Аннотация: Повесть. Текст издания: "Русское Слово", NoNo 7--10, 1865.
ГОДЪ ЖИЗНИ. Повѣсть.
І.
-- Кончилъ курсъ! А пренелѣпая фраза на русскомъ языкѣ: кончилъ курсъ. Что такое, напримѣръ, кончить курсъ гимназіи?-- сдѣлаться книгоѣдомъ, такимъ дикимъ, какъ я?... Такъ думалъ гимназистъ Раскатовъ, сидя на постояломъ дворѣ.
Юноша былъ въ той переходной порѣ отъ мечты въ разумъ, когда, все спробовавъ и на все отвѣтивъ свѣжими и кипучими силами, человѣкъ не шутя задаетъ вопросъ: что дѣлать, наконецъ?-- куда дѣваться? На этотъ вопросъ, какъ извѣстно, наши пресловутыя гимназіи не даютъ никакого положительнаго отвѣта. Въ головѣ окончившаго курсъ гимназиста торчитъ такое разнообразное клочье аннузативусовъ и аблятивусовъ, что Раскатовъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ: къ чему онъ приготовленъ?
-- Ѣхать въ университетъ -- денегъ нѣтъ. А какъ ихъ достать?-- Этотъ вопросъ занялъ его всего.
Положеніе было, какъ видно, незавидно, а обстановка еще хуже того. Кругомъ все грязно, вонюче, темно. Въ чуланѣ духота, кусаются мухи, на дворѣ подъ окномъ навозъ, пѣтухъ-горланъ и двѣ свиньи, а надъ всѣмъ этимъ, какъ вьюга, стонетъ и воетъ наша дикая жизнь. Мальчишка визжитъ какую-то галиматью: "о-о-хо-хо, сакъ-пальточикъ, сакъ-пальто!" и такъ усиливается перекричать базаръ, что жилы натянулись у него на вискахъ. Какой-то осликъ подъ навѣсомъ стравливаетъ собаченокъ; пріятель его вяжетъ хвостами вошекъ; мужичёнка безжалостно ломитъ оглоблей кобылу, а ямщикъ съ перепою хрипитъ: "попила-та моя буйная головушка, пила-погуляла!"
Гимназистъ захлопнулъ окно и задернулъ занавѣской. Вошла старуха-мать.
-- Что это ты, мой батюшка, на міръ-то божій не хочешь смотрѣть? Среди бѣлаго дня растопыришь эту чертовщину, прости Господи!..-- Мать сорвала занавѣску.
-- Что молчишь, ничего не говоришь? Аль опять они на тебѣ поѣхали? Нечего дуться-то на мать, какъ мышь на крупу. Я дѣло говорю!
Гимназистъ молча взялъ книгу и началъ читать. Зазвонили ко всенощной. Старуха перекрестилась и начала опять:
-- Э-эхъ господи! нѣтъ у этого человѣка ни буденъ, ни праздничка христова; вѣчная кипитъ въ немъ злоба и на людей, и на мать, и на все... А кто виноватъ?-- господь только вѣдаетъ.-- На-ко, вотъ не хочешь ли, перекуси?
Мать подала сыну какую-то корку съ яйцомъ, которую дала ей христа-ради сосѣдка. Гимназистъ еще больше осердился, -- не выдержалъ и проговорилъ горько:
-- Вамъ бы только ѣсть; у васъ нѣтъ другихъ потребностей.
Старуха захохотала.
-- А по вашему, по ученому, какъ прикажете -- неѣмши сидѣть? Нѣтъ, батюшка, Сашинька, кланяюсь! Живой о живомъ теперича и помнитъ должонъ. Дай Богъ, чтобъ пилось да ѣлось, а работушка намъ на умъ не шла. Поработали таки мы на своемъ вѣку -- довольно! Не всѣмъ быть эдакимъ шкисетомъ, какъ ты мое сокровище. Вишь: щека щеку поѣдаетъ...
Длиное молчаніе.
-- И на что этотъ человѣкъ злится теперича, не могу понять? Кажись ужъ, сколько силъ хватаетъ, стараюсь угождать? -- пою, кормлю, а все нѣту почету! Слова путнаго не скажетъ матеря... Э, ты, чадо возлюбленное, а еще сынъ-родной называешься!-- Что не ѣшь теперича, коли принесла? Ѣшь?... морду-то не вороти...
-- Ничего мнѣ не нужно, только ради Бога отстань! тоскливо вскричалъ студентъ.
-- Знаю я это ненужно-то;ты мнѣ не толкуй! Ты думаешь я не вижу? нѣтъ, я все вижу... Подлецъ ты, больше ни чего. Ты жилы изъ меня вымоталъ: я все въ тебя уложила!..
-- Тьфу, чтожь это такое!...-- Сынъ схватилъ фуражку и убѣжалъ.
-- Эй, не плюй въ колодецъ, годится водицы напиться! вскричала въдогонку сердитая мать. Мы ста ученые нынче стали, намъ мать не нужна. Врешь, врешь, не уйдешь отъ матери никуда! Шалишь, мамонишь, на грѣхъ наводишь:-- она нужна, вездѣ нужна! Безъ матери ты не выучишься ничему: потому я твердо знаю: я Богомъ надъ тобой теперича поставлена, я -- мать! Захочу вотъ, и не дамъ родительскаго благословенія -- баста! Что хочешь со мной дѣлай -- не дамъ!
И старуха отправилась опять къ сосѣдкѣ, просить пятакъ -- сходить въ кабакъ.
Старуха Катерина Михайловна Раскатова была когда-то порядочная женщина. Она счастливо вышла за-мужъ за шорника Василья и даже родила ему сына Сашурку. Дѣла ихъ сначала шли хорошо, потому что шорникъ въ городѣ былъ одинъ. Василья всѣ знали и работу ему давали, а Катерина слыла въ приходѣ видной и замѣтной мѣщанкой.-- "Эй, жирѣй, баба, скорѣй!" говорилъ ей мужъ въ шутку: "быть тебѣ головихой. Вотъ выпишемся въ купцы." -- Но съ того времени прошло двадцать лѣтъ: Василій давно умеръ, Катерина спилась съ кругу, а сынъ ихъ кончилъ курсъ и сидитъ на постояломъ дворѣ.
Какъ это все случилось?-- исторія не долга. Въ городъ пріѣхалъ какой-то новый мастеръ, иностранецъ, котораго Василій прозвалъ "колбасникъ-нѣмчура." Нѣмецъ отбилъ у pycскаго всю работу, и русскій-мастеръ началъ съ горя запивать.
-- Что, братъ, али не тово?... спросилъ его однажды сосѣдъ, Парамонъ-кузнецъ.
-- Да ужъ такъ-то, братъ, ни тово... что только охъ его! Этотъ нѣмецъ-собака теперича совсѣмъ доѣлъ меня, какъ есть!
-- Ну, а что Катерина Михайловна твоя?
-- Старуха, милъ-человѣкъ, зачахла вся въ конецъ!
-- Послушай-ко, голова, что это ты Сашку-то ни во что не произведешь?
-- Шашка мой теперича по мнѣ пойдетъ. Онъ у меня шельма, настоящій выйдетъ какъ есть мастеръ. Такой то-есь мастеръ -- нѣмца самого перешибетъ. Я самъ его въ мастера произведу!...
-- Ни-и!.. Этого говорить не моги. Я, знаешь, что съ нимъ сдѣлаю? Смотри: онъ теперича у меня вотъ этакій, а будетъ воо -- какой!-- видишь? (Василій указалъ куда-то очень высоко). Онъ теперича у меня тутъ сидитъ, а я сдѣлаю изъ него то, что въ Сибири ему будетъ тѣсно! Вотъ каковъ я.
-- Ну полно молоть, поди братъ, лягъ.
-- Я лягу, я скоро улягусь, я чувствую, что пора... Ну, а про Шашку теперича ты молчокъ!..
-- Ну, ладно, ступай ужъ!
Тѣмъ почти и оканчивался всегда разговоръ о Сашкѣ несчастномъ. Жену Василій билъ, если она осмѣливалась противорѣчить его планамъ.
Но трезвый Василій думалъ не такъ. Онъ видѣлъ ясно, что самому ему въ мастера сына не произвести. Самъ онъ ослѣпъ отъ пьянства; подмастерье его переманилъ нѣмецъ; другого мастера въ городѣ не было, а нѣмцу отдать сына въ ученье Василій и слышать не хотѣлъ.-- "Удавлюсь, а не дамъ его нѣмцу!" -- таковъ ужъ норовъ у русскаго мастера.
Такъ и куролѣсилъ родитель лѣтъ пять. Но однажды Василій пришелъ къ какому-то старому барину за старымъ должкомъ.
-- Что скажешь новаго? спросилъ старый баринъ.
-- Да вотъ что, отецъ: пришолъ пьяный Василій просить у трезваго совѣта. Умъ на разумъ заходитъ у него!
-- Говори.
-- Вотъ что ты мнѣ совѣтуй, баринъ: куда пихнуть мнѣ Шашку, сынишку моего? Я хочу произвесть его въ науку, то-есь въ такую науку, чтобъ настоящая была, какъ есть.
-- Какая жь такая настоящая наука? По моему всѣ науки настоящія. И столяръ, и мастеръ, все лучше, чѣмъ ничего.
-- Все это не то, батюшка-баринъ. Ты мнѣ укажи такую то-есь науку, по которой бы Шашка мой нѣмца перешибъ. Вотъ что мнѣ желательно теперь.
Баринъ улыбнулся.
-- Ну, отдай его въ гимназію; тамъ онъ въ университетъ пойдетъ, вотъ и перешибетъ твоего нѣмца.
-- Гм! А что это за такая наука гимназія? Чему примѣрно учатъ въ ней?
-- Какъ чему учатъ? -- наукамъ, которыхъ ты не знаешь. Какъ же я тебѣ объясню? Словомъ -- выучится тамъ -- будетъ чиновникъ.
Василья сильно озадачила мысль, что Шашка его будетъ чиновникъ.
-- То есть: какой же это чиновникъ, какъ есть -- офицеръ?
-- И офицеромъ можетъ быть.
-- Настоящимъ то-есть, какъ слѣдоваетъ быть?
-- Конечно настоящимъ; что за офицеръ, если онъ не настоящій!
-- Вотъ за это спасибо, удружилъ! (Василій повалился въ ноги). Теперича я больше ничего не хочу, какъ Шашку въ офицерство произвесть. Шабашъ!
И съ того времени Василій утвердился на одномъ, что Сашку надо въ гимназію.
II.
Такъ Саша Раскатовъ и поступилъ въ гимназію, самъ не зная за чѣмъ. Ученье его сначала было, конечно, плохо и сбито, потому что вовсе не согласовалось съ домашнимъ образомъ жизни отца. Василій вѣчно куролѣсилъ и просилъ рюмочку опохмѣлиться; жена его съ утра до ночи бранила или била для разнообразія, а Сашка, ковыряя въ носу, думалъ надъ грамматикой: "опять начали грызться? Эхъ, вы!.."
Скоро Василій замерзъ подъ чистый понедѣльникъ. Катерина поплакала о немъ, а пуще о томъ, что больно ужъ журила мужа напослѣдяхъ; отговѣла на четвертой, и съ той поры принялась поминать покойника чарочной.
Сашу своего она любила горячо. Даже часто мечтала съ Сысоевной подъ-хмѣлькомъ: какъ сынъ проучится до конца, какъ онъ произойдетъ въ офицеры, будетъ саблю носить, а главное будетъ имѣть деньги, какъ всякій хорошій чиновникъ. Но жизнь Саши съ пьяной матерью была не хороша.
-- Врешь ты, собачій сынъ, что земля стоитъ не на трехъ китахъ? утверждала рѣшительно Катерина. Какъ возьму сковородникъ да учну тебя лупить, такъ ты забудешь, какъ говорить съ матерью.
-- Да на что, коли такъ сказалъ учитель? Это, говоритъ, враки, утверждаетъ гимназистъ свое.
-- Нѣтъ, Богъ-отъ не враки: онъ самъ ее такъ постановилъ! А сказалъ-ли тебѣ, прохвостъ, учитель на чемъ она стоитъ?
-- Ни на чемъ не стоитъ, просто виситъ на воздухѣ.
-- Виситъ!? нѣтъ, васъ-бы, подлецовъ, повѣсить за этакое ученье. Вишь придумали проклятую науку!.. И т. д., -- безъ конца.
-- Что это за жизнь!.. думаетъ маленькій Саша, Сама ничего не знаетъ, а споритъ со мной! -- Въ самомъ дѣлѣ гимназисту крайне было досадно, что простая неученая мать не вѣритъ ему, что земля виситъ, и его же наровятъ за такую науку сковородникомъ.
-- Что она тебя все только бьетъ, да бьетъ, а сюртука не шьетъ; вишь на тебѣ какое лохмотье, скажетъ иной разъ сострадательный сосѣдъ Парамонъ. Сашка взглянетъ на себя, увидитъ въ самомъ дѣлѣ лохмотье, узнаетъ, что и къпразднику не сошьютъ ему новаго сюртука, и еще пуще озлится на мать.
А тамъ чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Домишко покривился и свалялся. Вездѣ темно, грязно, гнило да душно. Во всѣ углы напускали постоялокъ, такихъ же старухъ, которыя не вѣрятъ гимназисту. Старухи грызутся съ матерью и не даютъ Сашкѣ заниматься урокомъ. Такъ и пошелъ Сашка все больше и больше мотаться да слоняться по сосѣдямъ. Съ лѣтами развился въ немъ еще ложный стыдъ мѣщанскій: ученому гимназисту непріятно стало называть "маменькой" такую грубую и грязную старуху, въ крашенинномъ сарафанѣ, со шлыкомъ, свороченнымъ на сторону. Такъ-бы и убѣжалъ отъ нея на улицу, особливо, если въ эту минуту смотрѣлъ да него щеголь товарищъ съ своей пышной маменькой-барыней. Такъ-бы и провалился со стыда сквозь землю, когда этотъ щеголь-товарищъ приходилъ въ Сашѣ въ гости и находилъ его съ матерью гдѣ-нибудь въ углу на печкѣ.
Съ пятаго класса молодой человѣкъ совсѣмъ ушелъ отъ матери: его переманилъ къ себѣ въ компанію товарищъ Сомовъ, сынъ совѣтника и извѣстнаго въ городѣ барина. Барченокъ говорилъ Раскатову, что ему легче заниматься вдвоемъ; маменька говорила барченку, что онъ дѣлаетъ благодѣяніе, помогая сиротѣ, а папенька, махнувъ рукой на маменьку, заключилъ: "что хотите, говорите!" Такъ Раскатовъ изъ избы и перешелъ въ палаты знатнаго барина.
Казалось, такое мѣсто для Раскатова было чистый кладъ. Тепло, свѣтло, сытно и ароматно. Тамъ игры, смѣхъ, фортепіано, танцы, балы, вѣчный говоръ на иностранныхъ языкахъ, такъ важныхъ для нашего образованія. Тамъ вѣчные гости, праздники, шутки, остроты и неумолкаемый лепетъ съ утра до ночи и съ ночи до утра. Совѣтникъ говорилъ Сашѣ, что у него есть даже тамъ, гдѣ то на верху, библіотека! Но все это вовсе не такъ подѣйствовало на дикаря Сашу, какъ намъ казалось. И барышни, и танцы, и яркій свѣтъ, и лишній лепетъ -- все только размучивало нашего героя: или стыдило, или пугало, или ставило въ тупикъ, какъ молчаливаго болвана. Словомъ слишкомъ былъ непомѣренъ и рѣзокъ переходъ отъ тьмы къ такому свѣту, и Саша не могъ не увлечься имъ.
Но это увлеченье продолжалось очень недолго. Скоро зрѣлый и умный юноша былъ ярко пораженъ фольговымъ блескомъ и мишурой этого свѣта. Такъ какъ онъ не привыкалъ къ этому блеску съ дѣтства и не притуплялъ своего зрѣнія, то очень естественно, онъ еще ярко увидалъ всѣ его недостатки, мелочи и отлично-полированную грязь.-- "Что это такое?" думалъ онъ, смотря на все съ изумленіемъ и, сравнивая свое прошлое съ настоящимъ, онъ пришелъ въ заключеніямъ такимъ: Тамъ было темно, диво и безобразно; здѣсь -- пошло, пусто и ничтожно. Тамъ тиранили животныхъ, грызлись отецъ съ матерью и вѣчно ругали меня; здѣсь ласкаютъ собаченокъ, бьютъ человѣка за то только, что онъ лакей и дерутъ мужика, за то, что онъ провинится въ чемъ нибудь. Здѣсь и меня не ругаютъ; но за то обязательно, подъ видомъ благодѣянія, смѣются въ глаза. Чѣмъ же настоящее мое лучше прошлаго? Тамъ скаредничали надъ копѣйкой, тамъ голодали въ нуждѣ; тамъ работа и трудъ, -- трудъ въ потѣ лица безъ конца! Здѣсь не скаредничаютъ, а кидаютъ тысячи, потому что онѣ нажиты чужимъ трудовъ; здѣсь не голодаютъ, а обжираются отъ изобилія и умираютъ чаще, нежели отъ голода и нужды! Здѣсь нѣтъ даже труда, этого животворнаго источника здоровья и жизни: здѣсь лѣниво проводятъ дни за картами, въ пустой болтовнѣ, не совѣтуясь даже съ умнымъ другомъ человѣка -- книгой. Чѣмъ же эта жизнь лучше той? И неужели это въ самомъ дѣлѣ жизнь?
Задавая подобные вопросы все чаще и чаще, Раскатовъ не замѣтно пріучалъ себя къ размышленію. И такъ какъ онъ не любилъ общества, потому что занимался больше латинской грамматикой, чѣмъ интересами его; не любилъ барышень, потому что не умѣлъ любезничать; не любилъ даже танцевъ, потому что плохо танцовалъ: то очень естественно -- все свободное время онъ проводилъ уединенно, или въ рабочей комнатѣ, или библіотекѣ. Тамъ просиживалъ онъ ночи, тамъ онъ много продумалъ самъ про себя. Одно не совсѣмъ было хорошо, что Раскатовъ дѣлался какимъ-то особнякомъ. Мысли чудака, отдѣленныя отъ всего живого, не находя отвѣта въ книгахъ, принимали какую-то странную форму недовольства, негодованія и даже озлобленія на все. Ненавидя праздный свѣтъ съ его роскошью, лѣнью и барствомъ, Раскатовъ не замѣтно сталъ ненавидѣть и свою будничную бѣдную и трудовую жизнь. Правда, что въ эти лѣта онъ не могъ еще озлобиться противъ людей, потому что не столкнулся съ ними; но и это уже не мало, что онъ былъ золъ на самого себя. Да и какъ ему было не злиться на свое настоящее положеніе -- посудите?-- Хлѣбъ чужой, квартира чужая, тепло чужое -- все чужое, кромѣ собственной нищеты, ничтожества и бремени самому себѣ! Хоть Раскатовъ и зналъ, что онъ учится прекрасно и твердо идетъ впередъ; но его уже часто мучилъ вопросъ: что же тамъ впереди? Забитый безтолковымъ ученіемъ, подавленный жизнію, обремененный благодѣяніемъ госпожи Сомовой и сильно приплюснутый всей обстановкой юноша мало видѣлъ отраднаго въ будущемъ и часто-часто спрашивалъ себя: зачѣмъ такъ смѣло я иду впередъ, и куда? Словомъ, въ слѣдствіе этихъ размышленій, въ немъ образовалось одно -- зачатокъ того глубокаго характера, который у насъ почему-то называютъ тяжелымъ и считаютъ несноснымъ въ семьѣ, обществѣ и даже на службѣ.
Два года прожилъ Раскатовъ у Сомова; но какъ-только заслышалъ, что маменька похвалилась гостямъ: какое благодѣяніе она оказываетъ сыну шорника, тотчасъ ушелъ. Молодой Сомовъ любилъ Раскатова, какъ друга, и уважалъ въ немъ силу и борьбу. Но какъ мальчикъ легкій и пустой, онъ даже не вздохнулъ о потерѣ друга и тутъ же и замѣнилъ его какимъ-то французикомъ-пустельгой, который умѣлъ мило болтать. За то Раскатову пришлось вздохнуть тяжело.
Въ то время, какъ идетъ мой разсказъ, Шумиха (такъ прозвали въ околодкѣ Катерину Михайловну, за шумъ), давно уже продала домишко и скиталась по чужимъ угламъ, питаясь христовымъ именемъ. Братѣ ея, содержатель постоялаго двора, далъ ей у себя чуланчикъ и, сдѣлавъ, что могъ, махнулъ наконецъ рукой: пусть куролѣситъ старуха!
Къ этой то пьяной старухѣ, матери, въ темный чуланъ, и пришлось опять переселиться гимназисту седьмого класса, уже сильно почуявшему потребность какой-то новой, свѣжей жизни. Здѣсь онъ кончилъ курсъ и готовился въ университетъ. Что чувствовалъ молодой человѣкъ, послѣ богатаго дома, въ этой грязи, гадости и духотѣ, и какъ онъ готовился въ такомъ шумѣ базарномъ и среди такой ругани неуемной старухи?-- это я предоставляю судить читателю самому. А теперь поведемъ разсказъ, прерванный въ предыдущей главѣ.
Къ вечеру возвратилась мать и легла полежать на сыновнюю постель. За ней пришелъ и Раскатовъ, освѣжившись базарною пылью.
-- А!.. пришелъ ученый? Что не ночевалъ ты гдѣ нибудь подъ заборомъ? Али невкусно?.. Нѣтъ, вѣрно сколько не плюй, а все къ матери! Да, я -- мать, подлецъ, то это понимай!
-- Да оставь пожалуйста, мнѣ и безъ того тяжело.
-- А? Теперь, видно, оставь? Нѣтъ, не оставлю я тебя теперича: до тѣхъ поръ не оставлю, пока ты дашь мнѣ отвѣтъ. По чьей, напримѣръ, милости ты живешь теперича здѣсь даромъ, у дяди? -- по моей! А по чьей, примѣрно, милости ты на свѣтъ произошолъ? -- опять же по моей! А кто тебя теперича благословитъ? -- опять тоже я! А ты, свинья, все это въ чувствіе принять долженъ: потому, не знаешь, какъ теперича иной, вонъ Ванька простой, -- онъ не ученый, какъ есть сапожникъ, -- а онъ теперича матери кормилецъ. Отчего? все оттого, что онъ сынъ, почтеніе въ матери имѣетъ! А ты не имѣешь, -- вотъ и не кормишь мать! Что мнѣ твоя дурацкая наука, коли ты на моей шеѣ висишь? Ты думаешь ученый, да свѣтлую пуговицу тутъ нашилъ, такъ я вотъ такъ взяла да испугалась тебя? -- Ни-и! нисколичко не боюсь! Вотъ завтра же пойду въ полицію и скажу начальству напрямикъ: "сынъ теперича не кормитъ мать -- заставьте ваше благородіе!" -- Ну, и заставятъ; шабашъ!
-- Ну-у!..
-- Ей-богу, заставятъ. Потому: мать корми!
Молодой человѣкъ закурилъ папироску и сѣлъ къ окну.
-- Соску проклятую туда же сосетъ? Вишь, какъ благородный, выучился пыхтѣть. А завтра во мнѣ же придетъ -- просить на табакъ. Завтра же, чтобъ тебя здѣсь не было! Слышишь?
-- Слышу, только пожалуйста замолчи.
Гимназистъ высунулся въ окно, чтобъ какъ-нибудь прервать разговоръ. Но и тамъ было тоже, что въ комнатѣ.
-- Нынче, братъ, ученыхъ какъ собакъ развелось, начинаетъ ямщикъ Кокорь. Они вездѣ лѣзутъ: только кусовъ хлѣба покажи.
-- Фютъ, ты, бестія, ученый что ли, а?
-- Еще бы. Вишь какъ юлитъ передъ ломтемъ-то.
-- А что, на-лету этакъ сгамкнешь, небось?
-- Когда этакій не сгамкнетъ, давай только больше -- проглотитъ цѣликомъ.
-- Цапъ! Ну, молодецъ, -- ученый какъ есть. Дай, я тебѣ за это въ мордасы наплюю.
Раскатовъ принялъ конечно эту грубую болтовню насвой счетъ и, разобиженный почти до слезъ, ушелъ куда-то ночевать.
III.
Была пирушка гимназистовъ. Товарищи дѣлали складчину и пригласили Раскатова проводить свою школьную жизнь. Все весело, шумно, пьяно и даже кричало сура!" Раскатовъ тоже забылся и какъ будто повеселѣлъ. Но и тутъ бѣднягу мучила мысль, что онъ, не дѣлая складчины, приглашенъ точно изъ милости.
-- Чужой нечужой я здѣсь, а чувствую, что отъ нихъ отдѣленъ, думаетъ гордый и самолюбивый юноша, а тайная грусть такъ и крадется въ молодую душу.
Да и какъ было не грустить Раскатову, слушая, что говорилось вокругъ. У всякаго были свои надежды, ожиданія и завѣтныя мечты; у всякаго было хоть что нибудь, что живило, бодрило и манило его впередъ. Этотъ бѣденъ, но сынъ генерала и надѣется на сильную протекцію въ Петербургѣ; тотъ сынъ купца и надѣется на карманъ отца, а это, вамъ извѣстно, въ наше время лучше всякой протекціи столичной. Этотъ хвастается сувенирами сестрицы и подарками маменьки въ дорогу, а тотъ надѣется получить хорошее мѣсто, потому что кузина его въ экономкахъ у губернатора самого. Сомовъ хвалится, какъ будетъ жить въ Казани у дядюшки-богача, гдѣ всегда общество и балы. Сомова крайне соблазняли казанскіе аристократическіе балы.-- "Вотъ намъ-то я поволочусь!" шепчетъ онъ Раскатову, млѣя отъ будущихъ успѣховъ студента-волокиты. Одинъ только Раскатовъ не сказалъ никому ни слова о своихъ планахъ, ожиданіяхъ и мечтахъ. Грустно пропѣлъ онъ товарищамъ подъ гитару: "Ее ужъ нѣтъ, моей весны" и молча засѣлъ въ уголъ курить.
Говорили больше о томъ: кто по какому факультету пойдетъ и что изъ этого выйдетъ. Раскатову совѣтовали на казенный и увѣряли, что его примутъ непремѣнно, потому что у него богатый аттестатъ.
-- Я прямо въ гостинницу Одесса, басилъ Дидинъ. Познакомлюсь со старыми студентами, пронюхаю: что и какъ? и узнаю по крайней мѣрѣ главное: кто изъ профессоровъ нажимаетъ новичковъ при экзаменахъ? А тамъ можно какъ нибудь и тово...
-- Ну, я не боюсь ничего! кричалъ фистулой лѣнтяй Трегеманъ. Я такую выкину штуку на экзаменахъ, что вы, господа, всѣ разинете ротъ.
-- Охъ, ты свищъ въ орѣхахъ. Ну-ко, какую?
-- Просто найму за себя какого-нибудь бурсака. Они шельмы, отлично сдаютъ экзамены. Тотъ и отдеретъ за меня.
-- Браво! ура! Ай-да нѣмецъ.
-- Выпить, господа, выпить, за геніальную мысль!
-- Круговую что ли? Эй, голосистые, затягивай крамбамбула! Раскатовъ, ты запѣвалой.
Оказалось, что гимназисты не знали пока ни Gaudeamus, ни крамбамбули, но это не помѣшало имъ выпить брудершфтъ, отъ котораго впрочемъ отказался Раскатовъ.
Скоро начались изліянія, цѣлованія и обниманія. Ото разъ прощались и уговаривались: кому съ кѣмъ ѣхать и когда?
-- Счастливый путь вамъ, господа! проговорилъ горько Раскатовъ, и первый ушелъ домой, съ нависшею слезой.
-- Что съ нимъ? спросилъ Дидинъ.
-- А чортъ его знаетъ, вскричалъ съ досадой Трегеманъ. Я этого человѣка не пойму. Просто ни рыба, ни мясо.
~ Нѣтъ, нѣмецъ, врешь! Эхо рыба и мясо, да еще такіе, какихъ тебѣ никогда не отвѣдать. Это такой человѣкъ, которыхъ у насъ между товарищами не много. Тебѣ его никогда не понять, потому что ты Трегеманъ! -- Зороастровъ, который молчалъ весь вечеръ, проговорилъ все это сердито и всталъ.
-- Полно спорить, господа? Споите что нибудь, вмѣшался веселый Сомовъ.
-- Нѣтъ, Сомовъ, погоди. Теперь моя очередь пѣть. Я этому господину докажу...
-- Сдѣлай милость! поджегъ обидчивый нѣмецъ.
Все сгрудилось около Зороастрова, котораго гимназисты уважали, какъ старшину. Это былъ дѣйствительно умный, дѣльный и серьезный бурсакъ, перешедшій изъ семинаріи въ гимназію, или, какъ выражался онъ "изъ потемокъ на свѣтъ." Онъ былъ старше всѣхъ лѣтами и учился хорошо. Зороастровъ говорилъ мало и рѣдко, но за то основательно, дѣльно и умно. Общество всегда почти становилось на его сторону." -- "Мы слушаемъ!" вскричалъ кто-то, и затѣмъ настала тишина.
-- Я, господа, молчалъ, потому что не люблю много болтать. Да теперь и время не то: мы бесѣдуемъ послѣдній разъ и Богъ знаетъ, можетъ быть, со многими не встрѣтимся никогда!-- (Суроваго Зороастрова прошибла слеза.) -- Но при обидѣ, нанесенной Раскатову, признаюсь, я молчать не могу! Раскатовъ, господа, натура недюжинная, -- вы это увидите когда нибудь. Это душа прекрасная, хотя и мечтательная; умъ глубокій и сердце мягкое, какъ воскъ. Это истинный товарищъ и другъ! (Зороастровъ возвысилъ голосъ): За Раскатова, господа, съ кѣмъ угодно я готовъ рѣзаться на ножахъ!
-- Браво, Зороастровъ, браво!
-- Раскатова я знаю коротко. Съ нимъ я дѣлилъ первую радость и первую слезу; съ нимъ я игралъ еще ребенкомъ-шалуномъ; съ нимъ я мечталъ, какъ юноша; съ нимъ я разсуждалъ, какъ взрослый и разумный человѣкъ:-- и на все отвѣтилъ мнѣ Раскатовъ, какъ истинный товарищъ и другъ. Въ классѣ онъ рѣшалъ мнѣ трудную задачу, въ полѣ былъ вѣрный цѣнитель травки, камешка и мотылька, въ лѣсу, горахъ и надъ рѣкой -- глубокій мечтатель и не фразеръ... Сколько умныхъ вечеровъ проводили мы въ спорахъ, когда я былъ еще въ семинаріи, и какой у этого человѣка неистощимыя запасъ доказательствъ, свѣдѣній и даже цитатъ. Какія поэтическія ночи просиживали мы надъ Волгой и какой глубокій взглядъ у него на природу! Словомъ вездѣ пробивался въ немъ такой неистощимый родникъ жизненныхъ силъ, который дай Богъ только намъ когда нибудь въ себѣ открыть!
-- Воротить, Раскатова, воротить! бѣсновалось молодое и горячее поколѣніе.
-- Нѣтъ, господа, это напрасный трудъ. Мы его не воротимъ, я знаю твердо: это человѣкъ -- желѣзо. Сомовъ вотъ знаетъ его.
-- Дѣйствительно чудакъ.
-- Чудакъ, -- а отчего? спроси-ко его. Разсказывалъ онъ тебѣ когда нибудь свою прошлую жизнь?
-- Нѣтъ.
-- И никогда не скажетъ, потому не стоишь: ты барченокъ -- не поймешь! Чудакъ онъ не отъ характера, не отъ жолчи, а отъ того, что такъ обработала его суровая и жесткая школа, Раскатовъ не мизантропъ въ душѣ: онъ глубоко любитъ человѣчество; онъ, если хочешь знать, и тебя съ Трегенаномъ любитъ горячо, а все-таки отъ васъ уйдетъ!
-- Это я знаю по опыту. Онъ у насъ жилъ два года и ушелъ не простясь, замѣтилъ насмѣшливо Сомовъ.
-- А-а? барство заговорило наконецъ. Такъ ты такъ и катай напрямикъ: "маменька, дескать, оказала ему благодѣяніе, а онъ, мужикъ, не цѣловалъ ей ручку."
-- Конечно такъ.
-- А позвольте васъ спросить: какое благодѣяніе?
-- Странный вопросъ: поили, кормили его.
-- А тебя кто поитъ и кормитъ? спросилъ Зороастровъ грубо.
-- Это смѣшно, наконецъ: у меня отецъ на службѣ.
-- А позвольте узнать: сколько получаетъ вашъ отецъ? По мѣсту ему даютъ, кажется, тысячу, а вы проживаете десять!
-- Кому какое дѣло? У насъ права свои, крестьяне наконецъ.
-- Ну ты, такъ и говори, какъ велитъ здравый смыслъ: что Раскатова поили и кормили крестьяне ваши, а не вы.
-- Ну, это дикій выводъ, наконецъ.
-- Въ которомъ много горечи? Не такъ ли, другъ?
-- Перестаньте, господа, что же это такое? Начали за здравіе -- сведемъ на упокой.
-- Оставь Дидинъ. Съ Сомовымъ мы не поссоримся никогда, -- это малый добрый. Поживетъ онъ, согласится и со мной. А теперь пока миръ!
-- Я всегда готовъ на миръ, отвѣтилъ простякъ Сомовъ и подалъ руку ненавистному бурсаку.
-- Ну, теперь выпьемъ, философъ, за побѣду! предложилъ здоровякъ Дидинъ.
-- Нѣтъ, душа, не могу -- грустно мнѣ!
Зороастровъ тяжело облокотился на столъ и зарыдалъ. Долго было слышно, какъ хмѣльной бурсакъ мычалъ: -- Заѣло насъ барство...
IV.
Раскатовъ между тѣмъ добрелъ до постоялаго двора и тяжело поднялся по темной лѣстницѣ, въ чуланъ.
Снизу, изъ отворенной избы, попрежнему несся глухой говоръ, пьяный хохотъ, хриплая пѣсня и удушливый воздухъ, съ гарью махорки и тютюна. Словомъ все то же, знакомое, что такъ и обхватывало свѣжаго юношу въ свои тяжелыя объятія.
-- .... Всѣмъ и даже Трегеману! -- всѣмъ лежитъ торная дорога впереди, мнѣ только вотъ куда!..-- Раскатовъ съ досады швырнулъ фуражку объ полъ.
-- Кто тутъ пришелъ еще бѣсноваться? начала сердито Катерина, которая Богъ знаетъ сколько уже не спала съ перепою.
Раскатовъ долго стоялъ въ оцѣпенѣніи, слушая ея безобразную болтовню и непонимая ни слова. Его пробудили лошади, привязанныя къ колодѣ. Лошади сильно грызлись изъ-за овса.
-- Вотъ жизнь! проговорилъ юноша горько и кинулся на кровать.
А въ самомъ дѣлѣ пора было спать. Востокъ давно уже бѣлѣлъ; питухъ-горланъ перекликался съ сосѣдями; стряпка ругалась съ дворникомъ, поздравляя его съ добрымъ утромъ; ранніе птицы извощики запѣли, а за воротами вставалъ базарный говоръ, во всю свою горластую мочь.
На Раскатова напала тяжелая грусть. Вспомнился отецъ-покойникъ и горько всплакнулось за прошлую жизнь. Мелькнули въ головѣ веселые стрижи и воробьи, которыхъ они доставали изъ гнѣздъ съ Зороастровымъ, когда тотъ былъ еще поповичемъ и жилъ у Катерины Михайловны на хлѣбахъ. Смутно пришелъ на память, тоже чудакъ, нѣмецъ учитель, который теперь ужъ не казался Раскатову смѣшнымъ. Но ярче всего встала въ головѣ та обидная сцена изъ школьной жизни, когда баричъ-Сомовъ въ первый разъ назвалъ гордаго гимназиста "шорникъ-мужикъ", Раскатовъ далъ ему за это таску, а нравоучитель-инспекторъ высѣкъ пребольно его самого.-- Раскатовъ плюнулъ на свое прошлое. А въ настоящемъ и вспомнить ему было нечего! Раскатовъ, мѣщанинъ, не имѣлъ даже правъ свободно вступить на службу и быть полезнымъ обществу! Одна только темная учительская дорожка вела его куда-то въ глушь, въ захолустье, въ уѣздный городъ, и пророчила впередъ, что онъ тамъ заплѣсневѣетъ уѣзднымъ учителемъ, вѣчно преподавая одну и туже русскую грамматику.-- На такое настоящее у юноши недоставало силъ даже и плюнуть!
Утромъ у Раскатова сильно болѣла голова и страшно накипѣло на сердцѣ. Мать между тѣмъ успѣла сходить и принялась опять пилить:
-- Что это ты, соколикъ, дѣломъ-то никакимъ не займешься?Сложа ручки да выпуча глаза, нельзя вѣкъ просидѣть. Черта ли въ немъ, въ дурацкомъ ученіи твоемъ, коли оно намъ денегъ-то не даетъ? Вонъ Ванька, какой ужъ простой, не ученый, да и тотъ... и т. д., что Раскатовъ давно уже зналъ наизусть.
Къ этому еще пришелъ товарищъ, фатъ-болтунъ, котораго въ гимназіи звали "почталіономъ," и какъ видно по шерсти дана была и кличка. Этотъ живо разсказалъ цѣлую кучу новостей и между тѣмъ, точно поддразнивая Раскатова, сообщилъ, что нахлѣбники его, Умовъ и Наумовъ, уѣхали сегодня утромъ, Дидинъ съ Трегеманомъ завтра, а онъ послѣ всѣхъ.
-- И все-таки перегоню васъ всѣхъ! прибавилъ почталіонъ въ заключеніе. Папепька обѣщалъ мнѣ дать тройку курьерскихъ.
-- Ну, братъ, кому какъ повезетъ. Иной и на курьерскихъ далеко не ускачетъ, если мало тутъ.-- Раскатовъ злобно указалъ на больную голову.
Страхъ досадно было ему въ эту минуту, что товарищъ смотритъ съ худо-скрытой насмѣшкой на его обезображенную, сѣдую мать, у которой свалился даже шлыкъ съ головы.-- Почталіонъ это замѣтилъ и тотчасъ ушелъ.
Въ полдень посѣтилъ Раскатова Сомовъ, припомаженный, раздушенный, въ свѣжихъ палевыхъ перчаткахъ, и тутъ же похвалился, какія "хорошенькія часики" подарила ему маменька "на дорогу".
-- Ѣдемъ! кричалъ онъ, высовываясь въ дверь.
-- Куда? спросилъ сердито Раскатовъ.
-- Какъ куда?-- въ университетъ.
-- Я не ѣду.
-- Это что за новость?
-- Это для тебя не новость:-- денегъ нѣтъ.
-- Вотъ вздоръ какой. Ну, ѣдемъ со мной?
Раскатовъ мрачно махнулъ рукой.
-- Что же?
-- Ничего.
-- Да полно тебѣ хандрить! Поѣдемъ, пожалуста! Ну, душечка, Раскатовъ, хоть для меня. Веселѣе будетъ.
-- Говорятъ тебѣ: нѣтъ!
-- Удивительный ты сталъ чудакъ. Я тебя пойму.
-- И не старайся!
Сомовъ всегда веселый и привѣтливый, видя такой сухой пріемъ, осмотрѣлся около, прибавилъ даже сдержанно, что онъ все-таки желалъ-бы ѣхать съ нимъ, какъ съ товарищемъ, котораго по прежнему любитъ и за которымъ самъ пришелъ звать его. Но услышавъ короткую и холодную благодарность, бросилъ недокуренную папироску и ушелъ посвистывая съ досады.
-- Эхъ ты, баричъ! Туда же "не пойму". Вамъ-ли понимать страданія человѣка. Раздушенная перчатка, дрянь!-- Раскатовъ плюнулъ вслѣдъ.
Вошелъ Зороастровъ.
-- Ой, какой сердитый! сапогъ заплевалъ, -- а новый былъ, сейчасъ купилъ.-- Зороастровъ обтеръ сапогъ.
-- Зло, братъ, беретъ.
-- А "барышня" зачѣмъ прилетала, проститься?
-- Съ собой зоветъ, скотъ!
-- Ну, не брани: благодѣтель -- не выдержалъ.
-- Здравствуй, садись.
Настало тяжелое молчаніе. Друзья точно чуяли, что бесѣдуютъ въ послѣдній разъ. Никто не начиналъ.
-- Видишь, какая я стала -- помнишь, чай, какая была?..
Катерина Михайловна заплакала, вспоминая свое прошлое.
-- Помню, Катерина Михайловна, какъ не помнить? Чаймыли и чесали вотъ эту дурацкую голову.
-- Спасибо, соколикъ, что помнишь. Я вѣдь тебя любила:-- маменьки-то у тебя не было.
Бурсакъ ничего не отвѣтилъ; только вздохнулъ.
-- Какой ты сталъ большой, съ колокольню величиной.
-- Выросъ, Катерина Михайловна, что дѣлать съ этимъ?
-- А ты развѣ не въ попахъ?
-- Не въ попахъ, Катерина Михайловна.
-- Что-же? али не доучился до попа-то?
-- Не доучился, Катерина Михайловна.
-- Экой грѣхъ какой!..
-- Я въ свѣтскіе вышелъ, Катерина Михайловна, въ университетъ ѣду. Проститься съ вами пришелъ.
-- Бить-то васъ некому съ вашими ниверситетами!
-- За что же такая немилость?
-- За то, чтобъ вы какъ слѣдоваетъ учились.
-- Да мы такъ и учимся, какъ слѣдуетъ.
-- Ну-у!.. Старуха на это только махнула рукой.
-- А что?.. чай пилитъ? обратился бурсакъ въ сыну, когда та вышла.
-- И не говори!
-- Ну выбираться надо отсюда. Это чертъ знаетъ, что за безобразіе тутъ около тебя. Удеремъ-ко, братъ, поскорѣе, и отъ батюшки и отъ матушки. Ты когда?...
-- Куда мнѣ удирать!-- сказалъ вчера.
-- И сегодня тоже? Эхъ, ты, щетина! А по-моему это брать не резонъ. Настоящій студентъ вѣчно безъ денегъ. Это, другъ, птица небесная... она не сѣетъ, не жнетъ и... какъ-бишь тамъ еще? дальше не помню. Эхъ, жаль нѣтъ отца!-- подсказалъ-бы. Вонъ Полубариновъ нашъ, говорятъ, два курса прошелъ и квартиры еще не нашелъ. Ни разу дома не ѣлъ.
-- Что-жь, и мнѣ роль шута?
-- Ну, на казенный валяй!
-- Именно "валяй". На тебя вѣрно полоса нашла -- дичь пороть. Ты знаешь норовъ вашего патрона? Сказано тебѣ математиковъ терпѣть не можетъ, а словесниковъ, говоритъ, просто не любитъ. При тебѣ читали письма?
-- Ну, по медицинѣ, на полгода! Тамъ можно вильнуть какъ нибудь.
-- У тебя все крайности. Не штуку, а просто слезное прошеньице: такъ и такъ, ваше сіятельство, не могу вскрывать трупа, рѣзать людей и проч.: позвольте перейдти на другой факультетъ.
-- Во первыхъ, это фарсъ. Студентъ, по моему, долженъ быть студентъ, а не школяръ; а во-вторыхъ, что изъ этого?-- изъ-за полгода потеряешь годъ?
-- Пожалуй, чортъ возьми. А по твоему какъ?
-- Да никакъ! Сидѣть, пока, да копить деньги! Годъ поработаю, уроки...
-- Охъ, годъ! Годъ, братъ великое дѣло въ наши лѣта. Это по нѣмецки Gott, туда-сюда, а по русски не годится никуда!
-- Все это я знаю! вскричалъ отчаянно Раскатовъ.
-- Значитъ, рѣшено?
-- Отстань!
-- Скверно, воли "отстань". А я было шелъ съ злобнымъ намѣреніемъ: сманить тебя. Батя и денегъ прислалъ намъ на дорогу. Не хочешь-ли, покрайней мѣрѣ, отъ крупицъ, сиротѣ на пропитаніе? Пока не пропилъ -- дамъ!
-- Вѣрю, другъ, что дашь.
-- Эхъ, ты, блажь!
Друзья крѣпко обнялись.
-- Ну, пойдемъ коли такъ въ трактиръ? Прощусь да и въ путь.
-- Пошли, что сдѣлаешь.
Гимназисты ушли.
V.
Весь день шатался Раскатовъ по городу, проводивъ Зороастрова на большую дорогу. Грустно было ему.
-- Кто что не говори, а великая связь наша школьная жизнь! думалъ гимназистъ, проходя скучныя закоулки.
И въ самомъ дѣлѣ было такъ. Положимъ въ Раскатовѣ не было того, что составляетъ собственно дружбу и товарищество гимназистовъ. Школьничество наше скрѣпляютъ не столько скромность, стыдливость, высокая нравственность и блистательные успѣхи, сколько духъ ухорства и молодечества, тревожной и буйной дѣятельности, словомъ то, что болѣе свойственно молодому и кипучему организму.-- "Лихой малый!" -- вотъ что высоко цѣнится въ гимназіи; за лихого малаго все стоитъ горой, и за такую честь иной кряхтитъ подъ розгами, гніетъ въ карцерѣ, и все-таки гордится этомъ прозвищемъ, какъ заслуженный воинъ своими ранами за отечество. Гимназія, слыша крикъ въ сторожевской, увѣряла, что такой-то пострадалъ!-- Не мало конечно разрываетъ нашихъ гимназистовъ и домашній образъ жизни, и воспитаніе. Этотъ сынъ барина, а тотъ мужика; этотъ сынъ попа, а тотъ какого-нибудь канатнаго плясуна и т. д. Собравшись подъ одну кровлю, очень естественно, дѣти, какъ дѣти, вяжутся только сердцемъ, а не умомъ, не общими интересами жизни? Ихъ могъ бы вязать одинъ общій интересъ человѣчества -- наука, да кому не извѣстно, какъ интересно преподавалась наука въ нашихъ гимназіяхъ, особенно въ былое время? Какая связь, напримѣръ, для гимназистовъ чужая и безъинтересная латинская грамматика? Въ самихъ наставникахъ дѣти видятъ одну только разноголосицу. Самъ нравоучитель-инспекторъ, вмѣсто того, чтобы сплотить гимназію во едино, какъ полицейскій смотрѣлъ только за внѣшнимъ порядкомъ, да журилъ, да дралъ, зная напередъ, что ему труднѣе будетъ ладить, если это молодое и горячее братство будетъ жить согласно и скроетъ отъ него всѣ гимназическія штуки. А о квартальныхъ его надзирателяхъ и говорить нечего! Тѣ ладили только съ богачами да лихими малыми;-- одни ихъ дарили, а другіе съ ними кутили. Остальное все шло въ разсыпную -- кто куда; словомъ кого-куда тянутъ свой интересъ и жизнь. А если ученикъ въ родѣ Раскатова прямъ и упрямъ (что на инспекторскомъ языкѣ значитъ -- гордъ и заносчивъ), и если такой ученикъ чувствуетъ свою силу и не удержимъ на языкѣ, то на такую чуму, конечно, опрокидывались всѣ гурьбой: не исключая даже служителей...... Вотъ отчего случалось съ нами впослѣдствіи, что встрѣтившись со школьнымъ товарищемъ въ жизни, едва узнаешь другъ друга; не знаешь о чемъ заговорить, и недоумѣваешь: вспомянуть ли добрымъ словомъ свое прошлое, и за что? Часто тѣмъ только и оканчивается задушевная бесѣда съ товарищемъ, что по старому посмѣешься надъ уродливымъ нѣмцемъ, надъ которымъ у насъ хохочутъ всѣ гимназіи, да развѣ еще крѣпко ругнешь кое-кого. И только!
Но и сквозь все это тяжелое и безотрадное, я готовъ здѣсь повторить слова моего героя: "великая связь наша школьная жизнь!" -- Въ дѣтяхъ, какъ мы ни давимъ ихъ нашей искуственной жизнію, все таки пробивается своя, вѣчно живущая, естественная жизнь человѣка. Не смотря на наши сословныя перегородки и наше крайнее богатство одного и нищету другого -- дѣти наши не находятъ большой разницы въ себѣ! Они горячо привязываются къ товарищамъ, любя другъ-друга высокой безкорыстной любовью, Какъ ни скверно моему бѣдному Раскатову, а все-таки онъ прожилъ съ товарищами семь лѣтъ! Онъ привыкъ къ ихъ лицамъ, манерамъ, обращенію, поступкамъ. Онъ зналъ ихъ привычки, характеры и даже пріемы въ наукахъ и фарсахъ. Онъ чуялъ, откуда посылаются нападки и остроты, и умѣлъ отразить выходку каждаго. Въ среднихъ классахъ на него перестали нападать: никто не дѣлалъ намека на его низкое происхожденіе и никто не острилъ надъ его смѣшными манерами и обращеніемъ. Съ тѣхъ поръ, какъ Раскатовъ, помирившись съ Сомовымъ и перешедши къ нему въ домъ, окончательно выправилъ въ себѣ все рѣзкое и угловатое, -- на него взглянули, какъ на товарища вполнѣ. А въ старшихъ, когда Раскатовъ, вмѣсто дѣвственности и прежде приторно-дѣтской стыдливости, проявилъ въ себѣ новыя ухорскія манеры и откровеннаго на пошлости товарища -- все готово было подать ему руку дружбы! И мѣшало, какъ намъ извѣстно, только одно -- его глубокій и скрытый характеръ.
Теперь онъ все всѣмъ простилъ: теперь онъ тяжело грустилъ о своихъ прожитыхъ семи годахъ.
-- Не одного привѣтнаго лица! выговорилъ горько юноша, при поворотѣ домой, и такъ досадно плюнулъ, что едва было не попалъ въ самое привѣтное и ласковое лицо барыни, своей прежней благодѣтельницы, которая чуть не съ распростертыми объятіями неслась къ нему на встрѣчу и издали еще кричала съ улыбкой.
-- Ахъ, Александръ Васильевичъ? Какими судьбами?.. Вы развѣ еще не въ университетѣ?
-- Нѣтъ, Анна Петровна, не въ университетѣ.
-- Чтожь это значитъ?
-- Просто значитъ: денегъ нѣтъ.
-- Ахъ, Боже мой, какъ это ужасно! Въ университетъ, въ университетъ, молодой человѣкъ, непремѣнно въ университетъ! -- вибрировала, какъ нѣжная скрипка, барыня. Дайте мнѣ благородное слово, что уѣдете?..
-- Уѣду, уѣду, Анна Петровна.
-- Непремѣнно уѣзжайте! Миша писалъ ужъ ко мнѣ. Какое у него прекраснѣйшее начальство! Онъ успѣлъ ужъ познакомиться коротко съ профессорами: такъ и подчеркнулъ въ письмѣ: "всѣ, всѣ высокоблагородные люди".
-- Да гдѣ онъ ихъ такъ коротко узналъ. Лекціи, я думаю, еще не начинались?
-- А они въ первый же день были у брата. Братъ имъ представлялъ Мишу, какъ новаго студента. Вы конечно знаете моего брата: онъ прокуроромъ!
-- Да, слыхалъ.
-- Такъ, до свиданія. Уѣзжайте непремѣнно!.. Раскатовъ молча раскланялся.
-- Ахъ! еще одно слово. Хоть на минуточку передъ отъѣздомъ забѣгите ко мнѣ. Можно васъ, по старой, дружбѣ, обременить маленькой просьбой: я бѣлье пошлю съ вами Мишѣ?..
-- Извольте, извольте, хоть конфектъ.
-- И такой же веселый, шутникъ. Вамъ непремѣнно надо быть студентомъ. Ну, прощайте, прощайте, заболталась.
-- Чертъ-бы тебя дралъ, скотину! подумалъ будущій студентъ, вовсе не по-аристократически и чтобы не встрѣтить еще подобнаго сожалѣнія, круто повернулъ домой.