-- Завтра у меня въ классъ! слышите? Какъ только обѣдни въ колоколъ, нарядитесь, причешитесь и явитесь, -- понимаете? будетъ торжественный актъ.
-- "Батюшки, что это такое?..." и Вася живо разспросилъ Золотухина: что будутъ дѣлать въ училищѣ въ праздникъ?
Золотухинъ лѣтъ пять сидѣлъ въ приходскомъ, зналъ всѣ порядки и тотчасъ растолковалъ: что завтра въ училище пріѣдетъ губернаторъ и всѣ его чиновники, архіерей съ директоромъ и самъ почетный смотритель. Всѣ будутъ экзаменовать учениковъ по закону:
-- Этого я не боюсь! отвѣтилъ Васька смѣло: я богородицу знаю давно.
Дома онъ разсказалъ отцу, что завтра у нихъ въ училищѣ самый главный экзаментъ: пріѣдетъ губернаторъ и велѣно привести пятакъ Ермолаичу, который всѣхъ гладко острижетъ. А мамѣ, которая вздумала было возразить: "что губернаторъ не будетъ заниматься такими сопляками", Васька отвѣтилъ наотрѣзъ: "Ты не толкуй, что онъ не будетъ, я говорю -- будетъ! Я, чай, знаю, что говорю"! И мама послѣ того должна была прикусить язычекъ.
-- Вотъ я каковъ: губернатора завтра увижу? думаетъ Васька на сонъ грядущій. И какіе это бываютъ губернаторы: поди, я чай, вѣдь онъ не похожъ на другихъ?.. (Васькѣ не спится, перевернулся на другой бокъ). Золотомъ, чай, разу крашенъ весь сертукъ-то, красный?... Эполеты, поди такъ и торчатъ лепешками... А какъ закричитъ?.. (И Васька покрѣпче завернулся въ одѣяло.
Утромъ, для смѣлости, онъ плотно закусилъ.
-- "А хорошо, кабы губернаторъ погладилъ меня по головкѣ", -- думаетъ Васька на пути въ училище: "а я бы взялъ, да ручку у него поцѣловалъ. Да, нѣтъ! чай поди, не погладитъ: вонъ что мама вчера сказала..."
Въ училищѣ всѣ какъ у праздника: Ермолаичъ въ полной парадной формѣ съ галунами и рубцами, медалями и георгіевскимъ крестомъ, Иванъ Иванычъ въ новомъ вицмундирѣ, на всѣ шесть пуговицъ, а батюшка Антонъ, законоучитель, хоть и безъ вицмундира, но тоже съ крестомъ на шеѣ.
Учениковъ разставили въ ряды, какъ войска; Золотухина и Садилова по сторонамъ, словно для красы. Всѣ ощипываютъ другъ съ друга перышки и пушокъ -- ожидаютъ почетнаго смотрителя.
Смотрителей пріѣхало два за разъ: почетный и штатный.
-- Ну, ведите, что стоите! сказалъ штатный учителю.
-- Нѣтъ, погодите, отвѣтилъ почетный: я подумаю...
И за тѣмъ подмахнулъ штатнаго къ окну, который подпрыгнулъ туда, какъ кузнечикъ.
-- Я полагаю... началъ онъ въ полголоса, смотря въ окно, и за тѣмъ такъ важно заговорилъ со штатнымъ, что Вася, поднявшись на цыпочки, прошипѣлъ! вонъ братъ, Почечкинъ, какъ важно толкуютъ". Иванъ Иванычъ моргнулъ и погрозилъ на него пальцемъ.
-- Послушайте, эй вы!...
Приходскій учитель тоже подпрыгнулъ къ окну, въ видѣ стреноженной лошади.
-- Мы вотъ что выдумали съ г. штатнымъ смотрителемъ: вашихъ вы раздѣлите по-поламъ, -- понимаете?
-- Понимаю, ваше высокородіе, отвѣтилъ густо Иванъ Иванычъ, вовсе ничего не понимая.
-- Отберите, кто тутъ у васъ получше, тѣхъ и взять въ публичный залъ; а прочихъ оставить здѣсь, или я полагаю -- отправить домой, чтобъ они не шумѣли? Можно такъ?
-- Можно и этакъ, ваше высокородіе.
-- Ну, такъ распорядитесь же поживѣе, ли, пожалуйста, безъ шуму и возни, примите также въ соображеніе и это: кто поопрятнѣе одѣтъ, -- слышите?
-- Слушаю, ваше высокородіe!
-- А то, право, не совсѣмъ прилично смотрѣть на ихъ лохмотье, прибавилъ щеголь баронъ.
Иванъ Иванычъ началъ живо тыкать пальцемъ въ учееиковъ, приговаривая: "ты здѣсь! ты здѣсь!", и такимъ образомъ пошолъ сквозь всѣ ряды. Васька, растопыривъ борты, силился показать ему свою великолѣпную манишку съ красной прошвой, и тоже попалъ въ число чистыхъ. Нечистымъ учитель, возвыся голосъ, сказалъ: "а вы возьмите тихонько шапки и тамъ вонъ... Ермолаевъ, выведи ихъ сквозь заднюю дверь! ступайте домой".
Нечистые остались очень довольны, живо выпрыгнули на улицу и тутъ же подняли зевъ, посматривая на училищныя окна. Въ классѣ осталось человѣкъ двадцать-пять.
-- Ну, вотъ этихъ взять, и предовольно! заключилъ почетный.
Иванъ Иванычъ повелъ.
-- А ваши тамъ? спросилъ онъ штатнаго.
-- Точно такъ-съ, поставлены! и штатный такъ икусно шаркнулъ ногой, какъ шаркаетъ одинъ только въ свѣтѣ смотритель, въ казанской губерніи.
Учениковъ провели черезъ задній дворъ, въ гимназію. Въ какомъ-то длинномъ корридорѣ директоръ на нихъ закричалъ: "у меня здѣсь не топать ногами, слышите? здѣсь не топаютъ", и маленькіе трусишки, по повелѣнію директора, принялись подплясывать на носкахъ. Забавнѣе всѣхъ вышли Золотухинъ и Садиловъ, которые такъ нѣжно отшагивали, какъ длинноногіе журавли.
Вася озирается во всѣ стороны: все ново, любопытно и даже страшно. Залъ, въ который привелъ ихъ Иванъ Иванычъ, такъ великъ и высокъ, что Вася не вытерпѣлъ, подъ шумокъ шепнулъ-таки Зудилкину:
Но Васька на это только таинственно прошипѣлъ: "Ну, пошелъ къ кошкѣ... носомъ -- воробья! За это, братъ, здѣсь запустятъ такого воробья, что съ мѣста живъ не встанешь -- вотъ что".-- И за тѣмъ оба принялись разсматривать потолокъ.
Потолокъ въ самомъ дѣлѣ заслуживаетъ того, чтобъ обратить вниманіе. Самъ архитекторъ Саркофагинъ говоритъ о немъ, что надъ потолкомъ этимъ онъ вылѣзалъ вонъ изъ кожи и на немъ истощилъ рѣшительно свой вкусъ. Для пяти висячихъ люстръ онъ влѣпилъ здѣсь такія розеты -- ватрушки, которыя такъ сами и кричатъ надъ головой посѣтителя: "посторонись, убью!" Въ углахъ страшныя летучія мыши тоже грозятъ слетѣть. А по срединѣ, около лавроваго вѣнка, похожаго на розги, стоятъ на колѣняхъ голые алебастровые амуры съ книгами, и читаютъ, или плачутъ?-- снизу не разберешь. Между амурами торчатъ еще, перевитые плющемъ, свертки бумаги, словно самоварныя трубы и ботфортныя голенища. А все это, для симметріи и красоты, связано и перевито какими-то алебастровыми кренделями и витушками, да проткнуто палками, какъ сердца, пронзенныя стрѣлой.
Но самый залъ, въ которомъ долженъ былъ совершиться торжественный актъ, былъ еще любопытнѣе, нежели потолокъ. Обстановку его разсматривали не только Вася и Зудилкинъ, а рѣшительно всѣ. Вообразите, по сторонамъ высокіе столбы, на верхушкахъ которыхъ архитекторъ со вкусомъ размѣстилъ древнихъ алебастровыхъ мудрецовъ, сильно освѣщенныхъ сзади окнами въ два ряда. Надъ столбами, которые поддерживаютъ хоры у задней стѣны, поставилъ Гераклита и Демокрита, двухъ греческихъ философовъ, изъ которыхъ одинъ надъ чѣмъ-то смѣется, а другой надъ чѣмъ-то плачетъ; эти освѣщены съ боку. Между ними, на печкѣ, Діогенъ выглядываетъ изъ своей бездонной бочки. А въ полукружіяхъ надъ окнами и дверьми опять голые алебастровые амуры: эти уже играютъ земными шарами, какъ мячами, возятся съ огромными циркулями, квадрантами и треугольниками, или же изломанными ногами подплясыпаютъ около лиры, палитры и нотъ. Нѣкоторые изъ нихъ держатъ даже въ рукахъ латинскіе билетики, съ извѣстнымъ ломоносовскимъ стихомъ: науки юношей питаютъ, отраду старцамъ подаютъ. Въ простѣнкахъ между столбами висятъ портреты вашихъ великихъ мужей, будто отличившихся своею ученостью. У передней стѣны стоитъ штука, похожая на комодъ, но что за штука? Васька тоже не понялъ. Сунулся было къ Машенькину и Дашенькину -- спросить: "что это за штука?" да тѣ отозвались, что не знаютъ, и штуки такой никогда не видали; высказали только свое мнѣніе: "что штука должно быть хорошая, потому что дерево блеститъ."
Здѣсь самъ смотритель разставилъ ихъ въ три ряда. Инымъ запретилъ шептаться, а инымъ самъ шепнулъ: "задеру, слышишь!" на что всякій слушатель мотнулъ головой, какъ лошадь въ извозѣ.
Директоръ тоже приказывалъ учителю математики раздѣлить гимназистовъ по-поламъ, но чтобы нагляднѣе объяснить, какъ цѣлое дѣлится по-поламъ, онъ треугольной шляпой провелъ по рукѣ, какъ смычкомъ.
-- Эй, господа, задніе ряды! кричитъ онъ въ попыхахъ: не шептаться и не болтаться! А губернаторъ взойдетъ, такъ обратиться къ нему въ пол-оборота, вотъ такъ... (я тутъ директоръ опять показалъ наглядно, какъ должно обращаться къ губернатору въ пол-оборота) да поклониться, если скажетъ "здравствуйте"; можно даже выговорить слегка "здравія желаю";-- во только, чтобъ все это было безъ крику, прилично -- понимаете?-- вы не солдаты.ю
Все всполошилось. директоръ ушелъ на крыльцо; учителя, прижавши шпаги, какъ крысы хвостъ, притаились другъ за друга по чинамъ, смотритель мигалъ ученикамъ; даже самъ Вася, испуганный суматохой, не успѣлъ пригладить волосъ: плюнулъ въ горсть, а тутъ какой-то трусишка шепнулъ: "идутъ!" -- такъ помада въ горсти и осталась.
Раздалась стукотня сапогъ. Впереди старика-директора идетъ молодой чиновникъ, длинный и сухой. Но что всего удивительнѣе показалось Васѣ, -- что на немъ не только не было краснаго кафтана, не было даже креста на шеѣ, какъ у директора: просто, онъ былъ одѣтъ во Фракъ.
-- Гдѣ-же губернаторъ? думаетъ глупый Васька.
-- Вотъ это, братъ, онъ самый и есть, губернаторъ настоящій, я его знаю, -- шипитъ Зудилкинъ.
-- Совсѣмъ не нарядный, хотѣлъ было заключить Вася, во увидя звѣзду подумалъ: "вонъ вѣрно гдѣ губернаторскій-то чинъ пришпиленъ".
Всѣ сѣли за губернаторомъ. Настала мертвая тишина, сквозь которой еще ярче раздались колокола и голосъ инспектора, докладывающій директору: "владыка пожаловали".
Архіерея Вася видалъ и ручку у него цѣловалъ, съ мамой въ соборѣ, поэтому пріѣздъ архіерея не былъ такъ любопытенъ, какъ приходъ губернатора.
Послѣ благословенія архіерейскаго, одинъ изъ учителей, длинный и сухой господинъ, съ бакенбардами покойнаго Пушкина и съ такими же курчавыми волосами, только не поэтъ, а математикъ, бойко вбѣжалъ на кафедру и, отдернувъ назадъ голову, какъ конь, сразу поклонился на всѣ стороны и громко сказалъ: "Милостивые государи!" -- За тѣмъ онъ вынулъ изъ-за пазухи бумагу и важно раскрылъ.
-- Какіе-же это милостивые государи? думаетъ Вася: -- я ихъ не знаю.
А господинъ уже поводитъ веселыми глазами по собранію, закрываетъ ихъ отъ восторга и замираетъ, какъ щуръ, распѣвая свою сладкую рѣчь. Кромѣ того, онъ съ такимъ удовольствіемъ потираетъ и пожимаетъ себѣ руки, какъ будто хочетъ спросить милостивыхъ государей: "ну, что, каково? вѣдь хорошо я говорю?"
Губернаторъ наклонился впередъ, точно хочетъ понюхать, чѣмъ пахнетъ эта умозрительная рѣчь, о вице-губернаторѣ и говорить нечего, самыя мухи перестали орать и безчинничать на потолкѣ -- словомъ, такъ все слушало жарко, что градомъ лилъ съ лицъ потъ. Вася оказался глуповатъ. Слышать-то онъ слышалъ, какъ какіе-то иксы да игреки вычитаются, а синусы съ косинусами сочетаются, а зачѣмъ они сочетаются -- того онъ не понялъ, -- такъ и бросилъ!
Чтеніе однако продолжалось битый часъ. Ребятишки, соскучивши стоять, начали позевывать, а губернаторъ утеръ ладонью лицо, какъ-будто снимая паутину, и съ удовольствіемъ поклонился, когда кончилъ сухой и длинный математикъ.
За длиннымъ и сухимъ, неторопясь, залѣзъ на кафедру, низенькій и толстый, съ вихромъ на головѣ, какъ пѣтушиный гребешокъ, съ птичьимъ взглядомъ, въ очкахъ, съ лицомъ матовымъ, шероховатымъ, какъ грѣцкій орѣхъ. Толстая голова его до такой степени защемилась въ мундирную черепаху, что онъ не въ состояніи повернуть ее ни на право, ни на лѣво и обращается къ посѣтителямъ болѣе брюхомъ, нежели головой. Это былъ учитель русскаго языка, или, какъ говорятъ у насъ -- словесникъ. Онъ такъ широко раздвинулъ ротъ, какъ будто внесъ въ него кашу, и такъ усердно выговорилъ: "почтеннѣйшіе посѣтители!" что брызги его летѣли рѣшительно на всѣхъ почтенныхъ посѣтителей.
Словесникъ ужасно напугалъ Васю: тыкнувъ пальцемъ прямо въ него, онъ закричалъ: "и сіи младые юноши созрѣютъ здѣсь со временемъ!" А выступая въ патетическія мѣста, онъ началъ даже постукивать въ кафедру и покрикивать на посѣтителей, какъ будто грозя имъ торжественно, что сіи младые юноши въ самомъ дѣлѣ созрѣютъ здѣсь со временемъ! Но Васька вовсе не интересовался звать: для чего они созрѣютъ?-- просто ткнулъ въ бокъ Почечкина и, указывая носомъ на мудреца на хорахъ, возлѣ дисканта, прошипѣлъ: "смотри, какъ смѣется".
-- А вонъ плачетъ, брать, отозвался пріятель, указывая на другаго мудреца, рядомъ съ басомъ.
Послѣ того Вася любопытно разглядывалъ, какъ мальчики съ красными воротниками, (которыхъ онъ дразнилъ "красной говядиной", на улицѣ) разсказывали басни, и размахивая руками, толковали: "какъ въ древности вельможа съ богатоубраннаго ложа отправился въ страну, гдѣ царствуетъ Плутонъ". Не понялъ Васька только одного: за чѣмъ они говорятъ губернатору о Плутонѣ. Особенно же понравилось ему, какъ одинъ смѣлый гимназистъ, протягивая руки, сказалъ: "Пріятель дорогой! здорово, гдѣ ты былъ?"
Но вотъ настала торжественная минута перевода учениковъ. Смотритель первый объявилъ почтеннѣйшимъ посѣтителямъ, кто у него выпускается, и читалъ это мѣсто съ такимъ грустнымъ настроеніемъ, что изъ фамилій кончившихъ курсъ у него вышли стихи: Перетыкинъ, Объѣдаловъ, Золотухинъ, Maтюковъ, Закавыкинъ, Обираловъ, Чепарухинъ, Чубуковъ. А Вася объ этихъ стихахъ подумалъ: "ну, это не наши -- уѣздные". Но только Иванъ Иванычъ поднялъ листъ, на которомъ было прописано, кто переводится изъ приготовительнаго класса, онъ навострилъ уши.
Славно читалъ Иванъ Иванычъ. Овечкина и Человѣчкина, Зудилкина, Сучилкина и Юлилкина -- всѣхъ перевелъ и всѣхъ прочиталъ такъ плавно и торжественно, какъ поэму.
-- "Вонъ какъ валяютъ нашихъ!" думаетъ веселый Вася, а Иванъ Иванычъ только еще начинаетъ вычитывать, словно по нотамъ -- все громче и громче, торжественнѣе и торжественнѣе: "Таничкинъ и Пряничкинъ съ наградой", выговариваетъ онъ важно, и повелъ глазами по Таничкину и Пряничкину. "Баночкивъ и Скляночкинъ съ наградой!" читаетъ онъ дальше, а Вася думаетъ: "ну-ко еще". Шалунчиковъ, Шептунчиковъ, Болтунчиковъ, и Лепетунчиковъ съ наградами перваго класса".
-- "Эхъ, лихо!" шипитъ развеселый Вася. Но когда наконецъ и новымъ друзьямъ его Зазнобушкину и Сударушкину дали похвальные листы, то онъ рѣшительно не устоялъ: смотря на губернатора, щелкнулъ языкомъ и шепнулъ: "лихо, шельмовство! и сударушкѣ похвальный листъ. Ай да сударушка, душечка, -- прелесть!" И за тѣмъ еще нетерпѣливѣе сталъ ожидать: что-то будетъ ему?
Ожиданіе перваго экзамена и перевода, это не то, что ожиданіе прапорщичьихъ эполетъ. У человѣка взрослаго, хотя бы самаго пустѣйшаго въ свѣтѣ, уже совершенно другой взглядъ на все. Бывши кадетомъ или птицею подобнаго полета, онъ уже все это видахъ и испыталъ, между тѣмъ Вася только въ первый разъ въ жизни готовится испытать это. А тутъ еще: торжественная суматоха, распоряженія испуганнаго Ивана Иваныча, пріѣздъ небывалаго въ училищѣ почетнаго смотрителя, парадное шествіе черезъ гимназическіе закоулки, удивительно свѣтлый залъ и наконецъ невиданное и неслыханное торжество съ пѣвчими и звономъ, архіереемъ и губернаторомъ -- все это привело его въ такое трепетное ожиданіе, въ какомъ можетъ находиться человѣкъ только въ самую рѣшительную минуту. Не успѣлъ оторопѣвшій духъ перенести, какъ тамъ духомъ наградили Машенькина, Сашенькина, Дашенькина, и вдругъ такъ ясно и четко раздалось: "Василій Подпалкинъ съ наградой!"
-- Ухъ! выговорилъ только счастливецъ и не вытерпѣлъ улыбнулся Зудилкину. Непремѣнно прошипѣлъ-бы: "лихо, братъ!" но его больно испугали смотритель съ директоромъ. Оба встали съ мѣстъ, замахали шляпами и заговорили: "Подпалкинъ! Кто тутъ Подпалкинъ, поди сюда!" Сзади подсовываютъ впередъ, а директоръ какъ хватитъ Васю за плечо, да какъ двинетъ къ архіерею, такъ сразу и поставилъ передъ губернаторомъ.
-- У-у-у! Вотъ вѣрно гдѣ смерть-то!.. Вася поблѣднѣлъ. Губернаторъ вблизи -- ничего, такой добрый, мягкій и разговорчивый; самъ подалъ Васѣ похвальныя листъ съ красной печатью, самъ сказалъ ласково: "вотъ это тебѣ, Подпалкинъ, за ученье", -- и хотя не погладилъ по чупрынчику, однако съ улыбкой замѣтилъ директору: "какая забавная фамилія! изъ какихъ онъ?.."
Чуденъ былъ этотъ свѣтлый моментъ Васиной жизни, такъ полно теперь его дѣтское счастіе, что въ первую минуту онъ не можетъ говорить. Озираясь во всѣ стороны съ дурковатой улыбкой, будто облизнувшись сладкаго во снѣ, онъ хочетъ спросить на-яву: что это, братцы, творится со мной?
А творилось въ самомъ дѣлѣ что-то чудное: въ главахъ являются красныя пятна, какъ печати; печати роятся и мелькаютъ, идутъ дальше и дальше; передъ глазами являются новыя; мелькаютъ и хлещутъ летучіе листы; бѣгутъ широкія коймы, огромныя кудрявыя буквы, а все это смѣшивается, сталкивается, расходится и сходится. Губернаторъ, архіерей, директоръ и пѣвчіе -- все, какъ звуки, проносится сквозь голову и сердце Васи! "Чудную штуку хватилъ, шипитъ съ боку Зудилкинъ и присѣлъ съ Васей на корточки -- полюбопытствовать, что тутъ прописано похвальнаго?" Въ залѣ зашумѣли, -- вскочили шалуны. Пѣвчіе пѣли "Боже царя храни!" Все стало съ мѣстъ.
-- Ужь не домой-ли, господа? Кабы скорѣе отпѣли конецъ-то? Ухъ, какъ обрадуется тятя: онъ именинникъ, а я съ листомъ! Поди, чай, думаетъ: и вотъ, дескать, такъ придетъ, просто, безъ листа", -- да, чего тебѣ просто, какъ-же, дожидайся! анъ вотъ и не просто! Какъ разверну передъ нимъ этакой, да укажу на печать-то, на красную, такъ вотъ и не просто будетъ! Скажетъ небось: вотъ, дескать, какой ты сталъ нынче сынокъ: листики похватываешь"..-- И Вася подъ шумокъ еще разъ присѣлъ на корточки и прочиталъ свои похвальные успѣхи.
Актъ кончился: архіерей и губернаторъ удалились.
Директоръ пошелъ за губернаторомъ; смотритель замахалъ шляпой, а Иванъ Иванычъ принялся опять уставлять свои ряды. Безтолковыхъ онъ дергаетъ за рукавъ и ссовываетъ съ товарищемъ, чтобы они не топырились; иныхъ, какъ ухватомъ горшекъ, пятерней двинетъ въ шею, впередъ; борзыхъ за шиворотъ осадитъ назадъ, какъ коня. Словомъ, началась опять такая возня, какая обыкновенно бываетъ при устанавливаніи рекрутовъ да безтолковыхъ училищныхъ ребятишекъ. Для чего была эта возня послѣ акта, Иванъ Иванычъ и самъ не понималъ -- онъ только ставилъ "для порядка". Гладнувъ Васю по шеѣ, онъ и ему мелькомъ прибавилъ: ну-тко хватъ, становись въ рядъ, и всей пятерней проводилъ въ спину.
Войска свои Иванъ Иванычъ повелъ опять въ классъ. Тамъ онъ, какъ маленькій Наполеонъ при пирамидахъ, всталъ передъ новымъ столомъ и началъ такъ:
-- Вотъ видите: кто хорошо учился, тотъ теперь у праздника; а кто дурно успѣвалъ, тому дали шишъ: не будь осломъ.
Наставникъ остановился передъ заднимъ столомъ
-- Вонъ съ какими славными листами пойдутъ они домой -- обрадовать родителей, а вы, дубье, отцамъ да матерямъ поднесете фигу.
-- А я такъ вонъ какую штуку, -- думаетъ Васька, смотря на свой великолѣпный листъ.
-- И ты, Подпалкинъ, покажи твой листъ отцу, да скажи: что онъ сюда не ходитъ? совсѣмъ насъ забылъ.
-- Да онъ-съ, Иванъ Иванычъ, совсѣмъ никуда не ходитъ-съ: онъ хвораетъ-съ, онъ-съ боленъ.
-- Аа? давно?
-- Давно-съ, съ зимы-съ, съ самой-съ!
-- Вотъ какъ! Ну, читайте молитву, да ступайте домой. Теперь гуляйте до перваго августа, до Спаса.
Всѣ радостно вскочили съ мѣстъ; съ трехъ сторонъ зачитали молитву и только къ концу, когда дошло дѣло до родителей и учителей, прочіе отстали молоть, а одинъ звонко вывелъ! "у-ченія се-го!"
Приходскіе войска бросились въ дверь, какъ на приступъ, и забарабанили сапожишками атаку.
-- Вотъ такъ гульнемъ! раздавалось по лѣстницѣ и улицѣ. А Вася, какъ конь, помчался домой.
Отецъ смотритъ въ окно; Вася въ восторгѣ грозятъ ему бумагой. Торжественно вноситъ изъ сѣней развернутый листъ, кладетъ на колѣни, и порваннымъ отъ волненія голосомъ говоритъ только:
-- Вотъ!...
-- Тебѣ это дали? спрашиваетъ отецъ.
-- Да, мой! отрывисто отвѣчаетъ Вася, -- и тутъ ужь онъ почувствовалъ такое торжество, котораго, мнѣ кажется, не чуялъ и Македовскій самъ при покореніи вселенной.
-- Наклонись, я тебя поцѣлую.-- Вотъ такъ именины!
-- Я это тебѣ старался, тятенька!
-- Умница, сынокъ.
У тятеньки заискрились глаза и навернулись слезы. Вася упалъ на грудь -- отецъ поцѣловалъ.-- Ученье свѣтъ -- неученье тьма, сынокъ!
-- Знаю я это, тятенька, хотѣлъ было отвѣтить Вася:-- въ самомъ дѣлѣ онъ писалъ уже это въ училищѣ, по прописи, -- однако ничего не сказалъ, -- покрѣпче только прижался къ груди.
Холодная руна скользнула по шеѣ и щекѣ; сладостная дрожь пробѣжала по всѣмъ членамъ упоеннаго ребенка, и точно само солнышко вошло въ темную избу -- такъ свѣтло и весело было на душѣ.
А тутъ и мама изъ куринаго клѣва. Та еще больше обрадовалась похвальному листу, и не только упросила поцѣловать ее, и даже прочитать: что въ немъ прописано?
А Вася, кажется, этого только и ждалъ: торжественно всталъ между отцомъ и матерью, высоко поднялъ листъ, даже крикнулъ для приступу и, закрывъ глаза, прокатилъ наизусть:
"Данъ сей во оказанія отличныхъ успѣховъ, сопровождаемыхъ отличнымъ благонравіемъ ученику петропавловскаго приготовительнаго класса, Василью Подпалкину на торжественномъ актѣ, воспослѣдовавшемъ въ лѣто отъ Рождества Христова такое-то, іюня въ 29 день."
Когда Вася успѣлъ выучить листъ? -- то знаетъ Богъ; но только онъ прочиталъ его такъ внятно и толково, что само сдѣлалось удареніе на отличные успѣхи съ благонравіемъ и на слова "данъ Василью Подпалкину."
-- А, мать, каково?
-- Да ужь чего! отвѣчала мама и махнула только рукой.
За торжество Васѣ дали гривенникъ и предложили сходить на базаръ: купить чего хочетъ.
-- А вотъ я, братъ, выздоровлю, такъ мы съ тобой въ толкунѣ, на рогожкѣ, золотую рамочку подцѣпимъ, да туда его и влѣпимъ!-- Совсѣмъ другой будетъ видъ.
А мама поучаетъ Ваньку такъ:
-- Вотъ видишь-ли, дуракъ, какую знатную штуку даютъ умнымъ людямъ за науку! братъ-отъ умница, вотъ ему за умъ-то и дали листъ. А будешь умница ты, такъ и тебѣ припечатаютъ вотъ этакую же красную лепешку. Понимаешь?
Ванька фыркнулъ въ носъ, будто понялъ, а самъ, подлецъ, подумалъ: "вотъ съ печатью-бы змѣй-то ужь закатился бы высоко..."
Странное однако что-то творилось съ Васей въ этотъ день. Кажется, руки, ноги такъ сами и пляшутъ отъ радости: и похвальный листъ весело смотритъ со стѣны краснымъ глазомъ, и тятя съ мамой такъ ласковы съ нимъ, какъ на пасху, а все что-то не играется! Словно кто подъ руку подтолкнетъ, да шепнетъ: "эй, Вася, поди въ избу, да посмотри: не плачетъ ли мама?" И Вася дѣйствительно идетъ въ избу, посмотритъ на плачущую маму и нахмурится самъ.
-- Поди, сынокъ, поиграй на улочкѣ. Что ты опять какой? спрашиваетъ отецъ.
-- Такъ, не знаю какой! отвѣчаетъ сынокъ, и приложится къ постели отца.
Сколько не посылали его поиграть на улочку, такъ и не пошелъ онъ на улочку, -- такъ и заснулъ у отцовскихъ ногъ!
-- Эйхъ, Вася, Вася! рано же ты узнаешь жизнь! пророчить скорбно отецъ.
А мама, какъ теленка, тащитъ Ваську въ постель.
II. Раздумье матери.
-- Мать! поди-ко сюда.
Марфа подошла къ Павлу съ заплаканными глазами.
-- Полно, другъ! Затекли-ко вонъ свѣчичку къ образу: -- завтра, говорятъ люди добрые, воскресеніе христово, да сядь сюда поближе; пока не спится, -- побесѣдуемъ съ тобой.
Марфа исполнила желаніе мужа и сѣла къ больному на постель. Павелъ взялъ ея руку.
-- Вотъ, видишь-ли, что я хотѣлъ тебѣ сказать, жена! Теперь ужь нечего грѣха таить, ты видишь сама, что я больше люблю Ваню. Ваня у меня тихенькій будетъ мальчикъ со временемъ, глупенекъ только маленько, малъ вишь еще? Ну, а на Васю твоего, вонъ видишь, есть уже надежда. (Павелъ указалъ на листъ); онъ, значитъ, не оставитъ тебя подъ старость. Баринъ когда-то говорилъ: что за услуги мои одного онъ сдѣлаетъ слабоднымъ, на волю, значитъ, отпустить обѣщалъ. Ну, какъ ты думаешь, мать: котораго изъ нихъ намъ сдѣлать счастливымъ?
У Марфуши подкосило ноги, дрогнуло сердце, она не отвѣтила ничего!
Тоскливо смотритъ мать на икону богоматери, чуть озаренную копѣечной свѣчой. Какъ надгробное ваяніе, сидитъ она, раздумывая свой тяжкій вопросъ.-- Въ избѣ царствуетъ глубокая тишина, и -- вотъ:
Видятся ея материнскому сердцу два кровныя дѣтища, Вася и Ваня, оба одинаково материнскою грудью вскормленные, одинаково материнскимъ лономъ возлелѣянные, одинаково материнскимъ сердцемъ любимые! "Вѣрно который палецъ не кусни -- все больно" -- думаетъ она со слезой.-- А теперь, въ это мгновеніе, отъ одного слова матери родной, два эти кровныя дѣтища, два брата родные, пойдутъ, какъ чужіе, по разнымъ путямъ! Сжалось ея материнское сердце, болитъ и ноетъ оно, надрываясь и чуя, какъ будутъ неравны ихъ жизненныя путины. Какъ ни утѣшаетъ себя Марфуша, что не знаетъ ихъ будущаго, а все ея материнское сердце чуетъ, что жизнь ихъ неравна. Нѣтъ, неравна ихъ жизнь! непохожа она, какъ ночь на день, какъ мракъ на свѣтъ, какъ жизнь на смерть, какъ материнское благословеніе на грозное проклятіе Хама!
Одинъ представился ей уже вольнымъ, -- вольнымъ, какъ могла только представитъ себѣ это слово крѣпостная женщина, Марфуша, глубоко изучавшая жизнь барскаго человѣка въ теченіи пятидесяти лѣтъ! Представился ей человѣкомъ, имѣющимъ право пить, ѣсть, и спать не по закону, не по управленію чужой волей, какъ машина, не подъ гнетомъ вѣчныхъ угрозъ и страха, а живущимъ, какъ человѣкъ свободный. Видитъ она-мать Васю, своего любимца, доучившимся у Ивана Иваныча до конца, поступившимъ въ сидѣльцы съ лоткомъ и аршиномъ въ рукахъ, бойко гуторящимъ съ покупателемъ; видитъ она его молодымъ и красивымъ парнемъ, женившимся на мѣщаночкѣ съ деньжонками, видитъ она его наконецъ и въ лисьей шубѣ купцомъ-бородачомъ, съ толстымъ брюхомъ и мѣшкомъ, какъ ея дядюшка Наумъ, выпущенный давно на волю. И при видѣ такого полнаго счастія Васи, она готова была улыбнуться, но вдругъ... Въ то же мгновеніе представился ей и другой образъ сына -- невольный и жалкій образъ -- человѣка раба! Кровію облилось материнское сердце, и вмѣсто живой улыбки радости уста ея исказились, какъ смерть.-- Блѣднѣетъ мать.
-- Что съ тобой? спрашиваетъ больной.
-- Охъ, погодя -- ничего! что-то подступаетъ подъ сердце.-- А жизнь Ваньки-скота такъ всецѣльно и несется сквозь ея материнскую душу:
Теперь же чуетъ она, бѣдная мать, какъ молодой барченокъ Илиька скоро, скоро возьметъ у ней маленькаго Ваню къ себѣ въ услуженіе, на побѣгушки и тычки, или въ казачки. Знаетъ она, несчастная, каково это служеніе въ барской горницѣ, въ вѣчной бѣготнѣ, суетахъ и развѣ еще въ стояніи за барскимъ стуломъ. Видитъ она, любящая, Ваню своего постнинькаго холоднымъ и голоднымъ, обруганнымъ и поколоченнымъ, опустившимся и оборвавшимся. И знаетъ, несчастная, что въ этомъ жалкомъ состояніи онъ будетъ еще день и ночь служить своему барину, на яву и во снѣ грезить бариномъ, на смертномъ одрѣ плакать не о семьѣ своей, а o баринѣ, и наконецъ въ минуту перехода туда обращать взоръ не къ дѣтямъ своимъ, а къ тому же барину, какъ-будто моля у него пощады или свободы тамъ... за гробомъ. Видитъ она, любящая, и послѣдніе моменты жизни несчастнаго Ваньки-скота. Съ синимъ, бритымъ лбомъ идетъ онъ проститься съ матерью, въ послѣдній разъ. Дрожащей рукой надносить она надъ головой образъ Богоматери и поручаетъ сына храненію общей матери несчастныхъ и сиротъ, а онъ, -- все еще твердый и непоколебимый, -- кладя земные поклоны, говоритъ какія-то утѣшенія ея разстерзанному сердцу! Такъ и стоитъ передъ глазами, какъ живой, несчастный ея Ванька-скотъ въ сѣросуконной, солдатской шинели, съ тяжелымъ ранцемъ за спиной, шагающій по глубокому снѣгу отъ барскаго дома, а она, убитая горемъ мать, кланяется ему на дорогу, обливаетъ слезами его солдатскую дорогу и благословляетъ въ добрый путь отъ воротъ того же господскаго дома.-- И зарыдала мать при видѣ этого мрачнаго и убитаго образа человѣка.
-- Эйхъ, отецъ! все-то ты хилѣешь, другъ. Самъ бы устроилъ ихъ, а то вотъ что?... кого тутъ?... и Марфушка такъ развела руками, какъ-будто силилась на нихъ взвѣсить судьбу своихъ дѣтей.
Въ это время ясно было видно, какъ этой бѣдной женщинѣ хотѣлось рѣшить вопросъ: кого? Но слово сводя" вривело въ такое замѣшательство ея крѣпостныя способности, что она только безсмысленно устремила глаза въ темный уголъ, да безсознательно повторила: "Кого? я ужь тутъ и сама не знаю."
Да оно такъ и должно было быть! Пятьдесятъ лѣтъ живя въ полномъ убѣжденіи, что за нее думаетъ баринъ, Марфуша во всю жизнь не думала ничего! Вѣщее сердце матери, можетъ быть и часто, скорбѣло о дѣтяхъ, но на вопросъ о судьбѣ ихъ она отвѣчала одно: "какъ угодно барину". Неудивительно, что въ такую рѣшительную минуту Марфуша осовѣла, какъ раба.
-- Ну, кто же? спросилъ наконецъ Павелъ съ тоской.
-- Право не знаю кого, -- полагаю Васю Господь, можетъ, не оставитъ и маленькаго: мы вѣдь не знаемъ, кто изъ нихъ будетъ счастливъ...
Послѣдовало длинное молчаніе.
-- Ну, будь, по твоему, старуха, будь по твоему! Только слушай вотъ что: коли господь будетъ ко мнѣ немилостивъ и паче чаянья я не увижу нашего барина (Павелъ горько заплакалъ), такъ передай ему мою послѣднюю просьбу: попроси, чтобъ онъ уже не оставилъ со временемъ своей господской милостію и Ваньку моего несчастнаго! Авось господь положитъ ему на сердце: говорилъ же онъ мнѣ когда-то, что и оба они плевка ему стоятъ. Проси-моли его, мать; это тоже твое дѣтище.
-- Ну, ты самъ еще тово... Но Марфа не договорила утѣшенія: голосъ ея оборвался.
-- А то, вотъ что жъ теперича выходитъ: одинъ такъ, другой -- этакъ, а неровенъ еще часъ -- Богъ вѣдь знаетъ, каково житье-бытье будетъ у Вани барскаго? Какъ меньшакъ-отъ да отжалуется на насъ съ тобой Богу! да скажетъ: вотъ, дескать, отецъ съ матерью, покойники, что со мной надѣлали: вотъ какъ я живу теперь! тогда что? а! вѣдь въ могилѣ пошевелятся наши кости!-- И Павелъ ткнулъ пальцемъ въ темный уголъ избы.
Мать зарыдала.
-- Не надрывай мнѣ сердца, жена! слезами здѣсь не помочь. Дай мнѣ лучше договорить все до конца. Это давно скребло у меня на сердцѣ и ржавѣло, какъ гвоздь -- вотъ тутъ! (Павелъ указалъ на грудь). Теперь я облегчился. И кабы вотъ еще сподобилъ меня Господь, -- хоть завтра, -- исповѣдаться и пріобщиться св. таинствъ христовыхъ, такъ послѣ того... эхъ!..
Но Павелъ не договорилъ, что "послѣ того", только тоскливо прибавилъ:
-- Жаль одного, -- вотъ ихъ!
На обрывочкѣ войлока, на полу, раздѣтые отъ жару, живописно разметнулись ребятишки: Вася съ улыбкой прошлаго, свѣтлаго дня, а Ваня свернутый комочкомъ, какъ будто утираетъ слезы на кулакъ -- оба безпечно спятъ.
-- Не оставь ихъ, отецъ! Вонъ они какіе маленькіе!...-- И рыдающая мать бросилась на колѣни предъ отцемъ.
-- Охъ, не пили ты меня!
Въ это мгновеніе въ послѣдній разъ вспыхнулъ огонекъ догорѣвшей свѣчи, и за тѣмъ Павелъ, Марфа и дѣти -- все погрузилось въ черную мглу.
III. БАРСКІЯ МИЛОСТИ КЪ БОЛЬНОМУ.
Вдоль дворянской улицы раздались звуки колокольчика и все ближе и ближе.
У воротъ затопали кони. Марфуша объявила больному: "баринъ!" -- Вася и Ваня бросились на дворъ встрѣтить барина.
Асафъ {АсафъБутылкинъ -- лакей, сапожникъ, -- первый учитель Васи.} отворилъ ворота. Усталая тройка ввалилась. Баринъ, кряхтя, вошелъ на крыльцо, а "петербургскій человѣкъ", съ дорожной сумкой, выпрыгнулъ изъ тарантаса.
Вася и Ваня побѣжали съ приказаніемъ. А баринъ задумался надъ тѣмъ: отчего это Павелъ такъ долго лежитъ?
Пока баринъ рѣшаетъ этотъ вопросъ, мы успѣемъ познакомить нашего читателя съ этою, забытою всѣми, личностію.
Василій Иванычъ Куроѣдовъ, тысячедушный помѣщикъ Темногородской губерніи. Это существо миролюбивое, это тотъ батюшка-баринъ, котораго за доброту и простоту любитъ вашъ простой человѣкъ. Онъ глупъ и невѣжа относительно природы и истинной жизни, но онъ ученъ, уменъ и даже образованъ по своему, -- относительно пустоты, безполезности. Для Василія Иваныча нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ слово: "дѣлать".-- "Человѣкъ, выгони мухъ изъ роту!" кричитъ онъ слугѣ послѣ обѣда; и вы хотите, чтобы Василій Иванычъ послѣ этого хоть что-нибудь дѣлалъ? онъ вамъ усердно разчиститъ брилліантовый родничекъ, который по всей деревнѣ извѣстенъ подъ именемъ "Василь-ванычевскаго родника"; онъ поставитъ надъ нимъ дорогую часовню въ лѣсу, на обвалѣ, хоть пусть его весь свѣтъ увѣряетъ, что ее завтра подмоетъ и она упадетъ;-- но чтобы этотъ-же Василій Иванычъ сдѣлалъ что нибудь полезноеили придумалъ, какъ его сдѣлать -- никогда! И такова-то жизнь Василія Иваныча, и накловится она въ сторону, и постарѣетъ, и похилѣетъ, какъ избушка вмѣстѣ съ нимъ, и рухнетъ она сразу, или разломается, какъ старое никуда не годное строеніе при дѣтяхъ, и не увидятъ, и не вспомнятъ о ней звуки его даже и по картинкѣ, особенно послѣ 19 февраля!.. А между тѣмъ жилъ человѣкъ, и еще такая замѣчательная личность, какъ баринъ Куроѣдовъ; и кажется грѣшно было бы мнѣ, знающему ближе многихъ этого барина, грѣшно и непростительно, не написать его настоящаго образа и не передать его внукамъ! Миръ твоему праху глупо-безполезный Василій Иванычъ! Помню я, какъ ты сосѣду своему Длинногубову, въ день его ангела пожелалъ сто лѣтъ жить да двѣсти на корачкахъ ползать, дюжины двѣ дѣтей, да сотню-другую чертей на придачу.-- "Это, говоритъ, въ услугу тебѣ вмѣсто дворни". Пожалуй такая услуга для друга была бы и кстати, особенно послѣ 19 февраля, тѣмъ болѣе, что сосѣдъ твой Длинногубовъ...-- но объ немъ въ свое время. Не дай только Господи, чтобы онъ жилъ еще лѣтъ сто на Руси-святой; довольно, очень довольно и того, что онъ у насъ -- простячковъ набѣдокурилъ!.. Помню я какъ ты лежа училъ твоего глупаго Трошку: -- "Трошка поди сюда! Ты у меня смотри, дуракъ, и не думай касаться до моихъ защитительныхъ спячекъ;-- вонъ что пишутъ въ Сѣверной Пчелкѣ, -- въ Гамбургѣ такой отъ этого былъ ужасный пожаръ, просто страсть!-- понимаешь?".-- "Слушаю-съ!" -- "То-то слушаю-съ, дуракъ! Гамбургъ -- это городъ въ иныхъ земляхъ, -- иностранныхъ -- понимаешь?".-- И Трошка, слушая твои невинныя поученія, теперь еще, крестясь, говорить:-- "а добрый былъ баринъ, дай Богъ ему здоровья, -- простоватъ только маненько". Эихъ, простодушныя тѣни непорочно-глупыхъ Васильевъ Иванычей, миръ вашему праху, безполезные и безвредные трутни трудолюбивыхъ вашихъ помѣщичьихъ ульевъ! Забавно было смотрѣть, когда ты любовался складною шляпой гостя и препростодушно твердилъ ему разъ пять: "а славная, братецъ ты мой, придумана эта штучка -- шляпа? Подумаешь до чего дойдетъ человѣкъ. Просто теперь смотрѣть на все -- думаешь: чертъ знаетъ что такое: блюдечко не блюдечко и тарелка не тарелка -- близъ какой-то. А тутъ вотъ: трахъ! только этакъ... и вышла, вишь, шляпа." И Василій Иванычъ препростодушно; захохочетъ надъ шляпою гостя. Уймется Василіи Иванычъ только въ ту минуту, когда черезъ полчаса вывяжетъ изъ замшеваго кошелька часы и, посмотрѣвъ на нихъ очень серьезно, еще серьезнѣе выговоритъ:-- "а ѣдетъ чижикъ въ лодочкѣ, въ адмиральномъ чинѣ, по этой причинѣ... Эй, Макариха, дай-ка намъ по единой." -- Помню я тебя простодушный баринъ Василій Иванычъ и въ ту минуту, когда ты... Ну, да объ этомъ мы еще поговоримъ, а теперь будемъ продолжать разсказъ.
-- А что, Асафій, шелъ бы ты къ Павлу: -- позвалъ его ко мнѣ.
Асафъ пошелъ и тоже объявилъ барину, что Павелъ лежитъ.
-- Ужь будто не ходитъ? спросилъ удивленный Василій Иванычъ.
-- Какая, судырь, ходьба -- не встаетъ.
-- Глупо! -- Ну, такъ закрой-же въ кабинетѣ окны, я тоже лягу отдохнуть.
Баринъ напился чаю, потребовалъ со льдомъ квасу и, отдохнувъ часокъ-другой съ дороги, отъ нечего дѣлать, пошелъ къ больному слугѣ.
-- Ай, ай, какой ты сталъ! привѣтствовалъ онъ дворецкаго.
-- Да, сударь, вотъ какой! -- Павелъ поцѣловалъ барскую ручку.
-- Больно, больно плохъ! -- И не находя болѣе разговора, баринъ сѣлъ у постели, закурилъ трубку и повторялъ отъ бездумья: "больно, больно плохъ!"
-- Да скажите на милость: что это значитъ? -- обратился онъ къ Марфѣ: -- отчего онъ захворалъ?
-- Богъ его знаетъ, сударь, -- простудился, вишь знать...
-- Да отчего же ему простудиться, когда онъ отъ роду не студился? спросилъ удивленный баринъ.
Марфуша молчала. Ей самой казалось, что она невѣрно отвѣтила барину: слово "простудился" она выговорила въ первый разъ въ жизни и на нее напало сильное сомнѣніе, какъ, въ самомъ дѣлѣ, можетъ простудиться это желѣзо -- барскій человѣкъ.
-- Да какъ это было, хоть разскажи?
-- Да какъ было: пошелъ онъ тогда, сударь, на базаръ, зимой, а были трескучіе, сами знаете? На немъ былъ вотъ этотъ шушунъ... Марфуша указала на барскую шинель.
-- Ну!... нукнулъ баринъ, узнавъ подарокъ.
-- Ну, вотъ отъ все, знать тогда и хизнулъ. Вонъ она проклятая, настоящее рѣшето!... Марфуша распялила передъ бариномъ подаренную имъ шинель-рѣшето.
-- Вретъ она, батюшка сударь, что вы ее слушаете! баба, такъ баба и есть; -- онѣ вѣдь и въ Петровки мерзнутъ, какъ паршивый поросенокъ -- прости меня, Господи; согрѣшишь съ ней! день-то у меня сегодня такой, эхъ!
-- Да отчего же наконецъ?
-- Да я и самъ не знаю, отецъ.
-- Ну, да причина должна быть, безъ причины ничего не бываетъ.
-- Да причина теперича только та, что прозябъ тогда, а тутъ вотъ и пошло все хуже да хуже.
-- Плохо, очень плохо! -- И Василій Иванычъ опять не нашелся что говорить, -- посильнѣе только началъ курить.
-- Ну, чтожь мнѣ дѣлать съ тобой?
-- Да что, сударь, теперича дѣлать со мной? -- ничего!
Павелъ на это только вздохнулъ, а Марфуша осталась съ сердитымъ выраженіемъ лица.
-- Свинья ты, братъ? закричалъ кто-то на улицѣ, не знаю кому, и за тѣмъ опять воцарилась мертвая тишина.
Баринъ задумался о прошломъ и передъ нимъ раскинулась не шуточная картина Павловыхъ заслугъ.
Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ отецъ еще этого Павла носилъ его на рукахъ, лелѣялъ и нянчилъ, какъ кормилица, а въ пансіонѣ мосье-Фильу выносилъ отъ него насмѣшки, обиды, оскорбленія и пинки. Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ молодой слуга Павлушка два раза спасалъ его отъ смерти, на охотѣ или болотѣ, и самъ всегда бросался за барина на явную опасность. Непонятнымъ казалось Василью Иванычу, какъ одинъ и тотъ же Павлушка въ дорогѣ или нуждѣ былъ у него и поваръ, и лакей, и кучеръ, и умѣлъ все подать, и принять, и дворъ подмести, и навозъ барскій съ него свезти. Наконецъ непостижимо казалось Василью Иванычу, какъ при такой суматохѣ и суетѣ Павелъ успѣвалъ еще запрятывать подъ замокъ всякую барскую рухлядь, и такъ бережно и цѣльно ее хранить, что стоило только спросить у него, -- хоть для опыта, лѣтъ черезъ десять, -- какой-нибудь ржавый барскій гвоздь, -- онъ тотчасъ представлялъ его барину съ словами: "въ цѣлости и сохранности, судырь." -- И вотъ теперь только понялъ Василій Иванычъ Куроѣдовъ, что этимъ удивительнымъ человѣкомъ и держался весь его барскій домъ! Какъ ни глупъ былъ баринъ, однаке подумалъ: "а хорошій былъ человѣкъ, этотъ Павелъ, надо его полечить, авось... "
-- Эй, Миронъ!... крикнулъ онъ, какъ будто проснувшись.
Васька побѣжалъ за дядей.
-- Какъ однако тутъ у васъ душно да темно, заговорилъ баринъ, желая отдѣлаться отъ бесѣды въ молчанки, и потянувшись на всѣхъ, выбранилъ "мухъ проклятыми", "таракановъ усатыми" -- и ушелъ.
-- Ты все ничего!... Я только хотѣлъ-было съ нимъ о дѣтяхъ, а тебя тутъ и дернуло съ шинелью.
-- Да я-то что!... развѣ не самъ онъ началъ?...-- Разсказывай-вишь ему притчину, дьяволу, точно онъ не знаетъ ее?
-- Ну, жена, спохватишся, какъ съ горы скатишся.
-- Э, грозенъ сонъ, да милостивъ Богъ, муженекъ-другъ!
-- Эй, сгубишь дѣтей!
-- Ну!... и затѣмъ она рѣшительно махнула рукой.
Павелъ заснулъ; Марфуша спугнула мухъ съ запекшихся губъ больнаго, накрыла лицо ширинкой и прогнала своихъ ребятишекъ на улицу -- встрѣчать "суботку", да лекаря.
Вечеръ надвигался на городъ. Старая "суботка" давно уже прошла мимо Васи и промычала что-то знакомое, наматывая слюну на ноги и пожевывая свою жвачку. Милое солнышко, позолотивши крыши, деревья и кресты, превратило дорожную пыль въ золотой, мелкій дождь и улеглось вмѣстѣ съ ней недалеко за рѣчкой Сибиркой. Румяная красавица-зорька перестала смотрѣть сквозь частую зелень Оленькина сада. Maтюшка-разбойникъ, прошелъ мимо съ удочкой и двумя карасями; Золотухинъ въ густыхъ сумеркахъ отшагалъ на такихъ страшенныхъ ходуляхъ, которыя были выше прокурорскихъ воротъ. Самъ Вася наконецъ отъ скуки пропѣлъ въ кулакъ: "куку-реку!" а дяденька съ лекаремъ все нейдетъ! Поздно ужь возвратился "петербургскій человѣкъ" одинъ и, спотыкаясь и покачиваясь, объявилъ Васѣ: что лекаря онъ не нашелъ!" -- "Такъ матери и скажи: завтра..." и тутъ же приктнувшись у калитки какимъ-то комомъ, заснулъ до завтра.
Завтра! какое, манящее къ жизни, слово. Не сама-ли жизнь выражена въ этомъ звукѣ завтра? Половина земнаго шара засыпаетъ въ полной надеждѣ на это загадочное завтра и всѣмъ оно летить на встрѣчу, какъ корабль, полный золота и сокровищъ, разбиваясь и разсыпаясь въ прахъ передъ очами человѣка. Туманно и загадочно оно, какъ ночь и мгла, измѣнчиво и перемѣнчиво, какъ вѣтеръ и морская волна, приманчиво и обманчиво, какъ радуга и заря, волшебно и очаровательно, какъ фата моргана и миражъ, -- но также и не надежно и быстро изчезающе, какъ всякій призракъ, дымъ, мечта! Кто не убаюкивалъ себя подъ это волшебное журчаніе, вѣчно ждущихъ завтра? Кто наконецъ и совсѣмъ не заснетъ подъ ропотъ того же завтра, такъ мѣрно повторяемаго въ жизни, какъ ударъ маятника, какъ пульсъ руки, какъ жизнь сама!
Лепечетъ въ постелькѣ дитя: "ты доскажешь мнѣ сказочку завтра?" Шепчетъ надъ книжкой своей гимназистъ: "какъ-то отвѣчу я завтра?" Плюетъ кадетъ въ потолокъ: "буду-де дома я завтра?" Думаетъ думу студентъ: "что-то онъ скажетъ намъ завтра?" А что оно скажетъ кому?-- мы не знаемъ никто!
Есть впрочемъ избранники, которымъ суждено было по глубже заглянуть въ пучину жизни, есть наблюдатели, которые зорко шли по этой дорогѣ съ оглядомъ, есть добрыя души, которыя сочувствуютъ скорбямъ человѣчества, есть наконецъ мученики, которые принесли себя на жертву за вѣчную истину, -- тѣ очень твердо знаютъ: какой глубокій смыслъ лежитъ въ этомъ загадочномъ завтра.
Съ какой надеждой выговорила Марфуша мужу своему: "завтра;" съ какой безсоницей ждетъ она обманчиваго завтра и съ какой воющей тоской, благословляя своихъ ребятишекъ, шепчетъ надъ ихъ войлочникомъ: "эхъ дѣтки, дѣтки" что-то скажетъ намъ завтра?"
-----
А завтра сказало вотъ что.
Широкія дрожки, запряженныя парой сѣренькихъ лошадокъ, называемыхъ въ городѣ "лекарскими мышатками", не торопясь пріѣхали на дворъ. Сильно погнутый впередъ Богданъ Богданычъ Клейстермейстеръ, завернутый въ теплую польскую бекешъ на ватѣ, аккуратно посмотрѣлъ въ обѣ стороны, какъ будто разрѣшая вопросъ: "а на право или на лѣво вылѣзать мнѣ изъ моей гробницы?" Съ правой стороны на высокомъ крыльцѣ стоялъ Асафъ и, сильно махая руками, оралъ во всю ночь: "не сюда" сударь, туда проходите на скрозь, -- больной не здѣсь!" а съ лѣвой -- Марфуша съ кисловатой улыбкой приглашала лекаря: "сюда, сударь, пожалуйте, батюшка, онъ у меня въ сѣнцахъ лежитъ".
Богданъ Богданычъ сошелъ съ дрожекъ. Марфуша поцѣловала у него ручку и еще таки прибавила въ вздохъ: "пожалуйте-съ".
Расширивъ широкія ноздри, Клейстермейстеръ прежде всего нюхнулъ воздухъ, потому что въ печи у Марфушя въ это время пеклись хлѣбы, жарилось бариново жаркое, да парилась еще калина, отъ которой Богданъ Богданычъ ужь только почесалъ плешь.
-- Ну што, лешишь? спросилъ онъ Павла; а тотъ молчитъ, какъ будто соображая, что въ самомъ дѣлѣ отвѣтить на это лекарю: "лежу или хожу я на постелѣ?"
Богданъ Богданычъ, съ нѣмецкой аккуратностью, велѣлъ высунуть больному языкъ, щелкнулъ даже его раза два въ грудь, какъ будто допрашивая: "неужели до сихъ поръ звучитъ?" и наконецъ на жалобу Марфуши: что Павлу подкатываетъ въ бокъ клубокъ, величиною съ мѣсяцъ, отвѣтилъ: "Угу!"
-- А какъ онъ дафно подкативаетъ?
-- Да съ самаго Алексѣя, божьяго человѣка, подкатываетъ, батюшка.
-- Ого!
Въ это время любопытные звѣрки Вася и Ваня зорко разсматривали узкое лицо нѣмца, обклеенное бакенбардами, какъ шерстяною рамой. Самые усатые прусаки, выглядывая изъ щелей, какъ будто хотѣли спросить: что же это Богданъ Богданычъ какъ задумался надъ "божіимъ человѣкомъ?" Ванька прицѣлился было указать брату на лекарскую палку съ звѣриной головой, но въ это время Богданъ Богданычъ вышелъ вонъ.
-- А что, прикажите доложить барину? спросилъ "петербургскій", поигрывая Сѣверной Пчелой, свернутой въ папильотку.
Лекарь такъ опять уставился въ землю, какъ будто тамъ искалъ лекарства для больнаго, и молчитъ.
-- Баринъ велѣлъ васъ спросить Богданъ Богданычъ: не переправить-ли его въ больницу: можетъ быть ему душно здѣсь?
-- Должно быть, сударь, сурьезно, -- такъ сказалъ!
-- Это худо...
-- Не совсѣмъ, сударь, хорошо; пожить бы надо: старикъ-оть крѣпкой еще былъ. (Асафъ сапогъ съ барина стащилъ).
-- Ну, жить не жить -- это какъ ему угодно -- вольному, говорятъ, воля; да вотъ какъ завтра-то хватятъ -- это скверновато: завтра я пригласилъ человѣкъ десятокъ пообѣдать. Обѣщался уже кой-кто... Скотлиревскій вотъ будетъ... а онъ тутъ... Экой какой, право!
-- Да это, сударь, ничего-съ! можно ставнями поприкрыть. Не докладывать же будемъ гостямъ, что тамъ покойникъ -- кушайте на здоровье]
-- Какъ же, -- на здоровье! А супруга-то? она на весь домъ заголосить.
-- Это, сударь, ничего-съ! Марфѣ сказать можно, что у васъ гости: посмолчить часъ-другой, послѣ поприбавитъ-съ.
-- Нѣту, нѣту; я ужъ думаю лучше не отказать-ли? Скотлиревскій такой прихотникъ, брызгунъ петербургскій, -- онъ пожалуй и ѣсть не будетъ!
-- Это, сударь, ничего-съ! кушать всѣ будутъ-съ.
-- Нѣтъ ты не говори! это столичная птичка, я его знаю -- онъ не будетъ ѣсть, -- онъ очень привередливъ на счетъ покойниковъ. Да ты согласись какой тутъ, чертъ, аппетитъ, когда рядомъ мертвый лежитъ? вскричалъ наконецъ баринъ.
Асафъ, озадаченный такимъ доказательствомъ, уже не возражалъ; а звонкое эхо, какъ живой человѣкъ, такъ и захохотало по всему пустому, барскому дому.
-- Эхъ Павелъ, Павелъ! какую ты штуку заправилъ, выговорилъ съ укоромъ Василій Иванычъ и тоже замолчалъ.
Мертвая настала тишина. Сальный огарышекъ чуть пилькалъ на столѣ и уже понадвинулъ шапочку, чтобы спокойнѣе подремать. Дѣдовскіе, нортонскіе часы въ углу еще не отвязчивѣе и строже отхватывали середь ночи: часъ-два, часъ-два.
Асафъ только было двинулся къ косяку, чтобы по крѣпче пристроиться передъ бариномъ и вздремнуть, какъ баринъ закричалъ:
-- Нѣтъ постой, погоди, -- я вотъ подумаю маленько.