Аннотация: Текст издания: "Современникъ", 1861, NoNo 1-4.
Старое старится, молодое ростетъ.
Томъ первый.
ГЛАВА I.
Все начинается съ начала, -- начну же и я съ него. Мой мальчикъ родился. Ничто не предшествовало его обыкновенному рожденію: не приготовлялись за полгода, не толковали объ этомъ за цѣлый мѣсяцъ, не приглашали ни акушеровъ, ни ученыхъ по книгамъ повивальныхъ бабокъ, не шушукали въ дѣвичьей барыньки съ дѣвками, не ходили даже слуги на ципочкахъ и не орали во все горло: "тише ты, лѣшій! что ломишься? барыня-то тово".... Словомъ, не было этого ничего. Мать попросту, безъ затѣи, родила его въ банѣ; бабушка-повитушка, поймавши на руку новаго живаго человѣчька, съ любовью перевернула его вверхъ брюшкомъ; посмотрѣла на краснаго шевелящагося рака; перекрестила его большимъ крестомъ "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" и не утерпѣла -- напророчила, что онъ будетъ счастливецъ, потому что родился въ сорочкѣ. Мало того, она въ то же время успѣла и пошутить съ новенькимъ внучкомъ своимъ, лежащимъ въ корытѣ и, пересыпая все это молитвами, назвала его даже кряхтѣлкой и самодовольно надъ нимъ проворчала: -- "о, штобъ те, Христосъ съ тобой! какой крикунъ-то вышелъ".
Эта девяносто-девяти-лѣтняя бабушка-пророчица называлась Сампсониха, и самъ полиціймейстеръ не быль столько извѣстенъ дворникамъ и купцамъ, какъ Сампсониха всему городу по женской линіи. Все будущее-второе поколѣніе выкладывалось на руки Сампсонихѣ, какъ будто всѣ родители хотѣли сказать ей: "на, бери и коверкай нашихъ ребятишекъ, какъ ты тамъ знаешь, по своему".
Впрочемъ надобно отдать и справедливость Сампсонихѣ. Никто такъ ловко не умѣлъ швырять подъ церковь пупочикъ дѣтскій, затѣмъ чтобъ новорожденный внучекъ ея былъ преклоненъ къ церкви; никто такъ важно и пользительно не умѣлъ спрыскивать ребятишекъ отъ глазу или притки; никто такъ наставительно не поучалъ молодыхъ супруговъ и матерей обходиться съ новорожденными, какъ бабушка Сампсониха. Всѣ эти дѣтскіе крики, притки, грыжи, младенческія собачьи старости и всякія лихія болѣсти Сампсониха звала рѣшительно какъ пять свои пальцевъ: а что касается до леченія этихъ дѣтскихъ недуговъ, такъ даже сама полиціймейстерша, и та присылала за Сампсонихой въ ту рѣшительную минуту, когда молодой ея докторъ, прописавши всѣ рецепты, разводилъ наконецъ надъ ребенкомъ руками да только ахалъ. Ну, да намъ нечего высчитывать великія достоинства многолѣтней опытности бабушки-повитушки, -- вамъ достаточно сказать одно: къ Сампсонихѣ обращались за совѣтомъ и въ ту несчастную минуту, когда молодымъ супругамъ не давалъ Господь Богъ дѣтей. И въ ту несчастную минуту Сампсониха отдѣлывалась какъ будто смѣшками, да все какъ-то шутя приговаривала: "ну, ужъ на этотъ счетъ будьте у меня безъ сумленія; я вамъ докладываю, что мной останетесь оба предовольны; у меня есть спрыгъ-трава, такъ нетолько что иное -- замки желѣзные и тѣ безъ ключа раскидываются на двое; а это? -- тьфу! прости Господи! -- вотъ что мнѣ это ваше дѣло; -- стоитъ только вонъ мой корешекъ волшебный подпустить, такъ сію минуточку, все такъ само собой и yдалится"....
Вотъ какова была Сампсониха.
Что же касается до того, чтобъ, напримѣръ, приворожить добраго молодца, или заставить полюбить красную дѣвицу! такъ на этотъ счетъ у Сампсонихи была тоже приворотъ-трава, которая просто за пятакъ, такъ приковывала на всю жизнь одного человѣка къ другому, какъ собаченку на цѣпь. Какъ же за все за это не чтить было Сампсониху? Не дивитесь же послѣ того, что Сампсониха обходилась съ новорожденными своими внучатами вовсе не церемонясь. Вотъ и теперь: растопыривъ пеленочку, она принялась укладывать вънее маленькую каракулю, а чтобы внучекъ ея не барахтался, она сперва вытянула его за ноги, по-солдатски, потомъ такъ подсунула ему въ брюхо, что тотъ, бѣдный, крикнулъ и наконецъ, свернувъ его въ трубку, прибавила въ знакъ любезности: "наткось, пострѣленышъ, ишь, какой, не дается еще, -- корючится туда же!" -- Затѣмъ Сампсониха принялась затягивать внучка своего покромкой и наконецъ такъ его закрутила, какъ закручиваютъ у васъ однихъ только буяновъ на масляницѣ, такія навертѣла на него вериги мученическія и такіе подворотила подъ него рубчатые подгузки, на случай всякій, что у маленькаго вытаращились даже глазенки и такъ разинулся ротишко, какъ будто онъ усиливался выговорить Сампсонихѣ: -- "что ты, старуха? изъ ума, что ли, выживаешь, -- вѣдь ты меня задушишь, наконецъ?" -- За что Сампсониха, перекрестивши еще разочикъ внучка своего, прихватила его еще и за носъ, възнакъ какой-то чертовщины, а потомъ, пошептавши еще молитвы и показавши его матери, чтобъ и та улыбнулась на свое произведеніе, засунула его наконецъ въ темный уголъ и, нахлобучивая шубенкой, шепнула ему на ухо: -- "ну теперича спи, Христосъ съ тобой!"
Но въ томъ-то и дѣло, что маленькому живому человѣчку уже не спалось. Онъ вѣрно понялъ, что значитъ жить, и потому для начала опять крикнулъ, а затѣмъ закатился во все горло кричать. Изъ этого безтолковаго крику бабушка вывела разовъ два мудрыхъ заключенія: первое, слѣдуетъ дать ребенку жвачку, называемую сосочкой, -- что Сампсониха тотчасъ устрояла сама изъ жованой моркови и хлѣба съ солью; второе, слѣдуетъ ребенка скорѣе "окстить", авось онъ тогда будетъ посмирнѣе. Со вторымъ Сампсониха обратилась къ отцу и даже настращала его, что внучекъ ея, пожалуй, этакъ до крещенія и съ крику зайдется.
-- Окстить, говоритъ, надо, да и порѣшать все разомъ. "Вотъ это такъ дѣло", подумалъ отецъ и пошелъ искать куму да кума.
Какъ обыкновенно это всегда бываетъ, нашелъ онъ кума вмѣстѣ съ кумою, и въ тотъ же день за вечерню кумъ да кума, да бабушка-наставница потащили маленькаго нехристя въ церковь, тамъ окрестили его въ холодной водѣ и молодой попъ назвалъ его Васильемъ. Старая Сампсониха не любила молодыхъ безбородыхъ поповъ, и потому оказалась чѣмъ-то недовольна и сердита.-- Старуха даже нахмурилась, когда подступила къ молодому попу съ запросовъ, чтобы тотъ растолковалъ ей: "простой ли внукъ ея Василій, или Василій Блаженный, или Василій Великій, который живетъ какъ-то о святкахъ, подъ новый или на новый годъ?" -- На что попъ молодой ласково началъ толковать неотвязчивой старушонкѣ, что внукъ ея отнюдь не простой Василій, а именно Великій, тотъ самый, который живетъ на святкахъ и бываетъ имянинникъ на другой день Васильева вечера. Толкованіе Сампсониха вѣрно поняла ясно, потому что, уходя, поклонилась стриженому попу такъ низко, какъ только кланяются старыя маркизы своимъ бритымъ молодымъ аббатамъ.
Дорогою кумъ, перекрестясь на паперти, съ улыбкой замѣтилъ было кумѣ, что у нихъ теперь завелся новый сынокъ крестный -- Вася; кума безъ улыбки отвѣтила куму: "слава Богу; жаль только, что дѣти-то все мрутъ у нихъ; шутка ли, вотъ ужь это, кажется, пятнадцатый!" -- На что Сампсониха тотчасъ строго плюнула черезъ плечо, налѣво, важно прошептала надъ своимъ внучкомъ какую-то молитву и какъ будто про себя добавила: "не пятнадцатый, а семнадцатый, и все мои".-- Тѣмъ и кончился весь разговоръ надъ новымъ христіаниномъ.
Крошку Васю изъ церкви опредѣлили въ избу. Тамъ за курникомъ пожелали отцу съ матерью выросталъ сына большимъ, а Сампсонихѣ, за бабушкиной кашей, пожелали внука женить да побывать у внучатъ его тоже на покоѣ. Тамъ же крошечный Вася началъ по-маленьку осматриваться да оглядываться, да знакомиться со всякой всячиной, какъ всякій изъ насъ на новомъ мѣстѣ, или въ новомъ городѣ. Къ счастію же Васи, тятя съ мамой были люди самые простые, они вовсе не думали о томъ, что такое сквозные вѣтры, да простуды, да скарлатины, да всякая весенняя и осенняя дрянь, безъ разбору нападающая на дѣтей боярскихъ, а потому и не такъ-то заботливо и мучительно укрывали сыночка отъ холоду и свѣту, что-то слишкомъ скоро выпустили его на свѣтъ божій -- ко всей дворнѣ на руки. И пошелъ Вася въ ходъ, какъ новый мѣдный грошъ, которымъ всякій любуется сначала.
Вотъ какъ началось воспитаніе ребенка. Сперва заботливый отецъ выбралъ мѣсто и ввернулъ въ матицу кольцо, чтобъ Васю своего повѣсить. Въ кольцо это онъ продѣлъ веревку, повисѣлъ сперва на ней самъ, а потомъ увѣрилъ Сампсониху, что внучекъ ея не сорвется. Къ веревкѣ этой Сампсониха подцѣпила какую-то четырехъугольную штуку, похожую на маленькій чердачокъ на бесѣдкѣ, гдѣ, вмѣсто крыши, исправляла должность красная мамина юбка, а вмѣсто стропилъ -- четыре бѣлые сыромятные ремни. Въ бесѣдкѣ этой Сампсониха съ молитвой устроила новому внучку своему постельку, да такую спокойную, что на ней можно было засыпать рѣшительно такъ нее беззаботно, какъ курочкѣ на шесточкѣ, и стоило только не вертѣться, то рѣшительно никогда не выпадешь и не бякнешься землянымъ комомъ объ-полъ. Въ новое жилище Васи первая залѣзла по поясъ Сампсониха сама и, несмотря на ея вѣчнымъ потокомъ журчащія молитвы, не вытерпѣла -- выбранила-тамъ кума скупущимъ жидоморомъ, за то будто бы, что тотъ положилъ такой толстый посеребреный крестъ такому славному внуку, каковъ былъ у ней Вася. Впрочемъ крестъ этотъ, съ материнымъ образковъ Богородицы, Сампсониха прицѣпила къ сыромятному ремню, чтобы безтолковый Вася почаще посматривалъ на Бога; на шею же новому христіанину, вмѣсто креста, которыя будто бы все упирается въбокъ, Сампсониха повѣсила на гайтанъ змѣиную головку, или куколку, затѣмъ, чтобъ у маленькаго легче рѣзались зубы. А въ куколку, какъ въ ухо, Сампсониха еще и пошептала.
За Сампсонихой тотчасъ полѣзли въ колыбельку къ Васѣ и прочія старухи; тѣ, посматривая безтолковому въ глаза, толковали ему все какіе-то "агунюшки" да "гулюшки", да попаивали его молочишкомъ изъ рожечка жестянаго, до того зеленаго внутри, какъ сама веницейская ярь. Потомъ принялись за Васю и молодыя бабенки; тѣ даже отрѣзывали и пальцы отъ старыхъ барыниныхъ перчатокъ, да устраивали изъ этихъ пальцевъ лайковыхъ подобіе какихъ-то сосцевъ, которые засыхали на рожкѣ и дѣлались тамъ жостки, какъ сапожишики, размоченные въ бугульминской грязи. Эти питательные сосцы зубастыя бабенки разгрызали, какъ орѣхи, и, такимъ образомъ уже размягчивши, смѣло засовывали ихъ въротъ Васѣ. Если же и это наконецъ было Васѣ не по вкусу и онъ начиналъ выталкивать угощеніе изо рта языкомъ; то бабенки принимались кормить его жеваной кашей съ пальца, тютюшкать да пришлепывать, чтобы она, родная, поплотнѣе укладывалась въчемоданъ маленькаго человѣчка. Такимъ-то образомъ скоро наконецъ познакомилась съ Васей и вся дворня, и всѣ стали покармливать его соленымъ и горькимъ, кислымъ и прѣснымъ, и всѣмъ, чего только хотѣлъ маленькій забавникъ. Стали иногда даже тормошить мякинькаго Васю такъ, что онъ у нихъ крякалъ, стали иногда утѣшать его отъ плача, приговаривая уже, какъ, человѣку толковому: "а вонъ огонекъ-то какой красненькій, смотри-ко; а вонъ собачка-то, авъ, авъ, какъ полаиваетъ, слушай-ко!" -- И Вася все смотрѣлъ и все слушалъ, а иногда и самъ задумывалъ выразить свое собственное мнѣніе -- болталъ языкомъ непонятный вздоръ, что бабы и старухи находили не только очень толковымъ и забавнымъ, а даже увѣряли всѣхъ, что Вася начинаетъ намекать, -- значитъ, скоро будетъ говорить. А одна голосистая бабенка даже взвизгнула, когда здоровый и развитый Вася въ первый разъ задумалъ оказать ей свой талантъ и двинулся по избѣ на своимъ запяткахъ, какъ на салазкахъ; она даже турманомъ полетѣла на погребъ, чтобъ разсказать матери, какъ Вася ея выкинулъ новую штуку -- ползетъ.
За такіе таланты Вася, тятя и мама служили ему какъ вѣрные слуги. Чуть лишь проснется сыночикъ, все ужь готово: и титя, и рожокъ, и тюря, и горшокъ съ кашей, и кусочикъ сахарцу, и все, что только послаще; чуть заблажитъ и не хочетъ онъ сласти -- тотчасъ готовы игрушки, карты, картинки, красная шапочка, сафьянные сапожки, а не то, такъ и отецъ съ прутомъ, и мать съ угрозами: "съѣсть бирюкъ, унесетъ солдатъ, идетъ попъ!" Захочетъ ли Вася поплакать -- и тятя, и нами утѣшатъ его, приласкаютъ и въ-пухъ расцалуютъ; захочетъ ли онъ посмѣяться -- ему улыбаются оба; захочетъ ли онъ и баиньки -- сама родная убаюкаетъ его на груди своей, припѣвая родимую пѣсенку; даже когда заснетъ онъ -- благословеніе ея и Божіе вѣетъ благодатнымъ сномъ надъ его колыбелью. А Боже сохрани, если Вася дѣлался боленъ!-- отецъ со слезами несъ свѣчу за престолъ Божіей Матери, а мать тотчасъ давала обѣты идти въКалухановку къ чудотворной иконѣ.
Хорошо было жить прошеному и молевому дитяткѣ Васинькѣ въ первые годы его младенческой жизни; посмотримъ, каково-то будетъ ему дальше.
Такъ прошло три года. Вася пересталъ ѣздить по избѣ на четвернѣ; старухи выучили его сперва стоять дыбки, а потомъ отъ нихъ же онъ выучился ходить на заднихъ лапкахъ и даже бѣгать, по-бабьи переваливаясь, да по-старушечьи спотыкаясь. Отъ нихъ-же Вася выучился и говорить, да такъ рѣчисто, что вся дворня прозвала его -- "говорокъ". Мало того, онъ даже выучился разбирать хорошее и скверное: онъ, напримѣръ, пересталъ безъ разбору глодать и уголь и мѣлъ, онъ очень хорошо заскусилъ, что сальные огарки, которые онъ прежде ѣдалъ запросто, какъ колбасу, не такъ вкусны, какъ соусъ и пирожное, которые живутъ тамъ на кухнѣ, у Анхимыча. Вася повадился ходить за ними черезъ сѣни на кухню къ Анхимычу.
Анхимычъ былъ поваръ крайне добродѣтельный; онъ готовъ былъ весь барскій обѣдъ употчивать въ Васю и все-таки ему казалось, что онъ еще не угостилъ; а Іоновна, жена его, бездѣтная старушонка, до того была чадолюбивая баловница, что себя отдала бы на съѣденіе Васѣ, и все-таки ей казалось, что она его не употчивала. Часто вдвоемъ старики сходились надъ Васей, хватали его подъ руки, усаживали, какъ старосту на свадьбѣ, для угощенія, и въ это трудное для нихъ время, сокрушаясь сердцемъ, рѣшительно недоумѣвали, чѣмъ бы его наконецъ еще напичкать. Тамъ-то Вася и распозналъ окончательно, что такое эти соблазнительные миндальные закорюки и крючья, на которые съ такою любовью посматриваетъ въ окошко къ будочнику бѣдный петербургскій чиновникъ; тамъ-то Вася и пробовалъ все, что ему подставляли; ѣлъ, конечно, только то, что больше было ему во вкусу, и наконецъ, когда уже слишкомъ приступали къ нему съ гостепріимствомъ и угощеніемъ, онъ упорно начиналъ проситься къ мамѣ домой, и даже часто хныкалъ отъ французскаго обѣда. А Іоновна уже понимала, что "домой" значитъ -- въобщую людскую избу, въ особый чуланъ, отгороженный тамъ для помѣщенія дворецкаго Павла Кузьмича и жены его, ключныцы Марѳы Семеновны, и тотчасъ отводила туда его, нѣжно приговаривая ему сверху въ голову: "ну, ну, золотой мой, пойдемъ, пойдемъ, что-ли, ужь къ мамѣ, -- нечего съ тобой ужь больше дѣлать!"
Именно нечего было дѣлать. Вася и самъ зналъ хорошо, что стальные крючья, закорюки и загогулины канальски подманиваютъ къ себѣ человѣка; ну, а все-таки огурецъ съ медомъ, толокно съ молокомъ, орѣхи въ патокѣ и маковники медовые гораздо слаще, -- это потому конечно, что они мамины.
Такъ прошло еще съ-полгода, и крутъ Васиныхъ познаній еще болѣе расширился. Кромѣ сѣней и кухни, Вася узналъ наконецъ, что на божьемъ свѣтѣ есть еще и дворъ, а на дворѣ этомъ -- амбаръ и погребъ, куда часто побѣгиваютъ и тятя съ мамой; онъ даже зорко высмотрѣлъ, что въ тятиномъ амбарѣ стоитъ на полочкѣ образъ Николая-чудотворца, да тутъ-же лежатъ: долото, подкова, факелъ, бирка, да два ржавые гвоздя, а у мамы, въ темной ямѣ -- въ погребѣ -- растутъ и морковка, и рѣпка и все этакое, что можно и въротъ запустить. Мало того онъ даже скоро смѣкнулъ, что въ тятинькиномъ амбарѣ не такъ то сладко, какъ въ маменькиномъ погребѣ: изъ мамина погребѣ часто прилетали въ Васино брюхо и яблочко съ вареньцемъ, аизъ тятинькина амбара тащили все только мѣшками овесъ. Но и этого всего мало; самъ тятя еще далѣе развилъ познанія Васи. Онъ, напримѣръ, однажды сказалъ: "экой ты, братецъ, дурачокъ еще у меня! не все же вѣдь на свѣтѣ вольномъ только погреба да амбары: это вонъ конюшни называются, въ нихъ лошадки живутъ, а это вонъ барскій домъ называется, въ немъ живутъ сами господа".-- О господахъ Вася имѣлъ уже понятіе; онъ видалъ часто, какъ тятя съ мамой бросали ложки за столомъ, давились недожеванымъ кусочкомъ и бѣжали куда-то, испуганные, спрашивая одинъ другаго: "никакъ баринъ кричитъ?" И признаться, сначала Вася думалъ, что баринъ -- это тотъ самый бука-то и есть, которымъ стращала его бабушка по дядѣ Чудиха, да ужь послѣ какъ-то дѣло-то разъяснилось. Разъ отвели Васю въ барскія хоромы -- поздравить господъ съ праздникомъ и поцаловать ручку у барина и барыни; Вася внялъ наставленіямъ родительскимъ, пошелъ собственными глазами посмотрѣть что за птицы эти господа; и хотя тупо и глупо, но все-таки понялъ, что на свѣтѣ въ самомъ дѣлѣ есть господа, и что имъ даже понравилось, какъ онъ ловко и громко чмокнулъ ихъ въ ручку. Кромѣ-того онъ увидалъ тамъ, что господа его и такъ живутъ, какъ тятя съ мамой и Іоновна съ Анхимычемъ, и что у нихъ гораздо свѣтлѣе и наряднѣе, нежели у него въ избѣ, даже и пахнетъ-то тамъ какъ будто не жаренымъ, а Вася рѣшилъ наконецъ, что ему не мѣшало-бы туда и почаще поживать.
И вотъ сперва изрѣдка да робко, а потомъ посмѣлѣе и каждодневно, Вася началъ пѣшешествовать мелкимъ шагомъ черезъ барское парадное крыльцо, черезъ залъ, черезъ гостиную наконецъ, отыскивалъ тамъ маму, и нисколько не стѣсняясь присутствіемъ барина съ барыней, ходилъ за мамой и, прицѣпляя себя карманомъ къ родительскому подолу, пищалъ ей вслѣдъ: "и мнѣ кафенку дай!"
Добродушные, старосвѣтскіе помѣщики Василіи Ивановичъ и Марья Александровна, любя свою экономку и ключницу Mapѳушу, почти всегда ласкали маленькаго Васю, гладили его иногда по головкѣ и даже часто говорили: "а, Василій Павлычъ пришелъ! здравствуй, Василій Павлычъ, здравствуй!" -- и Василій Павлычъ, иногда дико, а иногда и важно раскланивался, мазалъ носомъ и губами барскія ручки и даже выучился шаркать ножкой, что господамъ очень нравилось и они часто смѣялись.
И Марѳуша съ улыбкой должна была сознаться въ глупости своего любимца Василья Павлыча: "да что, сударыня, кофею проситъ, -- туда же какъ люди."
На что Марья Александровна почта всегда отвѣчала одинаково: "ну, что же, Марѳуша? а ты налей ему."
-- Да погодитъ, сударыня, не больно, чай, баринъ какой, отнѣкивалась довольная мама.
-- Ну вотъ еще новости -- погодитъ? -- когда погодитъ: онъ маленькій, ему ждать нельзя долго, -- подай-ко сюда чашку-то съ водой, я сама ему налью.
И дѣйствительно, добрая Марья Александровна часто и сама наливала въ воду сливокъ или молока, или отдавая матери кофейные остатки, съ достовѣрностію увѣряла, что гущу можно и подварнуть -- она для Васи еще очень годится. При чемъ Васѣ въ подачку жаловалось кусочикъ сахарцу. Такимъ-то манеромъ Вася каждодневно, какъ въкандитерской, выпивалъ порцію гущи и, свободно прохаживаясь по всѣмъ комнатамъ, посматривалъ да попѣвалъ, а иногда, какъ модный гость, валялся даже и по дивану, задирая кверху ноги. Въ эту свободную пору жизни маленькій Вася былъ еще такого мнѣнія, что общественныя приличія -- это такіе пустяки, на которые рѣшительно не стоитъ обращать вниманіе. А потому, когда ему все надоѣдало, онъ, не церемонясь много, начиналъ просто хныкать и проситься съ мамой домой. Тогда ужь Марѳуша непремѣнно должна была его проводить. Если же, Боже сохрани, Марѳушѣ ни было времени заняться своимъ Васильемъ Павлычемъ, то онъ такъ начиналъ рявкать, что мама должна была непремѣнно на-скоро зажимать ему ротъ горстью или затыкать салфеткой, вытаскивая его иногда въ сѣни, и обыкновенно всегда заканчивая такимъ нравоученіемъ: "ты дуракъ, Васька, у меня: кто же плачетъ при господахъ, глупый ты этакой? да еще ревешь ты этакъ! я тебя высѣку за это въ другой разъ! пошелъ въ избу, не смѣй у меня и проситься сюда больше никогда, -- слышишь! "
Но это были только мамины острастки. Завтра обыкновенно все забывалось; утромъ чесали Васѣ голову; скоблили и вычищали подъ носомъ и снова посылали къ господамъ съ наказомъ: "смотри же, голубчикъ сынокъ, не забудь, поцалуй ручку-то у барина съ барыней." И Вася опятъ шелъ, и опять выпивая порцію гущи, или милостиво былъ отжалованъ костяной карамелькой.
Скоро Вася выучился ходить и за ворота: ему, видите, весьма было нужно встрѣчать тятю, которые, возвращаясь съ базару, обыкновенно приносилъ гостинецъ. Для этого Вася всегда уткой выступалъ на встрѣчу и, любопытно заглядывая ему въ глаза, допрашивалъ: "остинцевъ-то принесъ?"
-- Принесъ, мой другъ, принесъ; пойдемъ-ко домой, задавятъ тебя еще тутъ, господа поѣдутъ, говорилъ обыкновенно тятя съ улыбкой и при этомъ вручалъ ему ковригу, широкую и толстую, исписанную какъ скрижаль, которую Вася торжественно, и высоко, несъ къ мамѣ на показъ.-- Скоро, очень скоро узналъ Вася все великое достоинство тятькиныхъ коврижекъ, и приладился ходить за ними еще и черезъ дорогу, ку сосѣду-барину -- прокурору.
Почему это было такъ -- я вамъ сейчасъ разскажу. Отецъ Васи быль, что называется, проныра и какъ-то особенно умѣлъ всегда обратить на себя вниманіе. Онъ, напримѣръ, кумѣ всегда кстати шилъ ботиночки на крѣпость, да такія, которыя и по имени называлъ трехгодовалыми; зато всегда былъ увѣренъ въ томъ, что кума не откажется крестить у него хоть въдвадцатый разъ; куму, напримѣръ, онъ подносилъ когда въ подарочекъ живенькаго подлещика своего собственнаго лову -- за то былъ увѣренъ въ томъ, что и подлещикъ его сыграетъ ему какую нибудь штуку; барину часто, утромъ, подставлялъ къ постели раковъ въ рѣшетѣ, да такихъ молодцевъ, что Василій Иванычъ, отдергивая босыя ноги господскія съ изумленіемъ проговаривалъ: "откуда ты, братъ, Павелъ, откапываешь такихъ чертей, прости Господи?" -- а Павелъ только крякалъ, да подумывалъ про себя, что и раки вѣдь вывезутъ ему современемъ.-- Положимъ, сосѣдъ раковъ не любилъ; ну за то любилъ онъ дичь, а жена его, прокурорша, такъ безъ дичи и жить не могла; а это Павлу Кузьмичу было тоже на руку. Павелъ Кузьмичъ самъ былъстрѣлокъ и какъ-то ужъ повадился лучшую дичь свою относить въ подарокъ къ прокурору. Между нами будь сказано, эти подарки обходились сосѣду подороже покупки, -- ну да это все ничего. Это все потому, что губернаторы, предсѣдатели и прокуроры вообще любятъ честь, -- поэтому имъ все равно, хоть дичь неси, но лишь бы это было съ почтеніемъ; они и дичь вашу примутъ по уваженіе, они и за нее отблагодарятъ васъ при случаѣ по-министерски. Павелъ Кузьмичъ и это также смѣкнулъ, а потому не только самъ таскалъ свои подарки къ прокурору, даже часто для своей собственной потѣхи и Васю обвѣшивалъ бекасами да чирками, да посылалъ его впередъ, въ видѣ разнощика съ сапогами; а самъ, съ отеческой улыбкой слѣдуя за нимъ и растопырочкой забѣгая впередъ, отворялъ ему дверь и одобрительно вводилъ сынка за шею въ прокурорскую прихожую. Было же это всегда или подъ праздникъ царскій, когда у прокурора обѣдали чиновники, или подъ именины прокурора, или еще важнѣе -- подъ именины самой прокурорши. Всякій конечно догадывается, что прокуроръ любилъ за это дворецкаго Павла и даже вскрикивалъ: "a! Павелъ Кузьмичъ, здравствуй! что, братецъ, съ дичью пришелъ? спасибо тебѣ, спасибо, родной мой!" -- При этомъ конечно, прокуроръ не забывалъ гладнуть по головкѣ иВасю, если тотъ, попадалъ ему подъ руку, и всегда при такой оказіи дарилъ ему двугривенный съ ковригой, или полтину серебромъ да почтенный вяземскій пряникъ, величиною съ вывѣску надъ лѣстницей, на которой написано: "фхотъ".
До поводу этихъ заманчивыхъ сосѣдскихъ пряниковъ часто случались съ Васей анекдоты и приключенія, почерпнутыя изъ ручейка житейскаго, конечно такія же маленькія, какъ и онъ самъ, но все-таки необходимыя здѣсь для полной связи моего разсказа.
Разъ, напримѣръ, прокурорскій казачокъ, Прошка, попросилъ у Васи пряничка попробовать и однимъ хваткомъ такъ его отпробовалъ, такую, бестія, выхватилъ зубами круговину, что Вася не вытерпѣлъ, заплакалъ даже отъ досады, -- такъ это было больно! Казалось, легче, если бы онъ типнулъ самаго Васю, нежели такой прекрасный прокурорскій подарокъ. А въ другой разъ такъ и еще было хуже. Вмѣсто Прошки вдругъ откуда-то появилась большая дворная собака: сперва было такъ вѣжливо подошла къ Васѣ, даже вильнула хвостовъ въ знакъ знакомства и истинной къ нему дружбы, а потомъ невѣжливо, по-собачьи, выхватила изъ рукъ прокурорскій подарокъ и, даже не благодаря, утащила его тотчасъ куда-то подъ амбаръ -- полакомиться. Вася ужасно испугался такого разбойничьяго нападенія, а закричалъ: "со-ба-ка!" -- маминька съ тятинькой тотчасъ прибѣжали на звонкій его крикъ, бросились освидѣтельствовать и руки, и ноги, и прочія части тѣла: не откусила ли проклятая собака, не испортила ли -- дьяволъ -- ребенка? Когда же въ наличности оказалось, что Вася былъ совершенно цѣлъ, то страхъ прошелъ у тяти съ мамой, и они, узнавши истинную бѣду, скоро успокоили Васю родительскими ласками и другой запасной ковригой. Во всѣхъ такихъ случаяхъ обыкновенно являлась Іоновна, и она была для Васи какъ само утѣшеніе. Іоновна тотчасъ разсказывала ему сказки: "скрипи-скрипи нога, скрипи липовая" и "дѣтушки-козлятушки"... И если не плясала передъ Васей въ утѣшеніе, такъ только собственно потому, что въ ея лѣта плясать ужъ было какъ-то грѣхъ, -- а то и пѣла и говорила, и, несмотря на старость свою и дребезжащій разбитый голосъ, даже блеяла сама, какъ настоящая коза!-- Чудо, какъ было весело Васинькѣ въ эту минуту; чудо, какъ весело слушать Іоновнины сказки. Такъ бы и жилъ все этакъ, да слушалъ, да вѣчно смѣялся!
Не все однакоже въ жизни Васиной были только сладости, пришло наконецъ въ свою очередь и горе. Чортъ знаетъ откуда, летучка какая-то въ родѣ наполеоновской козлиной породы прилетѣла и сѣла къ Васѣ на подбородокъ; летучку вздумали, по совѣту Сампсонихи, присѣкать огнивомъ, и изъ этого выходило что-то забавное до слезъ. При каждомъ ударѣ въкремень, брызги огня такъ летѣли и въ носъ, и въ рогъ, и въ глаза, что Вася отдергивалъ назадъ голову, на подобіе лошади съ норовомъ, или морщился на манеръ того, какъ будто онъ нюхнулъ тертаго хрѣну. Вслѣдъ за летучкою -- не знаю, откуда и зачѣмъ -- въ родѣ бобовъ насѣли на руки бородавки. О бородавкахъ Іоновна отозвалась такъ, что на руки насадили ихъ лягушки, въ то время, какъ ея милый Вася купался въ оврагѣ въ Сибиркѣ, и что она теперь припомнила, что бородавки эти слѣдуетъ лѣчить выжиганіемъ зажженнаго березоваго прута. Эта дьявольская операція была гораздо позабористѣе первой. Леченіе Іоновны здѣсь заключалось вотъ въ чемъ: березовый прутъ, взятый непремѣнно изъ голика, обжигали до краснаго угля; уголь этотъ, какъ мѣхами, раздували въ два рта сама мама и Іоновна, и потомъ уже всовывали его въ бородавку такъ, чтобы она зашипѣла. Сами можете представить, какъ отдергивалъ Вася руку, когда его ужаливала такая штука. Я слыхалъ только одно, что при каждомъ втыканіи угля въ бородавку маленькій мальчуганъ такъ южалъ, какъ поросенокъ въ мѣшкѣ.
Послѣ такихъ операцій Вася уже, конечно, долго плакалъ, а по поводу новыхъ огорченій начинались опять новыя утѣшенія. Іоновна окончательно заманивала Васю въ свои помѣстья, на кухню, и такъ его безсовѣстно по-купечески окармливала, что бѣдный ребенокъ хлопалъ только глазенками, и ужь ничего не могъ выговорить, какъ только одно, что у него болитъ брюхо и голова. О болѣзняхъ брюха и головы Іоновна разсуждала такъ, что это все отъ чернаго глазу глазуна -- лихаго человѣка, и что милаго Васю непремѣнно слѣдуетъ спрыснуть. А за этимъ начиналось тотчасъ шептанье у дверной скобы, да прысканье, да фырканье холодной водой прямо въ рожицу Васи, такъ что испуганный мальчуга, моргая глазенками, подумывалъ только: "что за чертовщину онѣ со мной дѣлаютъ?" -- Часто, какъ мученика, водили Васю даже подъ куриный насѣетъ, по вечернимъ и утреннимъ зарямъ, и тамъ мама съ Іоновной такія надъ нимъ строили штуки, которыя никакъ не могутъ придти въголову даже и самоновейшему и самомоднѣйшему французскому врачу. Но и этого всего наконецъ мало: злодѣи-господа уговорили еще маму привить Васѣ оспу, и мама, какъ ни отнѣкивалась, однако вынуждена была согласиться. И вотъ еще новое горе.
Пришелъ старикъ въ очкахъ, нечесаный и небритый; наточилъ ножичекъ объ стеклышко; сердито посмотрѣлъ Васѣ въ глаза и еще сердитѣе вскрикнулъ: "пораньше бы надо!" Потомъ засучилъ рукавъ и давай у Васи рѣзать руку. Вася испугался, закричалъ, задрягалъ даже ногами, бросился головой въбрюхо къ мамѣ, къ Іоновнѣ наконецъ; а мама съ Іоновной точно съ ума сошли -- сцѣпили его обѣ за руки итакъ подъ ножикъ-то и подталкиваютъ. Еще, късчастію Васи, старикъ-то попался вѣрно добрый: покололъ немножко руку-то, да какъ плюнетъ на ножикъ, обтеръ его объ полу, крякнулъ и захрипѣлъ опять: "ну, ничего, молодецъ, небось", -- теперь ужъ все...." И въ самомъ дѣлѣ завернулъ онъ лѣниво въ бумажку свое нападательное оружіе; засунулъ въбоковой карманъ жилета; почесалъ той же рукой за галстукомъ щетинный подбородокъ; протянулъ къ тятѣ руку за бѣленькимъ грошикомъ; сказалъ спасибо, мотнулъ годовой и ушелъ домой.
Вася съ удовольствіемъ посмотрѣлъ за нимъ въ окошко и даже подумалъ: "а вѣрно добрый былъ; попадись-ко я этакъ другому -- ухъ! на-прочь бы отрѣзалъ руку-то!"
Долго слѣдилъ еще Вася глазами за старикомъ, задавая себѣ вопросъ: "а что, если воротится? -- вѣдь убѣгу въ подпечекъ, право, такъ!" -- Но видя, что тотъ и не думаетъ возвращаться, Вася пересталъ высматривать темные закоулки чулана и, какъ ребенокъ, скоро успокоился и скоро забылъ свое горе.
Между тѣмъ оспа созрѣла, руки разболѣлись, маленькій баловень плакалъ и бередилъ ихъ, и еще больше блажилъ оттого, что его не пускали даже и кувыркаться. Но какъ въ мірѣ все имѣетъ свои конецъ, то и это также окончилось. Васю наконецъ выпустили на свободу, и онъ тотчасъ отправился къ своимъ господамъ засвидѣтельствовать имъ свое нижайшее почтеніе и даже шаркнуть передъ ними ножкой.
Барыня, Марья Александровна, вѣрно обрадовалась приходу Васи, потому что пригласила его къ себѣ въбудуаръ, подвела къ красивому рѣзному столику, выдвинула ящикъ и предложила Васѣ взять изъ него на выборъ, что онъ захочетъ. Въ ящикѣ лежали конфекты, золотыя монеты и ея дорогіе брильянты. Вася на все посмотрѣлъ; казалось, обо всемъ подумалъ; даже что-то пофилософствовалъ и вытащилъ наконецъ за вихоръ самую красную и самую дрянную конфетку. Барыня расхохоталась; позвала ключницу Марѳушу и съ ней вмѣстѣ еще простодушно посмѣялись надъ безтолковостью Вася, -- а Вася простодушно хотѣлъ конфетку. И сталъ Вася по прежнему похаживать къ господамъ своимъ, да утѣшать ихъ своими безтолковыми пѣснями, въ родѣ такой: "сватъ Данило -- посконное рыло," да безпорядочными ребячьими разсказами въ родѣ того, какъ "генералъ Лобковъ леталъ до облаковъ, да просилъ боговъ о заплатѣ долговъ, а боги отказали -- ни слова ему не сказали."
Часто случалось, Василій Иванычъ пальцемъ подзоветь Васю къ себѣ, заставитъ его повторять скоро вывороченное на изнанку слово: "ракъ-я-ду", а потомъ, вслушавшись въ рѣчь его, внезапно захохочетъ во все басистое гордо. Часто случалось, Марья Александровна пальчикомъ подзоветъ Васю къ себѣ и заставитъ выговорамъ трудныя для него три слова: "шитъ колпакъ не по колпаковски", и когда Вася, переконфуженный, замѣшавшись, понукаетъ свой непослушный язычишко выговорить: "непокал-кал-покаковски", -- Марья Александровна засмѣется надъ нимъ и даже заставитъ его это забавное слово повторить. А за всѣ такія забавы Василій Иванычъ и Марья Александровна, възнакъ ласки и привѣта своего, жаловали Васѣ къ великому празднику ситцу на рубашонку, а къ именинамъ, когда онъ приходилъ съ поклоннымъ кренделемъ, такъ и коленкорцу на штанишки.
И когда случалось также, что Марья Александровна зазоветъ Васю къ себѣ въ спальню для забавы. Тутъ она велитъ, напримѣръ, поймать ему за хвостъ муху. Вася подкрадется, хватитъ и окажется, что муха улетѣла; -- онъ слѣдитъ за мухой глазами, а Марья Александровна слѣдитъ за его глазами. Въ другой разъ, она укажетъ на пустой потолокъ розовымъ своимъ пальчикомъ и скажетъ Васѣ ласково: "Вася, посмотри, какая тамъ летаетъ милая пестрая бабочка".-- И Вася, какъ любитель пестрыхъ бабочекъ, смотритъ вверхъ, ищетъ глазами на пустомъ потолкѣ бабочку и дивится, что ея тамъ нѣтъ. А это было вовсе неудивительно, потому что Марью Александровну занимали въ это время не бабочки, а что-то другое: Марья Александровна всегда почти при этомъ обращалась къ сестрѣ своей, Софьѣ, съ вопросомъ такого рода: "не правда ли, Софи, какіе у него хорошенькіе глазенки? -- Смотри еще туда, Вася".-- И Вася еще смотритъ. А старая дѣва Софи всегда отдѣлывалась отъ сестры своей длиннымъ университетскимъ разсужденіемъ о глазахъ съ поволокой и о ихъ привлекательномъ выраженіи, а иногда даже заканчивала и тѣмъ, что на свѣтѣ, во всю свою жизнь, она видѣла одни только глаза -- это глаза уланскаго корнета Шипстикова.
Часто также случалось, что Марья Александровна трепала Васю по щекѣ, гладила ему шею, поднимала пальчикомъ голову за подбородокъ и даже гладила его по головѣ, если голова не была намазана масломъ. Она даже рекомендовала Васю съ отличной стороны гостямъ своимъ.Но при гостяхъ всегда случались такія обстоятельства: или Вася не можетъ выговоритъ, какъ его зовутъ, и сколько ни допытываются, все какъ будто стыдно выговорить ему слово: "Вася", или, заупрямившись, на всѣ вопросы гостей не отвѣтитъ ни полслова, -- какъ обыкновенно это всегда бываетъ со всѣми дикими дѣтьми простолюдиновъ, которыя конфузятся, -- или наконецъ гости были такъ важны, что рѣшительно не хотѣли знакомиться съ Васей и даже не обращали на него никакого вниманія. Во всѣхъ такихъ случаяхъ Марья Александровна слегка брала Васю за рукавъ, отводила къ двери и, по своему всегдашнему мягкому обращенію спальни, говорила ему ласково: "Э, какой ты сталъ вдругъ глупый -- ничего не говоришь, ступай туда...." Не знаю изъ любви, или страху, но только Вася всегда соглашался съ мнѣніемъ Марьи Александровны, никогда не упрямился, никогда не навязывался съ своимъ знакомствомъ къ гостямъ важнымъ и тотчасъ же уходилъ "туда".-- А куда -- онъ ужь зналъ, и не медля же отправлялся къ мамѣ въ дѣвичью. За что даже въ догонку часто слышалъ, какъ Марья Александровна говорила объ немъ гостямъ своимъ важнымъ: "а прекрасный будетъ мальчикъ".
Если же въ дѣвичьей мамы въ наличности не оказывалось, то Вася задними проходами перебирался за ней въ избу и тотчасъ же разсказывалъ ей или Іоновнѣ, что у него прекрасные глаза, и что онъ прекрасный будетъ мальчикъ, -- такъ говорила объ немъ тамъ барыня.
-- А мнѣ тамъ вонъ что дали.... говорилъ онъ иногда, показывая мамѣ, изъ маленькаго кулачишка, хвостикъ красненькой карамели.
-- Ну-ка что-о? допрашивала его мама, какъ будто не догадываясь, въ чемъ весь секретъ.
-- А я не покажу тебѣ.... И Вася закладывалъ кулачокъ за спину, или секретно выкусывалъ изъ горсти голову леденцовому пѣтуху, съ божбой увѣряя маму, что онъ не покажетъ ей того, что у него есть.-- Мать, конечно, очень-то и не допытывалась узнать, чтобъ ужь не огорчить еще любимца.
А Вася, послѣ подобныхъ интересовъ жизни, гдѣ-нибудь углу за печкой, сладко засыпалъ со своей конфетной сигарой, задумывая, какъ бы завтра отправиться въ гости ещеи къ постояльцу.
Постоялецъ, къ которому собирался Вася завтра, жилъ во флигелѣ на заднемъ дворѣ. Первое знакомство Васи съ постояльцемъ было очень чудаковато. Какъ-то любопытный ребенокъ заползъ на задній дворъ, чтобы поближе разсмотрѣть, изъ~за чего тамъ такъ дерутся лошади, да зачѣмъ онѣ обнюхиваютъ одна другую, да громко кричатъ. Въ это время Вася замѣтилъ въ окнѣ торчащую рыжую голову да бѣлую руку, которая кидала хлѣбъ индѣйскимъ пѣтухамъ. Это бы, конечно, неважно, -- и мама также кидаетъ, -- да важно то, что красноголовые индѣйскіе пѣтухи понимали красноголоваго барина, какъ люди. И какъ только рыжій баринъ закричалъ имъ въ окошко: "здорово ребята!" -- пѣтухи тотчасъ подняли носы, вытянули шеи и всѣ въ разъ заболтали такъ, какъ-будто они силились выговорятъ: "здравія желаемъ, ваше благородіе!" -- Такой военный разговоръ заинтересовалъ Васю такъ, что онъ не утерпѣлъ, подвинулся еще поближе. Въ это время Артамонъ Артамонычъ Пентюхъ всѣмъ своимъ тучнымъ туловищемъ выдвинулся въокно, подманилъ къ себѣ Васю толстымъ пальцемъ съ перстнемъ и еще громче закричалъ: "здорово, ребята!" -- Ободренный зовомъ, Вася просмѣялся, когда заболтали индюки, а капитанъ Пентюхъ, подергивая ежовый усъ свой, еще и спросилъ Васю: "а что, братъ, каково?" -- на что безтолковый Вася отвѣтилъ только улыбкой, какъ будто обдумывая: "а что, въ самомъ дѣлѣ, каково это? дѣйствительно ли это прелесть военная, или это только такъ кажется?"
Капитанъ послѣ того пригласилъ Васю въ комнату и на первый же разъ, какъ паролемъ, опросилъ его: какъ его зовутъ, да который ему годъ, да что онъ больше любитъ -- таракановъ или лягушекъ; да гладилъ ли онъ ежей съ поросятами? На что Вася отвѣчалъ удовлетворительно, и для поддержанія бесѣды спросилъ въсвою очередь капитана: зачѣмъ у него такой большущій, съ брюхо величиной, кисетъ табачный; да отчего у него гнется такъ чубукъ его волосяной; да зачѣмъ на фарфоровой трубкѣ, изображающей турку, смѣется такъ рожа? -- А на отвѣтъ капитана, что любимая его трубка пѣнковая, сомнѣвающійся Вася отвѣтилъ такъ; "вы все меня надуваете, это совсѣмъ не пѣнка; я, чай, пѣнки-то знаю, Іоновна мнѣ давала, я ихъ ужь ѣлъ".
Послѣ чего Вася, конечно, еще больше понравился капитану, до того понравился, что капитанъ спросилъ его: "пьетъ ли "въ водку?" -- и тотчасъ пригласилъ его выпить съ собою рюмочку, даже далъ закусить кусочекъ балычка и довольно-таки потѣшился надъ его сморщеннымъ носовъ. Въ заключеніе пригласилъ онъ Васю приходитъ къ нему почаще.
Артамонъ Артамонычъ, по роду жизни, былъ лѣнивый, вѣчно-халатный баринъ, по образу жизни когда-то военный, теперь отставной капитанъ, среднихъ лѣтъ холостяга. Занятія его почти всегда были въ родѣ тѣхъ же, какія я сейчасъ представилъ. То Вася находилъ его сидящимъ надъ дырочкой, и капитанъ таинственно шепталъ: "тише, братъ, не испугай!..." и за этимъ вдругъ;-- предъ удивленнымъ Васей -- выволакивалъ изъ дыры крысу, которая по глупости, вмѣсто леща, попадалась на капитанскую удочку; то приходящій Вася съ любопытствомъ разсматривалъ, съ какимъ неподражаемымъ искусствомъ капитанъ выстригаетъ на хвостѣ своего пуделя пушистую кисточку и какіе хорошіе шарики отдѣлываетъ ему на заднихъ ногахъ; то вдругъ капитанъ окончательно поражаетъ Васю удивленіемъ, потому что самъ обмазываетъ своего Юпитера мыломъ, самъ усердно выбриваетъ его сзади и, даже еще поглаживая по голому пуделю, допрашиваетъ краснѣющаго Васю: "Ну, что, братецъ, каково выбрито? Что, вѣдь голенькій сталъ Юпитеръ-то?"
Капитанъ скоро полюбилъ Васю, какъ забавнаго ребенка; сталъ почаще подманивать его къ себѣ отъ скуки и даже позволялъ ему обходиться съ собой за-просто, на короткую ногу, по ребячьи, или по-стариковски тожь. Вася, напримѣръ, имѣлъ полное право приходить къ Артамону Артамонычу когда угодно и говорить ребячій вздоръ, какой угодно. Часто даже доходило до того, что и на самопустѣйшіе ребяческіе вопросы, какъ напримѣръ: "а что, Артамонъ Артамонычъ, будемъ мы сегодня мухъ-то бить?" -- отставной капитанъ отвѣчалъ благосклонно: "будемъ, братецъ, будемъ, -- отчего же и непоколотить ихъ бестій? пойдемъ-ко, братъ, Василіи Павлычъ, попробуемъ; ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ -- я-то вишь не умѣю; да онѣ, канальи, и не трусятъ меня, вѣрно привыкли; ну а ты человѣкъ новый".
Послѣ чего Артамонъ Артамонычъ дѣйствительно поднимался съ кожанаго своего волтера и, какъ на салазкахъ перекатывался на туфляхъ въ ту комнату, гдѣ больше было мухъ. Причемъ Вася вооружался хлопушкой, а отставной капитанъ садился, какъ главнокомандующій, и указывалъ именно на тѣ мѣста, гдѣ сильнѣе нужно было сдѣлать нападеніе. Послѣ чего разъяренный Вася, съ кожаной лепешкой, прикрѣпленной гвоздикомъ къ палочкѣ, такъ носился изъ угла въ уголъ, какъ угорѣлая кошка, и такъ пришлепывалъ къ стѣнѣ несчастныхъ шестиножехъ и осеннихъ жегалокъ, что отъ нихъ оставались только одни красножелтые рисуночки. Въ одномъ углу отдавалось хлопанье, а изъ другаго слышалось простодушное восклицаніе капитана Пентюха: "ай да молодецъ, какъ онъ эту стегнулъ!" Даже въголосѣ слышно было, что вѣчно лѣнивый, неслужащій дворянинъ находилъ, что отъ скуки и это смѣшно и забавно. Когда же хлопанье и храбрость домашней арміи до крайности надоѣдали, Артамонъ Артамонычъ тотчасъ находилъ и другую забаву. Онъ, напримѣръ, начиналъ угощать Васю чаемъ со сливками или кофеемъ съ сухарями, до чего Вася былъ такой же лакомка, какъ и до мухъ. Но когда тотъ доканчивалъ свою порцію -- вторую сладкую, съ сухаремъ, -- Артамонъ Артамонычъ съ удивленіемъ и аханьями начиналъ надъ нимъ говорить: "что ты это надѣлалъ? а?... вѣдь ты оскоромился? а?... вѣдь день-то сегодня постный -- середа! ахъ, бѣда, ахъ бѣда!" -- А Вася какъ на бѣду боялся отца, не хотѣлъ огорчить матери и впередъ предвидѣлъ, какъ ужасно будетъ ахать Іоновна надъ тѣмъ, что онъ совершилъ такое прегрѣшеніе -- оскоромился въ середу. Оторопѣвшій Васи вскакивалъ послѣ того со стула и съ ревомъ отправлялся къ мамѣ покаяться въ прегрѣшеніи. А отставной капитанъ, поддразнивая его еще изъ окошка, приговаривалъ: "надулъ реву, надулъ; что, братъ, ревешь? Васька-козелъ, полно блеять-то!" -- На что осерчавшій Вася плевался, или сквозь слезы сердито отвѣчалъ: "самъ ты козелъ Васька, псиная борода, оскоромилъ меня, собака, не пойду больше къ тебѣ!" -- На что Артамонъ Артамонычъ изволили хохотать во все горло.
Время между тѣмъ летѣло стрѣлой; Васѣ исполнилось четыре года. Смышленный ребенокъ сталъ отчасти понимать, что такъ докучливо и часто толковала ему мама: будто онъ не баринъ у нее и будто ему не слѣдъ часто тискаться и торчать въ гостиной, потому что онъ сталъ побольше. "Пожалуй еще, говоритъ, господа на тебя осерчаютъ".-- Вася даже и самъ сталъ замѣчать, что Марья Александровна какъ будто не такъ уже ласкова, какъ прежде: въ пустой потолокъ заставляетъ смотрѣть не часто, конфекты стала давать рѣдко, только но праздникамъ большимъ, а въ послѣдній разъ такъ я ничего -- на именины. Онъ даже подмѣтилъ, что къ Марьѣ Александровнѣ изъ дѣтской стали часто приносить маленькую бѣленькую дѣвочку -- всю въ бѣломъ, а Марья Александровна вмѣсто его, Васи, потрогиваетъ ее по щечкѣ розовымъ своимъ пальчикомъ да нѣжно выговариваетъ ей: "Лили, милёкъ!"
Но это еще все бы ничего, еслибъ Марья Александровна не разобидѣла Васю однажды окончательно.
Разъ Вася отличнѣйшимъ манеромъ возился на коврѣ съ косматой Жужуткой, любимицей Марьи Александровны. Жужутка отлично кидалась на Васю, и для потѣхи рвала ему рубашенку. Вася тыкалъ Жужутку пальцемъ въшею, зацѣплялся за гарусный ошейникъ, находилъ, что это чрезвычайно весело и даже обнявшись съ нею началъ ее примѣрно грызть.
И что же бы вы думали изъ этого вышло?-- Та самая Марья Александровна, которая такъ много любила смѣяться надъ Васей, въто время, какъ онъ игралъ на коврѣ съ ея Жужуткой, -- та самая Марья Александровна теперь ни съ того, ни съ другаго какъ закричитъ вдругъ на Васю: "ты шалишь, говоритъ, Василій Павлычъ, -- пошелъ вонъ!" -- Каково это вамъ покажется?-- Васѣ до такой степени стало стыдно, что у него покраснѣли даже уши, тѣмъ больше, что Вася терпѣть не могъ этого обиднаго слова -- "вонъ", да и слышалъ-то его въ первый разъ своей коротенькой жизни. А потому и вышло, что онъ съ разу свернулся въ комочикъ, вскочилъ сперва на ноги, сначала какъ будто оторопѣлъ, но потомъ тотчасъ напыжился, надулся и выхода чрезъ прихожую на дворъ, хлопнулъ дверью и проворчалъ: "да, больно мнѣ нужна твоя Жужутка-то, какъ же! -- я захочу, такъ и съ Азоркой войду поиграю, еще получше Жужутки -- онъ бѣгаетъ со мной по всему двору".
И вотъ Вася познакомился съ Азоромъ, и познакомился на короткую ногу, до того коротко, что сталъ на немъ ѣздить по-двору верхомъ. Познакомился онъ даже и съ Шарикомъ, который былъ еще смиреннѣе и еще уважительнѣе къ Васѣ: тотъ даже позволялъ совать себѣ въ носъ щетину, а въ уши цѣлые пучки соломы и перьевъ; кромѣ того, прямой свой хвостъ держалъ, какъ дышло, и Вася имѣлъ полное право прицѣпляться къ этому дышлу, какъ коляска, и, сидя на землѣ, ѣхалъ до тѣхъ поръ, пока подъ эту коляску не подвертывался камень, или не ужаливала заноза. Мало того, Вася познакомился еще и съ кроткой Шеверюшкой, у которой репьи были натыканы въ морду и въхвостъ, и съ сердитымъ Цѣпляемъ, у котораго репьи сидѣли только въляжки а изъ хвоста онъ выкусывалъ ихъ съ шерстью; онъ, даже запускалъ руку въ длинную косматую шерсть обѣихъ своихъ собственныхъ собаченокъ и, какъ настоящій учитель собачій, такую задавалъ имъ таску, какую задаетъ только нравоучительный сапожникъ Лапинъ, запуская лапу въ нечесанныхъ учениковъ своихъ, живущихъ у него въ мальчикахъ. И этого мало; Вася познакомился даже съ самимъ грознымъ Сололкой, который вѣчно сидѣлъ на цѣпѣ, и не только познакомился, даже -- по добротѣ своего ребяческаго сердца -- сострадалъ о горькой его участи, и когда несчастный Соколка, смотря на свою свободную братію, побрякивая цѣпью, вылъ у амбара, Вася подходилъ къ нему съ сожалѣніемъ, Вася обнималъ его косматую шею и узкій ошейникъ, Вася ложился щекой на голову Соколки, Вася заунывно спрашивалъ Соколку: "что, бѣдный Соколушка? что-о? скучно тебѣ? Охъ, ты бестія!"
Вася познакомился даже и съ Пальмерстономъ-рыжимъ, который былъ серьезнѣе всѣхъ дворовыхъ псовъ, и на первый же разъ изъ дружбы, чуть было не прохватилъ насквозь Васѣ руку. Песъ этотъ назывался кабинетною собакою самой барыни, и въсамомъ дѣлѣ имѣлъ такую серьёзную морду, которая походила на что-то очень замысловатое. Но и этого знакомства было мало. Вася познакомился даже съ сѣрымъ волчкомъ, котораго хотя и называли ручнымъ, однако держали въ клѣткѣ, прикованнаго къ стѣнѣ, и не выпускали никогда, будто за то, что онъ былъ слишкомъ строгъ къ курамъ и взыскателенъ къ поросятамъ. Несмотря на то, что сама маменька толковала Васѣ, будто волчокъ не собачій сынъ, а самаго того волка, которымъ его пугали; несмотря наконецъ на то, что маменька запрещала Васѣ ходить въ хлѣвъ и грозила, что его съѣсть тамъ волкъ, -- Вася все таки дѣлалъ по своему, онъ носилъ туда кусочекъ хлѣбца и говядинки, гладилъ волчка по спинкѣ и продолжалъ его гладить до тѣхъ поръ, пока наконецъ съ этой свинки люди не содрали шкуры, о чемъ Вася очень сожалѣлъ.
И утѣшился только тѣмъ, что завелъ себѣ жирнаго кота Ваську, котораго самъ обучалъ прыгать въ обручъ, да завелъ себѣ еще двухъ отличныхъ котятъ съ великолѣпными усищами, да еще толстаго мопса, очень похожаго на петербургскаго швейцара, котораго самъ тятя училъ стоятъ на заднихъ лапахъ, какъ лакея передъ бариномъ. Завелъ-было Вася также и Жужуточку тоненькую, да жаль, скоро перекусилъ ее пополамъ Соколка разбойникъ. Въ утѣшеніе отъ горя послѣдняго Вася узнали отъ мамы исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора, сестры его, Шеверюшки и сына ихъ Цѣпляя, что мама и сама любила разсказывать ему отъ скуки и о чемъ даже самъ Вася иногда конючилъ на распѣвъ:
-- Мама, а, мама! разскажи-ко о Шеверюшкѣ-то? *
-- Ну да вѣдь ты ужь знаешь оШеверюшкѣ-то? возражала мама ласково:-- сто разъ вѣдь ужь слыхалъ объ этомъ, надоѣдало ты этакой!..
-- Ну да еще разскаж-жи? а? разскажи-и...
-- Ну вотъ: Емельянушка-то Пырочкинъ взялъ слѣпыхъ кутятъ-то въ полу, да и идетъ по улицѣ да плачетъ надъ ними; и Марья-то Александровна смотритъ этакъ въ окошко-то да и спрашиваетъ: "что это ты, говоритъ, Емельянушко, плачешь то объ чемъ?" -- "Да чего, говоритъ, сударыня, кутятокъ моихъ приказала барыня закинуть въ оврагъ, а мнѣ вотъ жалко-съ ихъ оченно-съ больно, маленькіе, говоритъ, вонъ, какъ дѣти этакія, какія нибудь." А та, знаешь, всякую животную оченно любитъ, ну и говоритъ ему: "ну полно, говоритъ, Емельянушко милый, не плачь, да-ко ихъ суда". А тутъ отца-то нашего и вскрикнули къ себѣ: "Павелъ, говоритъ, поди-тко, говоритъ, возьми ихъ отъ него, да воспитывай хорошенько; смотри-же, говоритъ, у меня, не бей ихъ -- слышишь!" Ну вотъ и вышло оно, что они этакіе балобаны вздрочены отцомъ то твоимъ, -- настоящіе обреутки. А тому гривну дала за нихъ, аль, кажись, и двѣ за пару-то; ну, а Емельянушкѣ это и на-руку, ему вѣдь только это и нужно было, онъ ужь человѣкъ отъ извѣстно какой, только изъ-за выпивки и колотится; взялъ вонъ пошелъ въ кабачекъ, да и дернулъ тамъ за ихъ здоровье. Ну вотъ и дѣло съ концемъ, еще пѣсенку попѣваетъ, назадъ-то идучи. Вотъ такъ они у васъ и остались въ ту пору, и таперича вонъ живутъ да поживаютъ: Азорка-то вонъ, старикъ сталъ, а Цѣпляй то еще молоденькій.
Но какъ Азорка, Шарокь, Соколка, волчокъ, котъ Васька, мопсикъ, -- словомъ, весь дворовый собачій и кошачій міръ далеко не удовлетворялъ пытливости свѣжаго дѣтскаго взора, а для игры и забавы всего этого было недостаточно, то Вася и сталъ мало-по-малу знакомиться и съ прочимъ его окружающимъ. Любилъ онъ, напримѣръ, встрѣчать мамину Субботку, идущую важно изъ стада, какъ толстая купчиха;-- ту самую Субботку, о которой завистливая сосѣдка говорила часто мамѣ: "а твоя, братъ, Субботка, настоящая король-корова изо всего стада". Любилъ Вася гладить и глупаго теленка, Бунеюшку, привязаннаго въизбѣ къ шайкѣ и до того глупаго, что онъ даже и отъ молока-то топырился и его не умѣлъ порядочно выхлебать. Любилъ онъ и гусей-молодцовъ, и несмотря на то, что боялся грознаго ихъ шипенья, все-таки любопытно посматривалъ на нихъ издали, и когда они, поднявши гордо голову, гоготали во все горло, онъ съ замираніемъ сердца выговаривалъ: "го-го-го! какъ славно!" За то не любилъ онъ кислыхъ индѣекъ, которыя все какъ будто спали ходя, даже синіе носы ихъ называлъ не иначе какъ соплями, и даже, ходя за ними, передразнивалъ, говоря: "тя-тя-тя: чего тебѣ не тя, -- эхъ, вы кислятина!" Любопытно засматривалъ онъ на двухъ маминыхъ утокъ, которыя переваливались отъ жиру, какъ беременныя женщины, и даже дѣлалъ надъ ними своего рода заключенія: "что это, мама, онѣ, какъ дураки, ходить-то совсѣмъ не умѣютъ? не выучились, что ли? вонъ какъ! точно кувыркаются?" -- Узналъ Вася хорошо и оборванную, хитрую мамину курицу Анну Андревну, узналъ ея немочи, бѣдность хилость и, сокрушаясь объ ней сердечно, всегда отдѣльно отъ прочихъ давалъ ей отъ себя крошечки хлѣбца и творогу, заботливо отгоняя отъ все прочихъ бестій рябушекъ, которыя -- и въ его то глазахъ -- готовы были безсовѣстно выхватить у Анны Андревны творогъ и хлѣбъ не только изъ-подъ носу, а прямо выклюнуть изъ-носу. Онъ зналъ также съ хорошей стороны и всегда хвалилъ отъ себя, при случаѣ, горластаго мамина пѣтуха Антошку-долговязаго, который отличнѣйшимъ бассомъ и такъ весело пѣвалъ свое: "како реку" и такъ съ сосѣдними пѣтухами расправлялся по-свойски, что отъ нихъ летѣло рѣшительное клочье, -- словомъ, отчаянный Антошка-долговязый былъ не только забіяка, но и отличнѣйшій дуэлистъ. За что сама мама наименовала его пѣтуховъ голландскимъ, а по отчеству величала чуть-по не королемъ дювгерландскимъ. Онъ познакомился даже коротко съ чернымъ прокурорскимъ козломъ Васькой, котораго прежде такъ боялся, какъ бабы боятся домоваго, и отъ котораго въ первый разъ такъ прыснулъ съ испугу, что спрятался головой мамѣ подолъ, между разведенными колѣнями. Впрочемъ Ваську-козла онъ любилъ все-таки не такъ, какъ мамину козу Машу, -- которая еще однажды, забравшись за нимъ въ садъ къ Оленькѣ Почечкину, такъ аккуратно обстригла тамъ всѣ верхушки цвѣтовъ, что оставшіяся бустыли представлялись похожими на стриженные волосы школьника.
Но какъ и этого широкаго знакомства пытливому Васѣ все-таки было недостаточно, -- онъ еще дальше сталъ заглядывать на широкій божій міръ. Со вниманіемъ сталъ онъ разсматривать сизенькихъ голубчиковъ, парочкой сидящихъ на крышѣ и цѣломудренно цалующихся въ весеннее теплое время; въ особенности любилъ онъ смотрѣть на нихъ въ то время, когда они таскали одинъ другаго за-носъ, за то не долюбливалъ онъ черныхъ бестій-галокъ, которыхъ мама съ Іоновной -- не знаю за что -- называли пустой птицей, а тятя съ Анхимычемъ -- знаю почему -- величали нахалками и сѣроглазыми канальями. На прыгунью сороку онъ смотрѣлъ съ особеннымъ любопытствомъ, какъ на рѣдкость, иногда даже покрикивалъ: "эй, сорока-бѣлобока!" и почти всегда, складывая вмѣстѣ ножонки, пробовалъ самъ прыгнуть сорокой. Равнодушнѣе всего смотрѣлъ онъ на карканье глупой вороны, никогда не вытягивалъ шеи изъ подражанія оной, никогда не глоталъ такъ воздухъ, какъглотаетъ та при своемъ карканьи и даже никогда не пробовалъ по-вороньи почистить свой носъ объ мерзлую кочку, несмотря на то, что въ это время носъ и очень нужно было чистить. Впрочемъ въ послѣднемъ отношеніи не только совѣты, и даже самыя приказанія и угрозы мамы нисколько не дѣйствовали на Васю. Васѣ рѣшительно некогда было заняться чисткою своего носа: его болѣе занимали рѣзвые прыгунчики-воробышки, особенно когда они, передъ тепломъ прыгали на одной розовой маленькой ножкѣ, а другую поджимали подъ себя отъ лютаго морозу, все-таки весело выговаривая "чуть-живъ"! Вася даже неутомимо слѣдовалъ за ними подъ сараи и тамъ подробно разсматривалъ, какъ грѣли они розовые ноженки свои, зарывая ихъ въ кучи теплаго, парнаго навоза. Вися даже неустрашимо заглядывалъ за ними и въколодцы, и тамъ зорко высматривалъ, какъ цѣпко сидѣли они на срубѣ, какъ заботливо спасали маленькую жизнь свою отъ жестокой русской зимы. Съ наслажденіемъ слѣдилъ Вася полетъ рѣзвой ласточки-касаточки, скользящей, какъ молнія, по землѣ предъ грозою; онъ часто съ растопыренными ручонками кидался передъ ней, также, какъ передъ летучею мышью вечеромъ, чтобъ обѣихъ изловить. Жаль только, что изловить-то никакъ не удавалось: ужь быстро очень летали. Конечно, въ это время онъ чувствовалъ, что и самъ онъ человѣкъ очень быстрый, ну, да все нѣтъ -- не ловится!-- Что же касается до появленія перваго скворчика, такъ это было такое щекотанье, которое веселило Васю всего. Вася готовъ былъ заплясать въ то мгновеніе, когда отецъ начиналъ ставить первую -- мастерски отдѣланную -- скворешницу и еще пророчилъ Васѣ, что скоро прилетятъ скворцы. Вася рѣшительно по сотнѣ разъ на-день просился изъ избы во дворъ посмотрѣть: не прилетѣли-ли въ самомъ дѣлѣ его милые скворушки. По правдѣ сказать, онъ часто вылеталъ изъ сухой избы прямо въ лужу, въ ручей и въ грязь -- словомъ, вътакія мѣста, куда скворцы ужь вовсе не летаютъ, -- ну, да это ему ни-почемъ.
Вотъ тотъ маленькій, чудный мірокъ, въ которомъ по своему -- по младенчески -- безгрѣшно и свято -- виталъ мой пятилѣтій крошка Вася. Чистыя его наслажденія природою подслащались еще то душистымъ желтымъ одуванчикомъ, то сочнымъ и румянымъ яблочкомъ, то багряною гладкою вишенкой, то наконецъ ласковымъ словомъ и сказочкой воркуньи Іоновны, то поглаживаніемъ да похваливаніемъ самого тятеньки, то наконецъ ужь тѣмъ, что всего слаще и милѣе на свѣтѣ -- ласковымъ поцалуемъ и прголубливаніемъ самой родимой маменьки. О, золотое времячко!
Конечно, иногда случалось оно и такъ: Іоновна уходила къ своей чудотворной иконѣ въ Калуханову или Богомилово -- Богу молиться; тятя говорилъ жестковато: "отставь, братецъ, съ пустяками, мнѣ некогда теперь съ тобою толковать"; а мама такъ еще непривѣтливѣе ижостче покрикивала на Васю: "ну, что ты какъ за языкъ повѣшенъ, Васька! Мамкай еще! Видишь, некогда мнѣ? пошелъ отъ меня прочь! опять вонъ черти -- гости наѣхали, прости Господи! Не надоѣдай мнѣ, какъ горькая рѣдька, убирайся отъ меня къ шуту!" -- Ну и ступай мой бѣдный Вася къ шуту, -- а къ какому шуту? гдѣ онъ живетъ? -- Этого онъ не знаетъ, да и никто не знаетъ, -- Богъ одинъ знаетъ. Поневолѣ послѣ того взгрустнется такъ, что захочется всплакнуть.
Хорошо еще, что это было въ такое время, когда плакать-то вовсе было некогда: то подвернется подъ руку такой милый цвѣтокъ, который такъ самъ и впрыгиваетъ въ очи рѣзвушки Васи, то зеленый бархатный лужокъ самъ нѣжно подманиваетъ маленькаго Васю покататься, да поваляться по немъ, то тамъ изъ-за куста вспорхнеть и заиграетъ передъ Васей, какъ радуга -- пестрая бабочка, то здѣсь вмѣсто мамы улыбнется ему и приголубитъ его само ясное божье солнышко.
И вотъ Вася забылъ уже, что его обидѣли тятя съ мамой и вотъ Вася не сердится уже на то, что его отогнали отъ себя мама съ тятей. И этимъ чуднымъ забвеніемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: "я чистый младенецъ; у меня есть другая нѣжная мама, она меня никогда не обидитъ и не отгонитъ, эта ласковая мама моя -- мать природа". И этимъ ангельскимъ незлобіемъ ребенокъ какъ будто хочетъ сказать намъ: "я святой младенецъ; у меня есть другой нѣжный тятя, онъ меня никогда не обидѣть и не отгонитъ, -- этотъ ласковый мой новый тятя -- отецъ мой небесный -- Богъ!"
Да, да! мое дорогое дитя! отжившимъ сердцемъ моимъ чувствую, что ты говоришь мнѣ вѣчную правду, и вѣруя вътебя, мой непорочный младенецъ, я утверждаю вѣчную истину словъ твоихъ словомъ великой книги: "Не возбраняйте дѣтямъ приходить ко Мнѣ".
ГЛАВА II.
Вотъ какъ я представилъ тебѣ, читатель, моего пятилѣтняго младенца Васю. Но что такое пятилѣтній ребенокъ у такихъ родителей, какъ наши чѣмъ-то вѣчно занятые крѣпостныя люди? Не есть ли это мѣшокъ, напичканный до сыта грубою пищею отъ черстваго стола или мѣсячины, и развѣ еще изрѣдка дополненный ворованными лакомствами отъ сытнаго господскаго стола? Безошибочно можно сказать, что вся его физическая жизнь заключается въ пяти только словахъ: ѣсть, пить, спать и играть, а пятаго нельзя уже и сказать. А умственное развитіе такого ребенка ограничивается любопытствомъ его глаза и памятью; онъ знаетъ названіе многихъ предметовъ и вовсе не знаетъ ихъ настоящаго употребленія или назначенія; онъ знаетъ нѣсколько десятковъ счета и вовсе не знаетъ его настоящаго примѣненія къ дѣлу; онъ съ грѣхомъ пополамъ заучиваетъ названіе дней недѣли, безъ порядку, и много-много развѣ при строгости родителей -- узнаетъ, что среда и пятница дни постные, а воскресенье -- это праздникъ. Все нравственное его убѣжденіе есть безусловное повиновеніе волѣ родительской и начинается и оканчивается оно только бранью матери, и угрозами отца и отцомъ, да иногда развѣ -- при рѣзвости и упрямствѣ ребенка -- плесками, теребачками, подзатыльниками и прутомъ. Все его религіозное пониманіе заканчивается заучиваніемъ той молитвы, которую нанесла надъ нимъ бабушка Сампсониха, при его появленіи на свѣтъ божій, да много-много развѣ еще знаніемъ наизустъ: "богородицы диварадавайся". О Богѣ ребенокъ знаетъ только то, что онъ у мамы, въ чуланѣ, виситъ въ переднемъ углу на веревочкѣ, или стоитъ на божницѣ въ мѣдномъ облаченіи, за стеклышкомъ, и что у него черное лицо; -- развѣ еще ненарокомъ узнаетъ отъ кого нибудь, что Богъ живетъ на небесахъ, тамъ, дале-е-ко....
Что же изъ него должно выйти? Что? если ко всему этому присоедините еще цѣлую дворню учителей, безпрестанно своими живыми примѣрами поучающихъ ребенка и тому, и сему, и одному, и десятому -- ивовсе ужь не тому, чему нужно бы учить маленькаго пятилѣтняго ребенка. А между тѣмъ въ этомъ пятилѣтнемъ ребенкѣ, при такомъ неудовлетворенномъ состояніи и при такой страшной суетѣ и дѣятельности, безпрестанно затрогивается не только любопытство, а даже и сердчишко его и маленькій его умъ. Вотъ настоящее положеніе моего пятилѣтняго Васи.
Разсмотримъ же теперь, чѣмъ въ особенности затронуто было, вънастоящій періодъ, его любопытство. Первая картина, которая въ особенности затронула его любопытство и ярко сверкнула предъ очами ребенка, какъ что-то цѣлое и даже съ нимъ нераздѣльное и недѣлимое -- это рожденіе брата его Вани. Рожденіе Васина брата Вани было вотъ какъ. Разъ какъ-то Вася, проснувшись утромъ, замѣтилъ, что у него пропала мама. Во всѣхъ такихъ пропажахъ Вася имѣлъ обыкновеніе ревѣть, ибо впередъ уже былъ увѣренъ въ томъ, что ему стоитъ только покрѣпче рявкнуть, такъ непремѣнно кто нибудь изъ двухъ -- тятя, или мама -- а ужь явятся на свиданіе и утѣшатъ сироту въ уединеніи. Но на этотъ разъ случилось какъ-то не такъ; и мама не приходила, и тятя не являлся, а просто какая-то голосистая бабенка закричала на него съ печки: "Васька, шкура-сте долой, что ты глотку-то дерешь, жаба-те въ горло!-- Наткось поди -- наладилъ: мама да яма! Мамка твоя въ банѣ, -- ступай туда; она тамъ тебѣ братишку родила. На-ко вотъ: штанишки-то надѣвай, что-ли!"
Вася очнулся и какъ будто образумѣлъ. "Пожалуй", подумалъ онъ: "и штанишки можно вѣдь надѣть, когда мама братца родила -- надобно его посмотрѣть". Вася послѣ того живо напялилъ на себя амуницію и тотчасъ покатилъ въ баню. Отецъ съ удивленіемъ спросилъ его въ дверяхъ: "ты, братъ, зачѣмъ сюда появился? тебя кто звалъ?" Однако послѣ того тотчасъ показалъ ему маленькаго новаго брата, краснаго какъ говядина, а даже прибавилъ: "видишь, какъ онъ спитъ?"
Рожденіе Вани, читатель мой, для тебя не такъ уже интересно. Бабушка-Сампсониха -- дай ей Богъ царство небесное -- отживши послѣдній сотенный годѣ своей славной тысяче-внучатной жизни, переселилась въ вѣчность! Новая бабушка Сидориха не только не умѣла отхватать этакъ что нибудь замысловатое:-- тамъ дунуть, плюнуть или пошипѣть на нечистаго да отогнать нелегкаго воскресной молитвой, не умѣла даже пупочка дѣтскаго порядкомъ перевязать, -- допустила таки надуть грыжу. Сама мама, состарѣвшаяся пятью годами, уже гораздо хилѣе перенесла этотъ обычный періодъ, къ которому вѣрно и въ восемнадцатый разъ нельзя женщинѣ" легко привыкнуть. Она даже на самый сердечный вопросъ: "какъ для нея назвать новаго ея сынка?" -- махнула какъ-то отчаянно рукой и только вяло выговорила: "ну, зовите, какъ хотите, Господь съ нимъ!... всякіе были у меня, матушка Сидоровна, и Сергѣи, и Андреи, да проку-то въ нихъ какъ-то все мало -- непрочны больно, только и знай, что хорони да рожай. Не стоитъ и имѣть то ихъ вовсе: только одно горе съ ними...." На что, впрочемъ, Сидориха тихо отвѣтила: "ну, полно, Семеновна, грѣшить-то! когда не стоитъ ничего? что ужь это, больно? кормилецъ, чай, будетъ то же? -- сынъ вишь." Но въ самомъ голосѣ Сидорихи слышалось, что и сама она мало вѣровала въ новорожденнаго -- ибо новенькій братикъ Васи ни крѣпостію мышцъ, ни упругостію тѣла нисколько не походилъ на Васю новорожденнаго, а былъ такъ какая-то неподвижная разваренная свекловица. Самый тятя какъ будто осовѣлъ, какъ будто онъ усталъ уже и крестить и хоронить дѣтей своихъ: онъ не пошелъ даже искать и кума съ кумою, махнулъ какъ-то горько рукой, и просто тутъ же изъ дворни отрядилъ, какъ набарщину, портнаго Аскалона да коровницу Лепестинью, и они въ этотъ же день за обѣдню отнесли въцерковь новорожденнаго Ваньку. Кума даже объявила Васѣ, что они идутъ въ церковь за тѣмъ, чтобы новаго братца его ввести въ "крестьянскую вѣру". Вася любилъ всякія новости и потому тотчасъ съ кумой же борзо отправился въ церковь, чтобъ высмотрѣть подробно, какъ это тамъ будутъ еще водить новаго его братца. Но напрасно и ходилъ; пошелъ-то онъ было и бодро да осѣлся: вовсе ничего для него не было веселаго и въ церкви. Просто сторожъ Романы съ храпомъ натаскалъ холодной воды и валилъ ее въ какую-то большую мѣдную рюмку съ донышкомъ, которая стояла въ углу на волу. Потапычъ, дьячокъ, бѣгая взадъ и впередъ суетливо по церкви, выронилъ уголекъ изъ кадила и наклонясь, чтобъ поймать его, жалостливо пропѣлъ что-то. Парамонычъ, дьякчокъ, въ темномъ углу невнятно читалъ какую-то божественную молитву, а иногда задумавшись почесывалъ у себя за ухомъ. Молодой носъ опушился уже бородой, и служилъ медленнѣе, важнѣе, чѣмъ пять лѣтъ тому назадъ.
По возвращеніи изъ церкви, вмѣсто курника съѣли только пирогъ съ горохомъ, да закусили огурцомъ: это потому, что и день былъ постный да и новорожденнаго назвали Иваномъ Постнымъ. А потомъ дальше такъ и пошло все плоховато, да ветховато, да гниловато.
Иному новорожденному маменька, пожалуй, заготовитъ еще и распашоночки какія нибудь батистовыя, съ заграничными кружевами, да одѣяльце сгеганое атласное, а то и на лебяжьемъ пуху; а у вашего Вани-постнаго и рубашоночки не оказалось порядочной, не только теплаго халата. Мама, видишь, вовсе не разсчитывала, что у ней родится еще какой нибудь бѣдный Ваня, кромѣ ея боженаго и молеваго дитятки Развасюрыньки: ну такъ ничего и не думала сначала-то, а потомъ было и задувала, да за хлопотами, да за суетой все какъ-то и шить-то было некогда.
Вмѣсто бесѣдки, въкоторой Вася бесѣдовалъ въ старые годы съ Сампсонихой, теперь повѣсили лукошко, въ которомъ индѣйка выводила въ ему зиму пырышатъ;-- вотъ въ лукошко-то и высадили Ваню за-просто, какъ пырышенка. Это, видите, все потому такъ случилось, что Марѳа Семеновна, давши себѣ слово никогда болѣе не родить, подарила еще въ третьемъ году Васину колыбельку какой-то бѣдной солдаткѣ, у которой мужъ былъ уже лѣтъ двадцать пять на царской службѣ. Индѣйское проклятое корыто съ первыхъ же дней какъ-то ненарокомъ спрыгнуло съ оцѣпа и маленькій крошка Ваня такъ брякнулся объ полъ, что у него закрылись глазенки и онъ полчаса лежалъ неподвижно, бѣлый какъ полотно. Сидориха ужъ только и отходила его отъ смерти, подувая ему въ плѣшивую голову -- въ темя.
А тамъ и недѣли не прошло, какъ Вася заползъ по глупости въ индѣйское корыто приголубить своего братца Ваню да такъ родственно бросился ему въ объятія, что лѣвымъ мизинцемъ чуть было и глазъ не выковырнулъ ему, вмѣсто изюмины, -- впрочемъ не многимъ поплатился Ваня за это свиданіе: разорвалось немножко съ краишку вѣко -- и только! На третій день послѣ того ловкій Вася, въ качествѣ хорошей молочной кормилицы, чуть было не утопилъ возлюбленнаго братца въ молочкѣ. А кажись вѣдь ничего и не сдѣлалъ такого: просто только приставилъ рожекъ себѣ ко рту, понатужился немного, да дунулъ въ него. А вышла вонъ какая оказія: молоко точно изъ пожарной трубы такъ ударило и въ ротъ и въглаза Ванѣ-постному, что тотъ чуть совсѣмъ не подавился братцовымъ угощеніемъ. А черезъ денекъ и опять вышла новая исторія: у новой кормилицы Ваня чуть было не проглотилъ соску! Мама даже въ толкъ не когда взять, какъ это все случается: лайка, что ли, была гнила, или ниточка -- только сосочка сорвалась съ рожка-то да какъ прыгнетъ, шельма, въ горло, словно устрица -- такъ было тамъ и засѣла, да ужь мама постаралась -- вытащила ее оттуда за хвостъ. А черезъ дна денька еще случилось съ Ваней двѣ новыхъ исторіи, на которыя ужь мама за недосугомъ своимъ да бѣготней только махнула рукой да добавила, убѣгая въ погребъ: "ахъ, Ванька, Ванька несчастный, и накормить-то тебя некогда!"
А на несчастнаго Ваню къ году еще и немочи напали. Злобная золотуха такой ему подставила желвакъ въ подзатылину, вмѣсто подушки, что бѣдному Ванѣ и лежать-то на спинкѣ было невозможно. А за этимъ (вѣроятно, еще мало было) такъ потянула Ваню за лѣвое ухо, что и глазъ-то лѣвый искосила ему на всю жизнь. Сама мама, которая не совсѣмъ-то долюбливала Ваню, и та грустно надъ имъ выговорила: "эхъ, Ваня, Ваня несчастный, хоть бы ты умеръ у меня; и Господь-то тебя не прибираетъ!..." на что Ваня смотрѣлъ только съ удивленіемъ своими большими синими глазами.
И въ самомъ дѣлѣ съ Ваней все что-то не такъ клеилось, и какъ съ Васей. Ужь, кажется, самое близкое къ Ванѣ существо, бабушка-Сидориха, и та какъ-то не долюбливала его писку, хвори и неуемнаго плача, и та скажетъ этокъ изрѣдка: "Господи! что это съ этимъ ребенкомъ маята-то какая, какая онъ неуемчивый-то!" -- а потокъ и пошла опять: "у! шелопоглазый-пучеглазикъ! вылупилъ ужь опять луковицы-то, не уймешься ты вѣрно никогда, каторжникъ! Экъ, опять глотку-то раздираегъ! Лежи! а то буку приведу." И за этими убѣжденіями Сидориха примется пугать Ваню (обидно даже сказать -- чѣмъ) или маминой козой Машкой, или просто скрипучимъ колесомъ у телѣги. Вавила дворникъ пойдеть за водой, у него заскрипитъ колесо, а Сидориха увѣряетъ, что это за Ваней коза пришла. А послѣ этого еще въ добавокъ такъ страшно выворотитъ свою черную косматую шубищу, что и самъ неустрашимый Вася и тотъ затрясется отъ внезапнаго ужаса, а у трусливаго Вани, такъ просто выпученные его глаза выворотятся на лѣвую сторону. Полуторыхъ годовъ чуть было какая-то сосѣдняя свинья не съѣла Ваню, хорошо еще, что за него заступился отчаяннный Цѣпляй, да сосѣдней свиньѣ оторвалъ за это на-прочь лѣвое ухо. Дальше, барыня Марья Александровна не обратила никакого вниманія на Ваню; когда онъ въ первый разъ пришедъ поцаловать у ней ручку: это потому, конечно, что къ этому времени Марья Александровна развела и своихъ собственныхъ дѣтенышей чуть ли ни косой десятокъ.-- "Мнѣ, говоритъ, и свои-то надоѣдаютъ крикомъ -- несите этого вонъ! не смѣть и носить его въ горницу!" -- Вотъ и только! А пальчикомъ опять подманила къ себѣ Лили съ кормилкой. Василій Иванычъ былъ вѣрно такого же мнѣнія, что своя рубашка къ тѣлу ближе. Словомъ, съ Ваней все было иначе, нежели съ Васей. И если кто не измѣнился въ ласкахъ къ Ванѣ маленькому, такъ это однѣ только дворовыя бабенки да собаченки, особенно послѣднія -- тѣ такъ и остались съ нимъ пріятелями по возрасту, какъ и съ Васей. Да и то, я думаю, это осталось въ нихъ по-привычкѣ; мнѣ кажется, у нихъ ужь такъ было заведено: онѣ и передъ губернаторомъ виляли хвостомъ, если онъ пріѣзжалъ къ господамъ въ гости, и передъ нѣмцемъ булочникомъ виляли, если онъ приносилъ свои заскорблые хлѣбы нѣмецкіе, сильно засиженные русскими мухами, и передъ трубочистомъ виляли, когда онъ приходилъ чистить барскія трубы, и имъ жиду Марейкѣ ласкались онѣ, когда онъ хотѣлъ купить ихъ на выдѣлку собачьяго мѣха, вмѣсто бобра.... Такая ужь была вѣрно ласковая собачья дворовая порода!
А прочая природа, не знаю, была ли сколько нибудь ласковѣе къ Ванѣ. Первый, самый близкій, сивый тятинъ меринъ -- и тотъ оказался противъ Вани какой-то злой мачихой: ну, какъ черезъ двадцать старыхъ лѣтъ такъ вздумалъ вдругъ разыграться и такъ копытомъ зацѣпилъ Ванѣ за ухо, что некрѣпкую Ванину кожу пришлось зашивать и чинить ниткой. Тятя съ мамой такъ и ахнули; они рѣшительно не могли надивиться: какъ старыйсивый меринъ могъ у нихъ черезъ двадцать лѣтъ такъ разыграться?-- "Еще слава Богу", говоритъ: "что по уху, не по головѣ, а то такъ на мѣстѣ бы и уложилъ".-- Вотъ какъ недоброжелателенъ былъ противъ Вани и даже самъ сивый тятинькинъ меринъ, чего же ему, бѣдному, должно было ожидать отъ чужихъ лошадей, собакъ, свиней и козловъ? Конечно, всякая чужая свинья готова была проглотить его цѣликомъ. Однимъ словомъ, разсматривая жизнь Вани съ правой и лѣвой стороны, ясно было видно, что это человѣкъ простой, ясно было даже видно, что онъ и рожденъ-то безъ сорочки, хотя этого намъ и не сказывала бабушка-Сидоряха.
Но пока довольно. Теперь мы обратимъ вниманіе на то, что въ особенности затрогивало маленькое сердчишко Васи, къ чему онъ въ это время болѣе былъ привязанъ и кого въ особенности безсознательно любилъ.
Не получивши отъ пеленокъ правильнаго пониманія объ окружающемъ мірѣ, Вася началъ уже и съ этихъ нѣжныхъ лѣтъ мало по малу относиться къ нему какъ-то враждебно. Вмѣсто чистаго наслажденія милымъ цвѣткомъ, онъ уже находилъ наслажденіе другое -- человѣческое: растерзать его милую головку, расщипать его чудную красоту и, какъ прахъ земной, развѣять его по землѣ; вмѣсто того, чтобъ любоваться милой и пестрой бабочкой, Вася уже изобрѣталъ средства, какъ бы поймать эту милую бабочку, и потомъ, наигравшись ею, оборвать ея прелестныя крылышки и растерзать это маленькое существо. Наконецъ далѣе: чувствуя въ себѣ какую-то особенно-животную силу, любуясь милымъ воробушкомъ издали, Вася въ то же время загребалъ въ маленькую горстишку свою большой камень и силился уже половче запустить его такъ, чтобъ пополамъ перешибить этого маленькаго крошку-воробушка. Съ голубями онъ поступалъ отнюдь не почетнѣе, -- о галкахъ и воронахъ нечего и говорить. А противъ мухъ и таракановъ, которыхъ мама съ Іоновной и тятя съ Анхимычемъ называли зловреднымъ гадомъ, Вася оказался самый зловредный человѣкъ. Мухъ, напримѣръ, онъ выучился необыкновенно ловко хватать горстью со стола, на кухнѣ (гдѣ была главная столица мушинаго королевства), и послѣ каждаго взмаха, поднося еще кулакъ къ уху и послушавши, какъ въ немъ реветъ цѣлый пчелиный рой, безчеловѣчно швырялъ ихъ всѣхъ вълахань съ помоями, или, размахнувшись сильно хваталъ объ-полъ и еще подробно разсматривалъ, много ли онъ изъ нихъ съ-разу до-смерти заколотилъ. Гораздо снисходительнѣе обращался онъ съ тараканами. Забившись на печь (гдѣ была главная столица тмутараканскаго царства), онъ хваталъ за усъ рыжака, выглядывающаго на него съ удивленіемъ изъ щели, обрывалъ ему ноги и только вывѣшивалъ его за усы. Болѣе всего любилъ онъ разсматривать тараканье яицо, похожее на маленькій дорожный чемоданъ, до того укладистый, что въ чемоданѣ этомъ помѣщается до пятидесяти новенькихъ таракашковъ, которые когда всѣ выползутъ, такъ дѣлается непостижимо, какъ они могли всѣ помѣститься въ такой маленькой квартиркѣ, которая, право, тѣснѣе еще чиновничьей квартиры въ Петербургѣ. Вася дѣлалъ также бойкое нападеніе на пауковъ, и -- къ несчастію же всѣхъ пауковъ -- въ это время онъ узналъ отъ Іоновны, что тому прощается даже сорокъ грѣховъ, кто убиваетъ паука. И вотъ, узнавши, что несчастные долговязые сѣки-ноги были самые смиренные и плохіе пауки, Вася засѣлъ ихъ ловить и не болѣе, какъ въ одинъ счастливый мѣсяцъ передушилъ ихъ бездну. Съ ранняго утра вплоть до глубокой ночи онъ только тѣмъ и занимался, что выдергивалъ длинныя ноги коси-ноговъ, клалъ ихъ на стекло или ни что нибудь гладкое, и безпрестанно повторялъ надъ ними: "коси нога, коси нога!" до тѣхъ поръ, пока эти ноги не переставали судорожно подергиваться, или косить. За этимъ клалась на стекло новая свѣжая пара ногъ, которая, для удовольствія Вася, должна была тоже безъ туловища поплясать по стеклу. Впрочемъ, вънастоящее время Вася былъ уже смѣлъ не только противъ однихъ коси-ноговъ, сѣки-ноговъ, или, по ученому, косарей онъ даже, по приглашенію мамы, ловилъ съ ней и мышей въамбарѣ, въ крупѣ, да не только изловчался смести крыломъ въ воду маленькаго серенькаго злодѣя,а прямо даже ухищрялся подсѣчь его на бѣгу.
Впрочемъ эти безсознательныя, неразумныя шалости, гдѣ еще вовсе не намекалось на то, что значитъ умертвить или убить, происходили, конечно, болѣе отъ рѣзвости ребенка, нежели отъ жестокости его сердца. Да, но моему трудно допустить теплую мысль, будто человѣкъ можетъ родиться съ жестокимъ сердцемъ. Не направленіе ли во всемъ этомъ виновато? -- Очеркивая злодѣянія моего маленькаго рѣзвушки, мнѣ хочется заступиться за него и не только извинить, а прямо оправдать его передъ вами: ибо и соприкасаясь къ такому жосткому міру, какъ барская дворня, сердце маленькаго Васи въ это время было готово еще на многое мягкое и доброе. И вотъ тому примѣры.
При сломкѣ стараго флигеля отецъ подарилъ Васѣ пару вынутыхъ изъ гнѣзда, маленькихъ и слабенькихъ желто-шелковыхъ голубятъ, и при этомъ растолковалъ Васѣ, какъ только могъ, что они теперь сиротки -- безъ тяти и мамы -- и потому такъ жалобно пищатъ; растолковалъ также, что они голодны и что ихъ надобно бы покормить. Вася тотчасъ вызвался быть голубиной мамой и въ тотъ же день выучился отъ отца своего -- изо рту кормить птенцовъ своихъ творогомъ, и заботливо выполнялъ эту материнскую обязанность до совершеннолѣтія своихъ дѣтей. Правда, что въ то же время онъ не взлюбилъ другую пару -- маленькихъ, синихъ и голыхъ галченятъ: тѣхъ онъ называлъ не иначе, какъ обжорами, не могъ слушать, когда они кричали по-галочьи, и даже не рѣшался брать въ руки холодное ихъ тѣло. Но все-таки, когда мама растолковала ему, что и эти безъ матери умрутъ съ-голоду, Вася вызвался тотчасъ и этихъ воспитывать. Конечно, воспитаніе послѣднихъ было похоже на воспитаніе пасынковъ, и Вася никакъ не рѣшался кормить галчатъ изо рту, увѣряя маму, что они и губу его откусятъ; но все-таки, изъ сожалѣнія, каждодневно забивалъ крикунамъ своимъ, въ широкіе ихъ рты, порядочные куски каши, и они все-таки не умирали, глотая пилюли отъ новаго своего родителя. А когда этотъ родитель добирался до горшечка Ванина, такъ отпускалъ имъ, какъ пансіонерамъ, по порціи и молочной кашки.
Разсматривая сердечную жизнь моего маленькаго Васи, я готовъ здѣсь до мелочей представить еще и другія событія, гдѣ она проявлялась.
Вася, напримѣръ, съ удовольствіемъ посматривалъ, какъ отцовскій лягавый кобель Евтушка, что-то въ особенности злобный противу котлетъ, отлично подбирался къ нимъ на кухню, черезъ окошко, и еще такъ дружелюбно посматривая стеклянными глазами на повара Анхимыча, шельмовски пошевеливалъ передъ нимъ хвостомъ. Вася не только веселился сердцемъ, что у тяти его такой ловкій песъ, Вася даже прямо разражался громкимъ смѣхомъ, когда ловецъ-Евтушка, изъ подъ самаго Анхимычева носа, выхватывалъ-таки себѣ подачку, да такъ ловко, что Вася не успѣвалъ во-время вскрикнуть: "посмотрите, посмотрите, Анхимычъ, этакій подлецъ Евутшка-то, какую опять изловилъ штуку!" -- За то съ сокрушеніемъ сердца посматривалъ Вася на глупую Алоизу, которая, какъ нищая ханжа, съ поникнутой годовой, заходила блудить на кухню въ двери и тоже протягивала глупый свой носъ къ остальнымъ котлетамъ. Вася впередъ уже чувствовалъ, что ловкій поваренокъ Типка поддастъ Алоизѣ кипятку съ-заду, какъ на каменку, и ребяческое сердце его сжималось отъ боли; когда Вася заслыхивалъ жалобное южаніе Алоизы, похожее на плачь человѣка, онъ какъ будто пугался, и слезой подергивало его дѣтскія глаза, когда онъ смотрѣлъ на бѣдную Алоизу, ползущую какъ ребенокъ, или вертящуюся на одномъ мѣстѣ, какъ кубарь.
Эту сердечную нѣжность, теплоту и соболѣзнованіе ко всему окружающему въ немъ еще болѣе поддерживала сама мама. Въ этотъ нѣжный періодъ Вася болѣе всего на свѣтѣ любилъ кашу, слушался ея безусловно и постоянно былъ при ней. Тятя замѣтенъ былъ болѣе по гостинцамъ съ базару и употреблялся еще только для острастки Васи, а отъ мамы Вася получалъ первыя своя убѣжденія, около мамы учился онъ мыслить и мамѣ же довѣрялъ первыя свои незрѣлыя, глуповатыя мыслишки.... конечно, когда мамѣ было время съ нимъ толковать или терпѣливо его выслушиватъ.
Нѣжныя ихъ отношенія можно видѣть и изъ случаетъ, какъ такихъ, напримѣръ:
Вася не только съ особенной заботливостію кормилъ маленькихъ маминыхъ цыплятъ яичкомь (которой самъ даже и рубилъ какъ можно мельче, чтобы крошки не подавились, онъ даже иногда подкарауливалъ и летающаго надъ пырышатми ястреба и съ страшнымъ испугомъ прибѣгалъ къ мамѣ объявить такую неминучую бѣду. Съ особенною нѣжностію слушалъ онъ, какъ его звонкая мама заливалась на заднемъ дворѣ, съ любовью подманивая къ себѣ безтолковыхъ птенцовъ своихъ: "пыръ, пыръ, пыръ!" -- или вдругъ строго вскрикивала: "цыпышь, вы, чертенята этакіе! Тига, вы, лѣшіе!" -- Онъ даже съ любовью поглядывалъ, какъ мама, шепча и поплевывая налѣво, мыла изъ корытца ножки новокупленному цыпленку, затѣмъ чтобы тотъ не сбѣжалъ у ней со двора. Онъ даже какъ будто сердился на тятю, когда тотъ, проходя мимовъамбаръ свой, кричалъ на маму:-- "полно тебѣ бабьими глупостями заниматься-то!-- ты лучше отруби ему ноги-то, вотъ онъ тогда и не уйдетъ отъ тебя никуда. А то съ ворожбой-то твоей да съ чертовщиной... Выпусти-ко его изъ хлѣва-то, какъ онъ прыгаетъ, -- онъ тебѣ хвостъ-отъ покажетъ." -- На что кроткая мама отвѣчала только; "ну, когда же хвостъ покажетъ! что пустяки-то говоришь: не покажетъ онъ хвоста." -- И все таки съ шопотомъ домывала ножки до конца. А Вася былъ на ея же сторонѣ: Вася и самъ былъ того же мнѣнія, что маленькій цыпленокъ не покажетъ мамѣ хвоста.
Вмѣстѣ съ мамой потѣшались они надъ плутоватымъ ея цыпленочкомъ Оборвышемъ, который хотя всѣхъ былъ меньше, но при этомъ всѣхъ смѣтливѣе и шельмоватѣе. Оборвышъ, напримѣръ, всегда ложился на землю въ то время, когда мама кидала кашу всѣмъ своимъ воспитанникамъ-цыплятамъ, и когда прочіе глупцы бѣгали по немъ, топтали его, съ пискомъ поднимая къ верху носы и безтолково прося еще корму, Оборвышъ, лежа подъ ними, выклевывалъ всю кашу, и такъ за всѣхъ наѣдался, что кожа на немъ раздувалась, какъ пузырь, и жосткое перье поднималось, какъ на ежѣ щетина; такъ что этотъ плутоватый Оборвышъ и маму занималъ до улыбки, да и Вася смѣялся до слезъ, указывая на раздутаго карапузика и повторяя: "вонъ какъ опять налопался, мама, -- смотри!"
А послѣ веселаго смѣха надъ Оборвышемъ, они вмѣстѣ съ мамой горевали о молодомъ котикѣ Мурыскѣ, который подросъ-было съ такими славными усищами, да Вавила дворникъ нечаянно-злобно перешибъ его избной дверью; вмѣстѣ съ мамой тужили они также о кончинѣ хилой маминой курочки Анны Андревны. И такъ это все было горько, что Вася далъ мамѣ родственное обѣщаніе обоихъ покойниковъ богато и пышно похоронить, подъ сараемъ, и даже поставить надъ ними монументы изъ кирпича, а если достанетъ силы, такъ, пожалуй, взворотить и надгробные камни изъ тяжелаго алебастра.
Мамѣ же Вася жаловался на то, что теперь ему скучно безъ молодаго и рѣзваго Мурыски, и въ маминыхъ же глазахъ припадалъ къ шеѣ мурыскиной сестры, Маришки, и нѣжно ей выговаривалъ: "что, Маришинька, скончался братъ-отъ твой? -- теперь и не съ кѣмъ поиграть-то тебѣ, бѣдной" -- а дѣйствительно молодой бѣдной Маришкѣ не съ кѣмъ было поиграть, потому что серьёзный старый котъ Васька спасался все въ кладовыхъ и подвалахъ. А бѣдная молодая Маришка оставалась дома одна и отъ скуки загребала себѣ въ окошко лапкой гостей съ улицы. А иной разъ, напримѣръ, заслышавши свою маму, звонко кричащую: "ципъ, ципъ, ципъ!" Вася весело прибѣгалъ и вступалъ съ нею въ разговоръ такого рода:
-- Мама, а мама! отчего эта курочка съ коротенькимъ хвостикомъ, а эта вонъ съ какимъ хохлатымъ?
-- Это, сынокъ, пѣтухъ называется, а не курица.
-- Аа.... Что же кто пѣтухъ-то значитъ, мама: -- такая же вѣдь курочка?
-- Ну когда же курочка, поправляла мама съ ласковой улыбкой сынка:-- не курочка, а пѣтушокъ;-- это мужчинка значитъ, а курочка-то дѣвушка.
-- Аа!-- а что, мама, пѣтушокъ яички-то несетъ, что-ли? Такія же, какъ курочка, или большія?
-- Ну вотъ, глупенькій.... Ну когда пѣтухъ несетъ яица! пѣтухи никогда не несутся.
-- Ну, такъ что же, мама, его въпирогъ не изрѣжутъ?
-- Ну, потому не колятъ пѣтуха, что онъ нуженъ бываетъ.
-- А?... нуженъ бываетъ? Да зачѣмъ же онъ, мама, нуженъ-то бываетъ: вѣдь онъ яичекъ-то не несетъ?... а?... мама?...
Мама при послѣднемъ вопросѣ переставала улыбаться. Она даже какъ-то особенно нахмуривала лѣвую бровь и отвѣчала съ запиночкой: "ну, это.... ты, сынокъ, тамъ когда нибудь самъ послѣ узнаешь."
Изъ чего Вася выводилъ свое собственное заключеніе, что то вѣрно мама и сама-то не совсѣмъ твердо знаетъ. И сталъ послѣ того безсознательно отличать пѣтушка-утинаго отъ курочки-уточки, и сталъ даже приходить къ матери съ жалобой: что селезень, пѣтушокъ-утиный, все дерется съ уточкой, да кричитъ на все, да теребитъ ее за хохолокъ. Да сталъ разсказывать мамѣ, что пѣтушокъ ея голландскій Антошка-долговязый все только похаживаетъ, да курочекъ къ себѣ подманиваетъ, да покрикиваетъ: самъ не клюетъ, а любитъ только ихъ угощать -- такъ весь навозикъ имъ и пожертвовалъ.
Вотъ каковы были понятія Васи въэтотъ періодъ его жизни. И какъ бы мнѣ хотѣлось, мой дорогой читатель, еще подолѣе задержать передъ тобою этотъ непорочный образъ милаго моего ребенка. Но.... увы, мой безцѣнный читатель! жизненный напоръ, какъ въ худое днище ладейки, началъ уже отовсюду сочиться въ душу ребенка, и милый мой дорогой Вася началъ уже проявлять такіе поступки, которые сами собой заговаривали ясно, что его начинаетъ топить уже жизнь -- и вотъ уже обхватываетъ его она -- великая, какъ океанъ -- въ свои роковыя пучины!
Да, и съ пяти лѣтъ уже стало замѣтно, что пытливому ребенку Васѣ было очень недостаточно одного обыденнаго животно-безсловеснаго міра. Воробышки, голубки, котятки, азоры, шиверюшки -- и даже самый глупый Ваня съ ними -- говорить ничего не умѣли, а Васѣ часто хотѣлось уже и поговорить. И какъ на бѣду еще тятѣ съ мамой вѣчно было некогда; Іоновна -- цѣлое лѣто на богомольяхъ, а Анхимычъ все только жарилъ да варилъ и ничего не говорилъ.
Оставленный и оброшенный всѣми, Вася пускался въ новыя, изобрѣтенныя имъ для убиванія времени, игры. Онъ, напримѣръ, отъ нечего-дѣлать стригъ иногда ножницами блины, или въ масляный блинъ завертывалъ ломоть хлѣба, чтобы вкуснѣе поѣсть, или, еще лучше, выкусывалъ въ блинѣ четыре дырки, надѣвалъ этотъ блинъ себѣ на рожицу, какъ маску, просовывалъ въ послѣднюю дыру языкъ и поддразнивалъ имъ маленькаго, удивленнаго Ваню. Когда безтолковый Ваня расчухивалъ, что подъ блиномъ сидитъ самъ Вася, онъ начиналъ ухмыляться и протягивать къ блину лапки. Васѣ въ это время дѣлалось какъ будто немного веселѣе; ну, а все скучно, потому что Ваня ничего еще не говоритъ.
И вотъ изъ всего этого вышло наконецъ то, что, несмотря на запрещенія маменьки не уходить далеко отъ воротъ и не связываться крѣпко съ уличными мальчишками, которые, говоритъ,зашибутъ еще Ваню, -- Вася не вытерпѣлъ, свелъ-таки знакомство и съ Ванькой-рыжимъ, и съ Матюшкой-разбойникомъ и съ Акулькой-сверстницей, которую баринъ называлъ еще дѣвкой-чернавкой -- и даже съ сосѣдними полунѣмцами, дѣтьми настоящаго нѣмца столяра.
Что же сказать вамъ о новомъ знакомствѣ и друзьяхъ Васи?| Если бы я былъ смѣлый аналитикъ сердца человѣческаго и его духовныхъ силъ, я не затруднился бы найти мѣсто для новыхъ друзей Васи въ кругу міровыхъ существъ, а теперь я не знаю, какъ ихъ точнѣе и опредѣлить? Это были не кутята и ни волчата потому что имѣли даръ слова и что-то лепетали по человѣчьи; а съ другой стороны, разбирая жизнь ихъ, мысль и слово, никакъ нельзя предположить, чтобъ это было люди-дѣти, имѣющіе что-либо общее съ человѣкомъ -- въ настоящемъ смыслѣ этого слова. Они даже не были чѣмъ-то среднимъ между человѣкомъ и домашнимъ животнымъ, -- и если кому-либо изъ нихъ принадлежитъ это почетное мѣсто, такъ развѣ только Оленькѣ Почечкину и Акулькѣ-сверстницѣ, которые, хотя и бѣгали по-собачьи, травили телятъ и кошекъ по звѣрски, кусались по волчья и царапались по кошачьи, но все-таки имѣли на себѣ обликъ человѣчій: опрятно ходили, причесывали волосы и даже изрѣдка отмывали себѣ руки и лицо;-- эти не только говорило, даже и ругались какъ-то нѣжно и благородно. Прочіе же пріятели Васи и этого благородства не имѣли, а были -- если можно такъ выразиться -- какое-то особенное домашнее звѣрье, сильно испорченное нахальнымъ воспитаніемъ дворовой, людской и конюшни, да окончательно загаженное нарѣчіемъ задняго скотнаго и скотскаго двора. Ванька, напримѣръ, рыжій: онъ былъ вовсе не то, что называется уличный мальчишка, а мальчишка мерзавецъ въ полномъ значеніи этого слова. Онъ переругивалъ всякаго кучера вдоль и поперегъ самыми крупными, размашисто-широкими перебранками. Самое удалое его лихачество заключалось въ томъ, что онъ за кусокъ калача, или копѣйку съѣдалъ на показъ цѣльную свѣчу и еще торжественно допрашивалъ зрителей: "каково?" Самая веселая его штука заключалась въ томъ, что онъ веснушчатый свой носъ и даже вмѣстѣ съ головой засовывалъ минутъ на десять въ парной назёмъ, чтобъ распотѣшить всю чествую компанію кучеровъ и форейторовъ, которые, залпомъ хохоча надъ представленіемъ Ваньки, кричали еще ему въ похвалу: "ай-да Ванюшка, молодецъ!" Матюшка-разбойникъ былъ звѣрь совершенно другаго сорта: приземистый и коренастый, онъ сцѣплялся со всѣми уличными мальчишками и, несмотря на то, что въ побойщахъ этихъ и глазъ ему покосили, и вѣчно ходилъ онъ съ синяками и подставленными подъ глазенки фонарями, все-таки быхъ грозенъ для всего дѣтскаго робкаго народонаселенія. Матюшка-разбойникъ, въ случаѣ нападенія большаго человѣка лихо хваталъ даже острую кость или горлышко бутылки и, размахивая ими, съ налитыми кровью глазенками, кричалъ почти съ неестественнымъ скрежетаніемъ зубовъ: "подойди только, такъ и разражу!" Самые удалые фарсы его заключались въ томъ, что онъ стоялъ на одной ногѣ на домовой трубѣ, и, кувырквувшись въ воздухѣ, вѣрно спрыгивалъ на конецъ крыши и плясалъ тутъ въ присядку такъ же смѣло, какъ и по забору, убитому желѣзными гвоздями, торчащими вверхъ на подобіе гребенки. Самая важная его штука заключалась въ томъ, что Матюшка-разбойникъ, на показъ, со словами: "разъ, два, три!" проглатывалъ нежеваннымъ живаго чернаго таракана, съ божбой увѣряя, что онъ шевелится у него въ брюхѣ, и еще, залихватски обращаясь къ оторопѣвшему Васѣ, приговаривалъ: "а ты, братъ, Васька, дрянь, -- вкусу не знаешь: это просто черносливинка-матушка, -- вотъ что! "
Вотъ тѣ образцовые типы, съ которыхъ Вася, какъ съ модныхъ львовъ гостиныхъ, долженъ былъ заимствовать для себя свой новый модный покрой. И признаться, если кто изъ пріятелей поближе подходилъ къ Васѣ по характеру, трусости, робости и дѣтской простотѣ, такъ это дѣти Богдана Иваныча, или Ивана Богданыча -- что-то въ родѣ этого. Карлуша и Карпуша сначала и очень было снюхались съ Васей, даже частенько стали къ нему похаживать, да вдругъ -- чортъ знаетъ, что съ ними сдѣлалось -- въ нихъ оказалось что-то этакое нѣмецкое: они вдругъ стали прислушиваться, да присматриваться, да ахать, да вылуплять бѣлки свои, похожіе на луковицу, да заговаривать съ Baceй по-русски такъ закомуристо, что и самъ чортъ ихъ не разберетъ; даже форейторъ Никишка, этотъ ужь сталъ надъ ними смѣяться, да сталъ называть ихъ "нѣмчурой, картофельное брюхо, крахмальныя ноги". А потому такъ и вошло на разладь между Русью-матушкой и нѣмцами-карлушами: чуть Вася дунетъ этакъ однаго -- ну тотчасъ оба въслезы, какъ будто слезы-то у нихъ были вовсе не покупныя. Такъ и не сошлись. Чуть этакъ маленькая завороха -- смотришь, самъ нѣмецъ тащится къ дворецкому, дворецкій зоветъ Васю на расправу -- къ допросу: какъ было дѣло? А потомъ и пошла писать, -- такъ и расклеились со столярятами. Ну, за то крѣпче всего склеился Вася съ Оленькой Почечкинымъ, съ которымъ они не только ходили въ садъ мечтать около малины и крыжевника; часто даже выдали ихъ рядышкомъ висящими на высокомъ деревѣ. Акулька-сверстница запрягалась, какъ лошадь, въсалазки и тележки, а если не ѣздилъ еще Вася на ней верхомъ, такъ собственно только потому, что Акулька была мала и безсильна.
Вотъ тотъ пріятельскій кружокъ, въ которомъ Вася повелъ-было свои маленькія дѣла. Былъ ли Вася сердцемъ привязанъ къ этому кружку? -- я этого, читатель, тебѣ не скажу; узнаешь впослѣдствіи. А теперь я сообщу тебѣ только, для порядка событій, что, несмотря на новыя запрещенія, новыя подтвержденія, новыя угрозы маменьки, не связываться съ такими головорѣзами, -- Вася свелъ-таки знакомство съ цѣлымъ кварталомъ и часто-часто сталъ къ сосѣдямъ не только похаживать, даже черезъ заборы помахивать, а Ваню маленькаго протаскиватъ за собою туда же сквозь заборныя дыры, или собачьи подлазы.
Вотъ такъ-то и началось дальнѣйшее развитіе ребенка. Сначала опытные въ шалостяхъ сосѣди смѣялись только надъ простотой Васи, какъ надъ глупостью, и дѣлали съ нимъ истинно злодѣйскія штуки. Увѣрятъ, напримѣръ, Васю, что бѣлый, заиндевѣлый топоръ -- въ сахарѣ, и предложатъ Васѣ лизнуть. Вася такъ лизнетъ, что съ половины языка примерзшая кожа останется на топорѣ. А пріятели еще потѣшаются: -- смѣшно, -- рады -- надули фефёлу.
Потовъ ученые сосѣди обучили Васю прыгать по улицѣ на одной ногѣ и кричать, безтолково вылупивъ глаза: "дождикъ, дождикъ, переставь, мы поѣдемъ во Рязань, Богу молиться, Хрисгу поклониться!" И Вася, какъ жрецъ Ваала, бѣснующійся передъ жертвенникомъ, взывалъ о прекращеніи дождя, въ то время, когда дождя вовсе и не было. Въ дополненіе къ этой нелѣпицѣ выучили его говорить еще чепуху такого рода: "убоихса зѣло, чтобы въ наше село сила вражья не вступила, сирѣчь перцу не дала". А за этимъ выучили его еще тверже выговаривать вотъ и такой длинный вздоръ: "первелики, другелики, трынцы, волынцы, четверо-дранцы, пятой -- ладовъ, шахманъ -- лохманъ, шишелъ -- вышелъ, Родивонъ -- поди вонъ!" И хотя эта сосѣдская ученая дичь, по нашему человѣческому разумѣнію, не имѣетъ никакого примѣненія и даже здраваго смысла, однако -- по мнѣнію ученыхъ сосѣдей Васиныхъ -- не знаться -- считалось за рѣшительное невѣжество, и того даже не принимали въвоенныя игры, кто не зналъ этой закомуристой чепухи, -- точно такъ же, какъ у насъ не признаютъ того за врача, кто не знаетъ твердо того языка, которымъ говорили на кухнѣ Цицерона. И Вася, чтобы попасть въ компанію ученыхъ сосѣдей, долженъ былъ твердо знать всякую сосѣдскую дичь. Что же дѣлать? такія ужь положены были сосѣдями условія: ученики должны знать то, что задаютъ учители.
Послѣ того, снюхавшись поближе, ученые сосѣди заманили Васю пробѣжаться съ ними взапуски около всего квартала, въ крещенскіе морозы -- босикомъ. Это кругосвѣтное путешествіе было такъ жутко для неопытнаго въ этомъ дѣдѣ новичка Васи, что, по возвращеніи съ бѣгу, окоченѣвшія ноги свои онъ засунулъ подъ плиту на кухнѣ, какъ головяшки, и несмотря на сильный кухонный огонь, онѣ не могли отогрѣться ранѣе, какъ черезъ полчаса! И хотя Вася плакалъ надъ своими крѣпкими русскими отмороженными ногами такъ же горько, какъ барыня, носящая шляпочку французскую на морозищѣ русскомъ, однако не утерпѣлъ -- опять ушелъ къ сосѣдямъ.
Зато ученые сосѣди осмѣлѣвшаго Васю начали понемногу натравливать даже и противу такихъ передовыхъ личностей, каковы, напримѣръ, были Ванька-рыжій и Матюшка-разбойникъ-косоглазый. И этимъ Вася издали начиналъ уже покрикивать нѣчто въ родѣ такого собачьяго подзадориванія: "рыжій краснаго спросилъ, чѣмъ ты голову красилъ", или Матькѣ-косому: "косой заяцъ, нанесъ яицъ, вывелъ дѣтей косыхъ чертей!" Конечно оно, за все за это, сплоховавшему Васѣ, временемъ и очень-таки больно доставалось; ну, да за теребачкой онъ такъ же не гнался, какъ русскій мужичокъ за зуботычиной и тычкомъ; наплевать, говоритъ, на все это: до свадьбы заживетъ! За то ужь канальски сталъ смѣлъ.
Онъ не только сталъ покрикивать прямо въ глаза Васькѣ-рыжему: "рыжая собака! рыжій семерыхъ выжилъ!" или Матюшкѣ съ праваго прямаго глазу: "косой чортъ! цыганенокъ!" сталъ даже покрикивать дремавшему на бочкѣ водовозу: "эй, дядя, смотри: ось-то въколесѣ!" да такъ громко, что проснувшійся водовозъ начиналъ вертѣться на бочкѣ, какъ на шилѣ, и заглядывать съ обѣихъ сторонъ подъ телегу, чтобъ распознать окончательно, что въ самомъ дѣлѣ случилось съ его экипажемъ, на что ему указалъ добрый мальчикъ. А добрый мальчикъ захохочетъ со всей челядью, подожметъ еще одну ногу къ заду, а на другой ускачетъ въ сторону, какъ воробей. И этого всего мало; онъ сталъ даже изъ-за забору покрикивать идущему съ ношей ярмарочному татарину: "князь-лошадиный! татаринъ-собака! татаринъ, кошку ожарилъ!" Покрикивалъ даже съ крыши и крещеному жиду Марейкѣ: "эй, Зюзя! жидъ, свиное ухо! Іуда христопродавецъ!" и не только покрикивалъ, а какъ-то особенно ловко свертывалъ полы своего сюртучишка на подобіе свинаго уха и показывалъ эти уши изъ-за трубы разсерженному Марейкѣ. Не щадилъ онъ даже и семинаристовъ и тѣмъ ловко кричалъ въ догонку: "поповичи-дергачи! шиняшка, иго-го! жеребята! дурья-порода! птру-со, птру-со!" А подъ конецъ такъ даже до того сталъ смѣлъ Вася, что и голоднымъ приказнымъ, поздно-бѣгущимъ изъ должности, покрикивалъ смѣло сквозь щели забора: "строкули, стрекуляція! канцелярское сѣмя, приказёры, крючки, приказная строка!"
И все сходило ему сърукъ. Сходило ему съ рукъ и самое катанье на бѣшеныхъ лошадяхъ съ пьяными кучерами, когда объѣзжали они бѣшеную русскую тройку барскую; цѣлъ онъ оставался въ то время, когда форейторъ Никишка, растерявши всѣхъ пьяныхъ кучеровъ, какимъ-то чудомъ привозилъ Васю одного домой; сходило ему даже бѣшеное бросанье на запятки чужихъ санишекъ, или на дровни мужицкія въ то время, когда они во вѣсь опоръ мчались вдоль улицы. Да и мало ли что ему сходило -- всего даже не перечтешь! Ну, за то скоро узналъ онъ всѣ уличныя школьничества: сталъ хорошо играть въ свайку, прекрасно въ козны, отлично клеилъ змѣй съ трещеткой, и какъ кошка сталъ цѣпокъ на заборахъ, и какъ векша сталъ онъ лазить по угламъ и крышамъ.
А что касается до стравливанія Азора и Цѣпляя съ чужими собачонками, телятами и боровами, такъ Вася такъ ловко выучился ихъ взыкать, какъ взыкаетъ только самый ловкій доѣзжачій въ отъѣзжемъ полѣ. Часто даже случалось такъ, что глупый теляшъ, вылупивъ съ испугу оловянные глаза и поднявши при этомъ хвостъ строкой, какъ полусумасшедшій забѣгалъ съ-дуру туда, откуда приходилось вытаскивать его изъ ямы народомъ, всего опачканнаго желтою краской. Борововъ, по приказанію Вася, рыжій Пальмерстонъ выводилъ вѣжливо за ухо на улицу и, несмотря на страшный визгъ ихъ, провожалъ всякаго до угла и развѣ только тамъ уже, при размашистомъ и крутомъ поворотѣ въ переулокъ, отрываясь отъ свинаго уха, кувыркался иногда вверхъ-тармашкой, что, впрочемъ, по ловкости Пальмерстошки, было очень рѣдко. Въ настоящее время Вася уже съ наслажденіемъ посматривалъ на шельму Азора, когда тотъ, султански пошевеливая хвостомъ, поглядывалъ красными, огненными глазами въ ловушку, гдѣ сидѣла приготовленная для него, бѣдная заключенная крыса. Вася съ наслажденіемъ разсматривалъ ловкость Азора, когда тотъ, запускаясь по двору охотиться за выпущенной крысой -- къ величайшему удовольствію и крику дворовыхъ -- на лету хваталъ ее поперегъ и трясъ до тѣхъ поръ, пока несчастная не издыхала. Еще интереснѣе для Васи была охота на ежей. Задорный и злобный Цѣпляй до такой степени былъ врагъ ежовый, что несмотря на свои собственныя мученія, несмотря на свое жалобное южанье, вытье и лай, несмотря на то, что въ кровь изцарапывалъ себѣ морду и лапы, несмотря наконецъ на то, что кровь лила ручьями съ его собственнаго языка -- Цѣпляй всѣ-таки злобно кидался на ежа, свернутаго клубомъ, и снова раздирая себя жестокими его иглами, одерживалъ-таки побѣду --задушалъ наконецъ ежа зубами, или перекусывалъ пополамъ! Васю даже начинала теперь затрогивать и интересовать сцена такого рода: лихой поваренокъ Моська, отрубивши на-прочь голову индѣйцѣ, для петѣхи дворни, выпускалъ ее изъ рукъ, и безголовая индѣйка, брызгая и обливаясь кровью, бѣгала по всему двору. Дворня съ наслажденіемъ смотрѣла, на эту сцену и хохотала, а забрызганный кровью лихой поваренокъ Моська носился за нею съ окровавленнымъ ножомъ и, растопыривая руки, кричалъ во все горло: "помогите, братцы, не поймаю проклятую!" И Вася первый готовъ былъ оказать помощь лихому поваренку, и первый загребалъ въ маленькую горстишку камень, чтобы еще-таки ударить бѣдную индѣйку, уже лишенную жизни человѣкомъ!
Вотъ, вотъ что вышло изъ Васи! И это не болѣе, какъ черезъ два года послѣ того, какъ видѣлись мы съ нимъ въ первой главѣ.
Тутъ-то бы вотъ и подвернуть нравоученьице, хоть въ родѣ такого: "какъ тамъ, молъ, ужасно вредно давать дѣтямъ свободу; да не лучше ли защемить ихъ родительскими клещами, да не водить ли ихъ за собой на привязи, на веревочкѣ, какъ собачонокъ по Невскому проспекту", -- ну,словомъ, подвернуть такое нравоученьице, которымъ у насъ, во время оно, заканчивались хорошія басни. Но какъ разсказъ мой не басня, а нравоученій мой важный читатель терпѣть не можетъ, -- они ему ужъ насолѣли, -- такъ мы и объѣдемъ околесиной на нашу прежнюю дорогу, да поведемъ опять разсказъ о томъ: въ самомъ ли дѣлѣ это такъ ужасно, что мой рѣзвый Вася сдѣлался такимъ неуемнымъ шалунишкой, или это намъ только показалось, будто онъ сдѣлался негодяемъ?
Да, именно только такъ показалось. И хотя сильно загрубѣлъ его голосъ и нѣжная рѣчь, хотя сильно загрязнились и заскорбли его руки и ноги, хотя сильно порыжѣла его бѣлая, нѣжная кожица на шеѣ, хотя сильно потемнѣли и ощетинилась его мягкіе свѣтлорусые волосы -- въ немъ все-таки не потемнѣлъ его младенческій образъ. Вася еще очень грустно посматривалъ на отца, съ притачиваніемъ ножей готовящагося заколоть мамина цыпленка. Вася еще съ сильнымъ біеніемъ сердца смотрѣлъ на трепетаніе крошки-цыпленка подъ ножемъ тятинымъ, и полною младенческою грудью выговаривалъ отцу: "эхъ, тятя, зачѣмъ ты его этакъ!.. " И затѣмъ слезы брызгали изъ его прекрасныхъ глазъ. Нѣтъ, не потемнѣлъ въ немъ его младенческій образъ! А мнѣ онъ-то и нуженъ, вой дорогой читатель. Да, -- онъ! Много я видалъ на своемъ вѣку и нѣжныхъ ручекъ, и бѣлотѣлыхъ шеекъ, и мягкошелковыхъ волосъ, но они большею частію сдѣлались мнѣ противны, потому что въ нихъ потемнѣлъ ихъ младенческій образъ. Я даже самъ себѣ противенъ въ эту минуту, потому что и во мнѣ потемнѣлъ мой младенческій образъ!
А младенческіе годы Васи шли своимъ чередомъ, и къ нему еще ничто нечистое и грязное крѣпко не льнуло! Шалилъ онъ потому, что другіе шалили, выкидывалъ скверную штуку потому, что другіе ее выкидывали, бранился скверными словами потому, что все около него бранилось -- да еще погуще его; наконецъ ссорился и дрался со всѣми собственно потому, что порядочный человѣкъ безъ буйства и ссоры ужь жить не можетъ, -- это уже такъ заведено. Да и какъ мнѣ примирить Васю съ ребятишками, когда передъ нимъ, для примѣра, даже цѣлая дворня грызлась по собачьи? А всякому извѣстно, какое важное значеніе, для начала дѣла, имѣетъ передовой тявкъ собачій и какъ легко потомъ заливаются за нимъ и всѣ прочіе моськи, шавки и даже щенята. Какъ же послѣ всего этого не огрызнуться и Васѣ? Но и огрызался онъ все-таки безсознательно.
И если подкрадывалось къ Васѣ въ это святое время какое-то темное, какъ призракъ, сознаніе, такъ это только то сознаніе, на которое безпрестанно указывала ему мама, а именно: что онъ у ней не барченокъ, и что онъ сталъ теперь грязный уличный мальчишка.
Дѣйствительно, когда Вася (по указанію мамы) искоса посматривалъ на барчатъ, то онъ и безъ объясненій видѣлъ, что на тѣхъ не только рубашки и пояса, но и кресты-то христіанскіе -- и тѣ были вовсе не такіе, какъ у него, простаго мальчика, -- такія славныя рубашки и кресты, что только посматривай, да дивуйся.-- Но и на это Вася какъ-то мало обращалъ вниманія: онъ будто уже практически и основательно позналъ, что тому нельзя быть вѣчно чистымъ, кто съ утра до ночи копается въ землѣ. А поэтому и выходило всегда, что и, прослушавши совѣтъ мамы и посмотрѣвши на барчатъ нарядныхъ, Вася какъ будто подумывалъ: "ну, они сами по себѣ, а я самъ по себѣ.-- Пойдемъ, Азорка, вальнемъ!"
И затѣмъ тотчасъ начинались гимнастическія упражненія съ Азоромъ и Шеверюшкой, которыя ей-ей лучше и живѣе французскихъ -- жаль только, что не обратятъ на нихъ у насъ вниманія.
Здѣсь кстати бы сказать, что въ настоящее время Васѣ было бы приличнѣе дѣлать свои гимнастическія упражненія съ братомъ Ваней, нежели съ Азоромъ и Шеверюшкой. Да вотъ бѣда: отъ брата Вани Вася какъ-то все топырился прочь. Мама иногда и сама приглашала Васю поняньчиться съ Ваней, да какъ очутится на томъ синякъ или шишка -- смотришь, Васѣ большаку опять и досталось за Ваню.-- "Играй, говоритъ, да не заигрывайся смотри!" -- Вотъ на этомъ-то основаніи Вася и думалъ о братѣ такъ: "что съ нимъ возиться?" -- Ну, а съ Азоромъ и Шеверюшкой можно было и покрупнѣе обращаться: плакать они не плакали -- взвизгнутъ только изрѣдка разокъ: шишка у нихъ никогда не вскочитъ, а синякъ хоть бы и очутился, такъ его рѣшительно не видать подъ косматой ихъ шубой. Съ ними и опять-таки свободно можно было развивать своя физическія силы. А за развитіемъ физическихъ силъ, Вася незамѣтно дошелъ и еще до новыхъ, свѣжихъ сознаній. Онъ, напримѣръ, сталъ замѣчать за собой, что въ рукахъ у него дѣлается какой-то зудъ, и какъ будто онѣ, вмѣсто маминой иголочки съ лоскутчикомъ, теперь болѣе хватаются за то, что потяжеле и погрубѣе -- ну, словомъ, за то, за что болѣе хватался уже тятя, а не мама. Онъ даже сталъ замѣчать, что въ маленькой его головѣ все чаще и чаще вертится вопросъ: "а какъ это онъ тамъ дѣлаетъ? -- а что, не посмотрѣть ли?" И эти вопросы стали Васю частенько переманивать на тятину сторону, и Вася незамѣтно сталъ болѣе поглядывать, да болѣе подсматривать, да болѣе выпытывать, что и какъ тамъ дѣлаетъ тятя. Аизъ этого и вышло, что тятя съ Васей какъ-то скоро снюхались, и тятя незамѣтно показалъ ему всѣ свои многосложныя дѣянія, да сталъ его иногда и съ собой поприхватывать: то въ лавочку, то за базаръ, то за водой, а то, пожалуй, и на рыбную ловлю. Не прихватывалъ его тятя только на охоту, потому что Вася съ мамой боялись тятинаго ружья, которое больно хлопаетъ пистономъ, да обоихъ ихъ пугаетъ. Однимъ словомъ, не болѣе, какъ въ полгода, изъ мальчика-дѣвочки съ помощію тяти превратился въ совершеннаго мальчика, и только развѣ по одному ужь лизоблюдничеству слылъ еще за маменькина сынка.
3a тятей, Вася сталъ попристальнѣе всматриваться и въ дѣянія прочей дворни по мужской уже линіи. Впрочемъ мужскія личности, окружавшія его въ этотъ періодъ, двигались еще передъ нимъ, какъ какія-то безтѣлесныя, неосязаемыя тѣни, и весь этотъ омутъ житейскій, называемый большою барскою дворней, былъ похожъ -- сели можно такъ выразится -- на огромный шипящій и клокочущій котелъ, въ которомъ, Вася уже замѣчалъ, что-то варилось; но по слабому запаху, а еще болѣя по неразвитому вкусу, -- онъ далеко еще не могъ раскусить: что это такое и зачѣмъ? Только самыя близкія личности, мама съ тятей да Іоновна съ Анхимычемъ, выяснялись передъ нимъ, какъ милые, незабвенные образы дѣтства, да и то понималъ и любилъ онъ ихъ болѣе сердцемъ, нежели умомъ. И если бы кто нибудь изъ любопытства спросилъ ребенка: "за что онъ ихъ такъ любитъ?"> -- то немудрый Вася конечно отвѣтилъ бы не болѣе: "такъ люблю: маму за то, что она цалуется все со мной; тятю за то, что онъ на салазочкахъ все меня катаетъ да растолковываетъ: Іоновну за то, что она сказочки сказываетъ славныя, а Анхимыча за то, что онъ больно сладко меня кормитъ". Вотъ и только! А если кромѣ этихъ сердечно милыхъ образовъ, кто либо болѣе и ярче представлялся Васѣ, такъ это одинъ только сосѣдній лавочникъ, который, по добротѣ своей, иногда давалъ Васѣ такіе жемочки, которые тятя съ мамой по сахарному разрубали ножомъ, да такъ, что отъ жемочковъ летѣли искры, какъ отъ кремня; -- рѣшительно ужь одинъ только Васинъ зубъ и могъ точить этакія милости. Лавочника этого Вася издали узнавалъ по ястребиному носу съ загибомъ да по козлиной бородѣ. Дворня называла лавочника-сосѣда Скупчикъ, а тятя для разнообразія величалъ его "шклярвой" и "сквалыгой"; мама же изрѣдка отзывалась онъ немъ такимъ изреченіемъ: "а добрый, брать, мужикъ-отъ, -~ ничего". Конечно оно бы ничего, -- съ этимъ и я согласенъ, потому что Скупчикъ попаивалъ иногда тятю съ мамой и соломеннымъ чайкомъ, притомъ же и кланялся всегда нижайшимъ манеромъ, -- да мнѣ-то онъ извѣстенъ, катъ естественная скряга, такая ужь естественная скряга, у котораго даже собственная борода, и та росла скупо: не пушисто, какъ у всякаго порядочнаго моховика, изъ породы бородатой купеческой, а такъ, какими-то плѣшинками съ клочьемъ, на подобіе рѣдечнаго хвоста, да съ такими жосткими и толстыми костышами, вмѣсто человѣческихъ волосъ, какъ будто самъ Господь далъ ему эти дикобразовы щетины на крѣпость, собственно затѣмъ, чтобъ онѣ никакъ уже не оборвались и не причинили бы этому человѣку убытку, ибо человѣкъ этотъ отъ убытку удавится.
Вотъ тотъ небольшой, но полный мірокъ, въ которомъ по своему жилъ мои маленькій шести или семи-лѣтній Вася. Чистыя наслажденія его природою въ это время подслащались и разнообразились не одной уже только вишенкой да сладкой маминой малинкой съ пушкомъ, а часто и тятиной родимой красной смородиной -- кислятиной. Какъ насыплетъ въ шапку тятя, да скажетъ запросто: "ѣшь, братъ, покуда не вспотѣешь!" -- такъ не только глазъ на сторону покоситъ, просто какъ гвоздемъ оба выворачиваетъ изъ глазницъ, рожицу-то всю Васѣ покоробитъ: носъ-то весь сдернется сморчкомъ, -- вотъ каково тятинькино угощеніе! Ну, а спроси-ко кто у Васи: "что, братъ, каково?" -- Ей-Богу, скажетъ: "сладко, ничего!" Впрочемъ не нужно бы и божиться: этому пока всѣ мы безусловно вѣримъ. Разъ ужь только черезчуръ напавши на смородину, потрясетъ головой, скажетъ: "будетъ, ужь не хочу", да спроситъ затѣмъ отца: "что это, тятя, на зубахъ-то какъ скверно?" А тятя, для поясненія житейскихъ истинъ, отвѣсить ему новый медицинскій терминъ: "это, сыновъ, оскомина называется". Вотъ тебѣ и объясненіе. А что такое оскомина? откуда она? зачѣмъ?... ну, это ты, сынокъ, такъ послѣ когда-нибудь самъ ужь узнаешь. И Вася приходитъ опять къ тому же заключенію, что это вѣрно тятя и самъ-то не совсѣмъ твердо знаетъ.
Узнавши, что это и весь окружающій Васю міръ, мой строгій критикъ укоритъ меня въ непростительной ошибкѣ, что я не очеркнулъ предъ нимъ ярче и не представилъ менѣе образовъ тяти и мамы; а по его справедливому мнѣнію, они здѣсь главныя дѣйствующія лица. Это потому, мои цѣнитель и разцѣнщикъ, что они сами пройдутъ предъ тобою объ руку съ Васей сквозь весь романъ, и сами, вмѣсто описанія моего, представятъ тебѣ свои личности и поступки. А изъ поступковъ, по моему, виднѣе человѣкъ, нежели изъ его незамараннаго, непорочнаго формулярнаго списка. Что же касается до портретовъ тяти и мамы, то для тебя вѣрно все равно: будутъ ли они бѣленькіе, или черненькіе кожей -- лишь бы были люди. А что они "люди", такъ въ этомъ нечего и сомнѣваться: ихъ даже во всемъ городѣ никто не называлъ ни крестьянами, ни мѣщанами, ни купцами, ни дворянами, а просто -- "людьми". Иногда къ этому какъ будто для поясненія добавлялось: "крѣпостные", "дворовые", "господскіе", -- ну, а въ сущности все-таки выходило: "люди", а не что иное.
Главная моя забота теперь вотъ въчемъ: показать, что такое Вася? -- Вотъ это дѣло другаго рода.
До сихъ поръ вы видѣли только котятъ, да голубятъ, да маленькаго мальчугана, который забавлялся съ ними, какъ котенокъ и голубенокъ; да видѣли мы еще собакъ и людей, да бѣгающаго между ними шести-лѣтняго ребенка. А что такое Вася? -- Этого мы еще не видали. Я даже не сдѣлалъ ему обыкновенной училищно-гимназической оцѣнки головы, я даже не указалъ на него инспекторскимъ роковымъ перстомъ, не изрекъ надъ нимъ впередъ судьбы его и даже не заклеймилъ его казеннымъ приговоромъ: "этотъ вотъ мальчикъ, Вася, будетъ съ головой; а тотъ вонъ мальчикъ, Ваня, будетъ безъ головы". А вѣдь, говоря серьёзно, Вася мой въ такомъ уже возрастѣ, гдѣ дѣйствуютъ не одни только инстинкты да плотскія побужденія; въ шести-лѣтнемъ возрастѣ уже во многомъ проявляется и смышленость и умъ ребенка, при всей его животной неразвитости. Чтожь бы мнѣ сдѣлать, чтобъ точнѣе опредѣлить: уменъ ли Вася и имѣетъ ли онъ какія нибудь познанія въ окружающемъ его?
А! вспомнилъ: слѣдуетъ проэкзаменовать его и непремѣнно проэкзаменовать по уставу, да по уставу нашихъ русскихъ учебныхъ заведеній, то есть сперва изъ закона божія, ну, потомъ изъ словесности и математики, тамъ изъ исторіи и географіи, а потомъ ужь и пошла писать: изъ языковъ да рисованія, изъ музыки да танцованія, изъ пѣнія да фехтованія, изъ гимнастики да маршированія, а потомъ ужь и изъ прочаго въ рукахъ и ногахъ человѣческаго познанія. Вотъ и дѣло съ концомъ. Выведите только изъ всего этого средній балъ съ поведеніемъ, -- голова изъ него такъ сама собой и выглянетъ.
Начнемъ же съ главнаго. По закону божію Вася зналъ богородицу -- молитву, да богородицу на дощечкѣ, у мамы, на полкѣ въ чуланѣ; зналъ онъ также, что недалеко есть церковь -- троица, въ которой живетъ Богъ, что троица эта повыше барскаго дома, а внутри ея гораздо понаряднѣе, нежели въ господскихъ хоромахъ: впереди все зеленое съ золотцемъ, а по бокамъ стѣны такъ разукрашены, что ужь и не разберешь, какой краской -- больно хорошо. Вася зналъ также, что въ церковь эту мама велитъ относить свѣчечку Богу да копѣечку нищему, въ большой праздникъ. Изъ священной исторіи Вася узналъ отъ Іоновны, что земля стоитъ на трехъ большущихъ китахъ, которые плаваютъ на-морѣ-на-окіянѣ. Разъ было кучеръ Ларивонычъ-кривой (который въ домашнемъ быту Кривымъ-бельмесомъ назывался) началъ при Васѣ повѣствованіе о томъ, "что фараонова воинства вся потонула, и изъ ефтого самого мѣста вылезли песьи-головы, единоглазые замаряне, и что даже теперича въсамой Европеи двѣ вѣры заключается: значитъ, ледранская одна называется, да катаврическая еще другая, а потомъ послѣ такъ вмѣстѣ и сходятся, въ одного, вишь ты, Бога вѣруютъ".-- Ну да этого, слава Богу, Вася ничего на понялъ, -- видѣлъ только, что вся присутствующая тутъ дворня, молча и съ глубокимъ вниманіемъ, слушала законоучителя своего Ларивоныча. Вотъ и всѣ его познанія въ законѣ божіемъ. Изъ словесности Вася зналъ твердо одно: "мама, я ѣсть хочу". Изъ математики онъ вычислялъ уже, что одинъ да одинъ -- два, два да два -- четыре, а пять да пять -- если подсказать -- всегда выходило десять. Изъ географіи Вася узналъ, что есть городъ Сибирь, въ которомъ онъ живетъ съ тятей и мамой, на Дворянской улицѣ, которая проходитъ черезъ весь Сибирь и упирается прямо въ Сибирку, куда Вася уже ѣздилъ съ тятей за водой. Да зналъ онъ еще не совсѣмъ основательно, что отъ Германа подъ-горой до Шагаровской будки такая страшная даль, какъ отъ Козьяго-болота въ Петербургѣ до самой Козихи -- въ Москвѣ; зналъ онъ также, что до нихъ ни за что не доѣдешь, -- доходилъ до нихъ только одинъ сильный тятя да и тотъ больно уставалъ. А до крайняго полюса Васиныхъ географическихъ познаній -- до барыниной деревни Задерихвостихи, такъ такая заграничная даль -- просто пятьдесятъ пять верстъ, да еще съ половиной -- говоритъ баринъ Василій Иванычъ. По исторіи Вася зналъ одно только важное событіе въ мірѣ: исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора и Шеверюшки. Изъ языковъ Вася звалъ одинъ только языкъ, которымъ часто говорилъ Матюшка-разбойникъ, а именно языкъ тарабарскій, да и тотъ онъзналъ плоховато, -- ну, словомъ, по гимназически -- только понималъ, а самъ не говорилъ. Изъ рисованія -- онъ имѣлъ бойкую руку академическую, и, пожалуй, трехъ-оконный домъ съ крышей и трубой такъ отмалюетъ, что только развѣ ужь строгому экзаменатору покажется, что домъ покосился, а тятя съ мамой всегда находили, что домъ ничего -- хорошій, -- даже и очень! Мало того, самую старую церковь ухитрился изобразить на двери амбара, или каретника, въ видѣ новомодной, высоко-выведенной куличи нѣмецкой, такъ что самъ тятя, проходя мимо, остановился, чтобъ разобрать, что это такое, и сказалъ; "ай да хватъ; славно, брать!" Ну, словомъ, съ головы и рукъ Вася былъ очень-таки бойкій мальчуганъ, даже по фехтовальному искусству, -- онъ такъ однажды просадилъ глазъ лучиной полунѣмцу Карлушѣ, что тотъ недѣли двѣ ходилъ повязанный синимъ платкомъ. И если былъ плоховатъ Вася въ чемъ нибудь, -- такъ это съ ногъ: никакъ не могъ онъ выучиться танцовать по забору, усѣянному гвоздями, или проплясать удалаго камаринскаго въ присядку по коньку на крышѣ, и такая всегда забирала его благодѣтельная робость, что, мнѣ кажется, въ этомъ искусствѣ онъ не подавалъ рѣшительно никакой надежды, -- развѣ впослѣдствіи развались у него способности. Впрочемъ тебѣ, читатель, извѣстно, что нѣкоторыя дѣти и очень поздно развиваются. Въ музыкѣ и пѣніи часто испытывала Васю сама итальянская музыкантша и пѣвица -- Марья Александровна, и та оставалась имъ довольна. Ужь если услышитъ Вася какую нибудь новую пѣсенку, такъ онъ такъ ее перейметъ и споетъ, что Марья Александровна не только заставитъ его повторить и похвалитъ, а еще размечется отъ его пѣнія -- досыта нахохочется. Услышитъ ли Вася, какъ Филатка Шебарша съиграетъ на рожкѣ барыню (а Филатка лихо пищалъ на рожкѣ), Вася попроситъ рожокъ у Шебарши и тоже пропищитъ на немъ, хоть не совсѣмъ настоящую барыню, однакожь и не кухарку же, такъ что сама мама, слушая его музыку, не вытерпитъ и прибавитъ: "ай Вася, Вася! на все-то ты у меня гораздъ, сыночикъ; не знаю вотъ граиотѣ-то будешь ли ты у меня учиться когда нибудь?" -- А Вася повернется на одной ножкѣ, запоетъ да и уйдетъ поскорѣе, какъ будто не слышитъ, что говоритъ ему мама о грамотѣ.
А слово "учиться" какъ острымъ ножемъ кольнетъ Васю въ сердце. И грустно, и тяжело, и невесело во весь этотъ день рѣзвому Васѣ: не бѣгается ему и съ Акулькой, превращенной въ лошадь, ни играется ему въ большомъ саду съ другомъ и пріятелемъ Оленькой Почечкинымъ, не поется ему даже беззаботно: "туру, туру пастушокъ, калиновый подожокъ", -- все хочется взгрустнуть да заплакать, а мысль, что насильно посадять за книгу, какъ безотвязная тѣнь, слѣдуетъ за нимъ до заката солнца, до глубокой ночи, до безмятежнаго сна.
Онъ бы можетъ быть и подумалъ: почему именно ему не хотѣлось учиться?-- да думать было рѣшительно некогда! Съ вечера устанешь и скоро заснешь; утромъ, чуть всталъ съ постели -- времени нѣтъ: то голубятъ накорми -- пищатъ (они же такіе хорошенькіе и понимаютъ все: на руку уже стали садиться, а Вася ихъ любитъ за это); то тамъ, смотришь, еще глупый галченокъ выпалъ изъ гнѣзда -- ну, ему заступи мѣсто матери; то тамъ, пожалуй, мама еще зоветъ: "брата, говоритъ, покачай; мнѣ некогда -- иду на погребъ"; то сосѣдній забіяка-пѣтухъ подрался съ маленькимъ карапузикомъ Оборвышемъ: ну, конечно, его нужно пугнуть хорошенько, чтобъ онъ впередъ не смѣлъ разбойничать на чужомъ дворѣ; то тамъ, смотришь, и Оленька пришелъ: зоветъ въ свой садъ картофелю порыть: "маменька, говоритъ, велѣла звать, -- яблоками хотѣла обоихъ накормить"; -- ну какъ не идти? А тамъ, смотришь, Матюшка-разбойникъ моргаетъ изъ-за угла да зоветъ разсмотрѣть какую-то новую секретную штуку. А тутъ вдругъ и вѣтеръ подулъ -- ну, змѣй непремѣнно нужно пустить. А тамъ, смотришь, травля чужого теленка, да кто-то проѣхалъ, да еще какой-то крикъ на улицѣ, да мама опять зоветъ зачѣмъ-то: вѣрно сладкаго опять ужь приготовила -- хочетъ подсластить Васю. Ну, конечно все это нужнопросмотрѣть, вездѣ побывать, все разузнать. А время-то между тѣмъ нисколько не ждетъ. А тамъ, смотришь, ужь опять вечеръ; а тамъ, не успѣешь глянуть, и опять ночь. Бѣда да и только;-- у дѣтей день впятеро короче, нежели у большихъ людей.
Такъ бы, мнѣ кажется, день за днемъ и капалъ въ вѣчность, а Вася вѣрно до глубокой старости не разрѣшилъ бы новаго для него вопроса: нужно ли въ самомъ дѣлѣ ему учиться? и почему именно ему не хотѣлось?
Вдругъ совсѣмъ случайно и нежданно Васю сняли съ заборовъ и посадили за книгу. Случай, кажется, вовсе ничтожный, а между тѣмъ онъ даетъ ужь новое направленіе ребенку. Этотъ ничтожно-замѣчательный случай указываетъ намъ ясно, что въмоемъ любезномъ отечествѣ многое еще родится, растетъ и зрѣетъ безо всякой посторонней помощи. И хорошо еще, если на сильной почвѣ само вызрѣваетъ, а то часто, часто -- о, какъ часто! -- и самое благое и хорошее сѣмя заглушается плевелами, и впослѣдствіи очень мало, или даже и вовсе не приноситъ плода!
Отчего это все такъ идетъ у насъ? Не въ романѣ разсуждать объ этомъ; разскажемъ лучше случай, который случился съ моимъ маленькимъ Васей. Здѣсь кстати уже замѣтить, что Вася окончательно становился сынкомъ тятинымъ; а поэтому и случаи послѣдующіе стали чаще совершаться между имъ и отцомъ, а не мамой, какъ это было до сего времени. Вотъ этотъ случай.
ГЛАВА III.
Однажды Вася что-то очень усердно работалъ мѣломъ на дверяхъ анбара.
-- Полно марать тебѣ стѣны, пачколя, твоей пачкотней! сказалъ отецъ, выдавая овесъ кучеру.-- Вишь, какъ анбаръ-то опять у меня испестрилъ, какъ ситцемъ отдѣлалъ. Ты вѣрно, брать, у меня рисовальщикъ будешь какой-нибудь?-- а? Не купить-ли тебѣ, братъ, карандашика съ бумажкой, вмѣсто пряниковъ-то? а?...
Но Вася на всѣ эти аканья не сказалъ ни слова: фыркнулъ только носомъ, покосилъ губу вмѣсто улыбки, да какъ будто подумалъ: "оно хорошо бы, пожалуй, и карандашикъ съ бумажкой, да вѣдь и пряники тоже славная штука -- охъ, какъ сладка! "
Отецъ между тѣмъ выдалъ овесъ, посвисталъ надъ Васиной работой, погладилъ его во головѣ а прибавилъ: "а знаешь, что, братъ, мы съ тобой сегодня сдѣлаемъ?-- Пойдемъ-ко со иной: а покажу тебѣ такое мѣсто, откуда можно, пожалуй, нарисовать хоть всѣ дома, какіе есть въ городѣ".
Вася при этомъ извѣстіи какъ-будто окунулся въ радость и вынырнулъ совершенно въ какую-то новую жизнь. Радость его, какъ радость ребенка, была такъ велика, что онъ могъ только съ стѣсненнымъ сердцемъ вывести тоненькимъ просьбеннымъ голоскомъ:
-- Гдѣ же это? куда же мы поѣдемъ съ тобой, тятенька? сейчасъ, что-ли, идти-то, тятенька?.. а? -- А ноги между тѣмъ сами уже встали и, не спросясь головы, готовы были бѣжать. Вася съ трепетомъ сердца ожидалъ тятина отвѣта.
-- Ну, нѣтъ; не сейчасъ оно, а послѣ обѣда, мой другъ! прибавилъ кроткимъ тономъ тятенька, щелкнулъ при этомъ нутрянымъ замчищемъ амбарнымъ и, поигрывая ключемъ, пошелъ къ себѣ въ избу.
-- Да я вѣдь ужь не хочу обѣдать-то, я вѣдь ужь обѣдалъ давно, я еще давеча утромъ обѣдалъ! пустилъ было въ догонку свои убѣжденія Вася.
-- Ну, не хочешь, какъ хочешь, -- жди пока я отобѣдаю! сказалъ жостко и утвердительно отецъ.
И Вася на это ужь ни слова не возразилъ. Вася уже сталъ привыкать къ этимъ твердымъ отвѣтамъ, -- онъ зналъ уже самъ твердо, что тятя не мама -- его ужь не заставишь проплясать по своей дудочкѣ. А поэтому и подумалъ только про себя: ай-й... какой! все жди, да жди его; шутки-ли это ждать, когда онъ пообѣдаетъ, да еще ляжетъ, да отдохнетъ? Что это у большихъ все это какъ тамъ дѣлается? Всѣ они этакъ: вонъ и баринъ съ барыней ложатся спать днемъ, да еще и ставни велятъ затворить, чтобъ не видать было, какъ они тамъ спятъ; и тятенька также на лавочкѣ подложитъ кулачокъ подъ голову, да захрапитъ такъ, что не слышитъ, какъ и мухи кусаются у него на носу. Нѣтъ, я такъ не люблю спать днемъ. Что за сонъ днемъ? -- мама говоритъ правду: Богъ велѣлъ намъ спать ночью, -- а днемъ лучше пѣть или рисовать.
"Туру, туру, пастушокъ", запѣлъ Вася смѣло, хватилъ опять мѣломъ по старому забору и вышло у него что-то какъ будто корова, или самъ пастушокъ.
"Калиновый подожокъ!" запѣлъ онъ еще смѣлѣе, черкнулъ снова и и у него съ одного маху вышелъ уже подожокъ.
"Отъ моря до моря, до Кіева города..." уныло пропищалъ Вася полутономъ ниже и не черкнулъ уже мѣломъ смѣло по доскѣ -- тоскливо опустилъ онъ поднесенную руку и о чемъ-то не шутя задумался. Задумался мой ребенокъ о томъ, что въ это мгновеніе хотѣлось ему изобразить и море, и Кіевъ, а онъ еще не видывалъ ни того, ни другаго, -- и крѣпко задумался Вася.
А отецъ тутъ, какъ тутъ, и кричитъ уже ему съ крыльца: "эй, маляръ! пойдемъ, что-ли?"
А самъ ужь въ сѣренькомъ мутномъ сюртучкѣ съ красной волжанкой подъ мышкой и въ кожаномъ картузѣ.
А въ рукѣ держитъ сюртучокъ и картузикъ для своего маляра, котораго, какъ видно, старикъ-то любилъ слаще обѣда и отдыха.
Чуть лишь заслышалъ Вася голосъ своего тятеньки, какъ птичка вспорхнулъ отъ радости и въ три прыжка очутился на крыльцѣ, мигомъ одѣлся, застегнулся, надѣлъ фуражку и даже успѣлъ заговорить весело:
-- Пойдемъ-ко, тятенька; куда ты меня поведешь?
-- А вотъ увидишь.....
-- Ну, ладно....
И Вася, любопытно посматривая въ глаза тятенькѣ, съ веселымъ лицомъ побѣжалъ впередъ отца на улицу.
Вася зналъ уже заранѣ, что тятенька покажетъ ему что-нибудь такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ. Тятенька всегда такъ и прежде дѣлывалъ; онъ, напримѣръ, возьметъ Васю за руку и поведетъ его далеко, далеко...
И приводилъ онъ Васю туда, гдѣ какіе то кожаныя мѣшки все топорщатся, дуются какъ пузыри, да пыхтятъ все этакъ: фу-у, фу-у! а огонь синій да съ искрами такъ и лѣзетъ изъ горнушки кверху, какъ шило вострое. А тятя покажетъ еще ему какъ черномазый мужикъ въ кожаномъ фартукѣ и въ рукавицахъ возьметъ изъ огня клещами какой-то красненькій хорошенькій уголекъ, да и давай его молоткомъ постукивать на толстомъ желѣзномъ кускѣ, такъ что только брызги летятъ во всѣ стороны; а тятя покажетъ еще ему, какъ этотъ черномазый мужикъ сунетъ этотъ уголекъ въ воду, вълоханку, а уголекъ тамъ только этакъ -- чикъ! и выходитъ изъ него желѣзка. Да еще это-ли видалъ тамъ Вася; черномазый мужикъ подносилъ желѣзку-то прямо къ Васину носу и даже подробно показывалъ, что это настоящая желѣзка, въруки только не велѣлъ братъ: "погоди, говорилъ, а то укуситъ." -- Да и это-ли одно. Вася даже видалъ тамъ, какъ черномазый мужикъ изъ одной желѣзки сковалъ веретено, а изъ другой желѣзки, тоненькой, вырѣзалъ ножницами такого пѣтуха, какъ живой, настоящій пѣтухъ, -- такъ-что тятя его, вмѣсто живаго-то, проткнулъ веретеномъ желѣзнымъ да посадилъ на колодецъ, а онъ такъ тамъ и вертѣлся всегда, и теперь еще вертится.-- "Такъ вотъ какъ дѣлаютъ желѣзки-то", подумывалъ Вася, а тятя при этомъ еще и растолкуетъ ему: что черномазый мужикъ върукавицахъ кузнецъ называется, толстый кусокъ желѣза, похожій на птичью голову съ носомъ -- наковальня, а чурбанъ, на которомъ птичья голова-то посажена -- стуломъ называется; а то, что онъ тутъ дѣлаетъ, кузнецъ-то -- "это, говоритъ, дурачокъ, онъ желѣзо куетъ". И Вася вздохнетъ да и пойметъ, что говоритъ ему тятя.
Въ другой разъ тятя отводилъ Васю туда, гдѣ другой черномазый кузнецъ все колотитъ по самовару, потомъ нальетъ въ него свѣтленькой серебряной водицы, надѣнетъ хлопочекъ на палочку да и давай водицу-то размазывать по всему самовару; водица пристаетъ къ краешкамъ, а самоваръ дѣлается бѣлый да свѣтлый внутри. "Такъ вотъ какъ самоварчики-то дѣлаются", думаетъ Вася; а тятенька начинаетъ ему толковать, что этотъ черномазый кузнецъ -- мѣдникъ называется, а то, что онъ тамъ размазываетъ въ самоварцѣ-то, "это, говоритъ, онъ мѣдь лудитъ, сынокъ". Вася даже видѣлъ, какъ тятя отсылалъ къ этому мѣднику цѣлый возъ кастрюль съ поваренкомъ Тишкой; а кастрюли-то все клалъ одна въ другую, -- при чемъ Вася подмѣтилъ также, что большая барская кастрюля такъ велика, что въ ней быка можно сварить, а маленькая такъ мала, что ее можно надѣвать Ванѣ на голову, вмѣсто картуза. Тутъ-же Вася узналъ отъ тяти подробно, что длинная кастрюля, похожая на гробъ человѣческій, сдѣлана для того, чтобы варить въ ней рыбу цѣликомъ: видишь, будто по французскому поварскому уставу, русскій осетръ цѣликомъ гораздо деликатнѣе и важнѣе, за званнымъ господскимъ столомъ. И на эту длинную, похожую на гробъ человѣческій, кастрюлю Вася подивился-таки не мало.
Въ третій разъ тятя отводилъ Васю туда, гдѣ дѣлаютъ ружья для большихъ людей и для маленькихъ. И вотъ видитъ тамъ Вася такія же маленькія ружьецы, какъ и его деревянное, да только тѣ не деревянныя, а заправскія ружьецы -- настоящія, какъ у барченка Илиньки, -- тятя называлъ ихъ пистолетами. Впрочемъ, какъ видно, дѣланіе пистолетовъ Васѣ не понравилось: разъ, потому, что устройство было слишкомъ мудрено -- перенять не переймешь, -- и дома себѣ такіе-же сдѣлать не ухитришься; второе и потому, что въ домѣ этомъ больно ужь страшно: все ширчало, стучало, визжало, да шипѣло. А я такъ думаю, что тутъ была еще и третья причина, да и не главная-ли: намъ уже извѣстно, что Вася побаивался ружейнаго выстрѣла, а здѣсь онъ видѣлъ, что мастеръ безпрестанно примѣривалъ ружье къ своему носу и такъ прикладывался къ нему и щурилъ глаза, какъ будто хотѣлъ подстрѣлить Васю, какъ утку. Вася сперва было какъ вѣжливый человѣкъ сторонился отъ выстрѣла и направо, и налѣво, да видя, что тотъ не унимается, а все въ него прицѣливается, тотчасъ сообщилъ отцу свое замѣчаніе такого рода, что здѣсь больно скверно южитъ желѣзо, когда его трутъ желѣзной палочкой, и что онъ этого не любитъ, и писку такого слышать не хочетъ.-- "Пойдемъ домой". На что тятя тотчасъ соглашался и даже переводилъ Васю и въ другія замѣчательныя, по его мнѣнію, мѣста.
Такъ однажды отвелъ онъ Васю въ ту избушку, гдѣ изъ носку дѣлались свѣчки, да такія тоненькія, какія стоятъ у Бога въ церкви. Ну, свѣчечки конечно дѣлались тихо -- не южали; тамъ даже не прицѣливались такъ злодѣйски въВасю, -- что Васѣ очень понравилось, до того понравилось, что, пришедши домой, онъ тотчасъ рѣшилъ, что свѣчи вещь очень немудреная -- ихъ можно дома и самому накатать, -- стоятъ только достать у мамы воску. За послѣднимъ дѣло тоже не стало: Вася для пробы тотчасъ стянулъ у мамы свѣчу, приготовленную за престолъ Божіей матери, и изъ вся мигомъ накаталъ по своему свѣчей маленькихъ, своей собственной фабрикаціи. Подумалъ-было онъ и зажечь ихъ, чтобы попробовать, будутъ-ли горѣть, -- да какъ вспомнилъ при этомъ, какъ однажды досталось ему за трутъ, котораго онъ не умѣлъ потушить, запрятать горящее клочье въ боченокъ, изъ котораго такой повалилъ дымъ, что и сама мама заплясала-было отъ страху, -- онъ тотчасъ отложилъ намѣреніе притвориться старостой церковнымъ.
Тятя однажды отвезъ-было Васю и на чугунный заводъ, даже показывалъ ему такъ страшную кадушку, которую называлъ Домной Ивановной; хотѣлъ-было растолковать, что въ этой Домнѣ Ивановнѣ сущій адъ, да Вася ничего не понялъ, потому что не зналъ еще, что это за штука сущій адъ; самый же заводъ больно ему не понравился, потому что былъ теменъ, черезъ и страшенъ. Больше всего любилъ Вася смотрѣть, какъ на веревочномъ заводѣ вертятся маленькія колесики: такъ хорошо вертятся, какъ настоящія игрушки. Онъ даже, возвратившись оттуда домой, всегда весело разсказывалъ мамѣ, что тамъ, -- гдѣ они были съ татей, -- есть такія колесики, какъ у ней скальница, и такъ на нихъ сучится ниточка, какъ у ней на веретенѣ; такъ даже изъ ниточекъ-то выходитъ послѣ такая толстая веревочка, просто толщиной съ Васину ногу.
Иногда отводилъ тятя Васю туда, гдѣ вѣтренная мельница шумно махала большими своими руками, да ворочала какое-то бревно, а въ ней все дрожало, тряслось, да все такъ страшно ворчало: "журръ", до того страшно, что Вася въ первый разъ не хотѣлъ-было и идти туда, да ужъ самъ тятя взялъ его плеча, подвелъ къ жернову да показалъ, какъ тамъ сѣрыми кольцами бѣгаетъ жерновъ-камень, и растолковалъ, что стоитъ только плюнуть на этотъ камень, тотчасъ отскочитъ назадъ да плюнетъ въ тебя же. И Вася, какъ ни боялся, однако не вытерпѣлъ, сдѣлалъ опытъ и ему показалось очень смѣшно, какъ камень плюется на человѣка. Осмотрѣвшись на мельницѣ, Вася замѣтилъ тамъ бѣлаго мужика, который весь былъ размазанъ мукой, а какъ занялъ Васю, что тотъ, пристально на него посматривавши, спросилъ даже отца: "тятя, зачѣмъ это у него, рожа-то такая размазанная? носъ-то точно съ бѣлой заплаткой!" -- на что тятя отвѣчалъ поучительно:-- "такъ это, сынокъ, мельникъ онъ, сморкнулъ вѣрно онъ неосторожно, да носъ и прихватило мучкой, вотъ кончикъ-то бѣленькимъ и смотритъ." Насмотрѣвшись на мельника съ бѣленькимъ кончикомъ, Вася сдѣлалъ на мельницѣ еще новое открытіе: онъ подмѣтилъ тамъ на-верху какую-то палочку, которая все подплясываетъ, да какъ будто выговариваетъ: "клокъ, клокъ!" и увидѣлъ онъ, что изъ-подъ этой палочки сорятся на камень зернушки; даже заглядывалъ-было и въ камень, чтобъ узнать хорошенько, какъ эти зернушки въ муку тамъ превращаются, да нѣтъ -- не видать: подъ камнемъ все это дѣлается. А тятя еще разсказалъ ему дорогой, какъ родятся зернушки на полѣ, какъ сушатъ ихъ въ деревнѣ надъ огонькомъ, въ овинѣ, -- въ которомъ еще, по разсказамъ Іоновны, черти водятся, -- какъ мужички деревянными плеточками сѣкутъ эти зернышки на току, какъ мельница мелетъ ихъ, а они дѣлаются мучкой, какъ наконецъ возьмутъ мучки, да водицы наболтаютъ -- выйдетъ лепешечка; лепешечку поджарятъ на огонькѣ и отдадутъ съѣсть Васѣ. А въ субботу вонъ мама изъ мучки грѣшневой съ водицей таки-еще и блинковъ напечетъ, а тятя говоритъ: "родителей поминать." Вотъ и все тутъ. Но чудо какъ хорошо это все разсказываетъ тятя.
Да и не только разсказываетъ, а еще возитъ онъ Васю съ собой, куда захочетъ, и показываетъ ему все новое. Разъ тятя свозилъ Васю въ подгорную сибирскую деревню, Паранькину, ну и показалъ тамъ сперва мальчишекъ, да такихъ удивительныхъ мальчишекъ, что Вася разъѣхался, увидавши на нихъ сапоги не простые, а съ пятью пальцами. Да ужъ послѣ, какъ подошелъ да разсмотрѣлъ Вася, оказалось, что это были не сапоги, а просто собственная ихъ шкура, ими же -- безъ завода и выдубленная на манеръ конины. Тятя показалъ Васѣ также, въ какихъ черныхъ клѣвушкахъ живутъ паранькинскіе мужички, -- даже и огонь-то у нихъ не въ трубу ходитъ: такъ по избѣ-то съ дымомъ и ползаетъ по потолку, такъ что Вася совсѣмъ и глазами то смотрѣть не могъ, даже горько сдѣлалось ему тамъ, чуть было не задохнулся, -- такъ у нихъ скверно въ избѣ. Да ужь тятя ему растолковалъ: "это ничего, говоритъ, сынокъ, что дымокъ въ глаза къ тебѣ залѣзаетъ -- у нихъ это всегда такъ бываетъ: они ужь къ этому привыкли, имъ это ни почемъ, какъ ерофеичъ съ калачемъ." Тятя также растолковалъ Васѣ, что косматыя бабы-замарашки -- это жены и дочери этихъ деревенскихъ мужичковъ; онѣ также, согнувшись на полѣ, кривыми ножами рѣжутъ золотую травку, да изъ травки этой вяжутъ метелочки, а изъ метелочекъ выходятъ опять такой же хлѣбецъ, какой ѣстъ Вася.-- "Это, говоритъ, сынокъ, они хлѣбецъ жнутъ: направо-то, говоритъ, вонъ бѣлый хлѣбецъ пшеничный, налѣво-то -- вонъ тутъ подъ оврагомъ -- черный оржаной; бѣленькій-то они на базарѣ продадутъ, а черненькій себѣ возьмутъ да съѣдятъ; вотъ и то только!
Чудо какъ хорошо все это растолковывалъ Васѣ тятя! Тятя даже подружился съ прикащикомъ Паранькиной деревни, и тятя не только приглашалъ ихъ безъ господъ къ себѣ въ гости, а даже часто просилъ бесѣдовать и въ барскій домъ, въ гостиную, гдѣ ужь тятя прямо, указывая кверху, говорилъ маленькому Васѣ: "а вонъ, братъ, гдѣ повѣшенъ самъ паранькинскій баринъ, -- поди-ко, поразсмотри его." И Вася отправлялся разсмотрѣть старый оплеванный мухами портретъ паранькинскаго барина-покойника.
Чудо какъ все это хорошо указывалъ и растолковывалъ Васѣ тятя! А тутъ еще купитъ глинянаго соловья, да самъ же и поиграетъ на немъ, чтобъ выучить сынка насвистывать по соловьиному; купитъ калиновую дудку, да научитъ сынка размачивать ее въ колодѣ, чтобъ дудка не сохла. -- "На мокренькой-то, говоритъ, зычнѣе играется, сынокъ!" А тутъ, смотришь, весна пришла. Тятя съ Васей сходятъ на приставь, да принесутъ оттуда апельсинъ душистый: и мамѣ дадутъ полакомиться, да и Васѣ выдерутъ шутя ушко.-- "Это, говорятъ, братъ, новинка, такъ ушко тебѣ слѣдуетъ подрать за это." -- А тутъ рака чернаго покажетъ тятя да удивитъ Васю тѣмъ, что ракъ ходитъ задомъ; а тамъ, пожалуй, еще сваритъ его да покажетъ, какъ ракъ превратился въ краснаго; а тамъ еще ѣвши вынетъ изъ него бѣлыя жерновки, да отдастъ Васѣ поиграть. И все покажетъ и растолкуетъ ему милый тятенька!
За то ужь какъ и подружился съ тятей Вася. Онъ такъ подружился съ тятей, что для него забылъ все, что составляло прежде его жизнь: забылъ онъ и Жужутку, съ которой весело игралось ему на мягкомъ коврѣ, забылъ онъ и Марью Александровну и ея маленькую аристократическую ручку, которая гладила его шелковую головку и шейку, забылъ онъ и та, какъ она сама наливала ему кофей, забылъ онъ ея красныя привлекательныя конфеты, разучился онъ даже ходить поздравлять господъ съ праздникомъ и отвыкъ шаркать передъ ними ножкой. Да чего: сама мама теперь уже не такъ была лакома для Васи, потому-что мама все только кормила да бранила, а тятя все растолковывалъ. И все хотѣлось Васѣ идти къ тятѣ, да всѣ хотѣлось у него обо всемъ подробно допросить да распознать.
Такъ возникла дружба между отцемъ и сыномъ, -- и это была не та мимолетная дружба, которая основывается на свайкѣ, кознахъ, взаимной потасовкѣ и сладкомъ примиреніи послѣ розги, не та идеальная дружба, которая разрывается съ разлукой и потомъ забывается съ перемѣною обстоятельствъ и образа жизни. Нѣтъ, это была дружба прочная, которую чувствуетъ во всю жизнь ученикъ къ своему учителю, чувствуетъ даже учитель къ своему хорошему ученику; это была та вѣчная дружба, которой связаны всѣ разумныя существа во вселенной, -- дружба святая которой сѣмя было въ сердцѣ и головѣ ребенка; и это сѣмя было живо, это сѣмя уже росло! И вотъ росла между ними любовь; любовь на основаніи не той только общей мысли, что отецъ долженъ любить сына за то, что тотъ кусовъ его собственной плоти; сынъ долженъ любить отца за то, что тотъ виновникъ его жизни; вотъ, между ними росла любовь не плоти, не однихъ естественныхъ законовъ и обязанностей, предписанныхъ природой, -- нѣтъ, между ними росла любовь болѣе глубокая, сокрытая въ сродствѣ ихъ умовъ, въ одинаковоcти ихъ понятій, въобщей связи ихъ мечтанія и предчувствій, въ согласіи ихъ роднаго чувства и родственныхъ біеній сердечныхъ... и къ ней уже прибавьте горячую любовь отца въ сыну, влекущую любовь сына къ отцу. Такъ любилъ Павелъ Кузьмичъ сынка своего Васю, такъ любилъ сынъ Вася своего отца и наставника.
На что такое былъ этотъ наставникъ? далъ ли этотъ темный Павелъ сыну своему ту вторую жизнь нравственную, которая такъ важна передъ первой, какъ душа передъ тѣломъ, какъ жизнь мира передъ жизнію личности? Объ этомъ нечего и спрашивать; конечно -- нѣтъ!
Достаточно сказать, что безграмотный Павелъ былъ такъ теменъ, какъ только можетъ быть омраченъ безграмотный русскій человѣкъ; поэтому и ученіе такого наставника ограничилось конечно лишь преподаваніемъ тѣхъ правилъ, которыя самъ Павелъ получилъ отъ отца своего, какъ завѣтъ и какъ что-то священное и неприкосновенное; къ этому онъ присоединилъ еще опыты своей собственной жизни и свое крайнее разумѣніе добра и зла. Вотъ и только.
Переманивши на свою сторону отъ матери слабаго Васю, отецъ скоро внушилъ ему бодрость и терпѣніе тѣмъ, что рѣшительно пересталъ съ нимъ нѣжничать по-бабьи.-- "Дрянь ты", говорилъ онъ ему обыкновенно: "и брать тебя никуда съ собой не буду, когда будешь этакъ губу распускать, да бабиться; такъ и сиди тамъ дома съ бабами, -- не мой и сынъ!" -- Этого уже было достаточно, чтобы Вася опять насторожился и сдѣлался ко всему терпѣливымъ. Послѣ этого Вася уже не рѣшался отцу жаловаться на жаръ или холодъ, а переносилъ то и другое такъ же терпѣливо, какъ переносилъ это самъ крѣпостной Павелъ Кузьмичъ, по нуждѣ и безъ нужды. Находясь въ вѣчной суетѣ, Павелъ какъ будто мало обращалъ вниманія на игры Васи и даже вовсе не останавливалъ его шалостей, но въ тоже время конечно не былъ для него и чужимъ человѣкомъ. Онъ при случаѣ принималъ живое участіе въего дѣтскихъ играхъ и интересахъ, самъ даже помогалъ ему, гдѣ останавливалось Васино ребячье дѣло, а въ минуту свободы готовъ былъ даже поиграть съ нимъ въ козны, или даже запустить змѣя. Но въ то же время, черезъ полчаса, гдѣ нибудь нечаянно изъ окна, или изъ-на угла, покрикивалъ на Васю и грозился, когда тоть намѣревался устроятъ какую нибудь большую проказу. Онъ даже чисто бранивалъ Васю жосткими словами на мѣстѣ преступленія, и всегда обѣщался высѣчь его, когда онъ сдѣлаетъ это еще и въ другой разъ. Первая забота Павла была -- сдѣлать сына вѣжливымъ и, конечно, въ особенности противу господъ; онъ даже училъ Васю еще издали снимать шапочку передъ господскими окнами, даже и у чужихъ знакомыхъ домовъ, что всегда и самъ выполнялъ съ особенною заботливостію. Онъ даже иногда говорилъ сыну: "ты, братъ, вѣдь что еще? червячокъ капустный -- больше ничего, -- раздавятъ тебя, какъ гадину, вотъ и дѣло съ концомъ; а вѣжливымъ будешь, такъ тебѣ же лучше", добавлялъ онъ въ заключеніе. Съ другое стороны онъ всегда, такъ же, какъ и мама, осматривалъ Васю, чтобъ онъ съ немытыми руками или съ нечесанной головой не приходилъ къ столу господскому; это не затѣмъ, конечно, чтобъ Павелъ Кузьмичъ въ особенности любилъ чистоту и опрятность, а потому, что Вася, какъ сынъ дворецкаго, и еще старшій сынъ, долженъ же былъ отличаться отъ прочихъ мальчиковъ дворовыхъ хоть вытертымъ, чистымъ носомъ. Кромѣ того, Павелъ зналъ уже впередъ, что если господамъ вздумается дать подачку, такъ скорѣе всего для этого выкричатъ изъ буфета ужь конечно Васю. Вонъ почему Павелъ Кузьмичъ и слѣдилъ за Васинымъ носомъ такъ же наконецъ зорко, какъ и за нравственностью. Прибавилъ-было Павелъ подъучать сынка своего лакейскому искусству, да оказывалось слишкомъ рано. Разъ отецъ послалъ было Васю къ мамѣ на погребъ съ тарелкой за огурцомъ, и Вася съ охотою согласился, даже бойко слеталъ, да на парадномъ крыльцѣ и вышла какая-то запятая. Чортъ-знаетъ какъ, Вася вѣрно запутался, что ли, за ноги свои и вышло, что тарелка-то полетѣла по скользкому полу, а огурецъ, подлецъ, пробѣжалъ во всѣмъ ступенямъ парадной лѣстницы и такъ напугалъ ребенка, что Вася со слезами и мокрыми руками пришелъ къ тятѣ отжаловаться на огурецъ, и увѣрялъ еще тятю, что если бъ огурецъ не покатился, то онъ ужь конечно не разбилъ бы тарелки. Съ тѣхъ поръ такъ ужь и перестали пользоваться Васиной послугою. -- Въ нравственномъ мірѣ Павелъ Кузьмичъ слегка запрещалъ сыну и лгать, и таскать чужое безъ спросу; даже при случаѣ крѣпко его побранивалъ, когда Вася, соблазнившись, отщипывалъ клочочекъ отъ барскаго жаркого или пирожнаго и дѣлалъ его безъ замѣтнаго хвоста. Много ли имѣли вліянія на Васю эти нравственные уроки, когда вся прочая дворня, не моргая глазомъ, врала на пропалую предъ господами и тащила отъ нихъ что только было можно, чуть ли не на половину? -- Тамъ даже случались курьёзныя оказіи такого рода. Старшій поваренокъ Моська, скормивши барскія свиныя почки своей семиюродной сестрицѣ, нахально приходилъ къ старой, выживающей изъ ума барынѣ, и смѣло допрашивалъ барыню самъ: "какія вы, сударыня, спрашиваете отъ меня еще жареныя почки? я вамъ уже третьяго-дня докладывалъ, что свинья была черная? какія же у ней почки?" И озадаченная барыня только спрашивала поваренка Моську: "да какъ же, Мосей, развѣ у черной свиньи совсѣмъ не бываетъ почекъ?" -- "Да разрази меня на сему мѣстѣ, лопни моя утробушка, если я съѣлъ ваши барскія почки. Да что же это такое? Это каторжная какая-то жизнь послѣ этого!" -- И старшій поваренокъ Моська, какъ чистѣйшая невинность, начиналъ рыдать, а старая, выживающая изъ ума барыня, испугавшись сильнаго бычачьяго мычанья, говорила Моськѣ тихо: "ну, ну, ступай, ступай, Господь съ тобой, ничего больше не нужно, -- ступай только Христа-ради!" Конечно, иногда этотъ жизненный фактъ такъ занималъ старую барыню, что ей неспалось цѣлую ночь, и она желая провѣрить, правду ли говорилъ Моська -- призывала къ себѣ на другой день дворецкаго Павла и допрашивала его: "бываютъ ли въ самомъ дѣлѣ у черныхъ барскихъ свиней почки?" Но дворецкій Павелъ во всѣхъ такихъ случаяхъ держался середины и какъ-то особенно умѣлъ помирить обѣ враждующія стороны. Онъ отвѣчалъ, какъ Талейранъ: "да оно, сударыня, когда ужь свинья можетъ быть безъ почекъ? что ужь говорить не дѣло-то? да вышло-то вѣрно у него такъ: это вѣдь онъ, сударыня, правду говорилъ, что у черной-то свиньи почечки какъ-то бываютъ помельче; а какъ онъ ихъ зажарилъ неосторожно, да подсушилъ -- вотъ онѣ, поди, чай, и вышли на бѣду съ орѣхъ величиной; онъ побоялся ихъ вамъ подать-то, да самъ и съѣлъ".-- "Ну, то-то же; a я ужь думала, что въ самомъ дѣлѣ свинья безъ почекъ, -- да опять и думаю: какъ же это?..." -- "Да вотъ такъ вѣрно, сударыня, и случилось".-- "Ну, то-то случилось, -- пусть ужь случилось, да зачѣмъ же онъ, глупый, не сказалъ мнѣ правду-то?" -- "Да правду-то, сударыня, побоялся вишь сказать: гнѣваться изволите; ну, онъ, чтобъ отойдти отъ грѣха-то, да не прогнѣвать васъ, вотъ и.... совралъ немножечко".... "Ну, то-то же, -- а я ужь думала, какъ же это свинья безъ дочекъ?... да опять и думаю, какъ же вѣдь это?... онъ плакалъ! значитъ, правду говоритъ человѣкъ".
Повторяю: много ли имѣли вліянія на Васю нравственные уроки Павла, тамъ, гдѣ господа изволятъ гнѣваться на правду, -- это вы увидите сами впослѣдствіи. А здѣсь я долженъ повторить-таки опять, что весь этотъ омутъ житейскій -- барская дворня -- для Васи былъ еще совершенно теменъ; а уроки, которые давалъ ему тятя, какъ близкій человѣкъ, конечно такъ были ясны и понятны, какъ дважды-два-четыре. А если и случалось, что Вася, какъ ребенокъ, и эти ясные уроки не хотѣлъ понимать и забывалъ, или просто думалъ; нельзя ли этакъ пустить въ ходъ и свои правила? -- такъ Павелъ тотчасъ и очень жестоко доказывалъ сыну свое: что у него, стараго дворецкаго Павла, пустить въ ходъ правилъ своихъ нельзя и думать! Это Вася очень скоро почувствовалъ; словомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ вліяніе Павла на Васю становилось больше и больше. Конечно, опять-таки я долженъ завести здѣсь рѣчь о томъ, что въ нравственномъ мірѣ вліяніе Павла было не болѣе того, что онъ запрещалъ Васѣ кричать, когда онъ играетъ съ барчатами, -- запрещалъ шибко бѣгать, когда Вася возилъ ихъ на тележкѣ (особенно маленькую Лили), и наконецъ училъ его какъ можно мягче и вѣжливѣе съ ними обращаться, -- "а то, говоритъ, тебя будутъ гонять оттуда по шеѣ". И, словомъ, по мнѣнію дворецкаго Павла: Вася скорѣе могъ обращаться по-собачьи съ Ванькой, братомъ кровнымъ, нежели грубо или невѣжливо съ барскими дѣтьми. Относительно прочихъ личностей было то же. Если бы приходилъ паранькинскій прикащикъ, то передъ нимъ приказывалось быть вѣжливымъ, потому что онъ прикащикъ; а если бы приходилъ маститый старецъ-нищій, или паранькинскій крестьянинъ, старикъ почтенный, то передъ ними, конечно дозволялось быть и невѣжливымъ, и грубымъ, потому что это были мужики, а не барины и не прикащики. Словомъ, при всей строгости правилъ, почтенный Павелъ Кузьмичъ никакъ не могъ отрѣшиться отъ важнаго для него въ мірѣ слова "баринъ". Онъ даже прочимъ молокососамъ изъ дворни поговаривалъ часто: "оно такъ что ни говоря, какой ни на есть, да все-таки баринъ; все-таки онъ сидитъ за столомъ да кушаетъ, а мы съ тобой только стоимъ за столомъ да поглядываемъ на него, -- вотъ оно что! такъ, значитъ, и говорить объ нихъ нечего; а просто дѣлай только, что прикажутъ, да и дѣло съ концомъ; ихъ дѣло барское, а наше лакейское". Вотъ на какомъ основаніи Павлу хотѣлось утвердить также и сына своего.-- "Наше дѣло служить", говорилъ онъ съ наслажденіемъ истиннаго слуги, и говорилъ это даже пяти-лѣтнему и ничего еще непонимающему Васѣ. И Вася видѣлъ ясно, что отецъ его неутомимо и безропотно служилъ, и день и ночь, и ночь и день, и въ будни и въ праздникъ! А изъ этого и выходило, что, при всей неутомимой заботливости Павла о сынѣ, многое, очень многое изъ нравственной жизни Васи или вовсе ускользало безъ вниманія, или проходило едва замѣтнымъ, или выказывалось наконецъ и очень примѣтно, да все откладывалось, -- какъ обыкновенно у всѣхъ у насъ, заботливыхъ родителей, занятыхъ суетою житейской, -- до слѣдующаго дня. А время между тѣмъ все шло.
А если что и было важно для Васи, такъ это развѣ то, что серьёзный Павелъ Кузьмичъ былъ наставленъ отцемъ своимъ тоже довольно серьёзно. И если, напримѣръ, Вася, послѣ разсказовъ Іоновны, сильно начиналъ потрушивать мертвецовъ или привидѣній, такъ онъ просто говорилъ сыну: "это, братъ, пустяки -- бабьи бредни, ты ихъ меньше слушай; трусить этого нечего: стоитъ только сотворить вонъ воскресную молитву, такъ всѣ эти привидѣнія такъ прыснутъ, какъ чортъ отъ ладону -- это ужь дѣло извѣстное. А чтобы не приходили они, такъ нужно всегда, когда ложишься на ночь, помолиться Богу -- вотъ и не будетъ ничего".-- И послѣ этого, если Павелъ замѣчалъ, напримѣръ, что Вася ложился вечеромъ не молясь, то онъ настоятельно требовалъ, чтобъ сынъ помолился, и даже поднималъ его съ кровати, увѣряя, что безъ молитвы уснуть спокойно нельзя. Такъ онъ часто выводилъ его изъ-за стола за то только, что тотъ, не перекрестясь передъ образомъ, садился. Словомъ, во всѣхъ случаяхъ жизни, Павелъ, въ самой простои оболочкѣ самаго не затѣйливаго дѣтскаго слова, хотѣлъ дать сыну понятіе о томъ, что есть Богъ, которому должно молиться. Но у Павла рѣшительно недоставало умѣнья объяснить, что такое этотъ Богъ, которому нужно молиться? Точно такъ же, какъ заставляли его самого молиться, теперь онъ заставляетъ своего сына; и точно такъ же, какъ мама, указывая въ передній уголъ на божницу, заставляла Васю усердно класть земные поклоны за тятю съ мамой, точно такъ же теперь заставляетъ его отсчитывать ихъ тятя. Вотъ и все пониманіе обязанности человѣка: какъ должно чтить Бога. И если въчемъ-либо отчасти проявлялось для Васи, величіе Божіе, такъ это въ грозныхъ явленіяхъ природы. Вася съ трепетаніемъ сердца и страхомъ переживалъ тѣ торжественныя минуты, когда испуганныя тятя, мама и вся дворня приготовлялись ко встрѣчѣ грозы. Первый трусливый тятя толковалъ Васѣ, что въ громѣ пророка Иліи, ѣдущаго по небу на колесницѣ, слышно, какъ гремитъ самъ Господь, и при этомъ онъ заботливо крестилъ всѣ окна, и при каждомъ сверканіи молнія набожно выговаривалъ: "святъ, святъ, святъ Господь Саваоѳъ!" и въ то же время заставлялъ онъ непремѣнно креститься Васю, увѣряя, что того непремѣнно убьетъ Богъ, кто не хочетъ политься ему въ такое страшное время, какъ Божья гроза. И Вася, конечно еще болѣе тяти трусившій грознаго Бога, гремящаго и сверкающаго въ небесахъ, съ любопытствомъ поднималъ туда прекрасные свои глаза и, крестясь, съ изумленіемъ посматривалъ -- то на торопливаго тятю, съ молитвой закрывающаго и трубы иокна, то на блѣдную маму, стоящую иногда въуголкѣ на колѣняхъ предъ Богородицею. И конечно, хотя безтолково и безсознательно, но глубоко западали въ душу ребенка эти торжественно-великія минуты. Маленькій и глупый Вася, хотя и непонятно, но какъ будто уже ясно, со страхомъ и біеніемъ сердечнымъ, чувствовалъ, что вѣрно на самомъ дѣлѣ есть гремящій, грозный Богъ.
Въ другія, спокойныя и счастливыя минуты жизни, послѣ -- напримѣръ -- обильнаго рыбнаго лова, послѣ удачной и счастливой охоты, или въ минуту семейнаго покоя, когда Павелъ можетъ быть считалъ себя даже счастливымъ, -- ему, какъ любящему отцу, и хотѣлось можетъ быть выразить маленькому Васѣ, что есть и другой Богъ, не только все грозящій и карающій, но Богъ милующій человѣка, Богъ посылающій человѣку и счастіе, и свои великія милости. Но, читатель -- Павелъ и въ эти прекрасныя минуты ничего не могъ выразить даже и своему возлюбленному ребенку, сыну, рѣшительно ничего! Можетъ быть и очень хотѣлось бы, да....
Говоря правду, маленькій Вася мало понималъ отца, особенно если отецъ этотъ хотѣлъ высказать ему то, что было выше его простыхъ и темныхъ пониманій. Къ этому еще нужно добавить, что простая и грубая рѣчь Павла Кузьмича была-таки больно, больно неказиста. Если приносила рѣчь отца пользу сыну, такъ развѣ только тѣмъ, что сынъ сердцемъ вѣровалъ въ эту рѣчь и сыновнею любовью глубоко проникалъ въ смыслъ ея. Рѣчь Павла Кузьмича не была развита пустозвонной болтовней, какъ наше говорливое время; о рѣчи такой не мѣшало бы здѣсь подвернуть нашу общую русскую, родную похвалу: "такъ, говоритъ, скажетъ, какъ обухомъ тебя дернетъ во лбу", -- за то ужь она прямо и отпечатывалась въ сердцѣ ребенка, и самыя летучія истины такъ плотно пришлепывались въ голову Васи, что навсегда тамъ и оставались;-- отцу очень рѣдко приходилось говорить съ укоромъ: "тебѣ, братъ, какъ къ стѣнѣ горохъ лѣпи". Словомъ, въ рѣчи этой былъ виденъ отецъ, который одной сжатой истиной поучалъ сына, виденъ былъ даже сынъ, который со страховъ слушалъ наставника-отца, и опять-таки повторяю: если мало понималъ, то безусловно вѣрилъ ей, какъ самому тятѣ -- впередъ уже зная, что не вѣрить этому нельзя, потому что жосткій отецъ заставитъ всему этому вѣрить. А изъ всего этого выходило почти всегда вотъ что. Если скажетъ тятя: "Вася, не кидай на полъ хлѣбецъ, -- Богъ убьетъ", Вася въдѣтской горсточкѣ доѣдалъ крошки божьяго хлѣбца, а упавшія подбиралъ на столъ или прямо въ ротъ, какъ изъ угожденія къ тятенькѣ, такъ и изъ боязни, что за это въ самомъ дѣлѣ убьетъ Богъ.
Вотъ почему Вася былъ такъ привязанъ въ тятѣ, такъ бѣжалъ къ тятѣ: тятя былъ для него само развитіе его познаній, свѣтъ сего міра.
Вася часто, напримѣръ, слыхалъ и отъ Іоновны, что "на морѣ, на окіянѣ, на островѣ на Буянѣ стоитъ быкъ печеный". Но эта вѣдь были только сказки -- бредни. Слыхалъ онъ часто и отъ мамы, что она седьмой годъ всѣ сбирается въ Кіевъ -- помолиться Богу. Положимъ, это была и сказка, но Вася все-таки и до сихъ поръ не видалъ ни моря, ни Кіева, ни даже деревни, полной оборотней и мертвецовъ. А между тѣмъ когда Іоновна по обыкновенію начиняла такъ: "у насъ, говорятъ, на старикѣ, въ Бѣлозерьѣ, было вотъ какое чудышко", -- то сердце ребенка Васи сжималось такой тоской и такимъ любопытнымъ и заманчивымъ страхомъ, что ему сейчасъ бы хотѣлось слетать за старину, чтобы самому въ подробности разсмотрѣть чудышко, о которомъ съ такими вздохами и тамъ страшно разсказывала Іоновна. А онъ все-таки ни чудышка, ни старины не видалъ, и все это представлялось ему въ однихъ только неясныхъ чудовищныхъ образахъ сказки, поддразнивая и привлекая къ себѣ его дѣтское любопытство.
А вотъ онъ теперь только спѣлъ, стоя у забора, свою любимую пѣсенку, и ему захотѣлось изобразить съ пастушкомъ и море, и Кіевъ; и онъ не видалъ ни того, ни другаго. И вотъ его дѣтская мечта хотѣла бы летѣть къ морю да къ Кіеву -- но куда летѣть? Онъ самъ не зналъ! Его дѣтскія взоръ хотѣлъ-бы видѣть что-то... но что? Онъ самъ не постигалъ! Бѣдный былъ ребенокъ Вася: весь кругъ его познаніи сосредоточивался на одномъ дворѣ и обнесенномъ со всѣхъ четырехъ странъ свѣта высокими заборами съ гвоздями. Правда, зналъ онъ, что за этимъ заборомъ живетъ Матюшка, затѣмъ Ванька-рыжій; зналъ, что черезъ эти заборы можно перемахнуть къ нимъ въ гости, поучиться отъ нихъ разнымъ гадостямъ, и только. Только вѣдь и зналъ этотъ бѣдный уличный мальчишка Вася. А между тѣмъ душа его, какъ душа человѣка, жаждала познаній и вѣчной истины; между тѣмъ его дѣтская игривая мечта, раскаленная волшебствомъ сказокъ, колдуновъ, оборотней, вѣдьмъ, привидѣній, какъ рьяный конь неслась куда-то.... Но куда неслась? Надъ этою мыслію Вася часто-часто задумывался у амбара. И безъ пѣсни, и отъ пѣсней ему дѣлалось грустно и тоскливо.... и тогда его дѣтское курлыканье и безсмыслица имѣли такой же тайный смыслъ, какъ ты глубоко-знаменательные, сжато тоскливые отголоски пѣсни русской, въ которой поетъ и плачется на судьбу свою русскій человѣкъ....
Читатель, ты уже понимаешь, чего хотѣлъ любознательный мой мальчикъ Вася; ты очень хорошо понимаешь, что ребенокъ былъ живъ, а около него все страшно несло той ужасающей мертвечиной, тѣмъ гнилымъ застоемъ сжатаго крѣпостного русскаго ума, который еще не просвѣтленъ ни науками ни знаніемъ жизни, ни даже истиной духовной!
Мнѣ и самому представлялось, что тятенька, какъ отецъ, и самъ что-то чуялъ; но какъ отецъ темный, рѣшительно не понималъ, чего хотѣлось его сыну. Онъ дѣлалъ все для сына, что заходилъ нужнымъ по своей близорукости. Онъ съ охотою готовъ былъ отдать послѣднія свои десять копѣекъ за знаменитыя картины: "какъ мыши кота погребаютъ" и "какъ генералъ-морозъ ухватился за большой носъ", и отдалъ онъ эти послѣднія десять копѣекъ за то только, что эти знаменитыя произведенія слишкомъ понравились Васѣ. Павелъ Кузьмичъ, даже съ нѣкоторымъ увлеченіемъ, упросилъ лавочника оказать ему съ Bacей великую милость -- прочитать надписи на картинкахъ, надъ которыми и самъ хохоча приговаривалъ: "слышишь, братъ, слышь, какъ тутъ прописано?" да и Васю подзуживалъ, чтобы тотъ ухмыльнулся. Павелъ даже торжественно подарилъ эти картины сыну своему и, растолковывая ему, какъ они прядутъ домой и разукрасятъ ими стѣну, еще добавилъ: "вотъ Богъ дастъ выучишься читать со временемъ, такъ и прочитаешь мнѣ подпись, какъ лавочникъ". Павелъ даже часто останавливался передъ какой нибудь новой вывѣской и со вздохомъ говорилъ своему сыну: "эхъ, братъ, Вася, какъ бы ты читать-то умѣлъ теперича у меня -- вотъ бы мы съ тобой и разузнали, что тутъ прописано, -- ишь какая нарядная!" По всему этому видно, что темный Павелъ какъ будто и самъ отъ сына своего чего-то добивался. А чего? онъ и самъ не зналъ, чего.
Такъ онъ, напримѣръ, вънастоящій походъ дѣйствительно купилъ сыну и карандашъ и бумаги, дѣйствительно отвелъ его даже туда, откуда мальчикъ его могъ нарисовать и весь городъ и всѣ окрестности, -- словомъ, Павелъ Кузьмичъ казалъ своему своему весь полный міръ своихъ дѣтскихъ понятій, весь тѣсный кругозоръ людей дворовыхъ, такихъ же темныхъ и близорукихъ, какимъ быль онъ самъ. Но, Боже мой! ты, образованный читатель, очень хорошо понимаешь и видишь, что тятенька въ своемъ темномъ невѣжествѣ ничего не могъ показать свѣтлаго ияснаго сыну! Водилъ онъ Васю, чтобъ показать ему механизмъ мельницы, водилъ онъ Васю, чтобъ показать, какъ куютъ желѣзо, какъ дѣлаютъ наконецъ свѣчи. Тятя былъ твердо убѣжденъ вътомъ, что чѣмъ больше Вася увидитъ, тѣмъ больше узнаетъ. Но.... этими ли путями можно просвѣтить умъ человѣка? этого ли хотѣлось Васѣ? тверда ли была эта стопа, чтобъ идти къ свѣту, къ солнцу науки? -- этихъ вопросовъ тятя рѣшительно не понималъ, рѣшительно даже и не подозрѣвалъ, что они существуютъ..." О бѣдный Павелъ Кузьмичъ!...
Одна только божественная идея, вложенная самимъ Господомъ въ темную голову невѣжды Павла Кузьмича, время отъ времени шевелилась въ умѣ его, -- эта идея заключалась вътомъ, что Павелъ Кузьмичъ иногда подумывалъ: "поучу и я никакъ моего Василья грамотѣ, не будетъ ли въ этомъ проку?" Да и эта идея тотчасъ исчезала въ сомнѣніи пользы отъ грамоты, и даже временемъ страшила старика, когда онъ раздумывался о томъ, что сынъ его можетъ угодить и въ солдаты, какъ большая часть изъ тѣхъ, которые черезчуръ переучились грамотѣ, а родомъ были тоже изъ его лакейской братіи.
Въ минуты сомнѣнія старикъ обращался-было за совѣтовъ къ своей подругѣ жизни, къ своей темной Марѳушѣ; а Марѳуша, только желавшая лучшаго своему любимцу Васѣ, но въ тоже время совершенно не постигавшая, въ чемъ это лучшее для человѣка, -- тупо устремляя въ полъ или стѣну взоръ материнскій, полный думы, но не видѣвшій тамъ отвѣта -- совѣтница Марѳуша вяло и безжизненно отвѣчала на это Павлу Кузьмичу: "а Богъ знаетъ, какъ выйдетъ это дѣло; будетъ ли прокъ въ томъ? Иногда и ученый человѣкъ, кажись, да чорть ли въ немъ! Дѣлай ты, какъ самъ знаешь, тебѣ это виднѣе". А между тѣмъ ей, какъ чадолюбивой мамынькѣ, представлялось тотчасъ, что ребенка будутъ мучить наукой, день-деньской тиранитъ за книгой, -- она уже и теперь въ мечтаніяхъ видѣла только слезы Вася, которыхъ она никакъ не могла видѣть равнодушно, да еще подзатылины и постегиванія плетью, безъ которыхъ русская грамота и существовать не можетъ. И вотъ она такимъ грустнымъ хвостиковъ заканчиваетъ свою разбитую противоположными думами рѣчь: "по моему, кажись, такъ и рано еще сажать его за науку; пусть ужь десяточекъ-то дотянетъ; тамъ, пожалуй, можно и попробовать проучить чему нибудь; а-то теперь что еще за ученье? -- онъ вѣдь младенецъ". И про этомъ обыкновенно мамынька вздыхала, тятя рпздумывалъ, и у него выходило ни то, ни се. А между тѣмъ быстро мчалось время -- и все впередъ, впередъ да впередъ.
А между тѣмъ мы сейчасъ видѣли, какъ самъ Вася кидался въ тятѣ, видѣли, какъ восторженно-весело шелъ онъ туда, куда велъ его тятя. Самъ Вася впередъ ужи предчувствовалъ сердцемъ, что тятя покажетъ ему то, что давно хотѣлось ему видеть, что тятя разскажетъ ему то, что давно хотѣлось ему слышать, что тятя наконецъ укажетъ ему и на то, къ чему онъ давно уже, но еще такъ темно, смутно и неопредѣленно стремился.
Мы сейчасъ видѣли, какъ вѣчно-живой Вася и вѣчно-задумчивый тятя шли вмѣстѣ по улицѣ, И къ удовольствію Васи, что тятя взялъ его съ собою, была еще такая нарядная, весело-смѣющаяся праздничная природа. А именно -- была половина мая, полдень, все улыбалось. Какъ пошелъ Вася съ тятей мимо Оленькина сада, увидалъ онъ что-то такое, чего онъ никогда прежде не видывалъ: увидалъ онъ, какъ ярко-зелено цвѣтутъ акація, какъ веселый вѣтерокъ играетъ съ листочками, а вѣточки обнимаются и шепчутся, будто радуются теплому утру. Всѣ птички словно смѣются; говорятъ, хвалятъ весну и красное солнышко. Кресты Божьихъ храмовъ, какъ звѣзды, блещутъ въ голубомъ небѣ. А небо -- эта пучина радости и восторга -- безпредѣльное, широкое, привольное и свободное, дышетъ прохладой и зноемъ, жизнью и любовью. Мотылекъ тонетъ въ его эфирѣ, рѣзвая ласточка носится въ его струяхъ, а тамъ чуть видный крошка-жаворонокъ вспорхнулъ и исчезъ въ его синѣющей лазури. Тамъ поетъ онъ свою чудную пѣсенку, оттуда слышится и льется она,чарующая васъ волшебнымъ звукомъ, и, жадно слушая ее и не наслушавшись, туда бы улетѣлъ и растаялъ въ голубомъ сіяніи, какъ черная точка-жаворонокъ. Туда хотѣла бы унестись душа ребенка Васи, такая же свободная, какъ небо, и такая же чистая и свѣтлая, какъ само солнце. Туда хотѣлось унестись ей, гдѣ не было ни тучки, ни облачка, ни пятнышка, гдѣ только солнце, какъ царь жизни и свѣта, стоитъ по срединѣ неба, любуется праздничной природой, а вокругъ него все живетъ, все блещетъ, все смѣется! Туда просилась душа ребенка, въ эту вѣчную свободу, отрѣшенную отъ всего земнаго и житейскаго, и Bacѣ въ эту минуту хотѣлось плакать, хотѣлось даже молиться! И, какъ ребенку, все-таки было крайне весело.
-- Эхъ, куда мы пойдемъ, вскричалъ весело маленькой Вася.-- Высоко больно!
Онъ взглянулъ на лѣса новаго собора, смѣло пробѣжалъ первую лѣстницу; но взглянувъ внизъ, оробѣлъ, какъ ребенокъ, и остановился.
-- Я боюсь, тятя; голова качается; ноги этакъ устанутъ, -- пожалуй, упадешь еще....
-- Экая, братъ, ты дрянь -- ноги устанутъ! да объ этомъ и думать-то нечего: ты мальчикъ, а не дѣвчонка, -- тебѣ молодцомъ слѣдуетъ быть.... иди, иди, нечего тутъ...
И тятя, за руку приподнимая кверху, тащилъ Васю, какъ, окорокъ ветчины, а внизу болтались ноги и тоже представляли, будто идутъ вверхъ. По временамъ слышно было: "ну-ну-ну! этакой ты, братъ, лѣнтяй!" По временамъ только слышалось, какъ запыхавшійся и совершенно растрепанный ходьбой Вася силился вскрикнуть: "ухъ, какъ дѣлается высоко!"
Наконецъ самъ Павелъ, желавшій, чтобъ никогда и ни въ чемъ не уставалъ сынъ его, самъ Павелъ Кузьмичъ почувствовалъ, что Вася его дѣйствительно усталъ. Онъ велѣлъ сыну зажмурить глаза, чтобъ не кружилась голова, взвалилъ его на плечо, и хотя почувствовалъ, что Вася былъ вѣсомъ съ порядочнаго барана, упорно понесъ его вверхъ. Отцовское желаніе показать сыну-любимцу то, что крайне нравилось и самому Павлу Кузьмичу, это желаніе придало ему такія силы, что онъ борзо вознесъ Васю подъ самый куполъ и наконецъ остановившись, чтобъ перевести духъ, съ новою силою понесъ его еще выше, выше и выше... Лежавшій недвижно на плечѣ Вася, какъ было приказано, жмурилъ глаза и закрывалъ ихъ еще сверху ладонью отъ страха. Наконецъ старикъ торжественно поставилъ Васю на самомъ верху зданія и сказалъ: "ну, вотъ смотри теперь; видишь, братъ, какъ здѣсь славно!"
Вася испугался отъ восторга: онъ стоялъ на вершинѣ купола и какъ будто одинъ надъ всѣмъ міромъ. Внизу, какъ мухи, шевелился черный народъ, а лошади и телеги были такъ малы, какъ его игрушки. Весь городъ, всѣ улицы, всѣ дома какъ будто съ удивленіемъ смотрѣли на Васю; а самъ онъ никогда и не представлялъ себѣ ничего подобнаго: даже не воображалъ, что онъ когда-нибудь будетъ стоятъ такъ высоко. Высота имѣетъ чарующее обаяніе на человѣка; но такая громадная высота на ребенка должна была произнести вліяніе страшное, обхватывающее духъ ужасомъ, но все-таки полное величія и очарованія. Въ первое мгновеніе духъ ребенка объятъ былъ какимъ-то чуднымъ, выспреннимъ восторгомъ. Съ трепетаніемъ сердца, съ весельемъ и страхомъ обвелъ Вася удивленнымъ взоромъ окрестность -- и ему представилось невиданное и неслыханное, но диво-дивное, во мгновеніе ока унесшее его въ ту область мечтаній, гдѣ видѣлось ему и море, и городъ. Предъ нимъ въ первый разъ въ жизни развернулась картина, полная величія и красотъ природы.
Тамъ серебряной лентой тянулась Сибирка-рѣка, тамъ зеленымъ бархатомъ раскинулась степь, тамъ въ далекомъ туманѣ мелькали селенія и ярко сверкали бѣлыя ихъ церкви. Здѣсь Царь-рѣка, широкая какъ море, узорчатая какъ вышиванье; съ серебряными заливами и озерами, съ живыми лугами и островами, переметанными желтыми песками, съ красно-глинистыми, изрытыми, крутыми берегами и съ дальними сизыми и бѣлосіяющими горами, -- все такъ было хорошо, что Васѣ оставалось только повторить: "ахъ, какъ здѣсь славно!"
И когда Вася опомнился отъ изумленія, онъ скороговоркой залепеталъ, прыгая и дергая за полу отца: "тятя, тятя! посмотри-ко, посмотри-ко: вонъ и мѣленка съ крылышками, куда мы ѣздили съ тобой къ куму-то; вонъ и кузница, гдѣ мы сивку-то ковали; а вонъ и Сибирка наша; вонъ плотина, гдѣ мы съ тобой раковъ-то ловили; а вонъ и плоты видно, -- какіе маленькіе отсюда плотики-то виднѣются! а вонъ и озера -- вонъ, вонъ -- гдѣ сазанчики-то живутъ. Все видно отсюда! Ахъ, тятенька, тятенька! посмотри-ко! посмотри-ко! вонъ и домъ-то вашъ! Во-онъ гдѣ сидитъ -- вонъ! Колодецъ-то съ пѣтушишкой! а крыльчишко-то у Артамона Артамоныча какое маленькое отсюда. Да отсюда все видно до крошечки! какъ славно здѣсь! Я безпремѣнно, какъ приду домой, такъ все и нарисую. Хорошо вотъ Царь-рѣку-то нарисовать -- какая славная она, точно море какое.... съ судами. Эхъ, какія они всѣ пузатыя! Что это на нихъ бѣленькое-то? а?"
-- Паруса? а-а! славные паруса! прибавилъ Вася въ полномъ раздумьи, засмотрѣвшись на обширныя степи и на великолѣпную панораму рѣки-Царя.
-- Ну, пойдемъ домой, сынокъ! а?
-- Ну, зачѣмъ?... погоди, я посмотрю еще.... затянулъ Вася элегическимъ напѣвомъ, на тотъ ладъ, какъ обыкновенно нищіе просятъ милостинку Христа-ради.-- Эхъ, Царь-рѣка-то больно хороша, прибавилъ онъ со вздохомъ, какъ будто прощаясь съ великолѣпною рѣкою.
-- Ну, сынокъ, хорошаго понемножку; посмотрѣлъ да и будетъ. Давай-ко тебя сюда, молвилъ лаконически Павелъ Кузьмичъ и, поддерживая Васю за плеча, началъ спускаться съ нимъ внизъ. Вася, разставляя вилами ножонки, пошаливалъ понемногу, гдѣ было можно, ухалъ тамъ, гдѣ оступался, покрикивалъ для смѣлости, гдѣ было боязно, и такимъ образомъ незамѣтно доползъ до земли.
Всю дорогу лепеталъ Вася безъ умолку, дѣлалъ множество своихъ ребячьихъ замѣчаній, и изъ всей болтовни ясно было видно, что все видѣнное имъ необыкновенно ему нравилось, и что онъ бесѣдуетъ теперь съ отцомъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.
-- Тятя! я вотъ что скажу тебѣ, говоримъ онъ, захлебываясь воздухомъ отъ удовольствія: -- я какъ приду домой теперяча, сейчасъ и разскажу мамѣ, куда мы съ тобой ходили. Больно славно паруса-то!... Эхъ, какіе!... такъ и идутъ по водѣ-то бѣгомъ! -- я и Ванѣ нашему разскажу, гдѣ я былъ съ тобой -- высоко! -- а? -- разсказать?...
-- Ну, мнѣ что? разскажи.
-- Разскажу и Ванькѣ-курносику.... Тятя! а что это бабушка-Сидориха все говоритъ вонъ сказку объ Иванушкѣ-дурачкѣ? развѣ Ваня-то дурачокъ у насъ? а?... тятя?...
-- Нѣту, братецъ, когда дурачокъ? онъ только кажется дурачковъ, потому что мало понимаетъ; а то когда дурачокъ? вѣдь и ты былъ этакимъ же....
-- Да что же это, тятя, Сидориха-то сказываетъ: Иванушка, говоритъ, дурачокъ сивку-бурку поймалъ; и Іоновна тоже разсказываетъ все объ Иванушкѣ?....
-- Да вѣдь это, братецъ, не объ нашемъ, -- это только такъ сказка сказывается -- изъ сказки слова не выкинешь: тамъ это вѣдь о другомъ Иванушкѣ-дурачкѣ; тотъ мужикъ былъ сиволапикъ.
-- А! ну, я такъ и думалъ, что другой, а не вашъ.... Нашъ умненькій будетъ, а не дурачокъ.-- Тятя! я вчера Ванѣ-то нашему подставлялъ галченка-то голоногаго -- шустраго-то, что ты все французомъ-то зовешь; а онъ его и гладитъ... Ваня-то взялъ да и погладилъ его...
-- Ну, этого, братъ, не надобно дѣлать -- рано еще. Ты погоди, дай вотъ сперва Ванѣ нашему подрости немножечко, да поправиться: французъ твой мерзавецъ, онъ и глаза-то ему повыклюетъ; такъ слѣпымъ и сдѣлаетъ ребенка.... видѣть ничего не будетъ Ваня, -- да!
-- А-а!... ну, я не стану француза подставлять къ Ванѣ. А вотъ что, тятя, я хочу.... голубочка можно подпустить къ нему приласкаться?
-- Ну голубочка еще ничего: это птица тихая. Вотъ когда подростете съ Ваней, я вамъ и заведу пару голубковъ нѣмецкихъ; они и будутъ около васъ ворковать.
-- Ахъ! хоть бы скорѣе, Господи, ужь вырости!... А вотъ что, тятя, еще: на Пальмерстона можно садить Ваню верховъ?
-- Э, нѣтъ! это стара-штука, чтобы Палльмерстошка допустилъ васъ ѣздить на себѣ верхомъ, -- это, братъ, дудки! Ты вѣрно забылъ, какъ онъ въ старые годы ранъ тебя гавкнулъ? Къ нему совсѣмъ не нужно подходить близко: это собака злобная, -- чуть что не по ней, такъ она опять такъ васъ хватитъ, что вы и своихъ-то не узнаете! Да!
-- Э-э!... ну, пожалуй, я ужь не стану подходить.
-- Да и не совѣтую, если хотите остаться цѣлы.
-- Ну, не будемъ ужь....
Такъ незамѣтно дошелъ Вася до дому. Очаровательный Олиммъ исчезъ, но не исчезла мысль о немъ; она усилила только дѣятельность ребенка.
Едва успѣлъ Вася дойти домой, какъ-то особенно торопливо сбросилъ сюртучишко и картузъ, которые мѣшали ему производить задуманные дорогой работы.
Онъ уже давно забылъ намѣреніе срисовать городъ или разсказать все мамѣ. Пока шелъ домой, у него явились уже десятки новыхъ плановъ и желаній.
По приходѣ, онъ тотчасъ размежевалъ дворъ, провелъ прямые улицы, забилъ кольями заборы, наставилъ кирпичей, и углемъ и мѣломъ разрисовалъ на нихъ окна и двери, и назвалъ ихъ каменными домами; наклалъ тутъ же чурокъ, и назвалъ дѣревяннымъ строеніемъ; насадилъ кругомъ травы бѣлены съ дурманомъ, и назвалъ это загородными садами, и даже нагребъ въ уголокъ кучку сору, чтобъ она издали представляла подгородную Паранькину деревню. И вотъ, на барскомъ дворѣ, у клѣвушка, на одной квадратной сажени, не болѣе какъ черезъ часъ выстроился цѣлый губернскій городъ Сибирь, со всѣми его соборами и заборами, монастырями и пустырями, сухими бульварами и мокро-гнилыми троттуарами, по всѣмъ правиламъ топорной доморощеной архитектуры. Но впереди еще много было работы. Вася составилъ проэкть непремѣнно скласть и новый свой собственный соборъ. А какъ для этого потребно было много матеріаловъ, то посмотрѣли бы вы, какъ онъ работалъ: онъ самъ былъ зодчій, мастеръ, каменьщикъ, плотникъ, водовозъ, лошадь! и вѣроятно думая только о томъ, чтобъ зданіе было на славу, безо всякихъ подрядовъ дворянскихъ и обрѣзныхъ мѣстъ казенныхъ, съ улицы, отъ кухни, съ задняго двора, отъ бани, стаскалъ въ кучу всѣ кирпичи, камни, чурки, склянки, кости, и изъ всего этого принялся воздвигать громаду.
Работа кипѣла, за то ужь и платье и обувь горѣли. И вотъ черезъ три дня соборъ былъ совершенно оконченъ, и не только деревянный крестъ изъ лучинокъ торчалъ на верху, даже вмѣсто иконостаса былъ установленъ внутри лоскутокъ цвѣтной зеленой бумаги, съ прорѣзанными окошечками для святыхъ. Оленька и Матюшка, Ванька-рыжій и дѣти Богдана Иваныча-столяра, всѣ сосѣдніе мальчишки и даже Акулька-босоногая, въ видѣ царицы Савской, -- всѣ приходили подивиться на великолѣпный храмъ. Всѣ хвалили Васю, -- Вася былъ въ восторгѣ. Самъ звонилъ ртомъ въ большой колоколъ: буммъ-буммъ! и трезвонилъ: тилимъ-помъ! Самъ возглашалъ мнимымъ басомъ многолѣтіе, самъ пѣлъ: "Господи помилуй" и "аминь", даже бралъ на себя исполнять должность дьякона и священника, и всѣхъ больше припадалъ къ землѣ, всѣхъ больше ползалъ на локтяхъ и на колѣнкахъ, всѣхъ больше рвалъ брючишки и сапожишки.
Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ будто кто-то обжегъ его сзади, обернулся, -- а мамынька съ грознымъ лицомъ и плеткой говоритъ надъ нимъ:
-- Я тебѣ запрещала, каналья, чтобъ ты не пѣлъ божественнаго, когда играешь; я тебѣ, разбойнику, говорила, чтобъ ты не смѣлъ даже звонить -- это не твое дѣло; говорила я тебѣ, или нѣтъ?
Вася всталъ съ удивленіемъ и посмотрѣлъ въ глаза мамынькѣ.
-- Говорила я тебѣ, чтобъ ты не валялся и не рвалъ на себѣ платье? давно ли я его чинила? а? Посмотри-ко на себя, на что ты сталъ похожъ, оборванецъ ты этакой? а?...
-- Да что, я вѣдь ничего....
-- А-а? ничего еще?... Ну, такъ и я ничего....
Вася не успѣлъ мигнуть, какъ маменька вздѣла ему на шею хвостикъ плетки и потащила его, какъ плѣнника заарканеннаго къ себѣ въ избу, привязать къ столу на сахарную бичевку, гдѣ обыкновенно тиранили Васю, то есть заставляли молчать, не плакать, не чесаться, сидѣть прямо, и даже не ковырять въ носу. Ужасное положеніе! истинно ужасное положеніе для Васи, свободнаго какъ вѣтеръ и изобрѣтательнаго на шалости какъ вѣтреная жена передъ мужемъ.
А за что?-- Да за то: не ходи пузато, не носи двойни!-- именно такъ. На вопросъ: за что? здѣсь, мнѣ кажется, только и можно отвѣтить такой чепухой, ибо и всѣ мы не разрѣшимъ вопроса: за что, въ самомъ дѣлѣ, былъ засаженъ на веревку мальчикъ?-- Платье его рвалось, потому что сильно производились работы; а работы сильно производились потому, что сильно производилъ ихъ духъ и тревожная дѣятельность ребенка; а тревожную дѣятельность ребенка безпрестанно разжигалъ самъ отецъ. Въ чемъ же виноватъ здѣсь Вася? Да какое до всего этого дѣло мамынькѣ?-- мамынька запрещала Васѣ, чтобъ онъ не пѣлъ божественнаго? -- ну, и не пой; мамынька запрещала Васѣ, чтобъ онъ не рвалъ на себѣ платье?-- ну, и не рви! Не послушался мамыньки?-- вотъ и досталось! мамынькѣ некогда заниматься глупостями: думать еще о тревожной дѣятельности своихъ ребятишекъ, когда у ней и своей тревожной дѣятельности съ излишкомъ: у ней вонъ и кофей перекипѣлъ, да а черти гости опять наѣхали. Очень достаточно, что третьяго дня вечеромъ, послѣ полуночи, утомленная дневной бѣготней, засѣла она еще на цѣлые часы и принялась дошивать Ванину рубашонку, да выставлять Васѣ на колѣно четырехъ-угольную заплатку, въ видѣ арестантской мѣтки; а Вася ужь опять выдралъ эту заплату? -- ну вотъ мамынька выдеретъ за это его самого съ досады; потому что мамынькѣ некогда же заниматься только вѣчнымъ чиненіемъ твоихъ штанишекъ: къ ней вотъ опять ѣдутъ еще гоcти опять пить да ѣсть! -- Вотъ за все за это бѣдный Вася и сиди на цѣпи по-собачьи! Что дѣлать! мамынька заковала. А за что? -- ну попробуй-ка сдѣлать такой вопросъ, такъ, пожалуй, и самъ тятя спуститъ еще шкуру дудкой!-- А за что?-- Да такъ -- здорово живешь. За то, конечно, что Господь-Богъ сдѣлалъ ихъ родителями, да отдалъ имъ Васю въ дрессировку.
На нынѣшній разъ и дрессировка-то была всѣхъ разовъ хуже: Васю даже не спустили съ цѣпи до прихода отца съ охоты.
Былъ уже поздній вечеръ, когда Евтушка залаялъ на дворѣ, голосъ отца послышался въ сѣняхъ, -- у Васи екнуло сердце.
Какъ стыдно было ему въ эту минуту, какъ боялся онъ взглянуть на дверь, въ которую долженъ былъ войти тятя, какъ неловко было ему съ веревкой на шеѣ (какъ будто бы онъ не зналъ даже причины, за что было дано ему такое украшеніе на шею); ему даже неловко было взглянуть на тятю, который вездѣ бралъ его съ собой и все ему показывалъ, который такъ ясно растолковывалъ ему, что стыдно и что не стыдно, который, наконецъ, такъ нѣжно любилъ и ласкалъ кроткихъ искромныхъ дѣтей Ивана Богданыча-столяра и такъ ненавидѣлъ и шугалъ разбойника рыжаго Ваньку, да такъ шугалъ, что тотъ часто леталъ отъ него турманомъ съ забору. Все представилъ себѣ Вася въ эту горькую минуту; представилъ даже, что онъ теперь, съ веревкой на шеѣ, какъ будто и самъ помахиваетъ на Матюшку-разбойника, и тятя его будетъ такъ же ненавидѣть и такъ же шугать.
И ко всему этому еще тяжело ныло сердце этого бѣднаго мальчика: ныло оттого, что на него тамъ осерчала нѣжная его любящая мама; ныло еще болѣе оттого, что мама ничего съ нимъ не говорила, мама даже грозила разсказать все отцу; ныло оно еще болѣе оттого, что и тятя наконецъ на него осерчаетъ такъ же, какъ милая мама. И вотъ какъ будто весь любящій его міръ оторвался отъ его нѣжно-любящаго сердца, и оставался онъ одинъ-одинокій, не любимый въэту минуту даже и самимъ тятей, и самой милой мамой! Это ужасно!
Послѣ этого раздумья Васѣ стало еще грустнѣе, такъ что онъ наклонилъ голову, какъ будто хотѣлъ свой маленькій носишко воткнуть въ столъ или себѣ въбрюхо.
Еще грустнѣе стало Васѣ, когда Евтушка, нисколько не предчувствовавшій Васина несчастія, вбѣжалъ борзо съ ягташемъ, лизнулъ три раза Васю по мордочкѣ, вильнулъ ему хвостомъ въ знакъ свиданія, и обнюхивая его круговъ, еще и веселился.
Еще стыднѣе стало Васѣ, когда, вслѣдъ за Евтушкой, вошелъ и самъ отецъ, довольный охотою и совершенно веселый и ласковый.
-- А, сынокъ! ты здѣсь? Какого, братецъ, я тебѣ гостинца принесъ, -- смотри-ко: вотъ славная какая штука-то! (И тятя выворотилъ изъ ягташа ежа, который поползъ по комнатѣ, какъ баринъ въ зимнемъ дорожномъ платьѣ.) А ты, братецъ, и не встрѣтилъ меня сегодня? Хорошъ, голубчикъ!...
-- Да какъ ему встрѣтить-то? ты посмотри-ко на него! зарычала сурово сердитая мамынька.
-- Ба! это что значитъ? Ты никакъ на веревочку зацѣпленъ? а?... За что это, мать? а? Разскажи-ко, братъ!
Васи заплакалъ.
-- А я еще-было и гостинца принесъ, какъ порядочному человѣку.
-- Я отъ него совсѣмъ отступаюсь, и вотъ тебя только ждала: нечего съ нимъ больше биться -- ни платья, ни обуви, ничего на него, разбойника, не наготовишься, -- все какъ огнемъ горятъ на немъ; просто засади ты его, головорѣза, учиться!
И кто страшное слово "засади" съ такимъ скрежетаніемъ зубовъ прошипѣла мамынька, что Васю будто спрыснуло холодной водой, такъ что волосенки поднялись на макушкѣ, и у Васи второпяхъ мелькнула страшная мысль: "этакая бѣда стряслась надо мной; упрячутъ вѣрно меня, голубчика, подальше, нежели въ острогъ. Вонъ какъ мама зубами-то скыркнула".