Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис
Тайны Парижа. Часть 3: Дама в черной перчатке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Понсон дю Террайль

Тайны Парижа

  

Часть III.

Дама в черной перчатке

I

   "Давно уже я не брал в руки пера, чтобы прибавить новую страницу к печальному дневнику моей жизни... Причина тому весьма простая: я уже давно перестал страдать и уже с год мне кажется, что все прошлое было не более как дурной сон.
   Прошло два года с тех пор, как умерла Леона, два года страшное кровавое общество, с которым меня связывает клятва, оставляет меня в покое. Оно ничего не потребовало от меня: ни услуги шпагой, ни содействия в качестве обольстителя. Они более не нуждаются во мне... Ах, если бы они забыли меня!..
   О, как ужасен был ряд событий, наступивших одно время в моей жизни; нога моя поскользнулась на кровавом пути преступлений, куда завела меня моя странная и роковая любовь!..
   Бледные и мстительные тени генерала де Рювиньи и Октава де Верна часто садились у моего изголовья во время длинных бессонных ночей; часто я хотел пронзить себя той опозоренной шпагой, которая сделалась орудием убийцы... Но в тридцать лет жизнь так прекрасна!.. Притом я забыл отвратительное создание, которое звали Леоной, а когда забудешь женщину, которую любил и из-за которой страдал, то цепляешься за жизнь еще крепче, чем прежде.
   Когда сновидение, полное печальных образов, прекращается, когда сердце, долгое время охваченное позорною страстью, разрывает наконец свои оковы, снова начинаешь находить, что солнце лучезарно, воздух тепел и благоухают, деревья зелены, а вся природа в праздничном настроении. Кажется, что все улыбается вокруг нас, и мы чувствуем потребность в новой любви, но уже святой, в противоположность первой, позорной и преступной.
   Полковник дал мне бессрочный отпуск. Я путешествовал. Провел два года на севере Европы, в Швеции, Норвегии, Германии, России. Путешествие -- лучший целитель. Страшные ночные призраки мало-помалу исчезли, и мне кажется, что Бог простил меня, видя мое раскаяние.
   Затем я вернулся.
   Полковник не подавал мне признака своего существования. Они забыли обо мне...
   Я проехал через Париж, как проезжают ночью место, пользующееся дурной славой, быстро и не останавливаясь; я пробыл всего три дня в замке у барона де Ласи и приехал в Вибрэ, к своему бретонскому дядюшке, господину де Фруадефону... Ах, отчего я не приехал сюда тремя годами ранее!.. Образ Жанны так наполнил бы мое сердце, что роковой и пронизывающий взгляд Леоны не мог бы проникнуть туда и пробудить смятение, стыд и угрызения совести!.."

II

   "Я назвал имя Жанны. Я впервые написал его, хотя вот уже два месяца, даже более, постоянно шепчу его...
   Жанна де Фруадефон, моя кузина, прекрасна, как произведение Фидия; у нее ум великой артистки, а сердце девственно, как у святой. Жанна даст рай, бесконечное блаженство человеку, которого назовет своим мужем!.. Боже мой! Боже мой! Как сильно бьется мое сердце!"

III

   "Сентябрь навевает грусть на нашу Вандею. Розовый вереск освещен солнцем и наполняет воздух приятным, нежным ароматом; луга все еще зеленеют, а огромные леса полны веселого шума. В чаще раздаются резкие и в то же время грустные нотки охотничьих рогов. Вчера мой дядя и я охотились на кабана. Жанна была с нами... Мы скакали рядом в течение нескольких часов, и я был самым счастливым человеком в мире.
   О! Ужасное, кровавое прошлое, мстительные призраки людей, которых я отправил в могилу!.."

IV

   "Нет, я недостоин Жанны!
   Я желал бы, если бы я остался чистым, сделаться мужем Жанны. Какое блаженство! Ах! Люди, осмеивающие семейные радости и предпочитающие угрюмое и холодное существование холостяка, этого бездомного бродяги, не знают, какое безграничное блаженство могут дать нам в супружеской жизни некоторые женщины.
   Если бы Жанна была моей женой, то я обнял бы весь мир.
   Как прекрасна была она вчера в своей зеленой суконной амазонке и в шляпе с белым пером, из-под которой спускались прихотливые локоны ее длинных белокурых волос! Как грациозно она управляла лошадью, с каким воодушевлением захлопала в ладоши, когда выскочил зверь, окруженный остервеневшими от ярости собаками!"

V

   "Сегодня Жанна гуляла со мною под руку по старому, тенистому, покрытому мхом парку, в котором солнце, пробиваясь сквозь листву, освещало траву, которую мы топтали ногами. Мы сели на дерновую скамью наверху небольшого холмика, откуда открывается вид на долину и деревню. Наступал вечер; воздух был тепел, ветерок чуть веял. Жанна так доверчиво склонилась ко мне на плечо, что я невольно вздрогнул... Неужели она любит меня?..
   Мой дядя, барон де Фруадефон, если бы Жанна полюбила меня и я был бы достоин ее, быть может, был бы доволен нашим союзом... Но преградой служит мое прошлое! Оно грозно встает предо мною, как призрак, простирает ко мне руки и говорит:
   "Нельзя соединить сердце, погрязшее в грехах, с сердцем девственным и чистым".
   Да будет проклят день, когда я увидал Леону! Это чудовище погубило всю мою жизнь, прошлую и будущую...
   Однако я люблю Жанну, люблю страстно, горячо, свято, как павшие ангелы, вероятно, любят втайне рай, который они потеряли и который в то же время громко поносят...
   К тому же разве любовь не очистительное пламя?
   Жанна... Жанна... Ах! Если бы ты сделалась моею женой, то я посвятил бы каждую минуту своей жизни твоему счастью и чувствовал бы себя столь возвеличенным твоею любовью, что у меня было бы неопровержимое доказательство того, что я прощен...
   Бог не может гневаться на человека, которого ты полюбишь".

VI

   Замок Вибрэ, именем которого были помечены в дневнике Гонтрана только что приведенные нами страницы, находился в Вандее, в западной стороне Бокажа и одном лье от моря, отдаленный шум которого доносился в замок в тихие летние ночи. Вибрэ было красивое жилище, построенное в стиле Возрождения, окруженное поляной, на которой росли фруктовые деревья; со всех сторон горизонт замыкали огромные вандейские леса, где долгое время оказывали геройское сопротивление скрывавшиеся там шуаны [Шуаны -- приверженцы королевской партии в Вандее во времена первой Французской революции.].
   Маленькая деревушка сгруппировалась около замка, как стадо вокруг своего пастыря. Небольшая церковь с остроконечной колокольней приютилась около одной из башен; она была одновременно и приходской церковью Вибрэ, и домовой замка.
   Барон де Фруадефон, владелец замка, проводил в Вибрэ две трети года с Жанной, своей единственной дочерью. Барону было за шестьдесят лет, хотя на вид ему можно было дать не более сорока пяти. Родившись в начале царствования Людовика XVI, он достиг почти зрелого возраста, когда наступил бедственный 93-й год. Он служил волонтером под начальством Бонтана, Шаретта и Ла-Рошжакелена и принадлежал к той горсти храбрецов, которые так долго оказывали сопротивление республиканским войскам. Поступив в солдаты пятнадцати лет, он в двадцать был уже генералом. Барон эмигрировал. По возвращении короля его уже не видали в королевских передних Тюльери среди толпы искателей. Барон был богат; он удалился в свое поместье, жил там спокойно, уединенно и женился. Жанна была плодом этого брака, преждевременно прерванного смертью. Она скрасила и всецело наполнила собою жизнь старого дворянина. Она сделалась радостью, счастьем человека, который перенес в юности и в зрелом возрасте так много страданий.
   Любовь этого отца к дочери походила на поклонение дикаря своему идолу или, вернее, на страсть, граничащую с обожанием влюбленного. Он ревновал ее, как молодую жену. Жанна была так прекрасна, что зимою в Париже восторженный шепот раздавался вокруг нее в аристократическом свете, к которому она принадлежала по своему рождению и одной из юных цариц которого она была.
   Сколько претендентов явилось на ее руку! Сколько людей, соединяющих в себе столь редкие качества, как красота, знатное происхождение, ум и богатство, мечтали о ее руке! Но барон де Фруадефон берег свою дочь, как скупой бережет свое сокровище. Он хотел отдать ее только за того, кого она полюбит... До сих пор сердце Жанны молчало. Она боготворила отца и равнодушно относилась ко всем претендентам на ее руку и ни одному из них не отдавала предпочтения.
   В двадцать лет у Жанны были белокурые волосы, голубые глаза, как у всех бретонок, гибкая и стройная фигура, серьезное выражение лица и грустный взгляд. Она была рождена для любви. По этой преждевременной зрелости можно было, однако, угадать, что эта женщина способна на всякое самопожертвование ради человека, которого выберет своим мужем. Но она еще не нашла его... по-видимому, она еще ждала.
   В это-то время приехал Гонтран. Маркиз вернулся из далекого путешествия, во время которого он жил уединенной, хотя и кипучей жизнью путешественника; он искал в пыли больших дорог, жизни в гостиницах, в живописных ландшафтах и в величии северной природы душевного спокойствия, которое утратил с того рокового дня, когда вступил в кровавый договор с "Друзьями шпаги". Великие скорби и сильные угрызения совести не могут устоять против постоянно сменяющихся впечатлений, получаемых во время путешествий. В первый год, когда Гонтран уехал из Парижа с какой-то дикой радостью, его мучительное состояние успокаивалось по мере того, как расстояние между ним и Парижем становилось больше. Ему казалось, что чем дальше он уедет, тем менее он будет слышать крики о мести своих жертв. После непродолжительных остановок в Богемии, Венгрии и Польше он приехал в Петербург. Там им овладела тоска по родине, свойственная всем бретонцам, хотя он постоянно жил в Париже и почти никогда не посещал Бретань. В нем пробудилась любовь к родине, к отечеству, к Франции.
   Угрызения совести утихли.
   "Они забыли обо мне!" -- говорил он себе, думая о своих страшных и таинственных друзьях.
   И он вернулся; вернулся еще поспешнее, чем уехал, и, когда достиг последних отрогов Шварцвальда, когда с высоты развалин башни на берегу Неккера, в Пфальце, он увидал белую полосу, величественно тянувшуюся на запад, которую называют Рейном; когда, наконец, он увидал цепь Вогезов, контуры которых неясно обрисовывались на туманном небе... сердце его застучало, а угрызения совести пробудились с новой силой.
   -- Нет, нет! -- пробормотал он. -- У меня никогда не хватит смелости перебраться через Рейн: там Париж!
   Он провел два месяца в Баденском герцогстве, избегая встречаться с французами, которые каждое лето в значительном числе съезжаются туда, проводил целые часы на вершинах гор, чтобы издали полюбоваться на Францию... Каждое утро он просыпался, полный любви и воспоминаний о родине; пред ним рисовалась Бретань, благородная страна, где протекло его детство, с ее вересками и дроками, сероватым небом, старым величественно бушующим океаном и замком, жилищем феодалов, где в юные годы его убаюкивали -- увы! -- самые святые предания и самые рыцарские рассказы. Он видел там снова своего умершего отца, со спокойным и ясным челом, и старого дядю, барона де Ласи, который любил его теперь так страстно, как любят своего единственного наследника, и мать, умершую, когда ей было тридцать лет, на коленях у которой он молился, маленьким ребенком, Богу своих отцов!
   При этих воспоминаниях, при этих призраках преступник, убийца генерала де Рювиньи и Октава де Верна, безжалостный палач Леоны, Гонтран де Ласи, с мрачным взглядом, как бы заклейменный неизгладимым клеймом преступления, уступал место человеку более юному. Это был снова двадцатилетний Гонтран, Гонтран честный и храбрый, Гонтран-рыцарь, человек без страха и упрека. И тогда, вновь простирая руки к своему отечеству, которое он видел вдали сквозь дымку тумана, он хотел встать и идти туда. Но вдруг перед ним вставали тени его жертв и отвратительные лица его сообщников... и убийца отступал и снова оставался пригвожденным к земле изгнания.
   Но однажды он получил письмо. Оно было от барона де Ласи, его дяди.
  
   "Дорогое дитя мое, -- писал старик, -- вот уже два года, как ты уехал. Не находишь ли ты, что приятно, даже в Германии, получить от родственника письмо, которое напомнит тебе об отечестве? Мне уже стукнуло шестьдесят девять лет; я боюсь, что Бог недолго продлит мои годы, и мне очень хотелось бы увидеть тебя еще раз, прежде чем отправиться в путешествие, откуда нет возврата.
   Наступает сентябрь. В нашей Бретани это лучшее время года. Розовый вереск цветет и благоухает, листья на деревьях начинают понемногу опадать, и я с восторгом любуюсь из окна дивным сочетанием желтой и зеленой листвы.
   Через пятнадцать или двадцать дней наступит хорошее время для охоты. Приезжай.
   У меня множество проектов, касающихся тебя... Брось свой Шварцвальд и приезжай посидеть в тени наших огромных вековых дубов, со стволов которых наши предки, кельты, снимали священную омелу.
   Обнимаю тебя.

Барон де Ласи".

   После этого письма Гонтран решил уехать. Он переплыл Рейн, промчался на почтовых лошадях через Эльзас и Лотарингию, с трепетом миновал Париж и в конце августа в один из вечеров постучал в ворота замка.
   Несколько грустный тон письма барона заставил Гонт-рана предположить, что дядя его сильно состарился, и он думал встретить дряхлого и угрюмого старика, проводящего время в уединении у камина в одной из зал замка.
   Изумление маркиза было очень велико. В ту минуту, когда он выходил из кареты, барон вернулся с охоты; он был так же бодр и весел, как в тот день, когда охотился на кабана в обществе своих соседей: Керизу и баронессы де Сент-Люс. Барон, казалось, даже помолодел, хотя с тех пор прошло уже два года. Гонтран видел, как он соскочил с лошади с проворством молодого человека, и бросился к нему в объятия.
   -- Боже мой! Дядя, как вы меня напугали!
   -- Чем, дитя мое?
   -- От вашего письма пахло лекарствами и отзывало ревматизмом, -- ответил маркиз.
   -- Клянусь! -- вскричал барон. -- В тот день, когда я писал тебе это письмо, я страдал подагрой. Но припадок прошел...
   Гонтран улыбнулся.
   -- Когда у меня разыгрывается подагра, -- продолжал барон, крепко обнимая племянника, -- я становлюсь угрюм и начинаю думать о смерти. Когда же припадок проходит, я чувствую, что мне снова двадцать лет, и приказываю к следующему дню приготовиться к охоте на кабана.
   -- Итак, подагра прошла?
   -- Совершенно.
   -- И мы, значит, будем охотиться?
   -- С утра до вечера. Барон увлек Гонтрана в столовую замка, где при помощи камердинера снял охотничьи сапоги и надел туфли.
   -- А теперь в ожидании ужина поболтаем немного. Барон произнес эти слова несколько таинственным тоном, который заинтриговал Гонтрана.
   -- Друг мой, -- продолжал он, -- скажи мне прежде всего, откуда ты приехал и что ты делал в течение этих двух лет.
   -- Я путешествовал.
   -- Встречал ли ты страну, которая могла бы сравниться с нашей Бретанью, и женщин красивее бретонок?
   -- Нет, -- ответил Гонтран.
   -- Прекрасно. Вот все, что я хотел узнать. А теперь что ты рассчитываешь делать?
   -- Я рассчитывал остаться у вас, дядя, и пожить спокойно, -- сказал Гонтран, вспомнивший страшную клятву, которой он связал себя.
   -- Как бы не так! Ты бы соскучился через месяц. Сколько тебе лет?
   -- Тридцать два.
   -- А сколько у тебя осталось денег?
   -- Почти что ничего.
   -- Черт возьми! -- смеясь, воскликнул барон. -- А все потому, что я еще не умер!
   -- Я надеюсь, дядя...
   -- Однако, когда носишь имя маркиза де Ласи, приходится занимать приличное положение в обществе, а, между нами, ведь я немного скуп...
   -- Дядя!
   -- Но для того, чтобы у тебя хватило терпения ждать, -- смеясь, продолжал барон, -- я назначаю тебе ежегодное содержание в двадцать тысяч ливров, но... так как, при твоих потребностях, тебе этого мало, то, если бы ты захотел послушаться меня, ты устроился бы окончательно.
   Гонтран посмотрел на дядю и вздрогнул.
   -- На твоем месте я проехался бы по Бретани и Вандее и нашел бы женщину, получающую тридцать тысяч ливров ежегодной ренты за свои земли, и женился бы на ней.
   -- Но, дядя...
   -- Тра-та-та! Постой! Если бы мне пришлось снова начать жить, то я не остался бы холостяком. Неужели ты хочешь, чтобы наш род прекратился?
   -- Конечно нет, дядя.
   -- В таком случае подумай о том, что я тебе сказал, и пойдем ужинать...
   Гонтран никогда не думал о женитьбе, хотя был последним в роде. В водовороте парижской жизни он забыл о традициях старых аристократических фамилий, которые охраняли их род от вымирания. Беседа с дядей заставила его призадуматься.
   И по мере того, как преступник умирал в Гонтране, он становился прежним благородным человеком и начинал мечтать об очаровательном сновидении, которое называют жизнью вдвоем: о супружеской жизни, которую освящают Бог и люди, о длинном ряде счастливых и спокойных дней, которые проводят у семейного очага между колыбелью ребенка и кротким очаровательным взором молодой матери, с ясным челом и преданным сердцем, так же не похожей на те создания без имени, овладевающие нами в юности и губящие нас, как печальное туманное небо севера не похоже на ослепительную лазурь итальянского неба.
   Легковерный и наивный, он мечтал о честной, тихой, праздной жизни провинциального дворянина, среди зеленой тени огромных деревьев, посаженных его предками. Ему казалось, что он видит грустную улыбку и прекрасные задумчивые голубые глаза уроженки Бокажа или Рейна, хрупкого, восхитительного создания, которому суждено восстановить род Ласи...
   Старый барон угадал его мысли. Он понял, какая безграничная надежда, какой чудный мираж должны были зародиться от одного слова "женитьба", и хотел, прежде чем возобновить разговор, начатый перед ужином, чтобы Гонтран обдумал наедине его предложение.
   В течение трех дней маркиз охотился с дядей, а длинные осенние вечера они проводили у камина. Барон не возобновлял разговора о женитьбе. Но на четвертый день у барона сделался припадок подагры.
   -- Дорогой племянник, -- сказал он Гонтрану, -- я снова сделаюсь угрюмым, а тебе наскучит охотиться одному. Поэтому позволь дать тебе совет...
   -- Я слушаю вас, дядя.
   -- Раз ты приехал сюда, то воспользуйся этим и навести наших родственников... Например, в Бокаже живет мой двоюродный брат, а твой дядя. Поезжай к нему и погости у него с неделю. Фруадефон много моложе меня и не страдает подагрой...
   -- Зачем же мне уезжать от вас?
   -- Потому что я болен.
   -- В таком случае, я буду ухаживать за вами...
   -- Против подагры нет лекарств. Она проходит сама собою, но во время припадков я люблю оставаться один. Ты вернешься через две недели, к тому времени болезнь пройдет, и мне снова будет двадцать лет.
   Гонтран рассудил, что он обязан повиноваться барону, и уехал в Вандею. Между тем хитрый старик не вполне высказал свою мысль; им руководил тайный расчет в то время, когда он отправлял племянника к Фруадефону.
   Фруадефон принял Гонтрана с радушием родного отца и представил его Жанне. Гонтран был ослеплен красотою своей молодой кузины и сознался себе, что никогда не встречал такой женщины, не исключая даже Маргариты де Пон. Когда-то, лет двадцать назад, у покойного маркиза де Ласи, отца Гонтрана, и у Фруадефона вышли небольшие недоразумения во время дележа наследства. После этого между ними установились довольно холодные отношения, перешедшие впоследствии в ссору, а потому Гонтран, никогда не встречавший де Фруадефона в замке у дяди, не видал и своей кузины.
   Гонтран приехал в Вибрэ с намерением провести там неделю, а затем вернуться в Бретань; но он не заметил, как пролетело время, и не вспомнил даже о том, что дядя давно уже избавился от припадка подагры. Прошла неделя, потом другая; прошел наконец месяц. Жанна была так прекрасна!
   Молодая девушка, ожидавшая того таинственного незнакомца, который должен был заставить забиться ее сердце, почувствовала, что какое-то дотоле незнакомое ей чувство беспокойства закралось в ее душу.
   Гонтрану было тридцать два года; он был так же красив, как в то время, когда ему было двадцать пять лет, и житейские бури оставили на нем единственный отпечаток -- легкую бледность и очаровательную грусть, которою светились его глаза.
   В течение месяца молодые люди почти все время проводили вместе, гуляли в лесу пешком, катались верхом или сидели, как брат и сестра, в тени столетнего дуба, задушевно беседуя, точно дети, которые любят друг друга, но не отдают себе еще в этом отчета. Когда Гонтран смотрел на Жанну, она чувствовала, как по ее телу пробегает дрожь, а яркий румянец заливает ей лицо. Когда она поднимала свои большие голубые глаза на Гонтрана, маркиз вздрагивал...
   Однажды утром маркиз де Ласи проснулся, окончательно очарованный детской прелестью и ангельской чистотой Жанны. Тогда он вспомнил совет бретонского дядюшки и сказал себе:
   -- Если бы я был мужем Жанны, я был бы самым счастливым человеком в мире! Этот ангел дал бы мне новую жизнь, рай на земле...
   И жажда счастья, о котором он мечтал в замке, счастья жить вдвоем, сжимать друг другу руки над колыбелью, в которой спит ребенок -- надежда их рода, снова внезапно проснулась в его душе в Вибрэ, и он подумал было пойти к Фруадефону и спросить его: "Согласны вы отдать мне руку Жанны?"
   Но вдруг на смену этой чудной мечте явилось страшное видение... Прошлое встало перед ним... Явились бледные тени; в то же время его начали преследовать неумолимые лица его сообщников, бесчестного шевалье д'Асти и полковника! Он видел их во время совершения обряда бракосочетания, видел, как они бросают наглые и насмешливые взгляды на этого ангела, которого он мечтал назвать своей женой, как они преграждают ему дорогу в то время, когда он уже готов был переступить порог церкви, и говорят ему: "Не забывай, что ты все еще принадлежишь нам!"
   И среди его счастья, в то время, когда он хотел сделаться таким, каким был в былые дни, к нему приходит таинственный и неумолимый приказ, и один из "Друзей шпаги" вкладывает ему в руку смертоносное оружие, которое он с отвращением далеко отбросил от себя, и говорит:
   -- Довольно, маркиз. Проснитесь. Помните, что вы наш; берите шпагу и отправляйтесь; надо до рассвета покинуть комнату, где покоится ваша белая голубка подле колыбели своего сына; хотя небо серо и пасмурно, приходится сесть в карету с вашими свидетелями и отправиться туда, где вас ждет, быть может, почтенный старик, подобный генералу, храбрец, пощаженный вражескими пулями, который должен пасть под вашими ударами, потому что его жена любит одного из наших, и мы осудили его на смерть!
   Гонтран пришел в ужас от самого себя и воскликнул:
   -- Никогда, никогда! Жанна не может выйти замуж за убийцу!
   Однако у него не хватило силы воли уехать.
   Прошло несколько дней, и он написал те страницы в своем дневнике, которые мы поместили в начале этой книги. Он любил Жанну!

VII

   "Замок де Вибрэ, октябрь 185* г.
   Почти уже шесть недель, как я в Вибрэ. Каждый день я даю клятву прекратить свои мучения и прийти к окончательному решению. Я каждый день собираюсь уехать... и все-таки остаюсь. У меня не хватает решимости, и сердце замирает при мысли, что я не увижу ее более... Потому что, если я уеду, если мне удастся освободиться от чар, удерживающих меня здесь, то я должен буду уехать с тем, чтобы уже никогда не вернуться сюда.
   Я не могу сделаться причиной несчастья Жанны. Она начинает любить меня, быть может, лелеет уже чудную мечту... Бедное дитя... Ах, если бы она знала!
   Нет, я решительно не могу оставаться здесь! Каждый лишний час все крепче и крепче связывает нас... уехать необходимо!
   Завтра я покину Вибрэ и вернусь в Бретань; я поселюсь там в полном уединении, вдали от шума и света!
   Боже мой! Как я хотел бы отплатить тем людям, которые украли у меня честь и счастье, мучениями за те мучения, которые они заставляют меня переживать! О! Подлецы!"

VIII

   "Боже мой! Неужели я схожу с ума? Барон де Фруадефон только что отвел меня в сторону. Каждое его слово глубоко запало мне в душу. Случилось это после ужина, который, по обычаю глухих провинций, начинается в восемь и кончается в девять. Жанна по знаку отца вышла и удалилась в свою комнату. Барон и я остались у камина в старинной столовой, где по стенам развешены портреты младшей линии нашего рода.
   "Маркиз, -- внезапно спросил меня де Фруадефон, -- сколько тебе лет?".
   "Тридцать два, дядя".
   "Ты спустил свое родовое имение?"
   "Почти что..."
   "И тебя чуть не лишил наследства твой дядя, барон де Ласи?" "Увы!" "Ах, молодость, -- пробормотал барон снисходительно, -- безумная молодость! Однако ты славный и честный малый!" -- прибавил он на мой вопросительный взгляд.
   Я смотрел с удивлением на барона, не понимая, куда он клонит разговор.
   "Маркиз, -- продолжал он, -- приходила ли тебе в голову мысль о женитьбе?"
   "Дядя..." -- пробормотал я, смутившись.
   "Этим кончают все порядочные люди: браком завершаются безумия юности и им полагают начало суровым взглядам на жизнь зрелого возраста. Ты получишь от шевалье шестьдесят тысяч годовой ренты, и должен найти себе жену, которая принесла бы тебе в приданое столько же, равенство имуществ -- залог будущего счастья. Что ты на это скажешь?"
   Я вздрогнул и опустил голову.
   "Бедный друг, -- продолжал барон снисходительным отеческим тоном, каким обыкновенно говорят старики, -- мне шестьдесят лет... и я дорогою ценою приобрел прозорливость, которая дает мне возможность читать в сердцах людей..."
   Я вздрогнул снова, и холодный пот внезапно выступил у меня на лбу.
   "Предлагаю тебе, подобно римлянам, перед началом враждебных действий, мир или войну... Война -- это прощание, оседланная лошадь, на которую ты сядешь завтра утром. Мир -- это брак. Моя прозорливость не обманула меня, -- продолжал барон, -- а теперь я уверился, что Жанна начинает любить тебя..."
   Я побледнел, как мраморная статуя.
   "Если ты хочешь сделать счастливой моего ребенка, будь моим сыном и оставайся; если твое сердце занято -- уезжай немедленно; быть может, горю еще можно помочь".
   Барон удалился, желая дать мне ночь на размышление... Размышлять!!! Ах! Я знаю только одно: Жанна любит меня... а я ее обожаю..."

IX

   "Я провел всю ночь в молитве. Я вспомнил свое детство, спокойное, благочестивое, проведенное в лоне многочисленной в то время семьи, теперь уже вымершей. Я вспомнил мать и деда, старого гвардейца, говорившего мне: "Встань на колени, дитя мое, и моли Бога, чтобы Он сохранил тебя честным и непорочным..." Я вспомнил молитвы, которым они меня учили; скептик исчез... я верил... я молился... Я так искренно молил Бога простить мои грехи, что Он, наверное, простит меня и позволит мне соединиться с ангелом, который носит имя Жанна... Я не уеду!.."

X

   "Я пошел к дяде и сказал ему:
   "Я люблю Жанну де Фруадефон, мою кузину, и прошу у вас ее руки".
   Голос у меня дрожал в то время, когда я произносил эти слова, потому что мне показалось, что тень генерала де Рювиньи встала передо мной.
   Барон вскрикнул от радости.
   "Сын мой!" -- были единственные слова, которые он произнес, так велико было его волнение.
   Я женюсь на Жанне... Жанна, непорочный ангел, будет женою убийцы Гонтрана! Какая гнусность! Но ведь я люблю ее!.. О, как люблю!.. Люблю так, как никогда ни одна женщина не была любима... Бог, конечно, простил меня..."

XI

   "Через неделю мы уедем в Париж. Наша свадьба состоится в первых числах ноября, а теперь 10 октября.
   Сегодня небо покрыто тучами, солнца не видно, осень сменила зима, и в больших лесах, окружающих Вибрэ, глухо завывает дующий со стороны моря ветер и наводит уныние.
   Природа всегда сильно действует на меня морально и физически. Я не люблю зимы и смотрю на нее как на время года, имеющее нечто роковое для меня. Все несчастья всегда обрушивались на меня зимою, в сильные холода. Я убил генерала в туманное утро; зимою я встретил Леону, зимою же она бросила меня. В тот день, когда умер де Берн, небо было серо, несмотря на то, что было всего только восемь часов утра.
   В солнечные дни я, наоборот, всегда был счастлив. Я в первый раз надел эполеты в апреле; король Карл X собственноручно вручил мне орден в середине мая.
   Наступает зима... и зимою, в ноябре -- в печальный месяц! -- я женюсь...
   Мне кажется, что страшная катастрофа ожидает меня на пороге счастья. Я боюсь полковника и его сообщников... его сообщников, а также и моих! О! Если бы мне даже пришлось убить их всех до одного, я заставлю их молчать... Жанна должна быть счастлива".

XII

   5 ноября.
   "Прошли месяцы, дни. Я выйду из своей квартиры холостяка на улице Гельдер с тем, чтобы вернуться туда уже супругом Жанны. Сегодня в одиннадцать часов утра в мэрии десятого квартала состоится подписание брачного контракта, а затем и свадьба в полдень в церкви св. Фомы Аквинского.
   В течение месяца, который я провел в Париже, я не видал никого из нашего ужасного общества. Полковник переменил квартиру. Никому не известно, где он; остальных также нет в Париже. Д'Асти живет в Порте и охотится с Эммануэлем, поселившимся в Монгори вместе с женою; Мор-Дье в Италии; Гектор Лемблен в Африке. Да! Бог простил меня... Он хочет, чтобы я был счастлив.
   Сегодня де Фруадефон дает бал. Завтра вечером я и Жанна уедем в Испанию, где мы проведем зиму.
   Сердце мое стучит... Жанна, Жанна, я люблю тебя".

XIII

   В ту минуту, когда Гонтран дописывал эти строки, раздался звонок. Маркиз вздрогнул и им овладело странное беспокойство; он поспешно бросил дневник в ящик стола и запер его на ключ.
   Было девять часов утра. Уже давно по лестнице того дома, где жил Гонтран, поднялось и спустилось множество людей, и несколько поставщиков звонили в квартиру маркиза.
   Но де Ласи не обращал на это ни малейшего внимания и спокойно сидел в халате в своем кабинете, курил, поставив ноги на каминную решетку, и мечтал об ожидавшем его счастье. Раздавшийся звонок показался ему погребальным колоколом. Он был резок и нетерпелив, как звонок кредитора... У Гонтрана не было долгов... Гонтран должен был получить в это утро в приданое за женой шестьдесят тысяч ливров годового дохода.
   Бледный, с сильно бьющимся сердцем, маркиз думал, что прошла целая вечность между ударом звонка и приходом слуги.
   Лакей, войдя, подал карточку.
   -- Господин шевалье, -- доложил он, -- просит господина маркиза принять его, несмотря на то, что теперь еще очень рано.
   Гонтран взглянул на визитную карточку и побледнел, как смерть. Он прочел на ней роковое имя:
   "Шевалье д'Асти".
   Быть может, он отказался бы принять шевалье, но тот уже стоял позади слуги и вошел, прежде чем Гонтран успел ответить. Он подошел быстрыми шагами, с улыбкой, как друг, спешащий сообщить приятную новость.
   -- Здравствуйте, дорогой маркиз, -- сказал он, протягивая руку де Ласи.
   Гонтран поспешно встал, как человек, увидевший перед собою отвратительное пресмыкающееся.
   -- Здравствуйте, маркиз! -- повторил шевалье самым любезным тоном.
   Слуга вышел, и Гонтран остался наедине с д'Асти. Гонтран растерялся и, несмотря на храбрость, задрожал.
   -- Сударь... -- наконец пробормотал он.
   -- Как! Дорогой друг, -- сказал шевалье, -- неужели мое посещение настолько сильно встревожило вас, что вы так странно встречаете меня?..
   -- Я! Нет... простите меня... шевалье... -- пробормотал Гонтран, окончательно растерявшись.
   -- Друг мой, -- продолжал д'Асти, садясь и сжимая руку Гонтрана, которую тот не решился отдернуть, -- я в Париже со вчерашнего дня и узнал о вашей женитьбе.
   Гонтран вздрогнул.
   -- Вы правы, для нас, бедных прожигателей жизни, брак -- это тихая пристань. Я пришел поздравить вас, как друг, а так как я хотел быть первым из нас...
   При этих словах ужас де Ласи усилился.
   -- ... То вы не удивитесь моему несколько раннему визиту.
   -- Шевалье, -- пробормотал де Ласи бледный, как смерть, -- благодарю вас...
   -- Довольно! -- остановил его д'Асти. -- Я угадываю причину вашего смущения.
   -- Моего смущения? -- спросил Гонтран.
   -- Вы вообразили, что я явился воспрепятствовать вашему браку от имени наших друзей?
   Гонтран все еще чувствовал, что дрожит.
   -- Успокойтесь, дорогой мой, -- продолжал шевалье, -- общество "Друзей шпаги" ничего не имеет против уз Гименея; напротив... Доказательством могу служить я, как, кажется...
   -- Итак, -- сказал Гонтран, успокоившийся немного, -- вы явились не за тем, чтобы?..
   -- Я явился только пожать вам руку...
   -- А не по приказанию полковника?
   -- Безо всякого приказания.
   Де Ласи вздохнул с облегчением.
   -- Притом полковник, друг мой, вот уже месяц, как путешествует по Италии.
   Гонтран почувствовал, как в душе у него воскресла надежда.
   -- Его сын болен; он все еще не может оправиться от двойной раны; отцу посоветовали поехать в Ниццу и во Флоренцию. Они уехали в октябре и вернутся не ранее конца зимы.
   Сердце у Гонтрана начало биться спокойнее.
   -- Он уехал, -- продолжал шевалье, -- оставив мне полную доверенность и верховную власть над обществом "Друзей шпаги".
   Гонтран снова вздрогнул.
   -- Но задача моя не трудная... нам ровно нечего делать. Черт возьми! Мы все счастливы и пристроились.
   Шевалье взял с камина сигару и продолжал:
   -- Судите сами: Лемблен женился на вдове генерала де Рювиньи...
   При этом имени Гонтран побледнел.
   -- Эммануэль женился на мадам Мор-Дье и получил свой миллион; я счастливый супруг Маргариты. Мой тесть и дядя, достоуважаемый барон, доставил мне удовольствие -- он умер в этом году, и ничто не нарушает моего счастья, кроме мысли, что вы серьезно были влюблены в мою жену, но ваша женитьба успокаивает меня и на этот счет, а потому и мое счастье становится безгранично.
   Гонтран взглянул на шевалье и прочел в его глазах полное удовлетворение, и это окончательно его успокоило.
   -- Итак, -- продолжал д'Асти, -- с какою целью было основано наше общество? Исправить в нашу пользу ошибки слепого случая, из преследуемых неудачами и разорившихся людей сделать нас богатыми и счастливыми...
   -- Следовательно, -- резко перебил его маркиз, у которого мелькнула безумная надежда, -- общество распалось?
   -- Нисколько, оно всегда будет существовать, но пока
   оно бездействует.
   -- А... полковник?
   -- Ах! Ей-богу, не знаю, чего он захочет еще потребовать от нас, но до сих пор... Ну что ж? Если понадобится, мы окажем ему услугу, пока же он ничего не требует...
   При этих словах Гонтран смутно почувствовал, что в отдаленном будущем его ждет какое-то новое несчастье... но полковника не было во Франции... притом, отдавшись всецело своему сыну, он, может быть, даже забыл о таинственном обществе, которое он основал. Когда несчастье далеко, всегда живет надежда, что оно минует нас. Гонтран поддался этой обманчивой надежде и начал видеть в шевалье одною из неприятных друзей, которым мы бываем принуждены улыбаться, но которых стараемся по возможности избегать.
   -- Однако, -- продолжал д'Асти, -- один из наших друзей не получил еще своей доли счастья, хотя на пути к получению его...
   Слова шевалье были для Гонтрана тем же, чем явилась бы для узника последняя фраза в приказе об аресте, повелевающая задержать его в тюрьме за преступление, совершенное позже того, за которое он посажен и о котором правосудие только что узнало...
   -- Ренневиль! -- пробормотал он, весь дрожа.
   -- Да, бедняга Ренневиль далеко не так счастлив, как мы все. У него не было в перспективе дядюшки с наследством, и он не любил ни одной девушки с приданым. Он мечтал до сих пор только о двойной ставке, которая разорит игорные дома на берегах Рейна, -- мечта безумная, которая могла привести его в Шарантон, но теперь и он напал на след счастья. Один из братьев его отца, шевалье де Ренневиль, исчезнувший бесследно во время катастрофы, бывшей на острове Сан-Доминго при возмущении негров, о котором с тех пор не было вестей, внезапно объявился... Этот дядя прошел все роды занятий и наконец сделался миллионером. Это настоящий американский дядюшка, водворившийся в Батавии. К сожалению, этот дядя поступил иначе, чем все остальные: он обзавелся сыном... Де Ласи вздрогнул.
   -- Этот сын, -- продолжал шевалье, -- служит в военном голландском флоте. Если он умрет, наследует Ренневиль.
   Гонтран вообразил, что шевалье прикажет ему немедленно отправиться и убить этого сына, и он побледнел и задрожал.
   -- Досаднее всего, -- продолжал шевалье, -- что Ренневиль не знает, где находится вышеупомянутый офицер, да если бы и знал, то не легко было бы его нагнать. Морской офицер, подобно ласточке, останавливается только на зимовку.
   Опасение де Ласи рассеялось.
   -- Итак, -- спросил он, -- теперь?..
   -- Теперь Ренневиль наводит справки. А когда вернется полковник и я передам ему свои полномочия, я охотно возьму на себя наведение справок о голландском моряке. Я никогда не путешествовал, притом Маргарита, которую я обожаю, становится немного однообразна. Она бросила живопись и занялась поэзией. Она пишет скверные стихи... занятие, постыдное для женщины!
   Шевалье встал и подал руку Гонтрану.
   -- До свидания, дорогой мой, -- сказал он. -- Теперь половина десятого; вас ждут в 11 часов в мэрии десятого квартала, и у вас остается времени ровно столько, сколько вам нужно для того, чтобы одеться и заехать за вашей невестой. До свидания... и будьте счастливы!
   Шевалье улыбнулся при последних словах двусмысленной улыбкой, не раз наводившей ужас на Гонтрана во время его короткого пребывания в Порте, и вышел.
   Оставшись один, Гонтран начал размышлять о том, что ему только что сказал д'Асти. Появление этого человека, сначала так напугавшее его, в конце концов показалось ему вполне естественным, а слова его успокоили маркиза и относительно будущего... Хотя общество не распалось, зато оно выполнило две трети своей задачи, и, если бы даже допустить, что ему предстоит исполнить еще какое-нибудь из темных дел, неужели оно должно обратиться за этим непременно к Гонтрану, уже так много поработавшему для него? Это было маловероятно. Однако прощальная улыбка шевалье проникла в сердце Гонтрана, как острие кинжала, и страшное подозрение овладело им в то время, когда он одевался.
   -- Я боюсь этого человека, -- бормотал он. -- Я боюсь его, как змеи... в глазах у него яд!
   Гонтран вспомнил, что Маргарита и он горячо любили друг друга и что шевалье принадлежал к числу тех людей, которые способны на низкую месть...
   Разве такой человек мог простить своей жене, что он получил только ее руку, а не был ее первой любовью? Эта мысль сильно волновала де Ласи и преследовала его все время его переезда из улицы Гельдер до улицы Вернейль, где находился отель барона де Фруадефона. Но она испарилась на пороге будуара Жанны. Жанна сияла радостью и казалась непорочной, как ангел, которому Бог разрешил спуститься на землю, чтобы найти там душу, которую он мог бы полюбить. Когда она увидала Гонтрана, яркий румянец залил ее щеки, а глаза заблистали от чистой радости.
   Туалет новобрачной был уже окончен; по умоляющему взгляду Гонтрана она отпустила своих горничных. Жених и невеста в ту минуту, когда они готовились соединиться навеки, почувствовали желание остаться наедине и в последний раз торжественно побеседовать.
   Де Фруадефон, присутствовавший при окончании туалета дочери, угадал тайное желание молодых людей и сказал, улыбаясь:
   -- Ну, детки, доверьте друг другу ваши маленькие тайны... у вас остается еще десять минут... Я покидаю вас.
   И счастливый отец ушел, лукаво улыбаясь, как поступают старики, еще не забывшие свою молодость и утехи любви. Гонтран взял свою невесту за руку и, усадив ее на оттоманку, сел рядом с нею.
   -- Жанна, возлюбленная моя, -- сказал он, -- через час вы будете моей женой...
   Он почувствовал, как рука молодой девушки дрожит в его руке.
   -- Через час, -- продолжал он, -- нас соединят вечные узы... Жанна, любите ли вы меня?
   -- Ах, -- вздохнула она, -- и вы еще сомневаетесь!
   -- Видите ли, когда женишься на таком ангеле, как вы, дорогая моя, в последнюю минуту невольно чувствуешь какой-то страх...
   Она с удивлением посмотрела на Гонтрана.
   -- Я с самого утра спрашиваю себя, дорогая, действительно ли я достоин вас.
   -- О, да! Я чувствую это! -- воскликнула Жанна.
   Гонтран вздрогнул, вспомнив свое прошлое.
   -- Жанна, дитя мое, -- продолжал он растроганным голосом, -- я бурно провел свою молодость...
   -- Вы добры и благородны, Гонтран.
   -- Ах, дитя, -- прошептал он. -- Бог мне свидетель в том, что я люблю вас так же горячо, как ангелы могут любить Бога, и что вся моя последующая жизнь будет посвящена тому, чтобы сделать вас счастливой...
   Она поблагодарила его взглядом и улыбкой, наполнившей его сердце надеждой.
   -- Но я еще раз повторяю вам, Жанна, что молодость моя была бурная... я был преступен... и когда воспоминание о моем прошлом...
   -- О вашем прошлом? -- перебила она его. -- Но в вашем прошлом вы можете признаться всему свету; вы были вспыльчивы, любили ссориться, быть может... быть может, имели несчастье рисковать своею жизнью и вызывали на это и других. Но если этот другой или другие умерли... Неужели вы думаете, что Бог поступил несправедливо?
   Слова эти показались отпущением от грехов трепетавшему преступнику.
   "Бог посылает мне прощение через одного из своих ангелов", -- подумал он.
   Он запечатлел целомудренный поцелуй в лоб своей невесты и прибавил:
   -- Идем же, обожаемая моя Жанна, нас ждет алтарь, и я чувствую, что, даровав мне твою любовь, Провидение возродило меня.
   Гонтран встал спокойный, с высоко поднятой головой, как виновный, получивший разрешение от своих прегрешений и смывший свое тяжкое преступление безмерным раскаянием. Убийца исчез, уступив место прежнему Гонтрану де Ласи, который мог смело смотреть на свой ничем не запятнанный старинный герб. И в то время, как из глубины своей души он возносил последнюю мольбу о прощении, которое Небо уже даровало ему, он обнял своего ангела-примирителя, чистый и девственный голос которого надолго успокоил в нем угрызения совести... Тогда-то, по всей вероятности, добрый гений приморских стран, которого Бог поставил на страже, чтобы охранять потомков древних родов бретонцев незапятнанными, на время в смущении удалившийся от Гонт-рана, снова распростер свои крылья, чтобы защитить молодых людей, которые должны были продолжить благородный род де Ласи.

XIV

   Десять минут спустя Жанна и ее жених садились в карету во дворе старинного отеля де Фруадефон, чтобы отправиться в дом барона де Ласи; дядя Гонтрана пожелал покинуть свою дорогую Бретань, чтобы присутствовать при бракосочетании своего наследника. Старик помолодел лет на десять; в то время, как он помогал невесте сесть в карету, добродушная улыбка появилась у него на губах, и он проговорил:
   -- Наконец-то! Надеюсь, Бог продлит мою жизнь еще года на два и призовет меня уже после того, как я увижу отпрыск рода де Ласи...
   Все предместье Сен-Жермен получило приглашение на свадьбу, и огромная вереница экипажей следовала за обрученными. Гонтран, сияя от радости, что он стал супругом Жанны в глазах закона, вошел в церковь святого Фомы Аквинского, чтобы освятить свой союз благословением церкви. Однако в ту минуту, когда он переступал порог ратуши, им овладело опасение: он боялся встретить насмешливое лицо шевалье. Безумное опасение! Д'Асти, верный уговору, который заключили между собою "Друзья шпаги", оставаться перед лицом света чуждыми друг другу, не пожелал присутствовать при гражданском бракосочетании Гонтрана.
   Но при выходе из храма, в то время, как Гонтран пробирался сквозь разряженную толпу под руку с молодой женой, он увидел в углу, позади колонны, почти что у самой двери, двух человек, одетых в черное и не принимавших участия в церемонии: это были Ренневиль и шевалье д'Асти. Гонтран почувствовал, как дрожь пробежала у него по всему телу, и ужас снова овладел им, потому что он заметил, как злобно улыбался шевалье.
   -- Боже мой! -- прошептал он. -- Неужели Ты не простил меня!

XV

   В тот же вечер 5 ноября 185... около одиннадцати часов запоздавший прохожий мог увидеть на улице Вернейль снизу доверху иллюминированный отель Фруадефонов и так же иллюминированные двор и сад. Длинная вереница экипажей тянулась от главного входа и заполняла собою двор, а на подъезде сновало множество лакеев, грумов и гайдуков в обшитых галунами ливреях, с таким изобилием золота, точно это были итальянские офицеры.
   Затянувшаяся в этом году осень и тишина ночи позволили осветить сады a giorno, в то время, как в нижнем этаже отеля шли танцы, несколько женщин, завернувшись в белые кашемировые бурнусы, прогуливались по аллеям сада под руку с элегантными кавалерами, предпочитая интимную беседу душной бальной атмосфере.
   Барон де Фруадефон не пожелал следовать новому и отчасти английскому обычаю, который предписывал людям знатных фамилий венчаться в полночь в церкви св. Фомы Аквинского и, по выходе из церкви, немедленно уезжать в почтовой карете, чтобы скрыть свое счастье и провести медовый месяц под молчаливой сенью какого-нибудь старинного наследственного замка. Весь титулованный и элегантный Париж того времени получил приглашение на свадьбу мадемуазель де Фруадефон, и приглашенные сочли своею непременной обязанностью явиться, чтобы полюбоваться самой красивой и чистой девушкой, готовящейся сочетаться браком с молодым человеком, пользующимся самым блестящим успехом в свете, который вполне заслужил немного странное прозвище "льва" -- английский эпитет, только недавно усвоенный французским языком.
   Несмотря на зловещее появление в церкви шевалье и насмешливую и злую улыбку, которую, как показалось Гонтрану, он заметил у него в то время, когда выходил из церкви св. Фомы Аквинского, де Ласи сиял от счастья; он с торжествующим видом окидывал взорами толпу, любовавшуюся его счастьем и немного завидовавшую ему, и затем переводил взгляд на свою молодую жену, взволнованную и раскрасневшуюся, только что севшую рядом со своим стариком отцом, руку которого она сжимала своими маленькими беленькими ручками и, казалось, говорила ему жестами и глазами:
   "О! Живите долго, как можно дольше, дорогой отец, чтобы счастье ваших детей было полное".
   Вдруг де Ласи вздрогнул и побледнел; он шел к своей жене, чтобы пригласить ее на вальс, но внезапно остановился на полдороге. К счастью, Жанна разговаривала в это время с отцом, кавалеры были заняты дамами, вдовушки болтали, старики играли в вист, и никто не заметил внезапной бледности и сильного смущения Гонтрана, которое он постарался тотчас же скрыть. На пороге залы появился, не возбудив ничьего внимания, одетый во все черное человек, с бледным лицом и тонкими губами, на которых блуждала ироническая улыбка. Одет он был безукоризненно и, несмотря на черный галстук и такого же цвета жилет, костюм его был вполне бальный; казалось, он только что бросил носить траур, отдаленный повод к которому не помешал ему явиться на бал.
   При виде этого человека, явившегося на праздник подобно тени Банко, маркиз забыл и жену, и вальс, и всех окружающих; он поспешно подошел к незнакомцу, который вежливо поклонился ему и спросил:
   -- Дорогой маркиз, есть у вас какая-нибудь укромная комната, где мы могли бы переговорить наедине? Мне надо сообщить вам кое-что...
   -- Пойдемте, -- сухо ответил де Ласи.
   Он провел шевалье -- это был действительно он -- через игорную комнату и зимний сад в маленькую комнатку, отделанную в турецком вкусе, нечто вроде курильной, освещенную китайской лампой, куда, несмотря на полумрак и таинственную тишину, не подумал заглянуть ни один кавалер, чтобы предаться беседе с утомленной танцоркой.
   -- Маркиз, -- отрывистым тоном начал шевалье, -- теперь пред вами не друг ваш д'Асти, а временный глава общества "Друзей шпаги" -- помощник капитана Леона. Теперь четверть первого. Известно ли вам, что отсюда до Гавра пятьдесят лье?
   Маркиз вздрогнул.
   -- Итак?.. -- спросил он.
   -- На почтовых лошадях, которые будут мчаться во весь опор, переезд этот можно совершить в двенадцать часов. Но вы должны проехать это расстояние в течение десяти часов.
   -- Я? -- вскричал маркиз, отступая в изумлении.
   -- Карета готова, а ямщик ждет вас, сидя на козлах, у садовой калитки вашего отеля; вы накинете плащ на ваш бальный костюм, захватите пистолеты, сядете в карету и покатите...
   -- Уехать! Да вы шутите! Я женился только в полдень, и еще сегодня утром вы сказали мне...
   -- Ваша карета остановится только в Гавре, -- спокойно продолжал шевалье, -- и как раз на набережной большого дока. Вы выйдете из кареты и прикажете провести себя на борт "Греческого огня" -- так называется пароход, на котором вы будете продолжать путешествие.
   -- Великий Боже! -- пробормотал маркиз. -- Куда это вы меня посылаете?
   -- В Амстердам, дорогой мой, -- сухо ответил шевалье. -- Там вы встретите двоюродного брата Ренневиля, офицера голландского" флота; вы найдете его в "Золотом роге", гостинице, находящейся на пристани, и вызовете его на дуэль... Остальное для вас пустяки... Этот дьявол Ренневиль, -- с улыбкой прибавил шевалье, -- круто повернул дело. Он собрал все сведения в продолжение двух недель. Итак, голландский моряк снимается с якоря 11-го и отправляется в Индию, а сегодня 5-е. Следовательно, в вашем распоряжении целых шесть дней, чтобы избавить нашего друга Ренневиля от кузена, который стоит у него поперек дороги. Путешествие займет туда и обратно две недели. Вы вернетесь к тестю и жене и будете счастливы.
   Говоря это, шевалье ехидно улыбался. Гонтран на минуту остолбенел и спрашивал себя, уж не сделался ли он игрушкой кошмара; он с отупелым видом посмотрел на д'Асти... но тот сказал:
   -- Скорее, маркиз, вам нельзя терять ни минуты. Слова эти вывели Гонтрана из оцепенения; он отступил на шаг и, подняв гордый, полный негодования взор на шевалье, спросил:
   -- А что, если я не поеду?
   Шевалье пожал плечами и указал рукой на каминные часы.
   -- Вам прекрасно известно, что время не ждет и что нам некогда заниматься шутками. Напишите карандашом коротенькую записку вашей жене и идемте...
   Бледность де Ласи сменилась ярким румянцем, свидетельствовавшим, что сильный гнев наступил после удрученного состояния.
   -- Я не шучу, -- сказал он, -- я не хочу ехать и не поеду! Я не хочу долее оставаться в вашем обществе, среди разбойников, и быть соучастником ужасных преступлений. Возвратите мне мою свободу, и я дам честное слово дворянина, что сохраню вашу тайну.
   -- Друг мой, -- сказал шевалье, разражаясь взрывом смеха, -- вы прекрасно знаете, что из общества, подобного нашему, выйти нельзя и что только смерть может развязать нас. Я нахожу, что вы великолепны, маркиз, с вашим словом дворянина и презрительным видом; но разве вы забыли наши взаимные клятвы и то, что каждый из нас обязан служить всем остальным, что он сделался послушным орудием, вещью, агентом, единственная цель которого служение общему делу? Ах, маркиз, вы неблагодарны, потому что без нашей помощи вам никогда не удалось бы жениться на мадемуазель де Фруадефон; но я вам прощаю ваше минутное заблуждение; я понимаю, как вам грустно расстаться с молодой женой. Но горе ваше пройдет, и тогда вы поймете, как преступна была ваша строптивость. Довольно! Нельзя дольше колебаться, время бежит... отправляйтесь!
   Оттенок иронии, звучавший сначала в голосе собеседника де Ласи, уступил место более мягкому тону, в котором слышалась, однако, железная воля.
   -- Милостивый государь, -- вдруг сказал маркиз, -- когда я вступал в ваше общество, я не предвидел, что могу жениться. В течение двух лет я исправно исполнял свои обязанности; оказанными мною услугами общему делу я щедро заплатил за благодеяния, которые получил. Стало быть, я могу расстаться с вами. Вы прекрасно знаете, что, выдавая вас, я выдал бы и себя... Вы говорите, что нуждаетесь в моей шпаге, моей ловкости, храбрости? Но вы сами, шевалье, разве не так же ловки и храбры, как и я?
   -- Извините, дорогой мой, -- возразил шевалье, -- вам хорошо известно, что я в счет не иду, потому что я заменяю полковника, по крайней мере, временно. Я не могу в одно и то же время и руководить и исполнять.
   -- В таком случае, -- вне себя от гнева воскликнул маркиз, -- будь что будет, я отказываюсь ехать!
   Шевалье пожал плечами.
   -- Вы с ума сошли! -- сказал он.
   -- Сошел с ума! -- надменно возразил Гонтран. -- Нет, я не сошел с ума, а утомился. Я был безумцем в то время, когда, будучи человеком с чистой и незапятнанной совестью, вступил в союз с вами, людьми бесчестными! Я был безумцем, когда в отплату за возвращенную мне любовь Леоны убил, чтобы услужить вам, генерала де Рювиньи и Октава де Верна... Я был безумцем, когда я уступил вам Маргариту! Теперь я не безумец более!
   Гонтран выпрямился, гордый и спокойный, и смотрел прямо в глаза шевалье.
   -- Постойте! -- насмешливо остановил его шевалье. -- Вы упомянули о Маргарите? Говоря по правде, дорогой мой, приказание, с которым я явился к вам, с моей стороны маленькая месть... Вы слишком сильно любили Маргариту... и она вас тоже сильно любила... Видите ли, -- продолжал он, -- с ненавистью смотря на Гонтрана, -- хотя мне и принадлежит сама Маргарита и ее приданое, но я не владею ее сердцем: она ненавидит и презирает меня. Понимаете ли вы это, друг мой? Вследствие клятв и уз, связывающих вас с обществом, оно приказывает вам ехать сегодня же вечером.
   -- Я не уеду! Прошу уйти!
   Шевалье спокойно скрестил руки на груди и посмотрел прямо в глаза Гонтрану; улыбка его была отвратительна, и Гонтран понял, что ему нечего ждать от этого человека ни справедливости, ни, пощады.
   -- Итак! -- вскричал Гонтран. -- Если вы вносите в дела общества вашу личную месть, сударь, то прекратим спор. Завтра я буду к вашим услугам и, при помощи Божьей, избавлю мир от такого негодяя, каковы вы. Но сегодня...
   Из груди де Ласи вырвался стон, который он постарался подавить.
   -- Разве вы забыли, -- пробормотал он, -- что я уже пролил кровь двоих.
   -- Ради общей пользы, маркиз.
   -- Итак! -- вскричал де Ласи вне себя. -- Если вы хотите, идем! Один из вас убьет меня, или вы все до последнего умрете от моей руки.
   И Гонтран бросил перчатку в лицо д'Асти; тот побледнел от злости, но сдержался.
   -- Пойдемте! -- сказал он. -- Но мне кажется маловероятным, чтобы вы выдержали такую игру.
   -- Может быть... идемте.
   Чтобы выйти из отеля, де Ласи приходилось пройти через главный двор или садом, который выходил в пустынный переулок и сообщался с ним потайной калиткой. Через нее-то и вошел в отель шевалье; де Ласи увидал там почтовую карету, предназначавшуюся для его путешествия в Гавр. Маркиз, не желая возбудить подозрения насчет своего исчезновения, выбрал этот путь. Шевалье приказал кучеру ехать обратно и остался наедине с маркизом, который снова запер калитку.
   В эту минуту ночной ветерок донес до них звуки прелюдии к вальсу.
   -- Сударь, -- сказал маркиз, касаясь пальцем плеча своего сообщника, -- нас всех семеро. Следовательно, чтобы вернуть себе свободу, мне придется убить шестерых.
   -- Совершенно верно, -- сказал, поклонившись, шевалье.
   -- Когда я вас убью, останется только пятеро.
   -- Вполне верно.
   -- Итак, -- спокойно заметил маркиз, -- я начну с вас.
   -- Мне кажется, нам надо сначала достать оружие.
   -- Да, но вы забыли, что каждый из нас всегда носит при себе кинжал, рукоятка которого изображает руку скелета.
   -- Правда, но на кинжалах не принято драться.
   -- Ну, так мы введем это оружие в моду. Начнем же, шевалье.
   И при свете луны лезвие клинка блеснуло в руке де Ласи.

XVI

   Шевалье сначала растерялся от такого неожиданного нападения и несколько мгновений стоял в нерешимости, но вдруг в глазах его сверкнул злой огонек, и он, в свою очередь, выхватил кинжал.
   -- Вы позволите задать вам один только вопрос? -- спросил он.
   -- Спрашивайте, только скорее.
   -- Если вы убьете меня теперь, в этот час и в этой пустынной улице, хватит ли у вас честности отправиться к другим членам нашего общества и драться с ними?
   -- Да, клянусь вам, но...
   -- А! -- насмешливо заметил шевалье. -- Значит, является условие.
   -- Только одно. При том роде оружия, каким мы деремся, легко может случиться, что побежденный так же, как и победитель, будет ранен смертельно, в таком случае я предпочту умереть дома.
   -- Я ничего не имею против этого.
   -- В таком случае, защищайтесь.
   И де Ласи бросился на противника. Без ужаса нельзя было бы смотреть на их дуэль. Утонченные уловки, изящные приемы фехтовального искусства уступили здесь место дикой страсти и крайнему бешенству. Противники имели вид двух людоедов, стремящихся перерезать друг другу горло, чтобы удовлетворить тем свой грубый инстинкт.
   Поединок был непродолжителен. В течение десяти минут маркиз и шевалье яростно наносили друг другу удары, наконец последний вскрикнул от боли и бешенства; кинжал выпал у него из рук и, судорожно вытянув сжатые руки, он сделал шаг назад и упал.
   -- Один -- спокойно произнес де Ласи, но в ту же минуту пошатнулся, и в глазах у него потемнело: он принужден был прислониться к забору.
   -- Умираю, -- прошептал он. -- У меня три раны в груди, и я проживу не более часа... о, Жанна, Жанна, возлюбленная моя! Моя единственная любовь! Неужели ты обвенчалась только с трупом? Ты овдовеешь, не быв супругой...
   И горячие слезы, слезы осужденного, блеснули и медленно скатились по бледным щекам маркиза; но им тотчас же овладело бешенство, и глаза его мрачно заблистали.
   -- Неужели я умру не отомщенный? -- спросил он себя глухим голосом, и мысль о мести вернула ему силы; он толкнул ногою тело шевалье и продолжал. -- И этот человек, убивший меня и одним ударом разбивший и мою жизнь, и мою любовь, заставивший мою возлюбленную Жанну сменить венчальный убор на траур, этот негодяй, которого я топчу ногами, это безжизненное тело -- не настоящий убийца; действительный убийца -- это низкое сообщество, все эти люди, связанные между собою гнусной клятвой, преступлением, сделавшие из меня то же самое, что я сделал с ними, -- послушное орудие, покорный кинжал, руку, всегда готовую совершить преступление, людей, потерявших способность краснеть от стыда... Ну, так я не хочу, чтобы эти люди пережили меня; я умираю на пороге моего брачного алькова, а они умрут на эшафоте; бесчестие будет нашей эпитафией, и Жанна не будет оплакивать меня... О, -- продолжал де Ласи с неописуемой иронией, -- если бы я мог прожить еще хоть час!..
   И он попробовал пройти несколько шагов, скорее волоча ноги, чем идя; благодаря железной энергии, давшей ему силы отсрочить приближение смерти, он шел, то цепляясь за стены, то останавливаясь и отдыхая, чтобы затем снова пуститься в путь... Таким образом он добрался до конца переулка и до улицы Ванио.
   На соседних башенных часах пробило час; улица была пустынна, но мимо проезжала наемная карета, и кучер, заметив де Ласи, предложил подвезти его.
   Было настолько темно, что невозможно было заметить кровь, которой был залит белый жилет маркиза, и кучер, помогая ему сесть в карету, не разглядел, что он был ранен.
   -- Улица Гельдер, 13, -- пробормотал де Ласи чуть слышно. -- Получишь луидор на чай, если довезешь в десять минут.
   Обрадованный кучер стегнул лошадей и помчался во весь дух. Дорогой де Ласи лишился чувств, но он очнулся в ту минуту, когда карета остановилась.
   -- Друг мой, -- сказал он кучеру, -- позвоните у этой двери, подымитесь в первый этаж, разбудите моего камердинера и скажите ему, что его господин ждет на улице.
   Кучер исполнил приказание маркиза и немного погодя вернулся с камердинером.
   -- Вильгельм, -- обратился к нему де Ласи, голос которого все более и более слабел, -- в кабинете, в ящике письменного стола, стоит маленькая шкатулка кедрового дерева, принеси ее сюда, а также захвати и плащ.
   -- Слушаю, сударь, -- сказал слуга, взяв ключ и спеша исполнить приказание.
   Немного спустя он вернулся со шкатулкой.
   -- Можешь лечь спать, -- спокойно сказал ему маркиз, беря шкатулку.
   -- Как странно, -- прошептал лакей, -- голос у барина такой, словно он собирается умирать.
   -- Любезный, -- обратился де Ласи к кучеру, -- я только что дрался на дуэли и получил три раны и легко могу умереть во время пути. У меня нет времени ехать к доктору, к тому же это было бы бесполезно. Вы отвезете меня на улицу Вернейль. Если, когда вы остановитесь у отеля и отворите дверцу, вы увидите, что я умер, то попросите доложить о вас госпоже де Ласи и передадите ей эту шкатулку, сказав ей, что я обещал дать вам десять луидоров. В этом ящике хранятся только любовные письма.
   Пораженный кучер слушал.
   -- Ну! Поезжайте скорее! -- сказал маркиз и прибавил про себя с иронической улыбкой: "Я хорошо сделал, что описал день за днем историю нашего адского договора! По крайней мере, я буду отомщен!"
   Пока совершались все только что описанные нами события, в отеле де Фруадефон не замедлили заметить отсутствие де Ласи, и оно сначала показалось всем крайне странным. Затем вспомнили, что маркиз подошел и разговаривал с каким-то человеком, которого никто не знал, что они отошли в сторону и, по-видимому, разговаривали о чем-то очень резко и серьезно. Один из слуг заявил, что видел, как они направились в сад.
   Обыскали весь сад, но не нашли де Ласи. Мрачные предположения начали раздаваться среди этой только что веселившейся толпы; слова: встреча, дуэль, таинственное исчезновение -- повторялись в гостиных, которые вскоре опустели под предлогом позднего часа. Парижский свет боится драм и неприятных новостей в то время, когда он веселится.
   Менее чем через час все приглашенные разъехались, оставив де Фруадефона и новобрачную в страшном беспокойстве.
   Роскошный отель, только что перед этим шумный, ярко освещенный, полный разодетых женщин, обратился в пустыню: свечи медленно догорали, звуки оркестра замолкли, и бедная женщина заперлась в комнате, приготовленной для новобрачных, с бьющимся сердцем и в смертельном страхе, в то время, как толпа отельных слуг носилась по всему Парижу, ища маркиза.
   Жанна де Фруадефон сидела, рыдая, на краю постели и прислушивалась к малейшему шуму...
   Ночь почти миновала, а Гонтрана все еще не было. Вдруг в соседней комнате послышался шум и раздались шаги; у Жанны вся кровь прилила к сердцу... Шаги были медленны, однако все же приближались...
   Жанна вскрикнула... Это был он! И действительно, в ту минуту, как она оросилась к нему навстречу, дверь отворилась и вошел Гонтран де Ласи.
   Он был закутан в длинный плащ, под которым он нес что-то, но что -- этого не могла отличить молодая взволнованная женщина.
   -- Ах! -- воскликнула она, сжимая руки, -- наконец-то это вы...
   Грустная улыбка пробежала по губам маркиза. В эту минуту Жанна заметила, что он так же бледен, как те статуи, которые виднелись в густой зелени сада, освещенные луной.
   -- Боже мой! -- прошептала она с ужасом. -- Как вы бледны!
   Де Ласи подходил медленно, чуть держась на ногах; он опирался на мебель, чтобы не упасть.
   Жанна де Фруадефон, точно угадав, что с ним, стояла неподвижно, оледенев от ужаса и смотря окаменелым взглядом на этого человека, уже походившего на труп.
   Маркиз подошел к молодой женщине, взял ее руку и посадил ее рядом с собою на диван.
   -- Жанна, -- сказал он ей медленно торжественным голосом. -- Жанна, любите ли вы меня?
   -- О! -- вскричала она, обнимая его. -- И вы еще спрашиваете меня, люблю ли я вас, мой обожаемый Гонтран!.. Но отчего вы так бледны?.. Отвечайте! О, Господи! Да отвечайте же!..
   -- Жанна, -- чуть слышно сказал де Ласи, -- должно быть, велика любовь, которую вы внушаете мне, потому что вот уже час, как она побеждает смерть...
   Де Ласи раскрыл плащ, и жена его вскрикнула от ужаса, увидав, что его белый жилет весь в крови.
   -- Не зовите никого... молчите! -- сказал ей маркиз. -- Я должен умереть и хочу остаться вдвоем с вами те несколько минут, которые мне остается жить... Жанна, я умираю... Жанна, дорогая моя, мне нужна ваша любовь... чтобы очистить мою позорную жизнь... чтобы покаяться в последний час...
   -- Что вы говорите! -- в ужасе воскликнула она.
   -- Жанна, -- спросил де Ласи, -- если бы человек, которого ты любила, считала его благородным, честным, оказался негодным убийцей, продолжала бы ты любить его?
   -- Ах! -- прервала его окончательно растерявшаяся Жанна. -- Вы бредите, дорогой Гектор... Вы благородны, добры... О! Это невозможно.
   -- Но, однако, если бы это было так?
   -- Так что ж! -- воскликнула она горячо. -- Я люблю тебя просто потому, что ты мне дорог... и я не хочу, чтобы ты умер!
   И Жанна обняла своего умирающего мужа и покрыла его страстными поцелуями.
   -- Жанна, обожаемый мой ангел, -- пробормотал де Ласи, -- я потерял честь, у меня руки обагрены кровью... я опозорил герб моих предков и богохульствовал на имя Божие... но я был связан, скован и меня вели, подневольного, по пути преступлений люди, которые были сильнее меня в преступлении... и эти преступники убили меня в то время, когда я захотел снова сделаться честным человеком и жить счастливо под солнцем нашей любви и нашего будущего... Виновных этих надо наказать... Жанна, отомстишь ли ты за меня?
   И де Ласи упал на колени и преклонился перед женой, как раскаявшийся грешник преклоняется перед добродетелью.
   -- Жанна, -- продолжал он умирающим голосом, -- простите ли вы меня?
   -- Прощу ли! -- воскликнула она. -- Да, я тебя прощаю и люблю.
   -- Правда? -- спросил он со счастливой улыбкой, по которой можно было, однако, угадать, что он борется со смертью.
   Она взяла его руку и прижата ее к своему сердцу.
   -- Послушай, -- сказала она, -- бьется ли оно? Маркиз взял шкатулку и открыл ее.
   -- Видишь ты эти бумаги? -- проговорил он. -- Тут описана вся моя жизнь, здесь список имен моих убийц, порочных людей, сделавших из твоего супруга убийцу. Ты все прочтешь, не так ли?
   Жанна протянула руку по направлению к шкатулке.
   -- Ах, -- сказала она со странным ударением в голосе, -- горе им! Дорогой Гонтран, горе твоим убийцам, горе тем, кто заставляет меня переменить платье новобрачной на траур!
   Де Ласи ничего не ответил... Он умер у ног своей жены.

XVII

   Два дня спустя отель де Фруадефон, до тех пор шумный и ярко освещенный, двор которого кишел блестящими экипажами и видевший во время свадебного пира толпу разодетых элегантных гостей, разгуливавших по залитым светом залам и огромным аллеям сада, увидал свой главный вход задрапированным трауром.
   Длинная вереница траурных карет тянулась, начиная от подъезда, вдоль улицы Вернейль, обитатели которой увидали, как двинулась около полудня печальная колесница, запряженная четырьмя черными лошадьми в белых попонах. Погребальные дроги должны были перевезти на Южное кладбище смертные останки маркиза Гонтрана де Ласи, умершего тридцати двух лет в день своей свадьбы.
   Тот же самый аристократический свет, приглашенный накануне на бал и завидовавший и любовавшийся счастьем маркиза, съехались теперь на его похороны.
   Карета, в которой сидели три священника, открыла шествие. За нею ехала погребальная колесница.
   Толпа могла видеть раздирающее душу зрелище.
   За колесницей, шагах в десяти впереди карет приглашенных, шли трое: два старика и женщина.
   Старики эти были: барон де Фруадефон и барон де Ласи, тесть и дядя покойного. Между ними шла, едва волоча ноги, женщина в глубоком трауре и рыдала под длинной черной вуалью. Это была Жанна.
   Шествие медленно направилось через мирные, безмолвные улицы аристократического предместья к церкви св. Фомы Аквинского.
   Гроб с останками Гонтрана поставили на катафалк посреди церкви.
   После заупокойной обедни началась печальная и душу потрясающая церемония разрешения от грехов; темные своды старой церкви огласились погребальным пением и псалмами об упокоении души маркиза Гонтрана де Ласи.
   Потом каждый из приглашенных окропил гроб несколькими каплями святой воды.
   Сначала подошел барон де Ласи; старик, лишившийся наследника, преклонил колени перед катафалком и сказал разбитым голосом:
   -- Гонтран, возлюбленный сын мой, последний из рода де Ласи, спи с миром.
   За ним приблизился, рыдая, де Фруадефон и проговорил:
   -- Муж дорогой моей Жанны, прощаю тебе, что ты разбил сердце моего ребенка.
   Наконец подошла Жанна. Вздрогнувшая толпа почтительно расступилась перед вдовой-девственницей, брачная ночь которой обратилась в ночь отчаяния...
   Жанна уже не плакала; Жанна подошла твердыми шагами. Походка ее была гордая и надменная, точно она шла требовать правосудия, -- как это случалось три века тому назад, -- у короля Франции и побудить его отомстить за убийство ее мужа.
   Она близко наклонилась над гробом, как будто хотела поговорить с умершим, и она действительно тихо сказала ему:
   -- Дорогой Гонтран, если душа твоя носится в пространстве под этими темными сводами, если смерть не обращает в ничто, если ты можешь еще услыхать мой голос, то выслушай меня, дорогой Гонтран, выслушай... Над гробом, где спят твои останки вечным сном, потому что раскаянием ты искупил свои грехи, я клянусь посвятить каждый час, каждую минуту моей жизни преследованию твоих убийц и мести за тебя. Спи с миром, друг: убийцы твои умрут наказанные.
   И вдова, склонившаяся для того, чтобы произнести эту страшную клятву, поднялась величественная и сильная.
   Жанна постарела на десять лет.
   Она должна была сделаться орудием мести справедливо раздраженного Провидения!

XVIII

   Три месяца спустя после похорон маркиза Гонтрана де Ласи, в мартовское утро, почтовая карета галопом въехала в Париж через заставу Св. Иакова, проехала по улице того же имени до Сены, обогнула набережную, миновала мост Согласия и остановилась в Елисейских полях около Шальо перед решеткой небольшого отеля, где мы некогда видели сына полковника Леона. На шум подъехавшего экипажа отворилось окно, и через несколько минут из дома выбежал с криком радости старик.
   Старик Иов узнал своих господ! Действительно, из дорожной кареты вышли Арман и его отец. Они вернулись из Италии.
   Арман ездил искать облегчения своему недугу под теплыми лучами полуденного солнца, и юноша, раньше болезненный и хрупкий, вернулся сильным и здоровым после четырехмесячного отсутствия. Наоборот, полковник уже не был прежним мужественным и властным человеком, со статной и величавой осанкой, энергичным лицом и стальными мускулами. Казалось, он постарел лет на десять.
   Болезнь сына, постоянные переходы от надежды к отчаянию разбили этого железного человека; силы его истощились от продолжительных бессонных ночей, немых страданий и отчаяния. Его когда-то черные волосы поседели на висках, губы потеряли правильность очертания, а глаза сделались мрачны и тусклы. Иов едва узнал его.
   -- Старый товарищ, -- сказал ему полковник, -- мне часто приходила мысль, что бедный сын мой умрет; я так часто дрожал, чтобы морской ветер, столь опасный для больных, не лишил меня его, что в течение трех месяцев постарел на десять лет.
   И железный человек, говоря это, бросил на юношу взгляд, полный восторженной любви.
   -- Дорогой мальчик... -- прошептал он.
   -- Черт возьми, полковник, зато теперь он оправился и возмужал.
   -- Ах! -- ответил счастливый отец. -- Он будет жив, я знаю это... и я хочу, чтобы он прожил жизнь счастливо.
   Тень печали пробежала по лицу старого воина, и он сказал:
   -- Ему надо много денег.
   -- Мы их достанем.
   -- Ах! -- таинственно заметил Иов. -- Быть может, мальчик слишком торопился жить... он наделал очень много долгов!
   -- Их заплатят, -- сказал полковник. -- Теперь, черт возьми, наступает неприятное положение для моего общества... Я потребую свою долю... львиную долю!
   И в то время, как Арман помогал камердинеру доставать чемоданы из кареты, которая въехала во двор, полковник
   прибавил про себя:
   -- Только бы они не заметили, что я сделался стариком, то есть человеком, которого нечего более бояться! Но он тотчас же выпрямился и прибавил:
   -- Ради Армана я снова помолодею! Затем, обратившись к Иову, сказал:
   -- Старик, очень вероятно, что мы снова отправимся
   путешествовать.
   -- Опять! -- вскричал удивленный Иов. -- Значит, вы опять хотите увезти от меня мальчика?
   -- Нет, так как ты поедешь с нами.
   -- Ну, это другое дело, полковник; у старого Иова еще здоровые ноги и глаза, и он может пуститься в путь. А куда мы поедем?
   -- Очень далеко.
   -- Э! Да не все ли равно! Хоть на край света.
   -- Быть может, даже в Америку.
   -- Чудесная страна!
   -- Быть может, в Индию... право, не знаю.
   -- Если мальчик поедет с нами, нам везде будет хорошо. -- Однако, -- поспешил прибавить полковник, -- весьма
   вероятно, что мы никуда не уедем. Все зависит от обстоятельств...
   -- Хорошо! -- сказал Иов, угадав, что у полковника есть тайна. Полковник пошел к Арману и повторил ему то же самое.
   -- Друг мой, я отправляюсь к себе. Сегодня я ночую на улице Гельдер. В первый раз в течение трех или четырех месяцев я разлучаюсь с тобою на целые сутки, но эта разлука будет последней...
   -- Отец...
   -- Слушай: тебе очень хочется жить в Париже?
   -- Нет, если вы уедете отсюда.
   -- В таком случае, мы, может быть, уедем... Ты узнаешь это завтра. Я приеду обедать к тебе.
   Полковник сел в ожидавшую его почтовую карету и приказал везти себя на улицу Гельдер, где его ждали несколько писем.
   Неделю назад, приехав в Марсель, полковник разослал членам общества следующий циркуляр:
  
   "Друг мой. Жду вас у себя, в Париже, улица Гельдер, 16 числа этого месяца в восемь часов вечера. Известите меня о вашем пребывании в Париже.

Полковник Леон".

   Четыре члена общества "Друзей шпаги" ответили на этот призыв, но полковник не получил извещения ни от Гонтрана, ни от шевалье д'Асти.
   -- Ого! -- сказал он. -- Неужели они умерли?
   Полковник мог узнать о трагической смерти Гонтрана только от единственного человека, не прерывавшего с ним сношений, -- от шевалье д'Асти, но шевалье первый пал во время ужасной дуэли на кинжалах, произошедшей между ним и Гонтраном.
   Свидание было назначено в восемь часов, а теперь было только семь. Полковник поспешно переоделся, уселся поудобнее в кресле у камина и начал ждать.
   Судя по его спокойной позе, можно было бы предложить, что он не уезжал из Парижа, а только вернулся с простой прогулки по бульварам.
   -- Все меры мною приняты, -- пробормотал он, -- и хорошо рассчитаны!.. Я всех их держу в руках... Всех, исключая Гонтрана... Но я слишком расположен к нему и не хочу его больше мучить. Он помог мне спасти моего ребенка.
   Полковник взглянул на часы.
   -- Восемь часов без десяти минут, -- сказал он, -- приготовимся...
   Он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда связку бумаг и пару двуствольных пистолетов, тщательно заряженных. Осмотрев бумаги, он в строгом порядке разложил их на столе.
   Бумаги эти в пяти запечатанных и перевязанных шнурком пакетах имели на каждом конверте надпись: Дело шевалье или виконта, или капитана такого-то. Улики против каждого из членов общества находились в руках полковника. Не хватало только дела Гонтрана.
   Раздался звонок. Полковник бросил пачки бумаг в ящик стола, на котором только что перед этим они были разложены, потом спрятал заряженные пистолеты в карманы брюк и снова занял место у камина.
   Дверь отворилась, и вошел Гектор Лемблен.
   -- Согласитесь, полковник, -- сказал он, входя, -- что я отношусь к нашему обществу с чисто военной дисциплиной. Я приехал из Африки.
   -- Прекрасно! -- сказал полковник.
   -- А я приехал из Монгори, -- раздался другой голос на пороге кабинета.
   Это был Эммануэль Шаламбель, маркиз де Флар-Монгори, явившийся на свидание с пунктуальной точностью.
   -- Благодарю вас, маркиз, садитесь.
   -- Черт возьми, полковник, -- сказал веселый голос, радостный, как голос человека, только что сделавшегося миллионером, -- а я начинал уже было думать, что вы умерли!..
   Полковник обернулся и увидал виконта де Ренневиль.
   Последний только что получил наследство от двоюродного брата, голландского моряка. История этого наследства была целым романом.
   Читатель, вероятно, помнит, что шевалье д'Асти, временно исполнявший обязанности главы общества "Друзей шпаги" хотел послать Гонтрана в Гаагу, чтобы вызвать на дуэль двоюродного брата виконта, и что произошло после этого несвоевременного приказания.
   Несколько дней де Ренневиль провел в страшном беспокойстве. Он не видал шевалье и узнал о смерти де Ласи.
   Эта таинственная смерть, причину которой постарались скрыть, заставила одно время Ренневиля сделать предположение, что д'Асти сам уехал в Голландию.
   Письмо, полученное им неделю спустя, подтвердило его предположение. Голландский магистрат сообщал из Гааги, что морской офицер, сильно раненный на дуэли и находившийся при смерти, поручил ему написать виконту де Ренневилю, прося его приехать для получения завещания.
   Не оставалось сомнения, что кузен пал под ударами одного из членов общества. Де Ренневиль перестал заботиться об уехавшем шевалье и умершем Гонтране; он приказал подать себе почтовых лошадей и ускакал.
   Когда он приехал, моряк уже умер и был похоронен. В своем завещании он оставил огромное состояние единственному родственнику, виконту. Последний пожелал узнать тогда, кем был убит его двоюродный брат. Ему сказали, что убийца был тоже морской офицер, служивший на одном с ним корабле.
   "Странно, -- подумал виконт, -- случай заменил наше общество. Можно подумать, что судьба, видя наше затруднение, пришла к нам на выручку".
   Действительно, офицеры поссорились совершенно случайно и решили покончить спор дуэлью. Шевалье был тут ни при чем.
   Вернувшись в Париж, де Ренневиль снова был озабочен исчезновением шевалье, но не мог напасть на его след; тогда он написал госпоже д'Асти, бывшей мадемуазель Маргарите де Пон. Маргарита не имела никаких известий о муже и повсюду искала его.
   Ренневиль начал угадывать правду.
   "Д'Асти и Гонтран дрались, -- решил он, -- и убили друг друга".
   Виконт, явившись к полковнику, рассказал ему о случившемся, и тот готов был поклясться также, как и он, что д'Асти умер, когда дверь внезапно отворилась и оба они вскрикнули.
   На пороге стоял человек, одетый во все черное, бледный, едва державшийся на ногах, хотя глаза его мрачно горели. Это был шевалье.
   -- Черт возьми! -- воскликнул полковник. -- Это вы или ваша тень?
   -- Я.
   -- Значит, вы не дрались?
   -- Напротив, и в течение двух месяцев я был на краю могилы.
   Шевалье рассказал, что, упав первым во время ужасной дуэли, он пролежал несколько часов без памяти в переулке, пока его не подобрали тряпичники и не перенесли к себе.
   Там ему была оказана первая помощь доктором. В тот вечер при нем не было никаких бумаг, благодаря которым можно было бы установить его личность, и там как у него началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся потерей сознания, и он не мог сказать ни своего имени, ни указать места жительства, то его перевезли в больницу.
   В продолжение шести недель он был между жизнью и смертью и никому не было известно, кто он такой; придя в себя, он счел благоразумным приписать свое положение покушению на самоубийство и сообщил, что живет в Париже в помещении, которое занимал со времени своей женитьбы.
   Дуэль на кинжалах была явлением, столь мало правдоподобным, что словам шевалье поверили, и тщательные розыски, производившиеся полицейским комиссаром, не привели ни к каким результатам.
   -- А теперь, -- сказал шевалье, кончая свой рассказ, -- как видите, я на ногах и поспешил явиться, полковник, по вашему приказанию. В чем дело?
   В эту минуту вошел барон Мор-Дье, и полковник увидал, что все живые члены общества налицо.
   -- Господа, -- сказал он, -- я собрал вас затем, чтобы обозреть труды, которые исполнило наше общество, и достигнутые им результаты.
   Затем, обращаясь к Гектору Лемблену, он прибавил:
   -- Вы были дезертиром, без средств к жизни, и имели перед собою страшную перспективу разжалования и смертной казни. Общество избавило вас от единственного человека, который мог бы доказать ваш бесчестный поступок, и оно сделало вас счастливым супругом женщины, которую вы любили; довольны ли вы вашим супружеством?
   -- Да, -- сказал Лемблен.
   -- Итак, вы ничего более не требуете от нашего общества?
   -- Ровно ничего.
   -- Отлично.
   Тогда полковник обратился к Эммануэлю.
   -- Вы чуть не лишились наследства маркиза Флара, вашего приемного отца, пожелавшего жениться, когда ему стукнуло шестьдесят пять лет. Вы никогда не добились бы права носить его имя, если бы генерал де Рювиньи был жив. Благодаря нашему обществу генерал и маркиз умерли вовремя, и вот теперь вы маркиз де Флар-Монгори и супруг баронессы Мор-Дье. Удовлетворены ли вы?
   -- Конечно, -- согласился Эммануэль.
   -- Нужны мы вам еще?
   -- Нет.
   Полковник обратился тогда к д'Асти.
   -- А вы, шевалье?
   -- Я, -- сказал д'Асти, -- катаюсь, как сыр в масле, в своем замке Порт, а пятьдесят тысяч ливров жены кажутся мне совершенно достаточной рентой для такого благонравного дворянина с сельскими вкусами, каков я.
   -- Итак, вы ничего более не требуете?
   -- Ничего, кроме вашего дружеского расположения.
   -- А вы, господин Мор-Дье, вы получили по закону миллион после смерти отца, который, без сомнения, не оставил бы вам его?
   -- Говоря по правде, полковник, я удовлетворен вполне.
   Наконец полковник сказал де Ренневилю:
   -- Вы же более обязаны случаю, чем нам; вы разбогатели без нашей помощи. Общество к вашим услугам.
   -- Честное слово, -- возразил виконт, -- я ровно-таки ничего не хочу.
   Полковник ожидал именно такого ответа. Он принял важный и загадочный вид и продолжал:
   -- Следовательно, из семи членов общества пятеро вполне счастливы, а один умер. Мертвым ничего не нужно; значит, остался только я, ваш глава, который ничего не получил. Надеюсь, господа, что вы никогда не считали меня таким человеком, который делает добро ради добра, нечто вроде благодетеля человечества, совершенно бескорыстным.
   -- Конечно, нет, -- сказал шевалье. -- И общество готово служить вам, полковник.
   -- Увы! Господа, -- вздохнул полковник. -- Я слишком стар для того, чтобы блестящая партия могла упрочить мое будущее, и у меня нет надежды на получение наследства. Я не хочу просить у вас ни убить мужа, ни дядю, ни кузена...
   -- Ну, что ж! Общество исполнит все, чего бы вы ни пожелали.
   Полковник подумал с минуту, потом сказал:
   -- До сих пор я извлек единственную пользу из моего труда: я до мелочей изучил жизнь каждого из вас и написал ее в двух экземплярах с приложением оправдательных документов.
   Все присутствовавшие вздрогнули.
   -- Копия с моих мемуаров находится на корабле, отходящем в Америку. Оригинал хранится у старого доверенного слуги, получившего приказание в случае, если бы я не вернулся в течение двадцати четырех часов, отнести его королевскому прокурору вместе с вашими письмами.
   -- Полковник! -- воскликнул д'Асти с упреком.
   -- Друг мой, -- спокойно продолжал полковник, -- дело всегда остается делом... вы можете не согласиться на мое предложение... вы можете убить меня... Боже мой! Все надо предвидеть...
   -- Ого! -- проворчали некоторые из членов общества. -- Он хочет потребовать себе львиную долю.
   -- Господа, -- продолжал полковник, -- мне казалось, хотя, быть может, я и ослеплен в данном случае авторским самолюбием, что мои мемуары стоят миллион; этот миллион может составить приданое моему сыну Арману. Что вы об этом думаете?
   -- Клянусь! -- воскликнул шевалье. -- Ваши требования настолько же скромны, насколько справедливы.
   -- Господа, вас пятеро, -- сказал полковник, -- пусть каждый из вас подпишет мне чек в двести тысяч франков на своего банкира, и мы будем квиты. Я сожгу свои мемуары и уеду в провинцию...
   Хотя, говоря это, полковник казался вполне спокойным, но он гладил рукою рукоятку револьвера, лежавшего в широком кармане его гусарских брюк, и приготовился пустить пулю в голову первому возразившему; к счастью, все были у него в руках и все подписались...
   На следующий день компрометирующие письма и бумаги были сожжены до последней, и Арман очутился обладателем пятидесяти тысяч ливров годового дохода. Но был на свете еще один человек, также писавший мемуары и завещавший своей несчастной вдове страстную и мрачную повесть этого общества бандитов, сделавшихся мстителями за обиженных судьбой, а вдова, прочитавшая эти мемуары, поклялась над гробом покойного отомстить за Гонтрана де Ласи.

XIX

   -- Как? Неужели мы все заснули? -- воскликнул один из гостей, осушив свой стакан и взглянув на собутыльников.
   -- Никогда! -- ответил свежий, звонкий голосок двадцатилетней женщины.
   Вопрос и ответ раздались в декабре 185* года, в 5 часов утра, в столовой известной дамы полусвета.
   Фульмен -- царица кордебалета того времени, прославившаяся менее своим хореографическим талантом, чем страстной любовью, которую питал к ней лорд Г., ирландский пэр, богатый, как индийский набоб, и смертью двух или трех великосветских молодых людей, убивших друг друга на дуэли или покончивших самоубийством, -- давала ужин в своем хорошеньком отеле на улице Малерб в Елисейских полях.
   Лорд Г. устроил из этого отеля рай в миниатюре при помощи одного архитектора, настоящего артиста, а Фульмен собрала там на двести тысяч франков разных дорогих китайских безделушек, по которым сходят с ума женщины такого сорта, как она.
   Вина, не перестававшие с самой полуночи играть желтым и зеленым цветами в хрустале стаканов, могли бы привести в восторг даже самого великого визиря. Меню ужина было составлено Шеве. Однако приглашенных было немного, не более восьми или десяти человек. Самым старшим из присутствовавших был тридцатилетний голландский банкир, а самой младшей -- энженю театра "Водевиль", которой только что минуло шестнадцать лет.
   -- Друзья мои, -- сказала Фульмен, садясь за стол, -- я пригласила вас для того, чтобы узнать ваше мнение насчет одного обстоятельства, которое легко может случиться очень скоро и которому я придаю большое значение.
   -- Уж не собираешься ли ты выйти замуж? -- спросила Мальвина, брюнетка с китайским разрезом глаз, черные, как смоль, волосы которой вились, как у негров.
   -- Именно, -- ответила Фульмен с особенным ударением.
   -- Пустяки!
   -- Дети мои, знаете ли вы, что я сильно старею?
   -- Который тебе год? -- спросил Мориц Стефан, сотрудник мелкой прессы.
   -- Вопрос ваш очень неделикатен, мой милый, -- заметила ему Фульмен, -- но так как дело важное, то я отвечу вам откровенно. У женщины три возраста: тот, который она имеет в самом деле, тот, который ей можно дать, и какой она желает, чтобы ей дали.
   -- Браво!
   -- Я говорю, что мне двадцать три года, хочу казаться двадцатилетней, а на самом деле мне двадцать семь.
   -- Ого! -- заметил на это банкир. -- Ты теперь как раз в таких годах, когда следует влюбить в себя какого-нибудь юного, но объявленного совершеннолетним миллионера.
   -- Если я не выйду замуж, я приму это к сведению. Благодарю вас за совет.
   -- А за кого ты выходишь?
   -- За лорда Г., черт возьми!
   Голландский банкир, который терпеть не мог черепахового супа и разглядывал блюдо с раками, украшенное зеленью, вынул изо рта сигару, которую курил, и начал писать обгоревшим концом ее какие-то цифры на скатерти. Подумав немного, он поднял голову и сказал серьезным тоном:
   -- У лорда Г. пятьдесят тысяч фунтов дохода. Ты хорошо кончаешь; я одобряю тебя.
   -- Я такого же мнения, -- сказала водевильная актриса, покусывая себе губки. -- Однако меня удивляет одно.
   -- Что?
   -- Не то, что ты выходишь замуж за лорда Г., а то, что он женится на тебе.
   -- Дело, однако, просто.
   -- Ты находишь?
   -- Я встретилась с ним в то время, когда он ехал в Индию, чтобы разбить себе там череп, так как сильно он страдал от сплина. Я вылечила его, и в течение трех лет он утешался тем, что в Лондоне и Париже говорили: "У лорда Г. красивая любовница, которая никак не может разорить его". Однако все надоедает. И любовница надоела благородному лорду, а потому он вообразил, что законная жена может развлечь его. Это чисто английская фантазия.
   -- И он женится на тебе?
   -- Завтра же, если только я захочу.
   -- Милая моя, -- серьезно заметил на это Мориц Стефан, -- я дам тебе совет, которому ты, конечно, не последуешь, потому что все люди спрашивают советов, заранее решившись оставаться при своем мнении. Тем не менее, я дам его тебе.
   -- Странный человек, -- проворчала энженю.
   -- Брак для такой женщины, как ты, -- рабство. Ты умрешь от скуки. После того, как ты проведешь полгода наедине со своим старым мужем в одном из его ирландских замков, окруженная смешными джентльменами и чопорными леди, прекрасный ротик твой будет открываться только для того, чтобы зевать, руки твои будут потягиваться и ты скажешь себе: "Боже мой, как бы мне хотелось поужинать сегодня в "Maison d'or", поиграть в ланскнехт и вернуться к себе, на улицу Марбеф, и получить мигрень от выпитого аи.
   -- Постой! -- воскликнула энженю. -- Быть может, он и прав.
   -- Прав ли я! -- сказал Мориц Стефан. -- Да я уверен в этом.
   -- Браво! -- крикнули несколько голосов.
   -- Дочь моя, -- продолжал Мориц Стефан. -- Да я скорее предпочту увидеть тебя влюбленной в живописца, дебютирующей перед пустым залом "Одеона", доверяющей дружбе женщин, чем женою лорда Г.
   -- Однако, -- заметила Нини Помпадур, неглупая и пикантная, небольшого роста брюнетка. -- Если у Фульмен есть долги...
   -- Ба! -- ответила Фульмен. -- Если я выйду замуж за лорда Г., то уж никак не из-за того, что у меня нет средств, а единственно от скуки. У меня тридцать тысяч ливров годового дохода!
   -- Тридцать тысяч ливров дохода! -- воскликнул Мориц. -- Да если бы меня звали Фульмен и у меня было такое состояние, то вместо того, чтобы вступить в брак, я весь отдался бы удовольствиям и безумной любви, бредил бы о безднах хаоса и о страсти будущего поклонника, влюбленного в королеву или обожаемого актрисой: два рода любви, которые неизлечимы.
   -- Дорогой Мориц, -- прервала его Фульмен, -- твоя короткая речь прекрасна и как нельзя лучше подойдет ко второй странице твоего журнала. Подумав хорошенько, в ней можно, быть может, найти смысл.
   -- Смейся, смейся! -- спокойно заметил Мориц. -- Через год леди Г. поймет то, что я сказал сегодня вечером Фульмен.
   -- Фульмен понимает это, мой милый. Но теперь я прошу у вас уже не совета, но времени подумать, то есть сегодняшнюю ночь. На рассвете я приду к решению.
   -- Фульмен, -- спросил Мориц, -- хочешь держать пари?
   -- Какое?
   -- Если я скажу тебе одно слово или, отведя тебя в сторону, сообщу тебе кое-что, то ты сейчас же откажешься от мысли выйти за лорда Г.
   -- Ей-богу! -- смеясь, воскликнула Фульмен. -- Мне очень хочется узнать твою тайну.
   -- В таком случае пойдем.
   Мориц Стефан встал. Фульмен последовала его примеру.
   -- Милостивые государыни и государи, -- сказала она, -- я вернусь через две минуты.
   Она провела литератора из столовой в будуар и заперлась с ним там. Мориц сел рядом с нею.
   -- Милая моя, я знаю тебя, ты воплощаешь в образе женщины всем столь известный образ Дон Кихота.
   -- Правда, -- согласилась Фульмен.
   -- Препятствия раздражают тебя, увлекают и притягивают. Из всего, что я только что сказал тебе, ты слышала и приняла к сведению только одно, а именно, что твое независимое положение дает тебе право мечтать о романтической, полной приключений любви, которая будет раздражать твои нервы, возбуждать воображение и подстрекать твою гордость.
   -- Ты говоришь, как книга, мой милый, -- сказала Фульмен, -- к несчастью...
   -- Ну, теперь послушаем твое возражение!..
   -- К несчастью, -- докончила Фульмен, -- любви, о которой ты говоришь, не существует.
   -- Ты думаешь?
   -- В течение десяти лет я ни разу не встречала такого человека, который, увидев меня, не упал бы тотчас же на колени предо мною. Однако...
   Она остановилась и, по-видимому, колебалась.
   -- Однако, -- продолжал Мориц Стефан, -- ты бы хотела встретить такого, не правда ли? Одного из тех людей, которые проходят в толпе с опущенными глазами, задумчивым челом, замкнутым сердцем, поглощенные высшими стремлениями, овладевшими всею их душой, всем их существом... одного из тех людей, у которых улыбка, отражающая сияние их души, не исчезла бы с губ даже тогда, если бы обрушилось над ними небо...
   -- Ты прав, -- задумчиво проговорила Фульмен.
   -- Ты видишь теперь, моя тигрица с розовыми ноготками, -- вскричал журналист, -- что я разгадал тебя... О, женщина из мрамора и стали, -- продолжал он, видя, что она о чем-то глубоко задумалась, -- как я хотел бы видеть тебя влюбленной в одного из тех святых, всеми почитаемых, кроме таких женщин, как ты. Я хотел бы видеть, как глаза твои загораются от ревности, а твои коготки притупляются о каменное сердце, навсегда отданное другой, твой голос сирены и очаровательная улыбка разбиваются о страсть, которую ощущают к другой, подобно тому, как волна океана вечно и тщетно бьет в утес, который пытается сдвинуть с его гранитного пьедестала.
   По мере того, как говорил Мориц, лицо Фульмен совершенно преобразилось. Фульмен была именно такой женщиной, о которой мог бы мечтать поэт. Когда глаза ее блестели, в них отражался небесный огонь; она была бледна, нервна и страшно красива; черные волосы ее были необычайно густы, губы алы, как июньские вишни, зубы ослепительно белы; когда она бывала чем-нибудь взволнована, едва заметная морщинка появлялась на ее широком лбу, а розовые ноздри раздувались, дыхание становилось чаще, а грудь подымалась, предвещая бурю.
   -- Ого! -- пробормотал Мориц Стефан. -- Мне кажется, что ты наконец-то поняла меня.
   -- Да, -- сказала Фульмен, -- я хотела бы встретить такого человека, который взглянул бы на меня равнодушно, даже с презрением, который поднял бы чело среди всех этих склоненных голов и с улыбкой пожал бы плечами в тот день, когда я пожелала бы быть любимой им... Но ты ошибаешься, мой бедный Мориц, мы с тобою поэты, но мы забываем, что все остальные люди угодливы, тщеславны и низки. Того, о ком ты говоришь, не существует.
   -- Ты ошибаешься, -- ответил Мориц, -- я знаю такого человека, о котором ты мечтаешь.
   -- Ты?
   -- Я! -- спокойно подтвердил Мориц Стефан.
   -- И этот человек молод?
   -- Молод, красив, умен и... богат.
   -- О! Мне до последнего нет дела! И... он любит?
   -- Он таит в глубине сердца сильную, таинственную страсть, предмета которой не знает никто, хотя она и подтачивает его жизнь. Какая женщина -- демон или ангел -- была причиной того, что лоб его покрылся морщинами? Никому на свете это неизвестно. Но с полгода уже жизнь его сделалась загадкой, и эту загадку я желал бы, чтобы разгадала ты.
   -- Дорогой мой, -- сказала Фульмен, -- если бы ты познакомил меня с этим человеком, то я, клянусь тебе, постаралась во что бы то ни стало заставить его полюбить меня.
   -- Неужели, -- возразил Мориц, -- ты хочешь, чтобы леди Г. увлекла его?
   -- Я не буду леди Г...
   -- Черт возьми! Вот видишь, решение твое уже принято. О! Я знал тебя, моя тигрица, когда хотел навострить твои ноготки, пробудить твою уснувшую ревность, заставить закипеть твою остывшую было кровь. Ты дикая птичка, задремавшая в своем гнездышке и внезапно пробудившаяся при шелесте крыльев, раздавшемся в необъятном небесном пространстве.
   -- Но кто же этот человек? -- прошептала Фульмен.
   -- Один из моих друзей.
   -- Где же он?
   -- У тебя.
   -- У меня! -- воскликнула изумленная Фульмен.
   -- Да, -- сказал, утвердительно кивнув головою, Мориц.
   -- Теперь?
   -- Да, теперь.
   -- Как странно, -- пробормотала Фульмен, -- у всех сидящих за моим столом веселые лица.
   -- Ты ошибаешься! Среди них находится человек с бледным, задумчивым лицом, погруженный в самого себя. Но надо быть наблюдательным, видишь ли, чтобы видеть и догадываться обо всем, а все наши друзья слишком легкомысленны.
   -- Ну, что же, -- спросила Фульмен, -- ты покажешь мне его, я полагаю?
   -- Да, но я укажу его тебе чуть заметным знаком.
   -- Почему?
   -- Потому что, моя дорогая, бесполезно делать все эти элегантные посредственности поверенными нашей тайны.
   Мориц остановился, внимательно посмотрел па Фульмен.
   -- Знаешь ли, -- сказал он ей, -- какая самая ужасная, самая сильная страсть у артиста, у мечтателя, у поэта, у человека, подобного мне?
   -- Нет, -- ответила Фульмен.
   -- Любопытство. Я поклялся узнать, какую тайну хранит это глубокое, как бездна, сердце, -- и вот почему я хочу отдать его тебе на растерзание. Я предлагаю тебе вступить со мною в серьезную сделку
   -- Я согласна.
   -- Идем же, -- прибавил Мориц, -- я покажу тебе врага. Мы вернемся к твоим гостям. За ужином я спрошу одного из них: "Что вы предпочитаете -- херес или мадеру?" Этот человек и будет он!
   Фульмен встала, оперлась на руку Морица Стефана и вернулась вместе с ним в столовую.
   Гости пили и смеялись; появление хозяйки было встречено взрывом бурной веселости.
   -- Ну, что ж? -- спросили они. -- Убедило тебя красноречие Морица, Фульмен?
   -- Может быть...
   И балерина улыбнулась, как бы говоря: "Этот секрет принадлежит только мне и ему".
   -- Бедная моя Фульмен, -- сказал голландский банкир отеческим тоном, -- не слушай поэтов: их медовые речи увлекут тебя на красивую и тенистую дорогу, полную цветов, которая ведет, однако, прямо к нищете. Выходи замуж за лорда Г.: у него пятьдесят тысяч фунтов стерлингов годового дохода.
   -- Против этого банкира ничего нельзя возразить, как против математической истины, -- заметил Мориц Стефан.
   Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:
   -- Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.
   -- Я думаю, -- сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, -- что этот ужин окончится мертвецким пьянством.
   -- Браво! -- вскричал Стефан.
   -- А у меня, -- сказала энженю, -- болит сердце, и мне советуют рассеяться.
   -- Кто говорит здесь о болезни сердца? -- вскричала Фульмен.
   -- Те, у кого его нет, -- ответил журналист, -- а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.
   И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:
   -- Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?
   При этих словах Фульмен вздрогнула и с любопытством взглянула на человека, к которому относился этот загадочный вопрос.
   Это был молодой человек лет около двадцати шести, который до тех пор едва произнес несколько слов, едва улыбался и сидел с грустным выражением на лице. Звали его Арман Леон; он был сын полковника.
   Если читатель не забыл ужасную драму, разыгравшуюся между героями "Друзей шпаги", главным действующим лицом которой был полковник Леон, а главной жертвой -- маркиз Гонтран де Ласи, то помнит, конечно, нежного и романтического молодого человека, воспитанного полковником с ревнивой заботливостью матери, но которого, однако, отцовская любовь не могла предостеречь от роковой страсти, которую внушила ему госпожа де Сент-Люс и чуть не стоившую ему жизни.
   Однако, когда мы встретили его у Фульмен, то есть через четыре года после смерти маркиза де Ласи и распадения общества "Друзей шпаги", его мысли были заняты не воспоминаниями о госпоже де Сент-Люс, оставившими такой глубокий след в душе молодого человека. Новая любовь, без сомнения, роковая, завладела этим уже разбитым и испытанным, но ненасытным сердцем, которое хотело испить до дна чашу разочарований.
   Взгляд Фульмен, который она бросила на Армана, был глубок, как бездна. Однако никто из гостей не обратил на это внимания, и разговор продолжался по-прежнему шумно и весело. Но Нини Помпадур, красивая маленькая брюнетка, вскричала:
   -- Бьюсь об заклад, что ни у кого из нас не таится в глубине сердца той любви, которую горят нетерпением высказать, потому что она душит, но сознаться в которой не хотят сразу.
   -- Конечно, -- ответила Фульмен, наливая вина Арману, сделавшемуся теперь исключительно предметом ее внимания, -- конечно, такая тайна, когда есть счастливцы, обладающие ею.
   Мориц Стефан незаметно подмигнул Фульмен и тем помешал окончить речь молодой женщине.
   -- И ты хочешь узнать тайны любви, -- сказал он, -- ты, Нини? Честное слово! Ты ничего в этом не смыслишь... Но кто же любит теперь? Разве каприз не убил любовь? Я знаю, что один из присутствующих здесь обладает романтическим сердцем, скрывающим тайну, но он, наверное, желает сохранить ее для себя.
   -- Кто же он? -- спросили все разом. Фульмен снова вздрогнула.
   -- Вот он, -- сказал журналист и указал на Армана. Тот сначала слегка побледнел, однако быстро справился со своим волнением. На губах его скользнула грустная улыбка. Фульмен воспользовалась его замешательством, чтобы снова наполнить его стакан крепким испанским вином, которое, по ее мнению, должно было развязать ему язык.
   -- Бедный Арман, -- сказал Мориц Стефан, -- здесь нужно любезно подчиниться требованиям и признаться...
   -- Признаться в чем?
   -- Признаться, что в глубине вашего сердца таится прекрасная и честная любовь.
   -- Дорогой мой, -- вдруг возразил молодой человек с достоинством, -- если бы это было и так, то время ли и место ли делать признания?
   -- О, признайте только факт, -- сказал Мориц, -- больше мы ничего не требуем.
   -- Согласен.
   Арман произнес это слово холодно, с простотою человека, который уже перестал краснеть за свои заблуждения.
   -- Значит, -- прошептала Фульмен взволнованным голосом, -- вы любите?
   -- Люблю...
   -- Страстно?
   -- Да, страстно и безнадежно...
   -- И вот почему, -- продолжал Мориц Стефан, -- наш друг Арман явился сюда. Он хочет в веселье забыть свою несчастную любовь.
   -- Дорогой мой, -- сказал Арман, грустно улыбаясь, -- неразделенная любовь самая преданная.
   -- Как! Ваша любовь остается без ответа? -- спросила танцовщица.
   -- Да, сударыня.
   -- В таком случае, -- сказала она с улыбкой, -- я понимаю ваше отчаяние. Разве любящая женщина могла бы довести вас до отчаяния?
   -- Вы добры, -- сказал Арман и сразу выпил свой стакан до дна; капнувшая туда слеза смешалась с последней золотистой каплей хереса.
   -- Дорогой Арман, -- сказала Нини Помпадур, -- Мориц оказал вам плохую услугу, рассказав тайну вашего сердца.
   -- Вы так думаете?
   -- О, конечно, потому что мы вас так замучаем, что вы должны будете во всем нам признаться.
   Арман с улыбкой взглянул на нее.
   -- Не могу, -- сказал он.
   "Он скрытен, -- подумала Фульмен, -- значит, он любит горячо: вот первый человек, который подходит к моим требованиям. Только один Мориц Стефан мог найти такое исключение".
   -- О, -- сказала она громко, -- однако я поклялась, мой дорогой гость, что я разгадаю вашу тайну.
   -- Если вы ее разгадаете, -- сказал молодой человек, улыбаясь, -- то вы узнаете больше моего.
   -- Неужели?
   -- Что касается меня, то я до сих пор не знаю, как зовут женщину, которую я люблю.
   -- Вот как! -- вскричал поэт. -- Мне кажется, что я не на шутку чую здесь роман.
   -- Роман бывает и в действительной жизни, -- важно заметила водевильная энженю, которая довольно хорошо исполняла современный репертуар.
   -- Арман, мой милый друг, -- возразил Мориц Стефан в то время, как молодой человек машинально пил вино, которое Фульмен не переставала ему подливать, -- ты, быть может, влюбился в статую?
   -- Имена статуй известны.
   -- Ты прав.
   -- Кого же вы любите? -- настаивала Нини Помпадур с капризным упрямством избалованного ребенка.
   -- Может быть, вас, -- ответил Арман с очаровательной улыбкой.
   -- Это дипломатично! -- заметил Мориц.
   -- Милостивые государыни, -- сказал Арман с легким раздражением, -- разве вы не видите, что наш друг Мориц смеется над нами?
   -- Полноте!
   -- Я никого не люблю!
   -- Ты дашь в этом честное слово? -- спросила Мальвина, молчавшая до тех пор.
   -- Я отвечу вам на это старинной пословицей, -- сказал Арман.
   -- Мы ждем твою пословицу.
   -- Стрелять из пушки по воробьям, поить лошадь на ходу, расхваливать свою жену первому встречному и давать слово на ветер -- значит иметь ветренную голову и трусливое сердце.
   -- Арман прав, -- сказала Фульмен, -- честное слово зря не дают. К тому же мы не инквизиционные судьи, и он имеет право не разглашать своей тайны.
   Арман начал отрицать свою любовь после того, как признался в ней; когда он услыхал слова Фульмен, принужденная улыбка исчезла с его губ. Он вдруг сделался мрачен, задумчив и, по-видимому, погрузился в какие-то воспоминания, заставившие его забыть место, где он находился, и сделавшие его глухим к шуткам, к взрывам смеха, к шумному веселью, царившему вокруг него.
   -- Ну! -- вскричал Мориц. -- Он похож на Архимеда, решающего свою проблему. Земля может рушиться или разверзнуться, и он не заметит этого.
   -- Ты ошибаешься, Мориц, -- сказал Арман, быстро подняв голову, хотя винные пары, без сомнения, уже бросились ему в голову.
   -- Арман, -- прервала его слова Фульмен, заметившая, что бледность молодого человека сменилась легким румянцем, свидетельствовавшим о его опьянении, -- выпейте-ка за здоровье женщины, которую вы любите, и сохраните тайну ее имени.
   Нервная дрожь пробежала по телу Армана, и рука его, подносившая стакан, тряслась.
   -- Та, которую я люблю, не имеет имени, -- сказал он.
   -- Женщина без имени, вот-то потеха! -- рассмеялась Мальвина.
   -- Мориц был прав, -- продолжала Нини Помпадур, -- начало походит на роман.
   -- А кончится, как драма в театрах Амбигю или Порт Сен-Мартен, -- сказал Мориц гробовым голосом.
   Арман поднял на него неподвижный тусклый взор, свидетельствовавший о том, что опьянение уже наступило.
   -- Наконец, -- воскликнул он, нервно смеясь, -- если вам уж так нужно знать ее имя, то зовите особу, которую я люблю, "Дамой в черной перчатке"! Другого имени ее я не знаю.
   -- Господа, -- сказала Нини Помпадур, -- Арман пьян.
   -- Возможно.
   -- И он бредит.
   -- Нисколько.
   -- Так почему же он зовет ее "Дамой в черной перчатке"?
   -- Потому, что я всегда видел, что на правой руке ее была надета черная перчатка.
   -- И на ней всегда была только одна перчатка?
   -- Да, одна.
   -- А где вы встречали ее? -- спросила Мальвина.
   -- Везде.
   -- Значит, эта женщина -- призрак?
   -- Может быть...
   -- Решительно, -- пробормотала Нини Помпадур, -- Арман или смеется над нами или пьян.
   -- Допустим, что я пьян, и оставьте меня в покое с моей любовью, -- сказал он нетвердым голосом, обнаруживавшим в нем лихорадочное нетерпение людей, чувствующих, что они начинают терять рассудок, а вместе с тем могут выдать тайну, которая до тех пор так тщательно скрывалась ими.
   -- Нет! Нет! -- настаивала Фульмен. -- Вы должны рассказать нам о вашей странной любви, Арман.
   -- Моя любовь -- одна мечта...
   -- Пусть так! Ну, и мы тоже помечтаем... Теперь два часа ночи, и в это время обыкновенно засыпают.
   -- О! -- сказала Мальвина, усадившая рядом с собою на маленький диванчик банкира, -- что касается меня, то я уже сплю и вместо подушки взяла миллионера. Я уверена, что увижу золотой сон.
   Арман был по-прежнему мрачен и задумчив и опустил свою отяжелевшую голову на грудь. Фульмен поняла, что время признания наступает. Действительно, Арман взглянул на нее и сказал ей с горькой усмешкой, в которой вылились его давно сдерживаемые немые страдания.
   -- Итак, вам очень хочется узнать человека, который безнадежно любит женщину, взор, улыбка и вся жизнь которой является загадкой?
   -- Еще бы! -- воскликнула Фульмен. -- По-моему, это интересно.
   -- Дорогая моя, -- продолжал Арман, -- "Дама в черной перчатке" вот уже год повсюду является на моем пути. Я гнался за нею и никак не мог настигнуть. Это не женщина, это -- призрак, мечта, что-то воздушное и неуловимое, беспрестанно ускользающее.
   -- Я прошу, -- сказал Мориц Стефан, -- описать сначала ее физический облик, а к духовному мы перейдем потом.
   -- Она -- высокого роста, стройная блондинка...
   -- Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?
   -- Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.
   -- У меня дрожь пробежала по спине, -- прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.
   -- Эта женщина, -- продолжал Арман, -- или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю... О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.
   Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:
   "Решительно, этот мальчик теряет разум".
   -- Дорогая моя, -- сказал Арман, понявший ее движение, -- вы, может быть, правы -- я сумасшедший... но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.
   -- Простите! -- пробормотала Нини Помпадур. -- Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.
   -- Действительно, -- сказал Мориц, -- если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.
   Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: "Молчи!". Другой же побуждал его рассказать все.
   Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.
   -- Ну, хорошо! -- вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. -- Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с "Дамой в черной перчатке".
   Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.
   На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.
   Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.
   -- Послушаем твою историю, друг Арман! -- сказал Мориц. -- Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!
   -- Вы узнаете все! -- Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:
   -- В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт -- красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.
   "Знаешь ли, -- сказал мне вдруг Альберт, -- здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь".
   "Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу".
   "Я это прекрасно знаю", -- ответил он.
   Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.
   Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.
   "Ого! -- вскричал Альберт. -- Настоящая взводная пальба".
   "Должно быть, -- заметил я, -- убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов".
   "Дорогой мой, -- философски сказал мне Альберт, -- стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко"
   В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.
   "Твое рыцарство, -- сказал он, -- бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь... Самое разумное -- это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении".
   Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.
   Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.
   "Извините меня, добрые господа, -- сказала она нам на исковерканном итальянском языке, -- но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала".
   "А! -- воскликнул Альберт, -- значит, поблизости есть разбойники?"
   "Есть ли разбойники, боже мой! -- вскричала старуха, складывая руки. -- Ах! Дорогой барин, да Апеннины кишат ими. На прошлой неделе убили здесь троих путешественников..."
   "Здесь?"
   "Да, сударь! О! Они не сделали нам зла, ни мне, ни моему сыну, они всегда нападают только на путешественников".
   "Вот так успокоила!" -- заметил Альберт, посмотрев на меня.
   "Так что, -- спросил я, -- если разбойники пожелают войти в вашу гостиницу, то вы откроете им двери?"
   "Еще бы! -- наивно сказала старуха. -- Так принято".
   "Как "так принято"!"
   "Путешественникам предоставляется защищаться самим".
   Альберт и я переглянулись, услыхав этот циничный ответ.
   "Дорогой мой, -- сказал наконец мой спутник, -- применяйся к обстоятельствам! У нас есть оружие, и мы будем защищаться... Переночуем здесь, я умираю от голода".
   У меня не было времени ответить, потому что послышался шум ехавшей во весь опор кареты. Альберт, движимый любопытством, бросился из комнаты и заметил невдалеке почтовую карету, направлявшуюся к гостинице. Она остановилась у подъезда. Мы увидали слугу, соскочившего с сиденья, и его вид объяснил нам выстрелы, которые мы слышали час назад. Он был весь в крови, лоб его был обвязан платком, а платье, все в лохмотьях, свидетельствовало, что он должен был выдержать ужасную борьбу с разбойниками. В это же время из кареты вышла женщина. Больше никого не осталось от шести человек, ехавших в ней несколько часов назад. Четверо были убиты, и дама обязана была своим спасением только редкому хладнокровию, которое она обнаружила, убив двух разбойников из пистолета, и присутствию духа своего камердинера, который, когда ямщик и форейторы были убиты, забрав вожжи, пустил лошадей во весь опор. Эту женщину, приехавшую в почтовой карете, вы знаете, это -- Дама в черной перчатке. Мне стоило только взглянуть на нее, чтобы тотчас же поразиться ее удивительной и роковой красоте и испытать первое проявление той боли, которая не даст мне покоя.
   Эта женщина, которая так чудесно избегла смерти и убила двух разбойников, была спокойна и хладнокровна, как будто вернулась только что с бала.
   Она рассказала нам, что с ней произошло, а также сообщила о своем решении провести ночь на стуле в этой пользующейся дурной славой гостинице, потому что изнуренные лошади ее не в состоянии были отправиться далее.
   Вы хорошо понимаете, что если я был уже очарован, ослеплен, не мог пробормотать двух связных слов, то Альберт, более счастливый и отличавшийся крайне легкомысленным характером, видел в Даме в черной перчатке только молодую и красивую женщину, очутившуюся в романтическом положении, которой он предложил свои услуги в качестве кавалера. Он наговорил комплиментов путешественнице за ее героизм и сказал, что она может располагать им.
   "Вы можете потребовать себе постель, -- сказал он ей, -- если только в этом разбойничьем притоне она найдется, и спокойно лечь спать; мой друг и я позаботимся о вашем покое, и добраться до вас можно, только перешагнув через наши трупы".
   Дама с улыбкой поблагодарила его и попросила нас отужинать с нею.
   -- Ну, мой друг, -- прервала его Нини Помпадур, -- ты никогда не заставишь нас поверить, что женщина, которая приглашает молодых людей ужинать с нею, -- особа романтическая и могущая иметь роковое влияние. Взгляни лучше на Фульмен.
   Фульмен бросила презрительный взгляд на красивую грешницу и сказала:
   -- Молчите, Нини. Вы всегда останетесь вульгарной женщиной и, самое большее, достойной любви человека с Деньгами.
   Нини раскаялась в своих словах.
   -- Вечер, который мы провели с глазу на глаз с той женщиной, -- продолжал Арман, -- оставил глубокое впечатление во мне, я помню даже малейшие детали. У нее была печальная, страдальческая улыбка, которая очаровывала и в то же время леденила сердце; в ее гармоничном голосе звучали странные нотки. Она говорила обо всем, она знала и видела все. Откуда она приехала? Куда ехала? -- нам не удалось этого узнать.
   Около полуночи она почувствовала желание отдохнуть и прилегла, не раздеваясь, на постель. Альберт и я решили ее охранять, поместившись в первой комнате гостиницы, двери которой мы забаррикадировали, оставив старуху и ее сына под надзором единственного слуги незнакомки. Выпили ли мы усыпительное или же на нас подействовала усталость, наступившая после тяжелого и продолжительного путешествия в горах? Но только случилось так, что ни Альберт, ни я, проснувшись на другой день на земле с карабинами в руках и чувствуя греющие лучи восходящего солнца на своем лице, не могли ничего узнать... Путешественница исчезла...
   Старуха и ее сын сообщили нам, что она отправилась рано утром, не желая будить нас, и в доказательство своих слов подали записку, написанную карандашом и оставленную на наше имя.
   Эта записка, без подписи, содержала только три слова: "Благодарю! До свиданья!"
   Месяц спустя мы были в театре "Скала", в Милане. Как раз против нас находилась ложа, и я вскрикнул, увидав входящую в эту ложу нашу апеннинскую незнакомку, в сопровождении старика с седой бородой, который почтительно занял место позади нее. Был ли это ее отец или ее муж? -- не знаю. Молодой австрийский офицер, сидевший рядом с нами, навел на нее лорнет и сказал нам:
   "Вот Дама в черной перчатке".
   "Вы ее знаете?" -- спросил я его с волнением.
   "Черт возьми! -- ответил он нам. -- Весь Милан вот уже две недели интересуется ею".
   "Она француженка, не правда ли?"
   "Никто не знает, кто она... Эта женщина -- неразрешимая загадка".
   "Значит, она никого не принимает?"
   "Никого. Она живет в отеле, порога которого никто еще не переступил".
   В ту минуту, как молодой человек говорил это, Дама в черной перчатке навела лорнет на нашу ложу и заметила нас. Альберт и я раскланялись с нею. В ответ она сделала легкое движение головой, затем мы увидали, как она наклонилась к старику и сказала ему несколько слов на ухо.
   Старик встал, предложил ей руку, и они вышли из ложи.
   "А я узнаю, кто она", -- сказал мне Альберт.
   На другой день он действительно отправился искать отель, где остановилась таинственная иностранка, чтобы оставить там свою карточку. Но отель был пуст. Дама в черной перчатке уехала в ночь после спектакля со своим спутником.
   С этого дня я понял, что без ума люблю эту женщину, и признался в своей любви Альберту.
   "Хорошо же, -- сказал он мне. -- Мы ее отыщем, хотя бы нам пришлось для этого обшарить и перевернуть весь свет".
   -- И вы ее нашли? -- спросил Мориц Стефан.
   -- Да, в Вене, три месяца спустя. Она жила очень уединенно, как нам передали, в красивом доме, в предместье. Альберт сделал ей визит один. Дама в черной перчатке вежливо приняла его, удивилась его посещению и сказала, что никогда не встречала нас. На другой день она покинула Вену точно так же, как и Милан. Решительно, она нас избегала...
   Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.
   -- Пить! -- сказал он заплетающимся языком. -- Дайте мне пить!
   -- Нет, нет! -- остановила его Фульмен. -- Расскажите нам третью встречу.
   -- Разве была еще третья встреча? -- спросила Нини Помпадур.
   -- Да, -- пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.
   -- Продолжение в следующем номере! -- прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.
   -- Аминь! -- сказала Нини Помпадур.
   -- Ну! -- вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. -- Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?
   -- Это и мое мнение, -- сказала Мальвина.
   -- Очень досадно, что он пьян, -- прибавил Мориц Стефан. -- Фульмен слишком поторопилась напоить его.
   -- Но иначе он не стал бы рассказывать! -- заметила Фульмен. -- А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.
   В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:
   -- Я могу рассказать вам, что было дальше.
   -- Вы?
   -- Да, я.
   -- Вы знаете Даму в черной перчатке?
   -- Я встретил ее в Петербурге.
   -- Когда?
   -- Полгода назад.
   -- Значит, вы знаете, как ее зовут?
   -- Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.
   -- А! Что же такое вы узнали?
   -- Я узнал, -- начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, -- что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.
   Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.
   Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.
   В это время часы пробили четыре.
   -- Дети мои, -- сказал голландский банкир, -- спокойной ночи, я поеду спать.
   -- И мы также, -- ответили гости хором.
   -- Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, -- прибавил банкир.
   -- Нет! -- возразила Фульмен.
   Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.
   -- Я хочу, -- сказал она с улыбкой, -- узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.
   -- Гм! -- пробормотала Нини Помпадур. -- Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.
   -- Может быть... -- произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. -- С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!
   В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.
   Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.
   Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.
   Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.
   -- Войдите, -- обратилась она к нему по-немецки, -- госпожа ждет вас с нетерпением.
   Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, -- все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.
   Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:
   -- Я пойду доложу госпоже.
   Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.
   Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.
   Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.
   На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, -- вещь непонятная! -- одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке -- это была она -- и протянула своему посетителю.
   -- А! Это вы, Герман, -- сказала она, -- вот уже три дня, как я вас жду.
   -- Сударыня, я хотел узнать все в подробности, -- ответил старик.
   Злой огонек мелькнул в глазах молодой женщины, и она спросила:
   -- Ну и что же? Вы узнали все?
   -- Все.
   -- Значит, от вас не ускользнула ни одна мелочь?
   -- Ни одна.
   Она подняла глаза на кинжал, находившийся под чашей со святою водой, потом перенесла их на бюст, покрытый черной вуалью, и, наконец, опустила их на алмаз кольца, заключавшего волосы.
   -- О! -- прошептала она. -- Мне кажется, что близится час.
   Старик услыхал глубокий вздох, похожий на стон, вылетевший из груди молодой женщины.
   -- Мой старый Герман! -- сказала она после короткого молчания. -- Завтра мы уедем из этого дома.
   -- Завтра?
   -- Да, я переселюсь в отель в предместье Сент-Онорэ. Сделайте соответствующие распоряжения.
   -- Они уже сделаны, сударыня.
   -- Все готово?
   -- Решительно все: лошади стоят в конюшнях, кареты в сараях; обойщики сегодня утром кончили работать, слуги на своих местах, и сверх того паспорта и все бумаги, свидетельствующие, кто мы такие, или, вернее, за кого мы себя выдаем, в порядке.
   Старик вынул из кармана объемистый бумажник и положил его на стол.
   -- Хорошо, -- сказала Дама в черной перчатке. -- Все это мы рассмотрим завтра, а теперь поговорим о "них".
   Она произнесла это слово с таким выражением ненависти, что старик вздрогнул.
   -- Сударыня, -- возразил он, -- полковнику теперь шестьдесят восемь лет. Это человек разбитый, дряхлый, он выезжает только в карете, и старость его была бы крайне печальна, несмотря на богатство, если бы он не жил всецело для своего сына.
   Лицо молодой женщины омрачилось.
   -- Где он живет? -- спросила она.
   -- В Пасси, в домике на берегу моря.
   -- Полковник, значит, не живет со своим сыном?
   -- Нет, но юноша каждое утро во время прогулки верхом приезжает навестить его. Впрочем, вот подробные сведения об образе жизни, привычках и знакомствах полковника, -- сказал старик, положив при этом на стол кипу бумаг.
   -- Как! -- вскричала Дама в черной перчатке, -- все эти бумаги касаются одного полковника?
   -- Нет, тут есть заметки, касающиеся и других. Молодая женщина разорвала шелковую ленточку, которой
   были перевязаны бумаги, и принялась их перелистывать.
   -- Хорошо! -- сказала она. -- Я вижу, что все в порядке; но вы не знаете, однако, мой дорогой Герман, что я хочу поступить с ними, как палач. Самый виновный будет поражен последним.
   И, продолжая перелистывать, она заметила:
   -- Кажется, шевалье счастливейший человек в мире: жена любит его...
   Если бы тот, кого Дама в черной перчатке назвала шевалье, находился в ту минуту в этой комнате, он вздрогнул бы, увидав улыбку, искривившую ее губы.
   Пробегая содержание бумаг, она продолжала.
   -- Что касается барона, то он, решив не жениться, ведет самую веселую жизнь холостяка, бывает всюду и большую часть времени проводит за кулисами Оперы. Он тратит две трети дохода на удовлетворение прихотей мадемуазель Розы, первой танцовщицы, в которую влюблен без памяти.
   Дама в черной перчатке прервала чтение бумаг и взглянула на своего собеседника.
   -- Нет ли у вас кое-каких подробностей относительно танцовщицы мадемуазель Розы?
   -- Да, есть, -- ответил он. -- Это женщина бессердечная, неприятная, способная на самые гнусные мерзости. Она в прошлом году была причиной дуэли между двумя ее обожателями, из которых один был убит.
   -- Прекрасно.
   -- А в тот же вечер, -- продолжал Герман, -- ее видели с другим, в ложе итальянской оперы.
   -- Вот драгоценная для нас женщина, которую вы, Герман, не теряйте из виду.
   И Дама в черной перчатке снова начала читать:
   "У маркиза есть две прелестные маленькие дочери от брака с вдовой барона де Мор-Дье; он был депутатом и ожидает назначения в пэры Франции. В настоящее время он в Париже. Маркиз -- хороший отец, хороший муж, но честолюбив, и его успехи как оратора заставляют его стремиться к получению министерского портфеля".
   Дама в черной перчатке остановилась и на минуту задумалась, затем продолжала:
   "Что касается виконта, то он остался по-прежнему игроком и успел уже промотать наследство, полученное в Англии".
   -- У него есть основание растрачивать свое состояние, -- прошептала молодая женщина, -- он походит на осужденного на смерть, наслаждающегося всеми благами жизни накануне казни.
   И Дама в черной перчатке снова начала читать:
   "Вдова генерала барона де Флар-Рювиньи вышла замуж вторично за Гектора Лемблена и в прошлом году, как говорят, умерла в своем имении Рювиньи, расположенном на берегу моря, в Нормандии. Эта смерть полна таинственности, и самые разнообразные слухи ходят об этом событии".
   Обстоятельство это остановило на себе внимание Дамы в черной перчатке.
   "Госпожа Лемблен умерла ночью: при ее кончине присутствовал один только ее муж. Тело ее немедленно было положено в гроб и на другой день отправлено в Бургундию для погребения в фамильном склепе.
   Прах госпожи Лемблен покоится в парке замка Бельвю, около Мальи ле Шато, в Ионском департаменте, на берегу реки того же имени.
   После смерти своей жены капитан Гектор Лемблен, которому она завещала все свое огромное состояние, ведет уединенный образ жизни и не бывает нигде. Его жизнь составляет тайну для всех".
   Прочитав до конца донесение старика, Дама в черной перчатке задумалась и опустила голову. В течение нескольких минут она была погружена в глубокую думу; затем вдруг, подняв голову, сказала:
   -- Мой старый Герман, я думаю, что нужно начать с этого.
   -- Я думаю так же, как и вы, сударыня.
   -- Капитан в Париже?
   -- Приехал вчера.
   -- Он живет в отеле покойного барона де Рювиньи?
   -- Да, сударыня.
   Молодая женщина встала с кресла, подошла к окну и открыла его.
   Окно выходило на площадь Св. Михаила, откуда открывался вид на Париж, раскинувшийся по обоим берегам Сены. Густой туман окутывал великий город в этот безмолвный час ночи. Площадь была пуста.
   Дама в черной перчатке облокотилась на подоконник, подставив лицо ночному ветру и моросившему дождю; казалось, она хотела обнять руками весь этот огромный город, с каждым днем все увеличивающийся в своем объеме, и тихо прошептала:
   -- Они там.
   Глаза ее заискрились, на губах появилась улыбка, полная горя и ненависти; затем она внезапно обернулась, и старик увидел, как ее долгий и печальный взгляд устремился на таинственный бюст, скрытый под черной вуалью.

XX

   Неделю спустя после описанных нами событий, в прекрасное зимнее утро, одно из тех, которые являются первыми вестниками наступающей весны, по набережной Малакэ ехал всадник на прекрасной полукровной горячей лошади. Всадник, которому было не более сорока лет, казался старше своего возраста, по крайней мере, лет на десять, до того его черты изменились, щеки осунулись, глаза впали, а волосы поседели.
   Сюртук, застегнутый до подбородка, розетка Почетного легиона, украшавшая петлицу его сюртука, подстриженные усы и эспаньолка обличали в нем офицера или человека, служившего на военной службе и сохранившего военную выправку.
   Позади нею, шагах в сорока, ехал слуга. Всадник рассеянно смотрел вокруг и, казалось, ровно ничего не замечал. Никогда еще человек, погруженный в мучительную думу, не имел такого сумрачного и грустного вида. Был ли это преступник, беспрерывно мучимый угрызениями совести? Это трудно было бы решить. Доехав до угла улицы дю Бак, всадник свернул с набережной и направился по улице Вернейль, по-прежнему задумчивый и равнодушный ко всему окружавшему. Двое молодых людей, его знакомые, ехавшие также верхом, поравнявшись, поздоровались с ним. Он ответил им на их приветствие, но проехал мимо, не останавливаясь.
   -- Бедный Гектор! -- прошептал один из них, -- он все еще не может прийти в себя после смерти жены. Молодые люди направились к мосту Рояль. Всадник, въехав на улицу Вернейль, остановился у ворот огромного старого отеля, которые распахнулись перед ним настежь. Он сошел с лошади, оросил повод лакею, прошел двор быстрыми и неровными шагами, поднялся по ступенькам подъезда и по внутренней лестнице первого этажа и прошел в кабинет, где обыкновенно проводил большую часть дня. Итак, всадник был не кто иной, как Гектор Лемблен, бывший капитан главного штаба, адъютант генерала барона де Рювиньи, убитого в Марселе маркизом Гонтраном де Ласи. Гектор женился на вдове барона де Рювиньи, урожденной де Шатенэ.
   Отель, в котором жил Лемблен и куда мы видели его входящим, принадлежал когда-то де Рювиньи, а комната, где Гектор проводил все время, была рабочим кабинетом генерала, и там-то, возвратясь из Африки, он написал свое завещание, которым назначал жену своей единственной наследницей.
   Итак, после смерти Марты капитан жил в Париже, уединившись в своем старом отеле, откуда он выезжал только по утрам, чтобы прокатиться верхом час или два. Каждый день капитан возвращался в один и тот же час, молча бросал повод лакею, запирался в кабинете, куда к нему никто не входил, и оставался там весь день. Только во время обеда он появлялся в столовой, просиживал десять минут перед столом, накрытым на один прибор, затем снова возвращался к своим книгам в холодную, пустую комнату, где спал на походной кровати.
   В этот день, по обыкновению, капитан бросился в кресло, облокотился на стол и опустил исхудалое и бледное лицо на руки. Блестящий капитан сделался только тенью самого себя и нелюдимым стариком, жизнь которого, казалось, была долгой, мучительной агонией.
   Так просидел он несколько минут, как вдруг вошел его камердинер, неся визитную карточку на серебряном подносе.
   -- Я никого не принимаю, -- резко сказал Гектор Лемблен, заметив карточку.
   -- Сударь, -- продолжал слуга, сделав шаг назад, -- господин настаивает на том, чтобы видеть вас; он говорит, что он ваш старинный друг.
   -- Герман, -- сердито оборвал его капитан, -- я уже говорил вам, что меня никогда не бывает дома.
   -- Этот господин, -- заметил слуга, -- видел, как вы вернулись.
   Капитан протянул руку к подносу, взял карточку и прочитал:
   "Майор Арлев". Фамилия была русская.
   -- Я не знаю майора. Попроси его написать, что ему надо.
   Слуга направился уже к двери, когда капитан остановил его.
   -- Проводи майора в залу, -- приказал он. -- Я сейчас выйду.
   Пять минут спустя Гектор Лемблен, подчиняясь, быть может, какому-то странному и необъяснимому предчувствию, вышел в залу, где застал посетителя.
   Майор Арлев был человек лет около шестидесяти, высокого роста; борода, равно как и волосы его, была седа, в петлице застегнутого до подбородка по-военному сюртука находилась орденская ленточка.
   Вид у него был гордый, манеры русского аристократа.
   -- Извините меня, -- сказал он капитану, предложившему ему кресло около камина, -- извините, что я прибег к обману, чтобы быть принятым вами.
   -- Сударь... -- остановил его капитан.
   -- Но я проехал восемьсот лье, -- продолжал майор, -- из Петербурга единственно затем, чтобы поговорить с вами.
   Капитан с любопытством взглянул на своего собеседника.
   -- Мое имя, равно как и моя особа, незнакомо вам, -- сказал майор, -- а потому позвольте представиться: я граф Арлев, русский артиллерийский офицер, командир Николаевской крепости на Кавказе.
   Капитан поклонился.
   Майор, смотревший на него со вниманием, продолжал:
   -- Я коснусь очень отдаленного прошлого; я считаю это необходимым, чтобы объяснить вам причину моего визита.
   -- Я слушаю, -- ответил Гектор Лемблен.
   -- Не служили ли вы адъютантом при генерале бароне де Рювиньи? -- спросил майор.
   Капитан смутился, и майор увидел, как при этом имени смертельная бледность покрыла его лицо.
   -- Да, -- ответил Гектор.
   -- И вы женились на его вдове?
   -- Она умерла, -- произнес глухим голосом капитан.
   -- Вот относительно покойного генерала я и пришел навести у вас справки, которые для меня чрезвычайно важны.
   -- Позвольте мне, -- перебил капитан, которого воспоминания о бароне де Флар-Рювиньи привели в сильное волнение, -- позвольте мне попросить у вас более определенных объяснений.
   -- В таком случае потрудитесь выслушать меня, -- сказал майор.
   Гектор выразил согласие.
   -- Сударь, -- продолжал майор, -- барон де Рювиньи в 1834 году был атташе французского посольства в Петербурге.
   -- В то время я еще не был его адъютантом, -- сухо заметил Гектор Лемблен.
   -- Слушайте дальше... -- продолжал русский дворянин. -- Генерал, как вы знаете, был человек храбрый, отважный, настоящий рыцарь, в глазах которого военная служба была священна. Император Николай, мой милостивый и всемогущий монарх, предпринял в этом году новый поход против Шамиля и его черкесов и пригласил генерала принять в нем участие. Генерал поспешил испросить разрешение на это у своего посла и присоединился к экспедиции, бывшей под начальством генерала князя К., при котором я состоял в качестве начальника главного штаба. Я рассказываю все это к тому, чтобы вы знали, что я близко был знаком с генералом де Рювиньи.
   "К чему же он все это клонит?" -- подумал Гектор Лемблен, рассматривая русского офицера с необъяснимым беспокойством.
   Майор продолжал:
   -- Во время этой-то кампании с генералом и со мною случилось довольно странное и положительно романтическое приключение.
   Однажды ночью я командовал отрядом, которому было предписано отправиться в горы и атаковать на рассвете лагерь черкесов. Генерал пожелал сопровождать меня; он был в форме французского офицера, при одной только сабле, и ехал рядом со мною, покуривая сигару; ночь была темная, безлунная; мы ехали по оврагу, как вдруг в кустарнике мелькнул свет; свистнула пуля и генерал свалился под лошадь, которая упала, смертельно раненная в лоб. Я испугался, что генерал тоже убит; но он встал цел и невредим и улыбался.
   "Ничего, -- сказал он мне, -- хотя разбойники убили самую лучшую лошадь, которая когда-либо была у меня".
   Лошадь, действительно, была великолепная: генерал получил ее в подарок от самого императора Николая.
   Пока генералу искали другую лошадь, десять солдат по моему приказанию бросились туда, откуда раздался выстрел; обшарили кусты и нашли там одну только молодую женщину, держащую в руке еще дымившийся карабин, из которого она выстрелила в генерала.
   При свете факелов, освещавших нам путь, эта женщина показалась нам сверхъестественным существом. Она не была черкешенкой, а, судя по одежде, скорее московской или петербургской горожанкой; наше удивление достигло крайних пределов, когда она, взглянув на меня, сказала по-французски:
   "Извините меня, майор; я не враг русских -- я стреляла во французского офицера, но промахнулась, и, как видите, я в отчаянии..."
   В то время, как она говорила, генерал смотрел на нее, по-видимому, стараясь что-то припомнить, потом вдруг побледнел и вскрикнул. Генерал, должно быть, узнал эту женщину.
   "Майор, -- сказал он мне, -- не расспрашивайте меня, не требуйте объяснений, но позвольте этой женщине идти, куда она пожелает, и не делайте ей зла".
   Я видел, как он дрожит, сидя в седле; волнение, охватившее его, было так сильно, что я боялся за его рассудок. Что касается женщины, которую и не подумали обезоружить, то она презрительно взглянула на генерала.
   "Вы неправы, великодушничая со мною, -- сказала она, -- в этом вы убедитесь через несколько дней".
   Она поклонилась мне с изумительной грацией и скрылась в чаще кустарника.
   Я был поражен и с удивлением смотрел на генерала.
   "Майор, -- сказал он мне, -- не спрашивайте меня никогда, кто эта женщина и как могло случиться, что я встретил ее здесь, за тысячу лье от того места, где я встретил в первый раз".
   "Однако..." -- пробормотал я.
   "Молчите! -- воскликнул он с отчаянием. -- Я ничего не могу сказать... теперь, по крайней мере... позднее, быть может, в Петербурге..."
   И как бы испугавшись, что он сказал слишком много, генерал пришпорил лошадь.
   "Едем!" -- крикнул он мне.
   Я видел, как он повернул голову, и мне показалось, что он в последний раз взглянул в чащу, где исчезло странное видение.
   -- Действительно, -- прервал капитан Гектор Лемблен майора, -- ваш рассказ производит странное впечатление, тем более, что генерал никогда не упоминал об этом случае.
   Майор продолжал:
   -- Я счел себя обязанным не касаться никогда этого происшествия.
   Солдаты, свидетели этой необычайной встречи, не знали французского языка, на котором говорила с нами молодая женщина, а потому только генерал и я поняли ее слова; она была молода и прекрасна.
   Во время похода я не задал ни одного вопроса генералу, не сказал ни одного слова, которое имело бы отношение к этому странному происшествию.
   Шесть месяцев спустя мы ехали обратно в Петербург; генерал получил приказание вернуться во Францию и принять командование полком, находившемся в Африке. Он был в то время еще только бригадным генералом.
   Итак, накануне отъезда генерал, живший тогда на набережной Невы, пригласил меня к себе на чай, объяснив, что хочет доверить мне какую-то тайну. В восемь часов вечера я приехал к нему. Он был один и ждал меня. Я никогда не видал человека более сумрачного и озабоченного. Он протянул мне руку и от всего сердца пожал мою.
   "Слушайте, -- сказал он мне, -- хотя мы не особенно старинные друзья, но тем не менее я думаю, что могу рассчитывать на ваше расположение..."
   "Генерал..." -- остановил я его.
   Он, казалось, колебался.
   "И на вашу преданность", -- добавил он.
   "О, конечно!" -- вскричал я.
   "Слушайте, -- продолжал он, грустно посмотрев на меня, -- я хочу просить вас оказать мне большую услугу перед моим отъездом из России, которую я покидаю, быть может, навсегда".
   Что-то подсказывало мне, что он хочет поговорить со мною о странной женщине, которую мы так неожиданно встретили в горах Кавказа, и я не ошибся.
   "Майор, -- сказал мне барон де Рювиньи, -- помните вы женщину, которая стреляла в меня?"
   "Да, конечно".
   "Итак, эта женщина, которая, по-видимому, сильно ненавидит меня, явится, быть может, через несколько дней к вам и попросит вас дать сведения обо мне".
   При этих словах я вздрогнул. Генерал открыл письменный стол и вынул запечатанный конверт и сверток с кредитными билетами.
   "Если эта женщина явится одна, -- сказал он, -- то вы отдадите ей эти деньги и сожжете письмо, которое здесь приложено..."
   "Хорошо! А если она придет не одна?"
   "Если же с ней будет ребенок, которому теперь должно быть лет двенадцать, белокурая девочка с голубыми глазами, вы все равно отдадите ей пакет с двадцатью тысячами франков, но оставите ребенка у себя. Тогда, мой дорогой майор, вы распечатаете это письмо и, ради нашей дружбы, поступите точь-в-точь согласно инструкциям, которые содержатся в письме".
   "Клянусь вам".
   Генерал снова сжал мою руку и сказал:
   "Прощайте, я уезжаю завтра и предчувствую, что мы больше с вами никогда не увидимся".
   Майор остановился и взглянул на Гектора Лемблена. Капитан был бледен, как смерть; он боялся, что смутно угадывает, кто такая молодая девушка, о которой говорил майор.

XXI

   Наступило короткое молчание. Наконец Гектор Лемблен сказал, посмотрев на своего собеседника:
   -- Я до сих пор не вижу, что может быть общего между историей, которую вы рассказали, и вашим посещением.
   -- Вы это сейчас узнаете. Однажды, три месяца с лишком назад, я был в Петербурге и не помышлял о поездке во Францию, тем более, что вследствие раны, полученной мною в последнем сражении, я должен был выйти в отставку. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как генерал де Рювиньи уехал из России. Вдруг мне докладывают, что какая-то дама и молодая девушка желают меня видеть.
   Я начал уже понемногу забывать о поручении генерала и нашем приключении на Кавказе. Но, увидав даму, явившуюся ко мне, я вздрогнул и вскрикнул. Это была она! То есть женщина лет сорока пяти с лишком, все еще прекрасная, стоявшая под руку с другой женщиной лет двадцати трех-четырех, красота которой ослепила меня, но черты лица ее напомнили мне тотчас же генерала. Мать была в городском платье, но молодая девушка была одета как крестьянка. Обе, по-видимому, крайне нуждались; женщина постарше гордо взглянула на меня и спросила: "Помните вы барона де Рювиньи?" "Да", -- отвечал я.
   Я открыл шкап и вынул сначала пакет с банковыми билетами, а затем письмо, которое я должен был распечатать только в том случае, если бы таинственная женщина явилась в сопровождении молодой девушки. Вот содержание этого письма:
   "Завтра, а может быть, и через десять лет, женщина, стрелявшая в меня на Кавказе, приведет вам нашего ребенка. Если это случится, то отправьте мать к ней на родину и не старайтесь узнать, кто она такая; но поберегите ребенка и привезите его ко мне в Париж, предупредив меня предварительно об этом письмом. Если я умру до тех пор, то все-таки приезжайте и отправьтесь в замок де Рювиньи, находящийся в Нормандии.
   Там вы найдете деньги, которые я завещал моему ребенку.
   Пройдите в мою спальню, сдвиньте дубовую кровать с красным пологом и сосчитайте квадраты паркета под альковом. Восьмой квадрат налево, ближе к стене, если начнете считать от изголовья кровати, скрывает тайник. Вы вынете квадратик и найдете под ним железную шкатулку.
   Она заключает в себе состояние, принадлежащее моему ребенку и не имеющее ни малейшего отношения к тому, которым я владею в глазах всей Франции. В ящике находится, сверх того, несколько новых инструкций, и я буду вам очень благодарен, если вы исполните их. Преданный вам -- барон де Рювиньи".
   Окончив рассказ, майор взглянул на капитана Лемблена.
   -- Теперь вы поняли? -- спросил он его. Капитан был страшно бледен и молчал.
   -- Прежде чем ехать во Францию, -- продолжал майор, -- я захотел узнать, что случилось с генералом, и мне сообщили одновременно о его женитьбе и смерти, а вскоре затем о смерти его жены, по которой вы носите траур. Теперь вы сочтете вполне естественным, что я обращаюсь к вам.
   Майор продолжал пристально смотреть на Гектора Лемблена, на лбу которого выступил холодный пот.
   -- Сударь, -- сказал наконец капитан сухим тоном, -- то, что вы мне рассказали, крайне странно.
   -- Вы правы.
   -- Тем более, -- продолжал Гектор Лемблен, -- что барон де Рювиньи, с которым я был очень дружен, а также баронесса, наследовавшая после него состояние и после которой я, в свою очередь, получил наследство, никогда не говорили мне ничего подобного.
   Майор нахмурил брови и сказал:
   -- У меня есть доказательства моих слов. Во-первых, дочь генерала в Париже; затем, у меня в руках письмо, которое он мне оставил, уезжая из Петербурга. Вы должны отлично знать его почерк, я полагаю?
   -- Да, еще бы! -- ответил капитан.
   Майор расстегнул сюртук, вынул письмо, о котором только что говорил, и положил его перед Гектором Лембленом. Последний взглянул на него
   Действительно, это был почерк генерала.
   -- Если вы окажете мне честь отобедать со мною сегодня вечером в Бово... -- продолжал майор.
   Капитан жестом выразил отказ.
   -- ... то вы увидите дочь генерала.
   -- К сожалению, -- прошептал Гектор Лемблен глухим голосом, -- траур, который я ношу в сердце, не допускает меня ни до каких посещений...
   -- Хорошо, -- согласился майор, -- в таком случае я приеду с нею к вам.
   -- Сюда! -- воскликнул с волнением капитан.
   -- Сюда, -- просто повторил майор.
   -- Однако что же я могу сделать для дочери генерала? Гектор Лемблен с трудом произнес это имя.
   -- Вы можете вернуть ей ее состояние.
   -- А это состояние действительно существует?
   -- Вы видели, что написано в письме.
   -- Итак, вы хотите поехать в Рювиньи?
   -- Я рассчитывал на это.
   -- Мой управляющий проводит вас, -- продолжал Гектор Лемблен.
   -- Нет, -- сказал майор, -- вы проводите меня сами
   -- Я! -- с ужасом воскликнул капитан. -- Я!
   -- Разве у вас есть какая-нибудь важная причина для отказа?
   -- Только одна, что моя жена умерла там... -- нетвердым голосом произнес капитал.
   Но майор принадлежал к числу людей, обладающих способностью подчинять себе. Он пристально смотрел своими серыми глазами на капитана, и тот не выдержал его взгляда и вздрогнул.
   -- Быть может, -- продолжал майор Арлев, -- вместе с банковыми билетами шкатулка заключает в себе документы, касающиеся доходов, акты о введение во владение и прочее, что может потребовать некоторых формальностей или обнародования, а потому ваше присутствие в Рювиньи необходимо.
   -- Однако...
   -- Ну, что ж, я вижу, -- прибавил майор, -- что молодой девушке, которую я хочу вам представить, придется пустить в ход свое красноречие... и она не откажется от этого.
   Капитан, казалось, внутренне боролся с собою; он вздрогнул, услышав слова майора Арлева.
   -- Я не настаиваю более, чтобы вы приехали ко мне обедать, но приезжайте часам к девяти. Мы будем одни.
   -- Я приеду, -- ответил Гектор Лемблен, подчиняясь повелительному тону этого человека, который он старался сгладить вежливой и мягкой формой выражения.
   Майор встал и откланялся, а капитан, шатаясь, проводил его до двери. Через пять минут кабриолет русского дворянина выехал со двора, капитан же почти без чувств упал в кресло.
   -- О, угрызения совести, угрызения совести! -- прошептал он.
   Капитан заперся на ключ в своем кабинете. В течение нескольких часов он сидел погруженный в думу, неподвижный, с остановившимися глазами, опустив лицо на руки, и плакал от злости. Потом он встал и начал быстрыми и неровными шагами ходить по комнате, комкая в руках бумаги, разбросанные на столе, и из сдавленной груди его вылетали восклицания, похожие не то на жалобы, не то на гнев.
   -- О, угрызения совести... угрызения совести... -- повторил он сдавленным голосом.
   Кровавая ли тень генерала барона де Рювиньи вставала перед ним и упрекала за свою смерть, за поруганную честь, за жену, за похищенное состояние? Или душа капитана Гектора Лемблена так загрубела, что расшевелить ее нужны были более ужасные угрызения совести, чем воспоминание о первом преступлении, которое он усугубил, овладев женою и состоянием генерала, -- потому что только после смерти Марты им овладели таинственные мучения и ужасная тоска, перевернувшие всю его жизнь и всецело поглотившие его.
   Какое же новое преступление совершил этот человек?
   Весь день прошел для него в страшной борьбе, окончательно обессилевшей его.
   Когда наступил вечер, капитан не знал еще, хватит ли у него мужества отправиться к майору Арлеву. Какое-то предчувствие явилось у него, что он идет на новую пытку, но любопытство, жажда неизвестного подталкивали его принять приглашение майора.
   -- Ну что ж! -- сказал он себе. -- Я должен поступить так... это необходимо. Быть может, загладив, хоть и поздно, свою вину, я обрету душевный покой.
   И, движимый этой мыслью, капитан Гектор Лемблен оделся к восьми часам и приказал подать себе карету. Ровно в девять он явился к майору Арлеву.
   Майор по приезде своем в Париж поселился в маленьком отеле на углу предместья Сент-Онорэ и площади Бово. Швейцар в ливрее, обшитой множеством галунов, распахнул обе половинки ворот перед экипажем капитана, который въехал во двор. Два ливрейных лакея опустили подножку коляски Гектора Лемблена и взяли его визитную карточку.
   -- Ах, -- сказал один из лакеев, взглянув на карточку Гектора, -- граф ожидает вас, сударь.
   Майор Арлев был, следовательно, граф.
   Капитан, выйдя из экипажа, последовал за слугою, который, поднявшись по ступенькам подъезда, проводил его в первый этаж отеля.
   Это было уютное жилище, какие одни только женщины умеют устроить в несколько дней. Лестница была украшена цветами и померанцевыми деревьями, стены расписаны живописью наподобие помпейских вилл.
   Капитан прошел через зимний сад и остановился у входа в хорошенький будуар, освещенный алебастровой лампой, спускавшейся с потолка; в будуаре он застал старика и молодую женщину,
   Старик был не кто иной как граф Арлев, русский майор. Что же касается женщины, сидевшей рядом с ним, то едва капитан взглянул на нее, как вздрогнул и остановился пораженный. Она была замечательно красива, и в ее красоте было что-то чарующее и неземное, так что Гектор Лемблен смутился. Но сколько он ни всматривался в черты этой женщины, они не могли напомнить ему мужественных черт генерала Рювиньи.
   Майор, увидав вошедшего капитана, встал и подошел к нему.
   -- Благодарю вас, капитан! Вы точны, как истый воин, -- сказал он, взглянув при этом на стенные часы, стрелка которых указывала ровно девять часов.
   Капитан вошел нетвердой поступью, точно, увидав эту женщину, он лишился последнего рассудка, и без того сильно расстроенного; он пробормотал несколько слов приветствия и сел в кресло, которое ему придвинул майор.
   Молодая женщина посмотрела на него своим сверкающим взором и молча ответила на его поклон.
   -- Капитан, -- спросил майор, указывая на молодую женщину, -- не находите ли вы, что эта госпожа похожа на генерала?
   Капитан не знал, что ответить.
   -- Действительно... мне кажется... это возможно... -- пробормотал он.
   Молодая женщина была одета во все черное, и на одной ее руке была надета черная перчатка, что чрезвычайно удивило Гектора Лемблена.
   -- Капитан, -- продолжал граф Арлев, -- сегодня утром вы отказались сопровождать нас в замок Рювиньи, не правда ли?
   Эти слова привели в окончательное смущение капитана.
   -- Да... действительно... не знаю... -- пробормотал он.
   -- Ах, -- сказала Дама в черной перчатке, устремляя на него свои голубые глаза, обладающие могущественным и таинственным обаянием, -- вы не имеете права отказать нам.
   -- Я поеду, -- ответил тогда Гектор.
   В согласии его слышалась покорность раба воле господина. Капитан пробыл больше часа в будуаре Дамы в черной перчатке.
   Что произошло в этот час, показалось капитану каким-то смутным сном, истинный смысл которого не поддавался его пониманию. Он говорил и слушал, не отдавая себе отчета. Капитан Гектор Лемблен весь отдался обаянию женщины, которая околдовала его и поработила, ловил каждое движение ее губ и начинал испытывать первые приступы той роковой любви, которая уже давно овладела сердцем юного Армана, сына полковника Леона.
   Бой стенных часов вывел капитана из его нравственного оцепенения.
   Было десять часов; он встал и простился.
   -- Итак, капитан, -- сказал ему майор, -- послезавтра утром мы поедем в Рювиньи.
   -- Я буду ждать вас.
   Капитан почтительно поклонился Даме в черной перчатке и в сопровождении майора, проводившего его до конца лестницы отеля, шел неровным шагом, как человек, находящийся в состоянии опьянения.
   -- Домой! -- крикнул он кучеру.
   Майор вернулся в будуар, где его ждала Дама в черной перчатке, и эти два лица, которых мы уже видели на площади Св. Михаила, в старом доме, казавшемся необитаемым, остались с глазу на глаз.
   -- Мой добрый Герман, -- сказала молодая женщина, смотря на майора Арлева, -- человек, вышедший отсюда, великий преступник.
   -- Совершенно верно, -- согласился майор.
   -- Он совершил еще более тяжкое злодеяние, чем то, за которое я хочу преследовать его без пощады: он убил свою жену.
   Майор выразил свое удивление и ужас.
   -- В замке Рювиньи, -- продолжала Дама в черной перчатке, -- где мы уже приготовили все, чтобы разыграть ужасную комедию, жертвой которой будет он, мы получим доказательства того, о чем я говорю.
   -- Откуда вы их достанете?
   -- Мой бедный друг, -- продолжала молодая женщина, холодно улыбаясь, -- вы юны и неопытны, несмотря на седые волосы. Разве вы не заметили, что я произвела на этого человека странное обаяние благодаря силе, которой обладает мой взгляд? Вы не догадываетесь, что этот человек полюбит меня через неделю и упадет к моим ногам, с мольбою простирая ко мне руки?
   -- Верю, -- сказал майор с убеждением.
   -- Ну, так разве женщина не может заставить человека, который ее любит, открыть ей все тайны своего сердца, тайны, которые доведут его до эшафота?
   -- Ваша правда, сударыня.
   -- Этот человек расскажет мне все в минуту страсти, вот увидите...
   И на бледных губах этой странной женщины мелькнула дьявольская улыбка.
   -- Он будет мой! -- прошептала она.

XXII

   Три дня спустя после первой встречи капитана Гектора Лемблена с майором Арлевым и Дамою в черной перчатке поздно вечером почтовая карета въехала во двор замка де Рювиньи. Старый нормандский замок, где Марта де Шатенэ любила и страдала и откуда через год вынесли ее гроб, был мрачен и пуст, как все жилища, покинутые своими хозяевами. Несколько слуг, родившихся в замке, жили еще там в отсутствие своего последнего владельца.
   Их чрезвычайно удивило, когда они увидали приехавшего капитана, бледного, грустного, исхудалого, с почти совершенно поседевшими волосами, превратившегося в старика. Однако тот, кто видел капитана три дня тому назад, то есть в то время, когда его посетил граф Арлев, и увидел бы его теперь, заметил бы в нем огромную перемену. Истомленное и пасмурное лицо капитана, носившее раньше отпечаток болезненной слабости, выражало теперь лихорадочную энергию, столь неестественную для этого ходячего трупа. Он все еще был бледен и слаб, хотя в глазах его виднелась решимость, а стан выпрямился.
   Он вышел из кареты и направился в большую залу, куда потребовал к себе своего управляющего. Управляющий замка де Рювиньи был старый слуга, при котором родился покойный генерал, и он все еще оплакивал покойного, а вместе с ним и прекращение старинного рода Флар-Рювиньи, последний отпрыск которого погиб от шпаги маркиза Гонтрана де Ласи. Для него Гектор Лемблен не был господином, а только тираном, которого он терпел и приказания которого он исполнял хотя в точности, но без малейшего усердия.
   -- Петр, -- сказал ему капитан, -- сегодня вечером я жду гостей из Парижа... Они скоро приедут.
   Управляющий взглянул на Гектора Лемблена и так искусно притворился удивленным, что тот поверил ему.
   -- Вы распорядитесь, чтобы их достойно приняли в замке, -- продолжал Гектор.
   -- Слушаю, сударь, -- сказал управляющий, кланяясь. Капитан поднялся на первый этаж, вошел в большую залу, выходившую на площадку, откуда вела лестница к утесу и подножью скал; это была та самая лестница, по которой, как читатель помнит, баронесса Марта де Рювиньи часто спускалась в сумрак к посту надсмотрщика Мартина. Капитан прошел через залу, вышел на площадку и облокотился на перила. Там он погрузился в воспоминания. У его ног океан повторял свой вечный монотонный напев. Между океаном и им вилась крутая, извилистая тропинка, по которой он когда-то каждую ночь поднимался в замок, чтобы обнять свою обожаемую Марту, которая ожидала его, взволнованная и дрожащая. Капитан был в то время счастлив.
   Он провел так два долгих часа, склонив лицо на руки, переживая прошлое, которое, казалось, все еще улыбалось ему, и забыв настоящее, полное неисходной муки.
   -- О, Марта, Марта! -- прошептал он в отчаянии несколько раз.
   Вдруг он встал, как бы под влиянием внезапной и страшной мысли, осветившей его расстроенный разум.
   -- Нет, нет, -- сказал он себе. -- Они не должны войти вместе со мною в комнату Марты. Почем знать!..
   Дрожь охватила его тело.
   -- Почем знать, -- продолжал он, -- быть может, я оставил какую-нибудь улику, след?
   И капитан, багровый от волнения, отвлекся от мрачного хода своих мыслей и с площадки прошел в залу и дернул сонетку. На его зов явился камердинер.
   -- Жермен, -- приказал капитан, -- отыщи мне связку ключей: они лежат в кузове дорожной кареты, и принеси мне свечу.
   Слуга вышел, а капитан Гектор Лемблен стал ждать его возвращения, прислонившись к камину. Энергия, появившаяся было на его лице в то время, как он входил в замок Рювиньи, уже исчезла. Им снова овладели сомнения, и он чувствовал, как трепет ужаса охватывает его при одной только мысли, что он может войти в комнату жены.
   Слуга вернулся.
   -- Вот ключи, -- сказал он.
   -- Хорошо, -- резко оборвал его капитан, -- ступай, больше мне от тебя ничего не нужно.
   -- Барин сошел с ума, -- пробормотал Жермен и, уходя, поставил свечу на стол и рядом с нею положил ключи.
   Чтобы объяснить, зачем капитану понадобились ключи, необходимо перенестись к событиям, случившимся год назад в Рювиньи, иначе говоря, к смерти Марты.
   Госпожа Лемблен уже давно была больна; она заметно худела и была бледна, но никто не догадывался, однако, о ее близком конце.
   Однажды вечером, в конце января, она казалась слабее обыкновенного и рано удалилась в свою комнату. Гектор хотел провести ночь около нее вместе с Жерменом. Жермен не был старым слугой в Рювиньи, это был человек новый, которого капитан взял к себе в услужение всего несколько месяцев назад. Ночью слуги видели, как Жермен несколько раз входил и выходил из комнаты, а утром вдруг раздались отчаянные крики; Жермен выбежал бледный, весь дрожа и закричал:
   -- Госпожа умерла! Госпожа умерла! Растерявшиеся слуги бросились в комнату покойницы.
   Но на пороге они увидали мужа, который не пустил их туда, крича:
   -- Прочь! Оставьте меня с ней одного... до последнего часа... до последней минуты...
   Платье Гектора Лемблена было в беспорядке, глаза блуждали, волосы стояли дыбом.
   Что произошло в эту ночь, на другой день и в следующую ночь в комнате умершей? Слуги замка Рювиньи никогда этого не узнали. Гектор пожелал похоронить свою жену сам при помощи только одного Жермена и собственноручно положить ее в гроб. Слуги видели, как Марта вошла к себе, чтобы лечь в постель, но с тех пор ее больше не видали, даже мертвую. Когда гроб вынесли из комнаты покойной, Жермен тщательно запер там все окна и дверь, а капитан, уехав из Рювиньи, увез ключ с собою. С тех пор ни один человек не переступил порога комнаты покойницы, где, без сомнения, разыгралась таинственная и ужасная драма.
   И вот, чтобы войти в эту комнату, Гектор Лемблен приказал Жермену принести связку ключей и свечу.
   Когда лакей вышел, капитан несколько минут не решался двинуться с места; он стоял, весь дрожа, не зная, на что решиться.
   -- Ну, что ж! -- сказал он вдруг. -- Это необходимо. И, схватив свечу и ключи, он неровными и колеблющимися шагами направился к двери.
   Чтобы пройти в комнату, где умерла госпожа Лемблен, приходилось выйти из залы и пройти коридор, который огибал изнутри весь замок и соединял обе половины его. Если бы кто-нибудь увидал тогда капитана, идущего по мрачному и пустому коридору со свечою в руке, то принял бы его за привидение, так он был бледен и подавлен.
   По мере того, как Гектор Лемблен приближался к роковой двери, он чувствовал, как сердце его замирает; волосы у него встали дыбом, а холодный пот покрывал лицо. Когда он дошел до порога и начал перебирать связку ключей, ища ключ, чтобы отпереть дверь, им овладела такая дрожь, что пламя свечи начало мерцать, и свеча, выпав у него из рук, упала на пол и потухла. Охваченному суеверным ужасом капитану показалось, что сама покойница своим дыханием потушила свечу, прежде чем вырвать ее у него из рук.
   Капитан глухо вскрикнул и пустился бежать.
   В конце коридора он застал Жермена, который поддержал его.
   -- Сударь, -- сказал слуга почтительным голосом, в котором звучала скрытая насмешка, -- вы поступаете неосторожно, желая пробудить ужасные воспоминания.
   -- Молчи... молчи! -- прошептал окончательно растерявшийся капитан.
   И, опираясь на руку слуги, он прошел в зал и совершенно разбитый опустился там на стул.
   В продолжение нескольких минут капитан Лемблен был как бы в бесчувствии, погруженный в самого себя; у него наступил такой упадок сил, определить и описать который невозможно на человеческом языке; затем, не обращая внимания на присутствие лакея, он разрыдался.
   -- О, Марта, Марта! -- повторял он душу раздирающим голосом.
   Лакей остановил его.
   -- Барин, -- прошептал он, -- вы поступаете неразумно и в конце концов убьете себя.
   Капитан поднял голову.
   -- Молчи! Молчи! -- произнес он с ужасом.
   -- Но сударь забывает, -- продолжал тихо уговаривать Жермен, -- что он ждет сегодня вечером к себе майора Арлева и его приемную дочь.
   При этих словах капитан вздрогнул и вскочил.
   -- Теперь восемь часов, -- продолжал Жермен, -- очень возможно, что майор приедет до полуночи... Барин не должен плакать и казаться взволнованным, это возбудит подозрения...
   -- Ты прав, -- сказал капитан, -- я хочу казаться спокойным и буду... -- и он принялся шагать по зале.
   -- Жермен, -- сказал он вдруг, -- когда приедет майор, ты проводишь его в большую залу внизу: мне нужно успокоиться.
   Не успел капитан докончить своих слов, как послышался стук кареты, щелканье бича и звон колокольчиков.
   -- Вот и они! -- вскричал Жермен.
   -- О, Господи! -- проговорил капитан глухим голосом и взглянул на себя в зеркало.
   Он отступил, пораженный ужасом, испугавшись самого себя, так он был бледен и страшен. Жермен направился к двери.
   -- Успокойтесь, сударь, успокойтесь, -- сказал он, уходя. -- Я иду встретить майора.
   Действительно приехал майор Арлев в сопровождении Дамы в черной перчатке.
   Жермен был уже на дворе замка, когда ямщик с трудом остановил лошадей, ловко подкатив к подъезду. Жермен открыл дверцы кареты и первый вынес пронзительный взгляд молодой женщины, которая оперлась рукой, затянутой в перчатку, на его руку, чтобы выйти из кареты.
   -- Ваш барин уже приехал? -- спросил майор.
   -- Да, сударь...
   Жермен поклонился, и Дама в черной перчатке, обменявшись с ним взглядом, заметила загадочную улыбку, скользнувшую у него на губах.
   -- Возвращение в Рювиньи сильно взволновало барина, -- шепнул слуга.
   -- А! -- воскликнула Дама в черной перчатке со странным ударением.
   Майор предложил ей руку; в это время подошел старый управляющий Пьер в парадной ливрее, согласно старинному этикету, соблюдения которого покойный генерал требовал от своих слуг.
   -- Если господин майор, -- сказал управитель, поймавший на лету титул, с которым Жермен обращался к старику, -- потрудится последовать за мною в залу, то барин...
   -- Барин спустился вниз, -- резко заметил на это Жермен. -- Он одевается.
   И слуга, мало, по-видимому, заботившийся о том, чтобы предоставить управляющему исполнить его обязанности, взял у него из рук свечу и пошел впереди прибывших в приемную залу замка. Там майор и его молодая спутница сели и в ожидании Гектора Лемблена начали с любопытством осматривать мрачную большую залу, являвшую собою целую поэму, печальную и меланхоличную. Панели из черного дерева, большие двери, темные обои, вылинявшие гербы на стенах -- все свидетельствовало об упадке, в который пришло старинное жилище, лишившееся своих настоящих хозяев, в котором провела несколько лет в болезни и угрызениях совести безвременно и таинственно скончавшаяся молодая женщина.
   -- Бедная женщина, -- со вздохом тихо проговорила Дама в черной перчатке.
   Оба, майор и та, которая называла себя дочерью генерала барона де Рювиньи, молча переглянулись, как бы боясь сообщить друг другу свои впечатления, и продолжали ожидать.
   Наконец тяжелые, неровные шаги, свидетельствовавшие о внутреннем волнении капитана, возвестили, что он идет. Действительно он появился на пороге и остановился на мгновение, точно мужество и силы изменяли ему. Но светский человек одержал верх, и капитан подошел к молодой женщине и приветствовал ее с вежливостью истого джентльмена.
   -- Сударь, -- сказал майор, отвечая на поклон хозяина, -- согласитесь, что мы аккуратны, несмотря на ужасную дорогу, по которой нам пришлось ехать сюда.
   -- Вы точны по-военному, и это нисколько не удивляет меня, -- ответил Гектор Лемблен, -- но мужество вашей спутницы достойно удивления...
   И говоря это, капитан взглянул на Даму в черной перчатке и снова почувствовал, как электрический ток пробежал по его телу совершенно так, как тогда, когда он вошел к ней в отель на площади Бово. Большие голубые глаза странной женщины остановились на нем спокойные, холодные, насмешливые и в то же время полные обаяния.
   Капитаном снова овладело лихорадочное состояние, немое восхищение, в которое три дня назад его привела Дама в черной перчатке. Он уже перестал дрожать, и страх у него прошел; он смотрел на нее, слушал ее, упиваясь звуком ее голоса и испытывая странное наслаждение от ее взгляда, забывая, что за час перед этим он плакал, как ребенок, под гнетом воспоминаний, чувствуя себя преступником. Управляющий пришел доложить, что ужин подан. Капитан предложил руку гостье и проводил ее в столовую. В течение целого часа капитан забыл укоры совести и начал уже чувствовать смутную надежду... Но одно слово майора внезапно пробудило его и снова вернуло к мрачной действительности.
   -- Капитан, -- сказал майор, вставая из-за стола, -- позвольте нам теперь пойти взглянуть на ящик, о котором упоминается в письме генерала, все ли он на прежнем месте?
   Гектор Лемблен вздрогнул, и его синеватая бледность, исчезнувшая на минуту, снова разлилась по его лицу, потому что комната, где находился ящик, была та самая, в которой умерла Марта и куда он не осмелился войти час назад.

XXIII

   Оставим пока майора Арлева, Даму в черной перчатке и капитана Гектора Лемблена, готовящихся войти в комнату покойной Марты де Шатенэ, и вернемся в Париж.
   Долгое время спустя после отъезда последнего гостя Фульмен наш молодой друг Арман Леон проснулся от тяжелого глубокого сна и бросил вокруг себя удивленный взгляд.
   Сначала он не мог дать себе отчета, где находится: место, где он очутился, сам не зная как, была прекрасная спальня, обитая оранжевым дама. Он спал на диване и был покрыт кашемировой шалью. Ему показалось, что в комнате нет никого, так как он сразу не заметил ничьего присутствия. Последние лучи солнца освещали комнату; стенные часы на камине показывали половину шестого. Арман проспал пятнадцать часов.
   -- Где же я? -- спросил он себя.
   Он начал припоминать то, что было накануне, и мало-помалу вспомнил все.
   -- Вчера, -- соображал он, -- я ужинал... пил... Где же я ужинал?.. Да, в зимнем саду, с Морисом, Мальвиной и Нини Помпадур... у Фульмен... Меня напоили... я опьянел... меня, должно быть, перенесли куда-нибудь...
   Он привстал и снова огляделся вокруг. Тогда он заметил в двух шагах от себя, позади дивана, служившего ему постелью, сидящую неподвижно в кресле прекрасную Фульмен, которая следила за ним своими черными, полными огня глазами.
   -- Фульмен! -- с удивлением воскликнул он.
   -- Здравствуйте! -- сказала она. -- Хорошо ли выспались?.. Вы спите с четырех часов утра.
   И она добавила свежим и насмешливым голоском:
   -- Знаете ли вы, что вы проспали больше двенадцати часов? О, противные люди... напиваются без малейшего угрызения совести...
   -- Значит, я был пьян, -- спросил Арман, -- и вы приютили меня?
   -- Больше ничего не оставалось.
   Арман сел и взглянул на нее с грустной улыбкой.
   -- Вы добрая, -- сказал он так же, как и накануне.
   -- Нет, я эгоистка.
   -- Вы?
   -- Я, мой дорогой.
   Фульмен подошла и села рядом с Арманом на диване, взяла его руку в свои и устремила па него свой блестящий магнетический взгляд.
   -- Да, -- продолжала она, -- я эгоистка, и ваше присутствие здесь не более как гнусная измена с моей стороны.
   -- Вы шутите?
   -- Да нисколько, я говорю правду.
   Арман смотрел на нее, продолжая улыбаться.
   Грешница в эту минуту была самой обольстительной женщиной, о какой только мог мечтать влюбленный поэт. На ней был надет длинный пеньюар из прозрачной кисеи, сквозь которую обрисовывался правильный контур ее плеч; маленькие ножки были обуты в туфли из красного атласа, а пышные густые черные волосы падали прядями на ее шею, глаза выражали истому, а алые губки были полуоткрыты; все напоминало в Фульмен образ задумчивой и сладострастной Венеры. Она положила свою беленькую ручку на плечо Армана и продолжала:
   -- Дорогой друг, вы у меня с четырех часов утра, и я вас удивлю сейчас, без сомнения, когда вы узнаете, почему вы находитесь здесь.
   -- Но я не понимаю, -- сказал Арман, -- как я мог потерять соображение...
   -- Тс! Голландец хотел усадить вас в свою карету и завезти вас домой.
   -- А вы этого не захотели?
   -- Конечно, нет.
   Арман должен бы был догадаться обо всем, видя Фульмен, склонившуюся к нему, но сердца, полные только одной любовью, совершенно лишены дара прозорливости. То же случилось и с Арманом.
   -- Почему же вы не захотели? -- спросил он.
   -- Потому что я любопытна.
   -- Любопытны, а что вы хотите узнать?
   -- Да ведь вы нам не кончили рассказа... Арман смутился.
   -- Рассказ драматичный и необыкновенный, странный...
   -- И я его не кончил, не правда ли?
   -- Нет.
   -- Ах, -- тихо проговорил Арман, ударив себя по лбу, -- теперь припоминаю... Я вам рассказывал...
   -- О Даме в черной перчатке, -- докончила Фульмен.
   -- И вы мне поверили?
   Арман задал этот вопрос дрожащим голосом, и лицо его чуть-чуть побледнело.
   -- Конечно, я поверила вам, -- сказала Фульмен.
   -- Но ведь это была шутка, выдумка. -- И, говоря это, Арман устремил на танцовщицу взгляд, полный тревоги.
   Но Фульмен с материнской нежностью взяла его руки в свои и, устремив на него черные глаза, в которых светилось заметное снисхождение, сказала:
   -- Дитя!
   -- Не... клянусь вам... -- пробормотал молодой человек.
   -- Не клянитесь, -- остановила она его.
   И, откинув рукой со лба Армана спустившиеся волосы, продолжала:
   -- О, великодушные двадцатилетние сердца! О, дипломаты! Маккиавелли с маленькими темными усиками, как мало вы знаете женщин, воображая, что их так легко провести.
   -- Но... я вас... не обманываю.
   -- Слушайте, -- продолжала она, обнимая своей прекрасною рукою шею Армана, -- вообразите, что я ваша мать...
   -- О, -- улыбнувшись, заметил Арман, -- вы слишком молоды для такой роли.
   -- Ну, в таком случае, сестра...
   -- Идет.
   -- Сестре говорят все... решительно все... и если я спрошу у вас о вашей сердечной тайне...
   -- Но у меня нет тайны.
   -- Опять!
   Фульмен нетерпеливо топнула маленькой ножкой по паркету.
   -- В самом деле, -- сказала она, -- вы правы... сердечных тайн не открывают первой встречной женщине под предлогом, что ужинают у нее... а в ваших глазах я, разумеется, первая встречная...
   -- Нет, -- возразил Арман, -- потому что я читаю в ваших глазах желание быть моим другом.
   -- Более того, -- сказала Фульмен. -- Я люблю вас!
   -- Вы... любите меня! -- воскликнул молодой человек, чрезвычайно удивленный.
   -- После сегодняшней ночи.
   Лицо Армана сделалось задумчивым, и он опустил глаза.
   -- Простите меня, -- сказал он, -- но я не могу этому поверить... это невозможно.
   -- О, молодой безумец! -- прошептала Фульмен, улыбаясь. -- Неужели вы думаете, что вас бы напоили и оставили затем здесь на весь день, если бы...
   Глаза Фульмен досказали начатую фразу. Но Арман с достоинством встал и в свою очередь взял ее руку.
   -- Простите меня, сударыня, -- сказал он, -- если я не упал тотчас на колени перед вами, если вы, чьей любви добиваются все, чьей улыбки вымаливают, а взгляд покупают на вес золота, если вы видите меня спокойно выслушивающим ваше признание, которое должно было лишить меня рассудка от счастья...
   -- Ах! -- вскричала Фульмен, -- вы отлично знаете, мой милый друг, что если вы не умираете от восторга и не упали к моим ногам, то это значит только одно, что вы не можете отвечать на мою любовь...
   -- Увы!
   -- Это значит, что вы любите Даму в черной перчатке. И Фульмен насмешливо захохотала.
   -- Вот, -- сказала она, -- каким образом заставляют признаться.
   -- Ваша правда, -- прошептал молодой человек, опустив голову, -- я побежден, и вы вырвали у меня мою тайну, заговорив о любви..; и разумеется...
   -- А! -- улыбаясь, заметила Фульмен. -- Понятно, мой дорогой, что я не призналась бы вам, если бы в самом деле полюбила вас; для меня это было только средством узнать вашу тайну. Я не бросаюсь так на шею своим поклонникам.
   Арман стоял, опустив голову, в то время как Фульмен, улыбаясь, говорила и бросала на него ласковые взгляды опытной женщины, для которой человеческое сердце, и особенно сердце юноши, не представляется загадкой. Она заставила его снова сесть рядом с нею.
   -- Ну, -- сказала она, -- теперь поговорим, как старые друзья... Я вас не люблю... Вы меня тем более... потому что любите Даму в черной перчатке. Но нас должны сблизить общие интересы...
   -- Общие интересы? -- спросил удивленный Арман,
   -- Почему бы и нет?
   -- У нас общие интересы?
   -- Разумеется. Дайте мне сначала поговорить о вас. Фульмен снова взяла руку Армана в свою и продолжала:
   -- Вы любите Даму в черной перчатке, странную женщину, которая, подобно Вечному жиду, бродит по свету, никогда не останавливаясь.
   -- Она в Париже, -- живо сказал Арман.
   -- Вот как! В таком случае тем более вы должны понять, как я могу быть полезна вам.
   Фульмен говорила спокойно, с улыбкой и, казалось, была так уверена в себе, что молодой человек слушал ее, не решаясь перебить.
   -- Дорогой мой друг, -- продолжала она, -- женщина такая, как я, всегда самый лучший помощник в таком затруднительном положении, в каком находитесь теперь вы. Если я вас хорошо поняла, то вы любите бессердечную женщину, которой столько же дела до любви, сколько было мне вчера...
   -- Вчера? -- спросил Арман с удивлением. Фульмен закусила губу.
   -- Предположим, что я ничего не сказала, -- возразила она, -- и позвольте мне продолжать. Ясно, что если вы любите эту женщину и приходите в отчаяние от того, что не можете проникнуть к ней, то советы такой женщины, как я, могут быть вам очень полезны...
   Фульмен подчеркнула последние слова; луч радости мелькнул в глазах Армана.
   -- Как! -- воскликнул он. -- Вы поможете мне?
   -- Почему бы и нет!
   Но вдруг тень беспокойства пробежала по его лицу.
   -- А вы не расставляете мне ловушку? -- спросил он.
   -- Нет, -- ответила вполне искренне Фульмен.
   -- Однако... только что...
   -- Только что я вам сказала, что люблю вас, и вы, милый фат, поверили мне.
   И Фульмен насмешливо улыбнулась.
   -- Ну, что ж! -- продолжала она. -- Я вас люблю, а поэтому хочу служить вам!.. Боже мой, сердце женщины такая загадка.
   С минуту она молчала и сидела задумавшись, затем продолжала, взглянув на Армана, старавшегося разгадать эту странную женщину.
   -- Вчера вечером, я хотела выйти замуж за лорда Г... Я презираю людей, победы над которыми, благодаря легкости, не заслуживают ни внимания, ни прихотей женщины. Мне наскучила борьба, потому что я всегда побеждала, и я решила, что люди даже самые стойкие в конце концов сдаются и становятся тогда скучны, как ненастная погода. Слова нашего друга Морица Стефана и ваш задумчивый вид перевернули все мои проекты. Мориц уверен в том, что вы любите рыцарски и безнадежно и против вашей любви нет лекарства.
   -- Это правда, -- прошептал Арман.
   -- Тогда, -- продолжала Фульмен, -- я дала себе клятву помочь вам и добиться вашей любви.
   Арман грустно покачал головою.
   -- Нельзя любить двоих сразу, -- сказал он.
   -- Я это прекрасно знаю, а потому решила быть только вашим другом. Вы ищете Даму в черной перчатке, и я найду вам ее...
   -- Вы! -- воскликнул Арман.
   -- Неужели вы думаете, мой друг, что если я буду в течение недели искать по всему свету, то у меня останется хоть один уголок необшаренным? -- гордо откинув голову, спросила Фульмен, а черные глаза ее блеснули.
   -- Хорошая заслуга, не правда ли, -- продолжала она, -- бороться с воспоминанием об отсутствующей женщине, может быть, потерянной навсегда. Горько было бы тогда домогаться вашей любви... Нет! Я хочу отыскать Даму в черной перчатке, я хочу толкнуть вас к ее ногам, и хочу, чтобы она вас полюбила...
   -- Вы хотите этого? -- вскричал пораженный Арман.
   -- Да, -- ответила Фульмен, -- я хочу, чтобы препятствия к вашей любви были устранены, затруднения побеждены, Дама в черной перчатке открыла бы вам свои объятья, и тогда бы вы увидали, что уже не любите ее.
   -- О, это невозможно! -- воскликнул Арман.
   -- Ребенок! А вот увидите!
   -- Фульмен, -- пробормотал Арман, -- вы обладаете очаровательным красноречием женщины, которую ничто не убедит, и свет, разумеется, сочтет меня глупцом и безумцем, видя, что я не у ваших ног; но вы, быть может, не знаете, что существуют роковые и непреодолимые страсти, которых ничто не в состоянии победить и которые поглощают человека всецело, так что он становится слепым и неблагодарным. Позвольте мне просить пока только вашей дружбы...
   Фульмен закрыла ему рот рукою.
   -- Молчите, лучше поговорим о деле. Вы сказали мне, что она в Париже.
   -- Да. Вчера утром я шел по бульвару и на углу улицы Дюпо мимо меня быстро промчалась карета, запряженная парой. Она сидела в карете. Мое волнение было так велико, что в продолжение нескольких минут я стоял, точно окаменелый, провожая взглядом увозившую ее карету. Я видел, как карета повернула за угол улицы Рояль, и только я собирался броситься вдогонку, как она исчезла.
   -- Ну, что ж? -- сказала Фульмен. -- Мы найдем ее. Спокойствие, с которым она произнесла эти слова, произвело сильное впечатление на Армана. Он верил ей.
   -- Мы ее отыщем, -- продолжала Фульмен, -- и даже ранее, чем через неделю, быть может, завтра... или даже сегодня вечером.
   -- О, завтра... сегодня вечером! -- восклицал Арман. -- Но какой же силой вы обладаете?
   -- Дорогой мой, -- печально сказала Фульмен, -- есть люди, готовые умереть, если бы я пожелала этого; так неужели же я не смогу вывернуть, как перчатку, весь Париж? -- и Фульмен протянула руку к сонетке.
   Хорошенькая горничная, каких можно встретить только у женщин полусвета или в театрах, выставила свое лукавое личико из-за двери спальной и вошла зажечь свечи на камине.
   -- Прикажи подавать обед, -- сказала ей Фульмен. Затем, обернувшись к Арману, танцовщица прибавила, улыбаясь:
   -- Вы обедаете со мной... потом я увезу вас в итальянскую оперу.
   И так как он движением руки выразил отказ, то она сказала:
   -- Если вы откажете мне и будете злючкой, то вам не найдут вашей незнакомки.
   -- Я повинуюсь вам, -- покорно прошептал молодой человек.

XXIV

   На другой день мы застаем нашего молодого друга Армана в маленьком отеле Шальо, куда ревнивая любовь полковника Леона поселила своего сына, отдав его под неусыпное попечение старого Иова.
   Ничто не изменилось в хорошеньком домике, напоминавшем собою кокетливое гнездышко птички, затерявшееся среди зелени.
   Старый Иов был по-прежнему верным слугой и особенно заботился о верховой лошади и двух ирландских рысаках, которых его молодой барин попеременно закладывал в свою коляску.
   В этот день мы застаем Армана, развалившегося на диване в красивой курильной, обитой восточными тканями, четыре окна которой выходили в сад и во двор. Было уже поздно, и последние лучи заходящего солнца светили в окна; стенные часы показывали половину шестого. Арман был один и курил, полузакрыв глаза, -- привычка изнеженного человека, который живет только в мечтах. Раздавшийся звонок вывел его из задумчивости. Он слышал, как отворили ворота, и, приподнявшись, чтобы взглянуть на двор, увидел въехавший в него маленький голубой кабриолет, запряженный в одну лошадь, из которого вышли молодая женщина и молодой человек. Приехавшие были журналист Мориц Стефан и пикантная Нини Помпадур, без сомнения, связанные после знаменитого ужина таинственными узами любви.
   Мориц, подавший руку своей спутнице, легко поднялся по ступенькам подъезда, прошел мимо старого Иова, педантичного слуги, рабски следовавшего обычаю, прежде чем ввести к своему господину посетителей, предварительно справляться, принимает он или нет.
   -- Я друг дома, -- сказал Мориц, отстраняя слугу, -- для меня Арман всегда дома.
   -- И для меня также, -- прибавила Нини Помпадур. Молодые люди бегом поднялись на первый этаж и застали Армана на пороге курильной.
   -- Здравствуйте, -- приветствовал он их, -- как ваше здоровье?
   -- Об этом нужно спросить тебя, -- ответил Мориц, -- впрочем, по-моему, вид у тебя прекрасный; не то что третьего дня, когда ты рассказывал свои приключения с Дамой в черной перчатке.
   При этом имени Арман нахмурился.
   -- Черт побери! -- продолжал Мориц. -- Какой прекрасный врач Фульмен!
   -- Почему это? -- спросил Арман.
   -- Я говорю, -- повторил журналист, -- что, следуя закону, принятому в любви, клин клином вышибать, Фульмен тебя быстро и чудесно исцелила.
   -- Фульмен? -- спросил удивленный Арман.
   -- Уж не хотите ли вы сделать из этого тайну? -- сказала, улыбаясь, Нини Помпадур?
   -- Нам все известно, -- проговорил Мориц.
   -- Все известно? -- переспросил Арман.
   -- Решительно все, дорогой мой.
   -- В таком случае сообщите кое-что и мне, потому что я ровно ничего не знаю.
   -- О-го! -- вскричал Мориц. -- Уж не принимаешь ли ты нас за ребят?
   -- Но клянусь вам...
   -- Ну, что ж! Мы напомним тебе вкратце твое поведение за последние два дня. Во-первых, вчера утром мы оставили тебя у Фульмен... ты провел там день, обедал и ужинал...
   -- Что же это доказывает?
   -- Ровно ничего. Вечером вас видели вместе на спектакле...
   -- Она предложила мне место в своей ложе.
   -- Наш друг Мориц Стефан очень любопытен; он все хочет знать, но ничего не узнает, -- сказал вдруг голос на пороге курильной.
   Мориц, Нини Помпадур и Арман обернулись. Вошедшая
   женщина была Фульмен.
   -- Черт возьми! -- воскликнул Мориц. -- Вот явилось и подтверждение моих предположений.
   -- Ты ошибаешься, Мориц.
   -- Вот как?
   -- Так как, -- продолжала танцовщица, -- я решила во что бы то ни стало скомпрометировать нашего друга и явилась теперь исключительно для того, чтобы переговорить с ним о важном деле...
   -- Гм? -- заметил Мориц.
   -- Так как, -- продолжала Фульмен тоном судьи, произносящего приговор, -- вы обвинили нас, Армана и меня, в тайных сношениях, то мы, по крайней мере, имеем право воспользоваться этим, и я, Фульмен, как заменяющая хозяйку дома, прошу вас оставить нас.
   -- О-го! -- пробормотала Нини Помпадур. -- Какой тон! Но Фульмен выразительно взглянула на Морица, и тот немедленно поднялся с места.
   -- Пойдем, Нини, -- сказал он, -- не будем нарушать их медовый месяц.
   Он пожал руку изумленному Арману и, увлекши за собою свою черноволосую спутницу, напевая, спустился с
   лестницы.
   Тогда Арман, пораженный приходом Фульмен, воскликнул:
   -- Как вы... вы здесь!..
   Фульмен ответила не сразу; она сначала сбросила накидку на диван, сняла шляпу, стащила перчатки и с улыбкой взглянула на молодого человека.
   -- Неужели, -- спросила она, -- есть что-нибудь удивительного в моем посещении?
   -- Но оно является для меня неожиданностью.
   -- Во-первых, дорогой мой, весь Париж после того, как нас видели вместе у итальянцев, думает, что я ваша возлюбленная! Париж ошибается теперь, хотя иногда он бывает прав.
   -- Вы думаете? -- спросил Арман, грустно улыбнувшись. Фульмен пристально посмотрела сначала на него, а потом взглянула в зеркало на себя.
   -- Фат! -- сказала она.
   Она уселась рядом с Арманом и продолжала:
   -- Вполне естественно, что я явилась посетить своего будущего обожателя так просто, без всякого серьезного дела.
   И Фульмен искоса взглянула на молодого человека.
   -- Однако, -- прибавила она, -- успокойтесь, я пришла по делу.
   Арман вздрогнул.
   -- Я приехала за вами.
   -- За мною! -- воскликнул он, все более и более удивляясь.
   -- Одевайтесь и едемте!
   XXV
   -- Едемте, -- сказала Фульмен, кутаясь в шаль, -- дорогой я объясню вам все подробнее.
   -- Но куда же вы хотите меня везти? -- спросил Арман.
   -- Повторяю вам: едемте.
   -- Странная женщина! -- прошептал молодой человек, повинуясь против своего желания воле танцовщицы.
   -- Сегодня холодно, -- прибавила она, -- надевайте пальто потеплее. Я не хочу, чтобы вы простудились: в конце концов я все же отвечаю за вас.
   -- Неужели! -- воскликнул Арман, улыбаясь.
   -- Еще бы! -- пробормотала Фульмен. -- Поймите, мой дорогой друг, что я имею виды на вас... в будущем.
   Арман вздохнул, но промолчал; однако, повинуясь Фульмен, он прошел в туалетную и, пока она надевала шляпку, быстро оделся. Он вошел в городском костюме и белом кашемировом пальто, надетом поверх голубого сюртука.
   -- А! -- сказала Фульмен, улыбаясь. -- Вы оделись восхитительно, мой друг; но ваш костюм не соответствует моему плану. Белое пальто иногда слишком обращает на себя внимание... ночью...
   -- Значит, вы хотите заставить меня разыграть роль преступника?
   -- Может быть.
   -- Черт возьми! Уж не захватить ли мне с собою пистолет. Фульмен движением руки остановила его.
   -- Я не люблю людей, разгуливающих по Парижу с пистолетом в кармане, -- сказала она, -- это напоминает итальянских разбойников и довольно опасно; но маленький-маленький кинжалик...
   -- Вот оно что! -- проговорил удивленный Арман.
   -- Я говорю, -- повторила Фульмен, -- что иногда... сегодня вечером, например, совсем не лишнее захватить маленький кинжал.
   -- Следовательно, я могу подвергнуться опасности?
   -- Быть может, да... быть может, нет.
   -- Честное слово, -- пробормотал Арман, -- вы загадочная женщина и притом у вас какая-то особенная способность заставлять меня делать эксцентричности.
   -- Это в своем роде достоинство, -- сказала Фульмен, улыбнувшись.
   У Армана, как читатель помнит, была прекрасная коллекция оружия, развешанная по стенам курильной. Он выбрал небольшой корсиканский кинжал, в черных бархатных ножнах, и показал его Фульмен.
   -- Это именно то, что нужно, -- сказала она. -- Теперь наденьте другое пальто -- черное или темно-коричневое.
   Арман повиновался.
   -- Пойдемте, моя карета ждет у ворот.
   -- Итак, вы не хотите сказать мне, куда вы меня везете? -- спросил Арман.
   -- Сохрани Боже!
   -- Согласитесь, что в таком случае я оказываю вам некоторую услугу, следуя за вами.
   -- Услуга всегда требует награды, -- заметила на это Фульмен, бросая убийственный взгляд на молодого человека.
   Она взяла его под руку, вышла вместе с ним из курильной и спустилась с лестницы.
   Старик Иов стоял на последней ступеньке.
   -- В котором часу барин вернется? -- спросил он тоном, в котором сквозила почтительность слуги и привязанность старого солдата, которую он питал к сыну полковника.
   Арман при этом вопросе взглянул на Фульмен.
   -- Неизвестно, -- сказала Фульмен. -- Быть может, в полночь, быть может, завтра утром...
   И, открыв дверцу голубой каретки, запряженной парой темно-карих лошадей, она села первой, очаровательным жестом пригласив Армана занять место рядом с нею. Арман приветливо кивнул на прощание Иову.
   -- Куда прикажете ехать, сударыня? -- спросил лакей, становясь на запятки.
   -- Улица Лагарп, на углу площади Эстрапад, -- приказала Фульмен.
   Лакей, сев рядом с кучером, передал полученное приказание, и карета рысью выехала со двора и покатила по Елисейским полям.
   -- Теперь, -- сказала Фульмен, -- когда вы попали ко мне в руки и уж не убежите от меня, побеседуем.
   -- Да, побеседуем, -- сказал Арман, -- потому что я сильно заинтересован всеми этими таинственностями.
   -- Друг мой, -- возразила Фульмен, -- я вам уже сказала вчера, что полюбила вас, когда узнала о вашей любви к Даме в черной перчатке, что люблю вас, хотя вы не любите меня, и хочу одержать победу над вашим сердцем, устранив тысячу препятствий.
   Арман ответил на это, взяв ее руку:
   -- Вы с ума сошли!
   -- Знаю, -- сказала Фульмен с гордой улыбкой. -- Но разве вы не знаете, дорогой мой, что истинная мудрость и есть безумие и что непоколебимая истина всегда бывает парадоксом.
   Фульмен расхохоталась и продолжала:
   -- Но если вы постоянно будете прерывать меня, то ничего не узнаете.
   -- Это правда. Я слушаю вас.
   -- Я уже говорила вам, что люблю вас и рассчитываю, не знаю только через сколько времени, добиться взаимности.
   Арман отрицательно покачал головою.
   -- Сердце мое отдано на всю жизнь, -- сказал он.
   -- Однако, -- продолжала Фульмен, не обращая внимания на то, что молодой человек постоянно перебивает ее, -- я не обыкновенная женщина и вместо того, чтобы уничтожить мою соперницу, мешать ей, вырвать ее образ из ваших мыслей, словом, пустить в ход избитую тактику, я хочу служить в одно и то же время и ей, и вам.
   -- Странная тактика, -- сказал, улыбаясь, Арман.
   -- Изобретенная лично мною. Я устраню все препятствия между вами и ею и заставлю ее полюбить вас.
   Арман вскрикнул от радости и тотчас устыдился, что обнаружил ее в присутствии женщины, которая только что призналась ему в своей любви.
   -- Извините меня, -- пробормотал он.
   -- Прощаю вам тем охотнее, друг мой, что я ожидала этого восклицания.
   -- Но если я буду с нею... то разве вы не потеряете... -- сказал Арман.
   -- Последнюю надежду, хотите вы сказать? Арман утвердительно кивнул головою.
   -- Нет, -- сказала Фульмен. -- Женщина побежденная может считать, что ее уже наполовину разлюбили. Я хочу воспользоваться своею соперницей и вашим счастьем.
   -- Вы необыкновенная женщина, -- пробормотал Арман, уже предавшийся мечтам при последних словах Фульмен.
   -- Пусть! Слушайте, однако, дальше.
   -- Говорите.
   В это время карета с площади Людовика XV свернула на мост Согласия и покатила по левому берегу Сены.
   -- Знаете вы, куда мы едем? -- спросила Фульмен.
   -- Нет, я спрашивал уже вас об этом, но не получил ответа.
   -- Ну, так мы едем... или, вернее, вы едете к ней... Арман вздрогнул, и Фульмен заметила, что он побледнел.
   -- Вы сказали мне вчера, что она в Париже?
   -- Да.
   -- Итак, со вчерашнего дня я навела некоторые справки относительно того, что я хотела узнать через неделю; как видите, я скоро делаю дело...
   И Фульмен самодовольно улыбнулась.
   -- Господи! Что же вы узнали? -- вскричал Арман.
   -- Во-первых, я узнала, где живет ваша незнакомка.
   -- Вы это узнали?
   -- Знаю вдобавок еще очень многое, о чем говорить вам пока совершенно бесполезно.
   -- Почему?
   -- Потому, что у нас нет времени. Приезжайте завтра ко мне обедать, и я расскажу вам все подробно.
   -- Итак, вы везете меня к ней?
   -- Вернее, я дам вам возможность явиться к ней.
   Быстро мчавшаяся карета скоро очутилась в Ситэ и повернула за угол площади Мобер. Фульмен, по-видимому, погрузилась в мечты, а Арман, охваченный волнением при мысли, что наконец-то увидит "ее", не нарушал молчания; Но едва карета въехала на улицу Лагарп, как молодая женщина подняла голову и сказала Арману:
   -- В нашем распоряжении всего несколько минут, и я должна дать вам кое-какие наставления.
   -- А! -- протянул Арман, очнувшись от забытья.
   -- Дама в черной перчатке, -- продолжала Фульмен, -- как кажется, русская. Старик, всюду сопровождающий ее, -- майор, служивший на русской службе, граф Арлев. Оба приехали в Париж две недели назад и живут на площади Эстрапад; отцом или мужем приходится ей старик, никто не знает. Им прислуживает единственная служанка, женщина лет сорока или пятидесяти, немка; она одевается, как баварские крестьянки.
   -- Дальше? -- спросил Арман, не отрывавший глаз от губ Фульмен.
   -- Майор выходит каждое утро и возвращается всегда поздно вечером. Если бы он застал вас у ног своей воспитанницы, дочери или жены, то убил бы вас. Вот потому-то я и посоветовала вам захватить с собою кинжал.
   Арман презрительно улыбнулся.
   -- О, я знаю, что вы храбры! -- вскричала Фульмен, -- и так как, по-моему, это не достоинство, но вещь вполне естественная, то я и не хвалю вас за это. Но позвольте мне пополнить мои сведения.
   -- Я слушаю вас.
   -- Очень вероятно, что вы будете принуждены разбить стекло и вышибить окно, предварительно забравшись на трубу.
   -- Хорошо, затем?
   -- Ничто подобное вас не пугает, не правда ли?
   -- Нисколько.
   -- Ну, -- прошептала Фульмен, улыбаясь, -- я вижу, что вы действительно такой человек, о котором я мечтала, и когда Дама в черной перчатке разлюбит вас...
   -- Подождите, дайте ей сначала полюбить меня...
   -- Это уже недалеко.
   -- Правда? Вы думаете?
   -- Я в этом убеждена.
   Когда Фульмен произнесла это самым убедительным тоном, карета остановилась на площади Эстрапад у ворот старого дома, куда мы видели два дня назад входящим старика, который, как известно, был не кто иной, как майор Арлев, но в нескольких шагах оттуда, у подъезда бедного, жалкого, темного и закоптелого четырехэтажного здания с маленькой калиткой и темными коридорами, настоящего обиталища Латинского квартала, предназначенного, без сомнения, для жилья бедных студентов, для жильцов, платящих за пансион пятьдесят франков в месяц.
   Было только восемь часов вечера, а между тем ни в одном из окон не было видно света; дом казался необитаемым.
   -- Выходите, -- сказала Фульмен Арману, -- и постучите в эту дверь.
   Арман вышел и постучал. Тогда молодая женщина вынула из муфты каких-то два предмета и подала ему в открытую дверцу кареты. Одним из предметов была тонкая витая свеча, а другим оказался ключ.
   -- Зажгите свечу, -- приказала Фульмен.
   В это время дверь открылась, хотя никто не показался на пороге.
   Арман поднес витую свечу к каретному фонарю и зажег ее, потом заслонил рукою пламя, колебавшееся от ночного ветра.
   -- Вы пойдете, -- продолжала наставлять его руководительница, -- по коридору и в конце его увидите лестницу; по ней вы подыметесь на третий этаж до маленького коридора со множеством дверей, вы отыщете дверь, на которой стоит номер десятый.
   -- А затем?
   -- Вы откроете дверь вот этим ключом и очутитесь в комнате студента.
   -- Комната будет пуста?
   -- Да, хозяин ее уехал на два дня. Потом вы откроете окно... Оно выходит на крышу, примыкающую к соседнему дому.
   И Фульмен указала пальцем на старое жилище Дамы в черной перчатке.
   -- Там живет она, -- сказала молодая женщина. Арман вздрогнул.
   -- Вы взберетесь на крышу, -- продолжала Фульмен, -- и пройдете до следующего дома. Вероятно, вы увидите окно и в нем свет. Это окно ее спальной. Остальное предоставляю вашему усмотрению... а пока прощайте!
   Фульмен подала руку Арману.
   -- До свидания, -- продолжала она, -- по крайней мере, будем надеяться, что граф Арлев не убьет вас.
   -- Будем надеяться, вы правы.
   И Арман гордо улыбнулся и поцеловал прекрасную ручку, которую ему протянула Фульмен.
   -- Я жду вас завтра, -- прибавила она, -- старайтесь победить, о, Дон Жуан!..
   Взрыв смеха сопровождал эти слова; Фульмен захлопнула дверцу кареты и приказала лакею:
   -- В отель!
   Арман послал ей рукою последний привет, и в то время, когда карета уезжала, храбро направился по темному коридору маленького дома, казавшегося нежилым.
   Почти тотчас входная дверь захлопнулась за ним.
   Коридор был, однако, пуст. Арман не встретил на лестнице ни души; он быстро поднялся по ней, держась за засаленную веревку, заменявшую собою перила.
   Благополучно добравшись благодаря свече до третьего этажа, молодой человек отыскал коридор, о котором ему говорила Фульмен. В коридоре были три двери, и на одной из них жирными буквами было написано черными чернилами N 10.
   Он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь и, войдя в комнату и не удостоив даже взглянуть на скудную обстановку отсутствовавшего студента, прямо направился к окну и открыл его.
   В эту минуту сердце Армана билось так сильно, что готово было разорваться.

XXVI

   Волнение Армана было вполне естественно, если принять в соображение страстную любовь, которую он питал к Даме в черной перчатке, любовь, которую не только не уменьшили препятствия, а, напротив, усилили, равно как и непроницаемая тайна, окружавшая ее.
   Он колебался с минуту, прежде чем перескочить через подоконник и спрыгнуть на крышу.
   Крыша была много ниже окна. Однако на противоположном конце ее блестела яркая точка, указывавшая ему таинственное окно; ночь была темная, а густой туман не позволял Арману хорошенько соразмерить расстояние скачка, который он Должен был сделать, чтобы достигнуть крыши и добраться до окна соседнего дома. Минута колебания, охватившего его, во время которой он хотел победить свое волнение, позволила Арману одним взглядом при свете свечи окинуть место, где он находился.
   Комната была небольшая, оклеенная желтыми с белыми полосками обоями, над кроватью и окнами висели белые с красной каймой занавески сомнительной чистоты, мебель состояла из кресла, обитого утрехтским бархатом, и четырех соломенных стульев; на камине стояли часы с алебастровыми колонками и корзина с цветами. Полевее на камине виднелась глиняная банка с курительным табаком, а правее хозяин комнаты вздумал поставить череп.
   Кресло было пододвинуто к столу, заваленному медицинскими книгами, хирургическими инструментами и всевозможными трубками.
   Фульмен не солгала: Арман действительно находился в комнате у студента медицины.
   Молодой человек, быстро осмотревшись, хотел уже было перескочить через подоконник и оттуда прыгнуть на крышу, как вдруг заметил против камина, за занавесью алькова, портрет, написанный масляными красками. Он висел настолько далеко от Армана, что он не мог разобрать черт лица, хотя его удивила одна странность: ему показалось, что одна рука у лица, изображенного на портрете, в черной перчатке.
   Он вздрогнул и подбежал к камину; он хотел было поднести свечу к портрету, чтобы рассмотреть его, но, входя в комнату студента, забыл закрыть дверь, находившуюся против отворенного окна, и от образовавшегося сквозняка свеча погасла в тот момент, когда Арман, удивленный совпадением странного соседства жилища Дамы в черной перчатке с портретом женщины на стене, одна рука которой была также в черной перчатке, подошел к камину, чтобы рассмотреть портрет. Арман очутился в темноте, и ему нечем было зажечь свечу.
   "Я попросту схожу с ума, -- решил он. -- Как она могла дать свой портрет? Неужели он любит ее?".
   От этого подозрения волосы Армана стали дыбом и несколько капель холодного пота выступили на висках. И в то же время это предположение положило конец его колебаниям. Он встал на подоконник и спрыгнул на крышу, повисев с минуту на руках. Крыша была покатая, крутая.
   Арман понял, что ему необходимо употребить все свое хладнокровие и ловкость, чтобы не поскользнуться и не разбиться о мостовую двора. Физическая опасность вернула ему хладнокровие: он храбро пустился в путь, держа кинжал в одной руке и балансируя другой. Так достиг он без приключений до окна, в котором заметил свет. Окно это было на несколько футов выше крыши, и Арман должен был, чтобы добраться до карниза, взобраться по кирпичной трубе, по которой вскарабкался, как по стволу дерева, до подоконника; он ухватился за него, зажав предварительно кинжал между зубами.
   Окно было занавешено, но через неплотно задернутые занавески Арман мог видеть внутреннее расположение комнаты.
   Сначала он увидал маленькую комнатку, уставленную старинной мебелью с темно-зеленой обивкой, а на камине бюст из белого мрамора, закрытый черным покрывалом.
   Это была та самая комната, куда два дня назад баварка ввела майора Арлева, пришедшего навестить таинственную незнакомку.
   Сердце молодого человека снова застучало, когда он заметил женщину, сидевшую спиною к нему в большом кресле у камина и державшую в руке книгу. Это была... это должна была быть она...
   Волнение Армана было так сильно, что он чуть не разжал рук и не выпустил карниза, что грозило ему падением с крыши во двор. Но инстинкт самосохранения одержал верх. Однако он не решился вскочить на подоконник. Во-первых, он боялся произвести шум и тем напугать Даму в черной перчатке. Во-вторых, он не был уверен, что это она, и тогда...
   Последняя мысль заставила Армана остаться в прежнем неловком положении до тех пор, пока какое-нибудь движение сидевшей перед камином женщины позволит ему увидеть ее лицо. Это короткое ожидание дало ему время поразмыслить, насколько, однако, может размышлять человек, влюбленный и доведенный до отчаяния.
   У Армана было, впрочем, достаточно здравого смысла, чтобы дать себе отчет в положении, в котором он находился, и тотчас принять решение.
   Фульмен указала ему способ добраться до Дамы в черной перчатке и посоветовала ему разбить оконное стекло и силою проникнуть к любимой женщине... Но Фульмен не предусмотрела опасности, грозившей Арману в случае, если бы ему пришлось иметь дело с исправительной полицией, подвергающей наказанию каждого гражданина за взлом и насильственное вторжение в чужое жилище, даже в том случае, если им руководила при этом любовь. И Арман сказал себе:
   "Если я разобью стекло, она примет меня за вора и позовет на помощь... Но если я так не могу пробраться к ней, то как же мне быть? К тому же, -- добавил он мысленно, -- она из тех женщин, которые не прощают нахальства".
   В эту минуту женщина, сидевшая у камина, встала и подошла к столу взять лежавший там нож из слоновой кости, чтобы разрезать листки книги, которую она держала в руке. Арман почувствовал, как кровь остановилась в его жилах, в глазах потемнело и он задрожал... Это была она!
   Это действительно была Дама в черной перчатке, женщина, которую он видел в Апеннинах, потом встречал во Флоренции, Неаполе, Милане, в Петербурге, в Париже и которая постоянно ускользала от него.
   -- О, на этот раз, -- прошептал он, почувствовав прилив необычайной храбрости, при помощи которой он надеялся преодолеть все препятствия, -- она должна выслушать меня!
   И Арман выпрямился во весь рост на подоконнике. Как ни легок был прыжок, он тем не менее произвел шум, так что Дама в черной перчатке поспешно встала и направилась прямо к окну, точно она была предупреждена об этом странном посещении; открыв окно, она спросила шепотом:
   -- Это вы?
   Одним прыжком Арман очутился в комнате. Но вдруг молодая женщина отскочила назад, вскрикнула, подбежала к камину, схватила лежавший там пистолет и, направив дуло в грудь ночного посетителя, крикнула:
   -- Стойте... Кто вы? Что вам надо?
   Значит, не ему Дама в черной перчатке открыла окно?
   Эта мысль молнией мелькнула в голове Армана, и он вспомнил портрет, который только что видел за занавесками алькова в комнате медика. При этом воспоминании у него закружилась голова. Дама в черной перчатке увидала, как он скрестил на груди руки и остановился безмолвный, неподвижный, с холодным потом на лбу и помутившимся взором, кинжал выпал у него из рук и упал на паркет.
   Наступило минутное замешательство и молчание, имевшее, однако, своим источником совершенно различные причины у обоих. Молодая женщина, которая видела входившим через окно незнакомца, имела полное основание быть сильно взволнованной и не могла более произнести ни слова, ни вскрикнуть, ни сделать движения, чтобы выразить свои ощущения, так что только по вопросу, который она задала Арману, когда отпирала окно, можно было угадать, что она действительно ждала кого-то, кто должен был прийти по этому странному пути. С другой стороны, молчание, столбняк молодого человека следовало всецело приписать ее вопросу "Это вы?", сопровождавшемуся криком ужаса, который у нее вырвался при виде его.
   Итак, она ждала кого-то, и этот кто-то был не он! Арман любил уже целый год страстно, безумно, безнадежно женщину, с которой он находился в первый раз наедине; а первое слово, сказанное ею, заставило его заподозрить существование соперника...
   Соперник, без сомнения, любим, и это его обыкновенный ночной путь... С той минуты, как мужчина полюбит женщину, он присваивает себе право ревновать ее даже в том случае, когда она не знает о его любви. Вот почему Арман стоял безмолвный и неподвижный против дула пистолета, который Дама в черной перчатке и направила в его грудь.
   Однако молчание не могло продолжаться вечно, и молодая женщина прервала его первая; сделав шаг по направлению к Арману, она спросила его:
   -- Кто вы и что вам нужно?
   В свою очередь Арман, не страшась направленного на него пистолета, сделал шаг к ней.
   Тогда луч света от лампы, стоявшей на камине, упал ему прямо на лицо, и если Дама в черной перчатке хоть немного помнила его, то должна была бы узнать его.
   -- Успокойтесь, сударыня, -- сказал взволнованным и в то же время твердым голосом Арман, -- я не вор.
   Узнала ли его Дама в черной перчатке или его манеры и тон его голоса успокоили ее, но только молодая женщина опустила пистолет и сделала еще шаг назад,
   -- Извините меня, -- продолжал Арман, ободрившись. -- Извините еще раз за странный способ, к которому я прибег, чтобы добраться до вас.
   -- Действительно, странный способ...
   И, положив пистолет на камине, молодая женщина, к которой, казалось, вернулось все ее хладнокровие, села, продолжая смотреть на Армана взглядом, который трудно было выдержать на себе.
   -- Вы уверяете меня, -- сказала она, -- что вы не вор. Я вполне верю этому, видя ваше волнение. Объясните мне, однако, пожалуйста, отчего вы выбрали эту дорогу.
   -- Взгляните на меня...
   Арман произнес эти слова с плохо скрытым волнением.
   -- Я вас не знаю, -- ответила сухо Дама в черной перчатке.
   -- Вглядитесь в меня...
   -- Но, сударь, я прекрасно вижу вас, но не узнаю...
   -- Вы меня никогда не видали?
   -- Никогда. Если бы вы в самом деле были знакомы со мною, то могли бы войти ко мне через дверь, и я не могу объяснить вашего посещения иначе, как припадком сумасшествия...
   -- Сударыня!
   -- Вы, вероятно, один из моих соседей, страдающий лунатизмом и расхаживающий ночью по крышам или, вернее, влюбленный, шедший на свидание и ошибившийся окном.
   Слова эти были сказаны презрительным и насмешливым тоном, бывшим лучом света для Армана и окончательно вернувшим ему хладнокровие.
   -- Вы правы, -- сказал с живостью Арман. -- Я влюблен, если только этим словом можно определить жгучую, глубокую страсть, которая терзает мое сердце в продолжение целого года.
   Дама в черной перчатке перебила его.
   -- Действительно, сударь, если это так, то вы ошиблись окном.
   Она взглянула на него грустно и в то же время насмешливо.
   Арман отрицательно покачал головой.
   -- Вы думаете? -- спросил он.
   Молодая женщина выпрямилась, точно ужаленная змеей.
   -- А! -- воскликнула она. -- Вы еще издеваетесь надо мною... Я вас не знаю... вы ворвались ко мне ночью, в окно и осмеливаетесь говорить мне...
   Дама в черной перчатке произнесла эти слова так презрительно и с таким раздражением, что Арман счел себя оскорбленным.
   Бывают минуты, когда голос женщины, которую любят и по одному знаку, которой влюбленный готов отдать всю свою жизнь, бывают минуты, когда этот голос, сделавшись ироническим и презрительным, способен привести в такое негодование, что он невольно теряет всякое самообладание и забывает всякую меру.
   У Армана закружилась голова, и он вспомнил вопрос "Это вы?", сорвавшийся с губ женщины, стоявшей теперь перед ним и говорившей с ним с подавляющим презрением, и грубо ответил:
   -- Однако, сударыня, вы кого-то ждали. И он пальцем указал на окно.
   -- Ах, дерзкий! -- вскричала Дама в черной перчатке, подбегая к сонетке. -- Это уже более, чем наглость...

XXVII

   Восклицание Дамы в черной перчатке и жест, с которым она схватилась за звонок, окончательно отрезвили Армана.
   Он упал на колени, и его поза выразила такую покорность и мольбу, что рука молодой женщины остановилась. Она бросила сонетку и подошла к нему.
   -- Однако, сударь, -- спросила она его, -- чего же вы хотите? Зачем вы здесь?
   Арман уже встал с колен, стоял перед ней молча, бледный и почтительный, так что она сжалилась над ним.
   -- Сударыня, -- сказал он ей уже более уверенным голосом, -- позвольте мне, прежде чем объяснить вам, каким образом я осмелился пробраться к вам, обратиться к вашей памяти.
   -- Говорите.
   И она снова села.
   -- Однажды, -- сказал Арман, -- это было около года назад, я путешествовал в то время по Италии, ночь застала меня и одного из моих друзей в ущелье Апеннинских гор.
   Арман остановился и взглянул на свою собеседницу. Дама в черной перчатке оставалась невозмутима.
   -- Мы услыхали вдали ружейные выстрелы, -- продолжал Арман, -- и час спустя увидали, как к отвратительной гостинице, где мы остановились, подъехала женщина, одетая во все черное, которую сопровождал только один слуга. Она ехала в почтовой карете, лошади которой изнемогали от усталости. Слуга был ранен, а другие спутники женщины убиты...
   Арман снова остановился. Дама в черной перчатке, по-видимому, слушала его с глубоким удивлением, но ничто в ее лице не обнаруживало, что она имеет что-нибудь общее с женщиной, о которой рассказывал Арман.
   Он продолжал:
   -- Этой женщиной были вы...
   -- Я?
   В этом простом восклицании слышалось такое удивление, что молодой человек отступил пораженный.
   -- Или же, -- продолжал он уже с меньшею уверенностью, -- эта женщина похожа на вас так поразительно...
   -- О! -- вскричала она. -- Подобные сходства бывают довольно часто.
   -- Однако, -- продолжал Арман, указывая на перчатку, которая была надета на одной руке молодой женщины, -- у нее была так же, как и у вас, черная перчатка, и только одна...
   -- Ну, так что же из этого следует?
   Дама в черной перчатке произнесла эти слова несколько резким тоном, который немного смутил Армана; однако он продолжал:
   -- Несколько дней спустя в Милане, в театре, я встретил снова ту же самую женщину; на этот раз ее сопровождал пожилой господин... мой друг и я поклонились ей.
   -- Можете вы объяснить мне, -- перебила Армана Дама в черной перчатке, -- что общего между этой женщиной и мною?
   -- Все, -- произнес он с убеждением.
   Взрыв хохота был ему ответом. Но у него хватило храбрости продолжать:
   -- Наконец, во Флоренции, в Вене, в Петербурге, в Париже, всюду я встречаю вас, и вы все время отрицаете, что вы та самая женщина, которую я встретил около гостиницы в Апеннинах. И, однако, -- прошептал он с усилием, -- однако... О, с той роковой ночи ваш образ преследует меня беспрестанно, мутит мой рассудок и заставляет усиленно биться мое сердце... с того дня, вы одна...
   Она надменным жестом остановила его:
   -- Извините, -- сказала она, -- позвольте мне вместо того, чтобы слушать признание, которое мне кажется, по меньшей мере, странным, спросить вас, как вы могли очутиться здесь? -- И она рукою указала на окно.
   Арман вздрогнул. Действительно, как объяснить любимой женщине, что, благодаря указаниям другой женщины, он проник в комнату медика, об отсутствии которого он был заранее предупрежден, а оттуда пробраться на крышу этого дома и в комнату Дамы в черной перчатке.
   -- Я жду, -- сказала молодая женщина с оттенком нетерпения.
   -- Сударыня, -- пробормотал Арман, -- я не могу...
   -- И вы осмелились говорить мне о любви и о том, что следуете за мною повсюду в течение года, хотя в то же время не можете признаться мне... Ах, -- прибавила она с раздражением, -- вы обладаете странным нахальством!
   -- Сударыня, простите меня...
   Молодая женщина нахмурила брови, и глаза ее приняли злое выражение.
   -- Я подозреваю измену, -- сказала она наконец. -- Но я не хочу долее расспрашивать вас.
   И она рукою указала на окно.
   -- Тот, кто изменил мне, -- прошептала она, -- будет наказан.
   Арман вздрогнул, и мысль о том другом, кого она ждала, сжала ему сердце... Однако, побежденный властным взглядом необыкновенной женщины, которая, казалось, всецело завладела его душой, он упал на колени и признался ей во всем, из опасения быть прогнанным, как слуга, и видя, что благодаря непредвиденным событиям дело принимает иной оборот.
   Послышался стук, глухой и неясный, от удара стукальца в дверь, отдавшийся громким эхом внутри дома. Услышав этот шум, Дама в черной перчатке вздрогнула, и лицо ее выразило беспокойство.
   -- Боже мой! -- воскликнула она с ужасом. -- Это он! Бегите...
   И она выразительным и быстрым движением, доказывавшим, как велико ее волнение, указала Арману на открытое окно. Арман выпрямился во весь рост, догадавшись о грозившей ему опасности. Вместо того, чтобы бежать, он взглянул на свою собеседницу, и его взгляд, до того времени опущенный и смущенный, блестел отвагой и восхищением.
   -- Бегите, бегите, -- повторяла молодая женщина, -- это вернулся граф Арлев: он убьет вас.
   Надменная улыбка появилась на губах у молодого человека. Он поднял упавший кинжал и сказал:
   -- О, не бойтесь!
   -- Уходите же, уходите! -- твердила она. -- Неужели вы хотите, чтобы я погибла вместе с вами?
   Эти слова покорили смелость и внезапный энтузиазм Армана. Он понял, что не ради его спасения, но ради самой себя Дама в черной перчатке умоляет его бежать. Его вытянувшаяся было рука опустилась. И человек, за минуту перед тем готовый отчаянно защищать себя, был занят теперь одной мыслью: спасти любимую им женщину от грозившей ей, по-видимому, опасности. Однако он не мог победить эгоистического чувства: его любовь в последний раз возвысила свой голос, и он, взяв руку молодой женщины, горячо произнес:
   -- Я ухожу, но... во имя Неба! Дайте мне слово, что вы позволите мне еще раз увидеть вас... это необходимо... я вас умоляю...
   -- Хорошо, -- пробормотала она, точно только один ужас мог вырвать у нее это обещание. -- Но уходите, уходите!
   -- Когда, где? -- спросил Арман быстро, с настойчивостью человека, решившегося не двинуться с места, пока она не назначит ему свидания.
   -- Здесь, завтра, бегите! -- сказала она, по-видимому, сильно взволнованная.
   Он имел дерзость поцеловать ей руку и, быстро вскочив на окно, спрыгнул оттуда на крышу, не заметив холодной улыбки, скользнувшей по губам Дамы в черной перчатке, которая тотчас сменила выражение глубокого ужаса. Без сомнения, Арман сделался жертвой какой-то ужасной комедии.
   Несколько минут спустя молодой человек вошел в комнату студента.
   Иногда у чрезмерно раздраженных людей наступают странные явления. Арман в первый раз был в этой комнате час назад; он с трудом осмотрелся в ней при слабом мерцании свечи, а теперь, когда вошел в нее среди полной темноты, то ему показалось, что эта комната уже давно ему знакома: он знал уже количество мебели, ее назначение, все уголки и закоулки, и даже привычки ее хозяина.
   Он уверенно, смело и не колеблясь подошел к столу, где медицинский студент разбросал в беспорядке свои книги и хирургические инструменты, и стал искать рукою круглую коробку с фосфорными спичками. На камине стояла свеча. Арман зажег ее и, взяв, подошел с нею к кровати, над которой висел портрет, сходство которого так поразило его; вдруг он отскочил... холодный пот покрыл его лоб, волосы стали дыбом, а сердце забилось. Несомненно, это был портрет Дамы в черной перчатке...
   Волнение, охватившее молодого человека, было так велико, что он бросил свечу и убежал.
   Значит обладатель портрета и был тот человек, которого она ожидала в то время, когда он, Арман, предстал перед нею, и это был бедный студент, живущий в мансарде.
   Арман пришел к этому заключению, спускаясь ощупью по извилистой темной лестнице; выйдя на свежий воздух на площадь, он, шатаясь, прислонился к тумбе и сжал голову руками.
   Без сомнения, Арман, разбитый, уничтоженный этим открытием, долго еще оставался бы в этом положении, если бы ужасная мысль не мелькнула в его расстроенном мозгу.
   -- Фульмен должна все знать, -- решил он. -- Фульмен скажет мне все...
   И он выпрямился, полный энергии, вскочил в первую попавшуюся наемную карету, проезжавшую мимо, и приказал кучеру:
   -- Луидор на чай, если ты довезешь меня в двадцать минут на улицу Марбеф.
   Кучер стегнул лошадь и помчался во весь опор. Полчаса спустя, то есть в одиннадцать часов, Арман явился к танцовщице.
   Фульмен только что вернулась из Оперы, где она танцевала в этот вечер. Она переодевалась, когда Арман вошел к ней бледный, растерянный, с лихорадочно блестевшими глазами.
   -- Ах, Боже мой! -- вскричала она с испугом. -- Что с вами случилось? Выскочили вы в окно или она уже полюбила вас?
   Арман упал на стул. Сначала он не мог произнести ни одного слова?
   -- Ну что же? -- повторила Фульмен.
   -- Меня обманули!
   -- Обманули?
   -- Да.
   -- О, только, во всяком случае, не я...
   Голос Фульмен звучал так искренно, что молодой человек не мог не поверить ей.
   -- Наконец, -- возразила она, -- объясните же мне, видели вы ее или нет?
   -- Видел.
   -- И что же?
   -- Она ждала кого-то... Этот кто-то должен был прийти к ней той же дорогой, по которой пробрался я... и этот кто-то был не я...
   И Арман вкратце рассказал свое свидание с Дамой в черной перчатке и странное открытие, сделанное им в комнате студента. Фульмен слушала его, нахмурив брови.
   -- О, -- сказала она наконец, -- это не вас обманули, а меня.
   -- Вас? -- спросил Арман.
   Танцовщица с минуту молчала, но ее большие глаза метали молнии, ноздри вздрагивали, а искривленные губы свидетельствовали о сильнейшем раздражении.
   -- Скажите, -- спросила она наконец Армана, садясь рядом с ним, -- верите вы мне?
   -- Да, -- сказал Арман.
   -- И вы исполните все, что я вам посоветую?
   -- Приказывайте, я буду повиноваться.
   -- В таком случае клянусь вам, -- продолжала она, -- что не позже, как через неделю я сорву маску с этой женщины, и вы узнаете все, всю ее жизнь.
   -- Вы думаете?
   -- Я уверена в этом.
   -- Что вы прикажете мне делать?
   -- Завтра утром, на рассвете, вы вернетесь в дом, где находится комната студента, в которой вы видели портрет.
   -- Я пойду... Затем?
   -- Вы застанете студента дома.
   -- О, я убью его... -- вне себя воскликнул Арман.
   -- Нет, -- возразила Фульмен, -- но вы предложите ему выбрать: или драться с вами немедленно без свидетелей на оружии, которое вы принесете с собой, или последовать за вами. Потом вы попросите его сесть в вашу карету и привезете сюда. Остальное предоставьте мне.
   -- А если я его не застану дома?
   -- Вы подождете на площади, пока он не вернется.
   -- Но я его не знаю!
   -- Его зовут Фредериком Дюлонгом. Каждый день в одиннадцать часов его можно застать в кафе Табурэ на углу Одеона. Но вы должны застать его дома... Невозможно, чтобы он не вернулся.
   Сын полковника Леона расстался с танцовщицей в полночь и вернулся домой в Шальо. Старый Иов ждал его с нетерпением.
   -- Ах, господин Арман, -- сказал он ему. -- Я и сказать не могу, что я перечувствовал во время вашего отсутствия; я просто с ума сходил.
   -- Отчего это, мой старый друг?
   -- У меня было предчувствие, что с вами случится несчастье...
   Арман пожал плечами.
   -- Ты действительно сумасшедший, -- сказал он.
   И, не спросив объяснения у старого слуги, он отправился в спальню. Но он не лег в постель, а, устремив глаза на стенные часы, с беспокойством ждал наступления дня. В пять часов он позвонил. Грум, в крайних случаях исполнявший обязанности кучера и занимавший в то же время должность камердинера, вошел полуодетый и совершенно заспанный.
   -- Патрик, -- приказал ему Арман, -- заложи Тома в карету...
   Грум от удивления выпучил глаза.
   -- Разве барин дерется на дуэли сегодня утром? -- спросил он.
   -- Нет. Смотри, не разбуди как-нибудь Иова.
   -- О! -- прошептал грум. -- Иов у себя в комнате, он выходит в сад, и туда не будет слышно, как выедет Том.
   Грум ушел одеваться, потом вывел ирландского рысака и заложил его в карету. Арман тем временем надел пальто и взял маленький ящик из кленового дерева, украшенный перламутровыми инкрустациями, в котором были заперты пистолеты.

XXVIII

   Арман прошел из своей комнаты во двор с предосторожностью школьника, задающего тягу. Несмотря на полную независимость, Арман прекрасно знал, что если ворчун увидит его выходящим из отеля в такой ранний час, то немедленно поднимет крик. Но, к счастью, старик Иов не проснулся.
   Арман приказал груму, садясь в карету:
   -- Поезжай на площадь Эстрапад. Я не знаю номера дома, но укажу тебе его.
   Патрик, выехав со двора, пустил рысака во всю прыть, и тот помчался, как стрела, по Елисейским полям и набережным.
   Дорогой Арман, находившийся со вчерашнего дня в сильно взволнованном состоянии, справился наконец со своим волнением и снова сделался спокоен. Несмотря на стыд и гнев, испытываемые им при мысли, что ему предпочли бедного студента -- ему, столичному льву, истому джентльмену и лихому наезднику, -- несмотря на чувство сильнейшей ревности, увеличивавшейся еще от уязвленной гордости, сын полковника придал своему лицу выражение бесстрастия и холодности. Карета остановилась у площади Эстрапад. Арман вышел из нее и приказал груму:
   -- Следуй за мною. Ты остановишься у двери дома, куда я войду, и будешь ждать меня.
   Только что начало светать. Площадь была пуста, а дождь продолжал накрапывать.
   Арман тотчас же узнал дом, где он был накануне и который показался ему и теперь необитаемым. Дверь была заперта. Он постучал, как и накануне. Дверь отворилась сама собою.
   Хотя на этот раз у молодого человека не было витой свечи, он все же храбро направился ощупью по темному коридору, поднялся по лестнице, считая этажи, и остановился на том же самом, где и накануне ночью. Дверь десятого номера, которую молодой человек, убегая, оставил открытою настежь, была затворена, и рука Армана тщетно искала ключ в замке.
   Очевидно, кто-нибудь вошел в комнату после его ухода. Сердце молодого человека забилось от волнения.
   "Он вернулся", -- подумал Арман и, не колеблясь, сильно постучал. Сначала никто не ответил, но, прислушавшись, Арман услышал звонкий храп спавшего. Он снова постучал, потом еще раз. Вдруг на лестнице, на нижнем этаже, раздался неприятный крикливый голос.
   -- Что там за шум наверху!
   Арман отошел на минуту от запертой двери N 10, вернулся на площадку лестницы и крикнул:
   -- Это друг г-на Фредерика Дюлонга, которому необходимо видеть его по крайне важному делу.
   -- Г-на Дюлонга? -- гнусливо спросила привратница, так как это была именно она. -- Ну, что ж, он в прекрасном виде.
   -- Он, однако, дома...
   -- Разумеется. Но он пьян... и если бы вы даже начали палить из пушек Дома инвалидов или зазвонили в колокол собора Богоматери, то и тогда не разбудили бы его.
   -- Но мне необходимо его видеть.
   Арман спустился с лестницы, руководясь светом свечи, которую держала привратница, и сунул ей в руку луидор. Последний оказал магическое действие.
   -- Ах, сударь, -- сказала старуха, -- если вам уж так надо поговорить с ним, то я могу дать вам другой ключ от его комнаты. Быть может, если вы войдете к нему, то вам удастся разбудить г-на Дюлонга.
   И сморщенная рука мегеры начала искать в связке ключей ключ, на котором стоял N 10, и подала его Арману.
   -- Господину нужна свеча? -- прибавила она почтительным тоном, который свидетельствовал о том высоком уважении, которое она почувствовала к человеку, подарившему ей луидор.
   -- Дайте, -- сказал Арман, беря медный подсвечник.
   -- Ах, -- продолжала привратница, -- я не знаю, право, как провел эту ночь г-н Дюлонг, но он то выходил, то снова возвращался. Наконец он вернулся в полночь и начал дьявольски шуметь.
   Слова привратницы дали понять Арману, что прошедшую ночь его приняли за студента. Он вернулся на верхний этаж, чувствуя глубокое отвращение при мысли, что эта женщина, такая элегантная, такая необыкновенная, воспитанная женщина, которую он любил так безумно, унизилась до того, что оставила свой портрет в комнате студента, который так безобразно напивался.
   Рука Армана, вставлявшая ключ в замочную скважину, дрожала от гнева, и он невольно отступил назад, войдя в комнату и увидав студента. Тот спал совершенно одетый на кровати, его разорванное платье, грязные башмаки и брюки и скомканная рубашка были залиты вином; видно было, что он напился в кабаке и, возвращаясь домой, падал в канавы, пожалуй, даже ему надавал тумаков какой-нибудь другой пьяница. Но удивление Армана перешло все границы, когда он пристально всмотрелся в лицо спавшего.
   Это был толстый малый лет за тридцать пять, бородатый, с угреватым лицом и вульгарными чертами, не лишенными, однако, добродушия и чистосердечия. Он принадлежал, по всей вероятности, к числу тех студентов, которые всю свою жизнь остаются в университете, довершая свое дурно начатое воспитание в кофейнях.
   "Неужели это человек, которого избрала Дама в черной перчатке?" -- подумал он.
   Арман поставил подсвечник на стол, подошел к кровати и, взяв за руку спящего, начал грубо трясти ее и называл его по имени.
   Студент сразу очнулся, с трудом раскрыл глаза и, привстав, с удивлением осмотрелся вокруг.
   -- Кто меня зовет? -- спросил он сиплым голосом.
   -- Я, -- сказал Арман. Студент тупо взглянул на него.
   -- Я вас не знаю, -- ответил он.
   -- Меня зовут Арман Леон.
   -- Я вам должен что-нибудь?
   По этому вопросу Арман понял, что студент не знает его и никогда даже не слыхал о нем.
   -- Я явился по поручению Фульмен, -- сказал Арман.
   -- Фульмен?
   Студент произнес это имя с таким непритворным изумлением, что даже сам Арман был поражен.
   -- Вы ее не знаете? -- спросил он.
   -- Кажется, нет. Арман не поверил.
   -- Сударь, -- сказал он, -- потрудитесь встать и выслушать меня серьезно; у меня есть важное дело, касающееся вас.
   -- Извините меня, -- ответил студент, которого строгий тон Армана окончательно отрезвил. -- Извините меня, что я в таком виде принимаю вас. Но со мною случилось в эту ночь так много необыкновенного, что я до сих пор еще не могу прийти в себя. Не угодно ли вам сесть?
   -- Необыкновенного? -- спросил Арман, невольно вздрогнув.
   -- Да, сударь, но...
   -- Что же с вами случилось?
   -- Ах, это так серьезно, сударь, что вы наверное извините меня. Но скажите сначала, чем я могу служить вам?
   Тон Фредерика Дюлонга был так искренен, что гнев Армана прошел.
   -- Я уже говорил вам, -- сказал он, продолжая стоять, -- что меня зовут Арман Леон и что я пришел к вам по поручению Фульмен.
   -- В первый раз слышу ваше имя... -- ответил студент, -- что же касается Фульмен... госпожи Фульмен, то потрудитесь объяснить мне, кто такая эта дама?
   -- Танцовщица.
   -- Ах, да... красивая женщина с роскошными волосами, высокая брюнетка...
   -- Совершенно верно.
   -- И вы пришли ко мне по ее поручению?
   -- Да, сударь.
   -- Значит, она меня знает?
   Эти слова удивили Армана. Или студент смеется над ним и играет свою роль с удивительным искусством, или же Фульмен захотела потешиться над ним.
   -- Сударь, -- сказал он студенту, ставя на стол ящик с пистолетами, который до сих пор он держал под мышкой, -- разрешите, пожалуйста, задать вам несколько вопросов. Повторяю вам, что дело идет о важном предмете.
   -- Спрашивайте.
   -- Вас не было дома в эту ночь, и вы говорите, что с вами случилось много странного?
   -- Еще бы!
   -- Вот за этим-то я и пришел к вам.
   -- Как? -- спросил студент, вдруг нахмурив брови. -- Разве вы один из тех, которые так беспощадно избивали меня?
   -- Вы с ума сошли! Взгляните на меня.
   -- Вчера меня искалечили, -- продолжал студент. -- Меня схватили, засунули в рот платок и завязали глаза.
   Арман в то время, как говорил студент, взглянул на альков кровати, над которой ночью он видел портрет Дамы в черной перчатке... он вскрикнул пораженный: портрета не было.
   -- Что с вами, сударь? -- спросил Фредерик Дюлонг, окончательно пришедший в себя.
   Арман указал рукою:
   -- Что вы сделали с портретом?
   -- С каким портретом?
   -- С "ее" портретом.
   -- "Ее"? -- протянул студент, до крайности удивленный.
   -- Да, с портретом Дамы в черной перчатке.
   -- Опять имя, которое я слышу в первый раз, да еще какое забавное!
   Эти слова, произнесенные самым искренним тоном, привели в полнейшее замешательство Армана.
   Его гнев, на минуту успокоившийся, снова вспыхнул.
   -- Вот как! -- вскричал он. -- Вы еще смеетесь надо мною!
   -- Черт возьми! -- ответил Фредерик Дюлонг. -- Я вам предложу тот же вопрос.
   -- Я никогда не видел вас и не знаю, как вы вошли ко мне; вы говорите мне про танцовщицу, которой я не знаю, вы принимаете тон судебного следователя... и...
   Арман открыл ящик и достал оттуда пистолет, который зарядил самым хладнокровным образом.
   -- Что вы делаете? -- вскричал медик.
   -- Я хочу добиться правды.
   По лицу молодого человека разлилась нервная бледность, свидетельствовавшая о решении Армана убить студента, если он не ответит категорически на его вопрос. Но студент был храбр и сохранил удивительное самообладание.
   -- Разве вы пришли убить меня? -- спросил он. -- Я вас уверяю, что у меня только семнадцать су в кармане, я живу в меблированной комнате, и мое единственное новое платье заложено в ломбарде, так что проливать мою кровь бесполезно. Я беднее Иова. У меня было десять франков в жилетном кармане, но и те у меня украли сегодня ночью.
   Эти слова, сказанные печальным и в то же время насмешливым тоном, более повлияли на Армана, чем если бы студент испугался или рассердился. Он положил пистолет на стол.
   -- Вы сумасшедший, -- сказал он, -- если считаете меня способным убить вас и ограбить" Я явился потребовать у вас категорического объяснения и настаиваю на том, чтобы получить его, хотя бы для этого мне пришлось употребить силу.
   -- Я охотно готов объясниться с вами, сударь.
   -- Скажите мне, где портрет.
   -- Но у меня никогда не было никакого портрета.
   -- Как, а портрет... за альковом?
   -- Никогда!
   -- Однако не бредил же я сегодня ночью...
   -- Что такое? -- спросил студент.
   -- Да, сегодня ночью, когда я вошел сюда...
   -- Вы входили сюда в эту ночь?
   -- Разумеется.
   -- А! -- вскричал студент, ударив себя по лбу. -- Так это, значит, вам я уступаю комнату в течение двух недель, с восьми часов до полуночи?
   -- Мне, в течение двух недель!.. ночью.. -- повторил Арман глухим голосом. -- Понимаю... или нет, я ровно ничего не понимаю.
   -- Решительно, -- сказал Фредерик Дюлонг, -- тут есть какое-то недоразумение... постараемся выяснить истину... Вы входили сюда сегодня ночью...
   -- Да, -- ответил Арман.
   -- Но с кем... и как?
   -- Один, с помощью ключа, который дала мне Фульмен.
   -- Это странно! Я не знаю никакой Фульмен. И вы входили один?
   -- Один.
   -- Но... зачем? Отвечайте.
   -- Я открыл окно.
   И Арман пальцем указал на окно..
   -- Дальше?
   -- Соскочил на крышу и добрался до окна соседнего дома.
   -- Черт возьми! -- вскричал студент. -- Вы храбры, крыша очень крутая.
   -- Я схватился за окно, и Дама в черной перчатке подошла, чтобы отворить его мне.
   -- Кто такая эта Дама в черной перчатке?
   -- Портрет этой дамы висел сегодня ночью у вас вон там... за альковом.
   -- Все это очень странно!
   Студент внимательно посмотрел на Армана и спросил себя, уж не имеет ли он дело с сумасшедшим, убежавшим из какой-нибудь лечебницы. Арман догадался по выражению глаз о предположении Фредерика Дюлонга.
   -- Сударь, -- сказал он ему, -- я начинаю думать, что никакие объяснения на свете не приведут нас к результату, если третье лицо, замешанное в этой истории, не придет к нам на помощь. Потрудитесь последовать за мною, мы поедем к ней.
   -- Но кто же эта особа?
   -- Фульмен.
   -- Хорошо, я готов последовать за вами, потому что начинаю терять голову.
   Студент встал и начал искать фуражку.
   -- Вы простите меня за мой костюм? -- спросил он. -- Вам не стыдно будет идти со мною? Я весь в грязи, а у меня только одна перемена.
   -- Идемте, -- сказал Арман, -- внизу меня ждет карета, и притом теперь час ранний.
   -- Вас ждет карета... черт возьми! -- продолжал бедный студент, живущий на сто франков в месяц. -- Какой шик!
   И он последовал за Арманом. Оба спустились по лестнице и увидали карету у тротуара. Арман приказал груму:
   -- Улица Марбеф, к Фульмен!
   Во время переезда с площади Эстрапад на улицу Марбеф Арман и Фредерик Дюлонг продолжали начатый разговор, вернее, последний рассказывал своему собеседнику необычайные обстоятельства своей жизни.
   -- Я не всегда был так беден, как теперь; было время, когда мне не хватало ста франков в месяц; мне досталось небольшое наследство, и, когда мне было двадцать лет, я промотал сто тысяч франков в несколько месяцев.
   -- Вот как! Неужели? -- удивился Арман, не знавший, куда студент клонит свой рассказ.
   -- Вот в эту-то эпоху, во время моего блеска, я познакомился с изящной женщиной полусвета. Звали ее Блида, она жила на содержании у молодого миллионера, маркиза Эммануэля де Корни, нанимавшего ей отель и содержавшего ее лошадей.
   -- Я знаю Блиду, -- заметил Арман, -- это женщина среднего возраста, ей тридцать пять лет.
   -- Это она самая... на нее ушли мои сто тысяч франков в течение шести месяцев. Но это все еще шикарная женщина; у нее есть рента и доброе сердце. Она питает слабость ко мне и иногда приезжает навещать меня и обедает со мною за тридцать два су у Фликото.
   -- Однако... -- прервал его рассказ Арман.
   -- Слушайте дальше, -- продолжал студент, -- вы увидите... Однажды утром, две недели назад, меня навестила Блида.
   "Мой милый, -- сказал она мне, -- я приехала позавтракать со своим старичком".
   Она так называла меня из дружбы ко мне.
   Мы пошли к Рисбек; она приказала подать вина, а когда я выпью, то от меня можно потребовать всего, что угодно. Если бы у меня потребовали голову, то я и ее бы отдал. Арман не мог удержаться от улыбки. Студент продолжал:
   -- Так вот, когда у меня закружилась голова, Блида предложила мне сдать мою комнату в наймы на три вечерних часа ежедневно от восьми до одиннадцати. Она рассказала мне какую-то историю, объяснив, что это нужно для кого-то из ее приятельниц.
   -- То есть, -- перебил Арман, который уже не сомневался в искренности рассказа студента, -- вас обманули так же, как и меня, хотя причины обмана я не могу себе объяснить.
   -- О, вы сейчас увидите! -- вскричал Фредерик Дюлонг. -В эту минуту карета остановилась у подъезда отеля Фульмен.
   -- Все объяснится сейчас, -- проговорил Арман, выходя из кареты. -- Идемте.
   Студент последовал за ним. Было ли получено распоряжение или Армана уже считали будущим хозяином этого дома, но только слуги Фульмен немедленно провели его в комнату танцовщицы, несмотря на ранний час утра. Фульмен уже встала. Арман застал ее одетой в жемчужно-серый капот с красными отворотами, ноги ее, опиравшиеся на каминную решетку, были в туфельках, а на волосы был наброшен фуляровый шарф. Она, по-видимому, была чем-то сильно взволнована и провела ночь без сна.
   -- Наконец-то! -- вскричала она, увидев входящего молодого человека.
   -- Сударыня, -- обратился к ней Арман, -- я привез вам Фредерика Дюлонга, который, оказывается, совсем вас не знает.
   Арман произнес эти слова с оттенком иронии.
   -- Это правда, -- просто сказала Фульмен. -- Зато я знаю его.
   -- Вы знаете меня! -- удивился студент и отвесил низкий поклон, ослепленный красотою Фульмен.
   -- Вернее, я знаю Блиду, и от нее я часто слышала о вас. Она любила вас, как кажется...
   И Фульмен посмотрела на вульгарного и неопрятного малого взглядом ценителя.
   -- Гм! Гм! -- заметил он с фатовством.
   -- Ну, так что же? -- спросила Фульмен, взглянув на Армана.
   -- А то, что меня и этого господина обманули; а кто -- неизвестно, -- ответил последний резким тоном, доказывавшим, что он потерял к ней всякое доверие.
   Он рассказал свое свидание и разговор с Фредериком Дюлонгом; последний подтвердил его слова.
   -- Ах! -- вздохнула Фульмен. -- Все это действительно очень странно; но прежде чем выслушать, господин Дюлонг, рассказ о ваших приключениях, мне нужно объяснить вам и Арману свои отношения к Блиде, потому что если вы считаете себя обманутыми, то и я имею право сказать то же про себя.
   И Фульмен знаком попросила сесть молодых людей и продолжала:
   -- Я знакома с Блидой уже пять лет и знаю, что она пользуется громкой известностью, особенно среди иностранцев, и что в настоящее время живет на содержании у одного молодого русского, графа Гоилова. Два дня назад, когда вы мне рассказали, дорогой Арман, о вашей встрече с Дамой в черной перчатке в Петербурге, мне пришло на мысль начать мои поиски с этой стороны, и я тотчас же обратилась к Блиде. Я поехала к ней и спросила ее:
   "Слышала ли ты от своего Гоилова, который провел последнее лето в Петербурге, о белокурой женщине, путешествующей в сопровождении старика; одна рука у нее всегда затянута в черную перчатку? При этом я с ваших слов подробно описала ее".
   "Будь спокойна, -- ответила мне Блида, -- если эта женщина была в Петербурге, то я узнаю это сегодня же вечером, потому что у меня сегодня ужинает мой русский с одним из своих друзей, занимающим высокий пост при полиции".
   На другой день действительно Блида приехала ко мне и сказала:
   "Дама в черной перчатке в Париже: это дочь французского генерала барона де Рювиньи и московской еврейки. Она носит черную перчатку в воспоминание о любимом человеке. Лицо, сопровождающее ее повсюду, -- русский майор, граф Арлев; он выдает себя за ее опекуна; но на самом деле он так сильно ревнует ее, что убьет своего соперника, если таковой явится. Они поселились в Париже на площади Эстрапад в старом доме; им прислуживает только один старик.
   И Блида сообщила мне все сведения, которые вы узнали от меня вчера, мой дорогой Арман.
   -- Это странно! -- пробормотал Арман.
   -- Тогда, -- продолжала Фульмен, -- не называя вашего имени, я рассказала Блиде о роковой, безумной страсти, которую вы питаете к этой женщине, и так как она вызвалась помочь мне, то я поручила ей доставить вам возможность увидеться с нею. В тот же вечер, за час перед тем, как я приехала к вам, Блида была у меня и сказала:
   "У меня когда-то был поклонник, с которым мы остались до сих пор друзьями. Это бедный студент, проводящий целые дни в кафе Табурэ; зовут его Фредериком Дюлонгом. Он живет в меблированной комнате на третьем этаже, в доме на площади Эстрапад, и он согласится уступить свою комнату на несколько часов на сегодняшний вечер". Она сообщила мне топографические сведения, которые вам уже известны, вручила ключ от вашей комнаты, господин Дюлонг, и в конце концов уверила меня, что Дама в черной перчатке остается одна от восьми часов до одиннадцати.
   Студент и Арман с глубоким вниманием слушали рассказ Фульмен. Наконец студент сказал:
   -- Сударыня, Блида вас обманула. Вот уже две недели, как я каждый вечер выхожу из дому в восемь часов и возвращаюсь только в одиннадцать. В мое отсутствие кто-то является ко мне. Но сегодня ночью я застал свою дверь и окно раскрытыми настежь.
   -- А портрет? Портрет, который я видел? -- с живостью перебил его Арман. -- Ведь не бредил же я, наконец.
   Фульмен сидела, задумавшись. Она взяла за руку молодого человека.
   -- Слушайте, сказала она ему, -- вы сомневаетесь во мне, вы по-прежнему не верите мне?
   -- Нет, -- сказал он искренно, -- я вижу, что вы откровенны.
   -- Итак, вы хотите, чтобы я дала вам совет? -- спросила Фульмен.
   -- Давайте...
   -- Вернитесь домой, забудьте эту загадочную женщину и позвольте мне самой распутать всю эту путаницу и доискаться истины. Что-то подсказывает мне, что эта женщина, которая, по-видимому, избегает вас, замышляет против вас что-то ужасное.
   -- Вы с ума сошли! -- рассмеялся Арман.
   -- Быть может.
   -- На что я ей нужен?
   -- Ах, почем я знаю! -- воскликнула Фульмен. -- Но что-то говорит мне, что с вами случится несчастье.
   В голосе Фульмен звучали волнение и грусть, и Арман невольно вздрогнул.
   -- Так что же, -- прошептал он, -- я люблю ее... и я хочу ее видеть!
   -- Согласны вы еще раз послушаться меня? -- спросила Фульмен.
   -- Я готов.
   -- Она сказала вам: "Приходите завтра в восемь часов".
   -- Да.
   -- И вы пойдете?
   -- Разумеется!
   -- Я пойду с вами.
   -- Вы?
   -- Я!
   -- Но это невозможно! -- вскричал Арман.
   -- О, будьте покойны, -- успокоила его Фульмен, -- я не войду... я останусь на крыше.
   И прежде чем молодой человек, растерявшийся от этого решения Фульмен, успел ответить, она обернулась к студенту.
   -- Господин Дюлонг, -- сказала она, -- вы уступите еще раз вашу комнату на сегодняшний вечер, не правда ли?
   -- Иначе говоря, -- ответил студент, -- я не посмею войти в свою комнату после того, что случилось со мною вчера.
   -- Вы правы, -- сказала Фульмен, -- ведь вы еще не рассказали нам своего вчерашнего приключения. Быть может, ваш рассказ прольет луч света на все эти таинственности.
   -- Обыкновенно, -- начал рассказывать Фредерик Дюлонг, -- я выходил из дому в восемь часов, шел в кафе Табурэ и играл там в домино или на биллиарде до одиннадцати. Но вчера, в то время, когда я поворачивал за угол улицы Вожирар, меня остановил посыльный и подал мне письмо. Я подошел к газовому фонарю и прочитал его.
   "Старинный друг г-на Фредерика Дюлонга, -- писали мне, -- очень желающий увидеться с ним, просит его последовать за подателем этой записки".
   -- Я хотел было отказаться, объяснив посыльному, что меня ждет неотложное дело, но он поспешил предупредить меня, сказав почтительным тоном.
   "Карета барыни ожидает вас на площади Одеон".
   "Карета! О-го, -- сказал я себе. -- Это другое дело!".
   Я последовал за посыльным и увидал светло-голубую карету, запряженную великолепными лошадьми. Ливрейный лакей открыл дверцу, а посыльный удалился. Я сел в карету; тогда лакей сказал мне:
   "Сударь, вы позволите мне сесть рядом с вами, потому как мне поручено сообщить вам нечто".
   "Как хотите", -- ответил я.
   Карета покатила. Лакей поднял окна, стекла которых, к моему удивлению, оказались матовыми, так что я не мог узнать, куда меня везут. Затем он вынул фуляровый платок и сказал:
   "Если господин желает видеть мою госпожу, то он должен позволить завязать ему глаза".
   Я нашел это предложение оригинальным и согласился. Подобные истории я читал только в романах.
   -- Дальше? -- спросила Фульмен.
   -- Карета ехала около двадцати минут и остановилась; слуга сказал мне:
   "Не угодно ли вам, сударь, выйти и опереться на мою руку..."
   Я вышел, и меня повели. Я шел так несколько минут, в течение которых чувствовал, как хрустит песок под моими ногами, и это навело меня на мысль, что я иду садом; затем я поднялся по ступенькам лестницы...
   -- Погодите, -- перебил Арман студента, -- нечто подобное случилось когда-то со мною.
   Сын полковника вспомнил любовь, которую он питал к маленькой баронессе де Сент-Люс.
   -- Продолжайте, продолжайте! -- вскричал он.
   Он надеялся, что завеса, окружавшая все эти события тайной, наконец разорвется хоть отчасти.
   -- Когда я поднялся по лестнице, -- продолжал студент, -- мой проводник открыл дверь и провел меня в комнату, пол которой был покрыт ковром, заглушавшим шум моих шагов; усадив меня в кресло, он сказал:
   "Через пять минут вы можете снять повязку".
   Я слышал, как он ушел и запер дверь, повернув два раза ключ; сердце мое стучало. На меня нашел страх... Наконец, я снял повязку.
   -- И тогда, -- перебил его во второй раз Арман, -- вы очутились в прекрасном будуаре, обитом шелковой материей, меблированном с замечательным изяществом и освещенном алебастровой лампой, спускавшейся с потолка.
   -- Так, именно так! -- подтвердил удивленный студент. -- Но откуда вам это известно?
   -- Слушайте дальше, -- продолжал Арман, -- по стенам висели прекрасные картины испанской школы. В амбразурах окон стояли лакированные жардиньерки; занавеси были задернуты,
   -- Совершенно верно.
   -- Посреди комнаты стоял круглый стол с мраморной подставкой.
   -- Так, именно так!
   -- Наконец, после десятиминутного ожидания, -- продолжал Арман оживленно, -- вы увидели, что дверь отворяется...
   -- Да...
   -- И входит женщина в маске...
   -- Нет, -- сказал студент, -- я не видал женщины. На этот раз крик удивления вырвался у Армана.
   -- Кого же вы увидали? -- спросил он.
   -- Мужчину, -- ответил студент.
   -- Да рассказывайте же, -- торопил Арман. -- Я вижу, что туман, который должен был рассеяться, сгущается все больше и больше. Кто же был вошедший?
   -- Погодите, -- сказал г-н Фредерик Дюлонг в то время, как Фульмен внимательно слушала его. -- Прошло не десять минут с тех пор, как я остался один, а целый час. На круглом столе, о котором вы говорили, стояла бутылка с вином. От ожидания я начинал терять терпение; осмотрев обстановку будуара, я остановил свое внимание на бутылке и ее содержимом. Что вы хотите? Я немного алкоголик; под рукою у меня был стакан, и я начал пить, чтобы убить время; таким образом я опорожнил один стакан за другим, и уже начал слегка пьянеть, как вдруг увидел отворившуюся дверь и, вместо ожидаемой мною женщины, мужчину, лицо которого было закрыто бархатной маской. Волосы на голове у него были совершенно седые.
   Арман и Фульмен переглянулись. Интрига еще более запутывалась.
   -- Дальше? -- проговорила танцовщица. -- Что было дальше?
   Фредерик Дюлонг продолжал.

XXIX

   -- Этому человеку было лет около шестидесяти. Он был высокого роста и одет во все черное.
   -- Это русский майор.
   -- Тс! -- остановил Арман. -- Будем слушать.
   -- Он подошел ко мне и сказал: "Потрудитесь сесть, сударь, -- потому что при появлении его я встал с места, -- и выслушать меня". Голос его звучал так властно, что я невольно повиновался.
   "Вы пришли сюда, -- спросил он меня, -- по анонимному письму?"
   "Да".
   "И вы думали, идя сюда, что встретите женщину?" "Как! -- вскричал я. -- Разве она не принадлежит к моим старинным знакомым?"
   Он пожал плечами с надменным видом, как бы говоря:
   "Разве может женщина, живущая так роскошно, любить вас?"
   Потом продолжал:
   "Свидание вам назначила не женщина".
   "Так кто же?"
   Я предложил этот вопрос отчасти с раздражением, как человек, обманувшийся в своих ожиданиях.
   "Я".
   "Вы? Но я вас совсем не знаю".
   "Это правда, -- сказал он с улыбкой. -- Но вы меня могли бы узнать, если бы не эта маска..."
   "Если я вас не знаю, то к чему же маска?" -- спросил я, начиная сердиться.
   "Потому что, если вы откажетесь от моего предложения, -- что очень возможно, -- то я не хочу, чтобы вы могли узнать меня при встрече".
   "Вы хотите предложить мне что-то?"
   "Может быть..."
   И этот человек, голос и манеры которого производили на меня подавляющее впечатление, в котором я с трудом отдавал себе отчет, смерил меня с ног до головы и спросил:
   "Вы медик?"
   "Да".
   "Десятый уже год, как кажется?"
   "Возможно, но вам-то какое до этого дело?"
   "Иначе говоря, -- продолжал он, не удостаивая ответить на мой вопрос, -- вы никогда не будете доктором".
   "Что же дальше?"
   "У вас тысяча пятьсот ливров годового дохода. Это маловато... для таких людей, как вы, любящих кофейни и развлечения".
   "Уж не хотите ли вы подарить мне состояние?"
   "Почем знать?"
   Он произнес эти слова так двусмысленно, что мороз пробежал по мне.
   "Вот как, -- сказал я, стараясь освободиться от странного обаяния, которое он производил на меня. -- В таком случае объясните, что вам угодно от меня и зачем вы привезли меня сюда с завязанными глазами?"
   "Слушайте, -- ответил он. -- Над вами не будет употреблено насилие, и вы свободны согласиться или отказаться от моего предложения. Хотите заработать пятьдесят тысяч франков?"
   "Ого! -- воскликнул я. -- Но только в том случае, если мне не предложат совершить преступление..."
   "В глазах закона это будет, пожалуй, преступление: но в глазах Бога -- это возмездие".
   "Вернее, вы хотите заставить меня сыграть роль палача?"
   "Вы угадали".
   Я гордо выпрямился.
   "Вы негодяй", -- сказал я.
   Я направился к нему, не желая слушать его далее; догадавшись, разумеется, что я намерен, несмотря на его седые волосы, напасть на него и ударить кинжалом за то, что он осмелился предложить мне такую гнусность, он сильно топнул ногою в пол и отскочил к стене.
   В ту же минуту отворилась дверь и два лакея бросились на меня, повалили и начали топтать меня ногами и бить до тех пор, пока я не потерял сознания...
   Что произошло потом? Я, вероятно, никогда этого не узнаю. Придя в себя, я увидал, что лежу около тротуара, на площади Эстрапад, причем ноги мои спущены в канаву, а сам я мертвецки пьян...
   -- Я вернулся к себе, держась за стены домов, кое-как добрался до своей комнаты, бросился в постель и проспал бы, вероятно, очень долго, если бы вы не разбудили меня, -- докончил он, взглянув на Армана.
   Фульмен, не прерывая, слушала Фредерика Дюлонга до конца. Когда он кончил, она жестом попросила Армана дать ей сказать.
   -- Все это действительно очень странно. Только вы, господин Дюлонг, поступили нерасчетливо.
   -- Почему?
   -- Прежде чем отказаться, нужно было сначала узнать, какого рода преступление хотели вас заставить совершить. Если бы вы узнали его тайну, то этот человек не осмелился бы приказать лакеям избить вас.
   -- Вы правы, -- ответил студент. -- Но ничего не поделаешь. Хотя я и бедняк, но человек честный и не мог сдержать своего негодования.
   -- Теперь, -- продолжала Фульмен, -- проследим факты. Это странное происшествие случилось именно в тот час, когда вы, по желанию Блиды, ушли из дома?
   -- О, я начинаю думать, что Блида знает более, чем мы все!
   -- Я думаю то же самое, -- согласилась с Дюлонгом Фульмен.
   -- А я, -- прибавил Арман, терявшийся в догадках, -- убежден, что баронесса Сент-Люс...
   -- О, да, -- сказала Фульмен, знавшая в совершенстве любовную интригу Армана с баронессой, однако не имевшая ни малейшего представления о романтических подробностях, оставшихся тайной рокового общества "Друзей шпаги". -- Эта ночь, проведенная Дюлонгом, походит как две капли воды на ту, когда вы ехали на первое свидание с баронессой, даже комнаты замечательно похожи. Но г-н Дюлонг не видел женщины...
   -- Это правда.
   -- Притом, -- прибавила Фульмен, -- после романа с вами баронесса покинула свет и не возвращалась в Париж.
   -- Да, но ее отель все еще существует.
   -- Итак, -- сказала Фульмен, -- г-н Дюлонг останется у меня. Здесь он будет в безопасности. Вы пойдете побродить около отеля Сент-Люс и, быть может, разузнаете что-нибудь. Что касается Блиды, то я даю честное слово Фульмен, она скажет мне все. Тогда мы узнаем, существует ли связь между приключением г-н Дюлонга и вашим и одурачила ли нас эта женщина или же мы сделались жертвою случайности.
   -- Значит, вы не будете сопровождать меня сегодня вечером? -- спросил Арман.
   -- Напротив.
   -- Странно! -- задумчиво прошептал Арман и прибавил про себя: "Я не знаю, чего может хотеть от меня эта женщина, но я люблю ее!"
   Все эти догадки и рассказ Дюлонга заняли собою все утро. Десять часов пробило на стенных часах спальни.
   -- Господа, -- сказала Фульмен, -- вы завтракаете у меня.
   Молодая женщина и ее собеседники провели еще час, теряясь в догадках, строя и опровергая всякого рода предположения и отыскивая руководящую нить, которая могла бы указать им путь в этом лабиринте интриг; но они ни к чему не пришли. После завтрака Фульмен посадила студента в маленькую курильную наедине с ликерами и сигарами. Затем она переоделась и сказала Арману:
   -- Я довезу вас до площади Людовика XV. Вы перейдете мост Согласия и дойдете до бульвара Инвалидов, куда, как вам известно, выходит отель Сент-Люс. Будьте прежде всего осторожны...
   Арман сел в карету рядом с Фульмен, которая сказала ему, высаживая его у подножия обелиска:
   -- Я еду к Блиде... а в шесть часов буду ждать вас у себя.
   -- Я приеду.
   Арман дошел до бульвара Инвалидов и, по воспоминаниям, начал искать маленькую потайную дверь, на пороге которой однажды ночью двое соперников встретились и дрались насмерть за баронессу Сент-Люс.
   Но дверь была заделана. Тогда Арман прошел на Вавилонскую улицу и увидал наклеенный на подъезде отеля билет с надписью: "Сей отель продается".
   Он пошел прямо в помещение привратника. Привратник был новый и не знал Армана.
   -- Что вам угодно, сударь? -- спросил он.
   -- Этот отель продается?
   -- Да, сударь.
   -- Можно его осмотреть? Привратник взял связку ключей.
   -- Не угодно ли вам пойти за мною, сударь? -- сказал он. И он провел Армана через прихожую в ту самую квартиру, которая была ему так хорошо знакома.
   -- Посмотрим сад, -- сказал Арман.
   Привратник, пройдя коридор, открыл дверь, которая вела в сад. Арман едва удержался от крика удивления. Огромные деревья сада были срублены, а павильон, тот самый павильон, где его когда-то принимала баронесса и где однажды вечером он встретил графа Степана, более не существовал... Он был снесен.
   Значит, студента Фредерика Дюлонга возили не в отель Сент-Люс, и все предположения Армана рухнули разом. Под предлогом, что отель без сада не имеет для него ни малейшей прелести, он ушел, отказавшись даже взглянуть на самый отель. Однако Арман не мог удержаться от желания узнать, что сталось с предметом его любви?
   -- Ведь этот отель, -- спросил он привратника, -- принадлежал барону де Сент-Люс?
   -- Да, сударь, -- последовал ответ. -- Но господин барон уже давно умер, а госпожа баронесса вот уже пять лет, как ушла в монастырь, пожертвовав все свое состояние на богоугодные заведения, которые и продают этот отель.
   Арман ушел задумчивый, вернулся домой, переменил платье и поехал к Фульмен к шести часам. Фульмен уже вернулась. Что касается студента, то он заснул на диване около ликеров и сигар.
   -- Ну, что? -- спросила Фульмен. Арман рассказал ей все, что видел.
   -- Мне не посчастливилось так же, как и вам: Блида сегодня ночью уехала из Парижа в почтовой карете с графом Гоиловым, и никто не знает -- куда; но если бы мне даже пришлось обратиться к префекту полиции, я узнаю это. Притом, -- прибавила Фульмен, нахмурив брови, -- сегодня вечером, быть может, мы узнаем очень многое.
   Когда настал вечер, Фредерика Дюлонга разбудили.
   -- Как жаль, -- пробормотал он. -- Я так хорошо спал.
   -- Вы проспали двенадцать часов, -- сказала Фульмен, -- этого достаточно, мне кажется, а теперь вы нам нужны.
   -- Я готов. Куда мы поедем?
   -- На свидание Армана. И Фульмен сказала себе:
   -- Во что бы ни стало я должна увидеть эту женщину! Фульмен, Арман и студент сели в карету и приказали везти себя на площадь Эстрапад. Карета и прислуга танцовщицы получили приказание ожидать их на некотором расстоянии. Фульмен взяла под руку Армана и сказала Фредерику Дюлонгу:
   -- Позвоните и войдите первый; насколько возможно, проходя мимо окна привратницы, закройте нас собою.
   Студент в точности повиновался. В коридоре было так же темно, как и накануне, и Арман, подавший руку Фульмен, шел на цыпочках.
   -- Кто там? -- спросила привратница.
   -- Это я, -- ответил студент. -- Нет ли у вас писем?
   -- Нет, сударь.
   В то время, когда Фредерик Дюлонг обменивался этими словами в окно привратницкой, Фульмен и Арман молча прошли нижний этаж. Студент нагнал их, и все трое начали подниматься по лестнице в комнатку студента.
   -- Теперь, -- сказала танцовщица, входя, -- ступайте на свое свидание, Арман; мы подождем вас здесь.
   Молодой человек открыл окно, соскочил на крышу и добрался до другого окна, которое, согласно своему обещанию, Дама в черной перчатке должна была открыть ему. Но окно было заперто и света не было видно, хотя час свидания настал. Дама в черной перчатке заставляла ждать себя.

XXX

   Прошло около часа, а ни малейший шорох не долетел до Армана, в окнах дома Дамы в черной перчатке не мелькнуло ни огонька. Ухватившись за крышу, с бьющимся сердцем, сгорая желанием видеть незнакомку, молодой человек вздрагивал при малейшем шуме... а она все не шла!
   -- Уж не уехала ли она? Что за непредвиденное обстоятельство помешало ей прийти на свидание, которое она назначила сама, или же...
   Но при последнем предположении Арман почувствовал, как холодный пот выступил у него на висках. Или она назначила это свидание только для того, чтобы отделаться от Армана и одурачить его.
   Эти три предположения, явившиеся одно вслед за другим в голове бедного влюбленного, обращали минуты в вечность. Устремив глаза на закрытое окно, он забыл о времени и о Фульмен, ожидавшей его в комнате студента. Наконец легкий свист, раздавшийся со стороны дома Дюлонга, вывел его из забытья и заставил вздрогнуть.
   Его звала Фульмен.
   Арман подумал, что молодая женщина сделала какое-нибудь открытие или заметила свет в другом этаже дома; он пошел обратно, снова подвергаясь опасности скатиться с крутой крыши, где малейшая оплошность могла сделаться для него гибельной.
   Он добрался до окна студента. Фредерик Дюлонг и Фульмен ждали его там, облокотившись на подоконник.
   -- Мой бедный друг, -- сказала последняя, -- ясно, что нас обманули вконец. Дама в черной перчатке смеется над вами...
   -- О, -- вздохнул Арман, -- вы так думаете?
   -- Я убеждена в этом.
   -- Что же тогда делать?
   -- Вернуться домой.
   -- О, нет, я хочу подождать еще...
   -- Какое безумие!
   -- Или лучше... Арман колебался.
   -- Ну, что же? -- спросила Фульмен.
   -- Я выбью рамы в окне, проберусь в дом... и отомщу ей...
   -- Мой бедный друг, -- спокойно заметила на это Фульмен, -- разве вы не знаете, что выбить раму и вторгнуться в дом против воли его обитателей составляет поступок, который закон считает преступлением и предаст вас за него уголовному суду?
   -- Э! Что за важность! -- запальчиво вскричал Арман.
   -- Хорошо, -- сказала Фульмен, -- я предостерегла вас ради успокоения моей совести. А теперь, если вы решились на это...
   -- Разумеется.
   -- Так идемте...
   -- Как! Вы пойдете со мною?
   -- Разве я не взяла на себя опеку над вами? -- произнесла танцовщица, улыбаясь. -- Вы должны знать, что всюду, где есть что-нибудь похожее на роман или приключение, я являюсь самой счастливой женщиной на свете.
   -- Ну, так идемте!
   -- Подождите минутку, -- остановила его Фульмен. -- Я не могу так идти.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я сильно не доверяю женщине, которую вы безумно любите, и не хочу попасть в ловушку.
   -- Ах, Боже мой! Почем вы знаете, что мы не встретим свирепого майора Арлева, который нападет на нас с двумя или тремя лакеями?
   -- При мне кинжал.
   -- Этого недостаточно.
   Фульмен подошла к столу студента и взяла пистолеты, которые утром оставил на нем Арман.
   -- Вот, так будет лучше, -- сказала она.
   -- А мне вы разрешите отправиться с вами? -- спросил Фредерик Дюлонг.
   -- Если хотите.
   Фульмен перескочила через подоконник и вспрыгнула на крышу.
   -- Осторожнее! -- предостерег ее Арман.
   -- Ну, вот еще! -- ответила Фульмен. -- Я в ранней юности танцевала на канате.
   И она побежала по краю крыши с уверенностью и легкостью, доказывавшими достоверность ее слов. Студент и Арман следовали за нею. Первый запасся спичками. Арман вынул пистолеты из ящика и нес их в руке. Что касается Фульмен, то она захватила кинжал Армана.
   Когда молодая женщина добралась до окна, у которого в течение часа Арман прождал напрасно, то она обернулась и сказала:
   -- Не надо шуметь, раз этого можно избежать.
   Она сняла с мизинца левой руки кольцо с чудным граненым алмазом и с ловкостью гранильщика начала резать оконное стекло около задвижки, осторожно, не шумя, вынула его и положила на крышу. Потом, обернувшись к Арману, сказала:
   -- Зарядите пистолеты.
   Молодая женщина просунула руку в сделанное ею отверстие, нажала задвижку и открыла окно, после чего одним прыжком, с легкостью балерины, соскочила с крыши в будуар Дамы в черной перчатке, где царил мрак и полнейшая тишина.
   Арман и студент последовали ее примеру.
   Студент начал высекать огонь. Но едва вылетели несколько искр и осветили комнату, как Арман с удивлением вскрикнул.
   Будуар был пуст, исчезло все до мраморного бюста, покрытого черным вуалем, включительно.
   -- Птичка упорхнула! -- прошептала Фульмен, а Арман, разбитый от волнения, прислонился к стене, чтобы не упасть.
   Студент зажег свечу, которой он запасся, уходя из комнаты, и при ее свете Фульмен и ее спутники осмотрели весь будуар, салон и все остальные комнаты и этажи огромного дома. Он оказался совершенно пуст.
   -- Ну, -- прошептала Фульмен час спустя после бесплодных поисков, -- мы имеем дело с сильной женщиной.
   -- О, -- вздохнул студент, -- если бы нам удалось захватить Блиду... я потребовал бы с нее реванш за эту ночь. Я совершенно разбит, так они меня исколотили...
   -- Что касается Блиды, -- вскричала Фульмен, -- то она должна во что бы то ни стало рассказать нам все!
   Арман в каком-то оцепенении машинально шел за ними. Вдруг Фредерик Дюлонг ударил себя по лбу.
   -- О, я догадался!
   -- О чем? -- поспешно спросила Фульмен, повернувшись к нему.
   -- Вы ездили к Блиде?
   -- Да.
   -- На улицу Матадор, N 17?
   -- Да.
   -- И вам сказали, что она уехала с русским?
   -- В почтовой карете, вчера ночью.
   -- Ну, так это невозможно.
   -- Почему?
   -- Потому что граф Гоилов уехал в Голландию три дня назад; по крайней мере, мне так объяснила Блида вечером в день его отъезда.
   -- В таком случае, где же она?
   -- Ясно, -- сказал студент с проницательностью, которой трудно было ожидать при его грубости и вульгарности, -- что если нас провели и Блида принадлежит к числу наших мистификаторов, то она сочла благоразумным уехать...
   -- Это справедливо.
   -- Вместо того, чтобы покинуть Париж, она сочла самым лучшим скрыться в его окрестностях и покинула свое жилище на несколько дней.
   -- Париж велик, -- прошептала Фульмен, -- но я найду Блиду.
   -- А я, -- сказал студент, -- кажется, догадываюсь, где она.
   Арман вскрикнул от радости, глаза Фульмен заблистали.
   -- Блида, -- продолжал медик, -- дитя улицы и сохранила, несмотря на богатство, слабость к студенческим ресторанам и, в особенности, к студентам.
   -- Значит, наши поиски ограничатся одним только кварталом?
   -- Подождите!.. Три месяца назад она безумно влюбилась в одного молокососа, который живет на улице Медицинской Школы, и я отдам голову на отсечение, что она нашла приют у него.
   -- Знакомы вы с этим юношей?
   -- Разумеется.
   -- Теперь нужно найти способ, -- сказала Фульмен, -- захватить Блиду.
   Говоря это, танцовщица и ее спутники вышли из опустевшего дома, снова прошли по крыше и вошли в комнату студента.
   Там Фульмен с минуту сидела молча, погруженная в глубокое размышление.
   Наконец, подняв голову, она сказала молодым людям:
   -- Если вы положитесь на меня, в случае, если Блида окажется действительно на улице Медицинской Школы, то я клянусь вам, что добуду ключ от этой загадки.
   -- Будто, -- заметил Арман.
   -- Друг мой, -- продолжала Фульмен, -- вы вернетесь домой вместе с г-ном Фредериком Дюлонгом и будете там ждать от меня известий.
   -- Почему я не должен идти с вами?
   -- Потому что в вашем присутствии я ничего не добьюсь от Блиды.
   -- О, будьте спокойны! -- вскричал студент, сжимая кулаки, -- я сумею заставить ее говорить, я...
   Фульмен пожала плечами.
   -- Позвольте же мне действовать, -- сказала она, -- и не откажите дать кое-какие сведения.
   -- Спрашивайте...
   -- На какой улице живет студент?
   -- Улица Медицинской Школы, N 59.
   -- Его имя?
   -- Эмиль Дюпор.
   -- Ну, так едемте, -- сказала Фульмен. -- Вы, Арман, завезете меня домой, а затем моя карета развезет вас обоих по домам.
   И танцовщица мысленно добавила:
   "Решительно, интрига запутывается, так что я буду забавляться месяца два. Я рождена, чтобы вести романтический образ жизни".
   На другое утро в девять часов Арман, всю ночь не сомкнувший глаз, начал засыпать, когда стук кареты, катившейся по мостовой двора, внезапно разбудил его. Минуту спустя вошел старик Иов.
   -- Госпожа Фульмен, -- доложил он, -- желает видеть господина Армана.
   Молодой человек накинул халат и приказал просить танцовщицу. Фульмен вошла и подала ему руку. Молодая женщина была бледна и серьезна. Она села рядом с постелью Армана.
   -- Видели вы Блиду? -- поспешно спросил он ее.
   -- Нет, -- ответила Фульмен и жестом попросила его помолчать.
   -- Ну, -- сказала она минуту спустя, -- поговорим...
   -- О чем? -- спросил он с удивлением.
   -- Чтобы лучше вести наши розыски, я должна расспросить вас о прошлом.
   -- Спрашивайте, -- просто сказал он.
   -- Мое дорогое дитя, -- продолжала Фульмен, -- уверены ли вы, что не имеете врагов?
   -- Врагов! -- проговорил он, все более и более удивляясь.
   -- Да, врагов ожесточенных, неумолимых, которые тайно преследуют вас...
   -- Я не должен, я не могу их иметь.
   -- Это странно!..
   -- Но объяснитесь же, Фульмен!
   -- Погодите. Итак, у вас нет врагов?
   -- Я не думаю.
   -- А у вашего отца?
   Арман вздрогнул. Но, так как он не был посвящен в тайны ужасного образа жизни полковника, который тот так долго вел, то он, не колеблясь, ответил:
   -- Мой отец -- лучший из людей; кто же может иметь что-либо против него.
   -- Тогда, -- сказала задумчиво Фульмен, -- не будем говорить об этом.
   -- Однако...
   -- Не спрашивайте меня, это бесполезно... Доверьтесь мне.
   -- Значит, вы не застали Блиды?
   -- Нет, но я напала на след Дамы в черной перчатке. Арман вскрикнул от радости.
   -- Она уехала из Парижа.
   -- Ах!
   -- И поехала в Нормандию, -- продолжала Фульмен. Арман, без сомнения, собирался объявить, что он поедет вслед за нею, как вдруг старик Иов, снова открыв дверь спальной, пропустил человека, визита которого молодой его господин, по-видимому, не ожидал. Вошедший был полковник Леон.
   Полковник, войдя, многозначительно переглянулся с Фульмен. Чтобы объяснить этот взгляд, нам суждено сделать отступление и рассказать событие, изменившее планы Фульмен. Молодая женщина солгала Арману: она нашла Блиду.

XXXI

   Вот что случилось.
   Четыре часа спустя после бесплодных розысков Фульмен, Армана и Фредерика Дюлонга в покинутом доме на площади Эстрапад, иначе говоря в час ночи, по улице Медицинской Школы ехала карета и остановилась у подъезда дома, о котором говорил студент медицины.
   Из кареты вышли два человека и приказали кучеру подождать.
   Они были высокого роста, вооружены толстыми палками и одеты в голубые сюртуки и гусарские брюки; их длинные усы и густые бакенбарды делали их похожими на агентов полиции, не носящих формы, которым приказывают сторожить по ночам на улицах, а иногда даже производить аресты.
   Они позвонили. Несмотря на поздний час, дверь немедленно отворилась. N 59 был большой меблированный отель, населенный студентами. Звонившие поднялись на антресоли, где находилась контора хозяйки отеля, толстой пожилой женщины с претензиями на молодость, носящей кольца на всех пальцах, пеньюары из светлых материй и волосы, завитые локонами, и называвшейся благозвучным именем: госпожа Бевуаль. Госпожа Бевуаль собиралась уже выйти из конторы, потому что все ее жильцы вернулись домой, когда раздался звонок, и она увидала две мрачные фигуры своих ночных посетителей. Увидав их, впечатлительная госпожа Бевуаль попятилась назад: они произвели на нее действие головы Медузы.
   -- Сударыня, -- сказал один из них, приложив палец к губам, -- будьте добры, не шумите и выслушайте нас.
   Госпожа Бевуаль продолжала пятиться и, как автомат, жестом пригласила их сесть, так велико было ее волнение.
   -- Вы, конечно, догадываетесь, кто мы? -- спросил все тот же агент.
   Хозяйка отеля, дрожа, кивнула головой.
   -- Хорошая репутация вашего дома, -- продолжал полицейский, -- ставит нам в обязанность сохранить в тайне тяжелое поручение, возложенное на нас.
   -- Боже мой, господа, -- пробормотала госпожа Бевуаль, к которой наконец вернулась способность говорить, -- мой дом пользуется доброй славой... мои жильцы также, и я отвечаю за них, как за самое себя... и я не вижу причины...
   -- Извините, сударыня, -- строго перебил ее один из агентов, -- я должен вам заметить, что мы избегаем всякого шума, всякого скандала и советуем вам, в ваших же интересах, отвечать нам без утайки.
   -- Господи, Господи! -- бормотала растерявшаяся хозяйка отеля.
   -- Все ли ваши жильцы вернулись?
   -- Но... я не знаю...
   -- Берегитесь солгать!
   -- Да, господа, они вернулись...
   -- Одного из них зовут Эмиль Дюпор?
   -- Ах, господа, -- пробормотала г-жа Бевуаль, -- это очень хороший молодой человек.
   -- У него в данное время находится особа по имени Блида...
   -- Ах, -- вскричала госпожа Бевуаль, растерянное лицо которой вдруг успокоилось, -- если вы ищите ее... то это мне безразлично!
   -- Да, ее! Возьмите свечу и проводите нас в комнату Эмиля Дюпора.
   Госпожа Бевуаль повиновалась и, идя впереди, указывала дорогу.
   Студент, которого звали Эмилем Дюпором, жил на пятом этаже в маленькой квартире, состоявшей из двух комнат: крохотной залы и еще меньших размеров спальной.
   Луч света, выходивший из-под двери, дал понять госпоже Бевуаль и ее спутникам, шедшим на цыпочках, что студент дома. Эмиль Дюпор, которому вскоре предстояло держать экзамен, сидел у стола и зубрил вовсю, а у камина приютилась женщина и читала книгу; судя по желтой обложке, это был роман.
   Эмиль Дюпор был еще совсем юноша, лет двадцати, словом, красивый малый.
   Что же касается Блиды, то она заслуживает более подробного описания. Блида была маленькая белокурая женщина, розовая, нежная, с большими, с косым разрезом глазами, маленькими ногами и руками, с милым и немного мечтательным личиком; вечером при свете лампы, несмотря на то, что ей было уже за тридцать пять лет, ей можно было дать всего только лет двадцать пять.
   Госпожа Бевуаль тихонько постучала в дверь.
   -- Кто там? -- спросил студент, подумавший, что к нему пришел кто-нибудь из соседей, потому что благодаря табльдоту, заведенному чувствительной госпожой Бевуаль, все жильцы ее уже давно между собою перезнакомились.
   -- Эмиль, не отворяй, -- сказала Блида под влиянием какого-то предчувствия.
   -- Это я, мадам Бевуаль, -- нежно пролепетала хозяйка отеля.
   -- Откройте, -- сказала успокоенная Блида.
   Студент встал, пошел отворить и сделал шаг назад, увидев позади хозяйки мрачные фигуры двух неизвестных лиц, которых он также принял за полицейских агентов. Но не успел он вскрикнуть, предупредить Блицу или обнаружить как-нибудь иначе свое удивление, как один из них грубо отстранил госпожу Бевуаль, вошел и сказал студенту:
   -- Сударь, не поднимайте шума... это бесполезно... притом у нас дело не к вам.
   Даже самый честный человек, совесть у которого совершенно чиста, не может без волнения видеть людей, являющихся к нему в полночь, во имя закона. Волнение Эмиля Дюпора было так велико, что он не находил слов, чтобы ответить им, не мог сделать движения и стоял пораженный и, по-видимому, спрашивая себя, бредит он или видит все наяву. Что касается Блиды, то она стояла бледная и дрожащая и растерянно смотрела на полицейских агентов. Один из них, взявший на себя обязанность дать объяснение, взглянул на нее и сказал:
   -- Сударыня, вас зовут Луизой Гато, по прозванию Блида?
   -- Да, сударь, -- пробормотала Блида, совершенно не обладавшая смелостью женщин ее сорта.
   -- Внизу нас ждет карета, не угодно ли вам последовать за нами?
   -- Последовать за вами?
   -- Да, сударыня.
   -- Но я ни в чем не виновата... я не совершила ничего преступного... я...
   -- Тс! -- остановил ее человек с длинными усами: -- Вы объяснитесь где и когда следует.
   -- Однако! -- в свою очередь вскричал Эмиль Дюпор, к которому вернулось присутствие духа, -- это ошибка, господа, эта дама у меня... я отвечаю за нее...
   -- Отлично, милейший господин Эмиль, но не мешайте в деле, вы этим только повредите. Если эта дама невиновна -- там увидят.
   -- Но, наконец, в чем же меня обвиняют? -- пробормотала Блида, вырываясь от второго мнимого агента.
   -- Вам все объяснят, идемте...
   Блида хотела защищаться и кричать, но один из полицейских сказал ей:
   -- Если вы будете сопротивляться, то я кликну в окно моих людей, которые ждут внизу, и вас свяжут по рукам и по ногам... Если вы будете кричать, вам засунут в рот платок и заставят замолчать.
   -- Ну, хорошо! -- сказала Блида, немного успокоившись. -- Не надо употреблять насилие, я последую за вами.
   Она протянула руку студенту, пораженному ужасом, и позволила увести себя агентам. Спускаясь по лестнице, они держали за руку молодую женщину, потом открыли дверцу кареты, помогли ей сесть и сами поместились рядом с нею. Карета помчалась.
   Один из полицейских преспокойно вынул из кармана кинжал, лезвие которого мелькнуло перед глазами Блиды при свете каретного фонаря.
   -- Слушайте же меня внимательно, -- сказал он, -- мы не полицейские агенты, хотя получили приказание привезти вас туда, где от вас желают получить некоторые объяснения; остерегайтесь кричать или звать на помощь во время пути, потому что вы умрете раньше, чем кто-нибудь успеет помочь вам.
   Блида вздрогнула и промолчала. Куда же ее везут?
   Это ей было трудно угадать, хотя два предположения одно за другим мелькнули в ее голове в то время, как карета выехала из улицы Мазарини и покатила к набережной.
   Первое, что граф Гоилов, ее повелитель, внезапно вернулся в Париж, узнал о ее бегстве к студенту и, по привычке русского важного барина, третирующего свою содержанку, как рабу, решился подвергнуть ее какому-нибудь ужасному наказанию.
   Но это предположение испугало Блиду менее второго.
   Блида вспомнила о Фульмен, перед которой она была, конечно, неправа и встречи с которой она старалась избегать, уезжая из своей хорошенькой квартирки на улице Матадор и решившись поселиться у Эмиля Дюпора на пятом этаже на улице Медицинской Школы. Она знала Фульмен за женщину энергичную и решительную и боялась увидеть ее участие в дерзком похищении, жертвой которого была она; ее подозрения перешли в уверенность, когда она увидела направление, по которому ехала карета. Карета действительно, проехав вдоль набережной, свернула на площадь Согласия, поднялась по Елисейским полям и въехала на улицу Марбеф. Блида не думала ни защищаться, ни кричать, потому что она приняла всерьез слова одного из полицейских, пригрозившего убить ее. К тому же в этот час в Елисейских полях не было ни души. Карета остановилась перед отелем Фульмен.
   -- Выходите, сударыня, -- пригласил ее один из мнимых агентов.
   Блида повиновалась. Агент взял ее за руку и провел на нижний этаж, в прекрасную оранжерею, где в начале этого рассказа мы видели танцовщицу, ужинавшую со своими друзьями.
   Фульмен ждала Блиду. Молодая женщина небрежно развалилась в кресле; она улыбалась и, увидев свою старинную подругу, сказала:
   -- Согласись, моя дорогая, что у меня смышленые лакеи... они разыграли свою роль в совершенстве.
   Фульмен расхохоталась, в то время как Блида остановилась, нахмурив брови, на пороге оранжереи.
   -- Если ты захотела сыграть надо мною шутку, -- сказала она, -- то я должна объявить тебе, что она плохого сорта.
   -- Неужели?
   Фульмен жестом отпустила слуг, потом взглянула на Блиду, и ее взгляд был так пронзителен, что та была потрясена до глубины души.
   -- Дорогая моя, -- сказала Фульмен, причем улыбка исчезла с ее губ, -- я никогда не шучу в серьезных вещах.
   -- Гм! -- заметила Блида. -- Ты хочешь, значит, говорить со мною о серьезных вещах.
   -- Да, -- утвердительно кивнула головою Фульмен.
   -- В таком случае, -- пробормотала Блида, -- ты могла бы написать мне или послать...
   -- Моя крошка, -- резко перебила ее Фульмен, -- у нас нет времени, ни у тебя, ни у меня, дольше обманывать друг друга и обмениваться длинными фразами: тебе грозит смертельная опасность.
   При этих словах Блида отскочила к двери. Но Фульмен выпрямилась, подошла к Блиде, выше которой она была целой головой, и сказала:
   -- Выслушай внимательно и прими к сведению мои слова. У меня в отеле шестеро слуг. Все они мне преданы и умрут за меня. Двери заперты, и ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока я этого не захочу.
   -- Но чего ты хочешь от меня? -- вскричала бледная и дрожащая Блида. -- Что я тебе сделала?
   Фульмен взяла кинжал с камина и снова подошла к Блиде. Та, испугавшись, хотела было отскочить, но очутилась припертою к стене. Фульмен положила на плечо подруги свою красивую руку, под нежной кожей которой скрывались стальные мускулы.
   -- Слушай: если ты будешь неблагоразумна, то я всажу тебе на три дюйма в горло эту игрушку, затем прикажу положить тебя в карету, отвезти на площадь Согласия и бросить твое тело к подножию обелиска. Потом велю заложить себе дорожную карету и отправлюсь в Калэ, а оттуда в Лондон, прежде чем узнают, кто ты.
   -- Но... чего же ты хочешь от меня? -- опять проговорила дрожащая Блида.
   -- Ты это сейчас узнаешь. Вчера ты обманула меня, дав мне ложные сведения о таинственной Даме в черной перчатке; ты захотела потешиться надо мною... Я хочу знать все.
   И Фульмен занесла кинжал над Блидой.
   Но, странная вещь! Вместо того, чтобы испугаться еще сильнее, вместо того, чтобы молить о пощаде, Блида выпрямилась и сказала:
   -- Если ты хочешь убить меня, то убивай, но я ничего не скажу, потому что здесь дело идет о жизни моего ребенка.
   Поднятая рука Фульмен опустилась.
   -- Твоего ребенка? -- спросила она с удивлением.
   -- Да, -- подтвердила Блида, -- ведь ты знаешь, что у меня есть десятилетний сын.
   -- Ну, так что же?
   -- А то, что у меня отняли, похитили моего сына; меня заставили служить людям, которых я совершенно не знаю, и я должна хранить их тайну; если хоть одно слово сорвется у меня о том, что мне известно, то они убьют моего ребенка...
   Блида говорила с такою искренностью, что Фульмен поверила ей и увидала, что материнский инстинкт победил в ней в эту минуту страх женщины. Однако она толкнула Блиду в кресло и снова занесла над нею кинжал.
   -- Ты смеешься надо мною, -- сказала она. -- И за это я тебя убью.
   Она приставила острие смертоносного оружия к ее горлу.
   -- Они не убьют моего сына! -- прошептала Блида, и лицо ее осветилось улыбкой, в которой вылилась вся ее любовь к ребенку.
   -- Ну, так говори, -- сказала Фульмен, -- объяснись... неужели ты ровно-таки ничего не можешь сказать?
   -- Могу сказать только одно.
   -- Что?
   -- Арман любит Даму в черной перчатке, не правда ли?
   -- До сумасшествия.
   -- А ты любишь Армана?
   -- Страстно.
   -- Значит, ты не хочешь, чтобы с ним случилось несчастье?
   -- Как ты глупа, -- пробормотала Фульмен.
   -- Ну, так слушай, -- быстро заговорила Блида, -- я дам тебе совет; если ты его любишь и имеешь на него хотя бы малейшее влияние, то посади его в карету, увези подальше от Парижа, на край света, если понадобится, а в случае крайности, заставь его переменить имя.
   -- Но к чему все это?
   -- Чтобы никогда, -- продолжила Блида, -- он не искал случая увидеться с Дамой в черной перчатке, потому что ты не знаешь, до чего его доведет эта любовь.
   -- До чего же она доведет его? -- спросила Фульмен, поверив искренности голоса и жестов Блиды.
   -- До смерти!
   Фульмен вздрогнула.

XXXII

   Наступило молчание между обеими женщинами, из которых одна держала жизнь другой в своих руках. Слова или, вернее, последнее слово Блиды произвело на Фульмен сильное впечатление; она поняла, что отныне ей не грозит более опасность.
   -- Да, -- продолжала Блида, считавшая необходимым пояснить свои последние слова, -- если Арману надоела жизнь, если он хочет покончить с нею одним из тех трагических и таинственных способов, причины которых скрываются во мраке и которые человеческое правосудие, разочаровавшись в своих бесплодных поисках, приписывает, наконец, случаю, то ему остается только преследовать Даму в черной перчатке и постараться приподнять угол той непроницаемой завесы, которой эта женщина, представляющаяся для меня самой загадкой, так тщательно старается скрыть свою жизнь. Почем знать, -- хотя я говорю это, положим, не имея веских доказательств, -- что она не ищет его, что она не обрекла его на погибель?
   Пока Блида говорила, Фульмен размышляла и пришла к решению:
   "Ясно, что Блида более ничего не скажет мне; вероятно, она уже сказала все, что знает. Она не может объяснить мне подробностей из собственных интересов; что касается тайны, окружающей тех, агентом которых она является, то она ее не знает. Нужно искать ее в другом месте".
   Фульмен отбросила кинжал и сказала Блиде:
   -- Извини меня за насилие, моя бедная, даю тебе слово, что Арман уедет; но чтобы не компрометировать тебя, обещаю тебе, что он уедет, не зная причины отъезда. Будем говорить всем, что мы не видались и я не могла отыскать тебя; ты скажешь то же самое. Мои люди отвезут тебя обратно на улицу Медицинской Школы, и твой студент подумает, что ты сделалась жертвой доноса и ошибки.
   -- Хорошо, -- согласилась Блида; -- но как же ты, однако, догадалась, что я на улице Медицинской Школы?
   -- Мне проговорилась твоя камеристка, -- созналась Фульмен.
   Танцовщица была осторожна; она находила, что ни к чему замешивать имя студента Фредерика Дюлонга; и так как могло случиться, что Блида, которой стало известно очень многое, не знала о приключении прошлой ночи с ее старинным другом и о насилии, которому он подвергся, то было бы неблагоразумно, пожалуй, даже опасно, показаться слишком много знающей в ее глазах.
   -- Теперь, -- прибавила Фульмен, -- надень свою накидку, опусти вуаль и уходи.
   Блида не замедлила воспользоваться этим разрешением, Фульмен могла еще раздумать, и Блида, видевшая все время над собою кинжал, от острия которого она избавилась каким-то чудом, пожала руку танцовщице, которую та ей протянула, и быстрыми шагами вышла из оранжереи.
   "Как она улепетывает", -- подумала Фульмен, невольно улыбнувшись в то время как она звонила и приказывала заложить в карету лучшего рысака, чтобы отвезти Блиду.
   Оставшись одна, молодая женщина снова задумалась.
   -- Честное слово, -- прошептала она, свертываясь в клубок на кресле, стоявшем перед камином, и поставив маленькую и красивую ножку на каминную решетку, -- как подумаешь, что неделю назад я скучала до того, что решила вступить в брак с лордом Г., а теперь запуталась в такой роман, которых более не умеют писать, то скажешь, что только в Париже и возможны подобные вещи.
   И романтическая девушка, вопреки всем таинственным опасностям, которые, по-видимому, угрожали любимому ею человеку, вздрогнула от радостного чувства.
   "А теперь, -- сказала она себе, -- попробуем прийти к какому-нибудь выводу. Раз я являюсь действующим лицом в мелодраме, то постараемся сыграть главную роль..."
   Фульмен положила щипцы на место, оперлась локтем о колено, положила подбородок на руку и, подобно автору, рассказывающему сюжет своей пьесы артистам, продолжала размышлять:
   "Действие происходит в наши дни, в Париже. Главные действующие лица -- первый любовник, Арман; главная женская роль принадлежит Фульмен; комик -- это простак студент медицины, которого бьют и которому завязывают глаза; таинственную женщину, быть может, изменницу, зовут Дамой в черной перчатке; есть и некоторые второстепенные роли -- Блида, Мориц Стефан. При поднятии занавеса Фульмен скучает, ищет романтического любовника, хочет любить человека, который не любит ее и оскорблен женщиной. Ей указывают на такого человека -- это Арман. Арман влюблен в Даму в черной перчатке, женщину неуловимую".
   Затем Фульмен решила:
   "Вместо того, чтобы сражаться с соперницей, я хочу устранить на пути Армана все препятствия и прежде всего сделать его счастливым. Когда я достигну этого, Арман будет принадлежать мне. Счастливый человек утомится своим счастьем и, когда этот момент наступит, даст поймать себя на удочку! Второе действие: Фульмен находит Даму в черной перчатке, она доставляет Арману возможность пробраться к ней и т. д., и т. д. Действие третье: пьеса принимает новый оборот, интрига запутывается. Ожидаемая развязка отдаляется. Блида сознается под острием кинжала, что сын ее в руках неизвестных ей лиц, которые убьют его, если она что-нибудь расскажет; она дает понять, что Дама в черной перчатке обладает какой-то тайной, и, желая узнать эту тайну, Арман подвергается смертельной опасности; может быть, даже, что вместо того, чтобы стараться избежать этой встречи, Дама в черной перчатке ищет ее, и интрига, запутываясь все более и более, становится полна животрепещущего интереса. Таков конец третьего действия. Четвертый акт: Фульмен одна и произносит следующий монолог. Очевидно, Блида является второстепенным лицом и не знает тайны; также вероятно, что Дама в черной перчатке мыкается по свету, имея в виду особую цель, у нее есть какие-то основания переезжать в двадцать четыре часа в новое помещение, развешивать свои портреты, которые исчезают, и заставлять бедного влюбленного мальчика, глупого, как все влюбленные, преследовать ее без всякой серьезной причины, кроме собственного развлечения. Эта женщина -- враг Армана. Почему? Ей одной это известно; но есть женщина, которая поклялась узнать это, и эта женщина исполнит это. В тот день, когда Дама в черной перчатке объявила себя врагом Армана, Фульмен, которая любит его, объявила войну Даме в черной перчатке. Борьба сосредоточится между этими двумя женщинами".
   "Милостивые государи и милостивые государыни, -- прервала себя Фульмен, обращаясь к воображаемым зрителям, -- в пьесе будет множество других картин, но пока они еще не готовы...".
   И Фульмен погрузилась в размышления и продумала до рассвета.
   Она вскочила удивленная, увидав первые лучи солнца, проникнувшие через окна оранжереи. Фульмен позвонила и приказала приготовить себе ванну. После ванны она начала одеваться с помощью камеристки и приказала подать себе карету.
   "Решительно, -- подумала камеристка, передавая приказание кучеру, -- происходят какие-то непонятные вещи, и барыня или сошла с ума, или просто по уши влюбилась в молокососа Армана, что вздумала среди зимы выехать в семь часов утра".
   Через десять минут Фульмен села в карету и приказала везти себя в Пасси, на улицу де Помп. Карета остановилась перед маленьким бедным одноэтажным домиком с палисадником и зелеными ставнями. Фульмен вышла из кареты и позвонила. Толстая, уже довольно пожилая служанка в огромном остроконечном чепчике, какие носят нормандки, вышла отворить дверь и, казалось, была сильно удивлена, увидав молодую и красивую даму, закутанную в большую английскую шаль и прятавшую руки в соболью муфту.
   -- Здесь живет полковник Леон? -- спросила Фульмен.
   -- Здесь, -- ответила служанка.
   -- Встал он?
   -- Да, сударыня.
   Фульмен прошла во двор, не обратив внимания на впечатление, которое она произвела на нормандку.
   -- Сударыня, как прикажете о вас доложить?
   -- Ничего не надо.
   -- Однако...
   -- Скажите просто полковнику, что друг его сына хочет его видеть.
   Эти слова удовлетворили служанку вполне. Она провела Фульмен в маленький зал и просила ее подождать. Две минуты спустя дверь отворилась, и Фульмен увидала входящего полковника Леона.
   Те, кто видел полковника лет пять назад, бодрого, с черными волосами и огненным взором, каждая черта лица которого свидетельствовала о железной воле этого человека, с большим трудом узнали бы его теперь.
   Полковник сделался стариком, с седыми и редкими волосами, со сгорбленным станом и тусклыми глазами. Годы или угрызения совести довели его до такого быстрого разрушения? Один Бог мог ответить на это.
   Он поклонился Фульмен, не будучи в состоянии скрыть своего удивления, и предложил ей кресло у камина, где пылало яркое пламя.
   -- С кем я имею честь говорить? -- спросил он любезно.
   -- Меня зовут Фульмен, -- ответила молодая женщина, скромно опустив глаза. -- Я танцую в Опере.
   -- Вы приехали ко мне по поручению моего сына? -- спросил ее старик, и лицо его приняло при этом выражение радости и гордости, а потухший взор заблистал.
   Этот человек, всех ненавидевший, презиравший и преследовавший, игравший честью и жизнью людей, вздрогнул с головы до ног при одном имени своего сына, единственной привязанности, которая жила в его каменном сердце.
   -- То есть, я приехала поговорить о нем, -- сказала Фульмен.
   -- Боже мой! -- пробормотал полковник, бледнея. -- Неужели он заболел... или дрался на дуэли... Он ранен...
   -- О, успокойтесь, -- сказала Фульмен, -- он чувствует себя превосходно.
   -- Ах, как вы меня напугали!.. И полковник прибавил взволнованным голосом:
   -- Дорогое дитя! Вот уже три дня, как он не был у меня... О! Я не сержусь на него за это... он молод... я стар... ему скучно со мною... и притом Иов сказал мне...
   Полковник остановился и взглянул на Фульмен с любезной улыбкой.
   -- Что он вам сказал? -- спросила танцовщица.
   -- Что он влюблен... вероятно, в вас... вы так прекрасны и притом лицо у вас такое доброе... и он будет с вами так счастлив, не правда ли?
   Фульмен с улыбкой покачала головой.
   -- Нет, он не в меня влюблен... однако... Ах, полковник! -- воскликнула она с благородной искренностью, тронувшей до глубины души старика: -- Я могу признаться вам, потому что вы его отец: я люблю его...
   -- А он вас не любит?
   -- Нет.
   -- Значит, он слеп! -- пробормотал старик, взглянув на танцовщицу взглядом знатока, умеющего ценить красоту женщин.
   -- О, будьте покойны, -- сказала Фульмен, -- он полюбит меня когда-нибудь. Я это чувствую... а если я хочу чего-нибудь...
   Фульмен упрямо надула губки, что вызвало улыбку у полковника, и продолжала:
   -- Я пришла к вам поговорить о нем потому, что мы оба любим его больше всего на свете.
   -- Благодарю вас, -- сказал старик, пожав руку Фульмен.
   -- А еще потому, -- продолжала она, -- что ему грозит большая опасность.
   -- Опасность! -- вскричал, весь задрожав, полковник, причем вся кровь прилила у него к сердцу.
   -- Успокойтесь, -- сказала Фульмен, -- мы можем ее предупредить.
   -- О, так говорите, говорите скорее!
   -- Полковник, -- серьезно продолжала молодая женщина, -- знаете ли вы врагов Армана?
   -- Врагов? Ах, возможно ли это? Он так добр, так благороден, дорогое мое дитя.
   -- В таком случае, они есть у вас?
   При этом вопросе полковник вздрогнул, и перед его глазами, как в панораме, промелькнуло все его прошлое... У него потемнело в глазах.
   -- Быть может.
   -- Ну, так слушайте.
   И Фульмен рассказала дрожавшему полковнику о любви его сына к таинственной Даме в черной перчатке и происшествиях, совершившихся в течение последних двух дней. Полковник слушал танцовщицу, но едва она кончила свой рассказ, как сгорбленный старик выпрямился, и потухший взор его заблистал гневом и энергией.
   -- Ах! -- воскликнул он. -- Если кто-нибудь осмелится, коснуться моего ребенка... то я, кажется, потрясу небесный свод и обрушу его на голову дерзнувшего.
   -- Слушайте, -- сказала Фульмен, -- вот зачем я пришла к вам. Под предлогом поездки по делам, требующим присутствия Армана, увезите его отсюда. Уезжайте с ним сегодня же вечером. Увезите его подальше от Парижа, в Нормандию, в Бретань, куда хотите, а я в течение этого времени постараюсь узнать тайну Дамы в черной перчатке...
   Фульмен встала.
   -- Я еду к Арману, -- сказала она, -- через несколько минут вы должны также отправиться к нему; сделайте вид, что вы никогда не видали меня и что только случай свел нас у него. Вы приедете просить Армана сопровождать вас... в Нормандию, не правда ли?
   -- Да, -- сказал полковник, -- у меня действительно есть небольшое имение в нескольких лье от Гавра.
   -- Отлично, -- сказала Фульмен, -- так я поеду уговаривать Армана отправиться с вами.
   Теперь понятно, почему Фульмен сказала Арману, что она не нашла Блиды, причем быстро обменялась многозначительным взглядом с полковником, когда тот появился на пороге спальной.
   -- Дорогое дитя, -- сказал полковник, -- можешь ли ты пожертвовать неделю своему старому отцу, который, как ты знаешь, никогда не просил посвящать ему твое свободное время? Ты непременно должен поехать со мною в Нормандию. Дело идет о твоем состоянии.
   Арман колебался и взглянул на Фульмен. Она же наклонилась к нему и шепнула ему:
   -- Поезжайте! К вашему возвращению я отыщу Даму в черной перчатке и узнаю ее тайну.
   В тот же вечер полковник и его сын сели в карету, и Фульмен сказала себе:
   -- Теперь, когда мне уже нечего дрожать за Армана, я могу вспомнить, что меня зовут Фульмен, и доказать Даме в черной перчатке, что это имя обозначает "молния".

XXXIII

   В таком рассказе, как наш, где встречается множество лиц и события быстро сменяют одно другое, автор должен переносить внимание читателей то туда, то сюда, часто оставляя совершенно в стороне некоторых действующих лиц. Мы оставили Даму в черной перчатке в замке де Рювиньи с майором Арлевым и капитаном Гектором Лембленом, чтобы вернуться к нашему несчастному герою Арману, заснувшему на кушетке у Фульмен, а теперь мы снова вернемся в Рювиньи и к той минуте, когда майор Арлев настаивал, выходя из-за стола, чтобы Гектор Лемблен проводил их в комнату, где должна была храниться шкатулка генерала. Читатель, вероятно, помнит, что Гектор Лемблен, несмотря на сильное волнение, согласился на это. Дама в черной перчатке и майор Арлев, заметив волнение, охватившее капитана, переглянулись. Но Гектор, не поднимавший глаз, не заметил этого движения.
   -- Я понимаю, -- сказал майор, подойдя к Гектору Лемблену и взяв его под руку, -- что это тяжело для вас...
   -- Идемте, -- резко перебил его капитан, которому страх выдать себя придал неожиданную смелость.
   Он встал и взял свечу.
   -- Жермен, -- сказал он, обращаясь к камердинеру, -- ты пойдешь с нами.
   Жермен поднял связку ключей, которую капитан уронил вместе со свечою у дверей комнаты, порога которой он не решился переступить, и пошел впереди. Сзади, опустив голову, страшно подавленный, молча выступал капитан. Неестественная энергия, проявленная им на минуту, исчезла с быстротой молнии. Дама в черной перчатке следовала за ним, опираясь на руку своего спутника. Все четверо вышли из столовой и дошли до коридора, разделявшего замок Рювиньи на две половины.
   Трехминутный переход показался Гектору Лемблену целою вечностью. Ноги у него подкашивались, холодный пот выступил на лбу, и он задыхался на каждой ступеньке. Жермен обернулся и вполголоса сказал майору, но так, однако, чтобы капитан мог слышать:
   -- Бедный барин... воспоминания о барыне, о которой все ему здесь напоминает, довели его до такого состояния.
   Эти слова придали мужество капитану. Он надеялся, что они введут в заблуждение гостей, и он продолжал идти вперед.
   Но волнение капитана усилилось, когда они достигли коридора. Он неоднократно прислонялся к стене, чтобы не упасть. Заметив это, Жермен поддерживал его. Майор и Дама в черной перчатке следовали за ним, продолжая многозначительно переглядываться, что, без сомнения, сильно встревожило бы капитана, если бы он мог поймать их взгляды. Но капитан шел, опустив голову, и, казалось, забыл о своих спутниках, так сильно он углубился в свои думы. Наконец Жермен дошел до двери коридора.
   -- Вот здесь, -- сказал он с ударением, которое, по-видимому, произвело на капитана действие электрической искры.
   -- Вот здесь...
   Эти слова, казалось, объяснили ужасную драму и пробежали гальваническим током по телу Гектора Лемблена. Человек обладает странной особенностью: иногда упадок сил внезапно сменяется в нем необычайным подъемом духа. Эти слова, напомнившие капитану ужасную драму, вернули ему на время спокойствие, силы и присутствие духа.
   -- Да, вот здесь, -- повторил он с не менее странным ударением, хотя с совершенно другим значением, чем его камердинер.
   В словах, произнесенных Жерменом, звучала затаенная ирония, которая слышится в голосе уличенного преступника, не ощущающего угрызений совести, когда он говорит своему сообщнику:
   -- Вот здесь мы убили вместе с тобою.
   В голосе же капитана, произнесшего слова "вот здесь", слышался стон и вопль мучительного угрызения совести.
   Жермен отыскал в связке ключ и, не колеблясь, сунул его в замочную скважину и повернул два раза, потому что замок отпирался на два поворота. Но раньше чем толкнуть дверь, он обернулся и взглянул еще раз на своего господина.
   Гектор Лемблен стоял выпрямившись и спокойный, как человек, не испытывающий ни малейшего волнения. Но синеватая бледность лица, искривленные губы, холодный пот, выступивший у него на лбу, и конвульсивная дрожь, пробегавшая по всему его телу, выдавали его.
   Жермен взглянул через плечо и увидел майора Арлева и его спутницу, мрачных, грустных, молчаливых, похожих на судей, которым после произнесения приговора приходится еще присутствовать при исполнении произнесенного ими приговора.
   -- Ну, Жермен, -- пробормотал капитан прерывистым и надломленным голосом, -- отворяй же.
   Жермен толкнул дверь и первый переступил порог комнаты, где Марта де Шатенэ испустила свой последний вздох. У капитана хватило сил последовать за ним, но, пройдя несколько шагов, он почувствовал себя дурно и схватился за спинку кресла. Что касается Дамы в черной перчатке и майора Арлева, то они, войдя, окинули взглядом комнату, которую мы опишем в нескольких словах.
   Комната покойной баронессы Марты де Рювиньи, состоявшей во втором браке за Гектором Лембленом, была довольно обширна; мрачный и строгий вид ее, по-видимому, свидетельствовал о страшной драме, разыгравшейся в ее стенах. Большая дубовая кровать, с витыми колонками и пологом из зеленой саржи, стояла в самом темном углу комнаты, обои которой были одного цвета с пологом кровати и ослабляли свет, бросаемый свечою Жермена. Зеркала были закрыты кисеей, кровать, ничем не покрытая, казалось, сохранила отпечаток тела Марты, а беспорядок драпировок указывал на ожесточенную борьбу. При дневном свете можно было бы, вероятно, заметить, что местами на занавесках есть дыры -- следы зубов.
   Наконец, та часть кровати, которая была прислонена к стене, была отодвинута, и угол полуоткрытой драпировки давал возможность разглядеть небольшую часть белой стены. Капитан долго стоял, прислонившись к креслу. Силы изменили ему, и все тело его дрожало.
   -- Капитан, -- обратился к нему майор, причем в голосе его слышалось сочувствие к его волнению, которое можно было приписать столько же скорби, как и угрызениям совести, -- мы сочли ваше присутствие здесь необходимым при розыске шкатулки, иначе мы не сочли бы себя вправе так жестоко растравлять ваши горестные воспоминания.
   Капитан ничего не ответил. Он, казалось, погрузился в прошлое, которое живо представлялось его расстроенному мозгу. Майор продолжал:
   -- К счастью, письмо генерала упрощает наши розыски, и понадобится всего несколько минут, чтобы отыскать шкатулку.
   -- Господин граф, -- заметил Жермен, в то время как капитан молча и сурово смотрел на кровать, к которой, казалось, его приковывала невидимая тень, -- господин граф не подумал, что если он желает произвести розыски в стене или в паркете, то нам понадобятся инструменты.
   -- Это правда, -- согласился майор.
   -- Я пойду позову слугу и прикажу ему сыскать лом и молот...
   Слова эти вывели капитана из оцепенения. Он соскочил с кресла, в которое опустился, и крикнул:
   -- Нет! Нет! Я не хочу... я не хочу, чтобы сюда входили... Жермен, иди сам... иди!
   Когда Жермен вышел, чтобы исполнить приказание барина, капитан взглянул на своих гостей глазами, полными слез, и сказал:
   -- Простите... но я так любил ее...
   Майор и Дама в черной перчатке молча поклонились, как бы говоря: "О, мы понимаем, как вы страдаете, капитан...". Жермен вернулся с инструментами.
   -- Закрой дверь, чтобы никто не вошел, -- пробормотал Гектор Лемблен упавшим голосом.
   Жермен закрыл дверь и взглянул на майора.
   -- Что вы прикажете мне делать? -- спросил он. Майор обернулся к Гектору.
   -- По указаниям письма генерала, -- сказал он, -- шкатулка находится под кроватью, в четырех футах от стены.
   -- Возможно, -- пробормотал капитан, снова впавший в оцепенение и продолжавший растерянно смотреть на разорванные обои.
   -- Значит, придется отодвинуть кровать.
   Майор сделал знак Жермену. Тот положил принесенные инструменты на стул и начал отодвигать кровать. Но одно полотнище обивки, покрывавшей стену, оторвалось, зацепив за ножку кровати, которую Жермен сильно дернул; на оголившемся месте обнажилась стена.
   Вдруг капитан пронзительно вскрикнул, как осужденный на смерть, который видит возвышающейся перед ним эшафот, -- это был крик убийцы, которому предъявили вещественные доказательства его преступления.
   Трое присутствовавших в комнате увидели, как он вдруг пошатнулся, как бы пораженный насмерть, и упал навзничь на паркет.
   Жермен подбежал, чтобы поднять его. Дама в черной перчатке также наклонилась над ним.
   -- Он умер? -- спросил майор.
   -- Нет, -- сказала она, поднимая голову, -- он в обмороке.
   -- Еще одно волнение в таком роде, -- прошептал граф Арлев, -- и он умрет.
   -- Ах! -- вздохнула Дама в черной перчатке, на губах у которой мелькнула одна из тех улыбок, от которой даже храбрый человек приходит в содрогание. -- Это было бы еще слишком рано!
   И в то время, как Жермен поднимал своего господина, чтобы унести его, молодая женщина устремила глаза на стену, обнаженную от обивки.
   -- Смотри! -- сказала она.
   Она протянула руку и показала графу Арлеву кровавое, наполовину стершееся пятно... след руки... это, конечно, была рука Марты...
   -- А! Понимаю... -- сказал майор.
   -- Пусть теперь говорят, -- прошептала Дама в черной перчатке медленно и серьезно, -- что Бога нет.
   Жермен отнес своего бесчувственного господина в его комнату, положил на кровать и, многозначительно взглянув на майора, следовавшего за ним, казалось, спросил, что тот прикажет ему делать.
   -- Доктора звать бесполезно, -- ответил майор, -- твой барин сам придет в себя.
   -- Жермен, -- сказала Дама в черной перчатке, -- войдите в комнату, где совершилось преступление, возьмите губку и смойте пятно.
   -- Слушаю, сударыня, -- почтительно ответил лакей, что доказывало власть, приобретенную над ним женщиной, которую он видел в первый раз в своей жизни.
   -- Капитан не должен подозревать, -- продолжала она, -- что и мы видели это пятно; напротив, он должен думать, что ему сделалось дурно и что угрызение совести представило ему след преступления, который существует только в его воображении.
   Жермен вышел. Молодая женщина села около бесчувственного капитана.
   -- Теперь, -- сказала она, -- нужно позаботиться об этом человеке; он должен жить, он должен полюбить меня...
   -- Ах, он уже достаточно страдает, -- прошептал майор.
   -- Вы находите? -- спросила Дама в черной перчатке. -- А разве генерал де Рювиньи не страдал, умирая и мучаясь изменой своей жены? Разве, вы думаете, Марта умерла без ужасных мучений?
   Майор опустил голову и промолчал.
   -- О! -- продолжала она. -- Мало одних угрызений совести, чтобы убить этого человека, но он должен умереть от роковой и безумной любви, которую Бог дал мне власть внушать людям, той любви, чувствуя приближение которой человек должен начертать себе, как было написано на дверях дантовского ада: "Оставь надежду всяк сюда входящий".
   -- Вы неумолимы... -- прошептал граф Арлев, -- неумолимы, как судьба.
   -- Ах, -- ответила молодая женщина голосом, в котором слышались глухие рыдания, -- вот уже пять лет, как день и ночь меня преследует, не давая ни минуты покоя, кровавая тень, взывающая ко мне о мести; вот уже пять лет, как в моем сердце живет образ умершего, который был моею единственной любовью.

XXXIV

   Когда Гектор Лемблен очнулся после долгого обморока, он увидал себя на кровати, в комнате, которую занимал в прошлом году в замке Рювиньи в последние часы жизни своей жены. В комнате царил полумрак, так как она освещалась только одним фарфоровым ночником и последними лучами догоравшего камина.
   Было три часа утра.
   Капитан сначала не узнал этой комнаты, неясные контуры мебели которой представлялись его блуждавшему взору чем-то фантастическим.
   -- Где я? -- был первый вопрос, с которым он мысленно обратился к себе.
   Потом, понемногу привыкнув к полумраку, он понял, что находится в Рювиньи, в комнате, которая с незапамятных времен носила название "зеленой".
   Но каким образом он очутился здесь? Ужасные волнения, пережитые Гектором Лембленом в продолжение нескольких часов, и обморок, последовавший за ними, перепутали все его мысли и лишили памяти. Он забыл причину, заставившую его уехать из Парижа, и вообразил, что никогда не покидал Рювиньи. В памяти его образовался пробел, пробел в целый год, и мысли его перенеслись к тому времени, когда он жил в старом нормандском замке вместе со своей женой Мартой де Шатенэ.
   Марта, казалось ему, вовсе не умирала, так как он забыл все события, совершившиеся в течение истекшего года. Ему казалось, что он заснул накануне вечером после одной из длинных прогулок, которую он обыкновенно совершал вместе с нею по берегу моря. Но эта иллюзия длилась всего одно мгновенье, и воспоминания сначала медленно, затем с быстротой молнии начали следовать одно за другим. Он вспомнил, что Марта умерла... и мало-помалу все подробности загадочной драмы, которая была известна только Богу, Жермену и ему, встали в его мозгу вместе со страхом и угрызениями совести.
   Однако он не мог объяснить себе, каким образом и зачем он очутился в зеленой комнате замка Рювиньи, откуда он выехал год назад вслед за бренными останками жены.
   Но в то время, как он искал объяснения своему присутствию в замке, где воскресали его угрызения совестя, неумолимые и мучительные, как адское пламя, он увидал в углу, у камина, чью-то тень, смутно обрисовавшуюся при последней вспышке пламени; эта тень была силуэтом женщины... Тогда у него мелькнула мысль, что немые тени явились преследовать его... И этот раньше сильный ум почувствовал себя объятым ужасом... Ему казалось, что он видит свою жену, Марту де Шатенэ, вышедшую из могилы... И так как тень продолжала двигаться и медленно приближалась к его постели, то капитан Гектор Лемблен, когда-то бывший храбрецом на поле битвы, скептик и безжалостный в своей частной жизни, ужаснулся... Он приподнялся на кровати, испуганный, с холодным потом на лбу, со вставшими дыбом волосами и блуждающими глазами... Вытянув руки вперед, он хотел как бы оттолкнуть привидение и закричать... Но глухие звуки с трудом вылетали из его судорожно сжатого горла, и он мог только прошептать сдавленным голосом:
   -- Марта... Марта... не подходите... Марта... простите меня... я сильно страдал... я раскаялся...
   Но тень сделала еще шаг, и чья-то рука коснулась руки капитана.
   -- Как вы себя чувствуете? -- произнес приятный, мелодичный голос, который сразу рассеял лихорадочный страх и бред, овладевшие Гектором Лембленом, и пробудил в то же время его воспоминания...
   Капитан перестал кричать; он опустил поднятые руки и лежал неподвижно, приковав глаза к тени, очертания которой сделались теперь более ясны и потеряли свою фантастичность. В камине пламя вспыхнуло ярко и осветило комнату, так что капитан узнал Даму в черной перчатке.
   Тогда ум его окончательно прояснился; он вспомнил все, и события одно за другим, начиная с самого его отъезда из Парижа под предлогом розыска шкатулки генерала до прибытия в Рювиньи, приезда майора Арлева и его спутницы, и потрясшего его кровавого отпечатка на стене, пронеслись перед ним... Но дальше капитан не помнил ничего.
   Что же произошло потом?
   О! Его гости, без сомнения, видели роковое доказательство его преступления... Они, конечно, все угадали, все узнали. Капитан не решался еще допустить третье предположение, что они могли дать знать о его преступлении правосудию. Однако человек, который только что дрожал от суеверного страха пред тенью, которую он принимал за призрак, вышедший из могилы; человек, видевший пред собою олицетворенное человеческое правосудие и желавший защитить себя от него, и которому казалось, что последние искры догоравшего огня в камине освещали орудие казни, -- этот самый человек, за минуту бессильный и объятый страхом перед призраком, вдруг овладел собой, почувствовал прилив энергии и приготовился к ожесточенной борьбе, ставкой которой являлась его жизнь...
   Вместо того, чтобы закричать и искать спасения в бегстве, капитан, наконец, убедившийся, что его гости, по меньшей мере, подозревают, если не уверены в его гнусном проступке, сразу вернул себе ясность мысли и хладнокровие, и у него явилась даже мысль разыграть роль безумного человека, истерзанного нравственными муками, который все забыл во время своего обморока; он обвел вокруг себя бессмысленным взором, только что пришедшего в себя больного.
   -- Кто говорит со мной? Кто вы? -- спросил он наконец. Дама в черной перчатке снова подошла к камину, взяла свечу, зажгла ее о ночник и вернулась к кровати. Капитан увидел на ее губах грустную улыбку; глаза ее были печальны и нежны, а голос свеж, мелодичен и искренен.
   -- Как вы себя чувствуете? Лучше ли вам? -- спросила она.
   В этих простых словах звучало столько доброты и участия, что капитан вздрогнул и спросил себя, неужели женщина может смотреть так, как она смотрела на него, и говорить так, как она говорила с ним, с человеком, которого считает преступником.
   И вдруг у него блеснула надежда, что, может быть, они не заметили кровавых следов и, приводя его в чувство, забыли о постели, шкатулке и не взглянули на стену.
   Дама в черной перчатке поставила свечу на столик, взяла чашку, налила в нее питье из маленькой склянки, помешала ложкой и подала капитану.
   -- Выпейте, -- сказала она с улыбкой.
   В эту минуту Гектор Лемблен, который чувствовал то прилив сил, то слабость, сохранял полное присутствие духа и самообладание, так что с успехом мог продолжать разыгрывать роль человека, которому изменила память.
   -- Господи, Господи! -- проговорил он. -- Что случилось? Где я? Кто вы, сударыня?
   -- Выпейте сначала, -- нежно и настойчиво повторила Дама в черной перчатке с улыбкой, которой никто не мог бы противостоять.
   Он взял чашку, выпил и продолжал растерянно смотреть на нее.
   -- Вы спрашиваете меня, где вы? -- сказала Дама в черной перчатке, садясь в кресло у изголовья кровати, -- Вы у себя, в замке де Рювиньи.
   -- Ах! -- произнес капитан голосом человека, напрасно старающегося разобраться в своих воспоминаниях.
   -- Я дочь покойного генерала, -- продолжала молодая женщина, опуская голову, -- приехала к вам с майором Арлевым,
   И она прибавила взволнованным голосом, в котором звучало сочувствие:
   -- О, извините нас, мы страшно виноваты перед вами, майор и я, и хотя невольно, но мы поступили жестоко, потому что из-за несчастной шкатулки причинили вам страшное горе... Вы не могли справиться с собой... Не успели вы войти в комнату... как лишились чувств... и тогда мы все забыли, все бросили, чтоб помочь вам.
   "Они ничего не знают", -- подумал Гектор.
   Тогда он схватился за голову и вскрикнул, чтобы заставить подумать, что память наконец вернулась к нему. Он прошептал глухим голосом:
   -- О Марта, Марта, я вас так любил!
   Дама в черной перчатке взяла его руку и нежно пожала ее.
   -- Сударь... сударь... -- сказала она таким нежным голосом, что он мог бы утешить человека, утратившего блаженство неба.
   -- О, простите меня, сударыня, вы добры... вы хотите утешить несчастного, лишившегося счастья и надежды, извините меня, что, пригласив вас в Рювиньи, я сделал вас свидетельницей тяжелого горя человека, ослабевшего, как ребенок; еще раз простите меня.
   -- Простить вас? -- спросила она. -- Нет, это мы должны просить у вас прощения... но ваше горе так тронуло нас, что мы постараемся заставить вас... хоть отчасти забыть его...
   Легкий шум, раздавшийся за дверью, прервал слова Дамы в черной перчатке. Кто-то тихо постучал.
   -- Войдите! -- проговорила она.
   На пороге показался майор Арлев. Капитан подозрительно посмотрел на него, и в его взгляде можно было прочитать сильное волнение: видел ли майор или нет кровавый след?
   Но русский дворянин приятно улыбался, и его красивое старческое лицо сияло довольством.
   -- А! Вот видите, мое дорогое дитя, -- сказал он, войдя и обратившись сначала к Даме в черной перчатке, -- что я был прав; я немножко сведущ в медицине; когда я служил на Кавказе, то вел знакомство с черкесскими знахарями и научился у них кое-чему. Ведь я вам говорил, что обморок капитана не будет иметь роковых последствий, а лекарство, которое я приготовил...
   -- Извините меня, майор, -- перебил капитан, протягивая руку, -- извините, что я сделал вас свидетелем моей слабости!
   -- О, пустяки, дорогой хозяин, -- сказал майор.
   -- Завтра я буду лучше владеть собою, -- прибавил капитан, силясь улыбнуться, -- я обещаю вам это... я справлюсь с своим горем... и мы отыщем шкатулку.
   -- Хорошо, но в таком случае надо быть благоразумным, дорогой капитан, и так как я взялся быть вашим доктором, то вы должны немножко слушаться меня. Я дам вам еще ложку лекарства и затем предписываю покой, вы проспите часов пять или шесть; сон необходим.
   -- Постараюсь, -- сказал капитан с покорностью ребенка.
   -- Мы оставим вас, -- продолжал майор. -- Ваш камердинер приготовил наши комнаты, и мы отправимся к себе. До свиданья...
   -- Прощайте! -- сказала Дама в черной перчатке, взяв свечу и направляясь к двери вслед за майором, который прошел первый. На пороге она обернулась и, взглянув на капитана, улыбнулась и исчезла.
   Комната снова погрузилась во мрак, но капитану казалось, что взгляд и улыбка Дамы в черной перчатке все еще освещают ее: он чувствовал странное волнение и с необъяснимой тоской проговорил: "Мне кажется, что я полюблю ее!".
   Угрызения совести и волнения -- все исчезло в одну минуту от улыбки женщины, как утренний туман исчезает при первых лучах солнца.
   Что произошло тогда в сердце и в уме капитана Гектора Лемблена, никто не мог бы этого определить.
   Но долго еще после ухода этой женщины, взгляд, голос, улыбка и малейшее движение которой производили какое-то странное очарование, он лежал неподвижно на кровати, обхватив голову руками, в состоянии какого-то экстаза. Угрызения совести перестали терзать его; слабость его прошла; разочарование жизнью, которое он испытывал еще накануне, уступило место смутной надежде... Этот человек, который еще недавно смотрел на себя, как на живого мертвеца, а на свое прошлое бросал такой взгляд, каким побежденный, убегая, окидывает поле сражения, где он оставляет только трупы и тлеющие обломки, осмелился строить планы о будущем... он начал мечтать... Но среди мечтаний его внезапно осенила мысль, одна из тех, которые проясняют умы, потонувшие потемках, овладела всем его существом и заставила вскочить.
   "О! -- сказал он себе: -- Я хочу быть любимым ею и не хочу, чтобы она узнала... нет! Нет! Никогда!"
   И капитан быстро подбежал к камину, разрыл еще теплую золу, схватил уголь и, даже не замечая, что жжет себе пальцы, поднес его к губам, раздул и зажег свечу.

XXXV

   Капитан наскоро накинул халат и, со свечкою в руке, осторожно отворив дверь, прошел комнату, смежную со спальной, и на цыпочках дошел до коридора, в конце которого находилась комната, где умерла Марта.
   Глубокая тишина царила в замке. Все уже спали. Капитан шел твердой походкой, не шатаясь и не волнуясь, как накануне. Теперь он хотел жить и быть любимым, жаждать счастья и забвения. Зачем же он шел в комнату, порог которой он с трудом прежде решался переступить? Он шел туда, чтобы уничтожить след своего преступления.
   Дойдя до двери, он увидел, что она заперта. У кого же находится ключ? У Жермена, разумеется. Капитан должен был вернуться к себе. Его камердинер спал, когда в Рювиньи еще все жили, в маленькой каморке в нижнем этаже, находившейся под зеленой комнатой. Капитан подумал, что, возвратясь в замок, он поселился в своей прежней комнате, чтобы быть ближе к барину, потому что комната камердинера и зеленая комната сообщались между собою винтовой лестницей и были соединены звонком, кнопка которого помещалась у изголовья кровати Гектора Лемблена. Комнаты, приготовленные для майора Арлева и Дамы в черной перчатке, находились так далеко, что Гектор не боялся разбудить их звонком. Капитан позвонил, и через несколько минут вошел Жермен.
   Он выразил удивление, увидав, что барин его не спит среди ночи и имеет вид человека, возвратившегося с какой-то таинственной прогулки. Но капитан не дал ему времени открыть рот.
   -- Жермен, -- спросил он, -- у тебя должен быть ключ от комнаты барыни?
   -- Да, -- ответил лакей.
   -- Ты тотчас ее запер, не так ли?
   -- Разумеется, сударь.
   -- Где ключ?
   -- Вот он.
   Жермен вытащил ключ из кармана и подал его капитану.
   -- Так идем вместе, -- сказал капитан.
   -- К барыне?.. -- нерешительно спросил лакей.
   -- Да, -- ответил капитан спокойно, что крайне удивило Жермена.
   -- Как странно, -- пробормотал он. -- Барин говорит о том, что хочет войти в комнату барыни, точно дело идет о поездке верхом.
   Но так как капитан говорил сухим тоном, то Жермен, не всегда решавшийся обращаться фамильярно, не возразил ничего. Он последовал за Гектором Лембленом, который, дойдя до порога комнаты Марты, жестом приказал ему открыть дверь. Жермен повиновался. Капитан вошел спокойный, со свечою в руке, и бросил быстрый, испытующий взгляд вокруг, желая убедиться, нет ли чего подозрительного в комнате.
   Потом Гектор Лемблен направился прямо к стене, обнаженной от обивки, на которой несколько часов назад он заметил роковой след, увидав который он упал в обморок. Но, к его удивлению, след исчез.
   -- Жермен, -- вскричал капитан, указывая рукой на стену, -- Жермен, смотри!
   Спокойствие капитана сменилось сильнейшим волнением. Жермен оставался невозмутимым.
   -- Что такое? -- спросил он, простодушно взглянув на своего барина.
   -- Ты не видишь?
   -- Чего?
   -- На стене ничего нет?
   -- А чему же там быть? -- спросил слуга с удивлением.
   -- А пятно?
   -- Какое пятно?
   -- След руки.
   -- Я не знаю, что барин хочет сказать.
   -- Как, -- вскричал капитан. -- А сегодня ночью, когда ты отодвинул кровать и обивка свалилась, ты разве не видал?
   -- Я ничего не видал, ровно ничего, -- отнекивался Жермен.
   -- Но ведь я же не грезил! -- вскричал капитан. -- Ведь когда я увидал эту руку... я и упал без чувств.
   -- Я думаю, что память изменила вам, сударь, -- возразил слуга, -- или, вернее, вы еще не совсем пришли в себя. Действительно, сегодня ночью вы захворали... очень сильно... у вас была лихорадка, с бредом... и вам легко все это могло привидеться.
   -- Как странно, -- прошептал капитан. -- Если это и вправду так, то я, конечно, сходил с ума.
   После минутного раздумья он вдруг спросил:
   -- Что же произошло после моего обморока?
   -- Майор и эта дама совершенно забыли о шкатулке и бросились ухаживать за вами... Вас подняли; я отнес вас в вашу комнату и уложил на кровать, -- рассказывал Жермен.
   -- А они не удивились, когда увидали, что я упал в обморок?
   -- Нет, благодаря моему рассказу.
   -- Какому рассказу?
   -- Я им рассказал, что после смерти барыни вас преследуют привидения, что вам всюду чудится покойница и что нет ничего удивительного, если в ее комнате...
   -- Довольно! -- перебил его капитан. -- Понимаю...
   И Гектор Лемблен твердо и спокойно начал ходить по комнате и осматривать все углы и закоулки, от кровати и занавесей до бархатных стульев. Он заглянул даже в шкафы, желая убедиться, что Дама в черной перчатке и майор Арлев не могли найти следов таинственного преступления, свидетелями которого были только Бог, Жермен и он сам.
   -- Нет ничего, -- сказал он наконец. -- Ровно ничего.
   -- О, -- заметил Жермен с циничной улыбкой, -- барин прекрасно знает, что мы приняли предосторожности в прошлом году, прежде чем уехать.
   -- Молчи!
   Это слово, произнесенное Гектором Лембленом глухим голосом, вырвалось у него как последний крик угрызения совести. После минутного молчания он вдруг обратился к Жермену:
   -- Ты помнишь, за какую цену я купил твое молчание?
   -- О, разумеется, я не могу жаловаться на барина, -- нагло ответил слуга. -- Барин щедро обеспечил меня, и если бы я не считал своею обязанностью оставаться всегда при нем, я мог бы преспокойно жить в своем имении.
   -- Ну, так я обещаю тебе подарить еще тридцать тысяч франков, если...
   -- Если?.. -- спросил Жермен с удивлением и стараясь выказать алчность.
   -- Если я женюсь на молодой даме, приехавшей с майором Арлевым.
   -- Барин женится на ней, -- спокойно сказал Жермен. Лемблен побледнел, затрепетал от радости, и его сердце, истерзанное горем и угрызениями совести, забилось, как у двадцатилетнего юноши.
   -- Пойдем, -- сказал он.
   Капитан снова переступил порог комнаты покойницы и вышел в коридор. Жермен тщательно запер дверь и последовал за своим господином. В это время начало светать, и капитан боялся встретить кого-нибудь из своих слуг. Но в замке, по-видимому, все еще спали. Между тем, пройдя две трети коридора, капитан вдруг остановился. Послышался шум шагов; он доносился с главной лестницы, и страх Гектора Лемблена очутиться лицом к лицу с кем-нибудь из старых слуг замка де Рювиньи, которые, как ему казалось, подозревали ужасную драму, разыгравшуюся в комнате Марты и помутившую рассудок капитана. Шаги приближались...
   С минуту капитан, волнуемый предчувствием, хотел свернуть в сторону, потому что коридор, в котором он находился, примыкал к главной лестнице; но врожденное чувство достоинства остановило его. Он не хотел бежать от своих слуг; он хотел сохранить за собою право ходить днем и ночью по замку, который был его законной собственностью.
   Капитан продолжал идти вперед и достиг конца коридора. Жермен следовал за ним, но в эту минуту какой-то человек поднялся на последнюю ступеньку и очутился лицом к лицу с Гектором.
   Это был майор Арлев. Капитан сделал шаг назад и немного смутился.
   -- Как, -- спросил он, -- вы уже встали, граф? Майор холодно посмотрел на Гектора Лемблена.
   -- Я искал вас, -- ответил он.
   -- Вы... меня... искали?
   -- Да, -- продолжал майор, -- состояние, в котором я оставил вас сегодня ночью, внушало мне некоторые опасения; проснувшись около четырех часов, я, не долго думая, накинул халат и пошел узнать, как вы себя чувствуете и спите ли?
   -- В самом деле... -- пробормотал капитан. -- Вы были у меня?
   -- Придя к вам, я нашел кровать пустою и заключил, что мигрень и сильное нервное возбуждение явились неизбежными следствиями состояния, в котором вы находились несколько часов назад, и что вы вышли на воздух освежиться.
   -- Правда, -- ответил капитан, ухватившись за предлог, который подсказал ему его собеседник, чтобы объяснить свою ночную прогулку.
   -- Однако, -- продолжал граф Арлев, -- странно, что вы пошли освежиться в коридор; быть может, у вас явилась фантазия посетить комнату, в которой вам сделалось дурно сегодня ночью?
   Гектор Лемблен почувствовал, что краснеет.
   -- О, разумеется, нет, -- сказал он, -- хотя у меня было сначала это намерение... Но я захотел быть мужчиной и победил свое горе... Однако, -- поспешил прибавить капитан, желавший скрыть свое смущение и уклониться от разговора на эту тему, -- теперь я чувствую себя прекрасно и пойду спать. Добрый вечер, майор, или вернее, доброго утра.
   Капитан поклонился майору Арлеву и прошел мимо, в то время как последний обменялся быстрым взглядом с Жерменом и вернулся в свою комнату.
   Три часа спустя после неожиданной встречи с графом Арлевым Гектор Лемблен, выйдя из своей комнаты, направился к помещению, которое занимал его гость.
   Майор и Дама в черной перчатке давно уже встали и приветствовали Гектора Лемблена улыбкой. Капитан помолодел лет на десять. Человек, еще накануне казавшийся стариком, превратился теперь в молодого человека. Капитан хотел нравиться, хотел быть любимым. В этом состоял весь секрет произошедшей в нем перемены.
   Он галантно поцеловал руку Даме в черной перчатке, пожал руку майору и сказал с грустной улыбкой:
   -- Я пришел загладить свою вину и поблагодарить моего доктора и мою прекрасную сестру милосердия и предложить себя в их распоряжение для отыскивания шкатулки.
   -- О, нет, позже, -- сказала Дама в черной перчатке, бросив на капитана обаятельный взгляд, приведший его в окончательное смущение. -- Вы еще недостаточно окрепли...
   Гектор Лемблен ответил грустным тоном:
   -- Я почерпнул силу в слабости и клянусь вам, сударыня, что я войду, не колебаясь, даже не волнуясь, в комнату, где умерла моя возлюбленная жена...
   -- Капитан говорит правду, -- заметил граф, -- прилив силы всегда наступал вслед за слабостью, и нужно воспользоваться моментом спокойствия, чтобы покончить дело со шкатулкой.
   -- Так идемте, -- сказала Дама в черной перчатке. Она встала и оперлась своею беленькой ручкой на руку капитана, вздрогнувшего от этого прикосновения. Только теперь он заметил, что одна рука молодой женщины была, как и накануне и в тот вечер, когда он встретил ее в первый раз, в черной перчатке.
   -- Сударыня, -- сказал он ей вполголоса, когда они выходили из комнаты, чтобы отправиться в комнату, где находилась шкатулка, -- позвольте мне задать вам, быть может, несколько нескромный вопрос?
   -- Спрашивайте, -- сказала она, улыбнувшись.
   -- Разве у русских в обычае носить перчатки на одной руке?
   Дама в черной перчатке содрогнулась, и капитан почувствовал, как дрожит ее рука, майор обернулся и резко заметил капитану:
   -- У каждого, сударь, есть своя тайна. Эта черная перчатка -- тайна этой дамы, тайна, которой она не может открыть вам.
   Капитан закусил губу, украдкой взглянул на молодую женщину и заметил, что она бледна, как смерть.
   -- Идемте скорее! -- сказала она, ускорив шаги. Гектор Лемблен, задумавшись, вел своих гостей той же самой дорогой, как и накануне, открыл, не колеблясь, дверь и пропустил майора и Даму в черной перчатке вперед.
   Накануне, как уже помнит читатель, Жермен сдвинул кровать с того места, где, по описанию генерала де Рювиньи, должна была находиться шкатулка. Капитан взял лом и молот, оставленные Жерменом прошлой ночью, и без малейшего труда вынул квадрат паркета.
   Генерал сказал правду. Под квадратом было углубление, в котором должна была находиться железная шкатулка, которую капитан схватил дрожащей рукой в то время, как майор и Дама в черной перчатке внимательно следили за ним.
   -- Вот ваше состояние, -- сказал русский дворянин своей спутнице, взяв шкатулку из рук капитана.
   В шкатулке был маленький замок, а в нем торчал ключ. Майор повернул его и открыл шкатулку. Капитан с любопытством нагнулся над нею и, заглянув, вскрикнул.

XXXVI

   Крик капитана, раздавшийся в ту минуту, когда была открыта шкатулка, не трудно объяснить.
   Шкатулка была пуста! Или, вернее, в ней лежало только одно письмо вместо большой суммы денег, которую он ожидал там увидеть. Письмо с надписью крупными буквами было адресовано ему, капитану Гектору Лемблену.
   Это было тем необъяснимее, что, по сообщению майора, письмо было написано двенадцать лет назад генералом бароном де Флар Рювиньи, а шкатулка находилась под полом, по крайней мере, лет пятнадцать.
   А пятнадцать лет тому назад генерал, разумеется, не мог знать Гектора Лемблена, тогда еще простого подпоручика пехотного полка, и притом как мог он предположить, что подпоручик Лемблен женится впоследствии на его вдове и будет жить в его замке Рювиньи?
   Однако на письме была следующая надпись:
   "Г-ну капитану Гектору Лемблену в его замке де Рювиньи".
   Ясно, что письмо писал не генерал; ящик, вероятно, был открыт кем-нибудь, и укравший содержимое шкатулки счел нужным написать несколько слов капитану.
   Когда Гектор Лемблен вскрикнул, к нему подошла Дама в черной перчатке и, заглянув в шкатулку, увидала, что в нем было только одно письмо. От кого оно? Что в нем заключалось?
   Наступило общее молчание. Все трое переглядывались и колебались. Наконец майор обратился к капитану, протянув ему письмо, к которому тот не решался прикоснуться.
   -- Ну, распечатайте же скорее, -- сказал он ему, -- и дайте нам ключ к этой разгадке.
   Ужасное предчувствие сжало сердце Гектора Лемблена. Рука его дрожала, когда он брал письмо. Он едва держался на ногах в то время, когда взламывали печать, и, повернув лист бумаги, взглянул на подпись. Письмо было подписано Жерменом. Жермен, камердинер капитана, его поверенный, быть может, сообщник. Жермен, сопровождавший его всего несколько часов назад в эту комнату, вероятно, снова вернулся туда, чтобы похитить сокровище, спрятанное в шкатулке.
   Капитану делалось дурно, когда он читал письмо, а майор и Дама в черной перчатке молча ожидали разъяснения загадки.
   Содержание письма Жермена было следующее: "Дорогой и многоуважаемый барин!
   Между нами слишком много тайн для того, чтобы вы не разрешили мне обратиться к вам в фамильярном тоне.
   Вы назначили мне ренту в тысячу экю за заботливость и рвение, которые я выказал, закрыв глаза покойной госпоже Лемблен; вы обещали мне еще тридцать тысяч франков, если достигнете известных вам результатов.
   О! Вы избаловали меня, дорогой и уважаемый барин, раздразнив мой аппетит. Четыре тысячи пятьсот ливров годового дохода за тайну, когда довольно было бы трех строк, написанных мною прокурору судебной палаты, чтобы предать вас уголовному суду; четыре тысячи пятьсот ливров ренты, говорю я, кажутся мне недостаточными; я предпочитаю позаботиться о себе сам.
   Итак, дорогой барин, в то время как вы спите, я беру ключ от комнаты барыни, вынимаю квадрат паркета, открываю шкатулку, а в шкатулке порядочная сумма... Угадайте? Генерал поступил прекрасно, позаботившись оставить состояние своим детям. В шкатулке было на миллион процентных бумаг и чеков.
   Вспомните о смерти госпожи Лемблен и о том, каким образом вы и я закрыли ей глаза.
   Ваш камердинер Жермен".
   Если бы земля разверзлась под ногами Гектора Лемблена, то он, наверное, был бы менее поражен, чем читая это письмо.
   И, без сомнения, в эту минуту его менее всего смущала мысль, что ему придется заплатить миллион, украденный его камердинером. Что значил один миллион для этого офицера, разбогатевшего благодаря случаю и очутившемуся в одно прекрасное утро обладателем двухсот тысяч ливров годового дохода?
   Но причиной ужаса, овладевшего им, от которого волосы его встали дыбом, а холодный пот выступил на посиневших висках, было письмо, которого он не осмелился бы показать ни Арлеву, ни Даме в черной перчатке, потому что в каждой строке его слышалось: "Ты убийца".
   Глаза графа Арлева и его спутницы были прикованы к капитану в то время, пока он читал, и посторонний наблюдатель, конечно, был бы удивлен спокойствием, с которым они смотрели на человека, машинально читавшего письмо, видимо, не понимая его содержания.
   Его мысли унеслись куда-то далеко... Он старался придумать какое-нибудь объяснение, которое дало бы ему возможность не показать этого ужасного обвинения. Но майор и его спутница ждали, и он чувствовал на себе их испытующий взгляд.
   Отчаянная решимость овладела капитаном. С быстротою молнии он скомкал письмо в руке и разорвал его на мелкие куски.
   -- Что вы делаете? -- крикнул майор, сердито взглянув на него.
   Капитан уничтожил одно из доказательств своего преступления, но голос и взгляд майора дали ему понять, что ему так дешево не отделаться.
   -- Милостивый государь, -- сказал капитан, -- в шкатулке был миллион.
   -- Где же он? -- спросил майор.
   -- Это письмо объясняет мне это... вы получите его... -- пробормотал Лемблен хриплым голосом.
   -- Но это письмо... от кого оно? Зачем вы его разорвали? -- продолжал строго допрашивать граф Арлев. -- Вы смеетесь, что ли, над нами, сударь?
   Капитан был бледен, конвульсивная дрожь пробегала по всему его телу.
   -- Ну, сударь, отвечайте же! -- настаивал майор.
   -- Я не могу...
   -- Вы... не... можете? -- медленно проговорил граф Арлев.
   -- Нет!
   И Гектор Лемблен, обессиленный, упал на стул. В продолжение десяти минут у него была такая сильная нервная дрожь, что майор и его спутница не решились беспокоить его.
   Когда капитан немного пришел в себя и успокоился, он встал и сказал графу Арлеву:
   -- Граф, мое нравственное состояние теперь таково, что если бы вы потребовали у меня немедленного ответа на ваши вопросы и объяснения моего странного поведения, то я, не колебаясь, прострелил бы себе голову.
   -- Вы с ума сошли! -- воскликнул майор.
   -- Может быть! -- сказал капитан, вполне овладев собою. -- Но позвольте напомнить вам и вашей спутнице, что я капитан Гектор Лемблен, и что у меня двести тысяч ливров годового дохода и я пользуюсь в свете всеобщим уважением, а потому имею право рассчитывать получить от вас отсрочку.
   -- О какой отсрочке вы говорите? -- спросил майор.
   -- Граф, -- ответил капитан, -- позвольте мне поговорить с вами наедине?
   Майор взглянул на Даму в черной перчатке, как бы спрашивая ее согласия. Она утвердительно кивнула головой.
   -- Я выйду, -- сказала она.
   И она ушла, оставив капитана с майором наедине.
   Подобно людям, которые, будучи доведены до последней крайности и чувствуя неминуемую гибель, испытывают всевозможные средства для своего спасения, так и капитан, на душе у которого было столько преступлений, вдруг почувствовал вдохновение: он не отступил перед самым гнусным и низким средством, перед ложью.
   -- Сударь, -- сказал он майору, -- в письме, разорванном мною, была тайна.
   -- Вот как! -- протянул майор.
   -- Ужасная тайна, разглашение которой опозорило бы навсегда честь одной семьи, такая тайна, что если бы я выдал ее, то мне пришлось бы немедленно покончить с собою.
   -- В самом деле! -- холодно заметил майор, который, казалось, ожидал, что капитан даст ему дальнейшие объяснения.
   -- В письме, -- продолжал капитан, -- мне сообщили, кроме того, что состояние мадемуазель де Рювиньи, еще накануне находившееся в шкатулке, украдено.
   -- И что же?
   -- Так вот, -- продолжал Гектор, -- это состояние я должен возвратить, я, у которого оно украдено по моей же вине, и я торжественно прошу у вас руку дочери генерала, чтобы богатство, которым я владею, могло вернуться к первоначальной владелице.
   -- Капитан, -- возразил майор, -- и это все, что вы хотели мне сказать?
   -- Все, граф.
   -- Хорошо, но прежде чем вам ответить, вы позволите мне переговорить с моей воспитанницей?
   Майор оставил Гектора Лемблена одного и отправился к Даме в черной перчатке, которой подробно передал свой разговор с капитаном. Молодая женщина выслушала его до конца, не прерывая.
   -- Этот человек, -- сказала она наконец, -- окончательно погряз в преступлениях, и нам будет трудно добиться от него признания. Он нашел способ выбраться из безвыходного положения, в которое мы его поставили, и уклониться от объяснений.
   -- Ваша правда, -- согласился майор.
   -- Он думал спастись, но этим только приблизил себя к гибели.
   И она прибавила со злой улыбкой и взглядом, которые приводили в ужас.
   -- Да, мой добрый Герман, вы можете обещать ему мою руку и можете сказать ему, что я согласна выйти за него замуж.
   -- Как! -- вскричал с удивлением майор.
   -- Но с одним условием: чтобы он сегодня же вечером уехал в Париж, немедленно хлопотал о нашей свадьбе и позаботился бы о необходимых бумагах для свадебного контракта. А мы подождем его возвращения здесь.
   -- Возможно ли это?
   -- Да. Я так хочу. К тому же, он любит меня и исполнит все, что бы я ни пожелала.
   -- Так я передам ему ваши желания, -- сказал граф Арлев.
   -- О! -- проговорила Дама в черной перчатке, улыбаясь. -- Скажите лучше -- мои приказания. Разве этот человек не раб мой?
   -- Это правда.
   Она указала рукой на календарь.
   -- Какое сегодня число? -- спросила она.
   -- Четырнадцатое.
   -- Отлично! Запомните же, мой добрый Герман: тридцатого числа этого месяца капелла замка Рювиньи раскроет свои двери перед Гектором Лембленом...
   -- И его невестой, быть может...
   -- Нет, только перед ним одним, перед мертвым и лежащим в гробу.
   В тот же вечер Гектор Лемблен уехал в Париж, оставив в замке Рювиньи графа Арлева и Даму в черной перчатке. Тогда последняя сказала майору:
   -- В отсутствие капитана мы можем заняться немного моим другим обожателем.
   -- Арманом?
   -- Да. Чтобы наш досуг не пропал даром.
   Она сказала это с холодной усмешкой, которая приводила в трепет даже самого графа Арлева.
  

---------------------------------------

   OCR & SpellCheck by Roland, 2005.
   Источник: Понсон дю Террайль. Тайны Парижа. Том 1. -- Волгоград, "Станица", 1992.
   Текст издания: Понсон дю Террайль. Тайны Парижа. Ч. 3-4. - Пер. с фр. -- Санкт-Петербург: тип. и лит. В.А. Тиханова, 1904. - 320 с. 22 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru