Полевой Ксенофонт Алексеевич
Черная немочь, повесть М. Погодина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Полевой К. А.

Черная немочь, повесть М. Погодина

М. 1829, в т. Семена Селивановского, 114 стр. in 12.

   Оригинал здесь -- http://www.philolog.ru/filolog/writer/kspolev.htm
   
   С некоторого времени у нас начали появляться опыты повестей русских. Рассмотрим сию новую замечательную отрасль нашей словесности.
   Неоспоримо, что всякий век имеет свою литературу. Эту мысль должны мы принять основанием наших суждений, ибо она покажет нам, до какой степени истинно или ложно нынешнее направление нашей повествовательной словесности. Век имеет свои потребности, выражающиеся всего яснее в литературе, которую Бональд справедливо называет выражением общества. В наше время русские должны были наконец утомиться подражательностью, ибо, надобно признаться, она была доведена у нас до последней степени. Но в чем состоят новые требования настоящего времени? И общество наше, и литература были доныне настроены по французскому камертону. У них Прево со своими романами, у нас Елагин с "Маркизом Г***"; у них любимый романист Авг. Лафонтен, и у нас тоже; у них историческая мадам Жанлис, у нас переводы всех ее романов; наконец, французы в восторге от В. Скотта, мы тоже перетолмачили почти все его романы -- и вот вам эпоха и потребность вальтер-скоттствовать! Очерк сей краток, но верен. Тот весьма ошибется, кто подумает, что в настоящее время у нас есть во мнениях что-нибудь свое, самобытное. Правда, есть в некоторых русских душах, образованных особенными обстоятельствами, потребность в народной литературе и в исторических русских романах, но она еще не пробуждена в обществе нашем, безотчетно повинующемся первому чтению, как провинциальный помещик, для которого хороша каждая книга, привезенная кочующим суздалом, вместе с лентами, сельдями, одеколоном и другим заморским товаром.
   Посему несправедливо полагают некоторые, что мы свергли иго французских мнений. Где нет самобытности, там должно господствовать чуждое. В литературе мы еще долго будем слушаться французов и следовать за их стремлениями, как невозрастные ученики повинуются правилам отставного, долго повелевавшего ими дядьки. Но что заставило нас обратиться к русским повестям? Странно, но должно признаться, что и здесь виною подражание, и потому-то новое стремление наше, будучи влиянием чуждым, не самородным, пришедшим извне, опять заставляет нас повиноваться себе безотчетно. Для поверки сего мнения надобно оглянуться назад, дабы увидеть, что еще за десять лет у нас никто не думал, чтобы русский быт имел свои стороны, достойные пиитического воззрения. Опытов Карамзина нельзя назвать русскими, ибо они только написаны русским языком. Короче: новое побуждение началось с тех пор, как мы познакомились с В. Скоттом. Его успех, занимательность его произведений и нечто новое в искусстве обратили на себя внимание русских писателей. Они искали причин занимательности, заключающейся в романах В. Скотта, и думали найти их в народности и в миниатюрном изображении подробностей,
   господствующих в его романах. Обратив сей взгляд на русский быт, романисты наши увидели, что и у нас есть свои местности, свои события, свои присказки и поговорки: их вывели на сцену, и так образовалось понятие о повестях русских, а может быть, и романах.
   ПОЛЕВОЙ К.А. ЧЕРНАЯ НЕМОЧЬ, ПОВЕСТЬ М.ПОГОДИНА
   Кто вникнет надлежащим образом в теорию сего нового в нашей словесности рода, тот согласится, что мы изобразили ее верно. Чтобы показать ложность сей теории, мы должны сказать несколько слов о романах В. Скотта, породивших оную и, следственно, бывших причиною заблуждения наших писателей.
   В наш век, когда умы и действия людей, обращенные на удовлетворение своекорыстных потребностей, особенно отличаются мелкостию и пошлостию, унижающими высокую природу человека, поэт столь сильный, как В. Скотт, мог понять, что роман должно вывести из круга обыкновенных, современных событий и перенести в область истории. В. Скотт не везде остался верен сему направлению, однако ж почти каждый из его романов привязан к какому-нибудь историческому событию, и основная мысль его в сем роде созданий показывает творческий гений; но это не мешает нам видеть слабые стороны сего знаменитого писателя. Он часто бывает до утомительности растянут в описаниях мелочных подробностей; завязка в его романах не всегда удовлетворительна, и, наконец, чтС мы почитаем главным, у него в романе никогда не господствует высокая, так сказать, нравственная мысль, какую мы находим, например, в "Дон Кихоте" Сервантеса, достигнувшего всей высоты искусства в своем бессмертном создании. От сего главного недостатка В. Скотт вообще не глубок в изображении характеров, не способен к изображению чудесного и не имеет кисти художника в очертании характера женщин. В его романах всего разительнее, всего важнее основная мысль: удалиться от мелких событий современного общества и приводить в движение идеи высшего достоинства. Сверх того, он неподражаем в живости и точности изображений не только характеров и больших предметов, но даже всех мелочей, часто досаждающих читателю, но всегда описанных с отчетливостью фламандской школы. Прибавьте к сему взгляд человека необыкновенного, который, даже показывая иногда отсутствие вкуса, всегда занимает и веселит вас своею беседой.
   Сервантес велик совсем иначе. В Рыцаре Печального Образа вы видите образец благородства, неутомимости, решительности и доброты, словом, видите настоящего рыцаря средних веков, делающегося лицом комическим единственно от несообразности его действий с веком и с обстоятельствами. В противоположности с ним его странный оруженосец, которому предметы представляются совершенно иначе, нежели его рыцарю. Санчо Панса совсем не дурак: он только глядит на все с самой прозаической стороны, и потому, думая подражать своему господину, он составляет собою карикатуру его; он даже показывает иногда более сметливости и здравого смысла, нежели рыцарь, но в нем это заглушено низкими потребностями, точно так же как ум и благородство Дон Кихота смешны своим высокопарным, несовременным и, следственно, безумным стремлением. Эта противоположность, представленная в истинно пиитических образах, показывает необходимость соглашения двух различных стремлений природы человеческой, необходимость гармонии, единства и делает роман Сервантеса глубоким созданием искусства.
   Наш легкий очерк "Дон Кихота" может напомнить читателям высоту, на какой стоит сей роман в сравнении с романами В. Скотта. Произведению искусства недостаточно только верности и живости в изображениях: иначе исторические события и лица в "Истории" Юма приближались бы более к идеалу искусства, нежели те же лица, изображенные в трагедиях Шекспира; но выходит противное, ибо произведение искусства есть новое создание предмета, заимствованного из природы, из источника истины. Вальтер Скотт постиг это, и потому историческое событие у него есть только канва, на которой он изображает свое создание. Зная всего лучше свое отечество, он чаще всего берет и предмет, и краски для изображения оного из истории Шотландии. Но романов его нельзя назвать чисто историческими, ибо в них главное -- завязка, основывающаяся на судьбе героев, большею частию вымышленных и только связанных с каким-нибудь историческим событием. Совершенно понимая свою сильную сторону, В. Скотт всего более обращает внимание на частные картины и тем нередко приводит читателя своего в нетерпение. Он описывает нам местные положения, обычаи, нравы, одежду и даже заставляет шотландцев говорить их языком, потому что все это близко к нему: это его мир, где управляет он самовластною рукою. Но если бы подробности составляли изящество романов В. Скотта, то как согласишь с этим нетерпеливость, невольно ощущаемую при чтении подобных описаний? Ясно, что не они увлекают внимание целого мира, а самое создание, то есть общность, которая, не будучи у него глубокою в основной мысли, всегда занимательна и новостью характеров, и судьбою героев, и согласием, гармониею частей.
   Мы сделали, может быть, слишком длинное отступление от нашего предмета, но это вина не наша: действие, произведенное В. Скоттом на словесность романов у всех народов, так сильно, что, говоря даже о русских романистах, нельзя не обратить внимания и на него. В. Скотт есть дядька всех современных нам сочинителей романов.
   Что заимствовали у него наши романисты? Одну самую прозаическую часть его изящных созданий: изображение подробностей, то есть то, в чем нельзя и не должно подражать ему: нельзя, потому что прелесть его описаний есть неотъемлемая, личная его собственность; не должно, потому что и у него обилие их почти выходит из границ вкуса. Новая сторона в искусстве, раскрытая Вальтер Скоттом, совершенно ускользнула от внимания наших романистов; они не воспользовались ею и стали подражать ему как только можно материальное. Мы не думаем, чтобы кто-нибудь вообразил себе, будто мы требуем исторических повестей и романов, то есть хотим, чтобы всякий роман и повесть были основаны на историческом событии. Напротив! Что значит основать на историческом событии романический рассказ? Основать его на истинном событии. Но история, кроме истины, представляет еще другую выгоду для романиста: она изображает события, имевшие последствия, то есть события важные, входящие более или менее в состав истории человечества. Вот где заключается великость шага Вальтер-Скоттова! Он практически доказал, что истина и относительная важность событий составляют непременные элементы романа нашей эпохи. Подробности у него то же, что подробности в произведении живописца-художника: это предметы побочные, необходимые только как принадлежности, которые художник может изменять по воле. В. Скотт изображает преимущественно Шотландию потому же, почему ландшафтный живописец изображает предметы ему знакомые, изученные им.
   Но заслуга В. Скотта будет в глазах наших еще важнее, когда мы сообразим, что направление, данное им романам, относится не к одним историческим событиям, но и к явлениям духа человеческого вообще: сильные страсти, народные предания и поверия, заблуждения ума -- словом, все, что выходит из круга обыкновенных явлений, законно принадлежит романисту вследствие завоевания, сделанного в истории шотландским баронетом. Пользуйтесь всем этим, но пользуйтесь творчески. Для чего делать сколок именно с его романов и пускаться в подражание тому, что не может быть предметом подражания?
   Обращаясь к повести г-на Погодина, изданной отдельною книжкою под вышеозначенным заглавием, мы можем упрекнуть автора ее во многих несообразностях. Кроме неестественности происшествия, служащего основанием сей повести и явно показывающего, что оно взято не с природы и не из истинного события, подробности рассказа и многословие действующих лиц носят на себе все недостатки безотчетных подражателей В. Скотта. Это показывает, что автор "Черной немочи" не обнял предмета своего пиитически, и, по соображении прежних его опытов, заставляет признаться, что он принадлежит к числу людей, увлекаемых общим потоком подражания, не возносящихся над тесным обзором обыкновенного, холодного передавателя чужих вдохновений.
   "Черная немочь" основана на том, что сын богатого купца, отчаянного невежды и богача, имеет врожденную склонность к познаниям, к мудрости, но, будучи лишен средств удовлетворить свою жадность к наукам, топится в то время, когда за него сосватали богатую невесту.
   Если бы автор сообразил, что всякое явление есть следствие причины, лелеемой обстоятельствами, то он не вложил бы в ум и душу своего героя таких требований, которые не могли в ней зародиться. Невозможно, чтобы человек, выучившийся грамоте, как говорится, на медные деньги, с малолетства окруженный и возросший между закоренелыми невеждами, думал о человеке вообще, о разделении на полы, мужеский и женский, об их значении, различии и связи, о параллельных явлениях во всей природе... чтобы у него заиграла и фантазия, ему представилась картина счастливой любви, составился идеал прелестного существа и проч., и проч. Если читатели примут на себя труд прочесть повесть г-на Погодина, то они увидят, что все влагаемое сим последним в уста и в ум его героя явно принадлежит автору и составляет смешную невозможность для того лица, которому оно приписано. Да!.. Благое Провидение мудро устроило лестницу умственного образования, и человек восходит к своему идеалу постепенно. Невозможных требований ума нет, или они будут безумием, что и случилось с сыном Аввакумова. Если бы автор лучше постигал историю самообразования, историю тех необыкновенных людей, на которых он намекает, изображая своего героя, то он не заставил бы сына Аввакумовых утопиться. В душах Ломоносовых и Гердеров (названных автором) бывает такой запас сил, что препятствия не принудят их лишить себя жизни. Но человек без стремления, без средств и без сил, лезущий в Гердеры, достоин дома сумасшедших, ибо это карикатура великого человека, нравственный Дон Кихот -- и хвала Судьбе, что таких людей нет на свете.
   Мы не имеем здесь целию критиковать подробно повесть г-на Погодина и говорим о ней только для примера, для подтверждения общих наших заключений. Из сказанного нами, однако ж, можно видеть несообразность плана "Черной немочи". Но мы должны несколько подробнее поговорить об исполнении, о подробностях сей повести, ибо может случиться, что в будущих повестях г-на Погодина общность будет лучше, исполнение же у него одинаково и в "Нищем", и в "Невесте на ярмарке" (прежде напечатанных повестях сего автора), и в "Черной немочи". Оно принадлежит к тому роду подражаний Вальтер Скотту, который составляет предмет нашего разбора.
   Говорят, что язык действующих лиц в "Черной немочи", картины и мелочные подробности взяты с природы. Очень может быть, что черный народ наш говорит, думает и живет почти так, как описывает это г- н Погодин. Но где границы вкуса? Все ли существующее в природе и в обществе достойно быть переносимо в изящную словесность? Почему некстати здесь напомнить известный ответ Вольтера одному бессмысленному защитнику великого Шекспира, утверждавшему, что британский гений все брал с природы? Кажется, кто осмеливается рассуждать о Шекспире и Гете, тот должен наперед понять, что в их великих созданиях низкая природа составляет необходимую принадлежность целого. К тому же, например, Фальстаф в "Генрихе IV" Шекспира есть не иное что, как олицетворенный порок, выставленный во всех своих смешных и отвратительных видах, следственно, он здесь не просто картина, но одна из противоположностей нравственной мысли, в общем развитии своем образующей одно гармоническое целое. Некоторые изречения Фальстафа, не нравящиеся классикам, необходимы, ибо порок, вначале представленный, был бы недорисован, неестествен, неузнаваем и его изображение не достигало бы своей цели. Но составьте сочинение из одних грубых выражений или прицепите сии последние к какому-нибудь бессвязному творению, и вы не достигнете даже высоты некоторых басен А. Е. Измайлова, имеющих большое достоинство как чистый образец прозаической стороны общественной жизни.
   Если бы г-н Погодин хотел представить нам быт простого народа святой Руси, то не грубую только и смешную сторону его должен был изобразить он, а соединить это с тем, что есть в нем доброго, прекрасного. Для этого надобно смотреть на предмет творчески, то есть обнимать общность предмета и пересоздавать его. Но разговор протопопицы о капусте, сваха, обитательница низменной лавочки и жена Аввакумова ничего не представляют собою, кроме грубых очерков, может быть и верных, но скучных, незанимательных, не дающих понятия о нашем народе. Заметим, что если бы из повести г-на Погодина выкинуть все сии ненужные подробности, то содержание ее ничего не потеряло бы: так плохо связана сия повесть. Язык в ней вообще дурен, и во многих местах действующие лица и автор говорят одинакими выражениями. Мы думаем, что первые должны говорить свойственным им языком; напротив, автор обязан выражаться языком хорошего общества и выдерживать тон своего рассказа. Образцами в сем случае могут служить новейшие писатели, Цшокке и Вашингтон Ирвинг. О русских писателях сего рода не упоминаем по многим причинам.
   Мы показали несообразность произведения романического, бывшего следствием безотчетного подражания. Имевши в виду В. Скотта, г. Погодин думает, что попал на путь своего великого учителя, выставив безобразные очерки русского народа. Заблуждение непростительное! Не народность, не мелкая живопись подробностей составляют силу и прелесть романов В. Скотта, а его творческий взгляд, общность создания и при них мастерство в описании подробностей. Мы должны быть благодарны автору "Веверлея" и за то, что он показал, как должно пользоваться народностью; прибавим сверх сего, что в наше время народность сделалась необходимым требованием; но она может быть верно изображена только таким писателем, который глядит с высоты, являющей ему всю общность предмета, занимающего творческое его внимание.
   История России богата и обильна разительными событиями не менее шотландской истории. Скромность сего выражения, конечно, будет дополнена благомыслящим читателем, который знает судьбу нашего великого отечества в протекшем времени и понимает славное назначение его в будущем. Не говоря о древней нашей истории, какою можем почитать все случившееся на русской земле до единодержавия Иоанна III, следовавшие затем царствования, Борис, самозванцы, междуцарствие, царствование дома Романовых до Петра и наконец божественный Преобразитель России -- какая необозримая перспектива событий, какие краски для искусного писателя! Нет, не только история Шотландии, но едва ли какая-либо история сравнится с одним временем Петра, где множество необыкновенных исторических лиц и событий, борьба азиатских нравов с европейскими, появление женщин в обществах, толпа приезжающих иноземцев и проч., кажется, ждут творца-романиста! Вот материалы. Художник должен только дать им душу, и его ожидает слава Вальтер Скотта. Он возьмет происшествие истинное, и если оно требует продолжительного развития, создаст из него роман; если оно должно быть представлено в кратком объеме, будучи не способно к развитию подробному, он напишет повесть, которой все различие от романа заключается в меньшем объеме, назначаемом самым предметом сочинения. Он не ограничится одною историческою основою, но, вникая в дух своего народа, в его прежние и настоящие обычаи, нравы, поверья и в основные элементы его природы, откроет и в них предметы, богатые для развития, вопросы важные для разрешения, ибо всякое сочинение, принадлежащее собственно к изящной словесности, есть не иное что, как решение какой-либо нравственной задачи. Глядя на предметы не поверхностно, он не ограничится пустословным изображением частных, местных карикатур и людей, не служащих представителями его собратов. Главное, он обратит внимание на истинные события, ибо никакой ум, никакое воображение не могут выдумать такой поэзии в событиях и предметах, какая существует в природе. Надобно уметь находить эту поэзию: она открыта для всех, но видима только для немногих людей, одаренных творческою силою ума и воображения.
   Вот требования нашего века, извлеченные нами из явных событий, из примера, данного Вальтер Скоттом, и из собственных наших наблюдений. Почитая главным для романа истину и великость или важность событий и облечение их в народную форму, чего также требует возрождающаяся самобытность народов, мы должны сказать еще несколько слов о тех прелестных безделках, которые, собственно, не составляют рода сочинений, но не могут быть исключены из области романов и повестей: это рассказы, где, как думают многие, все составляет самый рассказ. Таковы некоторые из сочинений Стерна и Вашингтона Ирвинга, где нет, по-видимому, событий, хотя чтение их веселит и радует душу. Заметим, во-первых, что и они всегда заключают в себе по крайней мере новый, оригинальный взгляд на предмет рассказа, следственно, составляют акт познания, удовлетворяющий читателя новостью пути, коим достиг автор своей цели; во-вторых, сии рассказы почти всегда составляют часть чего-либо целого, как, например, в "Тристраме Шенди" и "Brace-bridge-Hall", где всем им назначено свое место. Но, в дополнение к этому, скажем, что сей род есть, может быть, самый труднейший из всех родов романа, ибо он совершенно зависит от таланта и искусства писателя. В этом роде невозможно подражать ничему, ибо в нем нет явных точек, которые могли бы служить путеводителями.
   Из всего сказанного нами можно вывести следующее заключение. Пробудившись для нового требования века, русские романисты еще не освободились от подражательности, долго имевшей на них столь сильное влияние. В. Скотт произвел на них необыкновенное впечатление своим гигантским успехом, но был понят поверхностно, потому что он сделался в России знак?м более своею славою у французов, нежели своими существенными достоинствами: доказательством сего служит малый успех его романов в России. Но некоторые удачные опыты в повествовательном роде показывают, что и в России есть люди, поэтически понимающие автора европейских современных романов, а не исторических, не шотландских, как думают многие, ибо сии романы имеют успех не потому, что в них изображена Шотландия, не потому, что в них встречаются исторические лица, а вследствие сообразности их с веком, которому необходимы и самобытное выражение народности, и притом сильные потрясения души, обширное действие и лица, занимательные своею высотою в нравственном смысле, ибо нас не могут уже растрогивать миловидные картины семейственной жизни и тихие страсти. Опыты г-на Погодина показывают, что он не рожден быть романистом: он глядит на предметы прозаически и тем доказывает, что не внутреннее призвание заставляет его писать свои опыты, а усилие подражать В. Скотту. Вот почему в повестях его мы не находим той душевной теплоты, которая оживляет все и заставляет забывать многие недостатки.
   Но уже русские писатели постигают требования своего времени, и мы могли бы указать на некоторые достойные хвалы произведения в романическом роде. Будем надеяться, что скоро увидим мы еще большее приближение к совершенству, еще большее число занимающихся сим прекрасным, блестящим родом сочинений. Может быть, и наши беспристрастные, основанные на желании добра замечания послужат кому-нибудь в пользу. Желаем этого, но еще более желаем, чтобы будущие опыты русских романистов превзошли наши ожидания и оправдали наши надежды.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru