О КНЯЗѢ ВЛАДИМИРѢ ѲЕДОРОВИЧѢ ОДОЕВСКОМЪ.
ЗАСѢДАНIЕ ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССІЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
MОСКВА. Въ типографіи "Русскаго".
Дозволено цензурой. Москва, 11 Iюня, 1869 г.
о князѣ Владимирѣ Ѳедоровичѣ Одоевскомъ.
И я долженъ присоединить свой листокъ къ тому вѣнку, который друзья Одоевскаго кладутъ теперъ на свѣжую его могилу, орошенную ихъ искренними слезами.
Пятьдесятъ почти лѣтъ я находился съ нимъ въ близкихъ, короткихъ отношеніяхъ. Мы кончили курсъ въ одномъ году, 1821, -- я въ университетѣ, онъ въ университетскомъ пансіонѣ, гдѣ имя его осталось на золотой доскѣ, съ именами: Жуковскаго, Дашкова, Тургенева, Мансурова, Писарева. {Первыми воспитанниками слѣдующаго выпуска были Шевыревъ и Титовъ.}
Но узналъ я его еще прежде, въ 19-мъ или 20 году, и именно здѣсь, въ засѣданіяхъ Общества Любителей Россійской Словесности.
Я говорю -- здѣсь, въ отношеніи къ Обществу, но зала, гдѣ оно собиралось, была въ другомъ мѣстѣ -- въ домѣ университетскаго пансіона, на углу Тверской и Газетнаго переулка. Предсѣдателемъ Общества былъ тогда вмѣстѣ и директоръ пансіона, ректоръ университета. А. А. Прокоповичь-Антонскій, воспитатель многихъ поколѣній русскаго дворянства.
Засѣданія, по духу времени, отличались особенною торжественностію. Старшимъ воспи-танникамъ предсѣдатель поручалъ пріемъ посѣтителей. Какъ теперь помню я Одоевскаго: стройненькій, тоненькій юноша, красивый собою, въ узенькомъ фрачкѣ темновишневаго цвѣта, съ сенаторской важностію, которою и тогда уже отличалась привлекательная его наружность, разводилъ онъ дамъ, почтительно указывая имъ назначенныя мѣста, и потомъ останавливался съ краю фланговымъ наблюдателемъ порядка во время чтенія.
И начиналось чтеніе священнымъ псалмомъ Шатрова, который прочитывалъ съ трагическимъ напѣвомъ Кокошкинъ. За нимъ слѣдовало разсужденіе Мерзлякова съ громами противъ увлеченій романтизма, хотя сюда же Жуковскій присылалъ сказку о Красномъ карбункулѣ и Овсяный кисель. Засѣданіе оканчивалось баснею Василія Львовича Пушкина, Малиновкою, или ей подобною, произносимою восторженно.
И все это выслушивалось въ благоговѣйной тишинѣ, принималось къ сердцу, вызывало жаркія похвалы! Доброе старое время, гдѣ ты, съ своими невинными мечтаніями, съ своими чистыми идеалами!
Всякое чтеніе въ Обществѣ Любителей Россійской Словесности дѣлалось предметомъ живыхъ споровъ и сужденій y студентовъ и воспитанниковъ въ ихъ собраніяхъ. Русскій языкъ былъ главнымъ, любимымъ предметомъ въ пансіонѣ, и Русская литература была главною сокровищницею, откуда молодые люди почерпали свои познанія, образовывались. И въ этой школѣ образовался слогъ, развился вкусъ y Одоевскаго, равно какъ и y его товарищей, старшихъ и младшихъ.
Послѣднее время въ пансіонѣ и первое по выходѣ оттуда было посвящено имъ Шеллинговой философіи, которая, привезенная профессоромъ Павловымъ, очаровала тогда всю учащуюся молодежь. Давыдовъ, инспекторъ пансіона, былъ проводникомъ ея въ старшихъ классахъ: онъ давалъ книги воспитанникамъ, толковалъ съ ними о новой системѣ, и имѣлъ сильное вліяніе на это поколѣніе. Тогда напечаталъ онъ въ Вѣстникѣ Европы статью объ эстетическихъ разговорахъ Сольгера и другія, отъ которыхъ Одоевскій приходилъ въ восторгъ, и горячо благодарилъ "руку метавшую бисеръ."
Одоевскій прославился еще въ пансіонѣ своимъ знаніемъ языка, и по окончаніи курса тотчасъ выступилъ на литературное поприще въ Вѣстникѣ Европы, единственномъ пристанищѣ для молодыхъ новобранцевъ Словесности.
Первымъ литературнымъ его опытомъ были, въ 1822 году, письма къ Лужницкому старцу, произведшія движеніе между сверстниками: Странный человѣкъ, Похвальное Слово невѣжеству и Дни досадъ. Въ этихъ опытахъ главною те-мою было обличеніе пустоты большаго свѣта, его приличій, условій, воззрѣній, воспитанія, образа мыслей, его суеты или дѣятельнаго бездѣйствія, какъ выразился молодой цензоръ, -- обличеніе въ чертахъ, разумѣется, самыхъ легкихъ, скромныхъ и благоприличныхъ. Эти мысли, сдѣлавшіяся впослѣдствіи общими мѣстами, хотя и безъ большаго дѣйствительнаго вліянія, тогда были еще новы. Въ послѣдней статьѣ появились уже и сужденія о музыкѣ, съ строгимъ приговоромъ Россини. Тамъ сказано уже было, что "въ остаткахъ греческой музыки въ нашихъ церковныхъ напѣвахъ соблюдены не только вѣрный ритмъ, но и правильное методическое расположеніе, безъ котораго музыкальная фраза, какъ недоконченное предложеніе, смысла имѣть не можетъ." (1822. No 16, с. 307.)
Тогда же вступилъ Одоевскій и въ частное литературное безъименное общество, которое собиралось y переводчика Виргиліевыхъ Георгикъ и Тассова Іерусалима, С. Е. Раича. Тамъ прочелъ онъ намъ переводъ первой главы изъ Океновой натуральной философіи, о значеніи нуля, въ которомъ упокоеваются плюсъ и минусъ.
Мы затѣвали журналъ, и при разсужденіи о составѣ первой будущей книжки Одоевскій смѣло сказалъ: для первой книжки я напишу повѣсть. Увѣренность, съ которою произнесены были эти слова, подѣйствовала на нѣкоторыхъ изъ насъ очень сильно: каковъ Одоевскій! прямо, такъ-таки и говоритъ, что напишетъ повѣсть: стало быть, онъ надѣется на себя!
Журналъ нашъ впрочемъ не состоялся. Полевой, ободренный княземъ Вяземскимъ, задумалъ уже тогда Телеграфъ, a Одоевскій, познакомясь съ Кюхельбекеромъ, объявилъ въ слѣдующемъ году объ изданіи Мнемозины, альманаха въ 4 книгахъ. Въ Мнемозинѣ обѣщались участвовать Пушкинъ, Грибоѣдовъ и Денисъ Давыдовъ. Пушкинъ, какъ товарищъ Кюхельбекера, украсилъ Мнемозину Посланіемъ къ морю и Демономъ, двумя блистательными изъ его стихотвореній. Грибоѣдовъ принялъ участіе по родству и музыкальной связи съ Одоевскимъ, который въ возникшей въ Москвѣ полемикѣ о Горѣ отъ ума сталъ на сторонѣ его почитателей, съ княземъ Вяземскимъ во главѣ, -- a между противниками самые горячіе были Дмитріевъ и молодой, остроумный Писаревъ, вышедшій изъ пансіона за годъ до Одоевскаго. Дождь эпиграммъ, одна другой острѣе, съ участіемъ С. А. Соболевскаго, пролился съ обѣхъ сторонъ. Въ Мнемозинѣ Грибоѣдовъ напечаталъ впрочемъ только одинъ псаломъ. Денисъ Давыдовъ далъ отрывки изъ своихъ записокъ, князь Шаховской изъ комедіи своей Аристофанъ. Шевыревъ напечаталъ переводъ Лукіанова разговора "Тимонъ или мизантропъ" съ греческаго, Кюхельбекеръ письма о Германіи, Франціи и Италіи, и примѣчательную статью о направленіи нашей поэзіи, гдѣ явился смѣлымъ гонителемъ современныхъ элегій и посланій. Кн. Одоевскій выступилъ съ повѣстями, аллегоріями и апологами, очень легко и остро разсказанными, и прочтенными съ удовольствіемъ, но главный его вкладъ -- нѣсколько статей о философіи. Статьи его отличались примѣчательной ясностью изложенія, и заставляли ожидать многаго отъ молодаго любомудра, какъ онъ называлъ себя. Онъ затѣвалъ тогда даже словарь для исторіи философіи.
Въ Мнемозинѣ началась литтературная война Москвы съ Петербургомъ, которую послѣ нея продолжалъ Московскій Вѣстникъ, и грозныя посланія Одоевскаго къ Булгарину и Гречу составляли новое явленіе въ нашей журналистикѣ.
Вооруженный положеніями Шеллинговой философіи, Одоевскій, -- страшно было тогда выговорить, -- осмѣлился выступить и противъ Риторики и Піитики Мерзлякова, упрекнулъ его печатно въ отрицаніи законовъ для изящнаго, полагая, что самъ узналъ уже ихъ въ новой системѣ! Студенты, услышавъ такой упрекъ, упрекъ Мерзлякову, только-что переглядывались между собою въ недоумѣніи, чувствовали нѣкоторую справедливость упрековъ, но осуждали единодушно нескромное посягательство на славу любимаго учителя.
Мнемозина, не смотря на свои достоинства, -- новизну и разнообразіе, -- не оказала однако-же большаго вліянія на общество, и издатели едва могли кончить послѣднюю часть уже въ 1825 году, но впечатлѣніе, произведенное ею въ молодежи, имѣло значеніе, и Одоевскій возбудилъ надежды.
Во все это время, т.-е въ 1823, 4, 5, годахъ, онъ былъ совершенно погруженъ въ философію, и вмѣстѣ пристрастился къ сочиненіямъ мистиковъ среднихъ вѣковъ, -- химиковъ и алхимиковъ, физиковъ и метафизиковъ. Слушая его, нельзя было не подумать, что еслибъ родился онъ въ средніе вѣка, то вѣрно сдѣлался бы самымъ ревностнымъ ученикомъ Парацельза и пошелъ бы съ полною готовностію на костеръ съ Саванаролою.
Тогда уже собирались по вечерамъ къ Одоевскому юноши, любители наукъ, которыхъ онь отыскивалъ; такъ, напримѣръ, отыскалъ онъ Максимовича и ввелъ въ свой литературный кругъ.
Жилъ онъ въ Газетномъ переулкѣ, противъ нынѣшней гостинницы Шевалье, въ домѣ своего родственника, князя Петра Ивановича Одоевскаго, {Этотъ князь Одоевскій пожертвовалъ болѣе тысячи душъ на учрежденіе богадельни, въ окрестностяхъ Москвы, и устроилъ пріютъ Даріинскій въ Москвѣ, въ память о своей дочери, бывшей за Графомъ Кенсона.} котораго племянница Варвара Ивановна была за мужемъ за Сергѣемъ Степановичемъ Ланскимъ.
Двѣ тѣсныя каморки молодаго Фауста подъ подъѣздомъ были завалены книгами -- Фоліантами, квартантами и всякими октавами, -- на столахъ, подъ столами, на стульяхъ, подъ стульями, во всѣхъ углахъ, -- такъ что пробираться между ними было мудрено и опасно. На окошкахъ, на полкахъ, на скамейкахъ, -- стклянки, бутылки, банки, ступы, реторты и всякія орудія. Въ переднемъ углу красовался человѣческій костякъ съ голымъ черепомъ на своемъ мѣстѣ и надписью: sapere aude. Къ какимъ ухищреніямъ должно было прибѣгнуть, чтобъ помѣстить въ этой тѣснотѣ еще фортепіано, хоть и очень маленькое, теперь мудрено уже и вообразить! Это могъ сдѣлать только Одоевскій съ своими изобрѣтательными способностями въ этомъ родѣ. Короче, каморка его была миніатюрою того послѣдняго кабинета, обширнаго, но еще болѣе загроможденваго, въ которомъ мы всѣ проводили такъ недавно, по пятницамъ, вечеромъ, столько пріятныхъ и добрыхъ часовъ въ гостяхъ y любезнаго хозяина, уже престарѣлаго!
Въ 1826 году Одоевскій переѣхалъ на житье въ Петербургъ, гдѣ вскорѣ и нашелъ себѣ подругу, которая сдѣлалась его добрымъ геніемъ, попечительницей, хранительницей, корми-лицей -- во все продолженіе жизни до той минуты, когда вылетѣлъ послѣдній вздохъ изъ его груди.
Служба отвлекла Одоевскаго на нѣсколько времени отъ обыкновенныхъ занятій, -- потомъ большой свѣтъ, куда онъ долженъ былъ вступать и по родству и по связямъ. Но въ сущности онъ оставался тѣмъ же, чѣмъ и былъ въ Москвѣ; всѣ досуги посвящались философіи, литературѣ и музыкѣ. На первыхъ порахъ онъ сблизился съ Веланскимъ, который поддерживалъ его жаръ къ наукѣ наукъ. Въ нашемъ Московскомъ Вѣстникѣ принималъ живое участіе и прислалъ въ 1827 г. восточную повѣсть, которая обратила на себя вниманіе Пушкина.
Къ слѣдующимъ десяти годамъ 1830--1840 относятся почти всѣ главныя литературныя произведенія князя Одоевскаго. Примѣчательнѣйшія изъ нихъ: Севастіанъ Бахъ, Послѣдній квартетъ Бетговена, Бригадиръ, Насмѣшка мертваго, Балъ.... Высокое значеніе жизни, сознаніе человѣческаго достоинства, призывъ къ благороднымъ умственнымъ занятіямъ, указаніе идеаловъ добра, науки, просвѣщенія, a съ другой стороны изображеніе свѣтской пустоты, превратнаго воспитанія, плачевныхъ слѣдствій невѣжества, противорѣчій общественнаго мнѣнія, -- вотъ въ разныхъ образахъ предметы всѣхъ разсказовъ, апологовъ, аллегорій, повѣстей и отрывковъ. Любовь къ человѣчеству одушевляла автора; чувствомъ и убѣжденіемъ проникнута всякая его строка; многія описанія возвышаются часто до поэзіи. Языкъ вездѣ правильный и чистый, вездѣ разсыпаны блестки остроумія; воображеніе гуляетъ на просторѣ, -- но наклонность къ чудесному, сверхъ-естественному, необыкновенному, исключительному, выходитъ иногда изъ границъ, и приводитъ читателя въ недоумѣніе.
Это въ особенности должно сказать о Пестрыхъ сказкахъ, которыя Одоевскій издалъ еще въ 1833 году, -- здѣсь преобладаетъ рѣшительно характеръ фантастическій, почерпнутый пре-имущественно изъ любимыхъ квартантовъ среднихъ вѣковъ въ пергаментномъ переплетѣ. Въ тридцатыхъ годахъ, можетъ быть, мы и понимали ихъ и забавлялись, но теперь уже мудрено разобрать, чт? хотѣлъ сказать ими замысловатый авторъ.
Впрочемъ въ нихъ разсыпано много забавныхъ и острыхъ вещей, и вездѣ сквозятъ основныя его мысли и вѣрованія.
Въ разсказѣ "Какъ опасно дѣвушкамъ ходить толпою по Невскому проспекту", авторъ очень живо и остро представилъ всѣ нелѣпости женскаго воспитанія и печальныя его послѣдствія, что въ современной журналистикѣ выставляется какою-то новостію!
Забавна сказка о томъ, "По какому случаю коллежскому совѣтнику Ивану Богдановичу Отко-шенію не удалось въ Свѣтлое Воскресенье поз-дравить своихъ начальниковъ съ праздникомъ".
Напечаталъ Одоевскій Пестрыя сказки не безъ своеобразной выходки: онъ придумалъ, по примѣру Испанцевъ, предъ всякою вопро-сительною рѣчью, которая въ концѣ своемъ означается знакомъ вопроса, поставить еще впе-реди знакъ вопроса, только на выворотъ.
Полное собраніе его сочиненій въ трехъ частяхъ вышло въ 1844 году.
По желанію членовъ Общества я прочту изъ нихъ нѣсколько отрывковъ, чтобъ познакомить слушателей съ воззрѣніями Одоевскаго и литературными пріемами того времени. {См. въ приложеніяхъ.}
Съ тѣхъ поръ какъ Одоевскій началъ жить въ Петербургѣ своимъ хозяйствомъ, открылись y него вечера, однажды въ недѣлю, гдѣ собирались его друзья и знакомые, -- литераторы, ученые, музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородныхъ, часто даже между собою непріязненныхъ, но почему-либо замѣчательныхъ, Всѣ они, на нейтральной землѣ, чувствовали себя совершенно свободными, и относились другъ къ другу безъ всякихъ стѣсненій. Здѣсь сходились веселый Пушкинъ и отецъ Іакинѳъ съ китайскими, съузившимися глазками, толстый путешественникъ, тяжелый Нѣмецъ -- баронъ Шиллингъ, возвратившійся изъ Сибири, и живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессоръ химіи Гессъ, Лермонтовъ и неуклюжій, но многознающій археологъ Сахаровъ. Крыловъ, Жуковскій и Вяземскій были постоянными посѣтителями. Здѣсь впервые явился на сцену большаго свѣта и Гоголь, встрѣченный Одоевскимъ на первыхъ порахъ съ дружескимъ участіемъ. Безпристрастная личность хозяина дѣйствовала на гостей, которые становились и добрѣе и снисходительнѣе другъ къ другу.
Музыка оставалась любимымъ предметомъ его занятій, трудовъ и бесѣдъ, -- и было съ кѣмъ ему дѣлить свои мысли объ этомъ дорогомъ для него искусствѣ: Глинка былъ самымъ близкимъ къ нему человѣкомъ, графъ Михаилъ Юрьевичъ Віельгорскій, братъ его графъ Матвѣй Юрьевичъ, Даргомыжскій, a послѣ Сѣровъ, знатоки, любители и сочинители, были постоянными собесѣдниками. Жизнь за Царя разыграна вся въ его кабинетѣ. Русланъ и Людмила также.
Служба Одоевскаго началась во 2 отдѣленіи собственной Его Величества канцеляріи, подъ начальствомъ графа Блудова, гдѣ онъ участвовалъ въ сочиненіи цензурнаго устава. Потомъ перешелъ онъ къ барону Корфу, и сдѣланъ его помощникомъ по управленію публичною библіотекою, и наконецъ дирек-торомъ Румянцевскаго музея. Тогда обратился къ библіографіи, которою впрочемъ и прежде любилъ заниматься.
Въ первыхъ пятидесятыхъ годахъ онъ началъ заниматься ревностнѣе естественными науками, особенно химіею, и устроилъ y себя съ нѣкоторыми изъ пріятелей публичныя чте-нія Гесса. Телеграфы, локомобили, пароходы, заняли въ особенности Одоевскаго. Всякое новое открытіе въ области физики привлекало его вниманіе, и онъ пускался въ разныя предположенія о примѣненіяхъ его къ жизни, предпринималъ самъ иногда новые опыты. Послѣ естественныхъ наукъ обратился онъ къ дидактикѣ и педагогіи и издалъ книжку для первоначальнаго чтенія.
Въ послѣднихъ пятидесятыхъ годахъ устроилъ онъ общество посѣщенія бѣдныхъ, и весь предался этому новому дѣлу. Литературѣ филантропической посвятились всѣ его досуги: онъ читалъ, говорилъ и писалъ объ этомъ предметѣ. Время это считаютъ самымъ лучшимъ въ жизии Одоевскаго, гдѣ онъ не только дѣйствовалъ отвлеченно, мыслію и словомъ, но дѣйствовалъ и въ настоящемъ смыслѣ этого слова, приносилъ много пользы, дѣлалъ много положительнаго добра, привлекая пожертвованія, возбуждая молодежь, соединяя всѣ частныя усилія, -- бывъ, однимъ словомъ, душею благодѣтельнаго учрежденія.
Въ 1862 году Одоевскій былъ назначенъ сенаторомъ въ Москву, и друзья, въ небольшомъ обществѣ, человѣкъ пять или шесть, встрѣтили его обѣдомъ, мая 24, на которомъ за заздравнымъ бокаломъ было сказано:
"Старикъ любезный, Горацій, воспѣвалъ:
Otium divos rogat patenti
Prensus aegeo, simul atra nubes
Condidit lunam.
(Въ переводѣ Дмитріева:
Покоя проситъ y боговъ пловецъ,
Застигнутый въ Егейскомъ бурномъ морѣ.)
Нашему доброму другу не однажды случалось испытать бурю: сорокъ почти лѣтъ утлая ладья его носилась, погрязая, по страшному Петербургскому болоту, на которомъ бури бушуютъ, однакожъ, грознѣе равноденственныхъ. Поблагодаримъ же боговъ, которые привели его наконецъ къ родимымъ берегамъ, гдѣ онъ можетъ восклицать съ нами: къ тихому пристанищу притекохъ...
Почтимъ и твердость, съ которою онъ оттолкнулъ отъ себя обаятельную Невскую Калипсу, и доказалъ торжественно свою вѣрность нашей матушкѣ Москвѣ.
Да, онъ нашъ, природный Москвичъ, Москвитянинъ и даже Московскій вѣстникъ, со всѣми нашими, для другихъ странными, для насъ любезными, отпечатками, со всѣми нашими родимыми пятнами.
Давно ли прочитали мы въ Вѣстникѣ Европы его "Дни досадъ", съ новыми новинками, первыми Московскими хмѣлинками.
Давно ли извѣщалъ онъ тамъ же общество о сочиненіяхъ Бахмана и Сольгера, и про-силъ y руки "метавшей бисеръ" статей о Шеллинговой философіи?
Да издалъ ли онъ 4-ю часть Мнемозины, начатую съ Вильгельмомъ Кюхельбекеромъ?
(Одинъ изъ присутствовавшихъ, библіографъ М. Н. Лонгиновъ, засвидѣтельствовалъ, что четвертая часть въ свѣтъ вышла).
По крайней мѣрѣ, помнится мнѣ, она запаздывала долго! За то первая глава, изъ Океновой натуральной философіи о нулѣ, какъ родоначальникѣ всѣхъ плюсовъ и минусовъ, прочтенная въ Раичевскомъ обществѣ, осталась и послѣднею, что можетъ засвидѣтельствовать нашъ бывшій, кажется, тогда секретарь, Николай Васильевичъ Путята.
Давно ли все это было? кажется недавно. a въ самомъ дѣлѣ давно, очень давно, почти сорокъ лѣтъ, и вотъ мы уже старики, которыхъ молодое поколѣніе честитъ отсталыми.
Мы въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, отстали во многихъ отношеніяхъ отъ нихъ, отъ современниковъ, но мы любимъ, по прежнему любимъ, съ жаромъ первой молодости, и словесность, и науку, и искусство, и просвѣщеніе. Выпьемъ же, друзья, pour nos premières amours, за Русскую словесность, за науку, за искусство, за просвѣщеніе!"
Здѣсь, въ Москвѣ, на службѣ въ Сенатѣ, Одоевскій долженъ былъ заняться юриспруденціей, и изучать сводъ законовъ. Признаюсь, мы не надѣялись на успѣхъ, но бывшій оберъ-прокуроръ его департамента, К. П. Побѣдоносцевъ, свидѣтельствуетъ теперь, что онъ работалъ усердно, и былъ однимъ изъ внимательныхъ и дѣятельныхъ сенаторовъ. Мнѣ случилось попросить его о покровительствѣ дѣлу нашего любезнаго поэта Фета о какой-то мельницѣ, которую y него отнималъ, или на которой запрещалъ ему молоть, привязчивый сосѣдъ, -- и Одоевскій чрезъ нѣсколько времени на вопросъ о ходѣ дѣла прочелъ мнѣ цѣлую лекцію о паденіи воды, и размѣрилъ вершками, что жалоба на Фета была несправедлива.
Послѣ него осталось нѣсколько фоліантовъ съ собственноручными описаніями рѣшенныхъ съ его участіемъ сенатскихъ дѣлъ.
Въ Москвѣ, также какъ въ Петербургѣ, тотчасъ устроились y него вечера по пятницамъ, гдѣ собирались его друзья, новые знакомые и сослуживцы, всѣ путешественники, особенно музыканты.
Старые товарищи, которыхъ осталось уже наперечетъ, имѣли всегда проѣздомъ y него свое свиданіе, и жили вмѣстѣ какъ будто старою-молодою жизнію.
Изобрѣтенія, придумыванія разныхъ удобствъ, облегченій продолжались по прежнему, -- въ областяхъ акустики, гастрономіи, домашней жизни: какъ топить печки, жарить кофе, имѣть подъ рукою нужныя книги, увеличивать силу звука.
Мы видѣли, что Одоевскій, можетъ быть по природѣ своихъ способностей, или повинуясь требованіямъ обстоятельствъ, въ которыхъ находился, мѣнялъ часто предметы своихъ занятій: литература, философія, химія, педагогика, библіографія, филантропія, юриспруденція, поперемѣнно привлекали къ себѣ его вниманіе, -- но постоянною спутницею его была музыка.
Одоевскій прочелъ въ Москвѣ нѣсколько лекцій о музыкѣ для своихъ пріятельницъ, -- потомъ издалъ свои основанія съ цѣлію просвѣтить профановъ. Онъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ растолковать имъ правила гармоніи, но увы! большею частію безъ успѣха, по крайней мѣрѣ я долженъ былъ признаваться ему, что не смотря на всѣ его объясненія, изустныя и печатныя, я ничего не понимаю, и онъ махалъ рукою, все-таки при всякомъ случаѣ возобновлялъ свои объясненія и спрашивалъ: понимаешь ли? Нѣтъ, не понимаю!
Древняя наша церковная музыка сдѣлалась исключительнымъ предметомъ его занятій и изслѣдованій. Онъ собиралъ древніе стихирари, пѣвческія книги, разбиралъ крюки, и наслаждался своими открытіями, вмѣстѣ съ достойными своими сотрудниками, отцемъ Разумовскимъ и г. H. M. Потуловымъ. Обѣдня, пропѣтая по древнему въ приходѣ Егорія на-Вспольѣ, была эпохою въ исторіи нашего пѣнія, и народное, открытое или сознанное этими почтенными ревнителями музыки, было ихъ торжествомъ.
Кромѣ музыкальныхъ наслажденій, два событія послѣдняго времени обрадовали Одоевскаго, вмѣстѣ со всѣми его друзьями, и онъ отнесся къ нимъ съ юношескимъ восторгомъ -- это уничтоженіе крѣпостнаго права и гласное судопроизводство. Онъ слѣдилъ за успѣхами судебнаго преобразованія, принималъ къ сердцу всякую удачу и неудачу его, и съ самаго начала положилъ праздновать эти событія y себя, въ кругу ихъ представителей -- торжественнымъ ужиномъ, наканунѣ 19 февраля, -- и тогда отъ души провозглашалъ онъ тостъ Государя Императора.
Въ запрошломъ году, провожая меня, cъ сенаторомъ Колюбакинымъ, новымъ нашимъ общимъ знакомцемъ, онъ сказалъ намъ: Смотрите же, я ожидаю васъ въ слѣдующемъ году! Будемъ, будемъ, отвѣчали мы, но Колюбакинъ въ одѣдующемъ, то-есть нынѣшнемъ году, уже не пришелъ, отшедшій далече! Въ нынѣшнемъ году Одоевскій также проводилъ гостей, и прощаясь говорилъ по обыкновенію: Смотрите же, до слѣдующаго года, -- но чрезъ двѣ недѣли его не стало, и торжественнаго ужина y князя Одоевскаго уже не будетъ въ слѣдующемъ году!...
Такъ невѣрно все на нашей землѣ!
Мы представили краткое обозрѣніе жизни Одоевскаго съ различными ея фазисами: онъ во всѣхъ этихъ фазисахъ оставался однимъ и тѣмъ же, -- мы должны теперь говорить о немъ, собственно какъ о человѣкѣ, -- всегда спокойный, тихій, умѣреиный, кроткій, доброжелательный, готовый на всякія услуги, принимавшій съ удовольствіемъ всякія, даже докучныя просьбы. Онъ никогда не сердился, и намѣреніе раздразнить его никогда ни y кого не имѣло успѣха. Отроду не сказалъ онъ ни объ комъ ни одного дурнаго слова, развѣ шуткою. Отроду никого не обидѣлъ, не оскорбилъ, не огорчилъ, и не отказалъ никому ни въ какой просьбѣ, кромѣ разумѣется случаевъ совершенно невозможныхъ.
Долго думалъ я, какъ бы характеризовать короче и яснѣе Одоевскаго, и вспомнилъ одно слово, пущенное въ ходъ Наблюдателями тридцатыхъ годовъ, надъ которымъ много смѣялись мы по его искусственному составленію, но оно именно можетъ быть употреблено кстати, говоря объ Одоевскомъ: "прекраснодушіе."
Не правда ли, слушатели, произнося эти странные звуки "прекраснодушіе," -- вы уразумѣваете, чт? я хотѣлъ ими выразить о свойствахъ кн. Одоевскаго, и воображаете его живо, a это только и нужно.
Мнѣ остается скорбная обязанность передать свѣдѣнія о послѣднихъ его часахъ.
Недѣли за двѣ передъ кончиною онъ занимался устроеніемъ по нашей просьбѣ духовнаго концерта въ пользу Славянскаго благотворительнаго комитета, ѣздилъ на репетиціи, и написалъ ко мнѣ три длинныхъ письма о всѣхъ подробностяхъ распоряженія. Въ послѣднее воскресенье, передъ кончиной, мы были съ нимъ вмѣстѣ на публичной лекціи о физикѣ y профессора Любимова, которыя онъ очень цѣнилъ, -- и разговаривали спокойно о послѣднихъ новостяхъ.
Вечеромъ кн. Одоевскій прослушалъ еще лекцію y П. А. Безсонова о русскихъ пѣсняхъ, но почувствовалъ себя утомленнымъ. Воротясь домой, проспалъ онъ долго. На другой день началась икота, но непримѣтно было никакой опасности. Во вторникъ и середу онъ бесѣдовалъ еще о любимомъ своемъ предметѣ, древней музыкѣ, съ священникомъ Разумовскимъ. Икота возобно-влялась. Онъ обратился по обыкновенію къ медицинскому словарю, и прочелъ статью объ этой болѣзни, -- легъ спать спокойно. Ночью вдругъ сдѣлался бредъ -- послышалось какое-то разсужденіе о музыкѣ, -- по утру въ четвергъ стало хуже, онъ не приходилъ въ память, и въ 4 часу по полудни, 27 февраля, скончался.
Въ повѣсти своей Сильфида кн. Одоевскій говорилъ отъ имени одного изъ дѣйствующихъ въ ней лицъ, обращаясь къ другому: "ты знаешь -- любознательность, или, просто сказать, любопытство есть основная моя стихія, которая мѣшается во всѣ мои дѣла, ихъ перемѣшиваетъ, и мнѣ жить мѣшаетъ; мнѣ отъ нея въ вѣкъ не отдѣлаться: все что-то манитъ, все что-то ждетъ вдали, душа рвется, страждетъ..."
Кажется -- онъ говорилъ это о себѣ, -- и вотъ теперь онъ тамъ, куда его, впродолженіи всей жизни, что-то манило, что-то ожидало, куда рвалась душа его, страдая...
Да упокоится же она тамъ въ мирѣ, да обрѣтетъ ту гармонію, которой искала здѣсь съ такою ревностію, и съ такимъ постоянствомъ, -- и да удовлетворится тамъ любопытство, которое здѣсь такъ мучило ее!
Прости, нашъ добрый другъ, нашъ любезный товарищъ! Мы любили и любимъ тебя искренно, -- не оставляй же насъ своимъ благимъ назиданіемъ, пока мы здѣсь еще "печемся и молвимъ о мнозѣ службѣ", забывая, увы, часто, что всякую минуту можемъ умереть, и что единое есть на потребу!