Плещеев Алексей Николаевич
Стендаль (Анри Бейль) и роман его: "Красное и черное"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СТЕНДАЛЬ (АНРИ БЕЙЛЬ) И РОМАНЪ ЕГО: "КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ".

I.
Очеркъ жизни и сочиненій Стендаля.

(Oeuvres complètes de Stendhal. Paris. Michel Levy 1854--1870. Biographie de Stendhal, par Colomb. 1854. Causerie du Lundi par S-te Beuve. Essais de critique et d'histoire par Taine. Correspondance inédite de Stendhal. 1855).

   Мы кажется не ошибемся, ежели скажемъ, что Лири Вейль, одинъ изъ блестящихъ представителей французской литературы первой половины настоящаго вѣка, критикъ и романистъ, совершенно почти неизвѣстенъ у насъ. Только книгѣ его "О Любви", вышедшей въ 1855 г. новымъ изданіемъ, посвящена была небольшая рецензія, въ одномъ изъ тогдашнихъ журналовъ. Всего удивительнѣе, что даже крайне замѣчательные во многихъ отношеніяхъ романы его, Le Rouge et le Noir и Chartreuse de Parme, не находили себѣ до сихъ поръ переводчиковъ, а ужь на что кажется французскіе романы у насъ въ ходу. Бейль былъ изъ числа тѣхъ немногихъ писателей, которые, по скромности, по равнодушію къ славѣ, или для того, чтобы лучше сохранить свою независимость, долго и старательно скрываютъ отъ публики свое настоящее имя. Онъ писалъ подъ псевдонимомъ Фредерика Стендаля (Stendhal). Въ Прусской Саксоніи есть небольшой городъ этого имени, родина Винкельмана. Очень можетъ быть, что Бейль, горячій поклонникъ искусства, не безъ намѣренія избралъ именно этотъ псевдонимъ. Онъ никогда не добивался похвалъ, не забѣгалъ къ журналистамъ, и медленно, вслѣдствіе самой силы вещей, пріобрѣлъ знаменитость. Когда онъ умеръ въ Парижѣ 23 марта. 1842 года отъ апоплексическаго удара, 59 лѣта отъ роду, вокругъ него было молчаніе. Имя его скоро забыли. Но вотъ прошло десять лѣтъ, и все новое поколѣніе принялось восторгаться имъ, изучать его, словно какого-нибудь классика. Лучшіе французскіе умы -- Сен-Бёвъ, Тэнъ, Мериме, дѣлаютъ оцѣнку трудовъ его, тогда какъ при жизни Бейля одинъ только Бальзакъ указалъ на него своимъ соотечественникамъ, превознеся до небесъ романъ его Chartreuse de Parme въ своей недолговѣчной "Revue de Paris". И въ самомъ дѣлѣ, произведенія писателя, который пользовался уваженіемъ Байрона и Поль-Луи-Курье, удостоился похвальнаго отзыва Гёте (Разговоры съ Эккерманомъ), должны же были заключать въ себѣ что-нибудь не совсѣмъ ординарное.
   Анри Бейль, какъ и Поль-Луи-Курье, стоитъ совершенно особнякомъ между литературными дѣятелями той эпохи. Новый режимъ, смѣнившій первую имперію, нашелъ въ нихъ обоихъ готовыхъ бойцевъ, во всеоружіи образованія и таланта. Но Курье отдалъ всѣ свои умственныя силы, всю энергію и страстность своей натуры служенію политическимъ цѣлямъ, между тѣмъ какъ дѣятельность Бейля вращалась преимущественно въ области искусства. Онъ не былъ озлобленнымъ, не былъ человѣкомъ суроваго протеста, но во все имъ написанное онъ вносилъ новую струю, и постоянно возбуждалъ мысль. Оружіемъ его была тонкая, язвительная иронія. Непосредственнаго вліянія на массу, а слѣдовательно и популярности, такого рода писатели имѣть не могутъ. Но люди той же профессіи, внимательные умы того времени многимъ обязаны его смѣлому слову, независимымъ взглядамъ, и тонкому вкусу.
   Бейль родился въ Греноблѣ, въ 1783 г. Семейство его принадлежало къ высшей буржуазіи тѣхъ мѣстъ. Отецъ былъ адвокатомъ, дѣдъ медикомъ. Потерявъ мать на седьмомъ году своей жизни, онъ воспитывался въ домѣ дѣда, потому что отецъ велъ жизнь отчужденную отъ дѣтей. Тамъ его выучили по латыни. Остальное все преподавалось кое-какъ, случайно, отрывисто. Первыми учителями его были духовныя лица, суровость которыхъ была ему антипатична. Напрасно старались они привить ему свои предразсудки, свою ненависть къ философіи, и къ движенію 1789. Имъ удалось только вселить въ него отвращеніе къ клерикальному воспитанію. Вѣроятно воспоминаніямъ дѣтства обязанъ онъ многими прекрасными страницами лучшаго своего романа "Красное и Черное", гдѣ такъ мастерски изображены клерикалы, двигавшіе всѣмъ въ эпоху реставраціи. Настоящимъ образомъ умъ его началъ формироваться въ центральной школѣ, учрежденіи, основанномъ въ 1795 г. конвентомъ, и большей частью по плану Траси. Философское ученіе Траси и Кабаниса, было ученіемъ Бейля. Благодаря этому ученію, сдѣлавшись впослѣдствіи сторонникомъ романтизма, онъ однакоже умѣлъ сохранить свою самостоятельность и всегда враждебно относился къ мистицизму Шатобріана, и спиритуалистическимъ попыткамъ г-жи Сталь. Онъ прямо и непосредственно исходилъ отъ XVIII в. О чемъ бы онъ ни заговорилъ, о живописи, о музыкѣ, о поэзіи, о Гайденѣ, о Петраркѣ, жилка скептицизма постоянно сквозитъ въ его рѣчахъ. Нѣкоторые утверждали даже, что онъ щеголялъ ею. Независимо отъ ученья въ центральной школѣ, онъ бралъ еще частные уроки математики, тайкомъ отъ отца, на деньги, которыя ему давала тётка,-- у нѣкоего Гроса (ненавидя лицемѣрство, Бейль остроумно говорилъ, что въ математикѣ оно невозможно), личности въ высшей степени благородной и чистой. Это былъ типъ неколебимаго, безкорыстнаго, но скромнаго республиканца. Чуждый всякаго честолюбія, не заботившійся о своемъ состояніи,-- онъ всему предпочиталъ науку. Добиться у него уроковъ было трудно. Бейль обожалъ его. Это была первая личность, внушившая ему восторженное удивленіе, которое возросло еще болѣе, когда Гросъ однажды, проговоривъ, вмѣстоурока, о политикѣ, отказался взять деньги, несмотря на то, что былъ очень бѣденъ. Знавшіе Бейля и складъ ума его, удивлялись, что онъ могъ находить привлекательнаго въ занятіяхъ математикой съ Гросомъ? Но дѣло въ томъ, что онъ мечталъ тогда о политехнической школѣ, подобно всѣмъ его землякамъ, увлеченнымъ побѣдами Бонапарта, вышедшаго изъ артиллеріи. Притомъ же, это было единственнымъ средствомъ для Бейля попасть въ Парижъ, и вполнѣ эмансипироваться отъ семьи. Блестящіе успѣхи его въ школѣ заставили родныхъ его согласиться на это, при всемъ ихъ отвращеніи къ карьерамъ, зависѣвшимъ отъ тогдашняго правительства. Наконецъ, Бейль пріѣхалъ въ Парижъ, какъ разъ на другой день послѣ 18-го Брюмера. Ему было тогда 17 лѣтъ.
   Поступленіе въ политехническую школу однакоже не состоялось. Дарю, у котораго Бейль поселился, и который приходился ему родственникомъ, отклонилъ его отъ этого. Сыновья Дарю, при имперіи, занимали весьма важныя должности, одинъ военную, другой административную. Они сначала опредѣлили Бейля въ военное министерство на испытаніе, а потомъ, получивъ приказаніе отправиться въ Италію, пригласили его съ собой, чему онъ очень обрадовался. Его прельщала жизнь, исполненная приключеній. И вотъ, запихавши въ свой чемоданъ томовъ тридцать, разныхъ "стереотипныхъ" изданій, которыя были тогда новостью, и особенно ему нравились, онъ покидаетъ Парижъ, въ апрѣлѣ 1800 г. Прибывъ въ Женеву, онъ разумѣется тотчасъ же кинулся въ улицу "Chevelue" взглянуть на тотъ маленькій домикъ, гдѣ родился Гуссо, въ 1712 г. Теперь, какъ извѣстно, этой убогой постройки не существуетъ. На мѣстѣ ея, въ 1833 году воздвигнутъ великолѣпный доходный домъ. Съ этого путешествія начинается для Бейля эпоха энтузіазма и удовольствій. Его подвижной, любознательной, живой натурѣ по сердцу было это разнообразіе впечатлѣній и переѣзды съ мѣста на мѣсто. "Отъ семи до семнадцати лѣтъ, говорилъ онъ, жребій мой былъ самый отвратительный; но какъ только я перешелъ Сен-Бернаръ, мнѣ ужь нельзя было жаловаться въ судьбу; совершенно напротивъ. Я могъ только благодарить ее!" Сен-Бернаръ онъ перешелъ 22-го мая, двумя днями позже перваго консула; и 14-го іюня присутствовалъ, въ качествѣ аматёра, при Маренго. Въ первыхъ главахъ его романа "Chartreuse de Parme", мы находимъ превосходное описаніе Ватерлооской битвы, которое могло быть сдѣлано только человѣкомъ, видѣвшимъ собственными глазами войну. Страницы эти напоминаютъ своей реальностью, живостью, простотой,.лучшіе эпизоды въ томъ же родѣ у графа Л. Толстаго. Нѣтъ сомнѣнія, что матерьялъ для подобныхъ сценъ дали Бейлю именно эти первыя юношескія впечатлѣнія его. 14-го іюня первый консулъ вступилъ въ Миланъ, провозгласилъ возстановленіе Цизальпинской республики, и назначилъ губернаторомъ Ломбардіи бывшаго военнаго министра Нетье, въ канцелярію котораго зачислили, по рекомендаціи Дарю, и Бейля. Это назначеніе дало ему возможность ближе познакомиться съ Миланомъ и его окрестностями; и онъ, въ теченіи трехъ мѣсяцевъ, посвящалъ этому знакомству всѣ свои свободные часы. Съ той поры Миланъ сдѣлался любимымъ городомъ Бейля. За нѣсколько дней до Маренгской битвы, ему удалось гдѣ-то въ Италіи услышать оперу Чимарозы II Matrimonio segreto; и онъ былъ до такой степени очарованъ этой мелодической музыкой, что даже сорокъ лѣтъ спустя писалъ: "Сколько бы льё прошелъ я пѣшкомъ, сколько бы мѣсяцевъ согласился высидѣть въ тюрьмѣ для того, чтобъ услышать Донъ-Жуана или Matrimonio segreto! И не знаю, право, для чего другаго, я былъ бы въ состояніи сдѣлать подобныя усилія? "Но вскорѣ канцелярская служба ему надоѣла и онъ промѣнялъ ее на эполеты драгунскаго офицера. Дивизіонный генералъ Мишо взялъ его къ себѣ въ адъютанты. Бейль принималъ участіе во взятіи Кастельфранко. и, по свидѣтельству Мишо, выказывалъ въ продолженіи всей 26-ти дневной кампаніи, заставившей Австрію подписать Люневильскій миръ, храбрость, умъ и распорядительность. Изъ Бресчіо и Бергамо, гдѣ ему приходилось поперемѣнно стоять въ гарнизонѣ, онъ часто отлучался въ Миланъ; и въ эту эпоху своей жизни, полную разныхъ романическихъ ощущеній, чувствовалъ себя совершенно счастливымъ, и даже рана въ ногу, полученная имъ на дуэли, нисколько не возмутила его счастья. Онъ не могъ оставаться адъютантомъ Мишо, потому что дли этого нужно было имѣть чинъ поручика, и ему пришлось возвратиться къ своему полку, стоявшему гарнизономъ въ Пьемонтскомъ городкѣ Савиньяно. Но военная служба въ мирное время, скоро ему опротивѣла; и онъ, воспользовавшись Амьенскимъ перемиріемъ, подалъ въ отставку, къ великому негодованію своихъ покровителей. Послѣ этого онъ поѣхалъ на нѣсколько времени къ роднымъ въ Гренобль. Взгляды семьи его на совершавшіяся событія нисколько не измѣнились съ тѣхъ поръ, какъ онъ съ ней разстался, и потому можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвелъ на стариковъ этотъ вѣтренный юноша, вольнодумецъ, солдатъ по манерамъ, уважавшій все, что они презирали, и презиравшій все, къ чему они питали чуть-чуть не благоговѣніе. Несмотря на семейныя бури, поѣздка эта имѣла однакоже для Бейля тотъ хорошій результатъ, что отецъ все-таки согласился давать ему 150 франковъ въ мѣсяцъ и позволилъ жить въ Парижѣ. Поселившись тамъ, въ пятомъ этажѣ, Бейль принялся доканчивать свое образованіе. Онъ зарылся въ книги. Lettres Persaimes Монтескье, Монтэнь, Кабанисъ, Сей, Руссо пользовались особенной его симпатіей, составляли его любимое чтеніе. Онъ прочелъ также всѣ трагедіи Альфіери, и учился англійскому языку, въ которомъ сдѣлалъ большіе успѣхи. Съ этой поры начинается его энтузіазмъ къ Шекспиру. Два года прошли такимъ образомъ. Для его подвижной, жаждавшей перемѣнъ натуры это было слишкомъ много; онъ задумалъ еще разъ прокатиться въ Гренобль:-- на этотъ разъ, семейная жизнь показалась ему болѣе сносной, потому что онъ воспламенился страстью къ какой-то хорошенькой актрисѣ, платившей ему взаимностью. Покамѣстъ все шло хорошо; но вдругъ актриса уѣзжаетъ въ Марсель, куда она получила ангажементъ. Бейль рѣшается за ней слѣдовать. но какъ это сдѣлать? Едва ли кто отгадаетъ, что онъ придумалъ. Онъ увѣрилъ себя, что имѣетъ призваніе къ коммерціи! Нѣкто Рейбо, сынъ гренобльскаго купца, нанимавшій лавку въ томъ же домѣ, гдѣ жили родные Бейля, имѣлъ довольно большія дѣла въ Марсели, торгуя тамъ колоніальными товарами. Бейль, узнавши о томъ, заявилъ ему свое желаніе занять у него мѣсто прикащика. Рейбо согласился, и Бейль, совершенно довольный тѣмъ, что можетъ жить въ одномъ городѣ съ любимой женщиной, засѣлъ за прилавокъ. Это продолжалось годъ. Романъ кончился тѣмъ, что актриса вышла замужъ за какого-то русскаго, и Бейль возвратился въ Парижъ къ своимъ занятіямъ. Мы забыли упомянуть, что въ первое свое пребываніе въ Парижѣ, онъ начиналъ учиться живописи и работалъ въ миѳологической мастерской Реньо. Такимъ образомъ, онъ успѣлъ уже быть чиновникомъ, военнымъ, живописцемъ и коммерсантомъ. А ему всего было 23 года.
   Въ 1806 г. онъ снова завязываетъ сношенія съ Дарю; участвуетъ въ Іенской битвѣ, присутствуетъ при торжественномъ въѣздѣ Наполеона въ Берлинъ и получаетъ довольно видное мѣсто интенданта императорскихъ земель въ Брауншвейгѣ. Двухлѣтнимъ пребываніемъ своимъ въ Брауншвейгѣ, онъ воспользовался для изученія нѣмецкой философіи. Кампанія 1809 года заставила его покинуть Брауншвейгъ. Назначенный помощникомъ военнаго комиссара, онъ исполнялъ множество самыхъ разнообразныхъ порученій, и не разъ имѣлъ случай выказать свое мужество. Вотъ между прочимъ одинъ факта. Бейля оставили при больныхъ и провіантѣ, въ одномъ небольшомъ городкѣ. Гарнизонъ же нашли болѣе полезнымъ перевести въ другое мѣсто. Населеніе было враждебно расположено къ французамъ. Не успѣлъ гарнизонъ выступить, какъ въ городѣ организовалось возстаніе. Ударили въ набата и всѣ жители поднялись. Предположено было разграбить провіантскіе магазины и перерѣзать больныхъ. Не имѣя войска, военное начальство городка потеряло голову. Возстаніе между тѣмъ принимало все болѣе и болѣе ужасающіе размѣры. Дворъ госпиталя начиналъ наполняться людьми. Раздавались угрожающіе крики; Бейль, съ опасностью жизни, бѣжитъ по улицамъ, запруженнымъ народомъ, проникаетъ въ госпиталь, подымаетъ на ноги и вооружаетъ всѣхъ, кого можетъ. Самыхъ слабыхъ онъ помѣщаетъ въ засаду, у оконъ, которыя заслоняетъ матрацами. Изъ остальныхъ образуетъ взводъ, и, отворивъ двери госпиталя, бросается съ этимъ войскомъ, одѣтымъ въ больничные халаты, на толпу. При первыхъ выстрѣлахъ инсургенты разсѣялись (Revue des Deux Mondes. 15 января 1843 г. стр. 266).
   Французскія войска между тѣмъ продолжали свое побѣдоносное шествіе. 10 мая 1809 г. пушки цѣлый день гремѣли около маленькаго садика Гайдена, близь Шенбрунна. Четыре бомбы упали въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ дома великаго музыканта. Старикъ не могъ перенести этого потрясенія: онъ думалъ, что его любезная Вѣна будетъ предана огню и мечу; 31-го мая онъ скончался. Нѣсколько недѣль спустя послѣ его смерти, въ честь его исполняли реквіемъ Моцарта. Бейль, находившійся вмѣстѣ съ войсками подъ Вѣной, осмѣлился пробраться туда и также присутствовалъ при этой трогательной церемоніи.
   Вскорѣ Бейль получилъ новую должность инспектора казенныхъ зданій и движимости, съ двѣнадцатью тысячъ франковъ жалованья въ годъ, и дававшую ему кромѣ того право являться ко двору. Его представили Маріи-Луизѣ. Казалось бы, посреди этихъ успѣховъ и самыхъ разнообразныхъ ощущеній, молодой человѣкъ съ горячей кровью, съ пылкой головой, долженъ былъ весь отдаться настоящему, не заботясь о будущемъ. Но, къ удивленію, Бейль въ этотъ самый годъ дѣлаетъ распоряженіе, чтобы, въ случаѣ его смерти, маленькое состояніе, которое останется послѣ него, было употреблено на учрежденіе литературной преміи и еще болѣе удивительно, что въ тотъ моментъ, когда могущество Наполеона находилось въ своей апогеѣ, Бейль изъявляетъ непремѣнное желаніе помѣстить капиталъ, предназначаемый имъ для этой цѣли, въ англійскій или американскій банкъ! "
   Въ 1812 году Бейль, послѣ долгихъ настояній, получаетъ разрѣшеніе слѣдовать за арміей въ Россію. Посреди безчисленныхъ заботъ и всякихъ обязанностей, которыя лежали на немъ во время кампаніи, онъ находилъ еще возможность заниматься физіологическимъ изслѣдованіемъ этой массы людей, принадлежавшихъ къ различнымъ національностямъ и входившихъ въ составъ великой арміи. Съ помощью книги Кабаниса, онъ пытался дѣлать примѣненіе своихъ доктринъ къ различнымъ темпераментамъ, по мѣрѣ того, какъ эти толпы проходили передъ глазами его. На берегахъ Нѣмана набросана имъ та глава о темпераментахъ, которая появилась впослѣдствіи въ его книгѣ "Исторія живописи въ Италіи".
   Послѣдовавъ за главной квартирой въ Москву, онъ былъ свидѣтелемъ ея пожара. Потерявъ при отступленіи лошадей, экипажи, деньги и имущество, онъ возвратился въ Парижъ къ прежней должности. Одна изъ его потерь въ особенности заслуживаетъ упоминовенія. Отправляясь въ Россію, онъ принялъ нѣкоторыя предосторожности на случай недостатка въ карманныхъ деньгахъ. Сестра его замѣнила всѣ пуговицы его походнаго сюртука, двадцати и сорока-франковыми монетами, обтянутыми сукномъ. По возвращеніи его, она спросила, пригодилось ли ея средство? Оказалось, что онъ совсѣмъ и забылъ о немъ. Онъ сталъ, однакожь, рыться въ своей памяти, и, наконецъ, вспомнилъ, что гдѣ-то около Вильны, подарилъ свой сюртукъ трактирному слугѣ. Эта черта характеристична, потому что Бейль, съ предусмотрительностью, доходившей до крайности, умѣлъ соединять необычайную забывчивость и разсѣянность. Затѣмъ, въ 1814 году его назначили помощникомъ чрезвычайнаго комиссара въ Греноблѣ. Исполнивъ порученное ему дѣло, онъ испросилъ дозволеніе вернуться въ Парижъ, гдѣ намѣревался сообщить лично Наполеону свое мнѣніе о недостаточности мѣръ, принятыхъ къ оборонѣ Савоіи. Но въ Орлеанѣ встрѣтилъ русскія войска, и въѣхалъ въ Парижъ 1-го апрѣля 1814 года, т.-е. въ тотъ самый день, когда сенатъ провозгласилъ низверженіе Наполеона.
   Съ паденіемъ имперіи, онъ потерялъ все, и настоящее и будущее. Но онъ нисколько не упалъ духомъ, не огорчился; онъ взглянулъ на свое положеніе съ безпечной веселостью, и съ этой поры, повелъ жизнь космополита. За великими европейскими войнами вторженія и завоеванія, наступила для него эпоха литературныхъ битвъ: борьбы слова, борьбы за идеи.
   Сенъ-Безъ остроумно называетъ его "блестящимъ партизаномъ-романтикомъ, который, подъ своимъ псевдонимомъ Стендаля, -- окутанный какимъ-то скандинавскимъ плащемъ, но, впрочемъ, ненавидящій все торжественное, сантиментальное и ходульное,-- задираетъ непріятеля, проникая въ его ретраншементы, и подстрекаетъ своихъ, идущихъ черезъ-чуръ тяжело и медленно, ускорить шагъ; мастеромъ на отпоръ, превосходнымъ въ стычкѣ". Но доскажемъ его біографію. Въ августѣ 1814 года, Бейль оставилъ Парижъ и уѣхалъ въ Миланъ, гдѣ прожилъ три года сряду; и, слѣдовательно, не могъ участвовать въ ватерлооскомъ сраженіи, какъ это ошибочно утверждали нѣкоторые. Онъ не вѣрилъ въ возможность новыхъ успѣховъ Наполеона, имѣвшаго противъ себя всю Европу. Объ этихъ годахъ, проведенныхъ въ Миланѣ, онъ всегда вспоминалъ съ восторгомъ. Прелестные вечера въ la Scala не выходили у него изъ памяти. Не будучи богатымъ, онъ, однакожь, имѣлъ возможность жить безъ нужды. Онъ былъ молодъ, влюбленъ, находился въ постоянныхъ вседневныхъ сношеніяхъ съ лучшими представителями тогдашней интеллигенціи, и работалъ надъ своей "Исторіей живописи въ Италіи". Осенью 1816 года, онъ сошелся въ Миланѣ съ Байрономъ. Хотя вкусы и наклонности ихъ значительно рознились между собой, потому что Бейль чувствовалъ необходимую потребность въ обществѣ и разсѣянной жизни, тогда какъ Байронъ, постоянно замкнутый въ самомъ себѣ, избѣгалъ всякихъ многолюдныхъ собраній; но они, тѣмъ не менѣе, понравились другъ другу, и между ними установились хорошія отношенія, не переходившія, впрочемъ, никогда въ тѣсную дружбу. Они любили встрѣчаться и обмѣниваться мыслями. Байронъ уважалъ Бейля за его оригинальный умъ, за независимость взгляда, за благородный тонъ его критики и честность характера. Бейль, удивлявшійся генію Байрона, и нѣсколько сочувствовавшій его протестующему направленію, всегда горячо отстаивалъ и произведенія и личность великаго поэта. Приведемъ здѣсь письмо Бейля, писанное имъ уже въ 1829 г. къ одному изъ своихъ друзей и посвященное воспоминанію о Миланѣ и Байронѣ. Оно кажется намъ не лишеннымъ нѣкотораго интереса, и въ то же время знакомитъ съ манерой Бейля.
   Парижъ, 24-го августа 1829 г. Нынче меня заставили много говорить о лордѣ Байронѣ. Еще только полночь: спать не хочется; и потому ты получишь отчетъ о моей вѣчной болтовнѣ.
   

Воспоминаніе о лордѣ Байронѣ.

   Я могу говорить, потому что всѣ друзья, которыхъ я назову, умерли или въ оковахъ. Слова мои не повредятъ узниками, потому что никакая правда не можетъ вредить этимъ благороднымъ, мужественнымъ сердцамъ. Я не боюсь также упрековъ моихъ умершихъ друзей. Обреченные жестокому.забвенію, всегда такъ скоро слѣдующему за смертью, они; движимые столь естестественнымъ человѣку желаніемъ не быть позабытыми міромъ живыхъ,-- съ удовольствіемъ бы склонили слухъ свой къ словамъ друга, произносящаго ихъ имена. Чтобы быть достойнымъ ихъ, этотъ голосъ не произнесетъ ничего лживаго, ничего сколько-нибудь преувеличеннаго.
   Маркизъ де-Бремъ, пьемонтскій аристократъ, очень богатый и можетъ быть до сихъ поръ еще находящійся въ живыхъ, былъ министромъ внутреннихъ дѣлъ въ Миланѣ, пока Наполеонъ былъ королемъ итальянскимъ. Послѣ 1814 г. онъ удалился въ свои помѣстья, находя роль флюгера недостойной его происхожденія; и оставилъ Миланскій дворецъ свой одному изъ своихъ младшихъ сыновей, монсиньору Лодовико де-Бремъ.
   Это былъ молодой человѣкъ высокаго роста, очень худой, и уже страдавшій разстройствомъ груди, которое вскорѣ свело его въ могилу. Его называли монсиньоромъ потому, что онъ былъ священникомъ (aumônier) при дворѣ короля итальянскаго, у котораго отецъ его былъ министромъ. Въ то время когда семья его была въ силѣ, онъ отказался отъ мантуанскаго епископства. Монсиньоръ Лодовико былъ очень гордъ, образованъ и вѣжливъ. Его стройная, меланхолическая фигура походила на тѣ бѣлыя мраморныя статуи, которыя встрѣчаешь въ Италіи надъ гробницами XI вѣка. Мнѣ всегда кажется, что я вижу его, входящаго по громадной лѣстницѣ мрачнаго и великолѣпнаго дворца, оставленнаго ему отцомъ.
   Однажды монсиньору Лодовико пришло въ голову посѣтить меня, вмѣстѣ съ однимъ изъ молодыхъ и умныхъ либераловъ: Гуаско. Мнѣ такъ понравился благородный и вѣжливый тонъ, господствовавшій въ его обществѣ, что знакомство наше вскорѣ сдѣлалось короткимъ. Онъ былъ въ восторгѣ отъ г-жи Сталь; и впослѣдствіи мы было поссорились съ нимъ, изъ-за того, что однажды вечеромъ, въ La-Scala, въ ложѣ его отца, я утверждалъ, что разсужденія г-жи Сталь о французской революціи полны ошибокъ. Каждый день въ этой ложѣ собиралось отъ восьми до десяти замѣчательныхъ личностей. Едва слушали наиболѣе выдающіяся мѣста оперы, и разговоръ не изсякалъ. Однажды осенью, въ 1816 г., я пришелъ въ ложу, возвратясь съ прогулки по озеру Комо. Я замѣтилъ что-то торжественное и какую-то неловкость въ обществѣ. Всѣ молчали. Я слушалъ музыку, когда маркизъ обратился ко мнѣ, и, указавъ на моего сосѣда, сказалъ: "Г. Бейль, вотъ лордъ Байронъ." Онъ повторилъ ту же фразу, наоборотъ, лорду Байрону. Я увидѣлъ молодого человѣка, съ прекрасными глазами, во взглядѣ которыхъ было что-то великодушное. Онъ былъ не высокъ. Я тогда сходилъ съ ума отъ Лары. Разговоръ не клеился и маркизъ старался заставить меня говорить; но это было для меня положительно невозможно. Я чувствовалъ застѣнчивость и нѣжность. Еслибъ у меня хватило смѣлости, я поцѣловалъ бы руку Байрона, обливаясь слезами. Побуждаемый разспросами маркиза, я пытался говорить; но не сказалъ ничего, кромѣ самыхъ банальныхъ вещей, которыя нисколько не помогли оживить молчавшаго въ этотъ вечеръ общества. Наконецъ, лордъ Байронъ попросилъ меня, какъ единственнаго человѣка, знавшаго по англійски, указать ему -- по какимъ улицамъ онъ долженъ идти, чтобы попасть въ отель, гдѣ онъ жилъ. Отель находился на другомъ концѣ города, около крѣпости. Я предвидѣлъ, что Байронъ ошибется. Въ этой части Милана въ полночь всѣ лавки заперты; и онъ, не зная языка, будетъ себѣ блуждать по пустымъ, плохо освѣщеннымъ улицамъ; изъ нѣжности, я имѣлъ глупость посовѣтовать ему взять фіакръ. Въ ту же минуту "оттѣнокъ писателя" появился на лицѣ его и онъ далъ мнѣ понять, впрочемъ со всевозможной вѣжливостью, что ему нужно указаніе улицъ, а не совѣтъ, какимъ способомъ по нимъ отправляться.
   Лордъ Байронъ увлекся какъ ребенокъ, при первыхъ нападкахъ на него англійскаго высшаго общества, этой всемогущей аристократіи, безпощадной, ужасной въ своей мести, возводящей столькихъ богатыхъ дураковъ въ весьма респектабельные люди, (very respectable) и которая, не можетъ -- безъ того, чтобъ не потеряться -- дозволить надъ собой ни малѣйшей шутки никому изъ своихъ дѣтей. Страхъ, внушенный Европѣ великимъ народомъ, во главѣ котораго стояли Дантонъ и Карно, сдѣлалъ англійскую аристократію такою, какою мы видимъ ее теперь,-- могущественной, суровой и исполненной лицемѣрія корпораціей. Шутки Байрона въ Чайльдъ-Гарольдѣ горьки. Это гнѣвъ юности. Въ Беппо и Донъ-Жуанѣ онѣ только ироническія. Но не всматривайтесь слишкомъ близко въ эту иронію. Вмѣсто веселости и безпечности -- вы найдете на днѣ ея ненависть и несчастіе. Лордъ Байронъ всегда изображалъ только одного человѣка -- самого себя. Кромѣ того, онъ считалъ себя и дѣйствительно былъ аристократомъ. Онъ хотѣлъ казаться имъ въ свѣтѣ; но въ тоже время, онъ былъ великій поэтъ, и хотѣлъ, чтобъ ему удивлялись. Притязанія, несовмѣстимыя одно съ другимъ,-- источникъ огромныхъ несчастій. Никогда, ни въ какой странѣ, корпорація богатыхъ и хорошо воспитанныхъ людей, гордящихся титулами, полученными ихъ предками, или голубыми лентами, которыя они получили сами, не перенесетъ хладнокровно зрѣлища человѣка, окруженнаго общественнымъ удивленіемъ, и пользующагося всеобщей благосклонностью въ салонахъ, за то, что онъ написалъ двѣсти прекрасныхъ стиховъ. За пріемъ, оказываемый другимъ поэтамъ, аристократія мститъ, восклицая: что за тонъ! Что за манеры!.. Но эти два маленькія восклицанія не годились по отношенію къ лорду Байрону. Они тяжело упали ей на сердце и превратились въ ненависть. Эта ненависть началась большой поэмой Соути, который до того времени извѣстенъ былъ только тѣмъ, что каждый годъ аккуратно посвящалъ англійскому королю (впрочемъ образцу королей), въ день его рожденья -- оду. Покровительствуемый журналомъ Quarterly Review, этотъ Соути осыпалъ Байрона оскорбительнѣйшими ругательствами, такъ что Байронъ однажды чуть-чуть не удостоилъ его пистолетнаго выстрѣла.
   Аристократическая гордость Байрона была панцыремъ, который его деликатная и глубоко чувствительная къ оскорбленіямъ душа противупоставляла безмѣрной грубости пошляковъ. Odi profanum vulgus et arceo. Надо сознаться, что пошляки въ Англіи, имѣя своимъ союзникомъ сплинъ, ужаснѣе, чѣмъ гдѣ-либо!
   Въ тѣ дни, когда Байронъ чувствовалъ въ себѣ нѣсколько болѣе мужества, т.-е. когда его нѣсколько менѣе раздражали грубыя слова и грубыя дѣйствія, -- вдругъ находило на него щегольство красотой и хорошимъ тономъ. Наконецъ, два или три раза въ недѣлю, бывали у него моменты, когда онъ становился разумнымъ человѣкомъ, и часто великимъ поэтомъ. (Это продолжалось обыкновенно пять, шесть часовъ).
   Преувеличенное изученіе Библіи сообщаетъ англійскому народу оттѣнокъ еврейской свирѣпости. Аристократизмъ, проникающій во внутреннюю жизнь семьи, налагаетъ на нее печать серьёзности. Байронъ замѣтилъ этотъ недостатокъ и въ донъ-Жуанѣ, онъ веселъ, остроуменъ, и въ тоже время высокъ и патетиченъ. Перемѣну эту онъ приписывалъ своему пребыванію въ Венеціи.
   Венеціанская аристократія, безпечная и знатная (она пятью или шестью столѣтіями старше всѣхъ европейскихъ аристократій, что въ глазахъ Байрона придавало ей особенную респектабельность), имѣла въ 1797 г. во главѣ своей, людей, совершенно неспособныхъ ни къ какимъ дѣламъ, но за то чрезвычайно наглыхъ. Противъ этихъ ничтожнѣйшихъ смертныхъ, стояла небольшая армія, довольно оборванная, которую они презирали. Они были слишкомъ глупы для того, чтобы понять и опасаться двадцативосьмилѣтняго молодого человѣка, командовавшаго ею. Венеціанское правительство велѣло или допустило перерѣзать больныхъ въ арміи Бонапарта: вотъ "правда" о паденіи Венеціи. Никогда никакая аристократія не была несчастнѣе; и никогда большее несчастіе не переносилось съ такой веселостью.
   Страница, сейчасъ прочтенная тобой, резюмируетъ нѣсколько долгихъ разговоровъ, которые я имѣлъ съ лордомъ Байрономъ въ 1816 году.
   Веселость, беззаботность графа Брагадини и многихъ других-ь пріятныхъ людей, еще болѣе знатныхъ и еще болѣе несчастныхъ, глубоко поразила Байрона. Онъ имѣлъ счастье быть свидѣтелемъ живой, искренней и постоянной симпатіи, которой пользовались въ лучшемъ венеціанскомъ обществѣ, стихи Буратти. И съ тѣхъ поръ легкая иронія Донъ-Жуана смѣнила горькій сарказмъ Чайльдъ-Гарольда. Перемѣна, происшедшая въ характерѣ благороднаго поэта, была менѣе замѣтна, но столь же дѣйствительна.
   Позднѣе, въ 1820 г. ему, между прочими безумными мыслями, пришла мысль основать журналъ. Онъ соединился съ однимъ весьма образованнымъ литераторомъ г. Гонтомъ (Hunt), которому мы обязаны чрезвычайно вѣрнымъ портретомъ Байрона. Литераторъ этотъ, какъ и лордъ Байронъ, принадлежалъ къ той партіи, которую въ Англіи называютъ либеральной. Другой членъ этой мнимой либеральной партіи убѣждалъ Байрона, отъ имени всѣхъ либераловъ хорошаго общества, не ронять себя навсегда, открыто соединяясь для изданія журнала, съ авторомъ не дворянскаго рода, и нисколько но принадлежащаго къ high life (высшему кругу)!
   Не удивительно, что Томасъ Муръ сжегъ мемуары, ввѣренные ему его другомъ".

-----

   Кстати будетъ привести здѣсь также письмо самого Байрона къ Бейлю, по поводу Вальтеръ-Скотта. Бейль далеко не раздѣлялъ пристрастія современныхъ ему парижанъ къ этому послѣднему. Онъ признавалъ за нимъ талантъ отлично описывать костюмы дѣйствующихъ лицъ, ихъ физіономіи, обстановку, въ которой они находятся, но положительно отказывалъ въ трудной и рѣдкой способности изображать страсти и различныя чувства, волнующія душу, словомъ глубоко проникать въ тайники ея. (Мнѣніе сходное съ этимъ было въ наше время высказано Карлейлемъ). Бейль полагалъ, что репутація Вальтеръ-Скотта не продержится на той высотѣ, куда вознесла ее мода, и что одно историческое достоинство, которымъ отличаются его романы, не дастъ ему безсмертія. Мнѣніе это о Вальтеръ-Скоттѣ встрѣчается часто въ сочиненіяхъ Бейля, и между прочимъ въ одномъ изъ нихъ -- "Расинъ и Шекспиръ", гдѣ оно однакоже выражено лишь мимоходомъ, и не столь опредѣленно, какъ въ другихъ; но гдѣ находится фраза, о характерѣ Вальтера-Скотта, показавшаяся Байрону оскорбительной для знаменитаго романиста, за котораго онъ и счелъ обязанностью заступиться.
   "Женева, 29-го мая 1823 года. М. Г. Теперь, когда мнѣ стало извѣстно, кому я обязанъ лестнымъ для меня упоминовеніемъ моего имени въ книгѣ г. Стендаля "Rome, Naples et Florence", я долженъ выразить свою благодарность (пріятна она, или нѣтъ, и какъ бы мало она ни имѣла значенія) г. Бейлю, съ которымъ я имѣлъ честь познакомиться въ Миланѣ въ 1816 году. Вы оказываете мнѣ слишкомъ много чести тѣмъ, что говорите въ этомъ сочиненіи. Но что доставило мнѣ столько же удовольствія, сколько и похвалы ваши,-- это узнать, наконецъ (случайно), что я обязанъ ими человѣку, уваженіе котораго было для меня дѣйствительно очень дорого. Столько перемѣнъ произошло съ той поры въ миланскомъ обществѣ, что я едва смѣю напоминать о немъ... Смерть, изгнаніе, австрійскія тюрьмы разлучили тѣхъ, кого мы любили. Бѣдный Пеликко! Надѣюсь, что муза утѣшаетъ его иногда въ его ужасномъ одиночествѣ, для того, чтобы снова плѣнять насъ, когда ея поэту возвратятъ, вмѣстѣ съ ней, свободу.
   Изъ вашихъ произведеній я читалъ только: "Римъ", "жизнь Моцарта и Гейдена" и брошюру "Расинъ и Шекспиръ". Вашу "Исторію живописи" мнѣ не посчастливилось еще достать.
   Въ брошюрѣ вашей есть одно сужденіе, по поводу котораго я позволю себѣ сдѣлать нѣсколько замѣчаній, именно о Вальтеръ-Скоттѣ. Упомянувъ о его сочиненіяхъ, какъ они того заслуживаютъ, вы прибавляете, что "характеръ его мало достоинъ энтузіазма". Я давно знаю Вальтеръ-Скотта, знаю его много, и видалъ въ такихъ обстоятельствахъ, когда характеръ человѣка является въ истинномъ свѣтѣ. И потому могу васъ увѣрить, что характеръ его заслуживаетъ удивленія. Это самый искренній, самый благородный, самый любезный человѣкъ въ мірѣ. Что же касается до его политическихъ убѣжденій, то мнѣ трудно говорить о нихъ, такъ какъ они не сходятся съ моими. Но они вполнѣ искренни. А искренность можетъ быть кроткой,-- но никогда раболѣпной. И потому прошу васъ, исправьте или смягчите это мѣсто. Вы можете заподозрить въ этомъ заступничествѣ моемъ аффектацію, потому что я самъ авторъ. Но что бы вы ни заподозрили -- вѣрьте истинѣ: я говорю, что Вальтеръ-Скоттъ превосходнѣйшій человѣкъ, какой только можетъ быть въ мірѣ. Я знаю это по опыту".
   Несмотря на это письмо, Бейль не измѣнилъ своего сужденія о раболѣпности Вальтеръ-Скотта. Онъ даже не отвѣчалъ на письмо Байрона, которое почему-то показалось ему не искреннимъ, и предпочелъ лучше промолчать, нежели сказать что-нибудь непріятное человѣку, котораго любилъ и уважалъ.
   Въ 1817 году Бейль ѣздилъ ненадолго въ Лондонъ и Парижъ, но потомъ опять возвратился въ свой любезный Миланъ, гдѣ съ нимъ, однакоже, года два-три спустя, приключилось одно весьма непріятное обстоятельство, котораго онъ всего менѣе могъ ожидать. Сарказмы его пріобрѣли ему много завистниковъ и враговъ. Одинъ изъ нихъ распустилъ слухъ по Милану, что этотъ безпечный, повидимому, человѣкъ, этотъ философъ, есть тайный агентъ французскаго правительства. Клевета эта проникла въ кружки, гдѣ Бейля принимали съ особеннымъ радушіемъ; И онъ долго не могъ объяснить себѣ той холодности, которую онъ вдругъ сталъ замѣчать въ нихъ. Наконецъ, однажды ему удалось узнать настоящую причину ея, и это повергло его въ неописанное отчаяніе. "Вотъ самый страшный ударъ, какой я когда-либо испытывалъ въ жизни!" говорилъ онъ въ одномъ письмѣ, исполненномъ самыхъ горькихъ сѣтованій. Но всего любопытнѣе то, что въ слѣдующемъ же году этого самаго "шпіона" австрійская полиція заподозриваетъ въ карбонаризмѣ" и весьма вѣжливо проситъ удалиться изъ владѣній его императорскаго и королевскаго величества. Въ подобныхъ случаяхъ объясняться и оправдываться совершенно излишне. Спустя двадцать-четыре часа послѣ этого благосклоннаго предупрежденія (его могли бы просто на просто отправить въ Шпильбергъ), онъ ужь былъ на дорогѣ въ Парижъ. Горе наполняло его сердце, потому что онъ покидалъ въ Италіи все, что составляло въ то время его счастье.
   По возвращеніи въ Парижъ, Бейль почувствовалъ себя изолированнымъ. Общество, въ которомъ онъ жилъ во время имперіи, разсѣялось; даже не существовало болѣе. Изгнанія разрушали его и множество лицъ, занимавшихъ высшія должности при Наполеонѣ, запятнали себя цѣлымъ рядомъ униженій. Съ этой стороны, значитъ, Бейлю нечего было ждать, а между тѣмъ, онъ чувствовалъ живую потребность въ обществѣ образованныхъ людей. Вскорѣ, однакожь, передъ нимъ растворились двери именно такого салона, какого онъ жаждалъ. "Исторія итальянской живописи" Бейля, хотя и появилась еще въ 1817 году, но была мало разспространена во Франціи. Онъ послалъ экземпляръ ея Траси, котораго "Идеологія" составляла въ теченіи уже нѣсколькихъ лѣтъ почти исключительный предметъ восхищенія Бейля. Траси тотчасъ же посѣтилъ его и пригласилъ на свои вечера. Разумѣется, Бейль не заставилъ себя ждать. Здѣсь, въ этомъ кружкѣ людей, раздававшихъ репутаціи, вліявшихъ на мнѣніе публики и служившихъ образцами хорошаго тона, Бейль, такъ сказать, получилъ свой дипломъ. У Траси обыкновенно собирались Лафайеттъ, Бенжаменъ-Констанъ, Сегюръ (бывшій посланникъ при дворѣ Екатерины) и бездна другихъ знаменитостей. Съ 1821 по 1830 годъ Бейль прожилъ въ Парижѣ, но отъ времени до времени дѣлая экскурсіи то во Францію, то въ Италію и Англію. (Позднѣе, въ 1838 году, находясь опять въ Лондонѣ, онъ познакомился тамъ въ Атенеѣ,-- литературномъ клубѣ, -- съ Теодоромъ Гукомъ, извѣстнымъ во всѣхъ трехъ соединенныхъ королевствахъ своими романами, водевилями, пѣснями и каламбурами, и издававшимъ "New Monthly Magasine", въ которомъ было напечатано много статей Бейля. Гукъ слылъ за любезнѣйшаго человѣка въ цѣлой Англіи, импровизировалъ съ необычайной легкостью въ стихахъ и прозѣ, былъ мастеръ на всякія мистификаціи, отлично игралъ на любительскихъ театрахъ, такъ что въ лѣтній сезонъ вся аристократія добивалась чести залучить его въ свои салоны; эта безумно разсѣянная жизнь подорвала его здоровье и ввела его въ долги, которые были далеко не всѣ уплачены. Гукъ, родившійся въ 1788 году, умеръ въ 1841. (Если не ошибаемся, у насъ были въ началѣ сороковыхъ годовъ переведены въ разныхъ журналахъ нѣкоторые его юмористическіе разсказы). Съ этой поры начинается парижская репутація Бейля, какъ умнаго человѣка и замѣчательнаго разсказчика. Общество слушало его всегда съ любопытствомъ. Онъ зналъ бездну характерныхъ анекдотовъ; во всемъ, что онъ разсказывалъ, проглядывалъ человѣкъ съ большой начитанностью, много видѣвшій и тонко наблюдавшій. Въ замѣткахъ, найденныхъ у него въ бумагахъ послѣ его смерти, есть, между прочимъ, слѣдующее мѣсто: "Я, право, не знаю, любезный читатель, что я такое: золъ я или добръ, уменъ или глупъ. Но я отлично знаю, что меня очень огорчаетъ или доставляетъ мнѣ удовольствіе, чего я желаю и чего не терплю. Напримѣръ, салонъ разбогатѣвшихъ провинціаловъ, выставляющихъ напоказъ роскошь, мнѣ просто невыносимъ (est nia bête noire). Затѣмъ слѣдуетъ салонъ съ маркизами и лентами почетнаго легіона большаго креста, гдѣ щеголяютъ моралью. Когда я вижу гордо выступающаго господина съ нѣсколькими орденами въ петличкѣ, я невольно высчитываю, какое безконечное число всякихъ низостей, плоскостей и даже черныхъ предательствъ долженъ онъ былъ скопить для того, чтобы ему выдали за нихъ эти дипломы (certificats)? Салонъ изъ восьми-десяти пріятныхъ людей, гдѣ идетъ веселый, анекдотическій разговоръ, гдѣ пьютъ легкій пуншъ послѣ полночи, -- вотъ для меня самое лучшее мѣсто. Здѣсь, въ своей средѣ, я гораздо больше люблю слушать, какъ говоритъ другой, нежели говорить самъ. Я охотно впадаю въ молчаніе счастья, и если говорю, то единственно для того, чтобъ заплатить "за свой входной билетъ".
   Параллельно съ салонными успѣхами шли литературные труды; онъ печаталъ книги, статьи въ журналахъ, во французскихъ и англійскихъ "Revue", то безъ имянныя, то подъ различными псевдонимами (онъ былъ до нихъ большой охотникъ), подъ которыми тѣ лица, чьимъ мнѣніемъ онъ въ особенности дорожилъ, сразу его угадывали. Онъ обладалъ той оригинальностью, которую самъ гдѣ-то опредѣлилъ такъ: "Если человѣкъ написалъ въ газетѣ восемь или десять строкъ безъ подписи, и вы. прочитавши ихъ, скажете, что это написалъ онъ,-- значитъ, у него есть оригинальность". Въ 1822 году Бейль задумывалъ издавать ежемѣсячное обозрѣніе, подъ названіемъ "Аристархъ". Цѣль этого журнала должна была состоять въ томъ, чтобъ указывать публикѣ, "какія книги читать". Но это предположеніе, вѣроятно, по причинѣ недостатка въ деньгахъ, не имѣло послѣдствій. Несмотря на постоянныя насмѣшки Бейля надъ Греноблемъ, онъ каждые два-три года ощущалъ потребность увидѣть свои родныя горы. Одна изъ поѣздокъ его туда, между прочимъ, имѣла цѣлью содѣйствіе къ избранію Грегоара, бывшаго члена конвента, депутатомъ отъ департамента Изеры. Къ дѣятелямъ этой эпохи Бейль, воспитавшійся на идеяхъ XVIII вѣка, не могъ не питать сочувствія. Не ища для себя самого ничего и держась въ сторонѣ отъ политики, онъ, однакоже, сблизился до извѣстной степени съ либералами, подкопавшими режимъ реставраціи; но они никогда, въ смыслѣ партіи, не оказывали на него гнёта. Онъ, былъ для этого слишкомъ самостоятеленъ въ своихъ мнѣніяхъ, и конституціоннымъ правленіемъ восхищался въ мѣру. Упомянемъ объ одномъ, довольно забавномъ обстоятельствѣ. Одинъ кардиналъ чуть-чуть не былъ выбранъ въ папы по милости Бейля. Онъ писалъ свои прогулки по Риму, когда ему сказали, что папа Левъ XII умеръ. Неожиданная смерть эта ужасно взбударажила весь дворъ Карла X. Франція должна была указать своего кандидата въ преемники св. Петра. Но никто не зналъ состава священной коллегіи; а Шатобріанъ, который былъ французскимъ посломъ въ Римѣ, почему-то не внушалъ особеннаго довѣрія ни королю, ни его приближеннымъ. Одинъ изъ придворныхъ, прежній пріятель Бейля, обратился къ нему съ вопросомъ: не можетъ ли онъ сейчасъ же составить статистику кардиналовъ, годящихся въ папы (papäbles, по его выраженію), съ замѣтками его противъ имени каждаго? Не долго думая, онъ очинилъ перо, и черезъ три часа окончилъ требуемую работу. Онъ указалъ, какъ на кандидата, котораго должна, по его мнѣнію, поддерживать Франція, на нѣкоего кардинала де-Грегоріо: съ этой худощавой, длинной фигурой Вейль когда-то встрѣчался въ Римѣ, въ Osteria de Velletri. Достойный сынъ церкви былъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, побочнымъ сыномъ Карла III (Карлоса Терчеро) и чуть не каждую минуту повторялъ: іо sono Borbone (я Бурбонъ). Карлъ X пришелъ въ восхищеніе, и тотчасъ же рѣшился поддерживать кардинала де-Грегоріо; но, къ сожалѣнію, онъ получилъ однимъ голосомъ меньше, чѣмъ было нужно, и папой сдѣлался кардиналъ Кастильоне (Пій VIII).
   Странно, однакоже, что, несмотря на свой умъ и проницательность, Бейль не понялъ настоящаго смысла событій, предшествовавшихъ іюльской революціи. Она уже совершилась, а онъ все еще вѣрилъ въ дѣйствительность средствъ, которыми располагалъ герцогъ Рагузскій для подавленія возстанія. Онъ думалъ, что у народа не хватитъ рѣшимости и упорства. "Французы подали въ отставку въ 14-мъ году", говаривалъ онъ. Но сущность французовъ, -- прибавляетъ къ этому С.-Безъ, -- въ томъ и состоитъ, что они никогда не подаютъ въ отставку совсѣмъ, а всегда начинаютъ снова. Можетъ быть, разныя лица, съ которыми Бейль постоянно сталкивался въ салонахъ, успѣли увѣрить его въ томъ, въ чемъ сами были глубоко убѣждены, то-есть въ силѣ правительства. Не участвовавъ въ революціи, Бейль не могъ ничего и ждать отъ нея для себя. Но о немъ позаботились друзья, и въ сентябрѣ 1830 года онъ былъ назначенъ консуломъ въ Тріестъ. Этотъ городъ ему не понравился. Онъ нашелъ его холоднымъ и скучнымъ. Но Венеція была близка, и онъ часто ѣздилъ туда. Тамъ онъ подружился съ итальянскимъ поэтомъ и сатирикомъ Джузеппе Буратти, котораго зналъ нѣсколько и прежде и котораго австрійское правительство ненавидѣло, хотя и не рѣшалось изгнать. Не долго нажилъ Бейль въ Тріестѣ. Меттернихъ, узнавши, что въ сочиненіяхъ новаго консула встрѣчаются не совсѣмъ-то похвальные отзывы объ Австріи, отказалъ ему въ exequatur'ѣ. Нужно было перевести его въ другое мѣсто, и министръ иностранныхъ дѣлъ назначилъ его, въ апрѣлѣ 1831 года, въ Чивитта-Веккію. Нужно было опасаться протеста и со стороны папскаго, правительства, потому что Бейль не щадилъ и его въ своихъ книгахъ; но папа промолчалъ.
   Съ первыхъ же дней жизнь въ Чивитта-Веккіи сдѣлалась ему невыносимой. Что дѣлать посреди этихъ мѣщанъ, ложащихся спать въ десять часовъ? Для него общество, обмѣнъ мыслей, умственное движеніе, новые предметы и впечатлѣнія составляли необходимыя условія жизни; они возбуждали его дѣятельность и освѣжали его, давали пищу его таланту, оживляли его воображеніе. Веселость, счастье, даже самое здоровье его -- все обусловливалось обстановкой. Серьёзная болѣзнь, которую ему пришлось вынести въ Чивитта-Веккіи, еще болѣе усилила тоску его. Одно, что вознаграждало его за это изгнаніе, -- это частыя поѣздки въ Римъ. По временамъ,-- но это случалось очень рѣдко, -- въ толпѣ туристовъ, которыхъ пароходъ высаживалъ въ Чивитта-Веккію, попадался какой-нибудь неглупый парижанинъ, и тогда Бейль отводилъ съ нимъ душу. Онъ осыпалъ его разспросами освѣдомлялся, что дѣлается въ Парижѣ, что говорятъ, что пишутъ. "Вѣдь въ Чивитта-Веккіи,-- писалъ онъ Бальзаку,-- только и есть поэтическаго, что 1,200 каторжниковъ. Но нѣтъ никакой возможности составить изъ нихъ себѣ общество. А женщины заняты единственно мыслью, какъ бы заставить своихъ мужей подарить имъ парижскую шляпку".
   Въ 1832 году ему удалось, между прочимъ, оказать услугу Французскому правительству. Когда французскія войска высадились въ Анконѣ, въ сосѣднихъ городахъ обнаружилось движеніе. Иниціатива шла изъ ближайшаго къ Анконѣ города Синигаліи (Sinigaglia). Опираясь на этимологію своего имени, онъ считалъ себя французскимъ городомъ и намѣревался прогнать папское правительство. Эта вѣсть ужасно встревожила начальника французскихъ войскъ въ Анконѣ. Въ интересахъ французскаго занятія, нужно было стараться, чтобы населеніе этихъ городовъ держалось спокойно. Иначе цѣль экспедиціи была бы компрометирована. Бейль, вызванный на время въ Анкону для исполненія какихъ-то административныхъ обязанностей, при небольшомъ окупаціонномъ французскомъ корпусѣ, тотчасъ же отправился въ Синигалію и нишелъ главныхъ вождей движенія собравшимися въ кофейнѣ. Онъ успокоилъ, убѣдилъ ихъ, и возстаніе, назначенное на слѣдующее утро, не состоялось. Въ 1833 году онъ взялъ отпускъ и провелъ въ Парижѣ 6 мѣсяцевъ; потомъ просилъ, чтобъ его перевели въ Испанію, потому что лихорадка, аккуратно три раза въ годъ посѣщавшая его въ Чивитта-Веккіи, сильно разстроила его здоровье; но ему было отказано. Окончательно переселился онъ въ Парижъ только въ 1840 году; а 22-го марта 1842 года, въ семь часовъ вечера, его поразила апоплексія на тротуарѣ улицы Neuve des Capucines, и на слѣдующее утро онъ умеръ 59-ти лѣтъ отъ роду. Согласно его завѣщанію, на могилѣ его, на монмартскомъ кладбищѣ, была сдѣлана слѣдующая надпись, сочиненная имъ самимъ: Arrigo Beyle, Milanese, scrisse, amo, visse Ann LIX М. 11. Mori il XXIII Marzo. М. D. ecc. ХЫІ (Арриго Бейль, миланецъ, писалъ, любилъ, жилъ 59 лѣтъ и два мѣсяца. Умеръ 22-го марта 1842 года). Всѣ были удивлены, что въ этой эпитафіи Бейль названъ миланцемъ. Но дѣло въ томъ, что въ 1840 году, при развязкѣ перваго кризиса восточнаго вопроса, когда Франція должна была отказаться отъ своихъ притязаній, Бейль, возмущенный дѣйствіями министерства Тьера, которыя привели къ трактату 15-го іюля, открыто заявилъ передъ всѣми чиновниками своего консульства въ Чивитта-Веккіи, что правительство безчеститъ страну, и что онъ съ этой минуты перестаетъ быть французомъ и признаетъ своимъ отечествомъ городъ, гдѣ протекли лучшіе дни его жизни.
   Вотъ какъ біографъ Бейля описываетъ его наружность: онъ былъ средняго роста, съ короткими ногами и довольно полный (съ лѣтами эта полнота приняла еще большіе размѣры). Прибавьте къ этому прекрасный лобъ, живые проницательные глаза, сардоническую улыбку, подвижную физіономію, короткую шею, широкія плечи, увѣренную походку. Всего лучше у Бейля была рука, и чтобы обратить на нее вниманіе, онъ отрощалъ непомѣрно длинные ногти. Въ 1834 году жаллей, дѣлая въ Римѣ статую Мирабо (выставленную впослѣдствіи въ Луврѣ), просилъ позволенія Бейля срисовать его руку, чтобы потомъ изваять съ нея руку великаго оратора, и это ужасно польстило Бейлю. Извѣстно, что у Мирабо были прекрасныя руки.
   Въ бумагахъ Бейля нашелся небольшой отрывокъ, гдѣ онъ изображаетъ самого себя подъ именемъ Руазара. Хотя портретъ этотъ нѣсколько идеализированъ, но, по мнѣнію біографа Бейля, все-таки заключаетъ черты чрезвычайно правдивыя. Приведемъ оттуда нѣсколько строкъ.
   "Характеръ его, повидимому, былъ самый измѣнчивый. Порой одно слово трогало его до слезъ. Въ другой разъ,-- ироническій, жесткій,-- онъ боялся разчувствоваться, чтобы потомъ не презирать себя за слабость. Это былъ человѣкъ лѣтъ за сорокъ, довольно высокій. Черты его были крупны, не красивы, но чрезвычайно подвижны. Глаза его выражали малѣйшіе оттѣнки всѣхъ его душевныхъ движеній, и это приводило гордость его въ отчаяніе. Когда онъ боялся этого несчастія, онъ былъ блестящъ, забавенъ, сыпалъ остротами, самыми неожиданными, электризовалъ своихъ слушателей, и въ салонѣ, гдѣ онъ находился, зѣвота дѣлалась невозможной. Въ такія минуты онъ вселялъ или ненависть, или удивленіе къ себѣ. "Невозможно выказать себя болѣе умнымъ и блестящимъ человѣкомъ", говорили его поклонники. Но живость и неожиданность его выходокъ пугали посредственность и создавали ему враговъ. Когда онъ не былъ возбужденъ, умъ покидалъ его. Притомъ же у него не было памяти, или онъ не хотѣлъ прибѣгать къ ея помощи, и его рѣчь становилась такъ же скромна, какъ нескромна физіономія. Гордость его была бы въ отчаяніи, еслибъ кто-нибудь проникъ въ его чувства. Трогательное слово, правдивое выраженіе горя, слышанное на улицѣ, подхваченное мимоходомъ у лавки ремесленника, вызывали на глаза его слезы. Но при малѣйшей торжественности (sostenutezza), при малѣйшей аффектаціи въ выраженіи скорби, какъ бы законны ни были ея причины, во взглядахъ и въ словахъ Руазара не было ничего, кромѣ язвительной ироніи". Сообщимъ еще нѣкоторыя черты, дополняющія характеристику Бейля, какъ человѣка, прежде чѣмъ будемъ говорить о его литературной дѣятельности.
   Любовь занимала въ жизни Бейля большое мѣсто; имѣя постоянный успѣхъ у женщинъ -- даже въ тѣ годы, которые составляютъ переходъ отъ средняго возраста къ старости, онъ никогда не позволялъ себѣ ни малѣйшей нескромности относительно своихъ сердечныхъ привязанностей: а потому въ біографіи его вы не встрѣтите никакихъ подобныхъ разоблаченій, никакого женскаго имени. Только въ статьѣ о немъ, напечатанной въ Revue des Deux Mondes 1843 г. упоминается объ отношеніяхъ его къ одной молодой и прекрасной женщинѣ,-- но такихъ отношеніяхъ. которыя трудно опредѣлить, потому что они составляютъ что-то среднее между любовью и дружбою; и которыя тѣмъ прочнѣе, что имъ чужды всѣ бури и перипетіи страсти. Оригинальность и живость ума его, и доброта его сердца, заставляли забывать его физическіе недостатки. Точно также, несмотря на разные недостатки характера Бейля, мало найдется людей, имѣвшихъ столько преданныхъ друзей, какъ онъ. Но надо однакожъ сказать, что онъ былъ преимущественно знакомъ съ "правами" дружбы; отъ обязанностей же, налагаемыхъ ею, его нерѣдко отвлекало живое, пылкое воображеніе; говоря проще, онъ несравненно менѣе оказывалъ услугъ, нежели принималъ; и это не по недостатку желанія, но потому, что необычайная подвижность мѣшала ему иногда слѣдовать своимъ добрымъ наклонностямъ. Въ ту минуту, напримѣръ, когда предстояло сдѣлать какой нибудь полезный шагъ для пріятеля, стоило только подвернуться какому нибудь удовольствію -- и другъ былъ забыть.-- Подобно Руссо, Бейль воображалъ, что у него пропасть враговъ, и постоянно былъ занятъ мыслью: какія козни они могутъ предпринять противъ него? Но страдая этой печальной маноманіей, самъ онъ былъ чуждъ всякой ненависти. Иногда только остроуміе завлекало его дальше, чѣмъ слѣдуетъ, и ради краснаго словца, ему случалось оскорблять лучшихъ друзей своихъ; но это дѣлалось не предъумышленно, не съ дурнымъ намѣреніемъ, это было просто слѣдствіемъ нервнаго раздраженія и слишкомъ кипучей крови. Не будучи злымъ, ни одной минуты во всю свою жизнь, онъ дѣлалъ все, что могло ему стяжать эту репутацію; совершенно наоборотъ лицемѣрамъ, скрывающимъ свою злость. Страсть его давать людямъ клички, часто очень мѣткія, еще болѣе способствовала къ распростроненію такого мнѣнія о немъ. Онъ сознавалъ свои странности, и они огорчали его. Мы находимъ этому доказательство въ одномъ отрывкѣ изъ письма его: "Вы правы, сто тысячъ разъ. Я удивляюсь, какъ это никто еще не задушилъ меня до сихъ поръ; удивляюсь,-- но серьезно, что у меня есть хоть одинъ другъ, который можетъ меня терпѣть! какое-то бѣшенство овладѣваетъ мной иногда. Въ эти минуты я бы съ удовольствіемъ, съ наслажденіемъ бросился въ пропасть; нужно сказать это. И однакожъ третьяго дня, мнѣ минуло 53 г. и одинъ мѣсяцъ! Какое несчастіе не походить на другихъ! Или я нѣмъ и вульгаренъ, лишенъ всякой пріятности; или мчусь одержимый бѣсомъ...
   Бейль нѣсколько разъ додумывалъ о женитьбѣ. Какъ только онъ встрѣчалъ счастливую чету или по крайней мѣрѣ казавшуюся счастливой, у него тотчасъ же являлась мысль обзавестись женой. Эти матримоньяльные припадки, становившіеся по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался къ старости, все рѣже и рѣже, продолжались обыкновенно 24 часа, много два дня. Въ это время онъ разспрашивалъ друзей своихъ, съ величайшей подробностью о всѣхъ формальностяхъ, сопровождающихъ бракъ, о гражданскихъ и религіозныхъ церемоніяхъ, о подаркахъ, которые принято дѣлать; о томъ, какихъ расходовъ требуетъ хозяйство женатаго человѣка, и т. д. Собравши всѣ эти свѣденія, онъ начиналъ находить препятствія, потомъ опять возвращался къ своимъ привычкамъ, и два, три года уже не думалъ о бракѣ. Это было конечно самое лучшее, котому что онъ вовсе негодился для семейной жизни. При всей живости мысли Бейля, при всей его подвижности, на него иногда находила лѣнь, граничившая съ апатіей. Однажды, когда болѣзнь удержала его на нѣсколько дней дома, и онъ сидѣлъ за корректурами своего романа Chartreuse de Parme, начало котораго было имъ сдано въ типографію, у него вдругъ пропала тетрадь, заключавшая въ себѣ 60 страницъ этого романа. Не видя ее между бумагами, которыми была завалена его комната, Бейль засѣлъ писать все пропавшее заново. Когда онъ потомъ разсказалъ объ этомъ приключеніи своему другу Коломбу, тотъ принялся искать тетрадь и черезъ нѣсколько минутъ нашелъ ее подъ кипой корректуръ и брошюра... Бейль удивился, но ужъ не захотѣлъ сравнивать отысканной рукописи съ тѣмъ, что онъ написалъ, и даже не удостоилъ ее взглядомъ.
   Читатель видѣлъ изъ біографіи Бейля, что онъ съ юныхъ лѣтъ, посреди своей военной карьеры, своей бродячей, исполненной тревогъ и приключеній жизни, никогда не покидалъ умственнаго труда. Онъ приглядывался ко всему, къ оперѣ Моцарта и Чимарозы, къ картинѣ, къ статуѣ, ко всякому новому произведенію чужеземнаго генія, къ духу и нравамъ тѣхъ странъ, куда бросала его судьба. Онъ одинъ изъ первыхъ французовъ, начавшихъ "сравнивать". Впослѣдствіи, выбившись изъ узкихъ академическихъ рамокъ, онъ вооружился противъ рутины господствовавшихъ во Франціи литературныхъ мнѣній, старался освѣжить и оживить вкусъ. "Такихъ домосѣдовъ, какъ я, говоритъ Сен-Бёвъ:-- а ихъ было тогда много, онъ познакомилъ со многими именами, со многими національными особенностями чужихъ народовъ; онъ подстрекалъ наше любопытство, возбуждалъ въ насъ желаніе видѣть и знать; нападалъ на лѣность своихъ соотечественниковъ". Какъ критикъ, собственно говоря, онъ не писалъ книгъ. Всѣ его произведенія въ этомъ родѣ составляютъ какъ бы одно и то же сочиненіе, которое можно читать съ какой угодно главы, и гдѣ онъ щедро разбрасываетъ, безъ всякой методы, весь запасъ своихъ наблюденій, новыхъ взглядовъ, ѣдкихъ эпиграммъ. Съ ожесточеніемъ нападая на Лагарна, на педантизмъ академиковъ, онъ ужасно боялся сдѣлаться похожими, на нихъ, и предпочелъ легкую, живую, насмѣшливую, отрывочную форму набросокъ, прикидываясь аматеромъ, пачкающимъ бумагу для собственнаго удовольствія. Въ 1814 г. появилось первое его сочиненіе "Письма изъ Вѣны о знаменитомъ композиторѣ Байденѣ", съ присоединеніемъ жизни Моцарта (котораго, замѣтимъ мимоходомъ, онъ очень удачно называетъ Лафонтеномъ музыки), изданное имъ подъ именемъ Сезара Бомбе (тогда еще онъ не помышлялъ о псевдонимѣ Стендаля). Но оно не вполнѣ принадлежитъ Бейлю. Это скорѣй переработка двухъ иностранныхъ книгъ, итальянцу Карпони и нѣмца Шлихтенгроля, которымъ принадлежитъ вся біографическая и анекдотическая часть. Въ настоящее время музыкальныя мнѣнія Бейля едва ли могутъ имѣть значеніе. Но книга написана очень хорошо и даже страдаетъ меньшей отрывочностью, нежели другія вещи Бейля. Въ ней встрѣчается много тонкихъ и остроумныхъ замѣтокъ о противоположности генія различныхъ націй, и между прочимъ слѣдующее сравненіе итальянской веселости съ французской. Итальянская веселость, это веселость, говорящая о счастьи. У насъ она, пожалуй, казалось бы чѣмъ-то въ родѣ "дурнаго тона". Это значило бы выказывать себя счастливымъ, и въ нѣкоторомъ смыслѣ, занимать собой другихъ, французская веселость должна показывать слушающимъ, что человѣкъ веселъ только для того, чтобы имъ понравиться. Французская веселость требуетъ много ума; это веселость Лесажа и Жиль-Блаза. Веселость Италіи основана вся на впечатлительности. Если что нибудь не радуетъ итальянца онъ не веселъ. Природа создала французовъ болѣе живыми и тщеславными, нежели веселыми". И далѣе: "Тщеславіе, преобладающая страсть ихъ, каждую минуту находитъ случай блеснуть, -- или сущностью того, что говорится, или способомъ выраженія". Этотъ французскій разговоръ, "conversation,-- который иностранецъ можетъ ежедневно слышать въ кафе и публичныхъ мѣстахъ, кажется Бейлю поединкомъ двухъ тщеславій... Въ концѣ своихъ писемъ о Моцартѣ Бейль выказываетъ большое нерасположеніе къ политикѣ, и находитъ безумнымъ заниматься тѣмъ, что китайскій Богдыханъ перевѣшалъ всѣхъ философовъ, или что норвежскій король далъ конституцію. "Какая охота, говорилъ онъ, терять время въ безплодныхъ спорахъ; не увидите какъ пройдутъ ваши лучшіе годы и настанетъ старость. Amiamo or quando и т. д." фраза въ этомъ же родѣ встрѣчается у него еще гдѣ-то: "Когда къ пріятному разговору или литературному произведенію примѣшивается политика, это производитъ на меня такое же впечатлѣніе, какъ пистолетный выстрѣлъ въ концертѣ". Повидимому, изъ приведенныхъ нами мѣстъ можно заключить, что это былъ совершенный индифферентъ ко всему, что не касается искусства,-- эпикуреецъ, ставящій выше всего наслажденіе жизнью... Но если, дѣйствительно, эпикурейская жилка была въ немъ сильна, то съ другой стороны умъ его, воспитанный на французской философіи XVIII вѣка, его впечатлительный и независимый характеръ, возмущавшійся при видѣ политическихъ и общественныхъ безобразій, которыхъ Бейлю доводилось быть свидѣтелемъ, такъ часто вызывали у него негодующее, язвительное слово, что эпитетъ индифферента никакъ не можетъ къ нему идти; и стоитъ прочесть одни романы его, чтобы придти къ совершенно противуположному заключенію. Въ Chartreuse de Parme онъ рисуетъ яркую картину интригъ маленькаго двора, раболѣпно повинующагося прихотямъ абсолютизма. Rouge et Noir воспроизводитъ одну изъ самыхъ печальныхъ страницъ французской исторіи, эпоху реставраціи, знакомитъ читателя съ клерикальнымъ міромъ, возводящимъ лицемѣріе въ систему, съ аристократическими салонами, гдѣ царствуютъ ханжество, пустота и скука; съ буржуазіей провинціальнаго городка, пропитанной пошлымъ самодовольствомъ; словомъ весь тогдашній режимъ встаетъ передъ вами въ цѣломъ рядѣ реальныхъ, мастерскихъ эпизодовъ. Въ "Исторіи итальянской живописи", появившейся три года спустя послѣ писемъ о Байденѣ и Моцартѣ (1817 г.) и которую можно считать первымъ вполнѣ оригинальнымъ произведеніемъ Бейля, мы уже находимъ весьма опредѣленный политическій оттѣнокъ, Симпатіи автора оказываются на сторонѣ республиканской формы правленія.-- Аристократъ по привычкамъ, Бейль былъ демократомъ по инстинкту. Отсюда эта непрестанная борьба между его вкусами и симпатіями, между тѣмъ, что ему нравилось и что онъ любилъ. Это даетъ ключъ къ объясненію столькихъ противорѣчащихъ одна другой мыслей, которыя внимательный читатель можетъ услѣдить въ сочиненіяхъ Бейля. Объ исторіи живописи въ Италіи, занимающейся преимущественно двумя великими художниками Микель Анджело и Леонардо де Винчи и изобилующей интересными біографическими данными объ нихъ, съ большой похвалой отзывается Камилло Угони, въ своемъ капитальномъ сочиненіи объ итальянской литературѣ во второй половинѣ XVIII вѣка. "Авторъ, говоритъ между прочимъ Угони, умѣетъ очень искуссно примѣшать къ исторіи искусства, характеристическія черты нравовъ. Бѣгло касаясь великихъ событій одной и той же эпохи, онъ сообщаетъ имъ жизнь, овладѣваетъ вниманіемъ художника и знатока; заставляетъ изучать темпераментъ и сердце человѣческое. Подобно всѣмъ возвышеннымъ умамъ, изучая искусство въ цѣлой природѣ, онъ часто указываетъ на тайную аналогію, существующую между вещами, повидимому, самыми противоположными. Наконецъ это сочиненіе, отличающееся необыкновенной сжатостью, не смотря на нѣкоторую странность рѣчи и какъ будто отрывочность, заключаетъ въ себѣ первостепенныя истины и обличаетъ въ авторѣ пламеннаго друга природы, людей и прекраснаго". Таково было сужденіе о Бейлѣ писателя, имѣвшаго въ Италіи громадный успѣхъ.
   Въ двухъ брошюрахъ своихъ Расинъ и Шекспиръ (1823--1825), онъ открылъ кампанію противъ классицизма и академіи. Еще находясь въ Миланѣ, онъ набросалъ шуточную карту военныхъ операцій, гдѣ изображалось положеніе обѣихъ армій, классической и романтической. Романтическая армія, имѣвшая во главѣ Эдинбургское обозрѣніе, и состоявшая изъ всѣхъ англійскихъ, нѣмецкихъ, испанскихъ писателей и итальянскихъ романтиковъ (четыре корпуса), не считая союзницу г-жу Сталь, расположена была на лѣвомъ берегу рѣки, которую нужно было перейдти (рѣка общественнаго удивленія, de l'admiration publique). Правый берегъ занимали классики. Бейль, по прибытіи своемъ во Францію, находился нй. правой сторонѣ, а теперь перешелъ во враждебный лагерь. Первая брошюра произвела большую сенсацію новостью литературныхъ доктринъ, излагавшихся въ ней. Когда академикъ Оже произнесъ въ средѣ своихъ ученыхъ собратій рѣчь, въ которой громилъ романтиковъ, Бейль поднялъ брошенную имъ перчатку, и отвѣтилъ второй брошюрой. Нигдѣ еще онъ не выказывалъ такой силы логики, такой нервной, живой, увлекательной аргументаціи, какъ въ этомъ памфлетѣ. Предисловіе особено отличалось язвительностью. Онъ наговорилъ въ немъ академикамъ бездну самыхъ жесткихъ истинъ, хотя и въ вѣжливой повидимому формѣ. Эту брошюру онъ предварительно давалъ на просмотръ Полю Луи Курье, который не только одобрилъ ее, но вѣроятно и помогъ новому защитнику романтизма своими совѣтами, не смотря на то, что самъ былъ поклонникъ и удачный подражатель древнихъ.
   Бейль говорилъ, "что людямъ, видѣвшимъ революцію 1789 г. и участвовавшимъ въ послѣдующихъ событіяхъ, людямъ, не читавшимъ Квинтиліана, но сдѣлавшимъ русскую кампанію, нужны другія болѣе широкія рамки, нежели тѣ, которыми довольствовалось благородное общество 1670 и 1780 гг., что все должно идти съ вѣкомъ, должно быть увлечено или разрушено имъ, ибо въ нравственномъ порядкѣ, какъ и физическомъ, ничто не можетъ оставаться неподвижнымъ".
   По его опредѣленію, романтикъ есть ничто иное, какъ живой, современный писатель; и тотъ же самый романтикъ становится классикомъ для втораго и третьяго поколѣнія, когда въ немъ уже есть кое-что мертвое. Поэтому, Корнель, Расинъ, Софоклъ, Эврипидъ, всѣ великіе писатели своей эпохи, были такими же романтиками, какъ и Шекспиръ, когда онъ появился; и только позднѣе, когда новѣйшія драматическія произведенія стали выкраиваться по ихъ мѣркѣ, они сдѣлались классиками; или, лучше сказать, "тѣ люди, которые копировали ихъ, вмѣсто того, чтобы открыть глаза на природу,-- вотъ кто настоящіе классики". Бейль нападалъ на пресловутыя единства; на эпическія и описательныя мѣста, на "тирады", входившія въ тогдашнюю модную трагедію; но въ особенности подвергался его насмѣшкамъ александринскій стихъ, который, по его мнѣнію, служилъ только къ тому, чтобы маскировать отсутствіе содержанія. Онъ мѣтко называлъ его cache-sottise. "Нуженъ былъ новый родъ произведеній, говорилъ онъ:-- живой, естественный, прямо идущій къ цѣли. Множество рутинныхъ воззрѣній, препятствовавшихъ самымъ даже умѣреннымъ нововведеніямъ въ литературѣ, были разрушены, благодаря эпиграммамъ Бейля. Въ 1825 году существовала ультра-резонёрская критическая школа, ставившая принципомъ, что "нашъ вѣкъ будетъ понимать художественныя созданія, но не будетъ производить ихъ. Есть эпохи порождающія художниковъ, какъ есть другія, порождающія только умныхъ, если хотите, даже очень умныхъ, людей". На эту безнадежную теорію Бейль отвѣчалъ въ "Globe" (31-го марта 1825 г.): "чтобъ быть художникомъ послѣ Лагарпа, нужно огромное мужество. Нужно думать о критикѣ еще менѣе, тѣмъ молодой офицеръ, идущій въ аттаку съ своей ротой, помышляетъ о гошпиталѣ и ранахъ. Положительное отсутствіе этого мужества обрекаетъ всѣхъ нашихъ бѣдныхъ поэтовъ на вѣчную посредственность. Нужно писать для собственнаго удовольствія, какъ я вамъ пишу это письмо. Мнѣ пришла мысль, и я взялъ клочокъ бумаги.-У насъ нѣтъ художниковъ, потому что нѣтъ мужества. Вы, конечно, не станете отрицать, что Канова и Росипи большіе художники; и, однакожь, никто такъ не презиралъ критики, какъ они. Въ Римѣ 1785 г. не было ни одного аматёра, не находившаго произведенія Кановы смѣшными", и т. д. Изъ этихъ словъ, заключающихъ въ себѣ извѣстную долю правды, не слѣдуетъ, однакоже выводить заключенія, чтобы Бейль съ презрѣніемъ относился къ критикѣ вообще. Отвѣчая на отзывъ Бальзака, о Chartreuse de Parme, онъ обѣщаетъ воспользоваться его совѣтами и тѣмъ доказываетъ, что вовсе не пренебрегаетъ мнѣніемъ умной, добросовѣстной критики. Но та критика, которую онъ имѣлъ въ виду, когда писалъ приведенныя выше слова, и которая, отчасти, походила на нашу, до появленія Бѣлинскаго (хотя, впрочемъ, все-таки, была несравненно умнѣе ея), съ ожесточеніемъ накидываясь на всякое самостоятельное проявленіе творческой мысли, разумѣется, могла только служить тормазомъ развитію дарованій, а не способствовать ему. Отсутствіе такихъ литературныхъ произведеній, какія бы желалъ видѣть Бейль, онъ приписываетъ, кромѣ критики, тогдашнему правительству, съ его цензурой, и самой французской публикѣ, "неспособной глубоко чувствовать, и преклоняющейся только передъ модой", но ко вкусу которой, между тѣмъ, писатель долженъ примѣняться. Съ необыкновеннымъ остроуміемъ бичуетъ онъ классиковъ, читающихъ Гомера по французски, и толкующихъ о Софоклѣ и Эврипидѣ, о которыхъ они не имѣютъ понятія. "Классическое негодованіе ихъ преимущественно направлено къ тому, говоритъ онъ:-- чтобы защищать свои собственныя пьесы и проводить ихъ на сцену". Списку тогдашнихъ академиковъ, онъ противупоставляетъ свой списокъ, и всѣ почти лица, поименованныя въ немъ, дѣйствительно, сдѣлались впослѣдствіи знаменитостями, и попали въ академію наукъ (institut); но тогда они еще только начинали обращать на себя вниманіе читающей публики.
   Мы уже сказали выше, что Бейль, хотя и примкнулъ къ романтикамъ, но не.отбилъ ни Шатобріана, ни Сталь. Понятно, что этотъ скептическій умъ не могъ раздѣлять ихъ стремленій; но, кромѣ того, ему ненавистенъ былъ всякій дѣланый паѳосъ, всякая декламація и фразистость, вызывавшія у него только ироническую улыбку. Никто такъ строго не слѣдилъ за самимъ собой въ этомъ отношеніи, какъ Бейль; никто болѣе его не боялся впасть въ преувеличенія, показаться смѣшнымъ. Эта боязнь, доходившая до крайности, была одна изъ преобладающихъ чертъ его характера. Если даже у него бывали порывы энтузіазма или чувствительности, онъ тщательно скрывалъ ихъ, и тотчасъ же прибѣгалъ къ ироніи. И только подъ старость, за два года до смерти, онъ рѣшается сознаться въ этомъ. "Я сдѣлался слишкомъ чувствителенъ, пишетъ онъ: -- то, что едва скользитъ по другимъ, наноситъ мнѣ кровавыя раны. Такимъ я былъ въ 1799 году, такимъ я остался и въ 1840 г. Но я научился скрывать все это, незамѣтно для толпы, подъ ироніей". (Вспомнимъ его выраженіе: "что гордость его была бы въ отчаяніи, еслибъ могли угадать его чувства). На самолюбіи, на боязни быть одураченнымъ (d'être dupe) основанъ характеръ главнаго лица въ романѣ "Rouge et Noir". Можетъ быть, это обстоятельство и было причиной того, что многіе думали, будто Бейль въ своихъ герояхъ изображалъ себя самого. Въ такомъ случаѣ, Бейль ошибался, говоря, что онъ скрывалъ свои чувства подъ ироніей "незамѣтно для толпы".
   Кромѣ поименованныхъ нами сочиненій, и кромѣ романовъ, о которыхъ скажемъ послѣ, Бейлемъ написаны еще слѣдующія книги: "Римъ, Неаполь и Флоренція въ 1817 г.", "жизнь Россини", "Прогулка по Риму", "Записки Туриста", "О любви", "Брошюра противъ индустріализма", и, наконецъ, множество журнальныхъ статей. Весьма странными могутъ показаться похвалы Людовику XVIII, встрѣчающіяся въ первой изъ этихъ книгъ. Но Коломбъ, біографъ Бейля, утверждаетъ, что это сдѣлано только съ цѣлью избѣжать преслѣдованій со стороны правительства. Въ третьемъ изданіи книги, несмотря на эти похвалы, по просьбѣ издателя, все-таки выпущено нѣсколько мѣстъ, и множество строкъ обозначено точками. Независимо отъ разныхъ любопытныхъ подробностей объ искусствѣ и нравахъ Италіи (музыка играетъ въ этой книгѣ большую роль), здѣсь проводится очень вѣрная параллель между парижскимъ и итальянскимъ обществомъ. Это было первое сочиненіе, явившееся подъ псевдонимомъ Стендаля. "Записки Туриста." относятся уже къ послѣднимъ годамъ дѣятельности Бейля. Это очень разнообразный и живой дневникъ, веденный во время поѣздки во Францію. Хотя и замѣтно, что Бейль здѣсь не совсѣмъ на своей почвѣ, что Франція меньше знакома ему, нежели Италія, но, все-таки въ этой книгѣ есть много весьма интересныхъ страницъ. Авторъ касается всего: природы, готической архитектуры, знаменитыхъ личностей, какъ, напримѣръ, Дидро (по поводу его родины Лангра), мадамъ Роланъ, которую Бейль "уважаетъ болѣе всѣхъ на свѣтѣ"; Баяра, котораго онъ сравниваетъ съ маркизомъ Позой Шиллера. Возвращеніе съ острова Эльбы онъ описываетъ съ живостью и подробностью современника, почти, какъ свидѣтель. Не мало попадается здѣсь бѣглыхъ замѣтокъ и наблюденій, которыя, для человѣка, предпочитающаго живое, прочувствованное слово, заранѣе подготовленной, преднамѣренной фразѣ, или даже страницѣ, имѣютъ большую цѣну. Но порой можно также встрѣтить, какъ и всегда почти у Бейля, странныя, парадоксальныя, ни на чемъ не основанныя сужденія, какъ будто высказанныя съ единственною цѣлью пооригинальничать. Бейль всего меньше походилъ на того провинціала, надъ которымъ онъ смѣялся, и который, попавши въ салонъ, боялся чтобы не остаться одному при своемъ мнѣніи. Онъ, совершенно напротивъ, заботился о томъ, какъ бы не совпасть въ мнѣніяхъ съ толпой. Идти противъ теченія -- было его страстью; часто изъ духа противорѣчія онъ высказывалъ (правда, всегда въ очень остроумной формѣ) самыя странныя вещи, и впадалъ въ крайности. Бейль былъ девять разъ въ Римѣ и потому не мудрено, что книгаего объ этомъ городѣ, есть самый полный путеводитель по немъ, заключающій въ себѣ описаніе всего, что тамъ находится замѣчательнаго. Только формой своей, онъ не походитъ на путеводителя; на сколько послѣдніе сухи и безцвѣтны, на столько "Прогулки по Риму" интересны, умны, разнообразны и колоритны. Брошюра, носящая названіе: "D'un nouveau complot contre les industriels", направленная противъ преобладанія матерьяльныхъ интересовъ, противъ поклоненія золотому тельцу, погони за наживой и орденами, была принята очень неблагосклонно, по слѣдующимъ причинамъ: люди банка и коммерціи дѣлали видъ, что питаютъ глубокое презрѣніе къ эпиграммамъ Бейля, который, разумѣется, платилъ имъ за это съ лихвой. Но такъ какъ оппозиція, составившаяся противъ реставраціи, считала въ рядахъ своихъ людей этого сорта, которые подъ маской либерализма, исключительно занимались обдѣлываніемъ своихъ дѣлишекъ, то либералы признали неудобнымъ полемизировать съ авторомъ брошюры. Подобная полемика обнаружила бы составъ ихъ партіи, и нападки на промышленниковъ обратились бы въ нападки на "патріотовъ". Но Бейль имѣлъ неблагоразуміе задѣть также въ своей сатирѣ, возникавшую тогда школу сенъ-симонистовъ, истиннаго значенія которой онъ не понялъ, вслѣдствіе своего слишкомъ поверхностнаго знакомства съ теоріей Сенъ-Симона. Ему отвѣчалъ Арманъ Каррель, бывшій редакторомъ сенъ-симонистскаго органа "Producteur". Вотъ нѣсколько словъ изъ этого отвѣта: "Намъ предшествовалъ на этомъ пути, говоритъ Каррель:-- публицистъ, учениками котораго мы не боимся казаться. Во всякомъ случаѣ, мы съ крайней воздержностью пользовались мыслями, вырывавшимися изъ этой души, ощущавшей такую страстную потребность быть полезной. Мы различали тѣ мнѣнія Сенъ-Симона, примѣнить которыя становится возможнымъ уже теперь, отъ тѣхъ, осуществленіе которыхъ принадлежитъ эпохѣ гораздо болѣе отъ насъ отдаленной. И однакоже, г. Стендаль всегда избиралъ оружіемъ противъ насъ именно послѣднія. Мы отказываемся отвѣчать на всѣ эти превосходныя шутки, направленныя на человѣка, котораго слѣдовало бы причислить къ благодѣтелямъ человѣчества, даже въ томъ случаѣ, еслибъ онъ высказалъ одну только истину,-- ту, что послужила намъ эпиграфомъ: "Золотой вѣкъ, которому до сихъ поръ слѣпое преданіе отводило мѣсто въ прошедшемъ, впереди насъ".
   Книгу Бейля "О любви", составляющую довольно объемистый томъ -- несмотря на все остроуміе автора, и на тонкія психологическія замѣтки, кое-гдѣ разсѣянныя въ ней,-- одолѣть въ настоящее время довольно трудно, потому что въ сущности, это все-таки не болѣе, какъ изящная болтовня, не имѣющая никакого серьёзнаго значенія. По выходѣ книги, издатель говорилъ Бейлю: "Можно сказать, что ваша книга священна: никто къ ней не прикасается!" Въ заключеніе мы позволимъ себѣ привести, изъ корреспонденціи Бейля, одно письмо, по нашему мнѣнію, весьма характерное. Въ немъ высказывается вся сущность воззрѣній Бейля; и, кромѣ того, она даетъ понятіе о его полемизаторскомъ талантѣ. Поводомъ къ этому письму послужилъ подвигъ нѣкоего Луо, описанный въ одной изъ тогдашнихъ газетъ. Оно направлено противъ эклектиковъ. Бейль, ученикъ Гельвеція, Кондильяка и Кабаниса, естественно не могъ чувствовать особенной симпатіи къ этой школѣ, точно также, какъ онъ не чувствовалъ ее и къ нѣмецкой метафизикѣ, которая, вдобавокъ, еще возмущала его,-- такъ высоко цѣнившаго простоту и ясность изложенія, -- своей туманной терминологіей.
   Парижъ. 28-го декабря 1829 г. Милѣйшій, г. Просперъ Дювержье де-Гораннъ задѣлъ меня въ "Globe" и обошелся со мной какъ съ парикомъ, какъ съ запоздалымъ сторонникомъ Гельвеція. Я написалъ въ отвѣтъ статью для Revue de Paris, которую вы сейчасъ прочтете; но изъ опасенія, что она ему не понравится и что съ другой стороны редакторъ этого журнала побоится г. Кузена, я отдумалъ ее печатать. Скажите мнѣ, какъ вы ее найдете.
   

Трансцендентальная философія.

   (Это заглавіе -- шутка. Я слишкомъ люблю ясность, для того чтобъ начинать съ туманности. Настоящее заглавіе было бы: Гельвецій и г. Кузенъ, или о мотивахъ человѣческихъ дѣйствій).

Парижъ. 18-го декабря 1829 г.

Г. Философъ!

   Я родился въ La Nouvelle, около Нарбонна. Это маленькое мѣстечко на берегу моря. Все населеніе его живетъ рыбной ловлей. Отецъ мой былъ рыбакъ, и изъ самыхъ бѣдныхъ. Насъ было трое братьевъ. Лѣтомъ, когда наши маленькія лодки возвращались бывало съ ловли, и находились не болѣе какъ въ ста шагахъ отъ берега, отецъ мой, обыкновенно снималъ съ насъ курткки и бросалъ насъ въ воду. Я ужь плавалъ какъ рыба, когда, въ послѣдніе дни имперіи, меня взяли въ рекруты. Въ 1816 г. я покинулъ Лоарскую армію и возвратился въ La Nouvelle, безъ денегъ и весьма озабоченный относительно своей будущности. Оказалось, что отецъ, мать, братья -- все перемерло. Но спустя недѣлю послѣ меня, пріѣхалъ одинъ изъ моихъ дядей, котораго сорокъ лѣтъ считали умершимъ. Онъ нажилъ мильоны въ Англійской Индіи, и назначилъ мнѣ три тысячи франковъ ежегоднаго содержанія, которое и выплачивалъ весьма аккуратно.
   Я живу въ Парижѣ одинъ, не обладая талантомъ обзаводиться друзьями. Какъ всѣ отшельники по неволѣ, я много читаю.
   Третьяго дня я гулялъ около Іенскаго моста, со стороны Марсова поля. Дулъ сильный вѣтеръ. Сена волновалась и напоминала мнѣ море. Я слѣдилъ глазами за маленькой лодочкой, до верху нагруженной пескомъ и которая хотѣла проѣхать подъ послѣдней аркой моста, на той сторонѣ Сены, у набережной Bons-Hommes. Вдругъ лодочка опрокинулась. Я видѣлъ какъ лодочникъ пытался плыть, но не умѣлъ. "Утонетъ несчастный!" подумалъ я. У меня мелькнула мысль броситься въ воду, но мнѣ сорокъ семь лѣтъ, и я страдаю ревматизмами; а погода была холодная. "Кто-нибудь бросится съ той стороны", сказалъ я себѣ. Однакожъ я невольно продолжалъ смотрѣть. Человѣкъ показался надъ водой и закричалъ. Я поспѣшилъ удалиться. "Это было бы сумашествіемъ съ моей стороны, думалъ я. Когда я буду лежать въ постелѣ съ страшными ревматизмами, кто навѣститъ меня? Кто обо мнѣ вздумаетъ? Я буду одинъ умирать съ тоски, какъ въ прошедшемъ году. Зачѣмъ этотъ дуракъ сдѣлался лодочникомъ, не умѣя плавать. Притомъ же его лодка была слишкомъ нагружена". Я могъ быть уже въ пятидесяти шагахъ отъ Сены, какъ снова услыхалъ крикъ лодочника, который тонулъ и просилъ о помощи. Я удвоилъ шаги. "Чортъ тебя возьми!" произнесъ я, и сталъ думать о другомъ. Вдругъ я сказалъ себѣ: "Лейтенантъ Луо (мое имя Луо), ты мерзавецъ! Черезъ четверть часа этотъ человѣкъ утонетъ и ты всю жизнь свою будешь слышать его крикъ".
   "Мерзавецъ! мерзавецъ! возражалъ голосъ благоразумія; хорошо говорить такъ, а шестьдесятъ семь дней, которые я въ прошломъ году пролежалъ въ постелѣ... Чортъ бы его побралъ. Умѣй плавать, коли сталъ лодочникомъ". Я шелъ быстро по направленію къ военной школѣ. Вдругъ я услышалъ голосъ: "лейтенантъ Луо, вы трусъ!" Эти слова заставили меня подпрыгнуть. "Это ужь серьёзно!" сказалъ я себѣ; и побѣжалъ къ Сенѣ. Когда я очутился на берегу -- сбросить съ себя платье, сапоги, панталоны, было для меня дѣломъ одной секунды. Я былъ счастливѣйшій изъ людей. "Нѣтъ! Луо не трусъ; нѣтъ! нѣтъ!" повторялъ я вслухъ. И вотъ, я безъ всякихъ затрудненій спасъ человѣка, который утонулъ бы, еслибъ не я. Я распорядился, чтобъ его перенесли въ теплую постель; и онъ скоро заговорилъ. Тогда мнѣ стало страшно за самого себя. Я въ свой чередъ легъ въ нагрѣтую постель, и велѣлъ растереть себѣ все тѣло водкой и фланелью. Но напрасно, ничто не помогло и ревматизмъ возвратился, хотя, правду сказать, не такой острый, какъ въ прошломъ году. Я не слишкомъ боленъ; но дѣло въ томъ, что никто меня не навѣщаетъ и мнѣ ужасно скучно. Подумавъ сначала о женитьбѣ, что я всегда дѣлаю, когда мнѣ скучно, я принялся наконецъ размышлять о мотивахъ, заставившихъ меня совершить мой "героическій подвигъ", какъ выразилась газета "Constitutionnel", которая его описала (No 350. 16-го декабря 1829 г. на 3-мъ столбцѣ въ верху).
   Что побудило меня къ этому хорошему поступку? Вѣдь "героическій" это ужь черезъ чуръ сильно? Признаюсь, боязнь презрѣнія, этотъ голосъ, который говорилъ мнѣ: "лейтенантъ Луо, вы трусъ!" Особенно поразило меня то, что на этотъ разъ, голосъ говорилъ мнѣ не ты, а вы. "Вы трусъ". Какъ только я понялъ, что я могу спасти этого человѣка, это сдѣлалось для меня долгомъ. Я самъ бы сталъ презирать себя, еслибъ не бросился въ воду,-- точно также, какъ еслибъ въ) 1814 г. въ Бріеннѣ, когда капитанъ крикнулъ мнѣ: впередъ Луо! полѣзай на валъ, я бы не полѣзъ а остался внизу. Вотъ, м. г., разсказъ, который вы отъ меня требовали, или, какъ вы выражаетесь, анализъ и пр. и пр. и пр. Жюстенъ Луо.
   Я,-- кому отвѣчаетъ лейтенантъ Луо -- я философъ; и что составляетъ мое несчастье, философъ школы Кабаниса. Я пишу книгу о мотивахъ человѣческихъ дѣйствій; но такъ Какъ я не краснорѣчивъ и даже не знаменитый писатель, то не разсчитывая на свой стиль, я собираю факты для своей книги. прочитавъ разсказъ о подвигѣ г. Луо, я пошелъ къ нему. "Какъ вы это сдѣлали", спросилъ я его. Вы прочли его отвѣтъ. Я исправилъ въ немъ только нѣкоторыя ошибки противъ французскаго языка.
   Мнѣ кажется онъ какъ нельзя лучше доказываетъ, что мотивы человѣческихъ дѣйствій заключаются въ исканіи наслажденія и боязни страданія. Виргилій давно уже сказалъ. Trahit sua quemque voluptas. Регулъ, возвращаясь въ Карѳагенъ, гдѣ его ожидали страшныя мученія, уступалъ боязни страданія; общественное презрѣніе, предметомъ котораго онъ бы сдѣлался въ Римѣ, еслибъ остался тамъ измѣнивъ своему слову,-- было для него ужаснѣе той мучительной казни, которой онъ подвергся въ Карѳагенѣ.
   Исканіе наслажденія движетъ всѣми людьми. Для меня было бы великимъ наслажденіемъ (это и заставило меня взяться за перо), еслибъ новая философская школа эклектиковъ отвѣтила мнѣ на это. Но такъ какъ я не краснорѣчивъ, то желалъ бы, чтобъ и мнѣ отвѣчали безъ краснорѣчія, безъ великолѣпныхъ, туманныхъ фразъ, на нѣмецкій манеръ; а коротенькими и ясными, какъ слогъ гражданскаго кодекса, французскими фразами.
   Мой трактатъ о мотивахъ человѣческихъ дѣйствій, будетъ дѣйствительно дополненіемъ къ Code-civil. Нуженъ героизмъ, чтобъ его напечатать. Я ужь вижу отсюда пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, отлично вознаграждаемыхъ, и которымъ нужно, изъ за денежныхъ выгодъ, признать меня безнравственнымъ. Вѣдь сказали же они это о Гельвеціѣ и Бентамѣ, о лучшихъ изъ людей. Но главное, весь cant хорошаго общества, если только оно удостоитъ обратить вниманіе на исторію лейтенанта Луо, провозгласитъ меня ужасно безнравственнымъ. Что такое cant, спросите вы? Cant, говоритъ англійскій лексиконъ знаменитаго Джонсона, "это претензія на нравственность и доброту, выражающаяся въ сокрушеніяхъ, въ унылой, напыщенной и условной рѣчи".
   Признаюсь,-- мнѣ бы хотѣлось послушать какъ нѣмецкая философія объясняетъ то, что происходило въ сердцѣ лейтенанта Луо. Меня очень занимаетъ это объясненіе. Я бы желалъ, что бы мнѣ доказали, что не боязнь собственнаго презрѣнія, т.-е. не боязнь страданія, руководила лейтенантомъ.
   Въ настоящую минуту, я вызываю новую школу, именующую себя эклектической, только на объясненіе того, что происходило въ душѣ лейтенанта Луо, въ эти четверть часа, предшествовавшія его погруженію въ Сену.
   Я уважаю краснорѣчіе и добродѣтели эклектическихъ философовъ, и уваженіе мое такъ глубоко, что оно беретъ верхъ надъ крайнимъ недовѣріемъ, которое внушаетъ мнѣ каждый человѣкъ, выражающійся туманно и въ тоже время не глупый. Ежедневно видимъ мы въ жизни, Что тотъ, кто хорошо понимаетъ какую-нибудь вещь, объясняетъ ее ясно.
   Французы, родившіеся около 1810 г., ощущаютъ живѣйшее удовольствіе отправляясь на лекцію философіи и выходя оттуда. Во время лекціи, удовольствіе нѣсколько ослабѣваетъ:-- они "пытаются понять"... Сколько есть людей, которымъ выгодно хвалить новую философію! Пока іезуитамъ не удалось перевѣшать всѣхъ профессоровъ, самое лучшее, что они (іезуиты) могутъ сдѣлать -- это покровительствовать нѣмецкой философіи, туманной и часто мистической. Можно подумать, что ея сторонники находятъ удовольствіе быть туманными. Они смѣшиваютъ въ своей философіи самыя разнородныя вещи, а именно:
   1) Науку о Богѣ, т.-е. утвердительный отвѣтъ на слѣдующіе вопросы: есть ли Богъ? вмѣшивается ли Онъ въ наши дѣла?
   2) Науку о душѣ, т.-е. отвѣтъ на слѣдующіе вопросы: есть ли душа? Матерьяльна ли она? Безсмертна ли она?
   3) Науку о происхожденіи идей: имѣютъ ли онѣ своимъ источникомъ чувства, и всѣ ли имѣютъ; или нѣкоторыя идеи, какъ, напримѣръ, инстинктъ молодого цыпленка, который, вылупившись изъ скорлупы, начинаетъ клевать зерно, зарождаются въ мозгу, безъ помощи чувствъ?
   4) Науку -- не ошибаться, разсуждая о какомъ нибудь предметѣ, или логику.
   5) Изслѣдованіе вопроса: чѣмъ мотивируются человѣческія дѣйствія? Исканіемъ ли наслажденія, какъ говоритъ Виргилій, или симпатіей?
   6) Изслѣдованіе вопроса: что такое угрызеніе совѣсти? Является ли оно вслѣдствіе слышанныхъ нами рѣчей? Или зарождается въ мозгу, какъ идея клевать зерно у цыпленка?
   Всѣ эти вопросы весьма трудные, не только затемняютъ, перемѣшивая ихъ вмѣстѣ, и ссылаясь безпрестанно на тридцать или сорокъ нелѣпыхъ объясненій, принадлежащихъ нѣмецкимъ и греческимъ философамъ, но я замѣчаю, что не обходится ни одной оффиціальной или академической рѣчи безъ того, чтобы въ ней не были очернены сторонники философіи Виргилія "Trahit sua quemque voluptas". Намъ говорятъ, что мы негодяи, или, по крайней мѣрѣ, грубіяны. Мнѣ кажется, что частная жизнь Гельвеція стоитъ частной жизни Боссюэта.
   Добродѣтель -- плохой аргументъ. Бэконъ былъ негодяй, торговавшій правосудіемъ; и, тѣмъ не менѣе, это одинъ изъ величайшихъ людей новѣйшихъ временъ. Сколько есть сельскихъ поповъ, обладающихъ всякими добродѣтелями, но какъ только они начнутъ разсуждать, -- всѣ хохочутъ!
   Противники мои теперь въ модѣ; я съ этимъ согласенъ. Но что же можетъ быть проще этого? Эклектическая философія пользуется покровительствомъ и поддержкой всего, что грѣетъ руки около бюджета.
   Повторяю: эти господа, въ сущности, питаютъ къ профессорамъ философіи ту же любовь, что и къ свободѣ печати или къ хартіи. Но въ ожиданіи, пока имъ можно будетъ задушить всякую философію, они признаютъ нѣмецкую, которая, по крайней мѣрѣ, превыспренна и темна...
   Этой философіи покровительствуетъ также cant высшаго общества, и все, что напускаетъ на себя важность и нравственность, забавно поддѣлываясь подъ аристократическое высокомѣріе.
   Сколько нужно имѣть мужества, чтобы бороться: 1) съ модой; 2) съ мнѣніями, или, лучше сказать, съ пристрастіями всѣхъ богатыхъ французовъ, родившихся около 1810 г.; 3) съ пятидесятью тысячъ поповъ, изъ которыхъ очень многіе образованы, очень краснорѣчивы, и очень добродѣтельны; 4) съ высшими лицами, которыя умѣютъ читать и очень хорошо понимаютъ, что законы, предлагаемые Іереміей Бентамомъ, поражаютъ въ самое сердце всякую аристократію, лишаютъ человѣка, живущаго въ обществѣ всякихъ преимуществъ, за исключеніемъ денежныхъ, которыя могли быть ему оставлены отцомъ, и предоставляютъ его только своему личному достоинству; 5) съ мнѣніями женщинъ: нѣмецкая философія стремится подѣйствовать на сердце, поразить воображеніе образами небесной красоты. Для того, чтобы быть философомъ, нужно быть сухимъ, яснымъ, чуждымъ иллюзій. Банкиръ, нажившій состояніе, имѣетъ въ себѣ частицу характера, потребнаго для философскихъ открытій, т.-е. способность "voir clair dans ce qui est". Это совсѣмъ не то, что краснорѣчиво разсуждать о великолѣпныхъ химерахъ.
   Дай-то Богъ, чтобы всѣ люди походили на ангеловъ! Тогда не было бы ни лицемѣровъ, ни вѣроломныхъ судей, и проч., и проч. Загляните въ журналы, они вамъ скажутъ, что мы далеки отъ этихъ химеръ. И чѣмъ болѣе общественное мнѣніе будетъ царить во Франціи, тѣмъ болѣе будетъ лицемѣрства и cant'а. Что дѣлать! Это ужь одно изъ неудобствъ свободы.
   Писатель, осмѣливающійся напечатать разсказъ лейтенанта Луо, совершаетъ почти героическій поступокъ. Вмѣсто того, чтобы опровергать его, въ простыхъ и ясныхъ выраженіяхъ, его вовсе не станутъ опровергать; вѣдь для этого нужно было бы углубиться въ тайники сердца человѣческаго, что довольно трудно. Другое дѣло "краснорѣчіе" и широкія основы прекраснаго слога (bases larges du beau style).
   Объ авторѣ будутъ скорбѣть унылымъ и напыщеннымъ слогомъ, какъ о человѣкѣ, имѣющемъ несчастіе быть безнравственнымъ.
   Дай Богъ всѣмъ намъ быть такими безнравственными, какъ Бейтамъ и Гельвецій!
   Какъ романистъ, Бейль дебютировалъ довольно неудачнымъ произведеніемъ, подъ названіемъ "Армаисъ, нѣсколько сценъ изъ парижской салонной жизни" (1827 г.). Тема, избранная имъ, была впослѣдствіи разработываема на разные лады многими авторами. Это исторія молодого человѣка, скучающаго, пресыщеннаго, съ выходящими изъ ряду способностями, которыхъ ему некуда примѣнить, и мучающаго всѣхъ, кто имѣетъ несчастіе къ нему привязаться, словомъ нѣчто въ родѣ нашего Печорина. Даже парижскіе салоны, если вѣрить отзывамъ французскихъ критиковъ, изображены здѣсь невѣрно, по той простой причинѣ, что Бейль не зналъ ихъ тогда. Проводя свои вечера въ лучшихъ литературныхъ и артистическихъ кружкахъ, у Пасты, мадамъ Ансло, Кювье, Жакмона, онъ зналъ о кружкахъ аристократическихъ только по наслышкѣ. Для людей, не принадлежащихъ по рожденію къ аристократіи, и выдвинувшихся умомъ и талантомъ, они стали доступны позднѣе, во времена Бальзака, которому стоило только захотѣть, чтобы попасть въ нихъ.
   Въ бытность Бейля въ Бимѣ, гдѣ онъ выкапывалъ тогда изъ земли черныя вазы, "которымъ, говорятъ, 2700 лѣтъ", (въ чемъ, прибавляетъ онъ, я сомнѣваюсь, какъ и во многомъ другомъ), ему удалось, между прочимъ, купить себѣ право рыться въ нѣкоторыхъ архивахъ, ревниво оберегаемыхъ ихъ владѣтелями, тѣмъ болѣе, что они не умѣютъ читать. Въ этихъ архивахъ онъ нашелъ восемь рукописныхъ фоліантовъ, состоявшихъ изъ подлинныхъ хроникъ, написанныхъ современниками, полу-жаргономъ. "Когда я буду опять бѣднякомъ -- и поселюсь въ 4-мъ этажѣ, говоритъ Бейль, я переведу все это какъ можно вѣрнѣе. Въ вѣрности, по моему, будетъ состоять главное достоинство". Онъ спрашивалъ себя, можно ли назвать этотъ матерьялъ: "Римскія исторійки, вѣрно переведенныя съ разсказовъ, написанныхъ современниками отъ 1400 -- 1650 гг." Какъ пуристъ, онъ затруднялся назвать исторійками происшествія самыя трагическія. Въ Revue des deux mondes, 1839 г., онъ помѣстилъ "L'Abesse de Castro", принадлежащую къ серіи подобныхъ исторіекъ, кровавыхъ и мрачныхъ. Въ любви Елены къ Джуліо Бранчифорте, онъ находить ту любовь-страсть, которая, по его мнѣнію, уже не существуетъ, и ('даже показалась бы смѣшной въ настоящіе дни. "Она питается великими жертвами, и можетъ существовать только окруженная тайной и всегда въ сосѣдствѣ страшныхъ несчастій". Бейль какъ бы ищетъ въ романѣ подтвержденія своей старой и постоянной теоріи любви, теоріи, заставившей его сказать: "Любовь -- это прекрасный цвѣтокъ, но надо имѣть мужество идти сорвать его на краю страшной бездны." Этотъ разбойническій и римскій жанръ очень хорошо схваченъ въ Abesse de Castro, и въ слѣдовавшихъ затѣмъ новеллахъ. Разсказъ отличается нѣкоторой наготой и рѣзкостью, что сообщаетъ ему особенную характерность. Свойственная, вообще, таланту Стендаля сжатость, здѣсь пришлась какъ нельзя болѣе кстати. Кромѣ римскихъ хроникъ, Бейль написалъ еще нѣсколько повѣстей: "Сундукъ и привидѣніе", заключающую въ себѣ яркую картину испанскихъ нравовъ въ началѣ XIX вѣка; "Ванину-Ванини", гдѣ встрѣчаются любопытныя подробности о карбонаризмѣ, "Мину Вангель" и др. Изъ всѣхъ романовъ и повѣстей Стендаля, романъ "La Chartreuse de Parme", вызвавшій, какъ мы уже сказали, восторженный отзывъ Бальзака, пользуется наибольшей популярностью. Этимъ онъ обязанъ конечно не столько мастерской обрисовкѣ лицъ, анализу страстей, мѣстному колориту и прекраснымъ деталямъ, которыми онъ изобилуетъ (какъ напримѣръ эпизоды Ватерлооской битвы), сколько сложной, занимательной фабулѣ, исполненной самыхъ разнообразныхъ и порой не совсѣмъ правдоподобныхъ перипетій. Въ цѣломъ, онъ производитъ, по удачному замѣчанію С.-Бева, впечатлѣніе какого-то пестраго, итальянскаго маскарада. Это картина итальянскихъ нравовъ въ послѣдніе годы XVIII и въ первые XIX вѣка. На каждомъ шагу видно близкое знакомство автора со всѣми слоями того общества, которое онъ взялся изобразить. Къ разсказу удачно примѣшаны описанія мѣстности и различныхъ памятниковъ. Бальзаку особенно понравилось лицо графа Моски, ловкаго министра при деспотическомъ дворѣ, -- дѣйствительно превосходно очерченное. Онъ думалъ даже,-что Бейль нарисовалъ портретъ Метерниха, по догадка эта оказалась невѣрной. Бейль, не привыкшій къ похваламъ современной ему прессы, былъ совершенно сконфуженъ статьей Бальзака; и прятался это всѣхъ. Въ благодарственномъ письмѣ его къ знаменитому автору "Человѣческой комедіи" встрѣчаются между прочимъ слѣдующія слова: "Эту необычайную статью, какой никогда писатель не получалъ отъ другого, я прочелъ (осмѣливаюсь теперь признаться вамъ въ томъ) съ неудержимымъ хохотомъ. Каждый разъ, какъ мнѣ попадалась нѣсколько сильная похвала -- а она попадалась мнѣ безпрестанно -- я воображалъ себѣ, какую мину будутъ дѣлать мои пріятели, читая ее."
   Несмотря, однако же, на внѣшнюю занимательность и на другія достоинства Chartreuse de Parme, мы, для того, чтобы ближе познакомить читателей съ талантомъ Бейля, какъ романиста, мы предпочитаемъ сдѣлать извлеченіе изъ другаго его романа, неизвѣстно почему названнаго имъ "Красное и Черное" {И біографъ Бейля и его критики напрасно старались объяснить себѣ это названіе. Оно остается совершенной загадкой. Едва-ли онъ разумѣлъ, какъ полагаютъ иные, подъ чернымъ клерикаловъ, а подъ краснымъ либераловъ, это совсѣмъ нейдетъ къ дѣлу. Романъ вовсе не основанъ на борьбѣ этихъ партій.}, который несравненно богаче внутреннимъ содержаніемъ, и притомъ имѣетъ общественный интересъ, до сихъ поръ еще не утратившій своего значенія, особливо въ виду совершающихся во Франціи политическихъ событій. Давно ли Франція избѣжала опасности (да и совсѣмъ ли еще избѣжала)? попасть въ руки правителей, "которые ничего не забыли и ничему не научились." А романъ "Красное и Черное" рисуетъ вамъ именно этотъ режимъ, непрестанно угрожающій злосчастной французской націи.
   Закончимъ статью нашу нѣсколькими выдержками изъ Тэна, посвятившаго роману Rouge et Noir блестящій этюдъ, въ своихъ Essais de critique et d'histoire. Существенныя свойства дарованія Бейля указаны здѣсь чрезвычайно вѣрно.
   Каждый писатель, говоритъ Тэнъ, добровольно или нѣтъ, избираетъ въ природѣ или въ человѣческой жизни, одну главную черту, которую онъ и воспроизводитъ. Остальное ускользаетъ отъ него или не нравится ему. Чего искалъ Руссо въ любви своего Сенъ-Прё? Поводъ къ сентиментальнымъ тирадамъ и философской диссертаціи. Что видѣлъ Викторъ-Гюго, въ своей Notre-Dame de Paris? Физическія страданія страсти, внѣшнюю физіономію улицъ и народа; поэзію красокъ и формъ. Каждый талантъ, поэтому является чѣмъ-то въ родѣ такого глаза, который чувствителенъ къ одному какому-нибудь цвѣту. Въ безконечномъ мірѣ, художникъ выбираетъ свой собственный міръ. Талантъ Бейля обнимаетъ только чувства, черты характера, измѣненія страсти, словомъ жизнь души. Онъ, конечно, видитъ дома, костюмы, пейзажъ, и очень способенъ завязать интригу,-- Chartreuse de Parme доказала это -- но онъ объ нихъ не заботится. Онъ замѣчаетъ только внутреннюю жизнь, послѣдовательность мыслей, душевныя движенія. Онъ психологъ. Книги его -- это исторія сердца. Онъ избѣгаетъ разсказывать драматически самыя драматическія событія. Онъ самъ говоритъ, что онъ не хочетъ дѣйствовать на читателя искусственными средствами. Дуэль, казнь, бѣгство изъ тюрьмы, всѣ подобныя вещи представляютъ обыкновенно для авторовъ богатый матерьялъ. Они видятъ въ немъ находку, поживу; и всячески стараются продлить наши ожиданія, усилить впечатлѣніе, сгустить краски. Кто изъ насъ не помнитъ развязокъ фельетонныхъ романовъ, за которыми мы слѣдили съ затаеннымъ дыханіемъ? что-то будетъ? спрашивали мы себя. Здѣсь настоящее торжество разныхъ "вдругъ" и "внезапно", въ романѣ Rouge et Noir, есть тоже и дуэль и казнь. Но при изображеніи самыхъ трагическихъ моментовъ, Бейль ограничивается нѣсколькими штрихами, двумя, тремя душевными движеніями. Тѣмъ не менѣе, впечатлѣніе остается все-таки сильное.
   Что бы ни говорили -- а въ предметахъ есть своя іерархія; и сердце человѣка, конечно, занимаетъ высшее мѣсто. Мысль, чувство, страсть -- важнѣе, нежели пейзажъ, костюмъ, приключеніе. Чувствами обусловливаются нашъ образъ дѣйствій, наши дѣла, наша внѣшняя жизнь; и въ описаніи машины самое капитальное -- двигатель. Исторія нашего внутренняго міра для насъ интереснѣе всего другого. Описанія самыя живописныя и наиболѣе удачныя не могутъ удовлетворить насъ. Слово не живопись; оно все-таки можетъ дать только неопредѣленное, грубое понятіе о формахъ и краскахъ. И вотъ почему писатель хорошо дѣлаетъ не выходя изъ своей области, оставляя картины живописцамъ и занимаясь тѣмъ, что въ свой чередъ недоступно живописи, и можетъ быть передано только словомъ. И въ самомъ дѣлѣ, почему интересуетъ насъ въ романѣ пейзажъ, детали внѣшняго міра,-- физической жизни? только потому, что на нихъ лежитъ отпечатокъ жизни нравственной. Описаніе комнаты у Бальзака, физіономія или костюмъ у В. Скотта служитъ только средствомъ къ изображенію характера. Бейль избралъ себѣ благую долю, и міръ его наиболѣе достоинъ изученія и интереса.
   Всѣ герои его,-- натуры высшія: не то, чтобы онъ изображалъ героевъ, сохрани Богъ! героевъ у него нѣтъ вовсе. Всѣ лица, выводимыя имъ, до послѣдней степени реальны. Но онъ преимущественно любитъ натуры оригинальныя, недюжинныя, выдающіяся изъ толпы, какъ и самъ онъ. Это не великіе люди, но люди замѣчательные. Они не могутъ служить образцами для подражанія, но вы ихъ не забудете. Въ Rouge et Noir, Мадамъ Реналь, мадмуазель Де ли Моль, Жюльенъ -- замѣчательные характеры. Жюльенъ, герой романа, повидимому состоитъ изъ самыхъ непримиримыхъ противоположностей; онъ то застѣнчивъ, то смѣлъ, то эгоистъ, то великодушенъ, то наивенъ, какъ ребенокъ, то хитеръ, какъ дипломатъ. У него есть порывы самой искренней чувствительности и энтузіазма; и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ порой возмущаетъ и отталкиваетъ васъ своимъ лицемѣрствомъ. Не вѣря ни во что, онъ изъ честолюбія поступаетъ въ семинарію. Онъ ненавидитъ тѣхъ, у кого живетъ, потому что они богаты и знатны; и въ семействахъ, которыя оказываютъ ему покровительство и радушіе, дѣлается любовникомъ жены или дочери; оставляетъ всюду за собой несчастіе, и кончаетъ тѣмъ, что убиваетъ женщину, которую обожалъ. Какое чудовище! какой парадоксъ! скажете вы. Ни чуть. Онъ правдивъ и реаленъ, какъ нельзя болѣе. Въ чемъ состоятъ признаки естественности характеровъ? Въ томъ-ли, что мы встрѣчали подобные? Совсѣмъ нѣтъ. Наша опытность всегда ограничена; есть разрядъ натуръ, которыхъ мы никогда не встрѣчали, или не понимали. Характеръ естественъ тогда, когда онъ вѣренъ самому себѣ, и когда всѣ противорѣчія его имѣютъ источникомъ какія нибудь основныя качества, играющія въ немъ ту же роль, какую въ машинѣ рычагъ, приводящій въ движеніе всѣ колеса. Чувства и дѣйствія тогда вѣрны, когда они послѣдовательны. И вотъ почему характеръ Жюльена совершенно правдивъ и понятенъ. Главнымъ двигателемъ его является громадное самолюбіе, подозрительное, страстное, непрестанно оскорбляемое, раздраженное противъ другихъ и безпощадное къ самому себѣ; и вмѣстѣ съ тѣмъ пылкое, изобрѣтательное воображеніе, способное при каждомъ малѣйшемъ столкновеніи съ жизнью, порождать цѣлую массу идей и уходить въ нихъ. Отсюда привычка Жюльена постоянно сосредоточиваться, возвращаться къ самому себѣ, допрашивать себя, анализировать, сравнивать себя съ тѣмъ идеальнымъ образцомъ, который онъ себѣ создалъ. Книги Бейля можно назвать психологіей въ дѣйствіи. Изъ нея можно-бы извлечь цѣлую теорію страсти, столько въ ней маленькихъ новыхъ фактовъ, которые всѣ признаютъ вѣрными, но которыхъ никто прежде не замѣчалъ. Но не довольно имѣть богатый запасъ идей, нужно еще умѣть выразить ихъ. Представьте себѣ человѣка, который сообщая вамъ ихъ, самъ восторгается ими, разсказываетъ вамъ, какого труда онѣ ему стоили, преувеличиваетъ ихъ значеніе и прибѣгаетъ ко всякимъ фокусамъ, чтобы вызвать въ слушателѣ удивленіе. Можетъ быть вы и скажете: это мыслитель; но ужь навѣрное не назовете его человѣкомъ со вкусомъ. Это богачъ, выставляющій на показъ свое богатство. Таковъ Бальзакъ, не смотря на всѣ его огромныя достоинства. Каждую минуту предупреждаетъ онъ читателей, что его лица грандіозны, что такой-то поступокъ ихъ, который онъ намѣревается разсказать, удивителенъ, что комбинированная имъ интрига необычайна. Онъ какъ будто хочетъ сказать: подивитесь какой я великій геній! А писать себѣ панигирикъ значитъ лишать другихъ возможности его написать. Нужно предоставить людямъ помельче забираться на подмостки. Бальзакъ, при своемъ огромномъ талантѣ, могъ-бы обойтись и безъ этого; онъ былъ-бы еще больше, еслибъ не старался казаться великимъ. Есть и другаго рода писатели, не имѣющіе подобной претензіи, но которые, благодаря своей симпатичной, увлекающейся натурѣ, сами страдаютъ съ своими лицами, чувствуютъ все то, что произведенія ихъ возбуждаютъ въ другихъ; разсказывая, они становятся актерами и изображаемая ими драма разыгрывается въ ихъ сердцѣ. Этой благородной способностью художника обладаетъ Ж. Бандъ; но манера Бейля не имѣетъ ничего общаго ни съ ея манерой, ни съ Бальзаковской. Приводя въ движеніе страсти другихъ, самъ онъ остается спокоенъ и смотритъ на волнующихся около него дѣйствующихъ лицъ и слушателей своихъ, съ нѣкоторой высоты. Онъ разсказываетъ не комментируя себя. Онъ хвалитъ или порицаетъ людей ихъ дѣйствіями. Бейль избѣгаетъ энтузіазма, или лучше сказать, избѣгаетъ его высказывать. Онъ похожъ въ этомъ случаѣ, на человѣка, который, находясь въ гостиной, боится, чтобы голосъ и жесты не измѣнили ему; чтобъ онъ не показался актеромъ; наши идеи, думаетъ онъ, должны принадлежать всѣмъ, но наши чувства только намъ самимъ. Если сдерживаешь себя при двадцати человѣкахъ, то предъ двадцатью тысячами читателей и подавно. Другая причина сдержанности Бейля, состоитъ въ томъ, что онъ мало заботится о публикѣ и пишетъ, находя въ этомъ самъ удовольствіе. Онъ не даетъ себѣ труда развивать свои идеи, и посредствомъ диссертаціи дѣлать ихъ Доступнѣе нашему пониманію. Онъ не подчиняется привычкамъ читателя, а подчиняетъ его своимъ. Нужно читать его медленно, или лучше перечитывать, и вы признаете, что онъ доставляетъ прочное наслажденіе. На каѳедрѣ или трибунѣ, позволительно повторять пять или шесть разъ одну и туже идею въ новыхъ выраженіяхъ, и съ новой силой, такъ что наконецъ она, подъ той или другой формой, проникнетъ въ умы слушателей, даже наименѣе способныхъ воспринять ее, часто недоброжелательныхъ къ ней, или просто разсѣянныхъ, не умѣющихъ слушать и понимать. Но добросовѣстный человѣкъ, привыкшій думать и спокойно читающій книгу въ своемъ кабинетѣ, пойметъ и оцѣнитъ вашу мысль тотчасъ же, въ первоначальной ея формѣ. Посреди этого спокойствія и хладнокровія Бейля, звучитъ, однакожь, постоянно одна нотка, которая также есть достояніе выходящихъ изъ ряда умовъ. Это иронія,-- тонкая, изящная, часто едва замѣтная. И въ презрѣніи своемъ, какъ во всемъ остальномъ, онъ умѣетъ сдержать себя. Онъ не терпитъ грубаго сарказма, и хотя насмѣшливость никогда не покидаетъ его, но она не оскорбительна; онъ смѣется надъ человѣкомъ такъ, что тотъ и не подозрѣваетъ этого.
   Забавенъ упрекъ, дѣлаемый Бальзакомъ Бейлю за его слогъ. "Слабая сторона Бейля это стиль", пишетъ онъ, тогда какъ это всего скорѣй можно сказать о самомъ Бальзакѣ, постоянно прибѣгавшемъ къ самымъ вычурнымъ метафорамъ и сравненіямъ. Слогъ Бейля простъ, ясенъ и сжатъ. Когда читатель перестаетъ замѣчать фразу, говоритъ Тэнъ, и видитъ идеи въ нихъ самихъ, искусство достигло совершенства. Изысканный слогъ походитъ на модный нарядъ, который надѣваютъ по глупости или изъ тщеславія. Напротивъ того, высшій умъ такъ влюбленъ въ идеи, съ такимъ наслажденіемъ слѣдитъ за ними, такъ исключительно занятъ ихъ связью и истиной, что не можетъ ни на минуту оторваться отъ нихъ для того, чтобы подбирать элегантныя слова, округлять періоды и хлопотать о плавности. Только риторы переворачиваютъ въ головѣ по нѣскольку разъ одну и туже фразу, чтобы отполировать ее. Читая Бейля, какъ будто разговариваешь съ нимъ. "Думаешь найти автора, какъ говоритъ Паскаль:-- и къ величайшему удивленію и восхищенію своему, встрѣчаешь человѣка".

А. Плещеевъ.

"Отечественныя Записки", No 1, 1874

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru