Lib.ru/Классика: Пяйвяринта Пиетари. Матти-Горемыка

Пейверинта П.
Матти-Горемыка

Перевод О. Вальстрем.

Март месяц близился к концу, повсюду были заметны признаки грядущей весны. Весело щебетали синицы на деревьях, изъявляя свою радость Подателю всех благ. Санный путь уже испортился: дороги осели, снег был грязен, на полях чернели проталины. Ручьи и канавы переполнились водой, и только ночные морозы мешали ей вырваться на волю. Местами, где солнце пригрело сильнее, ручьи уже сбросили ледяной покров и, весело прыгая через пороги камней, шумно стремились в лоно моря.

В это время мне пришлось по делам отправиться из родного прихода.

Ранним утром нагнал я другого путника, который брел за своим возом. Нагнав его, я соскочил с саней и подошел к нему.

-- Доброе утро, дедушка! -- сказал я.

-- Бог на помощь! -- отвечал старик, не оборачиваясь.

Лошаденка у него была настоящая кляча, поклажа состояла из двух бочонков смолы. Гужи из прутьев, уздечка вся в узлах. Кормом для лошади служило лежавшее в санях болотное сено пополам с тиной; для той же цели, вероятно, был предназначен и длинный туго набитый мешок, лежавший в передней части саней, -- в нем, по-видимому, находилась резка. В санях лежала еще берестяная кошелка с провизией самого мужика. Одет он был в рваный пиджак, крепко перетянутый обрывком повода. На пиджаке ни пуговиц, ни крючков, Верхняя часть сто была открыта, и из-под лохмотьев виднелась голая грудь. Сапоги его очень старые и не однажды починенные разорваны, пучки соломы торчали из дыр. Если прибавить, что на руках у путника заплатанные рукавицы, а на голове поношенная меховая шапка, то костюм его будет весь описан.

Двух бочек со смолой было более, чем достаточно, для тощей лошаденки при такой плохой дороге. Когда на дороге встречались проталины, старик подталкивал воз сзади, помогая кляче, которая напрягала все свои силы. Вода просачивалась сквозь солому в дырявые его сапоги, они хлюпали.

-- Куда едете, дедушка? -- спросил я его.

-- В город, -- кротко и уныло ответил он.

-- Плохая же вам выдалась дорога.

-- Это правда, дорога плоха; да дела, вишь, не ждут, -- сказал старик.

-- Должно быть, спешное дело, коли приходится пускаться по этакой дороге? -- снова спросил я.

-- Недоимку надо платить, -- сказал печально старик, и только тут он бросил на меня робкий взгляд.

Теперь увидел я его лицо: оно казалось испитым и поблекшим, -- видно, что человек состарился раньше времени.

-- Кто же этот жадный кредитор, которому не жаль заставлять вас пускаться в город по такой дороге? -- опросил я.

-- Настоятель, -- отвечал он кратко.

-- Настоятель! Много вы ему должны? -- спросил я с удивлением.

-- Немного -- всего только за прошедший год, -- вздыхая, сказал старик.

-- А вы не просили его обождать?

-- Как же -- раза два ходил.

-- Ну, и что ж он?

-- Рассердился крепко и сказал: "обкрадываете вы меня, мерзавцы!" И никакого снисхождения не сделал, хоть я и просил его со слезами на глазах, -- сказал старик и снова бросил на меня унылый взгляд.

-- Жестокий человек у вас настоятель, нечего сказать. Мог бы он подождать хоть до тех пор, пока дорога поправится, -- сказал я, сам не зная, что говорю.

-- Так и мне думалось бы, да, вишь, глуп я, не понимаю я этих дел; настоятель -- тот все это лучше знает. Тоже ведь и у него нелегкая работа -- за всех за нас перед Богом отвечать. Он хороший священник, знает свое дело. Я не виню его, только платить не в силах, хоть и рад бы душой. Другие, правда, говорят, что он-де больно прижимист; только ведь чем же ему жить при такой ответственности, коли он не будет получать того, что ему надобно? -- простодушно рассуждал старик.

Бесхитростная речь осветила мне внутренний мир старика. Наверно, много житейских невзгод испытал он, -- может быть, больше, чем настоятель, о благополучии которого он так заботился. Весь свой век борясь с суровой природой, с лишениями и нищетой, он тем не менее считал своей обязанностью отдавать другим то, что им полагалось, как бы мало ни оставалось ему самому, и каковы бы ни были его собственные дела; его огорчало только то, что он не мог выполнить в точности всех требований. Я необдуманно назвал настоятеля безжалостным, но человек не стал мне поддакивать, не стал поносить того, из-за которого терпел такую муку.

-- Нехорошо это, что настоятель назвал меня вором. Просто я не мог заплатить, -- сказал старик с явным огорчением.

Ясно было, что эти слова исходят от чистого сердца.

-- Довезти бы только вот эти бочки до города, тогда бы я заплатил долг и избавился от описи, -- продолжал старик, становясь более словоохотливым.

-- Лошадь-то у вас плоховата -- довезет ли она до города поклажу?

-- Да, плоха, плоха лошаденка. Да и откуда бедняге быть сытой на одном плохом сене да на воде, -- согласился старик.

-- А ведь это первое дело, чтобы лошадь была сыта, -- напомнил я.

-- Так оно со стороны кажется; а у кого мороз погубил весь хлеб, тому дай Бог семью прокормить; да и корм, что у себя, что у скотины, почитай, один и тот же. Если уж попал на эту точку, так -- думается -- семье живется не лучше, чем лошади, -- сказал старик и опять взглянул на маня, словно удивляясь моим мыслям.

-- Но ведь могли бы вы хоть сапоги-то себе починить, -- сказал я отчасти из любопытства, отчасти думай, что старик хоть в чем-нибудь был неисправен.

-- Чего бы проще, кажись. Только, когда у тебя на шее шестеро голодных да голых ребятишек, да еще жена, так некогда думать о своей одеже и сапогах. И эти вот сапоги чинены-перечинены, да только уж их песенка спета. Умели бы и мы прожить не хуже других, да силы-то вот нет, -- сказал старик уныло.

-- А вы откуда же будете?

-- Да из дальней деревни, здешнего же прихода.

-- А зовут как?

-- А зовут меня Матти-Горемыкой; и впрямь горемыка я: всю-то жизнь мне приводится мыкать горе.

-- Как так?

-- Да так. Живу я в трущобе; земля такая, какая другим не пригодилась -- одни болота да топи.

-- А разве нельзя оставить такое плохое место? Ведь можно же найти получше.

-- Не так-то просто. Ну, уйду я -- ведь за такую землю никто мне ни гроша не даст. На какие же деньги я буду другую землю покупать? Приходится уж тут век доживать. Все-таки лучше, чем ходить по миру -- тоже ведь и это не сладко. -- Мне бы только от описи избавиться.

-- Смола-то у вас, верно, прошлогодняя?

-- Нет. Где же ей так долго сохраниться? Нам не до того. Как только два бочонка нагнал, так сейчас и повез в город, -- сказал старик.

Беседуя, добрались мы до постоялого двора. Старик сказал, что будет здесь кормить лошадь. Мне предстояло то же самое: хотя у меня и не было поклажи, но и моя лошадь тоже нуждалась в корме и отдыхе. Воз старика крепко завяз в топкой грязи около дома, и нам обоим пришлось помогать бедной лошаденке, которая тянула изо всех сил.

Выпрягши лошадей и задав им корму, мы взяли, свою провизию и пошли в избу -- нам тоже надо было поесть. Старик вытащил свою берестяную котомку, вынул оттуда что-то и сел на лавку в углу, около печки. Мне было очень любопытно видеть, каковы съестные припасы старика, и с этим намерением я пошел к печке, будто бы за делом. Скудны были его припасы. Черен хлеб с примесью сосновой коры; горька была приправа к этому сухому хлебу -- несколько крупинок соли.

Я отвернулся и пошел к столу, к своей закуске, стараясь казаться возможно более спокойным, но на сердце у меня было тяжело. Потом я оказал старику:

-- Не хотите ли моего хлеба-соли откушать?

Он взглянул на меня, ничего не ответив и не трогаясь с места: то ли он не расслышал, или, быть может, не желая одолжаться, не решался принять предложения.

-- Подсаживайтесь-ка, закусим чем Бог послал, -- пригласил я его еще раз.

-- За что такая честь? -- сказал он. но в то же время начал запихивать свою провизию назад в котомку. Потом тихими шагами подошел ко мне, заглядывая в глаза мои, словно желая убедиться, точно ли я его пригласил.

-- Мы с вами уже довольно знакомы, так отчего же нам не услужить друг другу? Садитесь-ка и кушайте на здоровье! -- пригласил я его.

Старик сел за еду, и надо сказать, что аппетит у него был хороший.

* * *

Мы расстались; старик потащился к городу, а я повернул на свою дорогу, по своим делам. Он все время не выходил у меня из памяти. Его тощая лошаденка, убогий корм обоих, рваная одежда и обувь, наконец это сморщенное и раньше времени состарившееся лицо -- как живые стояли передо мной. Мне казалось, что я все еще слышу его слова: "Так оно кажется со стороны".

В этих мыслях я подвигался все вперед, да вперед, -- день, другой... ну, словом, в дороге, как в дороге.

Вот, наконец, передо мной богатый, многолюдный поселок. Широко раскинулись пашни, а среди них тесными рядами стояли дома, один другого лучше, не кое-как на скорую руку сколоченные избы новоселов, а старые, крепкие доима. Когда-то здесь шла тяжелая борьба с природой, и много поколений истощило в ней свои силы. Но это было давно; а теперь борьба была, кончена, н новое поколение радостно пожинало плоды векового труда. Наверно, ни у кого из живших здесь не было недоимок.

Красивая церковь стояла на горе, на берегу красивого, широкого озера, густая сосновая роща окружала ее с обеих сторон. Немного дальше, на длинном мысу, вдающемся в озеро, окруженная большим парком, виднелась богатая усадьба пастора. Дело, по которому я ехал, было такого рода, что мине нужно было побывать у него. Я отправился. Дом настоятеля был так же хорош внутри, как и снаружи. В нем можно было видеть все, что создано современной культурой.

Настоятель сидел в удобной, мягкой качалке. Это был рослый, статный и полный мужчина. Про него нельзя было сказать, что он состарился раньше времени. Это тот настоятель, ради которого Матти-Горемыка совершал свой путь в город.

Войдя в комнату, я увидел там приходского дьячка; пастор бранил его:

-- Ты "лотсаешь" [Шведское слово latsas, -- корчишь из себя -- примечание переводчика] из себя честного человека, между тем ты еще ни разу не сообщил мне, сколько у кого коров, хотя мне доподлинно известно, что ты это прекрасно знаешь, -- говорил настоятель.

-- Кто? Я?

-- Да, ты, -- сказал пастор, бросая победоносный взгляд на дьячка.

-- Откуда же мне знать, сколько у кого коров? -- сказал дьячок тихо: видно было, что он хотел избежать более горячего разговора.

-- Знаешь, не отпирайся, только не хочешь мне сказать. Эти бездельники обворовывают меня, и тот, кто с ними заодно, совершает такой же грех. Знаешь ли ты, что полагается за воровство? -- сердился настоятель.

Краска оскорбленного самолюбия выступила на лице дьячка. Очевидно, он был не из тех, на ком можно ездить. Я еще более убедился в этом, когда в ответ на чрезмерное, и по моему мнению, требование настоятеля он сказал:

-- Я не обязан ходить по дворам считать коров и потом докладывать об этом вам. Думаю также, что я не обязан отвечать ни перед Богам, ни перед людьми за лишних коров в приходе. Это верно, что на свете есть два сорта людей: одни из них хотят елико возможно увеличить свои доходы, другие -- уменьшить расходы, но я за это не ответствен. Кто часто бывал в избах бедняков и говорил с ними, тот, конечно, понимает, почему это так. -- Вы, господин настоятель, по-моему, сказали больше, чем бы следовало.

Настоятель покраснел в свою очередь. Он закричал на дьячка со всей силой пастырского негодования.

-- Знаешь ли ты, с кем говоришь?

--. Очень хорошо знаю: говорю с господином настоятелем, но только таким, который не заслуживает уважения. -- прибавил он и вышел вон.

Теперь у меня явилась возможность доложить настоятелю о своем деле. Он был очень рассержен: смелая речь дьячка, видно, задела его за живое.

-- Этакий негодяй! Суется не в свое дело, да еще и грубит старшим. Многие священники говорили мне: "будь он у меня дьячком, я бы его подковал". Подкуешь такого -- пода-ка, попробуй; видели, небось, сами, каков гусь, -- не унимался настоятель.

Мне нечего было на это отвечать, я чувствовал, что настоятель сам был главным виновником спора. Я скромно доложил о своем деле, и это помогло. Настоятель сделался вежлив и любезен, и скоро мы с ним мирно беседовали о разных предметах. Он, по-видимому, знал народ и его нравы, или, по крайней мере, думал, что знает. Он много говорил о том, что народ не умеет ценить своего главного благодетеля. Правда, настоятель не упомянул, кто такой этот благодетель, но по всему было видно; что он имел в виду самого себя. Вся его речь была похожа на похвальное слово в честь какого-нибудь святого мученика.

Справив свое дело, я ушел.

Как бы то ни было, а Матти-Горемыка со своими бочками то и дело вспоминался мне. Я сравнивал между собой положение Матти и настоятеля, и во всем складе их жизни замечал, мягко говоря, большое различие. Но между ними самими, как Божьими твореньями, я не находил никакой разницы.

* * *

Из-за дел мне пришлось пробыть в селе несколько суток. Покончив с делами, я отправился в обратный путь по проселкам, которые были до того запутаны, что мне пришлось взять проводника. Погруженный в свои думы, сидел я в санях, вожатый правил лошадью, потихоньку напевая песни. Это был молодой парень, по-видимому, не испытавший еще никаких житейских невзгод.

Когда мы отъехали от погоста мили две, то налево невдалеке показался дом, на дворе которого было больше народу, чем это обыкновенно бывает в глухих местах.

-- Это что за дом? -- машинально спросил я проводника.

-- Горемыки, -- отвечал парень беспечно.

Я вздрогнул.

-- А почему там столько народу?

-- Опись делают за неплатеж церковной повинности, -- сказал проводник все так же.

-- А как зовут хозяина двора? Не Матти ли? -- спросил я опят.

-- Он самый,- -- отвечал вожатый еще более беспечно.

-- Я встретил его, по дороге к вам; он ехал в город, и мы вместе проехали полпути. Как же так? Ведь он должен бы был встретиться мне, -- оказал я с удивлением.

-- Очень просто, -- Матти поехал по другой дороге: здесь бы ему пришлось сделать крюку, -- сказал вожатый.

-- Значит, хозяин не вернулся из города, коли пришли его описывать; он говорил, что для того и везет смолу продавать. чтобы избавиться от описи.

-- Должно быть, не вернулся.

-- Поезжайте ко двору, -- сказал я парню.

Он повиновался.

Подъехав ко двору, я скоро заметил, что все уже кончено. Да немного там и было годного для продажи: две коровенки тощие, как конопляное трепало -- только и всего. Был там, правда, и другой товар -- толпа голодных и полуодетых ребятишек и раньше времени высохшая мать; но это был такого рода товар, что даже самый суровый и бесчувственный заимодавец не решился бы его взять, а тем более такой богобоязненный человек, каким был настоятель.

Коровы уже мычали на дворе; новые владельцы держали их на привязи и были готовы вести их со двора. Мать, бледная и печальная, стояла в толпе своих голодных ребятишек. Она не плакала: она уж раньше выплакала все слезы, что было видно по ее мутным и покрасневшим глазам.

Я подошел к женщине и спросил у нее:

-- Разве ваш муж еще не вернулся из города?

-- А откуда вы знаете, что Матти в городе? -- сказала женщина, бросая на меня пытливый взгляд.

-- Я встретил его по дороге. -- сказал я.

-- Да, еще не вернулся, хоть и думал поторопиться. Уж не случилось ли какой беды с ним; впрочем, надо сказать, что дорога очень плоха, и лошаденка-то совсем отощала -- что будешь делать, коли нечем кормить. Да если бы и вернулся Матти, легче бы не стало: ведь последнее отняли у нас. Хоть и немного было проку в этих коровах, а все-таки ребятишки имели каплю-другую молока. Теперь они пошли за бесценок -- много ли дадут за таких одров? Только-только что уплатить недоимку настоятелю. -- Как раз перед летом и взяли их, а летом-то и была бы от них большая помощь, -- говорила женщина печально.

Итак, чему должно было случиться, то случилось, и никто не мог сказать, что опись была сделана несправедливо: закон неумолим, и право собственности священно. Но есть другой закон, который осуждает такие действия, -- закон любви, закон Божий.

С меня было довольно того, что я видел. Я разыскал своего вожатого, и мы отправились в дальнейший путь. Странное чувство испытывал я во время долгого -пути по пустынным лесам, немного мы говорили друг с другом и в этот раз.

-- Что за человек у вас настоятель? Что говорят о нем вообще в приходе? -- спросил я у вожатого после долгого молчания.

-- Хороший священник, только уж больно строг по части поборов: уж коли берет, так берет все, до последней порошинки, -- сказал вожатый и снова принялся петь свои песни.

В тот же день я прибыл к месту моего назначения.

* * *

Здесь мне тоже пришлось задержаться на несколько суток. Справив свои дела, я в субботний день отправился в обратный путь со своим вожатым, который меня ждал. В воскресенье утром я снова прибыл к красивой церкви богатого прихода и строгого пастора. Я поставил лошадь в одном дворе и решил пойти в церковь -- благо был хороший случай. Торжественно звучали церковные колокола, призывая людей слушать слова мира и любви, которые сама вечная Любовь возвестила людям.

Подходя к церкви, я встретил носилки с мертвым телом. Носильщики остановились перед церковными воротами и спустили носилки на землю, ожидая пастора и дьячка. Оба они были мне знакомы. Казалось, настоятель все еще бранил дьячка, говоря: "эти бездельники обворовывают меня".

-- Кого это хоронят? -- спросил я кого-то.

-- Матти-Горемыку, он умер по дороге в город.

Холодная дрожь пробежала по моему телу. Мой старый знакомец умер, -- быть может, от чрезмерного изнурения, там, по дороге в город; теперь мне стало понятно, почему он не успел предупредить опись.

Дьячок запел стих:

-- О как бедна,

о как жалка

юдоль земная наша!

Стих, конечно, выбрал сам пастор, духовный владыка Матти. -- Своими телесными очами он увидел, что точно -- бедна и жалка была жизнь Горемыки.

Когда стих был кончен, шествие двинулось к могиле, я присоединился к нему.

Хоронили скромно, провожающих было много. Вот гроб опустили в могилу, и настоятель стал благословлять место последнего упокоения, взял в руку лопаточку, захватил земли и бросил ее обычным порядком на гроб, громко сказав: "От земли еси взят и в землю отыдеши!". От ночного мороза земля затвердела комками и с громким стуком падала на проб. Когда и настоятель бросил ком мерзлой земли в могилу Матти-Горемыки, то мне показалось, что я слышу голос:

"Он хороший священник и хорошо знает свое дело; я не виню настоятеля, только я не в силах был заплатить того, что следует".

В толпе провожающих я отыскал глазами жену Матти. Бледнее бледного было лицо женщины, удрученной горем. Без слез, стояла она, окруженная полуодетыми, дрожащими от холода детьми, над могилой мужа, неподвижно глядя в нее.

Корда пошли с кладбища, я расспросил присутствующих о смерти Матти. Не доехав до города, он заболел остеклением легких. При его плохой одежде и обуви, истощенный организм не мог выдержать сырости и холода, и через три дня бедняга отдал душу Богу.

Начали звонить, и я вместе с другими пошел в церковь. После обычных церемоний настоятель взошел на кафедру.

"Люби ближнего своего, как самого себя, любовь -- исполнение закона" -- такова была тема его проповеди. С большой силой и талантом объяснял настоятель пастве значение этой великой и святой заповеди. Исходила ли эта сила из его души, я не знаю; но так, по крайней мере, меня уверяли. В самом разгаре проповеди я вспомнил слова:

"Он хороший священник".

Сильная речь, как видно, произвела свое действие: там и сям всхлипывали бабы.

Окончив проповедь, настоятель начал поминать усопших.

-- Премудрым изволением Милосердного Бога отошел в вечность из сей юдоли скорби и- печали раб Божий, крестьянин Матиас Андреев, сын Анти; срок жизни его был 42 года, 3 месяца и 8 дней.

Что богатство? Что именье?

Суета и прях, и тленье;

Все земные блага бренны,

Только скорби неизменны...

Так настоятель отдал последний долг Матти-Горемыке, и сделал он это не как наемник, но как пастырь добрый: глубокое чувство слышалось в его голосе и теперь, при совершении этого обряда. Когда настоятель читал стихи псалма, было ясно, что он не придает никакой цены богатству и считает себя таким же страдальцем на земле, каким жил Матти Горемыка.

Но во все время совершения поминального обряда, сквозь громкий голос настоятеля, мне слышались и другие тихие слова:

"Глупый я, не понимаю я этих дел; вот настоятель -- тот все это лучше понимает".

-----------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Сборник финляндской литературы / Под ред. В. Брюсова и М. Горького. -- Петроград: Парус, 1917. -- 490 с.; 21 см. -- С. 209--219.

Оставить комментарий Пяйвяринта Пиетари (перевод: О. Вальстрем) (yes@lib.ru) Год: 1917 Обновлено: 19/04/2024. 23k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Картинки из жизни	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Перевод О. Вальстрем (1917).

Пяйвяринта Пиетари Матти-Горемыка

Пейверинта П. Матти-Горемыка

Пяйвяринта Пиетари
Матти-Горемыка

Пейверинта П.
Матти-Горемыка