Петровская Нина Ивановна
На озере

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Нина Петровская

На озере

   Прошлым летом я был нечаянным свидетелем одной тяжелой драмы, которая дала мне редкую возможность заглянуть в глубину человеческой души.
   Я проводил это лето в маленькой усадьбе на севере Новгородской губернии. Наш дом стоял в сосновом бору на берегу очаровательного озера, а в четверти версты владельцам имения принадлежало еще шесть дач, которые они отдавали кому случится.
   Среди небольшого, но шумного общества, собравшегося в тот год, мне нравилась только одна пара. Она -- тоненькая синеглазая девочка, едва окончившая учиться, он -- высокий изящный студент с очень бледным и красивым лицом. Он жил здесь на уроке, а она с матерью занимала маленькую дачку на самом берегу озера около купален.
   Среди банальных лиц и фигур они выделялись своей молодостью, красотой и самой нескрытой влюбленностью друг в друга. Их считали женихом и невестой и за глаза называли как детей -- просто Макс и Дина.
   Они всегда были вместе, юные, тихие, точно удивленные своим неизмеримым счастием. И это счастие на виду у всех, может быть, во многих сердцах будило позднюю тайную зависть. Но признанность этой любви ставила жизнь их выше толков и пересудов.
   Макс мне нравился даже больше его невесты. Она была застенчива, молчаливо кротка, и я не умел с ней говорить, как не умею говорить с детьми... С ним же я сблизился. Он приходил ко мне часто. Мне нравился его ясный прямолинейный ум, он был образован, изучал философию, любил поэзию и, как я подозревал, кажется, тайно писал стихи.
   Мы никогда не говорили о личном, и души его я не знал. О любви своей он не рассказывал, и эта сдержанность мне тоже нравилась. В его лице, манерах, в складе ума было что-то английское. Да я после узнал от кого-то, что дед его был англичанин.
   К концу июля он стал реже приходить ко мне и, кажется, часто уезжал в город, всегда один. Пошли какие-то неопределенные сплетни. Дину начинали жалеть той пошлой, лицемерной жалостью, которая может только унизить того, кого жалеют.
   Вскоре мне тоже пришлось уехать. Личная жизнь моя неприятно осложнилась, и я был занят всецело собой. А вернулся я только в ту страшную ночь, когда на лодках с факелами искали в озере тело утопившейся Дины.
   Это была тяжелая ночь. Из-за камышей медленно и зловеще, не разливая света, вставала красная огромная луна. Темное и угрюмое озеро дремало в свинцовой неподвижности. У самой воды, в дрожании беспорядочных огней, беспокойно прыгали черные тени. Сбежались все -- дамы, старики, гимназисты, дети, рабочие из усадьбы. Говорили вместе, перебивая друг друга, бестолково кидались к лодкам, не там, где нужно, искали багры и весла, тухнущими от сырости спичками зажигали самодельные факелы, которые ни за что не хотели загораться.
   А в стороне от толпы, отделенная от людей какой-то странной пустотой -- в ночной кофточке, с седой растрепанной косой, жутко и монотонно выла мать Дины, протягивая к озеру старые руки.
   Наконец, нашли что нужно, спустили лодки, заскрипели уключины, и огненные ленты, красиво извиваясь, потянулись по воде.
   Никто не знал подробностей беды. Видел, как Дина бросалась с лодки, один рыбак, что выехал на ночь ставить верши. Он знал ее раньше и удивился, зачем барышня с третьей дачи катается так поздно одна. А Дина, не видя его, остановилась невдалеке, встала на борт лодки и прыгнула в воду.
   Рыбак обезумел от ужаса, но бросился спасать, хотя было уже поздно: белое платье исчезло под водой и больше не всплывало. Тогда уже он стал звать на помощь. Вот все, что я узнал.
   Я не хотел увидеть самого страшного, чего ждали на берегу эти люди, теперь странно притихшие, сбившиеся в кучу. Я повернул к усадьбе и думал по дороге: "А где же Макс? Неужели он в городе и ничего не знает? Или неужели он здесь и переживает весь этот ужас? Ах! Увидать бы Макса! Только он знает правду".
   На большой террасе у нас стоял накрытый для ужина, но нетронутый стол -- очевидно, все убежали на берег. Я пошел к себе и сел на маленькой стеклянной галерее, на которую выходила моя комната, и через несколько мгновений услышал, как скрипит вблизи песок под чьими-то осторожными шагами. Бледное, почти белое лицо с запавшими темными глазами фосфорическим пятном засветилось в полутьме.
   -- Боже мой, Макс! Это вы?!
   -- Тише, тише, -- зашептал он каким-то чужим, изменившимся голосом. -- Я уеду с первым поездом на рассвете, но не нужно, чтобы сейчас они знали, где я.
   Он порывисто взял меня за руку, и были холодны его пальцы, и странное выражение застывшего лица поразило меня несказанно. В чертах его не было ни горя, ни отчаяния, ни ужаса. Но он показался мне постаревшим, другим, почти незнакомым. Было что-то жестокое, упрямое, холодное в изгибе его сжатого рта.
   Он придвинул стул, сел рядом и сказал, едва выговаривая слова:
   -- Завтра меня здесь не будет, и обо мне они скажут все страшные осуждения, какие знают. Я не стану оправдываться перед ними, но вам мне хочется сказать все, все, что сейчас в моей душе!
   Я еще ничего не понимал. Его появление в эту ночь, в этот час было так же странно, как это вступление. И я молчал, а Макс продолжал:
   -- Она утопилась... В озере ищут ее тело, но это уже почти не нужно, потому что ее нет, потому что она умерла. Завтра скажут, что убил ее я, они назовут меня "чудовищем", и будут говорить о "падении нравственного чувства среди молодежи"... Но, клянусь вам, себя я не считаю виноватым, моя совесть спокойна, перед своим сознанием я неповинен и только хочу, чтобы понял меня хотя один человек.
   Он тяжело вздохнул и продолжал:
   -- Год назад ее называли моей невестой. Я ехал сюда точно безумный, пьяный... Я любил ее! Нет, больше! -- без нее я не мог существовать, не мог, кажется, дышать...
   Я не буду вам рассказывать о любви моей. Если и вы любили, вы знаете эту рабскую зависимость души и тела от одного существа во всем мире. Если Дина не пользовалась своей властью, то лишь потому, что была от природы кротка, пассивна и нежна. Настал миг, когда моя страсть стала такой безрассудной, такой слепой и неудержимой, что Дина сделалась моей женой раньше, чем ожидали мы оба.
   Ах, после она была еще нежнее, влюбленнее и отдавала себя сознательно, со страстью любовницы, с чувством радостной покорности, с преданностью маленькой беззащитной собачки.
   Однажды она мне сказала: "Вне тебя у меня нет и не может быть жизни, и если ты меня разлюбишь, -- я умру".
   Макс улыбнулся иронически и горько.
   -- О, банальные, вечные слова влюбленных всех стран и всех веков! Я сам так говорил и чувствовал так. Влюбленные повторяют эти слова с упоеньем, думая, что именно они покоряют другое сердце...
   И вот, не знаю, не знаю почему -- разве понимаешь свою душу? -- эти слова Дины вдруг отозвались во мне отголоском какого-то безнадежного уныния. Я посмотрел на нее, -- полудетское лицо, брови приподняты печально и невинно, льняная коса, покорные синие глаза... Посмотрел, -- и в первый раз подумал о будущем как взрослый, как мужчина, и стало мне страшно... Покорность маленькой беззащитной собачки, -- какой тяжестью ляжет она на мои свободные плечи!.. Какую ответственность за чужую жизнь должен принять я отныне!.. Ответственный, тяжелый долг, обязанность перед ней и перед собой... Конечно, я тогда не рассказал ей моих ощущений, но она поняла их без слов, и с этого вечера все изменилось.
   Кто знает, почему уходит любовь? Кто мог проследить миг за мигом умирание своего чувства?.. Но для меня уже было ясно, что не хочу и не могу взять на себя ответственность за жизнь Дины...
   Скоро начались такие свидания, о которых страшно даже и вспоминать... Девочка Дина умерла раньше сегодняшней ночи. Предо мной рыдала отвергнутая любовница, оскорбленная женщина. Мы осыпали друг друга нелепыми и злыми упреками, мы путались в тончайших схоластических толкованиях любви, мы искали ее точнейших логических определений, а истина была так близка и проста: я уже не любил, не любил так, как хотела она, так, как любил в первый год, так, как любят... В эти вечера и ночи избегая встреч с людьми, мы уходили куда-нибудь очень далеко. На пустынном берегу озера садились на камни и говорили, говорили до изнеможения, до полного непонимания друг друга, до отчаяния, которое бросало Дину прямо на землю, на ночной холодный песок.
   "Ты не любишь! Ты больше не любишь", -- рыдала она, припадая к камням, и я отвечал искренно, честно, прислушиваясь к настоящему голосу чувства: "Нет, Дина, я люблю тебя, только иначе, ты дорога мне, я хочу с тобой быть, но только пойми -- не по-прежнему, нет, по-другому".
   Я говорил ей, что нужно быть самим собой, что это униженье -- зависеть от чьей-либо воли, кроме своей, и много, много слов, за которыми, как за жалким щитом, прятала истину темная и коварная человеческая душа...
   Так говорили мы и сегодня, за час, за час до ее смерти...
   Было уныло и холодно под соснами на пустынном берегу. Вершины сосен шумели печально и глухо. Озеро темное, угрюмое, пугало меня. Я боялся смотреть туда. Может быть, уже предчувствовал я все, что случилось потом.
   Макс сжал руками виски и тихо застонал.
   -- Посмотрите, посмотрите мне в глаза, разве похож я на обольстителя, который пошло воспользовался неведением девочки, заранее наметив час своего бегства? Я смотрел тогда на ее согнутые плечи, на тонкие, детские руки, в отчаянии протянутые ко мне, и если не плакал, то только потому, что с детства разучился плакать. Я вспомнил себя, каким я был еще весной... Отчего покинула меня чудесная опьяняющая радость, которая давала полноту и смысл каждому мигу, каждой маленькой черточке жизни? Почему теперь я был холоден и пуст. Я чувствовал сам, как формально и сухо звучали мои мертвые утешения.
   Тогда Дина встала. "Ты ничего мне не скажешь другого?" -- спросила она спокойно. Ах, что бы мог я прибавить? И я ответил: "Ничего больше, Дина. Ты молода, ты красива, перед тобой впереди вся жизнь, -- постарайся найти то, что ты ищешь, в другом. Этой моей любви ты не берешь, а иной у меня нет"...
   Она сказала тогда: "Любовь одна! И нет другой любви, кроме той, какую давал ты мне еще так недавно".
   Потом она задумалась. Мысли ее, верно, были где-то далеко, может быть, в этот миг она не видела ни меня, ни темного неба, ни черных протянутых лап высокой сосны. И с этим же далеким лицом и словно невидящим взором она положила мне на плечи странно отяжелевшие руки, поцеловала в лоб и тихо пошла по дорожке.
   А я остался и бродил около озера, пока не послышались с того берега эти крики, шум и всплески...
   Макс тяжело перевел дыхание. Мелкие капельки пота выступили на его лбу, и резкие линии четко легли вокруг изящного рта.
   Я был подавлен. Я не мог смотреть ему в глаза.
   -- Скажите, скажите, отчего уходит любовь? -- вдруг воскликнул он, схватив мои руки. -- Почему покидает она душу так мгновенно, не предупреждая о часе? И почему нет, сил удержать ее, даже если этого хочешь больше жизни? Я "чудовище", я обольстил девочку, я послал человека на смерть. Так скажут они завтра. Но как это будет грубо и несправедливо!
   Мы все привыкли произносить, не задумываясь, эти стертые и ветхие слова осуждения. Но разве в них правда или разрешение загадки?
   Писарь в розовом галстуке и поэт с его сложной трагической душой -- два полюса человеческого сознания, -- когда они покидают своих возлюбленных, делают это, подчиняясь одному непонятному закону любви, которая уходит, не предупреждая о часе.
   И знаете вы, если бы сейчас, после того, что я пережил, вдруг встала бы со дна озера моя невеста -- живая и влюбленная -- и сказала бы, протягивая руки: "Я буду живой, если ты скажешь: люблю", -- я не произнес бы этого слова...
   Скажите, что значит -- люблю? И что значит -- не люблю? Я не понял правды даже ценой этой ночи. Почему я был пьян и безумен от счастья полгода назад и почему все так холодно во мне теперь? Почему? Разве Дина изменилась с тех пор, разве стала она хуже, разве узнал я о ней что-нибудь новое, отчуждающее сердце? Где же правда любви, и в чем она? Я не хочу быть игрушкой слепой насмешливой силы, которая, может быть, завтра заставит меня совершить то, что называю я для себя преступлением. Может быть, завтра она заставит меня любить мою сестру, и я буду переживать все исступление страсти! Меня назовут тогда самыми страшными именами, но в чем же будет моя вина?
   Он стоял передо мной, высокий, изящный, с застывшим недоумением в каждой черте бледного, неподвижного, как маска, лица.
   Он ждал ответа, быть может, но что мог я сказать?
   Он стоял передо мною как живая загадка. Я смотрел на самое дно неизъяснимо темной человеческой души, и не видел в этой тьме ни выхода, ни спасения.
   Я молчал, не поднимая глаз. Несколько мгновений я слышал совсем близко от себя тяжелое дыхание Макса, потом -- тот же скрип осторожных шагов по песку.
   Он ушел, потонул во мраке угрюмого осеннего леса, слился с туманом, как самый страшный и зыбкий призрак этой страшной ночи.
  

----------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Русская мысль" No 2, 1911 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru