Аннотация: Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 2--3, 1880.
ПРОПАЩІЕ ГОДЫ. ПОВѢСТЬ.
I.
На палубѣ маленькаго рѣчного парохода было тѣсно и грязно. Такъ какъ вообще на бѣломъ свѣтѣ, этомъ исполинскомъ кораблѣ, "пассажиры третьяго класса" не пользуются особенными удобствами, то, стало быть, какой-нибудь пигмей-пароходишка и подавно не обязанъ предоставлять имъ всякое благополучіе. Май былъ на исходѣ, а потому вся палубная публика угощалась по сезону зеленымъ лукомъ и воблой, вяленой рыбой астраханскаго происхожденія, очень похожей на лубокъ. Горластая компанія средней руки купчиковъ заняла на палубѣ лучшее мѣсто и распивала чай; тутъ же рядомъ съ чайниками красовался и родной популярный графинчикъ съ источникомъ всѣхъ радостей. Къ графинчику молодцы прикладывались какъ-то нехотя, будто для соблюденія порядка. Дѣло было раннее, часъ седьмой утра, солнце хотя и поднялось высоко, но теплота его еще боролась съ сыростью чуть-примѣтнаго пара, стоявшаго надъ рѣкой, блестящей, широкой, во всей красотѣ весенняго половодья. Тѣло пробиралъ пріятный утренній ознобъ и, слѣдовательно, графинчикъ имѣлъ нѣкоторое основаніе. Коммерсанты вели разговоры про Москву, Рыбинскъ, Нижній, но собиратель торговыхъ свѣдѣній изъ первыхъ рукъ не почерпнулъ бы изъ этихъ разговоровъ никакой добычи: купчики просто важничали на всю палубу, припоминая свои похожденія въ трактирахъ и иныхъ увеселительныхъ заведеніяхъ.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой компаніи, на красномъ сундучкѣ сидѣла молоденькая, замѣчательно красивая женщина. По внѣшнимъ признакамъ никакъ нельзя были опредѣлить ея общественное положеніе: на ней шерстяное клѣтчатое платье и драповый бурнусъ, изрядно заношенные, но самаго затѣйливаго фасона, со множествомъ пуговокъ и бантиковъ, наполовину оборванныхъ; соломенная шляпа съ полями и голубою полинялою лентой; на рукахъ лайковыя перчатки съ прорванными пальцами. Можно было подумать, что это губернская щеголиха, которая съ годъ тому назадъ зашла въ магазинъ подъ извѣстной вывѣской: "Моды мадамъ Армяновой изъ Москвы", одѣлась тамъ съ головы до ногъ по журнальной картинкѣ, да такъ цѣлый годъ и не спускала съ плечь своей парадной формы -- можетъ быть, потому, что другой у нея не имѣлось. Въ настоящей обстановкѣ смѣшныя претензіи ея туалета возбуждали какое-то очень тоскливое чувство жалости. Щеголиха эта ѣхала въ третьемъ классѣ, на палубѣ, питалась булкой и богъ вѣсть какими скудными запасами, спрятанными въ ветхомъ ковровомъ мѣшкѣ; расплачиваясь за чайный приборъ, она очень долго шарила въ портмоне, чтобы отыскать требуемый гривенникъ. Очевидно, что это была дама въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, но знавшая лучшія времена. Къ ея колѣнамъ жалась крошечная дѣвочка лѣтъ трехъ, закутанная въ безобразную кофточку и безирестанно хныкала: "мамаса, купи булоцку, ѣсть хоцу", на что мать кротко и ласково отвѣчала обѣщаніемъ купить апельсинчикъ, какъ пріѣдемъ въ городъ. Дѣвочка унималась хныкать и, весело смѣясь, цѣплялась ручонками за шею матери.
-- Варюшка, нельзя! ты всю меня изомнешь, испачкаешь, ленты оборвешь, дура! вдругъ строгимъ тономъ замѣчала полинялая щеголиха, жеманно оправляя ленты и поля своей грандіозной шляпы.
Эти комично-жалкія отношенія барыни къ ребенку совершенно ускользали отъ вниманія сосѣдей. Вдохновляемые частымъ обращеніемъ къ графинчику, молодцы примѣтили только одно: что подлѣ нихъ сидитъ барыня молодая, красивая и совершенно одинокая. Рыжій кудреватый парень сообщилъ по секрету товарищамъ нѣкоторое замѣчаніе, касавшееся непремѣнно хорошенькой сосѣдки -- и затѣмъ она уже сдѣлалась мишенью ихъ плотоядныхъ взглядовъ; даже всѣ рѣчи ихъ направились въ ея сторону для того, чтобы порисоваться передъ нею галантерейностью, какъ-нибудь зацѣпить и вызвать ее на знакомство. Тэмы ихъ бесѣды становились игривѣе, сводились на кавалерскія похожденія съ прекраснымъ поломъ въ Москвѣ и на Нижегородской ярмаркѣ. Рыжій хвастался, что въ Кунавинѣ "за неуваженье, мы ни одного цѣльнаго стекла въ домѣ не оставили, какъ есть все раскассировали".
-- А ты врать-то гораздъ! замѣчали слушатели.
-- Вѣрно говорю. То есть все кругомъ въ дрызгъ разнесли. Вотъ что значитъ намъ не уважить! Ну, извѣстно, полиція сейчасъ актъ строчить.
-- И стащили?
-- Ни Боже мой! На мировую свели. Намъ не очень страшно, за все платимъ наличными -- и наплевать. Опять хоша бы и актъ ихній -- еще тамъ опосля разберутъ. Нонѣ порядки не тѣ, всякому даны свои права, потому -- слобода! съ нѣкоторымъ азартомъ вскрикнулъ кудрявый парень, и скорѣй къ графинчику.
Не вдалекѣ на лавочкѣ сидѣли два жандарма: старшій изъ нихъ, съ бѣлыми усами, подслѣповатымъ взглядомъ и испитымъ лицомъ, былъ въ полной формѣ: сумочка съ бумагами на груди, пистолетъ и шашка на своемъ мѣстѣ, всѣ крючки и пуговки застегнуты. Онъ вяло моргалъ вѣками, не глядя прямо ни на кого, но послѣднія восклицанія молодцовъ разбудили его, онъ встрепенулся, какъ человѣкъ, которому показалось, не обязанъ ли онъ въ эту минуту что-то исполнить, и вопросительно взглянулъ въ лицо своего товарища, который, грызя воблу, улыбался во весь ротъ. Широкая улыбка добродушнаго южно-русскаго лица какъ-будто успокоила встревоженнаго служаку, онъ скривилъ губы, насмѣшливо и беззвучно прошипѣлъ:
-- Я бы чайку лучше. Сходите за кипяткомъ, а я тутъ все приготовлю.
Старикашка въ сѣренькомъ пальто военнаго покроя, пожелтѣломъ и заштопанномъ, самъ весь тоже сѣренькій и пожелтѣлый, давно уже маршировалъ по палубѣ, осторожно шагая черезъ ноги лежащихъ пассажировъ, разсматривая каждую группу и наблюдая гдѣ что дѣлается. Любопытство его часто переходило въ покушеніе вступить въ бесѣду и присосѣдиться, съ живѣйшею готовностью, къ чужому занятію. На одну женщину съ хворымъ ребенкомъ онъ посмотрѣлъ сострадательно и посовѣтовалъ "дать ревеню непремѣнно"; мужикамъ, считавшимъ свои копейки, подсказалъ, что 23 и 17 составитъ ровно 40; передъ компаніей купчиковъ долго стоялъ и подарилъ ихъ улыбкой, снисходительной, нелишенной достоинства. Никто не замѣтилъ, ѣлъ ли онъ что-нибудь на пароходѣ и имѣлъ ли какой-нибудь багажъ; видѣли только, что онъ иногда доставалъ изъ кармана мѣдную, полуженную табачницу, свертывалъ папироску дрожащими пальцами, боясь просыпать остатки сухой табачной трухи, затѣмъ, выжидалъ и непремѣнно уловлялъ пассажира перваго класса, выходившаго съ сигарой на палубу. Проговоря "pardon", онъ нарочито-медленно закуривалъ у сигары свою труху, а потомъ ужъ считалъ себя вправѣ раскланиваться съ этимъ пассажиромъ, какъ съ знакомымъ. Онъ видимо томился своимъ одиночествомъ и искалъ всякихъ предлоговъ пріютиться къ кому-нибудь, присосѣдиться, вступить въ бесѣду и доказать, что онъ совершенно такой же полноправный членъ общества, какъ и прочіе благородные господа-пассажиры, что его потертая аммуниція нисколько его не роняетъ, что онъ, если угодно, готовъ доказать всякому, что ветхое пальтишко можетъ прикрывать плечи человѣка образованнаго, привыкшаго къ лучшему обществу... Хотя никто не вызывалъ его на эти доказательства, никто не выказывалъ ему и тѣни пренебреженія, но эти позывы истекали изъ какой-то внутренней, неумолкающей потребности, болѣзненной и назойливой.
На жандармовъ онъ давно уже прицѣлилъ свое вниманіе; встрѣчаясь съ ними, строилъ особенную строго-серьёзную мину, какъ благомыслящій гражданинъ, понимающій всю важность ихъ служебнаго дѣла. Можно было заподозрить, что онъ самъ бывалъ практически знакомъ съ порядками ихъ дѣла, потому что подошелъ къ нимъ и вполголоса спросилъ:
Старичокъ покряхтѣлъ, покрутилъ желтые усы, поднялъ плечи по военному и пѣтушкомъ повернулся къ монахинѣ, сбиравшей подаяніе, любопытствуя освѣдомиться, сколько именно верстъ отсюда до ея обители.
Изъ рубки вышелъ молодой человѣкъ въ очкахъ, блѣдный, обросшій легонькой бородкой; сверхъ пальто на немъ накинутъ пледъ, черезъ плечо дорожная сумочка. Внѣшность его была очень изящна и обличала хорошія привычки и цвѣтущія карманныя обстоятельства. Онъ торопливо прошелъ и поднялся по лѣстницѣ на верхнюю площадку.
Старикашка все примѣчалъ и слѣдилъ за молодымъ человѣкомъ.-- "Непремѣнно петербургскій... гм!" крякнулъ онъ и досталъ свой курительный снарядъ, подкарауливая, не зажжетъ ли этотъ "петербургскій" сигару, чтобы уловить моментъ, удобный для знакомства. Но молодой человѣкъ курить не собирался, а усѣлся на верху, сложивъ на груди руки и всматриваясь въ пробѣгающіе берега, пустынные, волнистые, перерѣзанные лѣсными оврагами; кое-гдѣ, по отлогимъ покатостямъ зеленѣли нивы длинными полотенцами, словно куски дорогихъ тканей, разостланные на солнцѣ. Глазъ невольно искалъ признаковъ жилья тѣхъ людей, которые въ потѣ лица воздѣлали на пустырѣ, среди чахлаго кустарника, эти благодатные оазисы, но кругомъ до самаго гребня нагорнаго берега не видно ни одной деревушки. Утомительное безлюдье, глушь и дичь. Молодой человѣкъ перенесъ вниманіе на пароходную палубу и, облокотясь на перила площадки, присматривался къ толкучкѣ пестраго народа. Спокойное, серьёзное лицо его исподволь становилось внимательнымъ, почти тревожнымъ... На палубѣ происходило слѣдующее.
Вѣроятно, старанія купцовъ зацѣпить одинокую барыню увѣнчались успѣхомъ; слушая ихъ болтовню, она имѣла неосторожность раза два улыбнуться, и этого оказалось довольно, чтобы кудрявый Донъ-Жуанъ бакалейнаго міра подсѣлъ къ ней какъ можно ближе. Его самоувѣренная смѣлость смутила и испугала хорошенькую блондинку; лицо ея загорѣлось румянцомъ стыда, въ глазахъ ходили слезы. Отворотивъ голову, она не хотѣла слушать, что онъ нашептывалъ ей на ухо; но видно молодецъ привыкъ вести дѣла свои безъ обиняковъ, потому что, послѣ нѣсколькихъ его словъ, бѣдная женщина встала съ мѣста, какъ ужаленная... Купчикъ, придерживая ее за бурнусъ, заговорилъ уже во всеуслышаніе.
-- Постойте, мадамъ, вы не спѣсивтесь! Мы, коли что, ни за чѣмъ не постоимъ. И получше васъ да не брезговали, рыло отъ насъ не воротили. За все наличными! Ну, все равно, опосля въ городу встрѣнемся, не уйдешь! Эй, не плюй въ колодезь -- пригодиться воды напиться! Вишь фря!
Она сдѣлала шага два, не зная въ которую сторону двинуться, гдѣ искать спасенія и защиты. За нею гналась нахальная рѣчь купчика и отвратительный хохотъ его товарищей. Все это походило на травлю... А кругомъ апатичныя лица, готовыя скорѣй принять участіе въ потѣхѣ, чѣмъ протестовать противъ публичнаго безобразія. Оскорбленная женщина озиралась вокругъ и такъ крѣпко уцѣпилась за руку своей дѣвочки, что та заревѣла. Гнѣвъ и стыдъ дрожали на полуоткрытыхъ губахъ блондинки, изъ глазъ капали слезы. Ея убогое, полинялое щегольство и крикъ дѣвочки до нестерпимости усиливали впечатлѣніе оскорбительной сцены...
Молодой человѣкъ сбѣжалъ съ площадки и такимъ взглядомъ оглянулъ разгулявшагося купчика съ головы до ногъ, что тотъ остановился съ разинутымъ на полу-словѣ ртомъ.
-- Взойдите за мною наверхъ, тихо сказалъ онъ растерявшейся женщинѣ.
Не имѣя силы поднять глазъ, не видя кто ее зоветъ и ничего не сознавая, пошла она за нежданнымъ защитникомъ: взойдя наверхъ, осмотрѣлась и пугливо прошептала:
-- Ахъ, Боже мой! вѣдь намъ тутъ нельзя -- мы третьяго класса. Еще прогонятъ, пожалуй...
-- Успокойтесь, никто васъ не тронетъ. Сядемъ.
Она опустилась на скамью и долго, неслышно плакала, закрывъ лицо платкомъ.
Внизу опять послышались насмѣшки и вызывающія замѣчанія; молодцы прохаживались теперь на счетъ барина, но въ дѣло вмѣшался любознательный старикашка и началъ ихъ обрезонивать, а чтобъ быть убѣдительнѣе, ссылался на жандарма, который подошелъ къ исторіи и молча наблюдалъ, чѣмъ она кончится. Можно утвердительно сказать, что не столько краснорѣчіе старикашки, сколько молчаливая фигура блюстителя порядка угомонила разгулявшихся озорниковъ.
-- Ужь не знаю, какъ благодарить васъ. Нынче такъ рѣдко встрѣчаются благородные люди, начала незнакомка, успокоившись отъ волненія.
-- О, полноте! дѣло очень простое. Но, извините, я замѣчу, что вамъ съ самаго начала не слѣдовало бы обращать вниманія на этихъ шелопаевъ, отойти дальше, или просто капитану пожаловаться.
-- Ахъ, помилуйте, я и то не обращала вниманія. Смѣшно мнѣ показалось... А вы, сдѣлайте милость, не подумайте, что я какая-нибудь... Я даже очень далека отъ эдакихъ скандаловъ... Впервые въ жизни, ей-Богу, впервые! Срама одного сколько, хоть сквозь землю провалиться... Дорогой-то они ужь раза два приставали ко мнѣ съ ихними разговорами, только я очень деликатно просила оставить меня въ покоѣ. Извѣстно, тутъ на пароходахъ озорниковъ много, притомъ видятъ, женщина одна -- долго-ли обидѣть? А со стороны, конечно, мало ли что можно подумать... Эдакой стыдъ, батюшки!
Она путалась, стараясь оправдаться, выгородить свою репутацію, защититься отъ подозрѣній, въ чемъ особенной нужды не было. Молодой человѣкъ отмалчивался; неизвѣстно, питалъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ какія-либо подозрѣнія, любовался ли красотою ея смущеннаго лица, или забавлялся ея простонародной рѣчью, въ которой отдавался сѣверно-русскій говоръ и сильно звучала гласная о.-- Во всякомъ случаѣ, его занималъ вопросъ, что это за барыня?
-- Въ нашихъ мѣстахъ народъ гораздо добрѣе и честнѣе.
-- А вы изъ какихъ мѣстъ?
-- Да мы издалеча... а теперь ѣду изъ Вятки сюда къ мужу.
-- Вашъ мужъ здѣсь служитъ?
-- Да... то-есть, нѣтъ, не знаю... Писалъ, что ему обѣщали мѣсто по почтовой части, только не знаю... Онъ давно ужь тутъ, а мы тамъ... Нельзя было пріѣхать...
Она замялась, не могла или не хотѣла договаривать.
На лѣвомъ берегу показались длинные сѣрые сараи, потомъ въ зелени деревьевъ мелькнула затѣйливая дача съ китайскими башенками и флюгерами; далѣе на обрывѣ курились известковыя печи. Нѣкоторое спеціальное зловоніе давало знать о близости благоустроеннаго города.
-- Вотъ, кажись, мы и пріѣхали, замѣтила незнакомка.-- Пойти собрать свои вещи. Позвольте еще поблагодарить... Вы тоже здѣсь сойдете?
-- Да, здѣсь.
-- Вотъ и прекрасно. Можетъ, приведется еще встрѣтиться. Очень было бы пріятно... Я еще сама не знаю, какъ устроюсь и долго ли тутъ останусь... А все-таки, надѣюсь встрѣтиться. Позвольте узнать вашу фамилію?
-- Очень радъ буду... желаю вамъ всего хорошаго... до свиданія! Онъ поспѣшилъ отдѣлаться и не спросилъ ея фамиліи, чтобы не сказать своей. Незнакомка сконфуженно покраснѣла и, бросивъ на него изподлобья укоризненный взглядъ -- "дескать, вы мною брезгаете, что ли?" -- поспѣшила сойти съ площадки.
По мѣрѣ приближенія къ городу N, изъ-за бревенчатыхъ лачужекъ выступали колокольни и дома извѣстной обще-губернской архитектуры. Надъ городомъ стояла сонная тишина, только берегъ рѣки кипѣлъ жизнью муравейника. Кучки людей копошились на пристани около баржъ, пароходовъ и лодокъ; одни перекатывали бочки, другіе перетаскивали двадцати-пудовые кули и ящики. Пестрые батальоны женщинъ, вооруженныхъ носилками, сновали въ лабиринтѣ безконечныхъ дровяныхъ полѣнницъ, изготовленныхъ на пищу ненасытному Минотавру, сидящему въ утробѣ каждаго парохода. Извощики и торговки съ лотками всякаго съѣстнаго добра перекрикивались и ругались, стараясь занять мѣсто ближе и виднѣе. Нищіе, калѣки всѣхъ сортовъ проползали и дрались изъ-за выгодной позиціи. Берегъ представлялъ живую кайму, за которою начинался городъ, какъ будто выплеснувшій изъ себя эту накипь, эту пѣну безпокойныхъ частичекъ своего населенія, и покоившійся въ благочестивой дремотѣ подъ мѣрный будничный благовѣстъ къ ранней обѣднѣ.
Раздался продолжительный, рѣзкій свистокъ, на пароходѣ началась возня, въ каютахъ пассажиры собирали вещи, выползали на верхъ. Старикашка-наблюдатель незамѣтно въ толпѣ тоже пробрался на верхнюю площадку. Онъ видѣлъ, какъ молодой человѣкъ, отдѣлавшись отъ незнакомой барыни, досталъ записную книжку, вписалъ нѣсколько строчекъ, потомъ вынулъ платокъ и при этомъ обронилъ перчатку. Поднять перчатку и поднести ее разсѣянному господину -- для старика было дѣломъ одного мгновенія.
-- Не ваша ли перчаточка? спросилъ онъ, сладко улыбаясь, словно готовясь высказать любовное признаніе.
-- Ахъ, благодарю... не стоило безпокоиться.
Молодой человѣкъ поправилъ очки и опять уткнулся въ свою книжечку.
-- Вотъ онъ, нашъ богоспасаемый городокъ! кто впервые его видитъ, тотъ, пожалуй, подумаетъ, что и въ самомъ дѣлѣ въ немъ есть что нибудь замѣчательное. Издали ничего, чистенькій, а внутри-то, внутри -- и Боже мой, сколько дикости и невѣжества!..
Эту тираду старичокъ продекламировалъ нараспѣвъ, явно стараясь обратить на себя вниманіе молодого человѣка и такъ какъ это стараніе не привело къ ожидаемому результату, то онъ рискнулъ спросить въ упоръ:
-- Pardon, monsieur, вы какъ -- сойдете на берегъ, или дальше изволите отправляться?
-- Вы меня спрашиваете? Да, я останусь здѣсь.
-- А смѣю спросить, надолго въ наши края пожаловали?
-- Не знаю, право; какъ придется.
Молодой человѣкъ отвернулся довольно рѣзко. Привязчивый старикашка не унывалъ, пошелъ къ багажу, тамъ шнырялъ, обнюхивалъ, и наконецъ, открылъ, что на багажѣ молодого человѣка была надпись "Кольчужниковъ". Обрадовавшись своему открытію, онъ, однако, упустилъ изъ вида, какъ сошелъ этотъ господинъ Кольчужниковъ съ парохода и куда направился.
Черезъ полчаса всѣ пассажиры разбрелись, пристань опустѣла, только въ одномъ уголкѣ извѣстная намъ полинялая щеголиха Христомъ Богомъ умоляла артельщика покараулить ея дѣвочку и два сундучка, пока она сбѣгаетъ въ городъ разъузнать, гдѣ квартируютъ ея родные.
Очевидно, эта женщина заѣхала въ незнакомый городъ, безъ всякихъ средствъ, съ неопредѣленными цѣлями и надеждами -- и не знала, гдѣ приклонить голову.
II.
Прежде чѣмъ будемъ продолжать наше повѣствованіе, считаемъ нужнымъ ознакомить читателя съ происхожденіемъ Кольчужникова, такъ какъ онъ человѣкъ отнюдь не безъ рода и племени, а имѣлъ всѣ права гордиться своимъ происхожденіемъ, ибо былъ сыномъ тайнаго совѣтника Ивана Гавриловича Кольчужникова, лица очень извѣстнаго въ Петербургѣ, лѣтъ десять-пятнадцать тому назадъ. Изъ нашего разсказа читатель, увидитъ, по какимъ обстоятельствамъ молодой Николай Кольчужниковъ попалъ въ городъ N. Спѣшимъ, однако, успокоить читателя, что обстоятельства эти были хотя исключительныя, но совершенно семейныя.
Кольчужниковы -- многочисленная, извѣстная фамилія, члены которой подвизались на разныхъ поприщахъ государственной службы въ полувѣковой періодъ двухъ предыдущухъ царствованій. Еще дѣдъ Ивана Гавриловича, служа въ N--ской губерніи, пріобрѣлъ тамъ нѣкоторую натурализацію и маленькое имѣньице, душъ въ двѣсти, завелъ скромное гнѣздо и назвалъ его "Убѣжище". Въ тиши этого Убѣжища нарождались, оперялись и разлетались по свѣту выводки семейства Кольчужниковыхъ. Хотя всѣ они были записаны въ родословную дворянскую книгу своей губерніи, но дворянами-помѣщиками были только номинально: никто изъ нихъ постоянно въ Убѣжищѣ не сидѣлъ, имѣніе не дѣлилось, по выборамъ Кольчужниковы не служили, даже на собранія не являлись, въ Приказѣ имѣнія не закладывали, не продавали, не прикупали, даже не смотрѣли на него, какъ на доходную статью, и самый актъ освобожденія крестьянъ отъ крѣпостной зависимости совершился въ отсутствіи владѣльца, какимъ-то губернскимъ дѣльцомъ, по довѣренности. Въ складѣ жизни, понятій и привычекъ Кольчужниковыхъ не было ни малѣйшаго оттѣнка, характеризующаго нашихъ помѣщиковъ средней руки; но въ нихъ довольно ярко отпечатался въ чистомъ видѣ типъ многочисленнаго русскаго служилаго люда, уже выработавшаго свои бытовыя и физіологическія особенности.
Каждый Кольчужниковъ, подростая, непремѣнно воспитывается въ казенномъ заведеніи и большею частію на казенный счетъ; потомъ идетъ на службу, военную или статскую, и до такой степени прочно тамъ водворяется, что свой полкъ, канцелярію, департаментъ, казарму считаетъ отчимъ домомъ, семьей, колыбелью и, въ нѣкоторомъ родѣ, пожизненнымъ дѣломъ. Тамъ укладываются всѣ его симпатіи, надежды и огорченія, гордость и радость, и даже всѣ рессурсы существованія. Самое труднѣйшее дѣло -- первый вступительный шагъ -- чрезвычайно облегчено для каждаго молодого Кольчужникова. Его непремѣнно встрѣчаютъ словами: "Скажите, это вашъ батюшка (или дядюшка) служилъ въ такихъ-то годахъ у насъ (или тамъ-то)? Да, да, помнимъ, знаемъ, почтенный, заслуженный былъ старикъ! Очень, очень рады, милости просимъ, молодой человѣкъ! Вамъ остается только идти по стопамъ вашего уважаемаго дядюшки. Надѣемся, что вы оправдаете... и проч., и проч." И молодой человѣкъ садится какъ-будто на насиженное мѣсто и сразу аклиматизируется въ средѣ начальниковъ и товарищей, которымъ даже имя его звучитъ чѣмъ-то давно знакомымъ. Затѣмъ все идетъ какъ по маслу.
Служатъ они всѣ ревностно и безпорочно, не выскакивая впередъ, подвигаясь ровно, и иногда высиживая довольно крупныя мѣстечки. Почти не бываетъ, чтобы одинъ изъ Кольчужниковыхъ на полпути вдругъ подалъ въ отставку, по домашнимъ обстоятельствамъ или по разстроенному здоровью, потому что домашнихъ обстоятельствъ у нихъ никакихъ не имѣется, а здоровѣе только и поддерживается служебными занятіями: оно скорѣе пошатнулось бы безъ службы. Обыкновенно Кольчужниковы или умираютъ на службѣ, или доживаютъ до глубокой старости и съ полнымъ пенсіономъ поселяются на покоѣ близь того мѣста, гдѣ служили. Объ удаленіи подъ соломенный кровъ своего Убѣжища никому изъ нихъ и въ голову не приходитъ, потому что связи съ нимъ никогда не было, да и дѣлать тамъ нечего. Одинъ Кольчужниковъ, оставшійся безъ ноги послѣ венгерской компаніи, пріѣхалъ-было дожить свой вѣкъ инвалидомъ въ Убѣжище, но не выжилъ тамъ и года, чуть съ тоски не пропалъ, и опредѣлился на службу становымъ приставомъ. Отставные Кольчужниковы, пустивъ дѣтокъ по той же дорогѣ, съ которой сами сошли, живутъ обыкновенно въ дешевенькихъ провинціальныхъ городахъ, получаютъ пенсіонъ, читаютъ старыя газеты и калякаютъ о новыхъ служебныхъ порядкахъ, сравнивая ихъ съ прежними, но отнюдь не порицая -- они ничего не порицаютъ, а иногда только вздыхаютъ о какомъ-то блаженномъ состояніи человѣка, котораго якобы когда-то они были свидѣтелями. Больше ничего они дѣлать не могутъ, и если кто-нибудь изъ нихъ попробуетъ пуститься въ такъ-называемыя аферы, то непремѣнно прогоритъ до тла самымъ печальнымъ образомъ. Никакихъ аферъ они отродясь не дѣлали и въ прежнее простецкое время, а при настоящемъ хищничествѣ даже и подумать страшно -- куда ужь!
Изъ ихъ многочисленной фамиліи выдѣляется иногда одна особь -- счастливый и блистательный экземпляръ -- выдѣляется естественнымъ путемъ подбора благопріятныхъ условій. Еще съ дѣтства счастливыя случайности помогаютъ исключительному развитію одного, болѣе способнаго, на счетъ другихъ, менѣе способныхъ -- и въ концѣ-концовъ, является Кольчужниковъ высшаго типа: человѣкъ съ хорошимъ образованіемъ, способный, ловкій, достигшій почетныхъ ступеней служебной іерархіи -- даже богатый, даже по физическимъ качествамъ болѣе крупный и болѣе красивый изъ всего рода. Онъ становится представителемъ и протекторомъ своихъ обдѣленныхъ родичей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, строго блюдетъ, чтобы его дѣти отнюдь не утратили завоеваннаго положенія, а упрочили его за собою личными заслугами или путемъ брачныхъ связей, или, наконецъ, такою скромностью, которая даетъ право сказать о человѣкѣ: "да, онъ плохъ, но, по крайней мѣрѣ, не высовывается и не роняетъ имени, которое носитъ." Если дѣтямъ удастся сохранить отцовскій завѣтъ, то черезъ поколѣніе эта вѣтвь Кольчужниковыхъ уже считаетъ себя какимъ-то избраннымъ родомъ, разсадникомъ нужныхъ Россіи людей. Но, къ сожалѣнію, дѣти рѣдко удаются, и съ кончиной величаваго представителя блескъ фамиліи угасаетъ, а въ средѣ Кольчужниковыхъ, живущихъ на пенсіонѣ, остается только нескончаемая тэма для бесѣдъ о томъ, что вотъ-дескать и мы дали отечеству знаменитаго мужа. Передаваясь изъ устъ въ уста, тэма эта принимаетъ нерѣдко легендарные размѣры и, въ видѣ историческаго матеріала, попадаетъ на страницы "Русской Старины".
Такимъ именно счастливымъ экземпляромъ, пышнымъ цвѣтомъ фамильнаго дерева, былъ Иванъ Гавриловичъ. Еще отецъ его нѣсколько выдвинулся изъ мрака неизвѣстности, былъ женатъ на княжнѣ Уметовой, дожилъ до предсѣдателя казенной палаты и успѣлъ нажить, безгрѣшными, разумѣется, доходами, нѣкоторый капиталецъ. Капиталецъ этотъ сформировался потихоньку къ концу жизненнаго поприща, именно къ тому времени, когда младшему сыну Ивану пришла пора становиться на ноги. Поэтому-то, изъ семи братьевъ одинъ онъ получилъ университетское образованіе и былъ прилично снаряженъ на службу въ Петербургъ, подъ покровительство сильнаго лица, которому князья Уметовы приходились съ родни.
Маленькій, но умный и работящій чиновникъ, Иванъ Гавриловичъ женился во-время, т. е. лѣтъ въ 27. Жена его, дочь профессора, внесла съ собою одно только интеллигентное приданое, благодаря которому мужъ-чиновникъ сохранилъ въ себѣ гуманное направленіе, данное университетомъ, старался не отставать отъ современнаго умственнаго движенія, читавъ и не застегивалъ всѣ помыслы свои въ виц-мундиръ столоначальника. Счастливое супружество было, однако, не безъ печалей: у нихъ умирали дѣти въ самомъ первомъ возрастѣ. Отвезя на Смоленское кладбище три розовыхъ гробика, Иванъ Гавриловичъ крѣпко задумался надъ колыбелькой оставшагося въ живыхъ мальчика. Мать уже много ночей провела въ слезахъ, глядя безнадежно на хилаго, угасающаго Колю. Не сказавъ женѣ ни слова, Иванъ Гавриловичъ рѣшился, для спасенія послѣдняго ребенка, покинуть Петербургъ, пожертвовать честолюбивыми разсчетами на блистательную карьеру и проситься куда-нибудь въ южныя губерніи, хотя бы на самую незначительную должность. Имъ дорожили, его едва отпустили и дали мѣсто съ хорошимъ окладомъ, независимое, ставившее его прямо въ ряды губернской чиновничьей знати. При этомъ взято съ него обѣщаніе, что какъ только ребенокъ подростетъ, окрѣпнетъ, то Иванъ Гавриловичъ не откажется возвратиться въ Петербургъ, гдѣ онъ незамѣнимъ. Маленькій Коля (будущій герой нашей повѣсти) былъ спасенъ: южное солнце, теплая морская волна, ароматъ зеленой степи, просторъ и воля лелѣяли его дѣтство. Тамъ же родился и другой сынъ, Евгеній, здоровый мальчикъ, красавчикъ, пухленькій барченокъ. Тутъ же, въ провинціи, Ивана Гавриловича постигла внезапная тяжелая утрата, смерть жены, и онъ, съ осиротѣлыми дѣтьми, переѣхалъ снова въ Петербургъ, ощущая потребность въ кипучей дѣятельности, которая была бы въ состояніи заглушить его горе. Тутъ Коля поступилъ въ университетъ, а Евгеній, какъ сынъ чиновнаго человѣка, надѣлъ щеголеватый мундирчикъ одного изъ привилегированныхъ учебныхъ заведеній. Иванъ Гавриловичъ былъ принятъ нреашимъ начальствомъ съ распростертыми объятіями: теперь имъ еще болѣе дорожили, такъ какъ къ своей уже извѣстной дѣловитости онъ якобы присоединилъ много практической опытности, изучивъ ходъ дѣлъ въ провинціи. Онъ могъ быть весьма полезнымъ совѣтникомъ при обсужденіи какихъ-либо важныхъ общихъ мѣропріятій. Передъ нимъ лежалъ открытый путь къ высшимъ должностямъ. Находясь въ такихъ блестящихъ условіяхъ, онъ задумалъ и, наконецъ, призналъ необходимостью во второй разъ жениться. Положеніе его обязывало жить открытымъ домомъ, да притомъ, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, онъ соблазнялся картиною семейнаго счастія, предполагалъ, что еще можетъ любить и быть любимымъ. Разумѣется, ужь это (думалъ онъ) будетъ любовь не взбалмошная, ничего не разбирающая, а обдуманная, основанная на положительныхъ резонахъ...
Высматривая себѣ подходящую партію, Иванъ Гавриловичъ остановился на дочери коммерціи совѣтника Бакулина, не простого купца-бородача, отъ котораго до третьяго поколѣнія отдаетъ овчиной да кислой капустой, а человѣка уже отполированнаго, украшеннаго за многія заслуги орденомъ, лично извѣстнаго почти всѣмъ высшимъ сановникамъ, поставившаго себя и свой домъ совершенно на дворянскій фасонъ. Дочь его, Маня, воспитанная дома тремя гувернантками, обладала всѣми задатками свѣтской барыни, большой барыни, которая можетъ смѣло войти въ самое избранное общество и быть такою хозяйкой дома, къ которой весь Петербургъ пріѣдетъ на поклоненіе. Красавица она была поразительная; на балахъ ее, молоденькую дѣвушкудебютантку, замѣчали всѣ высокопоставленныя особы, а вѣдь это знатоки.
-- Ска-ажите пожалуйста! недовѣрчиво качали они головою.
Въ самомъ дѣлѣ, было странно, какъ это у Бакулина могла явиться дочь, такая породистая красавица? Про молодежь и говорить нечего: самые знаменитые франты наперерывъ добивалались чести быть представленными m-lle Бакулиной. Успѣху ея въ свѣтѣ, кромѣ красоты, не мало содѣйствовали и батюшкины милліоны. Искатели невѣстъ чуяли, что тутъ пахнетъ крупнымъ кушемъ.
Молодая дѣвушка была не глупа, смѣтлива, находчива; она слышала весь этотъ гулъ удивленія, не растерялась, и скоро оправилась отъ перваго естественнаго смущенія, понявъ свою настоящую цѣну. Она нетолько не была сентиментальна и влюбчива, по отличалась какимъ-то физіологическимъ безстрастіемъ. Это не дрессировка строго-воспитанной, т. е. заморенной свѣтской барышни, не жеманство неприступной и втайнѣ развращенной кокетки, а сама натура, темпераментъ, или задержанное развитіе той нормальной доли сенсуализма, которая присуща всякой дѣвушкѣ. Ни разу сердце ея не забилось сильнѣе обыкновеннаго; на всѣхъ своихъ поклонниковъ Маня глядѣла одинаково спокойно, какъ на людей болѣе или менѣе пріятныхъ, болѣе или менѣе умныхъ, или безцвѣтныхъ, глупыхъ.
Иванъ Гавриловичъ, встрѣчавшій ее въ обществѣ и частенько бывавшій въ домѣ ея отца, подмѣтилъ всѣ ея качества и разсудилъ, что эти качества какъ разъ подходятъ къ идеалу его будущей жены. Еще онъ сдѣлалъ одно замѣчаніе, очень тонкое: не разъ, когда на балѣ какой-нибудь господинъ въ звѣздахъ, наведя на нее золотой лорнетъ, спрашивалъ безцеремонно громко, такъ что она непремѣнно слышала: "Кто это такая? Откуда взялась?" лицо ея вдругъ загоралось не краской стыдливости или обиды, а какою-то вызывающею злобой, и вслѣдъ затѣмъ она поникала головой, задумывалась, была разсѣянна, почти грустна, и оглядывала окружающихъ женщинъ съ нескрытою досадой. Въ эти минуты она навѣрно задавала себѣ такіе вопросы: "кто я такая, откуда взялась? почему же про другихъ такъ не спрашиваютъ? почему всѣхъ другихъ тутъ знаютъ, а меня не хотятъ знать? вѣдь это не первый мой выѣздъ, могли бы хоть привыкнуть... Не потому ли, что я здѣсь не своя, чужая, не имѣющая правъ полнаго гражданства -- и такою, конечно, должна остаться навсегда?.." Иванъ Гавриловичъ наблюдалъ очень мѣтко и именно это наблюденіе подвинуло его на рѣшительный шагъ. Въ успѣхѣ своего предложенія онъ и прежде не сомнѣвался, но теперь увидѣлъ ясно, что сама дѣвушка приметъ его безъ малѣйшаго принужденія или внушенія со стороны почтеннаго родителя.
Такъ и случилось. Въ этомъ бракѣ обѣ стороны нашли то, что каждой было нужно. Взявъ за женою приданаго полмилліона наличными деньгами, Иванъ Гавриловичъ немедленно купилъ домъ въ одной изъ лучшихъ частей Петербурга, домъ, соединявшій въ себѣ два очень рѣдко совмѣстимыя условія: хорошее помѣщеніе хозяина и хорошо помѣщенный капиталъ -- и зажилъ, какъ подобаетъ крупному человѣку петербургскаго чиновнаго міра. Про Марью Алексѣевну уже никто не спрашивалъ "кто она и откуда"; она принимала у себя весь модный, мундирный и чиновный Петербургъ. Въ оперѣ ея ложу посѣщали только избранные; ей завидовали, про нее сплетничали, ее бранили, но эти сплетни и заглазная брань еще болѣе удостовѣряли ее, что она не кто-нибудь, а своего рода сила, съ которою нужно считаться. Марья Алексѣевна необыкновенно скоро освоилась съ своимъ новымъ положеніемъ, твердо вошла въ роль большой свѣтской барыни и не замѣтила, что, гоняясь за этими призрачными цѣлями, подсказанными властолюбіемъ и тщеславіемъ, проглядѣла нѣчто существенно-важное.
Съ перемѣною состоянія рѣзко измѣнились привычки и характеръ Ивана Гавриловича, или, вѣрнѣе, не измѣнились, а стали проявляться рельефнѣе, въ размѣрахъ болѣе широкихъ, потому что въ основѣ ихъ все-таки лежали типическія черты, общія всѣмъ Кольчужниковымъ.
Домъ Ивана Гавриловича, биткомъ набитый жильцами, облѣпленный по нижнему этажу вывѣсками, все-таки нельзя было назвать буржуазнымъ домомъ разжившагося афериста. Это былъ именно домъ лица чиновнаго; все въ немъ, всякая деталь носила на себѣ отпечатокъ какой-то казенной форменности, механически-заведенной дисциплины, приличной любому казенному зданію. Старичокъ управляющій, въ потертомъ виц-мундирѣ, походилъ скорѣе на департаментскаго экзекутора; письменное дѣлопроизводство было у него въ конторѣ образцовое; домовые порядки строги. Главнѣйшимъ образомъ отъ жильцовъ требовались три условія -- паспорта, благонадежность и неуклонная аккуратность во взносѣ квартирной платы. Петербургскій пролетарій въ такомъ домѣ невозможенъ и ни одной мало-мальски подозрительной личности не отыскалъ бы тутъ самый чуткій сыщикъ. Самъ владѣлецъ жилъ въ бель-этажѣ; чугунный подъѣздъ съ улицы швейцаръ-гвардеецъ внизу, ясеневыя форменныя скамейки и расторопный курьеръ наверху.
У Ивана Гавриловича бывали нерѣдко, по особымъ приглашеніямъ, большіе парадные обѣды и одинъ балъ въ зимній сезонъ. Обѣды эти имѣли свою традицію: Иванъ Гавриловичъ помнилъ, что у бывшаго его патрона и начальника бывали тоже обѣды, на которые и онъ, скромный чиновникъ, удостоенъ былъ раза три приглашенія. Тогда собирались тамъ сверстники его начальника, товарищи, бодренькіе, еще не совсѣмъ старые старички: добродушно калякали они, припоминая разные курьёзные анекдоты изъ служебной практики, спорили о датахъ указовъ и назначеній, и среди такихъ невинныхъ бесѣдъ изволили кушать весьма аппетитно. Кольчужникову показалось, что подобные обѣды теперь для него просто обязательны и онъ повиненъ продолжать хорошій обычай предшественниковъ. По составу приглашаемыхъ лицъ, по тону общихъ разговоровъ, даже по самому выбору дней, обѣды эти никакъ не могли назваться приватными собраніями добрыхъ знакомыхъ; нѣкоторая доля оффиціозности всегда сквозила въ нихъ. Но они не были уже рабскимъ, дословнымъ повтореніемъ недавней старины. Общественное движеніе начала шестидесятыхъ годовъ отозвалось и на характерѣ этихъ почтенныхъ обѣдовъ. Сперва почувствовалась нѣкоторая неловкость, смущеніе, какъ будто нужныя слова вдругъ всѣ растерялись и даже аппетитъ гостей какъ будто ослабѣлъ; потомъ, это же самое движеніе дало и содержаніе, и энергію застольнымъ разговорамъ. Конечно, обѣдъ, во всякомъ случаѣ -- часъ пріятнаго отдохновенія отъ житейскихъ трудовъ и заботъ; тутъ не до рѣшенія дѣловыхъ вопросовъ, но подъ острымъ вліяніемъ всеобщей возбужденности собесѣдники невольно затрогивали новыя тэмы, а въ толпѣ приглашаемыхъ появились новыя лица, присутствіе которыхъ еще недавно было бы вопіющею аномаліей. Прежде, на званныхъ обѣдахъ своего начальника Иванъ Гавриловичъ терялся въ толпѣ фраковъ, украшенныхъ звѣздами, мундировъ, аксельбантовъ, онъ даже не находилъ себѣ подходящей ступеньки въ этой іерархической лѣстницѣ, гдѣ самая послѣдняя была занята особами не ниже новопоставленнаго губернатора; теперь же, у него самого въ это сановитое общество ворвались вдругъ какіе-то неуклюжіе провинціалы съ разныхъ концовъ Россіи, призванные объяснить ихъ мѣстные интересы и нужды, крупные промышленники, учредители акціонерныхъ компаній, долженствующихъ обогатить любезное отечество, словомъ, разные, почти безчиновные субъекты, которыхъ непремѣнно нужно выслушать и которымъ тоже непремѣнно нужно обѣщать все по возможности... Съ другой стороны, выдвинулись ученые чиновники не, крупныхъ ранговъ, но быстрыхъ дарованій, спеціалисты по разнымъ вопросамъ, требовавшимъ всесторонней обработки. Позднѣе, вынырнули горячіе миссіонеры-обрусители, облюбовавшіе какую-нибудь еще не початую, пребывающую во мракѣ окраину. Наконецъ, удостаивался чести быть приглашеннымъ изрѣдка какой-либо редакторъ газеты, заявившій себя со стороны благонадежности, жаждавшій почерпнуть мудрости изъ самаго настоящаго источника. Нѣсколько совсѣмъ молодыхъ птенцовъ безукоризненной внѣшности, выдержанныхъ, внимательныхъ и серьёзныхъ, садились въ концѣ стола и дополняли картину. Между послѣдними вскорѣ стали появляться два сына Ивана Гавриловича, Николай и Евгеній, окончившіе образованіе и поступившіе на службу.
Старшій, Николай, немного сутуловатый, плотный мужчина, съ усталымъ взглядомъ и явною небрежностью къ своей внѣшности, обросшій рѣденькою бородкой, въ очкахъ, съ насмѣшливо, даже презрительно-сжатыми губами, появлялся рѣдко на отцовскихъ обѣдахъ и всегда оставался какъ-то въ тѣни, безмолвный, но внимательно наблюдающій.
Евгеній, румяный, пышащій здоровьемъ и самоувѣренностью, обращалъ на себя особенное вниманіе. Отецъ любилъ его особенной, нѣсколько странной любовью: онъ любилъ его больше при людяхъ, на выставкѣ, на парадѣ; съ примѣтной гордостью гулялъ съ нимъ по Невскому проспекту, улыбаясь встрѣчалъ его въ знакомыхъ домахъ въ часы утреннихъ визитовъ; у себя на званыхъ обѣдахъ всегда какъ-то особенно громко вызывалъ Евгенія вопросомъ о какой-нибудь служебной подробности и, торжествуя, объяснялъ, что она лучше удерживается въ молодой, свѣжей памяти. Онъ тщеславился имъ и хвастался, какъ живымъ образчикомъ того, чѣмъ отчасти самъ былъ смолоду и чѣмъ долженъ быть современный молодой человѣкъ съ солидными задатками въ будущемъ. Сынъ Евгеній, всѣми одобряемый, очень блистательно начавшій службу, былъ его старческою и немного комическою слабостью. За то, въ кругу семейства и особливо съ глазу на глазъ, отецъ на очень дѣльно формулированные монологи умнаго сына часто не зналъ, что отвѣчать, отдѣлывался односложными "да, конечно, такъ", потому что сказанное Евгеніемъ было безупречно, кругло, правильно, лишено всякой оригинальности и юношеской горячности.
Онъ и называлъ его всегда Евгеній; уменьшительное имя какъ-то не шло къ его фигурѣ, тогда какъ Коля съ дѣтства и до сей минуты оставался вѣчно Колей, простымъ, сердечнымъ малымъ, въ бесѣдѣ съ которымъ забудешь всяческую формальность и незамѣтно втянешься въ юмористическія отношенія ко всякой авторитетности. Иванъ Гавриловичъ любилъ эти бесѣды на распашку, въ нихъ онъ являлся человѣкомъ умнымъ, наблюдательнымъ и независимымъ, но Боже сохрани, еслибы Коля позволилъ себѣ заговорить въ этомъ же тонѣ при постороннемъ лицѣ! Вотъ почему! Иванъ Гавриловичъ позволялъ Колѣ часто отсутствовать на парадныхъ обѣдахъ; едвали даже онъ былъ совершенно покоенъ, когда Коля на нихъ присутствовалъ. За то, когда всѣ гости разъѣдутся и Коля, закуривъ сигару, усядется въ кабинетѣ отца и самымъ добродушнымъ тономъ, безъ злобы и ехидства, начнетъ группировать подмѣченныя имъ комическія стороны пестраго собранія гостей, отецъ слушаетъ его съ удовольствіемъ, чистосердечно хохочетъ и незамѣтно вторитъ сыну. Если иногда шутка покажется ему слишкомъ ѣдкою, перешедшею извѣстныя границы, онъ укоризненно остановите сына, даже сдѣлаетъ строгую мину, но по глазамъ его всякій бы замѣтилъ, что старецъ не сердится, а готовъ расцѣловать своего остроумнаго Колю. Въ этомъ случаѣ Иванъ Гавриловичъ давалъ поблажку не столько сыну, сколько самому себѣ: ему пріятно было, что сынъ признаетъ его умнѣе и выше всѣхъ тѣхъ, надъ кѣмъ такъ безцеремонно подтруниваетъ: вѣдь только очень умному человѣку можно говорить прямо въ глаза такія вещи.
Оба сына были милы и дороги Ивану Гавриловичу: одинъ удовлетворялъ его тщеславіе чиновнаго человѣка, который, на закатѣ служебнаго поприща, къ прочимъ своимъ заслугамъ можетъ причесть и то, что оставляетъ въ рядахъ служащихъ подростковъ достойнаго представителя имени Кольчужниковыхъ; другой отвѣчалъ простой человѣческой, такъ сказать, домашней потребности видѣть въ сынѣ друга, умнаго и любящаго юношу. Иванъ Гавриловичъ, съ своей точки зрѣнія, отдавалъ нѣкоторое преимущество образованію Евгенія, какъ болѣе практическому, дающему немедленно положительные результаты, но если случайно требовалась какая-либо научная справка, онъ всегда обращался къ Колѣ, увѣренный, что ему знакома литература того предмета, о которомъ шла рѣчь. Еще съ дѣтства замѣчалась (это замѣтилъ и Иванъ Гавриловичъ) разница во взглядахъ братьевъ на цѣли образованія. Когда Коля, основательно приготовленный къ вступленію въ 4-й классъ гимназіи, выдержалъ экзаменъ и вдругъ, по справкѣ съ метрическимъ свидѣтельствомъ, ему было объявлено, что по лѣтамъ онъ въ 4-й классъ принятъ быть не можетъ -- слишкомъ молодъ -- то горю мальчика не было предѣловъ. Онъ разрыдался тутъ же у экзаменаціоннаго стола, никакъ не могъ признать справедливости такого рѣшенія, потому что въ 3-мъ классѣ дѣлать ему нечего, а онъ шелъ въ гимназію вовсе не за тѣмъ, чтобы ничего не дѣлать. Уважая честное горе сына, отецъ вмѣшался и, какъ человѣкъ вліятельный (это было еще въ губерніи), кое-какъ уладилъ это дѣло. Евгеній же, при поступленіи въ учебное заведеніе, нарочно держалъ экзаменъ классомъ ниже того, въ который могъ бы поступить. Онъ откровенно объяснялъ эту уловку очень вѣрнымъ разсчетомъ, поразительномъ въ мальчикѣ:-- "въ низшемъ классѣ мнѣ будетъ легко, я все знаю и навѣрное буду первымъ ученикомъ въ классѣ, а стоитъ только сначала заручиться репутаціей отличнаго ученика, потомъ ужь я пойду и пойду! Лишній годъ тутъ не бѣда, но выгоднѣе кончить курсъ однимъ изъ первыхъ, если не самымъ первымъ -- привилегіи большія!" -- И онъ кончилъ курсъ однимъ изъ первыхъ, и сразу завоевалъ такое положеніе на службѣ, до котораго старшему брату, кандидату университета, долго надобно было тянуть лямку.
Вотъ тутъ-то и начинались огорченія Ивана Гавриловича: Коля не хотѣлъ надѣть никакой лямки, онъ оказался совершенно беззаботной головой относительно своего X класса... Изъ угожденія старику, онъ зачислился въ какое-то вѣдомство, но все свое время посвящалъ чтенію, посѣщенію публичныхъ лекцій, а частью и просто ничего недѣланью. Иванъ Гавриловичъ не былъ закоснѣлымъ человѣкомъ стараго покроя, держался даже либеральныхъ воззрѣній на самостоятельность молодежи, но не могъ безъ сердечнаго сокрушенія глядѣть на разгильдяйство (какъ онъ выражался) своего Коли.
-- Ты, братецъ, обратилъ бы на себя серьёзное вниманіе; право, такъ негодится. Ну, что изъ этого выйдетъ? Молодой человѣкъ непремѣнно долженъ подчиниться опредѣленному режиму въ занятіяхъ. Да и просто-на-просто знать, что обязанъ каждый день являться въ такомъ-то часу на службу, просидѣть тамъ до такого-то часа, и это хорошо: пріучаетъ къ порядку, къ точному выполненію обязанностей, каковы бы ни были эти обязанности, хоть очинка перьевъ. Такъ мы служили -- и, какъ видишь, сдѣлались людьми... Притомъ, дисциплина формируетъ характеръ. Взгляни на Евгенія, какъ онъ всегда ровенъ, спокоенъ, сколько въ немъ выдержки, а отъ чего?-- оттого, что онъ подчинился, весь-весь подчинился!
-- Я, папа, и не думаю сравнивать себя съ братомъ, кротко возражалъ Коля:-- но кто-же вамъ сказалъ, что я вовсе не подчиняюсь, не признаю и не исполняю ровно никакихъ обязанностей?
И при этихъ словахъ прищуренные глаза Коли широко раскрывались и упорно останавливались на лицѣ отца. Иванъ Гавриловичъ не выносилъ этого взгляда, имъ овладѣвало какое-то безпокойство, онъ дѣлалъ нѣсколько ненужныхъ движеній и потомъ, положивъ руку на плечо сына, говорилъ уже мягкимъ, почти кающимся голосомъ:
-- Ну, полно, милый, полно! Я не о томъ... я знаю тебя... нѣтъ, это я вообще... хотѣлось бы видѣть тебя въ положеніи, котораго ты заслуживаешь по уму, по дарованіямъ, по твоимъ знаніямъ, а то что-жь, другъ мой, вѣдь это все мертвый капиталъ! а намъ теперь люди нужны, люди! подавай намъ людей!
-- Если во мнѣ есть что-нибудь пригодное, то не безпокойтесь, оно не пропадетъ, выйдетъ наружу, когда явится запросъ на него; тогда и положеніе мое само-собою создастся, и пожалуй я попаду въ разрядъ тѣхъ особъ, которыхъ вы обѣдами кормите, шутливо прибавлялъ Коля:-- а пока запроса нѣтъ, пусть я буду сверхштатнымъ чиновникомъ ничего-недѣланья. Мое честолюбіе удовольствуется тѣмъ, что вы считаете меня человѣкомъ хорошимъ, не правда ли?
III.
Когда Иванъ Гавриловичъ женился, Колѣ минуло 22 года, онъ только что кончилъ университетскій курсъ, а Евгеній еще донашивалъ мундирчикъ учебнаго заведенія. Къ женитьбѣ отца Коля отнесся совершенно безразлично, какъ къ личному дѣлу родителя, нисколько неизмѣняющему его собственнаго положенія; мало интересовался узнать, что за особа его будущая мачиха и вообще, ни полунамекомъ не выразилъ своего взгляда на семейное событіе. Евгеній, напротивъ, былъ въ восторгѣ отъ всего: и отъ счастія, которое обрѣлъ папа въ любимой особѣ, и отъ красоты своей мачихи, и отъ нескончаемаго праздника, который непремѣнно учредится въ ихъ домѣ съ водвореніемъ молодой хозяйки; словомъ, юноша ликовалъ. Соображая, что она принесетъ отцу въ приданое полмилліона, Евгеній значительно хмурилъ брови и грызъ нижнюю губу.-- "Sapristi! вырывалось у него невольно:-- это недурно! хоть и не Богъ знаетъ что въ сравненіи съ выгодами быть женою Кольчужникова!"
Евгеній сразу завоевалъ расположеніе Марьи Алексѣевны, которую называлъ petite mère, угождалъ ей всячески, исполнялъ ея маленькія порученія и безпрестанно цѣловалъ у ней ручки. Его всегдашняя ласковая веселость была щедро вознаграждаема маленькими подарками, цѣнными бездѣлушками и тою завидною ролью, которую, подъ протекціей мачихи, онъ занялъ въ женскомъ обществѣ, въ кругу ея великосвѣтскихъ пріятельницъ. Хотя Коля былъ чрезвычайно почтительный сынъ и по отношенію къ мачихѣ держалъ себя безупречно, но -- странная вещь -- его присутствіе всегда какъ-то стѣсняло Ивана Гавриловича. Если случалось, что при дѣтяхъ онъ нѣжно и ласково поцѣлуетъ жену, или съ угодливостью влюбленнаго поспѣшитъ исполнить какую-нибудь ея совершенно дѣтскую фантазію, то сейчасъ же взглянетъ на Колю съ заискивающею улыбкой, какъ будто ища въ его глазахъ оправданія, извиненія, что "вотъ-де ты не смотри, что я такой серьёзный человѣкъ, дурачусь какъ юноша; это я самъ вижу и понимаю, также какъ и ты... но, другъ мой, будемъ снисходительны"...
Коля при этомъ самъ совершенно терялся и поскорѣе уходилъ. Для него было чрезвычайно тяжело, что ему навязывали роль какого-то цензора въ домѣ, роль надзирателя, который стѣсняетъ, расхолаживаетъ свободное теченіе домашней жизни. Онъ этого вовсе не хотѣлъ и, не зная какъ выйти изъ положенія, установившагося словно по общему безмолвному уговору, сталъ являться у отца только къ обѣду, проводилъ цѣлые дни внѣ дома, или въ своихъ комнатахъ, куда отецъ и мачиха никогда не заглядывали.
Время шло; счастливый Иванъ Гавриловичъ сталъ отцомъ новаго семейства: у Марьи Алексѣевны родились двѣ дочери.
Благосклонный читатель, конечно, помнитъ, что наша исторія, относится къ недавней старинѣ, лѣтъ не болѣе 15-ти тому назадъ. Тѣ самыя общія причины, измѣнившія, какъ мы видѣли, характеръ Кольчужниковскихъ обѣденныхъ собраній, отразились на всемъ строѣ тогдашняго общества, пробрались даже въ салоны свѣтскихъ женщинъ, казалось бы, вовсе непричастныхъ общественнымъ движеніямъ. Въ лексиконъ женскихъ діалоговъ стали тоже заскакивать неслыханныя дотолѣ новыя словечки, и тутъ же затрогивались новыя тэмы, ставшія модными. Что же мудренаго? Не каждый ли день отцы, мужья, братья, работая въ разныхъ комитетахъ и комиссіяхъ, заносили и подъ домашній кровъ отрывочные отголоски изъ того міра, гдѣ подготовляются событія, зрѣютъ планы, ставятся на очередь вопросы, поднимавшіеся тогда какъ роса со всѣхъ полей русской земли? Не каждый ли день газеты воспѣвали "настоящее время, когда..." поздравляли съ всеобщимъ пробужденіемъ, обличали вчерашнее невѣжество и грубость нравовъ, осмѣивали предразсудки и отсталость, предавали гласности даже ничтожные, мизерные скандальчики? Все кругомъ до такой степени суетилось, что женщинѣ, мало-мальски умѣющей мыслить, не было никакой возможности остаться нейтральною, игнорировать уличную суматоху, спокойно заниматься невиннымъ рукодѣльемъ, или не столь невинными будуарными шалостями.
Марью Алексѣевну, можетъ быть, сильнѣе, чѣмъ кого-либо изъ небольшого круга неглупыхъ женщинъ, ея пріятельницъ, тревожили разные вопросы дня: она всегда жила головой на счетъ сердца. Посредствомъ замужества достигнувъ того положенія, которое составляло цѣль ея дѣвическихъ мечтаній, она увидѣла, что остановиться на этомъ нельзя, что это даже вовсе и не цѣль, а только средство. Удовлетворено покуда только одно тщеславіе, а затѣмъ нужно что-нибудь дѣлать... Ей покоя не давала потребность что-нибудь дѣлать. Семейная жизнь не наполнила ея существованія: отношенія къ мужу были всегда ровныя, дружескія; не оказывалось даже малѣйшихъ поводовъ къ маленькимъ семейнымъ бурямъ; это было очень скучное довольство другъ другомъ, безъ взрывовъ, безъ мукъ подавленной страсти, да и безъ ея сжигающаго блеска... Дѣвочки были еще очень маленькія, жили пока растительною жизнью; съ формальной стороны, она объ нихъ заботилась, т. е. больше забавлялась ими, но положить на дѣтей всю себя, всю жизнь -- для этого опять-таки требовалось преобладающее развитіе сердца, именно то, чего въ Марьѣ Алексѣевнѣ недоставало.
Принималась она усердно читать книги и журналы того времени, но это чтеніе только пуще подстрекало ее, раздражало ея недовольство собою.
Ей было необходимо повѣрить кому-нибудь свои тревоги. Задумывалась она на счетъ Коли; его всегдашняя серьёзность интриговала ее, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и пугала; а случая для сближенія все какъ-то не представлялось. Въ ожиданіи этого случая, она попробовала обратиться къ Евгенію, но и сама была не рада. Она разъ высказала ему, что ее тяготитъ эта праздная жизнь и полузнаніе, что ей хотѣлось бы знать многое, все знать, и потомъ попробовать свои силы, приняться за какое-нибудь дѣло, быть полезною обществу. Евгеній Ивановичъ выразилъ на лицѣ крайнее изумленіе. "Откуда все сіе?" думалось ему, глядя на прелестную petite maman. Потомъ, сдвинувъ многозначительно брови и процѣживая слова нехотя, какъ человѣкъ, знающій слишкомъ много, но обязанный "хранить ввѣренную ему тайность", онъ сообщилъ ей, что стремленіе все узнать и и заняться чѣмъ-нибудь полезнымъ, взятое само по себѣ, очень почтенно; рекомендовалъ ей серьёзно обратить вниманіе на то, что она членъ многихъ благотворительныхъ обществъ, и вотъ тутъ-то можетъ проявить свою дѣятельность, самую приличную для женщины въ ея положеніи. Что же касается до нѣкоторыхъ странныхъ (чтобъ не сказать болѣе) тенденцій современнаго общества, въ особенности по такъ-называемому женскому вопросу, то "не думаю, maman, чтобы вы были съ нимъ знакомы, а узнаете, такъ отвернетесь съ негодованіемъ, врожденнымъ всякой порядочной женщинѣ. Замѣчу только, что въ высшихъ сферахъ предусмотрѣны всѣ легальныя потребности современнаго общества и имъ будетъ, по возможности, дано надлежащее удовлетвореніе; теперь еще не время; подождемъ, препятствій много, слишкомъ много, но нужно надѣяться, что съ помощію Божіей все постепенно уладится..."
Слушая длинное поученіе юнаго доктринера, которое мы только резюмировали, Марья Алексѣевна слегка зѣвнула.
Разговоръ окончился шутками. Ей стало ужасно неловко, даже стыдно, что она начала такъ серьёзно. Она потомъ всякій разъ краснѣла, вспоминая объ этомъ разговорѣ, и еще нетерпѣливѣе ждала случая сблизиться съ Колей. Случай этотъ скоро представился.
IV.
Былъ у Ивана Гавриловича родной братъ, генералъ-майоръ Илья Гавриловичъ, старше его лѣтами, но еще бодрый, крѣпкій старикъ, закаленный тревогами боевой жизни на Кавказѣ. Хотя онъ теперь оставался безъ должности, но, какъ истинный Кольчужниковъ, числился гдѣ-то въ запасѣ и на очень скромныя средства дроживалъ въ Петербургѣ, для воспитанія единственной дочери Ниночки. Самъ Илья Гавриловичъ воспитывался на казенный счетъ въ старинномъ дворянскомъ полку, гдѣ большой премудрости не учили, но, даже несмотря на это, "ефрейторъ Кольчужниковъ" оказалъ слабые успѣхи въ наукахъ и выпущенъ прапорщикомъ въ кавказскіе линейные батальоны. Отличный онъ былъ фронтовикъ, силачъ и храбрости необыкновенной. Храбрость его не вспыхивала въ исключительныхъ только случаяхъ, какъ запальчивость сорви-головы, который лѣзетъ въ огонь, ничего не помня, а была просто органическимъ свойствомъ его темперамента. У него со дня рожденія, кажется, сидѣла она въ каждомъ нервѣ и проявлялась всегда ровною, спокойною, увѣренною въ себѣ силою. Онъ одинаково мило и добродушно улыбался, глядя вокругъ себя, было ли это въ компаніи товарищей за стаканомъ чая съ кизляркой, или въ проклятыхъ лѣсныхъ трущобахъ Большой Чечни, гдѣ иной разъ отряду, окруженному массами горцевъ, приходилось пробиваться или лечь костьми, спасая не одну свою собственную кожу, а все, что пріобрѣтено кровью славныхъ предшественниковъ. Въ такой-то одной изумительной, но несчастной экспедиціи, капитанъ Кольчужниковъ не даромъ взялъ Георгія и сильно выдвинулся по службѣ. Имя его стало извѣстно по Кавказу, и близкіе товарищи прозвали его Ильею-богатыремъ. До генеральскаго чина онъ жилъ холостякомъ и вдругъ женился какъ-то невзначай.
Его задушевный пріятель, полковой штабъ-лекарь Мильковскій, заразился тифомъ въ лазаретѣ и умеръ, оставивъ жену съ ребенкомъ, дѣвочкой лѣтъ четырехъ. Средствъ къ жизни у вдовы Мильковской не было никакихъ, покойникъ даже пенсіи не выслужилъ; родня ея, небогатая, жила гдѣ-то подъ Кутаисомъ, но къ роднымъ докторша и ѣхать не хотѣла; она такъ полюбила походный бытъ, что готова была хоть маркитанткой остаться при своемъ полку. Женщина лѣтъ тридцати, грузинка, смугленькая, невзрачная, кое-какъ умѣвшая читать и писать по-русски, она была, однако-жь, любима всѣми офицерами полка за то, что была безцеремонная, веселая барыня и гостепріимная хозяйка; молодежь находила у Мильковскихъ все, что можетъ дать родной семейный очагъ.
Бросая горсть земли въ свѣжую могилу друга, неизвѣстно о чемъ размышлялъ и что чувствовалъ Илья-богатырь, но, спустя шесть недѣль, пришелъ онъ къ вдовѣ и прямо предложилъ ей войти хозяйкой въ его генеральскую квартиру -- "умру, такъ, по крайней мѣрѣ, будетъ кому оставить заслуженную пенсію; и дѣвочкѣ воспитаніе дадимъ приличное, а меня ужь возьмите такъ, въ придачу; хоть и старъ, и нога прострѣлена, и на лбу вотъ шрамъ -- какая-то собака шашкой полосонула -- а все-таки мужемъ называть станутъ".
Такъ и женился.
Очень полюбилъ онъ дѣвочку, возился съ нею постоянно и избаловалъ до крайности. Ниночка стала домашнимъ тираномъ, командовала всѣми -- отъ отца до послѣдняго деньщика и вѣстоваго. Она смѣло садилась на лошадь верхомъ, какъ мальчикъ, знала наизустъ всѣ пѣхотные сигналы и презабавно наигрывала ихъ на губахъ. Что бы ни напроказничала Ниночка, прибѣжитъ къ отцу и начнетъ: "намъ хоть какую переправу, перейдемъ ее на славу -- маршъ!" или "Строить кучки и каре, строить кучки поскорѣй, съ нами пуля, съ нами Богъ!" Старикъ и растаетъ.
Смугленькая, въ мать, востроносенькая, съ задорными глазенками, она была преграціозный ребенокъ, но въ личикѣ ея было что-то непріятное, напоминавшее птичку -- дикую, хищную птичку съ острымъ коготкомъ...
Кончилась восточная война, потомъ Кавказъ покоренъ окончательно, Гунибъ взятъ, Шамиль отправленъ въ Калугу. Илья Гавриловичъ, видя, что ему тутъ дѣлать больше нечего, захотѣлъ отдохнуть; устроился кое-какъ съ пожалованной ему землицей и отправился въ Петербургъ исполнить свое святое намѣреніе на счетъ Ниночки, которая подростала и нуждалась въ систематическомъ образованіи.
Пріѣхавъ въ Петербургъ, генералъ, разумѣется, сейчасъ же явился къ сановному брату, съ которымъ не видался лѣтъ десять, съ тѣхъ поръ, какъ пріѣзжалъ еще полковникомъ въ отпускъ. Еще съ того свиданія между ними установились довольно оригинальныя отношенія: старшій братъ Илья обращался къ младшему: "Вы, братецъ, Иванъ Гавриловичъ" -- а взамѣнъ получалъ: "Ну, что, братъ Илья, какъ ты ныньче живешь?" -- Такъ это и осталось. Генералъ являлся у брата изрѣдка, и всегда одинъ; жена отзывалась нездоровьемъ. Она сдѣлала первый визитъ Марьѣ Алексѣевнѣ; но обѣ дамы взаимно другъ другу не понравились. На большихъ обѣдахъ у Ивана Гавриловича генералъ появился раза два, какъ своего рода рѣдкость, которую можно показать не безъ фамильной гордости, да тѣмъ и покончилъ. Онъ въ этомъ блестящемъ обществѣ ужасно стѣснялся, былъ неловокъ, не умѣлъ говорить -- словомъ, чувствовалъ, что тутъ онъ совсѣмъ не на своемъ мѣстѣ. Самый первый дебютъ его былъ уже неудаченъ: онъ опоздалъ на полчаса,
Коля вспыхнулъ. Особенно его кольнуло это "мы". Мы думали, мы предполагали...
-- А, вотъ что! Покорнѣйше благодарю! Дѣйствительно, ужь пошлѣе этой роли для меня и придумать трудно... Развиватель юныхъ барышень -- ха-ха-ха!
Онъ нервно смѣялся, поправляя очки. Отецъ примѣтилъ это и обратился къ нему мягко, почти нѣжно:
-- Полно, милый другъ, что за пустяки! Это было сказано, конечно, въ шутку. Какъ это можно? Евгеній Ивановичъ вѣчно остроумничаетъ и, замѣчу, иногда весьма не кстати. Неужели ты обидѣлся? Полно, пожалуйста, я слишкомъ уважаю и тебя, и себя, чтобъ допустить подобную нелѣпость. Однако, господа, у меня есть дѣло.
Иванъ Гавриловичъ торопливо взглянулъ на часы и пошелъ на свою половину. Онъ въ душѣ не одобрялъ ни того, ни другого сына, но боялся хоть малѣйшимъ пристрастіемъ въ одну сторону поколебать свой авторитетъ, а потому и удалился: раздѣлывайтесь, дескать, какъ знаете. Такъ онъ и всегда поступалъ.
Братья, однако-жь, не пожелали раздѣлываться. Евгеній тотчасъ поднялся; ему оказалось необходимо ѣхать къ своему директору департаманта. Коля молча въ раздумьи курилъ сигару.
-- Пойдемте ко мнѣ, Коля; докурите у меня вашу сигару.
-- Ахъ, maman, позвольте мнѣ удалиться: я такъ... такъ усталъ!
-- Вы никогда не хотите посидѣть у меня... да, собственно у меня. Неужели я такая простенькая, что не найдется о чемъ и поговорить со мною? А если не найдется, такъ будемъ молчать -- я не обижусь. Пойдемте.
Не ожидая отвѣта, она двинулась въ свою комнату и Коля нехотя поплелся за нею.
Въ будуарѣ она велѣла ему сѣсть на патэ, рядомъ съ нею. Тутъ было почти совсѣмъ темно; лампа съ густымъ абажуромъ бросала круглое пятно свѣта на ея рабочій столикъ. Марья Алексѣевна заботливо разбирала всѣ принадлежности своей работы; Коля глядѣлъ, какъ въ свѣтломъ кружкѣ быстро мелькали и исчезали изящныя руки; мгновеніями появлялся въ свѣту обликъ ея лица съ прядью волосъ, упавшею надъ нахмуренною бровью. Онъ заглядѣлся на эту движущуюся картинку; недавнее волненіе его улеглось окончательно; но онъ не ощущалъ ни малѣйшаго желанія говорить и могъ бы просидѣть такъ, пожалуй, до утра. Марья Алексѣевна успѣла наладить свою работу и разбудила Колю.
-- Чѣмъ вы нынче занимаетесь?
-- Какъ вамъ сказать? въ моихъ занятіяхъ нѣтъ системы, или, если хотите, есть своя особая система, пригодная только для меня лично.
-- Да, хочу припомнить химію, потомъ приняться за физіологію.
-- Развѣ въ университетѣ не читаютъ физіологію?
-- Я былъ на историко-филологическомъ факультетѣ, мягко пояснилъ онъ.
-- Ахъ, да... виновата! Но скажите, пожалуйста, неужели вы хотите все знать?
-- Все знать -- слишкомъ большая претензія, а насколько это возможно...
-- А для чего?
-- Чтобъ знать.
Онъ уже совсѣмъ разсмѣялся наивнымъ вопросамъ мачихи.
-- Знать?.. да, это хорошо. Ахъ, еслибы я знала хоть половину того, что вы знаете!
-- Ваши желанія слишкомъ умѣренны. Но что-жь бы вы сдѣлали съ этимъ маленькимъ знаніемъ?
-- Да ужъ не сидѣла бы вотъ такъ, сложа руки. Нашла бы что дѣлать.
Не поднимая головы отъ работы, она изподлобья обвела серьёзнымъ взглядомъ собесѣдника. Коля продолжалъ улыбаться.
-- Чему смѣетесь? Надо мной? Скажите! надо мной?
Онъ долго отнѣкивался, наконецъ, принужденъ былъ высказаться.
-- Мнѣ вообразилось... Глупость, конечно... ужь не соблазняетъ ли васъ подвигъ нашей зловредной Ниночки?..
-- Вотъ и напрасно смѣетесь! не соблазняетъ, а дѣйствительно наводитъ на много серьёзныхъ мыслей. Прежде всего мнѣ хотѣлось бы видѣть все это своими глазами, понять, отчего бѣгутъ и чего добиваются, и потомъ, разумѣется...
-- Спасать заблудшую овечку...
-- Непремѣнно спасать. Довольно ужь мы сегодня ее осуждали и казнили, и замѣтьте -- все не изъ злобы: я мало знаю такихъ добрыхъ людей, какъ вашъ папа. Но нужно было дать перекипѣть раздраженію, которое въ немъ очень натурально. Однако, не довольно ли? Теперь не слѣдуетъ ли подать ей руку помощи, дать ей оглянуться, одуматься, разобраться съ ея планами? Наконецъ, можетъ быть, она и въ самомъ дѣлѣ поступаетъ подъ вліяніемъ чужой воли; дать ей почувствовать все достоинство самостоятельности настоящей, а не капризовъ дѣтскаго упрямства. Я вовсе не стою исключительно за возвращеніе ея къ Ильѣ Гавриловичу quand même, пусть сами обстоятельства рѣшатъ, что лучше. Наша обязанность, какъ я понимаю, содѣйствовать словомъ и дѣломъ ея отрезвленію, спасти ее отъ непоправимыхъ ошибокъ и бѣдъ. Вѣдь она не родная дочь Ильи Гавриловича -- это значительно смягчаетъ ея вину... За это я готова горячо взяться, если только вы, Коля, не откажетесь помогать мнѣ, научите меня, какъ взяться за дѣло... Farce que je suis une ignorantissime, добавила она не безъ лукавства.
Насколько этотъ языкъ былъ непохожъ на тотъ, которымъ полчаса тому назадъ распинали бѣдную ничтожную и глупенькую дѣвочку и составляли грозный обвинительный актъ противъ самого добряка-дядюшки, настолько теперь Коля почувствовалъ себя свободнѣе, откровеннѣе, задушевнѣе. Безъ дальней думы, онъ какъ-то радостно и довѣрчиво принялъ ея вызовъ, на который въ иную минуту нашелъ бы тысячу солидныхъ возраженій. Для натуръ живыхъ, подвижныхъ, неустановившихся, настроеніе минуты рѣшаетъ многое безповоротно. Такова была эта минута, неожиданная, свѣтлая. Между ними впервые завязался разговоръ какъ между не-чужими людьми, нечаянно нашедшими другъ друга. И Коля не замѣтилъ, какъ просидѣлъ у Марьи Алексѣевны до глубокой ночи.
VI.
Замыслы Марьи Алексѣевны потерпѣли полнѣйшее фіаско. Какъ ни хитро, какъ ни тонко изобрѣтала она мотивы своего вмѣшательства въ положеніе Ниночки, видѣлась съ нею раза два при посредствѣ Коли, но ожидаемыхъ результатовъ не послѣдовало. Ниночка дичилась, тяготилась ласковымъ вниманіемъ барыни-аристократки и упорно отстаивала свое право устроить жизнь по собственному желанію, такъ какъ она совершеннолѣтняя и чужая Кольчужниковымъ. Энергія Марьи Алексѣевны пропала даромъ и была даже нѣсколько комична. Иванъ Гавриловичъ долею былъ правъ, попрекнувши впослѣдствіи жену тѣмъ, что дѣвчонки поднимали ее на-смѣхъ.
Коля предвидѣлъ неудачу непрактическихъ попытокъ мачихи, но невольно и для самого себя незамѣтно поддался вліянію ея дѣятельнаго, самовластнаго характера. Она не могла легко помириться съ первой неудачей и увлекла его въ дальнѣйшее развитіе своихъ плановъ. Ниночка была оставлена, какъ частный случай, незначительный въ ряду многихъ другихъ явленій той же категоріи; заниматься ею одною не стоило труда. Припомнимъ, что Коля вовсе не сочувствовалъ этой Ниночкѣ и теперь еще болѣе убѣдился въ вѣрности своего первоначальнаго взгляда, т. е. оставить ее идти по избранной дорогѣ на свой собственный страхъ. Онъ съумѣлъ направить мысли и дѣятельность Марьи Алексѣевны въ другую болѣе благодарную и заманчивую сторону: нужно было попробовать найти средства бороться съ общими причинами, порождающими подобныя явленія, помочь не одной какой-нибудь Ниночкѣ, а вообще русской женщинѣ. И между ними возникла мысль объ основаніи общества пособія женскому труду.
Проэктъ, написанный Колей, былъ построенъ на самыхъ широкихъ основаніяхъ, обнималъ всѣ стороны и ступени общественнаго положенія женщины, а успѣхъ дѣла былъ разсчитанъ на содѣйствіи или, по крайней мѣрѣ, на энергической поддержкѣ всѣхъ живыхъ силъ общества. Въ ту горячую пору, подобные проэкты нарождались чуть не каждый день и проваливались тоже безпрестанно. И проэктъ Марьи Алексѣевны, конечно, остался мертворожденнымъ.
Отъ Ивана Гавриловича всѣ эти затѣи скрывались весьма тщательно. Не разъ, поздно возвратясь изъ англійскаго клуба, или изъ служебнаго засѣданія, онъ заходилъ взглянуть, что дѣлаетъ жена -- и всегда заставалъ у ней Колю. Сначала старикъ былъ этимъ доволенъ, думалъ, авось Марьѣ Алексѣевнѣ удастся сдѣлать ручнымъ неисправимаго нелюдима; съ другой стороны, онъ считалъ, что и для нея полезнѣе бесѣда съ умнымъ молодымъ человѣкомъ, чѣмъ праздная свѣтская болтовня. Но вскорѣ зародилось особое псхическое явленіе, нѣчто въ родѣ круговаго самообмана.
Боясь обнаружить свои секреты, молодые люди при появленіи Ивана Гавриловича всегда стѣснялись, теряли спокойствіе, очевидно принуждали себя перейти отъ свободнаго дружескаго laisser-aller къ какому-то показному равнодушію, къ натянутой церемонности. Иванъ Гавриловичъ не вдругъ замѣтилъ это и сначала очень удивлялся, потомъ понемногу стала забирать его досадная подозрительность. Онъ не хотѣлъ допустить мысли о такихъ отношеніяхъ, которыя составили бы общее семейное несчастіе, но маленькія ежедневныя случайности бросались въ глаза, и питали его сбитую съ толку подозрительность. И безъ того онъ былъ раздражителенъ; печень его была давно ужъ не въ порядкѣ, теперь онъ сталъ едва выносимъ, такъ что его появленіе, насмѣшливый и колкій тонъ, намѣренная небрежность были ужасно тяжелы, дѣйствовали на нервы Марьи Алексѣевны и парализировали въ сынѣ простую разсудительность.
Всѣ три дѣйствующія лица въ этой "комедіи недоразумѣній", не сговариваясь, увѣровали въ фантомъ, разрушившій гармонію ихъ взаимныхъ отношеній. Что этотъ фантомъ существовалъ только въ ихъ воображеніи -- убѣдиться было бы легко: стоило только назвать его по имени -- и, можетъ быть, всѣ бы расхохотались. Но въ томъ-то и бѣда, что въ такъ называемыхъ щекотливыхъ, двухсмысленныхъ положеніяхъ люди большею частію молчатъ до послѣдней крайности, а пока до нея дойдутъ, то по дорогѣ успѣютъ испортить въ конецъ чье-нибудь существованіе.
Иванъ Гавриловичъ узналъ стороной о проэктѣ предполагаемаго общества, когда уже многіе его читали и когда Марья Алексѣевна нашла поддержку въ нѣкоторыхъ своихъ пріятельницахъ, смотрѣвшихъ на дѣло съ его чисто-филантронической стороны. Застигнутый въ расплохъ, онъ не нашелъ въ себѣ достаточно жосткости остановить жену прямо, онъ боялся компрометировать и ее и себя, и только, для спасенія внѣшнихъ приличій, упросилъ, чтобы дѣло шло не отъ ея имени. "Пусть хлопочутъ ваши темные сотрудники, которыхъ я и знать не хочу".
Проэктъ потерпѣлъ крушеніе, можетъ быть, потому, что программа его была слишкомъ неопредѣленна и непрактична, а Марья Алексѣевна заподозрила тутъ вліяніе мужа, который съ злорадной шуточкой первый поспѣшилъ поздравить ее съ неудачей.
Раздраженная женщина мстила по своему; чувствуя себя нравственно правою, она сказала себѣ:-- Да развѣ я не могу любить Колю? Не смѣю цѣнить его достоинства? Не имѣю права быть съ нимъ ближе, чѣмъ съ другими? И рѣшивъ эти вопросы утвердительно, увлеклась и чисто по женски перешла черту благоразумной сдержанности. А можетъ быть, не проснулись ли въ ней инстинкты, такъ рано задержанные въ своемъ развитіи? Она стала неузнаваема: въ семейныхъ разговорахъ всегда слѣпо соглашалась съ мнѣніями Коли, была къ нему исключительно, преднамѣренно ласкова; ее тѣшила эта игра, въ ней она чувствовала свою силу. Словомъ сказать, она не замѣтила, какъ попала въ больное мѣсто главы семейства и могучаго представителя фамиліи Кольчужниковыхъ.
Но эти мелкіе удары и уколы самолюбію отца больно отражались на сынѣ, котораго положеніе въ домѣ стало почти невыносимымъ. Семейный деспотизмъ Ивана Гавриловича до сихъ поръ былъ не особенно замѣтенъ, или, по крайней мѣрѣ, непритѣснителенъ ни для кого, потому что проявлялся въ формахъ мягкихъ, бархатныхъ и даже quasi либеральныхъ; теперь онъ вдругъ поднялся во весь ростъ и на каждомъ шагу давалъ чувствовать свою силу. Не былъ ли этотъ семейный деспотизмъ источникомъ и самой ревности Ивана Гавриловича? Такое предположеніе имѣетъ всю силу достовѣрности. Женился онъ по мотивамъ, въ которыхъ любовь была совершенно постороннимъ дѣломъ; даже болѣе: она была бы помѣхою настоящему дѣлу. Въ годы спокойнаго и счастливо-обставленнаго супружества любовь тоже не пришла, ни разу не вспыхнула хотя бы искоркою страсти. Дѣло просто: Иванъ Гавриловичъ считалъ себя нетолько главою и радѣтелемъ своей семьи, но хотѣлъ по праву главенства стать опекуномъ мыслей и чувствъ каждаго изъ своихъ домочадцевъ, а въ сердцѣ жены занимать неоспоримо первое мѣсто. Нарушеніе этого принципа и вызвало въ немъ бурю старческой ревности.
Но въ самомъ ли дѣлѣ Коля, какъ говорится, питалъ несчастную и преступную любовь къ мачихѣ? Онъ до сихъ объ этомъ не думалъ, не формулировалъ своихъ чувствъ и отношеній, не видѣлъ въ этомъ никакой надобности. Но замѣчено, что когда начинаютъ упорно подозрѣвать человѣка въ такихъ неосязаемыхъ вещахъ, какъ извѣстная окраска мысли или извѣстное состояніе чувства, то его мысль, его чувство непремѣнно примутъ подозрѣваемый оттѣнокъ. Не забудемъ, что мы имѣемъ дѣло съ средой, которая не можетъ похвалиться нравственнымъ здоровьемъ, въ которой почти все искуственно, далеко отъ прямыхъ путей природы. Понявъ подозрительность отца, Коля сталъ анализировать себя, вины за собой не сознавалъ, но, какъ честнѣйшій теорикъ, отыскалъ въ самой заповѣдной глубинѣ своей внутренней жизни такія явленія, которыя не поддавались точнымъ объясненіямъ. Было время, когда онъ глядѣлъ на Марью Алексѣевну, какъ на обыкновенную свѣтскую барыню, немного взбалмошную, тщеславную, мало развитую; замужество ея казалось ему поступкомъ неодобрительнымъ, дѣломъ буржуазнаго разсчета; почему же теперь, безъ всякихъ разумныхъ доводовъ и объясненій, онъ все это забылъ, со всѣмъ примирился, все оправдалъ -- и сталъ считать ее едва ли не лучшею изъ женщинъ? Почему онъ ощущалъ неодолимую потребность видѣть ее каждый день, говорить съ нею наединѣ? Отчего нетолько звукъ ея голоса, но шумъ шаговъ, шелестъ платья производили на него невыразимо-пріятное впечатлѣніе? Было ли тутъ вліяніе привычки, сходства вкусовъ и стремленій, или околдовала его эта раздражающая прелесть близости съ молодой, красивой женщиной, бывшая для него новизною? эта свобода обращенія, которая такъ соблазнительно-непрочна и такъ опасна? "Но вѣдь вотъ и Евгеній одно время пользовался тою же, если еще не большею свободой обращенія съ мачихой, позволяя себѣ тысячу маленькихъ дурачествъ, отъ которыхъ Коля покраснѣлъ бы, и однакожъ братъ стоялъ внѣ всякихъ криминальныхъ подозрѣній со стороны отца"...
Подобныя размышленія и вопросы ставили бѣднаго Колю въ тупикъ, онъ путался въ нихъ больше и больше -- и наконецъ, въ самомъ дѣлѣ сталъ глядѣть, какъ кругомъ виноватый. Все приводило его въ смущеніе -- и рѣзкій тонъ отца, и неосторожная ласковость мачихи, и взгляды всѣхъ домашнихъ. Долго тянуться такъ не могло; онъ рѣшился сбросить гнетъ нравственной пытки выйти изъ ложнаго положенія во что бы то ни стало.
Это рѣшеніе совпало еще съ другимъ побочнымъ, но не менѣе важнымъ обстоятельствомъ: Коля былъ вообще плохой чиновникъ, и не ладилъ съ своимъ начальствомъ. Въ послѣднее время этотъ разладъ принялъ острый характеръ; разыгралась весьма непріятная сцена и молодой Ко.тьчужниковъ долженъ былъ подать въ отставку, т. е. измѣнить всѣмъ заповѣднымъ традиціямъ всѣхъ Колъчужниковыхъ. Начальникъ его имѣлъ долгое секретное совѣщаніе съ отцомъ; на примиреніе и извиненіе Коля не пошелъ, отставка состоялась и Иванъ Гавриловичъ сталъ подумывать о какой-либо рѣшительной мѣрѣ для исправленія сына, оказывавшагося въ глазахъ начальства ненадежнымъ.
Коля предупредилъ его и самъ рѣшился на рѣзкій шагъ.
VII.
Рано утромъ, когда всѣ въ домѣ еще спали, исключая Ивана Гавриловича, привыкшаго подниматься въ 7 часовъ, Коля стоялъ передъ затворенною дверью отцова кабинета. Онъ былъ блѣденъ, дрожащая рука неоднократно приподнималась, чтобы отворить массивную дверь. Прошло много минутъ. Наконецъ, волненіе улеглось, онъ улыбнулся. По странной ассоціаціи представленій, ему въ этотъ мигъ припомнилось оригинальное выраженіе дяди-генерала, что во всякомъ дѣлѣ "гусаръ или гусарша непремѣнно есть"... Бодро встряхнулъ онъ волосами, провелъ рукою по лбу и вошелъ. Дверной замокъ щелкнулъ за нимъ съ жалобнымъ звономъ.
Болѣе часа пробылъ онъ въ кабинетѣ. Никогда, никому не были извѣстны подробности сцены, которая произошла между сыномъ и отцомъ. Еслибы кто рѣшился подслушать ихъ, то уловилъ бы только послѣдовательные переходы то бурнаго, то примирительнаго объясненія. Коля говорилъ едва слышно, будто сдерживая свой и безъ того незвучный органъ; медленность его рѣчи обличала, что онъ обдумывалъ и взвѣшивалъ каждое слово и часто затруднялся прямо выразить слишкомъ жгучую мысль. Отецъ сперва выслушивалъ его неохотно, останавливалъ, не хотѣлъ входить въ подробныя разъясненія, но вызываемый на нихъ настоятельно, постепенно впадалъ въ раздраженный, нетерпѣливый тонъ; старческій голосъ его мѣстами звучалъ рѣзкимъ крикомъ угрозы -- и потомъ вдругъ упадалъ до тихаго шопота. Былъ моментъ перерыва, глухаго молчанія -- вѣроятно, оба задумывались надъ тѣмъ: "что же дальше?" И опять слышался голосъ сына, звучавшій спокойствіемъ покорности, задушевными нотами кроткой просьбы. Затѣмъ, шаги, движеніе креселъ, объятія, звуки крѣпкихъ поцѣлуевъ, облегчающіе грудь вздохи, сдавленныя слезы...
Придя къ себѣ, Коля приказалъ своему человѣку какъ можно скорѣе приготовить все необходимое къ отъѣзду на долгое время. Онъ уѣзжалъ, какъ самъ выражался, въ добровольную ссылку въ N--скую губернію, на неопредѣленное время. Выборъ былъ сдѣланъ самимъ Колей. Онъ не задавалъ еще себѣ вопроса, что онъ тамъ станетъ дѣлать. Можетъ быть, поселится въ дѣдовскомъ "Убѣжищѣ" и примется за сельское хозяйство, о которомъ не имѣетъ никакого понятія. Главное, ему надо было бѣжать, скорѣе бѣжать отсюда; сгоряча онъ даже радовался этому бѣгству въ провинціальную глушь. Его манило желаніе взглянуть прямо въ лицо бѣдной, суровой жизни дальняго захолустья.-- "Что я былъ здѣсь?-- Чиновникъ никуда негодный, въ наукѣ дилетантъ, въ жизни... Э, Боже мой! да братъ Евгеній ведетъ свои дѣла въ тысячу разъ умнѣе и даже честнѣе; онъ себѣ не противорѣчитъ, а меня вѣдь всякій школяръ можетъ уличить въ непослѣдовательности! Нелѣпѣе всего, что я, сынъ моего отца, не переставая быть Кольчужинковымъ, попалъ въ положеніе, враждебное всему Кольчужинковскому роду, да не присталъ и къ другому берегу! Вотъ иронія-то жизни! Стало быть -- въ путь-дорогу! Тамъ я увижу во-очію бытовую сторону народной жизни, которой совсѣмъ не знаю, и если только на что-нибудь гожусь, то современемъ возвращусь сюда не кабинетнымъ теоретикомъ, перекраивающимъ по своему дѣйствительность на бумагѣ, какъ всѣ мы, петербургскіе дѣятели, а настоящимъ человѣкомъ,.."
И много разъ онъ шопотомъ повторялъ эти слова и горькая усмѣшка скользила по губамъ его.. Ужели это невозможно? Ужели въ этомъ именно и заключается злѣйшая иронія всей нашей жизни?..
Съ Марьей Алексѣевной онъ избѣгалъ встрѣчи съ глазу на глазъ, избѣгалъ объясненій. Къ чему? она сама все должна понять.
Въ день его отъѣзда, кромѣ членовъ семьи, явился дядюшка Илья Гавриловичъ. Онъ пришелъ проводить племянника, да кстати и самому попрощаться съ братцемъ, ибо черезъ нѣсколько дней покидалъ окаянный Петербургъ, отнявшій у него Ниночку. Генералъ былъ не въ духѣ, глядѣлъ на все съ суровымъ и насмѣшливымъ молчаніемъ. Улучивъ минуту а parte, онъ шепнулъ Колѣ:
-- Все оно не такъ у васъ дѣлается, и не туда ты ѣдешь, куда бы слѣдовало. Въ прежнее время, молодые люди въ твоемъ родѣ улетали къ намъ на Кавказъ -- и гораздо лучше было. Боевая жизнь да солдатская каша изъ ротнаго котла -- это, братъ, самая лучшая школа. Тамъ у насъ не мало сформировалось людей, славныхъ на всю Русь людей! У насъ человѣкъ формируется; въ немъ дѣлается это, что называется, осажё... А то, чортъ знаетъ, что выдумали -- въ губернію! мало тамъ и безъ тебя шалопаевъ, да модныхъ чиновниковъ!..
Коля глядѣлъ на все апатично и какъ сквозь сонъ выслушивалъ маленькіе совѣты, крошечныя наставленьица насчетъ дороги, насчетъ устройства жизни по пріѣздѣ на мѣсто и т. д. Точно его принимали за младенца -- ему даже смѣшно стало. Евгеній, напримѣръ, все настаивалъ непримѣнно взять съ собою камердинера отсюда -- тамъ, пожалуй, такая прислуга, что и образа человѣческаго не имѣетъ. Иванъ Гавриловичъ, запасшись свѣдѣніями изъ адресъ-календаря, выводилъ заключенія, съ кѣмъ тамъ можно познакомиться, и хотѣлъ снабдить сына письмомъ къ одному мѣстному тузу, который можетъ быть при случаѣ полезенъ. Но Коля наотрѣзъ отказался и отъ камердинера, и отъ письма, примолвя, что ѣдетъ вовсе не для знакомства съ тузами.
-- Да оно и не интересно: здѣсь у васъ, папа, я насмотрѣлся на такихъ тузовъ, передъ которыми тамошніе покажутся двойками. Maman! что вы на меня такъ смотрите, словно на смертный путь провожаете? обратился онъ къ Марьѣ Алексѣевнѣ, остававшейся все время безучастною къ общей хлопотливости и неспускавшей съ него большихъ серьёзныхъ глазъ.
-- Нѣтъ, Коля, совсѣмъ не то... Глядя на васъ, я все о себѣ думаю. Я увѣрена, что нигдѣ вы не погибнете, останетесь всегда тѣмъ, что вы есть... Но здѣсь, безъ васъ намъ многаго будетъ недоставать.
-- О, полноте!
-- Нѣтъ, я говорю теперь не слова, а ту правду, которую чувствую. Къ чему притворяться? Здѣсь мы всѣ люди честные и безъ боязни можемъ говорить правду; совѣсть наша чиста. Если ужь такъ необходимо ваше удаленіе, если оно рѣшено безповоротно -- поѣзжайте!
Она поднялась съ мѣста. Лицо ея мгновенно поблѣднѣло, синіе глаза загорѣлись лихорадочнымъ блескомъ. Ставши прямо передъ Колей, она положила обѣ руки ему на плечи и продолжала, забывъ всѣхъ окружающихъ, или нарочно, чтобъ всѣ ее слышали.
-- Я любила васъ, какъ брата, какъ ровню, и всегда буду такъ любить -- знайте это. Вотъ, возьмите на память (она сняла съ шеи золотой медальонъ, подарокъ мужа) -- тутъ портретъ вашего отца, къ нему я приложила и свой. Наклонитесь, я на васъ надѣну, съ тѣмъ, чтобы онъ всегда былъ на вашей груди! Да сохранитъ васъ Богъ!
Коля хотѣлъ поцѣловать ея руку, но Марья Алексѣевна обхватила его голову и такъ поцѣловала, что вся кровь его прилила къ мозгу. Не помня себя, онъ что-то вскрикнулъ и сильно, грубо прижалъ ее къ своей груди. Послѣ такого неожиданнаго, безумнаго взрыва наступила безконечная минута тяжелаго общаго оцѣпенѣнія; всѣ сильно растерялись передъ такимъ явленіемъ, которое было и дико, и обаятельно, и глубоко-трогательно и... дѣтски-неприлично.
Иванъ Гавриловичъ прислонился къ камину, низко опустивъ голову; по лицу его пробѣгала конвульсивная дрожь; можно было ожидать, что его сію минуту хватитъ ударъ. Евгеній въ мигъ сообразилъ, что необходимо положить конецъ этой сценѣ.
-- Oh, chère maman! воскликнулъ онъ, кинувшись цѣловать ея руки.-- Какъ вы добры къ намъ! Какъ мы цѣнимъ ваше ангельское сердце! Если Богу было угодно лишить насъ матери, то и папа, и мы оба считаемъ васъ за... Но, что съ вами? Боже мой! ей дурно! Папа, Коля! дайте воды, одеколону, скорѣй!..
Опираясь на его руку, она, помертвѣлая, похолодѣлая, едва добрела до ближайшаго дивана. Обморокъ разрѣшился обильными слезами.
Среди общаго смятенія, Коля стоялъ какъ приговоренный къ смерти. Онъ зналъ, что Марья Алексѣевна шутить не любитъ, но не подозрѣвалъ въ ней возможности такого движенія. Нелегко ему было молчать, вынести позоръ благоразумной трусости... Онъ проклиналъ этотъ безконечный часъ, который еще оставался ему до отъѣзда...
-----
На дебаркадерѣ желѣзной дороги Колю провожали только дядя и Евгеній. Послѣдній, отведя брата въ сторону, обнялъ его и говорилъ долго, серьёзно, наставительно.
-- Все это я давно видѣлъ и понималъ. Конечно, откровенности въ такихъ запутанныхъ положеніяхъ даже отъ брата требовать невозможно, хотя ты могъ бы ожидать отъ меня честнаго практическаго совѣта. Вотъ видишь ли, Коля, твое удаленіе надо благословлять -- оно какъ нельзя болѣе полезно. Ужь отецъ лучше и глубже насъ знаетъ жизнь; его рѣшеніе по истинѣ можно назвать мудрымъ. Будь увѣренъ, время всѣхъ насъ успокоитъ, все уляжется, и ты воротишься къ намъ, какъ послѣ болѣзни, бодрымъ и свѣжимъ человѣкомъ. Служебная карьера отъ тебя неуйдетъ, мы объ этомъ постараемся... Прощай, не унывай!
Второй звонокъ. Братья еще разъ обнялись; генералъ прослезился и перекрестилъ любимаго племянника.
Марья Алексѣевна слегла въ постель; послали за докторомъ, но Иванъ Гавриловичъ не заглядывалъ на ея половину. Онъ просто трусилъ -- и заперся въ своемъ кабинетѣ. Всѣ тревоги, всѣ муки раздраженія, все въ немъ потихоньку, постепенно улегалось, остывало, затягивалось состояніемъ какого-то тупого утомленія, а оно въ свою очередь уступало мѣсто тому спокойствію болотной воды, въ которомъ уже могутъ зарождаться безформенные, обыденные, пошленькіе помыслы и желанія.
-- Уфъ, все кончилось! вздохнулъ старикъ.-- Теперь все пойдетъ обычнымъ порядкомъ. Этотъ узелъ, только одинъ этотъ несчастный узелъ задерживалъ правильное теченіе нашей жизни. Я развязалъ его -- и слава Богу!
Ивану Гавриловичу показалось, что онъ совершилъ какой-то тяжкій гражданскій подвигъ...
А бѣдный Коля мчался на всѣхъ парахъ къ богоспасаемому городу N, гдѣ мы съ нимъ впервые встрѣтились и куда за нимъ послѣдуемъ.
VIII.
Фамильныя прерогативы обширнаго семейства Кольчужниковыхъ сослужили службу Колѣ и въ настоящемъ случаѣ, по прибытіи его въ городъ N. Впрочемъ, какъ увидимъ дальше, службу плохую, которая сдѣлала его положеніе сугубо-фальшивымъ.
Разговоры шли такого рода.
-- Это сынъ извѣстнаго Кольчужникова?
-- Да, сынокъ.
-- Что-жь онъ -- конечно, на службѣ?
-- Нѣтъ, что-то неслышно.
-- Можетъ, имѣетъ секретное порученіе?
-- Наврядъ. Развѣ ужъ очень секретное... Вѣдь къ его превосходительству даже не являлся. Никому не показывается.
-- Странно!
-- Увидите, господа, что онъ что-нибудь по статистикѣ...
-- Такъ онъ бы прямо въ земскую управу.
-- Ну, батюшка, за такой статистикой ѣхать не стоитъ. Ее можно прямо потребовать. Онъ какую-нибудь другую, новую...
-- Въ винтъ играетъ?
-- Разумѣется! вѣдь не алеутъ-же онъ. Только вопросъ: будетъ ли въ нашей партіи... Извѣстно, что образованный человѣкъ, пріѣхавъ въ незнакомый городъ, обязанъ прямо въ клубъ, а онъ живетъ здѣсь двѣ недѣли и не поинтересовался даже, гдѣ стоитъ нашъ благородный пріютъ.
Обратились къ полицеймейстеру.
Полицеймейстеръ, разбитной малый, служившій, по его словамъ въ гусарахъ, а потомъ въ штатѣ санктъ-петербургской полиціи, первый познакомился съ Кольчужниковымъ въ обѣденной залѣ гостинницы. Онъ какъ-то ловко завязалъ разговоръ и сразу почелъ удобнымъ предложить пріѣзжему кое-какіе практическіе совѣты насчетъ образа жизни, мѣстныхъ удовольствій, знакомствъ, даже выбора квартиры, обѣщая клятвенно, что "вы у насъ скучать не будете, полюбите насъ и мы васъ полюбимъ". Но на свои заигрыванья не встрѣтилъ ожидаемаго отвѣта и скоро разочаровался.
-- Хотите, я запишу васъ въ клубъ? Поѣдемте вмѣстѣ.
-- Благодарю васъ. До клубовъ вообще я не охотникъ. Притомъ, здѣсь я проживу недолго, поѣду въ деревню, тутъ у отца есть небольшое имѣньице, Убѣжище.
Полицеймейстеръ, конечно, и не слыхивалъ о какомъ-то Убѣжищѣ: немудрено -- это не по его части; но удивительно, что дворяне-землевладѣльцы не имѣли никакого понятія, существуетъ ли такое имѣніе и гдѣ оно -- въ какомъ уѣздѣ. Видно, что оно было ничтожно, мало и никогда никого не интересовало.
Понявъ, что сблизиться съ Кольчужниковымъ очень трудно, полицеймейстеръ, по фамиліи Макаръ, скоро сталъ отзываться о пріѣзжемъ небрежно и съ двусмысленной улыбкой.
-- Многое въ немъ мнѣ показалось очень страннымъ... Какъ хотите, молодой человѣкъ изъ такой фамиліи... Жилъ въ свѣтѣ, кажется, могъ бы понять, что здѣсь хотятъ принять его радушно въ свою семью, могъ бы замѣтить, что и здѣсь живутъ порядочные люди... а между тѣмъ, въ немъ нѣтъ ни капли этого... понимаете, этого... словомъ, ничего нашего, Петербургскаго... Насилу слово изъ него вытянешь. Увалень какой-то! Даже его превосходительство разспрашивалъ и очень изумился... Да, да, странный господинъ.
-- Чтожъ онъ говоритъ -- зачѣмъ пріѣхалъ?
-- Хозяйничать, говоритъ, буду въ отцовскомъ имѣніи; а какое тамъ имѣніе?-- медвѣжій уголъ; кромѣ мужика, тамъ и жить никто не станетъ.
-- Можетъ, отецъ поручилъ ему скупить земли посходнѣе, съ переводомъ долговъ. Ахъ, ужь какъ бы охотно продалъ я свою Пустомелиху! Чортъ-ли въ ней? Процентовъ платить не изъ чего. А земля чудесная. Вотъ бы!..
И многіе обрадовались этому предположенію, потому что продать землю и ликвидировать свои дѣла -- въ настоящее время чуть ли не самая завѣтная мечта всякаго благороднаго россіянина. Но эта догадка скоро разсѣялась, во-первыхъ, потому, что имѣй Кольчужниковъ такую цѣль, ужь онъ непремѣнно выказалъ бы хоть косвенно, что обладаетъ капиталами. А во-вторыхъ, и это главное -- онъ сынъ русскаго сановника, между тѣмъ, ужъ извѣстно, что скупать помѣщичьи земли теперь являются сынки разныхъ подрядчиковъ, желѣзно-дорожниковъ, банкировъ, преимущественно израильтяне. Сынъ жида-концессіонера -- это самый лучшій покупатель на помѣщичьи земли: онъ не слишкомъ прижимистъ на деньгу, всегда дастъ впередъ, а ужь какъ пріятенъ -- этого и разсказать невозможно! Выкупаетъ тебя въ шампанскомъ и, какъ волшебникъ, вызоветъ изъ губернской тины всѣ элементы развеселой жизни... Животворитъ!
Но увы! Кольчужниковъ не обладалъ ни капиталами, ни жидовской пріятностью, ни магическимъ жезломъ, по мановенію котораго запляшетъ и возликуетъ всякая губернская плоть.
Прошло еще двѣ недѣли. Толки пріутихли; но полицеймейстеръ, при произнесеніи имени Кольчужникова, сталъ подмигивать лѣвымъ глазомъ и, полушутя, полу-таинственно намекалъ, что мы де кое-что знаемъ, отъ нашей бдительности ничто не укроется... И когда ужь очень приставали съ разспросами, отвѣчалъ лаконически: "конечно, наглупилъ"...
Между тѣмъ, Коля ничего этого не зналъ, не сдыхалъ и даже не подозрѣвалъ, что имъ такъ интересуются добрые N--цы.
Лучшая гостинница, въ которой онъ остановился, оказалась невозможною; она лишила его трехъ существенныхъ благъ: чистаго воздуха, безвреднаго обѣда и уединенія. Темные, вонючіе корридоры съ номерами направо и налѣво наводили уныніе, а тонкія, кое-какъ заколоченныя двери въ смежные номера самымъ предательскимъ образомъ посвящали сосѣдей во взаимные секреты. Несмотря на свою неприхотливость и отвращеніе къ мелкимъ домашнимъ заботамъ, которыхъ Коля и не зналъ близко, онъ рѣшился нанять квартиру гдѣ-нибудь въ отдаленной части города и устроить свое хозяйство. "Щей горшокъ да самъ большой" -- весьма его плѣняло. Онъ не зналъ, долго-ли проживетъ въ городѣ, предполагалъ ѣхать въ Убѣжище, но пугался этой мысли, ибо, по собраннымъ справкамъ, оказалось, что Убѣжище лежитъ гдѣ-то въ самомъ глухомъ уѣздѣ, верстахъ въ 500 отъ губернскаго города.-- "Съѣзжу, посмотрю, а жить-то большую часть года придется вѣрно здѣсь".
Высматривая себѣ подходящую квартирку, Коля однажды остановился передъ невзрачнымъ домикомъ, перечитывалъ билетикъ: "здаеца кватера о 4 покояхъ" -- и смѣясь, соображалъ, не найдется ли для него покой въ этихъ четырехъ покояхъ, вдругъ подлѣ него точно изъ земли выскочилъ знакомый намъ еще на пароходѣ наблюдательный старикашка. Онъ тоже остановился, будто для того, чтобы прочесть билетикъ и, нечаянно встрѣтясь лицомъ къ лицу съ Кольчужниковымъ, весь засіялъ самой сладчайшей улыбкой.
-- Квартирку желаете осмотрѣть? вопросилъ онъ.
-- Да. Вы не хозяинъ ли этого дома?
-- Нѣтъ-съ, не хозяинъ, а такъ шелъ мимо и тоже, знаете, полюбопытствовалъ. Вѣдь я также какъ и вы -- не здѣшній.
-- Извините, пожалуста, не имѣю чести знать васъ...
-- А какъ же-съ, на пароходѣ-то? Изволите припомнить, въ день вашего прибытія... Еще перчаточку тогда обронили...
Старикашка улыбнулся и подмигнулъ даже, какъ будто они съ Кольчужниковымъ гдѣ-то и когда-то крестили ребенка и при этомъ нѣсколько подвыпили.
-- Ахъ, да, точно...
-- Позвольте рекомендоваться -- старый петербуржецъ тоже... Теодоръ Медынскій. Нѣкоторые здѣсь величаютъ меня княземъ, но это не совсѣмъ вѣрно... Точно, есть, какъ вѣроятно, сами изволите знать, князья Медынскіе, только Богъ съ ними! Я даже и роднею ихъ не считаю... Съ тѣхъ поръ какъ попалъ въ несчастіе, не вижу съ ихъ стороны ни малѣйшаго сочувствія... Почту за особенную честь, monsieur Кольчужниковъ...
Старикъ приподнялъ фуражку и протянулъ руку.
-- Вы знаете мою фамилію?!
-- Помилуйте, кто же изъ петербургскихъ не знаетъ вашей фамиліи! Батюшка вашъ, можно сказать, одинъ изъ государственныхъ мужей... Очень хорошо знаю! Еще домъ вашъ -- эдакая громадина -- на углу, недалеко отъ Владимірской -- замѣчательный домъ! Какъ же, знаю-съ, знаю.
-- Такъ вы знаете отца; вѣрно, служили у него?
-- Нѣтъ, что-жь... я не имѣлъ чести... А собственно говорю про домъ... Домъ даже очень хорошо знаю-съ, почти ежедневно случалось мимо проходить...
-- А что касается квартирки, такъ позвольте вамъ услужить: вотъ тутъ за угломъ на площади домъ Шапкиной вдовы, смѣю рекомендовать, какъ разъ для васъ квартира -- уютная, чистенькая, сухая. И хозяйка старуха дѣльная, расторопная, двухъ дочерей имѣетъ...
Медынскій былъ неумолкаемъ. Желаніе услужить дѣлало его назойливымъ. Онъ незамѣтно овладѣлъ Кольчужниковымъ и повелъ его за собой, какъ послушнаго ребенка, въ домъ Шапкиной.
Хозяйка, дородная старуха, накинувъ на голову чорный платокъ, въ рамкѣ котораго ея совсѣмъ мужское лицо казалось еще суровѣе, вышла на встрѣчу съ низкимъ поклономъ.
-- Ну, Парасковья Семеновна, показывай свои апартаменты! вотъ барину нужна квартира... А прежде всего -- здорово, кума!
-- Здравствуй, кумъ. Здравствуйте и вы, батюшка. Оченно рады, коли хорошаго человѣка Богъ насылаетъ.
-- У васъ и билетика на окнахъ нѣтъ, замѣтилъ Коля.
-- Нѣту, господинъ, нѣту; зачѣмъ билетикъ? видать, что хоромы какъ есть всѣ стоятъ пустыя. Да признаться, и граматѣевъ-то у насъ нѣтъ; дѣвки малость царапаютъ, да куды ужь! Чай, и перышка-то въ нашемъ обиходѣ не отыщешь.
-- Мы тутъ по простотѣ живемъ, не безъ лукавства добавилъ Медынскій.
Квартира оказалась удобная, но очень грязная; по стѣнамъ гуляли тараканы, въ углахъ чернѣла копоть. Но Коля не обратилъ на это вниманія, онъ глядѣлъ въ окно. Передъ нимъ разстилалась зеленая площадь, такая обширная, что на противоположной сторонѣ строенія казались игрушечными домиками. Направо, подъ береговою кручей блестѣла рѣчка, незначительная, но теперь разлившаяся по зарѣчнымъ лугамъ верстъ на шесть. По голубой быстринѣ точно плыли, колыхаясь зелеными шапками, верхушки затопленныхъ деревьевъ. Мѣстами изъ воды торчали ребра сѣрыхъ крышъ; между ними шныряли лодки: отъ берега отчаливалъ тяжело нагруженный дощаникъ. Въ воздухѣ звенѣли весеннія птицы, далекій женскій смѣхъ, отрывистые оклики лодочниковъ...
-- Какой просторъ! хотѣлось выговорить Колѣ.
-- Гляди, сударь, гляди, какова у насъ красота-то божья! откликнулась старуха будто въ отвѣтъ на его впечатлѣніе, и суровое лицо ея глянуло какъ-то добрѣе, ласковѣй.-- Мы тутъ вѣкъ живемъ, и все благодаримъ Создателя за экое приволье. Ну, надоѣстъ глазѣть-то на рѣку, смотри туда на площадь, тамъ солдатиковъ муштруютъ -- вотъ опять вамъ удовольствіе!
-- Да ты что, кума, все удовольствія-то расписываешь, говори толкомъ: сколько возьмешь?
-- Вамъ всѣ комнаты, или только эти двѣ?
-- Всѣ, всѣ, поспѣшилъ отвѣтить Коля и болѣе въ торгъ не мѣшался, предоставивъ все Медынскому.
Дѣло было кончено на 200 руб. въ годъ. Старуха изподлобья и съ недоумѣніемъ глядѣла на безучастнаго нанимателя.
-- А вы кто такой будете? Изъ какихъ? спросила она.