А. И. Пальм
Стихотворения
----------------------------------------------------------------------------
Поэты-петрашевцы.
"Библиотека поэта", Л., "Советский писатель", 1940
----------------------------------------------------------------------------
Содержание
Опустелый дом
Из Андрея Шенье ("Я помню те года, я бил еще дитёй")
"Много горя, много дум тяжелых"
Элегия (Из Андрея Шенье)
Воспоминание
Сказка про царя с царевной да про гусляра с заморским котом
Освобожденный узник
Из Шенье ("Приди к ней поутру, когда, пробуждена")
А. Ф. Д-у ("Не"вверяйся, друг мой, счастью")
Цыганке
Напутное желание
Няня
"Когда гляжу на городские зданья"
"Я сидел задумчив"
"Гляжу я на твои глубокие морщины"
Русские картины
Русская песня
Осенний день
Отрывок из рассказа
В альбом М. В. Г. ("Давно-давно я не писал стихов!")
Перед грозой
Обоз
"Напрасно прозрачные глазки твои"
"И одного еще мы проводили"
1843
ОПУСТЕЛЫЙ ДОМ
Плыву по взморию в часы безмолвной ночи,
Струистый след ладьи подернут серебром;
На темном берегу давно забытый дом
Всегда приветливо мои встречают очи.
Люблю беседовать с сим хладным мертвецом,
Любуяся его нестройною громадой,
Балконом, портиком, тяжелой колоннадой
И львами, спящими над рухнувшим крыльцом.
Когда-то дом роскошно красовался
Огнями, музыкой и говором речей,
Какой пловец тогда тобою любовался,
Завидуя в душе уделу богачей?
В сих окнах лёгкие тогда мелькали тени,
И блестками ума, любезностью живой
Кого пленял тогда красавец молодой?
Не мучил ли кого насмешки злобный гений?..
И что ж теперь, скажи, в далекие ль края
Судьбой заброшены безвестные нам лица,
Иль грустно прервана их повести страница?..
И отчего, скажи, покинули тебя?..
Погас ли ясный взор хозяйки благосклонной,
Очаровательной царицы прежних мод...
Но безответен ты; как сторож полусонный,
Задумчиво стоишь у лона тихих вод.
И на душе моей, утратами убитой,
Всё пусто, всё темно, - и не воскреснет вновь
Ни радость прежняя, ни прежняя любовь -
Порывы юности, так рано позабытой!
И ежели порой в истерзанную грудь
Невольно западут былые впечатленья,
Мне станет тяжело, я жажду отдохнуть,
И сердце просится в приют уединенья!
И молчалив я стал, и думами богат,
Как ты, пустынный дом, печальный мой собрат!
ИЗ АНДРЕЯ ШЕНЬЕ
Я помню те года, я был еще дитёй -
Она тогда цвела роскошной красотой.
Бывало, я любил моей ручонкой смелой
Ей кудри развивать, касаться груди белой,
Она же, руку мне небрежно отклоня,
О притворной строгостью глядела на меня.
Бывало, пред толпой поклонников смущенной
Царица гордая привет свой благосклонный
Дарила нежно мне... и я не понимал,
Как сладко поцелуй волшебницы звучал!
И кто б ни мучился в жару сердечной боли
А я, - я не ценил моей счастливой доли...
* * *
Много горя, много дум тяжелых
На моей душе лежит глубоко;
С малых лет спознался я с печалью
И побрел один путем-дорогой...
Да кому какое дело; всякий
От моей печали отвернется;
Любят люди ясную погоду,
А кому приглянется ненастье!
Как-то раз, весной, денек был теплый,
Зелень легкая поля одела.
Кто-то руку подал мне и взглядом
Братским отогрел мне сердце...
Он был сладок... скоро я проснулся,
И вокруг меня, как прежде, пусто!
Ах, забыть и сон пустой пора бы,
Только к сердцу привилось воспоминанье.
Словно пестрый мотылек к цветочку.
Крылышки его уж облетели.
Изнемог он, борется со смертью,
А цветка родного всё не кинет...
ЭЛЕГИЯ
(ИЗ АНДРЕЯ ШЕНЬЕ)
Звезда вечерняя, люблю твой блеск печальной.
Он чист, как огонек любви первоначальной.
Блести, красавица, блести еще, пока
Диана бледная в прозрачных облаках
Великолепною не явится царицей,
Дай взору путника тобою насладиться.
Под сенью темных лип у шумного ручья
Порою позднею иду задумчив я;
Свети же мне, звезда, приветливей, светлее;
Не с тайным замыслом полночного злодея
Украдкой я брожу; в груди не месть кипит,
И под полой кинжал кровавый не блестит;
Нет, я люблю, - и разделить хочу я
Мечты моей души и сладость поцелуя;
И всё я думаю: в вечерней тишине,
Как нимфа легкая, она придет ко мне;
Как хороша она, - и взор ее чудесный
Блестит, как ты, звезда, между подруг небесных!
ВОСПОМИНАНИЕ
Полон грустной думы
С вами я расстался,
Может быть, надолго, -
Навсегда, быть может...
Я был счастлив вами;
Вы меня любили;
В ваших ласках резвых
Забывал я горе...
С милой простотою,
Вы под темным вязом
Робко мне вверяли
Сладкие надежды.
Но придет ли время
Счастья золотого?
Знать, не сбыться сказке,
Детской, простодушной!..
Полон грустной думы
Я брожу по свету;
Скучно мне; с друзьями
Не могу делить я
Молодых восторгов.
На привет веселый
Грустная улыбка -
Мой ответ безмолвный!..
Ваш прелестный образ,
Как в былое время,
Светит грустным взорам
Звездочкой попутной!
Может, жизнь вам - радость
В роскоши блестящей;
Вы довольны мужем,
Счастливы судьбою...
И погасла ль память
О далеком друге,
О былых минутах
Под зеленым вязом,
Неизменным небом!?
Навернется ль слезка
В светлых ваших глазках?
Встретите ли радость
Полным грусти взором?..
СКАЗКА
ПРО ЦАРЯ С ЦАРЕВНОЙ
ДА ПРО ГУСЛЯРА С ЗАМОРСКИМ КОТОМ
ПОСВЯЩЕНИЕ
Ты помнишь ли, мое прекрасное дитя,
Когда еще твои полуденные глазки
Не знали тайных дум, - когда на всё шутя
Глядела ты - и старой няни сказки
О вниманьем слушала, покамест легкий сон
Тихонько не слетал на темные ресницы.
Тогда перед тобой, недвижим и смущен,
Как перед ангелом готов я был смириться!..
И мне казалося, в полупрозрачной мгле
Вокруг тебя вились туманные картины.
Они сбылись, дитя, и, с грустью на челе,
Перебираю я событий свиток длинный...
Ты, может, счастлива... кто знает?.. странен свет!
И под улыбкою так много мыслей черных...
Но, полно... - видишь ли, я дал себе обет:
На память детских снов и сказок няньки вздорных, -
Тебе принесть цветок моей больной мечты,
Цветок простой, и дикий, и ничтожный;
Но, верю, - на него хоть раз да взглянешь ты
В часы бессонницы мучительно-тревожной...
12 августа 1813
I
Близко моря-окияна,
На утесе, на высоком,
Высоко стоят палаты
С золочеными стенами
Да с чугунными столбами
Зелен сад шумит на крыше,
А в саду, как стрелка, башня
В тучки серые впилася.
Утром, вечером на башню
Старый царь выходит часто;
И глядит он взором ясным
В море синее далеко.
В синем море за туманом
Два кораблика мелькают;
Паруса, что грудь лебяжья,
Флаги реют, словно птички;
Царь завидел, молвил слово;
Посылает слуг он верных,
Да наказ дает проведать:
"Из каких земель к нам гости,
Что несут нам на подарки,
Аль что вымолвить имеют?
Али, может, гость незваный
Захотел похвастать силой,
Наших стен отведать крепость,
Наших витязей отвагу?!"
Слуги низко поклонились;
Сели в лодочку резную,
Приударили по веслам.
-----
Царь в палате разубранной
Ждет-пождет гостей нежданых.
Вот вошли, и все порядком
Бьют они челом; и смело
Первый держит речь такую:
"Семь нас братьев однокровных;
Королевского мы рода,
Из земли мы из заморской,
А к тебе пришли за делом:
За советом государским.
Дочь твоя лицом прекрасна,
Очи словно звезды блещут,
На щеках заря-румянец,
И морской белее пены
Грудь высокая царевны!
Крепко думали давно мы
И пришли к тебе с поклоном;
Наше царство всем богато,
Мы все молоды, и статны,
И с мечом давно знакомы;
По царевне все мы тужим!
Молви доброе, царь, слово,
И тогда краса-царевна
Выбирает пусть любого;
Кто приглянется по сердцу,
С тем и жить ей, веселиться
В бранных теремах высоких,
На шелках-парчах бесценных.
Остальные же мы, братья,
В страны дальние поедем
Поискать другого счастья!" -
Царь безмолвен, сдвинул брови,
Дума очи осенила...
Выступает из приезжих
Молодец в собольей шапке
И ведет такие речи:
"Корабельщики мы гости,
Из восточного мы царства,
А пришли к тебе за делом:
За советом государским.
От царя мы от Гвидона
К тебе посланы с поклоном.
Широко его владенье,
И луга заповедные
Разбежалися до моря.
Всем известно, в царстве нашем
Счету нет богатствам чудным:
Из сыты медовой реки
Плещут в берег изумрудный;
По жемчужному их ложу
Золотые ходят рыбки.
А в садах у нас цветистых,
Много разных златоперых
Птиц качается на ветках;
Там хрустальчаты палаты
Все с зеркальными полами,
О золотыми все верхами;
А у тех палат ли царских
Чудо-дерево большое,
О виду так оно, простое,
А лишь только царь выходит
Из палаты на крылечко,
Вдруг оно заводит песни
И поет про славу царску,
Про его шелковы кудри
Да про взгляд его соколий!
Царь велел просить, как можно,
Что, дескать, в его палатах
Одного лишь нету чуда,
Нет царицы распрекрасной;
А младой твоей бы дочке
Только там и потешаться
О королем Гвидоном славным
В теремах его чудесных:
Хочешь, царь, - возьми подарки,
Молви ласковое слово -
Сам Гвидон к тебе приедет;
Коль не хочешь, не согласен, -
Так готовь свои дружины:
Пир поднимется кровавый..."
Царь подарки принял честно,
А гостей своих приятных
Угостить велел по-царски;
А ответа ждать до завтра.
II
В светлом тереме высоком
У окна сидит царевна
И глядит на сине море;
Ярко взор царевны блещет,
На устах ее улыбка;
Весела моя царевна,
Словно вольная синичка!
Вдруг тяжелые затворы
Повернулися на петлях,
Повернулись, заскрипели, -
И вошел в девичий терем
Государь, ее родитель.
Он приветливо к царевне
О веселым лицом подходит,
Взговорил: "Моя утеха,
Долго в тереме далеком
Засиделась, заскучала;
Чай, тебе девичья доля
Опостылела? - Я знаю
Много витязей почетных,
Королей, царей могучих,
Все готовы в поле ратном
За тебя они сразиться;
От послов их нет отбоя;
Шлют подарки дорогие;
Всякий просит, дожидает
Веселым пирком скорее
Да за свадебку приняться.
Успокой мою ты старость..." -
"Нет, родитель, не крушися!
Весел мне родной мой терем;
В нем живу я беззаботно!
Много в небе звезд прекрасных,
В облаках орлов могучих!..
Всяк найдет себе подругу...
Да, я знаю, мой родитель,
Что ни с соколом залетным,
Ни с орлом-царем могучим
Не видать мово мне счастья!"
Старый царь подумал крепко:
Что за прихоть милой дочки?
Надо царством поплатиться.
Стал ее он прежде лаской
Уговаривать, да видит,
В ласках мало проку будет;
Он угрозы, а царевна
Вся в слезах у ног отцовских
Просит милости единой:
"Государь ты, мой родитель,
Не губи свое рожденье;
Дай подумать, дай очнуться;
Как мою я брошу долю, -
Расплету девичью косу!.." -
"Ну, - подумал царь; - что делать, -
Дам тебе я три дня сроку.
Там решай себе, как знаешь;
А уж раз сказал я слово,
Так сдержу его я честно!"
И пошел от ней в раздумья:
"Что за притча, отчего бы
Ей замужства так бояться?..
Нет, - не так тут что-то вышло!.."
И могучая десница
В бороде седой повисла...
III
Вот пришла ночь, и все люди добрые
Полеглися спать, на покой пошли,
Всяк по свому нраву и обычаю.
Ведь известно, на что нам и ночь дана!
И палаты царские приумолкнули,
Огоньки везде попритухнули;
Да одна лишь не спит дочка царская.
А сидит под окном одинешенька.
Звезды светятся одна краше другой;
В синем небе тучки не разгуливают;
Месяц в терем царевны заглядывает
Да по морю струистому узоры расписывает.
Вдруг померкли ясны звездочки,
B неведомо куда месяц спрятался;
Словно треснуло небо дальнее,
Вьется молнией в нем змей огненный,
Сыплет искрами во все стороны;
Он летит, в клубок свивается,
На палаты царские змей спускается.
Он ударился о скалы прибережные,
Повернулся и стал статным молодцом,
На царевну взглянул ясным соколом
И резное окошечко опустилося,
Опустилося и пристукнуло...
И спешит царевна к свому милому,
Отворила ему двери потаенные
И ввела дружка в терем девичий.
Принимает он ее за ручки белые,
Прижимает к сердцу ретивому,
Целует долго в уста сахарны,
И пошли у них речи, всё как следует.
"Что ж ты, милая, призадумалась? -
Я встречал тебя все веселенькой,
А теперь тебе словно свет постыл!
На устах твоих нет улыбочки,
А и глазки не играют и не радуются.
Обними ж меня, поцелуй скорей,
Да скажи-расскажи, о чем думушка?" -
"Ах, мой милый друг, знать, расстаться нам;
Не сидеть нам вдвоем ночью темною,
Не глядеть друг другу в очи жаркие,
Не бывать мне с тобой счастливою!
И недолог, знать, мой девичий век...
Понаехали к нам гости чужеземные,
И отдаст меня родной батюшка
На замужество в чужбинушку.
Что мне жизнь без тебя, жизнь постылая!
Я умру с тоски в злой неволюшке.
Мне нельзя никак и отказ сказать,
Что грозят они да войной итти,
Разорить и всё царство отцовское,
И палаты наши все огнем пожечь,
Да развеять прах по чисту полю,
А меня с родным во полон отвесть;
Что тогда со мной будет, горемычною!.." -
"Не тужи, душа красна девица!
Что боишься ты: - я ль люблю тебя?!
Али ты на меня не надеешься?" -
И он стал ее утешать-миловать,
Имена ей все нежные причитывать.
"Ты скажи, скажи, дочка царская,
Уж ты хочешь ли быть всегда со мной,
Веки вечные жить играючи
В теремах моих далеко отсель,
Где заря горит, заря утрення?
Будешь знать лишь одну ты заботушку,
Что ласкать, целовать твово милого.
Коль согласна ты, так послушайся,
Ото всех женихов откажися ты;
А как станет родитель принуждать тебя,
Ты взойди на крылечко тесовое
Да скажи: прости ты, мой батюшка!
И не думая, не гадаючи,
Со крыльца того, со тесового,
Кинься прямо ты в море синее;
А уж я подхвачу, полечу с тобой
В страны дальние, мне подвластные,
Где ноге не быть человеческой;
Там не найдут нас очи вражие!"
Эх, царевна моя, ты родимая,
Уж зачем ты, царевна, согласилася!
Отдала ты злому духу свою душеньку.
Знать, опутал он тебя сетями лукавыми.
Обольстил он тебя речами льстивыми.
Да видала ль еще ты, дочка царская,
Как твой друг от тебя полетел, взвился
И погас за горой с зорькой утренней?
Ты заметила ль девку черную,
Из твоих сенных нелюбимую,
Что она, злодей, все присматривала,
Речи тайные все подслушивала
И пошла к твоему государю-батюшке
Обо всем рассказать, - погубить тебя...
IV
На широком, чистом поле
Ранней, утренней порою
Кони борзые гуляют,
Щиплют ярую пшеницу.
А на этом ли на поле,
Что не лебеди крылаты,
А шатры гостей приезжих
Вереницею белеют.
Во шатрах ли белоснежных
Храбры витязи готовят
Седла, бранные доспехи,
Копья, стрелы каленые;
Королевичи младые
Поспешают снарядиться
Да на царскую потеху
Показаться молодцами,
Силой-удалью похвастать:
Приглянуться дочке царской.
Вот урочный час приходит;
Громко в трубы затрубили,
Кличут клич во всем народе:
"Гей, народ ты православный!
Стар и млад сюда сбирайся,
Дети малые, бегите,
Жены красные, девицы,
Всех зовет ваш царь могучий.
Да, кто сможет похитрее,
Пусть задаст гостям загадку;
И сама краса-царевна
Одарит того дарами!"
-----
Что не ветры буйны подымалися,
Не орлы по поднебесью разлеталися,
А была потеха-удаль молодецкая.
Похвалялися то младые королевичи
Силой крепкою, молодечеством.
А простой народ не насмотрится,
Да замолкли все, рты разинули
И промеж себя тихо речь ведут:
"Не меньшой ли королевич-то получше всех,
Он хоть маленькой, да удаленькой,
А собой-то он такой красивенькой...
Что ж царевна не глядит на них,
А сидит она молчаливая,
Сама бледная, очи мутные.
Эй вы, братцы мои, уж вы слышали ль,
Она держится басурманщины
И ведет дружбу с силой-нехристью!
Ахти, жаль нам ее, голубушку,
Сизокрылую жаль лебедушку!.."
V
Будет день так уж в половину дня;
По домам пошел весь честной народ,
На коне иной, а ин сам о себе.
А услышали вдруг, негаданно,
Что набат ли бьют в царском тереме,
Что зовет ли царь всех бояр своих,
Воевод седых, всё советчиков,
На широкий двор к золоту крыльцу
Думать думушку, стало, крепкую.
Что не грозные тучи собиралися,
А сходилися, собиралися
На широкий двор к золоту крыльцу
Люди старые, люди умные.
И ни мало, и ни много их сбиралося -
Ровно сотенка без единого.
К ним выходит, словно солнышко,
Что не сотый ли боярин - сам могучий царь;
На крылечко он стал, приосанился,
На все стороны поклоняется;
И творят ему бояре челобитьице,
До земли бояре клонят головы.
И вскричал им царь громким голосом:
"Уж вы гой еси, люди мудрые,
Вы, бояре мои вековечные!
А созвал я вас на велик совет:
Как присудите, - так и знаете.
Вы послушайте речи странные;
Что моя ли то дочь родимая,
А и ваша царевна любимая
Нейдет волею во замужество.
А вам ведомо, люди мудрые,
Что у нас теперь и зятья-то есть,
Женихи-то всё ведь почетные;
Люди храбрые, именитые,
А из роду они ведь королевского.
Вам еще теперь я поведаю,
Вы, бояре мои вековечные,
Что царевна-то им отказ чинит,
Им отказ чинит да обидливый;
А живет она еретичеством,
Не по нашему закону христианскому.
Не по обычаю православному!
И недобрые, знать, дела ведет
С змеем огненным, лютым чудищем.
А живет он, змей, где - неведомо,
И где царствует - не показано.
А что делать нам, люди мудрые,
Как тот змей на нас да войной пойдет?
Попалит он всю рать нашу храбрую,
Полонит, побьет наших витязей!
Пригадайте же да придумайте,
Что вы скажете, - я послушаю".
Да и крепко бояре призадумались,
Смотрят в землю да помалчивают,
Седые бороды поглаживают.
И тут стали бояре меж собой шептать,
Да и учали бояре врознь толковать;
А всё не дали царю-батюшке
Ни совета, ни слова разумного.
День уж к вечеру, а совет стоит,
Да и царь стоит, дожидается,
Почитай, что царь осерчается.
И выходит тут воевода стар,
До земли царю бьет челом:
"Государь ты наш, красно солнышко,
Не вели казнить, вели миловать, -
Да ответ держать, как придумали
Наши головы неразумные.
Женихи у нас есть почетные,
А меньшой из них и получше всех:
А товар у нас есть не купленный -
Что царевна ли наша ласкова;
Так вели скорей ты, наш батюшка,
Весел_ы_м пирком да за свадебку;
А разумный муж молоду жену
Станет сам учить уму-разуму
Да обычаю православному;
И покинет она еретичество.
А пойдет на нас тот поганый змей,
Станем мы стоять до последнего.
Отбывали беды встарь великие,
А уж эта ль беда - не беда по нас!
Мы отбудем ее грудью верною".-
И покончив речь, воевода стар
Челобитье царю клал великое.
Да на том совет все и поставили,
Порешили так бояре вековечные;
По домам своим расходилися,
А на завтра быть царской свадебке.
-----
Как во славном царском городе
Весел праздник начинается,
С утра раннего подымается.
Что по улицам, переулочкам
Не пола вода расстилалася;
Расстилается, рассыпается
За толпой толпа люду всякого,
Тут и конного, тут и пешего;
Тут и гость-купец идет молодцом
С молодой своей со купчихою,
И посадской мужик напрямик бредет;
Дьяк горбатенькой пробирается;
Молодиц много разнаряженных
Ребятишки бегут неразумные;
Много молодцов неповадчивых
И калек много перехожиих;
А идут-то все к палатам белокаменным,
К тем палатам, где царь-батюшка
На весь мир справляет свадебку:
Выдает он свою дочь-красавицу
За царевича чужеземного.
Там в высоком, светлом тереме,
Изукрашенном златом, бархатом
И нивесть каким богачеством,
Начиналось пированье - почетный пир,
Начиналось столованье - почетный стол,
Про бояр, князей, королевичей,
Про могучих храбрых витязей.
А чета сидит новобрачная
За столами белодубовыми
Да за скатертьми разубранными
И за яствами всё сахарными.
А промеж жениха с невестою,
Как орел сидит меж орлятами,
Сам ли старый наш и могучий царь;
Он берет стопу меду крепкого,
Омочил усы богатырские -
И чело его проясннлося,
Уста грозные улыбнулися.
А жених-то сидит, словно солнышко,
Как играет оно поднимаючись;
А невеста сидит, словно зоренька,
Как пылает она перед солнышком.
В стороне братья-королевичи,
Дети княжие да боярские,
Всё почетные, именитые,
На скамьях сидят на решетчатых
й коврами крытых самотканными;
И ведут они речи скромные.
Рынды царские только бегают,
Угощают всех да и думают:
Не обнесть кого, не обидеть бы.
А и был день так уж к вечеру,
А и был стол так уж в пол-столе;
Гости честные потешаются,
Вполсыта они наедаются
Да вполупьяна напиваются;
В неисчетный раз чаши звонкие
Меж гостей идут, осушаются;
И везде пошли речи громкие.
А и в ту пору посередь двора
Весь простой народ потешается;
А поставлены посередь двора
Яства разные, сыты сладкие;
Да чаны стоят с зеленым вином,
А в чанах ковши чиста серебра;
И звенят ковши, круговой идут.
Распахнулся тут православный люд,
А отколь ни возьмись - посередь двора
Молодой гусляр, добрый молодец;
На нем шапочка разнорядь с бобром.
А кафтан на нем дорогой камки.
И хорош-пригож молодой гусляр,
Лицо белое да румяное;
Из-под шапочки кудри сыплются;
А на поясе у него висят
Золоты гусли семиструнные.
И ведет в руках молодой гусляр
На златой цепи кота черного,
Баюна-кота лукоморского.
А как стал гусляр посередь двора,
Да вскричал гусляр громким голосом;
"Уж вы гой еси, слуги царские!
Весь житой народ, православный мир!
Вы поведайте царю вашему,
Что гусляр пришел из далеких стран,
А пришел гусляр к вам на свадебку
Потешать гостей звонкой песенкой,
Жениха славить и с невестою!
У меня ль, гусляра, есть заморский кот
Да есть гусельцы семиструнные.
Хорошо гусляр поет песенки,
Хорошо гремят гусли звончаты,
А и лучше их не баюн ли кот -
Он припев поет, что ручей шумит.
Запевает кот, соловьем гремит!
А поет-то он не по-нашему,
А по-своему, по-заморскому.
Уж идите ж вы, слуги царские,
Да челом бейте царю вашему;
Пусть потешу я весь честной народ
И гостей царских именитыих.
И не надо мне за те песенки
Ни златой казны, ни дареньица,
Ни каменья самоцветного.
А доволен буду одной милостью:
От невесты-красы - словом ласковый.
От орла-жениха - чарой пенистой.
Гей, заморский кот!
Ты потешь народ -
Добрых молодцев,
Красных девушек,
Стариков, старух!
Молодец ли развернется,
Красна девка рассмеется,
А старухи, старики
Вспомнят старые грехи!
Уж ты, черный кот,
Распотешь народ!"
Выбегает отрок царский на широкий двор,
Принимает гусляра он за белы руки
И ведет в палаты златоверхие.
Вот вошел гусляр, скинул шапочку,
По плечам кудри мелкие рассыпались.
Он ударил челом во-первой царю,
А ударил в другой молодой чете,
Поклоняется на все стороны.
И несут стопы меду крепкого;
И поднес гусляру стопу тяжкую
Из своих ли рук сам жених-сокол:
"Ты, гусляр лихой, спой нам песенку
Да взыграй в свои гусли звончаты!" -
"У девицы ль есть много думушек,
У меня ль-то есть много песенок;
Да одну я запомнил заветную,
Ту спою я вам, коль полюбится,
Не полюбится, - не прогневайтесь!"
И белы персты по струнам разбегалися,
И звончей-громчей палаты оглашалися;
Соловьем гусляр разливается,
А припевы ведет сам заморский кот.
Песня
О берегом шепчутся волны морские,
Вышла луна в небеса голубые;
Любоваться и небом и звучной волной
К берегам часто витязь ходил молодой.
Лейся, песенка, стройней,
Струнки, говорите!
Уж потешим мы гостей
На пиру веселом.
Витязь задумчиво ходит всю ночку;
Видит: красавицу царскую дочку.
В нем забилося сердце сильней и жарчей...
Не сведет он с царевны сокольих очей!
О гор позлащенных румяным закатом
К ней на коне он несется крылатом,
И тайком в теремах, в тихом мраке ночей,
Чуть звучал поцелуй да журчанье речей...
Время в безмолвную даль уходило,
Скоро, царевна, ты друга забыла;
И другому с рукою любовь отдала
И, как радость, на брачном пиру весела!
В царстве неведомом, в царстве далеком
Витязь по милой тоскует глубоко;
Но тоски, но измены не в силах он снееть,
И в груди закипела могучая месть.
Вот полетел он чрез горы, чрез долы;
Гостем явился на свадьбе веселой.
Что ж, невеста, ты скучна?
Аль не любы песни?
Аль узнала ты меня?
Я твой верный витязь!..
Милый друг, я жених твой, ты будешь моей;
Ты царицею будешь холодных морей!
-----
Вдруг раскат грохочет грома,
И во мраке полуночном
Вьются молнии змеями.
О треском рушатся палаты...
Царь, и гости, и бояре
Смотрят все в оцепененьи,
Как на облаке летучем
Высоко над синим морем
Змей с царевною несется;
И - исчез в дали туманной.
А над морем почернелым
Словно зарево зажглося,
И кровавым, чудным блеском
Море пенится и блещет.
Буря грозно закипела,
Вал девятый развернулся
И в холодные объятья
Принял новую царицу...
Присказка
Много лет с тех пор промчалося,
Много дел на свете деялось.
Старине глухой и помину нет,
Только разве что балагур какой
От бездельица сложит сказочку
И немудрую, и нескладную
На забаву детям глупыим,
На потеху красным девушкам.
Может, много было славных царств,
Городов стояло и побольше того;
А теперь не найти и погосту их!
Поле чистое там раскинулось;
Аль дремучий лес до небес стоит,
Аль над башнями разоренными
Ветерок летит с моря дального
И колышет траву пожелтелую,
Аль касаточка перелетная
Прощебечет там звонку песенку
И порхнет опять в теплу сторону...
Вы, красавицы, красны девушки,
Что давно про вас людьми старыми
Сложена была эта сказочка,
А теперь я вам скажу присказку;
Только, чур-одно, не перечить мне:
Скоро сказка лишь вам болтается,
Да не вдруг дела порешаются;
А конец придет своим чередом.
-----
Солнце красное село за море,.
Море тихое зарумянило:
Берег темною полосой лежит,
Не видать его за туманами;
А над берегом великан-утес
Головой седой поднимается,
В тучи серые упирается,
Не дворец стоит на утесе том,
А меж тучами, словно вороны,
Угнездилися стены черные.
И погаснет лишь зорька алая,
Ночь темнехонька с неба спустится.
Всяк бежит того места страшного:
Корабельщик-гость едет в сторону,
Пешеход простой перекрестится,
Конный едет ли, конь пугается
И заржет-заржет, бьет копытами
И нейдет вперед смелой поступью.
Там в заветный миг, в полуночный час,
Совершается диво дивное:
Вдруг осветится море темное,
Берега блеснут ярким пламенем;
Зашумит, клубком извивается,
В искрах по небу рассыпается,
Из густых лесов, из-за синих гор
Богатырь летит, сам змей огненный.
Он ударился о седой утес
И рассыпался между черных стен...
На седой скале статным молодцем
Одинок сидит, пригорюнился,
Не сведет очей с моря темного,
Словно ждет кого, дожидается.
Подымается вихрь полуночный,
Разыгралося море бурное;
Удальцы-валы расступаются,
Тихо выплыла чудо-девица;
Косы русые в воду канули,
Очи чудные как огонь горят...
И чуть слышатся речи тихие,
Речи тихие, непонятные...
И манит она рукой белою
Друга милого в волны синие
Отдохнуть с нею да понежиться...
Робко молодец озирается,
Сила тянет его чародейная -
И пустой стоит великан-утес!
И звучит волна, и шумит волна,
И плеснет волна в берег каменный!
Не видать в волнах морской девицы,
Не видать с нею добра молодца;
Лишь на месте том, где плыла она,
Чуть колышется пена белая...
Замирает шум моря бурного
Поцелуями сладкозвучными...
1844
ОСВОБОЖДЕННЫЙ УЗНИК
Снова я на свободе; полнее вздохнуть,
Больше воздуха просит усталая грудь.
Я и весел и свеж, - а давно ли
В безотрадной томился неволе;
А давно ль я всё думал, - вот идут за мной...
Да мурлыкал мне песни сосед за стеной...
После всё расскажу вам от скуки;
От цепей отдохнули бы руки.
Нет, не выдал я вас, и с неробким челом
Безответен стоял перед грозным судом!
Но, друзья мои, если б вы знали,
Как они меня тяжко пытали...
Я как камень молчал, - а вверху надо мной
Сквозь решетку окна яркий луч золотой
Проливала младая денница -
И светила на мрачные лица...
Я взглянул на окно, я припомнил о вас,
Что друзья не забудут условленный час!..
И теперь, на веселом просторе
Мы размыкаем старое горе!
Где мой конь?.. полететь бы хотелось скорей,
Повидаться с одною знакомкой моей;
Что она, - весела, иль уныла,
Иль меня равнодушно забыла?..
ИЗ ШЕНЬЕ
Приди к ней поутру, когда, пробуждена.
Под легким пологом покоится она;
Ланиты жаркие играют алой кровью,
И грудь роскошная волнуется любовью,.
А юное чело и полный неги взор
Еще ведут со сном неясный разговор...
А. Ф. Д-У
Не вверяйся, друг мой, счастью:
Счастье - ветер переменный.
Не вверяйся клятвам страстным,
Клятвы так обыкновенны.
Свежих чувств живые искры
Не растрачивай напрасно.
Верь, дается нам немного
Дней безоблачных и ясных.
В битве жизни ты увидишь
Мало витязей отважных:
Мы вперед идем беспечно,
Оглянуться только страшно...
ЦЫГАНКЕ
I
Утомлен давно я скукой праздной:
Просит жизни дух тревожный мой: -
И в степи сухой, однообразной
Полюбил я табор кочевой.
II
Я люблю под серою палаткой
Разговор ленивый и прямой;
На траве до утра спится сладко, -
Тихо блещут звезды надо мной.
III
Ночь. Костры пылают прихотливо;
Осветились резкие черты -
Предо мной так долго-молчаливо
Для чего остановилась ты?..
IV
Не гляди мне в очи так лукаво...
Знаю всё, о чем гадаешь ты...
Нестерпим твой взор, цыганка, право.
Будит он все старые мечты!..
V
Нет, молчи; пророчества пустого
Мне смешон ребяческий язык -
Для меня грядущее не ново!
Уж давно я веровать отвык...
VI
О былом рассказывать напрасно, -
Этот вздор меня не веселит...
Много бурь и много дней прекрасных
Глубоко и вечно в сердце спит.
VII
И страстей былых речам мятежным
Я внимаю молча; - так порой
Внемлет мать ребенка ласкам нежным
И бог весть о чем скорбит душой.
НАПУТНОЕ ЖЕЛАНИЕ
Ты еще молод; а, знаешь, дорогою трудной
Долго скитаться тебе; много, много
Встретится горя, тревог и тоски безрассудной...
Будь непреклонен в борьбе непощадной и строгой.
Видишь ли, черная туча по небу несется?
Путник, послушай, ведь завтра иль ныне
Черная туча отрадным дождем разольется.
Легче вздохнешь ты под небом палящей пустыни...
НЯНЯ
"Здравствуй, родимый, - узнал ты старуху?
Помнишь ли няню твою?..
Как же ты вырос, - высокий, пригожий!..
Право, едва узнаю!..
То-то, чай, к_а_к тебя любят, ласкают,
Ясный соколик ты мой!..
Взял бы ты лучшую в свете невесту, -
Счастлива будет с тобой...
То-то, чай, все на тебя заглядятся,
Как на лихом ты коне
Выедешь в поле на царскую службу
В золоте весь, как в огне;
Кто ж тогда вспомнит, что м_о_лодец статный
Вырос у груди моей,
Слушать любил мои песенки, сказки, -
Стоил бессонных ночей...
Что, одиноко мой век доживая,
Думать о нем я люблю;
Ставлю свечу пред святою иконой,
Божию матерь молю?.." -
И недомолвила старая няня;
Молча стоит предо мной,
Очи глядят, словно гаснут тихонько -
И оживились слезой...
"Друг мой, о счастье моем ты гадала,
Что ж мне тебе говорить!
Теплую душу и чувство простое
Горько боюсь оскорбить...
Да, няня, видишь, - я счастлив и весел,
Не о чем даже вздохнуть!..
Только хотелось бы, слушая сказки,
Тихо и крепко заснуть..."
* * *
ПОСВ. В. Г. БЕНЕДИКТОВУ
Когда гляжу на городские зданья,
Мечте одной тогда я отдан весь;
Ведь здесь живут все страсти, все желанья -
Добра и зла комическая смесь!..
И сколько тут неведомых уроков,
Как много драм с развязкой роковой,
И мрачных дел под тайною немой,
И прошлого болезненных упреков...
И вместе всё - какой-то пестрый хлам
Насмешливых и горьких эпиграмм!..
И если кто перстом небес отмечен,
Кто властелин могучих, полных дум -
Что ж, разве он в толпе людей замечен?..
Что ж, перед ним затихнет этот шум?..
Как памятник когда-то громкой славы.
Покойно-горд, как вековой гранит -
Он на толпу с сознанием глядит,
На почести у ней не просит права!..
А между тем, его златые сны
Не этой ли толпе посвящены...
1845
* * *
Я сидел задумчив;
Тишина кругом;
Вечер догорает, -
Шелест за кустом...
Легче сновиденья
Кто-то промелькнул, -
И в зеленой чаще
Взор мой потонул.
Долго развевался
Розовый покров;
Пробудилось в сердце
Много сладких снов...
Скрылся милый призрак
Как мечта легок, -
Только по дорожке
Маленький следок...
* * *
Гляжу я на твои глубокие морщины,
На взор полупотухший твой, -
И прежних лет твоих забытые кручин
Невольно оживают предо мной.
Быть может, всем за счастья миг единый
Ты поплатился с строгою судьбой...
И ты не сетуешь на ранние седины,
И с гордостью глядишь на век протекший твой...
А может быть, с душою очерствелой,
Чуждаясь теплых чувств, бояся думы смелой,
Рабом ничтожным шел ты с юношеских лет;
Добрел до гроба; - что ж, зароют в яму тело,
И канет жизнь твоя как жалкий пустоцвет,
Как нищего в суде проигранное дело?..
РУССКИЕ КАРТИНЫ
Зимней ночью в избушке лучина горит,
Да жена молодая за пряжей сидит;
Запоет ли она, - словно плачет о чем...
И вдруг смолкнет, сидит, подпершись кулаком.
А всё спит, только вьюга шумит на дворе,
Да лучина трещит, да петух запоет на заре,
Да мальчишки на печке храпят, да сверчок
Не уймется. - О чем ты грустишь? Али старший сынок
Твой на службу пошел, аль работа трудна,
Али мачиха зла, аль изба холодна?
А вот к утру приедет, браниться начнет
Муж лихой; - где гулял он всю ночь напролет -
И спросить не посмеешь!.. И тихо опять
Запоет она; слов невозможно понять,
Только тянутся звуки. - И даст она волю слезна,
И глаза поведет в уголок к образам...
РУССКАЯ ПЕСНЯ
Не шуми ты, мать зеленая дубровушка!
Усталый от забот, от взглядов осторожных,
От светской умной лжи, от горечи услуг
Друзей докучливых или врагов ничтожных
И позабыв борьбу в груди стесненных мук, -
Отрадно я лечу в мой уголок родимый;
С забвением гляжу на вольный бег коней.
Встречаю весело мелькающие мимо
Березки голые, овраги, мост, ручей,
И грустно-серые убогие избушки,
И мужичка без шапки, и плетень,
И леса синего чуть видные верхушки,
И сумерек густеющую тень.
С полей уснувших свежестью ночною
Повеяло; во мраке тонет взгляд;
И тучки носятся внимающей толпою
Вокруг луны, и звездочки глядят.
Чу, - звуки... что это? Знакомая, родная...
Так, - это наша песнь; от юношеских дней
На думу каждую я слышал отклик в ней;
И тосковал, ее тоске внимая...
Под страшной ли грозой ты, песня, сложена?
Иль под разгул широкого веселья?
Ты с беззаветною ль отвагою дружна?
Или с тоской тяжелого похмелья?
Ты русской, бойкою задумана душой;
Невзгодушка, тоска, обида, плач разлуки,
Обман надежд и сердцу вечный упокой,
Презрение к судьбе и к жизни... всё ты в звуки
Перелила. - И м_о_лодец лихой,
Сдружася с ночкою; один в глухую пору,
Он затянул ту песнь на зло судьбе самой,
На зло грозящему людскому приговору!...
И в этот страшный миг ему всё решено
Под шумным говором сердитыя дубровы;
Вздохнул свободно он, а после - всё равно
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
Сырое утро; дождь едва стучит в окно:
Дорога желтыми усыпана листами.
Не видно неба, - всё кругом оно
Косматыми закрыто облаками....
И болен я с природой заодно.
Глядеть кругом и скучно и досадно,
И злоба странная тревожит, давит груды
Встречаешь всё насмешкой беспощадной,
В прошедшее не хочешь заглянуть -
А стало б хоть смешно, коль не отрадно...
Вот полка книг, - надежный, верный друг;
Но - хочешь ты труда, а дремлет ум ленивый,
А взор скользит - и книга выпала из рук.
И некуда лететь мечте нетерпеливой...
И непонятен мне родимой песни звук...
Так время тянется несносно до обеда:
Там щи горячие, вино - согреют кровь.
Избавь лишь бог от глупого соседа;
Один - я вспомню всё, и песни, и любовь,
И будет так тепла безмолвная беседа...
1846
ОТРЫВОК ИЗ РАССКАЗА
Еще ребенком помнил он себя;
Года тянулись, и прошло их много,
И жажду дел бесславно погубя,
И осудив мечты его так строго...
А может быть, - но сетовать смешно, -
Итти б он мог иной дорогой!
Но воротить былого не дано;
Напрасно мысль горячая летала
В степях широких стороны родной;
Там перед ним всё грустно воскресало:
Деревня, барский дом и плут-француз,
Гостиная с портретом генерала,
Суровый взгляд отца, и хитрый трус
Дворецкий, барынь вид всегда жеманный
И ежедневных сплетней пошлый груз.
Потом отъезда час давно желанный,
И встрепенулся робко детский ум,
И мучилась душа тревогой странной...
Но что ж ее могло встревожить? - Шум
Дорожных сборов, пыльные коляски,
Иль вид отца? Но он всегда угрюм.
И темные задумывались глазки,
А к сердцу кралась тихая тоска.
И взор искал кругом приветной ласки...
Какой-то дух шептал ему, слегка
Касаясь темных жизни откровений;
Он говорил:
"Взгляни, уж далека
Пора забав беспечных; словно тени,
Уходят дни; поверь, я разгадал
Неясный смысл ребяческих стремлений;
В глуши степной, дитя, ты вырастал;
Никто, никто не тешился тобою;
Названий милых ты не повторял;
Никто, обняв заботливой рукою,
В глаза твои с любовью не глядел;
И детскою безгрешною мольбою
Ни за кого молиться ты не смел...
Но за тобою я слежу незримо;
И помню всё, как голос твой звенел
Речами смелыми, как в сад любимый
Ты убегал и, волю дав мечтам,
В тени густой ты засыпал... и мимо
Я пролетал, и долго по часам
Кудрявою головкой любовался,
Как по ланитам свежим, по устам
Румянец и пылал, и разливался,
И светлый мир каких-то давних лет
На памяти печальной пробуждался...
Но - чу! тебя позвали: - ждет обед;
И чинно ты явился с гувернером,
Гостям твердить подсказанный привет.
Всё лица важные, и разговором
Приличным заняты; отец подчас
Так зло острит с мелкопоместным сором;
Те улыбаются, низенько поклонясь.
Известный всем богатством и связями,
Меж них он был точь в точь удельный князь.
Заметил я меж прочими гостями,
Сидел в углу твой дядя, старый плут:
Он всё молчал, был очень занят щами.
Его давно майором все зовут;
Служил сперва в пехоте нижним чином;
Рассказывал, как крепости берут,
И вытянул, и стал он дворянином
Потомственным; и смолоду был хват,
Игрок - лишь не привык к гостиным!
На тетушке твоей он был женат:
Что ж - партия изрядная: и знаки
Отличия, солиден и богат!..
Вот через год, боясь какой-то справки
(Казна шутить не любит!), поскорей
Он чистой стал просить отставки,
И вышел чист. Потом, как зверь, в глухой норе
Забился, грабил мужичков; и вскоре
Жену похоронил в монастыре;
Исправно ел, пил, спал и плакал с горя;
И слыл у всех примерным добряком;
Но, о душевных качествах не споря
(Но свету зло так смешано с добром,
Что толковать об этом стало глупо),
Недаром я остановил на нем
Отрадный взгляд: проглядывала скупо
Сухая жизнь сквозь черствые черты.
Глаза глядят бессмысленно и тупо...
Подумаешь, как пошл, как жалок ты,
О человек, и стоит ли родиться,
Чтобы в грязи житейской нищеты
Носить ярмо, наподличать, плодиться
И кануть без следа?.. Вопрос, зачем
Вам жизнь? - И думать не случится!..
Но светом я доволен между тем,
И проникать люблю в него глубоко;
И радуюсь - он вам закрыт и нем..."
И шопот замирал в тиши далекой.
Но мне кой-что позвольте пояснить,
Читатель мой, чтоб избежать упрека.
Я знаю, вам хотелось бы спросить:
Чей это шопот, светлого ли духа
Иль демона? - И для чего вводить
В рассказ такие вздоры; сухо;
И черти надоели нам давно,
И к их речам уж так привыкло ухо,
Что клонит сон; и вяло и темно.
Вы правы; но, скажите, отчего же
(Случалось это с вами?) скучно, ни одной
Отрадной мысли; прошлое встревожа,
Напрасно ищешь яркого следа! -
И радость и печаль равно похожи
На серый день осенний. И тогда
Не слышится ли безотвязный шопот
Больному слуху? - Лучшие года
Клеймит насмешкою безумный ропот
Измученной души... везде укор -
И в тине ежедневных хлопот,
И в жажде благородной... всё позор!
Но что ж это? Постигнуть ум не смеет...
Последним ли порывам приговор?
Иль уж пора? глухой могилой веет...
Или, пройдя годов тяжелый ряд,
Лишь злобу ты сберег?.. иль это реет
Крылатый демон? кинув грустный взгляд,
Он тешит нас рассказом ядовитым...
И жадно слушаешь, - и не слыхать бы рад!..
То было и с моим героем. - Скрытый
Недуг в груди проснулся и сжигал
Его хандрой упорной; в мир забытый
(Как я рассказ мой начал) он вникал
Суровой думой, и не бед волненья
Он многое теперь разоблачал;
Во всем искал он горького значенья.
И точно, им не в шутку овладел
Всегда печальный демон размышленья...
Быть может, это века нашего удел:
Мы воё хотим проникнуть, иль разрушить.
Влажен, кто насладиться всем умел
Вез дальних рассуждений!.. но дослушать
Я вас прошу мой прерванный рассказ.
Мы перейдем, чтоб связи не нарушить,
Как наш герой припомнил грустный час
Тревожного и шумного отъезда.
Коляска желтая да тарантас
Весь день с утра стояли у подъезда.
В гостиной тьма народа - вся родня,
Соседи близкие, всего уезда
Диктаторы; кто, голову склоня,
Молчал, кто пил усердно на прощанье;
Ну, словом, шло как следует. - Звеня
Бокалами, пошли на лобызанье
К отцу, все хором врали пустяки,
Твердя на путь приличные желанья.
Верны обрядам старым русаки -
Что похороны, свадьба, иль крестины,
Приезд, отъезд - нам всё равно с руки -
Попить, поесть, и к чорту все кручины!..
Но кони тронулись, и зазвонил
Валдая дар напев свой скучно-длинный.
У церкви стой! - мы вышли; помню, был
Чудесен миг, - навертывались слезы.. с
Нас осенил крестом отец Панфил...
У церкви две старинные береза
На памятник шатром склонились; - миг
Еще чудесный!.. и - о проза, проза! -
Вдруг галки подняли ужасный крик;
И мы с могилой матери простились.
Кнутом лениво шевелил ямщик;
До нас слова неясно доносились;
Вилась клубами по дороге пыль,
И мужички, зевая, расходились.
И так давно!.. О боже, не мечты ль
В расстроенном кипят воображенье?..
Иль это, в самом деле, быль!..
И много, много дум без выраженья
Его томило; сердце так полно
И пусто... Так просило раздраженья
И скоро так уж им утомлено!..
И он как будто вспомнил: неужели
Я прожил всё!.. Но чем же решено?..
Но я вам не сказал еще доселе,
Кто он, каков собой и как одет,
Военный, статский; - верно б вы хотели
Увидеть ярко схваченный портрет?
Я вам его представлю непременно,
Полюбите его, - иль, может, нет!
А впрочем, он герой обыкновенный,
Как, например, NN, и я, и вы.
Простимся же до будущей главы.
В АЛЬБОМ М. В. Г.
Давно-давно я не писал стихов!
Да и смешно в наш век утилитарный
Для рифм, цезур и прочих пустяков
Нети в толпе едва ли не бездарной
Поэтов наших: стоит ли трудов
Писать стихи - товар неблагодарный!
Мечтать, бранить толпу и прочее - старо,
И не к лицу, и, согласитесь - скучно.
К восторгам нынче стали равнодушны;
А потому давно мое перо,
Покинув мир _поэзии бесплодной_,
Покорно стало прозе благородной.
Хоть о стихах поспорить бы я мог
С разумным светом, но увы - к чему же?
Предмет пустой, а в споре чт_о_ за прок.
Не будет нам не лучше и не хуже...
Итак-с, пишу. - В наш скучный уголок,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вы с юга милого судьбой занесены;
Вы счастливы... дай бог вам много счастья!
Пускай сквозь мглу житейского ненастья
Вам чудятся святого детства сны...
Пускай судьба вам светлый путь проложит, -
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из света нашего, где скучно, холодн_о_...
Переноситесь чаще, сердцем полным,
Под кров приветный стороны родной, -
К ее степям зеленым, вольным, ровным;
Там так свежо, - змеистой полосой
Мелькает речка в камышах, - безмолвно
Глядит ночное небо, - ветерок
Приносит звуки песенки далекой, -
Цветут черешни - в зелени глубокой
Весь потонул белёный хуторок,
Где вы росли беспечно, где гуляли
Задумчиво, - где вы его узнали...
Да будет путеводного звездой
Светить мне ваше счастие святое,
Как страннику усталому душой
Среди глупцов, где чувство молодое
Боится их насмешливости злой -
И замерло, и спит себе в покое...
О детство, детство!.. милая пора, -
Пора стихов, любви и увлечений!..
Спросите, верно помнит друг Евгений
Те длинные, живые вечера;
Мы жили дружно, - я был весел и беспечен,
И опытом, и роком не замечен.
Но, кажется, мой стих уж захромал, -
Не вывезли неловкие октавы!
Что ж делать! - впрочем, я это писал
Не для потомства, денег или славы...
Я говорил от сердца... боже правый,
Ужели я с моим стихом простым
Смешон и странен, как дикарь угрюмый
На бале посреди веселья, шума,
Где всё блестит уменьем выказным,
Где всё смеется, хвастает искусно,
Где мне порой так тяжело, так грустно!.
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Облака толпой косматой
По небу летят,
Ниве юной, полосатой
Бурею грозят.
Ветер дремлет над травою.
Воздух душен стал;
Гром за синею горою
Глухо застонал.
Что ж, дитя, ты приуныло, -
Что глядишь в окно? -
Думы ль вещей тайной силой
Сердце смущено?
Молний блеск тебя пугает
В темных небесах,
От окошка отгоняет
Суеверный страх.
О, склонись головкой нежной
Ты к груди моей -
И в лицо грозе мятежной
Взглянем мы смелей...
Верь, гроза - не разрушенье..
И во всем живом
Будит силы обновленья
Благодатный гром...
Верь, что завтра утром рано
Заблестят поля -
Я с тобой вот так же стану -
Обниму тебя...
1847
ОБОЗ
Издалёка, дорогой большого
Потянулся обоз - всё с товаром;
Мужички - кто идет стороною,
А кто н_а_ воз прилег под рогожу.
На дворе стоит осень глухая;
Вишь ты, поле совсем пожелтело;
Уж езда на колесах плохая,
Колеи заковало морозом.
Ну, ты, пегой, плетись за другими!
Эх, долга будет нам путь-дорога!
Словно веник с сучками сухими
Встретишь липку, - и всё глушь такая!
А промчится почтовая тройка,
Как присвистнет осанистый парень,
Словно что-то припомнится горько...
Ну, ты, пегой, плетись помаленьку!
Налегке не езжали мы, что ли?
Аль коней не таких не видали?
Будет с нас - понатешились волей, -
Прогулять мы сумели что было!
А как молодца взяли - женили,
Как женили да руки связали,
Да с заботой-нуждой породнили, -
Не взбредет и на ум эта удаль!
И плетись за другими ты следом
Да мурлычь себе глупую песню:
"Как жена поругалась с соседом",
"Как солдатик пришел на побывку".
От села, от тяжелой неволи
Рад куда б занесло тебя дальше...
Вот метель подымается в поле.
А ночлега еще и не видно.
Дай - приедем; хозяин знакомый, -
Он ворота со скрипом отворит,
Поднесет да постелет соломы -
И так крепко проспишь до рассвета...
* * *
Напрасно прозрачные глазки твои
Твердят о блаженстве любви.
Заглохшее сердце, молю, не тревожь -
В нем звуков былых не найдешь...
Пустые желанья и грезы страстей
Души не волнуют моей.
Испытан иною тяжелой борьбой
С моей безотрадной судьбой.
Забыл я порывы к немым небесам,
К воздушным и светлым мечтам...
Но память про вольную юность мою,
Как грустную тайну, люблю.
* * *
И одного еще мы проводили...
И молча долго мы сидим; и очи
Потупили с каким-то страхом тайным...
Все головы печальные поникли.
Как будто мы боимся перечесть
Оставшихся, - как будто мы заране
Перебираем ряд прощаний горьких, -
И нашей мирной, молодой семье
Мы шопотом "отходную" читаем...
Ах, тяжело! - так тяжело, что слово,
В сию минуту сказанное громко,
Нам кажется нахальным святотатством...
Молчим. И это важное молчанье,
Как черная монашеская ряса,
Покрыло нас - и с миром разлучило...
А в комнате как будто кто-то ходит,
И веют только что умолкнувшие речи...
ПРИМЕЧАНИЯ
Тексты вошедших в этот сборник стихотворений поэтов-петрашевцев
отличаются крайней разнохарактерностью.
Если, например, стихи Плещеева выдержали ряд посмертных изданий, не раз
будучи предварительно переизданы самим поэтом, то, напротив, Пальм и Дуров,
при жизни печатавшие свои стихи не иначе, как в повременных изданиях 40-60-х
годов, только теперь дождались, наконец, первого посмертного издания.
А Дмитрий Ахшарумов вообще не печатал самостоятельно своих юношеских
стихов: они дошли до нас лишь в качестве автобиографических документов в его
"Воспоминаниях".
Наконец, стихи Баласогло сохранились в полуанонимном издании.
При такой разнохарактерности входящих в эту книгу текстов были
различны, разумеется, и текстологические принципы, руководившие работой над
тем или иным из ее отделов.
В самом деле, можно ли было не варьировать, например, принцип отбора в
применении к Плещееву и, скажем, Дурову? Плещеева знают все; Дуров никому не
известен; степень же дарования у таких равно второстепенных поэтов - вопрос
спорный. Поэтому "полному", по возможности, Дурову сопутствует "избранный"
Плещеев.
Было бы ошибкой и единообразие в отборе пьес переводных: Плещеев
переводов имеет не больше, чем оригинальных вещей; а у Дурова, подобно
Жуковскому, переводы преобладают. Если бы решиться на исключение всех вообще
переводных вещей, то Плещеев пострадал бы значительно меньше Дурова; от
которого не осталось бы почти ничего. Поэтому переводы Плещеева "охранены
только в особых случаях; переводы же Дурова приравнены в оригинальным вещам.
Подобно Дурову, с возможной полнотой представлены, также Дм. Ахшарумов
и Пальм, но опять-таки по особым для каждого из них соображениям: Дм.
Ахшарумов - потому что все его стихи тесно связаны с идеологией и процессом
петрашевцев; стихи же Пальма, за исключением нескольких неудачных пьес, не
стоило подвергать отбору, потому что они целиком вмещаются в пределы 40-х
годов; кроме того они наглядно отражают на себе типичный для той эпохи (и,
следовательно, для петрашевцев) переход от поэтических жанров и форм
пушкинской школы и Лермонтова к поэтике и темам Некрасова. Впрочем,
"некрасовское" стихотворение есть уж у Баласогло...
Тем не менее этот последний представлен в нашем сборнике лишь
избранными, наиболее типичными стихотворениями, в виду хронологического
несовпадения его поэтической деятельности с возникновением и деятельностью
кружка петрашевцев.
Содержанию книги придана хронологическая последовательность, причем
первое место предоставлено тем поэтам, деятельность которых ограничивается
пределами 40-х годов (Баласогло, Пальм, Дм. Ахшарумов). Та же
хронологическая последовательность, по возможности, соблюдена и внутри
каждого из пяти отделов (по числу поэтов); однако, при отсутствии рукописей
и авторской датировки, часто приходилось руководствоваться только временем"
первого появления той или иной пьесы в печати, то есть датами цензурного
разрешения на сборнике или книге журнала.
Что касается работы над самым текстом, то она сводилась или: к сличению
нескольких разновременных изданий поэта (рукописями, как сказано,
пользоваться приходилось лишь в редких случаях), или к сверке посмертного
издания с единственным авторским изданием журнальным, или", наконец, просто
к извлечению произведений из старинных альманахов, газет и журналов, для
чего понадобилось пересмотреть все без исключения периодические издания 40-х
и многие 50-х и 60-х годов. Как правило, воспроизведению в основной части
книги подлежал последний исправленный самим автором вариант. Только в особых
случаях предпочтение отдавалось варианту первоначальному, когда позднейший
был явно продиктован цензурой. Впрочем, заглавия часто сохранены от
редакций первоначальных - в тех случаях, когда поэт заменял их при
переиздании простым указанием, что пьеса - переводная ("Из В. Гюго", "Из Р.
Прутца" и т. п.). Все эти случаи оговорены в примечаниях. Туда же отнесены
наиболее ценные варианты.
Перед примечаниями к каждому из пяти поэтов даны необходимые
биобиблиографические сведения. В "Приложении" помещены стихотворения поэтов,
в той или иной мере близких к петрашевцам: Ап. Григорьева и других, менее
известных.
При отсутствии автографов было бы излишним педантизмом сохранять
вышедшие теперь из употребления орфографические приемы "Иллюстрации" или
"Литературной газеты" 40-х годов, где впервые печатались издаваемые теперь
поэты. Отклонения от современного правописания в первопечатных редакциях
здесь поэтому игнорируются, за исключением тех редких случаев, когда мы
имеем дело с несомненными архаизмами в поэтическом языке: архаизмы эти
сохранены.
А. П. ПАЛЬМ
Александр Иванович Пальм, сын лесничего, служившего потом чиновником в
Вятке, родился в уездном городке Краснослободеке Пензенской губ. в 1822 г.
Мать его была крепостной. Воспитывался в Петербурге в Дворянском полку.
Окончив курс в 1842 г., выпущен был в гвардейский егерский полк, где к 1849
г. дослужился до чина поручика. С Петрашевским познакомился в августе 1847
г. и с тех пор стал посещать его "пятницы", ограничиваясь там, впрочем,
пассивной ролью слушателя. На следствии Пальм заявил, что до знакомства с
Петрашевским "не имел никакого понятия о социализме и либерализме...
Понятиям о социализме обязан Петрашевскому, у которого брал читать книги, и
социальные идеи, как новость, ... нравились". {"Петрашевцы, т. III, стр.
188-189.} Кроме Петрашевского, Пальм посещал также Спешнева: присутствовал у
него на том вечере, где петрашевец Н. П. Григорьев читал свою "Солдатскую
беседу"; это и было вменено ему в вину, как и присутствие при чтении
"преступного письма литератора Белинского".
Ближе всех Пальму из выдающихся петрашевцев был С. Ф. Дуров. В романе
"Алексей Слободан" Пальм позднее рассказал историю своего сближения с
Рудковским-Дуровым, выведя себя под именем Андрюши Морица и отнеся первую
встречу к 1845 г. (см. ч. 4, гл. V). Морил, - "худенький, стройный офицер",
с печатью "задумчивости, почти печали" на лице, "восторженный почитатель
Жорж Занда"; он "посвящал даже свои стихотворения этой далекой звезде
какого-то нового, чудного мира". В показаниях следственной комиссии Пальм
признался, что "написал повесть "Против брака", но потом бросил ее". {"Голос
минувшего", 1915, No 11, стр. 16.} Кроме Морица, с его жорж-зандизмом, есть
несомненно автобиографические черты и в самом Алексее Слободине, с его
близостью к бунтарской народной стихии, к "воровскому" пути с "красным
петухом"; безграмотная мать Алексея, с раскольничьей родней где-то в лесной
глуши и с бессознательной симпатией к "Пугачу", - мать самого Пальма, Анисья
Алексеевна, урожденная Летносторонцева.
Помимо автобиографических черт в романе "Алексей Слободин", Пальм 40-х
годов выведен еще в романе П. М. Ковалевского "Итоги жизни" под именем
Сережи Камеева. Познакомившись о Федором Семеновичем Сорневым (С. Ф.
Дуровым), Камеев "скоро и думал и смотрел на всё, как Сорнев", а Сорнев
"полюбил его, как любит старший брат меньшего..." Кроме Сорнева, восторг
Камеева возбуждает также и Павлонецкий (т. е. Петрашевский). {См. "Вестник
Европы", 1883, No 1, стр. 198, 567.}
Арестованный вместе с Дуровым и другими в ночь с 22 на 23 апреля 1849
г., Пальм был приговорен сперва к "смертной казни расстрелянием"; но в виду
принесенного им "в необдуманных поступках своих раскаяния" он присужден был,
в конце концов, только к переводу "тем же чином" из гвардии в армию.
{"Петрашевцы", т. III, стр. 337.}
"Один Пальм прощен, - писал Достоевский брату через несколько часов
после стояния на эшафоте, - его тем же чином в армию". {Ф. М. Достоевский,
Письма, т. I, стр. 128.} Это, между прочим, подтверждает, что Пальм менее
других петрашевцев был революционером и не отличался твердостью характера.
Поэзия не занимала большого места в деятельности Пальма. Начав печатать
стихи тотчас же по выходе из корпуса, под покровительством одного из
корпусных преподавателей, Федора Кони, сочувственно отметившего в
"Литературной газете" первые поэтические опыты бывшего своего ученика, Пальм
после 1847 г. стихов уже не печатал, {Кроме одного стихотворения,
включенного в роман "Алексей Свободин".} окончательно перейдя к прозе. Не
вспоминал он о своих стихах и позже; всё, что он успел напечатать в
1843-1847 гг., так и осталось затерянным в малоизвестных изданиях тех лет.
Таким образом, здесь делается первая попытка собрать поэтическую продукцию
Пальма.
В 1869 г. Пальм растратил "вверенные ему по службе деньги" (всего 14
000 руб.), как гласило предъявленное ему обвинение. Цело слушалось в
уголовном отделении Харьковской судебной палаты 27 марта 1873 г. Защищал В.
Д. Спасович; речь его является одним из источников биографии Пальма. {В. Д.
Спасович, Сочинения, изд. 2-е, СПб., 1913, т. V.} По приговору суда Пальм
провел три года в ссылке в Самарской губ. Позже он всецело отдался
литературной и сценической деятельности: кроме повестей и романов, писал
комедии, издавал газету "Театр" (1883), занимался антрепренерством, выступал
сам на сцене. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. был военным
корреспондентом "Нового времени". Умер Пальм 10 ноября 1885 г.
Два факта надо особо выделить в биографии Пальма: сохранившуюся на всю
жизнь дружбу с Дуровым и написанный отчасти под ее влиянием
автобиографический роман о петрашевцах - "Алексей Слободин". Как бы ни
оценивать этот роман с художественной стороны, за ним несомненно остается
значение мемуаров, правдиво освещающих историю кружка петрашевцев и живо
характеризующих его виднейших представителей (кроме Рудковского-Дурова и
самого Пальма-Морица, среди действующих лиц можно узнать Петрашевского,
Ястржембского, Плещеева, может быть, Достоевского). И недаром книга эта,
выдержав, кроме журнального, два отдельных издания, все-таки оставалась до
1905 г. в числе полузапрещенных, не допускавшихся "к обращению в публичных
библиотеках и общественных читальнях".
Что касается личных отношений с Дуровым, то Пальм, как только друг его
вернулся из Сибири, приютил его у себя, - сперва в Одессе, потом в Полтаве,
- дав ему возможность скоротать остаток бездомной жизни в своей семье. Позже
он сделал, что мог. в качестве литературного душеприказчика Дурова: издал
несколько посмертных его стихотворений и попытался издать их все отдельной
книгой (см. ниже).
Подобно другим петрашевцам, например, Плещееву, Пальм до конца жизни
чувствовал себя под особым полицейским и цензурным надзором: незадолго до
смерти его повесть "Последний сон" "цензура не только запретила, но
конфисковала рукопись", как писал он сам в одном из писем к Гр. Пальму.
{"Исторический вестник", 1911, No 3, стр. 1058.}
Нами печатаются все известные стихотворения Пальма, за исключением
четырех наиболее слабых пьес, не представляющих никакого интереса.
Опустелый дом. "Литературная газета", 1843, No 15, 18 апреля, стр. 293.
В том же номере "Литературной газеты" Ф. Кони, в обзоре "Журнальная
амальгама", приветствовал появление "нового поэта г. Пальма", у которого
"весьма замечательное дарование", "много теплоты", "много простоты в
изложении", "стих звучен, правилен, ... компактен".
Из Андрея Шенье ("Я помню те года, я был еще дитёй").. Там же, 1843, No
17, 2 мая, стр. 337. Французский подлинник - из отдела "Буколик и идиллий",
No XXXIII. Имя Шенье было популярно в среде петрашевцев; П. П.
Семенов-Тянь-Шанский запомнил, что "в кружке Петрашевского" прозвание Andre
Chinier получил Плещеев. {"Петрашевцы в воспоминаниях современников", 1928,
стр. 52.}
"Много горя, много дум тяжелых". Там же, 1843, No 21, 30 мая, стр.
419-420.
Элегия (Из Андрея Шенье). Там же, 1843, No 25, 27 июня, стр. 487.
Французский подлинник - "Bel astre de Venus de son front delicat".
Воспоминание. Там же, 1843, No 29, 25 июля, стр. 548-549.
Сказка про царя с царевной да про гусляра с заморским котом. Там же,
1843, No 41, 17 октября, стр. 729-735. Это - один из тех опытов в
народно-сказочном жанре, которые в изобилии стали появляться со второй
половины 30-х годов, после сказок Пушкина и "Конька-горбунка" Ершова (1834).
При некотором сюжетном сходстве с "Царем Салтаном", сказка Пальма
написана, однако, размером вовсе не пушкинским; один из трех чередующихся в
ней размеров - четырехстопный хорей без рифм, сплошь с одними женскими
окончаниями - ближе всего к размеру, которым написан "Бова" Радищева; другой
размер заимствован из "Песни про купца Калашникова" Лермонтова. От
Лермонтова же идет и песенная образность эпитетов, сравнений, а также и
прерывающих, иногда рассказ рефренов; в сказке есть даже два-три чуть
измененных лермонтовских стиха.
В сюжете сказки нашли отражение два распространенные в международном
фольклоре мотива: мотив "муж на свадьбе своей жены" и мотив о
любовнике-оборотне. Скрещение их придало традиционным схемам новый смысл:
хозяином положения на неудавшейся свадьбе оказывается не муж, явившийся под
видом гусляра (как, скажем, в былине о Добрыне и Алеше), а любовник.
Фольклорный материал здесь остроумно использован в духе идеологических
тенденций романов Жорж Занд.
В том же выпуске "Литературной газеты" (No 41, стр. 743) находим о
сказке Пальма сочувственный отзыв Федора Кони, заканчивающийся так: "Мы в
печатной нашей литературе в этом роде ничего не знаем, кроме сказки "О купце
Калашникове" Лермонтова".
Освобожденный узник. "Библиотека для чтения", 1844, Т. LXIII, отд. I,
стр. 73-74.
Из Шенье ("Приди к ней поутру, когда, пробуждена"). Там же, стр. 76.
Французский подлинник - отрывок VIII из отдела "Poemes".
А. Ф. Д - у ("Не вверяйся, друг мой, счастью"). Там же; вторично, без
изменений - в "Литературной газете", 1845, No 16, 3 мая, стр. 279.
Цыганке. Автограф - из собрания И. Е. Бецкого в Всесоюзной публ. библ.
им. В. И. Ленина в Москве. Впервые напечатано (с датой: "1844") в сб.
"Молодик на 1844 год", стр. 32-33 (ценз, разр. 22 марта 1844 г.).
Напутное желание. Автограф - из того же собрания, что и "Цыганке".
Впервые напечатано там же, вслед за предыдущим.
Няня. "Отечественные записки", 1845, т. XXXIX, стр. 254 (с датой:
"1844").
"Когда гляжу на городские зданья". Сб. "Метеор на 1845 год", стр. 33 (с
датой: "1844"). В рецензии на "Метеор", помещенной в "Литературной газете"
(1845, No 17, стр. 297-299), стихотворение Пальма приведено в качестве
одного из лучших в сборнике. Тема большого города и его социальных
противоречий весьма характерна для поэзии петрашевцев; она звучит, например,
в единственном дошедшем до нас стихотворном отрывке петрашевца Катенева:
Прости, великий град Петра.
Столица новая разврата,
Приют цепей и топора,
Мучений, ненависти, злата... {*}
{* "Петрашевцы", т. Ill, стр. 224.}
"Я сидел задумчив". "Литературная газета", 1845, No 16, 3 мая, стр.
279.
"Гляжу я на твои глубокие морщины". Там же, вслед за предыдущим.
Русские картины. "Иллюстрация", 1845, т. I, No 8, 26 мая, стр. 127.
Русская песня. "Литературная газета", 1845, No 21, 7 июня, стр. 360 (с
эпиграфом). С исправлениями (может быть, под давлением цензуры) и без
эпиграфа в "Иллюстрации", 1845, т. I, No 20, 25 августа, стр. 318. Приводим
наиболее существенные варианты исправленной редакции:
21 На Волге ль под грозой ты, песня, сложена?
23 _Иль_ с горя, как в избе расплачется жена,
24 А голова болит с заботы, да с похмелья?..
34 Под шумным говором приветливой дубровы;
35 Полегче на сердце, а после - всё равно
Многоточие в конце пьесы скрывает, конечно, цензурный пропуск;
пропущенный стих кончался, вероятно, словом "оковы" (к "дубровы"). "Русская
песня", о которой идет тут речь, - разбойничья, а разбойничество является
символом социального протеста; об этом свидетельствует эпиграф, устраненный
во второй редакции стихотворения, - первый стих той песни, которую поют
разбойники в "Дубровском" и пугачевцы в "Капитанской дочке" у Пушкина. Пальм
мог прочесть ее также в т. II "Сказавший русского народа" И. Сахарова (СПб.,
1837, стр. 262-263). Апологию этой народной песни, в противовес "светской
лжи", и представляет собою стихотворение Пальма. Фольклорный материал
оказывается использованным в соответствии с актуальными задачами литератора
40-х годов и на этот раз приобретает революционный смысл. Сходный мотив у
Некрасова ("Не гулял с кистенем я в дремучем лесу") появляется годом позже
(в 1846 г.).
Осенний день. Там же, 1845, No 22, 14 июня, стр. 369
Отрывок из рассказа. "Финский вестник", 1846, т. X, отд. I, стр. 71-78.
Поэма написана терцинами (пятистопным ямбом) - форма, в русской поэзии
встречающаяся крайне редко.
Валдая дар - реминисценция из популярного романса Ф. Н. Глинки
"Тройка". {"Песни русских поэтов", под ред. И. Н. Розанова, "Библиотека
поэта", стр. 152, 575.}
В альбом М. В. Г. ("Давно-давно я не писал стихов!"). "Невский альманах
на 1847 и 1848 годы", вып. I, СПб., 1847, стр. 188 (ценз. разр. 5 сентября
1846 г.). Повесть в стихах октавами, после "Домика в Коломне" Пушкина,
встречается у Лермонтова; октавами, но увеличенными до одиннадцати стихов,
написаны "Сашка" и "Сказка для детей". Октавы в повестях Фета и Алексея
Толстого - опять восьмистишные, как у Пушкина. Пальм следует Лермонтову, еще
увеличив число стихов до двенадцати, "Первая строфа Пальма и тематически
близка, к первой строфе "Сказки для детей". Незадолго до Пальма (в 1844 г.)
лермонтовской октавой пробовал писать Мей.
Перед грозой. "Северное обозрение", 1848, т. II, отд. I, стр. 23-24 (с
датой: "1846").
Обоз. "Репертуар и пантеон", 1847, кн. 6, отд. IV, стр. 135-136.
"Напрасно прозрачные глазки твои". Там же, вслед за предыдущим.
"И одного еще мы проводили". Извлечёте из гл. VI, ч. 4 романа Пальма.
"Алексей Слободин". Стихотворение приурочено, в ходе повествования, к одной
из "утрат", постигших "приятельский кружок", под которой подразумевается,
вероятно, неожиданная смерть Валерьяна Майкова летом 1847 г. Что
стихотворение относится именно к этому моменту, видно из дальнейшего
рассказа о дачной жизни в Полюстрове и о сближении Морица с "свежими
людьми". Как раз в Полюстрове в августе 1847 г. Пальм познакомился с
Петрашевским. {См. "Голос минувшего", 1915, No 11, стр. 16-17.}