Ожешко Элиза
Чья вина?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Kto winien.
    Текст издания: журнал "Современный Міръ", No 6, 1907.

   

Чья вина?

РАЗСКАЗЪ.

Элизы Ожешко.

Переводъ съ польскаго З. Пржибора.

I.

   Молодость ея прошла, но у нея до сихъ поръ еще были красивыя черты лица, стройная фигура и бѣлая гладкая кожа. Большіе огненные глаза отражали каждое движеніе души. Ея сѣрое платье было просто и изящно.
   Она въ изнеможеніи опустилась на кушетку, измученная разговоромъ съ хорошенькой молодой женщиной, которая только что вышла въ другую комнату, шелестя шелковыми юбками, съ злой усмѣшкой на устахъ.
   Все кругомъ говорило о достаткѣ и хорошемъ вкусѣ хозяйки. Были тутъ и хорошенькія картинки, и цвѣтущія растенія, и книги въ красивыхъ переплетахъ, и дорогой коверъ во всю комнату.
   Сѣрое осеннее небо глядѣло въ окна. Глубокая тишина этой отдаленной части города нарушалась лишь изрѣдка отдаленными отзвуками шумнаго центра. Хозяйка дома не любила шума: ея усталая душа искала покоя и уединенія.
   Но увы! покой отлетѣлъ отъ нея. Она невыразимо страдала.
   Руки ея были болѣзненно сжаты, глаза устремлены въ одну точку; страданіе глубокой морщиной легло на ея чело и болѣзненно сдвинуло ея брови.
   Молодая женщина была близка и дорога ея сердцу и уже не впервые заставляла ее страдать. То была ея дочь. Въ прошломъ году она вышла замужъ, но вскорѣ послѣ свадьбы разошлась съ мужемъ и теперь снова жила у матери. Трудно было чѣмъ-либо объяснить ея поступокъ. Она по природѣ своей никого не могла полюбить и покинула мужа только потому, что отъ рожденія была одержима недобрыми силами, которыя не поддавались ни воспитанію, ни ласкамъ и уговорамъ любящей матери.
   Она была чувственна, тщеславна, безсердечна, легкомысленна и ограничена. Все это скрывалось подъ личиною ангельской красоты.
   И теперь, слушая горячую прочувствованную рѣчь матери, она лилейной бѣлизною чела, небесной синевою глазъ, золотыми волнами волосъ, сладостью розовыхъ устъ, скромной граціей всего своего существа походила на ангела, слетѣвшаго съ неба или же на прекрасную грезу поэта. Казалось, она сейчасъ расправитъ крылья и вспорхнетъ на небо.
   Контрастъ между наружнымъ обликомъ и внутреннею пустотою этого созданія терзалъ сердце матери. Оно рвалось къ дочери. Ей хотѣлось прижать къ груди это обаятельное существо съ крикомъ; моя! моя дочка!-- но руки ея тотчасъ же опускались и чувство брезгливости проникало въ ея душу.
   Разговоръ шелъ о сынѣ и братѣ этихъ двухъ женщинъ. Онъ былъ лишь на годъ старше сестры, но уже носилъ на челѣ мученическій вѣнецъ. Онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ, и ему грозила еще большая опасность. Чѣмъ все кончится -- одному Богу извѣстно.
   Мать думала, что страданія брата пробудятъ въ сердцѣ сестры чувство жалости и напомнятъ ей дѣтскіе годы, когда они оба, сидя у ногъ матери, слушали бывало ея вдохновенныя рѣчи объ идеалахъ жизни. Онъ проникся этими идеалами и -- погибъ. Она же, въ умопомрачительномъ туалетѣ, сшитомъ у первокласснаго портного, потупляетъ скромно лазоревые глазки и ангельскимъ голоскомъ шепчетъ:
   -- Ахъ, мама! Какъ не стыдно Ванѣ такъ сильно огорчать васъ! Онъ всегда отличался неосторожностью. И при томъ такой фантазеръ!
   Мать заволновалась; "развѣ тебѣ не жаль брата? Развѣ тебя не пугаетъ его будущность?"
   Но дочь, съ лицомъ невинно терзаемой жертвы, только развела руками, дескать -- "я ничѣмъ не могу помочь".
   Возмущеніе матери обрушилось на дочь потокомъ горькихъ упрековъ. Не помощи, а капли сочувствія къ брату требуется отъ нея. Онъ страдаетъ, онъ виситъ надъ пропастью, а она, родная сестра, между тѣмъ, въ праздничныхъ одеждахъ, наслаждается жизнью! Она, съ высоко поднятой головой, съ улыбкой побѣдительницы на устахъ, ѣздитъ по баламъ, пикникамъ, и даже собирается ѣхать заграницу...
   По мѣрѣ того какъ говорила мать, лицо ангела теряло свое безмятежное выраженіе. На немъ отразился протестъ. Чарующая улыбка исчезла и злыя, обидныя слова полились изъ ея прелестныхъ устъ:
   "Какъ? Она должна отвѣчать за поведеніе старшаго брата? Она должна терпѣть наказаніе за его вину, за его дикія выходки. Ему, видите ли, угодно было отравить всѣмъ жизнь, и изъ за этого ее заставляютъ отказываться отъ удовольствій. Мало ей своего горя! Мало того, что ей навязали мужа, отъ котораго она еле-еле отдѣлалась.
   А теперь еще: не смѣй одѣться по людски! Сиди въ четырехъ стѣнахъ, какъ монахиня!..
   Мысль о томъ, что она можетъ уподобиться монахинѣ, показалась красавицѣ до того смѣшною, что ея неудовольствіе мигомъ исчезло. Она звонко расхохоталась и, со свойственной ей граціей, кинулась цѣловать руки матери.
   -- Мамочка, успокойся! Ты сегодня въ нервномъ настроеніи. Знаешь, я лучше пока уйду. Кстати -- меня давно ждутъ. А что касается Вани, то я право не знаю, чѣмъ я могу быть ему полезной. Ты научи, тогда я -- съ удовольствіемъ. Но -- предупреждаю: монахиней, даже изъ любви къ нему,-- я не буду! Ни-ни! Ни за что! Брр!
   Она шутливо вздрогнула и съ дѣтскимъ шаловливымъ смѣхомъ выбѣжала вонъ изъ комнаты.
   Въ этомъ дѣтскомъ смѣхѣ звучали непріятныя злыя нотки. Сердце матери почувствовало болѣзненный уколъ.
   Неужели эта легкомысленная эгоистка ея родная дочь? Неужели она произвела ее на свѣтъ?.. Увы, оно было такъ! И теперь материнское сердце не перестаетъ любить, въ то время какъ душа человѣка содрагается отъ отвращенія.
   Эти разнородныя ощущенія давно, давно знакомы ея сердцу... Вѣдь у этого легкомысленнаго созданія, кромѣ матери, былъ также и отецъ... И оно, какъ двѣ капли воды, походило на отца, и физически и нравственно.
   Его она когда-то любила, также любила, какъ теперь любятъ его дитя; любила за красоту и массу мнимыхъ качествъ. Но онъ оказался такимъ же чувственнымъ эгоистомъ, какъ его дочь. Онъ наслаждался жизнью и пилъ наслажденье изъ чаши наполненной человѣческими слезами.
   Онъ живъ еще до сихъ поръ, хотя для нея давно уже не существуетъ. Любимицѣ-дочери онъ до сихъ поръ даетъ средства для удовлетворенія желаній, столь понятныхъ его душѣ, но жена и сынъ ему совершенно чужды: его ледяное сердце давнымъ давно отвернулось отъ всего, что для нихъ свято и дорого.
   Ею овладѣли воспоминанія...
   Передъ ея умственнымъ взоромъ промелькнули, смѣняя другъ друга, сцены ужаса, униженія, скорби, отчаянія, пережитыя въ годы супружества, которое въ началѣ сулило ей столько любви, столько радости!
   И вмѣстѣ съ воспоминаніями въ душѣ ея возникъ вопросъ:
   -- Зачѣмъ жизнь такъ безжалостно обманула ее?
   Зачѣмъ вся жизнь состоитъ изъ лжи, изъ одного сплошного обмана?...
   Заалѣлъ востокъ. Взошло солнце. Лучезарное утро сулить восхитительный день. Но вотъ набѣжали тучи; грянулъ громъ, полилъ дождь и вихри забушевали надъ землею. Въ результатѣ -- сломанныя деревья, смятые цвѣты и замученные на смерть соловьи... А потомъ -- унылый сѣрый вечеръ, съ тусклыми лампами вмѣсто звѣздъ... А потомъ -- долгая глухая ночь, мракъ, холодъ и снѣгъ на могилахъ...
   Зачѣмъ людямъ даны чувства, свойство заблуждаться и прозрѣвать, чудные сны юности, послѣ которыхъ слѣдуетъ печальное пробужденіе къ дѣйствительной жизни. Зачѣмъ все это?.. Для какой цѣли?..
   Она стояла лицомъ къ лицу съ міровой загадкой. И чѣмъ больше она думала, тѣмъ тяжелѣе становилось у нея на душѣ. Мозгъ заволакивался туманомъ. Въ груди чувствовалась пустота.
   Солнышко между тѣмъ раздвинуло осеннія тучи и выглянуло на свѣтъ Божій. Оно скольнуло по занавѣскѣ и залило золотымъ свѣтомъ охапку хризантемовъ въ хрустальной вазѣ. Отъ переломленія лучей въ хрусталѣ родились и весело запрыгали по потолку радужные мотыльки.
   У другого окна запахла резеда. Корешки и£обрѣзы книгъ засіяли блѣднымъ золотомъ. На экранѣ рельефно выдѣлилась диковинная розовая птица съ серебряными перышками, вылитая подъ небомъ далекой Японіи.
   И на этомъ пестромъ блестящемъ фонѣ печальная фигура женщины, склоненной подъ бременемъ воспоминаній я неразрѣшенныхъ вопросовъ, казалась маленькой и ничтожной, а ея сѣрое платье казалось пепломъ, призракомъ тлѣнія и суеты мірской...
   Лучъ солнца, тотъ самый, который создалъ радужныхъ мотыльковъ и вывелъ изъ тѣни на свѣтъ Божій розовую птицу, упалъ также на листокъ исписанной бумаги. Женщина вдрогнула, точно отъ прикосновенія электрическаго тока и протянула къ нему руку.
   То было письмо сына.
   Оно пришло два часа тому назадъ и состояло лишь изъ нѣсколькихъ строкъ, но какъ дороги были ей эти строки! И пока она читала ихъ, крупныя слезы падали ей на руки, на платье, на письмо.
   И ей казалось будто, сквозь завѣсу изъ слезъ, она видитъ, вмѣсто письма, голову сына, склоненную къ ея ногамъ. Голова эта. глядѣла на нее живыми глазами...
   О, милый! Орелъ съ разбитыми крыльями. Несчастный страдалецъ...
   Но былъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ несчастнымъ? Нѣтъ. Онъ во стократъ счастливѣе сестры, которая, съ беззаботнымъ смѣхомъ наустахъ, летитъ въ пропасть. Оба они на краю пропасти.
   Всѣ мысли ея перепуталась. Она ощущала теперь только чисто физическую боль, отъ двухъ острыхъ ножей, впившихся въ ея сердце.
   Взрывъ остраго горя прошелъ. Она продолжала думать.
   Его пропасть полна священнаго пламени и въ ней погибло такъ много честныхъ людей.
   Не она ли, собственноручно, толкнула его въ эту пропасть?
   Но откуда она сама взяла идеи, которыя впослѣдствіи вложила въ его душу?
   Онѣ внушены ей кровью отца, погибшаго среди снѣговъ Сибири; молокомъ матери, которая полюбила отца за его страданія. Эти идеи звенятъ въ безмолвіи родныхъ полей, слышатся въ таинственномъ шелестѣ родныхъ лѣсовъ; ихъ шепчутъ золотые колосья и ароматная сирень у порога родного дома; ими полна алмазная роса и разноцвѣтныя разнообразныя облака родного неба...
   Она взяла ихъ изъ народныхъ сказаній, отъ народныхъ поэтовъ, воспѣвающихъ ангельскимъ хоромъ дѣянія предковъ, отъ яркаго свѣта, пробивающаго густой мракъ вѣковъ...
   И главнымъ образомъ повѣдало ихъ ей народное горе, которое тяготѣетъ надъ землею, отъ котораго гибнутъ цвѣты и соловьи, а роса превращается въ капли крови.
   Эти идеи она съ молокомъ передала сыну.
   Она сама, сама толкнула его туда, гдѣ онъ теперь
   Въ душѣ ея впервые родился вопросъ: хорошо ли она поступила?
   А если нѣтъ? Если они оба ошибались? Если его жертва безполезна... или даже вредна?
   
   ...Если муки твои не ведутъ къ вѣрной побѣдѣ,
   Если муки твои -- личное благо и не приносятъ пользы людямъ,
   -- Бѣги отъ мукъ!
   
   Если она, вопреки этому мудрому совѣту, пошла по ложному пути и увлекла за собою родное дитя? Если дитя ея гибнетъ "ради личнаго блага"?
   Кровавое благо!
   Она бросается на кушетку и оглашаетъ воздухъ громкими рыданіями.
   Давно исчезли съ сотолка радужные мотыльки. Давно потускнѣла позолота книгъ и альбомовъ. Но резеда по прежнему благоухаетъ и граціозные хризантемы красуются въ хрустальной вазѣ. Издали доносится лязгъ ножей и стукъ посуды.
   Звуки обыденной жизни возвращаютъ ее къ дѣйствительности. Она принадлежитъ къ тѣмъ натурамъ, которыя умѣютъ страдать въ одиночествѣ и побѣждаютъ свое горе безъ посторонней помощи.
   Она обводитъ комнату мутнымъ взоромъ и встаетъ.
   Нѣтъ, такъ нельзя... нельзя! Надо бороться! Авось милосердный Богъ удержитъ ея дочь на скользкомъ пути. А сына она увидитъ на дняхъ. Разрѣшенія на свиданье она уже добилась. Онъ не долженъ видѣть ея страданій.
   Перспектива предстоящаго свиданія согрѣла немного ея кровь. Жизнь вступаетъ въ свои права и зоветъ ее.
   Она дышетъ съ трудомъ, словно ей на грудь навалили большой камень, одинъ изъ тѣхъ камней, которыхъ такъ много въ полѣ у нея на родинѣ.
   Ей живо представляется родная деревня, дорога среди поля, придорожные камни, природа, среди которой она провела половину своей жизни. Вмѣстѣ съ тѣмъ у нея является сильная потребность въ воздухѣ, свѣжемъ вѣтеркѣ и открытомъ небѣ.
   Быстро одѣвшись, она спѣшитъ на улицу.
   Улица эта всегда ей нравилась потому, что лежала далеко отъ центра города; по обѣимъ ея сторонамъ тянулись дома съ садами, похожіе на деревенскіе дома, и здѣсь нельзя было встрѣтить никого съ кѣмъ бы пришлось вступить въ равнодушную и безцѣльную бесѣду.
   

II.

   Она шла медленно по панели. Складки черной накидки, расшитой стеклярусомъ, красиво облегали ея стройную фигуру. Изъ подъ широкихъ полей черной шляпы лицо ея казалось бѣлѣе и нѣжнѣе обыкновеннаго.
   Улица была пуста. Осеннее темно-сѣрое небо тяжело нависло надъ печальными деревьями, облеченными въ осенній золотисто-красны и уборъ. Ея распухшіе отъ слезъ глаза отдыхали, глядя на эти деревья.
   Никто не зналъ ея горя и ей некому было его повѣдать. Людямъ? Но люди такіе эгоисты. Они боятся чужого горя и притомъ глядятъ свысока на обиженныхъ судьбою собратьевъ. Она тоже въ свое время глядѣла на людей свысока. За то теперь, въ тяжелую минуту, у нея нѣтъ никого на свѣтѣ, никого кромѣ этихъ печальныхъ деревьевъ въ осеннемъ уборѣ.
   Вдругъ до ея слуха донеслись какіе то странные звуки. Она стала прислушиваться, но никакъ не могла понять, откуда они исходятъ. Гдѣ то за заборомъ или подъ воротами грубый, хриплый и монотонный голосъ бормоталъ почти безъ перерыва:
   
   Чикъ-чикъ! Чупъ-чикъ! Чикъ-чикъ-чикъ-чупъ-чикъ!
   
   потомъ:
   
   -- Подъ-подъ-подъ-сюда!
   
   и снова, точно автоматъ:
   
   -- Чупъ-чикъ! Чикъ-чикъ! Чупъ-чикъ-чикъ-чикъ!
   
   Минуту спустя изъ подъ дорогъ ближайшаго дома вышла на панель толстая, тяжелая, сѣрая женская фигура, вслѣдъ за нею выбѣжала желтенькая собачка.
   Это не простая нищенка. На плечѣ она несетъ длинную палку, съ острымъ крюкомъ на концѣ.
   Это -- старьевщица. Длинная палка съ крюкомъ служитъ ей для того добыванія разнаго хлама изъ мусорныхъ ямъ. А собачка съ длинной спутанной шерстью, которая постоянно забѣгаетъ впередъ, поднимая кверху острую мордочку и съ вопросомъ заглядывая въ глава своей хозяйкѣ, собачка эта -- ея товарищъ.
   Отекшія ноги старьевщицы обернуты въ грязныя тряпки и всунуты въ жалкіе опорки. Онѣ утратили всякое подобіе человѣческихъ, а тѣмъ болѣе женскихъ ногъ. По нимъ треплется обдерганный подолъ грязной юбки. Сгорбленныя плечи и голова старухи закутаны въ грубый заплатанный платокъ. Она очень бѣдна и очень стара, судя по ея тяжелой походкѣ и старческому однообразному бормотанью.
   Двѣ женщины, столь различныя по виду и положенію, шли довольно долго, почти рядомъ по панели. Наконецъ старьевщица устала. Подойдя къ скамеечкѣ, расположенной у забора, подъ тѣнью дерева, она съ болѣзненнымъ стономъ опустилась на нее. Собачка послѣдовала за нею. Она прыгнула на скамейку, юркнула подъ монументальный локоть своей хозяйки и прижалась къ ней. Старуха, не глядя на собачку, затянула опять свое чикъ-чикъ. Но въ тонѣ теперь слышалась ласка.
   Взглядъ нарядной дамы невольно упалъ на лицо старьевщицы. Она вздрогнула. Что-то знакомое далекое зашевелилось въ ея памяти. Кто это? Лицо несомнѣнно было знакомое.
   Она миновала скамейку, но мысли ея продолжали работать надъ разрѣшеніемъ этого вопроса.
   И вотъ, словно изъ тумана, выплыло передъ нею далекое прошлое... стѣны родительскаго дома, бесѣдка въ саду, и въ бесѣдкѣ двѣ молодыя дѣвушки, занятыя рукодѣльемъ...
   Пройдя нѣсколько шаговъ, она машинально повернула назадъ и пошла по направленію къ скамейкѣ, на которой, подъ сѣнью золотисто-красной груши, сидѣла нищая. Инстинктъ влекъ ее впередъ. Ей во что бы то ни стало надо было убѣдиться...
   Минуя скамейку, она внимательно посмотрѣла на старуху. Но въ тотъ же мигъ потупила взоръ. О диво! Изъ-подъ морщинистыхъ желтыхъ вѣкъ на нее глядѣли совершенно молодые, лазурные глаза, блещущіе недобрымъ огонькомъ.
   Эти глаза были такого рѣдкаго голубого цвѣта, что при видѣ ихъ исчезла оболочка грязи и нищеты и въ памяти нарядной дамы воскресла прелестная дѣвушка, веселая, свѣженькая и нѣкогда столь близкая ея сердцу.
   -- Юля!
   Имя это было отголоскомъ прошлаго. Оно было тѣсно связано съ родительскимъ домомъ. Тамъ она знала ее. Юлія была дочерью мелкаго конторщика въ имѣніи отца и росла вмѣстѣ съ нею въ качествѣ не то горничной, не то компаньонки. Она была общей любимицей и баловницей. Обѣ дѣвушки носили одно и то же имя. Для отличія, одну звали Юлей, а другую, Юленькой. И вотъ... Возможно ли?.. Такъ низко?.. Такъ безповоротно... Но можетъ быть она ошибается?..
   Повинуясь внутреннему импульсу, она опять вернулась назадъ.
   Старьевщица сидѣла по прежнему подъ грушей и глядѣла въ упоръ на идущую къ ней навстрѣчу даму. И вдругъ она захохотала.
   Смѣхъ ея былъ ужасенъ. Онъ походилъ на зловѣщій свистъ.
   Хохоталъ призракъ нужды, раздвигая распухшія, раздавленныя губы нищей.
   Смѣхъ этотъ рѣзнулъ по сердцу сострадательную подругу. Она прошмыгнула мимо и ускореннымъ шагомъ продолжала свой путь. Въ душѣ ея не осталось ни малѣйшаго сомнѣнія. Это -- Юля, та прежняя, красивая и веселая дѣвушка. О, Господи! Что сдѣлала изъ нея жизнь! Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она потеряла ее изъ виду, забыла о ней. Теперь только, смутно, вспомнилось ей таинственное исчезновеніе дѣвушки изъ дому. Говорили, будто Юля поселилась въ городѣ съ кѣмъ то. Грустная обыденная исторія: сперва путь, усѣянный розами, на который привели дѣвушку ея лазурные глазки,-- а потомъ -- мракъ и нищета. То было давно, давно... И вотъ жизнь свела ихъ снова... Но что она съ ними обѣими сдѣлала!..
   Да, съ обѣими. У той тѣло покрытое лохмотьями, у нея -- душа покрытая ранами. И какими глубокими ранами. Она, правда, забылась на минуту, но теперь боль съ новой силой проснулась въ ней, и тысячи ножей снова вонзились въ ея сердце.
   Ей хотѣлось броситься на землю и головою биться о плиты тротуара. Но она сдержалась и усиленно стала думать о несчастной Юлѣ, которая все-таки была счастливѣе ея.
   Въ дни счастливой юности онѣ были подругами и дѣлили между собою радости жизни. Теперь онѣ должны поддержать другъ друга въ горѣ. Она грязна и въ лохмотьяхъ! Ну такъ что же? Всякая разница положеній, всякая условность должна разсѣяться какъ дымъ передъ кровавымъ призракомъ владыки Земли -- Страданія.
   Она быстро повернула назадъ. Она удвоила шаги. Она почти бѣжала.
   Но скамейка подъ грушей была пуста.
   Ушла! Куда ушла? Откуда узнать? Пошла ли она направо, или находится гдѣ-нибудь тутъ, поблизости, въ одномъ изъ дворовъ, у мусорной ямы. Мысль о мусорной ямѣ заставила ее содрогнуться. Привычки всей жизни, изысканный вкусъ, протестовали противъ грязи и подымали въ ней физическое чувство отвращенія, но душа ея рвалась къ этой несчастной. Поскорѣе бы найти ее, обнять, утѣшить, вытащить изъ мусора!..
   Она заглянула поочередно въ каждыя ворота.
   Въ первомъ, во второмъ, въ третьемъ дворѣ -- никого! На улицѣ также -- почти никого.
   Ахъ, наконецъ!.. Она увидала свою Юлю посреди большого двора, склоненную надъ помойкой...
   

III.

   Сгорбившись въ три погибели, съ вытянутой впередъ шеею, старьевщица безпокойно заглядывала въ яму, обнесенную довольно высокой деревянной рамкой. Ея маленькія, нѣкогда очень красивыя, но теперь похожія на обожженыя деревяшки руки, держали длинную палку съ крючкомъ, но бездѣйствовали. Деревянная рамка мѣшала ей проникнуть въ яму. Глаза ея безпокойно блуждали, отражая досаду и неудовлетворенное желаніе, а изъ устъ ея вырывались нетерпѣливые шипящіе звуки:
   -- Чикъ-чикъ! Чупъ-чикъ-чикъ!
   Собачка перепрыгнула черезъ преграду и исчезла въ мягкой кучѣ мусора и отбросовъ всякаго рода. Она прыгала по зыбкой почвѣ, совершенно засыпанная пылью, и только по временамъ на поверхности ямы мелькали ея мохнатыя ушки, да желтыя космы всклокоченной шерсти. Она шарила, нюхала, копала, проваливалась и опять выкарабкивалась наружу, поощряемая монотоннымъ ворчаніемъ старухи: "Чупъ-чикъ! ищи чикъ-чикъ! ищи!" -- пока, наконецъ, не выскочила наружу съ длинной тряпкой въ зубахъ. Тряпка очевидно была когда-то краснаго цвѣта. Собачка подала свой трофей хозяйкѣ. Та быстро и жадно схватила тряпку и запихала ее въ холщевый мѣшокъ.
   Минуту спустя желтенькое животное было снова за работой. Оно бѣгало по мусору, рылось въ немъ передними лапками, проваливалось. Затѣмъ оно снова выскочило на поверхность и, выражая свою радость веселыми прыжками, подало хозяйкѣ что-то блестящее. Старьевщица жадно схватила блестящій предметъ и также засунула въ мѣшокъ. Не успѣлъ этотъ предметъ, оказавшійся старымъ потрепаннымъ, но когда-то роскошно вызолоченнымъ переплетомъ для книги, исчезнуть въ мѣшкѣ старьевщицы, какъ собачка была уже опять въ ямѣ и опять работала во всю...
   Оказывалось, что собачка была помощникомъ старухи, веселымъ трудолюбивымъ помощникомъ. Ея прыжки были граціозны и эластичны. Ея острая смышленная мордочка постоянно поворачивалась въ сторону хозяйки и радостнымъ лаемъ вела съ нею разговоръ. А та бѣдная, сгибаясь все ниже и ниже надъ ямою, куда не могла сама попасть, щупала мусоръ клюкою и съ горящими отъ внутренняго огня глазами, не переставая повторяла свою ласковую просьбу:
   -- Чупъ-чикъ... ищи... ищи... чикъ-чикъ!
   Чупъ-чикъ усердно искалъ, находилъ, подавалъ свою находку...
   Дворъ былъ пустъ. На помойную яму, на этихъ двухъ созданій, добывающихъ въ потѣ чела изъ ничего, изъ тлѣна, горькій кусокъ хлѣба, глядѣли только большія окна красивой дачи, украшенныя цвѣтаки и занавѣсками, глядѣли желто-красныя деревья сосѣдняго сада и широко раскрытые глаза изящной дамы въ стеклярусной накидкѣ. Большіе темные глаза съ золотистымъ блескомъ глядѣли съ изумленіемъ и тоскою на старьевщицу и ея трудолюбиваго помощника. Наконецъ она прошептала:
   -- Юля!
   Но старуха не услыхала или сдѣлала видъ, что не слышитъ ея призыва. Все ея вниманіе было сосредоточено на предметѣ, который только что нашла собачка и держала во рту, задорно поднявъ кверху мордочку. То была большая кость съ остатками желтаго жира и чернаго мяса. Собачка чувствовала, что имѣетъ нѣкоторое право полакомиться этимъ подобіемъ пищи или по крайней мѣрѣ испытывала сильное желаніе сдѣлать это, потому что она не отдавала кость и даже гнѣвно заворчала на хозяйку, когда та покусилась отнять у нея добычу. Тогда похожая на сухую деревяшку р)чка такъ сильно ударила своего товарища по взъерошенной отъ гнѣва спинкѣ, что тотъ съ визгомъ припалъ къ землѣ. Кости онъ однако не выпустилъ изо рта и поглядывалъ на обидчицу испуганными злыми глазами.
   -- Отдай, Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ! Отдай! От-дай!-- шипѣла, дрожа отъ гнѣва старуха.
   Собака отвѣчала глухимъ и злымъ ворчаніемъ.
   Борьба человѣка съ животнымъ, раздраженнаго, разгнѣваннаго человѣка съ преданнымъ и любящимъ его животнымъ, борьба изъ-за жалкихъ крохъ пищи, этихъ желтыхъ и черныхъ пятенъ на бѣлой кости, была до того дикой и чудовищной, что женщина въ черной накидкѣ дважды воскликнула:
   -- Юля! Юля!
   Безумный испугъ и безграничное состраданіе придали силу ея голосу. Но старуха отъ этого голоса еще болѣе разсвирѣпѣла. Она съ бѣшенствомъ ударила бѣдное животное палкой, и кость выскочила у него изо рта.
   Но тутъ со старухой произошла мгновенная перемѣна.
   Лицо ея вдругъ передернула болѣзненная судорога. Она метнулась къ ямѣ, и протягивая руки впередъ, стала поспѣшно и страстно гладить спину, грудь, голову своего вѣрнаго товарища, приговаривая съ тоскою:
   -- Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ... собачка! Бѣдная, добрая собачка! Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ... собачечка! Собаченочка моя! Бѣдненькая!
   Она жалѣла его, просила у него прощенія... Искривленными пальцами она разгребала мусоръ, разыскивая свалившуюся въ яму кость. Разыскавъ кость, она поднесла ко рту собачки и стала просить:
   -- На, возьми, Чупъ-чикъ! ѣшь, собачка, ѣшь. Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ...
   Въ голосѣ ея слышалась униженная мольба. Она готова была расплакаться отъ горя и раскаянія.
   Добрый товарищъ не заставилъ себя упрашивать. Онъ легко простилъ и прыгнувъ на всѣ четыре лапки, завилялъ хвостомъ и лизнулъ ласкающую его руку. Затѣмъ, растянувшись удобно на краю мусорной ямы и закинувъ на спину уши, онъ сталъ глодать спорную кость.
   Она стояла надъ нимъ выпрямившись, вытирала ватнымъ рукавомъ кацавейки налитое кровью лицо и весело твердила:
   -- Чупъ-чикъ! Чупъ-чикъ-чикъ-чикъ!
   Тихій голосъ произнесъ опять:
   -- Юля!
   А потомъ настала тишина. Слышенъ былъ только мягкій шелестъ деревьевъ, да скрипъ кости въ зубахъ голодной собаки.
   Лазурные глаза старьевщицы глядѣли въ упоръ на женщину въ черной накидкѣ, глядѣли съ досадой и насмѣшкой. Голосомъ хриплымъ, передразнивающимъ она заговорила:
   -- Юля! Юля! Сама знаю, что Юля. Чего стоишь надо мною, какъ бѣсъ надъ грѣшной душою, и пищишь: Юля! Юля! Я не оглохла. Слышу. И раньше слышала, да отвѣчать не хотѣла. Ну, положимъ, я -- Юля. А ты за то барышня... Юлинька... королевна... а теперь и цѣлая королева. Думаешь не узнала? Сразу узнала, и засосало у меня подъ сердцемъ. Чуть было не плюнула на твое бѣленькое личико, да на твое платьице съ перышками. Уйди на милость! Отвяжись! Не скули надъ душою: Юля! да Юля! Какой чортъ тебя принесъ? Чего тебѣ отъ меня надо?
   Женщина въ стеклярусной накидкѣ заговорила сквозь слезы:
   -- Чего ты сердишься? Развѣ я желаю тебѣ зла? Я тебя узнала, и мнѣ стало такъ больно, что я пошла искать тебя. Вѣдь мы вмѣстѣ росли... вмѣстѣ были молоды и счастливы...
   Взволнованный голосъ былъ прерванъ свистящимъ смѣхомъ.
   -- Пфи! пфи! пфи!-- смѣялось толстое сѣрое существо, протягивая передъ собою клюку и передразнивая:
   --...вмѣстѣ молоды и счастливы! А теперь ты развѣ несчастна? А? Скажи? Тебѣ можетъ быть ѣсть нечего? Иль ты живешь въ грязной норѣ? Иль у тебя нѣтъ вышитыхъ бусинками платьицъ? Эхъ, матушка! есть у тебя все, чего душа проситъ. Такія не погибаютъ.
   Слюна выступила на ея запекшихся губахъ. А другія губы, дрожа отъ волненія, зашептали:
   -- Я несчастлива!
   Но старуха не слушала ее.
   -- Вмѣстѣ были молоды... Правда! Я только на годъ или на два постарше, а поглядите добрые люди, какое у нея бѣленькое личико, какая фигурка! Морщинъ одна чуточка. Прелесть, да и только. Года скатились по ней, какъ вода по камню. Да развѣ это не камень? Развѣ она когда-нибудь подумала о людяхъ, пожалѣла ихъ? Развѣ такая особа проводила ночи въ слезахъ, одинокая, брошенная, на больничной койкѣ!.. Вѣстимо, изъ породы піявокъ. Напоена кровью человѣческой, а потому свѣжа и хороша. Пфи! Пфи! Пфи!
   Клюка тряслась, а рваная кацавейка вздрагивала отъ свистящаго смѣха. Она презрительно пожала плечами и поворачиваясь лицомъ къ собакѣ, затянула:
   -- Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ... чикъ! Кушай, собачка... Кушай на здоровье. Бѣдная, добрая собачка! Чупъ-чикъ... чикъ... чикъ.
   Она гладила собачку, при чемъ крупные слезы падали на мохнатую шерсть Чупъ-чика.
   Женщина въ черной накидкѣ увидѣла эти слезы. Она увидѣла также два большихъ красно-синихъ рубца на щекѣ и на шеѣ старухи. Они говорили о глубокихъ ранахъ, о безсонныхъ ночахъ на больничной койкѣ... Они походили на клейма, выжженныя варварскимъ закономъ на тѣлѣ преступника.
   Голосомъ, переполненнымъ состраданія, она снова заговорила:
   -- Юля, выслушай, меня! Мы вѣдь любили другъ друга! Помнишь мою добрую мать и отца моего, который взялъ тебя въ свой домъ, потому что твой родной отецъ билъ тебя до полусмерти? Помнишь нашъ тихій красивый домъ, гдѣ мы росли, играли и учились вмѣстѣ. Чего же ты сердишься на меня? Мнѣ такъ жаль тебя... мнѣ такъ сильно хочется сдѣлать что нибудь, чтобы... чтобы тебѣ...
   Она испуганно оборвала свою рѣчь на полусловѣ, потому что въ воздухѣ зазвучалъ опять неумолимый свистящій смѣхъ.
   -- Пфи! Пфи! Пфи! Сказала, что знала, сказала, что знала... а сама ничего не знала. Дура! А еще образованная. Пфи! Пфи! Пфи!
   Она выпрямилась и потрясла въ воздухѣ клюкою.
   -- Любили другъ друга! Красивый домъ! Добрая мамаша! Ерунда, все это! Кто тебѣ сказалъ, что я любила тебя въ то время, когда ты въ залѣ играла на фортепьяно, а я въ дѣвичьей гладила твои юбки. Когда ты гуляла по саду съ красивымъ баричемъ-женихомъ, а я, лежа въ травѣ, заливалась горючими слезами, думая съ отвращеніемъ о сынѣ эконома, за котораго твоя добрая мамаша норовила меня выдать замужъ.
   Для тебя пѣвучія клавиши фортепіано, а для меня вонючій утюгъ. Для тебя красивый и образованный баринъ, для меня мужикъ -- съ красной мордой и грязными лапами. Для тебя весь міръ, для меня сельскій огородъ съ морковью и крапивой и тяжелый мужнинъ кулакъ. И ты думала, и твоя мамаша думала, что я не понимаю ничего, что я не чувствую обиды, что я не спрашиваю у солнца, да у темной ночки: за что? Чѣмъ я хуже тебя? Лицомъ я была даже покрасивѣе, а душа моя была тогда чиста какъ хрусталь. Мы любили другъ друга!.. Пфи! пфи! пфи! Впрочемъ, я любила тебя, когда ты, бывало, обнимешь меня какъ равную и вмѣстѣ бѣжимъ въ садъ; или когда, бывало, ты усадишь меня съ собою рядышкомъ въ красивой комнатѣ. Тогда я любила тебя, такъ любила, что жизнь готова была отдать за тебя. Но въ остальное время я была твоимъ лютымъ врагомъ и своими руками готова была задушить тебя. Вонъ оно что!.. Во мнѣ говорила обида. Понимаешь ты, что такое обида? Тебя вѣдь никто не обижалъ. Ты сама всякаго обидишь. Ну, и радуйся, только не лѣзь ко мнѣ. Вѣдь я тебя не звала.
   Я хозяйка помойной ямы. Она мой домъ, мое царство. Ты на нее не имѣешь никакихъ правъ. Или, быть можетъ, вы рѣшили отнять у бѣднаго человѣка и помойную яму? Не даромъ обносите ее заборомъ. Такая мода, видите ли пошла, чтобы помойки заборами обносить и тѣмъ у бѣднаго человѣка послѣдній кусокъ изъ горла вырывать. Но не безпокойтесь -- я достану. А чего не достану сама, то достанетъ мнѣ моя собака. Она лучше во стократъ васъ всѣхъ вмѣстѣ взятыхъ. Чупъ-чикъ-чикъ-чикъ...
   Она вся тряслась, задыхалась, бѣлки ея глазъ налились кровью. Она наклонилась къ собачкѣ, выхватила кость изъ ея лапокъ и проворнымъ движеніемъ бросила въ мѣшокъ. Затѣмъ, вытянувъ палку впередъ и ударяя ею по мусору, она зачастила:
   -- Чупъ-чикъ! Ищи, ищи чикъ-чикъ!
   Собачка кинулась въ яму. Но въ старухѣ все кипѣло. Ей надо было высказаться до конца. Она снова повернулась къ нарядной дамѣ.
   -- Красивый домъ! Благодѣтели! Ну, васъ къ чорту! Мой отецъ былъ пьяница и билъ меня, мачиха морила голодомъ. За то послѣ такой жизни бракъ съ сыномъ эконома да полотье крапивы показались бы мнѣ раемъ земнымъ. Потому что объ другомъ раѣ я и понятія бы не имѣла. Но вы сжалились надо мною! Вы показали мнѣ красивый домъ и пріучали ко всякаго рода разносоламъ. Вы сдѣлали изъ меня хорошенькую, балованую дѣвушку и затѣмъ... выходи замужъ за экономова сына! Мы свою дочку за барина выдадимъ, тебѣ же и экономъ въ пору. А не хочешь, такъ иди въ услуженіе, потому что мы переѣзжаемъ въ городъ. Но я не захотѣла вашего эконома, и въ услуженіе не пошла. Мнѣ хотѣлось тоже барина, и баловъ, и разносоловъ. Развѣ я не привыкла ко всему этому въ красивомъ домѣ? И вотъ... вмѣсто крапивы на огородѣ, я вытаскиваю теперь мусоръ, да обглоданныя собаками кости изъ помойныхъ ямъ. Вотъ куда меня завело ваше милосердіе. Не попрекай меня благодѣяніемъ твоего папашеньки, потому что всѣхъ вашихъ папашенекъ кровопійцевъ...
   -- Замолчи!-- Крикнула женщина въ черной накидкѣ, и дрожа всѣмъ тѣломъ, обливаясь слезами, она схватила за руку старуху. Клюка со звономъ покатилась на мостовую. Багровые рубцы ярче выступили на лицѣ нищей.
   -- Замолчи! Не проклинай моего отца! О, Господи! Кто сдѣлалъ тебя такой несчастной и озлобленной. Кто? Что? разскажи!..
   Голосъ старухи былъ менѣе порывистъ, зато болѣе суровъ и мраченъ, когда она заговорила снова:
   -- А тебѣ какое дѣло? Развѣ ты до сихъ поръ интересовалась мною? Ты плясала на балахъ, грызла конфекты и даже ни разу не справилась обо мнѣ. А теперь... Фи! Фи! Фи! Вспомнила бабка про дѣвичникъ. Кто да что? Ну, такъ и быть скажу тебѣ кто да что. Вотъ, гляди!..
   Приподнявъ высоко на воздухъ свою клюку, старуха указала ею на окна съ цвѣтами и занавѣсками.
   -- Вотъ кто! Вотъ что! Эти бѣлыя палаты... эти цвѣточки... эти занавѣсочки и... людишки, живущіе за этими занавѣсочками. Всѣ вы! Тотъ баринъ, которому я когда то приглянулась, ты, твоя милосердная мамаша, всѣ тѣ, которые ѣдятъ сладкіе пироги, а бѣднымъ людямъ выкидываютъ обглоданныя кости въ окошко. Вотъ тебѣ весь сказъ! А теперь убирайся по добру по здорову.
   Она отвернулась и стала звать собаку:
   -- Чупъ-чикъ! Чупъ-чикъ! Поди ко мнѣ, собачка! Пойдемъ отсюда, подальше. А она пусть себѣ тутъ стоитъ хоть до конца свѣта. Что мы ей? И что она намъ! Пойдемъ, Чупъ-чикъ чикъ-чикъ!
   И закинувъ на плечи мѣшокъ, съ клюкою въ рукахъ, она направилась къ воротамъ дачи. За нею слѣдомъ побѣжала желтенькая собачка, эластично подпрыгивая и весело потрясая въ воздухѣ вышитой грязной тряпкой.
   Нарядная дама замерла на краю мусорной ямы. Лицо ея было мертвенно блѣдно и безпорядочныя мысли тѣснились въ ея мозгу.
   -- Она права... права! Я ни разу не справилась о ней!.. Я не думала о ней... я забыла думать... Она страдала... она гибла... а я забыла...
   Мысли эти давили ей мозгъ и толкали ее впередъ. Быстро бросилась она догонять нищую и догнала подъ сводами воротъ.
   -- Юля!.. Я не въ силахъ такимъ образомъ разстаться съ тобою... я не могу тебя покинуть... Я виновата передъ тобою... Я не справлялась о тебѣ... я забыла... но не ради веселья, не ради баловъ... а потому, что у меня тоже было горе... Я тоже страдала... Я задыхалась отъ боли... Потому-то я теперь и понимаю тебя... Юля! выслушай меня!..
   Старуха воззрилась на нее своими бирюзовыми глазами. Сколько злости, сколько ироніи было въ ея взглядѣ, когда она просвистала свой отвѣтъ:
   -- Фи! Фи! Фи! Кто же сдѣлалъ больно нашей барынькѣ? Любвишка завелась,-- поди и отъ муженька влетѣло?
   -- Замолчи! Не шипи! Не будь такой несправедливой... я тебѣ все скажу... Я не была счастлива съ человѣкомъ, который возбудилъ въ тебѣ зависть.
   -- Не была счастлива? Пфи! Пфи! Пфи! Развѣ я не угадала? Надоѣлъ?.. Мало было одного, захотѣлось еще другого покрасивѣе? Какое несчастье, подумаешь!
   Какимъ безконечнымъ злорадствомъ заискрились ея голубые глаза! Какое торжество разлилось по ея старушечьему лицу!
   Такая чрезмѣрная злоба задѣла наконецъ за живое терпѣливую женщину въ черной накидкѣ.. Въ душѣ ея сталъ также закипать гнѣвъ.
   -- Ты несправедлива. Несчастье озлобило тебя. Чтобы уменьшить твою зависть ко мнѣ, чтобы смягчить твое сердце, я скажу тебѣ про самое главное мое горе... У меня сынъ въ тюрьмѣ!..
   -- Фи! Фи! Фи! Барчукъ попалъ въ тюрьму? Поздравляю! За что же? Продулся въ картишки?.. Увезъ чужую жену?.. Или, быть можетъ, обокралъ банкъ, чтобы угостить товарищей шампанскимъ?
   Изъ подъ черной шляпки блеснулъ взоръ полный благородной гордости. Прерывающимся отъ волненія голосомъ мать прошептала:
   -- Онъ погибъ за родину!
   Пронзительный и долгій смѣхъ былъ ей отвѣтомъ. Нѣсколько капель слюны брызнуло на ея накидку.
   -- Родина? Кэк-са? Не видала, не слыхала. Барскія выдумки! Не про насъ писано!
   Голосъ, дрожащій отъ кровной обиды, залепеталъ:
   -- Такъ, можетъ быть, ты поймешь другое... дочь моя опасно больна.
   -- Не важно! Наймешь докторовъ, повезешь въ теплые края; станешь пичкать жареными голубями, да виномъ сладкимъ поить -- и выздоровѣетъ! Вѣдь васъ богачей и болѣзнь не пройметъ. Вывернетесь своей деньгой, да разумомъ.
   Тогда женщина въ черной накидкѣ, на которой, среди блестящаго стекляруса, виднѣлось нѣсколько капель мутной слюны, воскликнула:
   -- Ты злая! Адски злая!
   И быстро повернувшись спиною къ обидчицѣ, она поспѣшила чрезъ ворота на улицу.
   Но та невѣдомая сила, которая сидѣла у нея въ сердцѣ, толкнула ее обратно. Она вернулась, прижала холодныя руки къ пылающему лбу, потомъ къ щекамъ, и заговорила:
   -- Послушай, Юля! Ты несправедлива, ты зла, но я передъ тобою все-таки виновата, а потому... послушай... пойдемъ со мною! Я устрою тебѣ уголокъ въ своемъ домѣ, подѣлюсь съ тобою кускомъ хлѣба и нарядными платьями, найду тебѣ работу болѣе легкую и пріятную... Чупчика твоего буду любить и ласкать... Пойдемъ ко мнѣ!
   Не свистъ, а какой-то вой послышался ей въ отвѣтъ.
   -- Гу-гу-гу! Зоветъ къ себѣ въ домъ! Какая добрая! Ангелъ!.. Ухъ, какъ мнѣ хочется содрать съ тебя всѣ эти балаболки! А ты развѣ подаришь мнѣ свой домъ? Развѣ я буду тамъ хозяйкой и барыней? Вѣдь я имѣю такіе же права на домъ, какъ и ты! Но онъ твой, а не мой. Съ милости жить зовешь къ себѣ. Ухъ, какъ мнѣ хочется... Не дождаться тебѣ чести, чтобы я и собака моя, пошли къ тебѣ на хлѣба. Эта собака въ тысячу разъ лучше тебя. Она мнѣ другъ... она мнѣ слуга. А я твоей слугой не буду. Подохну съ голоду, а не возьму твоего хлѣба. Потому, что онъ мой... Ты украла у меня его... И домъ украла... И ве прочее...
   Тутъ она вспомнила словечко, слышанное ею въ подвалѣ, среди пьяной толпы. Она съ особымъ вкусомъ его выкрикнула:
   -- Ты -- буржуйка! и совершенно забылась. Уступая животному инстинкту, который давно подсказывалъ ей безумную мысль, она протянула руку, зацѣпила крюкомъ за воротникъ накидку прежней подруги и злобно рванула ее впередъ. Накидка соскользнула на землю. Вмѣстѣ съ нею на камни подворотни упали сорванные съ цѣпочки золотые часики.
   -- Золото сыплется! Пфи! Пфи! Пфи! Вотъ, что я сдѣлаю съ этой игрушкой!.. Она тикала у твоего сердечка!.. Жаль, что это не само сердечко! Гу-гу-гу! Я бы и его охотно!.. охотно!.. Вотъ такъ... такъ.
   Она подалась всѣмъ тѣломъ впередъ. Глаза ея вышли изъ орбитъ и налились кровью. Слюна выступила на губахъ. Полы ея рваной кацавейки развѣвались по вѣтру, а ноги въ тяжелыхъ дырявыхъ опоркахъ съ ожесточеніемъ топтали золотые часики, которые слабо хрустѣли, ломались на куски и съ легкимъ звономъ стекла и металла разсыпались въ дребезги...

"Современный Міръ", No 6, 1907

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru