Ожешко Элиза
Аскетка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ascetka.
    Перевод Вукола Лаврова.
    Текст издания: "Русская Мысль", кн. I, 1891.

   

ACKETKA.

Повѣсть Элизы Ожешковой.

I.

   Бѣлая занавѣсь изъ грубаго полотна раздвинулась и открыла огромную желѣзную рѣшетку, отдѣляющую духовенство отъ монастырскаго хора. Органъ съ вышины бросилъ огромную волну глубокихъ звуковъ, алтарь загорѣлся ослѣпительнымъ свѣтомъ, а у его подножія грянулъ могучій хоръ, сопровождающій торжественную епископскую службу: "Боже, воззри къ немощи моей, Господи, поспѣши на спасеніе мое".
   Въ свѣтѣ, разгорающемся все ярче и ярче, выступала позолота стройныхъ колоннъ алтаря, золотое и серебряное шитье епископской шапки и посоха, драгоцѣнные, тяжелые переплеты книгъ, пестрые цвѣта орарей и епитрахилей, а дальше цѣлое море мужскихъ и женскихъ головъ, лентъ, перьевъ, вуалей, широкихъ шляпъ на головахъ женщинъ. Среди клубовъ дыма ритмически побрякивали серебряныя кадильницы, а хоры то съ той, то съ другой стороны оглашали храмъ торжественнымъ напѣвомъ: "Слава Тебѣ, единосущная и нераздѣльная Троица, нынѣ и присно, и во вѣки вѣковъ!"
   Начиная съ широкихъ ступеней, отдѣляющихъ рѣшотку отъ великолѣпнаго мозаичнаго пола, до самой глубины высокой и длинной залы, гдѣ въ глубокой нишѣ розы и лампы окружали литую изъ серебра статую святой покровительницы монастыря, въ два ряда, почти до половины скрытыя темными скамьями, стояли монахини въ черныхъ платьяхъ, съ рѣзко выдѣляющимися линіями золотыхъ крестовъ на груди и въ бѣлыхъ платкахъ, покрывающихъ голову и шею. На бѣлые платки были наброшены черные вуали, спускающіеся до кожанаго пояса съ привязанными къ нему четками.
   Наверху неясными линіями вырисовывались очертанія стройныхъ арокъ и темныя пятна оконъ. Ниже, по серединѣ храма, воздвигался огромный подсвѣчникъ, точно мистическое дерево, высоко поднимающій символъ вѣчной, несмолкающей мольбы и поклоненія, ни на минуту не гаснущій огонь огромной свѣчи. У подножія немного поднятыхъ надъ уровнемъ пола скамеекъ бѣлѣлись два ряда легкихъ вуалей, покрывающихъ сотни дѣтскихъ и дѣвичьихъ головъ.
   Отъ темныхъ поручней, тянущихся вдоль скамей, рѣзко отдѣлялись ряды бѣлыхъ рукъ, которыя теперь, одна за другою, по очереди протягивались за зажженною свѣчой; ее подавала такая же бѣлая рука въ черномъ рукавѣ монашеской рясы. Двѣ фигуры, высокія, тонкія, съ золотыми крестами на груди, съ лицами, до губъ закрытыми вуалями, безъ малѣйшаго шелеста двигались вдоль двухъ рядовъ лавокъ, отдѣляли изъ пучка желтыхъ восковыхъ свѣчъ одну за другою и подавали протягивающейся къ нимъ рукѣ. Два ряда огоньковъ вытягивались все дальше и дальше, точно свѣтлые ручейки, нетерпѣливо стремящіеся слиться съ моремъ огня, заливающаго алтарь. Но одна монахиня не обращаетъ вниманія ни на что, не отнимаетъ своихъ рукъ отъ поручня скамьи, не беретъ протянутую ей свѣчку. Подающая ждетъ съ минуту, наконецъ, тихо шепчетъ изъ-подъ своего вуаля:
   -- Сестра Мехтильда!
   -- Да восхвалю Тебя всѣмъ сердцемъ моимъ!...-- послѣ минутной тишины гремятъ два хора по обѣимъ сторонамъ рѣшотки и органъ бросаетъ съ высоты полные, долгіе аккорды.
   Сестра Мехтильда, съ низко опущенною головой и крѣпко сплетенными пальцами, не поетъ, лишь только ея блѣдныя губы чуть-чуть шевелятся въ еле слышномъ шепотѣ.
   -- Господи, за что Ты оставилъ меня? Боже мой, стала ли я недостойна Твоей милости?
   -- Велики дѣла Господни!...-- поютъ два хора и трели органа вторятъ имъ.
   Рука съ протянутою свѣчой начинаетъ дрожать.
   -- Сестра Мехтильда!
   Она не слышитъ, не поднимаетъ головы, не расплетаетъ пальцевъ, но, несмотря на неподвижность ея фигуры, глубокимъ горемъ вѣетъ отъ ея медленнаго шепота.
   -- Душа моя угасла и, отдаленная отъ пламени, въ которомъ. горѣла, дрожитъ теперь отъ холода и тревоги.
   По ея исхудалымъ плечамъ пробѣгаетъ легкая дрожь, голова опускается еще ниже и пальцы сплетаются еще крѣпче.
   Монахиня, раздающая свѣчи, удивляется: "Что такое случилось? Что такое случилось съ этою самою благочестивой, самою преданной изъ служительницъ Бога? И голоса своего къ пѣнію сестеръ не присоединяетъ и не спѣшитъ исполнить одного изъ обрядовъ сегодняшняго великаго богослуженія... Можетъ быть, она видитъ теперь то, чего только ее, ее одну изъ всѣхъ сестеръ, удостоиваетъ Господь? Можетъ быть, ея душа вотъ-вотъ краснымъ огонькомъ вырвется изъ блѣдныхъ устъ и сольется съ моремъ огня, заливающаго алтарь?" Полная покорности предъ духовнымъ превосходствомъ сестры Мехтильды, монахиня съ пучкомъ желтыхъ свѣчъ стоитъ еще съ минуту, наконецъ, несмѣло дотрогивается до ея чернаго рукава и снова шепчетъ:
   -- Сестра Мехтильда!
   Сестра Мехтильда, наконецъ, услыхала и, не поднимая головы, движеніемъ человѣка, находящагося во снѣ, протянула руку за свѣчой. Съ пронзительнымъ звономъ колокольчиковъ, который вдругъ раздался у ступеней алтаря, съ дрожащимъ голосомъ старца въ тяжелой митрѣ, сверкающей брилліантами, который теперь поетъ одинъ: "Beatus vir qui timet Dominum", смѣшивается чуть слышный, скорбный шепотъ блѣдной монахини:
   -- Я привыкла къ милости Твоей, Искупитель, и теперь, когда Ты отнялъ ее у меня, я стражду и погибаю!
   Тонкій вуаль сильно колеблется отъ глубокаго вздоха, вырывающагося изъ глубины души. Давно, давно уже Господь началъ замыкать ея душу въ твердую и сухую скорлупу. Она те перь стоитъ, какъ лань, потерявшая дорогу къ источнику живительной влаги. Холодно стало внутри ея, тамъ царитъ мертвое оцѣпенѣніе и тоска, такая тоска, что сестра Мехтильда чувствуетъ, какъ она проникаетъ въ каждую ея жилу, въ каждую извилину измученнаго мозга. Она тоскуетъ по своей жизни, полной горячихъ чувствъ и высокихъ полетовъ, которые такъ долго были ея удѣломъ, по небесномъ женихѣ, лика Котораго она давно уже не видитъ, и хотя тѣлесными очами смотритъ на Его изображеніе, духовныя очи угасли, ея силы объяты грѣховною дремотой.
   Въ дрожащей рукѣ сестры Мехтильды свѣча колеблется изъ стороны въ сторону и усѣеваетъ желтыми крупными каплями черный рукавъ ея одежды и поручень скамьи. Сестра Мехтильда напрасно старается пробудиться, воспламенѣть душою и, какъ зерно ладона, растопиться въ раздающейся вокругъ хвалѣ Божіей.
   Цѣлый потокъ тоновъ, звуковъ. Пѣніе смолкло, но органъ, не переставая, тянетъ нить мелодій, которыя спадаютъ внизъ и то торжественными, то рыдающими аккордами безъ перерыва, безъ конца расплываются по храму. У алтаря каждую минуту позвякиваютъ колокольчики, бренчатъ цѣпи кадильницъ, отовсюду раздается горячій молитвенный шепотъ.
   Въ этомъ сложномъ хорѣ звуковъ ухо сестры Мехтильды различаетъ одинъ, самый слабый. Звукъ этотъ -- тихое, слабое, подавленное рыданіе. Въ головѣ сестры Мехтилды пробѣгаетъ мысль: "Кто-то плачетъ" -- и опять исчезаетъ, оставивъ ее такою же сухой и холодной, какъ и прежде. Ничего, ничего! Ни одного полета мысли, ни одного порыва чувства къ небу и Богу! Подъ тѣнью вуаля глаза ея также угасли и уснули, какъ и ея душа.
   Хоры по обѣимъ сторонамъ рѣшотки пробуждаются отъ своего молчанія:
   -- Хвалите имя Господне, хвалите, рабы Господа!...
   Сестра Мехтильда также поетъ, а когда изъ ея груди выходятъ торжественные звуки псалма, ухо слышитъ снова тихое рыданіе, точно придавленное къ самой землѣ тяжестью и обиліемъ звуковъ.
   -- Кто-то плачетъ!
   Всенощная приближается къ концу; толпа утомляется и все тѣснѣе напираетъ на нижнюю часть рѣшотки. Какой-то старичокъ стоитъ на колѣняхъ въ самомъ уголку и съ горячею молитвой киваетъ головой, точно хочетъ разсказать алтарю исторію своихъ долгихъ невзгодъ и испытаній; еще ближе нѣсколько дѣтскихъ ручонокъ изо всей силы цѣпляются за желѣзные прутья и два маленькихъ румяныхъ личика съ любопытствомъ заглядываютъ въ глубину монастырскихъ хоръ...
   -- Jam sol recedit ignens,-- раздается дрожащій голосъ епископа.
   Сестра Мехтилда повторяетъ слова гимна, а ухо ея все ловитъ тревожащій ее звукъ, и въ головѣ невольно слагается вопросъ:
   -- Кто это тамъ плачетъ?
   Черезъ-чуръ уже давно земныя рыданія стали ничтожными для нея, какъ и земной смѣхъ, черезъ-чуръ глубоко въѣлось въ нее убѣжденіе, что источники того и другаго, какъ и вообще всего бреннаго, мутны и достойны презрѣнія, чтобы она могла теперь опустить глаза и посмотрѣть, кто это тамъ плачетъ у самой земли. Однако, вопросъ этотъ, безъ ея вѣдома, остается въ ея умѣ и гдѣ-то, въ самомъ отдаленномъ углу ея души, пробуждаетъ давно молчащую струну земнаго состраданія.
   Рыданія становятся все громче и вопросъ: "кто тамъ плачетъ?" -- все повторяется въ головѣ сестры Мехтильды, несмотря на то, что уста ея шепчутъ святыя слова: "Да исправится молитва моя, яко кадило предъ Тобою".
   Напрасно, напрасно напряженіемъ всей своей воли она усиливается вознести молитву свою, какъ кадило предъ ликомъ Творца,-- мысль ея, точно птица съ отяжелѣвшими крыльями, падаетъ на землю съ вопросомъ: "кто плачетъ?"
   -- Величитъ душа моя Господа!-- гремитъ хоръ и монахини становятся на колѣни. Опускается и сестра Мехтильда, и тутъ уже ясно слышитъ, близко, близко около себя, рыданіе. Она бросаетъ въ сторону только одинъ быстрый взглядъ и вновь съ глазами, устремленными на алтарь, повторяетъ слова гимна.
   А въ головѣ ея, какъ стрѣла, пробѣгаютъ слова:
   -- Ребенокъ плачетъ!
   То было крохотное существо, дѣвочка лѣтъ восьми, которая, стоя на колѣняхъ, припала, закрывъ лицо красными ручонками, къ самому полу. Пансіонское платьице, темное и короткое, только до. половины прикрывало ея ноги, которыя отъ времени до времени судорожно подергивались отъ спазмодическаго плача. Плакала она, какъ плачутъ малыя дѣти, съ цѣлымъ потокомъ слезъ, съ громкими всхлипываніями. Вдругъ она почувствовала, какъ чья-то рука дотронулась до ея маленькаго кисейнаго вуаля и у самаго своего уха услыхала шепотъ:
   -- О чемъ ты плачешь?
   Дѣвочка подняла голову и, прикрывая пальцами заплаканные глаза, могла только произнести:
   -- О мамѣ...
   Но, точно сообразивъ, что оказала кому-то несправедливость, она вновь расплакалась.
   -- По папѣ...
   Тихій голосъ надъ самымъ ея ухомъ спросилъ еще:
   -- Когда тебя отдали сюда?
   -- Вчера.
   -- Какъ тебя зовутъ?
   Дѣвочка овладѣла собою и повернула лицо къ разспрашивающей монахинѣ.
   -- Клара,-- шепнула она, смотря своими глазами, въ которыхъ удивленіе и тревога осушили слезы, на высокую, стройную фигуру сестры Мехтильды. Съ минуту ребенокъ и аскетка смотрѣли въ лицо другъ другу. По тонкому, блѣдному лицу сестры Мехтильды съ завострившимся носомъ и худыми щеками пробѣжала судорога, глубоко впавшіе глаза вдругъ вспыхнули огнемъ боли и страданія. Имя дѣвочки точно стрѣла пронзила ея сердце. Такъ давно она не слыхала его, и такъ часто повторяла когда-то... въ другой жизни, въ другомъ мірѣ!... Изъ той жизни и міра, изъ того отдаленнаго, проклятаго, вырваннаго изъ души прошлаго донеслось это имя, когда-то дорогое ей, а потомъ столь ненавистное. Но когда дѣвочка, поднявъ головку, впилась въ нее любопытнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, несмѣлымъ взглядомъ, сестра Мехтильда точно окаменѣла отъ негодованія. Эти глаза, большіе, темные, казавшіеся такими кроткими и глубокими отъ золотистыхъ рѣсницъ, тоже не были ей незнакомы. Это были два источника, откуда когда-то, въ другой жизни, струились для нея радость и блаженство, а потомъ невыразимая мука... "Ея имя и его глаза... не злой ли духъ принялъ видъ этого ребенка... не новое ли испытаніе Ты посылаешь мнѣ, Искупитель?"
   Полная страха, дрожащая съ головы до ногъ, какъ ласточка въ когтяхъ ястреба, сестра Мехтильда обратила лицо къ алтарю. "Эти земныя, ненавистныя, грѣховныя воспоминанія -- не кара ли, не предостереженіе ли, не испытаніе ли, которое Ты послалъ мнѣ, господь, въ ту минуту, когда духъ мой лѣниво началъ поднимать къ небу свои опавшія, ослабѣвшія крылья?"
   Но имя Господа замираетъ на ея устахъ, свѣтъ сознанія исчезаетъ изъ мысли и со страхомъ, который мѣшается съ упоительнымъ блаженствомъ, она чувствуетъ приближеніе одного изъ тѣхъ пидѣній, которыхъ удостоилась дважды за всю свою жизнь въ монастырѣ. Но иногда она видѣла и слышала то, что ея наполняло, я теперь ея глазамъ представляется образъ, который еще сегодня, нѣсколько минутъ тому назадъ, былъ такъ далекъ отъ нея, какъ далеко отъ раскаявшагося грѣшника его позорное прошлое, проклятое всѣми силами души, омытое рѣкою слезъ. За тяжелою, залитою свѣтомъ рѣшоткой, вмѣсто алтаря, высокихъ сводовъ храма и низко распростертой толпы, она видитъ лазурный куполъ неба, поле, золотящееся спѣлыми колосьями, прорѣзанное заросшими межами и освѣщенное яркими лучами полуденнаго солнца... На лицѣ и устахъ она чувствуетъ легкое дуновеніе жгучаго вѣтерка, ощущаетъ сладкій ароматъ полевыхъ цвѣтовъ, а издали, издали, изъ самыхъ тайниковъ души, вырывается звучный голосъ: "Клара, Клара!..." -- и передъ нею появляются темные, глубокіе, кроткіе глаза, которые смотрятъ на нее... а она не можетъ отвратить отъ нихъ своего взгляда...
   Погасшая свѣча выпала изъ ея рукъ, голова съ глухимъ стукомъ ударилась о поручень лавки, но никто не замѣтилъ этого. Предъ алтаремъ, лицомъ къ молящимся, епископъ держитъ сверкающій, какъ солнце, ковчегъ со св. Дарами и медленнымъ движеніемъ осѣняетъ толпу крестнымъ знаменіемъ. Голосъ его становится громче и сильнѣе, все глубже и торжественнѣе вторитъ ему органъ. Еще одинъ взрывъ хора, еще одинъ могучій аккордъ органа -- и бѣлая занавѣска съ шелестомъ закрываетъ тяжелую желѣзную рѣшотку.
   Монахини поднимаются съ колѣнъ, гасятъ свѣчи и складываютъ ихъ на поручни лавокъ. Внутренность храма наполняетъ полумракъ, въ которомъ мало-по-малу расплываются линіи стрѣльчатыхъ сводовъ. За то ярче горитъ на темномъ фонѣ полная розъ и лампадъ ниша со святымъ изваяніемъ и свѣтъ отъ нея падаетъ на одинокую фигуру, сидящую въ самой глубинѣ хоръ, на особой, высокой скамейкѣ. Это настоятельница монастыря. Глаза ея издали свѣтятся яркимъ и чистымъ свѣтомъ, со старѣющагося, но покрытаго здоровымъ румянцемъ лица, несмотря на отпечатокъ солидной важности, не сходитъ сроднившаяся съ нею полудобродушная, полуснисходительная улыбка. Руки ея еще благочестиво сложены, губы шепчутъ молитвы, а глаза, помимо ея воли, съ заботливою лаской слѣдятъ за бѣлыми маленькими вуалями дѣтей, которыя торопливо сбѣгаютъ съ хоръ, стуча подошвами. Потомъ, когда за послѣднею воспитанницей затворяются высокія двери хоръ, настоятельница громкимъ голосомъ начинаетъ молитву, а монахини въ полголоса повторяютъ ее. Но въ одномъ изъ рядовъ виднѣется промежутокъ; сестра Мехтильда остается невидимой, она все еще стоитъ на колѣняхъ, прижавшись лбомъ къ основанію скамьи.
   На потемнѣвшихъ хорахъ раздается: "аминь", и повсюду наступаетъ тишина. Тогда сестра Мехтильда поднимается и, какъ, тѣнь, волоча за собою длинныя складки рясы, безъ малѣйшаго шелеста подходитъ къ настоятельницѣ и съ покорно поникшею головой опускается передъ нею на колѣни. Она не говоритъ ничего, ожидаетъ вопроса и позволенія заговорить. Настоятельница не заставляетъ ее долго ждать.
   -- Чего вы хотите, сестра о Христѣ?
   Тогда голосомъ слабымъ, но слышнымъ всѣмъ сестрамъ, сестра; Мехтильда заговорила:
   -- Каюсь передъ вами, преподобная мать, и передъ всѣми сестрами о Христѣ въ грѣхѣ, который я допустила сегодня противъ. Господа своего. Вмѣсто того, чтобы вмѣстѣ со всѣми углубиться въ молитву и созерцаніе величія Его, душа моя была занята земными мыслями и поглощена земными воспоминаніями, которыя развертывалъ передо мною злой духъ. За мое тяжкое прегрѣшеніе прошу васъ, преподобная мать, но имя Христа Бога нашего позволить мнѣ провести сегодняшнюю ночь въ покаянныхъ молитвахъ въ часовнѣ Святаго Сердца.
   Въ голосѣ сестры Мехтильды дрожали слезы и глубокое страданіе.
   Настоятельница отвѣтила не сразу. По ея ясному лицу прошла тѣнь неудовольствія и замѣшательства. Она очень заботилась о духовной чистотѣ и совершенствѣ подвластныхъ ей сестеръ, но не была равнодушна и къ ихъ тѣлесному здоровью; а чрезмѣрное умерщвленіе плоти занимало самое послѣднее мѣсто въ простомъ и мягкомъ кодексѣ ея вѣрованій. Худоба и прозрачная блѣдность сестры Мехтильды давно уже безпокоили ее, она хорошо понимала, какъ отзовется на бренной оболочкѣ души ночь, проведенная безъ сна и отдыха, въ молитвахъ и покаяніи, на холодномъ мраморномъ полу монастырской часовни. И, послѣ минутнаго молчанія, она заговорила важнымъ голосомъ:
   -- Человѣкъ слабъ, но милосердіе Господне безгранично. Взвѣсьте же, сестра, не впадаете ли вы въ грѣхъ, усомнясь въ милосердіи Божіемъ?
   Сестра Мехтильда стояла неподвижно, но на лицѣ ея отпечатывалось желѣзное упорство. Такимъ же тихимъ, но слышнымъ голосомъ, какъ и прежде, она отвѣтила:
   -- Нашъ святой уставъ приказываетъ намъ за совершонный грѣхъ приносить тотчасъ же покаяніе.
   Она была права, и настоятельница хорошо знала объ этомъ. Знала она также, что ея энергія всегда гнулась и должна была уступать передъ знаніями и непреклонною волей, въ особенности въ духовныхъ дѣлахъ, сестры Мехтильды. Другая на ея мѣстѣ, принявъ слова настоятельницы за отпущеніе грѣха, спокойно встала бы съ колѣнъ, но сестра Мехтильда напомнила, что власть настоятельницы и повиновеніе подвластной ей монахини имѣютъ свои границы, и что границы эти обозначены святымъ уставомъ монастыря. И настоятельница сказала:
   -- Идите съ Богомъ и творите ваше покаяніе.
   Сестра Мехтильда встала съ колѣнъ, прямая и стройная, хотя и со склоненною головой, и исчезла въ мрачной глубинѣ хоръ.
   Четверть часа спустя три лампады, спускающіяся съ высокихъ сводовъ потолка на толстыхъ шнурахъ, бросали мутный полусвѣтъ на стѣны трапезной, на узкія ея окна, на полъ, устланный каменными плитами, и на четыре длинныхъ стола, покрытыхъ грубыми скатертями. Мѣсто сестры Мехтильды было не занято. Въ половинѣ ужина завѣдующая кухней мать Флоріана, сухощавая, костлявая, суетливая, въ высоко подоткнутой рясѣ, взошла на возвышеніе, гдѣ было мѣсто настоятельницы, поставила передъ нею двѣ цинковыхъ тарелки съ пищей и тихо сказала ей:
   -- Кажется мнѣ, мать Ромуальда, что сегодня сестра Мехтильда погрѣшила противъ послушанія. Вы ей ясно сказали, что всенощное покаяніе изъ-за пустой причины противно вашей волѣ.
   Мать Ромуальда подняла свои спокойные голубые глаза и въ знакъ согласія улыбнулась сестрѣ, съ которой ее сдружила монастырская жизнь. Своею почти шутливою улыбкой мать Ромуальда, казалось, хотѣла сказать: "Что-жь я съ ней подѣлаю? она и усерднѣе всѣхъ, и уставъ лучше всѣхъ знаетъ",-- но вдругъ почувствовала угрызеніе совѣсти. Суровость сестры Мехтильды къ самой себѣ и ко всему земному и тѣлесному, казалось, переходила всѣ границы, положенныя вѣрою и монастырскимъ уставомъ, но за то настоятельница чувствовала и чтила въ ней присутствіе великаго духа рвенія и самоотреченія.
   -- Признаемся въ смиреніи, мать Флоріана,-- сказала она,-- что изо всѣхъ насъ сестра Мехтильда обладаетъ, по милости Божіей, и большимъ благочестіемъ, и большимъ презрѣніемъ къ міру.
   Ужинъ окончился, сестры оставили трапезную, и вскорѣ послѣ того пронзительный голосъ колокольчика возвѣстилъ Silentium, то-есть пору, съ которой разговоры прекращались на всю ночь. Сестрамъ нужно было ложиться спать.
   Не дологъ сонъ монахини. Задолго до разсвѣта зазвонили къ заутрени и сестры опять потянулись въ храмъ длинными рядами. Но въ полутемной часовнѣ, при мутномъ свѣтѣ рѣдкихъ лампадъ, передъ алтаремъ, сестра Мехтильда лежала на мраморномъ полу, съ толстою веревкой на шеѣ и съ крестообразно распростертыми руками. Медленно, одинъ за другимъ, протекали часы ночи, порывистый мартовскій вѣтеръ съ протяжнымъ воемъ ударялся въ стѣны часовни и острыми струями врывался сквозь щели узкихъ оконъ. Холодъ мрамора насквозь пронизывалъ лежащую монахиню, нестерпимыя судороги сводили ея распростертыя руки, а она все лежала, не шевелясь, въ смертельной тревогѣ и борьбѣ, прося Бога, чтобы Онъ сократилъ ниспосланное на нее испытаніе и отженилъ отъ нея тѣ звуки, которые, выйдя изъ устъ робкихъ, непреоборимою силой вновь раскрыли въ ея душѣ гробницу ненавистныхъ мірскихъ воспоминаній...
   

II.

   Мать Ромуальда была права: въ психической сущности сестры Мехтильды главною пружиной было презрѣніе къ міру. Велика была ея вѣра и способность къ идеальной восторженности, но самымъ главнымъ ея чувствомъ было презрѣніе къ міру. Это чувство образовалось въ ней и достигло огромнаго размѣра, вслѣдствіе цѣлаго ряда причинъ, отчасти внѣшнихъ, отчасти лежащихъ въ ней самой. Дѣтство и первые годы ея молодости были счастливы, она провела ихъ въ невозмутимой гармоніи домашней жизни, въ достаткѣ, среди мирной деревенской тиши. Это ясное утро жизни (до разныхъ встрѣчъ и горькаго опыта было далеко) вселило въ нее глубокую вѣру въ людскую доброту, въ радость жизни, въ необходимость счастія. Ни въ окружающемъ, ни въ самой ея натурѣ не было ничего, что могло бы ей дать понятіе о существованіи зла. Просто-на-просто она совсѣмъ не думала о немъ, и хотя передъ нею проскользывали его слабыя тѣни, но она или не замѣчала ихъ, или вскорѣ забывала о нихъ. Ей было почти двадцать лѣтъ, а она была еще такъ же свѣтла, какъ тотъ небосклонъ, который она привыкла окидывать взоромъ. Безграничныя надежды и упованія кипѣли въ ней и пѣли радостныя пѣсни, какъ серебристое журчаніе ручейка. Она была пряма, свѣжа, безгранично довѣрчива и неопытна.
   Понятіе о злѣ, которое срываетъ съ глазъ людей повязку и острымъ мечомъ поражаетъ сердце, открывалось передъ нею не постепенно, какъ это чаще всего случается, а сразу, вдругъ, во всемъ своемъ ужасѣ. Она увидала вдругъ то, отъ чего со страхомъ и скорбью отвращаются глаза людей, много видавшихъ на своемъ вѣку. То была война. Но въ мракѣ, которой вдругъ воцарился вокругъ нея и въ ней самой, свѣтилась еще одна звѣзда. Передъ страшнымъ моментомъ, который разсѣкъ ея жизнь на двѣ совершенно несходныя половины, она любила и была любима. Какъ преслѣдуемая серна, съ глазами, помутившимися отъ тревоги, но еще съ неугасшею надеждой на спасеніе, стремится къ своей родной, знакомой лѣсной глуши, такъ и она обратилась къ тому, чей образъ, посреди страшныхъ разочарованій и ужасовъ, охранялъ въ ней вѣру въ людскую доброту и возможность счастья. Несмотря на все это, вѣра и надежда жили еще на днѣ ея сердца и усиливались благодаря тому, что передъ любимымъ ею человѣкомъ открывалось будущее, полное нужды и горя. Это-то болѣе всего и ободряло ее. Терпѣть съ нимъ и для него казалось ей обязанностью и счастьемъ. Въ пустынѣ сомнѣнія, вѣрой и надеждой свѣтились еще передъ нею темные, большіе глаза, которымъ свѣтлые рѣсницы и волосы придавали особенную глубину и кротость, и которые недавно еще -- и какъ давно, вмѣстѣ съ тѣмъ!-- любовнымъ взоромъ вторили молодымъ устамъ, клянущимся въ неизмѣнной вѣрности... Она пришла и рядомъ съ тѣмъ, кто клялся ей въ неизмѣнной вѣрности, нашла другую, тоже близкую ей, близкую настолько, что если бы ей приказали выбирать кого-нибудь одного, то сердце ея сильно бы колебалось между любовью и дружбою. Лекомысленная, себялюбивая и страстная женщина, которая провела съ ней дѣтство и молодость, безъ колебаній и угрызеній совѣсти воспользовалась ея отсутствіемъ, пустила въ ходъ все свое обаяніе, чтобы похитить его сердце и занять мѣсто своей подруги. Она увидала все и у ней даже мысли не явилось о борьбѣ или отстаиваніи своего права. Она отстранилась съ наружнымъ равнодушіемъ и со скрытыми отъ всѣхъ слезами, въ которыхъ потонуло все ея будущее. Когда она перестала плакать, то начала смѣяться надъ безуміемъ, что такъ долго ослѣпляло ее. Какъ! точно она и раньше не видала обмановъ, коварства, страданій, смерти? Прежде она считала слабою тѣнью то, что собственно было единственною непоколебимою правдой свѣта и жизни. Въ картинѣ той правды, которая предстала передъ ней, не было уже никакихъ недомолвокъ. Она смотрѣла на человѣческое горе, слабость и непостоянство, видѣла, какъ умираютъ люди, идеи и чувства. Злость и ничтожество двумя мечами до послѣдней ниточки перерѣзали корни ея жизни, на кровавыхъ ранахъ ея сердца посѣяны сѣмена скуки и тревоги,-- тревоги, прежде всего. Задатки меланхоліи, свойственные каждому человѣку съ горячимъ чувствомъ и способностью къ самонаблюденію, незамѣтные раньше, при радостномъ блескѣ счастья, теперь заколосились и стали быстро подниматься. Ни увеселенія, ни работа, ничто не могло интересовать ее. Среди увеселеній ее преслѣдовали воспоминанія о видѣнныхъ и пережитыхъ страданіяхъ, отъ работы отрывала руки мысль о бренности всего, созданнаго руками. Развѣ въ присутствіи всеобъемлющаго зла веселость не величайшее зло, а при бренности всего существующаго работа не высочайшая глупость? Одно и другое принадлежитъ къ числу тѣхъ заблужденій, которыми человѣкъ самъ передъ собою прикрываетъ собственное ничтожество и ничтожество свѣта. Для нея ужь достаточно ошибокъ и разочарованій, сладкихъ сновъ и ужасныхъ пробужденій, не хочетъ она ни тѣхъ, ни другихъ, ничего не хочетъ, не вѣритъ ничему, не надѣется ни на что... Какъ атомы въ пространствѣ, душа ея въ своей тѣлесной оболочкѣ блуждаетъ по презираемому свѣту, пропитанная грызущею тоской, не понимающая ни своей дороги, ни своего предназначенія. Она обладала матеріальнымъ достаткомъ, значитъ, обыденныя заботы не могли явиться со своею суровой, но иногда спасительной помощью, а жить безъ мысли и цѣли -- ни силъ, ни возможности нѣтъ. Она впала въ моральную нищету, тѣмъ болѣе суровую, что это была только капля изъ океана всеобщей нужды.
   И вотъ, нѣсколько книжекъ, нѣсколько случайныхъ встрѣчъ рѣшили ея будущность. До сихъ поръ религія въ ней была скорѣе усвоенною съ дѣтства привычкой, чѣмъ органическою частью ея существа. Теперь въ ней она увидала предметъ поклоненія и любви, которой ей не хватало на землѣ. Она принадлежала къ числу тѣхъ, которые для того, чтобы жить, должны вѣрить, любить, носить въ своей душѣ идеалъ и стремиться къ нему. Отсутствіе идеала убивало ее, открытіе его вновь было для нея неожиданнымъ, безмѣрнымъ счастіемъ. Она была уже не одна, она чувствовала вѣчное, хотя и невидимое присутствіе Того, кто облеченъ высшимъ величіемъ, милосердіемъ и силою. Она не была уже окружена обманомъ, потому что снова вѣрила и надѣялась, перестала дрожать отъ холода и томиться отъ скуки, потому что любила и видѣла передъ собою ясную дорогу. Эта дорога, посредствомъ возможно большаго одухотворенія жизни, должна была привести къ своему концу, къ обители неземнаго совершенства и радости. Она бросилась впередъ съ такимъ восторгомъ, съ какимъ потерпѣвшій крушеніе выходитъ на материкъ, неожиданно появившійся изъ лона разъяренной пучины, и очень скоро, въ силу логическихъ послѣдствій своихъ ужасныхъ воспоминаній, новыхъ упованій, надеждъ и страстности своей натуры, дошла до монастыря.
   Здѣсь, даже въ тяжелую пору послушничества, она испытывала такое наслажденіе, чувствовала себя настолько удовлетворенною, какъ никогда въ самую лучшую, самую ясную пору своего прошедшаго. Это было тогда, когда она исполняла грубыя, тяжелыя, часто даже унизительныя работы, которыя должны были занимать все время ея тяжелаго испытанія. Физически она принадлежала къ существамъ хрупкимъ, нѣжнымъ, требующимъ заботъ и попеченій. Станъ ея былъ тонокъ и строенъ, руки покрыты нѣжною кожей, походка легкая, движенія изящныя. Когда, въ сѣромъ платьѣ и бѣломъ вуалѣ послушницы, она тяжелою метлой подметала полъ огромныхъ монастырскихъ корридоровъ, или, склонившись надъ лоханкой, мыла глиняную и цинковую посуду или выносила изъ кухни тяжелыя ведра съ грязными помоями, тогда можно было подумать, что въ ея слабые члены вселялась новая сила и что только ея руками можно сдѣлать то, что дѣлала она. Иногда казалось, что она переломится подъ тяжестью огромной вязанки дровъ или упадетъ въ обморокъ отъ утомленія и жары передъ раскаленною кухонною печью или среди удушливой атмосферы прачешной. Однако, изъ всѣхъ этихъ работъ, труднѣе которыхъ не выпадаетъ даже на долю каторжниковъ, она выходила всегда съ радостнымъ лицомъ и совершенно удовлетворенною душой. Безъ отдыха она спѣшила приниматься за новую работу, неутомимая и ничего другого не желающая, какъ новаго изнуренія, среди котораго она забывала о прошломъ и трудилась для будущаго. И дѣйствительно, ея теперешнія страданія не были ли только ступенью, ведущею къ высшей степени одухотворенія, отрѣшенія отъ заботъ о тѣлѣ и боязни тѣлесныхъ страданій? Тѣло ея болѣло, а духъ и мысль рвались къ небу, и не были ли тѣ высокіе порывы залогомъ и началомъ тѣхъ восторговъ, которые выпадутъ на ея долю, когда она очистится передъ Богомъ? Наконецъ, она знала о томъ, что послѣ извѣстнаго времени испытанія монастырское начальство, смотря по степени выказаннаго ею усердія, или удѣлитъ ей мѣсто въ своемъ убѣжищѣ, или откажетъ на-отрѣзъ. Можетъ ли быть, чтобы ее снова выбросили въ свѣтъ? Мысль эта наполняла ее такимъ страхомъ и отвращеніемъ, что она готова была скорѣе умереть въ слезахъ и стенаніяхъ у подножія монастырскаго алтаря, чѣмъ снова погрузиться въ ненавистный омутъ свѣта и его жизни. Эта тревога и неувѣренность удвоивали ея усердіе и лучше всякихъ наставницъ учили подавлять въ себѣ остатки воли и выметать изъ памяти до послѣдней соринки все, оставшееся отъ прежней жизни. Но монахини не имѣли ни права, ни желанія отвергать новой послушницы, и сестра Мехтильда послѣ извѣстнаго срока, опредѣленнаго въ уставѣ, приняла постриженіе. Она вручила епископу подписанную ею присягу, и, одѣтая въ рясу, легла посреди монастырскаго хора, покрытая гробовымъ покровомъ, испещреннымъ мертвыми головами. Въ костёлѣ раздалась жалобная пѣснь, которую поютъ только у гроба; покровъ волновался отъ рыданій двухъ женщинъ, которыхъ постригали вмѣстѣ съ нею, и только въ томъ мѣстѣ, гдѣ лежала сестра Мехтильда, оставался спокойнымъ, плотно облегая ея исхудавшее тѣло. Ея подруги въ эту рѣшительную и страшную минуту, можетъ быть, неожиданно для себя почувствовали послѣдній взрывъ сожалѣнія ко всему земному, инстинктивно прониклись тѣмъ страхомъ, который проникаетъ во всякое живое существо при упоминаніи о смерти, и громко, отчаянно рыдали. Сестра Мехтильда тоже дрожала, но не отъ страха, не отъ тревоги, а отъ невыразимо-сладостнаго созерцанія благости Бога, Который на вѣки приближалъ ее къ своему лону. Никогда уже, подобно листку, гонимому бурей, она не будетъ носиться по омерзѣвшему міру, не будетъ марать своей души его жизнью, не будетъ ранить сердце его мечами.
   И съ тѣхъ поръ монастырскій уставъ, который своими терніями еще болѣе увеличивалъ и обострялъ ея энтузіазмъ, все тѣснѣе и тѣснѣе замыкалъ ее въ своемъ узкомъ кругу. Одинъ разъ только сестрѣ Мехтильдѣ угрожало столкновеніе со свѣтомъ. Благодаря своему умѣнью рисовать и исполнять разныя тонкія женскія работы, она получила приказъ обучать всему этому взрослыхъ воспитанницъ монастыря. Готовая повиноваться, она упала къ ногамъ настоятельницы и покорно, горячо начала просить, чтобы ей назначили какое угодно тяжелое послушаніе, только не это. Предшественница матери Ромуальды выслушала и поняла ее. Вмѣсто обученія свѣтскихъ дѣвицъ, сестра Мехтильда была назначена учительницей въ монастырскомъ новиціатѣ, гдѣ всѣ работы шли на украшеніе святыни, тогда какъ въ другомъ случаѣ ея искусство, перенесенное въ свѣтъ, послужило бы только къ пріумноженію его соблазновъ и бренныхъ прелестей. Для нея не существовало ни говора, ни смѣха цѣлой толпы дѣтей, которая въ извѣстные часы высыпала въ монастырскіе сады. Она ничего не видѣла, ничего не слышала. Въ абсолютномъ отрѣшеніи отъ всего, что не было стремленіемъ къ Богу, не обращая вниманія ни на что, кромѣ кельи, хора, алтаря и своихъ сестеръ во Христѣ, съ тѣломъ, измученнымъ различными лишеніями, она, сама того не сознавая, представляла одну изъ самыхъ странныхъ загадокъ человѣческаго существованія. Въ ней воплощалась возможность счастья на днѣ самой мрачной изъ всѣхъ родовъ меланхоліи, какимъ является аскетизмъ, порожденный презрѣніемъ къ міру. Сестра Мехтильда, доведенная землей до отчаянія, теперь искала и находила утѣшеніе въ небѣ. Она была близка къ умерщвленію въ себѣ всего, что не было стремленіемъ къ небу,-- она была аскеткой.
   

III.

   Сестрѣ Мехтильдѣ было тридцать лѣтъ съ небольшимъ. Уже двѣнадцать лѣтъ прожила она въ монастырѣ, какъ вдругъ съ ней совершилась странная перемѣна. Она сразу почувствовала упадокъ силъ, не физическихъ, а тѣхъ внутреннихъ, о которыхъ она только и заботилась и которыя до сихъ поръ составляли источникъ ея счастья. Изъ ея вѣры и любви не убыло ни одного атома, но онѣ какъ-то перестали оживлять ее. Молилась она съ холодомъ въ душѣ, ея благочестивыя размышленія прерывались какимъ-то каменнымъ оцѣпенѣніемъ. Съ незнакомою до сихъ поръ неохотой она разставалась со своею постелью, лѣниво шла къ утрени; во время торжественной поздней обѣдни машинально повторяла слова священника, напрасно борясь съ непобѣдимою силой, которая приковывала ея взоръ къ кусочку неба, виднѣвшагося въ окно, или къ яркому солнечному лучу. Она усиливалась опускать глаза къ землѣ или устремлять ихъ на алтарь, но сама не знала, какъ и когда снова поднимала ихъ кверху и слѣдила за проходящимъ облачкомъ или переливами солнечнаго луча. Бывали дни, когда она, въ своей одинокой кельѣ или въ часовнѣ, похожей на вызолоченный гробъ, плакала горючими слезами и, несмотря на всѣ усилія, не могла найти причины, только на сердцѣ ея лежала гнетущая тяжесть, изъ-подъ которой она не могла высвободиться и воспарить къ Богу. Во всѣхъ этихъ перемѣнахъ болѣе всего ее удручала потеря недавно еще столь яснаго сознанія исключительнаго совершенства своей натуры. И случилось это тогда, когда ея усердіе и рвеніе, казалось, переходили границы человѣческой силы и удивляли не только лѣнивыхъ, но и самыхъ набожныхъ сестеръ. Она вдругъ ослабѣла, остыла, заснула и казалась самой себѣ угасшею лампадой, трупомъ, механически двигающимся при помощи какой-то посторонней, скрытой въ немъ силы.
   Съ обыкновенной точки зрѣнія положеніе сестры Мехтильды было простымъ послѣдствіемъ долгаго и односторонняго изнуренія,-- мысль утомилась тоже и требовала новой пищи. Наука опредѣлила извѣстное названіе для такого положенія, но сестра Мехтильда называла это испытаніемъ, которое Богъ послалъ на нее и которое сократить могла только Его воля. Какъ Христосъ въ Геѳсиманскомъ саду, она молила, чтобы эта чаша миновала ее, но, покуда рука Творца держала край этой чаши у ея губъ, она терпѣливо и покорно пила изъ нея.
   Покорная, терпѣливая, но унылая и встревоженная, сестра Мехтильда шла на обычный двухчасовой урокъ рисованія и вышиванія по той части монастырскаго зданія, гдѣ помѣщался новіиціатъ. Поспѣшною, тихою походкой, съ руками, сплетенными на груди у золотаго креста, она спустилась съ высокой лѣстницы. Была пора, когда однѣ монахини были заняты въ пансіонѣ или новиціатѣ, другія хлопотали по хозяйству или въ своихъ кельяхъ читала житіе святаго, празднуемаго въ этотъ день. Въ монастырскихъ корридорахъ царствовала та глубокая тишина, которая свойственна только широко раскинувшимся полямъ или пространствамъ, обнесеннымъ толстыми стѣнами. Въ монастырѣ было много корридоровъ, широкихъ и узкихъ, съ бѣлыми стѣнами, прорѣзанными дверями, ведущими въ разныя залы, или широкими стеклянными рамами, за которыми виднѣлись различныя часовеньки съ алтарями, убранными бѣлоснѣжными кружевами, или съ серебряными статуями святыхъ.
   Осенью или зимою, когда небо покрыто густыми сѣрыми тучами, въ сводчатыхъ.корридорахъ было почти темно, но теперь сквозь узкія рамы свинцовыхъ переплетовъ врывались яркіе лучи весенняго солнца и широкими, свѣтлыми пятнами ложились на плиты пола. Сестра Мехтильда вышла въ одинъ изъ корридоровъ и остановилась въ недоумѣніи передъ невиданнымъ зрѣлищемъ. Въ одной изъ часовень, передъ алтаремъ, убраннымъ кружевами и усыпаннымъ цвѣтами, на колѣняхъ стоялъ ребенокъ. То была дѣвочка лѣтъ семи, слабая, хилая, съ ясными, золотистыми волосами. Глаза ея были подняты кверху, губы быстро, быстро шептали горячую молитву.
   Сестра Мехтильда была удивлена. Входъ въ эти корридоры былъ строго воспрещенъ пансіонеркамъ. Откуда же взялась эта? Если бы хоть намекъ на крылья, то можно было бы подумать, что это ангелъ слетѣлъ съ неба по косому солнечному лучу, западающему въ часовню. Сестра Мехтильда сначала было хотѣла убѣжать, но потомъ тихо, медленно приблизилась и стала у стеклянной стѣны, за спиною молящагося ребенка. Дѣвочка скорѣе почувствовала, чѣмъ услыхала чье-то близкое присутствіе, обернулась и съ испугомъ вскочила съ колѣнъ. Она знала, что входить ей сюда воспрещено, но монахиня положила свою бѣлую руку на ея плечо и спросила:
   -- О чемъ ты такъ горячо просила св. Яна?
   Съ опущенными глазами, крутя конецъ бѣлаго фартучка, дѣвочка заговорила шепотомъ:
   -- Эти нѣмецкія слова такія трудныя, что я совсѣмъ, совсѣмъ не могу выучить... Вчера панна Іоахима сердилась на меня, что я не знала урока... Сегодня утромъ я учила, учила... и ничего... что выучу, то забуду...
   -- О чемъ же ты просила св. Яна?
   -- Чтобъ онъ помогъ мнѣ выучить нѣмецкія слова.
   Губы сестры Мехтильды были сурово сжаты, но въ ея глазахъ, устремленныхъ на дѣвочку, промелкнула улыбка.
   -- Какимъ образомъ ты пришла сюда?
   Дѣвочка въ первый разъ взглянула на нее прямо.
   -- Старшія панны говорили, что въ монастырскихъ корридорахъ есть такая хорошенькая, хорошенькая часовенька св. Яна. Я пошла ее искать... Куда идти -- не знаю... я шла, шла... все корридоры... У Пресвятой Дѣвы, которая стоитъ тамъ такая нарядная и изъ ручекъ лучи сыплетъ, помолилась немного и опять пошла искать св. Яна... вотъ и нашла!
   Разсказывая свои богатырскіе подвиги, дѣвочка оживилась и показала маленькимъ пальцемъ сторону, откуда пришла и гдѣ молилась передъ Пречистою Дѣвой, у которой изъ ручекъ сыплются лучи. Улыбка изъ глазъ сестры Мехтильды перешла и на ея губы.
   -- Для чего же ты такъ искала именно часовню св. Яна?
   -- Онъ патронъ папы...
   Рука монахини тяжелѣе налегла на плечо ребенка. Какъ бы подтверждая то, о чемъ и раньше почти догадывалась, она протяжно прошептала:
   -- Да!
   И странно смягчившимися глазами она заглянула ребенку прямо въ глаза. Голосъ ея слегка дрожалъ, когда она спросила немного погодя:
   -- А твою мать какъ зовутъ?
   -- Клара...
   -- Да!-- повторила сестра Мехтильда, отняла руку отъ плеча дѣвочки и ласково провела по ея волосамъ, но только одинъ разъ... Вдругъ, точно уколотая стрѣлой какого-то воспоминанія, она выпрямилась и порывистымъ движеніемъ оттолкнула отъ себя ребенка. Ея смягчившіеся глаза загорѣлись гнѣвомъ, голосъ поднялся почти до крика:
   -- Зачѣмъ ты пришла сюда? Пансіонеркамъ входъ сюда воспрещенъ. Ступай, ступай! и помни -- не приходи сюда никогда, никогда, никогда!
   Она повернулась и побѣжала вдоль корридора такимъ быстрымъ и нервнымъ шагомъ, что другая монахиня, повстрѣчавшаяся съ ней на перекресткѣ, широко открыла глаза отъ изумленія. Мать Норберта, начальница пансіона, сама всегда ходила шибко, съ высоко поднятою головой и такими размашистыми движеніями, чти концы вуаля, какъ крылья, трепетали у ея плечо. Долголѣтнее управленіе пансіономъ придало оттѣнокъ смѣлости и энергіи всей фигурѣ этой монахини, -- немолодой, сильной, съ некрасивымъ, грубымъ, но очень оживленнымъ лицомъ. Потребности пансіона заставляли ее читать много разныхъ книжекъ и вести разговоры, съ религіей ничего общаго не имѣющіе; она привыкла распоряжаться, приказывать, возвышать голосъ, ходить торопливою походкой, съ открытымъ лицомъ смотрѣть прямо въ лицо людямъ обоихъ половъ. И теперь она такъ куда-то спѣшила, такъ задумалась о чемъ-то, что когда сестра Мехтильда, поравнявшись съ нею, низко наклонила голову и вымолвила: "во имя Отца и Сына"!-- то начальница пансіона отвѣтила только: "во вѣки", проглотила остальныя слова и побѣжала дальше. Но сестра Мехтильда загородила ей дорогу.
   -- Мать Норберта!
   -- А, что? что вамъ? Къ матушкѣ настоятельницѣ спѣшу! Такая забота... два учителя у насъ уходятъ... оба вмѣстѣ... и, главное, изъ старшихъ классовъ, гдѣ сестры замѣнить ихъ не съумѣютъ... Одинъ заболѣлъ, другой совсѣмъ уѣзжаетъ...что тутъ дѣлать? Бѣгу къ матушкѣ посовѣтоваться, какимъ манеромъ найти другихъ поскорѣе...
   -- Мать Норберта!
   -- Видите ли, прерывать уроковъ я не могу... Тутъ и толковать нечего,-- это на совѣсти нашей лежитъ... Сестры хороши для маленькихъ, а въ старшихъ классахъ настоящая наука нужна... А тутъ вдругъ двое... ну, гдѣ мы ихъ теперь возьмемъ?Бѣда сущая! А вамъ нужно что-нибудь?Идете вы такъ скоро, какъ будто у васъ цѣлый пансіонъ на шеѣ, лицо все раскраснѣлось... Ужь не больны ли вы, сохрани Боже?
   Съ горящими щеками, съ сверкающими глазами, сестра Мехтильда заговорила громче обыкновеннаго:
   -- Здоровье и болѣзнь въ рукахъ Божіихъ, но Онъ намъ приказалъ заботиться о чистотѣ душевной, а душа-то и находится въ опасности вслѣдствіе безпорядковъ, которые царятъ въ вашемъ пансіонѣ.
   -- Безпорядки... въ пансіонѣ? Какіе безпорядки? что такое?-- въ испугѣ чуть не закричала мать Норберта.
   -- Дѣвицы изъ пансіона заходятъ въ закрытые для нихъ монастырскіе корридоры... Я только что видѣла одну въ часовнѣ св. Яна.
   Мать Норберта вздохнула свободнѣе,-- знать, обвиненіе не было особенно важнымъ,-- и поправила сбившійся вуаль.
   -- Такъ, такъ! Это нехорошо! Что запрещено, то запрещено! Нечего тутъ толковать... Послушаніе въ пансіонѣ -- вещь необходимая! А какую вы тамъ видѣли,-- старшую, подростка, маленькую?
   -- Маленькую,-- отвѣтила сестра Мехтильда и въ голосѣ ея что-то дрогнуло.
   -- Ахъ, эти маленькія!-- вздохнула мать Норберта.-- Съ ними больше всего хлопотъ... такія-то все слабыя, неразумныя... ни наказывать ихъ нельзя, ни баловать... А вы не узнали, какъ ее зовутъ?
   -- Она сказала мнѣ свое имя -- Клара...
   По толстымъ губамъ матери Норберты пробѣжала усмѣшка.
   -- Ахъ, эта! изо всего пансіона самая маленькая! Еще мѣсяца нѣтъ, какъ ее привезли сюда; бѣдный ребенокъ все хворалъ и не могъ воспитываться въ томъ климатѣ, гдѣ живутъ его родители... Все скучаетъ по дому, такая слабенькая...
   Казалось, что мать Норберта выпрашиваетъ пощаду для своей маленькой воспитанницы. Но сестра Мехтильда выпрямилась и выраженіе непреклоннаго упорства снова разлилось по ея худому лицу.
   -- Мать Норберта, святой уставъ нашъ повелѣваетъ монахинямъ, свободнымъ отъ занятій при пансіонѣ, избѣгать всего, что можетъ напоминать имъ о мірѣ. Дѣвицы изъ пансіона, разгуливающія по корридорамъ, напоминаютъ міръ и... пробуждаютъ грѣшныя мысли...
   Слушая свою собесѣдницу, мать Норберта переступала съ ноги на ногу и въ десятый разъ оправляла вуаль на головѣ. Наконецъ, она отвѣтила, слегка пожимая плечами:
   -- Ну, хорошо, хорошо, я пожурю ее, пожурю... нечего тутъ толковать, за непослушаніе пожурю...
   -- Ее наказать нужно!-- крикнула сестра Мехтильда и страстная ненависть сверкнула въ ея глазахъ и зашипѣла въ голосѣ.
   

IV.

   Въ тотъ же вечеръ, когда монахини послѣ службы расходились по своимъ кельямъ, мать Норберта слегка замедлила шагъ, проходя мимо сестры Мехтильды.
   -- Исполнено такъ, какъ вы желали,-- сказала она,-- дѣвочка въ присутствіи всего класса стояла въ углу. За непослушаніе я ее наказала, и нечего тутъ толковать. Плакала...
   Она забренчала связкою ключей и побѣжала дальше. Огонь спички долго дрожалъ въ рукѣ сестры Мехтильды, прежде чѣмъ прикоснуться къ фитилю небольшой лампочки, которая слабымъ свѣтомъ освѣтила ея келью. Келья была крохотная, но безукоризненно-чистая. Стѣны высокія, бѣлоснѣжныя, высокій потолокъ, сходящійся вверху сводомъ, блестящій мозаичный полъ, какъ почти повсюду въ монастырѣ. На бѣломъ фонѣ стѣны черный крестъ съ бѣлою фигурой Христа, кропильница съ святою водой, тяжелая дверь и окно съ желѣзною рѣшеткой.
   У стѣны -- узкое ложе съ жесткимъ изголовьемъ, столикъ съ лампочкой и духовными книгами, два стула, глиняная кружка съ водой -- и ничего больше. Но сестра Мехтильда ощущала здѣсь обаяніе чего-то невидимаго, но невыразимо отраднаго, -- обаяніе одиночества. Въ особенности въ эту пору, послѣ неизбѣжнаго столкновенія со внѣшнимъ міромъ,-- хотя бы это были встрѣчи съ монахинями,-- сестра Мехтильда только войдя въ свою келью чувствовала себя совершенно наединѣ со своею душой и съ Богомъ. Для нея, кромѣ чистоты ея души на землѣ и Бога на небѣ, не существовало ничего. Понятно, какъ дорога была минута, когда она не чувствовала себя раздѣленною никакимъ шумомъ съ предметами своей любви и заботы, когда она была твердо, убѣждена, что никто и ничто,-- ни тихій шелестъ рясы по каменному полу, ни лучъ солнца, закравшійся въ окно,-- не помѣшаетъ ей вести тихія, нескончаемыя бесѣды съ своею душой и Богомъ. Монастырскій уставъ, замыкающій двери кельи сестры Мехтильды, лучше оберегалъ ея одиночество, чѣмъ это могли сдѣлать самые крѣпкіе замки и запоры. Съ радостною увѣренностью она сознавала свою полную безопасность и по цѣлымъ часамъ просиживала на узкомъ и жесткомъ ложѣ, спускаясь мыслью до самой глубины своей души. То были безконечные счеты съ совѣстью, счеты, гдѣ каждая минута, мысль, движеніе прожитаго дня разбивались на мельчайшіе атомы, взвѣшивались, приводились въ связь, причемъ тщательно изслѣдовалось, не было ли чего-нибудь заслуживающаго покаянія. Въ этомъ скрупулезномъ разборѣ однообразной жизни заключалась и неимовѣрная суровость, и безпредѣльная искренность. Малѣйшей частицы того, что могло показаться грѣхомъ, сестра Мехтильда не прощала себѣ и не пыталась защитить себя ни передъ собою, ни передъ Богомъ. Лишнее слово, безъ котораго можно было обойтись, лишній кусокъ хлѣба послѣ утоленія голода, мимолетная улыбка или секунда лѣни,-- все это были пятна, которыя сестра Мехтильда смывала съ своей души сокрушеніемъ, молитвою, часто даже колючею власяницей. Но бывали дни, которые, послѣ самаго тщательнаго изслѣдованія, оказывались прожитыми безъ грѣха, и тогда сестра Мехтильда испытывала такоесчастье, какое испытываетъ человѣкъ, когда ему удастся схватить преслѣдуемый имъ идеалъ. Она чувствовала себя тогда легкою и бѣлою, какъ снѣгъ, близкою къ Богу, полною надеждъ. Гася лампу, она тихимъ и глубоко прочувствованнымъ голосомъ шептала благодарственную молитву и засыпала съ такою молитвой, съ какою засыпаетъ ребенокъ на груди любящей матери.
   Такъ продолжалось двѣнадцать лѣтъ. Но сегодня тишина и одиночество кельи не производили на сестру Мехтильду обычнаго впечатлѣнія. Она зажгла лампу и, согласно монастырскому уставу, начала провѣрять прожитый день, но совѣсть ея была отягощена важнымъ грѣхомъ, который сжималъ ея сердце и наполнялъ его горестью и тревогой. И эти чувства, и свой грѣхъ, вмѣстѣ съ его источникомъ, она должна была ясно и чистосердечно сознать, чтобы не совершить еще большаго грѣха,-- чтобъ не солгать передъ Богомъ. Да, скрывать что-нибудь передъ Богомъ -- значитъ обманывать Того, Кто далъ ей вѣру и надежду, въ то время, когда она потеряла всѣ свои надежды, Кто показалъ ей небесную сладость, когда она была отравлена земною горечью. И лицомъ къ лицу со своею затаенною мыслью, сестра Мехтильда сказала себѣ, что ребенокъ, котораго она видѣла въ часовнѣ, произвелъ на нее сильное впечатлѣніе, навѣялъ грѣховныя, земныя мысли. Нѣтъ, ни передъ собою, ни передъ Богомъ она не желала скрывать, чтознала, кто этотъ ребенокъ, какія воспоминанія онъ пробудилъ въ ней. И потому-то, что она знала это, она и стремилась къ нему, какъ желѣзо стремится къ магниту, а человѣкъ къ тѣни своего утраченнаго счастья. При первомъ прикосновеніи къ этому ребенку она почувствовала, что страстно полюбила его; ей хотѣлось обнять маленькое созданіе, прижать его къ груди, какъ будто бы оно было дорогою тѣнью невозвратнаго прошлаго. И такъ, хоть мгновеніе, она могла любить то, что было горстью праха, скоропреходящимъ явленіемъ,-- она, всѣ мысли которой должны быть направлены къ небу и Богу! Но, увы, эта горсть праха была чѣмъ-то вродѣ волшебнаго зеркала, которое вдругъ, съ необыкновенною отчетливостью и силой, показало сестрѣ Мехтильдѣ картину далекаго, ненавистнаго, проклятаго прошлаго. Значитъ,.отдаленное могло возвращаться, спящее на днѣ души пробуждаться съ. громкимъ крикомъ, выкинутое изъ памяти -- заявлять о своемъ существованіи. Значитъ, послѣ столькихъ лѣтъ самоотреченія она могла еще вспоминать о прошломъ и горько жалѣть о немъ... Сестра Мехтильда была поражена, но не могла, несмотря на всѣ усилія, подавить въ себѣ это чувство, не могла потому, что подъ наплывомъ воспоминаній утратила сознаніе всего окружающаго и унеслась мыслью въ прошедшее. Можно было подумать, что прошедшее, какъ долго побѣждаемое, теперь мстило за свое униженіе. И сестра Мехтильда поддалась ему, потому что у ней не хватило силы сопротивляться. Она не понимала себя, не знала, что сама принадлежитъ къ числу тѣхъ глубокихъ натуръ, раны которыхъ никогда не затягиваются совершенно, а воспоминанія не умираютъ никогда. Сидя на своемъ жесткомъ ложѣ, она и не думала о сведеніи счетовъ съ своею совѣстью, не видѣла ни стѣнъ кельи, ни распятія, ни рѣшетки окна... Она была въ своемъ родномъ, тепломъ, тихомъ гнѣздышкѣ, посреди полей, покрытыхъ пеленой искрящагося снѣга или залитыхъ моремъ золотистой пшеницы, у береговъ голубой рѣки, подъ безконечнымъ куполомъ безоблачнаго неба. Всѣ эти мѣста она обошла поочередно своею памятью, встрѣчая близкихъ людей на каждой тропинкѣ, на каждомъ шагу. Она слышала мычаніе стадъ и птичье щебетанье, различала каждую черточку на знакомыхъ лицахъ, слѣдила за каждымъ словомъ ихъ рѣчи. Воспоминанія вырвались изъ-подъ тяжелаго гнета и воскресили память давно умершихъ поцѣлуевъ, которые осыпали ея лобъ, щеки, губы, разбудили эхо давно забытыхъ словъ и наполнили ихъ радостнымъ звукомъ мрачную келью. Но яснѣе всего предстали предъ сестрой Мехтильдой то мѣсто и время, которыя напоминали ей глаза ребенка во время послѣдняго торжественнаго богослуженія. Съ этимъ мѣстомъ и временемъ были связаны ея самыя лучшія воспоминанія... Медленнымъ, автоматическимъ движеніемъ сестра Мехтильда подняла съ колѣнъ свою исхудалую руку и начала ее разсматривать; эта рука въ то время покоилась въ его рукѣ. Скоро должны были произойти событія, весьма важныя для нихъ обоихъ. И, связанная съ нимъ крѣпкою цѣпью любви и одинаковыхъ мыслей, она долго лежала въ его объятіяхъ, тихая, покорная, вѣрящая... Суровыя черты лица сестры Мехтильды смягчались, на губахъ показалась улыбка, неподвижные глаза заволакивало сладостнымъ туманомъ... То было на узкой полевой межѣ, въ тѣни разросшагося орѣшника, при полномъ блескѣ полуденнаго солнца. Румянецъ стыда заливалъ ея горящія щеки,-- она вырвалась и закричала своей подругѣ: "Клара! Клара!" Она и теперь дважды произнесла это имя и съ необычайною ясностью, которая граничила съ галлюцинаціей, увидала, какъ изъ-за высокой стѣны пшеницы показалась розовая фигура дѣвушки съ пучкомъ васильковъ въ рукахъ. На ходу она спугнула стаю маленькихъ птичекъ и онѣ съ пискливымъ щебетомъ поднялись, трепеща крылышками... Надъ ея головою пролетѣла большая бабочка... Далеко, далеко вверху медленно плыли бѣлыя облачка и отъ времени до времени застилали яркій дискъ солнца. Чудная лѣтняя погода, тишина вокругъ, миръ, радость и покой... О, Боже, какъ прекрасенъ Твой свѣтъ! Небо -- это дивный сафировый сводъ, земля -- коверъ, составленный изъ травъ и цвѣтовъ, воздухъ-океанъ благоуханія, сердце человѣка -- чаша, до краевъ наполненная счастьемъ!... Вдругъ, съ тою же ясностью, съ которою сестра Мехтильда припомнила райскій разсвѣтъ своей жизни и счастья, она увидала и ихъ разрушеніе. Она слышала гулъ выстрѣловъ, смотрѣла на горящія стѣны своего дома, на трупы и мученія своихъ братьевъ, на озвѣрѣвшихъ людей, залитыхъ заревомъ пожара... И повсюду, повсюду вокругъ она видѣла эти сцены, и, наконецъ, предъ нею предстала послѣдняя, когда руки любимаго ею человѣка сокрушили, разбили ея довѣрчивое сердце, когда передъ ея глазами спустился на землю густой, непроницаемый мракъ. И все, что жило и было подъ этою пеленой мрака, стало для нея достойнымъ презрѣнія; она спаслась онъ ненависти и прибѣгла къ помощи божественной любви, но и теперь, когда передъ ея глазами мракъ снова окутывалъ эту вѣроломную, но полную неотразимой прелести землю, сестра Мехтильда почувствовала горькую, тяжелую жалость. Эта жалость была изъ тѣхъ, изъ которыхъ выростаютъ высокіе и больные цвѣты меланхоліи.
   Теперь въ головѣ у ней, какъ у всѣхъ меланхоликовъ, сплетались вопли и жалобы, а на сердце налегъ тяжелый камень, который выжималъ слезы изъ ея глазъ. Она сидѣла на своемъ жесткомъ ложѣ и ничего не чувствовала, кромѣ жалости къ райски-прелестной землѣ, на которую спустилась пелена мрака. Зло, бренность, грѣхъ, страданіе и смерть, всеобщіе и неизбѣжные,-- вотъ, Творецъ, Твой свѣтъ! Небо его -- обманчивая лазурь, съ которой на головы довѣрчивыхъ людей спадаютъ молніи и громовые удары; земля -- кротовая нора, гдѣ копошатся гады, пожирающіе другъ друга; воздухъ -- океанъ горя и тревоги; сердце человѣка -- чаша, до краевъ наполненная слезами! Человѣчество -- это сборище тѣней, забывающихъ, что всякій порывъ вѣтра можетъ развѣять ихъ въ разныя стороны, скелетовъ, непомнящихъ того, что тѣло каждую минуту можетъ свалиться съ ихъ костей,-- масса безумцевъ, воображающихъ, что они могутъ настигнуть то, что преслѣдуютъ, и разбивающихъ о разныя стѣны свои сердца и головы,-- глупыхъ павлиновъ, гордящихся яркою окраской своихъ перьевъ,-- дѣтей, которыя пускаютъ мыльные пузыри и радостно рукоплещутъ имъ, которыя и жить могутъ только подъ условіемъ забвенія того, что было вчера, и незнанія, что будетъ завтра. Въ воздухѣ, въ водахъ, въ чащѣ лѣсовъ, въ звѣриныхъ логовищахъ и человѣческихъ жилищахъ нѣтъ ни доброты, ни снисхожденія, ни безопасности. Повсюду кипитъ свирѣпая борьба, отовсюду сыплются смертельные удары. Даже полевые цвѣты, невинные и прелестные, падаютъ подъ косою и серпомъ... Всѣ плоды и явленія земли -- добрые или злые -- плывутъ по океану времени, сталкиваютъ другъ друга съ дороги и гибнутъ въ безконечности. Ничто не вѣчно. На землѣ нѣтъ такой вещи, въ области матеріи и духа, которая могла бы избѣгнуть разложенія и гніенія. Какъ тучи, такъ и цвѣты, какъ члены человѣка, такъ и его надежды носятъ въ себѣ зачатки разложенія. Смерть подтачиваетъ все, какъ червякъ дерево. Клѣточки, составляющія ткань тѣла новорожденнаго, умираютъ въ первый же день его жизни, замѣняются новыми, которыя умрутъ завтра, но наступитъ день, когда на смѣну умершимъ уже новыхъ не явится. Только смерть сдерживаетъ свое обѣщаніе, все остальное щедро расточаетъ клятвы для того лишь, чтобы не сдерживать ихъ.
   Сестра Мехтильда плакала тихо, крупными слезами, которыя ровно и медленно падали на ея черную рясу, на золотой крестъ, на блѣдныя руки, но она ничего не чувствовала. Она такъ привыкла бесѣдовать съ Богомъ, что и теперь взывала къ Нему изъ глубины своего отчаянія:
   -- Боже всемогущій, отчего Ты не смягчишь своего гнѣва? Отче всемилостивый, отчего Ты не смилуешься? Море свѣта, отчего Ты не просвѣтишь свой темный міръ? Агнецъ Божій, взявшій на себя грѣхи міра, развѣ они искуплены? Искупитель, гдѣ же спасеніе? Христосъ...
   Это имя заставило ее содрогнуться и привело въ сознаніе. Она взглянула на распятіе, вскочила на ноги и отчаянно крикнула:
   -- Да, вѣдь, это богохульство!
   Съ судорожно-сжатыми руками, съ помутившимися глазами, она думала, что этотъ одинъ день уничтожилъ долголѣтній трудъ ея сердца и воли, отдалилъ ее отъ Бога, котораго она оскорбила дѣломъ, помышленіемъ и словомъ: дѣломъ -- потому, что на минутку поддалась земному влеченію; помышленіемъ -- потому, что утонула въ земныхъ воспоминаніяхъ; словомъ -- потому, что,-- о, горе!-- вступила въ споръ съ Богомъ... Да, изъ жалости и состраданія къ землѣ, она роптала на ея Творца и Господа. Она шла по стопамъ лжемудрецовъ міра, позорила святое мѣсто, въ которомъ находилась теперь, губила свою душу. Если бы она,-- преступная монахиня,-- умерла сейчасъ же, то злой духъ унесъ бывъ адъ ея душу, какъ свою законную добычу. Но вѣчное проклятіе и его муки теперь казались ей ничѣмъ въ сравненіи съ угрызеніемъ совѣсти и сознаніемъ того, что она сама увеличила пространство, отдѣляющее ее отъ единственнаго предмета ея любви и поклоненія. Недаромъ и она была ничтожною горстью земнаго праха. Все, что она думала о бренности земли, было приложимо и къ ней. Какъ и все земное, и ее пропитывала злоба грѣха, и она подлежала непостоянству. Она совершила то, что презирала больше всего,-- измѣну. Она измѣнила Богу.
   Слезы сестры Мехтильды хлынули ручьемъ, изъ груди вырвался стонъ, руки сами протягивались къ распятію. Но рыданія ея вдругъ прекратились, руки упали внизъ; она подняла голову. Нѣтъ, она не подчинится обычному закону міра, она поднимется надъ его грязнымъ моремъ и вознесется надъ нимъ, она вступитъ въ борьбу со всеобщею бренностью и покоритъ этотъ страшный призракъ... И она топнула ногою такъ, какъ будто бы хотѣла оттолкнуть изъ-подъ своихъ ногъ этотъ шаръ изъ праха и грязи. Пусть онъ летитъ въ бездонную пропасть! Она побѣдоносно взлетитъ къ источнику совершеннаго добра и сольется съ нимъ въ обители вѣчности. Она не имѣла ни малѣйшаго представленія, что въ эту минуту она тѣснѣе, чѣмъ когда-нибудь, объединялась съ человѣчествомъ въ гордости и самолюбіи, ее палила жажда какъ можно скорѣе вырваться изъ среды людей, возвыситься надъ нею сокрушеніемъ и терзаніемъ того, что уподобляло ее другимъ и приковывало къ землѣ. Что же это было, если не тѣло, эта тряпка, пропитанная ядовитыми испареніями земли, это гнѣздилище искушеній? Это оно было другомъ земли, союзникомъ сатаны, врагомъ Бога. Недостаточно сурово она еще обращалась съ нимъ до сихъ поръ, не съумѣла еще подчинить его себѣ. Покорилось было оно почти совсѣмъ, притихло, но то была засада въ ожиданіи благопріятной минуты... О, искуситель, врагъ, вѣчно подстерегающій жертву!...
   Теперь губы сестры Мехтильды были крѣпко сжаты, глаза смотрѣли строго и сурово. Блѣдная, какъ полотно, безъ малѣйшаго колебанія, она твердыми руками сняла съ головы вуаль, растегнула воротъ рясы и, полуобнаженная, упала на колѣни передъ распятіемъ, слабо освѣщеннымъ скуднымъ свѣтомъ лампы. Послышался рѣзкій свистъ плетки и на бѣлой худой спинѣ появилась красная линія.
   -- Такъ, такъ! Еще, еще! Если бы это было можно, если бы Ты, Господь, дозволялъ это, какъ было бы хорошо порвать въ клочья гнилую тряпку -- тѣло и выпустить на волю томящуюся въ ней птицу -- душу!
   Можно было подумать, что та внутренняя сила, которая помогала ей при совершеніи тяжелыхъ и грязныхъ работъ, вновь вступила въ ея руки. На плечахъ ея, на рукахъ, на груди, на шеѣ появлялись все новыя и новыя полосы, потомъ показались капли крови, потомъ кровь потекла узенькими ручейками.
   Нанося себѣ удары, сестра Мехтильда не спускала съ распятія восторженныхъ глазъ. Въ страшной боли было наслажденіе, никому непонятное, кромѣ нея. Она страдала только отъ того, что не могла больше страдать, и отъ времени до времени съ ея устъ срывался тихій шепотъ:
   -- Пусть болитъ сильнѣе! О, Господи, помоги, чтобы болѣло сильнѣе!...
   А въ мысли она засчитывала наносимые себѣ удары:
   -- Это за грѣхи мои! Это за то, что, вмѣсто любви къ Творцу, я почувствовала любовь къ твари! За воспоминаніе о земныхъ прелестяхъ! За состраданіе къ землѣ! За сомнѣніе въ правильности путей неисповѣдимыхъ Твоихъ!
   Наконецъ, она ослабѣла, невольныя слезы потекли изъ глазъ и смѣшались съ кровью. Она уже не могла ни молиться, ни истязать себя больше. Свое намѣреніе она осуществила, истерзала тѣло такъ, что въ немъ угасали сила, мысль и чувства. Плеть съ легкимъ стукомъ упала на полъ и сама сестра Мехтильда распростерлась передъ распятіемъ.
   А за окномъ, за тяжелою желѣзною рѣшеткой начиналось ясное, погожее, тихое утро. Въ большомъ монастырскомъ саду становилось все свѣтлѣе и свѣтлѣе, на краю небосклона яркимъ полымемъ вспыхнуло маленькое пушистое облачко, по деревьямъ пробѣжалъ легкій вѣтерокъ и шепнулъ зеленымъ листкамъ: солнце встаетъ! солнце встаетъ! Въ гнѣздышкѣ, что прилѣпилось у самаго окна, какъ разъ возлѣ желѣзной рѣшетки, проснулась и весело защебетала ласточка.
   

V.

   Съ этого дня сестра Мехтильда освободилась отъ удручающаго ее впечатлѣнія холода и духовной немощи. Напротивъ, теперь она молилась съ большимъ, чѣмъ когда бы то ни было, усердіемъ и яснѣе сознавала свое превосходство. Монахини замѣчали яркія пятна на ея щекахъ и необыкновенный блескъ въ глазахъ. То были признаки лихорадки, которая вотъ уже нѣсколько дней мучила сестру Мехтильду. Она чувствовала боль въ головѣ и во всѣхъ суставахъ, не могла стоять на ногахъ, а во время богослуженія, чтобы не упасть, должна была прислоняться спиною къ стѣнѣ. И неудивительно: послѣ истязанія плетью она надѣла на себя власяницу. Она была больна, тѣло ея представляло почти сплошную рану, но, вслѣдствіе слабости, ей снились сны и представлялись видѣнія, приводившія ее въ восторгъ. Когда, близкая къ полному обмороку, неспособная ни къ какому движенію, она лежала на полу часовни или кельи, то ей казалось, что она стала чистымъ, свободнымъ духомъ, который вотъ-вотъ распростится съ землей и возлетитъ въ ту обитель, которая иногда смутно представлялась ей въ образѣ чего-то залитаго необыкновенно яркимъ свѣтомъ, наполненнаго необычайно сладостными звуками. Теперь сестра Мехтильда всецѣло подпала подъ власть тѣхъ фантасмагорій, которыя навѣщаютъ людей съ больными нервами. Достаточно ей было закрыть глаза, чтобы на темномъ или темно-пурпурномъ фонѣ увидать блѣдный ликъ Христа, кроткіе профили святыхъ съ ласково и сострадательно смотрящими глазами или золотистую вязь линій, сплетающихся въ странныя сочетанія неземныхъ цвѣтовъ, растеній, цѣлаго ряда колоннъ. Все это быстро мелькало мимо ея глазъ, колыхалось, смѣнялось одно другимъ, а сестра Мехтильда съ тревожнымъ и восторженнымъ любопытствомъ слѣдила за перемѣнами этого фантастическаго калейдоскопа. Во снѣ эти мистическія видѣнія становились яснѣе, чѣмъ на яву. То снилась ей необъятная дуга яркой радуги, по которой всходили и нисходили свѣтлые духи; то она чувствовала, что ее прикрываетъ какая-то необыкновенно теплая и мягкая пелена и смиряетъ всю боль ея ранъ... Сестра Мехтильда пробуждалась отъ сна, полная неясной жажды и стремленій, потомъ во время длинной безсонницы вспоминала свои видѣнія съ восторгомъ, который опьянялъ ее, какъ вино, и давалъ силы встать, идти къ утрени и присоединить свой голосъ къ хору молящихся сестеръ.
   Прошло много дней и сестра Мехтильда не обращала никакого вниманія на пансіонерокъ (хотя она не пропускала ни одной службы), но однажды, случайно поднявъ голову отъ молитвенника, она встрѣтилась своимъ взоромъ съ глазами маленькой дѣвочки, которая опустилась на колѣни возлѣ нея, набожно сложила руки и начала торопливо шептать:
   -- Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ...
   Сестра Мехтильда стала на колѣни и всею своею силой углубилась въ молитву. Она инстинктивно чувствовала опасность. Это маленькое существо, розовое, свѣтловолосое, было врагомъ, отъ котораго сестра Мехтильда должна была бѣжать, обороняться. До хоръ долеталъ неясный, старческій голосъ ксендза да звонъ колокольчика. Въ узкое окно врывался солнечный лучъ и обливалъ яркимъ свѣтомъ серебряную статую святой.
   Въ этой тишинѣ сестра Мехтильда обратила свое лицо къ молящемуся рядомъ съ нею ребенку. Она не могла удержаться, какъ человѣкъ, чувствующій, что на него кто-то наступаетъ, не можетъ не обернуться назадъ. Получасовое стоянье на колѣняхъ утомило дѣвочку, набожныя намѣренія разлетѣлись въ прахъ, и теперь всякая черта ея подвижнаго лица дышала мірскою мыслью, вовсе не соотвѣтствующею святости храма. Искрящимися глазами она посматривала на своихъ подругъ, пальцами посылала имъ какіе-то таинственные телеграфные знаки. Вскорѣ пришелъ отвѣтъ, и, должно быть, очень забавный, потому что дѣвочка не утерпѣла, разсмѣялась и торопливо зажала ротъ рукой. Въ ту же минуту чья-то бѣлая, худая рука дотронулась до ея рукава, чей-то голосъ заговорилъ у ней надъ ухомъ:
   -- Отчего ты не молишься? Какъ смѣешь въ обители Божіей смѣяться грѣховнымъ смѣхомъ и шалить? Молись! плачь и молись!.. Ты -- легкомысленное, неблагодарное твореніе! Ты не любишь Создателя твоего! Такою же будешь, какъ и твоя грѣшница-мать!
   Испуганный ребенокъ видѣлъ склонившееся надъ нимъ лицо, блѣдное, какъ полотно, черные горящіе глаза, искривленныя ненавистью губы и угрожающую руку. Послѣднія слова монахини уязвили дѣвочку больше всего, -- она съ испугомъ отодвинулась къ старшей воспитанницѣ, крѣпко прижалась къ ней, спрятала лицо въ складкахъ ея платья и расплакалась.
   А сестра Мехтильда, задыхаясь, дрожащими пальцами перевертывала листки молитвенника. Она была такъ возмущена маленькимъ созданіемъ, что теперь чувствовала къ нему страстную ненависть. Какъ мала еще и какъ глубоко погрязла въ грѣхѣ! Одного часа не можетъ посвятить Богу... Такимъ же самымъ грѣховнымъ Сосудомъ, должно быть, была когда-то и ея мать. Когда сестра Мехтильда смотрѣла на плутоватое личико дѣвочки, передъ глазами ея та предстала, какъ живая.
   -- Боже, какая злоба и горечь наполняютъ меня! Ядъ суроваго негодованія излился чрезъ мои уста, и теперь я еще не могу успокоить біеніе моего взволнованнаго сердца... кровь, словно молотомъ, стучитъ мнѣ въ виски... Мысли мои, какъ вихремъ гонимыя, летятъ къ той проклятой минутѣ, когда я узнала объ ихъ грѣхѣ... Развѣ, о Создатель мой, не правда это? Развѣ не правда, что они тяжко, страшно согрѣшили? Не Ты ли запрещаешь убивать Твой наидрагоцѣннѣйшій даръ -- вѣру? О, смири мои муки, ибо я въ Тебя увѣровала только тогда, когда во мнѣ убили всякую другую вѣру! Сократи дни моихъ испытаній, ибо только Ты одинъ милосердъ! Отпусти мнѣ этотъ новый тяжкій грѣхъ, воззри на мои страданія...
   Въ это время у алтаря ксендзъ читалъ латинскую молитву:
   -- Агнецъ Божій, взявшій грѣхи міра...
   Отворилось маленькое окошечко и появилась рука ксендза съ золотою чашей. Монахини, съ опущенными вуалями, подходили къ рѣшеткѣ, принимали св. причастіе и падали ницъ на землю. Не всѣ имѣли право ежедневно удостоиваться этого высшаго утѣшенія,-- оно было удѣломъ горсти самыхъ благочестивыхъ, самыхъ отдаленныхъ отъ суеты міра, и къ числу избранныхъ, конечно, принадлежала и сестра Мехтильда. Но сегодня, когда золотая чаша сверкнула въ отворѣ окошечка, она не поднялась съ своего мѣста, не пошла къ рѣшеткѣ. Она согрѣшила и не имѣла права пріобщаться Богу. Теперь она чувствовала себя опять далекою отъ Него и горячо читала покаянную молитву. Да, читала, но только губами, тогда какъ въ сердцѣ ея продолжало раздаваться проклятіе землѣ и всему земному. Что, если не міръ и его явленія, отдаляло ее отъ Бога, вовлекало въ грѣхъ, становилось между нею и небомъ? О, если бы можно было быть всегда наединѣ только съ однимъ Богомъ! Если бы за этимъ монастыремъ разстилалась пустыня! Какъ счастливы были святые угодники, которымъ выпала такая завидная доля!|
   Въ этотъ же самый день, когда на монастырской башнѣ пробило двѣнадцать часовъ, настоятельница закрыла свой богато переплетенный молитвенникъ, встала съ своего высокаго мѣста и сказала пѣвучимъ голосомъ: "аминь!" Она опустила вуаль, накинула на шею толстую веревку, взяла свѣчку и, начавъ новую молитву, пошла вдоль длинной залы. По мѣрѣ ея приближенія монахини вставали съ своихъ скамеекъ и, тоже съ веревками на шеяхъ, съ зажженными свѣчами, шли во слѣдъ настоятельницы. Вся процессія спустилась съ хоръ, прошла темнымъ, узкимъ корридоромъ мимо богато вызолоченныхъ дверей нѣсколькихъ часовенъ, вступила въ другой корридоръ съ расписанными стѣнами, потемнѣвшими отъ времени, и потянулась дальше, беззвучно скользя по мозаичному полу. Такъ предписывалъ монастырскій уставъ шествовать къ полуденной трапезѣ. Ни веселья, ни пустыхъ шутокъ, -- какъ это позволяютъ себѣ міряне,-- ни разговора; напротивъ, сосредоточеніе духа, совмѣстная молитва, на шеѣ -- веревка, символъ покаянія и умерщвленія плоти.
   Наконецъ, изъ длинной и почти совсѣмъ темной аркады процессія вышла сразу въ огромный, широкій корридоръ, залитый ослѣпительнымъ свѣтомъ. Стѣны здѣсь были совершенно бѣлыя; въ открытыя, большія окна врывались потоки солнечныхъ лучей и свѣжаго весенняго воздуха, а изъ-за дверей на противуположной сторонѣ доносился шумъ веселыхъ дѣтскихъ голосовъ, топотъ маленькихъ ногъ, звуки фортепіано. Въ узкой щели одной изъ дверей виднѣлись десятки дѣтскихъ глазъ,-- черныхъ, сѣрыхъ, голубыхъ; то пансіонерки каждый день наблюдали за суровою процессіей монахинь, идущихъ въ трапезную. Дѣти толкали другъ друга, возились, ссорились, каждой хотѣлось занять мѣсто поудобнѣе, откуда получше видно. Добрыя сестры замѣчали эти отступленія отъ устава, но снисходительно притворялись, что ничего не видятъ. Иногда только въ заднихъ рядахъ тихо двигающейся колонны раздастся грозный голосъ матери Норберты, сопровождаемый не менѣе грознымъ звяканьемъ ключей, и тогда вся стая разсыпается во всѣ уголки. Но сегодня мать Норберта была занята дѣломъ гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ и куча дѣтскихъ головокъ долго не оставляла своего наблюдательнаго поста. Но вдругъ случилось что-то неожиданное,-- толкнулъ ли кто-нибудь кого-нибудь сильнѣе обыкновеннаго, на ногу ли наступилъ,-- послышался сердитый крикъ: "Клара, что ты дѣлаешь?" -- двери не выдержали, захлопнулись и шаловливая толпа разбѣжалась съ неудержимымъ смѣхомъ. Настоятельница не могла сдержать улыбки, костлявая мать Флоріана сильно втянула носомъ струю воздуха, чтобъ не разсмѣяться вслухъ, но были и губы, которыя сжались еще болѣе, были глаза, которые во избѣжаніе искушенія еще упорнѣе уставились въ землю. Сестра Мехтильда чувствовала теперь жгучую ненависть къ молодости, къ веселью, къ смѣху, къ дневному блеску, къ зелени деревьевъ, къ пѣнію птицъ. Все это было однимъ великимъ сосудомъ грѣха и смерти, ловушкой, предназначенной для человѣческихъ душъ, для ея души. Ахъ, какъ она ненавидѣла все это... какъ много здѣсь было соблазна! Когда изъ-подъ темной аркады она вышла въ свѣтлый корридоръ, то почувствовала, какъ въ ея грудь вливается струя радости, какъ солнечные лучи ласкаютъ ея израненныя плечи, какъ свѣжій вѣтерокъ забрался подъ ея вуаль и охлаждаетъ ея горящіе глаза... она заглядѣлась на кучу дѣтскихъ головъ и перестала даже читать молитву. О, несчастная! Какъ мало, какъ мало еще монастырскія стѣны и рѣшетки отдѣляютъ ее отъ міра! И она возжаждала пустыни, такой темной, глубокой пещеры, куда никогда не заглядываетъ ни лучъ солнца, ни глазъ человѣка. Ничего, кромѣ темноты, слабаго свѣта лампады, освѣщающей мертвый, сухой черепъ, вѣчной тишины и одиночества пустыни!
   Въ этотъ день,-- потому ли, что она не смыкала глазъ во всю ночь, потому ли, что лихорадка оставила ее,-- она чувствовала голодъ. Изъ кухни въ мрачную и вѣчно прохладную трапезную долеталъ запахъ кушаній. Сестра Мехтильда внутренно пообѣщала своему тѣлу удручить его самымъ чувствительнымъ образомъ. За то, что почувствовало радость, свѣтъ и ласку тепла, оно будетъ выносить мученія голода. Сестра Мехтильда рѣшила ничего не ѣсть.
   Въ трапезной днемъ было гораздо темнѣе, чѣмъ вечеромъ, при лампахъ. Теперь въ узкія окна проникало такъ мало свѣта, что въ огромной комнатѣ царствовалъ сѣрый полумракъ, среди котораго неясно бѣлѣлись скатерти на длинныхъ столахъ, да тускло отсвѣчивала лампада у святаго изваянія, стоящаго въ глубинѣ залы и тонущаго въ цвѣтахъ и кружевахъ. На небольшой рѣзной каѳедрѣ у окна одна изъ сестеръ читала вслухъ житіе святаго, празднуемаго въ этотъ день, а съ ея лѣнивымъ, слегка гнусавымъ голосомъ смѣшивался легкій стукъ металлической посуды и шаговъ прислуживающихъ за столомъ новиціатокъ. По стѣнамъ тянулись фрески съ изображеніемъ сценъ рая, чистилища и ада. Каждая монахиня, обернувшись, могла увидать позади себя ангела или дьявола, косу смерти или вѣнецъ святаго. Фрески доходили до сводчатаго потолка и изъ полумрака сверкали сверху пятнами своихъ красокъ. Въ широкое окно, откуда прислуживающія сестры принимали миски съ пищей, виднѣлось пламя кухоннаго очага.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ святой статуи, на томъ же самомъ возвышеніи, сидѣла настоятельница за своимъ одинокимъ столомъ и медленно черпала супъ изъ цинковой тарелки серебряною ложкой, на которой была вырѣзана корона съ девятью зубчиками и гербъ. Дочь аристократическаго дома, некрасивая и небогатая, чтобъ найти себѣ въ свѣтѣ соотвѣтственное положеніе, но глубоко вѣрующая, она надѣла монашенскую рясу со спокойною увѣренностью, что такимъ образомъ согласить свои стремленія съ требованіями, которыя можно предъявить къ ея громкому имени. Ей заранѣе гарантировали,-- да она и сама не сомнѣвалась въ этомъ,-- что ея высокое положеніе, наравнѣ съ внутренними достоинствами, доставитъ ей современемъ первое мѣсто въ монастырѣ.
   Мечты ея осуществились. Властью своею она пользовалась въ умѣренной степени, любила ее, но, отдавая полное преимущество небесному надъ земнымъ, думала, что и въ земномъ можетъ находиться много хорошаго и невиннаго. Это было полное соединеніе настоящей монахини съ изящною и энергичною женщиной. Идеалистическое направленіе ея мыслей и чистота воображенія хранили ее отъ всѣхъ соблазновъ и вожделѣній, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она не думала, чтобы великій Богъ чувствовалъ себя обиженнымъ мелкими отступленіями отъ монастырскаго устава, какъ, наприм., употребленіе серебряной ложки, мягкій коверъ, мягкая подушка, безъ которыхъ она не могла обойтись и считала бы себя очень несчастною. Она не думала, чтобы въ ножкѣ жаренаго индюка могло скрываться цѣлое гнѣздо смертныхъ грѣховъ, любила жареную дичь и сладкіе пирожки и не вѣрила, чтобы злой духъ могъ быть изобрѣтателемъ такихъ пріятныхъ вещей. Къ однимъ изъ своихъ сестеръ она чувствовала искреннюю привязанность, къ другимъ -- просто любовь о Христѣ, но здоровье и благосостояніе каждой были одинаково близки ея сердцу. Поэтому-то она энергически занималась матеріальными дѣлами своего монастыря, посвящая имъ все время, свободное отъ богослуженія, вела длинные разговоры въ монастырской пріемной со своими свѣтскими совѣтниками и помощниками, погружалась въ различные счеты и соображенія. Эта неустанная дѣятельность была главною причиной ея неизмѣнно-хорошаго расположенія духа. Послѣднюю черту она любила и въ другихъ и даже осмѣливалась думать, что доброе здоровье и умѣренная веселость болѣе пріятны доброму Богу, чѣмъ измученное тѣло и мрачная душа. За спасеніе своей души она была спокойна, вспоминая о милосердіи Божіемъ гораздо чаще, чѣмъ о Его справедливости. Чувствуя за собою грѣхъ, она взывала въ глубинѣ души: "О, Господи, Господи, кто устоитъ противъ Тебя?" -- а сравненіе неизмѣримаго величія Бога съ ея собственнымъ ничтожествомъ успокоивало ее окончательно. Развѣ такое великое Существо можетъ мстить такому малому?Мстила ли бы она сама муравью, какъ бы сильно онѣее ни укусилъ? Она совершала назначенное уставомъ покаяніе, ни въ чемъ его не смягчая, и потомъ снова надолго примирялась съ. небомъ и землею.
   Такова была мать Ромуальда. Сегодня нельзя было поручиться, съ надлежащимъ ли вниманіемъ она слушаетъ, какъ сестра Эльжбета сиплымъ голосомъ читаетъ житіе святаго мученика Аницета. Супъ не нравился настоятельницѣ и она хотѣла было ужа приказать позвать мать Флоріану, когда та явилась сама и поставила на столъ двѣ тарелки. Какъ и всегда, онѣ обмѣнялись дружескою улыбкой. Голубые глаза матери Ромуальды просвѣтлѣли еще болѣе. Житіе святаго Аницета еще не было окончено и потому приходилось говорить шепотомъ.
   -- Жареный цыпленокъ! Откуда вы достали его такъ рано? и салатъ... Очень хорошо, очень хорошо. Но знаете что?-- супъ былъ недостаточно крѣпокъ; для меня это ничего, но для тѣхъ святыхъ сестеръ, которыя умерщвляютъ свою плоть, нужна пища болѣе питательная. Да, да, посмотрите только! Иныя такъ слабы, что елееле ходятъ. Бѣдняжки! Я знаю хорошо, что это для славы Божіей, но боюсь за ихъ здоровье. Прикажите дѣлать супъ покрѣпче, мать Флоріана, покрѣпче! Какъ лишатся всѣхъ силъ, такъ нечѣмъ будетъ и Бога славить, а это самое важное (тутъ ея шепотъ еще больше понизился): неизвѣстно еще, можетъ ли угрюмая душа въ голодномъ тѣлѣ быть пріятна Богу, создавшему тепло и ясное солнце!
   Вѣроятно, мать Флоріана раздѣляла это сомнѣніе, потому что нѣсколько разъ утвердительно кивнула головою, затѣмъ наклонилась къ настоятельницѣ и зашептала въ свою очередь:
   -- На пятницу и на субботу пудъ рыбы купила... Щуки и окуни. Съ бѣлымъ соусомъ приготовлю, а вамъ не зажарить ли, а? На другое -- зелень. А вамъ, можетъ быть, парочку фаршироканныхъ яичекъ, а?
   -- Очень хорошо, очень хорошо!-- отвѣтила мать Ромуальда, но разсѣянно, такъ какъ все ея вниманіе было устремлено на одинъ пунктъ въ трапезной. Брови ея нахмурились, мягкія руки точно застыли на столѣ, не выпуская ни ножа, ни вилки.
   Въ эту самую минуту въ трапезной окончилось чтеніе житія святаго и сестра Эльжбета лѣнивою, медленною походкой сошла съ каѳедры. Тогда мать Ромуальда положила ножъ и вилку и спокойно, хотя и немного возвышеннымъ голосомъ, проговорила:
   -- Сестра Мехтильда! вы такъ слабы, что едва держитесь на нотахъ. Третьяго дня въ часовнѣ Святаго Сердца сестра Винцента насилу могла привести васъ въ чувство, а вы, все-таки, умерщвляете себя полнымъ постомъ...
   Изъ всѣхъ монахинь только одна сестра Мехтильда сидѣла передъ двумя нетронутыми тарелками съ полузакрытымъ лицомъ, съ веревкой на шеѣ, сидѣла такъ неподвижно, что издали ее можно было принять за статую. На ея блѣдныхъ, крѣпко сжатыхъ губахъ виднѣлся отпечатокъ плохо скрываемаго отчаянія. При первыхъ словахъ настоятельницы она медленно встала и, въ знакъ покорности, низко наклонила голову. Мать Ромуальда продолжала говорить:
   -- Нашъ святой уставъ приказываетъ закрывать лицо только въ извѣстное время и при опредѣленныхъ условіяхъ. За исключеніемъ этого намъ позволено безпрепятственно глядѣть на свѣтъ Божій и дышать свѣжимъ воздухомъ. Слабое тѣло наше также требуетъ пищи, дабы вмѣстѣ съ нимъ не ослабѣла и душа. Богъ сотворилъ и тѣло, и душу, и сотворенное Имъ нужно охранять отъ разрушенія. Снимите, сестра, веревку съ шеи, откройте лицо и подкрѣпите свои силы со спокойнымъ духомъ и благодарностью Творцу.
   Первую часть приказанія сестра Мехтильда исполнила тотчасъ же,-- сняла веревку съ шеи и приподняла вуаль.
   Мать Ромуальда проговорила довольнымъ голосомъ:
   -- Очень хорошо, очень хорошо!-- и хотѣла уже было взяться за свой серебряный приборъ, какъ замѣтила, что сестра Мехтильда все еще стоитъ и собирается что-то сказать.
   -- Я,-- послышался ея слабый, но ясный голосъ,-- вознамѣрилась наложить на себя наказаніе за содѣянный грѣхъ.
   Онѣ смотрѣли другъ другу прямо въ глаза, одинаково одѣтыя, преслѣдующія одну цѣль, но идущія къ ней не одинаковыми путями. На худомъ и блѣдномъ лицѣ сестры Мехтильды, какъ это бывало обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ, выражалось непреоборимое, суровое упорство. Въ сестрѣ Ромуальдѣ смущеніе, происходящее отъ уваженія къ благочестивой подвижницѣ, боролось съ тѣмъ глухимъ гнѣвомъ, который всегда сопровождаетъ столкновеніе двухъ совершенно противуположныхъ натуръ. Съ одной стороны почти совсѣмъ остывшій цыпленокъ, съ другой -- эта непокорная монахиня, которая, казалось, только что выдержала тяжелую болѣзнь... Все это такъ подѣйствовало на мать Ромуальду, что она величественно выпрямилась, сверкнула своими разгорѣвшимися голубыми глазами и повелительно произнесла:
   -- А еще одинъ изъ главныхъ параграфовъ нашего устава предписываетъ повиновеніе настоятельницѣ. Во имя власти, врученной мнѣ волею Божіей и избраніемъ сестеръ, я разрѣшаю васъ отъ вашего намѣренія и приказываю вамъ ѣсть.
   Она опустилась на мѣсто и принялась за своего цыпленка, но не могла скоро успокоиться. "А, вѣдь, я и сама согрѣшила, увлеклась гордостью и гнѣвомъ,-- мелькнуло у нея въ головѣ.-- О, Господи, Господи, кто устоитъ противъ Тебя?... Нужно будетъ наказать себя за это..." И настоятельница шепнула матери Флоріанѣ:
   -- Завтра не нужно фаршированныхъ яицъ, сестра... нѣтъ, нѣтъ, не нужно! Я ограничусь зеленью...
   Сестра Мехтильда ѣла, но медленно, съ намѣреніемъ раздражая этою медленностью свой голодъ. Изъ глазъ ея выкатились двѣ слезы и упали въ миску. Внутри ея кипѣлъ гнѣвъ, но наружу проявился только этими двумя слезинками, удержать которыхъ не было силъ. Изъ всѣхъ требованій монастырскаго устава послушаніе было самымъ тяжелымъ для этой пылкой души, стремящейся во всемъ дойти до крайности. Сегодня она покорилась, но не могла не возмущаться противъ власти, которая подчинила ея волю своей. Какъ мало эта власть подходитъ къ идеалу самоотреченія и отреченія отъ заботъ о бренномъ тѣлѣ! Какъ недостаточно монастырь удовлетворялъ душу, жаждущую абсолютнаго разрыва съ землей и полнаго единенія съ Богомъ! Гдѣ же искать этого, куда бѣжать, отъ всего земнаго? Гдѣ прямой путь къ небу? О, пустыня, совершенная тишина, отсутствіе всего живущаго, сладкое, ничѣмъ непрерываемое общеніе съ Богомъ... о, пустыня!
   И вдругъ сестра Мехтильда вспомнила о кельѣ сестры Каетаны.
   Ахъ, да, она видѣла эту келью и много слышала о ней... Въ. ея угрюмыхъ глазахъ блеснула радость. Убѣжище можно найти, не выходя изъ стѣнъ монастыря.
   

VI.

   О такъ называемой кельѣ сестры Каетаны въ монастырѣ тихо, и громко разсказывали разныя легенды. По однимъ свидѣтельствамъ, здѣсь когда-то очень давно была заключена монахиня, обвиняемая въ сношеніи съ дьяволомъ. По другимъ, эта келья служила тюрьмой одной грѣшницѣ, нарушившей обѣтъ и поддавшейся земной любви. Сколько правды здѣсь было -- трудно доискаться, но по вечерамъ въ залахъ новиціата о страшной кельѣ разсказывались цѣлыя исторіи. Можетъ быть, это былъ плодъ праздной фантазіи, а, можетъ быть, здѣсь сказывался отголосокъ тѣхъ трагедій, которыя разыгрывались когда-то подъ этими мрачными сводами. Не подлежало сомнѣнію лишь то, что въ кельѣ сестры Каетаны, кромѣ двухъ фантастическихъ грѣшницъ, за все время двухсотлѣтняго существованія монастыря, жили три монахини. Объ этомъ свидѣтельствовали монастырскіе акты, а сестра Каетана была у многихъ на памяти. Въ теченіе двухсотъ лѣтъ только три монахини дошли до такого подъема духа, до такого презрѣнія къ тѣлу, что пожелали затвориться даже отъ своихъ подругъ. Послѣднею была сестра Каетана, и келья носила ея имя, хотя въ теченіе двадцати лѣтъ оставалась незанятой. Изъ младшихъ сестеръ никто не видалъ ея, старшія съ трудомъ могли бы отыскать дорогу къ ней. Извѣстно было только, что въ глубинѣ монастыря есть какой-то тѣсный, никѣмъ не посѣщаемый дворикъ, а на дворикѣ постройка съ высокимъ, рѣшетчатымъ окномъ, скудно пропускающимъ дневные лучи.
   Велико было всеобщее удивленіе при вѣсти, что сестра Мехтильда просила у настоятельницы позволенія занять келью сестры Каетаны и послѣдовать примѣру тѣхъ отшельницъ, которыя никогда не снимали власяницы, не ѣли по нѣскольку дней подрядъ, спали въ гробу, а въ послѣдніе годы своего существованія отказались выходить за порогъ своего жилища и говорить съ кѣмъ бы то ни было. Это поражало даже самыхъ усердныхъ и суровыхъ сестеръ, а менѣе благочестивыхъ приводило просто въ трепетъ. Поэтому никому не показалось страннымъ, что мать настоятельница не захотѣла брать на себя отвѣтственности и собрала на совѣтъ матерей, то-есть тѣхъ монахинь, что прожили около 20 лѣтъ въ союзѣ съ Богомъ. Что происходило въ высокой залѣ совѣта, какіе вопросы задавались сестрѣ Мехтильдѣ и какія чувства пробуждали ея отвѣты, полныя покорности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреоборимой настойчивости,-- неизвѣстно, но къ вечеру всѣ уже знали, что совѣтъ согласился исполнить ея желаніе, съ тѣмъ, однако, непремѣннымъ условіемъ, чтобъ она не прекращала давать уроки въ новиціатѣ. Здѣсь было очевидно вліяніе матери Ромуальды, которая оставляла отшельницѣ хоть маленькій выходъ на свѣтъ Божій и чистый воздухъ.
   Передъ вечеромъ, не задолго до звонка, возвѣщавшаго Silentium, старая, сгорбленная мать ключница Гертруда отперла давно заржавѣвшую дверь и обернулась къ стоящей за нею стройной, блѣдной, какъ полотно, монахинѣ. Онѣ вдвоемъ занимали всю ширину корридорчика, узкаго настолько, что онъ напоминалъ щель, прорѣзанную въ толстыхъ, неровныхъ стѣнахъ.
   -- Да поможетъ Христосъ и да подастъ вамъ силы...-- шепнула мать Гертруда и остановилась на минуту.-- Тяжела наша жизнь. О, Господи, принимаешь ли Ты наши жертвы?Пятьдесятъ лѣтъ прожила я въ монастырѣ, а какъ сейчасъ помню комнату, гдѣ меня отецъ качалъ на колѣняхъ... Тридцать лѣтъ ни о Янѣ, ни о Манѣ, ни о Эльжбетѣ ни слуху, ни духу, а я ихъ всѣхъ помню, какъ будто вчера видѣла... Трудно забыть, что человѣкъ сотворенъ изъ персти земной... Пятьдесятъ лѣтъ молюсь я Христу, Его только и люблю... а, все-таки, помню... О, Іисусъ, принимаешь ли Ты наши жертвы?
   Она закивала головой и посмотрѣла слезящимися глазами на свою собесѣдницу. Та, съ кружкой воды въ одной рукѣ и съ нѣсколькими духовными книжками въ другой, выпрямилась еще болѣе и отвѣтила:
   -- Только Онъ милосердъ и вѣченъ; все человѣческое, вмѣстѣ съ его памятью, это только зло и тщета.
   Она склонила голову, переступила порогъ низкой двери и проговорила:
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
   -- Во вѣки вѣковъ,-- отвѣтила мать Гертруда и, охая, поплелась вдоль по корридору.
   Сестра Мехтильда поставила кружку на полъ и оглядѣлась въ своемъ новомъ помѣщеніи. Это было не трудно. Пять шаговъ вдоль, пять шаговъ поперекъ, потолокъ низкій, такой, что рукой достать можно, въ одной изъ посѣрѣвшихъ отъ лѣтъ и отъ сырости стѣнъ прорѣзано полукруглое, рѣшетчатое окошко. Сестра Мехтильда поднялась на цыпочки, заглянула въ окно и узнала, что оно выходитъ во что-то похожее на колодезь. То былъ узкій дворъ между двумя главными монастырскими зданіями и хозяйственными постройками. Нигдѣ ни окна, ни живаго существа. Внизу, на землѣ, валяются разбитые кирпичи, вверху, въ промежуткѣ между крышами, виднѣется крошечный кусочекъ неба. Монахиня снова обернулась лицомъ къ кельѣ и по ея плечамъ пробѣжала дрожь. Непобѣдимый инстинктъ, который во всякомъ живомъ существѣ пробуждаетъ отвращеніе къ гробу, давалъ о себѣ знать. Въ этой тѣсной и низкой комнатѣ, въ погожій и теплый майскій вечеръ, царилъ пронизывающій холодъ и мракъ, среди котораго едва можно было различить очертанія стоящаго на полу гроба. Все осталось здѣсь нетронутымъ со дня смерти сестры Каетаны. Рядомъ съ гробомъ, въ которомъ спала она, а, можетъ быть, и ея предшественницы, стоялъ высокій, черный крестъ, а у его подножія, на небольшомъ табуретѣ, рядомъ съ лампадой, бѣлѣлъ черепъ. Больше ничего.
   Долго не стихалъ лихорадочный ознобъ сестры Мехтильды.
   -- Со мною одинъ Богъ, только Онъ одинъ,-- повторяла она и, все-таки, продолжала дрожать.
   Давно какъ-то она заглянула сюда, запомнила всю обстановку кельи и знала, что найдетъ здѣсь. Эта обстановка и потянула ее сюда въ минуту неожиданнаго внутренняго разлада. Въ густомъ сумракѣ, передъ высокимъ чернымъ распятіемъ она остановилась съ безсильно повисшими руками и думала о томъ, что здѣсь ее ожидаетъ. Говорили ей, что сюда не доходитъ ни малѣйшаго отголоска. шума, царствующаго въ монастырѣ. Мимо этихъ дверей не проходитъ никакой дороги, ничья рука не постучитъ сюда, за этимъ окномъ не зашелеститъ никакое дерево, не защебечетъ никакая птица, только развѣ ночью поднимутъ стукъ крысы, да летучая мышь затрепещетъ въ сосѣднемъ пустомъ сараѣ своими крыльями. Здѣсь вѣчный сумракъ и холодъ, сюда не заглядываетъ ни одинъ солнечный лучъ, самый жгучій лѣтній полдень не можетъ ни осушить глубокаго дна колодца, ни согрѣть толстыхъ стѣнъ, пропитанныхъ вѣковою сыростью.
   Здѣсь грѣшницы отбывали свое покаяніе, святыя во время недолгаго пребыванія здѣсь завоевывали себѣ небо. Объ этихъ послѣднихъ вѣрныя свидѣтельства гласили, что онѣ въ послѣдніе годы своего земнаго существованія, по слабости, не покидали кельи и вообще жили здѣсь не долго. Иначе и быть не могло, и, вспомнивъ объ этомъ, она почувствовала радость. Вѣроятно, вскорѣ и для нея придетъ время, когда она будетъ имѣть право вовсе не выходить отсюда, не видать никакой живой твари, ничего не слыхать, не чувствовать, ни на минуту не прерывать своего общенія съ Творцомъ. А потомъ, какъ ея предшественницы, и она скоро умретъ.
   Сестра Мехтильда упала на колѣни и съ улыбкой, странно смѣшанной со слезами, воскликнула:
   -- Господи! возьми меня къ Себѣ поскорѣе... Возьми! Сжалься... скорѣе, скорѣе!
   Никогда болѣе жаркая молитва о ниспосланіи смерти не выходила ни изъ чьихъ устъ, можетъ быть, потому, что ни на чьемъ сердцѣ не лежалъ болѣе тяжелый камень страданія. Сестра Мехтильда объясняла это тѣмъ, что въ монастырѣ она, все-таки, должна была сталкиваться съ жизнью, а здѣсь, въ пустынѣ, она легко сброситъ съ своего сердца давящую его тяжесть. Но теперь она чувствовала, что пустыня не даетъ ей еще всего, что зародыши тоски, сожалѣнія и подавленныхъ желаній еще живы въ ея смятенной Душѣ.
   -- Со мною только Богъ, и только Онъ одинъ,-- шептала она и, все-таки, не чувствовала облегченія. Утѣшало ее только воспоминаніе о скорой смерти ея предшественницъ и надежда, что, можетъ быть, и она удостоится такой же милости. Въ монастырѣ колокольчикъ прозвонилъ на Silentium, но сюда звукъ долеталъ еле-еле, точно жужжанье комара.
   Сестра Мехтильда зажгла лампаду, подошла къ гробу и долго стояла надъ нимъ. Казалось, что полотно, покрывающее его внутренность, и подушка, лежащая въ изголовьѣ, сохранили еще очертанія тѣла его послѣдней обладательницы. Гробъ былъ старый, съ истлѣвшими краями, полотно приняло желтоватый оттѣнокъ и сильно отдавало затхлостью. А, можетъ быть, не одна сестра Каетана спала и умерла въ немъ, можетъ быть, онъ служилъ ея предшественницамъ? Сестра Мехтильда окинула тревожнымъ взглядомъ стѣны темной кельи. Изъ этихъ стѣнъ, казалось, выходили странные звуки: то подавленныя, страстныя рыданія грѣховной земной любви, то вздохи возвышенной любви небесной, то рѣзкій свистъ плетки. Сестра Мехтильда дрожала. Никогда ни власяница, ни плеть, ни суровые посты и безсонныя ночи не возбуждали въ ней такого страха и тревоги, какіе охватывали ее при одной мысли лечь въ этотъ гробъ, прикоснуться къ этому полусгнившему полотну. Она начала было снимать вуаль, но руки не слушались ея и безсильно падали вдоль рясы. Ея тѣло собрало всѣ силы, чтобъ оттолкнуть предлагаемую ему чашу. Но то было тѣло, и сестра Мехтильда съ негодованіемъ и презрѣніемъ повела противъ него борьбу. Она покоритъ его, она пришла сюда, чтобъ окончательно покорить его. Пусть оно дрожитъ отъ отвращенія, пусть корчится отъ тревоги,-- тѣмъ лучше, тѣмъ полнѣе будетъ побѣда души. И, невольно содрогаясь и оглядываясь вокругъ себя, сестра Мехтильда сняла рясу и облеклась во власяницу.
   -- Изъ любви къ Тебѣ, о Боже!... За грѣхи и ничтожество міра!-- слышался ея тихій шепотъ.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда заходящее солнце заливало еще огненнымъ заревомъ акаціи, осыпанныя бѣлыми цвѣтами, а здѣсь, дрожа на своемъ страшномъ ложѣ, задерживая дыханіе, сестра Мехтильда прислушивалась къ тишинѣ. Тишина была полная, гробовая, даже слышные прежде вздохи и рыданія стихли, только издали доносился неясный, не смолкающій ни на минуту шумъ, какъ въ подземелья доходятъ звуки разыгравшейся грозы. Сестра Мехтильда знала, что то были слитые воедино отголоски огромнаго, вѣчно шумнаго города, то былъ земной голосъ. Когда-то она близко знала его и теперь еще умѣла разложить на отдѣльныя фигуры сложную картину многообразной жизни людей. Образъ за образомъ потянулись передъ нею: улицы, пестрѣющія разнокалиберною толпой; обширные сады съ сотнями гуляющихъ; высокіе дома, сверху до низу набитые людьми; муравейникъ, вѣчно куда-то спѣшащій, суетящійся,-- муравейникъ, каждая единица котораго родится для того, чтобы умереть, любитъ для того, чтобы потомъ возненавидѣть, клянется для того, чтобъ измѣнять, гонится за блескомъ, а онъ оказывается дымомъ или грязью, преслѣдуетъ счастье, а схватываетъ горе. Сплошная, громадная толпа безумцевъ, не думающихъ объ единственномъ важномъ дѣлѣ, олицетвореніе грѣха и безумія. И какъ шумитъ онъ! Сколько въ ятомъ шумѣ лжи, жадности, измѣны, обмана, плача и вздоховъ! О, Боже! благодарю Тебя, что все это такъ далеко!
   Мысль о томъ, что отъ этого шумнаго міра ее отдѣляютъ толстыя стѣны кельи, наполнило сердце сестры Мехтильды полнымъ спокойствіемъ. Камень, давящій ея грудь, свалился и теперь она могла свободно вздохнуть. И почудилось ей, что Богъ милосердно взираетъ на нее и этотъ взоръ свѣтлымъ огненнымъ лучомъ пробивается сквозь стѣны и спускается къ ея изголовью.
   "Богъ со мною, и только Онъ одинъ!" -- подумала сестра Мехтильда и заснула тихимъ, глубокимъ сномъ, какимъ засыпаютъ только дѣти.
   Съ этого дня монахини видѣли сестру Мехтильду только на хорахъ, да изрѣдка въ трапезной. Въ корридорахъ монастыря ее не видалъ никто,-- изъ мрачной кельи прямо къ залу новиціата можнобыло пройти по узкимъ, мрачнымъ, сырымъ переходамъ, въ которые почти никто не заглядывалъ. Въ трапезную она приходила не каждый день,-- всѣмъ было извѣстно, что обитательница кельи сестры Каетаны къ другимъ способамъ умерщвленія своей плоти прибавила еще и суровый постъ. И даже на хорахъ вокругъ нея образовывалось пустое мѣсто. Сестры, стоящія рядомъ, рѣдко и несмѣло рѣшались взглянуть на нее, пансіонерки старались держаться подальше: а ну, какъ она поймаетъ кого-нибудь, какъ когда-то поймала Клару на самомъ мѣстѣ преступленія?
   Сестра Мехтильда замѣчала это и спокойствіе ее возростало. Міръ сторонился и отдалялся отъ нея. Въ теченіе долгаго ряда дней она могла бы не говорить ни съ кѣмъ, открывать свои уста только для бесѣды съ Богомъ, еслибъ не ея обязательныя занятія въ новиціатѣ.
   

VII.

   Новиціатъ помѣщался въ большой, четырехугольной, высокой залѣ, которая соединялась со спальнями послушницъ и новиціатокъ. Сюда же выходила дверь изъ кельи монахини, слѣдящей за воспитаніемъ своего стада и носящей титулъ начальницы новиціата. Нѣсколько оконъ вмѣстѣ со стеклянною дверью выходили на дворъ, гдѣ росли старыя деревья и былъ разбитъ огородъ съ лѣкарственными травами. Даже зимою, когда дворъ былъ покрытъ густою пеленой снѣга, а деревья ломились подъ тяжестью инея, зала новиціата была самымъ веселымъ мѣстомъ во всемъ монастырѣ. Теперь она вся была залита свѣтомъ, широкою волной врывающимся въ окна, открытыя на дворъ, весь заросшій свѣжею муравой. Вмѣстѣ со свѣтомъ въ комнату вливалось густое благоуханіе шалфея и ромашки, около которыхъ суетилась молодая, румяная монахиня. Посрединѣ залы, за круглымъ столомъ, сидѣли послушницы въ сѣрыхъ и бѣлыхъ вуаляхъ, и новиціатки, которыя послѣ малаго пострига носили уже рясу, впрочемъ, безъ чернаго вуаля и золотаго креста на груди. Столъ былъ заваленъ шелковыми и бархатными лоскутками, золотою и серебряною канителью, позументами, пасмами разноцвѣтнаго шелка и старыми драгоцѣнными кружевами.
   Однѣ изъ новиціатокъ нашивали на бѣлую матерію гирлянды бархатныхъ гроздій и листьевъ, другія искусными руками штопали кружева. Въ залѣ царствовало молчаніе, слышался только шелестъ матеріи и стукъ ножницъ, да изъ-за закрытой двери доносились протяжные звуки фисгармоніи. То начальница новиціата, самая, лучшая музыкантша во всемъ монастырѣ, учила одну изъ послушницъ воспѣвать звуками славу Божію.
   Сестра Мехтильда, наклонившись надъ столомъ, слѣдила, какъ, вышиваютъ великолѣпную напрестольную пелену. Лишь изрѣдка она указывала пальцемъ какую-нибудь небольшую ошибку, въ короткихъ словахъ объясняла ее или молча брала карандашъ и рисовала на бѣломъ фонѣ какую-нибудь фигуру. Она только что пришла, но не черезъ дворъ, а по внутреннимъ, мрачнымъ переходамъ, и теперь не бросила ни одного взгляда на широкія, освѣщенныя солнцемъ окна. Лицо ея похудѣло еще болѣе, на всей фигурѣ лежалъ отпечатокъ суроваго спокойствія, отъ ея движеній и рѣдкихъ словъ вѣяло леденящимъ холодомъ. Все это плохо гармонировало съ огнемъ, который горѣлъ въ ея воспаленныхъ глазахъ, отвыкшихъ отъ дневнаго свѣта.
   Въ комнату вошла мать Ромуальда, осмотрѣлась вокругъ и направилась къ двери, ведущей на дворъ. Настоятельница была задумчива, можетъ быть, огорчена чѣмъ-нибудь,-- мало ли заботъ съ монастыремъ?-- но увидала монахиню, ухаживающую за цвѣтами, улыбнулась и пошла къ ней на встрѣчу. Только годъ прошелъ съ постриженія сестры Винценты, а она успѣла уже завоевать любовь настоятельницы и всѣхъ монахинь. Больше всѣхъ она любила ухаживать за больными и за цвѣтами. Мать Магдалена, завѣдующая аптекой и садомъ, признала ее сразу своею помощницей и будущею замѣстительницей. Сестра Винцента занималась огородомъ, сушила травы, приготовляла лѣкарства, очищала въ большомъ монастырскомъ саду деревья отъ червей, осенью выкапывала коренья и кусты на зиму, и все это дѣлала съ такою же торопливостью, съ какою читала молитвы на хорахъ. Тамъ, едва сестры успѣвали начать третью молитву, какъ она оканчивала уже десятую, а здѣсь, въ саду, она засыпала словами того, кто попадется на встрѣчу, а за неимѣніемъ слушателей, болтала съ деревьями и цвѣтами. Смѣялась она часто, и хотя старалась сдерживать свой смѣхъ, но въ немъ невольно проскальзывали веселыя, молодыя ноты. Монахини, даже самыя старыя и суровыя, за маленькій ростъ сестры Винценты и ея неизмѣнное веселье называли ее сестричкой, а настоятельница розочкой.
   Увидавъ приближающуюся настоятельницу, сестра Винцента радостно защебетала:
   -- Во имя Отца и Сына! Пришли на мои цвѣточки посмотрѣть? Господь милостивый послалъ имъ ночью славный дождичекъ, а Пресвятая Дѣва сегодня ихъ солнышкомъ обогрѣла. И какъ зацвѣли отлично! Посмотрите, сколько здѣсь колеровъ, понюхайте,-- запахи-то какіе! Вотъ ирисъ цвѣтетъ, цвѣты лиловые, словно аметисты, что мама дала сестрѣ Зосѣ въ приданое. Ей аметисты, а мнѣ ирисъ. Я предпочитаю ирисъ и благодарю Бога за свою долю. А мальвы мои,-- видите, матушка? такъ разрослись, такъ вытянулись, что плетня не видно. Цвѣтки такіе деликатные, блѣдно-розовые, а листъ бархатный, точно серебромъ окропленный. Хвала Богу за дивныя дѣла Его! Въ этомъ уголку, матушка, ростетъ полынь, настурціи будутъ цвѣсти, здѣсь ромашка, словно блѣдныя звѣздочки разсыпалась по травѣ. А вотъ тутъ я сѣмя посѣяла для канареекъ матери Магдалены... милыя птички тоже воспѣваютъ славу Божію, и въ монастырѣ отъ нихъ веселѣе становится, надо и о нихъ позаботиться. Еще,-- тутъ сестра Винцента не удержалась и залилась серебристымъ хохотомъ,-- посмотрите-ка, матушка, что подъ грушей ростетъ!... Ага, увидали! незабудки! Никогда ихъ здѣсь не было, но ужь я такъ просила мать Магдалену, такъ просила, что она позволила мнѣ занять этотъ кусочекъ земли. Посмотрите-ка, какія онѣ голубенькія, съ золотымъ глазкомъ по серединѣ. Ни на что это не нужно, ни зачѣмъ человѣку не пригодится: ни въ пищу ему, ни на одежду не идетъ, а, все-таки, цвѣтетъ во славу Божію и красуется для глаза человѣческаго. Хвала Господу за дивныя дѣла Его!
   Двѣ черныя фигуры медленно двигались среди роскошно разросшихся цвѣтовъ, останавливались у высокихъ мальвъ, наклонялись надъ голубыми незабудками. Болтовня сестры Винценты долетала до новиціата; послушницы старались скрыть свою невольную улыбку, за то губы сестры Мехтильды сжимались все крѣпче и крѣпче, глаза ни на минуту не отрывались отъ спутанныхъ мотковъ шелка.
   Мать Ромуальда ласково потрепала щеку молодой монахини, съ улыбкой назвала ее розочкой, вошла въ залу и сѣла за столъ съ послушницами и новиціатками. Обыкновенно она приходила сюда спустя часъ послѣ обѣда, если ей не мѣшали монастырскія дѣла и ревматизмъ, который она схватила отъ пребыванія въ толстыхъ, сырыхъ стѣнахъ монастыря. Она любила залу новиціата, свѣтлую, съ широкимъ дворомъ за окнами, любила смотрѣть на неувядшія еще щеки молодыхъ послушницъ и обучала ихъ дѣлать искусственные цвѣты, а въ этомъ у нея почти не было соперницъ. И сегодня она взяла ножницы и кусочекъ матеріи и принялась вырѣзывать цвѣточный лепестокъ, но молча. Щебетанье сестры Винценты на время развлекло ее, но теперь она снова погрузилась въ глубокую думу. Долго сидѣла она за своею работой, наконецъ, подняла голову и показала своимъ сосѣдкамъ цвѣтокъ павилики, почти живой цвѣтокъ, съ нѣжными лепестками, съ тоненькимъ стебелькомъ.
   -- Очень хорошо. Нужно сдѣлать гирлянду изъ такихъ цвѣтовъ на алтарь Пресвятой Дѣвы.-- Мать Ромуальда усмѣхнулась, глядя на свою работу, и потомъ монотоннымъ голосомъ, тономъ поученія, продолжала дальше:-- Трудъ успокоиваетъ, трудъ утѣшаетъ, трудъ пріучаетъ сердце терпѣливо выносить тернія жизни и дороже цѣнить ея дары. Богъ сотворилъ горе, заботу, искушенія, всякія потребности, но на встрѣчу имъ послалъ трудъ и сказалъ ему: "Утѣшай, укрощай, корми, одѣвай!"
   Рѣсницы сестры Мехтильды поднялись и тотчасъ же опустились. Глаза ея метнули суровый, негодующій взглядъ въ сторону матери Ромуальды, а изъ устъ послышался шипящій голосъ:
   -- Трудъ часто бываетъ слугою грѣха, а плоды труда бренны. Все носитъ въ себѣ зародышъ зла, все временно и скоропреходяще. Только въ одномъ Богѣ наша защита, радость и утѣшеніе.
   Мать Ромуальда не отвѣтила ничего: можетъ быть, ей не хотѣлось вступать въ споръ съ такою строптивою и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такою благочестивою сестрой; можетъ быть, она боялась уронить свое достоинство передъ юными послушницами. По лицу ея проскользнула тѣнь неудовольствія, но тотчасъ же исчезла. Мать Ромуальда вспомнила о святости сестры Мехтильды. Она опустила руки съ работой на колѣни и, не сводя глазъ съ открытаго окна, проговорила:
   -- Посмотрите, дѣти, какъ рады деревья весеннему теплому вѣтерку, какъ весело щебечутъ птицы... Богъ сотворилъ и птицъ, и деревья,-- нужно любить и удивляться твореніямъ Его!
   Когда молодыя головки, довольныя минутой отдыха, оторвались отъ своей работы и повернулись въ сторону веселаго, освѣщеннаго огорода, мать Ромуальда, мало-по-малу оживляясь, заговорила тихимъ, пѣвучимъ голосомъ:
   -- Въ краю, надъ которымъ Господь распростеръ вѣчно голубое небо, въ странѣ, гдѣ вѣчно зеленѣютъ лавры и кактусы, жилъ великій святой Францискъ, прозванный Ассизскимъ по мѣсту своей родины. Тѣло его было слабо, одежда бѣдна, но въ сердцѣ его горѣлъ огонь чистой, великой любви къ жизни и всему живущему. И когда міръ, какъ и теперь, убирался въ свои весенніе роскошные уборы, Францискъ говорилъ такую молитву:
   "Будь Благословенъ, Господь, за всякое твореніе Твое, наипаче же за свѣтлаго брата нашего, солнце, которое даетъ свѣтъ и тепло; дивно оно, свѣтозарное, и мы видимъ въ немъ Твой образъ, о, Создатель!
   "Будь благословенъ, Господь, за сестеръ нашихъ, звѣздъ, что свѣтятся на небѣ, прекрасныя и чистыя.
   "Будь благословенъ, Господь, за вѣтеръ и тучи, за воздухъ прозрачный, за все, что даетъ жизнь Твоему творенію.
   "Будь благословенъ, Господь, за сестру нашу, воду, драгоцѣнную, чистую и скромную.
   "Будь благословенъ, Господь, за брата нашего, огонь, который освѣщаетъ наши ночи и согрѣваетъ насъ.
   "Будь благословенъ, Господь, за ласточекъ, веселыхъ, невинныхъ, легкокрылыхъ сестеръ нашихъ.
   "Будь благословенъ, Господь, за нашу мать, землю, которая родитъ плоды, травы и цвѣты..."
   -- Такъ молился онъ, и если замѣчалъ гдѣ-нибудь червяка, ползущаго поперекъ дороги, то переносилъ его на траву, подальше отъ прохожихъ, ягнятъ оборонялъ отъ обиды козловъ, выпускалъ лисицъ, попавшихся въ капканъ, носилъ птицамъ кормъ въ безплодную мѣстность. И вотъ, когда онъ умиралъ, цѣлая туча жаворонковъ слетѣлась на крышу его мазанки, и хотя спускалась уже ночь, эти любимцы свѣта своею пѣснью убаюкивали его на вѣчный сонъ.
   Она умолкла, а черезъ минуту въ залѣ, гдѣ тишина прерывалась только щебетаніемъ птицъ, долетавшимъ извнѣ, да тихими аккордами фисгармоніи за сосѣднею дверью, послышались тихія, но ясныя слова:
   -- Суета суетъ и всяческая суета: великолѣпное солнце освѣщаетъ темную землю; дерево усыхаетъ и разсыпается въ прахъ; на ласточку нападаетъ ястребъ; чистоту воды оскверняетъ слюна пьющей ее змѣи. Только Тотъ, Кто обитаетъ на небесахъ, чистъ и вѣченъ.
   Слова эти произнесла сестра Мехтильда и взглянула прямо въ лицо настоятельницы. Глаза матери Ромуальды блеснули грознымъ огнемъ. Очевидно, ее вызываютъ на бой. Неужели въ головѣ благочестивой монахини образовался планъ внести расколъ въ монастырь, навязать свое міровоззрѣніе, совершенно несхожее съ міровоззрѣніемъ настоятельницы? Мать Ромуальда, гордо поднявъ, голову, собиралась было отвѣтить, но остановилась. Въ комнату торопливо вбѣжала начальница пансіона, взволнованная, огорченная, и заговорила, переступая порогъ:
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Какое счастье, что я нашла васъ здѣсь, матушка! Была въ кельѣ -- васъ нѣтъ, на хорахъ -- нѣтъ! Ну, думаю, вѣрно въ новиціатѣ, цвѣты дѣлаетъ и о святыхъ разсказываетъ. У насъ въ пансіонѣ несчастіе... что тутъ дѣлать? что дѣлать?
   Она опустилась на табуретъ, поправила свой вуаль, и, не слушая разспросовъ матери Ромуальды, продолжала дальше:
   -- Несчастье и большая опасность!... Одна изъ маленькихъ, захворала... ей еще вчера было нехорошо, но я думаю себѣ, ничего, пройдетъ! Отъ уроковъ ее я освободила, приказала кормить крѣпкимъ бульономъ и думала, что все хорошо обойдется... А сегодня -- бѣда! Прихожу утромъ въ пансіонъ, мнѣ говорятъ: Клара очень больна!...
   Тутъ она остановилась и инстинктивно обернулась въ ту сторону, откуда послышался не громкій, но рѣзкій стукъ. То сестра Мехтильда выронила изъ рукъ ножницы, но поднять ихъ не нагнулась, а машинально взяла въ руки мотокъ желтаго шелка.
   -- Прихожу, смотрю -- лежитъ на своей кроваткѣ, разгорѣлась вся, глаза помутились, меня даже не узнала... совсѣмъ больна, нечего тутъ толковать! Я поскорѣе послала за докторомъ... и что-жь вы думаете? Господи Іисусе, не оставь насъ своимъ мило сердіемъ... Вы, преподобная мать, не очень пугайтесь, но для пансіона это вещь очень страшная... нечего тутъ толковать, нужно сказать прямо: пятнистый тифъ!
   Выпаливъ эти слова, мать Норберта отерла потъ, струившійся по ея желтымъ щекамъ, и медленно перекрестилась.
   Мать Ромуальда внимательно выслушала все, встала и проговорила:
   -- Эту маленькую нужно какъ можно скорѣе отдѣлить отъ другихъ дѣтей.
   -- Нечего тутъ толковать,-- тоже вставая и поправляя вуаль, воскликнула мать Норберта,-- докторъ то же сказалъ: отдѣлить совершенно и поскорѣе... Хорошая вещь, коли болѣзнь нападетъ на бѣдняжекъ... Отдѣлить-то нужно, да куда ее помѣстить?... Въ пансіонскую больницу -- къ пансіону очень близко... въ монастырскую...
   Она замялась.
   -- Близко къ сестрамъ.
   Мать Ромуальда молчала нѣсколько минутъ, но потомъ, должно быть, пришла къ какому-нибудь рѣшенію и сказала:
   -- Дѣти эти поручены намъ ихъ родителями и опекунами; монастырь учрежденъ подъ условіемъ, чтобы мы вполнѣ добросовѣстно ухаживали за дѣтьми. Если возможность заразиться грозитъ одинаково и имъ, и намъ, то мы должны принять всю опасность на себя. Распорядитесь, сестра, чтобы бѣдняжка была помѣщена въ монастырскую больницу.
   Рѣшеніе настоятельницы, видимо, очень обрадовало мать Норберту, но не устранило всѣхъ ея затрудненій. Несомнѣнно, самъ Господь внушилъ преподобной матери такое святое и мудрое намѣреніе, монахини отказались отъ свѣта и его благъ и обрекли свою плоть на умерщвленіе. Если такая страшная болѣзнь должна на кого-нибудь обрушиться, то ужь лучше на нихъ, на монахинь, чѣмъ на бѣдныхъ дѣвчонокъ, у которыхъ нѣтъ ни воли своей, ни свободы выбора. Дѣло понятное, ясное: нечего тутъ толковать. Но это еще не все. Нужно присматривать за бѣдняжкой. На руки прислуги отдать ее неудобно. Отецъ съ матерью далеко, письмо туда пройдетъ двѣ недѣли, да двѣ недѣли нужно, чтобы имъ сюда пріѣхать. Изъ свѣтскихъ преподавательницъ ни одна не согласится, да и не обязана согласиться... Необходимо, чтобы какая-нибудь сестра посвятила себя этому... да такъ посвятила бы, чтобы во все время болѣзни не бывать нигдѣ, не отходить отъ больной и заразы по монастырю не разносить. А кто возьмется за это? Приказать кому-нибудь нельзя,-- даже преподобная мать не имѣетъ право.
   -- Очень хорошо,-- отвѣтила мать Ромуальда,-- но я увѣрена, что изъ среды сестеръ найдется не одна, которая пойдетъ охотой. Притомъ,-- прибавила она немного тише,-- мы всѣ знаемъ, какъ и за что пострадали родители этого ребенка. Пусть Господь, который сотворилъ несправедливость и противъ нее выслалъ отвагу, вознаградитъ ихъ за эти страданія, а мы тѣмъ болѣе должны заботиться объ ихъ ребенкѣ.
   Мать Норберта, въ знакъ согласія, нѣсколько разъ энергически кивнула головой и отерла пальцемъ слезу.
   Мать Ромуальда сообщила ей, что тотчасъ же послѣ вечерни она призоветъ къ себѣ всѣхъ пожилыхъ сестеръ и во имя Христа кликнетъ кличъ, не возьмется ли кто-нибудь за выполненіе этой, хотя мірской, но высокой миссіи. Къ разговору двухъ начальницъ прислушивались перепуганныя послушницы и новиціатки; въ дверь заглянула сестра Винцента и, узнавъ, что дѣло идетъ о болѣзни, торопливо подошла и стала поближе. Только никто не обращалъ вниманія на сестру Мехтильду. Сначала, казалось, она ничего не слыхала, заставляла себя не слушать и, выпрямившаяся, неподвижная, стояла у стола съ опущенными рѣсницами и руками, безсильно повисшими вдоль тѣла. Можно было сказать, что она окаменѣла отъ какой-то страшной внутренней борьбы, только на ея блѣдныхъ, какъ полотно, щекахъ мало-по-малу проступалъ румянецъ.
   Спустя часъ, въ ожиданіи вечерни, мать Ромуальда сидѣла и подводила итогъ длинной колонкѣ цифръ въ записной книгѣ. Келья настоятельницы была не велика, но и не мала, съ двумя рѣшетчатыми окнами, съ бѣлыми стѣнами, украшенными двумя хорошими картинами религіознаго содержанія и форфоровою пестрою кропильницей. Около кровати, на мозаичномъ полу, лежалъ пушистый коврикъ, въ окнахъ, за рѣшетками, цвѣли мѣсячныя розы и фуксіи. Хозяйственные разсчеты, однако, не помѣшали матери Ромуальдѣ услыхать легкій стукъ въ дверь. Она подняла голову и сказала:
   -- Прошу войти!
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа,-- послышался на дверями тихій голосъ сестры Мехтилды. Она тихо затворила дверь, тихо прошла комнату и остановилась передъ изумленною настоятельницей. Съ дрожащими губами, съ разгорѣвшимися щеками, она ждала вопроса, и когда настоятельница спросила, что ей нужно, сестра Мехтильда отвѣтила:
   -- Во имя Господа Христа, прошу васъ, преподобная мать, поручить мнѣ уходъ за тѣмъ больнымъ ребенкомъ. Всѣми силами души и тѣла я буду стараться выполнить свою обязанность какъ можно лучше.
   Мать Ромуальда заговорила не сразу,-- она была безгранично изумлена. Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ она заговорила нетвердымъ голосомъ:
   -- Вы, сестра, вы хотите ухаживать за этою бѣдняжкой? Очень хорошо... Но откуда же это?... почему? какія побужденія? Я имѣю право и должна знать, какія соображенія разсѣяли вашу ненависть къ этому ребенку и заставляютъ васъ приносить ему въ жертву свою жизнь?
   Сестра Мехтильда все стояла съ руками, сплетенными на груди, съ лицомъ, на которомъ нервно подергивался почти каждый мускулъ, и, не поднимая глазъ, тихо-тихо заговорила:
   -- Я побѣждена, матушка. Страданія этого ребенка и опасность, какая угрожаетъ ему, побѣдили меня... Ахъ, какъ трудно забыть, что человѣкъ сотворенъ изъ земной персти... Можетъ быть, Господь не оставитъ меня, ибо я иду для того, чтобы хоть на одну каплю уменьшить безпредѣльное море горечи, отъ живаго существа отдалить смерть хоть на одну минуту... Я иду туда потому, что не могу... не могу забыть...
   Она безшумно опустилась на колѣни, спрятала лицо въ складкахъ мантіи матери Ромуальды и съ тихимъ, глубокимъ рыданіемъ докончила:
   -- Это его ребенокъ и той, которая отняла его у меня...
   Мать Ромуальда подняла глаза кверху и задумалась. Она поняла все. Въ эту минуту она въ первый разъ поняла, какъ смертельно было изранено это сердце, поняла причину его страстныхъ порывовъ къ небу. Скорбью и состраданіемъ затеплились ея глаза, когда она тихо положила руку на голову склонившейся сестры Мехтильды и съ ласковымъ величіемъ проговорила:
   -- Богъ сотворилъ несчастіе и страданіе, но противъ нихъ выслалъ милосердіе и сказалъ ему: твори дѣла и прощай! Будь и ты, сестра, олицетвореніемъ милосердія, стоящаго противъ ужасовъ жизни, и охраняй отъ горя тѣхъ, кто нанесъ тебѣ мучительный ударъ.

В. Л.

"Русская Мысль", кн. I, 1891

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru