Отъ широкихъ и людныхъ улицъ города по направленію къ тихимъ и кривымъ переулкамъ зарѣчнаго предмѣстья бѣжала худощавая десятилѣтняя дѣвочка, въ грубой юбкѣ, надѣтой поверхъ изорванной рубашки, босая, съ большими волосами, отливающими всѣми оттѣнками золота и мѣди.
Бѣжала шибко, иногда широко раскрывая глубоко сидящіе черные глаза, и, отъ времени до времени поднимая и опуская руки, казалось трепетала ими, какъ птица крыльями. Иногда она кричала:
-- Владекъ, Владекъ! {Владиславъ.}
Вдругъ у ея ушей раздался стремительный, хотя подавленный, шепотъ:
-- Стой!... Ты птицъ у меня спугнешь! Стой же, Марцися! {Марціана.} Тише!
Она остановилась, какъ вкопанная. Все ея, за минуту до того нетерпѣливое и измученное, лицо разцвѣло радостной улыбкой, а широко открытые глаза устремились на человѣческое существо, которое подавленнымъ шепотомъ предписывало ей покой и молчаніе.
Это былъ мальчикъ года на два старше ея, по костюму похожій на уличнаго оборванца, съ умной, пожалуй даже пронырливою, физіономіей, съ сѣрыми, сверкающими изъ-подъ желтоватыхъ бровей, глазами. Онъ стоялъ, прислонившись плечами къ плетню, огражденный отъ взоровъ проходящихъ сѣрою стѣной какого-то строенія съ одной стороны и толстымъ пнемъ засохшаго тополя съ другой. Лицо его было высоко поднято, глаза, съ разгорѣвшимися зрачками, смотрѣли на крышу противоположнаго дома, а спокойно сидѣвшій подъ мышкой его голубь съ кирпично-красными крыльями, тоже поднявши клювъ, поглядывалъ на противоположную крышу и изрѣдка отзывался тихимъ, отрывистымъ воркованьемъ.
На крышѣ сидѣла цѣлая стая голубей. Немощеная, поросшая травой улица предмѣстья была въ. это время тиха и почти безлюдна. Кое-гдѣ за плетнями, въ огородахъ, работали люди, за окнами слышался стукъ и визгъ ремесленнаго орудія, иногда раздавался смѣхъ или крикъ, но по улицѣ никто не проходилъ и никто на нее не выглядывалъ. Вѣроятно, эта предвечерняя тишина благопріятствовала намѣреніямъ мальчика, очевидно стерегущаго что-то, съ голубемъ подъ мышкой. Марцися поняла это и, крадясь на цыпочкахъ, приблизилась къ мальчику, стала возлѣ и съ любопытствомъ, отчасти смѣшаннымъ съ опасеніемъ, устремила взглядъ на голубиную стаю.
-- Владекъ,-- тихонько шепнула она,-- они еще не поднимались?
-- Знаешь,-- таинственно и не сводя глазъ съ крыши, шепталъ мальчикъ,-- портняжка-то отлично умѣетъ держать голубей... Сколько у него мой Любусь отбилъ... Еслибъ у меня столько рублей было, паномъ былъ бы... А все-таки у него голубей все больше и больше. Ну, ужь я, ихъ выучу въ этомъ году!... Какъ захочу быть богатымъ, всѣхъ уведу и только двѣ пары на разводъ оставлю. Пусть портняжка лопнетъ со злости! Что онъ мнѣ сдѣлаетъ?
Едва онъ докончилъ свою рѣчь, нѣсколько голубей, сѣрыхъ и бѣлыхъ, слетѣли съ крыши и взвились вверхъ. Мальчикъ вздрогнулъ.
-- Пускайтесь, дѣтки... Ну, пускайтесь!-- крикнулъ онъ почти громко.
Черезъ минуту вся стая, оставивъ крышу, сразу взлетѣла на воздухъ и наполнила его шелестомъ крыльевъ, а мальчикъ взялъ въ обѣ руки дрожавшаго, точно отъ нетерпѣнія, розоваго голубя, поднялъ его, насколько могъ, выше и бросилъ въ пространство. Птица широко развернула крылья и какъ молнія влетѣла въ воркующую хоромъ, сверкающую тучу голубей. Началась охота въ воздухѣ.
Приближающійся вечеръ покрылъ небо лиловою окраской. Заходящее за городскія стѣны солнце позлащало обрывки облаковъ. Между громадою сверкающихъ, перистыхъ, разсѣянныхъ на блѣдномъ фонѣ неба облаковъ и длинною крышей дома, поросшаго мхомъ старости, происходила эта охота. Любусь усиливался вывесть изъ стада и увести за собой робкихъ и неучоныхъ товарищей. Посреди сверкающей тучи бѣлыхъ и сѣрыхъ крыльевъ розовый проводникъ;, купающійся въ блескѣ облаковъ, какъ окрыленный огонекъ, кружился, поднимался, забѣгалъ впередъ, ударялъ крыльями о крылья, то вмѣшивался въ общую толпу, то освобождался изъ нея, казалось заглядывалъ въ глаза товарищамъ и какъ бы уговаривалъ воркованьемъ идти за собой... Стая то соединялась около него, то тревожно вновь, отлетала, садилась на крышу и на колеблющіяся подъ ней вѣтви деревьевъ, то опять взлетала и недвижимо останавливалась подъ золотыми тучками.
А когда это происходило наверху,-- внизу, на узкой улицѣ, между старымъ амбаромъ и пнемъ сухаго дерева, стояли, прижавшись другъ къ другу, двое дѣтей, тревожно наблюдавшихъ каждое движеніе птицъ. Горячечный румянецъ покрывалъ ихъ лица; можно было услышать сильное біеніе ихъ сердецъ.
Это была дѣйствительная, хотя странная, охота. Вмѣсто тѣнистыхъ лѣсовъ или широкихъ полей, сценою, дѣйствія служила узенькая улица предмѣстья и воздухъ, позлащенный лучами заходящаго солнца. Вмѣсто разодѣтыхъ, щеголеватыхъ охотниковъ, тутъ было двое отрепанныхъ, босыхъ, скрывающихся за деревьями, съ дрожащими губами и лихорадочнымъ взоромъ, дѣтей. Вмѣсто сокола -- здѣсь розовый голубь Любусь, а добычей были тоже гоілубні Отбить ихъ при помощи нарочно для этого выученкаго проводника составляло цѣль, радость и доходную статью уличныхъ дѣтей.
Марцися, точно желая полетѣть за голубями, подпрыгнула два раза и также прошептала:
-- Проводитъ, проводитъ, проводитъ!...
Любусь отдѣлился отъ стаи и повисъ въ воздухѣ въ нѣкоторомъ разстояніи. Только мигъ онъ оставался одинокимъ. Отъ стада отдѣлился и полетѣлъ къ нему сначала одинъ, потомъ другой, третій, четвертый голубь. Они летѣли сначала нитью, а потомъ все болѣе и болѣе тѣснымъ кругомъ окружали своего проводника. Когда, такимъ манеромъ, образовалось большое, отдѣлившееся отъ общей, словно въ смущеніи опустившейся на крышу стаи, общество, Любусь поднялся вверхъ и быстро полетѣлъ къ зеленому обрыву оврага, виднѣвшагося далеко изъ-за сѣрыхъ домиковъ. За нимъ летѣли шесть уведенныхъ имъ голубей.
Шесть, шесть!-- хлопая въ ладоши, крикнулъ мальчикъ и изо всей силы своихъ босыхъ, быстрыхъ, ногъ пустился но улицѣ, своротилъ на другую, снова на другую и, для сокращенія пути, перескакивалъ черезъ заборы; казалось, что онъ хотѣлъ голубинымъ полетомъ скорѣй достигнуть зеленаго обрыва. За нимъ бѣжала Марцися, крича всей запыхавшеюся грудью: "шесть, шесть", а потомъ:-- "Владекъ, подожди! Стой!..."
Но Владекъ не останавливался и не ждалъ ее, почти падавшую отъ усталости. Счастливый исходъ охоты наполнялъ ее безсознательною радостью. Такъ запыхавшіяся, разгорѣвшіяся, съ блестящими глазами и развѣвающимися волосами, дѣти бѣжали чрезъ переулки, дворы, огороды,-- туда, куда высоко надъ ними тянулась нить голубей, къ зеленому оврагу и висящей у бока его сѣрой хаткѣ съ низкимъ плетнемъ, взбирающимся по горѣ и огораживающимъ крошечный огородъ. Оврагъ, хатка, плетень и огородъ показались издали -- подъ самымъ склономъ лиловаго неба, въ синей мглѣ, въ которой вскорѣ исчезли и дѣти, и голуби.
Это было странное мѣсто, дикое, хотя находилось еще въ чертѣ люднаго города, свѣтлое и темное вмѣстѣ. Мгла, въ которой оно выказывалось издали, поднималась съ пруда, неподвижно занимающаго дно яра. Надъ прудомъ росло нѣсколько вѣковыхъ вербъ, съ толстыми пнями, кривыми и широко растянувшимися вѣтвями, иногда свѣшивающимися до зеленой воды пруда. Вечернею порой въ глубинѣ оврага дарилъ полнѣйшій мракъ, и только за прудомъ и вербами, сквозь узкое отверстіе! между двухъ высокихъ боковъ, виднѣлось еще позлащенное солнцемъ поле. Падавшій оттуда лучъ свѣта, пробравшись сквозь густую тѣнь, падалъ на воду или исчезалъ въ кустахъ барбариса, дикаго крыжовника и баярышника, что росли тамъ низкимъ и колючимъ лѣсомъ., Изъ темнаго оврага, рѣдко; освѣщаемаго бродячимъ солнечнымъ лучомъ, выбѣгала узенькая, вытоптанная на травѣ, дорожка и взбиралась по одному изъ боковъ оврага туда, гдѣ; было свѣтлѣй, къ домику съ огородамъ, уже вполнѣ залитымъ всѣми красками вечера. Крохотныя окна горѣли какъ рубины, плетень казался огненнымъ змѣемъ, а росшія въ огородѣ груши слегка шевелили листьями, какъ каплями золотой росы: За противоположною, уходящею въ даль, стѣною лѣса, у подошвы горы, широко раскинулся городъ, уже совершенно потемнѣвшій. Только кресты на церквахъ свѣтились, да дымъ, вылетая изъ трубъ тысячью лентъ розовыхъ, синихъ, серебристыхъ, тянулся кверху, туда, гдѣ тихо стояли подъ блѣднымъ небомъ легкія и перистыя облака.
Въ хаткѣ у оврага вѣроятно никого не было, потому что за рубиновыми окошками царила совершенная, тишина. Вдругъ зашелестѣли въ воздухѣ крылья, прилетѣли голуби и усѣлись на крышу. Почти въ то же время по дорожкѣ, ведущей къ предмѣстью, послышался топотъ ногъ;. Владекъ, усталый, съ растрепанными волосами, съ разстегнутымъ воротомъ, подбѣжалъ къ углу хаты, протянулъ кверху руки и въ мгновеніе ока, съ быстротою и ловкостью кошки, взобрался и сталъ на крышѣ.
Вскорѣ на дорогѣ показалась и Марцися и, почти задыхаясь, при помощи стѣны и вѣтокъ растущаго вблизи молодаго деревца, послѣдовала примѣру товарища. Черезъ минуту они оба стояли на крышѣ и, сильно и часто дыша, громко засмѣялись.
-- Вотъ удалось-то!-- крикнулъ Владекъ.
-- Удалось!-- повторила дѣвочка и, наклонившись, взяла въ обѣ руки розоваго проводника-голубя.
-- Милый Любусь! Хорошій Любусь!-- говорила она голосомъ еще прерывающимся отъ усталости и цѣловала шелковистыя крылья и гордую голову птицы.
Въ это время Владекъ былъ занятъ болѣе практичнымъ дѣломъ. Онъ вытащилъ замычку узенькаго окна, прикрытаго мохомъ и травою голубятника, и пустилъ туда прибывшихъ за Любусемъ голубей. Окончивши это, онъ помѣстилъ замычку на старое мѣсто и сѣлъ.
Крыша! была довольно поката, но дѣти могли удобно сидѣть на ней, благодаря многочисленнымъ впадинамъ и выпуклостямъ. Прислонившись спиной къ голубятнику, ногами они уперлись въ гибкіе побѣги вербъ сѣмена которыхъ были занесены вѣтромъ, вмѣстѣ съ пескомъ.
-- Вотъ и отлично!-- началъ Владекъ.-- Старухи нѣтъ дома, значитъ она и не узнаетъ о сегоднешнихъ нашихъ гостяхъ... Еслибъ узнала, то пойдетъ мучить, какъ всегда: "а гдѣ деньги, что выручилъ отъ голубей?..." И отдашь, по-неволѣ, половину... А теперь утромъ продамъ и ей ничего не достанется!...
-- А съ этими деньгами что ты: сдѣлаешь?-- спросила Марцися.
-- Какъ что?-- наѣмся и пивца выпью... Всегда голоденъ, страхъ... Старуха-то сегодня колбасу ѣла и пиво пила, а я, глядя на нее, только слюнки глоталъ... Такая ужь она... Мнѣ кусокъ сухого хлѣба дастъ да каши ложку, а сама съ знакомыми обжирается!
И, отдавъ ему одну баранку, съ жадностью укусила другую.
-- Іисусъ, Марія! хорошо, что не потеряла!-- сказала она послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Да,-- отвѣчалъ Владекъ.-- А потерять могла легко: летѣла какъ сумасшедшая! Дѣвочка наклонилась и заглянула въ его лицо.
-- А что,-- спросила она,-- вкусно?
Владекъ поморщился.
-- Не особенно... Но дѣлать нечего: когда ужь такое счастье,-- какъ намъ съ тобой, то и сухая баранка лучше, чѣмъ ничего. А откуда ты это взяла?
Она показала пальцемъ по направленію къ городу.
-- Тамъ, на улицѣ, какая-то добрая барыня дала три гроша, вотъ и купила...
-- Побиралась?-- спросилъ мальчикъ.
-- Ну, да!
-- Эка, какія эти дѣвчонки счастливыя! Имъ скорѣй, дадутъ,чѣмъ нашему брату... Мнѣ ужь давно никто давать не хочетъ.
-- Да вѣдь ты такой большой, а я маленькая.
-- Да, большое счастье!... Мнѣ и ѣсть больше надобно, а откуда я возьму? Дядя все говоритъ, что меня въ работу отдастъ, да его обѣщаніями сытъ не будешь... Да и что толку быть ремесленникомъ? Вотъ еслибы паномъ, сдѣлаться, это другое дѣло.
Марцися ничего не отвѣчала. Она грызла баранку и черезъ минуту, указывая пальцемъ на одинъ изъ меньшихъ домовъ города, сказала:
-- Видишь, это домъ пана огородника, что тебя въ прошломъ году землю копать нанималъ. Вотъ тамъ хорошо! Ай, какъ, хорошо!
-- Хорошо,-- согласился Владекъ.-- Онъ ужасно богатъ. Когда я буду богатымъ, то себѣ куплю этотъ домъ. Женюсь на тебѣ,-- прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанья,-- и будемъ тамъ жить вмѣстѣ.
Марцися усмѣхнулась.
-- Вотъ это хорошо будетъ!
Потомъ важно спросила:
-- А откуда же ты, Владекъ, деньги возьмешь?
Владекъ задумался.
-- А я почомъ знаю... Когда нужно будетъ взять, то возьму. Такъ мнѣ опротивѣло это собачье житье, что...
Онъ плюнулъ и продолжалъ дальше:
-- И есть послѣ этого справедливость на свѣтѣ?... У одноговсего по уши, а у другаго ничего; одинъ паномъ живетъ, неизвѣстно за что, а другой такимъ оборванцемъ, какъ я, тоже неизвѣстно за что... Тетка постоянно твердитъ, что только кормитъ меня, а толку отъ меня нѣтъ никакого. Любопытно знать, что отъ меня ей нужно... Въ прошломъ году копалъ землю въогородахъ, тачки таскалъ,-- что-жь вышло?... Лучше, что ли, она стала ко мнѣ?-- Какже, дожидайся! Еще какъ-то подъ осень притащился отецъ въ хату и отколотилъ... Тебѣ, вотъ, хорошо, что отца нѣтъ, а то билъ бы...
Губы Марциси задрожали, точно она собиралась плакать.
-- Мать бьетъ...-- шепнула она.
-- Э, только развѣ когда напьется,-- утѣшалъ Владекъ,-- а когда трезвая, то цѣлуетъ, поетъ пѣсни и басни разсказываетъ... Мнѣ никто слова добраго не скажетъ... Эхъ, нужда! Такъ вотъ иногда и бросился бы въ прудъ.
-- Ай-ай!-- испуганно крикнула Марцися.
Владекъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.
-- Чего ты?-- спросилъ онъ.
-- Испугалась,-- жаловалась дѣвочка,-- чтобы ты не бросился въ прудъ, а то утонешь и умрешь.
-- Ну, а еслибъ я умеръ, такъ что же?
Марцися всматривалась въ него испуганными глазами.
-- То... то... тебя бы тогда не было,-- отвѣчала она тихо.
-- И не было меня, а свѣтъ стоялъ, и не будетъ меня, а свѣтъ будетъ стоять,-- сентенціознымъ тономъ, разсматривая свои босыя ноги, началъ было Владекъ, но потомъ, взглянувши на Марцисю, закричалъ:-- И чего. ты такъ глаза вытаращила?... Вотъ ужь и ревѣть начинаетъ... Ну, ну, не пугайся, не утоплюсь... Сдѣлаюсь богатымъ и женюсь на тебѣ. Будемъ себѣ ѣсть, пить, подъ ручку ходить на гулянье и... я никогда тебя не оставлю, до смерти, если Богъ поможетъ.
Онъ ласковымъ движеньемъ провелъ ладонью по ея темнымъ волосамъ, потомъ живо вытянулся, закинулъ руки за голову и съ лицомъ обращеннымъ къ облакамъ вперилъ блестящіе глаза въ одну точку неба. Теперь его сѣрые, подъ желтоватыми бровями глаза смотрѣли совсѣмъ не по-дѣтски. Въ нихъ отражалась какая-то тревожная и страстная дума. Сухощавое, худое лицо подергивалось усмѣшкой. Наклонившись надъ нимъ, съ лицомъ опертымъ на ладони и тихо раскачиваясь, Марцися тоже о чемъ-то думала.
-- Влрдекъ!-- тихо окликнула она.
-- Чть?
-- Я тебѣ завтра опять баранокъ принесу, а можетъ и булку.
-- Опять выпросишь?
-- Ага!
-- Хорошо, принеси... Несли опять гдѣ папироску найдешь, тоже принеси, а я, какъ продамъ голубей, куплю тебѣ двѣ конфеты.
-- Ахъ, конфеты!-- крикнула Марцися и все лицо ея освѣтилось лучезарною радостью.-- Владекъ!
-- Что?
-- Я утромъ пойду въ оврагъ, наберу фартукъ барбарису и продамъ его въ городѣ... Ты поможешь мнѣ собирать?
-- Почему же нѣтъ?... Помогу.
-- Какъ продамъ, то деньги отдамъ тебѣ, а ты себѣ хорошенькій платочекъ купишь на шею.
-- Вотъ, платокъ!... Не платокъ, хоть бы крючки на удочку! Пойдемъ къ рѣкѣ рыбу ловить... Хорошо?
-- Отлично!... Пойдемъ!-- захлопала она въ ладоши.
Вблизи раздался шумъ шаговъ. Дѣти замолкли.
Солнце скрылось. Погасли огни на церковныхъ крестахъ, почернѣли окна городскихъ домовъ. Внизу, у подошвы обрыва оврага, на крышѣ прилѣпившагося къ нему домика сидѣли двое дѣтей. Въ темнотѣ слышался шумъ деревьевъ. Въ обрывъ долетало дуновеніе ночнаго вѣтра и колебало поверхность воды свѣсившимися вѣтвями деревьевъ. На дорожкѣ отъ города показалась низкая, толстая, покрытая большимъ платкомъ, фигура приближающейся къ хаткѣ женщины.
-- Старуха идетъ!-- шепнулъ Владекъ. Сейчасъ увидитъ меня... Ты ужь иди, Марцися,-- она, какъ увидитъ насъ вмѣстѣ на крышѣ, сейчасъ догадается, что мы достали голубей.
-- Покойной ночи,-- тоже прошептала Марцися.
-- Покойной ночи!
Она обвила руками его шею и поцѣловала.
Молодое, росшее здѣсь, у стѣны дома, деревце зашелестѣло и погнулось подъ тяжестью. Марцися тихо соскользнула, легкимъ, какъ тѣнь, бѣгомъ побѣжала вдоль плетня опередила шедшую по дорожкѣ женщину, сбѣжала, незамѣченная ею, по покатости оврага и уже тише пошла къ тѣснящимся надъ берегомъ рѣки домамъ и домикамъ. Идя, она солидно, скрестила на груди руки и запѣла, насколько могла, громко:
Двѣ сиротки въ подѣ спали
Подъ шатромъ ракиты..
Деревцо сломалось,-- обѣ
Сироты убиты...
Дѣтскій голосокъ, похожій на звукъ серебрянаго колокольчика, поднимался кверху и долеталъ до хатки, которую теперь подошедшая женщина съ громомъ и стукомъ отпирала.
-- Нѣтъ его тамъ, что ли?-- ворчала старуха.-- Вѣрно сегодня ничего не поймалъ и прячется отъ меня, или можетъ по улицамъ шляется... негодяй... уличникъ... разбойникъ эдакій...
Съ послѣдними словами она вошла въ домъ и заперла, со стукомъ, за собою дверь.
-- Ну, и пусть на дворѣ ночуетъ, эдакій...
Въ это время снизу долетѣлъ тотъ же тонкій и ясный голосъ поющей Марциси:
И добро обѣимъ вмѣстѣ
Съ жизнью распроститься,--
Ни одна не будетъ въ свѣтѣ
Плакать и томиться...
Владекъ, съ поднятою головой и надряженнымъ слухомъ прислушивавшійся, когда голосъ замеръ въ отдаленіи, промолвилъ:
-- Вотъ такъ поетъ!... Даже на душѣ легче становится.
II.
Изъ лабиринта домиковъ зарѣчнаго предмѣстья по временамъ выходила въ городъ еще не старая, со слѣдами бывшей красоты, теперь же съ пожелтѣвшимъ, болѣзненнымъ лицомъ, убого одѣтая женщина. Ея скорая и легкая походка часто замѣнялась невѣрными, колеблющимися шагами. Когда жительницы предмѣстья замѣчали ее, идущую такими невѣрными шагами, съ безсмысленной до отвращенія улыбкой и лихорадочно горящими черными, когда-то прекрасными, глазами, онѣ обыкновенно говорили:
-- Вотъ и снова наша Эльжбетка наугощалась.
-- Совсѣмъ пьяна!-- прибавляли другія и смѣясь кричали:-- Эльжбетка! Эй, Эльжбетка! Гуляешь ты теперь по бѣлому свѣту, а гдѣ твоя Марцися?
Женщина отвѣчала, кивая головой:
-- О, Боже ты мой, Боже! Гдѣ она? Развѣ вы не знаете?-- Нищета всегда ютится на улицахъ... Бѣдное дитятко мое, бѣдный мой маленькій червячокъ!...
Она начинала громко хныхать.
Нерѣдко случалось, что напоминаніе о дочери, вмѣсто сожалѣнія, возбуждало въ ней гнѣвное движеніе. Тогда она крикливо отвѣчала сосѣдкамъ:
-- А чортъ ее знаетъ, бродягу, гдѣ она таскается съ утра до ночи! На обрывкѣ ее въ хатѣ не удержишь. Охъ, еслибъ я была...
Окончаніе фразы бывало не ясно и скрывалось за дверью одного изъ шинковъ, украшающихъ выставками своихъ блестящихъ бутылокъ каждый уголъ улицы.
Но это не было всегдашнимъ положеніемъ Эльжбеты. Бывали у нея иногда недѣли и мѣсяцы трезвости, и трудолюбія, когда она прислуживала людямъ не настолько состоятельнымъ, чтобы держать постоянную прислугу. Она убирала комнаты, мыла полы, топила печи, носила воду, иногда даже стирала и шила, а главное -- все это совершала съ величайшей аккуратностью и стараніемъ. Благодаря ли странному выраженію ея лица и горькой улыбкѣ, или скорбному выраженію ея глубокихъ черныхъ глазъ, ее вездѣ любили, хоть и избѣгали ея услугъ. Нѣкоторые совѣтовали ей поступить на мѣсто, но Эльжбета тихо отвѣчала, опустивши глаза:
-- Когда-то служила въ домахъ и мнѣ было хорошо, но теперь... Впрочемъ, что о томъ и говорить!
Справляя домашнія работы, она все смотрѣла въ землю, а на желтѣвшемъ ея лбу образовывались грубыя морщины. Въ рѣдкія минуты откровенности она говорила:
-- А что бы я подѣлала съ своею дѣвочкой, еслибы пошла въ службу? Развѣ кто-нибудь изъ порядочныхъ людей возьметъ меня въ домъ съ ребенкомъ, да еще съ такимъ ребенкомъ?
Пугаясь, чтобъ эти слова не были истолкованы въ неблагопріятномъ для Марциси смыслѣ, она добавляла тихо:
-- Она-то не хуже другихъ дѣтей, можетъ быть еще лучше, умная...Только, вотъ, родилась-то не такъ...
Во время трезвости Эльжбеты Марцися рѣже показывалась на городскихъ улицахъ, а когда показывалась, то была менѣе худа, грязна и оборвана. Тогда она не побиралась и старательно избѣгала шумныхъ шаекъ уличныхъ дѣтей. Потомъ приходили злые недѣли и мѣсяцы, Эльжбета бросала работу, а маленькая Марцися, снова голодная, иззябшая и оборванная, съ синеватыми слѣдами побоевъ на плечахъ и лицѣ, снова перекочовывала въ открытый на всѣ стороны свѣтъ Божій, бѣгала за пѣшеходами, выпрашивая плаксивымъ голосомъ милостыню, а часто, въ голодныя минуты, молчаливо протягивала крохотную ладонь. Сидя на кучахъ сора, подъ канавами улицъ, въ тѣсныхъ подворотняхъ темныхъ дворовъ, она грызла черныя, какъ ночь, корки сухаго хлѣба, спала на папертяхъ или подъ деревьями публичныхъ садовъ, а церковные карнизы и древесныя вѣтви охраняли отъ дождя и снѣга ея маленькую фигуру и укрывали отъ взоровъ полицейскихъ служителей.
Впрочемъ, такія ночовки на папертяхъ и подъ городскими деревьями происходили нр часто; опасеніе предъ гнѣвными порывами пьяной матери, чувство одиночества и нужда влекли ее изъ темнаго угла, который назывался домомъ ея матери. Для нея лучшей охраной были растущія надъ прудомъ, на днѣ оврага, вербы, или мягкая и эластичная отъ старости кровля дома, занимаемаго теткой и опекуншей Владка.
Знакомство ея съ Владкомъ досягало незапамятныхъ временъ. Эльжбета часто бывала у Вежбовой, занимавшейся рекомендаціей прислуги и раздачей денегъ подъ залогъ обѣднѣвшимъ слугамъ. Вежбова доставляла ей возможность заработка, а послѣ бурной и праздной эпохи ея жизни, взамѣнъ послѣднихъ лохмотьевъ и тяжелыхъ обязательствъ, лишающихъ всякой надежды на выходъ изъ нужды, и нѣсколько денегъ. Эльжбета приносила еще маленькую Марцисю на рукахъ въ хату Вежбовой и, входя для длиннаго, часто бурнаго, разговора, оставляла ребенка на порогѣ.
Случалось, что Марцися скатывалась по скользкой травѣ или обмерзлой грязи, покрывающей крутые бока оврага, и попадала въ зеленоватый прудъ. Вода тамъ была спокойная и мелкая у береговъ, тѣмъ не менѣе, оглушенный паденіемъ, испуганный ребенокъ терялъ чувства. Тогда спасалъ его Владекъ. Въ мгновеніе ока, нѣсколькими прыжками, сбѣгалъ онъ на дно оврага, входилъ въ воду по щиколки, часто по колѣна, бралъ дѣвочку на руки и сажалъ ее, точно на креслѣ, между двумя толстыми вѣтвями вербы, чтобы поскорѣй обсохла и пришла въ себя. Тамъ ёе обогрѣвало солнце и осушалъ вѣтеръ. Владекъ, самъ верхомъ на вѣткѣ, боясь, чтобы Марцися не упала съ дерева, держалъ ее за воротъ толстой рубашки, а когда подросли волосы, то и за волосы. Марцися, прійдя въ себя, замѣчала, что сидитъ на деревѣ. Это наполняло ее такою радостью, что она, забывъ прошедшую катастрофу, разражалась долгимъ, звонкимъ смѣхомъ. Она никогда не боялась Владка, потому что онъ, глядя на нее, смѣялся еще громче.
-- Какая ты смѣшная,-- кричалъ онъ,-- катишься въ прудъ, какъ мячикъ, и бухъ прямо въ воду! Еслибы меня не было здѣсь, осталась бы въ пруду и тебя съѣли бы лягушки.
При такомъ страшномъ предположеніи Мардйся широко открывала глаза и спрашивала:
-- Гдѣ лягушки?
Она едва умѣла говорить въ то время, а Владекъ, на: три года старше ея и знакомый до нѣкоторой степени съ жизнью, смѣялся до упаду надъ ея непонятными лепетомъ.
-- Гдѣ лягушки?-- передразнивалъ онъ ее.-- Не видала еще лягушекъ? Сейчасъ покажу!
Онъ бралъ ее на руки и снималъ съ дерева, а потомъ шелъ по берегу ручья, разыскивая въ травѣ зеленыхъ лягушекъ, которыя водились тамъ во множествѣ.
Онъ босой, одѣтый въ толстую холстину, она также босая, въ мокрой еще рубашкѣ, шли по густой, растущей толстымъ ковромъ и достигающей до колѣнъ, травѣ.
Но не однѣ лягушки занимали ихъ всегда. Иногда, сидя съ ней на деревѣ, онъ показывалъ ей, замѣченныя имъ птичья гнѣзда и колыхающіяся надъ ними вѣтки дерева. Съ открытымъ ртомъ и прерывающимся дыханіемъ смотрѣли они на крохотныхъ птенцовъ, высовывающихъ изъ гнѣзда покрытыя пухомъ головки и ожидающихъ прибытія матери. Когда прилетала птица, дѣти не смѣли обмѣняться между собою ни однимъ словомъ, только толкали другъ друга локтями, указывали пальцами на гнѣздо, а лица ихъ покрывались оттѣнкомъ неописанной радости. Случалось имъ, покинувъ дерево, бродить между дикими, обрамляющими берега озера, кустарниками. Тогда они обрывали и ѣли мелкій, дикій, крыжовникъ, или трясли изо всей мочи кусты барбариса, чтобъ отряхнуть на голову, плечи и подъ ноги дождь коралловыхъ ягодъ.
Всѣ эти забавы длились до тѣхъ поръ, пока на горѣ не раздавался голосъ Эльжбеты, нетерпѣливо и безпокойно зовущій Марцисю.
Дѣвочка на этотъ крикъ поспѣшно и старательно взбиралась вверхъ по обрыву; но когда ея усилія оказывались тщетными, приходилъ на помощь Владекъ, бралъ ее на руки и, счастливую, смѣющуюся, выносилъ на гору.
Эльжбета, которая уходила отъ Вежбовой съ заплаканными глазами, нерѣдко полупьяная (ходили слухи, что Вежбова, для облегченія переговоровъ, заставляла свою кліентку почти насильно пить), увидавъ Марцисю, выхватывала ее изъ рукъ мальчика съ такою силой, что смѣхъ Марциси мгновенно обращался въ слезы. Когда Эльжбета, съ гнѣвнымъ ворчаніемъ или пасмурно опущенными глазами, сходила внизъ, дѣвочка все обертывалась назадъ и искала Владка полными слезъ глазами. Онъ дожидался на верху и, пока былъ виденъ, подпрыгивалъ и дѣлалъ уморительныя гримасы, такъ что, она вновь начинала смѣяться. Иногда онъ бросалъ за ней пучками сорваннаго въ оврагѣ барбариса, а она вытягивала на встрѣчу имъ руки и, перевѣсившись черезъ плечи матери, подпрыгивала, точно хотѣла улетѣть къ нему.
Разъ, когда она, пятилѣтняя, пришла съ матерью, Владекъ спросилъ, почему она одна никогда не придетъ къ оврагу.
-- Боишься, или дороги еще не знаешь? Если боишься, то дура,-- тутъ волки не съѣдятъ,-- а если дороги не знаешь, то посматривай лучше, когда идешь съ матерью. Ты ужь большая, можешь сама по свѣту ходить!
-- Прибѣгай, а я тебя въ городъ свожу. Увидишь, какъ тамъ хорошо!
Перспектива ли самостоятельнаго завтрашняго путешествія, или возня рано вставшей матери, вскочившей чуть свѣтъ съ постели и убѣжавшей въ городъ съ горстью мелкихъ монетъ, взятыхъ вчера у Вежбовой, не дали спать Марцисѣ; когда синій туманъ покрывалъ еще оврагъ, она уже показалась взору Владка. Владекъ только-что проснулся послѣ ночи проведенной между вербами и, внимательно всматриваясь въ неподвижную воду, глубоко думалъ. Голосъ дѣвочки сверху вывелъ его изъ задумчивости. Онъ поднялъ голову, увидалъ ея маленькую, сѣрѣющую среди синей мглы, фигурку и крикнулъ: "Иди сюда!" -- Она начала сходить съ горы, но дѣло шло съ большимъ трудомъ. Поминутно скользя на покатостяхъ, она падала, поднималась и падала вновь. Владекъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ слѣдилъ за ея неудачей и усиліями.
-- Ну, дальше!-- кричалъ онъ еще.-- Смѣлѣй!... Упала?-- Это ничего, не разобьешься,-- не стеклянная!
Хоть она была и не стеклянная, но когда окончательно поскользнулась и скатилась, какъ мячъ, подъ гору, къ самому берегу пруда, то разразилась горькимъ плачемъ. Владекъ приблизился и посмотрѣлъ на нее съ презрительнымъ сожалѣніемъ.
-- Охъ, ужь эти дѣвчонки!-- сказалъ онъ.-- Когда я былъ твоихъ лѣтъ, то бѣгалъ по горамъ и лазилъ по деревьямъ какъ кошка. Ну, если еще будешь хныкать, схвачу тебя и заброшу въ прудъ!
Она тотчасъ же перестала плакать; а когда онъ вынулъ изъ-за пазухи кусокъ чернаго хлѣба и разломилъ его на двѣ части, уже смотрѣла на него, съ улыбкой надежды на облитомъ слезами лицѣ. Она закричала, протягивая руки:
-- Дай, дай!
Потомъ они сѣли вмѣстѣ подъ кустами барбариса, орошаемые каплями утренней росы, и въ молчаніи грызли черствую корку хлѣба. Густой туманъ, наполнявшій весь оврагъ, началъ рѣдѣть и подниматься кверху, покрытыя мглистою пеленой вербы освобовдали изъ покрова свои вѣтви и серебристые, трепещущіе листья, съ каплею росы на каждомъ. На темную поверхность пруда длинной золотистою лентой упалъ солнечный лучъ и, достигши кустовъ прибрежнаго аира, разсыпался по длиннымъ ихъ листьямъ такимъ снопомъ искръ, что, дѣти не могли смотрѣть и закрывали руками глаза. Когда они отняли руки, высокіе Кусты аира стояли предъ ними точно въ огнѣ, далѣе розовымъ свѣтомъ горѣлъ высокій берегъ оврага, на вербахъ и крыжовникѣ оглушительно щебетали птицы, отъ синей мглы не осталось ни слѣда, только воздухъ былъ наполненъ холодною влажностью лѣса и низины.
-- Вотъ и день,-- сказалъ Владекъ, посмотрѣвъ на небо.-- Оттуда солнце вышло, изъ-за того лѣса, что противъ города.
-- Кто... солнце-то? Куда-жь ему идти?-- Идетъ себѣ подъ землю и спитъ.
-- Ага!-- торжествующимъ голосомъ продолжала Марцися.-- А ты знаешь, какъ солнце спитъ?
-- А какъ же ему спать?-- Просто закроетъ глаза и спитъ.
-- Вотъ ужь нѣтъ, вотъ ужь нѣтъ!-- ударяя ладонью одной руки о другую, закричала дѣвочка.-- Солнце спитъ въ такой большой, красной, колыбели. При колыбели сидитъ море и цѣлую ночь баюкаетъ солнце, чтобъ оно хорошо спало. Около солнца лежатъ звѣзды, но не спятъ, а все сторожатъ, какъ бы не прилетѣлъ тотъ змѣй, что верхомъ на вѣтрѣ ѣздитъ, и не съѣлъ солнца, потому что какъ змѣй съѣстъ солнце, дня совсѣмъ не будетъ, жито не будетъ рости, звѣри поумираютъ, а люди въ темнотѣ поѣдятъ одни другихъ.
-- И откуда ты это все знаешь?-- спросилъ Владекъ, слушавшій разсказъ съ удивленіемъ и любопытствомъ.
-- Мама говорила. Мнѣ мама иногда по временамъ разсказываетъ такія отличныя сказки.
-- Ну, вѣдь это только сказки...-- сказалъ Владекъ, вставая.-- Пора идти въ городъ.
Марцися съ радости даже подпрыгнула. Они пошли. Марцися ужасно испугалась, когда они взошли на висячій мостъ, соединяющій предмѣстье съ городомъ. Тамъ было много пѣшеходовъ и спѣшйвшихъ на рынокъ телѣгъ. Владекъ взялъ ее за руку и сталъ объяснять неизвѣстныя ей, но ему хорошо знакомыя, явленія.
-- Вотъ это,-- говорилъ онъ,-- рѣка, а это -- паромъ, что перевозитъ народъ съ одного берега на другой, а это -- лодки плывутъ. Рыбаки на нихъ сидятъ и рыбу ловятъ... Да не бойся же, лошади тебя не укусятъ... И этотъ мужикъ совсѣмъ не на тебя кричитъ.
Онъ неожиданно остановился и расхохотался до слезъ.
-- Ай-ай-ай!... Франекъ... Какой это Франекъ смѣшной: стянулъ у мужичка изъ воза сыръ и удралъ... А мужичокъ не знаетъ, куда сыръ дѣвался, и ругается... Еслибъ я съумѣлъ, то тоже бы стянулъ... Только рукой не достану такъ высоко.
-- Ну, и счастливъ же этотъ Франекъ!-- бормоталъ себѣ подъ носъ Владекъ, таща за руку Марцисю.-- Какой громадный сыръ! Какъ только выросту немного и самъ то же сдѣлать съумѣю...
Марцися показывала на что-то пальцемъ, объятая полнѣйшимъ восторгомъ. Она не могла слова вымолвить. Наконецъ, онъ понялъ, что предметомъ ея восхищенія служитъ стоящая у конца моста лавочка съ баранками, булками и хлѣбомъ.
Правда, что за часъ до этого они съѣли по куску чернаго хлѣба, но разложенныя на прилавкѣ печенья снова заставили громко заговорить ихъ аппетитъ. Глаза остановившихся Владка и Марциси жадно устремились на недосягаемыя лакомства. У лавочки сидѣла женщина и аргусовымъ окомъ наблюдала за сохранностью своего товара передъ толпою сходящаго съ моста народа, среди котораго тамъ и здѣсь увивались босые мальчишки, съ юркими тѣлодвиженіями, гибкими тѣлами и быстрыми глазами, и худыя, голодныя, растрепанныя дѣвчонки съ жадными взорами, бросаемыми на булки.
-- Ну,-- прошепталъ Владекъ,-- пойдемъ! Тутъ никакого толку не добьешься. Эта вѣдьма стережетъ свои булки, какъ чортъ души грѣшниковъ!
Владекъ обладалъ особенностью всегда вспоминать чорта, когда разозлится, причемъ его желтоватыя брови дрожали надъ блестящими глазами. Марцися кулакомъ утирала заплаканныя глаза.
-- Да полно мазаться-то!-- крикнулъ на нее Владекъ.-- Заплачь еще разъ,-- брошу, и дѣлай тутъ, что знаешь! Мажешься, что булокъ не достали... Ну, и мнѣ ѣсть хочется, какъ всѣмъ чертямъ, а я не реву... Умъ лучше рёва. Подожди, на обратномъ пути и булокъ себѣ купимъ.
Пошли дальше.
Въ то время ему было восемь, а ей пять лѣтъ. Одежду его составляли холстинные штаны, короткая куртка и толстая, широко разстегнутая у ворота, рубашка; она была одѣта въ синюю юбку поверхъ, завязанной грязной красною тесемкой у шеи, рубашки. На темныхъ, коротко остриженныхъ, его волосахъ покоилась измятая, запятнанная шапка, такая большая, что ежеминутно сползала на глаза; у нея на головѣ не было ничего, кромѣ густыхъ, шелковистыхъ волосъ, которые гладкими прядями спускались на плечи и свѣтились на солнцѣ, какъ расплавленное золото. Оба были босы.
Такъ, держась за руки, вошли они въ людный, полный шума и движенія городъ. Тутъ на встрѣчу имъ попалась кучка уличныхъ дѣтей, предводительствуемая Франекомъ, такъ хорошо добывающимъ сыры изъ крестьянскихъ возовъ.
-- Владекъ, Владекъ!-- издалека доносился ихъ крикъ,-- пойдемъ на рынокъ... Изъ возовъ брюква и морковь просыпалась, такая вкусная!...
-- Что это за панна?-- спросилъ Франекъ, увидавъ Марцисю.
-- Это Марцися!-- важно отвѣчалъ Владекъ и изо всей мочи ударилъ одного изъ мальчиковъ, который, подскочивши, хотѣлъ ущипнуть дѣвочку.
Непремѣнно началась бы драка, еслибы по срединѣ улицы не проѣзжалъ фургонъ, запряженный почтовыми лошадьми. Мальчики погнались за нимъ, цѣпляясь и повисая на заднихъ рессорахъ, покуда, проѣхавши немного, не падали на мостовую.
Владекъ и Марцися направились къ рынку, гдѣ не нашли ни моркови, ни брюквы. Взамѣнъ этого Владекъ поднялъ и старательно прибралъ за пазуху валявшійся окурокъ папиросы.
Марцися, забывши о голодѣ, глазѣла на проходящихъ людей, на дома, на окна магазиновъ, пока Владекъ не дернулъ ее за руку и не заставилъ идти скорѣй. Дѣвочка бѣжала за нимъ, насколько дозволяла ей сила, къ пожилому, прилично одѣтому господину. Тутъ они убавили шагу и Владекъ заговорилъ подавленнымъ, монотоннымъ голосомъ:
Господинъ полѣзъ въ карманъ и, не обращаясь, бросилъ въ протянутую маленькую руку мѣдную монету. Владекъ показалъ ее Марцисѣ.
-- Видишь, вотъ тебѣ и булка... для меня, а если и ты тоже хочешь, проси такъ же, какъ я...
И онъ потянулъ ее въ сторону, гдѣ шла какая-то барыня съ добродушнымъ лицомъ.
Черезъ два часа они находились въ глубинѣ маленькаго двора, выходящаго въ тихій, грязный переулокъ. Они сидѣли на землѣ, покрытой толстою корой грязи, въ углѣ, образуемомъ двумя каменными стѣнами, подъ рѣшетчатымъ окномъ какого-то амбара, и ѣли булки. Владекъ преподавалъ Марцисѣ науку добыванія денегъ.
-- Смотри,-- онъ показывалъ ей на ладони нѣсколько мѣдныхъ монетъ,-- вотъ три гроша: это -- два, а это -- грошъ... Присматривайся хорошенько, чтобы знать, что даютъ, и потомъ не заплатить за булки дороже, чѣмъ слѣдуетъ... Вотъ та пани, подъ соборомъ, дала десять грошей... Она всегда даетъ,-- добрая такая... Какъ я ее увижу, сейчасъ лечу къ ней... Я всѣхъ здѣсь знаю, кто даетъ, кто нѣтъ,-- по лицу узнать могу... Когда вижу, что не даютъ, и не иду... И ты такъ же дѣлай.
-- Да вѣдь я не знаю,-- замѣтила Марцися.
-- Узнаешь, научишься еще!... И я когда-то неумѣлъ, а теперь видишь...
-- А тебя кто научилъ?
-- Какъ кто?-- Никто! Самъ научился... Какъ другіе, такъ и я... Слушалъ, какъ у костела нищіе просятъ... Они всегда такъ просятъ: "Вельможный панъ, милосердый благодѣтель!" Слушалъ, слушалъ и научился... Вотъ этотъ Франекъ... Онъ мнѣ все разсказалъ, какъ вотъ я тебѣ теперь разсказываю, и хотѣлъ научить вытаскивать платки у пановъ изъ кармана... Онъ умѣетъ... Но, я думаю, лучше голубей уводить, чѣмъ платки вытаскивать... Какъ выросту, то заведу проводника и стану голубей уводить...
Марцися слушала послѣднія слова Владка, какъ сказку о желѣзномъ волкѣ. Она тогда еще не понимала, что такое проводникъ, какъ уводить голубей и какая отъ этого можетъ быть польза или удовольствіе. Она слушала, не спуская восхищенныхъ глазъ съ подвижнаго лица товарища, то важнаго, то сверкающаго гнѣвомъ, то снова слагающагося въ уморительную гримасу.
Послѣ разговора они встали и опять отправились на рынокъ, чтобы, благодаря десяти грошамъ доброй пани, насладиться зрѣлищемъ уличныхъ волтижоровъ. Тамъ гремѣла нестройная музыка скрипящихъ, хриплыхъ инструментовъ, тѣснилось сѣрое и крикливое общество, вертѣлся Франекъ, высматривая подходящій карманъ съ платкомъ. Когда паяцы въ желтыхъ шапкахъ выскакивали на грязную арену, Марцися, держась обѣими руками за плечи Владка, почти позабывшаго о ней, дрожала съ головы до ногъ отъ тревоги и восторга.
Солнце уже заходило, когда они вернулись къ оврагу. Въ хатѣ Вежбовой на столѣ горѣлъ дымящійся сальный ночникъ; сквозь освѣщенныя желтымъ свѣтомъ окна виднѣлись на лавкахъ, передъ столомъ, за бутылкой водки нѣсколько мущинъ и женщинъ. Посреди, въ углу, сидѣла низкая и толстая Вежбова въ большомъ платкѣ и бѣломъ чепцѣ; напротивъ нея двѣ молодыя, но истасканныя, дѣвицы о чемъ-то уговаривались съ нею, успѣвая въ то же время громко болтать съ какими-то, похожими не то на лакеевъ, не то на кучеровъ, мужчинами, которые подливали имъ водку въ рюмки. Владекъ заглянулъ по очереди въ каждое окошко хаты и сказалъ Марцисѣ:
-- Пойдемъ-ка лучше въ нашу собственную хату.
-- А гдѣ наша хата?
-- Вонъ тамъ,-- указалъ онъ на дно оврага, уже покрытое бѣлѣсоватымъ туманомъ.
Они сѣли надъ прудомъ и молча отдыхали. Потомъ, когда мракъ вокругъ сгустился еще болѣе, Владекъ замѣтилъ:
-- Вотъ и пошло себѣ спать.
-- Солнце?-- спросила Марцися.
-- Ну, да, солнце. Лежитъ уже себѣ въ красной колыбели, а звѣзды тоже укладываются около, чтобы не допустить того змѣя... Жаль, что нельзя увидать эту колыбель, и какъ это море выглядитъ, что сидитъ при немъ... Я бы потомъ и тебя за собою повелъ.
-- Отчего же нельзя?-- продолжала интересоваться Марцися.
-- Да какже? Если все идти, идти, идти, то придешь на самый конецъ свѣта, а захочешь пойти далѣе, такъ и ухнешь внизъ, какъ со стола. Я и то удивляюсь, какъ это солнце не упадетъ и не разобьется.
-- То-то!-- докторальнымъ тономъ перебила Марцися.-- Его тамъ ждетъ море, беретъ на руки и кладетъ въ колыбель.
Владекъ долго думалъ.
-- Хорошо ему, этому солнцу,-- сказалъ онъ.-- Вотъ меня такъ никто ни въ какую колыбель не относилъ.-- А твоя мать не относила?
Мальчикъ такъ низко наклонился надъ берегомъ пруда, что, казалось, обращается не къ Марцисѣ, а къ водѣ.,
-- Мою мать на могилки понесли, какъ только я родился...
-- А отецъ твой не относилъ?-- все продолжала спрашивать Марцися.
Владекъ снова обратился къ водѣ.
-- Онъ меня никогда не носилъ, только взялъ и сразу къ теткѣ привезъ.
-- А тетка не носила?
Владекъ поднялъ голову и сжалъ кулакъ.
-- Она-то станетъ носить, эта вѣдьма-то?... Она только кричать, бранить и драться умѣетъ!... А твоя мать,-- вдругъ перешелъ онъ,-- носитъ тебя въ колыбель?
-- Иногда носитъ и такъ цѣлуетъ, такъ цѣлуетъ...-- Голосъ дѣвочки оборвался и перешелъ въ тихій шепотъ.-- Вчера побила...
-- То цѣлуетъ, то бьетъ,-- замѣтилъ Владекъ.-- А ѣсть тебѣ даетъ всегда?
-- Когда трезвая, то даетъ, а когда пьяная, то...
-- Вотъ у моей старухи люди часто пьютъ водку и напиваются, галдятъ тогда, дерутся и мою старуху бьютъ... А твоя мать сказки тебѣ разсказываетъ пьяная или трезвая?
-- Трезвая. И пѣснямъ меня разнымъ тогда учитъ, а порой такъ плачетъ, такъ плачетъ...
Владекъ немного помолчалъ.
-- Какая добрая женщина твоя мать, хоть и пьяница!... Я бы хотѣлъ имѣть такую... А отецъ твой гдѣ?
-- Нѣту,-- отвѣчала она.
-- Какъ нѣтъ? Умеръ?
-- Не умеръ... Только совсѣмъ нѣту.
-- Какже это?...-- Владекъ глубоко задумался.-- А,-- догадался онъ потомъ,-- понимаю. Это значитъ, что у твоей матери мужа нѣту.
-- Да,-- подтвердила Марцися.
-- Ну,-- сказалъ Владекъ,-- это все равно... Вотъ у меня и есть, а что толку?
Онъ протянулся на мокрой травѣ, оперся головой о пень вербы и глубоко вздохнулъ.
-- Бѣда!
-- Бѣда!-- повторила и Марцися, положивши подбородокъ на руки и тихо раскачиваясь.