Аннотация: Sylwek Cmentarnik.
Перевод Вукола Лаврова. Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. I-II, IV-VI, 1884.
СИЛЬВЕКЪ.
Романъ Элизы Ожешковой. (Переводъ съ польскаго).
I.
Осенній день клонился къ вечеру. Между небомъ и пространствомъ бурыхъ полей висѣла мгла мелкаго дождя. Въ этой мглѣ слышался плачъ степнаго вѣтра и плескъ большой рѣки, бившейся о свои высокіе берега.
Если бы кто-нибудь помѣстился на одной изъ тучъ, тяжело ползущихъ подъ грязновато-сѣрымъ небомъ, и посмотрѣлъ бы внизъ, то его вниманіе привлекло бы три пункта различныхъ размѣровъ, но находящихся на одной линіи и въ недалекомъ разстояніи другъ отъ друга. Первымъ и большимъ былъ городъ, занимающій огромный кругъ земли и выбѣгающій изъ окружности нѣсколькими прямыми и кривыми отростками. Послѣднія напоминали руки гиганта, протянутыя не то съ мольбой, не то съ угрозой. Повитый густою пеленою дождя, какъ будто заключенный въ сосудъ изъ плохаго стекла, городъ точно стремился къ къ небу башнями костеловъ, точно сожалѣлъ объ одиночествѣ полей и заигрывалъ съ ними, подмигивая красноватыми огоньками жилищъ. Отъ круга, отъ вытянутыхъ рукъ долетали глухіе, хаотическіе звуки, въ которыхъ, если прислушаться внимательно, можно различить стукъ колесъ, звукъ музыки, лай псовъ, громкій хохотъ, прерванный крикъ, однимъ словомъ, вѣчно гремящій, сложный аккордъ городской жизни.
Другимъ пунктомъ было кладбище, широко расположившееся на высокомъ и обрывистомъ берегу рѣки, похожее во мракѣ на лѣсъ, наполненный толпою неясныхъ, сѣрыхъ или бѣлоснѣжныхъ, неподвижныхъ существъ. И здѣсь также не было тишины. Ея почти не нарушали ни шопотъ вѣтра въ деревьяхъ, ни стукъ дождевыхъ капель о памятники, но за то изъ дома кладбищинскаго сторожа слышался говоръ нѣсколькихъ голосовъ и какой-то поющій, охрипшій голосъ. Домъ этотъ, приросшій къ каменной оградѣ кладбища, былъ скорѣе избушкой, чѣмъ домомъ. На низенькомъ, пожелтѣвшемъ отъ сырости и недосмотра фасадѣ, подъ провалившейся крышей виднѣлись три окна и одна дверь. Въ окнахъ горѣлъ красноватый огонь лучины; снаружи стояла у одного изъ оконъ узкая, влажная, полусгнившая скамья. Отголоски разговора и пѣсни летѣли изъ хаты съ одной стороны къ памятникамъ, съ другой -- на болотистое, покрытое сухими стеблями, поле.
Третьимъ пунктомъ была женщина, приближающаяся къ кладбищу. Она шла медленно, съ большимъ трудомъ подвигаясь по крутому берегу рѣки. Откуда она шла? Отъ начала длиннаго пространства бурыхъ полей, что оканчивались у подножія еле замѣтныхъ лѣсовъ, горною лентою обрамляющихъ горизонтъ,-- изъ самой глубины той мглы, что царила всюду, изъ какого-то неизвѣстнаго мѣста, откуда вырывался вѣтеръ, который, ударяя своими порывами въ ея плечи, казалось, выталкивалъ ее откуда-то, куда-то гналъ, за что-то преслѣдовалъ. Она шла одна. Ни предъ ней, ни за нею не было ни одной живой души. Вѣтеръ развѣвалъ полы ея одежды; когда въ воздухѣ наставало минутное затишье, она прислонялась къ придорожному дереву или пню, вѣроятно, для отдыха. Дошедши до кладбища, она осторожно и не смѣло подошла къ дому сторожа и сѣла у окна, на наружной лавкѣ. Красноватый огонь падалъ на нее отъ окна. Ея одежда, довольно приличная, была насквозь промочена дождемъ и густо залѣплена грязью, на головѣ и плечахъ большой чорный платокъ, отчасти закрывавшій и лицо, такъ что при скупомъ и мигающемъ свѣтѣ можно было замѣтить только пряди большихъ, черныхъ, безпорядочно спутанныхъ волосъ подъ смуглымъ лбомъ, да черные глаза. Усѣвшись, она положила на колѣни какой-то большой свертокъ, который держала прежде въ рукахъ.
Черезъ окно доносились отрывки разговоровъ и пѣсенъ. Какой-то мужской, тонкій и хриплый голосъ пѣлъ:
Смерть отъ Бога намъ дана...
Пусть же царствуетъ она!
У нея богата нива,--
Дастъ и мнѣ она на пиво!
Напѣвъ циническаго четверостишія отличался тѣмъ, что первые два стиха звучали плясовой мелодіей краковяка, а послѣдніе тянулись уныло и медленно, какъ погребальная церковная пѣснь:
Въ отвѣтъ послышался крикливый и сердитый женскій голосъ:
-- Пиво! пиво! У него только и въ головѣ, что пиво! Веселье! хохотъ! пѣсни! Вотъ, погоди, узнаешь ты пиво, какъ тебя ксёндзъ-деканъ отъ "могилокъ" прогонитъ. Палкой тогда тебя, на церковную паперть! Въ молодости былъ лакеемъ, а умрешь церковнымъ нищимъ!
-- Ну, ну!-- отвѣчалъ голосъ, пѣвшій о смерти,-- гдѣ бы ни умереть, только бы прожить повеселѣе! На паперти ли, въ золотыхъ ли палатахъ, смерть все найдетъ и схватитъ! Я -- кладбищенскій сторожъ, тотъ -- большой панъ, я человѣкъ простой, только и умѣю, что сторожить людской прахъ, тотъ ученый, считаетъ звѣзды на небѣ, а, все-таки, мы равны предъ Отцомъ Всемогущимъ. Аминь!
~ Аминь!-- повторилъ хоръ нѣсколькихъ голосовъ, а мужской голосъ, тонкій и хриплый, послышался вновь:
-- Настя, дай кусочекъ колбасы! А? Дай колбасы на закуску послѣ пива. Ужь коли балъ, такъ балъ!
-- Не нужно! не нужно! Пусть пани Лукашова не безпокоится!-- отозвались гости. Одинъ изъ нихъ продолжалъ:
-- Мы, вѣдь, такъ себѣ, приходимъ сюда поболтать и освѣдомиться о вашемъ здоровьѣ. Пана Лукаша слушать любо: точно изъ священной книги читаетъ!
Хозяйка изъ глубины избы, гдѣ, можетъ быть, розыскивала въ это время колбасу, отвѣчала нѣсколько успокоеннымъ, хотя все еще сердитымъ голосомъ:
-- Я ничего не жалѣю для вѣжливыхъ людей, которые оказываютъ намъ свою любезность. Коли есть, сейчасъ подамъ. Ужь онъ меня пріучилъ къ этому; только, вотъ, о старости подумать страшно! Человѣкъ голый, какъ сейчасъ только родился на свѣтъ! Онъ что заработаетъ, то пропьетъ и прогуляетъ, а дальше что? Побираться придется?
Чѣмъ дольше она говорила, тѣмъ больше слышалось въ ея голосѣ раздраженіе, смѣшанное со слезами. Какая-то глиняная посудина, миска или тарелка, глухо стукнула о столъ, вѣроятно, поставленная сердитою рукой.
Тонкій мужской голосъ опять затянулъ:
-- То и наше, что сегодня, Настя, то и наше, что сегодня! Время уходитъ, смерть приближается, вѣчность ожидаетъ! Человѣкъ, рожденный смертною матерью, не знаетъ ни дня, ни минуты своей кончины. Живъ сегодня -- завтра тебя не будетъ. Положатъ тебя въ сырую землю, засыпятъ пескомъ глаза чего ты не видѣлъ, того и не увидишь, чего не съѣлъ, того и не съѣшь, чѣмъ не порадовался, тѣмъ и не порадуешься... До царства небеснаго дорога не близкая и ведетъ черезъ чистилище.
За этимъ вновь зазвучала пѣсня:
Эхъ, глубока могила эта,
Куда уходятъ всѣ со свѣта;
Въ ней лежа, грѣшный человѣкъ,
Не выпьешь водки ты во вѣкъ.
-- Ха, ха, ха, ха, ха!-- пискливымъ, но сердечнымъ смѣхомъ закончилъ поющій, а вслѣдъ за нимъ, точно зараженные его примѣромъ, засмѣялись и прочіе. Въ веселомъ хорѣ только голосъ женщины отсутствовалъ.
Обращала ли вниманіе женщина, сидящая на лавкѣ, снаружи, на всѣ эти разговоры, пѣсни и смѣхъ,-- трудно было сказать.
Покрытое чернымъ платкомъ, ея лицо оставалось неподвижнымъ. Блестящіе глаза были устремлены въ одну точку сѣраго пространства. Въ неподвижномъ взглядѣ виднѣлось какое-то тупое отчаяніе, доходящее почти до безсмысленности. Съ выдающагося карниза крыши на ея одежду падали густыя, крупныя капли дождя, а она все сидѣла, не замѣчая этого и не стараясь укрыться. Два раза она вставала съ лавки, точно намѣреваясь идти, стояла нѣсколько времени, съ лицомъ, обращеннымъ къ городу, и вновь садилась.
А въ сторонѣ шумъ то усиливался, то стихалъ. По временамъ раздавался низкій, сердитый голосъ женщины и каждый разъ вслѣдъ за этимъ тонкій мужской голосъ протяжно, на манеръ монотонно читаемой молитвы, начиналъ трактовать о кратковременности человѣческой жизни на землѣ, о необходимости пользоваться, пока есть время, всѣми сладостями жизни, и кончилъ пѣсней съ веселымъ началомъ и погребальнымъ концомъ, гдѣ неизмѣнно фигурировали: смерть и пиво, могила и миска.
Наконецъ, двери сторожки отворились и гости начали одинъ за другимъ удаляться. Это были все простые люди, въ убогой одеждѣ, съ почернѣлыми лицами. Каждый на порогѣ благодарилъ за угощеніе, каждый, проходя мимо сидящей женщины, поглядывалъ на нее съ равнодушнымъ любопытствомъ и уходилъ. Изъ открытыхъ дверей хозяинъ еще разъ крикнулъ на прощанье:
-- Будьте живы и здоровы, потому что ваша смерть человѣку и дырявыхъ сапогъ не зачинитъ.-- И онъ запѣлъ на мотивъ краковяка, а окончилъ монотоннымъ голосомъ молитвы:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же властвуетъ она,
Пусть гремитъ своей трещеткой...
-- Надъ золотыми палатами, надъ каменными дворцами, надъ полными шкатулками, надъ тѣми, что задираютъ носъ кверху, а передъ Тобой падаютъ во прахъ, да будетъ воля Господня, во вѣки вѣковъ, аминь!
Когда кощунство, страннымъ образомъ перемѣшанное съ молитвой, стихло, въ глубинѣ комнаты, на порогѣ появилась толстая и высокая женская фигура. Она осмотрѣлась кругомъ и крикнула:
-- Что это? Сгинь, нечистая сила! Кто сидитъ здѣсь?
Женщина на лавкѣ обратила голову къ говорящей и, вставая, тихо и не смѣло проговорила:
-- Простите... это я!..
-- Кто я? какая я?-- послышался гнѣвный вопросъ.-- Бродяга, какая-нибудь? Нищая, что ли, или злодѣйка, можетъ быть? Прости, Господи!.. Таскаться по ночамъ, сидѣть подъ чужими окнами...
-- Присѣла отдохнуть,-- отозвался тихій и несмѣлый голосъ.
-- Отдохнуть! Какъ отдохнуть? Гдѣ отдохнуть? Подъ окнами! Можетъ быть, подслушивать и подглядывать! Ужъ не Ежевичъ ли это прислала васъ сюда, чтобы вы все тутъ разнюхали, да потомъ летѣть къ ксендзу-декану со сплетнями: у Лукаша, молъ, пьютъ, у Лукаша ѣдятъ, у Луккша гуляютъ! Идите, идите, откуда пришли, и разсказывайте, что видѣли и слышали...
Женщина, теперь совершенно скрытая въ тѣни, проговорила:
-- Я пришла издалека...
-- Изъ далека, изъ далека! Отъ Ежевича, отъ врага нашего, отъ ябедника, изъ-подъ собора, изъ каменнаго переулка! Изъ далека! Откуда же это, напримѣръ?
Изъ тѣни послышался шопотъ:
-- Изъ деревни...
Женщина у порога молчала. Она какъ-то вдругъ смолкла и вытягивала шею по направленію къ пришедшей, желая въ темнотѣ разсмотрѣть ея лицо. Наконецъ, значительно уже тише и мягче она проговорила:
-- Изъ деревни... А откуда, съ какой стороны?
-- Изъ Таргова.
-- Изъ Таргова? Не знаю. Не слыхала. Гдѣ это?
-- Десять миль отсюда... за тѣми большими лѣсами...
-- Да, за лѣсами...-- въ раздумьи повторила хозяйка и прибавила:-- десять миль... Ну, ну, порядочная даль! И что-жь, пѣшкомъ шли? Долго? Сколько дней?
-- Пѣшкомъ... три дня. Не могу идти скоро...
-- Гм... изъ деревни... за лѣсами... изъ деревни! Лучше бы вамъ въ хатѣ отдохнуть, чѣмъ здѣсь. Съ крыши льетъ... цѣлый божій день шелъ дождь. А? Переночевали бы у насъ? Ночь темная, всѣ скоро спать залягутъ... Если въ городъ придете, то хоть на улицѣ ночевать придется... Пойдемте въ хату.
Прохожая не двинулась съ мѣста. Она молчала.
-- Ну, что же?-- съ возрастающимъ нетерпѣніемъ повторила хозяйка,-- что вы оглохли, что ли, или онѣмѣли? Я ей, говорю, какъ человѣку, а она молчитъ, какъ столбъ. О, Матерь Божья! что за погода! Идемте въ хату.
Прохожая еще съ большею робостью прошептала:
-- Благодарю васъ, пани... я переночевала бы... отчего бы нѣтъ? Измучена я, устала и... такъ холодно. Но... не знаю... у меня...
-- Да или же! Слышишь?-- крикнула хозяйка, совершенно взбѣшонная.-- Ночь такая, что собаки на дворъ не выгонишь, а она тутъ: благодарю васъ! не знаю!... Фокусы разные, церемоніи глупыя! Если сейчасъ не пойдешь, ей-Богу, побью, прогоню и дверь запру! Иди и пропадай! Ну, идешь или нѣтъ?
-- Иду, иду,-- быстро отвѣтила прохожая и вошла въ избу.
Хозяйка съ трескомъ затворила выходную дверь.
Изба съ двумя небольшими, глубоко сидящими окнами, освѣщалась пламенемъ лучины, догорающей въ щели глиняной печи. При дрожащемъ, красноватомъ огонькѣ всѣ вещи въ избѣ сливались въ одну неясную, безобразную массу. Тутъ были грубые, неотесанные стулья, деревянныя скамьи, хромые столы, латки, горшки, земледѣльческія и огородническія орудія. Черезъ открытую низкую дверь виднѣлась другая маленькая комната съ двумя широкими войлоками вмѣсто постелей и длиннымъ рядомъ образовъ и образковъ на стѣнѣ, въ разноцвѣтныхъ и золоченныхъ рамкахъ. Предъ однимъ изъ нихъ, на самой серединѣ стѣны, на мѣдной цѣпочкѣ, слабо горѣла маленькая лампада. Въ первой комнатѣ было сыро, воздухъ отдавалъ затхлостью и жаромъ сильно натопленной печи, чадомъ отъ чего-то жаренаго и дымомъ табаку самаго плохаго сорта. Раздавалось храпѣніе кого-то спящаго. На скамьѣ, у стѣны, съ лицомъ, обращеннымъ къ потолку, и руками, заброшенными за голову, спалъ сухощавый, костлявый человѣкъ, въ выцвѣтшей одеждѣ безъ рукавовъ. Тонкія и длинныя руки его были покрыты рукавами толстой, сѣрой рубахи.
-- Вотъ тебѣ!-- входя въ избу, пробормотала хозяйка,-- ужь и спитъ! И такъ всегда! Наѣстся, напьется, наговорится и храпитъ... а вся работа на моей шеѣ. Кто посуду послѣ него и его гулянокъ вымоетъ? Я. Кто всѣ вещи соберетъ, чтобы по пусту не портились? Я. Кто дровъ изъ сѣней на утро натаскаетъ? Я. Кто Ежевичу глаза выцарапаетъ за его проклятыя сплетни и интриги? Я. Кто передъ ксендзомъ-деканомъ выплачетъ и выклянчитъ, чтобы насъ отсюда не турнули? Я. Все я! А что мнѣ за это? Пока ничего, а подъ старость церковная паперть, и только! Лучше бы я свѣта бѣлаго не видала... чтобы только нищей не сдѣлаться...
То шепча, то ворча, то жалуясь такимъ образомъ, она ходила по комнаткѣ большими, тяжелыми шагами, собирала со стола и мыла глиняную посуду, тщательно собирая остатки кушанья и вытирая фартукомъ крошки хлѣба и разлитое пиво.
-- Что-жь ты стоишь у порога?-- вдругъ обратилась она къ дверямъ.-- Отчего не садишься? Можетъ быть, изба наша кажется черезъ-чуръ тѣсною, а лавка твердою?.. Поди, сядь... поговоримъ по-людски, а не то, ступай себѣ... Тутъ мертвецовъ не надо, и такъ ихъ довольно...
Она указала пальцемъ въ сторону кладбища.
Прохожая тихо приблизилась, сѣла на лавкѣ у печки и начала, молча, развертывать свертокъ, который все это время держала въ рукахъ. Хозяйка, какъ вкопанная, остановилась посерединѣ комнаты.
-- Что это?-- крикнула она.-- Ребенокъ?
-- Ребенокъ,-- проговорила прохожая.
-- Чей? Твой?
-- Мой.
-- Ага! Разверни его, а то, пожалуй, задохнется въ такомъ угарѣ.
Ребенокъ тихо заплакалъ.,
-- Сколько ему?-- раскрашивала хозяйка.
-- Восемь мѣсяцевъ.
-- Съ такой крошкой, въ такую пору пускаться въ дорогу... ну!-- Стоя въ нѣсколькихъ шагахъ она пристально всматривалась въ лицо прибывшей.
-- Вдова, что ли? Мужъ умеръ?-- вновь спросила она.
-- Нѣтъ,-- послѣдовалъ краткій отвѣтъ.
-- Что же? Бросилъ, можетъ быть, какой-нибудь подлецъ?
-- Нѣтъ,-- еще тише отвѣчала женщина.
-- Нѣтъ и нѣтъ! Что же такое? Для чего же ты таскаешься по бѣлу свѣту одна, да еще съ ребенкомъ?
Она вдругъ замолчала и прекратила свои разспросы.
-- Да, да, да...-- догадалась она.
-- Ну, что же? продолжала она ласково.-- Что дѣлать? Всякое бываетъ на свѣтѣ. Не хорошо, точно не хорошо. Стыдъ и позоръ... Но ужь когда сдѣлалось, назадъ не вернешь. Іисусъ Христосъ сказалъ намъ: кто не видитъ грѣха за собой, пусть первый броситъ камень.
Въ этомъ замѣчаніи было много снисходительнаго великодушія, но любопытство превозмогало все: маленькіе глазки хозяйки, глубоко сидящіе въ глазныхъ впадинахъ, блеснули огонькомъ и заморгали. Она сѣла на лавку.
-- Бѣдняга! кто ты такая? На паненку похожа... Платье когда-то было щегольское, только теперь загрязнилось и продралось, да и плащъ ничего... отъ холода не годится... и тонкій... Кто ты?
Прохожая, казалось, была тронута высказаннымъ сочувствіемъ. Ея черныя глаза, устремленные въ сѣренькіе глазки распрашивающей, походили въ это время на глаза смертельно раненой лани.
-- Слугою была,-- отвѣчала она немного громче:-- гардеробною у покойницы пани, матери молодаго пана... Ребенкомъ взяли меня изъ хаты, любили, учили работать, одѣвали хорошо... Мнѣ было отлично.
Прохожая, укачивая ребенка и не спуская съ лица хозяйки страдальческаго взора, продолжала:
-- Когда покойница пани скончалась, я цѣлый годъ пробыла при паннѣ Плацидѣ, родственницѣ пани, а такъ какъ панна Плацида вотъ ужь четыре года, какъ замужемъ, панъ построилъ въ лѣсу домикъ моему брату и сдѣлалъ его лѣсникомъ! Я жила у брата: пьяница онъ и злой, невѣстка -- простая крестьянка, но пана всѣ боялись и мнѣ было хорошо.
-- Такъ чего-жь ты ушла отъ нихъ? Нужно было сидѣть въ хатѣ и работать съ родственниками.
-- Выгнали.
-- Это выгналъ?
-- Братъ.
-- А за что онъ тебя выгналъ? Лѣнтяйка, вѣроятно?
-- Нѣтъ. Только я ему была совсѣмъ безполезна. Жать не умѣю, огородовъ копать тоже, ни кушанья готовить, потомъ.... люди его за меня... преслѣдовали... и панъ пересталъ смотрѣть сквозь пальцы, какъ онъ деревья изъ господскаго лѣса продаетъ... Комиссаръ заявилъ ему, что прогонитъ его со службы, потому что онъ пьяница и воръ... Онъ тогда ко мнѣ придрался: "Розалія! такая-сякая! что мнѣ проку отъ тебя? Чего ты сидишь у меня на шеѣ и хлѣбъ ѣшь?" Ужь около года прошло съ того времени... я все выносила, терпѣла... Одинъ разъ онъ напился и такъ побилъ меня, что я начала кашлять и теперь еще все грудь болитъ и я все кашляю... А невѣстка говоритъ: "Иди ты отъ насъ! Онъ когда-нибудь тебя подъ пьяную руку совсѣмъ убьетъ и выйдетъ уголовщина". Я и пошла...
-- Ну, ну!-- сказала внимательно слушавшая хозяйка,-- что на бѣломъ свѣтѣ-то дѣлается! Дурно ты сдѣлала, нечего ужь грѣха таить, дурно! Да и братецъ-то твой... чтобъ его!.. какъ находилъ выгоду держать тебя, держалъ, а потому и выгналъ! Ну... Она колебалась минуту, но любопытство, наконецъ, превозмогло все.
Вопросъ этотъ произвелъ необыкновенное дѣйствіе на молодую женщину. Она вся вздрогнула, точно отъ электрическаго удара, вскочила съ мѣста, положила на лавку уснувшее дитя и порывистымъ движеніемъ сорвала съ головы платокъ.
-- А!-- крикнула она:-- чтобы ему каждая минута была горька также, какъ моя жизнь, чтобы онъ никогда не видѣлъ счастья! Пусть Господь Богъ не попомнитъ ему моей обиды! Пусть его счастье будетъ также велико, какъ мое несчастье! Пусть его собственное дитя пронзитъ ножомъ ему грудь! Пусть ангелы-хранители хранятъ его отъ такихъ мукъ, какъ мои! Чтобы ему каждая минута была также горька, какъ вся моя жизнь!
Слезы ручьями лились по ея разгорѣвшемуся лицу. Глаза ея горѣли, голосъ то дрожалъ страстью, то звучалъ горемъ и чувствомъ.
Хозяйка кивала головой на половину съ сочувствіемъ, на половину съ усмѣшкой.
-- Ты съ ума сходишь, милая,-- отозвалась она съ гнѣвною нотою въ голосѣ,-- проклинаешь и благословляешь... ненавидишь и любишь... сама не знаешь, что говоришь! Но что же потомъ было, а?
Розалія опустила глаза въ землю.
-- Женился.
Она нѣсколько успокоилась, сѣла на лавку и, укачивая на рукахъ ребенка, начала:
-- Онъ, можетъ быть, и не женился бы, да люди начали болтать, что онъ въ связи съ одной сосѣдней панной. Кто-то ему это прямо въ глаза и брякнулъ... Вышла цѣлая исторія: онъ вызвалъ на дуэль того, кто, о той паннѣ такія вещи говорилъ, и они стрѣлялись, отъ этого сплетни сдѣлались еще больше; онъ былъ раненъ въ руку, и какъ только выздоровѣлъ, присватался къ паннѣ и женился... Пану Сеницкому, своему большому пріятелю, онъ сказалъ: "Я не стерплю, чтобы черезъ меня женщина потеряла честь и уваженіе общества". Я тогда стояла подъ окномъ и слушала. Онъ ужь такой и есть, моя пани: добраго сердца и страшно гордый... и неудивительно, что взялъ панну и вознаградилъ ее за людскую клевету...
-- Это совсѣмъ другое дѣло,-- протянула она.-- Та барышня, какъ картина писаная, по-французски говоритъ, на фортепьянахъ играетъ... Какъ же мнѣ равняться съ ней?
Въ ея словахъ не было ни горечи, ни насмѣшки. Она говорила искренно.
Анастазія задумалась. Морщины на ея большомъ лбу двигались и образовывали складки при сильной мозговой работѣ.
-- Такъ-то такъ; это правда,-- черезъ минуту заговорила она.-- Барыня... говоритъ по-французски... что намъ равняться? Однако, если бы мой Лукашъ не спалъ, а слушалъ... Онъ, видишь ли, лѣнивецъ и обжора (не пьяница, сохрани Боже! только пиво пьетъ, а водки и ко рту не подноситъ, а что обжора, то обжора, и страшный лѣнивецъ, но умный, очень умный, такъ что люди ходятъ слушать, какъ онъ говоритъ... Такъ вотъ, еслибы онъ не спалъ теперь, то непремѣнно сказалъ бы: "Я кладбищенскій сторожъ; тотъ большой панъ, а я человѣкъ простой, тотъ умный и звѣзды считаетъ, а всѣ мы равны предъ Отцомъ нашимъ Всемогущимъ".
Обѣ замолчали. Розалія отозвалась первая.
-- Мнѣ бы только мальчика сбыть съ рукъ, тогда устроилась бы... къ мѣсту пошла.
-- Въ городъ?
-- Въ городъ ли, въ деревню ли,-- все равно, но съ ребенкомъ тяжело... не возьметъ никто.
-- Такъ вы оставьте ребенка у кого-нибудь на воспитаніи: будете платить за него, а сами служить.
-- Да у кого оставить? Въ городѣ я никого не знаю.
Анастазія задумалась.
-- Онъ окрещенъ?
-- Какже! Въ Тарговскомъ приходѣ. Метрику я взяла съ собой, люди говорили, что безъ нея его никто не приметъ.
Она повернулась къ хозяйкѣ и обняла ея колѣни своими руками.
-- Пани,-- умоляла она,-- отыщите мнѣ какое-нибудь мѣсто, хатку, гдѣ бы взяли ребенка и хоть немного подержали его. Я пойду въ службу и все свое жалованье отдавать буду, только оставлю себѣ на башмаки, да на тряпки какія-нибудь. Отыщите, ради Бога, порекомендуйте, помогите... сама я въ незнакомомъ городѣ, какъ въ лѣсу.
Анастазія долго молчала.
-- Пускай,-- заговорила она нерѣшительно,-- мальчикъ у насъ останется. Дѣтей у насъ нѣтъ; мы живемъ только двое, здѣсь, въ этой кладбищенской дырѣ, точно волки; богатства у насъ нѣтъ, ой, нѣтъ! потому что какъ западетъ лишній грошъ въ нашу хату, мой его сейчасъ и проѣстъ...
Розалія схватила и горячо цѣловала ея руки. Однако, протекло много времени, прежде чѣмъ онѣ окончательно сговорились. Анастазія колебалась. Она хотѣла и не хотѣла, обѣщала и отказывала.
-- Хорошо бы было имѣть какую-нибудь отраду въ нашемъ нищенскомъ житьѣ, а иногда и смѣхъ дѣтскій услыхать. Мы тутъ только и слышимъ, что трезвонъ, погребальныя пѣсни и рыданія, только и видимъ, что могилы... оттого-то, можетъ быть, мой Лукашъ такъ и любитъ веселиться... а моей утѣхою былъ бы этотъ мальчикъ... сама я бездѣтна.
Черезъ минуту, пристально глядя на Розалію, она спросила:
-- А какъ ты намъ давать нечего не будешь? Пойдешь куда-нибудь на край свѣта -- ищи вѣтра въ полѣ!... А намъ нечѣмъ лишній ротъ кормить, нечѣмъ, нечѣмъ...
Она сердилась; видно было, въ какой гнѣвъ придетъ она, если ребенка придется, дѣйствительно, кормить задаромъ. Розалія клялась сдержать слово и цѣловала ея руки.
Послѣ длиннаго разговора, Анастазія взяла въ руки спящаго ребенка и, глядя на него, заговорила:
-- Всемогущей Господь -- да будетъ воля Его!-- не далъ мнѣ счастья... Я изъ шляхетскаго рода, шляхтяцкой родилась... была когда-то здоровая дѣвка, за меня многіе сватались, и я вотъ только Лукаша полюбила... Почему? Богъ знаетъ! Побѣдилъ мое сердце умными своими рѣчами, а, можетъ быть, и чернымъ сюртукомъ, который носилъ, потому что былъ лакеемъ въ сосѣднемъ дворѣ. Противъ воли родителей и цѣлой семьи пошла я за него, а тутъ трахъ! и спала на насъ кара Божья за непослушаніе. Мѣсто онъ потерялъ... потащились въ городъ. Въ городѣ, какъ въ городѣ... какъ былъ то на мѣстѣ, то безъ мѣста, а жить съ грошемъ на мостовой тяжко. Я тогда мыла и катала бѣлье, нанималась на самыя тяжкія работы, даже воду таскала ведрами, какъ случится. А тутъ, случилось разъ, онъ захворалъ, всталъ послѣ болѣзни, а службы нѣтъ... не нашелъ. Господа говорили, что онъ старъ, неказистъ. Когда онъ остался безъ мѣста, его сначала ни въ хатѣ не удержишь, ни къ работѣ не приспособишь... привыкъ жить на лакейскомъ хлѣбѣ. Тогда я и взяла его въ ежовыя рукавицы... бранила неустанно, била, если упрется... отправляла пилить дрова и копать огороды, и, ничего, по милости Божіей, не запилъ, а какъ былъ разумнымъ и тихимъ человѣкомъ, такъ и остался. Потомъ очистилось вотъ это мѣсто, "на могилкахъ". Хата, кусокъ огорода и кой-какія деньжонки отъ родственниковъ тѣхъ, что погребены здѣсь... Двѣнадцать лѣтъ сидимъ уже здѣсь, а кто знаетъ, долго ли удержимся еще? Злые люди интригуютъ, а въ особенности Ежевичъ зарится на это мѣсто. Ксендзъ-деканъ говоритъ, что непристойно и грѣшно, если у кладбищенскаго сторожа бываютъ пирушки. А мой безъ этого, какъ рыба безъ воды; какъ только заведется грошъ въ карманѣ, сейчасъ созоветъ гостей и пируетъ... Что я съ ними-сдѣлаю? Ужь и силъ нѣтъ кричать и бить-то его жаль! А какъ выгонятъ отсюда? Господи ты Боже мой! Прямёхонько на паперть и пойдемъ. Онъ слабый, хилый, ни къ какой работѣ неспособный, а мнѣ ужь пятьдесятъ съ лишнимъ стукнуло... И измучена же я! Ты думаешь, это ничего при покойникахъ жить?... Покойники-то своею смертью живыхъ заражаютъ... У обоихъ насъ здоровья на грошъ нѣту... Я какъ будто на видъ кажусь толстою и сильною, но ни въ рукахъ, ни въ ногахъ у меня ни капельки силы нѣту, а въ груди что-то такое, что часомъ еле дышу...
Она и вправду задыхалась отъ длинной рѣчи и должна была долго молчать, чтобы собраться съ силами. Опытный глазъ сразу увидалъ бы, что она страдаетъ астмой. Въ то же время, она была и болтлива. Отдохнувъ, она продолжала:
-- И характеръ мой не тотъ, какъ прежде. Вмѣстѣ съ горемъ и злость въ душу вступила. Прежде, бывало, что бы ни случилось, все молчишь и сносишь, а когда хорошее что случится, то такъ смѣешься и распѣваешь, что отъ родительской хаты мой голосъ и на огородѣ, и въ полѣ былъ слышенъ... Ой, огороды, и поля, и лѣса шумящіе, и потокъ тотъ чистый, что плыветъ по зеленому лугу! Такъ между ними прошла молодость... старость проходитъ между могилами!...
Маленькіе ея глаза увлажились, пухлыя, но болѣзненныя щеки задрожали, голова упала на грудь.
-- Теперь я такая злая,-- вновь заговорила она,-- что въ злости готова человѣка убить. Что въ рукахъ держу, тѣмъ и пущу въ голову... Ужь я и раскаиваюсь въ этомъ и каждый день у Господа Бога прошу, чтобы онъ мнѣ послалъ терпѣніе и кротость. Нѣтъ и нѣтъ. Что-то вступило въ меня, и то не сразу. Вступало, вступало и завладѣло всею. А въ особенности нечистый смущаетъ меня, какъ подумаю, что со мной и Лукашемъ будетъ, если насъ протурятъ отсюда... Нѣтъ, придется намъ прожить наши послѣдніе годы у паперти и умереть гдѣ-нибудь подъ заборомъ... Уфъ!
Она задрожала всѣмъ тѣломъ и, обхвативши обѣими руками голову, съ которой спадали въ безпорядкѣ сѣдѣющіе волосы, раскачивала изъ стороны въ сторону свою толстую, закутанную въ кафтанъ, фигуру.
На утро, о восходѣ солнца, въ жилищѣ кладбищенскаго сторожа не было уже пришедшей женщины. Едва наканунѣ начало разсвѣтать, она поднялась, поговорила минуту съ Анастазіей, оставила ей нѣсколько денегъ и, поцѣловавъ ея руку выбѣжала. Это была женщина лѣтъ двадцати съ чѣмъ-нибудь, красивая, съ цыганскимъ цвѣтомъ лица и черными, какъ ночь, глазами. Она шла къ городу, начинавшему пробуждаться, не такъ какъ вчера,-- подъ бременемъ тяжести и медленно,-- но быстро и смѣло. Было видно, что эта тяжесть спала съ нея, тяжесть непосильная, или, можетъ быть, нежелательная. Ни въ выраженіи лица, ни въ глазахъ ея уже не было ни стыда, ни тревоги. Только лобъ, покрытый слегка складками, свидѣтельствовалъ о прожитой, до сихъ поръ тлѣющей въ глубинѣ сердца горести. Но изъ-подъ этихъ развалинъ поднимались, очевидно, какія-то новыя надежды, жажда жизни, любопытство будущаго. Въ старательно вычищенной и кое-гдѣ украшенной пестрыми лоскутками одеждѣ, она скорѣе бѣжала, чѣмъ шла, и, наконецъ, вошла въ этотъ сосудъ изъ грязнаго стекла, гдѣ масса, составляющая городъ, начинала проясняться, говорить, стонать своими колоколами и блестѣть окнами, горящими пурпурами и золотомъ при лучахъ восходящаго солнца. Она вошла въ этотъ сосудъ и исчезла, какъ песчинка, увлеченная движеніемъ песочныхъ часовъ.
Въ то же самое время, Лукашъ, кладбищенскій сторожъ, послѣ короткаго разговора съ женой, приблизился къ маленькому окошку, оправленному въ полусгнившую раму, развернулъ смятый листъ бумаги и не безъ труда, по складамъ, прочелъ:
"Лѣта 18... въ приходской тарговской церкви окрещенъ младенецъ мужскаго пола, рожденный отъ Розаліи Клиновой, крестьянки, и неизвѣстнаго отца. Имя ему дано Сильвестръ".
II.
Первая сцена, которую Сильвекъ впослѣдствіи ясно и обстоятельно помнилъ, была слѣдующая:
Въ одно весеннее утро онъ проснулся посреди кладбища на большой наклонной плитѣ бѣлаго мрамора. Босыя ноги опирались о выпуклые мраморные цвѣты, украшающіе памятникъ, а голова покоилась на таблицѣ съ эпитафіей. Разсвѣтало. Воздухъ былъ прозраченъ, блѣдно-синяго цвѣта. Сѣрыя кладбищенскія деревья и бѣлые памятники были молчаливы и неподвижны. Только иногда, внизу, тихо всплескивала рѣка, да отъ времени до времени пробѣгалъ холодный вѣтеръ, всколыхивалъ вѣтки деревьевъ и утихалъ... все вновь возвращалось къ полной тишинѣ и неподвижности.
Холодъ разбудилъ Сильвека; онъ потянулся, зѣвнулъ и закинулъ полунагія руки за голову съ цѣлою копною черныхъ, кудрявыхъ волосъ. Съ поднятымъ къ небу лицомъ онъ слѣдилъ за маленькими облачками: вотъ изъ синеватыхъ они стали желтоватыми, вотъ слегка позлащенный дымъ началъ складываться въ различныя фигуры подъ сводомъ, все болѣе синѣющимъ. Его забавляла. эта воздушная игра красокъ и линій; онъ присматривался внимательно и весело. По блѣднымъ, тонкимъ губамъ пробѣгала улыбка, маленькія босыя ноги выбивали тактъ на холодной и твердой мраморцой плитѣ. Вдругъ, почти надъ самой его головой, пролетѣла сѣрая птичка, юркнула въ вѣтви плакучей березы, зашуршала ими и сѣла на одну изъ нихъ такъ, что молодые листья коснулись лба мальчика и облили его крупными каплями росы. Сильвекъ громко разсмѣялся. Въ ту же минуту, на краю горизонта выплылъ огромный огненный дискъ солнца. Цѣлый дождь раскаленныхъ искръ брызнулъ между кладбищенскими деревьями. По темнымъ могиламъ, по бѣлымъ памятникамъ поплыли золотыя и розовыя струйки, и цѣлая волна свѣта подкатилась къ подножію плакучихъ березъ, объяла мраморную плиту и лежащаго ребенка, который улыбался висящей надъ его головой на серебрянной вѣткѣ птицѣ. Это была минута невыразимаго восторга для Сильвека. Прежде всего его иззябшіе отъ ночнаго холода и мрамора маленькіе члены насквозь проникались живительнымъ солнечнымъ тепломъ. Собственно говоря, ему ужь не въ первый разъ приходилось засыпать подъ открытымъ небомъ на каменной постели, но при какихъ условіяхъ происходило его пробужденіе, онъ до сихъ поръ не зналъ. У него еще не было яснаго воспоминанія о прошедшемъ. Теперь, въ первый разъ онъ почувствовалъ присутствіе тѣла, отогрѣвающагося послѣ долгаго холода, и почувствовалъ съ силою, свойственной страстной натурѣ. Онъ вытянулся во весь ростъ, протянулъ ноги за гирлянду мраморныхъ розъ, которая шла вѣнкомъ по краямъ плиты, и широко раскинулъ худыя, точно изъ темной бронзы, руки. Однако, кромѣ чисто физическаго наслажденія, онъ испытывалъ нѣчто другое, что было ему какъ будто знакомо раньше, но что только теперь является для него сознательнымъ, что онъ могъ бы назвать, хотя вовсе не думалъ о названіи. Это былъ восторгъ, восхищеніе. Первая вибрація той струны, которою не каждый организмъ и не въ равной степени обладаетъ, началась въ моментъ, когда Сильвекъ наблюдалъ, какъ синяя предразсвѣтная мгла сгущается въ желтыя, золотистыя, пурпуровыя облачка. Теперь, при солнечномъ освѣщеніи, предъ нимъ развернулась картина съ громаднымъ количествомъ деталей,-- картина, которую мать-природа рисуетъ во всякомъ уголкѣ своего царства. Кладбище являлось заколдованнымъ мѣстомъ, по края наполненнымъ прелестью и кипящимъ жизнью. Сильвекъ не различалъ подробностей картины и не останавливался ни на одной изъ нихъ. Онъ смотрѣлъ на все. Смотрѣлъ сначала съ улыбкой, потому со вниманіемъ; какъ другія дѣти въ его года забавляются блестящими погремушками, такъ онъ забавлялся прелестью природы. Глядя на идущія надъ нимъ облака, онъ вытягивалъ руки кверху и на половину со смѣхомъ, на половину съ гнѣвомъ шепталъ: "Убѣгаютъ! убѣгаютъ! убѣгаютъ!" Самымъ тонкимъ чувствомъ его былъ слухъ. Когда въ первый разъ поверхъ глухаго шума утра всплыла и потекла грустная мелодія городскихъ колоколовъ, Сильвекъ вскочилъ, сѣлъ, оперся локтемъ о колѣно, положилъ голову на ладонь и началъ слушать. Плывущая по воздуху мелодія возбуждала въ его полунагой груди цѣлую гамму ощущеній, совершенно непонятныхъ, но наполнявшихъ его и болью, и восторгомъ. Въ этомъ чувствѣ опытный психологъ различилъ бы два элемента: грусти и гнѣва. Отчего Сильвекъ грустилъ, на что гнѣвался? Онъ самъ даже не зналъ, что груститъ и гнѣвается, а если бы догадался, то не съумѣлъ бы указать на причину своей грусти, на предметъ гнѣва. Но, все-таки, чувство, возбуждаемое въ немъ мелодіею колоколовъ, не было ничѣмъ инымъ, какъ только грустью и гнѣвомъ. Онъ заслушался, нахмурился и жалобно вздохнулъ: "Ой. Боже мой, Боже!" Но когда зазвонили сильнѣе, когда вѣтеръ подулъ въ сторону кладбища и ударилъ цѣлымъ летучимъ аккордомъ, Сильвекъ приподнялъ голову, сжалъ обѣ руки и, потрясая ими въ воздухѣ, крикнулъ: "А, чтобы васъ черти побрали, чтобы земля подъ вами разступилась! Провалиться бы вамъ!" Черныя брови его слились подъ бронзовымъ лбомъ, глаза метали искры.
Въ это время послышался крикъ громкій, гнѣвный. Кричала женщина.
-- Сильвекъ! Сильвекъ! Сильвекъ!
Углубленный въ воздушную музыку, занятый своими наблюденіями, Сильвекъ не слыхалъ зова.
-- Сильвекъ! Сильвекъ! Сильвекъ!-- все раздавался крикъ. Вотъ онъ ближе и ближе, и, наконецъ, мальчикъ очутился въ твердыхъ и сильныхъ рукахъ, которыя стиснули его какъ желѣзные обручи и унесли съ мраморной плиты. Надъ его лицомъ наклонилось женское лицо, большое, желтое, съ маленькими, глубокими, блестящими злобою глазами. На морщинистый лобъ изъ-подъ грязнаго платка падала прядь сѣрыхъ волосъ. Ласковый шумъ деревьевъ и меланхолическая музыка колоколовъ заглушили въ ушахъ у Сильвека градъ брани и ругательствъ.
-- Молоко! молоко!-- кричала женщина,-- гдѣ молоко, что я вчера поставила въ горшкѣ за печкой? Вылакалъ его, воришка, негодяй, подкидышъ ты эдакій! До дна, до остатка, до капли вылакалъ молоко! А намъ теперь постную пищу ѣсть и даже и той приправы, что я на послѣдній грошъ купила, нѣту! Подожди! Вотъ только притащу тебя домой! Будетъ тебѣ молоко!
Ея пальцы впивались въ тѣло Сильвека, изъ задыхающейся груди вырывалась хриплое дыханіе, лицо горѣло. Несмотря на то, что она почти задыхалась, ребенка не выпускала и шла съ нимъ стежками кладбища, минуя могилы.
Въ избѣ горѣлъ огонь въ печкѣ; близъ нея лежала полѣнница неровно нарубленныхъ дровъ. Анастазія вошла въ избу, поставила Сильвека на земь и упала на скамью, тяжко и глубоко дыша. Не имѣя возможности нѣкоторое время ни дышать, ни двигаться, она свирѣпо поглядывала горящими глазами на мальчика, который присѣлъ на земь, подперъ подбородокъ ладонями и безсмысленно поглядывалъ на огонь. Женщина отдохнула немного, вскочила съ лавки, схватила Сильвека и поставила его на колѣни на полѣнницѣ.
-- Стой,-- крикнула она,-- стой тутъ цѣлый день, до вечера! Встать не позволю и ѣсть не дамъ! Пусть тебѣ полѣнья ноги поломаютъ! Съ голоду пропади!
Сильвекъ покорился не вслѣдствіе сознанія своей вины, а изъ боязни, смѣшанной съ глухой злобой. Еслибъ Анастазія захотѣла его убить теперь, то онъ и тогда не сказалъ бы ни слова. Отворачивая голову, онъ упорно смотрѣлъ въ огонь; это его, наконецъ, начало занимать. Но дѣло продолжалось недолго. Шаткій пьедесталъ подъ ребенкомъ, облитымъ горячимъ свѣтомъ пламени, началъ расшатываться. Полѣнья раздвигались. Ничего не говоря, не спуская глазъ съ огня, Сильвекъ старался сохранить равновѣсіе. Платье его было прорвано; острыя щепки безпрепятственно проникали въ тѣло. Вдругъ все рухнуло, полѣнья распались въ разныя стороны и Сильвекъ упалъ прямо лицомъ.
-- О, чтобъ тебѣ сквозь землю провалиться,-- крикнула Анастазія,-- поднимайся сейчасъ и становись вновь!
Онъ поднялся и сталъ опять. Нѣсколько капель крови показалось на пораненномъ вискѣ. Его колѣни, опирающіяся на острый край полѣна, дрожали; на поблѣднѣвшемъ, понуромъ лицѣ виднѣлась мука. Подъ окнами дома раздались поспѣшныя шаги и въ избу вошелъ сухой и сгорбленный старикъ съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ и остаткомъ рыжеватыхъ, съ просѣдью волосъ, торчащихъ на полу-лысой головѣ. Громко отпирая двери, онъ воскликнулъ:
-- Съ покойникомъ, Настя, съ покойникомъ!
-- Съ покойникомъ? А ты почемъ знаешь? Не врешь?
-- Вотъ тебѣ на! А зачѣмъ бы я сталъ обманывать и тебя, и себя? Какъ ударили въ колоколъ, я побѣжалъ въ городъ и столкнулся съ Амброзомъ. Ночной сторожъ знаетъ все, что по волѣ Божіей дѣлалось съ людьми ночью. Умеръ кто-нибудь? спрашиваю.-- А ты оглохъ, что ли? говоритъ. Слышишь звонятъ.-- А гдѣ смерть прошла?-- Склеповой улицей, говорятъ, зашла въ богатый каменный домъ и подкосила купца. Когда онъ кончался, я подъ его окнами заставилъ играть мою трещетку, а онъ, должно быть, думалъ, что это смерть надъ его ухомъ костями погромыхиваетъ! Ха, ха, ха!
Лукашъ долго и весело смѣялся остротѣ своего пріятеля, ночнаго сторожа.
-- Да, будетъ пожива, Настя, будетъ... и хорошая! Покойный оставилъ жену и дѣтей, взрослыхъ уже. Посмотри только, какъ начнется рытье могилы, постановка памятника!... А безъ кладбищенскаго сторожа ничего не обойдется, ничего, ничего! Меня обо всемъ должны просить, потому что я тутъ господинъ... Это мое удѣльное царство, моя аренда, моя казна...
И старикъ, взявшись за бока, пустился въ плясъ и запѣлъпритопывая дырявыми сапогами:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же царствуетъ она,
Пусть гремитъ своей трещеткой...
Вдругъ его взоръ упалъ на ребенка, все остающагося въ прежнемъ положеніи. Лукашъ остановился и пересталъ пѣть
-- А это что такое? За что ты его, Настя, поставила на колѣни? И на обрубкѣ! Ай, ай! отличная подушка! Такъ и кости поломать можно! Что ты надѣлалъ, бездѣльникъ? А? Можетъ быть, дерзко отвѣчалъ своей пріемной матери и благодѣтельницѣ, или, какъ намедни, повытаскалъ изъ печки картофель и съѣлъ? Ха, ха, ха! Ловкій изъ тебя выйдетъ плутъ!
-- Смѣйся, смѣйся еще!-- заворчала Анастазія, но ужь съ меньшимъ озлобленіемъ,-- тебѣ все смѣхъ, а мнѣ только горе и заботы! Молоко выпилъ,-- понимаешь ты?-- все вытянулъ изъ крынки! Еще вчера выпилъ и убѣжалъ изъ хаты ночевать на могилкахъ. Неравно, когда-нибудь и околѣетъ тамъ, и намъ же его хоронить придется.
-- Молоко выпилъ!-- протяжно повторилъ Лукашъ, -- а, а, молоко выпилъ изъ крынки! Значитъ укралъ, снова укралъ! Тогда картофель, вчера молоко! Нехорошо, очень нехорошо, Оильвекъ! Божья заповѣдь: не укради! Я, вѣдь, тебя научилъ 10-ти заповѣдямъ! Ну, въ наказаніе повтори ихъ! Азъ есмь Господь Богъ твой... Ну, говори дальше...
-- Азъ есмь Господь Богъ твой и не будутъ тебѣ...-- зачастилъ дрожащій, дѣтскій, тоненькій голосокъ. Отъ долгаго и неудобнаго стоянья, колѣни Сильвека почти онѣмѣли, щека, раненная щепкой, болѣла... Прежній стоицизмъ его началъ быстро таять, глаза наполнились слезами. Лукашъ съ скрещенными руками сталъ передъ нимъ и самымъ грознымъ тономъ, на какой только былъ способенъ его жидкій голосъ, повторялъ:
-- Ну, говори дальше.
Сильвекъ читалъ десять заповѣдей такъ, какъ будто бы, вслѣдъ за окончаніемъ ихъ, долженъ придти конецъ его муки. На словахъ: не укради! Лукашъ остановилъ его.
-- А! вотъ видишь, -- не укради! Всемогущій Господь, Творецъ нашъ, сказалъ Моисею на Синайской горѣ: не укради! А ты укралъ молоко... Для чего ты укралъ? Почему согрѣшилъ?
Глаза ребенка сразу высохли и блеснули вовсе ужь не дѣтскимъ огнемъ.
-- Я былъ голоденъ!-- крикнулъ онъ.
Руки Лукаша, протянутыя, съ выразительнымъ жестомъ, упали... голова грустно опустилась на грудь. Онъ замолчалъ на минуту.
-- Былъ голоденъ! Укралъ только потому, что былъ голоденъ! Настя, вѣдь, это резонно! Голодъ -- вещь скверная... Когда брюхо пусто, то и въ голову начинаютъ залѣзать разныя дурныя мысли... Я ужь это отлично знаю на практикѣ! Хо, хо! Боже мой! сколько разъ бывалъ я голоденъ во время своего земнаго странствованія.
-- А, все-таки, воромъ не былъ, хотя и голодалъ,-- отозвалась Анастазія, оставляя мѣшать въ горшкѣ. Лукашъ ничего не отвѣчалъ. Сѣдыя брови его нахмурились, глаза опустились внизъ, а клочекъ взъерошенныхъ волосъ теперь казался еще болѣе взъерошеннымъ. Долго молчалъ онъ, наконецъ, сразу поднялъ голову и выпрямился.
-- Настя!-- сказалъ онъ,-- прости ты этому негодяю его вину! И остави намъ долги наши, яко же и мы... Пусть встанетъ себѣ и сядетъ по-человѣчески! Голоденъ былъ... ну, и укралъ.
Анастазія все это время возилась около печки со своими горшками. Перспектива ли хорошаго заработка благопріятно подѣйствовала на расположенія ея духа, или гнѣвъ ея излился въ первыя же минуты, она равнодушно взглянула въ сторону Сильвека и разрѣшила ему встать.
Сильвекъ тяжело поднялся, но тотчасъ же и опустился на земь, у печки. Пораненныя и наболѣвшія ноги не въ состояніи были удержать маленькаго туловища.
Анастазія налила двѣ миски крупяной каши съ картофелемъ и легкими признаками солонины, поставила ихъ на столъ, затѣмъ наполнила до верху меньшую миску и подсунула ее къ печкѣ, поближе къ Сильвеку.
Она принялась было за ложку, но потомъ обратилась къ мальчику, жадно поглощавшему неприхотливую пищу:
-- Можетъ, тебѣ еще положить картофелю?... А?... Картофелю хочешь?
Не дожидаясь отвѣта, она встала, зачерпнула изъ горшка и выложила нѣсколько картофелинъ въ миску Сильвека.
-- Коли есть, то и тебѣ даютъ,-- пробормотала она,-- а если всѣ голодаютъ, голодай и ты! Что тутъ много разговаривать! У насъ такъ: одинъ день всего много, другой -- ничего нѣтъ! Я, что ли, тутъ виновата?
Она смочила холодной водой какую-то тряпочку и обмыла оцарапанную щеку Сильвека. И теперь, при ласковомъ, нѣжномъ прикосновеніи большой, грубой руки, мальчикъ оставался такимъ же равнодушнымъ, безучастнымъ, какъ и раньше, когда тѣ же самыя руки стискивали его, какъ клещами, и, наконецъ, бросили на кучу дровъ. Сильвекъ принялъ обычную свою позу, оперся локтями на колѣна, закрылъ лицо ладонями и началъ покачиваться вправо и влѣво, иногда жалобно вздыхая: "ой, Боже ты мой, Боже!" Таково было первое ясное воспоминаніе Сильвека.
Въ то время ему было пятъ лѣтъ.
Вскорѣ произошло событіе, оставившее болѣе твердые слѣды въ его памяти.
То было въ снѣжный, зимній вечеръ, на другой день послѣ похоронъ одного богатаго жителя города.
У Лукаша были деньги; устраивался балъ. При свѣтѣ одной сальной свѣчки, горящей на столѣ, и яркаго огня въ печкѣ, на скамьяхъ и табуретахъ сидѣло нѣсколько мужчинъ, съ загорѣлыми лицами, въ оборванныхъ, грязныхъ одеждахъ; всѣ пили пиво и закусывали чернымъ хлѣбомъ и твердымъ сыромъ. У печки Анастазія, злая и печальная, какою бывала обыкновенно во время пиршествъ мужа, мѣсила муку на галушки и жарила солонину на таганѣ. За столомъ велась оживленная, но приличная бесѣда: у Лукаша люди ѣли и пили, но никогда не напивались. Зтаго не дозволяло близкое присутствіе кладбища, всегда возбуждающаго нѣкоторый страхъ и уваженіе, не дозволяло самое положеніе кладбищенская сторожа, состоящаго подъ контролемъ церковныхъ властей, а прежде всего не допускала Анастазія, которая при одномъ намекѣ на водку обошлась бы и съ гостями, и съ мужемъ со свойственной ей безцеремонностью. Наконецъ, жители убогой части города, отдѣленной отъ кладбища только небольшимъ выгономъ, совершенно искренно утверждали, что посѣщаютъ кладбищенскаго сторожа не столько ради ожидающаго ихъ угощенія, сколько для удовольствія насладиться умными рѣчами хозяина. А Лукашъ порядочно изъѣздилъ на своемъ вѣку, много любопытныхъ вещей видѣлъ, умѣлъ пѣть пѣсни, и даже сочинить ихъ. Въ его замѣчаніяхъ, въ его пѣсняхъ было нѣчто, что льстило самолюбію и будило затаенныя стремленія такихъ людей, какъ угрюмый, бородатый Амброзъ, ночной сторожъ; старый и сѣдой Якубъ, бывшій плотникъ, нынѣ пильщикъ; блѣдный, высокій Антосекъ, работникъ огородника; Янекъ, каменщикъ, вѣчно сидящій безъ работы, и т. п. Въ городѣ съ ними всякое бывало, но тутъ они были трезвы и только отъ времени до времени какая-нибудь шутка или пѣсня хозяина вызывала залпы веселаго хохота.
Въ одну изъ такихъ-то минутъ общаго веселья, двери отворились и на порогѣ показался человѣкъ, никому изъ присутствующихъ незнакомый. Это былъ низенькій, худой человѣчекъ, въ бараньемъ полушубкѣ, толстыхъ, высокихъ по колѣна сапогахъ и бараньей же шапкѣ. За плечами у него виднѣлась большая котомка, а въ рукахъ продолговатый футляръ, старательно закутанный въ клеенку.
-- Покой этому дому!-- сказалъ онъ на порогѣ.
Всѣ повернулись къ нему лицомъ.
-- Покой простымъ и добрымъ людямъ, веселящимся въ невинности сердецъ своихъ!-- прибавилъ еще пришедшій.
-- Благодаримъ!-- отвѣтили два голоса, а Лукашъ крикнулъ:
-- Просимъ путника въ хату, просимъ! На дворѣ морозъ и вьюга. Войдите и отогрѣйтесь!
Анастазія, съ чумичкой въ рукѣ, пожирала глазами и пришельца, который, къ ея великому неудовольствію, увеличивалъ число тѣхъ, кого она называла "прихлебателями", и своего мужа, пригласившаго гостя.
-- Благодарю васъ, гостепріимный и добрый человѣкъ,-- отвѣтилъ путникъ, входя въ комнату,-- я могъ бы пойти и въ городъ заночевать... но увидалъ веселый огонь въ вашихъ окнахъ, услыхалъ ваши веселые голоса и меня потянуло къ вамъ.
Онъ снялъ свою котомку, поставилъ на лавку продолговатый футляръ и, отряхнувъ съ себя снѣгъ, приблизился къ столу.
Трудно было сказать, молодъ ли онъ или старъ. Волосы его были свѣтлые, точно ленъ, высокій бѣлый лобъ изборожденъ сѣтью мелкихъ морщинокъ, глаза голубые, темносафироваго цвѣта, съ невыразимо добрымъ, ласковымъ взглядомъ. Наконецъ, лицо, блѣдное, безъ признаковъ растительности, казалось и молодымъ, и старымъ въ одно и то же время.
-- Я Шимонъ Кенпа {Въ данномъ случаѣ П въ фамиліи Кенпа произносится въ носъ, какъ французское n.}, деревенскій учитель по призванію. Мнѣ нѣтъ надобности утаивать передъ кѣмъ-нибудь мое имя. Ничего дурнаго я никогда и никому не сдѣлалъ; напротивъ, стремлюсь, по мѣръ моихъ силъ, служить человѣчеству, въ особенности тѣмъ изъ его членовъ, которые проводятъ жизнь въ простотѣ, незнаніи и незаслуженныхъ мученіяхъ. Я люблю человѣчество, но преимущественно люблю униженныхъ, оскорбленныхъ и обиженныхъ. Люблю и васъ, братья мои, хотя въ первый разъ сталкиваюсь съ вами. Позвольте мнѣ присоединиться къ вашему кружку; я не замараю его ни словомъ, ни дѣломъ.
Всѣ присутствующіе слушали, разинувъ ротъ, даже Анастазія и та что-то проворчала одобрительное.
-- Какъ говоритъ! Точно но книжкѣ читаетъ!
Вылѣзъ и Сильвекъ изъ какого-то темнаго угла, въ которомъ дотолѣ невидимо присутствовалъ, перешелъ въ другой уголъ, поближе къ столу, и жадно устремилъ свои черные, огненные, быстрые глаза на новаго гостя.
Лукашъ пришелъ въ полнѣйшій восторгъ. Появился новый человѣкъ -- товарищъ по кружкѣ и по бесѣдѣ, и въ добавокъ человѣкъ разсудительный и краснорѣчивый. Гости раздѣляли вполнѣ чувство хозяина: умная рѣчь среди нихъ высоко цѣнилась.
Всѣ поспѣшно подвинулись и дали мѣсто вновь прибывшему. Тотъ сѣлъ, и хозяинъ, еле сдерживая свое любопытство, началъ его разспрашивать:
-- Откуда Богъ несетъ? Издалека навѣрно?
-- Нельзя сказать, чтобъ издалека; для меня, привыкшаго къ пѣшимъ путешествіямъ, пройти пятнадцать миль, оглядывая окружности, удивляясь всюду разсѣянными прелестями природы, заходя подъ скромныя кровли, чтобы подѣлиться съ простыми и добрыми людьми хлѣбомъ и бесѣдой -- одно наслажденіе и наука. Да, наука, потому что, братья мои, учиться мы должны всѣ и всегда, учиться всему, а въ особенности любви, той взаимной любви, которая все понимаетъ, все прощаетъ, всѣмъ дѣлится и когда-нибудь обратитъ въ рай всю землю.
Онъ замолчалъ. Голубые глаза его засверкали, на губахъ появилась восторженная улыбка. Кто-то вздохнулъ глубоко и протяжно, какъ вздыхаютъ въ церкви послѣ цвѣтистой проповѣди ксендза. Лукашъ моргалъ отъ великаго удовольствія.
-- Такъ-то такъ,-- заговорилъ онъ,-- когда-нибудь, можетъ быть, и лучше будетъ на свѣтѣ, а теперь нужно употреблять всѣ усилія, чтобы прогонять горе и тоску, кружкой и веселой пѣсней. Когда Христосъ появится на облакахъ и раздѣлитъ людей на овецъ и козлищъ, кто знаетъ, куда мы попадемъ? Что сегодня, то наше.
-- Козлища,-- отвѣтилъ Кенпа, -- это богатые себялюбцы, люди съ затвердѣлыми сердцами, тѣ, которые не только ничего не дѣлаютъ для приближенія минуты воцаренія царства небеснаго на землѣ, но, напротивъ, еще отдаляютъ ее своими грѣхами и излишествами. Овцы, братья, мы, то-есть избранные и благословенные: это вы -- трудящіеся въ потѣ лица своего, несущіе крестъ свой со смиреніемъ; вы -- съ чистыми сердцами, да я, который своимъ сердцемъ почувствовалъ, что великая минута будущаго близка и проповѣдую это малымъ, дабы они, узнавъ про то, съ умомъ бы шли къ нему на встрѣчу.
Онъ приложилъ руку къ сердцу. Лицо его сіяло гордой радостью. Слушатели были взволнованы потокомъ словъ, которыя казались имъ и привлекательными, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, удивляли ихъ. Какъ бы для облегченія, Антосекъ, рабочій огородника, проведшій молодые годы въ деревнѣ, спросилъ:
-- А каковъ урожай въ деревняхъ, панъ путникъ? Хороши ли зеленя показались осенью? А то этою зимою хлѣбъ вздорожалъ. Говорятъ, что въ прошломъ году жито погнило подъ ранними снѣгами; какъ бы того же не случилось и въ нынѣшнемъ.
-- Урожай, -- отвѣтилъ Кенпа,-- кажется, будетъ не такъ плохъ, какъ въ прошломъ году. Зеленя были хороши, снѣгъ пошелъ во время, упалъ на замерзшую землю... и гдѣ хорошее хозяйство, тамъ и хлѣба будетъ вдосталь. Жаль только, что хозяйства-то не вездѣ хороши, дурныхъ даже больше, чѣмъ хорошихъ. Люди не покорили еще всѣхъ силъ природы, не овладѣли еще всѣми ея богатствами; наконецъ, обрабатывать поле -- трудъ не легкій, хотя и онъ со временемъ будетъ снятъ съ людскихъ плечъ.
-- Какъ!-- воскликнулъ Лукашъ, который весь обратился въ слухъ.-- какъ! Люди не будутъ обрабатывать землю? Ни пахать, ни сѣять, ни жать? Какъ же это... само собой...
-- Не само собой, добрый человѣкъ, но при помощи машинъ, которыя будутъ придуманы сердцами, горящими любовью къ ближнимъ. Машины все будутъ дѣлать... начало мы уже видимъ, но конецъ далекъ еще, далекъ... При концѣ дѣла земной шаръ будетъ представлять видъ сада -- нивы съ роскошными хлѣбами, деревья, гнущіяся подъ тяжестью плодовъ, цвѣты райской красоты и благоуханія... Пустынь, безплодныхъ песковъ, болотъ на всей поверхности земли не останется ни пяди. Нигдѣ не будетъ также ни жаровъ, ни морозовъ, ни снѣговъ, ни проливныхъ дождей и засухи, -- надо всей землей воцарится вѣчное тепло, умѣряемое теплыми вѣтрами и живительною влагой чистыхъ, какъ кристалъ, источниковъ, которые серебристою сѣтью опояшутъ нивы, цвѣтники и бѣлыя фермы, -- тихія пристанища любви, добродѣтели и покоя.
Теперь восторгъ слушателей достигъ высшаго предѣла. Передъ ихъ глазами разстилалась картина, сверкающая самыми привлекательными красками. Въ особенности имъ понравились бѣлые домики, стоящіе среди фруктовыхъ деревьевъ.
-- Простите за безпокойство,-- тихимъ и глубоко-почтительнымъ голодомъ спросилъ Амброзъ, ночной стражъ, -- какъ же это... неужели все... машины могутъ сдѣлать?
-- Все это, братья мои, совершитъ любовь, которая, поселившись въ сердцахъ людей, творитъ чудеса.
-- Эхъ!-- крякнулъ старый Якубъ,-- еслибъ эта любовь поскорѣй поселилась въ людскія сердца! Тогда ужь ненужно было бы таскать пилу на старой спинѣ и по цѣлымъ днямъ торчать на площадяхъ въ ожиданіи работы. Но, панъ мой, Господь Іисусъ Христосъ давно уже завѣщалъ людямъ, чтобы они любили другъ друга, однако, они не слушаются... и что сдѣлаешь съ ними?
Лукашъ сіялъ. Злобная усмѣшка пробѣгала по его губамъ.
-- Вотъ именно, вотъ!-- закричалъ и онъ.-- Громить, громить! Пусть ихъ смерть громитъ. Я всегда пою:
Смерть отъ Бога намъ дана!
Пусть же царствуетъ она,
Пусть громить своей трещеткой
тѣхъ, что задираютъ носы кверху, а передъ тобой надаютъ во прахъ, какъ слабыя творенія Всемогущаго, Которому подобаетъ хвала во вѣки вѣковъ. Аминь.
Анасгазія поставила по серединѣ стола большую дымящуюся миску, всѣмъ раздала деревянныя ложки, а передъ Шимономъ Кенпой поставила фаянсовую выщербленную тарелку.
-- О, Матерь Божія!-- вскрикнула Анцстазія,-- что я святая икона или большая барыня, что вы мнѣ руки цѣлуете?
-- Никогда,-- отвѣтилъ Кенпа, выирямлясь,-- никогда голова моя покорно не преклонялась передъ сильными свѣта. Вашу руку я поцѣловалъ не потому. что вы большая барыня, а добрая и мудрая женщина, строго блюдущая чистоту домашняго очага.
Анасгазія долго всматривалась въ него широко открытыми глазами, затѣмъ, пошла къ "домашнему очагу", сплюнула и тихо проговорила: "Господи Боже мой, вретъ, какъ! А языкъ-то, точно цѣпъ, такъ и болтается! Сумасшедшій, что ли?.."