Аннотация: Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 2, 1881. Перевод Р. И. Сементковского.
МИЛОРДЪ.
РАЗСКАЗЪ Элизы Оржешко.
Кто изъ жителей Вильны не зналъ Милорда, блестѣвшаго на сѣромъ фонѣ мѣщанской жизни, какъ первоклассная звѣзда шика и элегантности? Когда его изящный и сверкающій фаэтонъ проносился по улицамъ, гремя о мостовую, то люди богатые привѣтствовали его улыбкою, походившею на дружескій привѣтъ; люди менѣе богатые и не столь аристократическіе, снимали шапки съ необыкновенною поспѣшностью, а бѣдняки просто напросто останавливались на тротуарахъ и, засунувъ руки въ карманы, слѣдили за быстрымъ полетомъ виленской лучезарной звѣзды, приговаривая не то съ восторгомъ, не то съ завистью: "Вотъ до чего можетъ человѣкъ дойти!"
Дѣйствительно, Милордъ, въ это памятное время, находился въ апогеѣ своей славы. Его фаэтонъ мчала пара красивыхъ лошадей, о цѣнѣ и происхожденіи которыхъ разсказывали чудеса. На спинахъ ихъ, вмѣсто обыкновенныхъ кожаныхъ возжей, красовались широкія бѣлыя ленты, блестѣвшія, какъ атласъ. Концы этихъ лентъ или возжей покоились иногда въ рукахъ кучера, одѣтаго въ длинный ливрейный сюртукъ съ серебрянными пуговицами, а иногда въ маленькихъ рукахъ подростка или въ костюмѣ козачка, или въ зеленомъ охотничьемъ костюмѣ.
Кромѣ того, Милордъ, для зимняго сезона имѣлъ отличные сани, обитые цвѣтистою ковровою матеріею, и, на случай сильныхъ морозовъ, прекрасныя попоны для лошадей, и ярко-красныя или голубыя сѣтки, спускавшіяся до самой земли. А за лошадьми, санями, кучеромъ и т. д. бѣжали двѣ собаки, необычайной красоты чистокровные сетера золотистой масти съ сверкавшими и звенѣвшими ошейниками. Третья собака, крошечный шпицъ, съ голубою кокардочкою между вострыми ушами, сидѣла обыкновенно на колѣняхъ у самого Милорда.
Этотъ молніеносный поѣздъ часто останавливался, потому что у Милорда было пропасть дѣлъ и много знакомыхъ. Милордъ выходилъ изъ экипажа у воротъ высокихъ каменныхъ домовъ, у дверей лучшей мѣстной кодитерской, у благоухающей выставки парикмахера. Въ эти минуты, когда онъ безмолвнымъ жестомъ приказывалъ сетерамъ спокойно ожидать своего возвращенія, прикрывалъ своего шпица пледомъ и довѣрялъ его попеченіямъ кучера, казачка или грума -- всякій желавшій могъ присмотрѣться къ его наружности.
Это былъ вполнѣ приличный мужчина, высокаго роста, стройный, здоровый, хотя нѣсколько изнѣженный. Лицо у него было продолговатое, съ изящными чертами и очень бѣлое. Украшала его пара длинныхъ бакенбардъ, шелковисто-желтоватыхъ; изъ-подъ цилиндра виднѣлись такіе же свѣтлые, слегка завивавшіеся волосы и пара прекрасныхъ голубыхъ глазъ, то веселыхъ, то задумчивыхъ или скучающихъ.
Таковъ былъ Милордъ. Люди, глядѣвшіе на него съ весьма различными чувствами, говаривали: "Вотъ до чего человѣкъ можетъ дойти!" Но иногда они спрашивали:
-- Откуда, однако, у него берется?
На этотъ вопросъ болтливыя бабы, въ клѣтчатыхъ платкахъ, отвѣчали:
-- Откуда? Покойный Дырко умѣлъ денежки наживать. Онъ нажилъ и оставилъ все старухѣ, а она души не видитъ въ сынѣ.
-- Да! второй такой матери, какъ Дыркова, не съискать! вторилъ общій голосъ въ низменныхъ общественныхъ сферахъ, а въ высшихъ, въ которыхъ виталъ Милордъ, о Дырковой почти ничего не знали.
-- Ой, эта Дыркова! Какимъ бариномъ она его выростила! И какимъ она сдѣлала его счастливымъ! Вотъ такъ мать!
Такъ говорили люди въ низменныхъ общественныхъ сферахъ: плотники, сапожники и прочіе хозяева, ихъ сыновья, которые при этомъ поглядывали укоризненно на своихъ родителей, и ихъ дочери, вспыхивавшія, при видѣ Милорда, отъ волненія. И во всей этой толпѣ слышался только одинъ старческій и какъ будто раздраженный голосъ, отвѣчавшій на возгласы словами:
-- Глупая мать!
И потомъ прибавлявшій, какъ бы про себя.
-- Бѣдная мать!
Это былъ голосъ Андрея Рембскаго, человѣка, извѣстнаго всему виленскому мѣщанству, бывшаго сельскаго учителя, превратившагося въ собственника маленькаго домика. Былъ это худощавый и невзрачный старичекъ, въ длиннополомъ потертомъ сюртукѣ орѣховаго цвѣта и въ старомъ картузѣ съ козырькомъ, оттѣнявшимъ его длинное морщинистое лицо.
И когда старики-мѣщане, говоря о Милордѣ, прибавляли:
-- Еслибы покойный Дырко -- упокой, Господи, его душу!-- воскресъ и увидѣлъ теперь своего сына, вотъ-то обрадовался бы!
-- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ:-- онъ не обрадовался бы, а поскорѣе опять легъ бы въ гробъ.
Увы! Милордъ дѣйствительно назывался Дырко. Несмотря на эту вульгарную фамилію, онъ, однако, имѣлъ свою генеалогію. Предки его не были ни магнатами, ни даже шляхтичами, но это были люди во всѣхъ отношеніяхъ достойные. Съ тѣхъ поръ, какъ Вильна существуетъ, они всегда славились, какъ искусные гончары, зажиточные домохозяева, а нерѣдко и какъ дѣльные члены магистрата. Въ генеалогіи Милорда не было, слѣдовательно, ничего постыднаго, и онъ могъ бы, не краснѣя, вспоминать о своихъ предкахъ, еслибы только не эта вульгарная фамилія: Дырко.
Фамилія эта его очень огорчала. Онъ готовъ былъ дать полжизни, чтобы, какъ онъ выражался, облагородить ее, хотя бы только измѣненіемъ ея окончанія: ко на скій. Это сблизило бы его съ хорошимъ его пріятелемъ, и сыномъ богатаго домовладѣльца, Осей Морскимъ, съ другимъ пріятелемъ, молодымъ артистомъ-любителемъ Эдей Колицкимъ, съ третьимъ пріятелемъ, молоденькимъ баричемъ, Костей Нелинскимъ и съ дюжиною другихъ, которые всѣ носили фамиліи, имѣвшія болѣе или менѣе близкое отношеніе къ геральдикѣ и гербамъ. Но ничего онъ подѣлать не могъ и это глубоко его печалило. Видъ первыхъ визитныхъ карточекъ, которыя онъ себѣ заказалъ, ввергъ его чуть ли не въ отчаяніе. Ося Морскій, увидя одну изъ нихъ, разразился громкимъ хохотомъ.
-- Чтобъ чортъ тебя побралъ, Раекъ, съ твоею фамиліею! Еслибы не она, я ввелъ бы тебя въ домъ моей матери. Но какъ тутъ представишь: господинъ Дырко! Ха-ха!
Присутствовавшіе при этой бесѣдѣ пріятели Милорда громко расхохотались.
Впрочемъ, горе Милорда продолжалось только до тѣхъ поръ, пока онъ не достигъ апогея славы и блеска. Къ тому же онъ пріобрѣлъ титулъ Милорда. Какъ это случилось? Объ этомъ я сейчасъ разскажу.
Всякій разъ, когда Милордъ нуждался въ деньгахъ, онъ говорилъ друзьямъ:
-- Ну! сегодня мнѣ придется съѣздить въ банкъ!
И потомъ, когда пріятели видѣли, какъ изящный фаэтонъ Милорда сворачивалъ изъ главной улицы въ узкіе и кривые переулки самой старой части города, то, улыбаясь, говорили другъ другу:
-- Милордъ поѣхалъ въ свой банкъ!
Узкіе и кривые переулки, по которымъ быстро и шумно проносился Милордъ въ своемъ изящномъ фаэтонѣ, составляютъ старую и чисто мѣщанскую часть города. Люди, временно прибывающіе въ Вильно, не живутъ въ ней, и даже евреи лишь съ весьма недавнихъ поръ и въ небольшомъ числѣ стали тутъ селиться.
Эта часть города отличается тишиною, опрятностью и степеннымъ видомъ. Надъ ужасной мостовой, состоящей изъ острыхъ, неровныхъ камней, съ обѣихъ сторонъ возвышаются высокія стѣны, выкрашенныя въ кирпично-красный, синій или шоколадный цвѣта. Стѣны эти мѣстами такъ наклоняются другъ къ другу, что кажется, будто онѣ отъ долгаго стоянія утомились и хотятъ къ чему-нибудь прислониться, и образуютъ надъ переулкомъ нѣчто въ родѣ арки, разрѣзанной посерединѣ узкою полосою неба.
У этихъ старыхъ домовъ своеобразныя двери, высокія, узкія, покрытыя заржавленнымъ желѣзомъ или грубою рѣзьбою. Когда эти двери отворяются, взглядъ тонетъ въ. безконечныхъ сѣняхъ и корридорахъ съ мрачными сводами, но въ далекой узкой перспективѣ виднѣется за противоположной дверью свѣжая зелень. Дѣло въ томъ, что дома эти скучены только со стороны улицы, а съ другой ихъ стороны тянутся обширныя незастроенныя пространства, опрятные дворы, покрытые зеленью, и сады, наполненные фруктовыми деревьями и цвѣтами.
Въ одномъ изъ переулковъ этой части города есть каменный домикъ, на видъ еще болѣе старый, чѣмъ остальные, узкій, всего съ тремя окнами на улицу, но высокій, трехъэтажный. Внизу нѣтъ жилья, такъ какъ весь низъ занятъ широкими воротами, нисколько не соотвѣтствующими скромнымъ размѣрамъ дома, и придающими дому такой видъ, какъ будто онъ стоитъ на двухъ широко разставленныхъ ногахъ.
Въ архивахъ виленскаго магистрата хранятся документы, изъ которыхъ видно, что этотъ домикъ, въ теченіи долгихъ лѣтъ, принадлежалъ гончарамъ Дырко; а нѣсколько лѣтъ тому назадъ, во флигелѣ, находящемся въ глубинѣ двора, поселилась Аполлонія Дыркова, вдова Матвѣя Дырко, послѣдняго гончара въ родѣ.
Матвѣй Дырко отличался большимъ искуствомъ въ своемъ дѣлѣ и, притомъ, былъ человѣкомъ хозяйственнымъ и предпріимчивымъ. Благодаря этимъ качествамъ, онъ нажилъ въ одной изъ главныхъ улицъ новаго города прекрасный и доходный каменный домъ и, судя по городскимъ толкамъ, цѣлыя груды денегъ; во сколько именно, никто этого не зналъ, потому что, умирая, онъ раскрылъ эту тайну только своей женѣ. Не задолго до смерти, еле передвигая ноги, въ длинномъ мѣщанскомъ сюртукѣ и въ бараньей четырехъугольной шапкѣ, по двору или но саду, Матвѣй Дырко тяжело вздыхалъ.
-- Еслибъ старшіе мои молодцы еще жили, то я оставилъ бы трудовую копейку, собранную моими предками и мною, взрослымъ людямъ. Старшій, сударь ты мой, былъ ужь гончаромъ на славу, а изъ младшаго вышелъ бы хорошій садовникъ. А что будетъ съ Райкомъ -- не знаю. Больно онъ еще малъ...
О, еслибы старикъ предвидѣлъ блестящую судьбу своего сына и не менѣе блестящія метаморфозы, которымъ подвергнется трудовая копейка, собранная имъ и его предками!
За этимъ узкимъ каменнымъ домомъ находится довольно большой вымощенный дворъ съ каменнымъ флигелемъ, за которымъ лѣтомъ зеленѣютъ, а зимой бѣлѣютъ отъ снѣга или инея старыя фруктовыя деревья. Посерединѣ наружной стѣны флигеля находится дверь, узкая и тяжелая, надъ которою въ углубленіи виднѣется образъ Богородицы. Дверь эта ведетъ въ сѣни, мрачныя даже въ солнечный день, со сводами. Въ сѣняхъ же находятся грубо отдѣланныя двери, ведущія въ двѣ квартиры. Въ одной изъ нихъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, жилъ столяръ съ семействомъ, а другую занимала старуха Дыркова.
Квартира Дырковой состояла изъ двухъ большихъ комнатъ, съ такими же сводами, какъ въ сѣняхъ, и съ узкими окнами, снабженными деревянными рѣшетками, и со стороны сада, какъ лѣтомъ, такъ и зимою, полутемными, вслѣдствіе близости старыхъ деревьевъ. Первая изъ этихъ комнатъ походила на кухню, потому что въ ней находилась огромная старинная печь, скамейки и столы изъ некрашеннаго дерева. Полъ въ ней былъ тоже некрашеный, а стѣны, немного закоптѣлыя, кое-гдѣ были покрыты плесенью. Вторая комната походила на кладовую. Кромѣ кровати, съ нагроможденными на ней перинами и подушками, двухъ твердыхъ стульевъ, обитыхъ полинялымъ ситцемъ, и десятка образовъ въ красныхъ рамкахъ, въ этой комнатѣ не было другой мебели или украшеній.
За то у стѣнъ стояло нѣсколько сундуковъ, окованныхъ желѣзомъ; въ углахъ лежали мѣшки, наполненные какими-то зернами и висѣли пучки мотковъ, а подъ ними лежали на полу большіе клубки нитокъ. На окнахъ сушились сѣмена и цѣлебныя травы. Были тутъ еще корзины съ яйцами, а подъ печкою былъ устроенъ на зиму курятникъ. Въ первой же комнатѣ у двери стояли: бочка съ водою и корыто для свиньи, передъ печкою прялка съ связкою льна или шерсти, а въ глубинѣ виднѣлся тяжелый ткацкій станокъ съ челнокомъ, на которомъ были намотаны черныя нити начатой основы.
Стоялъ осенній мрачный вечеръ. У Дырковой горѣлъ въ печкѣ веселый огонь и что-то въ горшкѣ варилось. Красноватые лучи освѣщали комнату, покрывали точно золотомъ оконныя рѣшетки, освѣщали повременамъ ткацкій станокъ, а иногда даже достигали потолка и исчезали въ глубинѣ дугообразныхъ сводовъ. Когда огонь сильнѣе разгорался, можно было различить полки вдоль стѣнъ, а на нихъ разнообразнѣйшія гончарныя издѣлія: огромные кувшины съ блестящею поверхностью и фантастическими ушками, муравленыя чаши съ дномъ, украшеннымъ разноцвѣтными гирляндами, горшки, сплошь покрытые сѣтью арабескъ, дѣтскія головки, крылатыя лошади, сказочные драконы. Всѣ эти издѣлія, старательно сохранявшіяся въ безукоризненной чистотѣ, блестѣли разными цвѣтами отъ лучей огня, у котораго сидѣли двѣ женщины.
Одна изъ нихъ, Аполлонія Дыркова, пряла; другая, низенькая и немного горбатая, сидя на скамейкѣ, вязала чулокъ и присматривала за печкою.
Дыркова была, очевидно, нѣкогда красавицей. И теперь еще, когда она въ синей юбкѣ собственнаго издѣлія, въ бѣломъ передникѣ и клѣтчатомъ платкѣ, на-крестъ пришпиленномъ на груди, сидѣла у огня, одною рукою суча тоненькую нитку, а другою, далеко протянутою, вертя веретено, станъ ея казался стройнымъ и сильнымъ. Сѣдые волосы, не покрытые бѣлымъ чепцомъ, серебрились надъ красивымъ, слегка только морщинистымъ лбомъ; на бѣлыхъ щекахъ игралъ легкій румянецъ, а большіе, голубые глаза свѣтились тѣмъ серебристымъ блескомъ, который у стариковъ кажется не то слѣдомъ слезъ, пролитыхъ въ длинные годы жизни, не то проявленіемъ все еще не угасшей энергіи. Изгибъ ея губъ, уже увядшихъ и безцвѣтныхъ, указывалъ на спокойный и кроткій характеръ. У ногъ ея, точно громадный клубъ, лежала черная собака -- старый и вѣрный сторожъ дома.
Она пряла и смотрѣла въ огонь. Взглядъ ея былъ неподвиженъ и задумчивъ, по на губахъ то и дѣло появлялась улыбка, какъ будто навѣянная пріятными воспоминаніями. Веретено тихо ворчало, за окнами шумѣли деревья, а отъ цвѣтовъ, стоявшихъ на окнахъ, распространялся сильный запахъ геранія.
-- Ну, проговорила послѣ долгаго молчанія старуха: -- князь нашъ, видно, ужь сегодня не пріѣдетъ.
Произнося эти слова, она взглянула на маленькое невзрачное существо, вязавшее чулокъ.
-- Знаешь, Людвися, я съ самаго утра думала, что князь мой пріѣдетъ. Кто-то какъ будто нашептывалъ мнѣ на ухо: сегодня онъ пріѣдетъ!
Голосъ ея былъ мягкій и звучный; говорила она медленно и нѣсколько нараспѣвъ. Людвися посмотрѣла на Дыркову своими карими, полупокорными, полувеселыми глазами и отвѣтила:
-- Вы, барыня, каждый день надѣетесь, а вотъ уже двѣ недѣли, какъ князя нѣтъ...
Старуха кивнула головою, какъ будто недовольная.
-- Да, онъ не былъ. Ну, и не былъ -- такъ что же? Развѣ у него есть время вѣчно сидѣть у старухи-матери? Ого! Не такой онъ, какъ другіе. Онъ не станетъ держаться обѣими руками за юбку матери или за отцовскій сюртукъ! Онъ вышелъ въ люди и съ ними долженъ жить. Онъ баринъ, а у господъ нѣтъ времени ѣздить къ старухамъ, такимъ какъ я. Онъ дѣлаетъ визиты, бываетъ на званыхъ вечерахъ и самъ даетъ вечера. А барышни? Мало ли онѣ отнимаютъ времени у красивыхъ молодыхъ людей? Это не то, что наши дѣвушки. Тѣ рады-радёшеньки, когда хозяйскій сынъ, проходя мимо, окликнетъ ихъ и пошутитъ. А за богатыми барышнями изъ хорошихъ фамилій надо долго, ой, какъ долго ухаживать, пока которая-нибудь изъ нихъ улыбнется! Надо ухаживать, говорить комплименты, справлять разныя комиссіи. Такъ жизнь молодого человѣка и проходитъ въ этомъ. Летаетъ онъ около прекрасныхъ цвѣточковъ, какъ бабочка, пока не прильнетъ къ одному. А тутъ ужь ему не улетѣть, еслибъ и хотѣлъ... конецъ! Повѣнчался, замокъ щелкнулъ, и золотая бабочка увивается только около своей женушки, няньчитъ дѣтей и привозитъ ихъ иногда въ прекрасномъ экипажѣ къ матери, чтобы утѣшить старуху. Но и тутъ только изрѣдка, потому что такимъ дѣтямъ нехорошо бывать въ старомъ домѣ, въ которомъ выросли и отецъ, и дѣдъ, но имъ рости не слѣдуетъ, нѣтъ... не слѣдуетъ!
Такъ говорила старуха, то торжественно поднимая красивую, хотя и загрубѣлую отъ работы руку, то лукаво подмигивая глазомъ, то счастливо улыбаясь. Людвися, не перестававшая вязать чулокъ, пока старуха говорила, не отрывала отъ нея глазъ, выразившихъ то удивленіе, то радость, качала головою и тихо поддакивала:
-- Извѣстно! извѣстно! ой-ой! еще бы!
Дыркова снова начала прясть и на минуту глубоко задумалась. Взглядъ ея блуждалъ по уставленнымъ на полкахъ гончарнымъ издѣліямъ.
-- Ага! шепнула она про себя, какъ бы внутренно торжествуя.-- Да, да! продолжала она и тихо засмѣялась, продолжая глядѣть на чашки и кувшины.-- Отецъ и предки его здѣсь родились и выросли; они работали въ этомъ домѣ и дѣтей своихъ подготовляли къ той же трудной работѣ. Такъ было долго, долго, нока я не сказала: довольно, я не хочу, чтобы мой Раекъ лѣпилъ горшки! Я останусь здѣсь, въ этомъ домѣ, но сынъ мой выйдетъ въ люди! Я это сказала, такъ и сдѣлала. Нечего ему горшки лѣпить; довольно ужь налѣпили ихъ отецъ его и предки!
Людвися взглянула на полку съ горшками и глупо засмѣялась.
-- Но какіе они горшки-то лѣпили! ой, какіе!
Дыркова гордо кивнула головой.
-- Да, отвѣтила она: -- во всей губерніи, а, можетъ быть, во всей Литвѣ и Царствѣ не было лучшихъ гончаровъ. Надъ этимъ дѣломъ они всю жизнь сидѣли, къ тому же и честь была тутъ примѣшана. Вотъ, напримѣръ, когда прадѣдъ моего Матвѣя слѣпилъ кувшинъ такой, какъ стоитъ тамъ въ самомъ углу -- видишь?
-- Ага! отвѣтила Людвися, глядя на кувшинъ.
То былъ, дѣйствительно, кувшинъ, который смѣло могъ занять мѣсто на какой-нибудь выставкѣ мѣстныхъ древностей. Его почти можно было признать художественнымъ произведеніемъ. Формою онъ походилъ на урну, изгибъ носка былъ прелестенъ, а блѣдно-розовую поверхность его окружалъ вѣнокъ изъ выпуклыхъ зеленыхъ листьевъ.
Дыркова продолжала:
-- Когда прадѣдъ моего Матвѣя сдѣлалъ первый такой кувшинъ и поѣхалъ съ нимъ къ воеводѣ, то тотъ далъ ему за него сто золотыхъ.
-- Сто зо-ло-тыхъ! повторила она -- а вдобавокъ потрепалъ его по плечу и сказалъ: "Сударь вы мой! Вы настоящій художникъ и такими издѣліями рукъ вашихъ дѣлаете честь странѣ"! Прадѣдъ Матвѣй надѣлалъ потомъ такихъ горшковъ, можетъ быть, тысячи и всѣ ихъ продалъ большимъ господамъ и чиновникамъ! Говорятъ, что онъ потомъ сталъ очень гордъ, но я этому не вѣрю. Еслибы это была правда, онъ не позволилъ бы сыну своему стать гончаромъ.
-- Извѣстно, подтвердила Людвися:-- не позволилъ бы!
-- Да, продолжала Дыркова: -- а между тѣмъ, два сына его сдѣлались гончарами. Одинъ изъ нихъ былъ роднымъ дѣдомъ моего Матвѣя, а другой наслѣдовалъ отъ отца талантъ. Вотъ тѣ миски въ цвѣтахъ -- онъ первый началъ дѣлать въ Царствѣ и на Литвѣ. Мой мужъ -- упокой, Господи, его душу!-- разсказывалъ мнѣ, что бѣдный весь посѣдѣлъ, пока выучился рисовать розы и макъ на глинѣ. Но за то ужь и работа была! Кто повѣрилъ бы, что вотъ той мискѣ, съ вѣнкомъ изъ розъ на днѣ, уже сто лѣтъ!
-- Сто лѣтъ! крикнула Людвися своимъ пискливымъ голоскомъ.
-- Да, сто и одинъ годъ! А вотъ тотъ кувшинъ, съ гирляндою изъ листьевъ, сдѣланъ сто тридцать лѣтъ тому назадъ.
-- Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи людскіе! А зачѣмъ же все это остается здѣсь такъ долго? Развѣ покойный баринъ не могъ все это продать?
-- Конечно, могъ. Такія вещи, слава Богу, не трудно сбыть съ рукъ! Но въ семействѣ моего мужа былъ такой обычай, что если кому-нибудь удавалось слѣпить особенную вещь, то одинъ экземпляръ оставался въ домѣ. Экземпляръ, душечка, это одна изъ всѣхъ сдѣланныхъ вещей. Напримѣръ, если я напряду дюжину мотковъ, то всякій мотокъ -- экземпляръ.
-- Ага! кивнула головой Людвися.
-- Вотъ и послѣ всякаго Дырко, который былъ хорошимъ работникомъ, оставался въ домѣ экземпляръ какой-нибудь работы. Такъ отъ прадѣда Матвѣя остался прекрасный кувшинъ, отъ дѣда -- горшки съ арабесками, отъ родного отца -- птицы и разные звѣри, а жены хранили и берегли всѣ эти экземпляры, какъ зѣницу ока... Когда я въ первый разъ съ моимъ Матвѣемъ вошла въ этотъ домъ, онъ мнѣ указалъ на полки и сказалъ: "Смотри! это исторія нашего рода, написанная на стѣнахъ дома работами нашихъ рукъ!"
Говоря это, она оглянула кувшины, миски и горшки, и лице ея приняло выраженіе нѣжной грусти.
-- Всю жизнь я провела, глядя на эти черепки, шепнула она.-- Смотрѣла я на нихъ, когда была молода и свѣжа, какъ роза, и сидѣла съ моимъ Матвѣемъ надъ люлькой моего перваго ребенка; смотрѣла я на нихъ, когда снаряжала моего первороднаго къ вѣчному сну... Смотрѣла я на нихъ, когда учила второго моего сына сажать цвѣты, и когда въ предсмертной горячкѣ онъ обнималъ меня своими худыми ручками. Смотрѣла я на нихъ, когда мой Матвѣй называлъ меня красоточкой и когда онъ на вѣки закрылъ глаза. Ой, горшки вы, горшки! Другой назоветъ васъ просто глиняными черепками, а для меня вы свидѣтели и счастія, и несчастія, и веселаго смѣха молодой бабенки и слезъ жениныхъ и материнскихъ...
-- Ну, если готовъ, то отодвинь отъ огня и выложи въ миску. Мнѣ что-то не хочется ѣсть. И сегодня я опять не вижу моего князя... Рембскій тоже не притащился! А, можетъ быть, еще и притащится... Вѣдь еще не поздно...
Какъ бы по заказу, стѣнные часы, висѣвшіе въ углу комнаты, съ букетомъ розъ на циферблатѣ, пробили восемь разъ.
-- Девятый часъ, пропищала Людвися, стоявшая передъ печкою съ горшкомъ готоваго картофеля въ рукѣ и не смѣвшая тронуться съ мѣста, пока часы не кончили бить:-- девятый часъ! Слава Богу, черезъ часъ пора и спать!
-- Тссс! шепнула Дыркова:-- слушай!
Она наклонила голову по направленію къ окну.
-- Слышишь?
-- Слышу, слышу!
Онѣ обмѣнялись этими словами шопотомъ, какъ всегда, когда люди съ безпокойствомъ къ чему-нибудь прислушиваются.
-- Нашъ князь! вдругъ громко вскричала Дыркова.
-- Нашъ князь! взвизгнула Людвися такимъ голосомъ, какъ будто кто-нибудь собирался ее душить; затѣмъ поставила горшокъ съ картофелемъ обратно въ печку и, растопыривъ руки, начала бѣгать по комнатѣ, точно искала чего-то.
-- Свѣчку! крикнула Дыркова:-- возьми свѣчку и встрѣть моего князя на порогѣ. Людвися! гдѣ у тебя голова?.. Свѣчку подай! свѣчку... посвѣти!
-- Свѣчку! свѣчку, повторяли Людвися пискливымъ голоскомъ, продолжая кружиться но комнатѣ: -- вотъ наказаніе-то! Гдѣ же свѣчка? Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи... Ой, несчастная я! Пріѣхалъ уже! Пріѣхалъ! Пріѣхалъ!
И съ сальнымъ огаркомъ въ мѣдномъ подсвѣчникѣ она подбѣжала къ печкѣ, но Дыркова вырвала у нея изъ рукъ подсвѣчникъ.
-- Сальная свѣчка! Мѣдный подсвѣчникъ! Съ ума ты сошла! Бога у тебя нѣтъ въ сердцѣ! Свѣчка для князя стоить въ шкафу, стеариновая свѣчка въ серебряномъ подсвѣчникѣ... въ шкафу!
На дворѣ послышался стукъ колесъ, лай; за окнами блеснули какъ бы двѣ молніи и освѣтили мостовую двора. Въ освѣщенномъ пространствѣ швыряли, лаяли и звенѣли своими ошейниками двѣ золотистыя собаки. Лошади стучали копытами о мостовую. Раймундъ Дырко съ лошадьми, сетерами и кучеромъ въ ливреѣ, остановился у порога своего фамильнаго дома.
-- Матушка здорова? раздался громкій и звучный голосъ у самой двери.
Дыркова, подошедши къ двери, услышала вопросъ сына и лицо ея все просіяло отъ радости.
-- Здорова, шепнула она:-- здорова, голубчикъ ты мой!
Не успѣла она произнести эти слова, какъ въ широко открытой двери показался ея сынъ. То было нѣчто ослѣпительное. Въ дверяхъ стоялъ высокій и стройный мужчина въ медвѣжьей шубѣ, слегка накинутой на плечи, и въ блестящемъ цилиндрѣ. Шуба широко распахнулась и не скрывала бальнаго костюма, состоявшаго изъ черныхъ панталонъ, ботинокъ, блестѣвшихъ, какъ зеркало, фрака, жилетки съ широчайшимъ вырѣзомъ, наполненномъ складками тончайшей батистовой рубашки. На черномъ сукнѣ сверкала толстая, золотая цѣпочка отъ часовъ, а среди складокъ рубашки, вмѣсто запонокъ, брилліантовыя сердца.
Стоя еще на порогѣ, онъ снялъ шляпу, небрежнымъ движеніемъ сбросилъ съ плечъ шубу, которая чуть было не свалила, съ ногъ Людвисю, и затѣмъ, приблизившись къ матери, наклонился и поцѣловалъ ея руку. Дыркова схватила обѣими руками его голову, прижала ее къ груди и нѣжно поцѣловала свѣтлые волосы, отъ которыхъ сильно пахло жасминомъ и парикмахерскими щипцами.
-- Ну, наконецъ-то, ты пріѣхалъ! проговорила мать: -- наконецъ! Я такъ давно тебя не видала! Можетъ быть, я ошибаюсь, но мнѣ кажется, какъ будто ты еще выросъ въ эти двѣ недѣли. Однако, садись, дорогой мой, садись! Отдохни немного у старой матери! Людвися! подай стулъ! Подай же стулъ, Людвися! Стулъ нашему князю!
Людвися опять забѣгала по комнатѣ, точно угорѣлая, и, схвативъ деревянную табуретку, поставила ее у печки. Дыркова вырвала у нея табуретку изъ рукъ, поплелась въ другую комнату и вынесла оттуда стулъ, съ рѣшетчатою спинкою, обитый полинявшимъ ситцемъ. Раймундъ, между тѣмъ, стоялъ по срединѣ комнаты, наклонивши голову и весь преданный приведенію въ порядокъ своей цѣпочки.
Дыркова стояла передъ сыномъ и оглядывала его съ ногъ до головы.
-- Какъ ты сегодня принарядился, Раечекъ! сказала она.-- Ухаживать за старухою-матерью что ли ты пріѣзжаешь такимъ франтомъ?
Молодой человѣкъ привелъ въ порядокъ свою цѣпочку, выпрямился и отвѣтилъ:
-- Я ѣду на балъ, мамочка, а до бала нашелъ минуточку времени, чтобъ тебя навѣстить.
-- Минуточку! Жалобно проговорила Дыркова.-- Ну, что дѣлать, что дѣлать? Я и этимъ довольна. А къ кому же ты ѣдетъ на балъ?
Она усѣлась на табуреткѣ, не отрывая глазъ отъ сына.
-- Сегодня балъ у Морскихъ. Я не хотѣлъ ѣхать туда, потому что они аристократы; но Ося Морскій насильно вырвалъ у меня слово, что буду. Сестра его -- невѣста... понимаешь, мамочка? Братъ всячески старается наполнить домъ молодыми людьми...
-- Благодарю, мамочка, чай я буду пить у Морскихъ. Теперь еще слишкомъ рано.
-- Слишкомъ рано? засмѣялась Дыркова и, качая головою, сказала:-- у васъ слишкомъ рано, а вѣдь сейчасъ пробьетъ девять часовъ!
-- И мы сейчасъ спать ляжемъ, пропищала за спиною Дырковой Людвися.
-- Что городъ, то норовъ, улыбаясь, проговорилъ Раймундъ.-- Ты, мамочка, живешь совершенно въ другомъ мірѣ, чѣмъ я.
-- Въ другомъ, въ совершенно другомъ! радостно подхватила старуха.-- Но твой міръ лучше моего. Онъ блеститъ и сверкаетъ, какъ солнце. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы видѣть, въ какомъ ты мірѣ живешь...
Молодой человѣкъ перебиралъ свои брелоки.
-- Я пріѣхалъ къ тебѣ, мамочка, сегодня, проговорилъ онъ:-- съ новостью и по дѣлу...
-- Съ новостью? Разскажи, голубчикъ мой!
Онъ выпрямился, оперся руками въ бѣлыхъ перчаткахъ о колѣни, заглянулъ матери въ глаза и съ лукавою улыбкою проговорилъ:
-- Отгадай, мамочка, какой мнѣ вчера дали титулъ?
Дыркова заёрзала на табуреткѣ, точно она сидѣла на горячихъ угольяхъ.
-- Титулъ? какой титулъ? Да говори же, говори, красавчикъ ты мой!
-- Что же это значитъ? спросила она: -- что это такое: милордъ? Чиновникъ что ли?
-- Милордами называютъ англійскихъ вельможъ. Вотъ меня и назвали милордомъ, потому что я очень похожъ на англійскаго вельможу.
-- Ага! понимаю! это все равно, какъ еслибы тебя назвали графомъ или княземъ.
-- Да, только еще лучше, потому что англійскіе вельможи отличаются особенною аристократичностью и, какъ бы это сказать, шикомъ.
-- Вотъ они каковы, эти англичане! Заткнули всѣхъ остальныхъ за поясъ. Тебя, слѣдовательно, назвали милордомъ, потому что у тебя много шику?
-- Вотъ видишь, мамочка, мы играли вчера въ карты: я, Ося Морскій, Эдя Косицкій и Федя Тачкевичъ... знаешь, тотъ, который служитъ въ губернскомъ правленіи и во всемъ мнѣ подражаетъ. Я заказалъ себѣ венгерку, и онъ заказалъ себѣ такую же, я купилъ у Оси двухъ сетеровъ, и онъ добылъ откуда-то одного. Вотъ мы играли въ карты, сперва въ преферансъ, но потомъ, какъ-то незамѣтно составился штосикъ... Я былъ расположенъ играть, и сталъ повышать ставки. Но мнѣ не везло. Какъ поставлю на карту десять, что-ли, или двадцать пять рублей, такъ и проиграю. Проигралъ, я такимъ образомъ рублей 200. Ну, говорю, пиковая дама или брюнетка, всегда благоволящая ко мнѣ!.. Опять проигралъ! Ося, который держалъ банкъ, смотритъ на меня, а я ничего себѣ, даже не моргнулъ глазомъ. Тачкевичъ, который стоялъ около меня и тоже проигрывалъ, каждый разъ, какъ били его карту, вскрикивалъ: Господи Іисусе! или чортъ побери! Онъ метался, дѣлалъ гримасы и рвалъ карты отъ злости. Ося взглянулъ на него и сказалъ про себя: quel mauvais genre! Я услышалъ это и подумалъ: подожди же, я тебѣ покажу, что значитъ bon genre! Трефовая дама! Va banque! Проигралъ! Тутъ я вынулъ бумажникъ и положилъ передъ Осей 850 рублей. Отошолъ отъ стола и сталъ передъ зеркаломъ. Ося тоже всталъ, подошелъ ко мнѣ, и потрепалъ меня по плечу. Ну, сказалъ онъ, настоящій ты англичанинъ! Потомъ онъ спросилъ Эдю Калицкаго: неправда-ли, нашъ Раекъ похожъ на англичанина? А Эдя отвѣтилъ: Да, да, настоящій милордъ! И съ этой минуты Ося, Эдя и Федя иначе не называютъ меня, какъ милордомъ. Это распространилось даже по городу и когда я сегодня пріѣхалъ къ г-жѣ Калицкой, она привѣтствовала меня словами: здравствуйте, Милордъ! Ахъ, мамочка, еслибъ ты слышала, какъ она произнесла эти слова!
Дыркова сидѣла, какъ человѣкъ, который самъ не знаетъ, плакать-ли или смѣяться.
-- 850 рублей! проговорила она, наконецъ, и слегка вздохнула.
За спиною ея послышался другой вздохъ, и тихій шопотъ:
-- Господи Іисусе, пострадавшій за грѣхи людскіе!
-- Скажи мнѣ, Раекъ, тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, не было жаль этихъ денегъ...
-- Это, мамочка, другой вопросъ, жалѣлъ-ли я ихъ или нѣтъ; но въ хорошемъ обществѣ нельзя показывать, что жалѣешь. Такое ужь правило. Благовоспитанный человѣкъ, даже еслибъ проигрывалъ послѣднюю копейку, не долженъ моргнуть глазомъ. Многіе чистокровные аристократы не владѣютъ собою, но я...
Онъ всталъ и выпрямился во весь ростъ въ своемъ бальномъ костюмѣ, который, освѣщенный красными лучами огня, казался особенно эфектнымъ.
-- Да, продолжалъ онъ:-- я всегда таковъ. Проигрываю-ли, или выигрываю, я всегда одинаковъ. Выпрямлюсь, зажмурю глаза, какъ будто мнѣ спать хочется, и стою себѣ такъ. Поэтому-то меня и назвали милордомъ!
-- Ну, и слава Богу, что они тебя называютъ большимъ бариномъ! Такъ и должно быть! Этого я и хотѣла! А теперь, Раечекъ, скажи мнѣ, по какому же дѣлу ты пріѣхалъ? Новость была, слава Богу, хорошая, посмотримъ, каково дѣло?
Дыркова, очевидно, владѣла собою не хуже сына: она ничѣмъ не выразила, чтобы просьба его произвела на нее дурное впечатлѣніе. Она заморгала только глазами и губы у нея слегка задрожали. Затѣмъ, она улыбнулась лукаво сыну и, опираясь руками о колѣни, спросила:
-- А зачѣмъ тебѣ деньги? Скажи откровенно. Если на хорошее, то я дамъ; но если -- сохрани Боже!-- на что-нибудь дурное, то не дамъ.
-- Ну, не на дурное, а такъ себѣ на вздоръ. Ося, Эдя и Федька хотятъ, чтобы я устроилъ у себя вечеръ, вспрыснуть пожалованный мнѣ титулъ. Вечеръ этотъ обойдется не дешево, тѣмъ болѣе, что мы будемъ играть въ карты, да къ тому-же Ося, вѣроятно, спроситъ у меня, какъ обыкновенно, денегъ, а отказать мнѣ ему неловко.
-- Конечно, неловко! подтвердила Дыркова.-- Онъ твой другъ, да и сестра у него хорошенькая...
-- А развѣ ловко мнѣ отказать друзьямъ въ вечерѣ, когда они просятъ...
Дыркова задумалась.
-- Неловко, сказала она наконецъ, покачивая головою: -- неловко...
-- Вотъ видишь, мамочка! Такъ дай же мнѣ, пожалуйста, деньги: скоро уже девять часовъ; въ половинѣ десятаго я долженъ быть у Морскихъ, а до этого мнѣ нужно еще заѣхать къ парикмахеру.
Дыркова не тотчасъ встала. Казалось, ей было трудно. Но, наконецъ, она рѣшилась, зажгла свѣчку и молча пошла въ сосѣднюю комнату. За ней, расчесывая пальцами бакенбарды послѣдовалъ и Милордъ.
Они долго не возвращались. Маленькое, горбатое существо, продолжавшее неподвижно сидѣть на скамеечкѣ, слышало, какъ въ сосѣдней комнатѣ открывали и закрывали сундукъ, перешептывались, громко и долго цѣловались, слышало веселый смѣхъ Милорда и затаенной смѣхъ Дырковой. Наконецъ, они вышли, съ сіявшими лицами и, продолжая шептаться Людвися, разслышала слѣдующія слова:
-- Да, да, голубчикъ! Пора тебѣ подыскать невѣсту, пора! Мнѣ, во что бы то ни стало, нужны внучата, а тебѣ -- новый запасецъ деньжонокъ! Не забывай ты этого!
-- Не забуду, мамочка, и вскорѣ выберу себѣ невѣсту. Сама увидишь, что выберу. А только сперва я долженъ купить себѣ имѣніе.
Дыркова указала пальцемъ на сосѣднюю комнату.
-- Ой! шепнула она жалобно.-- Тамъ уже не хватитъ на имѣніе... Развѣ что на крошечное, а тебѣ вѣдь нужно большое.
-- Я продамъ тотъ домъ и куплю имѣніе, нббрежно отвѣтилъ Милордъ и на прощанье поцѣловалъ у матери руку.
Въ эту минуту тихо отворилась дверь въ сѣни и сперьва показался маленькій тускло горѣвшій фонарь, а за нимъ худой, невзрачный старичокъ въ старомъ сюртукѣ орѣховаго цвѣта и въ поношенномъ картузѣ, съ помятымъ козырькомъ.
-- Да будетъ благословенъ! началъ онъ.
-- Ага! Рембскій, вскричала Дыркова:-- во вѣки вѣковъ!
Андрей Рембскій продолжалъ стоять въ дверяхъ, какъ бы удивленный.
-- Что это за праздникъ и иллюминація у васъ сегодня? сказалъ онъ:-- стеариновыя свѣчи сверкаютъ въ серебрянныхъ подсвѣчникахъ... самоваръ кипитъ?
Вдругъ онъ смолкъ и взглянулъ на Милорда, точно замѣтилъ его теперь только.
-- А! вскричалъ онъ.-- Привѣтствую васъ, милостиваго государя моего! Примите выраженіе глубочайшаго почтенія и нижайшій поклонъ. То-то у подъѣзда стоитъ экипажъ съ кучеромъ, фонарями, собаками и другими атрибутами! Я долженъ былъ догадаться, какого гостя принимаетъ всемилостивѣйшая хозяйка дома. Но я, простофиля, прошелъ мимо всего этого блеска, и не подумалъ о томъ, кто разъѣзжаетъ въ этомъ экипажѣ по юдоли плача и печали! Вы, сударь, уже уходите?
При послѣднихъ словахъ, Милордъ, вдругъ насупившійся, быстро направился къ двери. Онъ, однако, не могъ миновать гостя матери, который стоялъ у самой двери съ протянутою для привѣтствія рукою.
Сказавъ это, Милордъ вышелъ изъ комнаты, а за нимъ со свѣчею въ рукѣ побѣжала Людвися.
Старикъ теперь только потушилъ фонарь, снялъ фуражку и, стряхнувъ съ нея капли дождя, проговорилъ въ полголоса:
-- Съ кучеромъ! Кучеръ! Кучеръ въ ливреѣ! Надо будетъ когда нибудь посмотрѣть, какой тамъ гербъ на пуговицахъ: горшокъ или миска?
-- Ну, садитесь, садитесь и не сердите меня своимъ ворчаніемъ, сказала Дыркова.-- Я сегодня такъ счастлива, такъ счастлива, что и сказать не могу. Наконецъ-то я опять увидѣла моего Милорда!
-- Кого это? кого? спросилъ гость, сѣвъ у огня и грѣя свои грубыя руки.-- Какой же это милордъ пріѣзжалъ къ вамъ?
-- Да вотъ пріѣзжалъ, возразила Дыркова, садясь за прялку и лукаво улыбаясь гостю.
Видно было, что ей страшно хотѣлось разсказать гостю о томъ, какъ ея сына произвели въ англійскіе лорды.
-- Разскажите, разскажите! сказалъ гость.-- Буду слушать внимательно!
Дыркова повторила разсказъ сына, и гость, дѣйствительно, прослушалъ его внимательно, слегка насупивъ брови.
Андрей Рембскій былъ весьма выдающимся человѣкомъ въ средѣ виленскаго мѣщанства, къ которому онъ примкнулъ по собственному желанію. И рѣчь его и наружность представляли какую-то странную смѣсь грубости и благородства, брюзжанья и мягкости. Лицо у него было длинное, желтое, увядшее, съ маленькою, сѣдою бородкою. Его тонкія губы часто складывались въ горькую улыбку, а выраженіе глазъ было такимъ, какое встрѣчается у людей, проводящихъ длинные дни въ одиночествѣ съ своими мыслями. Глаза эти были задумчивы и подернуты влажною поволокою. По временамъ изъ-за этой поволоки сверкала искра негодованія или гнѣва, подчасъ-же сквозила глубокая, но спокойная грусть.
Съ неподвижнымъ взглядомъ, грѣя руки у огня, слушалъ онъ разсказъ Дырковой и только когда она кончила, вдругъ разразился громкимъ и продолжительнымъ смѣхомъ. Веретено выпало изъ рукъ Дырковой. Она широко раскрыла глаза, покраснѣла отъ гнѣва, но сдержалась и, вмѣсто того, чтобы наброситься на гостя, закричала:
-- Людвися, дай же намъ чаю!
И затѣмъ прибавила:
-- Запейте-ка, сударь, вашъ смѣхъ чаемъ! Чему вы смѣетесь? Вы почему-то не долюбливаете моего сына. Интересно знать, что онъ вамъ сдѣлалъ?
Рембскій пересталъ смѣяться и нехотя махнулъ рукою.
-- Что объ этомъ говорить! Говорилъ я уже много, но ни до чего путнаго не договорился. Еслибъ я пріѣхалъ раньше въ Вильну, мнѣ, можетъ быть, еще и удалось бы сдѣлать что-нибудь изъ вашего мальчугана. Но было ужь поздно.
Дыркова, казалось, даже не слушала старика. Она привыкла къ упрекамъ и ворчанію его и не обращала на нихъ вниманія. Вмѣстѣ съ Людвисей она поставила на столъ миску съ картофелемъ, который, по случаю пріѣзда Милорда, совершенно разварился, самоваръ, стаканы, и положила рядомъ съ ними большую краюху чернаго хлѣба.
-- Развѣ у васъ не хватаетъ средствъ на стаканъ чаю?
-- Почему бы не хватило? Но я смолоду уже привыкъ ѣсть для того, чтобы жить, а не жить для того, чтобы ѣсть.
-- Знаю, знаю, добродушно улыбнулась Дыркова:-- вы постоянно думаете только о томъ, какъ бы раздать побольше другимъ, а сами довольствуетесь кое-чѣмъ.
Наливая чай изъ стакана въ большое фаянсовое блюдечко, Дыркова спросила:
-- Отчего вы сегодня пришли такъ поздно?
-- Провозился съ ребятишками, веселѣе отвѣтилъ старикъ:-- а потомъ раскрылъ попавшуюся подъ руку книгу; такъ время и прошло. Я, можетъ быть, и совсѣмъ бы не пришелъ, еслибъ не старая привычка поболтать каждый вечеръ съ сосѣдкой...
-- Охота вамъ возиться всю жизнь съ ребятами! сказала Дыркова.
Старичокъ тихо, но весело засмѣялся.
-- Я далъ въ молодости обѣтъ посвятить себя этому дѣлу, отвѣтилъ онъ:-- и не нарушу его до конца моихъ дней.
Дыркова, держа въ рукѣ блюдечко съ чаемъ, смотрѣла на старика такими глазами, какъ будто она его видѣла въ первый разъ въ жизни. Послѣ минутнаго молчанія она сказала:
-- Хотя вы мнѣ не разъ объ этомъ говорили, но я до сихъ поръ понять не могу, какъ помѣщичій сынъ, дворянинъ, могъ избрать себѣ такую жизнь... Помню я, какъ вы пріѣхали по сосѣдству съ нами, въ сельскую школу. Были вы молоды, водились у васъ деньги и образованіе вы получили, а между тѣмъ, поступили къ мужикамъ въ учителя, чтобы учить ихъ дѣтей. Ай, баринъ, баринъ! вы либо святой, либо сумасшедшій...
Рембскій снова засмѣялся, махнулъ рукой и отвѣтилъ:
-- Ни святой, ни сумасшедшій, а просто человѣкъ, и бродятъ во мнѣ человѣческія мысли, чувства и желанія. Когда я былъ молодъ, у меня были товарищи такіе же, какъ я самъ. Всѣ мы были не бѣдны, ну, и образованіе кой-какое было. Вотъ когда намъ пришлось вступить въ жизнь, мы и спросили себя: что же мы будемъ дѣлать? какая работа нужнѣе всего? И разбрелись мы, чтобы исполнить нашъ долгъ. Таковъ былъ тогда духъ времени, и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы давали себѣ обѣтъ жить для страждущаго человѣчества и быть строгими къ самимъ себѣ. Одни сдержали свой обѣтъ, до конца жизни, другіе нарушили его раньше или позже: но и тѣ, которые, по слабости характера, нарушили его -- даже и тѣ были счастливы, ибо разъ, по крайней мѣрѣ, въ жизни имѣли Бога въ сердцѣ и хоть разъ предъ взоромъ ихъ сверкало во всемъ блескѣ солнце великой цѣли.
Говоря это, старикъ воодушевился. Онъ сидѣлъ прямо и глаза его ярко блестѣли подъ сѣдыми бровями.
Онъ говорилъ бы такъ еще долго, но Дыркова, уставивши на него полу-удивленный, полу-растроганный взоръ, прервала его:
-- Вы -- хорошій человѣкъ и то, что дѣлаете для людей, дѣлаете отъ добраго сердца; но не всѣ люди на свѣтѣ созданы на одинъ покрой. Всякій идетъ своею дорогою. Вы выбрали себѣ одну, а сынъ мой -- другую... развѣ это можетъ кому-нибудь повредить?
Рембскій не отвѣчалъ. Въ глубокой задумчивости, онъ всталъ и быстрыми шагами сталъ ходить по комнатѣ. Затѣмъ онъ опять сѣлъ на прежнее мѣсто у огня и, улыбнувшись Дырковой, сказалъ:
-- Я и васъ хотѣлъ переманить на мою дорогу и идти вмѣстѣ съ вами... но вы не захотѣли!
Дыркова расхохоталась.
-- Что объ этомъ вспоминать! Мать только что успѣла привезти меня въ городъ, какъ я познакомилась съ Матвѣемъ и полюбила его на всю жизнь. А у меня ужь такая натура, что если кого полюблю, то готова съ нимъ идти хоть на край свѣта, и до остальныхъ мнѣ дѣла нѣтъ.
Рембскій смотрѣлъ на нее, улыбаясь.
-- А помните ли вы, началъ онъ:-- мельницу вашего отца и родную сторону?
-- И какъ еще помню! Можно ли ихъ забыть?-- И она запѣла:
Не забыть никогда
Намъ родимой страны:
Вѣдь милѣе она
Намъ зеленой весны.
Рембскій тряхнулъ головою, улыбнулся и окончилъ пѣсню звонкимъ голосомъ:
Ой, мила, дорога
Намъ родная страна.
Пусть всегда, какъ весна,
Процвѣтаетъ она!
Дыркова кончила пить чай, пересѣла на табуретку у огня и взяла веретено въ руку. Огонь догоралъ въ печкѣ и надъ красными угольями то здѣсь, то тамъ появлялись синіе языки. Людвися дремала въ углу комнаты на скамейкѣ, и воцарившуюся тишину нарушалъ только шумъ деревьевъ за окнами и накрапывавшій дождь. Старики, сидѣвшіе у окна, разговаривали о быломъ времени, о жизни въ деревнѣ, о зеленыхъ лугахъ, березовыхъ рощахъ, о ручьѣ, который внизу, у большой мельницы, постоянно шумѣлъ, разбиваясь о глухо ворчавшія колеса, о садѣ за мельницей, въ которомъ хорошенькая дочь мельника, распѣвая пѣсни отъ ранняго утра до вечера, полола ленъ, сажала макъ и резеду.
-- Не тоскуете ли вы иногда по родной сторонѣ?-- спросила Дыркова.
Рембскій съ минуту не отвѣчалъ.
-- Ахъ, сказалъ онъ, наконецъ, задумчиво:-- трудно передать все, о чемъ тоскуетъ одинокій человѣкъ, какъ я. Давно уже простился я съ родною деревнею, а въ городскомъ моемъ жилищѣ и пусто, и безлюдно. Только чужія дѣти заглядываютъ въ него...
Они помолчали; Дыркова первая нарушила молчаніе.
-- Что до меня, сказала она: -- то скажу откровенно, что я ни о чемъ не тоскую. Правда, бродятъ у меня въ головѣ разныя воспоминанія, но я тѣломъ и душою сжилась съ домомъ мужа. Каждый предметъ мнѣ здѣсь дорогъ и такъ хорошо знакомъ, что я могла бы съ нимъ вести безконечные разговоры. Знаете ли вы, что мнѣ иногда хочется благодарить вотъ эти стѣны и цѣловать ихъ за то, что подъ ихъ охраною я прожила въ мирѣ и счастіи двадцать лѣтъ съ моимъ Матвѣемъ, и родила и воспитала моего Раечка...
Она смолкла и задумчивымъ взглядомъ провела по темнымъ стѣнамъ и полкамъ, уставленнымъ гончарными издѣліями. Потомъ, продолжая вертѣть веретено, запѣла чистымъ, звучнымъ и сильнымъ голосомъ протяжную и заунывную пѣсню.
Дыркова, можетъ быть, долго бы еще пѣла, но Людвися вдругъ проснулась, выпрямилась на скамьѣ и, протирая сонные глаза, провизжала:
-- Спокойной ночи, о Іисусе, пострадавшій за грѣхи людей!..
Рембскій, который глубоко задумался, глядя въ огонь, дрогнулъ, какъ будто его вдругъ разбудили.
Дыркова громко и весело захохотала.
-- Людвися, вскричала она: -- сама не зная того, дала мнѣ урокъ. Я тутъ сижу себѣ, веду свѣтскіе разговоры, а между тѣмъ ужь поздно и давно пора поблагодарить Господа Бога за прожитой день... И какой еще счастливый день! Я видѣла моего Раечка!..
Она встала и вдругъ всплеснула руками.
-- Пресвятая Богородица! вскричала она.-- Стеариновая свѣча горитъ себѣ и горитъ весь вечеръ... Я совсѣмъ забыла ее потушить!
-- Это съ радости, что увидѣли сыночка, проворчалъ Рембскій, зажигая фонарь.
-- Радость-то, радость, но все-таки жалко. Стеариновая свѣча стоитъ восемь копеекъ. Князь мой могъ себѣ на эти деньги купить нѣсколько папиросъ.