Lib.ru/Классика: Ожешко Элиза. Хам

ХАМЪ.

Повѣсть Элизы Ожешковой.

I.

Ему было лѣтъ сорокъ слишкомъ, что можно заключить по двумъ морщинамъ, которыя перерѣзывали его высокій лобъ, обрамленный черными волосами, слегка сѣдѣющими на вискахъ. Впрочемъ, несмотря на морщины и пробивающуюся сѣдину, онъ казался здоровымъ, сильнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, серьезнымъ человѣкомъ. Онъ былъ рыбакъ, цѣлые дни, а подчасъ и часть ночи проводилъ на водѣ,-- вотъ почему солнце, вѣтеръ и влажное дыханіе рѣки покрыли темнымъ, здоровымъ загаромъ его лицо, немного худощавое и сухое, но украшенное парою ясныхъ голубыхъ глазъ, съ мало-подвижнымъ, серьезнымъ взглядомъ. Такою серьезностью и задумчивостью были проникнуты всѣ движенія его высокой, статной фигуры.

Когда ему было восемнадцать лѣтъ, отецъ женилъ его на дѣвкѣ изъ сосѣдней деревни, потому что въ домѣ не было хозяйки. Съ женою, тихою и работящею, хотя глуповатою и очень безобразною женщиной, онъ жилъ согласно и спокойно, но не долго; черезъ нѣсколько лѣтъ она умерла, не оставивъ ему дѣтей. Вскорѣ умеръ и старикъ, а когда онъ выдалъ замужъ свою младшую сестру, то остался совсѣмъ одинокимъ въ хатѣ, стоящей на концѣ маленькой деревушки, раскинутой на высокомъ берегу Нѣмана, возлѣ сосноваго бора. Его отецъ получилъ когда-то отъ бывшаго владѣльца деревни эту хату съ большимъ огородомъ, но посвятилъ себя преимущественно ткацкому ремеслу, которое въ то время процвѣтало въ деревнѣ и приносило кое-какія выгоды. Но Павелъ не могъ сжиться съ ткацкими кроснами, съ низкимъ потолкомъ и темными стѣнами хаты. Что-то тянуло его къ простору рѣки, къ ея тишинѣ въ ясный день, къ ея бурному рокоту въ часъ непогоды, въ яркимъ краскамъ восхода и заката, отражающимся въ ея волнахъ. Онъ любилъ чистый воздухъ, холодно или тепло было на дворѣ, любилъ открытое небо, хотя бы по немъ и ползли тяжелыя тучи; уже въ дѣтствѣ онъ стругалъ челноки, вязалъ удочки, и какъ только выросъ, сдѣлался рыбакомъ. Прежде, возвратившись съ рѣки, онъ находилъ въ хатѣ отца, жену, сестру, порою сосѣдей и кумовьевъ, порою заходилъ даже въ корчму, хотя въ водкѣ не находилъ особаго вкуса, а въ танцахъ и болтовнѣ принималъ самое незначительное участіе.. Теперь, вотъ уже нѣсколько лѣтъ, хата его стояла пустою; возвратившись домой, онъ самъ доилъ корову, самъ варилъ себѣ похлебку и ложился спать, для того, чтобы завтра начать день точно такъ же, какъ началъ вчера. Въ корчму онъ больше уже не заглядывалъ, да и съ людьми видался рѣдко, за исключеніемъ сестры и зятя, у которыхъ иногда молча просиживалъ цѣлые зимніе вечера, когда рѣка, покроется толстымъ слоемъ льда. Нельзя сказать, чтобъ онъ не любилъ людей,-- напротивъ, охотно оказывалъ услуги тому и другому, снабжалъ сосѣдей мелкою рыбой и ласково отвѣчалъ на каждый вопросъ. Онъ только не искалъ людей, до нѣкоторой степени даже избѣгалъ ихъ, какъ будто бы его уста во время блужданій по рѣкѣ привыкли къ молчанію. Говорилъ онъ мало, тихимъ, медленнымъ голосомъ, улыбался очень рѣдко. И, все-таки, его нельзя было назвать печальнымъ,-- напротивъ, онъ казался спокойнымъ и довольнымъ всѣмъ окружающимъ. Только складъ его губъ, взглядъ, его движенія,-- все носило отпечатокъ задумчивости. О чемъ думалъ Павелъ, онъ не говорилъ никому, только все думалъ, несся ли по зеркальной поверхности рѣки, или качался въ челнокѣ между двумя шестами, вбитыми въ дно, и смотря на облака, проносящіяся надъ его головою. Въ деревнѣ его считали человѣкомъ не похожимъ на другихъ, но, все-таки, хорошимъ и спокойнымъ сосѣдомъ. Его хотѣли женить вторично, въ особенности много билась надъ этимъ кума Авдотья,-- его старинная пріятельница,-- но все напрасно. Онъ пожималъ плечами, отрицательно кивалъ головой и торопливо усаживался въ свою лодку. Ничьему вліянію онъ не поддавался,-- у него была своя воля.

Прошло два мѣсяца послѣ того, какъ на св. Петра и Павла ему минуло сорокъ два года. Раннимъ утромъ онъ приближался къ тому мѣсту, куда вчера закинулъ приманку для рыбы, какъ съ берега до него донесся пронзительный крикъ:

-- Помогите, помогите!

Утро было раннее; надъ темнымъ боромъ тянулась розовая полоска заря и отражалась въ зеркальной поверхности рѣка. Рыбакъ, услыхавъ крикъ, быстро повернулъ голову къ рѣкѣ и, прежде всего, увидалъ какую-то голубую тряпку, плывшую рядомъ съ его лодкой, а потомъ женщину, которая стояла въ водѣ выше щиколокъ и съ отчаяніемъ простирала руки впередъ.

На фонѣ зеленой горы, увѣнчанной красивою, бѣлою виллой въ розовомъ отблескѣ зари, фигура тонкой; стройной, полуобнаженной женщины, отдѣлялась съ особенною отчетливостью. Высоко поднятая юбка не прикрывала даже ея колѣнъ, а темный, разстегнутый кафтанъ съ засученными рукавами оставлялъ неприкрытыми руки, шею и часть груди. Черные, какъ смоль, волосы въ безпорядкѣ лежали на ея красивой головѣ и густыми, кудрявыми прядями спадали на плечи. Издали было видно, что изъ ея черныхъ глазъ льются слезы и текутъ по смуглымъ щекамъ. Замѣтивъ, что рыбакъ повернулъ голову въ ея сторону, она закричала опять:

-- Сдѣлайте милость, схватите вотъ эту тряпку и подайте мнѣ... Ради Бога!

Улыбка, которая такъ рѣдко появлялась на губахъ рыбака, разцвѣтила его лицо, да такъ и осталась на немъ. Можетъ быть, эта женщина показалась ему интересной, можетъ быть, его разсмѣшило такое отчаяніе по поводу ничего Не стоящей вещи. Плывущій по волнамъ предметъ оказался дѣтскимъ платьицемъ. Рыбаку нужно было сдѣлать нѣсколько легкихъ движеній весломъ, чтобы поближе подплыть къ нему. Издали, въ своей сѣрой, короткой сермягѣ, высокихъ сапогахъ и шляпѣ съ широкими полями, сильный и ловкій, онъ казался молодымъ человѣкомъ.

Съ неизмѣнною улыбкой, полупріязненною, полунасмѣшливою, онъ подплылъ къ женщинѣ и подалъ ей мокрое голубое платьице. Она, громко смѣясь и показывая свой бѣлые зубы, не сводила съ его лица своихъ черныхъ, глубоко впавшихъ глазъ. У ея ногъ лежала куча другихъ мокрыхъ тряпокъ. Рыбакъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее. Какъ она могла такъ скоро перейти отъ слезъ къ веселому, безпечному смѣху? При этомъ, она почему-то не хотѣла брать протянутой ей вещи, дѣлая видъ, что не можетъ достать ее своими темными, тонкими пальцами. Встрѣтившись съ ея взоромъ, рыбакъ стыдливо отвелъ глаза въ другую сторону. Сцена представлялась довольно странная: женщина съ вызывающею смѣлостью и любопытствомъ смотрѣла на мужчину, а мужчина стыдливо отворачивалъ отъ нея лицо. Но улыбка, все-таки, не сходила съ.его устъ. Глядя на свѣтлѣющія волны рѣки, онъ проговорилъ:

-- Ну, берите вашу тряпку, мнѣ нужно плыть дальше. Было изъ чего такъ плакать! Кто-нибудь подумалъ бы, что Богъ ѣсть какое неочастіе случилось!

-- Было изъ чего плакать!-- съ полусердитою, съ полукокетливою ужимкой закричала она.-- Досталось бы мнѣ, еслибъ, сохрани Богъ, эта тряпка пропала. Вотъ уже три дня, какъ барыня не даетъ мнѣ покоя съ мытьемъ дѣтскихъ вещей. Вчера вечеромъ я выстирала ихъ, сегодня встала чуть свѣтъ, чтобъ выполоскать въ рѣкѣ, а тутъ -- на вотъ тебѣ!-- одно платьице чуть было не уплыло...

Слова быстро лились изъ ея устъ, точно стираясь обогнать другъ друга. Рыбакъ слушалъ ее внимательно. Хотя онъ сказалъ, что долженъ плыть дальше, однако же, не двигался съ мѣста.

-- А вы кто такая?-- спросилъ онъ.

-- Я?

Она указала на виллу, бѣлѣющуюся на вершинѣ горы.

-- У господъ, что пріѣхали сюда на лѣто, въ услуженіи живу, горничная... Поступила зимой, до конца лѣта пробуду... а какъ осенью возвращусь въ городъ, уйду... больше, какъ до осени, не останусь, не хочу...

-- Почему же? бранятся очень, что ли?-- съ усмѣшкой перебилъ рыбакъ.

Она выпрямилась, съ румянцемъ, вдругъ залившимъ ея лицо, и сверкающими глазами.

-- Ого! пусть попробовали бы... Отъ брани и отгрызнуться можно. Я не такая, чтобы помыкать собою позволила! Отецъ мой въ канцеляріи служилъ, я изъ хорошаго семейства... пусть кто-нибудь обидитъ меня, я такъ отвѣчу, что и въ десять лѣтъ не забудетъ! Да хотя бы и въ судъ... я и въ судѣ бывала! Не испугаюсь!

Рыбакъ съ удивленіемъ, почти со страхомъ посмотрѣлъ на нее, но тотчасъ же опять опустилъ глаза. Ему показалось, что взоръ этой женщины обжогъ это.

-- Зачѣмъ же отходить отъ мѣста?-- спросилъ онъ.

-- Зачѣмъ? Да такъ себѣ! Я нигдѣ долго пробыть не могу. Какъ хорошо ни будь, на одномъ мѣстѣ соскучусь -- и адью! Пиши письма къ родителямъ. Такова ужь моя натура! А вы кто такой будете?

-- Кто я такой? Червякъ...

Онъ задумчиво улыбнулся; она громко разсмѣялась.

-- Нечего смѣяться,-- медленно заговорилъ онъ,-- человѣкъ и червякъ -- разница небольшая... червяка проглатываетъ рыба, а человѣка -- земля. Панъ ли, мужикъ ли, король или солдатъ,-- земля поглотить всякаго, какъ рыба червяка. Вотъ что!

Женщина слушала внимательно и, немного погодя, замѣтила:

-- Это вы умно сказали, только грустно. Что думать о смерти, когда подчасъ и жить бываетъ весело?... Не всегда, а по временамъ... Вы чѣмъ занимаетесь?

-- Рыбу ловлю.

-- А гдѣ живете?

Онъ назвалъ свою деревню.

-- Крестьянинъ?-- съ нѣкоторымъ колебаніемъ въ голосѣ спросила она.

Рыбакъ утвердительно кивнулъ головою.

-- Скажите, пожалуйста! Въ первый разъ въ жизни я разговариваю съ крестьяниномъ! Крестьянинъ, а такой умный, вѣжливый!... Знаете, что вблизи вы гораздо старше, чѣмъ кажетесь издали? Когда вы были посерединѣ рѣки, я думала, что это плыветъ молодой человѣкъ, а теперь вижу, что вамъ перевалило за четвертый десятокъ.

Она смѣялась, всплескивала руками, и ежеминутно мѣняла свое положеніе.

-- Это ничего,-- поспѣшила замѣтить она.-- Что за бѣда, что сорокъ лѣтъ,-- вы еще мужчина хоть куда.

Говоря это, она не понизила голоса, не опустила глазъ,-- напротивъ, ухватилась своею темною, гибкою рукой за носъ его лодки, точно хотѣла задержать ее. Да и рыбакъ пересталъ стыдливо отворачивать отъ нея голову и съ слегка открытымъ ртомъ заглядѣлся на свою собесѣдницу. И она тоже вблизи казалась не такою молодою, какъ издали. Ея лицо, съ мелкими, красиво обрисованными чертами, поражало своимъ нездоровымъ цвѣтомъ и желтизною кожи, большіе черные глаза страннымъ огнемъ свѣтились изъ глубокихъ впадинъ, лобъ покрытъ сѣтью тонкихъ морщинокъ. Ей можно было дать тридцать, тридцать два года, и видно было, что ея жизненный дуть не былъ усѣянъ розами. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ ней было столько жизненности, гибкости, отня въ ея глазахъ, движеніяхъ, улыбкѣ... Было въ ней что-то особенное, какое-то странное соединеніе совершенно противуположныхъ чертъ: присутствіе затаенной силы и отпечатокъ слабости, не знающая удержу разнузданность и молчаливое страданіе. Когда она упорно закусывала тонкія губы, а глаза ея принимали угрюмое выраженіе, можно было подумать, что ею всецѣло овладѣлъ пароксизмъ боли или бѣшеной злости.

-- И не скучно вамъ все плавать и ловить рыбу?-- спросила она, опираясь о носъ его лодки.

-- Ну, вотъ, скучно! нѣтъ... хорошо!-- отвѣтилъ рыбакъ.

-- Возьмите меня когда-нибудь съ собою на рѣку... на часокъ, на два,-- мнѣ никогда не приходилось такъ долго плыть, а мнѣ всегда ужасно хочется испытать то, чего я еще не испытывала... Еслибъ вы знали, какъ мнѣ здѣсь скучно... скучно... скучно!

-- Отчего скучно? Работы у васъ, должно быть, достаточно...

-- Еще бы нѣтъ! Только и радости, что работа! Я, у господъ одна, кухарка другая, лакея не держатъ. Баринъ старый, все только книжки читаетъ; барыня, со злости, что баринъ старый, придирается ко всему и стрекочетъ, словно сорока; все ей не хорошо, все не по ней: то слишкомъ медленно, то слишкомъ скоро, то черезъ-чуръ холодно, то черезъ-чуръ горячо... Дѣтей трое, да такія несносныя, что просто упаси Богъ! Гостей почтй никогда не бываетъ. Топчись на одномъ мѣстѣ съ утра до вечера, и все одно и то же, все одно и то же... добраго слова никогда не услышишь, лица человѣческаго не увидишь... Ну ее къ чертямъ, такую жизнь!... Въ городѣ лучше...

Онъ слушалъ внимательно и отвѣтилъ съ свойственною ему серьезною медлительностью:

-- Э! зачѣмъ проклинать нашу деревню? Доброму вездѣ хорошо, а злому плохо...

Она вспыхнула яркимъ, огненнымъ румянцемъ.

-- Значитъ, я злая?-- и прибавила про себя:-- вотъ хамъ!

Рыбакъ или не слышалъ, или слова эти не задѣли его за живое.

-- Да нѣтъ! Откуда мнѣ знать, злая вы или нѣтъ? Я такъ сказалъ, къ слову... А когда мнѣ повезти васъ на лодкѣ?

Онъ увидѣлъ, какъ сжались ея губы, какимъ угрюмымъ огонькомъ сверкнули ея глаза, и ему сдѣлалось жаль ее.

-- На свѣтѣ всегда одинъ поѣдомъ ѣсть другаго... чего мудренаго, что и васъ грызетъ какое-нибудь горе... почемъ я знаю, какое? Если хотите, для развлеченія, я покатаю васъ по рѣкѣ. Отчего бы и не такъ? Лодки моей отъ этого не убудетъ. Скажите только, въ какой день?

-- Въ воскресенье, будьте добры, въ воскресенье!... Господа съ дѣтьми поѣдутъ въ городъ, а я останусь въ домѣ одна съ кухаркой. О, какой вы добрый человѣкъ! Да наградитъ васъ Богъ! Вотъ будетъ весело! Ну, не ожидала я въ такой глухой деревнѣ найти пріятное знакомство.

Ея похвалы нравились рыбаку.

-- Такъ въ воскресенье... нынче что? середа... Ай! четыре дня еще! Ну, что дѣлать? Ради хорошаго и подождать стоитъ! Ну, а теперь мнѣ бѣжать нужно, самоваръ ставить. До скиданія. Благодарю.

Въ два прыжка она очутилась на берегу и начала собирать вымытое бѣлье. Рыбакъ уплылъ довольно далеко отъ берега, когда услышалъ за собою крикъ:

-- Подождите! эй!... подождите!

Онъ обернулся назадъ.

-- А какъ васъ зовутъ? имя ваше?

-- Павелъ Кобыцкій,-- отвѣтилъ рыбакъ.

-- А меня Францишка Хомцова,-- крикнула она и пустилась бѣжать по росистой травѣ по направленію къ дому. Посерединѣ горы она остановилась, посмотрѣла вслѣдъ удаляющейся лодки, и ея блѣдныя, увядшія губы сложились въ улыбку.

-- Приличный мужикъ... хотя уже не молодой, но приличный и очень милый... милый...

Францишка наклонила голову и задумчиво начала перебирать мокрыя тряпки.

Въ воскресенье она ни на минуту не отходила отъ окна кухни, изъ котораго былъ видѣнъ Нѣманъ. За эти четыре дня она еще больше похудѣла, глаза ея еще болѣе ввалились. Съ желтымъ шелковымъ платочкомъ на гладко причесанныхъ, волосахъ, въ свѣтломъ ситцевомъ, туго накрахмаленномъ платьѣ, въ тонкихъ щегольскихъ башмакахъ, она неподвижно сидѣла у окна, не спуская глазъ съ рѣки. Въ виллѣ было пусто и тихо. Старая кухарка давно пообѣдала и улеглась спать, закрывъ лицо платкомъ отъ мухъ. Франка съѣла нѣсколько ложекъ супа, бросила ложку и опять сѣла у окна. Видно было, что ѣда не идетъ ей въ горло. Чѣмъ больше проходило времени, тѣмъ большее нетерпѣніе охватывало ее. Раза два ея губы складывались въ презрительную улыбку.

-- Не пріѣдетъ! конечно, не пріѣдетъ! Невѣжа, хамъ!

Вдругъ она затряслась вся съ головы до ногъ, вскочила со стула и, какъ сумасшедшая, вылетѣла изъ дверей. Остановилась она лишь на песчаномъ берегу рѣки, вся пылающая яркимъ румянцемъ при видѣ, приближающейся лодки.

-- Добрый вечеръ! добрый вечеръ! Отчего такъ поздно? Я ужь думала, что вы не сдержите своего обѣщанія и вовсе не пріѣдете. Какъ не хорошо такъ долго заставлять ждать себя!

Было видно, что ради предстоящаго ей удовольствія, подъ вліяніемъ пріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на нее понравившимся ей человѣкомъ, она готова полетѣть хоть на край свѣта, пожертвовать чѣмъ угодно.

Лодка отчалила отъ берега. Сначала Франка, не привыкшая къ водѣ, боялась,-- при каждомъ движеніи лодки вскрикивала и хваталась за одежду своего спутника. Павла это смѣшило. Онъ не могъ себѣ представить, какъ это на водѣ возможно испытывать чувство тревоги. Притомъ, движенія Франки и ея лицо такъ напоминали безпомощнаго, испуганнаго ребенка, что Павелъ, стараясь успокоить ее, расхохотался такъ искренно и громко, какъ ему едва ли часто приходилось смѣяться. Наконецъ, и Франка, увидавъ, что лодка, несмотря на свои колебанія, и не думаетъ опрокидываться, скоро успокоилась и пришла въ самое хорошее расположеніе духа. Вода была тихая, голубая, покрытая безчисленною сѣтью мелкихъ морщинокъ, переливающихся подъ лучами заходящаго солнца всѣми цвѣтами радуги. Наклонившись надъ бортомъ лодки, Франка ловила рукою вспыхивающіе въ водѣ рубины и алмазы и съ любопытствомъ слѣдила, какъ сквозь ея пальцы просачиваются чистыя, кристальныя капли.

-- Ой, ой!-- вскрикнула она,-- если бы это нанизать и сдѣлать изъ этого серьги и ожерелья! У одной моей хозяйки были браслеты и серьги... говорятъ, очень дорогіе... Мнѣ они такъ нравились, что когда хозяйка выходила изъ дому, а меня звали куда-нибудь въ гости, я всегда надѣвала ихъ...

-- Это очень не хорошо,-- замѣтилъ Павелъ.

-- Да, вѣдь, я не съѣла ихъ и куска отъ нихъ не откусила... Придешь, бывало, домой, положишь на мѣсто, и признака нѣтъ, что ихъ надѣвалъ кто-нибудь.

-- Что-жь изъ ѣого? все-таки, вы брали чужую собственность, а Богъ строго запретилъ это. Я, по крайней мѣрѣ, стыдился бы дотронуться до чужаго.

Франка кокетливо посмотрѣла на него, набрала цѣлую горсть воды, брызнула ему въ лицо и громко расхохоталась.

-- О, какой строгій!

Павелъ не могъ оставаться серьезнымъ въ присутствіи, этой женщины. Онъ отеръ лицо рукавомъ и тоже разсмѣялся.

-- Чистый ребенокъ! Охъ, чтобъ васъ! Удивляться надо, какъ такія, какъ вы, могутъ жить на свѣтѣ!...

-- Что это такое?-- вдругъ перебила его Франка.

Какая-то огромная рыба,-- щука или сомъ,-- высоко подпрыгнула надъ поверхностью рѣки и опять скрылась въ водѣ.

-- Ага, ты здѣсь!-- усмѣхнулся Павелъ,-- не долго тебѣ гулять. Завтра я поймаю тебя.

Онъ указалъ пальцемъ на рядъ разставленныхъ имъ вершей, разсказалъ, что вблизи его хаты находится садокъ, въ которомъ онъ держитъ рыбу, назначенную на продажу. Франка внимательно слушала его, разспрашивала, гдѣ онъ продаетъ свой товаръ, сколько денегъ выручаетъ, и потомъ грустно поникла головой.

-- Вамъ хорошо,-- вздохнула она,-- своя хата, свой кусокъ хлѣба, бариномъ жить можете. Это не то, что таскаться съ мѣста на мѣсто, у чужихъ притолокъ тереться, зависѣть отъ людской злости и капризовъ... Выпадетъ иногда и на твою долю веселая минута, а, все-таки, черти бы взяли такое подлое житье!

-- Что за житье, и толковать нечего!-- сочувственно покачивая головой, согласился Павелъ. Ему опять стало жалко Франку.-- Можетъ быть, вы хотите выйти изъ лодки и погулять по этому острову?

Франка радостно захлопала въ ладоши;

-- Ахъ, отлично, отлично! Пристаньте къ острову! Какой красивый островъ! Отчего здѣсь такъ хорошо пахнетъ? Такъ пахнетъ, что голова кружится...

Посерединѣ рѣки лежалъ маленькій, овальный песчаный островъ, сплошь заросшій зеленью. Гигантскія царскія свѣчи на неподвижныхъ стебляхъ, покрытыхъ косимыми листьями, высоко поднимали желтыя кисти своихъ цвѣтокъ, а внизу повсюду густымъ ковромъ раскинулась полевая гвоздика.

Франка, какъ опьянѣвшая, бѣгала по острову, рвала гвоздику, вплетала ее въ свои волосы, съ которыхъ давно уже съѣхалъ на спину желтый шелковый платочекъ, и осыпала Павла цѣлыми пригоршнями цвѣтовъ. Павелъ медленно наклонялся и старательно составлялъ изъ нихъ букетъ. Потомъ Франка совершенно исчезла въ лѣсу царскихъ свѣчей. Только по временамъ изъ-за густой заросли доносился ея звонкій голосъ:

-- Вотъ такъ кусты! Выше человѣческаго роста! А это что за растеніе?

-- Медвѣжье ухо,-- объяснялъ Павелъ.

Мало-по-малу на его загорѣлыя щеки началъ выступать румянецъ, словно отблескъ кроваваго облачка, таявшаго подъ послѣдними лучами заката.

Франка выбѣжала на берегъ, вся раскраснѣвшаяся, со спутанными волосами, и, подойдя къ Павлу, обхватила его шею обѣими руками.

-- Какъ тутъ хорошо, весело!... Какой вы добрый человѣкъ, что доставили такое удовольствіе бѣдной дѣвушкѣ! А я всегда бываю очень, очень благодарна тому, кто доставляетъ мнѣ удовольствія.

Но теперь съ этимъ серьезнымъ, неповоротливымъ человѣкомъ случилось что-то странное. Румянецъ разлился по всему его лицу, глаза, такіе голубые и спокойные, потемнѣли и загорѣлись какимъ-то мрачнымъ свѣтомъ. Обхвативъ своими сильными руками гибкій станъ Франки, онъ прижалъ ее къ своей груди и приближалъ свои губы къ ея губамъ, но она ловко увернулась отъ него и полугнѣвно, полусмѣясь вскрикнула:

-- Вотъ онъ какой! На видъ добрый, смиренный, а на самомъ дѣлѣ такой же, какъ и всѣ. За то, что на прогулку повезъ, сейчасъ же и платы требуетъ.

Слова эти, видимо, сильно укололи Павла. Онъ сразу остылъ и провелъ рукою по лбу.

-- Вотъ еще что выдумала!-- прошепталъ онъ, ласково взялъ ее за руку и, путаясь, проговорилъ вслухъ:

-- Глупости! Развѣ я думалъ о чемъ-нибудь раньше? Сохрани меня Богъ, чтобъ я васъ завезъ сюда съ такою мыслью. Такъ просто, въ головѣ помутилось. Не гнѣвайтесь и будьте покойны. Сядьте и отдохните, а я тѣмъ временемъ снаряжу лодку и сейчасъ же отвезу васъ домой.

Франка опустилась на землю и изо всей силы схватилась обѣими руками за полу его платья.

-- Я не хочу домой!-- закричала она.-- Какой это домъ? Адъ, а не домъ! И не ходите отъ меня! Сюда, поближе! Я бы съ вами ни на минуту не разставалась, я за вами хоть въ воду готова! Садитесь возлѣ меня, садитесь!

Окончательно растерявшійся Павелъ сѣлъ рядомъ съ нею.

-- Скажите вы мнѣ...-- началъ было онъ и вдругъ оборвался.

-- Что такое?

-- Скажите, кто вы такая и какъ жили до сихъ поръ? Что же вы... ну... объ этой расплатѣ...

Онъ вырвалъ съ корнемъ цѣлый пукъ гвоздики и съ непривычною для него энергіей прошепталъ въ сторону:

-- О, чтобъ тебѣ! языкъ во рту не поворачивается! Такой стыдъ!

Франка выпрямилась и быстро заговорила:

-- Коли вы хотите, я вамъ все разскажу, кто я и какая. Если добрый человѣкъ спрашиваетъ, то отчего и не разсказать? Одного я не стыжусь,-- это своихъ родственниковъ. У дѣдушки было два дома собственныхъ, отецъ въ канцеляріи служилъ, двоюродный братъ у меня богатый, страсть какой богатый! Адвокатъ онъ въ губернскомъ городѣ, Ключкевичъ по фамиліи, жену тоже изъ хорошаго дома взялъ и живетъ бариномъ. Вотъ у меня какіе родственники! Не сорока меня на хвостѣ принесла, а если въ люди пошла, то, значитъ, ужь доля у меня такая несчастная... Родителей мнѣ Богъ такихъ подлецовъ послалъ...

-- О родителяхъ грѣхъ такъ говорить!-- почти со страхомъ перебилъ Павелъ.

Франка разсердилась.

-- У васъ все грѣхъ, а у меня что правда -- то правда. Я никогда не лгу. Послушайте меня и тогда сами скажете, правда или нѣтъ.

Она сѣла удобнѣе и протянула ноги.

У ея дѣда, онгродскаго мѣщанина, были два собственныхъ дома, вѣрнѣе -- домика. Сына онъ еще при жизни отдалъ въ канцелярію. Мѣсто, занимаемое ея отцомъ, было, по всей вѣроятности, однимъ изъ самыхъ ничтожныхъ, потому что жалованье онъ получалъ крохотное и часто ходилъ въ дырявыхъ сапогахъ. Да онъ и долженъ былъ ходить въ дырявыхъ сапогахъ, потому что былъ пьяница. Пить онъ выучился съ молоду, въ дурной компаніи, а потомъ пристрастился и вовсе. Ея мать была изъ хорошей семьи Ключкевичей, даже на фортепіано играть умѣла, а играла, бывало, такъ, что на другой улицѣ слышно. Была она красива, любила очень наряды и... кавалеровъ. По временамъ у нихъ бывало очень весело. Когда отца дома нѣтъ, сходятся гости, играютъ, поютъ, танцуютъ, а потомъ приходитъ отецъ,-- пьяный или трезвый, все равно,-- гостей гонитъ вонъ, а мать начинаетъ ругать или бить. Сначала только ругалъ, а потомъ началъ и бить. Франкѣ было шесть лѣтъ, когда она увидала, что ея мать цѣлуется съ кавалеромъ, и восемь, когда мать ушла отъ мужа въ отцовскій домъ. Тогда Франка и два ея старшихъ брата начали жить какъ воробьи: съѣдятъ то, что найдутъ, погрѣются только тогда, когда удастся залетѣть куда-нибудь подъ чужую кровлю. Сосѣди жалѣли ихъ: то тотъ, то другой покормитъ, пріютитъ на день, на два. Мальчикамъ легче было: одинъ пошелъ въ солдаты, другой въ каменщики поступилъ; хотя это, и не согласовалось съ его положеніемъ, да что же дѣлать?-- нужда! Впрочемъ, недолго терпѣлъ онъ такое униженіе. Блѣдненькій былъ онъ, худенькій, слабый; разъ у него на лѣсахъ голова закружилась, онъ упалъ на мостовую и вскорѣ потомъ умеръ. Старшій, солдатъ, ушелъ на край свѣта и съ тѣхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу. Парни -- всегда какъ парни, имъ легче живется на свѣтѣ; но ей-то что пришлось вынести въ борьбѣ съ отцомъ, голодомъ, холодомъ и тѣми негодяями, которые, когда ей было еще только двѣнадцать лѣтъ, давали ей орѣхи и пряники за то, чтобъ она цѣловала ихъ. Они говорили, что она хорошенькая, и это ей нравилось, за то сами-то они не нравились ей, она страшно боялась ихъ и отказывалась отъ орѣховъ и пряниковъ, пряталась куда-нибудь. Но спрятаться совсѣмъ она не могла, -- нужно было выходить на улицу, чтобы пробраться къ сосѣдямъ, выпросить кусокъ хлѣба или пару полѣньевъ зимой. Дома отецъ давно продалъ и раньше прожилъ еще съ женой. Мать прожила нѣсколько лѣтъ въ отцовскомъ домѣ и вернулась къ мужу. Дядюшка Ключкевичъ умеръ, а сыновья его разбрелись въ разныя стороны (одинъ адвокатомъ въ губернскомъ городѣ и богатый, страсть какой богатый!). Жить было негдѣ, вотъ она и вернулась. Но отецъ въ то время уже потерялъ мѣсто, спился окончательно и, прохворавъ съ полгода, умеръ въ больницѣ. Мать прожила еще три года въ страшной нищетѣ и бѣдности. Кружева плела, по домамъ разносила, бѣлье брала шить. О кавалерахъ мать въ то время и думать совсѣмъ перестала, по цѣлымъ ночамъ кашляла и плакала, Франку держала при себѣ, учила читать и писать, и только уже передъ самою смертью подыскала ей мѣсто и отдала въ услуженіе къ одной пани.

-- Бѣдная!-- замѣтилъ Павелъ.

-- Да, бѣдная!-- съ злобой и раздраженіемъ крикнула Франка.-- Деньги, что за домъ выручила, вмѣстѣ съ отцомъ прокутила и на наряды истратила, всѣхъ насъ троихъ, какъ щенятъ, бросила и къ родственникамъ на готовые хлѣба переселилась. Что изъ того, что передъ смертью она опомнилась и тряслась надо мною, какъ насѣдка надъ цыпленкомъ? Я ей никогда не прощала того, что она раньше сдѣлала для моей погибели. Велика важность, что она опомнилась тогда лишь, когда отъ нея остались только кожа да кости, когда на нее никто и взглянуть бы не захотѣлъ! Да и въ ту пору помани ее кто-нибудь пальцемъ,-- она сейчасъ же полетѣла бы и обо мнѣ бы забыла,-- о, да какъ бы еще полетѣла!-- я, вѣдь, ее хорошо знала! Когда Богъ и люди оставили ее, она и прилѣпилась ко мнѣ, а раньше что думала?

Барыня, къ которой отдали Франку, была добрая, обходилась съ ней ласково, выучила ее вышивать и мыть кружева. За то баринъ... приставалъ къ ней каждую минуту, и хотя Франка долго отбивалась отъ него, боясь срама, но, въ концѣ-концовъ, все-таки, не отбилась. Очень онъ ей понравился; это былъ первый мужчина, въ котораго она влюбилась, какъ безумная. Барыня узнала обо всемъ и прогнала ее; баринъ подарилъ ей пятьдесятъ рублей. Франкѣ хватило ихъ ровно на мѣсяцъ: она жила безъ дѣла, все плакала и искала развлеченія въ веселыхъ компаніяхъ. Потомъ она поступила на службу въ другой домъ -- и пошло!... И не сосчитать домовъ, въ которыхъ она перебывала; больше года она нигдѣ не уживалась, да и то случилось только два раза. Услышитъ первое грубое слово -- уйдетъ; работы много или времени для веселья мало -- тоже уйдетъ,-- ей не въ мочь долго видѣть одни и тѣ же лица. И ее господа тоже часто прогоняли и почти всегда за одно и то же: за кавалеровъ и грубость. Она вспыльчива, обижать себя не позволитъ, за одно слово наговоритъ десять, а иногда такъ фыркнетъ, что господа только глаза вытаращатъ. Два раза ее за это къ мировому таскали. Въ первый разъ она перетрусила, за то во второй чувствовала себя въ судѣ, какъ дома, и такъ расписала своихъ обвинителей, что они впередъ едва ли когда-нибудь рѣшатся судиться съ своею горничной. Одинъ разъ плохо ей пришлось: она просидѣла три дня подъ арестомъ въ полиціи, и, притомъ, совершенно понапрасну. У одной барыни пропало кольцо; та и пристала къ Франкѣ: ты, говоритъ, украла! Какъ ни плакала Франка, какъ ни божилась,-- ничего не помогло! Призвали полицію. И что-жь?-- кольцо отыскалось, барыня сама его за коммодъ уронила. Потомъ Франкѣ, за несправедливое обвиненіе, дали денегъ, но она порвала бумажку въ клочки, бросила ее подъ ноги, обругала барыню и ушла. Никто ее такъ не изобидѣлъ, какъ эта барыня. Что правда, то правда, а что ложь, то ложь. Случалось,-- да и то рѣдко,-- что она надѣвала какую-нибудь барынину вещь, но всегда потомъ клала ее на мѣсто. Грѣховъ на ея душѣ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ. Такова ужь у нея природа,-- не можетъ она дѣлать этого. Еслибъ ей хотѣлось, она бы дѣлала, но ей и на умъ это не приходитъ. Напротивъ, водки она и видѣть не можетъ; наряды хотя и любитъ, но уже не до такой степени, чтобъ брать грѣхъ на свою душу, а лгать просто-на-просто не умѣетъ, потому что если разъ начнетъ говорить, то выговоритъ все, что на умъ взбредетъ,-- и хотѣла бы помолчать, языкъ удержать не можетъ; да и зачѣмъ удерживать? Она ни о комъ и ни о чемъ не заботится.

Рѣчь Франки и теперь лилась неудержимымъ потокомъ. Разсказывала она, что любовниковъ у нея было много; одинъ изъ нихъ хотѣлъ жениться на ней, но Франка сама отказала ему, потому что онъ былъ мозглякъ и скоро ей опротивѣлъ. За двухъ другихъ она и вышла бы, потому что и любила ихъ безъ памяти, и люди они были хорошіе, изъ приличнаго семейства, да они-то сами не думали о женитьбѣ. Въ первыя минуты послѣ разрыва этихъ связей она приходила въ отчаяніе, волосы на себѣ рвала, всѣ глаза выплакала, но потомъ пришла къ убѣжденію, что у людей нѣтъ ни, совѣсти, ни постоянства, и заботиться ни о чемъ не стоитъ. Не одинъ, такъ другой,-- рѣшила она разъ навсегда и теперь уже не впадаетъ въ ошибки. Она еще не видала, чтобъ мужчины больше увивались передъ какою-нибудь женщиной, какъ увиваются передъ ней. Танцуетъ она хорошо, и ни за что не пропуститъ случая потанцовать и повеселиться, хотя бы ее за это завтра же прогнали съ мѣста. Но о мѣстѣ она такъ же заботится, какъ о прошлогоднемъ снѣгѣ,-- мѣсто всегда найдется; а гдѣ и у кого служить -- ей рѣшительно все равно. Вездѣ чужія стѣны, и люди чужіе, вездѣ она сирота, которую никто не полюбитъ и не приласкаетъ.

Франка заплакала. Да, она одна на свѣтѣ, никто о ней и думать не хочетъ. Разъ она захворала горячкой и должна была лечь въ больницу; конечно, она и умретъ въ больницѣ, какъ ея отецъ, или, еще хуже, гдѣ-нибудь подъ заборомъ, а когда умретъ, то ни одна собака по ней не заплачетѣ,-- кому она нужна и кто ее хоть чуть-чуть любитъ? Отъ людей приходилось ей видѣть только однѣ обиды, выносить ихъ капризы и оскорбленія.

-- У всякаго человѣка есть кто-нибудь, къкому можно придти за совѣтомъ или помощью въ злую минуту: сестра, братъ, мать... А у меня никого нѣтъ... Какъ сиротой родилась, такъ и осталась на весь вѣкъ.

Франка утирала слезы концомъ платка, свалившагося съ головы на шею. По временамъ она захлебывалась отъ слезъ, но, все-таки, говорить не переставала, и казалось, что не перестанетъ никогда. Въ ея словахъ слышался не цинизмъ, а почти полное отсутствіе того, что называютъ совѣстью, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грубая откровенность натуры, не умѣющей вступать въ компромиссы съ самимъ собою. Вдругъ она схватилась за голову и крикнула, что чувствуетъ въ вискахъ невыносимую боль. Можетъ быть, это было послѣдствіемъ одуряющаго запаха гвоздики, можетъ быть, приближался припадокъ ея болѣзни. Съ нѣкотораго времени она страдаетъ сильными головными болями, въ особенности послѣ какого-нибудь волненія.

Что чувствовалъ сидящій рядомъ съ нею спокойный, серьезный человѣкъ, который не бывалъ дальше своего городка, который тѣломъ и душою сжился съ вольнымъ просторомъ рѣки, съ чистымъ воздухомъ, съ глубокою тишиной одинокихъ дней и ночей,-- человѣкъ, глаза котораго, несмотря на его лѣта, сохранили чистоту и невинность глазъ ребенка? Толкнетъ ли онъ ее грубо къ лодкѣ и въ презрительномъ молчаніи отвезетъ на мѣсто, или, узнавъ исторію Франки, захочетъ быть однимъ изъ тѣхъ, о которыхъ она только что говорила, и къ покрывающимъ ее пятнамъ грязи захочетъ прибавить еще одно? Можетъ быть, онъ считаетъ ее проклятою, нечистою, и, перекрестившись широкимъ крестомъ отъ этого злаго духа въ образѣ женщины, убѣжитъ отъ нея безъ оглядки? Когда она говорила, въ его глазахъ не разъ отражалось чувство ужаса и отвращенія, порою онъ стыдливо, отворачивалъ отъ нея лицо и низко склонялся къ рѣкѣ. Вѣроятно, въ это время онъ видѣлъ не воду, а бездонную пропасть съ горящею смолой на днѣ.

Немного погодя онъ заговорилъ:

-- Бѣдная ты! ой, какая бѣдная! кажется, бѣднѣе тебя на всемъ свѣтѣ нѣтъ. Слыхалъ я, что въ городахъ живутъ такіе люди, но не вѣрилъ. Теперь вижу, что мнѣ говорили правду. Бродяжную жизнь вела ты, и такую дурную, такую грѣшную, что сохрани Богъ! Брось ее, опомнись, исправься... а то и на этомъ свѣтѣ добра не найдешь, и душу свою сгубишь.

Въ голосѣ Павла не звучало ничего, кромѣ сожалѣнія. Франка съ удивленіемъ повернула къ нему голову. Обыкновенно подобныя признанія вызывали со стороны ея слушателей презрительный смѣхъ и окончательно освобождали ихъ отъ всякаго стѣсненія. Удивленіе ея возросло еще сильнѣе, когда рыбакъ заговорилъ объ исправленіи.

-- Глупости!-- закричала она,-- любопытно знать, отъ чего это мнѣ исправляться?

Франка говорила это искренно: никакого угрызенія совѣсти она не чувствовала, никакой вины за собой не признавала. Павелъ, погруженный въ свои мысли, не обратилъ вниманія на ея слова.

-- И на этомъ свѣтѣ добра не найдешь, и душу свою сгубишь,-- повторилъ онъ.-- Отчего не быть честною? Честнымъ быть хорошо. Когда у человѣка на совѣсти ничего дурнаго нѣтъ, онъ чувствуетъ себя легко, какъ птица, что подъ самыя облака взлетаетъ. Тогда и смерти не страшно. Хоть сейчасъ умереть,-- все равно, коли душа чиста.

-- Какая тамъ еще душа?-- недовольнымъ тономъ проговорила Франка,-- однѣ глупости! Умретъ человѣкъ, черни его съѣдятъ -- и конецъ.

-- Неправда! Есть и небо, и адъ, и вѣчное спасеніе, и вѣчная погибель. Да еслибъ и ничего не было, то въ человѣкѣ сидитъ что-то, что въ грѣхѣ купаться не хочетъ, все равно, какъ тѣло въ лужѣ. Еслибъ тебѣ приказали залѣзть въ лужу по самыя уши и сидѣть тамъ, пріятно это было бы тебѣ, а? А, вѣдь, твоя душа въ лужѣ сидитъ. Ой, жалко мнѣ тебя, жалко души твоей и на томъ, и на этомъ свѣтѣ! Знаешь что? Брось ты свою бродяжную жизнь. Что тебѣ за охота таскаться по разнымъ угламъ? Я этого въ толкъ никакъ взять не могу: мнѣ кажется, человѣку лучше пригрѣть себѣ одно мѣсто. Сиди и ты на одномъ мѣстѣ; лучше все выноси, страдай, а на одномъ мѣстѣ сиди. Привыкнешь, потомъ и полюбишь, и къ тебѣ привыкнутъ и полюбятъ. А на тѣхъ людей, что тебя въ грѣхъ вводятъ, плюнь! Добрыхъ между ними, видно, нѣтъ, потому что добрый непремѣнно женился бы на дѣвкѣ, которая для него о стыдѣ своемъ позабыла. Жалости-то у нихъ въ сердцѣ никакой нѣтъ. Плюнь ты на нихъ. И на свои веселыя компаніи плюнь. Опомнись, исправься и сама сразу почувствуешь, какъ тебѣ легко на свѣтѣ жить станетъ.

-- Во всю свою жизнь въ первый разъ такого человѣка вижу,-- прошептала Франка.-- Что это, ксёнзъ, что ли, переодѣтый, или схимникъ? Ну, чудеса!

Она расхохоталась и съ свойственною ей кошачьею граціей сразу вскочила на ноги.

-- Ну, довольно болтать! Мнѣ съ вами хорошо, а домой все-таки, пора. Вечеръ уже. Господа скоро возвратятся изъ города. Если столъ не накрытъ, самоваръ не поставленъ, то раскаркаются такъ, что Боже упаси. Поѣдемъ.

Павелъ молча усадилъ ее въ лодку и началъ грести. Долгое время они плыли въ совершенномъ молчаніи. Можно было бы предположить, что она заснула, сидя на днѣ лодки, почти у самыхъ ногъ Павла, еслибъ не ея блестящіе глаза, которые она ни на минуту не спускала съ лица своего спутника.

Когда на высокой прибрежной горѣ показались стройные силуэты деревьевъ виллы, голова Франки вдругъ склонилась на колѣни Павла.

-- О, какой ты добрый и милый... милый.. милый!...-- торопливо зачастила она.-- Такого добраго и милаго я во всю свою жизнь, кажется, не видала! Еслибъ ты сдѣлался моимъ другомъ, мнѣ бы ничего на свѣтѣ не было нужно; я ни на минуту не отошла бы отъ тебя. Хотя бы между нами море было, я и по морю поплыла бы къ тебѣ. А все за то, что ты такой добрый и сжалился надо мною. Никто прежде ко мнѣ состраданія не имѣлъ, всѣ издѣвались надо мною, хотя подчасъ и любили,-- больше тѣ и издѣвались, которые божились, что любятъ. А ты надо мною не издѣвался, ничего отъ меня не потребовалъ, говорилъ со мною какъ отецъ, какъ лучшій другъ. Пошли тебѣ Богъ за это всего лучшаго, милый ты мой, золотой, брилліантовый!

Франка схватила его руку и прижала къ своимъ губамъ. Павлу показалось, что его руку обожгло словно горячимъ углемъ. Онъ наклонился, приподнялъ ея голову съ своихъ колѣнъ и прильнулъ губами къ ея волосамъ. Подъ этимъ поцѣлуемъ Франка задрожала, какъ перепуганная птица. Но Павелъ оторвалъ губы отъ ея волосъ и прошепталъ:

-- Успокойся, дитятко мое, успокойся, приди въ себя. Посмотри, какъ ярко звѣзды горятъ на небѣ, послушай, какъ вода журчитъ вокругъ лодки. Я всю жизнь смотрю на эти звѣзды и журчанье это слушаю. И ты посмотри и послушай. Можетъ быть, тебѣ лучше станетъ. Можетъ быть, и твоя душа полюбитъ это высокое небо и эту чистую воду. Успокойся.

Онъ опять взялъ весло и направилъ лодку къ берегу. Франка вскочила на ноги.

-- А когда же мы увидимся? Миленькій мой, когда мы опять увидимся?-- спросила она.

Она отерла платкомъ слезы, и губы ея уже сложились въ беззаботную, легкомысленную улыбку. Павелъ подумалъ съ минуту.

-- Да я хоть завтра приплыву сюда въ эту же пору. Выходи на берегъ, потолкуемъ. Мнѣ много кой о чемъ нужно поговорить съ тобой,-- жалко мнѣ тебя, страхъ, какъ жалко!

Павелъ раза два или три приплывалъ на условленное мѣсто, но не надолго. Одинъ разъ у ней не было времени,-- въ виллу наѣхало много гостей. Съ грубымъ ругательствомъ сказала она объ этомъ Павлу, и Павелъ сурово замѣтилъ ей, что людей, на хлѣбахъ у которыхъ живешь, бранить не годится, торопилъ ее идти поскорѣе домой, и, необращая вниманія на ея просьбы и гнѣвное молчанье, скоро отплылъ. Въ другой разъ время у Франки было свободнѣе, говорили они дольше, но во время этого разговора Павелъ казался такимъ неспокойнымъ, какимъ не бывалъ никогда, ворочался въ своемъ челнокѣ, вздыхалъ, раза три простоналъ, какъ будто у него что-то болѣло, и, не простившись, поспѣшно оттолкнулъ весломъ лодку отъ берега.

Въ третій вечеръ, когда размечтавшаяся и настроившая себя на болѣе страстный ладъ, Франка обвилась руками вокругъ его шеи и, какъ въ первый разъ, обожгла своимъ поцѣлуемъ, Павелъ оттолкнулъ ее такъ сильно, что она должна было схватиться за носъ лодки, чтобъ не упасть.

-- Слушай,-- заговорилъ онъ суровѣе и угрюмѣе, чѣмъ обыкновенно,-- ты ко мнѣ такъ не лѣзь, а то я не пріѣду никогда... и глаза твои меня не увидятъ. Я тебя на доброе хочу наставить, а не на злое... Я душу твою спасти хочу, а не сгубить въ конецъ. Съ того вечера, когда ты мнѣ на островѣ все разсказала, я день и ночь только и думаю, какъ бы помочь тебѣ, сдѣлать что-нибудь такое, чтобъ ты свою проклятую жизнь бросила... А ты еще и меня на грѣшныя мысли наводишь... Тьфу! мерзость какая! чистая пьяница... хотя ты водки и не пьешь.

Онъ плюнулъ въ воду и продолжалъ, не обращая вниманія на крайнее изумленіе Франки:...

-- Завтра я пріѣду, если ты будешь вести себя хорошо, то поговоримъ, какъ слѣдуетъ, а если будешь такая, какъ сегодня, то будь здорова, -- пропадай совсѣмъ. Видно, тебѣ, какъ послѣднему пропойцѣ, нѣтъ ни помощи, ни спасенія.

Но завтра Павлу не пришлось плыть въ назначенное мѣсто. Возвращаясь домой съ ловли, онъ замѣтилъ на дорогѣ, ведущей къ деревнѣ, какую-то женскую фигуру. Смеркалось, но Павелъ узналъ Франку по свѣтлому платью и порывистымъ движеніямъ. Удивленный рыбакъ поспѣшно пошелъ ей на встрѣчу.

-- Зачѣмъ ты пришла сюда?-- спросилъ онъ сурово, даже грубо, хотя въ голосѣ его звучала плохо скрытая радость.

Франка схватила его за руку.

-- Охъ, миленькій, бѣда на меня свалилась, такая бѣда, что и не знаю, выдержу ли... Какъ только я узнала о своемъ несчастіи, такъ сейчасъ же къ тебѣ...

Она заплакала.

-- Пойдемте-ка отсюда,-- сказалъ Павелъ и повелъ ее въ сторону, къ темнѣющимъ за деревней соснамъ,-- тамъ тихо, а здѣсь дорога близко, люди за водой ходятъ... увидятъ, болтать станутъ.

Вдругъ Франка вскрикнула и бросилась бѣжать назадъ.

-- Ай, кладбище!-- закричала она.

Посрединѣ сосноваго лѣса кое-гдѣ, дѣйствительно, виднѣлось нѣсколько могильныхъ крестовъ.

-- Такъ что-жь, что кладбище?-- усмѣхнулся Павелъ,-- чего бояться? Грѣха бойся, не кладбища, живыхъ, не мертвыхъ... Ну, говори теперь, какая тамъ у тебя бѣда?

Франка, прижимаясь къ нему, плача, торопясь и путаясь, начала разсказывать, что барынинъ отецъ захворалъ въ городѣ и поэтому господа уѣзжаютъ изъ виллы не черезъ мѣсяцъ, какъ было рѣшено раньше, а черезъ три дня. Когда Франка узнала объ этомъ, то думала, что вотъ-вотъ свалится съ ногъ, такое горе схватило ее за сердце. Она теперь ни за что, ни за что не хочетъ уѣзжать отсюда! Пропадетъ, а не поѣдетъ; какъ собака на берегу рѣки ляжетъ и подохнетъ съ голоду, а не поѣдетъ! Пускай они хоть въ таръ-тарары отправляются,-- она еще имъ убраться поможетъ; но для нея здѣсь только что небо открылось, счастье показалось, и она его не оставитъ... нѣтъ, не оставитъ!...

-- Не разстанусь я, съ тобой, голубь ты мой сизокрылый, золотой мой, не разстанусь!... Отпихивай ты меня отъ себя, бей, убивай, а я не разстанусь съ тобой... не поѣду...

Она покрывала его руки поцѣлуями и обливала слезами. Павелъ сначала слушалъ ее молча, подавленный сообщеннымъ ему извѣстіемъ, потомъ тихо прошепталъ:

-- Правда, бѣда, и только! Я и самъ никогда не думалъ объ этомъ.

Вдругъ онъ вспыхнулъ и закричалъ съ угрюмою энергіей:

-- Не хочу! не пущу! Ей-Богу, не пущу! Опять на горе и поношеніе... Не пущу! И души твоей, и тѣла не отдалъ на погибель!

Съ дикимъ крикомъ радости Франка повисла на шеѣ Павла и обвила его своимъ гибкимъ тѣломъ. Онъ поднялъ ее, какъ ребенка, съ какимъ-то восторженнымъ, безпамятнымъ смѣхомъ началъ осыпать поцѣлуями ея лицо, но вскорѣ опомнился, слегка отстранилъ ее отъ себя и тихо заговорилъ:

-- Такъ мы съ тобой и повѣнчаемся, а? Другомъ твоимъ до смерти буду и никогда не обижу. Своя хата будетъ, кусокъ своего хлѣба, честная жизнь. Ну, что, Франка?

Въ голосѣ его слышалась тревога. Боялся ли онъ ея отказа, или его устрашали собственныя слова?

Франка сначала онѣмѣла, но потомъ всплеснула руками и со спазмодическимъ смѣхомъ упала ему на грудь. О собственномъ домѣ, о кускѣ собственнаго хлѣба она подумала вскользь, но совмѣстная жизнь съ этимъ человѣкомъ представилась ей неизъяснимымъ блаженствомъ. А онъ спокойно обнялъ ее сильною рукой и заговорилъ:

-- Видишь ли, другаго спасенія нѣтъ ни для тебя, ни для меня. Видно, такъ Богу угодно, чтобъ мы сошлись, чтобъ я тебя спасъ отъ погибели и самъ увидалъ бы счастье. Никогда меня такъ не тянуло никъ какой женщинѣ, какъ къ тебѣ тянетъ. Жена у меня была женщина добрая, но любви между нами никакой не было, да и прожила она не долго. А потомъ, кого мнѣ ни сватали, всѣ были не по мнѣ... Въ каждой все кажется не хватаетъ чего-то, а чего -- я и самъ не знаю. Первая ты... какъ заря утренняя... А, кромѣ того, и жаль мнѣ тебя, такъ жаль, что подумаешь -- сердце сожмется! Съ перваго раза, тамъ, на островѣ, я порѣшилъ, что тебя нужно спасти; а какъ же я спасу тебя, когда ты опять уйдешь, опять примешься за свою нечестивую и грѣшную жизнь?... Будь, что будетъ! Обвѣнчаемся и будемъ жить, какъ Богъ повелѣлъ.

Она хотѣла было опять его обнять, но онъ снова отстранилъ ее.

-- Слушай, Франка! а ты опомнишься? исправишься? будешь честною? будешь жить, какъ Богъ приказалъ?

-- Буду! буду!-- поспѣшно шепнула Франка.

-- Поклянись! сложи пальцы, какъ для крестнаго знаменія, и поклянись передъ этимъ крестомъ, что оставишь грѣшную жизнь, будешь честной, не дозволишь діаволу приступиться къ себѣ.

Голосъ Павла звучалъ особенно торжественно среди мертвой тишины кладбища.

Франка подняла руку, повернулась лицомъ къ высокому кресту и порывисто, поспѣшно проговорила:

-- Не видать мнѣ царства небеснаго, пусть черти душу мою возьмутъ, если я не буду до смерти любить и уважать тебя, дорогой ты мой, золотой, брилліантовый!

Павелъ совершенно успокоился. Всякой клятвѣ онъ вѣрилъ совершенно безусловно и не могъ допустить мысли, чтобы кто-нибудь рѣшился поклясться ложно. Но Франка въ эту минуту была совершенно искренна,-- искренность была написана на ея лицѣ, звучала въ ея голосѣ. Павлу показалось, что съ этого времени они неразрывно связаны.

-- А какъ же... гдѣ ты будешь жить до свадьбы?-- спросилъ онъ.

-- Какъ гдѣ?-- зачастила Франка,-- побѣгу сейчасъ, поблагодарю господъ за службу, возьму свои вещи и сейчасъ же прилечу назадъ.

-- Гм!... прилетишь... да жить-то гдѣ будешь?

-- Конечно, у тебя, въ твоей хатѣ!

Онъ усмѣхнулся.

-- Охъ, дитятко мое! Ничего-то ты не знаешь, словно въ лѣсу родилась, словно между людьми не жида. Какъ же мы въ одной хатѣ жить можемъ, коли еще не повѣнчались? Да тебѣ въ деревнѣ всѣ глаза выцарапаютъ,-- и справедливо, потому что такихъ вещей дѣлать нельзя... Лучше вотъ какъ. Когда господа уѣдутъ, я возьму тебя къ своей сестрѣ,-- тамъ ты проживешь двѣ или три недѣли, пока насъ будутъ оглашать въ костёлѣ... а теперь ступай домой. Я знаю, у господъ передъ выѣздомъ много дѣла бываетъ. Уложи ихъ какъ слѣдуетъ, а въ четвергъ утромъ я пріѣду за тобой и за твоими вещами.

Франка поневолѣ должна была покориться и изъявила только непремѣнное желаніе увиваться съ Павломъ завтра.

-- Какъ я проживу безъ тебя четыре дня?-- закончила она.

На слѣдующій день вечеромъ челнокъ Павла присталъ къ берегу возлѣ виллы. Франку ему пришлось ждать недолго,-- она прибѣжала съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, взволнованная и взбѣшенная до крайности.

-- О, чтобъ тебѣ ни дна, ни покрышки! Чтобъ тебя черти побрали!-- ругала она барыню за то, что та сегодня въ теченіе цѣлаго дня не дала отдохнуть ей ни минутки... Вотъ и теперь приказала убирать въ сундукъ бариновы книги, но Франка все бросила и побѣжала къ берегу.

Павелъ, какъ всегда, съ неудовольствіемъ слушалъ ругательства Франки, но на этотъ разъ не сказалъ ни слова, только, рукой махнулъ.

-- Ну, ну, больше ужь никому служить не будешь, вотъ и злоба твоя утихнетъ. Извѣстное дѣло, когда вѣтеръ дуетъ, на рѣкѣ волны подымаются, а стихнетъ -- и рѣка успокоится. Вотъ и ты успокоишься, сидя въ своей хатѣ на одномъ мѣстѣ... А говорила ты, что идешь замужъ?

Да, Франка сказала и потомъ слышала, какъ господа разговаривали по этому поводу. Барыня прямо сказала: "Франка дура, что идетъ за мужика. Такая деликатная дѣвушка, привыкла къ удобствамъ и къ городской жизни..." А баринъ положилъ книжку и отвѣтилъ: "Это правда, и, къ сожалѣнію, она недурна собой".

Франка не безъ видимаго удовольствія передала Павлу разговоръ между господами. Но вдругъ довольная улыбка сбѣжала съ ея губъ.

-- Мнѣ ужь и самой это въ голову приходило,-- прибавила она.-- Мужиковъ я никогда не знала, не жила съ ними. Родственники мои, конечно, и знать меня впередъ не захотятъ, а еслибъ мать узнала, за кого я замужъ вышла, то, навѣрное, перевернулась бы въ гробу.

Павелъ сначала не понялъ ея словъ, но потомъ опять махнулъ рукой и разсмѣялся.

-- Пустяки! господа твои глупости говорятъ, и ты за ними повторяешь. Съ мужиками, ты говоришь, до сихъ поръ не жила... и съ кѣмъ же жила ты? Съ негодяями! Да развѣ съ негодяями лучше жить, чѣмъ съ мужиками?... Ребенокъ ты сущій! При другой жизни и разумъ у тебя другой явится. Вотъ увидишь.

Сестру и зятя омъ предупредилъ. Они съ радостью примутъ Франку. Самъ Павелъ сегодня на рѣку не ходилъ, -- цѣлый день мылъ и бѣлилъ свою хату... Слушая его, Франка мало-по-малу приходила въ лучшее расположеніе духа и, наконецъ, снова бросилась къ нему на шею и осыпала ласками. Павелъ, помолодѣвшій и сіяющій, тихо поплылъ домой.

Эту перемѣну въ Павлѣ еще вчера замѣтили его сестра и зять, когда онъ переступилъ порогъ ихъ хаты. То была хата не особенно достаточная, не особенно бѣдная,-- впрочемъ, чистая и аккуратно прибранная. Стояла она на самомъ краю деревни, бокъ-о-бокъ съ хатою Павла. Можетъ быть, благодаря этому сосѣдству, высокій, красивый, черноволосый парень, Филиппъ Козлюкъ, и женился на сестрѣ Павла, лишь только ей минуло шестнадцать лѣтъ.

Земли у него было немного, и Филиппъ надумалъ перевозить черезъ Нѣманъ людей и скотину. Дѣло пошло на ладъ и приносило кое-какой доходъ.

Когда Павелъ, послѣ разговора съ Франкой, вошелъ въ хату зятя, Филиппъ, только что возвратившійся съ перевоза, лежалъ на скамейкѣ; его братъ, семнадцатилѣтній Данилка, страстный рыболовъ, вязалъ сѣть при свѣтѣ маленькой керосиновой лампочки. Хозяйка, тридцатилѣтняя красивая баба, Уляна, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, хлопотала около печки.

-- Во имя Отца и Сына...

-- И во вѣки вѣковъ,-- отвѣтили три голоса.

Павелъ сѣлъ на свое обычное мѣсто, у стѣны, оперся ладонями въ колѣни и уставился въ землю.

-- Я пришелъ къ вамъ, дѣтки, по дѣлу... вотъ что! Когда отецъ съ матерью померли и тебя, Уляна, оставили на моихъ рукахъ малымъ ребенкомъ, я плохо обращался съ тобой?

-- О, Господи! да кто-жь говоритъ объ этомъ?-- крикнула молодая женщина.

-- Никто не говоритъ, только я хочу напомнить и себѣ, и вамъ, что все, что я могъ сдѣлать для васъ, сдѣлано. Я тебя никогда не обижалъ, не покидалъ, всегда любилъ, училъ уму-разуму. Когда ты замужъ выходила, я вамъ отдалъ три части своего огорода, двѣ коровы купилъ, десять овецъ, денегъ далъ... Правду я говорю?

И медленно, разстановисто, но безъ малѣйшаго колебанія, Павелъ разсказалъ, зачѣмъ пришелъ. Когда онъ кончилъ, въ хатѣ воцарилось продолжительное молчаніе. Уляна онѣмѣла отъ изумленія, черные глаза Филиппа неподвижно уставились въ одну точку, только Данилка вскрикнулъ и зажалъ рукою ротъ, чтобы не расхохотаться. Несмотря на то, что Павлу было только сорокъ два года, всѣ привыкли считать его чуть ли не старикомъ и никому въ голову не приходило, чтобы онъ могъ еще разъ жениться. Наконецъ, Уляна опомнилась первая и воскликнула:

-- Примемъ! отчего не принять? Развѣ у насъ въ хатѣ мѣста мало? Еще веселѣе будетъ.

Филиппъ подтвердилъ слова жены.

-- Мы для тебя и не то сдѣлать готовы. Добра отъ тебя видѣли не мало... Только...

Онъ запнулся.

-- Только хорошо ли ты дѣлаешь, что на такой женишься? Городская, никто ее не знаетъ... Какъ бы, храни Богъ, горя съ нею не нажить.

Павелъ всталъ, окинулъ зятя дружескимъ взглядомъ и рѣшительно произнесъ:

-- Не бойся. Бѣды никакой не будетъ. Она поклялась одного меня уважать и любить до самой смерти,-- поклялась! А что до того, какой она была до сихъ поръ,-- это ничего. Я ее люблю и хочу спасти... вотъ что! Такъ оно и быть должно. А за доброту вашу спасибо, можетъ быть, и я чѣмъ-нибудь отслужить съумѣю. Покойной ночи.

Долго послѣ ухода Павла толковали его родственники. Они не знали, что въ крови этого человѣка, спокойнаго, какъ Нѣманъ въ погожій день, загорѣлась первая страсть, что его сердце, глубокое, какъ нѣманское дно, преисполнилось всепобѣждающею жалостью, что передъ его взоромъ, привыкшимъ къ ширинѣ Нѣмана, предстала задача, добрая, человѣческая, святая задача, и озарила яркимъ свѣтомъ его суровое лицо.

II.

Рельефно и ярко выдѣлялась фигура Франки на фонѣ женскаго населенія деревни. Когда она въ первый разъ пришла въ хату Козлюка, Уляна, съ ребенкомъ на рукахъ, ожидала ее посреди зеленаго дворика, освѣщеннаго яркими лучами солнца. Рядомъ съ молодою матерью, дышащею силой и своеобразною, хотя и массивною красотой, Франка казалась какъ-то особенно тщедушною, безсильною, какъ полуувядшій цвѣтокъ гвоздики рядомъ съ пышнымъ піономъ. Шестидесятилѣтняя Авдотья, со сморщеннымъ, но румянымъ, какъ осеннее яблоко, лицомъ и съ черными, блестящими глазами, въ сравненіи съ ней казалась олицетвореніемъ силы и здоровья; даже старуха нищая Марцела, и та была крѣпче Франки. Со своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвѣтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свѣтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одѣтая въ обтрепанное городское платье, невѣста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее.

Впрочемъ, городское платье скоро было замѣнено деревенскимъ. Вмѣстѣ съ Франкой Павелъ привезъ и ея небольшой сундучекъ, изъ котораго горящая нетерпѣніемъ Уляна тотчасъ же вытащила подушку, два платья и три рубашки. Въ сундукѣ заключалось все имущество Франки, если не считать маленькой шкатулки, помѣщавшейся на самомъ днѣ сундука. Едва только Уляна дотронулась до незапертой шкатулки, какъ оттуда посыпались разныя шпильки, гребни, разноцвѣтныя ленты, грязныя перчатки,-- все поломанное, изорванное, помятое. Посреди всеобщаго восторга, Франка раздала присутствующимъ большую часть своихъ сокровищъ, накинула на голову Уляны пунцовый платочекъ, даже Авдотьѣ повязала шею ленточкой. Дѣтямъ она бросила горсть бусъ и, въ концѣ-концовъ, пристала къ Филиппу, чтобы онъ позволилъ застегнуть свою рубаху блестящею запонкой. Все это дѣлалось съ хохотомъ, шутками и разными ужимками. Всѣ собравшіеся смотрѣли на нее съ любопытствомъ и удивленіемъ,-- никому въ жизни еще не приходилось видѣть такой подвижной, говорливой и щедрой женщины. Франка казалась совершенно счастливою и на радости готова была пожертвовать рѣшительно всѣмъ для того, чтобъ угодить своимъ новымъ друзьямъ. Уляна, весьма довольная полученными подарками, не переставала, однако, рыться въ сундукѣ, отъ времени до времени бормоча себѣ что-то подъ носъ. Ее приводили въ изумленіе рубашки Франки, тонкія, но почти совсѣмъ худыя. Странно, такъ много дорогихъ лентъ и запонокъ -- и ни одной новой рубашки! Платья -- тоже, хотя отдѣланы оборками и бахромой, всѣ въ пятнахъ, съ грязнымъ подоломъ.

-- Ну,-- удивлялась Уляна,-- какъ же вы въ этомъ ходить будете? У васъ нѣтъ никакого другаго платья?

Франка достала изъ кармана платокъ, развязала его и вытащила изъ уголка десяти рублевую ассигнацію. Это все, что осталось у ней отъ жалованья на послѣднемъ мѣстѣ, все, что она не успѣла истратить въ деревнѣ. Теперь ей нужно было запастись юбками, фартуками, рубашками, хотя грубыми, но крѣпкими,-- такими, какія носятъ мѣстныя жительницы.

-- Милая моя, дорогая,-- обратилась она къ Улянѣ,-- купите мнѣ всего этого.

Уляна вопросительно посмотрѣла въ сторону мужа и предупредительно отвѣтила:

-- Зачѣмъ покупать? У меня, слава Богу, всего этого вволю. Я и безъ денегъ дамъ вамъ на пару юбокъ и холстины на рубашки. Она засмѣялась и прибавила:-- А потомъ, коли захотите, я васъ и ткать обучу,-- вы себѣ сами наготовите что нужно.

Павелъ наклонился, взялъ съ земли маленькаго племянника и посадилъ къ себѣ на колѣни. Съ удивленію всѣхъ присутствующихъ, онъ даже весело засвисталъ, что съ нимъ случалось необыкновенно рѣдко.

-- Хорошо, Уляна!-- проговорилъ онъ, ласково глядя на сестру,-- дай ей пока, что нужно, а потомъ мы сосчитаемся. И ткать ее обучи, и всему, что нужно въ нашемъ обиходѣ. Она, бѣдная, сиротой выросла, никто ее добру не училъ,-- теперь я учить буду. И ты учи. Тебя самъ Богъ наградитъ.

Уляна, Филиппъ, Авдотья, даже легкомысленный Данилка сочувственно кивали головами.

Однако, Франка облеклась въ свой новый костюмъ не раньше, какъ черезъ двѣ недѣли послѣ свадьбы. Долго разгуливала она по грязи и пыли деревенской улицы въ прюнелевыхъ ботинкахъ и городскомъ платьѣ; ея ботинки скоро износились, а платье окончательно развалилось. Денегъ у ней на покупку разныхъ тряпокъ не было, а просить Павла ей и въ голову не приходило,-- такъ не привыкла сна обращаться за помощью къ кому бы то ни было. Напротивъ, она сама всегда раздавала все, что имѣла, людямъ, которые нравились ей. И теперь, хотя старуха Марцела давно разболтала ей, что у Павла подъ печкой хранится горшокъ съ серебряными рублями, Франка даже и не подумала о спрятанномъ богатствѣ и, уложивъ въ сундучекъ остатки своего городскаго платья, одѣлась по-крестьянски.

-- Вотъ я и мужичка!-- всплеснула она руками, увидавъ себя въ крохотномъ зеркальцѣ.-- Кончено, похоронили меня, закопали на вѣки вѣчные, и не будетъ ужь для меня другаго житья, кромѣ мужичьяго...

Она расплакалась на всю хату. Павелъ сначала было несказанно удивился, но потомъ улыбнулся и махнулъ рукою.

-- Чисто ребенокъ!-- сказалъ онъ, -- сама не знаетъ, чему смѣется и отъ чего плачетъ. Глупостей тебѣ въ голову вбили не мало, а ты имъ и вѣришь, и повторяешь ихъ. Погоди, походишь немного въ этомъ платьѣ, привыкнешь, и узнаешь, что и для баръ, и для нашего брата -- лучше хоть грубая рубаха, да крѣпкая, чѣмъ тонкая, да дырявая.

Онъ сѣлъ рядомъ съ ней и прижалъ ее къ груди.

-- Тише, Франка, ну, тише... успокойся... нечего плакать.

Она перестала плакать, прижалась къ нему всѣмъ своимъ дрожащимъ тѣломъ и осыпала его ласками. Павелъ схватилъ ее на руки и поднялъ почти къ самому потолку. Голубые глаза его загорѣлись, и Франка разсмѣялась самымъ беззаботнымъ смѣхомъ. Спустя часъ они вышли изъ хаты, спустились къ рѣкѣ, сѣли въ лодку и поплыли внизъ по теченію.

Въ деревнѣ замѣчали, что Павелъ не такъ часто, какъ прежде, ѣздитъ въ городъ съ наловленною рыбой, но никто этому не удивлялся. Конечно, онъ не мало накопилъ денегъ раньше, вовремя своей одинокой, почти отшельнической жизни, такъ почему же ему и не отдохнуть теперь съ молодою женой?

Да, въ немъ произошла значительная перемѣна. Онъ чаще и охотнѣе разговаривалъ съ сосѣдями, а его глаза такъ и свѣтились скрытою, глубокою радостью. Казалось, онъ помолодѣлъ и походилъ теперь на человѣка лѣтъ тридцати. Разъ старая Авдотья встрѣтила его на берегу рѣки и спросила:

-- Ну, что, куманекъ, хорошо тебѣ теперь? Доволенъ, что женился, а?

Здоровую, румяную старуху Авдотью любила и уважала вся деревня за ея доброе сердце и готовность помочь всякому нуждающемуся. Къ Павлу она благоволила всегда и нѣсколько разъ крестила съ нимъ дѣтей.

Павелъ поставилъ на-земь ведра съ водой, выпрямился и съ улыбкой отвѣтилъ:

-- Хорошо... какъ не хорошо! Чего хотѣлъ, то и досталъ.

-- Такъ ты потому и не женился раньше, что выискивалъ себѣ такую? Почему же раньше не сказалъ? Я бы тебѣ отыскала по душѣ.

-- Да развѣ я зналъ?... Я самъ не зналъ, чего я хочу, и какую хочу... а вотъ какъ нашелъ, такъ и узналъ... Видишь ли, кума, и то благо, если есть съ кѣмъ въ хатѣ словомъ перекинуться, человѣка живаго видѣть около себя... но за что я особенно Бога благодарю, такъ это за то, что Онъ помогъ мнѣ спасти грѣшную душу...

Добрая Авдотья сочувственно покивала головой, хотя совсѣмъ не понимала, чему Павелъ такъ радуется. Во всякомъ случаѣ, ей было пріятно видѣть его такимъ бодрымъ, радостнымъ, словно переродившимся.

Наконецъ, и всѣ жители деревни пришли къ убѣжденію, что въ хатѣ Павла все идетъ какъ слѣдуетъ, что особеннаго тамъ ничего не происходить. Только на дворѣ Козлюка, или въ огородѣ, раздѣляющемъ двѣ хаты, слышится громкій, тонкій голосъ Франки, разговаривающей съ Уляной или Данилой. На улицѣ Франка показывалась рѣдко, къ сосѣдямъ не ходила почти совсѣмъ и все время проводила съ мужемъ на рѣкѣ. Прежній страхъ ея почти совсѣмъ исчезъ, теперь она со свойственною ей страстностью привязалась къ рыбной ловлѣ и дальнимъ поѣздкамъ, выучилась грести весломъ и искренно находила, что это занятіе гораздо легче и пріятнѣе раздуванія чужихъ самоваровъ, подметанья чужихъ комнатъ и глаженья чужаго бѣлья въ тѣсныхъ и душныхъ кухняхъ. А все, что она чувствовала, неудержимо рвалось наружу и въ ту же минуту дѣлалось извѣстнымъ Павлу.

-- Я теперь отдыхаю,-- болтала Франка,-- живу себѣ барыней и никакой заботы мнѣ нѣтъ. Словно я во второй разъ на свѣтъ родилась, словно меня Богъ въ другой міръ переселилъ.

Для нея это поистинѣ былъ другой міръ, совершенно новый. Во всю свою жизнь она только два раза выѣзжала изъ города на дачу и не видала ничего, кромѣ пыльныхъ дорожекъ и чахлыхъ деревьевъ дачныхъ палисадниковъ. Теперь передъ ея глазами открылись новые виды, полные незнакомыхъ ей дотолѣ подробностей; все, на что она ни посмотритъ, возбуждало ея любопытство и удивленіе.

Любопытство и удивленіе, но не восторгъ.

Палящая жажда впечатлѣній, которую она вынесла изъ всѣхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизнѣ, будь это новый, интересный человѣкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія. Франка была такъ несвѣдуща, такъ незнакома съ самыми простыми вещами, что все рѣшительно новое привлекало ея вниманіе, возбуждало любопытство, страстное, безъ границъ, безъ предѣловъ, любопытство ребенка или дикаго человѣка. Да, всякому человѣку, среди невозмутимой тиши деревни, могла бы показаться дикою эта крикливая, подвижная женщина, это дитя высокихъ городскихъ стѣнъ, удивленными глазами смотрящее на развертывающійся передъ нимъ широкій Божій міръ. Но, несомнѣнно, она представлялась слабымъ, безпомощнымъ ребенкомъ своему теперешнему спутнику, человѣку, который такъ освоился съ окружающимъ, что за два дня могъ предсказывать состояніе погоды. Часто рано поутру Павелъ выходилъ изъ своей хаты, пытливо смотрѣлъ на небо и потомъ давалъ совѣты сосѣдямъ поторопиться съ уборкой хлѣба и сѣна, такъ какъ хорошая погода продолжится не больше, какъ дня два, три. Въ дождливую пору, когда по небу ползли тяжелыя облака, а бурный Нѣманъ вздымалъ и пѣнилъ свои волны, Павелъ, возвратившись со двора, спѣшилъ обрадовать передрогшую Франку вѣстью, что черезъ два, три дня разведрится и потеплѣетъ. А когда погода, дѣйствительно, мѣнялась, сообразно предсказаніямъ Павла, Франка почти съ тревожнымъ взглядомъ спрашивала его:

-- Что ты, пророкъ, что ли,-- всегда знаешь, что впередъ будетъ?

Павелъ улыбался довольною улыбкой.

-- Я не пророкъ, а рыбакъ. А какой же былъ бы я рыбакъ, еслибъ не зналъ, когда мнѣ нужно выходить на рѣку и когда не нужно?

Прогулки съ мужемъ доставляли Франкѣ много удовольствія. Впрочемъ, ей не было скучно и одной. Тогда къ ней въ хату приходила старая нищенка, Марцела, проживающая временно у Козлюковъ, и сообщала множество интересныхъ вещей. Когда въ первый разъ, босая, обремененная грудою покрывающихъ ее лохмотьевъ, сгорбленная въ три погибели, она вошла въ домъ Павла, Франка, несмотря на то, что время уже приближалось къ полудню, еще потягивалась на постели. Марцелу она видѣла раньше и потому теперь ласково кивнула ей головою. Старухѣ на видъ можно было дать лѣтъ около семидесяти, но нужда и горе не угасили блеска ея юркихъ, хитрыхъ глазъ, не уменьшили болтливости ея языка. Стоя у порога, опершись на клюку, она заговорила хриплымъ, скрипучимъ голосомъ:

-- А, вы еще не встали! Красавица моя, въ деревнѣ всѣ давно уже позавтракали и вновь за работу принялись. И печки у всѣхъ затоплены, обѣдъ варится. Кто же вамъ-то воды принесъ и въ горшки налилъ, коли вы еще спите до сихъ поръ?

-- Мужъ,-- лѣниво приподнимаясь на постели, отвѣтила Франка.-- Онъ сегодня повезъ рыбу въ городъ, а передъ отъѣздомъ принесъ воды и растопилъ печку.

-- А-за... добрый онъ человѣкъ, любитъ тебя!-- прошептала нищенка и подступила ближе къ хозяйкѣ, которая всунула ноги въ башмаки и надѣвала юбку.-- Да какъ и не любить такую красавицу писанную! Глазки одни чего стоятъ, а въ таліи ты тоньше, чѣмъ любая барыня, какъ она въ корсетъ ни затягивайся.

-- Да ты видала ли когда-нибудь корсетъ?-- спросила Франка, которой похвалы нищей, видимо, пришлись по сердцу.

-- Видала ли я когда-нибудь корсетъ?-- вздохнула Марцела.-- Охъ, Боже Ты мой, Боже! чего я на свѣтѣ не видала! И богатство, и роскошь,-- все видѣла, все знаю. Всю свою молодость прожила у разныхъ господъ, а вотъ теперь Богъ привелъ подаяніемъ питаться... Я все понять могу... Вотъ когда Павелъ тебя къ Козлюкамъ привелъ, я сейчасъ же и подумала: мужикъ простой, а какую королевну себѣ выискалъ. Долго я дивилась, какъ это такая красавица за простаго мужика замужъ идетъ.

Лицо Франки сразу омрачилось.

-- Почемъ я знаю, какъ это случилось? Видно, ужь такъ на роду было написано. Сама я и не думала никогда выйти за мужика и среди мужиковъ жить. Родомъ я изъ хорошаго семейства... У дѣдушки два дома было, отецъ въ канцеляріи служилъ, а двоюродный братъ мой -- адвокатъ... очень богатый.

Она сѣла рядомъ съ нищенкой и начала разсказывать о своемъ хорошемъ воспитаніи, о богатствѣ своего двоюроднаго брата, о своемъ веселомъ городскомъ житьѣ-бытьѣ, о своихъ кавалерахъ. Марцела покачивала головою и сочувственно вздыхала до тѣхъ поръ, пока Франка не вскочила съ лавки и не предложила напиться чаю.

У Павла, какъ и у всѣхъ зажиточныхъ обывателей деревни, былъ маленькій мѣдный самоваръ и хранилась на всякій случай щепотка чаю и горсть сахару. Франка на пищу обращала мало вниманія, но безъ чаю и конфетъ не могла обойтись. Во время своей городской жизни она постоянно или сама покупала конфекты, или получала ихъ отъ кавалеровъ. Другихъ подарковъ ей никто не дарилъ, да она и не взяла бы ихъ, но конфекты брала,-- вѣдь, и знатныя барыни отъ своихъ знакомыхъ конфекты принимаютъ. Вотъ и сегодня, когда Павелъ собирался въ городъ, она обняла его и попросила привезти чаю, сахару и леденцовъ.

-- Да, вотъ до чего дошло!-- уныло разсуждала Франка, сидя за самоваромъ,-- хамкой я сдѣлалась, живою въ могилу легла. Такъ и вся жизнь моя горемычная пройдетъ.

Она отерла рукою слезы.

-- Ну, ну, не плачь, чего тамъ!-- утѣшала старуха.-- Коли мужъ по сердцу приходится, то и все пойдетъ, какъ слѣдуетъ. А любъ онъ тебѣ?

И, наклонившись къ уху Франки, она шепотомъ спросила что-то. Франки засмѣялась, потупила глаза и тоже шепотомъ начала разсказывать, какъ Павелъ ее любитъ.

Павелъ вернулся вечеромъ и первымъ дѣломъ вынулъ изъ кармана свертокъ съ леденцами. Леденцы были скверные, завалявшіеся въ жидовской лавчонкѣ, но Франка съ жадностью накинулась на нихъ, наѣлась почти до сыта, а остатокъ отнесла въ хату Козлюка. Козлюки держались отъ нея стороной. Франка иногда приводила ихъ въ изумленіе, но ни особой непріязни, ни особой вражды къ ней они не выказывали. Уляна пробовала было учить ее ткать, но безъ всякой пользы. Франка черезъ четверть часа утомилась, вскочила изъ-за кросенъ и закричала:

-- Не хочу я, не буду! И руки болятъ, и ноги затекли! На какого дьявола мнѣ это тканье нужно? Довольно я уже потрудилась на своемъ вѣку изъ-подъ палки! Теперь мнѣ надобности никакой нѣтъ! Сказала -- не стану, и не стану!

-- Какъ себѣ хотите, -- равнодушно сказала Уляна и, кивнувъ головою, вышла изъ хаты.

Въ тотъ же день, вечеромъ, возвращаясь съ рѣки съ полными ведрами, она встрѣтила брата и сообщила ему, что Франка ткать не хочетъ.

-- Не хочетъ, такъ и не надо,-- спокойно отозвался Павелъ.

Но Авдотья, слышавшая разговоръ брата съ сестрой, была совсѣмъ другаго мнѣнія.

-- Павелъ!-- таинственно заговорила она, отозвавъ его въ сторону,-- эхъ, Павелъ! что-то ты больно много воли своей женѣ даешь! Смотри, канъ бы изъ этого худа не вышло.

Авдотья давно слышала отъ Марцелы объ образѣ жизни Франки, объ ея долгомъ спаньѣ, постоянномъ чаепитіи, и совершенно искренно сокрушалась.

-- Ничего, кума,-- разстановисто заговорилъ Павелъ,-- ужь я знаю, что дѣлаю. Изъ муки я ее вырвалъ, и не для того вырвалъ, чтобы закабалить въ другую работу, а для того, чтобъ ей хорошо жилось на свѣтѣ. Если человѣку хорошо живется, то онъ и самъ хорошъ, а дурно, онъ и самъ дуренъ... Отчего хорошимъ не быть, когда тебя не обижаетъ никто и на грѣхъ не наталкиваетъ? Вотъ оно что!

-- Ну, смотри, смотри!-- еще болѣе таинственно зашептала Авдотья.-- Откуда ты ее взялъ? Отъ отца съ матерью, что ли? Какова она была прежде? Не бойся, я все знаю. Какъ сразу увидала, такъ все поняла. Другой кто-нибудь, можетъ быть, не догадался бы, а я сейчасъ же догадалась... Какъ бы она опять... какой-нибудь грѣхъ съ нею не случился.

Но и это предостереженіе не произвело на Павла никакого впечатлѣнія. Онъ усмѣхнулся, махнулъ рукою и совершенно спокойно отвѣтилъ:

-- Этого-то ужь никогда не будетъ. Она поклялась.

Было видно, что его увѣренности въ значеніи чьей-нибудь клятвы рѣшительно никто и ничто не могло поколебать. Не даромъ же клянется человѣкъ, а разъ поклялся, то долженъ дѣлать именно такъ, а не иначе. Авдотья пожала плечами, опять подняла ведра и начала спускаться съ горы, шепча себѣ подъ носъ: "вотъ шальной человѣкъ!"

У Козлюковъ тоже начали разговаривать о Франкѣ, правда, безъ всякой непріязненности, а такъ, какъ разговариваетъ деревенскій людъ объ интересующемъ его явленіи. Беззаботный Данилка, болтающійся почти безъ дѣла всю осень и зиму, подсматривающій и подслушивающій все, что дѣлается въ деревнѣ, съ хохотомъ разсказывалъ, какъ Павелъ самъ разводитъ огонь въ печкѣ, готовить обѣдъ, доитъ коровъ, а жена его или валяется цѣлый день на постели, или сидитъ съ нимъ на лавкѣ, обнявшись. Филиппъ тоже смѣялся до слезъ, но Улянѣ при этомъ разсказѣ дѣлалось какъ-то не по себѣ.

-- Плохо ему будетъ,-- оказала она однажды мужу.

-- Кому?-- спросилъ Филиппъ.

-- Кому? Да Павлу, конечно.

И она вышла на дворъ скликать куръ, а Франка въ это время стояла у плетня, раздѣляющаго огородъ на двѣ части, и ѣла грушу. Прежде, бывало, всѣ плоды съ единственнаго грушеваго дерева, росшаго въ огородѣ, Павелъ отдавалъ сестрѣ, а теперь оставилъ ихъ для Франки. Уляна, можетъ быть, теперь вспомнила объ этомъ и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по направленію къ невѣсткѣ, заговорила:

-- Тебѣ и не стыдно, что твой мужъ самъ коровъ доитъ? Вѣдь, это не мужская работа, а наша, бабья.

Несмотря на ея полушутливый тонъ, Франка вспыхнула и разсердилась.

-- А тебѣ что за дѣло?-- крикнула она.-- Не суй носа туда, гдѣ тебя не спрашиваютъ. И вашихъ хамскихъ работъ никогда не знала, и знать не хочу. Адью!

Она отскочила отъ плетня, но Уляна, все-таки, послала ей въ догонку:

-- Ты хамовъ-то понапрасну не брани; вспомни лучше про себя, какова ты сама-то прежде была...

Эта первая ссора между двумя женщинами скоро прекратилась; Уляна, прежде всего, вовсе не хотѣла становиться въ непріязненныя отношенія къ брату, зная, какъ трудно обходиться безъ его помощи. Филиппъ, вѣроятно, тоже иногда мечталъ о горшкѣ, зарытомъ подъ печкой у Павла, потому что, узнавъ о ссорѣ Уляны съ невѣсткой, раскричался такъ, какъ не кричалъ никогда, и приказалъ женѣ немедленно помириться съ Франкой. Примиреніе произошло безъ всякихъ затрудненій. Франка вообще не любила помнить зла и, явившись по первому зову въ хату Козлюковъ, такъ весело разболталась въ кругу собравшихся сосѣдей, что проболтала чуть не до полуночи. Такія сборища въ хатѣ Козлюковъ продолжались всю зиму. Странное зрѣлище представляли они. Въ хату, освѣщенную огнемъ огромной печки и слабымъ мерцаніемъ керосиновой лампочки, являлись мужики въ сермякахъ или полушубкахъ, а женщины въ гранатовыхъ суконныхъ кафтанахъ, и разсаживались на лавкахъ вдоль стѣнъ. Франка всегда старалась усѣсться поудобнѣе и протянуть ноги на близъ стоящую табуретку. Одѣта она была такъ же, какъ и другія жительницы деревушки, но ея одежда скорѣе походила на маскарадный костюмъ. Черные, кудрявые ея волосы упрямо выбивались изъ-подъ ситцеваго набивнаго платочка и спадали на шею и грудь, украшенную безчисленнымъ количествамъ бусъ, на уши съ огромными, висячими серьгами; ея увядшее лицо поражало или свою блѣдностью, или почти горячечнымъ румянцемъ. Горячечнымъ бредомъ казались собравшемуся люду и ея разсказы, настолько диковинные и интересные, что на посидѣлкахъ въ хатѣ Козлюковъ не было пропѣто во всю зиму ни одной пѣсни, ни разсказано ни одной сказки. Да и что могли значить всѣмъ давно знакомыя сказки въ сравненіи съ разсказами о театральныхъ представленіяхъ, о маскарадахъ, о попойкахъ въ загородныхъ трактирахъ, о разныхъ преступленіяхъ, убійствахъ, самоубійствахъ, кражахъ, когда-либо случившихся и сохранившихся въ памяти Франки на ряду съ массою другихъ интересныхъ происшествій? Въ числѣ гостей Козлюка было много такихъ,-- женщинъ въ особенности,-- которые и въ городѣ-то никогда не бывали; другіе и бывали въ городѣ, но знали въ немъ только костёлъ да рынокъ. Господи Ты Боже мой! сколько богатства на свѣтѣ! словно сору въ хатѣ, если ее цѣлый годъ не подметать. И живутъ же люди безъ всякаго дѣла, только грѣшатъ. Да какъ же можно такъ жить: и Бога забыть, и совѣсть?... Часто пискливый голосокъ Франки прерывали тяжелые вздохи то изъ того, то изъ другаго угла, только одна нищенка Марцела никогда не выказывала своего удивленія. Морщины не ея лицѣ разглаживались, въ черныхъ глазкахъ вспыхивали отъ времени до времени огоньки, губы складывались въ улыбку. О, она все это видѣла сама, все знаетъ! И она, и Франка -- существа совсѣмъ другаго рода, другаго міра, заброшенныя въ этотъ медвѣжій уголъ, въ среду людей ничего не видавшихъ, ничего не знающихъ, наивныхъ. Иногда старшая женщина отчасти лѣнилась, отчасти не смѣла разсказывать свою жизнь,-- младшая, безпокойная, снѣдаемая горячею жаждой жизни и новыхъ впечатлѣній, съ какимъ-то наслажденіемъ дѣлилась старыми со своими неприхотливыми слушателями. Ей казалось, что она стоитъ выше ихъ цѣлою головой, и, возвратившись домой, Франка громко хохотала на всю хату.

-- Вотъ глупое мужичье! вотъ стадо безмозглое! Я имъ говорю о такихъ простыхъ вещахъ, а они рты поразинутъ и остолбенѣютъ, точно я имъ Богъ вѣсть какую диковину показываю. Среди нихъ я точно королева среди пастуховъ. Но это ничего. Довольно весело. Мнѣ иногда кажется, что какъ будто бы я въ театрѣ, сама комедію разыгрываю. Ну, ужь и народъ! Куда-жь имъ сравниться съ какимъ-нибудь, хоть самымъ глупымъ, горожаниномъ! Свиней имъ только пасти!

Вмѣстѣ съ прочими и Павелъ также внимательно слушалъ разсказы жены, Онъ и прежде зналъ, что на свѣтѣ иные люди живутъ въ богатствѣ и роскоши, но очень мало интересовался этимъ. Самъ онъ нужды никогда не испытывалъ, а къ излишествамъ разнаго рода его вовсе не тянуло. Мало ли что бываетъ? Одному такая судьба назначена, другому другая. Съ Богомъ спорить не станешь.

Совсѣмъ другое случалось, когда рѣчь заходила о любовныхъ похожденіяхъ, дракахъ, кровавыхъ исторіяхъ,-- обо всемъ томъ, что характеризовалось въ его представленіи подъ однимъ общимъ понятіемъ -- грѣха. Тогда слова Франки производили на Павла такое впечатлѣніе, что онъ безпокойно возился на скамейкѣ или глухо шепталъ сквозь стиснутые зубы:

-- Поганое житье! чтобъ оно сквозь землю провалилось!

Порою имъ овладѣвали даже галлюцинаціи. Слушая разсказы о томъ, какъ люди веселятся на загородныхъ гуляньяхъ, вечеринкахъ, балахъ и какія скверныя исторіи затѣваются и разыгрываются тамъ, Павелъ вдругъ сквозь сомкнутыя рѣсницы видѣлъ широкій Нѣманъ, залитый лучами восходящаго солнца, пробивающагося сквозь гряду розовыхъ облачковъ; до его ушей доходилъ даже ласковый рокотъ тихихъ струекъ родимой рѣки. Тогда онъ поднималъ голову, осоловѣвшими глазами оглядывался вокругъ, и когда возвращался домой съ веселою и возбужденною Франкой, то не дѣлалъ ей никакихъ выговоровъ за неприличные разсказы, а просилъ только поскорѣе угомониться.,

-- Тише ты, тише!-- унималъ онъ жену.-- Лучше бы ты совсѣмъ позабыла о своей прежней жизни, прежде чѣмъ вошла въ эту хату. Охъ! уму тебя никто не научилъ, а глупостей въ голову набили столько, что ты и до сихъ поръ забыть не можешь. Ну, что-жь, авось, Господь дастъ, и забудешь когда-нибудь!

Онъ никогда не сердился на Франку, не попрекалъ ей прошлымъ, даже терпѣливо выносилъ нестерпимыя для него вечеринки, несмотря на свои подозрѣнія относительно Алексѣя. То былъ самый красивый и ловкій мужикъ во всей деревнѣ, женатый, положимъ, но, тѣмъ не менѣе, большой охотникъ до молодыхъ бабъ. Франка, по своей привычкѣ болтать все, что приходило ей въ голову, однажды во всеуслышаніе объявила, что Алексѣй напоминаетъ ей бывшихъ ея друзей и знакомыхъ, что ей нравятся его темно-голубые глаза и статная фигура. Какъ-то разъ она, въ отвѣтъ на его шутку, бросила ему въ лицо горсть сушеныхъ вишень, а затѣмъ подошла, усѣлась рядомъ съ нимъ и съ вызывающею улыбкой заглянула ему прямо въ лицо. Въ этотъ вечеръ, возвращаясь домой изъ хаты Козлюковъ, Павелъ такъ сильно стиснулъ руку жены, что Франка вскрикнула отъ боли. Но Павелъ все сильнѣе и сильнѣе сжималъ руку, втащилъ Франку въ домъ, зажегъ лампу и сурово спросилъ:

-- Поклялась ты или нѣтъ?

Франка и предположенія допустить не могла, чтобъ его глаза могли горѣть такимъ огнемъ, а голосъ звучать такъ грозно. Несмотря на боль въ рукѣ, она не спускала своихъ глазъ съ лица мужа.

-- Поклялась ты или нѣтъ?-- повторилъ Павелъ.

-- Ну, такъ что-жь?-- попробовала было отшутиться Франка.

-- Отвѣчай мнѣ... сейчасъ же!

Двѣ синія жилки перерѣзали высокій лобъ Павла, а глаза загорѣлись еще ярче, но Франка, вмѣсто страха, почувствовала, какъ ея любовь къ нему, почти было остывшая за послѣднее время, вспыхнула съ новою силой. Онъ понравился ей, ужасно понравился въ новомъ видѣ. Она столкнулась съ чѣмъ-то незнакомымъ для нея и очень интереснымъ,-- съ силой, которая покоряла ее, со страстью, которая зажигала страсть и въ ея жилахъ. Съ крикомъ любви, со слезами ласки на трепещущихъ губахъ упала она на грудь мужа. Онъ крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и, немного погодя, тихо спросилъ:

-- А грѣшныхъ мыслей въ головѣ у тебя нѣтъ? Алексѣя не полюбила, а?

-- Да ну его къ чорту, этого мужика! Нуженъ онъ мнѣ, какъ лѣтошній снѣгъ! Тебя люблю, милый мой, дорогой, золотой, брилліантовый!

Павелъ успокоился совершенно; онъ зналъ, что Франка никогда не лгала, да и не была бы въ состояніи утаить чего нибудь. Франка, дѣйствительно, на этотъ разъ не солгала. Къ красивымъ мужчинамъ она вѣшалась на шею болѣе по привычкѣ, изъ желанія пококетничать, вскружить имъ голову. Она совсѣмъ перестала ходить на вечеринки и даже нѣсколько разъ сама подмела хату и приготовила обѣдъ. Ей не хотѣлось только ходить за водой и доить корову. Павелъ не принуждалъ ее ни къ чему и повторялъ со снисходительною улыбкой:

-- Ну, ну! все это пустяки! Пусть будетъ по-твоему, только бы тебѣ самой хорошо было.

По воскресеньямъ Франка отправлялась въ костёлъ въ сосѣдній городокъ то съ мужемъ, то съ Уляной и Филиппомъ или съ кѣмъ-нибудь изъ сосѣдей. Городокъ былъ хотя и крохотный, но, все-таки, городокъ, а городская жизнь всегда влекла къ себѣ Франку. Во время службы она могла видѣть много незнакомыхъ людей, а потомъ заглянуть въ одну, другую лавочку, услышать что-нибудь новое.

Собираясь въ городъ, она надѣвала городское платье, а въ руки брала молитвенникъ, раздувшійся отъ вложенныхъ между страницами картинокъ и билетиковъ съ поздравленіями, которыя Франка когда-то десятками получала въ день своихъ именинъ. Городское платье Франки ни въ комъ не пробуждало чувства особаго почтенія, за то на ея книжку многіе посматривали съ удивленіемъ, не лишеннымъ нѣкотораго уваженія. Въ особенности эта книжка интересовала Павла. Сколько разъ онъ бралъ ее въ руки, осторожно сдувалъ пыль, перевертывалъ страницы и то сладко улыбался, то грустно покачивалъ головою. Послѣ долгаго созерцанія онъ глубоко вздыхалъ нѣсколько разъ и съ глубочайшимъ уваженіемъ клалъ книжку на старое мѣсто, самое почетное во всей хатѣ, то-есть на ольховый комодъ, между керосиновою лампочкой и ярко вычищеннымъ самоваромъ. Разъ, когда Франка, вернувшись изъ костёла, по обыкновенію, небрежно бросила свою книжку на столъ и, весело болтая, начала сновать изъ угла въ уголъ, Павелъ, не спуская глазъ съ молитвенника, проговорилъ:

-- Франка!... Знаешь что, Франка? Я тебя хочу просить объ одномъ дѣлѣ.

Въ этотъ день Франка была въ прекрасномъ расположеніи духа. Сегодня, когда она шаталась по рынку, какой то франтъ въ щегольскомъ мѣховомъ пальто,-- вѣроятно, конторщикъ изъ сосѣдняго замка,-- указалъ на нее другому и сказалъ: "Ишь какая красивая, шельма!" А другой, постарше, должно быть, управляющій, кивнулъ головой и отвѣтилъ: "Ничего себѣ!" Кромѣ того, на двадцать копѣекъ, которыя остались у нея отъ покупки крупъ и соли, она пріобрѣла фунтъ превосходной карамели. Все это, взятое вмѣстѣ, заставило ее съ чувствомъ отвѣтить мужу:

-- Я для тебя, милый, все на свѣтѣ сдѣлать готова!

-- Ну, коли ты такая добрая, то сдѣлай милость, научи меня читать.

Франка сначала остолбенѣла отъ изумленія, но потомъ почувствовала приливъ гордости. Вотъ что значитъ происходить изъ хорошаго семейства! Еслибъ она не происходила изъ хорошаго семейства, то не умѣла бы читать. Хорошо! Отчего же нѣтъ? Она выучитъ Павла читать. Какое важное дѣло! Въ разныхъ господскихъ домахъ она видѣла такихъ гувернантокъ, у которыхъ ума было меньше, чѣмъ у ней, Франки, въ мизинцѣ, а, вѣдь, обучали же онѣ дѣтей! Только для этого азбука нужна. Купить азбуку Павелъ попросить кого-нибудь изъ сосѣдей, а теперь нельзя ли ему хоть узнать, какъ буквы называются?

-- Покажи, Франка... ну, пожалуйста, покажи хоть по этой книжкѣ. Какъ давно я искалъ такого счастья!

Франка опять пришла въ изумленіе. Что это такое за особенное счастье -- умѣть читать? Но Павелъ началъ объяснять, что никакимъ людямъ онъ не завидуетъ, за исключеніемъ тѣхъ, которые въ костёлѣ могутъ повторять по книжкѣ молитвы, а у себя дома сидѣть и читать разныя занятныя исторіи. По бѣлому свѣту шататься онъ не любилъ, поэтому и не знаетъ, что дѣется тамъ, за горами, за лѣсами, а знать хотѣлось бы. А въ книжкахъ все написано,-- Павелъ отлично знаетъ это. Когда съ покойникомъ отцомъ онъ толкался на панскихъ дворахъ, то и книжекъ видѣлъ много, и слышалъ, какъ люди по нимъ читаютъ. Часто Павелъ думалъ, какъ бы научиться читать, да не у кого. Въ ихъ деревушкѣ грамотныхъ людей всего только двое, да и тѣмъ учить ни времени, ни охоты нѣтъ. А теперь вмѣстѣ съ женой онъ и это счастье привелъ въ свою хату. Она его и Бога славить научитъ, и изъ темноты на свѣтъ выведетъ, и, можетъ быть, даже лучшимъ сдѣлаетъ, потому что, говорятъ, въ книжкахъ написано, какъ можно душу свою очистить и уберечь отъ всякаго грѣха.

-- Какая тамъ душа! Все это вздоръ,-- сказала Франка,-- А что въ книжкахъ любопытныя исторіи написаны, это правда.

Она сама любила читать. У одной барыни было много книжекъ, и Франка таскала ихъ, читала или одна, ночью, лежа въ постели, или съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ гостей въ кухнѣ. Одну изъ такихъ исторій она помнитъ и разскажетъ Павлу сейчасъ. Читала она эту исторію, какъ вчера помнитъ, съ лакеемъ, въ котораго была влюблена въ то время.

Исторія была романъ, полный изумительныхъ приключеній и таинственностей. Фигурировали въ немъ и разбойники, и отравители, и погибшія женщины, и подкидыши, и добродѣтельныя княжны, и необычайно благородные графы. Франка разсказывала исторію подробно, съ порывистыми движеніями, съ особеннымъ вниманіемъ останавливаясь на любовныхъ мѣстахъ... Вотъ оно что значитъ умѣть читать! Но Павелъ, хотя исторіей остался не очень доволенъ, все-таки, отъ своего намѣренія не отказался. Стояла суровая зима, рѣки сковало толстымъ покровомъ льда, дѣлать все равно нечего.

Франка сначала дѣятельно принялась за новую для нея роль и въ полуденную пору усаживалась рядомъ съ Павломъ за чисто вымытый и выструганный столъ у окна. Въ эти минуты высокій, сорокалѣтній человѣкъ преображался почти въ ребенка, покорнаго и до нельзя боязливаго. Низко наклонившись надъ книгой, онъ такъ внимательно всматривался въ указанную ему букву, что глаза его, казалось, готовы были выскочить изъ орбитъ. Трудно ему было освоиться съ этими крохотными черными палочками и кружечками,-- съ великими усиліями запечатлѣвались они въ его памяти.

-- Б... в... г...-- стоналъ и вздыхалъ Павелъ, не чувствуя, какъ крѣпко сплетались его руки подъ столомъ, какъ трещали суставы его пальцевъ.

-- Л... м...

Надъ слѣдующею буквой онъ долго сидѣлъ въ молчаніи, нагибаясь все болѣе надъ книгою, съ крупными каплями пота на лбу. Какъ трудно запомнить эту букву! Наконецъ, тихо и боязливо онъ шепталъ: "и". Франка, которая при всякой продолжительной паузѣ нетерпѣливо ёрзала на скамейкѣ, съ крикомъ вскакивала со своего сидѣнья.

-- Вотъ дуракъ! И... и... и...какое же это "и", коли черточка посерединѣ? Вотъ хамская голова! Наука къ тебѣ такъ же идетъ, какъ къ коровѣ сѣдло!

Не обращая вниманія на оскорбительныя выраженія, весѣ охваченный страстнымъ желаніемъ хоть когда-нибудь, хоть какъ нибудь, но выучиться, Павелъ поднималъ на нее свои умоляющіе глаза.

-- Ну, Франка, не сердись! ну, тише, тише! я вспомнилъ, это -- "н"... черточка посерединѣ... садись и покажи еще... ну, тише, тише, успокойся!

Онъ бралъ ее за руку и вновь усаживалъ на скамейку.

-- Видишь, Франка, я къ этому дѣлу человѣкъ непривычный... а ты подожди, милая... дай мнѣ узнать, въ чемъ тутъ вся суть.

Онъ, дѣйствительно, довольно быстро освоился съ грамотой и однажды вечеромъ, при свѣтѣ лампы, довольно бойко повторилъ весь алфавитъ: а, б, в, когда Франка, словно подкинутая пружиной, вскочила и закричала:

-- Не хочу я! не буду! Довольно съ меня и того! Пусть эту науку черти возьмутъ! Что я къ тебѣ, въ губернантки, что ли, нанялась? Здѣсь такая тоска, что хоть въ петлю полѣзай!

Она бросилась навзничь на постель и широко зѣвнула. Павелъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на Франку и снисходительно махнулъ рукою.

-- На тебя, вѣроятно, находитъ по временамъ. Или спать захотѣла, что ли? Ну, тогда раздѣвайся и спи.

Онъ погасилъ лампу, раздѣлся и черезъ пять минутъ уже сладко похрапывалъ.

А Франкѣ было не до сна. Въ долгія зимнія ночи на нее нападалъ страхъ, близкій къ отчаянію. Хоть бы какой-нибудь звукъ, свистъ ночнаго сторожа, свѣтъ отдаленнаго уличнаго фонаря, отголосокъ музыки, хоть бы что-нибудь напоминающее городскую жизнь! Здѣсь въ морозныя, спокойныя ночи царствовала такая страшная, мертвящая тишина, такой непроницаемый мракъ, что Франкѣ порою казалось, будто она лежитъ глубоко глубоко подъ землей. Порою эту тишину нарушалъ громкій стукъ, какъ будто кто то сильно хватилъ камнемъ о стѣну хаты. Франка вскакивала, съ напряженнымъ вниманіемъ усаживалась на постели, а когда стукъ повторялся, начинала теребить спящаго мужа. Должно быть, это разбойники... Павелъ начиналъ тоже прислушиваться, и когда стукъ раздавался еще разъ, со смѣхомъ объяснялъ женѣ, что это стѣны трещатъ отъ холода. Современемъ Франка и сама убѣдилась въ этомъ, но никакъ не могла освоиться съ ночными звуками. Морозъ, какъ сказочный великанъ, гнѣвно и самовластно разгуливалъ по деревнѣ,-- то ударитъ въ одну хату, то въ другую, то стукнетъ въ окно своею ледяною рукой. Положимъ, и оттепели были ничѣмъ не лучше. Морозъ трещалъ и стучалъ, а оттепели шептали и плакали на разные голоса. Вѣтеръ вздыхалъ, вода съ ледяныхъ сосулекъ падала на землю крупными слезами, старая груша у стѣнъ хаты стонала, точно ей было больно. Франкѣ казалось, что вокругъ хаты блуждаютъ души грѣшниковъ, ей припоминалось близкое кладбище и она тревожно начинала шептать:

-- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Всѣ святые, помилуйте насъ!

Но хуже всего бывало ей, когда надъ спящею деревней проносилась буря. Налетала она съ широкихъ полей, изъ глубокихъ принѣманскихъ котловинъ и разыгрывалась съ неукротимымъ бѣшенствомъ надъ десяткомъ бѣдныхъ домиковъ, полузасыпанныхъ сугробами снѣга. Тогда воздухъ наполнялся всѣми звуками, какіе только существуютъ на бѣломъ свѣтѣ. То слышались залпы десятка пушекъ, то дикія завыванія стаи волковъ, то шелестъ какихъ-то гигантскихъ крыльевъ. Все это смѣшивалось въ нестройный, адскій концертъ, который, впрочемъ, не въ силахъ былъ пробудить отъ крѣпкаго сна мирныхъ жителей деревушки. Только одна женщина недвижимо сидѣла на постели, устремивъ взоръ въ темноту, съ прерывающимся дыханіемъ, съ крупными каплями холоднаго пота на лбу. Теперь она быка увѣрена, что вотъ-вотъ сейчасъ откроются настежь скрипущія и трясущіяся двери и окна и въ комнату ввалится толпа разсвирѣпѣвшихъ чертей или вѣтеръ завалитъ сразу всю хату.

-- Хата валится! Павелъ! Павелъ! Убѣжимъ куда нибудь! Хата валится!

-- Что такое?-- соннымъ голосомъ спрашивалъ Павелъ.

-- Ты послушай только!

Онъ прислушивался съ минуту и потомъ повертывался на другой бокъ.

-- Пустяки! не завалится! Въ первый разъ, что ли, это?

-- Павелъ, послушай... зажги лампу... дорогой мой, золотой, брилліантовый, зажги.

Павелъ не заставлялъ себя долго просить, сейчасъ же вставалъ и зажигалъ лампу.

-- Отчего ты сама не зажжешь?

-- Охъ, я и дышать боялась...

-- Пустяки!-- повторялъ Павелъ,-- перекрестись себѣ и спи.

Онъ сейчасъ же засыпалъ снова, а немного успокоившаяся Франка продолжала сидѣть на постели и разсматривать спящаго мужа. Павелъ во снѣ казался старше, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ. Днемъ гибкость движеній придавала ему видъ почти молодаго человѣка, а теперь морщины все гуще собирались на его лбу, сжатая губы дѣлали лицо почти суровымъ. Франка, не сводя съ него глазъ, шептала сквозь стиснутые зубы:

-- Скотина! опять заснулъ!

Притомъ, какой онъ теперь противный. Совсѣмъ не такимъ казался онъ тогда, на лодкѣ, на Нѣманѣ. Тогда она считала его молодымъ. А теперь... И она повторяла:

-- Старикъ!

Вокругъ хаты вѣтеръ свирѣпѣлъ, свисталъ, гремѣлъ, вылъ; злые огоньки пробѣгали въ глазахъ женщины, которая, сидя на постели съ безпорядочно спутанными волосами, не сводила глазъ со спящаго рядомъ съ ней человѣка.

Но когда на разсвѣтѣ онъ просыпался и притягивалъ ее къ себѣ, Франка прижималась къ нему, какъ ласкающаяся кошка, осыпала его поцѣлуями, шептала ласковыя слова, а черезъ нѣсколько часовъ, вскочивъ на ноги, весело возилась около печки и собирала на столъ.

Но, въ большинствѣ случаевъ, Павелъ не будилъ заснувшей подъ утро жены и тихонько выходилъ изъ хаты заглянуть въ прорубь, куда онъ вчера поставилъ сѣть, или посмотрѣть на ледоходъ, когда рѣка уже вскрылась. Зима проходила, солнышко начинаю пригрѣвать все сильнѣе, кое-гдѣ появлялись проталины, вороны съ веселымъ карканьемъ неуклюже перелетали съ мѣста на мѣсто. По рѣкѣ, словно флотилія фантастическихъ кораблей, плыли глыбы льду. Въ прозрачномъ, хотя еще холодномъ воздухѣ чувствовалось приближеніе весны.

Много разъ на своемъ вѣку видѣлъ Павелъ картину ледохода и всякій разъ привѣтствовалъ ее радостною улыбкой. Онъ соскучился по родной рѣкѣ, зима прошла словно въ спячкѣ, а теперь все опять начинаетъ просыпаться, оживать... Вонъ и Филиппъ налаживаетъ свой паромъ, но, видно, работа ему не подъ силу, потому что онъ кричитъ:

-- Помоги, Павелъ! поди помоги!

Павелъ беретъ топоръ и начинаетъ вколачивать огромные гвозди въ толстыя доски. Вотъ вышла за водой и Уляна, и другія женщины, а мужчины начали вытаскивать поближе къ берегу челноки и лодки. Берегъ закипѣлъ жизнью. Нѣсколько парней подъ предводительствомъ Данилки взобрались на проплывавшую мимо льдину и съ криками тріумфа и страха пробуютъ кататься по ея скользкой поверхности. Филиппъ сверху громко бранитъ брата за баловство, а Павелъ, оставивъ на минуту свою работу, объясняетъ собравшимся сосѣдямъ, что весна въ этомъ году будетъ теплая и дружная, что онъ это знаетъ по времени ледохода и по запаху земли.

Въ эту же пору Франку разбудилъ скрипъ двери и стукъ посоха о полъ.

-- Во имя Отца и Сына.. -- послышался скрипучій, старческій голосъ.

Франка лѣниво потянулась на постели и проговорила:

-- А, это ты, Марцела! Затопи, пожалуйста, печку, я еще полежу немного.

Нищенка, благодаря незначительнымъ подачкамъ, сдѣлалась покорною слугой Франки и ея единственною повѣренной. Франка ни съ кѣмъ такъ не была откровенна, какъ съ нею. Марцела въ свою очередь разсказала ей свою незамысловатую исторію. Замужемъ она никогда не была и прожила всю свою жизнь въ людяхъ, то работая, не покладывая рукъ, то гуляя напропалую,-- какъ придется. Было время, когда и она была счастлива, въ красивыхъ платьяхъ щеголяла, дѣлала только то, что сама хотѣла. Баринъ былъ молодой и любилъ ее, какъ свою душу. Не женился онъ на ней потому, что Марцела была крестьянка, но любить никогда бы не пересталъ, еслибъ не прожилъ своего состоянія и не уѣхалъ куда-то далеко, за тридевять земель, искать своей доли. Какъ же ему было тащить съ собой и Марцелу, если ему и самому ѣсть было нечего? Поѣхалъ и забылъ. Марцела тоже позабыла его сначала, а послѣ него счастье и несчастье видѣла, но когда совсѣмъ уже состарѣлась и пошла по міру, первая любовь все чаще и чаще стала припоминаться ей.

У ней было двое дѣтей: сынъ и дочь. Сынъ умеръ еще мальчикомъ, а дочь живетъ и до сихъ поръ, но занимается черною работой и ни въ чемъ матери не помогаетъ. Марцела говорила объ этомъ безъ малѣйшаго стѣсненія, какъ о вещи совершенно обыкновенной. Да, дѣти... а сколько хлопотъ ей было съ этими дѣтьми, какъ трудно было ей прокормить ихъ, какъ она билась, словно рыба объ ледъ... и вотъ теперь ей подъ старость ничего не осталось, кромѣ нищенской сумы... Сѣдыя брови Марцелы нахмурились, глаза сверкнули злобой.

Однажды, уже передъ самой Пасхой, Марцела заявила, что она принесла интересную новость. Франка встрепенулась:

-- Какую новость?

-- Какіе-то господа наняли на лѣто дворецъ.

Франка знала, что вилла, въ которой она жила прошлый годъ, слыветъ въ деревнѣ подъ названіемъ дворца.

-- Ужь наняли! Отчего же ты мнѣ раньше объ этомъ не говорила?-- закричала она, вскакивая съ лавки и хлопая въ ладоши.-- Интересно знать, кто такіе? Можетъ быть, знакомые? Мржетъ быть, привезутъ кого-нибудь съ собой? Послушай, Марцела, ты не знаешь, старые они или молодые? Прислуги много держутъ?

III.

Осенній день клонился къ вечеру; по небу тянулась вереница темныхъ, тяжелыхъ тучъ. Маленькая принѣманская деревушка словно вся вымерла,-- на улицѣ и на дворахъ не было видно ни одной человѣческой души. Только кое-гдѣ начинали показываться огоньки въ маленькихъ подслѣповатыхъ окошечкахъ.

Посреди этой тиши и безлюдья Павелъ стоялъ у дверей своей хаты, точно столбъ, врытый въ землю. Безсознательно отъ времени до времени онъ подносилъ къ губамъ давно потухшую коротенькую трубочку и также безсознательно опять опускалъ руку. Глазъ его не было видно изъ-подъ козырька низко надвинутаго картуза, но по губамъ и подбородку постоянно пробѣгала судорога, точно онъ старался сдерживать рыданіе или стонъ боли. По временамъ онъ бормоталъ что-то неясное и замолкалъ опять, не своди взора съ рѣки и широко раскинувшихся полей на другомъ берегу.

За Нѣманомъ послышался громкій окликъ: паромъ, паромъ! Двери хаты Козлюка отворились и выпустили двухъ человѣкъ. Черезъ нѣсколько минутъ паромъ уже подвигался къ противуположному песчаному берегу, на которомъ неясно вырисовывались силуэты пароконной брички. Подъ темными, низкими тучами, на темномъ фонѣ лѣниво текущей рѣки и паромъ, и двое сидящихъ на немъ людей казались какими-то странными привидѣніями. Мѣрно, тихо, безъ малѣйшаго шума и плеска, Филиппъ и Данилка то наклонялись назадъ, то выпрямлялись, глубоко погружая весла въ темную влагу.

Павелъ глубоко вздохнулъ и проговорилъ медленно:

-- О, Господи Ты Боже мой!

Неизвѣстно, видъ ли парома, или какая-нибудь промелькнувшая въ его головѣ мысль возвратила его къ дѣйствительности, только онъ вздрогнулъ и поправилъ на головѣ картузъ.

На гору съ трудомъ въѣзжала пароконная бричка, а изъ-за угла хаты Козлюка показалась высокая фигура Филиппа. Чтобы выгадать время, онъ перелѣзъ черезъ плетень и теперь остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Павла.

-- Павелъ,-- заговорилъ онъ,-- не гнѣвайся на насъ... Мы сейчасъ урядника перевозили черезъ рѣку и разсказали ему все.

-- А что такое вы ему разсказали?-- съ трудомъ спросилъ Павелъ.

Филиппъ слегка наклонилъ голову и почесалъ въ затылкѣ.

-- А то, что Франка куда-то дѣвалась, что вотъ ужь недѣля, какъ ея не видно,-- тихо сказалъ Филиппъ.

Павелъ вскинулъ на своего собесѣдника гнѣвные глаза.

-- Чортъ васъ за языкъ тянулъ!-- глухо проговорилъ онъ.

-- Я, можетъ быть, и не сказалъ бы... что мнѣ за дѣло до того?-- началъ оправдываться Филиппъ,-- это все Данилка... такъ и такъ, говоритъ, панъ урядникъ, такъ и такъ.... убѣжала!

Пароконная бричка въѣхала на гору и остановилась у воротъ хаты Филиппа. Сидящій въ бричкѣ человѣкъ, закутанный въ пледъ, заговорилъ слегка насмѣшливымъ голосомъ:

-- Что, Кобыцкій, говорятъ, у тебя жена пропала?... Убѣжала, что ли? Можетъ быть, ее разбойники убили? или, можетъ быть, она утопилась, а? Отчего же ты полиціи знать нё далъ? Можетъ быть, ее скоро и отыскали бы. Развѣ тебѣ ее не жалко, а? Такая красивая бабенка пропала, а онъ себѣ и въ усъ не дуетъ... Стыдился бы, братецъ... Ха-ха-ха!

Урядникъ смѣялся, а трое людей, стоившихъ передъ хатой, съ очевиднымъ нетерпѣніемъ ожидали отвѣта Павла. Можетъ быть, онъ начнетъ бранить пропавшую жену или станетъ просить урядника разыскать ее во что бы то ни стало и наказать самымъ строгимъ образомъ. Но Павелъ молчалъ до тѣхъ поръ, пока урядникъ не пересталъ смѣяться, и потомъ отвѣтилъ спокойно и важно:

-- Она не убѣжала, не утопилась, и никакіе разбойники ее не убили. Она пошла къ роднымъ...

-- Эге!-- вступился Данилка, -- къ роднымъ пошла... неизвѣстно только, когда вернется!

Филиппъ прикрикнулъ на брата, а Павелъ продолжалъ:

-- Полиціи я не давалъ знать, и никогда давать знать не буду, потому что тутъ никакой полиціи не надо,-- я для нея полиція.

Онъ поднялъ голову. Въ его голосѣ слышалось раздраженіе.

-- Ой, какой гордый, пхе!-- разсердился въ свою очередь урядникъ и съ неудовольствіемъ прибавилъ:

-- Такъ, значитъ, ты далъ ей позволеніе, а?

-- Далъ,-- не колеблясь ни на минуту отвѣтилъ Павелъ.

Данилка не могъ сдержаться и расхохотался во все горло.

-- Ну, коли такъ, то здѣсь и дѣлать нечего! Пошелъ!

Бричка двинулась съ мѣста и вскорѣ скрылась за поворотомъ. Павелъ обернулся къ стоящимъ позади его людямъ. Его глаза свѣтились какъ раскаленные уголья.

-- А вы языкъ держите покрѣпче на привязи,-- съ гнѣвнымъ движеніемъ закричалъ онъ,-- смиренъ я, смиренъ, а и меня разозлить можно... Что вамъ за дѣло, куда она пошла и когда вернется, скоро или нескоро? Если она и сдѣлала что-нибудь дурное, то мнѣ, а не вамъ. Вотъ что! А на самомъ-то дѣлѣ она и мнѣ ничего дурнаго не сдѣлала... Къ роднымъ пошла, съ моего позволенія пошла. Такъ вы и знайте. Зажмите ротъ и чтобы я никогда вашей болтовни не слыхалъ...

-- Охъ, Павлуша,-- жалобно заголосила Уляна,-- видно, совсѣмъ ты насъ не любишь, коли такъ кричишь на, насъ... А все это,-- Уляна сильно понизила голосъ,-- изъ-за этой шельмы, негодницы...

Услышавъ голосъ сестры, Павелъ немного смягчился.

-- Не кричу я на васъ,-- спокойно отвѣтилъ онъ,-- а только прошу и приказываю не дѣлать того, что мнѣ не нравится. Я, вѣдь, вамъ ничего такого не дѣлаю... не, дѣлайте и вы... А она къ роднымъ пошла, съ моего позволенія пошла, и скоро ли придетъ, не скоро ли, только мнѣ одному извѣстно. Вотъ вамъ мое послѣднее слово... помните же!

Онъ неторопливо переступилъ черезъ плетень и пошелъ по направленію къ своей хатѣ. Козлюки тоже ушли домой. Павелъ оставался одинъ подъ кровомъ унылой, непогожей осенней ночи. Вотъ поднялся вѣтерокъ и зашелестилъ обнаженными вѣтвями деревьевъ. Тучи опускались все ниже и окутывали своимъ пологомъ всѣ ближайшіе предметы. Для жителей деревни начиналась самая скучная пора дня, потому что посидѣлки еще не начались.

Въ рощицѣ на кладбищѣ печально закричала сова; точно въ отвѣтъ ей скрипнули чьи-то ворота, изъ густаго мрака выдѣлилась темная фигура и остановилась передъ Павломъ.

-- Павелъ!-- прошептала она.

-- Что? Кто здѣсь?-- испуганно спросилъ Павелъ, точно просыпаясь отъ глубокаго сна.

-- Чего ты торчишь у хаты, словно часовой? Ночь теперь,-- сколько ни гляди, ничего не увидишь. Иди въ хату, слышишь? Ну, иди же, а то люди подумаютъ, что ты съ ума спятилъ или на тебя нашло что-нибудь.

Фигура шептала тихо, хотя слова ея не заключали въ себѣ ничего таинственнаго, и, кромѣ того, на улицѣ не было никого, кто могъ бы подслушать ихъ. Такимъ голосомъ обыкновенно говорятъ люди у постели тяжело больныхъ или умирающихъ.

-- Слышишь, Павелъ? иди въ хату. Что ты тутъ стоишь? Вотъ и дождь собирается.

Такая настойчивость начинала возмущать Павла.

-- Что тебѣ нужно отъ меня, Авдотья? Чего ты пристала ко мнѣ?-- сердито и также шепотомъ заговорилъ онъ.-- Отстань, говорю тебѣ! Коли захочу, такъ цѣлую ночь простою... не твое это дѣло!

-- А вотъ и не простоишь! Не дамъ я тебѣ пропадать ни за что, ни про что! Мало, видно, я больныхъ видала и на ноги ставила! И тебя поставлю!

Очевидно, положеніе, въ которомъ находился теперь Павелъ, она считала болѣзненнымъ. Еще утромъ, встрѣтившись съ нимъ на улицѣ, она окинула его пытливымъ взглядомъ и покачала головою.

-- Иди въ хату, я тебѣ кое-что про Франку разскажу. Максимъ сегодня пріѣхалъ изъ города: говоритъ, видѣлъ ее. Коли пойдешь въ хату, все разскажу, а не пойдешь, то и оставайся такъ, какъ скотъ безчувственный или какъ дитя неразумное, своей пользы не понимающее.

Недаромъ говорила такъ Авдотья. Сколько разъ, когда, бывало, хворалъ ея сынъ Максимъ, а потомъ ея маленькіе внучата, она останавливалась надъ ними съ ложкой, наполненной горькимъ лѣкарствомъ, и повторяла: "если выпьешь лѣкарства, меду дамъ, и нѣтъ, то оставайся, какъ скотъ безчувственный".

-- Коли пойдешь въ хату, о Франкѣ разскажу, а нѣтъ, то такъ и оставайся... Что мнѣ, цѣлую ночь, что ли, подъ дождемъ стоять?

Павелъ поправилъ фуражку на головѣ.

-- Мнѣ нечего узнавать о ней...-- проговорилъ онъ,-- я самъ, о ней все знаю... къ роднымъ пошла.

Онъ говорилъ теперь точно такъ же, какъ разговаривалъ недавно съ урядникомъ,-- рѣзко и нетерпѣливо. Но теперь дѣлать ему больше ничего не оставалось, какъ идти въ хату. Авдотья, какъ тѣнь, слѣдовала за нимъ.

-- У, какъ у тебя холодно! Дня три, должно быть, не топлено. Ѣлъ ты сегодня что-нибудь или нѣтъ? Должно быть, ничего не ѣлъ, коли огня въ печкѣ не было. Ну, давай сѣрники! Сейчасъ я огонь разведу и ужинъ тебѣ сварю. Эхъ ты, старый дурень! Давай сѣрники! гдѣ они?

-- Почемъ я знаю? Поищи сама, коли хочешь.

Павелъ грузно опустился на лавку у окна. Авдотья только ворчала, отыскивая спички, наконецъ, нашла, подожгла охапку щепокъ и бросила ихъ въ черную пасть печки.

Въ угрюмой комнатѣ замелькали живыя тѣни и старуха мало-по-малу разболталась:

-- Вотъ тебѣ и огонь, и ужинъ я тебѣ приготовлю, и въ хатѣ тепло станетъ. Солонина-то есть у тебя, что ли? Галушки я тебѣ съ солониной сдѣлаю, а? Другое что-нибудь долго варить, а это въ одну минуту. Потомъ мы посидимъ съ тобой, потолкуемъ, а если хочешь, я и ночевать тутъ у тебя останусь... Все-таки, не одинъ будешь. Долго ты бобылемъ жилъ, да, все-таки, отвыкъ, должно быть, за послѣднее время... Э! да ты думаешь, я этихъ вещей не знаю? Я все знаю... такъ-то! Когда мой умеръ, то сердце у меня такъ схватывало, что, кажется, останься я на минуту одна, такъ сейчасъ и померла бы. Да мнѣ некогда было одной оставаться,-- дѣти умереть не дали... за дѣтьми смотрѣть нужно было... ну, и подгрудникъ пила. Я и тебѣ подгрудника принесу... это такая трава, что какъ напьешься ея, сразу на сердцѣ тебѣ легче станетъ. Завтра чѣмъ-свѣтъ затоплю тебѣ печку и побѣгу домой... Слава Богу, силы у меня хватитъ и съ двумя хозяйствами управиться. Доброму человѣку въ горѣ помочь -- развѣ это малое дѣло? Господь за это грѣхи отпуститъ, да ты, когда оправишься, рыбки намъ принесешь...

Она готовилась было бросить въ печь новую охапку щепокъ, какъ вдругъ почувствовала, что кто-то схватилъ ее за руку.

-- Не зажигай огонь! Ради Бога, не зажигай огонь!-- проговорилъ у ней надъ самымъ ухомъ голосъ, проникнутый такимъ страданіемъ и отчаянною тоской, что Авдотья въ страхѣ оглянулась назадъ.

-- Отчего?-- спросила она и подняла пукъ горящихъ щепокъ жъ наклонившемуся надъ ней лицу Павла.-- А-а-а! на что ты похожъ! Поглядись-ко въ зеркало... самъ себя испугаешься.

На лбу Павла образовались двѣ глубокихъ морщины, губы искривились въ судорогѣ, а широко открытые глаза неподвижно глядѣли куда-то, не видя ничего передъ собою.

-- Не зажигай огня,-- повторилъ онъ, -- сжалься надо мной, не зажигай!

-- Отчего?-- сердито спросила Авдотья.

-- Не спрашивай, сдѣлай милость великую, только не зажигай.

Павелъ помолчалъ съ минуту и потомъ съ усиліемъ проговорилъ:

-- Мнѣ показалось, что это она стоитъ передъ печкой и огонь разводитъ.

Онъ вырвалъ изъ рукъ Авдотьи горящія щепки, бросилъ ихъ на земь и затопталъ ногами. Въ комнатѣ воцарился мракъ, среди котораго еле выдѣлялась еще болѣе темная фигура Авдотьи. Долго стояла она у печки, подперевъ рукою щеку. Должно быть, болѣзнь Павла гораздо серьезнѣе, чѣмъ она предполагала. Это, вѣрно, отъ наговора или отъ дурнаго глаза. Отъ наговора лучше всего копытникъ помогаетъ. Она подошла къ сидящему на лавкѣ Павлу и заговорила тихимъ голосомъ:

-- А Максимъ объ ней вѣсть изъ города привезъ.

Павла совсѣмъ не было видно въ темнотѣ. Слышался только его голосъ, полный непреоборимаго упорства:

-- Никакихъ мнѣ вѣстей о ней не нужно. Къ роднымъ она пошла, съ моего позволенія пошла.

Авдотья сѣла на другую лавку противъ окна.,

-- Послушай, Павелъ, ты или самъ дуришь, или людей добрыхъ дурачить хочешь. Что пустяки такіе болтать, коли всѣ знаютъ, что она не къ роднымъ пошла, а просто убѣжала отъ тебя? Съ лакеемъ тѣхъ господъ, что лѣтомъ во дворцѣ жили, убѣжала. Я сама не разъ и не два видѣла, какъ она бѣгала во дворецъ, а когда нельзя было, эту шельму, Марцелу, посылала. И лакея видѣла, какъ онъ по берегу прохаживался и ее дожидался. Въ черномъ сюртукѣ, завитой весь, какъ баранъ, надушенъ весь...Марцела говоритъ, что это духи и помада... чортъ его знаетъ. А та взяла, да и врѣзалась въ него. Бариномъ его Марцелѣ называла. Довольно,-- говоритъ,-- я на хамовъ насмотрѣлась, барина,-- говоритъ, -- хочу. Ужь очень ей эти духи да помады понравились. Разъ во дворцѣ вечеринку они устроили въ кухнѣ, танцы, и она туда полетѣла. А въ это время ты цѣлую недѣлю на рѣкѣ пробылъ, рыбу ловилъ. Съ этой вечеринки она вернулась, какъ сумасшедшая, и долго одна въ хатѣ танцовала. "Охъ, Марцела!-- говоритъ,-- какой онъ хорошенькій, какъ танцуетъ и какое у него обращеніе!" А потомъ, когда господа начали собираться въ городъ, она сначала опечалилась было, а потомъ опять развеселилась. Говоритъ Марцелѣ, что лакей подбиваетъ ее возвратиться въ городъ и поступить на мѣсто; онъ будетъ ходить къ ней каждый день, водить ее на гулянья и на вечеринки. "Убѣгу,-- говоритъ,-- ей-Богу, убѣгу! Что я, въ неволю, что ли, себя запродала? Что мнѣ свѣтъ, что ли, не милъ? Убѣгу!" И убѣжала! Чтобъ ей, мерзавкѣ, ни дна, ни покрышки!... А ты еще родныхъ какихъ-то выдумалъ. Думаешь, что людей одурачишь. Тутъ всякій ребенокъ знаетъ, что это за родные...

Она замолкла и съ нетерпѣніемъ ждала, что скажетъ Павелъ. Должно быть, начнетъ проклинать Франку, жалѣть о своей неосторожности, что женился на такой... Долго пришлось ждать Авдотьѣ, прежде чѣмъ Павелъ проговорилъ хриплымъ голосомъ:

-- А, вѣдь, поклялась!

Въ этихъ словахъ звучало только одно безконечное изумленіе. Авдотья не могла сдержаться и воскликнула громко:

-- Да ты въ самомъ дѣлѣ, что ли, не зналъ ничего?

Павелъ ничего не отвѣчалъ; немного погодя, Авдотья снова заговорила. Разсказывала она, что вчера ея сынъ, Максимъ, возилъ въ городъ продавать овесъ и встрѣтился съ Франкой. Идетъ она подъ ручку съ какимъ-то кавалеромъ,-- вѣроятно, съ тѣмъ самымъ лакеемъ. Увидала Максима, кивнула ему головою и говоритъ: "Ну, Максимъ, кланяйся всѣмъ въ деревнѣ и скажи, чтобъ они писали письма къ родителямъ". Зубы оскалила и пошла вслѣдъ за двоимъ кавалеромъ. Максимъ только плюнулъ. "Охъ, матушка,-- говоритъ потомъ,-- такая меня охота разбирала хлестнуть ее кнутомъ по плечамъ, да боялся, чтобъ въ полицію не забрали".

Вотъ теперь Павелъ непремѣнно заговоритъ, непремѣнно начнетъ бранить Франку самыми несносными словами. Но Павелъ опять повторилъ то же самое:

-- А, вѣдь, поклялась!

-- Попъ свое, а чортъ свое!-- разсердилась Авдотья.-- Что ему ни вбивай въ голову, а онъ только удивляется. И чего ты глаза безъ толку таращишь?

Въ комнатѣ воцарилось мертвое молчаніе.

-- Ты, Павелъ, и руками, и ногами перекреститься долженъ, что избавился отъ этой шельмы и опять можешь зажить попрежлему. Чего тебѣ недостаетъ? Хата у тебя есть, деньжонки водятсъ сосѣдями живешь въ ладу. Чего горевать и убиваться? Охъ! хоть бы всѣмъ добрымъ людямъ такъ хорошо было жить на свѣтѣ, еслибъ ты такимъ дурнемъ не былъ. Живи по-Божьему, въ мирѣ да согласіи съ добрыми людьми, а на свое горе плюнь.

Не знала Авдотья того, что есть на свѣтѣ люди съ душою на столько глубокою, что разъ любовь запала въ нихъ, то не вырвешь ее никакими средствами. Сердце болитъ и ноетъ отъ нанесенной глубокой раны, а уста не могутъ раскрыться и выговорить слова осужденія, потому что надъ всѣми чувствами преобладаетъ чувство жалости къ тому, на кого должно пасть это слово. Какъ обвинять того, кому обязанъ самыми лучшими, самыми радостными мечтами своей жизни, проклинать ту душу, за которую готовъ и радъ пожертвовать своею душой, съ горькою усмѣшкой презрѣнія вспоминать о тѣхъ дняхъ, когда для насъ, и только для однихъ насъ, такъ ярко сіяло солнце, птицы распѣвали самыя веселыя пѣсни, цвѣты разливали лучшія благоуханія? Все это могло быть сномъ, заблужденіемъ, маревомъ, проблескомъ молніи, послѣ котораго воцарился густой, непроглядный мракъ, но вины въ томъ нѣтъ ничьей, а если и есть чья-нибудь, то скорѣе ваша, но не того существа, котораго нашъ языкъ не согласится обвинять ни за какія блага міра. Бываютъ такія натуры, но Авдотья, несмотря на весь свой жизненный опытъ, ничего не знала о нихъ. Не зналъ и Павелъ того, что составляетъ сущность его натуры; онъ чувствовалъ только, что если бы его подвергли самымъ страшнымъ мукамъ, если бы передъ нимъ предсталъ ангелъ Божій и заставлялъ бы его говорить, онъ не сказалъ бы о Франкѣ ничего дурнаго, ни въ чемъ не обвинилъ бы ее, не просилъ бы отомстить ей за свои разрушенныя надежды.

-- А знаешь, кума?-- заговорилъ онъ послѣ долгаго молчанія,-- во всемъ, что случилось, я виноватъ, никто, какъ я... Первое: рѣдко отгонялъ я отъ нея чорта святою молитвой; второе, когда, увидалъ ея взбалмошность и узналъ о томъ лакеѣ, не пересталъ выходить изъ хаты. Нужно было получше стеречь ее, побольше учить страху Божьему... съ глазъ не спускать... она бы и осталась, а теперь пропала по моей винѣ... и себя я сгубилъ, и ее... скорѣе ужь она меня обвинять можетъ, чѣмъ я ее...

Авдотья, которая при первыхъ словахъ Павла жадно насторожила уши, вскорѣ разочаровалась и пробормотала себѣ подъ носъ:

-- Одурѣлъ! совсѣмъ одурѣлъ!

Она встала съ лавки и проговорила вслухъ, полушутливо, полу сердито:

-- Ну, сегодня съ тобой пива не сваришь. Ложись-ка лучшее спать. Можетъ быть, какъ проспишься, Господь Богъ возвратитъ тебѣ разумъ. А я здѣсь съ тобой перекочую. Хотя ты и одурѣлъ, а мнѣ, все-таки, тебя жаль. Какъ тебя одного-то оставить?

Она перекрестилась, положила подъ голову свою ватную кофту и улеглась на лавкѣ. Со двора доходилъ унылый крикъ совы да стукъ дождя. Къ этимъ звукамъ примѣшивался еще одинъ. То былъ человѣческій голосъ.

-- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ...-- горячо вырывалось изъ измученной груди Павла. Онъ сильно ударялъ себя въ грудь. "Боже, милостивъ буди ей грѣшной! Боже, милостивъ буди ей грѣшной!" Обыкновенно Павелъ кончалъ свою молитву словами: "Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному", а теперь...

На другой день, проснувшись раннимъ утромъ, Автотья увидала сквозь отворенную дверь, что Павелъ въ сѣняхъ занятъ какою-то работой. Онъ стоялъ на колѣняхъ и что-то мѣсилъ на глиняномъ полу. Авдотья встала съ лавки и заглянула въ дверь. Да, Павелъ мѣшаетъ съ глиной наднѣманскихъ мотыльковъ (такъ называемую яцицу) и лѣпить изъ нихъ большіе шары. Авдотья очень хорошо знаетъ, для чего это дѣлается. Шары всплываютъ на поверхность воды, глина осѣдаетъ внизъ, а бабочки остаются наверху и служатъ приманкой для рыбы.

-- Рыбу ловить поѣдешь?-- немного удивилась добродушная старушка.

-- Да, поѣду; сегодня, должно быть, уловъ будетъ хорошій.

Авдотья пошла въ хату и растопила печь. На этотъ разъ Павелъ не сказалъ ей ни слова, и черезъ нѣсколько минутъ молча сѣлъ за столъ и отрѣзалъ себѣ ломоть хлѣба. Теперь онъ казался такимъ же, какъ и прежде, только щеки его немного ввалились, да подъ глазами образовались темносиніе круги. Также молча съѣлъ онъ миску похлебки, всталъ съ мѣста, взвалилъ себѣ на плечи мѣшокъ съ глиняными шарами и подошелъ къ Авдотьѣ,

-- Спасибо, кума, за дружбу и за все... спасибо. Да наградитъ тебя Богъ.

Павелъ говорилъ тихо, но ласково, и протянулъ Авдотьѣ свою заскорузлую руку. Старуха расчувствовалась и еле сдерживалась, чтобъ не расплакаться.

-- Не за что, не за что...-- торопливо отвѣтила она.-- Слава Богу, что Господь возвратилъ тебѣ разумъ.

Она вышла изъ хаты посмотрѣть, какъ Павелъ будетъ спускаться къ рѣкѣ. Босыя ея ноги по щиколку увязли въ грязи, а морщинистая рука судорожно крестила вслѣдъ уходящему. Давно уже знала она его, нянчила на своихъ рукахъ, видѣла, какъ онъ ростетъ и мужаетъ на ея глазахъ, и привыкла считать его за хорошаго, добраго человѣка. Опредѣлить свои чувства къ нему она не могла, да и не пыталась, точно также какъ Павелъ не могъ бы опредѣлить, какъ глубоко уязвлено его сердце при видѣ его попранной любви и разрушенныхъ надеждъ. Такія чувства, не опредѣлимыя, не называемыя по имени, выпадаютъ на долю незамѣтныхъ, мелкихъ людей; но какъ бы мало эти люди ни говорили, чувствовать они могутъ, какъ и всѣ другіе.

Но, что бы ни творилось въ сердцѣ Павла, онъ жилъ попрежнему и держалъ себя такъ же, какъ и прежде. Только щеки его осунулись, въ головѣ прибавилось больше сѣдыхъ волосъ, да блескъ, который иногда вспыхивалъ въ его голубыхъ глазахъ, угасъ навсегда. Теперь онъ уже не казался моложе своихъ лѣтъ, хотя работалъ такъ же, какъ и прежде,-- даже больше: когда можно -- на рѣкѣ, когда нельзя -- въ полѣ и около хаты.

Своего поля у него не было, но когда на Нѣманѣ однажды разыгралась буря, о ловлѣ и думать было нечего, Павелъ пошелъ въ зятю и спросилъ, все ли поле у него вспахано. Филиппъ признался, что не успѣлъ еще приготовить двухъ десятинъ,-- за паромомъ такъ много хлопотъ, а Данилка еще неспособенъ къ полевой работѣ. Павелъ молча запрягъ лошадь и пошелъ пахать поле. Теперь ему нужно было какое-нибудь занятіе, безъ дѣла ему становилось тошно. Но случались дни, когда и дѣла никакого подыскать невозможно,-- ни на рѣкѣ, ни въ полѣ. Тогда Павелъ выходилъ на дорогу, съ которой въ первое время по уходѣ Франки долго не спускалъ глазъ, и шелъ, не зная куда и зачѣмъ идетъ, до тѣхъ поръ, пока на землю не спускались сумерки.

Въ одинъ изъ такихъ дней Павелъ возвратился домой, зажегъ лампу и вынулъ изъ печки горшокъ съ похлебкой, которую приготовилъ еще утромъ. Сермяга его промокла насквозь, но онъ не снималъ ее. Усѣвшись на лавкѣ и машинально черпая ложкой въ мискѣ, онъ не сводилъ глазъ съ окна, въ которое угрюмо глядѣла непроглядная тьма ноябрьской ночи. Казалось Павелъ въ первый разъ видитъ такую тьму и пытливо вглядывается въ нее, вслушивается въ завываніе вѣтра и стукъ дождя въ оконную раму.

Долго сидѣлъ Павелъ, затѣмъ собралъ остатки своей скудной трапезы и принялся чинить сѣть. Стальная игла быстро мелькала въ его привычныхъ рукахъ, петли ложились одна рядомъ съ другою правильными, ровными ячейками. Все тихо кругомъ, если бы только не тѣ голоса, которые не перестаютъ вѣчно слышаться въ человѣческой душѣ, несмотря на то, шумомъ или мертвою тишиной окруженъ онъ въ данную минуту. Эти голоса не мѣшаютъ течь жизни своимъ обычнымъ русломъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни мало не зависятъ отъ жизни, нисколько не настраиваются по ея камертону. И Павелъ, несмотря на то, что весь углубился въ свою работу, вдругъ поднялъ голову и напрягъ слухъ... Нѣтъ, это лаетъ желтый кудлатый Курта на дворѣ Козлюка. На кого онъ можетъ лаять въ такую позднюю ночную пору? Вслѣдъ за его лаемъ не послышатся ли у ограды легкіе, несмѣлые шаги человѣка, не рѣшающагося подойти сюда поближе? Нѣтъ, Курта гамкнулъ нѣсколько разъ и замолкъ, а шаговъ не слышно. Иголка опять замелькала въ рукахъ Павла. Вонъ въ углу завозились мыши. Павелъ обернулся и увидалъ, какъ вдоль стѣны быстро-быстро промелькнулъ маленькій звѣрокъ съ черными, точно бисеринки, глазками.

-- Вотъ глупая тварь!-- усмѣхнулся Павелъ.-- Чего она боится? Пришла бы ко мнѣ, я бы ей хлѣба накрошилъ.

Въ сѣняхъ скрипнуло,-- это, вѣрно, дверь скрипнула. Павелъ снова насторожилъ уши. Можетъ быть, кто-нибудь вошелъ въ сѣни и боится дотронуться до щеколды, дрожа отъ холода и страха? Онъ всталъ, положилъ на столъ сѣть и иголку и съ лампой въ рукахъ вышелъ изъ горницы. Огонь лампы освѣтилъ всѣ сѣни, лѣстницу, приставленную къ стѣнѣ, ведро съ водой, боченокъ съ квашеною капустой. Нѣтъ ничего. Вѣроятно, Павелъ, возвращаясь домой, не плотно прикрылъ дверь, а теперь вѣтеръ распахнулъ ее настежь. А, можетъ быть, и не вѣтеръ? Можетъ быть, кто-нибудь хотѣлъ войти въ хату, но испугался недружелюбнаго пріема, и теперь стоитъ гдѣ-нибудь, сиротливо съёжившись подъ навѣсомъ? Павелъ поставилъ лампу на боченокъ и медленно обошелъ всю хату кругомъ, зорко всматриваясь въ темноту. Нигдѣ ни души человѣческой, только старый Курта подбѣжалъ къ нему и ласково лизнулъ его руку. Павелъ вернулся домой и принялся было за работу, какъ вдругъ замѣтилъ, что собака прокралась за нимъ въ комнату и теперь глядитъ на него своими умными, умоляющими глазами.

-- Бѣдняга ты!-- вздохнулъ Павелъ, отрѣзалъ кусокъ хлѣба, даль собакѣ и ласковымъ, хотя и рѣшительнымъ голосомъ приказалъ ей выйти изъ хаты.-- Бѣдное животное! Холодно ему на вѣтру, подъ дождемъ, да что-жь дѣлать? Нужно кому-нибудь стеречь сараи и хлѣва отъ злаго человѣка. У всякой твари свое горе и свои невзгоды. Отчего это такъ? Кто его знаетъ!...

Павелъ надолго задумался надъ этимъ вопросомъ,-- задумалсянадъ страшною, неразрѣшимою загадкой страданія всего свѣта, только не умѣлъ ни опредѣлить ее какъ слѣдуетъ, ни назвать по имени.

Во всѣ непогожія ночи лампа Павла горѣла на узенькомъ подоконникѣ его окошка. Издали, съ пустаго поля, съ размокшихъ дорогъ, огонь лампы, долженъ былъ казаться слабымъ, тусклымъ ночникомъ. Видали его только парни и дѣвки, собирающіеся на вечеринки къ Козлюкамъ, но вниманія не обращали никакого. Судьба Павла перестала интересовать всѣхъ, въ особенности съ той минуты, какъ онъ зажилъ своею прежнею, спокойною жизнью. Даже Филиппъ и Уляна рѣдко заглядывали къ нему. Только Данилка иногда подкрадывался къ его окошку и потомъ хохоча сообщалъ всѣмъ собравшимся, что старикъ сидитъ и читаетъ.

-- Ей-Богу, читаетъ!-- повторялъ онъ, ударяя себя, для большей убѣдительности, кулакомъ въ грудь,-- книжку читаетъ!

Но и это обстоятельство никого не занимало,-- во всей деревнѣ давно уже знали, что Павла жена учила читать.

Какимъ же образомъ Павелъ опять засѣлъ за книжку?

Дѣло было такъ. Однажды, возвратившись домой послѣ неудачной ловли, онъ тяжело опустился на лавку и машинально началъ оглядывать давно знакомую обстановку своей хаты. Вотъ за этими ивовыми корзинами больше всего возятся по вечерамъ мыши, вонъ стоитъ пустой сундучокъ Франки, вонъ красный шкафъ... и глаза Павла надолго остановились на немъ. На шкафѣ лежала книжка въ истрепанномъ, полинявшемъ переплетѣ. Лежала она между лампой и самоваромъ, на томъ самомъ мѣстѣ, куда ее положила Франка, въ послѣдній разъ придя домой изъ костёла. Прошло три мѣсяца съ той поры, какъ Павелъ не засталъ ее дома, прождалъ до поздней ночи и, только увидавъ ея раскрытый, пустой сундукъ, понялъ, что она ушла. Франка ничего не взяла изъ собственности мужа, пальцемъ ни до чего не дотронулась, но свои вещи забрала всѣ до послѣдняго лохмота, до послѣдней поломанной пуговицы. Одну только вещь она не взяла съ собою -- книжку... Какимъ образомъ Павелъ до сихъ поръ могъ не замѣтить ее? Азбуку онъ выучилъ давно, но самый процессъ чтенія, попрежнему, казался ему дѣломъ до крайности труднымъ.

Долго Павелъ сидѣлъ, не спуская взора съ книжки, затѣмъ взялъ ее въ руки, сѣлъ на лавку, поближе къ окошку, и откинулъ доску переплета. Большія буквы запрыгали передъ его глазами, слагаясь въ прихотливые, недоступные для пониманія узоры. Павелъ не видалъ ихъ больше трехъ мѣсяцевъ, отвыкъ... Когда-то юнъ было начиналъ уже понимать кое-что, а теперь, кажется, опять позабылъ. Попробовать развѣ?... Прошли двѣ минуты, прежде чѣмъ Павелъ могъ вспомнить первую букву.

-- С...-- протянулъ онъ. Но потомъ дѣло пошло наладъ.-- Служба... служба...-- Павелъ самодовольно улыбнулся и продолжалъ:-- Гос... Господня... или... или...

Такимъ образомъ онъ разобщалъ всю заглавную страницу книжки, вплоть до года ея изданія,-- цифры для него были совершенно незнакомы. Дѣлать нечего, пришлось перевернуть страницу и приняться разбирать слѣдующую.

-- Годъ... за... клю... ча... етъ... годъ...

Съ отчаянными усиліями, впиваясь глазами въ каждую букву, Павелъ, наконецъ, осилилъ двѣ первыя строчки и прочиталъ:

-- Годъ заключаетъ въ себѣ двѣнадцать мѣсяцевъ, пятьдесятъ двѣ недѣли...

Онъ давно зналъ, что въ году двѣнадцать мѣсяцевъ, пятьдесятъ двѣ недѣли, тѣмъ не менѣе, это свѣдѣніе, вычитанное имъ изъ книжки, привело его въ восторгъ. Ему сдѣлалось жарко, онъ чувствовалъ себя утомленнымъ гораздо больше, чѣмъ послѣ самой тяжелой работы. За окномъ уже слышалось пѣніе пѣтуховъ,-- значитъ, пріобрѣтеніе свѣдѣнія, что годъ заключаетъ въ себѣ двѣнадцать. мѣсяцевъ и пятьдесятъ двѣ недѣли, стоило Павлу цѣлаго длиннаго зимняго вечера.

За этимъ вечеромъ слѣдовалъ цѣлый рядъ такихъ же вечеровъ. Павелъ прочиталъ уже все о праздникахъ, о постахъ, объ обязанностяхъ христіанина къ Богу, ближнимъ и самому сн

ебѣ. Однажды онъ собрался было приступить къ главѣ, трактующей о св. Тайнахъ, когда къ нему пришла Авдотья. На дворѣ стоялъ конецъ декабря. Прочитавъ въ теченіе шести недѣль восемь страницъ, Павелъ начиналъ уже читать, не прибѣгая въ складамъ. Онъ хорошо помнилъ, какъ, бывало, взбѣшенная до крайности Франка кричала надъ его ухомъ: "Читай безъ складовъ, дуракъ! безъ складовъ читай!" А когда Павелъ, несмотря на все свое желаніе, не могъ исполнить этого приказа, Франка вырывала изъ его рукъ книжку и съ чувствомъ своего превосходства, которое пересиливало въ ней даже раздраженіе, показывала, что такое значитъ читать безъ складовъ.

Авдотья была въ горѣ; внуки ея все хворали, одинъ умеръ недавно, младшаго сына въ солдаты взяли...

Павелъ старался ее утѣшить, говорилъ, что жизнь и смерть зависятъ отъ Бога, что безъ Его воли ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы человѣка. Мало-по-малу Авдотья начинала успокоиваться, наконецъ, утерла глаза концомъ платка и таинственно спросила:

-- Ну, а о той... ничего не слыхалъ?

Въ ея еще не обсохшихъ глазахъ свѣтилось любопытство. Она давно не видала Павла,-- можетъ быть, въ его жизни произошло что-нибудь особенное.

Павелъ долго молчалъ, а затѣмъ медленно отвѣтилъ:

-- Ничего я объ ней не слыхалъ, ничего не знаю. Господѣ только одинъ знаетъ, что съ нею дѣлается... гдѣ она...

Онъ опять смолкъ.

-- Охъ, бѣдная, несчастная! Снова на бродяжную жизнь пошла, на горе да на людское издѣвательство!... А я-то думалъ, что спасъ ее отъ гибели, и въ сей жизни, и въ будущей спасъ. Нѣтъ, сама не захотѣла, не выдержала. Чистая пьяница, хоть водки и въ ротъ не беретъ. Бѣдная она, несчастная!

Онъ махнулъ рукою.

-- Никакого ни гнѣва, ни злобы противъ нея я не имѣю. Себя обвиняю, не ее. Видно, иначе нужно было поступать съ ней.

-- Да, конечно, иначе, конечно...-- горячо замѣтила Авдотья.-- Воли ты ей много далъ, работать не заставлялъ... въ постелькѣ, бывало, до полудня валяется...

-- Еслибъ она возвратилась,-- задумчиво продолжалъ Павелъ, не обращая вниманія на слова Авдотьи,-- тогда бы я иначе...

-- Зачѣмъ ей возвращаться? Не возвратится... Марцела изъ города пришла, говоритъ -- ее тамъ давно нѣтъ. Должно быть, за своимъ лакеемъ потащилась.

Глаза Павла сверкнули было, но онъ опустилъ голову и промолчалъ.

Авдотья просидѣла нѣсколько минутъ и ушла.

На дворѣ свирѣпѣла вьюга и завывала на тысячу голосовъ.

Павелъ загасилъ лампу, легъ спать, но долго ворочался съ боку на бокъ. Сонъ бѣжалъ отъ его глазъ, и въ голову приходили незванныя-непрошенныя мысли. Долго еще слышался его шепотъ, болѣе похожій на стонъ:

-- Боже, милостивъ буди ей грѣшной! Боже, милостивъ буди ей грѣшной!

IV.

Прошло почти три года послѣ исчезновенія Франки, и Павелъ, по общему мнѣнію всѣхъ своихъ сосѣдей, началъ позабывать о ней. Въ послѣднее время онъ даже повеселѣлъ. Повеселѣлъ, конечно, не въ томъ смыслѣ, чтобы сталъ принимать участіе въ разныхъ гулянкахъ, но меньше убѣгалъ людей, охотно разговаривалъ съ тѣмъ, кто спрашивалъ его о чемъ-нибудь, зимою иногда заглядывалъ въ хату Филиппа и возился съ его дѣтьми. Правда, онъ сильно постарѣлъ; лысина его увеличилась, борода начинала все болѣе и болѣе бѣлѣть, спина сгорбилась, походка становилась все болѣе и болѣе тяжелою. Это не удивляло никого: какъ бы то ни было, лѣта Павла все прибывали, а работалъ онъ много, не покладая рукъ, даже больше, чѣмъ передъ своею женитьбой.

Въ одинъ изъ мартовскихъ дней онъ съ утра до ночи занимался исправленіемъ снастей для весенняго лова. Снѣгъ въ этомъ году стаялъ рано; Нѣманъ широко разлился и своими пѣнистыми, мутными волнами, казалось, хотѣлъ достать до вершины горы, на которой стояла маленькая деревушка.

Въ хатѣ Павла по всѣмъ стѣнамъ развѣшены сѣти всевозможныхъ размѣровъ, на столахъ и лавкахъ лежать связки веревокъ, багры и крючки. Данилка, теперь уже двадцатилѣтній, красивый парень, цѣлый день помогаетъ Павлу сучить веревки и сгибать крючки. Дѣлаетъ онъ все это тѣмъ съ большею охотой, что въ его душѣ живетъ страстная любовь къ рыболовству. Въ полдень пришла Уляна съ ребенкомъ на рукахъ. Этого ребенка крестили нынѣшнею зимой. На крестинахъ гостей было иного и тутъ всѣ убѣдились, что Павелъ давно уже позабылъ о своей негодницѣ-женѣ и нисколько не горюетъ но ней. Да и понятно. Слава Богу, что онъ еще такъ дешево заплатилъ за свою глупость. На крестинахъ сына Филиппъ не мало подвыпилъ и рискнулъ даже пошутить съ Павломъ.

-- А что, братъ, баба съ возу -- возу легче, такъ, вѣдь?

Уляна уложила ребенка на постель брата и, болтая, принялась готовить ему обѣдъ. Говорила она обо всемъ: и о новыхъ доскахъ, которыхъ недостаетъ Филиппу для починки парома, и о томъ, что у нихъ едва ли хватитъ хлѣба до новины, и о томъ, что старшій ея сынишка, Шимонекъ, не даетъ ей покою, все проситъ сапоги купить. Уляна при этомъ улыбается и думаетъ, что какъ было бы хорошо, еслибъ брать устроилъ все это -- и доски бы купилъ, и сапоги Шимонку, и хлѣба бы далъ...

Въ это время съ противуположнаго берега слышится громкій крикъ: "Паромъ!паромъ!"

Данило бросаетъ на половину скрученную веревку и бѣжитъ на помощь брату. Теперь не легко ладить съ бурною рѣкой. Кто знаетъ, справятся ли они вдвоемъ? Дѣйствительно, не проходитъ и минуты, какъ подъ окномъ Павловой хаты раздается криуъ Филиппа:

-- Павелъ, приходи помочь, сдѣлай милость!

-- А третье весло есть?-- отвѣчаетъ Павелъ.

-- Есть! какъ не быть!

Павелъ беретъ шапку и идетъ помогать зятю.

Уже стемнѣло, когда онъ возвратился домой. Въ хатѣ такъ тепло, тихо, а на дворѣ льетъ проливной дождь, воетъ вѣтеръ, холодно...

Павелъ зажегъ лампочку, освободилъ одинъ уголъ стола отъ веревокъ и взялъ съ коммода книжку. Книжка эта когда-то принадлежала Франкѣ. Въ первую зиму Павелъ прочиталъ страницъ шестьдесятъ, во вторую сто, въ третью еще больше, но, все-таки, не могъ одолѣть всей книжки. Молитвы, которыя ему нравились больше, онъ закладывалъ священными картинками. Этихъ картинокъ въ книгѣ было много. Тутъ находились и букеты цвѣтовъ, напечатанныхъ, или наклеенныхъ на толстой бумагѣ, и красныя сердца, пронзенныя золотыми стрѣлами, и купидоны съ распущенными крыльями. Внизу или сбоку красовались надписи,-- имена тѣхъ кавалеровъ,которые дарили картинки Франкѣ въ день именинъ или Новаго года. Павелъ не умѣлъ разбирать писаннаго и принималъ купидоновъ за ангеловъ. И въ этотъ вечеръ, раскрывъ книжку, онъ набожно поцѣловалъ изображеніе купидона, держащаго красное сердце, и началъ читать въ полголоса, слегка заикаясь:

-- "Укрась домъ твой, Ci... Cio... Сіоне..."

Павелъ замолкъ, не спуская глазъ съ книжки. Кто это такой, Сіонъ? Должно быть, король какой-нибудь или панъ богатый.

-- "И прими Царя -- Христа..."

.У воротъ послышался какой-то стукъ; собака Курта на сосѣднемъ дворѣ залаяла, ворота скрипнули. Павелъ поднялъ голову и началъ прислушиваться. Ничего; все тихо вокругъ. За окномъ темень страшная, хоть глазъ выколи, и вѣтеръ завываетъ все сильнѣе. Павелъ вновь взялся за книжку.

-- "Возлюби Ma... Марію..." А! это какому-то Сіону, королю или пану богатому, святая книжка приказываетъ возлюбить Святую Дѣву...

Что это такое? Въ сѣняхъ точно скрипнуло, словно кто-то дверь отворилъ.

-- Должно быть, Авдотья...-- въ полголоса проговорилъ Павелъ, но тотчасъ же вздрогнулъ и выпрямился. Въ сѣняхъ послышались шаги, но не тяжелые шаги Авдотьи. Кто-то тихо, крадучись, несмѣло переступалъ съ ноги на ногу. Павелъ сидѣлъ неподвижно, не спуская глазъ съ двери. Но шаги смолкли, а дверь все не отворялась. Павлу показалось, что въ сѣняхъ кто-то тяжело дышетъ и при этомъ старается удержать свое дыханіе. Съ взволнованнымъ лицомъ и нахмуренными бровями онъ подошелъ къ двери и сильно толкнулъ ее.

-- Кто тутъ?-- окрикнулъ онъ.

Изъ мрака, наполняющаго сѣни, послышался несмѣлый голосъ:

-- Это я.

-- Кто?-- повторилъ Павелъ и сдѣлалъ шагъ впередъ.

-- Я... Франка!

Павелъ перескочилъ высокій порогъ и черезъ минуту втащилъ въ комнату невысокую, худощавую женщину въ грязномъ, насквозь промокшемъ пальто, съ головой, окутанной толстымъ, дырявымъ платкомъ. Когда скудное пламя лампы освѣтило ее, и она остановилась молча, опустивъ руки, Павелъ, не спуская съ нея взгляда, заикаясь проговорилъ:

-- Это ты... ты...

Большіе черные глаза пришедшей сверкнули, а блѣдныя губы пролепетали несмѣло, еле слышно:

-- Я... не сердись...

Но Павелъ и не слыхалъ, что она говорить.

-- Возвратилась-таки... а я ужь и ждать пересталъ... сначала ждалъ было... а потомъ и пересталъ...

Онъ остановился, чтобы сдержать рыданія, которыя сдавливали его горло.

Женщина, неподвижно стоящая у порога, промолвила немного громче, но все такъ же робко:

-- Если мнѣ можно остаться здѣсь, то хорошо, а нѣтъ, то я сейчасъ же уйду...

-- Вотъ глупая!-- громко разсмѣялся Павелъ.-- Раздѣвайся, раздѣвайся, а то еще захвораешь,-- ишь промокла вся почти насквозь...

Отъ холода или еще отъ какой-нибудь причины женщина дрожала такъ, что у нея зубъ на зубъ не попадалъ. Она сказала, что пальто не сниметъ (дождь промочилъ его только сверху, а безъ пальто будетъ холодно), и сѣла на лавку съ поникшею головой и безсильно опущенными руками. Ея распущенные, растрепавшіеся волосы спадали въ безпорядкѣ на лобъ и на плечи и черною волной обрамляли желтое, страшно-измученное и исхудавшее лицо.

-- Вернулась-таки...-- опять заговорилъ Павелъ,-- вырвалась таки опять изъ дьявольскихъ когтей, вспомнила, гдѣ найти пріютъ и спасеніе... Охъ, бѣдная ты моя, несчастная!...

Онъ торопливо подошелъ къ печкѣ.

-- Печку сейчасъ затоплю. Похлебки тебѣ горячей дамъ или чаю... согрѣешься, тебѣ и лучше станетъ...

Франка слѣдила за нимъ испуганными глазами и тихо вскрикнула.

Павелъ обернулся.

-- Что ты? Больна, что ли? Внутри болитъ? Горя, должно быть, вынесла не мало... въ какую погоду пріѣхала... Погоди, погоди минутку. Сейчасъ огонь разведу.

Онъ въ нерѣшимости остановился посерединѣ комнаты.

-- Щепокъ нѣтъ... о, чтобъ ихъ!... въ сѣняхъ остались. Погоди минутку!-- Онъ хотѣлъ было отворить дверь, какъ Франка пронзительно закричала:

-- Не ходи туда... не ходи...

Павелъ съ испугомъ посмотрѣлъ на нее.

-- Отчего не ходить?

Франка затряслась, какъ въ лихорадкѣ, и, ломая руки, забормотала:

-- Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать? Что-то будетъ? Если пойдешь въ потемкахъ, то наступишь и раздавишь, а пойдешь со свѣтомъ... то увидишь и меня сейчасъ же прогонишь... Что мнѣ, горемычной, дѣлать? О, Господи! о, Пресвятая Дѣва, спасите меня грѣшную!

-- На кого я наступлю?-- съ удивленіемъ спросилъ Павелъ, держась за щеколду двери.-- Кто тамъ въ сѣняхъ?

Франка закрыла руками лицо и съ спазмотическимъ рыданіемъ проговорила только одно слово:

-- Ребенокъ!

Долго стоялъ Павелъ, какъ окаменѣлый, съ низко опущенною головой съ глубокими мррщинами на лбу, наконецъ, медленно подошелъ къ столу, взялъ лампу и такъ же медленно пошелъ въ сѣни.

Черезъ минуту онъ вернулся бъ чѣмъ-то, завернутымъ въ грубыя, сырыя лохмотья, и, не, говоря ни слова, положилъ свертокъ на лавку около Франки.

Франка слѣдила за нимъ своими горящими, встревоженными черными глазами; онъ, не смотря на нее, спросилъ, сильно понизивъ голосъ:

-- Отчего ты прямо не принесла въ хату, а бросила, словно щенка, на холодѣ?

Франка судорожно сжала руки.

-- Боялась...

Павелъ подошелъ къ печкѣ и началъ разводить огонь. Та дикая, безумная радость, которая помимо воли проглядывала во всѣхъ его движеніяхъ, исчезла безъ слѣда. Теперь его лобъ былъ нахмуренъ и крѣпко стиснутыя губы придавали его лицу суровое, почти гнѣвное выраженіе. Онъ пододвинулъ поближе къ огню горшокъ съ похлебкой, заварилъ чай въ маленькомъ чайникѣ и положилъ на столъ большой каравай хлѣба.

-- Иди ѣсть!

Это было первое слово, сказанное имъ за послѣднюю четверть часа, да и то проговорилъ онъ его, не смотря на Франку. Франка сидѣла не двигаясь, точно окостенѣла. Изъ лежащаго на лавкѣ свертка послышался пискливый голосъ:

-- Ма-ма, ма-ма!

А Франка все не двигалась. Казалось, она не слышитъ и не видитъ ничего. Павелъ гнѣвнымъ движеніемъ обернулся къ ней. Морщины на его лбу сдѣлались еще глубже, а въ голосѣ явно звучали грозныя ноты:

-- Отчего ты ребенка не раздѣнешь? Можетъ, тебѣ хотѣлось бы, чтобъ онъ задохся, а?... Потаскушка!

Франка встала, какъ уколотая, и дрожащими руками начала распутывать тряпки, укутывавшія ребенка. Вскорѣ на свѣтъ Божій появилось маленькое существо, босое, въ ярко-красной рубашкѣ, еле покрывающей худощавое, костлявое дѣтское тѣльце. Русые, густые и длинные волосы, какъ растрепанная кудель, въ безпорядкѣ торчали во всѣ стороны, а черные, какъ уголь, глаза ребенка такъ и впились въ лежащій на столѣ каравай хлѣба.

-- Дай... дай!...-- на всю комнату зазвенѣлъ тонкій голосокъ и къ столу потянулись маленькія, тонкія, какъ плети, ручонки.

-- Чего же стоишь, какъ столбъ?-- такимъ же рѣзкимъ голосомъ заговорилъ Павелъ.-- Принеси его сюда и покорми. Слышишь, ну?

Послушная, какъ автоматъ, Франка поднесла ребенка къ столу и дала ему кусокъ хлѣба. Павелъ поставилъ передъ ними миску дымящейся похлебки.

-- Ѣшь сама и ребенка накорми, -- сказалъ онъ и сѣлъ на лавку у стѣны.

Франка заставляла себя ѣсть, и не могла; пища не проходила въ ея горло, на глаза то и дѣло набѣгали непослушныя слезы. Въ комнатѣ царствовало молчаніе, прерываемое только тяжелымъ дыханіемъ Павла. Онъ долго смотрѣлъ на Франку и, наконецъ, спросилъ:

-- Чего не ѣшь?

-- Не хочу,-- еле слышнымъ голосомъ отвѣтила Франка.

Павелъ всталъ, подошелъ къ печкѣ, поставилъ на столъ стаканъ чаю и снова сѣлъ на прежнее мѣсто. Ребенокъ отогрѣлся и, тянясь ручонкой къ стакану, запищалъ:

-- Батька! батька!

Франка подносила къ его губамъ блюдце съ остывшимъ чаемъ, какъ вдругъ рука ея дрогнула, потому что изъ угла послышался низкій, хотя менѣе суровый, чѣмъ прежде, голосъ Павла:

-- Крещеный?

-- Какъ же, крещеный!-- отвѣтила Франка.

-- А какъ зовутъ его?

-- Октавіянъ.

-- Хтавьянъ,-- повторилъ Павелъ и замолчалъ на минуту.-- А сколько ему?

-- Годъ восемь мѣсяцевъ.

Ребенокъ проглотилъ нѣсколько глотковъ чаю, остальное съ жадностью допила Франка и съѣла при этомъ два куска хлѣба.

-- Еще хочешь?-- спросилъ Павелъ.

Франка тихо отвѣтила, что больше чаю не хочетъ, и ребенокъ заснулъ. Павелъ показалъ рукою на Лавку съ разостланнымъ на ней войлокомъ.

-- Ну, или спать!... Ложись и ребенка съ собой положи...

Франка встала и молча остановилась передъ нимъ.

-- Что тебѣ надо?

Она схватила его руку и поднесла къ своимъ губамъ. Павелъ вырвалъ руку и повернулся лицомъ къ стѣнѣ.

-- Ну, или спать... Богъ съ тобой...-- проговорилъ онъ и словно противъ воли провелъ рукою по ея волосамъ.

Павелъ погасилъ лампу и залилъ водою уголья въ печкѣ. Въ комнатѣ воцарились полнѣйшая тишина и мракъ. Франка сейчасъ же заснула, но Павлу было не до сна. Разнообразныя чувства вихремъ вставали въ его душѣ и рвали ее на части. Это маленькое существо, такъ неожиданно свалившееся въ его хату, прибавило ли хоть каплю горечи къ чашѣ его скорби? Конечно, нѣтъ, но видѣть каждый день, каждую минуту свой позоръ, не имѣть возможности хоть краткій мигъ позабыть о немъ... Павелъ до боли сжималъ руки и шепталъ: "О, Господи, Господи! Что дѣлать, что дѣлать?" Завтра, чуть свѣтъ, не отдать ли ей всѣ деньги, что спрятаны подъ печкой, всѣ, до послѣдней копѣйки, чтобы она, вмѣстѣ со своимъ ребенкомъ шла куда глаза глядятъ на погибель? На погибель! А, вѣдь, онъ клялся передъ Богомъ и самимъ собой, что спасетъ ее отъ погибели. Она пришла къ нему за этимъ спасеніемъ; можетъ, теперь именно и настала такая минута, когда она отречется отъ дьявола и поведетъ добрую жизнь? Какъ бы не такъ! Надежды мало! Когда же это бывало, чтобы пьяница отказался отъ водки? А она хуже всякой пьяницы, хотя и не пьетъ водки. А вдобавокъ, чужаго ребенка придется навсегда взять къ себѣ въ хату и щеголять передъ добрыми людьми ея грѣхомъ и своимъ позоромъ. Вотъ пойдетъ хохотъ по всей деревнѣ, когда узнаютъ, что Павелъ лакейскаго сынка воспитываетъ! Стыдъ, срамъ! И жалость такая, что все сердце кровью обливается...

-- Не хочу,-- срывается съ устъ Павла,-- ни за что, ни за что!

Но если онъ теперь выгонитъ Франку, она уже не вернется никогда, никогда не видать ему ея свѣтлыхъ глазъ, не гладить ея мягкихъ волосъ, не слыхать ея веселаго, звонкаго смѣха, который ему нравился больше всего на свѣтѣ... И въ хатѣ послышались глухія рыданія.

-- Не могу я! охъ, Господи Ты милостивый, не могу, не могу. Что мнѣ дѣлать?...

Когда тусклый разсвѣтъ мартовскаго дня заглянулъ въ хату,

Павелъ проснулся послѣ короткаго сна и, приподнявшись на локтѣ, долго смотрѣлъ на кровать, стоящую у противуположной стѣны. Полураздѣтая Франка спала мертвымъ сномъ. Страшная худоба ея плечъ выказывалась со всею неприглядною яркостью, изъ подъ подола обтрепаннаго платья виднѣлись ноги въ забрызганныхъ грязью чулкахъ. Страшною нуждой и лишеніями вѣяло отъ всей этой жалкой фигурки съ густыми прядями распущенныхъ черныхъ волосъ, сквозь которые проглядывала желтизна ея лица. Павелъ не спускалъ съ нея своихъ глазъ, а на его лобъ набѣгали все новыя и новыя морщины. Вдругъ, совершенно неожиданно для него самого, въ глазахъ его промелькнулъ свѣтлый лучъ, а по губамъ скользнула слабая улыбка. Красный комочекъ, до сихъ поръ неподвижно лежащій около Франки, вдругъ зашевелился. Изъ-подъ рваной рубашонки выставились сначала голыя руки, потомъ выглянула голова съ цѣлою копной свѣтлыхъ волосъ. Ребенокъ долго осматривался по сторонамъ,-- видимо, его интересовала незнакомая обстановка,-- наконецъ, приподнялся на постели и забормоталъ что-то невнятное.

Что говорилъ онъ, разобрать было невозможно, но улыбка на губахъ Павла становилась все шире, глаза потеряли свое угрюмое выраженіе и, наконецъ, встрѣтились съ глазами ребенка.

-- Поди сюда...-- шепотомъ проговорилъ Павелъ.

Ребенокъ испугался и съежился снова въ комочекъ, но Павелъ опять поманилъ его пальцемъ и повторилъ:

-- Поди сюда, сахару дамъ...

Мальчикъ опустилъ ноги на полъ и въ ожидательной позѣ усѣлся на кровати. Павелъ пошелъ по направленію къ красному шкафу. Когда онъ обернулся назадъ, за нимъ стояло маленькое созданьице и нетерпѣливо протягивало впередъ обѣ руки.

-- Дай... дай... дай!-- на всю комнату зазвенѣлъ тонкій голосокъ.

Красная рубашка ребенка, усѣянная черными горошинами, напомнила Павлу маленькое, безвредное насѣкомое, колышащееся на лѣсной былинкѣ. Павелъ взялъ его на руки.

-- Охъ ты, Божья коровка крохотная!-- зашепталъ онъ,-- Божье творенье, ни въ чемъ неповинное.

Онъ сѣлъ на лавку у окна. Солнце уже всходило и своими золотистыми лучами пронизывало синій предъутренній туманъ. На дворѣ Козлюка весело бѣгалъ взадъ и впередъ желтый Курта, размахивая хвостомъ изъ стороны въ сторону. Ребенокъ держалъ въ одной рукѣ кусокъ хлѣба, въ другой сахаръ, не сводилъ съ Курты восхищенныхъ глазъ и, наконецъ, закричалъ:

-- Тютя! тютя!

-- Да, тютя... собачка!-- подтвердилъ Павелъ.

Мальчикъ повернулъ къ нему голову и спросилъ:

-- А ты кто?

Павелъ не отвѣчалъ и отвернулся въ сторону.

Когда Франка проснулась и открыла глаза, на лицѣ ея выразилось изумленіе, граничащее почти со страхомъ. Павелъ сидѣлъ у окна и держалъ на колѣняхъ ребенка, который запустилъ свои ручонки въ его короткіе, сѣдѣющіе волосы. Франка соскочила съ постели, тихо подошла къ лавкѣ и сдѣлала движеніе, какъ будто хотѣла взять ребенка. Павелъ обернулся, уловилъ ее перепуганный взглядъ и, прижимая къ себѣ ближе мальчика, коротко произнесъ:

-- Ненужно!

-- Наскучитъ!-- тихо замѣтила Франка.

Онъ не отвѣчалъ ничего. Франка дрожала всѣмъ тѣломъ и куталась въ свое дырявое пальто, хотя въ комнатѣ не было холодно.

-- Можетъ быть, огонь развести?-- спросила она.

-- Разведи.

Франка начала возиться около печи, и хотя нѣсколько разъ изъ ея груди вырывались стоны, скоро развела огонь.

-- Можетъ быть, картофелю сварить?-- опять спросила она, не поворачивая головы.

-- Свари,-- отвѣтилъ Павелъ, отрѣзалъ кусокъ хлѣба, опустилъ его въ карманъ и, взявъ шапку, пошелъ къ двери, но на порогѣ остановился и посмотрѣлъ на женщину, стоящую у печки.

-- Все въ этой хатѣ на томъ же самомъ мѣстѣ, гдѣ и прежде было,-- началъ онъ тихимъ голосомъ.-- Бери что нужно, готовь, сама ѣшь и ребенку дай. Дѣлай, что хочешь. Ты опять здѣсь такая же хозяйка, какъ была и прежде.

Франка слушала Павла съ тревогой въ глазахъ, но при послѣднихъ словахъ сдѣлала такое движеніе, какъ будто собиралась броситься къ нему на шею. Но Павелъ быстро сдѣлалъ шагъ впередъ и, не оборачивалъ, закончилъ:

-- Вернусь передъ вечеромъ... Если боишься одна оставаться, запри дверь на задвижку.

Рѣшеніе окончательно созрѣло въ головѣ Павла, но какая-то потребность, все-таки, влекла его на вольный воздухъ, къ быстрой, бурливой рѣкѣ,-- рана въ душѣ была еще свѣжа и сочилась кровью. Спустя нѣсколько минуть его челнокъ быстро мчался вдоль по теченію. Быстрыя, мутныя волны пѣли Павлу нескончаемую пѣсню о мукахъ обманутой любви, о терніяхъ ревности, о сладостяхъ надежды, смѣшанныхъ съ отравою воспоминаній о прошломъ. Пѣли онѣ ему, можетъ быть, о святѣйшей изъ всѣхъ обязанностей человѣка -- спасать своего ближняго отъ гибели, о той обязанности, о которой онъ было забылъ и которая теперь вновь заговорила въ его душѣ и яркимъ свѣтомъ озарила его лицо.

Павелъ вернулся домой за часъ до сумерокъ. Франка лежала на кровати, но не спала. При видѣ мужа она быстро приподнялась и сорвала съ головы намоченный въ водѣ платокъ.

-- Голова болитъ?-- спросилъ Павелъ, ставя у стѣны весла.

Нѣтъ, голова у нея не болитъ, теперь ей гораздо легче, она отдохнула...

-- Ну, и хорошо, что отдохнула...-- Павелъ помолчалъ минуту и потомъ спросилъ:-- А Хтавьянъ гдѣ?

-- Заснулъ. Цѣлый день возился въ хатѣ такъ, что упаси Богъ. Все кричалъ, все разспрашивалъ: это что? это что? и я такъ боялась, чтобы онъ чего-нибудь не сломалъ, не испортилъ; Но теперь, слава Богу, заснулъ...

Все это Франка говорила уже смѣлѣе и громче, но съ постели? не вставала.

-- Кашу гречневую я сварила... въ печкѣ стоить... должно-быть, не простыла.

Павелъ отрѣзалъ кусокъ хлѣба и вынулъ изъ печки горшокъ съ кашей. Ѣлъ онъ медленно, не спѣша, стоя у печки, затѣмъ сѣлъ на лавку и обратился къ женщинѣ, неподвижно сидящей на кровати:

-- Поди-ка сюда, потолкуемъ.

Голосъ его показался Франкѣ такимъ же мягкимъ и ласковымъ, какъ и прежде, но она не бросилась къ нему на шею. Хотя Павелъ сказалъ раньше, что все должно быть попрежнему, она еще сомнѣвалась, какъ онъ теперь поступить съ нею.

-- Ну,-- заговорилъ Павелъ,-- много горя натерпѣлась или нѣтъ? Довольна, что отъ меня ушла по дорожкѣ, которая ведетъ къ погибели?Хороша, должно быть, эта дорожка, если ты вернулась назадъ, какъ измученная кляча, больная и ободранная, а?... Зачѣмъ уходила и зачѣмъ возвратилась?... Говори же!

О, только этого и нужно было, чтобъ развязался ея языкъ, чтобъ изъ ея устъ широкою рѣкой хлынулъ накопившійся въ ея, груди за три года запасъ злобы, негодованія и горя. Быстрѣе молніи промелькнуло въ ея головѣ воспоминаніе о той минутѣ на островъ, среди душистыхъ цвѣтовъ, когда она разсказала Павлу все свое прошедшее, а онъ обошелся съ нею какъ отецъ съ ребенкомъ, какъ исповѣдникъ съ кающеюся грѣшницей, и даже началъ любить ре съ тѣхъ поръ. Воспоминаніе это придало ей еще больше смѣлости и бросило, еще болѣе мрачную тѣнь на послѣдніе три года ея жизни. Со, всею рѣзкостью откровенности, не щадящей никого, и ничего, Франка разсказала, что влюбилась въ лакея какъ сумасшедшая; она сама не знаетъ, когда это и какъ случилось,-- просто-на-просто поняла, что жить безъ него; не можетъ. Онъ тоже божился, что будетъ всегда любить ее, не покинетъ, пока живъ. А говорилъ онъ такъ сладко, такой былъ деликатный, словно настоящій баринъ. Онъ тоже былъ изъ хорошаго семейства,-- отецъ его былъ шляхтичъ, а дѣти пошли въ услуженіе, только по необходимости. Франка сразу поняла все это, и почувствовала къ нему еще большее влеченіе. Сначала ей было хорошо и очень весело съ нимъ. Мѣсто она сразу нашла въ такомъ домѣ, гдѣ прислуги было много, а работы почти никакой. Кароль приходилъ къ ней почти каждый день, по воскресеньямъ и праздникамъ бралъ ее на гулянья, водилъ въ театръ. Такъ дѣло шло нѣсколько мѣсяцевъ, затѣмъ вдругъ -- трахъ!-- взялъ и уѣхалъ,-- съ бариномъ своимъ уѣхалъ куда-то въ отдаленный городъ.

Прощаясь съ нею, онъ плакалъ, рѣкой разливался, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, говорилъ, что такого выгоднаго мѣста на воемъ свѣтѣ не сыщешь и что онъ былъ бы сумасшедшимъ, еслибъ отказался отъ него. Какъ она ни просила, какъ ни молила, чтобъ онъ ее взялъ съ собою, Король не соглашался, хотя не переставалъ плакать: "Что я съ тобой буду дѣлать? какъ я такую обузу навяжу себѣ на шею?" -- и уѣхалъ, а она, спустя двѣ недѣли послѣ его, отъѣзда, за нимъ помчалась. Думала, что успѣетъ доѣхать до того самаго города, на несчастіе постигло ее раньше, чѣмъ она предполагала. Родился ребенокъ. Окрестила его Франка Октавьяномъ, потому что это очень хорошее имя и въ простонародьѣ не употребляется. Она даже не могла писать къ Каролю, потому что не знала ни улицы, ни дома, гдѣ онъ со своимъ бариномъ, проживаетъ. А Кароль или самъ не зналъ ничего, когда прощался съ ней, или притворялся, что назвалъ. Ужь и натерпѣлась же она торя,-- такого горя, какого еще и не знала до сихъ поръ! Всѣ деньги, какія у ней были, пошли на наемъ угла у бѣдной-пребѣдной прачки, а для того, чтобъ не умереть съ голоду, пришлось продавать платья, бѣлье,-- все, что было нажито на послѣднемъ мѣстѣ. Въ незнакомомъ городѣ не такъ-то легко найти какое-нибудь занятіе. Нѣсколько мѣсяцевъ она нанималась поденно бѣлье стирать, даже полы мыть, а тутъ еще ей приходилось самой кормить ребенка, силы ея истощались, а заработокъ все уменьшался и уменьшался. къ счастію, вскорѣ она нашла мѣсто, ребенка оставила у прачки. Ей было бы хорошо, еслибъ не злоба на того мерзавца, который покинулъ ее въ такомъ безпомощномъ положеній. По временамъ она въ клочки рвала свое платье, а въ головѣ у нея что-то кипѣло, точно вода въ котлѣ. Въ особенности ее разбирала злость, когда она вспоминала о Павлѣ, объ его добротѣ, о тихой хаткѣ,-- такая злость, что, кажется, всякому, кто на глаза ни покажись, такъ бы и вцѣпилась въ горло. Въ одну изъ такихъ минутъ попалась ей на глаза кухарка, и Франка угодила ей прямо въ голову горшкомъ съ горячею водой. Въ домѣ поднялся страшный переполохъ; мировой присудилъ ее на три мѣсяца въ острогъ. Дѣлать нечего, пошла Франка въ острогъ. Чего ей наглядѣться пришлось тамъ, чего наслушаться, Боже всемилостивый! Одна изъ женщинъ, съ которыми пришлось сидѣть Франкѣ, мужа своего отравила, другая ребедка задушила, были и поджигательницы, и воровки. Стыдно ей было сидѣть съ такими злодѣйками, тѣмъ болѣе, что онѣ были простыя бабы и говорили по-мужицки. Голова у Франки начинала болѣть все больше и больше,-- шумъ въ ушахъ, тяжесть невыносимая. По выходѣ изъ тюрьмы пришлось прямо ложиться въ больницу. Тамъ она пробыла нѣсколько мѣсяцевъ, и, странное дѣло, горячки у нея не было, а по временамъ находило на нее такое забытье,-- и смѣяться хотѣлось, и плакать,-- просто душа съ тѣломъ разстается. Когда находило на нее, Франка рвала въ клочи больничныя простыни и била стклянки съ лѣкарствами. Наконецъ, доктора вылечили ее, головныя боли прошли, шумъ въ ушахъ унялся, и Франка Почувствовала себя гораздо лучше. Вышла она изъ больницы и такъ ей захотѣлось идти къ Павлу, какъ хочется пить человѣку, которому три дня воды не давали. "Идти и идти!" -- только и стояло у нея въ головѣ. Пробовала она наниматься опять на поденную работу, но охотниковъ нанимать ее было мало,-- всѣ знали ея послѣднюю исторію. А, въ добавокъ ко всему, прачка не захотѣла больше держать у себя ни Франку, ни ея ребенка. Что тутъ дѣлать? Куда преклонить голову, да еще не одной, а съ ребенкомъ? Франка почувствовала, что силы вновь оставляютъ ее, въ головѣ снова начинается шумъ... Продала она все, что у ней было, взяла ребенка и поѣхала. Сначала по чугункѣ ѣхала, а отъ ближайшаго города мужикъ какой-то подвезъ (по дорогѣ ему было) за пятіалтынный, спустилъ у воротъ Павловой хаты и поѣхалъ дальше... Вотъ и все!

Все! И этого было достаточно. Изъ глазъ Франки текли слезы и медленно спадали на ея худыя руки и дырявое пальто.

Павелъ, съ поникшею головой, все время слушалъ, не прерывая, и только когда Франка окончила, тихо проговорилъ:

-- Адъ, адъ!... чистый адъ!

Казалось, спокойствіе снова отлетѣло отъ него, твердое его рѣшеніе начинало сильно колебаться. Франка долго вглядывалась въ него пытливымъ взглядомъ, ожидая рѣшенія своей участи, но Павелъ не сказалъ больше ни слова. Въ хатѣ воцарилось долгое, тяжелое молчаніе. Вдругъ раздался тоненькій, пискливый голосокъ:

-- Мама, мама!

Франка сидѣла, не шевелясь. Павелъ поднялъ опущенную голову.

-- Хтавьянъ проснулся. Поди къ нему...

Франка хотѣла было взять ребенка на руки, но мальчикъ капризно оттолкнулъ ее и побѣжалъ къ стоявшему у окна Павлу.

Павелъ наклонился и поднялъ съ пола маленькое существо въ красной рубашкѣ.

-- Ѣсть хочешь, а? хлѣба хочешь?-- спросилъ онъ, заглядывая ребенку въ лицо.

Можно было подумать, что его глаза, утомившіеся отъ созерцанія ряда отвратительныхъ картинъ разврата и паденія, отдыхаютъ теперь при видѣ невиннаго дѣтскаго личика.

-- Хлѣба хочешь?-- переспросилъ Павелъ.

Но Хтавьяну хлѣба не хотѣлось,-- онъ былъ сытъ. Его черные глаза устремились въ окно, на сидящаго у воротъ Курту. Мальчикъ вытянулъ впередъ руку и пропищалъ:

-- Тютя! тютя!

-- Собачка,-- объяснилъ Павелъ.

Ребенокъ повернулся къ нему и важно спросилъ его:

-- А ты кто?

Павелъ, не спускай съ него глазъ, улыбнулся. Его нахмуренный лобъ прояснился.

-- Тятя!-- отвѣтилъ онъ.

-- Тя-тя?-- какъ бы съ удивленіемъ, наклоняя на бокъ голову, протянулъ мальчикъ.

-- Ну, да, тятя!

Въ ту же минуту Павелъ почувствовалъ, что его колѣни обвили тонкія, гибкія руки. То Франка припала къ его ногамъ и благодарила его за то, что онъ не выгналъ ее изъ своей хаты и хочетъ быть отцомъ ея ребенка. Она и придумать не можетъ, какими словами выразить свою радость. Она клянется всѣмъ святымъ, что отнынѣ до самой смерти будетъ во всемъ слушаться его, любить и уважать; а когда перестанетъ, то сама себѣ петлю на шею накинетъ или отравится, чтобы земля не носила на себѣ такого чудовища, какимъ она будетъ тогда.

Павелъ поставилъ ребенка на земь, посадилъ на лавку ползающую у его ногъ женщину и тихо заговорилъ съ ней:

-- Полно... ну, полно, бѣдная ты моя, несчастная ты моя! Ну, успокойся!

Франка осыпала поцѣлуями его руки, но приблизиться къ нему, обнять его не смѣла. Изъ устъ ея лились горячія рѣчи:

-- Отъ смерти ты меня, милый, золотой, брилліантовый, спасъ, отъ лютой смерти... Я ужь такъ рѣшила, что если ты меня прогонишь, ребенка оставлю гдѣ-нибудь у порога, а сама отравлюсь...

Она вынула изъ кармана бумажку и показала щепотку бѣлаго порошка.

-- Видишь?-- отрава...

-- Во имя Отца и Сына...-- Павелъ перекрестился.-- И на это тебя тоже натолкнула нечистая сила. Откуда ты взяла отраву?

-- Откуда взяла?

О, она всегда добьется того, чего хочетъ. Женщина, которая сидѣла съ нею вмѣстѣ въ острогѣ за отравленіе мужа, разсказала, какъ и гдѣ можно достать яду. Франка, собираясь къ мужу, думала: если Павелъ прогонитъ, то ничего не остается дѣлать, какъ повѣситься или отравиться. Но повѣситься -- это скверно. Вѣшаются только простые люди. Но теперь ядъ не нуженъ, потому что Павелъ простилъ ей все, и она снова будетъ любить и уважать его, и сидѣть себѣ смирно-пресмирно въ своей хаткѣ, какъ у Христа за пазухой... При послѣднихъ словахъ она спрятала бумажку съ порошкомъ обратно въ карманъ, вскочила съ лавки и съ веселымъ смѣхомъ запрыгала по хатѣ. Но Павлу было не до смѣха,-- онъ чувствовалъ, что его разбираетъ какой-то безотчетный страхъ.

-- Какъ темно сдѣлалось!-- замѣтилъ онъ и поторопился засвѣтить лампу.

Франка принялась наставлять самоваръ и дѣлала это такъ самоувѣренно, что видно было, какъ она мало-по-малу входитъ въ прежнюю роль хозяйки. За чаемъ она подробно разспрашивала о всѣхъ деревенскихъ знакомыхъ. Павелъ отвѣчалъ охотно. Такъ прошелъ часъ, и когда Хтавьяна уложили въ постель, а Франка притихла, и начала позѣвывать, Павелъ всталъ съ лавки и сказалъ:

-- Ну, Франка, теперь почитаемъ вмѣстѣ молитвы.

Франка съ изумленіемъ посмотрѣла на него.

-- Ну, да! До сихъ поръ ты безъ Бога жила, вотъ поэтому нечистому и не трудно было подступиться къ тебѣ. И я тоже не хорошо поступалъ, что не училъ тебя молиться. Теперь, ты опять сошла съ дороги, что ведетъ прямо въ адъ, и, можетъ быть, никогда не вернешься на нее, можетъ быть, опамятуешься, образумишься, я все пойдетъ какъ нужно... Вотъ въ этой святой книжкѣ пишутъ, чтобы Сіонъ возлюбилъ Пречистую Дѣву Марію... можетъ быть, и та возлюбишь Ее, и Она спасетъ тебя отъ всего злаго... Становись на колѣни и повторяй за мною...

Павелъ прочиталъ нѣсколько молитвъ, набожно поцѣловалъ картинку съ изображеніемъ купидона, держащаго вѣнокъ изъ розъ, и всталъ съ колѣнъ. Лицо его было совершенно ясно, со лба сбѣжали всѣ морщины. Онъ ласково посмотрѣлъ на Франку, и какъ часъ тому назадъ всѣ его тревоги смолкли при видѣ яснаго взора ребенка, такъ теперь общая молитва съ этою женщиной, оказалось, совершенно очистила ее въ его глазахъ. Въ первый разъ послѣ долгой разлуки онъ обнялъ ее и припалъ къ ея устамъ долгимъ поцѣлуемъ, какъ истомившійся жаждой человѣкъ припадаетъ къ свѣжей и чистой струѣ родника.

-- Охъ, Франка!-- шепталъ онъ, -- ужь и люблю же я тебя, страхъ какъ люблю! Господь Богъ дастъ, ты теперь будешь хорошею женщиной... я вижу, что тебѣ и самой хочется этого! Голубка ты моя! бѣдная ты моя!

На утро, вскорѣ послѣ разсвѣта, Павелъ обернулъ Хтавьяна платкомъ Франки и вынесъ въ сѣни. Долго простоялъ онъ у дверей сѣней. Видно было, что въ немъ борятся противуположныя чувства, что ему трудно показаться передъ людьми съ этимъ ребенкомъ на рукахъ. Лакейское отродье, съ конца свѣта сюда занесенное! Стыдъ!... Но у Павла были свои соображенія, въ силу которыхъ онъ хотѣлъ заявить публично, что примирился съ женой и призналъ ея ребенка за своего. Этимъ онъ всѣмъ позаткнетъ рты и дастъ понять, что не позволитъ обижать ни Франку, ни ея ребенка. Но въ послѣднюю минуту отвага Павла ослабѣла и минуты двѣ онъ неподвижно простоялъ передъ дверью.

-- Господу Богу въ жертву..., за ея избавленіе, за спасеніе души грѣшной.. -- наконецъ, прошепталъ онъ, отворилъ дверь, быстро перешелъ черезъ дворъ и остановился у воротъ. День былъ теплый, солнечный; съ крышъ падали на землю брилліантовыя капли, на ближайшихъ деревьяхъ громко и весело щебетали воробьи. Мимо Павла проходили люди съ вилами, топорами, лопатами, и Павелъ ласково кивалъ всякому головой и встрѣчалъ какимъ-нибудь привѣтствіемъ. Изъ мужиковъ никто не обратилъ никакого вниманія на ребенка,-- должно быть, Улянинъ,-- а, впрочемъ, имъ дѣли никакого нѣтъ, у самихъ хлопотъ полонъ ротъ. Но мимо проходили двѣ бабы; одна изъ нихъ только широко выпучила глаза и пошла дальше, другая остановилась, покачала головою, пожевала губами и, наконецъ, спросила:

-- Чей это?

-- Мой,-- отвѣтилъ Павелъ, улыбаясь.

Женщина полу конфузливо, полунасмѣшливо засмѣялась.

-- Когда же это тебѣ Богъ далъ?

-- Когда бы не далъ, все равно, только далъ.

Павелъ ласково поцѣловалъ Хтавьяна въ лобъ. Женщина еще разъ покивала головою и исчезла въ дверяхъ Козлюковой хаты. Черезъ нѣсколько минутъ на порогѣ появилась Уляна со всѣми своими ребятами. На влажной травѣ маленькаго дворика, освѣщенная яркими лучами весенняго солнца, въ короткой юбкѣ, доходящей только до щиколокъ, она казалась олицетвореніемъ силы и здоровья. Вслѣдъ за нею появился высокій, стройный Филиппъ, а изъ-за его спины показалось румяное, любопытное лицо Данилки.

Павелъ пошелъ на встрѣчу сестрѣ, остановился, не доходя до нея одного шага, и сказалъ своимъ медленнымъ голосомъ:

-- Франка вернулась...

Уляна кивнула головою. Она еще вчера узнала объ этомъ отъ Данилки, который имѣлъ привилегію первымъ узнавать, гдѣ и что случилось, но что Франка привезла съ собою и ребенка -- этого даже и Данилка никакъ не могъ разузнать. Теперь Уляна поняла все и смотрѣла на Хтавьяна съ нескрываемымъ презрѣніемъ. Филиппъ молчалъ, молчалъ, но подъ конецъ не могъ скрыть своего негодованія и громко сплюнулъ на сторону, а Данилка припалъ головой къ плечу брата, чтобы не расхохотаться вслухъ. На лобъ Павла опять набѣжали морщины, но онъ опустилъ глаза на ребенка и тихо проговорилъ:

-- Ни въ чемъ онъ не повиненъ... Божіе твореніе.

-- Да, вѣдь...-- начала было Уляна, но Хтавьянъ въ эту минуту увидалъ пролетающаго мимо воробья и разразился громкимъ смѣхомъ.

Глаза Уляны смягчились, а Павелъ прибавилъ:

-- Сирота... безпомощный...

-- Да, все-таки...-- Уляна послѣ нѣкотораго колебанія ощупала грудь и руки ребенка.

-- Ишь, бѣдняжка, только кости и кожа... Много ему?

-- Годъ восемь мѣсяцевъ,-- отвѣтилъ Павелъ.

-- А-а!-- изумилась Уляна и посмотрѣла на одного изъ своихъ дѣтей.-- Моему годъ двѣнадцать недѣль, а посмотри какой!

Удовольствіе и гордость широкою волной разлились по ея румяному лицу. Потомъ она взглянула на Хтавьяна уже съ сожалѣніемъ, пожалуй, даже съ сочувствіемъ. За то Филиппъ не вытерпѣлъ:

-- Павелъ, эй, Павелъ! на что тебѣ этотъ пащенокъ? Не стыдно тебѣ будетъ добрымъ людямъ въ глаза смотрѣть?

Глаза Павла вспыхнули.

-- Стыдно? Грѣха стыдиться нужно, а надъ несчастнымъ сиротою сжалиться никакого стыда нѣтъ. Я Бога за него благодарю. При ребенкѣ и ей въ хатѣ веселѣе будетъ, дурныя мысли не такъ въ голову идти будутъ,-- глядишь, она и исправится...

-- О!-- презрительно и грубо засмѣялся Филиппъ,-- когда она исправится, то на всей землѣ рай воцарится. Только этого никогда не будетъ.

Въ эту самую минуту черезъ невысокій плетень, раздѣляющій сосѣдніе дворы, перескочила Франка и съ громкимъ смѣхомъ приближалась къ наленькой кучкѣ разговаривающихъ людей. Лицо ея поражало своею худобой и желтизной, но за то волоса были гладко причесаны и отливали синеватымъ отливомъ. Франка бросилась на шею Улянѣ, поцѣловала ее въ обѣ щеки, Филиппу подала руку, а Данилку потрепала по плечу.

-- Какъ поживаете?-- застрекотала она,-- какъ поживаете, милые мои, золотые, брилліантовые? Давно я васъ не видала! Тебѣ, Уляна, за это время Богъ двоихъ дѣтокъ послалъ?А Данилкато какъ выросъ! Теперь парень хоть куда! Вотъ, видите, и я вернулась, а Павелъ такой добрый, что ни одного слова худаго мнѣ не сказалъ. Вонъ онъ какой добрый! Такого добраго на всемъ свѣтѣ не найдешь. Хату я подмела, огонь развела и сейчасъ же къ вамъ, милые мои, дорогіе, повидаться.

Казалось, она готова была отдать этимъ людямъ всю свою душу,-- такъ сильно любила она ихъ. Да, въ эту минуту Франка любила рѣшительно всѣхъ; она была покойна за свое будущее, опять влюблена въ Павла, счастлива. И при этомъ ни капли стыда. Она стыдилась Павла, когда возвращалась въ его хату, да еще съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ, но чего ей стыдаться передъ посторонними людьми? Уляна отъ изумленія окаменѣли, Филиппъ презрительно улыбался. Павелъ приблизился къ Франкѣ и сказалъ сухо:

-- Возьми ребенка и ступай въ хату. Подоишь корову и обѣдъ приготовишь, да скорѣе, а то мнѣ въ городъ ѣхать нужно.

Прошло два мѣсяца. Старая Авдотья сидѣла однажды на травѣ не далеко отъ своей хаты, отогрѣвала на солнышкѣ свои косточки и начинала было дремать, какъ вдругъ увидала Павла.

-- Кумъ, а, кумъ!-- крикнула она.-- Слышишь, что ли? Поди-ка сюда!

Павелъ повернулся въ ея сторону. Теперь держался онъ прямо., движенія его были самоувѣренны. Словно онъ опять помолодѣлъ на нѣсколько лѣтъ.

-- Здравствуй, Авдотья!-- сказалъ онъ, подходя ближе.

-- Ну, что, какъ ты?-- спросила старуха.

Павелъ понялъ, о чемъ идетъ рѣчь, и, улыбаясь, отвѣтилъ:

-- Ничего, хорошо. Все, слава Богу, хорошо. Хоть бы такъ до самой смерти дожить.

-- А я вчера у васъ въ хатѣ была, хотѣлось посмотрѣть на васъ и на ваше житье-бытье... Тебя не видала, ты еще съ рѣки не вернулся, а хозяйку твою видѣла. Не такая она, какъ была прежде, измѣнилась теперь.

-- А Хтавьяна видѣла?-- спросилъ Павелъ.

-- Еще бы нѣтъ! На руки брала... легонькій такой, словно перышко... А жена твоя въ огородѣ работаетъ.

-- Работаетъ, -- съ довольнымъ видомъ отвѣтилъ Павелъ,-- весь огородъ вскопала. И все дѣлаетъ: обѣдъ готовитъ, хоровъ доитъ, хлѣбы печетъ,-- такъ ужь приказано.

-- Ты, что ли, приказываешь?

-- А кто-жь другой? Утромъ я бужу ее рано, заставляю вмѣстѣ со мною читать молитвы, а потомъ гоню на работу. Только на рѣку ее за водой не посылаю, потому что у ней силы для этого мало... а на что силы хватаетъ, все должна дѣлать.

-- И слушаетъ она тебя?

Павелъ утвердительно кивнулъ головою.

-- Слушаетъ. Бываетъ, иногда разсердится, а слушаться должна. Теперь ужь ей ничего не поможетъ: никакой гнѣвъ, никакія ласки ея не помогутъ,-- она свое, а я свое. Трудись, говорю, Богъ всякому человѣку повелѣлъ трудиться... Святою, молитвой всякую нечистую силу отъ себя отогнать можно, а за работой никакія дурныя мысли въ голову тебѣ лѣзть не будутъ. Вотъ такъ я съ ней теперь дѣло веду!

-- Хорошо, Павелъ, вотъ это хорошо!-- энергично подтвердила Авдотья.-- Я тебѣ и прежде говорила, что такъ нужно съ нею поступать, не давать ей барствовать...

-- Мнѣ прежде сдавалось,-- раздумчиво сказалъ Павелъ,-- что если послѣ каторжнаго житья я дамъ ей волю и увидитъ она хорошее, то дурнаго ужь и не захочетъ, а потомъ и самъ увидалъ, что нужно было не такъ дѣйствовать. Нужно было молитвой Господа Бога призывать, а работой отгонять нечистаго. Теперь я ужь ей никакой поблажки не даю. Сдѣлаетъ что-нибудь дурное, сейчасъ я ее и проберу...

У Авдотьи отъ любопытства даже рѣсницы замигали.

-- А что она такое надѣлала?-- поспѣшно зачастила старуха.

Но Павелъ только небрежно махнулъ рукою.

-- Пустяки!-- отвѣтилъ онъ, поссорилась съ Уляной въ огородѣ; третьяго дня вставать рано не хотѣла, ребенка исколотила ни за что, ни про что. Ужь у нея характеръ такой.-- Удержу нѣтъ. Я за все ее пробралъ... Она плакала такъ, что просто Боже упаси, а для меня хуже нѣтъ, какъ видѣть, что она плачетъ. Но теперь ужь и это не поможетъ,-- какъ бы ни плакала, а я все свое дѣло сдѣлаю... Да, впрочемъ, это ужь недолго будетъ. Скоро на нее и кричать не за что будетъ..

-- Почему такъ?-- спросила Авдотья.

-- Вотъ и умная баба, а спрашиваетъ: почему?-- засмѣялся Павелъ.-- А молитва святая, а работа? Если и работа, и молитва ала того не осилятъ, то скоро бы конецъ свѣту наступилъ. Да какъ не осилить?-- осилятъ, какъ Богъ святъ...

Въ тотъ же самый день вечеромъ Франка сидѣла у дверей свой хаты, со Хтавьяномъ на колѣняхъ. Теперь она была одѣта снова въ крестьянскій костюмъ, но уже безъ всякихъ украшеній; и бусы, и ожерелье, и серьги,-- все пропало во время ея послѣднихъ приключеній. За плетнемъ виднѣлась слабая и жалкая зелень огорода, вскопаннаго руками Франки. То ли дѣло огородъ Уляны! Тамъ всякое растеніе точно щеголяло своею силой и здоровьемъ, а здѣсь чахлыя былинки еле-еле выглядывали надъ поверхностью земли. Занимаясь въ своихъ огородахъ обѣ женщины видались каждый день и однажды Уляна, возмущенная небрежною работой Франки, вазвала ее "барыней". Франка подняла голову и ядовито отвѣтила:

-- Конечно, не такая хамка, какъ ты!

Тогда Уляна прогнала со своей половины Хтавьяна, который лѣпилъ разныя фигурки съ трехлѣтнею Мариськой. Попросту говоря, она взяла и перебросила его черезъ низкій плетень, раздѣляющій оба огорода. Глаза ея горѣли болѣе презрѣніемъ, чѣмъ гнѣвомъ, но изъ устъ не вылетало ни одного слова, несмотря на градъ насмѣшекъ и ругательствъ Франки.

Франка сидѣла задумавшись и невольно вздрогнула, когда услыхала за собой хриплый голосъ:

-- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...

Она оглянулась и встрѣтилась съ опухшими, красными глазами старой нищенки.

-- Марцела!-- съ радостью крикнула она.

-- А Павла нѣтъ дома?-- хриплымъ шепотомъ спросила нищенка, выставляя изъ-за угла свою голову, повязанную рваными лохмотьями.

-- Нѣту, нѣту! на три дня уѣхалъ на рѣку!-- поспѣшно заговорила Франка и побѣжала на встрѣчу нищенки.-- А я-то такъ ждала тебя, спрашивала о тебѣ у всѣхъ... Всѣ говорятъ: нѣтъ Марцелы; какъ ушла передъ Пасхой, такъ и не возвращалась. Мы уже думали, что ты умерла.

Франка увела гостью въ хату, усадила на лавку и поставила на столъ миску съ картофелемъ, хлѣбъ и соль.

-- Ѣшь, милая, ѣшь,-- упрашивала она.-- Какъ хорошо, что ты пришла, а то здѣсь словомъ перекинуться не съ кѣмъ.

Но нищая ѣсть ничего не хотѣла и только пытливымъ взоромъ слѣдила за всѣми движеніями Франки.

-- А-а!-- удивлялась она,-- ты здѣсь такая же хозяйка, какъ и прежде была!

-- Такая же!-- самодовольно отвѣтила Франка.-- Того, что было, и слѣдъ пропалъ, какъ будто бы ничего и не было!

-- Ну, разскажи ты мнѣ, что съ тобой было, гдѣ ты жила, что дѣлала, какъ съ Павломъ помирилась,-- упрашивала нищенка.

Франку нечего было просить дважды. Она тоже усѣлась на лавку и начала свой разсказъ. Когда дѣло дошло до Павла, то глаза ея наполнились слезами, губы дрожали. Марцела тоже сдѣлалась серьезна и какъ-то ушла въ себя, отъ чего ея фигура сдѣлалась еще болѣе неуклюжею и маленькою.

-- Добрый онъ!-- тихо промолвила она.

-- Добрый,-- подтвердила Франка,-- такого добраго во всемъ свѣтѣ не найдешь...-- Она задумалась и вздохнула.-- А знаешь что, Марцела?-- все-таки, не такой добрый, какъ прежде былъ.

-- Не можетъ быть!

-- То-то и дѣло, что можетъ. Прежде, бывало, я все дѣлала, что хотѣла; захочу что-нибудь по хозяйству -- сдѣлаю, а нѣтъ -- слова отъ него не услышу. Конфетъ онъ мнѣ изъ города привозилъ, на руки бралъ, какъ ребенка. Подъ конецъ, когда я возненавидѣла его, много ему отъ меня доставалось, а онъ хоть бы слово! Молчитъ, какъ убитый, или обниметъ меня и начнетъ уговаривать: молчи, молчи! успокойся! А теперь гдѣ тебѣ! Встанетъ самъ ни свѣтъ, ни заря и меня подниметъ. Проси, не проси, за руки съ постели стащить. А потомъ за молитву на колѣни поставитъ. Молитвы самъ читаетъ... а что это за чтеніе?-- просто Боже сохрани... самое мужицкое. Не прочтетъ онъ одной молитвы, какъ у меня въ головѣ все кругомъ пойдетъ. Послѣ молитвы прямо сейчасъ за работу: то огонь разведи, то корову подои, то хлѣбы пеки... Даже когда изъ хаты уходить, и то наказываетъ: смотри, Франка, сдѣлай безъ меня то-то и то-то! А не сдѣлаешь, да увидитъ онъ, сейчасъ выговоръ, а то и брань. Что-жь дѣлать? за все приходятся приниматься, хоть подчасъ мнѣ передъ собой стыдно, что я занимаюсь такими низкими работами. Кромѣ того, и слабость моя. Иногда ногъ подъ собой не чувствуешь, иногда, того гляди, свалишься. Ну, да это еще ничего. А вотъ бѣда, какъ заведетъ онъ о Богѣ, о дьяволѣ, о вѣчномъ мученіи и о разныхъ такихъ вещахъ... Раба я его теперь, тѣломъ и душою раба. Здоровье мое все пропало, ребенокъ на шеѣ, и нѣтъ мнѣ Другаго выхода, другой жизни, какъ въ этой хатѣ и съ этимъ человѣкомъ. Вѣрно, ужь судьба моя такая... вѣрно, я въ недобрую минуту на свѣтъ Божій родилась.

Марцела покачала головою.

-- Гм... скажите, какой онъ строгій сдѣлался! А, все-таки, душенька, счастлива ты, что на такого человѣка напала! Какъ такъ -- все простить, чужаго ребенка воспитывать, какъ своего роднаго? Это, милая, не шутка!

-- Да я и сама знаю, что добрый онъ, -- простонала Франка и схватилась руками за голову.-- За эту-то доброту я и закабалила ему себя въ неволю.

-- Охъ, ты, Господи, Боже мой!-- прохрипѣла Марцела,-- отчего въ молодости я не напала на такого человѣка? Отчего я увяла, какъ травинка въ полѣ, прожила всю жизнь безъ свѣта, безъ радости?...

-- Да, тебѣ хорошо говорить такъ,-- перебила Франка,-- прожила жизнь -- и кончено, а вотъ тому, кому еще жить хочется, повеселиться...

Марцела уставилась мутными глазами прямо въ лицо своей собесѣдницы.

-- А тебѣ, миленькая, который годокъ пошелъ?

На Срѣтенье тридцать восемь будетъ,-- съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ гордости произнесла Франка.

Марцела покачала головою.

-- Охъ, ужь и ты не дѣвчонка, и тебѣ скоро за сорокъ перевалитъ. А ты сама знаешь: сорокъ лѣтъ -- бабій вѣкъ... Такъ-то, моя милая!

-- Фу, какая скверная мужицкая пословица! Да неужели же это правда? А какъ бы еще за мной мужчины ухаживали, еслибъ я была здорова и не жила въ такой ямѣ!....

На дворѣ Козлюковъ послышались голоса. Франка подбѣжала къ окну и увидала Уляну, загоняющую корову въ коровникъ, Филиппа съ косой на плечѣ и Данилку, который переговаривался съ кѣмъ-то черезъ открытыя ворота.

-- Посмотри-ка, Марцела, -- поспѣшно зашептала Франка,-- посмотри, милая... какимъ молодцомъ сдѣлался Данилка.

Все морщинистое лицо Марцелы озарилось плутовскою улыбкой.

-- Мальчишка, что тутъ толковать... одно слово, мальчишка!

-- Это ничего, что онъ молодъ,-- такъ же возбужденно продолжала Франка,-- нб красивый какой... и стройный, точно паничъ. Скажите, пожалуйста, а я до сихъ поръ не обращала на него никакого вниманія!

Губы Марцелы складывались все въ болѣе и болѣе ядовитую улыбку, а голосъ становился мягкимъ и медоточивымъ.

-- Такъ, можетъ быть, сказать этому мальчишкѣ, что ты о немъ говорила, а? Вотъ обрадуется! Господи Ты Боже мой! Ему и въ голову не приходило, чтобъ да него кто-нибудь заглядывался.

-- Скажи, миленькая моя, скажи, золотая, брилліантовая! Любопытно знать, что онъ объ этомъ подумаетъ и что обо мнѣ скажетъ.

Въ это время Уляна вышла изъ коровника съ подойникомъ въ одной рукѣ и маленькимъ горшечкомъ въ другой. На встрѣчу ей кинулись четверо дѣтей. Четвертымъ былъ Хтавьяцъ. Улана напоила всѣхъ молокомъ, дала и Хтавьяну, можетъ быть, немного, но, все-таки, дала. Затѣмъ и Уляна, и всѣ дѣти скрылись за дверью хаты.

Франка не обратила вниманія на эту мелкую сцену, занятая новыми мыслями, такъ неожиданно нахлынувшими въ ея голову.

Но стаю уже смеркаться, когда она поднесла руку ко лбу и тихо проговорила: ,

-- Охъ, Марцела, милая ты моя! что-то недоброе творится со мною... плохо жить мнѣ на свѣтѣ.

-- Отчего плохо?

-- Да чему же быть хорошему?-- Франка заломила руки.-- Видишь ли ты, онъ хотя и добрый, да обращаться со мной не умѣетъ, какъ слѣдуетъ, ни поговорить со мной, какъ я люблю, ходитъ въ такомъ грубомъ платьѣ и вообще какой-то... ужь я и сама не знаю, какой...

Она пріостановилась на минуту.

-- Ну, однимъ словомъ, хамъ,-- какой ни будь онъ добрый, а, все-таки, хамъ.

И, уже совсѣмъ понизивъ голосъ, Франка добавила:

-- И, притомъ, какой онъ теперь старый... старый!

V.

Пора косовицы и жатвы прошла; многое измѣнилось во взаимныхъ отношеніяхъ жителей двухъ сосѣднихъ хатъ. Однажды утромъ Павелъ вышелъ изъ дому, посмотрѣлъ на небо и крикнулъ шурину, который въ это время несъ охапку соломы въ сарай:

-- Слушай-ка, Филиппъ, собирай поскорѣй сѣно со своего лужка, что около деревни, а то не завтра, такъ послѣ завтра Богъ дождичекъ пошлетъ и, какъ мнѣ по вѣтру сдается, надолго.

Въ предсказанія Павла Филиппъ вѣрилъ безусловно, а потому немедленно началъ запрягать лошадь въ телѣгу, а Данилкѣ приказалъ поскорѣе приготовить грабли и вилы. Уляна останется дома и, въ случаѣ надобности, одна справится съ паромомъ. Теперь рѣка спала и еле-еле катила свои тихія воды. Въ случаѣ же чего-нибудь особеннаго,-- если придется переправлять двухконную бричку или тяжелую фуру,-- то Павелъ можетъ помочь сестрѣ,-- онъ будетъ недалеко ловить рыбу, возлѣ самаго берега.

Когда всѣ переговоры были окончены и Филиппъ окончательно снарядился въ дорогу, изъ-за спины Павла появилась Франка и заявила, что и она поѣдетъ на лутъ сгребать сѣно; Дома она все что нужно сдѣлала, ѣды на цѣлый день наварила, корову подоила и теперь хочетъ помочь Филиппу. На Франкѣ была бѣлоснѣжная рубашка, голубая ситцевая юбка и розовый фартукъ; черныя волосы изъ подъ пестраго платочка непослушно падали на ея лобъ и плечи, глаза весело смѣялись, бѣлые зубы такъ и сверкали. Филиппъ сначала было презрительно засмѣялся:

-- Ну, отъ такой помощи развѣ только чорту одному потѣха будетъ!-- но Данилка вступился:

-- Пускай ѣдетъ. Все-таки, втроемъ скорѣе управимся.

-- Пускай ѣдетъ. Покажете ей разъ, другой, какъ съ граблями обращаться надо, а на третій она сама пойметъ. Ну, и помочь когда-нибудь можетъ,-- прибавилъ Павелъ.

Данилка пошелъ пѣшкомъ болѣе короткою дорогой, Франка сѣла было вмѣстѣ съ Филиппомъ, но едва только возъ двинулся съ мѣста, какъ соскочила на земь и побѣжала вслѣдъ за парнемъ.

-- Мы туда дойдемъ скорѣе, чѣмъ ты доѣдешь,-- крикнула она, оборачиваясь назадъ.

Возвратившись домой, Филиппъ съ удивленіемъ разсказывалъ женѣ, что эта взбалмошная Франка довольно сносно сгребала сѣно и, дѣйствительно, помогла имъ немного.

-- Еслибъ не лѣнь ея, все бы могла дѣлать,-- докончилъ онъ.

-- Если захочетъ, все сдѣлаетъ, такая она ловкая,-- вставилъ свое слово Данилка, запихивая въ ротъ огромный кусокъ хлѣба и искоса посматривая черезъ окошко на вертѣвшуюся на своемъ дворѣ Франку, причемъ глаза его засвѣтились, какъ кошачьи.

Подобные случаи стали повторяться нерѣдко. Франка ходила съ серпомъ на поле Козлюковъ и хотя не могла жать такъ долго и неутомимо, какъ Уляна,-- ей не хватало настолько ни силъ, ни умѣнья,-- но кое-какую помощь, все-таки, приносила. Филиппъ тогда или вспахивалъ другой участокъ своего поля, или оставался у парома, а Данилка съ двумя женщинами жалъ и возилъ домой снопы. Франка часто садилась рядомъ съ нимъ на телѣгу и потомъ опять возвращалась въ поле. Хотя по временамъ она и жаловалась на жару и боль въ спинѣ, но это ни чуть не мѣшало ей быть веселой, подвижной и дѣятельной. Уляну она осыпала любезностями, называла золотой, брилліантовой, дѣтей ея цѣловала и няньчила на рукахъ, а къ Данилкѣ такъ и льнула, какъ муха къ меду. На это долго никто не обращалъ никакого вниманія,-- что тутъ удивительнаго? Данилку всѣ считали мальчишкой. Хотя Франка и опомнилась, принялась за дѣло и перестала добрымъ людямъ глаза мозолить, а, все-таки, старая дурь не сразу изъ головы вылетитъ. Хотя она почти старуха, а подурачиться порою не прочь; Данилка еще мальчишка,-- ну, вотъ она какъ разъ ему подъ пару. И то хорошо, что хоть опомнилась, работаетъ, людямъ помогаетъ, не злится на всѣхъ. Жить въ близкомъ сосѣдствѣ съ вѣдьмой не Богъ вѣсть какая радость. Пусть ужь она и дуритъ немного, только бы на людей не кидалась. И Уляна снова начала ласково обращаться съ невѣсткой и въ свою очередь помогала ей: то хлѣбы для нея испечетъ, то бѣлье на рѣкѣ выполоскаетъ, то воды принесетъ,-- одно ведро для себя, другое для Франки. Такъ въ теченіе долгихъ трехъ мѣсяцевъ, посреди тяжкой работы, эти люди прожили въ полномъ спокойствіи, несмущаемые никакими подозрѣніями. Ни малѣйшая тѣнь грѣха и преступленія не промелькнула передъ ихъ глазами, никакая грѣшная мысль не мѣшала имъ крѣпко и безмятежно засыпать послѣ трудоваго дня. Павелъ въ это время пускался въ самыя отдаленныя плаванія, а когда возвращался домой, то заставалъ Франку за работой, веселою, одѣтою въ бѣлую рубаху и голубую юбку. Хотя она часто грубо отвѣчала на его слова, а по временамъ и отталкивала отъ себя съ нескрываемымъ отвращеніемъ, Павелъ приписывалъ это остаткамъ дьявольскихъ искушеній, съ которыми не могли еще справиться молитвы и добрыя увѣщанія. "Пускай будетъ, какою хочетъ, только вела бы себя какъ слѣдуетъ",-- думалъ про себя Павелъ, бралъ Хтавьяна на руки и одѣлялъ его баранками, привезенными изъ сосѣдняго города. Къ ребенку онъ привязывался все болѣе и болѣе и не обращалъ вниманія на ворчанье Франки, тѣмъ болѣе, что та вскорѣ приходила въ хорошее настроеніе духа и начинала смѣяться своимъ серебристымъ, беззаботнымъ смѣхомъ, который такъ нравился Павлу. И передъ глазами Павла разстилалось безоблачное небо, и его спокойствіе не нарушала ни малѣйшая тѣнь тревоги.

Вдругъ, подъ вечеръ одного изъ августовскихъ дней, въ хатѣ Козлюка поднялась страшная суматоха, послышались крики и дѣтей, и людей взрослыхъ. Филиппъ билъ брата. Было это въ сумерки. Неизвѣстно гдѣ и какимъ образомъ онъ узналъ то, что послужило поводомъ къ семейной ссорѣ, но открытіе это произошло при такихъ обстоятельствахъ, сопровождалось такими подробностями, что вся душа сильнаго, грубаго мужика была взволнована до самой крайней степени. Никогда еще особенно сильно Филиппъ не обижалъ младшаго брата, но теперь можно было подумать, что онъ сошелъ съ ума,-- такъ исказилось его лицо, такъ тяжело опускался его дюжій кулакъ на плечи Данилки.

-- Содомъ и Гоморра!-- кричалъ онъ.-- Да, вѣдь, за это громъ небесный разразитъ! Онъ, вѣдь, почти отцомъ твоимъ былъ, на рукахъ носилъ, добру училъ, уму-разуму! А ты вотъ чѣмъ отплатилъ ему! Ты съ его женой... Работать тебѣ нужно, а не за шлюхами гоняться! Или ты кару Божію призвать хочешь на насъ и на дѣтей нашихъ? Вонъ изъ хаты!... Слышишь? Чтобъ ноги твоей здѣсь не было! Иди куда хочешь, съ рукой ходи... хоть къ самому дьяволу убирайся, только вонъ изъ моей хаты! вонъ, вонъ!...

Онъ напрягалъ всѣ усилія, чтобъ выпихнуть Данилку за дверь хаты; Уляна съ громкимъ рыданіемъ ломала руки, дѣти кричали. Данилка у самыхъ дверей изловчился вырваться изъ рукъ брата, и, красный, какъ піонъ, съ разгорѣвшимися глазами, съ разорваннымъ воротомъ рубахи, злобно прокричалъ:

-- Какое такое право ты имѣешь выгонять меня изъ хаты? Такая же она моя, какъ и твоя! Чай, одного отца мы дѣти.

-- Да кто твоимъ отцомъ-то былъ?-- загремѣлъ Филиппъ, кидаясь къ Данилкѣ.-- Я, я твоимъ отцомъ былъ, когда ты сиротою на рукахъ моихъ остался! На то я вскормилъ, воспиталъ тебя, чтобъ ты осрамилъ всѣхъ насъ въ конецъ? Ну, попомнишь же ты меня! ну, будешь ты...

И, съ потокомъ грубыхъ ругательствъ, на голову Данилки вновь посыпался градъ ударовъ. Тщетно Уляна силилась разнять ихъ, тщетно Курта, отъ страха забившійся подъ лавку, заливался протяжнымъ воемъ,-- ничего не помогало.

Вдругъ дверь отворилась и въ хату вошелъ Павелъ. Возвращаясь съ рѣки, онъ услыхалъ, что въ хатѣ Козлюковъ творится что-то неладное, и поспѣшилъ разузнать, въ чемъ дѣло. При видѣ брата, Уляна, съ смутнымъ предчувствіемъ приближающейся грозы, съ рыданіемъ упала къ его ногамъ; Данилка, вырвавшійся изъ рукъ Филиппа, какъ шальной, выскочилъ въ открытую дверь, а самъ Филиппъ, съ всклокоченными волосами, съ лицомъ, искаженнымъ бѣшенствомъ, повернулся къ Павлу, и, не понижая тона, въ грубыхъ и рѣзкихъ выраженіяхъ передалъ все, что произошло за послѣднее время. Разсказъ его длился двѣ-три минуты, и прежде чѣмъ Уляна успѣла поднять отъ пола свое заплаканное лицо и прокричать: "Молчи, молчи! Что ты дѣлаешь, Филиппъ? Молчи!" -- Филиппъ передалъ уже все, что зналъ, а Павелъ вышелъ изъ хаты.

Павелъ пошелъ напрямикъ и перелѣзъ черезъ плетень, не обращая вниманія на гряды съ овощами. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, а глаза его свѣтились зловѣщимъ свѣтомъ. Все, что возбуждаетъ въ человѣкѣ бурю страстей и ревности,-- все поднялось въ его мозгу, нервахъ, въ томъ органѣ, лежащемъ на лѣвой сторонѣ груди, который называется сердцемъ, волновало его кровь, путало его мысли. Шатаясь, какъ пьяный, онъ прошелъ вдоль своихъ сѣней и со стукомъ отворилъ дверь.

Въ хатѣ, передъ печью, въ которой весело трещала охапка щепокъ, стояла Францишка. Стояла она какъ-то скорчившись, сильно прижавъ къ груди руки, съ разгорѣвшимися щеками, съ главами, потупленными въ землю. Она хорошо знала, что произошло въ хатѣ Козлюковъ, видѣла, какъ Павелъ вошелъ туда и въ какомъ видѣ возвращается домой. Франка была испугана, и еще болѣе,-- она стыдилась. Тотъ стыдъ, который испытывала она, возвращаясь сюда послѣ трехлѣтняго шатанія по бѣлу свѣту, казался вздорнымъ въ сравненіи съ тѣмъ, который овладѣлъ ею сейчасъ, жгучимъ и тягостнымъ стыдомъ. Поэтому-то она такъ и скорчилась, и щеки ея горѣли такимъ огнемъ... а когда Павелъ остановился на порогѣ, она протянула къ нему руки и закричала:

-- Не вѣрь ты имъ! Это неправда... они нарочно...

Первый разъ въ жизни она лгала, но не отъ страха, а отъ стыда; половину своей жизни она отдала бы, чтобъ онъ повѣрилъ ея лжи. Но Павелъ двумя широкими шагами очутился возлѣ нея, и, не говоря ни слова, даже не переводя духа, схватилъ ее за плечи своими желѣзными пальцами. Франка пронзительно вскрикнула и упала на земь подъ ударомъ обрушившагося на ея спину тяжелаго кулака. Минуту спустя, она опомнилась,-- ея плечо освободилось отъ охватившаго его желѣзнаго тиска,-- въ хатѣ никого не было. Такими же невѣрными, широкими шагами Павелъ вышелъ, припалъ горячимъ лбомъ къ наружной стѣнѣ хаты и зарыдалъ. Взрывъ гнѣва и ревности, который тамъ, въ полуосвѣщенной хатѣ, поднялъ его руку надъ головой упавшей къ его ногамъ женщины, теперь утихъ и смѣнился невыразимо горькимъ, надрывающимъ душу сожалѣніемъ надъ самимъ собою, надъ нею, надъ тою великою, святою задачей спасенія и избавленія ближняго, которая два раза такъ близка была къ разрѣшенію и которая теперь вновь затемнялась передъ его глазами.

-- Нѣтъ, видно, для нея ни спасенія, ни избавленія... Нѣтъ и мнѣ счастья на свѣтѣ! Что мнѣ теперь дѣлать? Боже милосердый, что мнѣ теперь дѣлать?

Онъ спустился къ рѣкѣ, сѣлъ въ челнокъ и поплылъ, куда глаза глядятъ, машинально прислушиваясь къ монотонному шуму бѣгущей за нимъ струи.

А въ хатѣ, спустя часа два послѣ ухода Павла, происходила совсѣмъ другое.

-- А,-- шептала Франка,-- побилъ! Смотрите, люди добрые, побилъ... Значитъ, очень ревнивъ, коли побилъ! Еще никого до сихъ поръ не билъ, такой спокойный, такой... а меня побилъ!... Чтобъ ему Господь Богъ никогда не простилъ этого, какъ я не прощу,-- послышался немного спустя ея визгливый крикъ.--Не прощу... не прощу... до смерти буду помнить такую обиду... такой позоръ... охъ, позоръ, позоръ!... Боже Ты мой, до чего я дожила, чего дождалась! На то ли меня мать родила, чтобъ хамскіе кулаки по моей спинѣ прохаживались? Изъ хорошаго семейства, у дѣдушки свои дома были, двоюродный братъ живетъ бариномъ... а со мной вотъ что дѣлается! Чтобъ его Богъ за мою обиду покаралъ, чтобъ ему ни на этомъ, ни на томъ свѣтѣ добра не было!...

Франка то проклинала, то плакала, то въ бѣшенствѣ вскакивала съ постели, рвала волосы и била кулакомъ объ стѣну.

-- Довольно ужь я ему за доброту его заплатила... плечами своими и своимъ позоромъ заплатила. Вотъ потому-то, что онъ былъ добръ ко мнѣ, мнѣ и стыдно такъ сдѣлалось... такъ стыдно, что, кажется, скорѣе бы сквозь землю провалилась, чѣмъ въ глаза ему смотрѣть. А теперь я ужь ничего не стыжусь, ничего, ничего! Если ему можно бить меня, то и мнѣ можно дѣлать, что угодно. Еслибъ мнѣ Данилки жалко не было, то я сейчасъ же убѣжала бы. Да я и убѣгу, можетъ быть. Ей-Богу, убѣгу!

-- А Хтавьянъ?-- послышался изъ-за угла чей-то грубый, охрипшій голосъ.

-- И его пусть черти возьмутъ! Всѣхъ пусть черти возьмутъ!-- злобно закричала было лежавшая на кровати женщина, но тотчасъ же смолкла и черезъ минуту нерѣшительно прибавила:-- Ну, что-жь? Здѣсь оставлю...

Ребенокъ, спавшій у ея ногъ, зашевелился. Нерѣшимость Франки все возростала.

-- Да, да...-- прошептала она,-- ни здѣсь его оставить нельзя, ни съ собою взять! А, къ тому же, и Данилку жаль... ахъ, еслибъ ты, Марцела, знала, какъ я его люблю, какой онъ Милый! А ты не видала его, какъ шла сюда, а?

-- Какъ не видать, видѣла. Нарочно зашла къ нимъ, чтобъ узнать, что съ нимъ, бѣднягой, дѣется.

-- Ну, и что-жь, что?-- зашептала Франка,-- говорилъ онъ тебѣ что-нибудь? мнѣ передать ничего не приказалъ?

-- Ничего онъ мнѣ не говорилъ и тебѣ передавать ничего не приказывалъ,-- отвѣтила Марцела.-- Извѣстное дѣло, мальчишка! Братъ поколотилъ; онъ сидитъ и плачетъ,-- что-жь ему дѣлать больше?

Франка прерывисто вздохнула.

-- Да,-- замѣтила она,-- вотъ тебѣ: тоже хамъ, а не такой, какъ всѣ другіе... молоденькій, хорошенькій и грубости мужичьей еще не обучился...

-- Ты прежде то же самое и о Павлѣ говорила, что онъ тоже хамъ, но не такой, какъ другіе...

-- Пусть его Богъ накажетъ за то, что онъ меня такъ обманулъ. Притворился добрымъ и деликатнымъ, а какъ до дѣла дошло, то и оказалось... Еслибъ тогда я съ ума не спятила, то теперь бы за Данилку вышла замужъ.

Марцела даже вскрикнула отъ удивленія:

-- Красавица моя, подумай только, что ты говоришь! Вѣдь, онъ ребенокъ въ сравненіи съ тобой! Ты ему въ матери годишься. Выдумала что! Э, ну тебя къ Богу, на сороковомъ-то году за такого малокососа выходить!

Франка немного обидѣлась и заговорила съ оттѣнкомъ неудовольствія:

-- Ну, и что-жь, что я старше его? Я видѣла, какъ одна барыня еще старше меня за молодаго мужа вышла, и какъ онъ выплясывалъ передъ нею и всѣ ея капризы исполнялъ. Охъ, охъ, охъ! чего только на свѣтѣ не бываетъ!... Кому какое счастье на роду написано! Мнѣ вотъ такъ, видно, и придется загубить свой вѣкъ съ этимъ кровопійцемъ, съ этимъ разбойникомъ!-- Она вскочила на постели и запустила тонкіе пальцы въ свои густые волосы. Теперь въ голосѣ ея слышалась нескрываемая, ничѣмъ непобѣдимая злоба.

-- Я и раньше его не любила... Это какой-то волъ, медвѣдь, скучный, старый... но теперь, когда онъ осмѣлился на меня руку поднять, возненавидѣла во сто разъ больше,-- ненавижу, такъ ненавижу, что, кажется, сама со злости удавиться готова.

-- Тише!-- испуганно прошептала Марцела,-- еще, храни Богъ, придетъ и услышитъ...

-- Не придетъ, не придетъ! Черти его цѣлую ночь по рѣкѣ носить будутъ! Я его повадки знаю хорошо. Да еслибъ и услыхалъ? Я и сама скажу ему напрямки. Пусть онъ знаетъ, какъ обижать женщину изъ хорошаго семейства... Охъ, Господи! какъ голова разболѣлась! Поди, пожалуйста, намочи платокъ въ холодной водѣ и подай мнѣ сюда...

Нѣсколько дней Франка ходила съ обвязанною головой. Она страшно похудѣла, пожелтѣла, вставая съ постели дрожала, какъ въ лихорадкѣ, и только во время припадковъ гнѣва чувствовала прежнюю силу и ловкость. Болѣзнь, задатки которой проявлялись еще въ ея дѣтствѣ, болѣзнь, которая развивалась во время ея бурной молодости, теперь охватила почти весь ея организмъ. Это была одна изъ тѣхъ странныхъ, таинственныхъ болѣзней, которыя рождаются на свѣтъ вмѣстѣ съ человѣкомъ и пропадаютъ въ чистой атмосферѣ или развиваются и окончательно подавляютъ умъ и волю человѣка въ затхлой атмосферѣ нужды и грѣха. Умъ и воля Франки дѣйствовали съ прежнею силой, но направлялись исключительно только въ одну сторону. Она только и думала о томъ, какъ ее страшно, несправедливо обидѣли и унизили, жаждала если не тѣмъ, то другимъ способомъ отомстить за эту обиду, во что бы то ни стало насолить своимъ врагамъ. Но еще больше мщенія она стремилась къ свободѣ, къ полной, неограниченной, дикой свободѣ. Зависимость всегда стѣсняла ее, была для ней нестерпимой, и Франка переносила ее кое-какъ, ворча и ругаясь, но теперь ей становилось это просто не подъ силу. Ея обычная нетерпѣливость, отъ времени до времени вырывавшаяся наружу, теперь смѣнилась постоянною, ноющею тревогой, ворчливость перешла въ крикъ. Преграды, которыя приходилось ей преодолѣвать для того, чтобъ видѣться съ Данилкой, приводили въ бѣшенство женщину, не привыкшую считаться съ мелочными требованіями общежитія, а воспоминаніе о побояхъ, нанесенныхъ ей Павломъ, распалило до крайней степени и безъ того преувеличенное понятіе о разницѣ ихъ положенія.

На узкой полоскѣ земли, раздѣлявшей дома близкихъ родственниковъ, каждый день происходили возмутительныя сцены. Спокойная и хладнокровная Уляна съ своей стороны страшно разъярилась на невѣстку, которой не могла простить ни несчастія брата, ни постоянныхъ ея ругательствъ. Все существо Франки представлялось Улянѣ кучей грязи, сплоченной въ одно цѣлое какимъ-то грѣховнымъ цементомъ. Взрощенная въ прадѣдовскихъ понятіяхъ о нравственности, Уляна опредѣлила эротическія побужденія Франки только двумя выраженіями: развратъ и Содомъ и Гоморра, причемъ краснѣла, какъ дѣвушка, и съ отвращеніемъ сплевывала на сторону. Съ другой стороны, она страшно боялась своей сосѣдки: кто знаетъ? Эта полусумасшедшая на все способна,-- и хату подпалитъ, и шею невинному младенцу свернетъ. Да развѣ она и сама не говорила объ этомъ? Развѣ, на утро послѣ того достопамятнаго вечера, выбѣжавъ на дворъ, не грозила Филиппу и Улянѣ, что подпалитъ ихъ хату за то, что они оболгали ее передъ мужемъ, что, благодаря имъ, она, Франка, дочь благородныхъ родителей, была побита хамскою рукой? Да это еще бы ничего! F то, въ другой разъ, когда она, завидѣвъ вдали Данилку, кинулась было бѣжать за нимъ, свалила съ ногъ Мариську, и когда ребенокъ, падая, ухватился за ея юбку, то Франка отбросила ее такъ далеко, что Мариська изо всей силы ударилась о плетень,-- синяки и до сихъ поръ еще не прошли. Тогда Филиппъ и Уляна бросились было за ней, хотѣли поколотить, но она убѣжала въ свою хату и заперлась на ключъ. На другой день, при свиданіи съ невѣсткой, Франка ни слова не отвѣтила на ея ругательства; схватила топоръ и побѣжала внизъ къ рѣкѣ.

-- Можетъ быть, Богъ дастъ, утопится!-- сказалъ Филиппъ.

Но Франка не думала топиться. Войдя по колѣна въ воду, она начала рубить топоромъ паромъ Филиппа. Худая, какъ щепка, желтая, какъ воскъ, съ головою, обернутою мокрою тряпкой, она теперь была сильна, какъ мужчина; щепки такъ и летѣли вокругъ отъ ея ударовъ. Къ счастію, на этотъ разъ Павелъ ловилъ рыбу невдалекѣ, поспѣшилъ къ женѣ, втащилъ ее на гору и заперъ дома. Онъ даже заложилъ окно рогожей и подперъ шестомъ снаружи, чтобъ Франкѣ нельзя было уйти. Послѣ ухода Павла Филиппъ, по просьбѣ жены, тихонько подошелъ къ окну, отвернулъ край рогожи и осторожно заглянулъ внутрь хаты. Франка сидѣла въ углу, держась обѣими руками за голову и спазмодически рыдала.

-- Пусть плачетъ! Можетъ быть, дастъ Богъ, вся слезами изойдетъ!-- пробормоталъ Филиппъ.

Уляна выслушала разсказъ мужа, задумалась, вздохнула и пошла было домой, какъ вдругъ ея взоръ упалъ на Хтавьяна. Часъ тому назадъ она обругала ребенка и прогнала его со своего двора. Теперь Хтавьянъ печально и одиноко сидѣлъ у двора дома Павла.

-- Поди-ка сюда!-- окликнула его Уляна и, ласково погладивъ по головѣ мальчика, послала его играть съ своими дѣтьми. Несмотря на ненависть и отвращеніе къ Франкѣ, образъ женщины, сидящей въ солнечный Божій день въ темной, запертой комнатѣ, навелъ Уляну на грустныя размышленія. Ей стало жаль эту несчастную, ополоумѣвшую женщину, и жалость вылилась въ формѣ ласки къ юя ребенку.

Въ тотъ же самый день вечеромъ Павелъ на берегу рѣки разговаривалъ съ Авдотьей. Онъ казался измученнымъ, почти больнымъ, спина его сгорбилась, глаза угрюмо уставились въ землю.

-- Что мнѣ дѣлать? Боже всемилосердый, что мнѣ дѣлать?-- тихо повторялъ Павелъ.

Авдотья стояла передъ нимъ съ коромысломъ, на которомъ качались два ведра воды. Какой отвѣть дать ему, она и сама не знала,-- вся деревня толкуетъ о недавнихъ происшествіяхъ и никто не приходитъ къ какому-нибудь положительному рѣшенію. Павелъ тоже понялъ, что и ему нечего скрывать свою бѣду, -- и безъ того dcѣ ее знаютъ.

-- Что же мнѣ дѣлать?-- опять уныло проговорилъ Павелъ.

Вокругъ нихъ было тихо, только вода неустанно плескалась о песчаный берегъ, да изъ деревни доносилось отдаленное мычаніе скота. Авдотья приложила руку къ щекѣ, помолчала съ минуту и потомъ вдругъ энергично воскликнула:

-- Бей!

Она переступила съ ноги на ногу и съ искрящимися глазами продолжала:

-- Бей, Павелъ, бей безъ милосердія! За все бей, и за злость, и за распутство, и за гулящую жизнь. Ласка не помогла, молитва святая не помогла, работа не помогла, авось битье поможетъ. Можетъ, будетъ бояться, можетъ быть, страхъ на нее навести надо. Видно, другаго средства нѣтъ,-- бей!

-- Видно, другаго средства нѣтъ,-- машинально повторилъ Павелъ и вдругъ всплеснулъ руками.-- Что мнѣ дѣлать? Если бы она меня одного несчастнымъ дѣлала, то пускай ужь... да, вѣдь, тѣхъ-то жаль. За что они ея брань сносятъ? Можетъ быть, деньги ей дать, все отдать и изъ хаты выгнать? Кажется, я такъ бы и сдѣлалъ, кажется, что я не люблю ея теперь... а, все-таки, не хочется мнѣ ее прогнать въ свѣтъ на погибель. И грѣхъ боюсь на душу брать. Передъ святымъ алтаремъ клялся не оставить ее во всю жизнь. И такъ плохо, и эдакъ, куда ни посмотри. Что мнѣ дѣлать?

-- Бей!-- повторила Авдотья.

-- Охъ! да это битье самому мнѣ...

-- Для ея спасенія бей! Можетъ быть, испугается и опомнится...

-- Для ея спасенія... можетъ быть, и опомнится, -- не поднимая глазъ съ земли, повторилъ Павелъ.

Часъ спустя онъ вошелъ въ хату, ощупью нашелъ лампу, зажегъ огонь и осмотрѣлся вокругъ.

-- Франка, давай ѣсть! Слышишь? Живо, поворачивайся!

Голосъ его звучалъ грубо и сурово. Франка выскочила изъ своего угла и, отчаянно размахивая руками, закричала:

-- А ты не смѣй своимъ хамскимъ языкомъ разговаривать! И приказывать не смѣй! Я не слуга тебѣ! Я хоть и сошла съ ума, вышла за тебя замужъ, а, все таки, въ сравненіи съ тобой я барыня,-- да, барыня! Ты мнѣ прислуживать долженъ, а не я тебѣ.

Франка говорила долго: она была внѣ себя отъ злобы послѣ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ запертой хатѣ. Павелъ молча выслушалъ ее и повторилъ:

-- Давай ѣсть.

-- Нѣтъ у меня для тебя ничего!-- опять крикнула Франка.

-- Чтобъ сейчасъ же было готово!-- возвысилъ голосъ Павелъ.

Проголодалась ли Франка сама, хотѣлось ли ей согрѣться у огня, только съ сердитымъ выраженіемъ она принесла изъ сѣней дровъ и затопила печку. Павелъ видѣлъ, какъ она налила воды въ горшокъ, засыпала крупъ, потомъ придвинулъ къ себѣ книжку и раскрылъ ее посерединѣ. Ему просто хотѣлось хоть чѣмъ-нибудь отогнать отъ себя мысли, которыя безотвязно лѣзли въ его голову?

-- Да о...пла...ки...ваю вины мо...и...-- заикаясь на каждомъ словѣ, читалъ Павелъ.

У разгорѣвшейся печки послышался острый, пронзительный смѣхъ:

-- Вотъ такъ чтеніе! Вотъ такъ прекрасное чтеніе! Сейчасъ видно образованнаго человѣка! Дрова тебѣ возить, мужичина, а не книжки читать!

-- Да сми...рю... страсти... ст...расти мои...-- продолжалъ Павелъ, не поднимая опущенной книзу головы.

-- Ну, скоро ты перестанешь?-- крикнула Франка.-- Лучше лягушачье кваканье слушать, чѣмъ твое чтеніе! Тоже, читать захотѣлось, пришла охота!

Дрожащая, маленькая, пожелтѣвшая рука вырвала книгу изъ-подъ самаго носа Павла.

-- Не твоя книжка, моя!-- зазвенѣлъ у него надъ ухомъ рѣзкій голосъ.-- Не смѣй прикасаться къ моей собственности. Захочу сжечь книжку -- и сожгу. На томъ свѣтѣ черти изъ нея тебѣ читать будутъ!

-- Франка, отдай! Слышишь? Бить буду!-- сквозь стиснутые зубы проговорилъ Павелъ. Было видно, что онъ едва сдерживалъ свой гнѣвъ,-- гнѣвъ спокойнаго снаружи, но страстнаго внутри человѣка.

-- Бей! а я книжку сожгу.

Она замахнулась, чтобы бросить книжку въ огонь, но вдругъ почувствовала, какъ ея руку охватилъ какой-то желѣзный обручъ. Павелъ вырвалъ книжку изъ рукъ жены и, блѣдный, какъ полотно, тяжело задыхающійся, упалъ на лавку.

-- Адъ, адъ! настоящій адъ!-- тихо проговорилъ онъ.

На этотъ разъ онъ не побилъ ее, напротивъ, началъ уговаривать, путаясь въ словахъ и подъискивая выраженія:

-- Франка! опомнись! Ради Бога опомнись, душу свою пожалѣй... Помнишь, тогда... на кладбищѣ... ты клялась мнѣ... и потомъ еще въ другой разъ клялась... въ костёлѣ?... Вѣдь, я тебѣ ничего дурнаго не сдѣлалъ... за что ты меня мучаешь? За что сама себя губишь?

Франка молчала и дрожащею рукой мѣшала въ горшкѣ. По ея лицу, облитому красноватымъ отблескомъ огня, пробѣгали какіе-то оттѣнки разнообразныхъ мыслей. Фуріи, терзающія ея душу, начинали, кажется, успокоиваться, когда Павелъ проговорилъ: "Вѣдь, я тебѣ ничего дурнаго не сдѣлалъ... за что ты меня мучаешь?" Щеки ея вспыхнули и глаза опустились внизъ. Казалось, стыдъ вновь заговорилъ въ ней. Въ эту минуту двери отворились и на порогѣ показался Хтавьянъ въ сопровожденіи Уляны.

-- Возьми своего пащенка, -- презрительно и грубо кричала Уляна,-- можно было бы и самой за нимъ присматривать! Если бы не я, отъ него бы только горсть косточекъ осталась. По дорогѣ бѣгаетъ... я его едва изъ-подъ телѣги вытащила. Нечего сказать, хороша мать! Вотъ ужь именно Содомъ и Гоморра!

Она со стукомъ захлопнула дверь; перепуганный Хтавьянъ заплакалъ; Франка съ вновь загорѣвшимися глазами и вновь вспыхнувшею ненавистью бросилась за своимъ врагомъ, по милости котораго она должна была разстаться съ Данилкой и, кромѣ того, перенести побои мужа.

-- Убью,-- крикнула она,-- ей-Богу, убью... схвачу за горло и задушу, какъ собаку...

Было видно, что Франка не шутить, и настигни она Уляну... Но вдругъ она почувствовала, какъ ея плечо опять очутилось въ желѣзныхъ клещахъ, и съ визгомъ присѣла на земь. Другая рука Павла нѣсколько разъ поднялась и тяжело опустилась на спину припавшей къ его ногамъ женщины.

-- Не убьешь!-- глухо шепталъ онъ сквозь стиснутые зубы,-- не убьешь! Прежде я тебя... Мучайся! кайся! опомнись! за грѣхи мучайся!

Наконецъ, стихло все,-- и пронзительный крикъ женщины, и плачъ испуганнаго ребенка. Павелъ, весь блѣдный, съ лицомъ, облитымъ потомъ, съ высоко поднимающеюся грудью, вышелъ вонъ изъ хаты, сѣлъ и закрылъ лицо руками. Долго сидѣлъ онъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, переполненный горемъ и страданіемъ, наконецъ, точно вспомнилъ о чемъ-то, всталъ и вошелъ въ хату. Что-то дѣлается съ ребенкомъ? Онъ оглянулся кругомъ,-- Франки нигдѣ не было видно. Она спряталась куда-то въ уголъ, за то Хтавьянъ сидѣлъ передъ печкой и пробовалъ строить изъ щепокъ домъ, то и дѣло поглядывая слипающимися отъ сна глазами на горшокъ съ кашей. При видѣ Павла онъ выронилъ изъ рукъ щепки и жалобно запищалъ:

-- Тятька! есть хочу!

Каша не была еще готова. Павелъ отрѣзалъ кусокъ хлѣба ребенку и посадилъ его на постель.

-- Какъ съѣшь, ложись и спи,-- промолвилъ онъ, наклонившись надъ мальчикомъ.

Изъ самаго темнаго угла хаты, оттуда, гдѣ обыкновенно хранились рыбачьи принадлежности, послышался гнѣвный, раздраженный голосъ:

-- Не трогай моего ребенка! Слышишь? Это мой ребенокъ... господскій... а ты разбойникъ, кровопійца... хамъ! подлый хамъ! Слышишь?

Павелъ, не говоря ни слова, загасилъ лампу и опять вышелъ изъ хаты.

Прошло нѣсколько дней и наступилъ тотъ вечеръ, когда обитатели двухъ сосѣднихъ хатъ пришли къ убѣжденію, что Франка окончательно сошла съ ума. Козлюкамъ тѣмъ ужаснѣе и противнѣе было слушать объ этомъ, что они хорошо знали главную причину безумія Франки. Вчера въ сумеркахъ Данилка, какъ угорѣлый, ввалился въ хату и чуть не плача закричалъ:

-- Что-жь я подѣлаю? Потомъ опять вся бѣда на меня свалится? Льнетъ, точно смола... И сегодня на гумно пришла... Обнимаетъ... проситъ...

-- А ты что сдѣлалъ?-- спросилъ Филиппъ, отрываясь на минутку отъ починки поломанной бороны.

-- Толкнулъ ее въ шею и убѣжалъ,-- отвѣтилъ Данилка.

-- Не врешь?

-- Да ей-Богу же!

-- Ну, смотри! ежели что замѣчу... шкуру со спины спущу.

Уляна выругалась и съ презрѣніемъ сплюнула на сторону.

Данилка говорилъ правду. Мысль о свиданіи съ нимъ наединѣ гвоздемъ засѣла въ головѣ Франки и до послѣдней степени распаляла ея кровь. Тутъ не любовь играла главную роль, а желаніе поставить на своемъ, отомстить всѣмъ и каждому, а въ особенности тому, кто осмѣлился побить ее. Чѣмъ больше разгоралась ея ненависть къ Павлу, тѣмъ пламеннѣе хотѣлось Франкѣ хоть въ чемъ-нибудь проявить свою независимость, повидаться съ красивымъ парнемъ, забыть хоть на минутку о томъ, что томило, терзало, жгло ея сердце. Кромѣ того, она была совершенно увѣрена, что Данилка любить ее, сохнетъ по ней и избѣгаетъ только изъ боязни Павла. А Данилка дѣйствительно избѣгалъ ея. Ослѣпленный и отуманенный первою любовью, онъ сначала легко поддался нашептыванью Марцелы и Франки, но потомъ испугался, -- больше грѣха, чѣмъ побоевъ брата, -- устыдился, немного поостылъ и, махнувъ рукою, рѣшительно сказалъ самому себѣ:

-- И знать я ее не хочу!

И вотъ, когда Франка, улучивъ удобную минуту, прибѣжала на гумно и начала увиваться около Данилки, онъ сначала хотѣлъ прогнать ее, но, видя всю безуспѣшность своихъ словъ, толкнулъ ее въ спину и убѣжалъ домой.

Это превосходило уже всякую мѣру терпѣнія Франки. Какъ! развѣ она для того родилась, чтобы рука всякаго хама безнаказанно прогуливалась по ея спинѣ? Да что-жь она-то такое, чтобы выносить подобное надругательство? Покажетъ она имъ! Долго будутъ они помнить! Все это она причитывала, плача и расхаживая вдоль плетня, раздѣлявшаго два сосѣднихъ дома. Было еще раннее утро; Павелъ съ разсвѣтомъ отправился на рѣку, а Филиппъ и Уляна стояли у дверей своей хаты, не зная, что дѣлать, что сказать.

Въ воротахъ толпилась кучка людей, привлеченныхъ необычнымъ крикомъ. Была тутъ же и Авдотья.

-- Я вамъ, хамы, покажу, кто я такая!-- кричала Франка,-- я васъ научу уважать себя! Я барыня! Мой отецъ въ канцеляріи служилъ, у дѣдушки было два дома собственныхъ, мать на фортепьянахъ играла... Слышишь? Вотъ кто я такая! Къ Кучкевичу напишу! А знаете вы, кто онъ? Адвокатъ; я ему все напишу, а онъ всѣхъ васъ за мои обиды въ Сибирь посошлетъ! Онъ богатый, всѣ передъ нимъ шапку снимаютъ... всѣ суды въ своей рукѣ держитъ, что захочетъ, то и сдѣлаетъ. Онъ мнѣ двоюроднымъ братомъ приходится, онъ заступится за меня... всѣхъ васъ въ Сибирь сошлетъ... всѣхъ... всѣхъ... на каторгу... на всю жизнь... чтобы здѣсь и духомъ вашимъ не пахло.

Съ языка Франки лился цѣлый потокъ брани, проклятій и угрозъ. Иногда она замолкала на время, не переставая метаться взадъ и впередъ по узкому пространству огорода. И вотъ въ эти-то минуты она казалось поистинѣ страшной. Въ грязной рубахѣ, едва прикрытой дырявымъ платкомъ, съ босыми ногами, съ головой, обернутой мокрою тряпкой, она напоминала дикаго звѣря, стосковавшагося по свободѣ и безсильно бѣснующагося за желѣзными прутьями своей клѣтки.

Долго длилась бы эта сцена, еслибъ изъ-за угла хаты не показался Павелъ. Кто-то поспѣшилъ сообщить ему о томъ, что происходитъ, и Павелъ шелъ теперь домой съ низко, на самые глаза нахлобученною шапкой, съ горящими отъ стыда щеками. Не говоря ни слова, онъ взялъ Франку за руку и исчезъ за дверями своей хаты. Черезъ нѣсколько минуть оттуда послышались крики, затѣмъ все стихло и жители мирной деревушки разбрелись по своимъ мѣстамъ.

Прошелъ часъ и Павелъ опять показался на порогѣ. Не оборачиваясь назадъ, онъ сурово проговорилъ:

-- Затопи печку, да обѣдъ свари, чтобы былъ готовъ, когда я вернусь съ рѣки. Коли не будетъ, опять побью.

Франка, сидѣвшая въ углу, на полу, вскочила на ноги и поспѣшно, торопливо начала разводить огонь. Дрожащими руками кидая въ печь сухія щепки, она шептала своими побѣлѣвшими губами:

-- Приготовлю я тебѣ обѣдъ, увидишь, какъ онъ вкусенъ тебѣ покажется! Отблагодарю я тебя... Покажу я вамъ всѣмъ... доволенъ останешься. Подожди, подожди! на томъ свѣтѣ развѣ будешь на меня свои кулаки хамскіе сучить!

Можно было предположить, что Франка чувствовала себя разбитою и утомленною послѣ всего, что произошло раньше. Ничуть не бывало. Быстро и легко налила она въ горшокъ воды, засыпала крупъ, бросила нѣсколько картофелинъ и принесла изъ сѣней крынку съ молокомъ. Какая-то мысль, какое-то чувство придавали ей силы и ловкости, казалось, ей во что бы то ни стало хочется приготовить пищу какъ можно вкуснѣе. И, помѣшивая ложкой въ горшкѣ, подбавляя то соли, то крупъ, Франка не переставала шептать сквозь плотно стиснутые зубы:

-- Ну, вотъ ты и покушаешь, и сытъ будешь... такъ сытъ, что больше никогда и ѣсть не захочешь! И бить меня не. захочешь! Поблагодаришь ты меня! Когда издыхать будешь, тогда узнаешь, каково меня бить!

Но по временамъ ея злобный, торжествующій шепотъ переходилъ въ унылый, почти отчаянный вопль:

-- Господи, Господи! наказалъ меня Богъ за то, что я уважать себя не умѣла и въ мужичью хату залѣзла! Вотъ до чего теперь дошло! Кара Божія! кара Божія!

Когда каша была почти совсѣмъ готова, Франка отперла свой сундучокъ, порылась въ немъ, вынула маленькій бумажный пакетикъ и всыпала въ горшокъ щепотку бѣловатаго порошка. Все это сдѣлала она быстро, но спокойно, не проронивъ ни слова.

За два часа до раннихъ осеннихъ сумерокъ Павелъ заглянулъ въ окно своей хаты. Устье печи было прикрыто доской, Франка сидѣла на постели, сгорбившись и положивъ голову на руки. Павелъ вспомнилъ, что со вчерашняго вечера ничего не ѣлъ.

-- Сварила что-нибудь?-- спросилъ онъ, и голосъ его звучалъ гораздо спокойнѣе и мягче, чѣмъ нѣсколько часовъ тому назадъ. Это былъ голосъ человѣка, въ которомъ послѣ вспышки снова заговорило чувство сожалѣнія, которое тянетъ опять въ привычную ему атмосферу любви и согласія.-- Сварила что-нибудь, Франка?-- спросилъ онъ въ другой разъ.

-- Сварила,-- не поднимая головы, отвѣтила Франка.

-- Налей въ миску и подай.

-- Возьми самъ.

Павелъ отнялъ заслонку, вытащилъ горшокъ и отрѣзалъ себѣ кусокъ хлѣба. Ѣлъ онъ очень медленно. Минуту назадъ онъ чувствовалъ себя голоднымъ, теперь пища съ трудомъ проходила въ его горло. Горчитъ какъ будто немного эта каша. Нѣтъ, это горечь, поднимающаяся со дна его души. Это она отбиваетъ у него охоту ѣсть и придаетъ горькій вкусъ всему, къ чему онъ ни прикоснется. Павелъ съѣлъ нѣсколько ложекъ, снялъ сермягу и растянулся на лавкѣ съ тяжелымъ вздохомъ измученнаго нравственно человѣка. Франка шила что-то,-- когда Павелъ ѣлъ, она не спускала съ него глазъ,-- но теперь отбросила въ сторону свои тряпки и опять закрыла глаза руками. Глубокая тишина, прерываемая только дыханіемъ спящаго человѣка, долго царствовала въ хатѣ, только снаружи доносился веселый смѣхъ и крики дѣтей, между прочимъ, и Хтавьяна. Начинало темнѣть, день видимо клонился къ вечеру. Павелъ во снѣ раза два повернулся и тихо застоналъ. Губы его искривились точно отъ боли. Франка подняла голову, съ минуту посмотрѣла на мужа и торопливо вышла изъ хаты. Тихо, крадучись, она прошла мимо окна и зашагала вдоль по дорогѣ. На встрѣчу ей медленно подвигалась какая-то неуклюжая фигура, окутанная лохмотьями, съ посохомъ въ рукахъ.

-- Марцела!-- крикнула Франка голосомъ, какимъ кричатъ люди, вырвавшіеся изъ плѣна, при видѣ своего естественнаго союзника.

Давно уже не видала она нищенки. Марцела, какъ и раньше, послѣ исторіи съ лакеемъ Каролемъ, не считала себя совершенно правою и предпочитала нѣкоторое время просидѣть дома, чѣмъ лѣзть въ глаза Павла и Козлюковъ, которыхъ боялась, какъ огня. Но любопытство, все-таки, брало свое (кое-что она успѣла услыхать о ссорѣ Франки съ мужемъ) и Марцела осторожно вышла на развѣдки. Франка припала на грудь Нищенки и зарыдала. Казалось, все горе, которое тяжелымъ камнемъ налегло на ея сердце, теперь растаяло и выливается вмѣстѣ съ потокомъ слезъ.

-- Что, бьетъ тебя мужъ?-- хриплымъ шепотомъ начала разспрашивать Марцела.-- Такой добрый казался, а теперь поди-жь ты! Бѣдняжка ты моя! Не на то ты создана на бѣлый свѣтъ!.. Барыней тебѣ быть, а не такое поношеніе терпѣть... Ой, боже ты мой, боже! а я и придти къ тебѣ боялась... думаю, а ну, какъ и меня побьетъ?

Франка вдругъ перестала плакать.

-- Теперь онъ меня никогда ужь больше бить не станетъ,-- прошептала она.

-- Отчего?

-- Я такъ устроила, что не будетъ.

-- Голубушка ты моя!... да что-жь ты устроила такое?

-- Отравила!-- отрывисто прошептала Франка.

-- Господи, Царь небесный!... Съ ума ты сошла, что ли, чтобъ говорить такія вещи?-- крикнула Марцела.

-- Можетъ быть, и съ ума сошла, только не жилецъ онъ на этомъ свѣтѣ.

Марцела вздрогнула подъ своими лохмотьями.

-- Франка! ты не лжешь?

-- Ей-Богу,-- побожилась Франка и ударила себя кулакомъ въ грудь.

-- Господи, Іисусе Христе, Матерь Пресвятая! Святой Антоній Падуанскій!...-- бормотала Марцела заплетающимся языкомъ,-- Ахъ ты злодѣйка, ахъ ты окаянная! Головушка моя бѣдная! Зачѣмъ ты сказала мнѣ это?... Какъ бы и мнѣ въ отвѣтъ не попасть!... Души въ тебѣ человѣческой нѣтъ!

Въ это время изъ хаты Павла послышался голосъ.

-- Уляна, Уляна!

То былъ крикъ громкій, но какой-то странный, искаженный болью, зовущій на-помощь. Франка пустилась бѣжать назадъ, притаилась за стѣной хаты и осторожно заглянула во дворъ. Павелъ стоялъ въ дверяхъ и звалъ сестру. Наконецъ, Уляна откликнулась изъ глубины сарая.

-- Чего тебѣ?

-- Иди сюда!-- ослабѣвшимъ голосомъ отвѣтилъ Павелъ,-- ради Бога, скорѣй... спаси...-- Онъ, шатаясь, вошелъ въ хату и скрылся за дверью.

Цѣлый часъ въ хатѣ рыбака царила страшная суматоха. Павелъ, полураздѣтый, лежалъ на лавкѣ, корчась отъ невыносимой боли, и ежеминутно просилъ пить. Вмѣсто воды, ему давали отваръ травы, которую Авдотья кипятила у печки, то шепча молитвы, то браня кого-то.

-- Вотъ что горе-то значитъ! Замучила бѣднягу эта шельма, въ могилу свела... Авось, Богъ дастъ, можетъ быть, и отдышется... авось эти травы помогутъ.

Она насыпала горячей золы въ мѣшочекъ и учила Уляну, какъ это нужно приложить, къ какому мѣсту. Уляна, несмотря на слезы, обильно текущія по ея краснымъ щекамъ, безпрекословно исполняла всѣ приказанія знахарки, отъ времени до времени выбѣгая изъ хаты посмотрѣть, что дѣлаютъ дѣти. Филиппъ, совершенно растерянный и огорченный, сидѣлъ на лавкѣ, не зная, что дѣлать. Въ хату набралось много сосѣдокъ. Пришла и Франка, проскользнула, какъ тѣнь, вдоль стѣны и забилась въ самый дальній и темный уголъ. Никто не обратилъ на нее ни малѣйшаго вниманія, только Уляна грубо оттолкнула ее, когда нужно было зачерпнуть воды изъ ведра, стоящаго возлѣ Франки.

Франка еще глубже забилась въ уголъ и закрыла лицо руками. Она не поднимала головы ни тогда, когда Павелъ начиналъ стонать громче, а женщины вкладывали ему въ руки зажженную крещенскую свѣчу, ни тогда, когда Данилка вошелъ въ хату и, перемолвившись съ кѣмъ-то, вышелъ обратно. Прошелъ еще часъ. Больной начиналъ стонать рѣже, успокоивался; его изсиня-блѣдное лицо, искаженное муками, начинало принимать обычное выраженіе.

-- Легче тебѣ?-- наклоняясь надъ нимъ, спросила Авдотья.

-- Легче,-- слабымъ голосомъ отвѣтилъ Павелъ.

Тутъ Уляна снова вспомнила о дѣтяхъ.

-- Филиппъ,-- шепнула она мужу,-- поди посмотри, что дѣти... да и огонь погаси въ хатѣ, какъ бы бѣды какой не надѣлали.

На дворѣ стоялъ уже вечеръ, настоящій осенній вечеръ,-- свѣжій, ясный, звѣздный. Подходя къ воротамъ, Филиппъ увидалъ какую-то неясную фигуру, а до ушей его долетѣлъ хриплый шепотъ:

-- Боже милосердый, смилуйся надъ нами! Боже милосердый, смилуйся надъ нами!

То была Марцела. Вотъ уже три часа блуждала она около хаты Павла, не зная, что дѣлать, на что рѣшиться. Она и сказать боялась о томъ, что знаетъ, и боялась скрыть тайну. Въ первую минуту ей пришла въ голову мысль о подозрѣніи, которое могутъ взвести на нее же, а потомъ припомнился и страшный судъ Божій... Вотъ тамъ каково-то будетъ отвѣчать!... Кромѣ, того она искренно сожалѣла человѣка, стоны котораго доходили сюда, на дворъ, и чувствовала негодованіе на женщину, отважившуюся даже на это.

-- Филиппъ!-- окликнула она, наконецъ,-- а Филиппъ!

Филиппъ оглянулся назадъ.

-- Чего тебѣ?

-- Знаешь что?... Павелъ... шуринъ-то твой... отравленъ...

-- Что?-- громко крикнулъ Филиппъ.

-- Ей-Богу!-- продолжала хрипѣть нищенка,-- только ты ужь сдѣлай милость, не говори никому, что ты это узналъ отъ меня, а то и мнѣ бѣда будетъ... Яду ему подсыпала...-- Въ головѣ Филиппа все прояснѣло. Давно уже онъ думалъ, что Франка сдѣлаетъ что-нибудь ужасное. Такъ оно и вышло. Откуда же на Павла сразу такая хворь напала? Марцела правду говоритъ, какъ Богъ святъ, правду... Филиппъ схватился за голову. Съ одной стороны, страшно ему стало, съ другой -- онъ былъ доволенъ: теперь Павелъ самъ убѣдится, какой опасности онъ подвергалъ и себя, и своихъ близкихъ.. Передъ глазами Филиппа, какъ молнія, промелькнули тюрьма, судъ, Сибирь. Возьмутъ Франку, въ Сибирь ее сошлютъ и всѣхъ отъ нея избавятъ... Онъ оттолкнулъ Марцелу и, задыхаясь, вбѣжалъ въ хату Павла..

-- Вотъ оно что, Павелъ! знаешь?-- ты отравленъ, жена тебѣ яду подсыпала.

Павелъ хорошо слышалъ. Словно ужаленный, онъ приподнялся на лавкѣ, сѣлъ и протяжно спросилъ:

-- Что?

-- Отравила,-- повторилъ Филиппъ,-- яду подсыпала...

Уляна вскрикнула и заломила руки; Авдотья поспѣшно подскочила къ больному.

-- Ѣлъ ты сегодня что-нибудь?

Павелъ безсильно опустился на лавку.

-- Ѣлъ... кашу,-- тихо отвѣтилъ онъ.

-- А гдѣ эта каша?-- заметалась по хатѣ Авдотья. Уляна, блѣдная и дрожащая отъ слышаннаго, нагнулась и подала съ полу глиняный горшокъ.

-- Я его сюда поставила... онъ мнѣ мѣшалъ огонь разводить.

-- Такъ ты эту кашу ѣлъ?-- Авдотья поднесла горшокъ къ самому лицу Павла.

Но Павелъ ничего не отвѣчалъ. Безсмысленными, дикими глазами онъ водилъ по хатѣ. Онъ увидалъ въ углу открытый сундучокъ Франки и тутъ же, рядомъ, на полу юбку съ вывороченнымъ карманомъ, увидалъ помятую бѣлую бумажку посрединѣ хаты, вспомнилъ что-то и закрылъ глаза. Грудь его тяжело поднималась, но сквозь крѣпко стиснутые зубы не вырывалось ни звука. _

-- Паромъ! Паромъ! Паро-о-омъ!-- послышался протяжный, крикъ, доносящійся съ противуположнаго берега рѣки.

Филиппъ не обратилъ на этотъ крикъ никакого вниманія, за то Данилка, рывшійся въ столѣ, выскочилъ на дворъ, вернулся черезъ минуту и громко прошепталъ, наклонившись къ брату.

-- Филиппъ! иди скорѣй! Урядникъ!

Филиппъ вскочилъ съ мѣста и вскорѣ уже сбѣгалъ съ горы съ длиннымъ шестомъ въ рукахъ.

-- Вотъ Богъ во время послалъ его!-- думалъ Филиппъ.-- Въ самый разъ!

Удивительнаго здѣсь ничего не было: уряднику по дѣламъ службы нерѣдко приходилось переѣзжать черезъ Нѣманъ, но Филипъ теперь приписывалъ это персту Божію.

Хата Павла на минуту опустѣла. Уляна побѣжала къ себѣ провѣдать дѣтей, Авдотья поплелась пополнить истощавшійся запасъ дровъ. Павелъ медленно открылъ глаза.

-- Франка!-- слабымъ голосомъ проговорилъ онъ.

Въ углу между ведромъ съ водой и ворохомъ рыбачьихъ принадлежностей послышался легкій шорохъ и изъ мрака появилась сгорбленная фигура Франки. Она ступила два шага впередъ и остановилась съ руками, крѣпко прижатыми къ груди, съ низко опущенною головой.

-- Франка,-- тихо, какъ бы съ усиліемъ, спросила Павелъ,-- это правда?

Она молчала.

-- Франка, ты ниногда не лгала... Скажи и теперь по совѣсти: правда это?

-- Правда.

Павелъ опять закрылъ глаза. Онъ не сказалъ ни слова, даже не застоналъ, только на его лобъ выступили крупныя капли пота, а губы сжались еще крѣпче. Франка все стояла на одномъ мѣстѣ, безцѣльно глядя на огонь потухающей печки. Вотъ въ сѣняхъ послышались чьи-то шаги, и Филиппъ, безъ шапки, задыхающійся, съ безпорядочно-спутанными волосами, переступилъ черезъ порогъ:

-- Не сердись, Павелъ,-- рѣшительнымъ голосомъ заговорилъ онъ, -- сейчасъ сюда придетъ урядникъ, эту злодѣйку арестуетъ.

При этихъ словахъ Франка точно пробудилась отъ тяжелаго сна и бросилась было къ выходу, но въ это самое время въ дверь уже входила Уляна съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и урядникъ въ мундирѣ съ блестящими пуговицами,-- тотъ самый урядникъ, который три года тому назадъ, сидя въ бричкѣ, разговаривалъ съ Павломъ объ исчезновеніи Франки.

-- Ну, одѣвайся,-- скомандовалъ Франкѣ урядникъ,-- да живо... гулять пойдемъ!-- и тутъ же обратился къ Филиппу, сказавъ, что сегодня уже поздно везти ее къ слѣдователю, значитъ, пташка у него на квартирѣ переночуетъ. До деревни, гдѣ онъ живетъ, недалеко -- версты четыре, а онъ, урядникъ, просто съ ногъ сваливается отъ усталости. А завтра Франку онъ непремѣнно повезетъ дальше.

-- Только отсюда-то ее возьмите. Ради Бога, возьмите!-- взмолился Филиппъ.

Павелъ, не двигаясь съ мѣста, все время слѣдилъ за Франкой. Она, дрожа всѣмъ тѣломъ, одѣвалась, не обращая вниманія на мужчинъ, сняла деревенскую юбку, одѣла городскую, съ обтрепаннымъ подоломъ, надѣла кофту, бурнусъ и смѣнила мокрую тряпицу на головѣ шерстянымъ платкомъ. Тогда урядникъ взялъ ее за руку и повелъ къ двери. Павелъ подмѣтилъ въ глазахъ Франки только одно -- выраженіе полнаго, безпредѣльнаго страха и отчаянія.

-- Легче тебѣ?-- участливо спросила Уляна.

-- Почти совсѣмъ прошло...-- Павелъ молчалъ. Онъ мало принялъ яду, чтобъ умереть отъ него, и настолько много, чтобы скоро выздороветь.-- Теперь ничего, только спать мнѣ хочется.

Авдотья за минуту передъ тѣмъ возвратилась съ новымъ запасом <испорчено>, и заявила, что она останется на ночь сторожить больнаго.

-- Не надо, кума,-- ласково, но рѣшительно отвѣтилъ Павелъ,-- никого мнѣ не надо... Погасите огонь и идите спать,-- вы и такъ всѣ намучились достаточно. А меня одного оставьте, ничего.

Авдотья зажгла лампочку, залила огонь въ печкѣ и со спокойнымъ духомъ направилась домой. Минуту спустя Павелъ приподнялся на лавкѣ, свѣсилъ ноги внизъ и долго просидѣлъ, тяжело свѣсивъ голову на грудь. Зачѣмъ отъ такъ настойчиво выгонялъ всѣхъ изъ комнаты? Для того, чтобы въ одиночествѣ и тиши разрѣшить вопросъ, почему въ глазахъ Франки виднѣлся такой страхъ, такое отчаяніе, когда она пошла за урядникомъ; наконецъ, почему она шла такъ покорно, не оказывая ни малѣйшаго сопротивленія?! "Да,-- промелькнуло въ головѣ Павла,-- погибла на вѣки! Въ тюрьму, въ Сибирь... и нѣтъ уже ей спасенія ни въ семъ свѣтѣ, ни въ будущемъ". А потомъ, какъ отзвукъ давно прошедшаго, донеслись къ нему слова, которыя когда-то онъ произнесъ передъ святынь алтаремъ: "не оставлю тебя до смерти!" Долго въ темнотѣ, царившей въ хатѣ, было тихо, затѣмъ послышался слабый голосъ:

-- И не оставлю тебя до смерти!

Вотъ вспыхнуло синеватое пламя сѣрной спички; Павелъ, шатаясь, подошелъ къ столу и зажегъ лампочку.

Въ окнахъ хаты Козлюковъ было совершенно темно,-- вся деревня спала мертвымъ сномъ. Павелъ сталъ на колѣни передъ кроватью и началъ вытаскивать изъ-подъ нея что-то очень тяжелое. Трудно ему было, но въ немъ совершался тотъ же самый процессъ, какой полдня тому назадъ испытывала Франка: одна неотвязная мысль укрѣпляла его нервы, заглушала боль, удвоивала силы.

Черезъ нѣсколько минутъ Павелъ вытащилъ изъ-подъ кровати сундучокъ, окованный желѣзомъ и отперъ замокъ. Движенія его становились все болѣе порывистыми и нетерпѣливыми. Медлить ему было некогда. Или сегодня, въ эту же ночь, или никогда!

Онъ торопливо, кое-какъ обулся, напялилъ на себя сермягу. Правда, ночи оставалось еще не мало, но ему нужно было проѣхать четыре версты. Да на чемъ ѣхать? Развѣ вывести потихоньку изъ конюшни Филиппову лошадь и запречь въ телѣгу? Конюшня не запиралась никогда,-- ее стерегла только Курта, а Курта на него не залаетъ. Но что-то удерживало Павла, ему было противно для такого дѣла пользоваться лошадью Козлюка. "Какъ жиды на Амона, такъ и они на нее обозлились,-- думалъ онъ.-- Правда, есть за что, а кому она больше всего вреда нанесла? Мнѣ. А свою обиду я всегда и самъ простить могу. Да и что-жь сдѣлалось со мной. Вѣдь, живъ остался?" Павелъ чувствовалъ, что останется живъ. Ну, хорошо... онъ поплыветъ въ челнокѣ,-- не Богъ вѣсть, какое разстояніе, а отъ берега до квартиры урядника всего четверть версты.

Прошло нѣсколько часовъ; поздній осенній разсвѣтъ загасилъ звѣзды на сѣроватомъ небѣ, а надъ рѣкою клубился густой туманъ и совершенно закутывалъ своею пеленой лодку съ двумя сѣдоками, приближающуюся къ берегу.

Павелъ возвращался не одинъ: за нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, шла женщина въ бурнусѣ, съ низко наклоненною головой. Когда Павелъ толкнулъ дверь своей хаты и вошелъ въ сѣни, она остановилась. Онъ обернулся назадъ.

-- Иди!

Женщина переступила порогъ и остановилась у дверей, точно сразу ослѣпла или не знала, куда ей идти и что дѣлать. Павелъ тяжело опустился на лавку и опять сказалъ:

-- Раздѣнься!

Она медленно сняла съ головы платокъ и руки ея вновь тяжело упали вдоль тѣла. Теперь она казалась преступницей, стоящей передъ судилищемъ,-- вся подавленная страшнымъ бременемъ стыда и грѣха. Минуту спустя рѣсницы ея дрогнули и приподнялись, а глаза, встрѣтившись съ глазами Павла, наполнились слезами. Безъ словъ, тихо она сдѣлала два шага впередъ и, не приближаясь въ Павлу, вдругъ наклонила голову такъ низко, что концы ея распущенныхъ волосъ коснулись самаго пола. Такъ низко и униженно обыкновенно кланяются крестьяне, когда просятъ о какой-нибудь милости. Франка видала это не разъ, и теперь, нарочно такъ поклонившись Павлу, быстро повернулась къ дверямъ и вышла въ сѣни. Онъ провелъ рукою по влажнымъ глазамъ и поникъ головою. Такъ прошло нѣсколько минутъ; Франка не возвращалась. Павелъ всталъ, отворилъ дверь и кликнулъ:

-- Иди!

Она послушно вошла и остановилась лицомъ къ печкѣ. Павелъ, усѣвшись на лавку, заговорилъ слабымъ голосомъ:

-- И еще разъ я спасъ тебя, хотя теперь ты покусилась... Но еслибъ ты осталась тамъ, то погибла бы на вѣки, а тутъ, можетъ быть, еще и опомнишься, злобу свою окаянную проклянешь и покаешься... Съ перваго раза, когда я увидалъ тебя, жалко мнѣ стало,-- охъ! какъ жалко!-- поэтому я и поклялся, что до смерти тебя не оставлю. Клятва -- не шутка. Я поклялся, что не оставлю тебя, и не оставлялъ, и до смерти не оставлю.

Трудно было ему говорить, но, видя, что Франка стоить, какъ окаменѣлая, онъ прибавилъ:

-- Ну, чего-жь ты такъ стоишь?... Затопи печку, въ хатѣ холодно, чаю завари себѣ и мнѣ дай... Дѣлай, что хочешь, что тебѣ надобно. Ты такая же хозяйка, какъ и раньше была.

Неизвѣстно, что послышалось Франкѣ въ словахъ Павла; она зашаталась, изъ глазъ ея ручьемъ хлынули слезы, и она упала на колѣни. Франка не кричала, не плакала, не стонала, только плечи ея подергивались отъ глухихъ, сдержанныхъ рыданій. Но прошло нѣсколько минутъ, она торопливо вскочила на ноги и начала растапливать печь. Павелъ лежалъ на постели съ закрытыми глазами; на лавкѣ, ничѣмъ не прикрытый, въ грубой холстинной рубашкѣ, съ обнаженною грудью и руками, безмятежно спалъ Хтавьянъ. Франка замѣтила его и прикрыла своимъ платкомъ, -- она несла Павлу стаканъ чаю, но остановилась по серединѣ хаты, охваченная одною мыслью. Да станетъ ли онъ пить то, что она подаетъ ему... послѣ вчерашняго? Но Павелъ не испугался, взялъ стаканъ и жадно припалъ къ нему своими блѣдными губами. Франка долго, долго смотрѣла на него и, наконецъ, крѣпко прижала къ лицу обѣ руки.

-- Напейся чаю и спать ложись... подушку возьми...-- проговорилъ Павелъ.

-- Не нужно,-- тихо отвѣтила Франка,-- я бурнусъ подъ голову... и такъ засну.

Раннимъ утромъ Уляна пришла навѣстить брата, увидала Франку и поспѣшила къ мужу. Навѣрное, тутъ какія нибудь чары, колдовство. Но Филиппъ сразу понялъ, въ чемъ дѣло, и рѣшительно отрѣзалъ:

-- Твой братъ просто съ ума сошелъ!

Уляна заголосила:

-- Конечно, съ ума сошелъ: развѣ здоровый человѣкъ рѣшится на это?

Другаго названія для опредѣленія поступка Павла не было. Филиппъ собрался даже ѣхать въ городъ, обвинять Франку въ покушеніи на убійство, а урядника -- въ попущеніи слабости въ исполненіи своихъ обязанностей, но прошло дня два-три, Уляна вспомнила, какъ братъ няньчилъ ее на рукахъ, отдалъ ей въ приданое половину своего огорода, да и потомъ помогалъ, чѣмъ могъ... Все-таки, и это надо принять въ соображеніе!

-- А, можетъ быть, Филиппъ, лучше ихъ не трогать? Пусть они живутъ какъ хотятъ. Зачѣмъ намъ ее преслѣдовать? Будемъ смотрѣть за своею хатой и за дѣтьми, а Павелъ... пусть дѣлаетъ, что хочетъ...

Филиппъ ругался, хмурился, каждый день собирался ѣхать въ городъ, но дѣло кончалось только однѣми угрозами. Павелъ всегда былъ такъ добръ къ нимъ, а Франка теперь совсѣмъ не показывалась имъ на глаза.

Авдотья не выдержала, -- пошла провѣдать стараго пріятеля. Павелъ выздоравливаетъ, поблѣднѣлъ, похудѣлъ страшно; Франка спряталась въ самый темный уголъ сѣней, такъ что Авдотья ее и не видала какъ слѣдуетъ. Павелъ говорилъ, что отдохнетъ дня два-три и отправится на рѣку, а то вскорѣ начнутся дожди. Когда Авдотья упомянула о Франкѣ, онъ покачалъ головою и проговорилъ:

-- Теперь ужь она не такая, какъ была. Опомнилась, добрѣе стала... ей-Богу!

Павелъ былъ искренно увѣренъ въ этомъ: недаромъ онъ такъ долго, лежа на лавкѣ, наблюдалъ за робкими движеніями Франки. Она никогда не приближалась къ нему; если нужно было что подать, то подавала издали, вытянувъ руку во всю длину. Первою она никогда не заговаривала, а когда Павелъ вызывалъ ее на разговоръ, отвѣчала тихо, мягко и никогда не поднимала глазъ. По возвращеніи отъ урядника, она легла спать, подложивъ себѣ бурнусъ подъ голову. Напрасно потомъ Павелъ уговаривалъ ее взять одну изъ подушекъ и лечь на кровати, Франка отвѣчала коротко, но рѣшительно:

-- Не хочу, не нужно.

Павелъ не отставалъ; у Франки однажды вырвалось съ оттѣнкомъ ея прежней раздражительности:

-- Еще чего захотѣлъ!...

Когда Хтавьянъ однажды напрашивался спать съ нею, Франка, прежде всего, объяснила ему, что спать съ "тятей" удобнѣе, а потомъ обратилась къ Павлу съ просьбой взять къ себѣ ребенка. Казалось, что самая мысль о близкомъ сосѣдствѣ невиннаго существа наполняла ея душу страхомъ. Отъ времени до времени, тоже подъ вліяніемъ какого-то безотчетнаго страха или опасенія, лицо ея искажалось судорогами, точно передъ ея глазами мелькали страшныя привидѣнія. Дѣлала она все, что только было нужно: подметала хату, готовила обѣдъ, на разсвѣтѣ или поздно вечеромъ ходила съ кувшиномъ за водою, чтобъ не встрѣтиться къ кѣмъ-нибудь,-- съ кувшиномъ потому, что полное ведро поднять ей было не подъ силу. И все это дѣлалось тихо, безшумно, точно Франка прислушивалась къ звукамъ, идущимъ откуда-то издалека. Не разъ ей приходилось останавливаться посерединѣ комнаты, съ глазами, безумно испуганными, устремленными куда-то впередъ. Иногда даже изъ ея губъ вырывался болѣзненный крикъ.

-- Что такое?-- спрашивалъ тогда Павелъ.

-- Ничего, испугалась я очень...-- неохотно отвѣчала Франка.

-- Чего испугалась?

Она не отвѣчала и вновь принималась за свое дѣло.

Сердце Павла таяло отъ проявленія такой покорности. Наконецъ-то она исправилась! Наконецъ, отреклась отъ дьявола, который такъ долго держалъ ее въ своихъ когтяхъ! И, вмѣстѣ съ тѣмъ, Павлу становилось жалко.

-- Франка,-- заговорилъ онъ однажды,-- что ты, какъ побитая собака, уши поджимаешь и въ глаза мнѣ не смотришь? Я не сержусь на тебя, я очень доволенъ, что ты стала такая добрая. Говори попрежнему, смѣйся... веселье -- не грѣхъ.

Франка слушала его сначала съ тревогой, потомъ съ удивленіемъ, наконецъ, закрыла глаза руками и глухо зарыдала,

Павелъ подошелъ къ ней ближе.

-- Чего ты боишься? Отчего у тебя порою въ глазахъ такой страхъ, точно ты покойника увидала? Можетъ быть, ты кары Божіей за грѣхи свои боишься? Не бойся! Ужь я тебѣ говорю это, не бойся! Покаешься, попросишь Бога, Онъ и проститъ тебѣ!

-- Какой Богъ? никакого Бога нѣтъ!--горько усмѣхнулась Франка, но Павелъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ, и продолжалъ:

-- Ты не стара еще; а чего не замолишь молитвой, чего не искупишь доброю жизнью? Вотъ и я скоро выздоровлю, у Козлюковъ за тебя прощенія попрошу... и будемъ мы всѣ жить тихо, мирно... А потомъ Хтавьянъ подростетъ... рыбу я его научу ловить...

Блѣдное и худое лицо Павла озарилось улыбкой.

Франка слушала, не проронивъ ни слова; но когда Павелъ протянулъ руку, чтобъ прижать ее къ себѣ, рванулась съ мѣста и выбѣжала въ сѣни, оттуда на дворъ и почти безсильно опустилась среди полу завядшихъ листьевъ лопушника. Долго сидѣла она, ничего не понимая, не сознавая окружающаго, пока надъ ея головою не раздался хриплый голосъ:

-- Франка!

Она опомнилась и коротко проговорила:

-- Поди сюда!

Нищенка приближалась медленными шагами. Съ одной стороны, она опасалась, не узнала ли Франка о ея предательствѣ, съ другой -- ее крайне интересовало узнать, что произошло за послѣднее время.

-- Какъ поживаешь, милая?-- начала она.-- Слава Богу, что ты здѣсь... а люди Богъ знаетъ что болтали.

-- Люди ничего не знаютъ,-- отрѣзала Франка,-- я одна все знаю. Люди глупы, злы... подлы... только онъ одинъ добрый...

-- Кто, душечка, кто добрый?-- нетерпѣливо разспрашивала Марцела.

-- Садись; я все разскажу.

Она усѣлась рядомъ съ Франкой, и все, что тяготило Франку, что камнемъ лежало на ея сердцѣ, -- все живымъ и сбивчивымъ разсказомъ полилось изъ ея устъ.

Франка разсказывала, какъ урядникъ заперъ ее въ темный чуланъ, какія страшныя видѣнія проходили передъ ея глазами. Запрутъ ее въ тюрьму, предадутъ суду, въ Сибирь сошлютъ, на каторгу... Мужа отравила, а за это наказаніе не маленькое, Франка знаетъ отлично. Въ чуланѣ темно, какъ въ ямѣ... Франка ощупью искала шнурка... кажется, все на свѣтѣ отдала бы за прочный гвоздь и обрывовъ шнурка, чтобы повѣситься, скрыться и отъ злаго свѣта, и отъ злыхъ людей... это всего, это всего скрыться... И вотъ, когда она, измученная мракомъ и холодомъ, металась по тѣсному чулану и билась головою объ стѣну, за дверями послышался голосъ Павла. Франка не хотѣла вѣрить своимъ ушамъ, но это былъ его голосъ. Павелъ стучалъ въ окно и вызывалъ урядника. Урядникъ всталъ, зажегъ свѣчу, впустилъ Павла; и Франка приложилась глазами къ щели, и все, рѣшительно все видѣла и слышала.

-- Что-жь ты видѣла, милая моя, что слышала?-- спрашивала окончательно заинтересованная Марцела.

Франка слышала, какъ, прежде всего, Павелъ началъ говорить уряднику, что она, Франка, не виновата ни въ чемъ, что тутъ только сплетни и глупости, что онъ здоровъ и никакой претензіи къ ней не имѣетъ. "Выпустите ее, отдайте мнѣ". Урядникъ, довольный, что ему кланяются въ ноги, не выдержалъ и согласился. При этомъ онъ чуть не задохся отъ смѣха. "Вотъ дурень, говоритъ, другаго такого и на свѣтѣ не сыщешь!" А Павелъ на смѣхъ урядника рѣшительно никакого вниманія не обращалъ, все о ней, о Франкѣ, разспрашивалъ. Урядникъ отперъ чуланъ и долженъ былъ искать ее со свѣчей, потому что она, заслышавъ шаги Павла, спряталась за бочку и только одного и желала, какъ бы провалиться сквозь землю. Но Павелъ отыскалъ ее, взялъ за руку и привелъ ее къ своему челноку... Вотъ какъ было дѣло! Вотъ что она видѣла и слышала!

Марцела, на время онѣмѣвшая отъ изумленія, прошептала:

-- Какой онъ добрый, какъ святой какой-нибудь! И счастлива же ты, Франка...

-- Пусть черти возьмутъ такое счастье!-- вспыхнула Франка.

-- Не знаешь ты своего счастья и не понимаешь его,-- заговорила было Марцела, но Франка стремительно перебила ее.

-- Убилъ онъ меня этою своею добротой, запугалъ такъ, что я жить больше на свѣтѣ не могу... страшно мнѣ жить...

Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ и закончила:

-- Господи Ты Боже мой!... Еслибъ могла, то, кажется, взяла бы, да и убила ее, какъ бѣшеную собаку...

-- Кого?-- спросила перепуганная нищенка.

-- Стоитъ она передъ моими глазами и стоитъ... куда ни обернусь, повсюду ее вижу... страшная такая!

-- Да кто такое? Скажи, успокойся, кто передъ твоими глазами стоитъ?

Франка посмотрѣла на нее удивленными глазами.

-- Да я же сама,-- отвѣтила она.

-- Съ нами крестная сила!...-- начала было Марцела, но Франка схватила ее за руку.

-- Ничего ты не знаешь и ничего не понимаешь,-- замѣтила она,-- самой себя я боюсь... того, что сдѣлала, боюсь... Съ той самой минуты, когда я слышала сквозь щель, какъ онъ за меня урядника просилъ, со мной сдѣлаюсь что-то такое, что я жить на свѣтѣ не могу... Что-то грызетъ меня внутри... спать не даетъ... пугаетъ... Самоё себя я боюсь и его боюсь... больше боюсь, чѣмъ тогда, когда онъ меня билъ... глазъ на него поднять не могу... такой стыдъ!

-- Брось, успокойся!-- уговаривала старуха.-- Уважай его, люби, и будешь сидѣть, какъ у Бога за пазухой... все хорошо будетъ.

Франка отрицательно покачала головою.

-- Ужь я ее знаю... она, какъ пьяница: когда трезва, то хорошо... а какъ напьется, то вновь что-нибудь надѣлаетъ...

-- Кто? Что ты городишь, Франка? Кто такой?

-- Да я же!-- опять опомнилась Франка и тихимъ голосомъ, какимъ говорятъ очень слабые больные, начала жаловаться:-- Плохо мнѣ... охъ, Марцела, такъ плохо, что и умереть я не могу... Какое ужь теперь мнѣ житье на бѣломъ свѣтѣ? Руки и ноги мои связаны, боюсь я опять что-нибудь сдѣлать, боюсь и житья того, которое меня съ нимъ ожидаетъ, и всего боюсь... Все мнѣ не мило, ничего мнѣ не хочется... Словно въ могилу меня закопали...

Она смолкла на минуту.

-- Такъ мнѣ нехорошо, Марцела... точитъ что-то мое сердце, сосетъ...

Подулъ вѣтеръ. Франка вздрогнула и съ трудомъ приподнялась съ земли.

-- Холодно...

-- Да,-- подтвердила Марцела,-- осень уже на дворѣ... А ты, красавица моя, солонинки дай, а то мнѣ и въ похлебку положить нечего.

-- Люди говорятъ,-- глядя куда-то далеко, за рѣку, начала Франка,-- что когда какой-нибудь человѣкъ вѣшается, то всегда такой сильный вѣтеръ поднимается...

-- Да, болтаютъ!-- сказала Марцела.-- Можетъ быть, завтра Павелъ пойдетъ на рѣку... такъ я, миленькая моя, приду къ тебѣ...

-- О, да, завтра...

-- А ты солонинки мнѣ дашь?

-- Завтра!-- протяжно повторила Франка и, не говоря больше ни слова, пошла домой, пробираясь сквозь чащу засохшаго бурьяна.

Павелъ сидѣлъ за столомъ на лавкѣ и слушалъ, какъ Хтавьянъ, сидящій у него на колѣняхъ, что-то очень горячо и съ большимъ оживленіемъ разсказывалъ.

-- Гдѣ была?-- спросилъ Павелъ. Франка отвѣтила, что сидѣла около хаты, что на дворѣ поднимается вѣтеръ.

-- Осень,-- промолвилъ Павелъ,-- по это ничего. Завтра я пойду на рѣку, хоть и волна будетъ; теперь налимовъ страхъ сколько наловить можно.

Франка сидѣла за ужиномъ молча и молча кормила Хтавьяна. Еслибъ въ эту минуту на нее поглядѣлъ какой-нибудь психіатръ, увидалъ бы, какое глухое, безпредѣльное отчаяніе виднѣется въ ея глазахъ, то понялъ бы, что ея душа, какъ мотылекъ съ оборванными крыльями, опять изнываетъ на той линіи, которая отдѣляетъ здравый умъ отъ безумія, спокойствіе отъ бѣшенства. Но Павелъ видѣлъ передъ собою только тихую, покорную женщину и думалъ о томъ, какъ бы завтра помирить ее съ Козлюками.

Сейчасъ же послѣ ужина Франка наклонилась надъ своимъ сундучкомъ, достала оттуда толстый красный шнурокъ и подпоясалась имъ поверхъ своего городскаго бурнуса. Павелъ не обратилъ на это никакого вниманія. Сидя на постели, онъ начиналъ раздѣваться и снялъ было уже одинъ сапогъ, когда Франка приблизилась къ нему со спящимъ Хтавьяномъ на рукахъ. Она крѣпко поцѣловала спящаго ребенка и положила его на постель рядомъ съ Павломъ.

-- Будь добръ къ нему, какъ и ко мнѣ былъ добръ...-- шепнула она.-- Онъ ни въ чемъ не виноватъ!

Павелъ удивился.

-- Что ты, одурѣла, что ли? Да развѣ я его не люблю и не жалѣю?

Но Франка, не говоря ни слова, поклонилась ему до земли тѣмъ самымъ глубокимъ поклономъ, какимъ кланялась послѣ своего избавленія изъ-подъ ареста. Павелъ тоже не сказалъ ни слова. Опуская голову на подушку, онъ думалъ:

"Стыдится еще! Забыть еще не можетъ о томъ, что сдѣлала! Ну, и слава Богу! Видно, теперь совсѣмъ опомнилась".

И Павелъ заснулъ. Не слыхалъ онъ шума все болѣе и болѣе крѣпчавшаго вѣтра, не слыхалъ, какъ среди ночи тихо скрипнули двери его хаты.

Утромъ, очень рано, его разбудилъ шумъ людскихъ голосовъ. Имя Франки поминалось то и дѣло. Павелъ вскочилъ и, не одѣваясь, босикомъ выбѣжалъ на дворъ. Тамъ, гдѣ кончался заборъ Козлюковъ, невдалекѣ отъ сосновой рощицы, стояла кучка мужчинъ и женщинъ. Всѣ громко кричали, спорили и показывали пальцами на ту лужайку, гдѣ между двухъ старыхъ сосенъ поднимался тонкій, высокій крестъ. Павелъ уловилъ на-лету нѣсколько словъ и, какъ сумасшедшій, побѣжалъ къ галдѣвшей кучкѣ. Но прежде чѣмъ онъ добѣжалъ, вѣтеръ подулъ сильнѣе и изъ-за сосенъ показался, аршинахъ въ двухъ надъ землей, развѣвающійся розовый фартукъ Франки. Кромѣ этого розоваго лоскута, Павелъ ничего не видалъ, но понялъ все. Теперь уже и онъ ее не спасетъ... Онъ схватился рукою за плетень, а на лицѣ его появилось, должно быть, что-то очень страшное, потому что Авдотья и Уляна крикнули разомъ:

-- Спасите, люди добрые! Держите его, онъ умираетъ!

Но Павелъ не умеръ. Неправда, что люди здоровые, сильные, крѣпкіе по природѣ умираютъ отъ моральныхъ страданій. Сильный, здоровый мужицкій организмъ Павла Кобыцкаго не разложился и даже не ослабѣлъ въ томъ многолѣтнемъ эпизодѣ, который огненною полосой перерѣзалъ сѣрую однообразную ленту его жизни. Съ тѣхъ поръ прошло уже много лѣтъ, но и теперь еще можно видѣть принѣманскаго рыбака, плывущаго по рѣкѣ на встрѣчу розовому разсвѣту или возвращающагося домой позднимъ вечеромъ. Когда онъ выходитъ на песчаный берегъ или пристаетъ къ островку, сплошь заросшему бѣлою гвоздикой и царскими свѣчами, его почти всегда сопровождаетъ мальчикъ, ребенокъ лѣтъ десяти, бѣлокурый, съ черными глазами, осѣненными длинными рѣсницами. Старый рыбакъ немного сгорбился, посѣдѣлъ; онъ очень задумчивъ, молчаливъ; ребенокъ, румяный и здоровый, всегда веселъ и щебечетъ, какъ птица. Видно, что между ними царствуетъ полнѣйшее согласіе. Порою, когда мальчикъ надолго скроется въ лѣсу царскихъ свѣчей, вдоль по рѣкѣ раздается громкій крикъ:

-- Хтавьянъ!... А, Хтавьянъ!

А изъ-за высокихъ стеблей, покрытыхъ косматыми листьями, откликается звонкій дѣтскій голосокъ:

-- Ку-ку! тятя!... ку-ку!

Тогда на суровыхъ устахъ рыбака появляется улыбка, и онъ громко приказываетъ мальчику налить воды въ горшокъ съ наловленною рыбой. Хтавьянъ появляется съ пукомъ гвоздики въ рукахъ и весело смѣется. Очевидно, ему весело живется.

А о чемъ думаетъ въ это время его старый спутникъ? Никто не знаетъ этого, -- онъ ни съ кѣмъ не дѣлится своими мыслями. Люди говорятъ, что онъ ни разу не вспомнилъ о своей удавленницѣ женѣ со дня ея похоронъ, что онъ, попрежнему, избѣгаетъ людскаго общества, но лѣтомъ и весною большую часть своего времени проводитъ на рѣкѣ.

Но въ длинныя зимнія вечера окно принѣманскаго рыбака долго свѣтится, а парни и дѣвки, идущіе на посидѣлки въ хату Козлюковъ, остановившись подъ окномъ, слышатъ протяжное, монотонное чтеніе. На столѣ виднѣется разложенный молитвенникъ, а надъ нимъ, склонившись, сидитъ высокій, сильный человѣкъ, съ сѣдою бородой, со лбомъ, изборожденнымъ морщинами, и медленно читаетъ молитвы. Другой книжки Павелъ Кобыцкій не знаетъ, и, должно быть, не узнаетъ никогда, потому что въ сосѣднемъ городѣ книжекъ не продаютъ, а у сосѣдей достать ихъ или очень трудно, или совсѣмъ невозможно. Свою книжку онъ прочелъ уже отъ доски до доски три раза, теперь начинаетъ читать въ четвертый. Впрочемъ, за послѣдніе два года на чтеніе молитвенника ему выпадаетъ меньше времени, потому что на столѣ часто красуется старая, изорванная азбука, а около нея сидитъ на высокомъ стулѣ Хтавьянъ и, запустивъ пальцы въ свои льняные волосы, бормочетъ:

-- Б-а -- ба; б-е -- бе...

Прошлую зиму онъ дошелъ уже до буквы к, но за лѣто успѣлъ почти все перезабыть. Теперь Павелъ опять началъ его учить съ б. Бормотанье Хтавьяна продолжается довольно долго, затѣмъ мальчикъ засыпаетъ, а Павелъ въ полголоса начинаетъ читать свой молитвенникъ. Потомъ огонекъ въ окнѣ рыбака гаснетъ и вся маленькая деревушка погружается въ глубокій сонъ. Кромѣ рѣдкаго лая псовъ, ни одинъ живой голосъ не нарушаетъ тишины глухой ночи, за то тѣмъ яснѣе слышатся другіе звуки.

Иногда морозъ вздумаетъ пройтись дозоромъ по своимъ владѣніямъ и стучитъ ледяною рукой то въ одно, то въ другое окошко, иногда разыгрывается бѣшеная буря и со свистомъ и ревомъ, взметая сугробы снѣга, мчится взадъ и впередъ по улицѣ деревушки.

Жители, привыкшіе къ этимъ звукамъ, спятъ мирнымъ, нетревожнымъ сномъ, только одинъ человѣкъ долго не можетъ сомкнуть своихъ усталыхъ глазъ.

Около него, на той же самой постели, раздается спокойное дыханіе спящаго ребенка, а онъ всматривается въ окружающій его мракъ и вслушивается въ дикіе голоса разыгравшейся бури. И вотъ къ этимъ голосамъ примѣшивается порою и его горячій, умоляющій шепотъ:

-- Боже! милостивъ буди къ ней грѣшной! Боже! милостивъ буди къ ней грѣшной! Боже! прости ее по великой милости Твоей!

В. Л.

"Русская Мысль", кн.III--VII, 1889

Оставить комментарий Ожешко Элиза (перевод: Вукол Лавров) (yes@lib.ru) Год: 1888 Обновлено: 09/11/2020. 276k. Статистика. Повесть: Проза, Переводы Повести	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Cham. Перевод Вукола Лаврова. Текст издания: "Русская Мысль", кн.III-VII, 1889.

Ожешко Элиза Хам

ХАМЪ.

I.

II.

III.

IV.

V.

Ожешко Элиза
Хам