Оксе Жюльен
Ночь на островах Таити

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", No 1, 1912.

Ночь на островах Таити

Жюльена Оксэ

В воде она прижалась к нему всем своим телом,
и, среди мерного колебания окружавшей их волны,
ее ласка казалась ему еще привлекательнее.
-- Скажи, -- прошептала она; -- так ли тебе хорошо
со мной, как с Ренэ на ее тростниковом ложе?
Шатобриан, Les Natchez
 поэма в прозе.

   Она дала мне изведать то наслаждение, которое можно найти только в объятиях женщины, охваченной чувством ревности; я думаю, эта характерная особенность женской натуры никогда не выражалась так ярко, как в непосредственной страсти молодой дикарки, совсем чуждой нашим утонченным и сложным переживаниям любви. С этой ночи я не могу слить моих уст с устами другой женщины без того, чтобы в моем воображении не воскресли картины счастливых часов, проведенных с ней на Таити: я опять вижу свою комнату, всю обвешанную белыми циновками, и дверь, открытую в сад, откуда вместе с тихим рокотом близкого моря доносится дивный аромат пряных растений; пальма Тени широко раскинула свои нежные, полупрозрачные листья и стоит вся в цвету, но увы! цветы ее недолговечны: они свернутся завтра же под первыми лучами солнца...
   Я был новым пришельцем на острове, когда увидел ее в первый раз вечером... Я принес сюда, в эту мирную страну, мятежную душу, полную тревог и печалей, душу культурного человека, который слишком поглощен внутренним миром, чтобы знать сладость непосредственного чувства и ценить красоту окружающей природы; я не умел еще весь отдаваться во власть благоуханной, светлой ночи, полной гармонии и таинственных чар, когда при обманчивом свете луны луга кажутся гладкой водяной поверхностью, и сердцу чудится, что в слиянии с природой оно найдет себе желанный покой.
   Она сидела со своими подругами на берегу моря, как раз против той самой террасы, где, в обществе других европейцев, гостей принца Помарэ, забывшего о прежней славе своих предков, я в первый раз в жизни наслаждался пьянящею сладостью апельсинного вина.
   По обеим сторонам лужайки спускались к самому морю две линии стройных пальм; в просвете, меледу их черными рядами, взору открывалась морская ширь, где с шумом плескали волны; на темном фоне неба светлыми пятнами вырисовывались белые одежды туземок... А там, дальше, за пенистым кольцом прибоя, охватившим со всех сторон Таити, высилась черная масса соседнего острова Моореа, и его вершины пламенели под прощальными лучами солнца!..
   Она пела...
   Смысл слов оставался для меня непонятен, но звуки ее голоса--то усиливаясь, то замирая--сливались в одну дивную гармонию с рокотом волн; у наших ног лежали измятые венки из нежных и ярких цветов.
   Когда я заметил ее, она сидела, слегка откинувшись назад, и упиралась обеими руками в молодую свежую траву; глаза ее были закрыты, голова склонилась на плечо и, казалось, она забыла о нашем присутствии; она пела, как певали в старину ее соотечественницы на ночных празднествах, которые устраивались королевой Помарэ, где в такт песне грациозно и легко изгибались их молодые фигуры в полном неги танце востока; ее маленькое детское личико было грустно и задумчиво; между полуоткрытыми пурпурными губками блестел белый ряд зубов, тень от длинных ресниц падала на ее щеки.
   Не интересуясь никакими подробностями ее жизни, я тотчас же почувствовал к ней непреодолимое влечение; подойдя я отнял ее у мира грез, и не понял немого упрека, которым светились теперь ее широко раскрытые глаза. Я усадил ее рядом с собою на полу террасы, среди шума и ярких огней, в соседстве других женщин, горожанок Папеэте, давно сделавшихся настоящими жрицами любви и утративших всякую связь со своими робкими единоплеменницами-жительницами отдаленных деревень Таити или "подветренных" островов. Она повиновалась мне, зная, что все равно, рано или поздно, будет принадлежать белым, которые в обществе ее соотечественниц хотят найти лишь грубое удовлетворение своих чувственных инстинктов; иногда цветочницы проходили мимо нас со своими корзинками, полными венков, она встала и надела мне на голову благоухающую гирлянду из роз и пальмовых листьев. Я прижал ее на минутку к себе и не почувствовал слабого сопротивления, которое она мне оказывала; мне нужно было в эту минуту приласкать ее, погладить ее волосы, ободрить и успокоить ее, но я не сделал ничего этого: мне говорили, что жительницы Таити не отличаются робостью... И я не заметил ее детски-испуганных глаз, встревоженного выражения лица и не обратил внимания на ее дрожащие руки.
   Звали ее Таа...
   После этого вечера прошли целых две недели; я был у себя дома в обществе своих товарищей и женщин; мы сидели в большой комнате, той самой, куда в памятную для меня ночь, после нашей первой встречи, я привел свою подругу; она покорно принимала тогда мои ласки и поцелуи, но на другой день исчезла, и с тех пор я больше о ней ничего не слыхал. Да я уж почти и забыл об ее существовании...
   Мы долго сидели и разговаривали на пороге двери, которая выходила в сад, где наши приятельницы--дикарки играли и бегали, лишь изредка останавливаясь, чтобы сплести венок из листьев, спеть хором песню или затеять какой-нибудь танец. Я, как и все остальные, взял себе в дом любовницу из жительниц Папеэте; она по временам подбегала ко мне, и ее длинные, черные, распущенные волосы свешиваясь ласкали мое лицо. В обстановке этой большой комнаты нt было почти ничего, что напоминало бы, что она принадлежит европейцу: но стенам я развесил пальмовые листья, красные и коричневые щиты, употребляемые здесь во время танцев, и другие, на которых были изображены уродливые и страшные физиономии; столов и стульев не было, наш ночник горел на подставке, украшенной перламутровой инкрустацией. Во-круг царила полная тишина, и мы невольно говорили вполголоса; в соседнем саду кто то заиграл на аккордеоне; луна взошла над лесом пальм, осветила весь сад, и ее голубой луч скользнул в открытую дверь; было очаровательно тихо; наши подруги набегались, устали и, одна за другой, стали присоединяться к нашему обществу; некоторые пары уже ушли, а двое из моих товарищей, которых я оставил ночевать у себя, расположились в противоположных углах моей комнаты; я сам улегся около лампы, подложив под голову жесткие, скользкие кожаные подушки Камбоджи.
   Моя подруга склонила мне на грудь свою усталую голову. На минуту наши взгляды скрестились. Я молча намотал на свою руку пряди ее длинных гладких волос. От них еще веяло свежестью. В скором времени она заснула, а я лежал с открытыми глазами и смотрел прямо перед собою на лужайку, где темные силуэты кустов принимали причудливые очертания привязанных к берегу лодочек.
   Никогда не грезилось мне так сладко, как в эти величаво-спокойные ночи Востока; напрасно теперь забираюсь я иногда вечером в самую отдаленную комнату, закрываю глаза и, прижав к холодным листам бумаги свое разгоряченное лицо, тщетно пытаюсь воскресить в памяти былые образы: мне не уйти от близости шумного и людного города и все кажется, что невидимые прохожие задевают меня. Нельзя уберечься от их толчков, и легкое кружево воображения рвется, как ломается линия в отражении кривого зеркала.
   Как теперь вижу мой дом и сад на Таити; вокруг дома шла большая деревянная веранда, которая спускалась тремя ступеньками на дорожку, усыпанную песком; дорожка эта огибала круглую лужайку и вилась вдоль забора, сплошь заросшего кустами мальвы с крупными пурпурными и белыми цветами; мой дом стоял за городом, и сад выходил на прибрежную дорогу; ни один звук не долетал до меня, и безмолвие ночи лишь изредка нарушалось дикою и заунывною, похожею на стон, песнью туземцев, когда они проходили вдоль ограды моего сада. И казалось, что звуки этой песни без слов, как чьи-то неведомые рыданья, сливаются в один таинственный аккорд с тихой мечтою вечера и слабым шелестом листьев; было как-то удивительно мирно и безмятежно. Спавшая на моей груди женщина опустилась теперь на циновки, почти к самым моим ногам, и лежала там, положив голову на свои обнаженные руки, а маленькая выгоревшая лампочка слабо мерцала и вот-вот готова была потухнуть.
   Вдруг послышался легкий шум в саду; мне показалось, что кто то открыл комнату; я приподнялся, чтобы посмотреть, и увидел ту, с которой провел свою первую ночь на Таити; она стояла среди лужайки, приложив палец к губам, и голубой свет луны озарял всю ее миниатюрную обнаженную фигурку; она боязливо оглянулась кругом и застыла в своей позе, жестом приглашая меня тоже не шуметь и не двигаться; Таа напоминала теперь собою статую олицетворенного безмолвия; лицо ее загадочно улыбалось и, казалось, она готова была каждую минуту исчезнуть; при лунном свете лужайка вокруг нее превращалась в зачарованную водную гладь, и мою подругу легко было принять за родившуюся из морских волн юную Афродиту, которая при первом неосторожном движении с моей стороны скроется в недра моря так же быстро, как неожиданно появилась из них.
   Я был удивлен, не двигался и мысленно спрашивал себя, что означает ее приход? Может быть, ей неизвестно, что ее место уже занято, и она рассчитывала застать меня одного? Она между тем, избегая малейшего шума, подкрадывалась ко мне на цыпочках; скоро Таа очутилась уже у первой ступени лестницы и, так как она собиралась заглянуть в комнату, я указал ей на спящую женщину. Она подалась несколько назад всем своим гибким телом, остановилась на минуту и покачала головой, но все-таки продолжала улыбаться и, казалось, безмолвно приглашала меня сравнить ее красоту с красотой той, которая заместила, ее. Таа была прелестна. Безыскуственная грация, свойственная всем дочерям Таити, сочеталась у ней с нежным мечтательным выражением лица; ее глаза светились мыслью. Сложена она была удивительно. Слегка округлые руки, под прозрачною кожею которых только угадывались крепкие мускулы, тонко очерченные ноги сливались в гармоничное целое с стройным станом, с едва сформировавшейся грудью. Я не спускал с нее глаз -- таинственная сила уже влекла нас друг к другу. Это не было мимолетное чувство, которое привязывает европейца к случайным подругам, услаждающим его жизнь где-нибудь вдалеке от родины. Утонченную сладость измены -- вот что думали мы найти в объятиях друг друга.
   Внезапная вспышка ревности заставила ее вернуться к человеку, которого она сама ясе покинула прежде. А во мне, как только я увидел ее, ожили опять все воспоминания быстро промелькнувшей ночи, когда она с очаровательной покорностью рабыни отдалась мне.
   Сколько времени длилось это положение -- я не знаю. Она, избегая малейшего шума, медленно подвигалась вперед, неуверенная в том приеме, который ей будет оказан с моей стороны, так как я не только не пошел ей навстречу, но и жеста не сделал, чтобы позвать ее... Мне хотелось подольше насладиться видом ее совершенной красоты; но она не знала этого и, тихо опустившись на землю, первая поцеловала меня. В этом поцелуе, вместе с знойным порывом молодой страсти, выразилось и таинственное смутное чувство, на которое способна душа ревнивой женщины, желающей одержать верх над своей соперницей; казалось, робкая натура юной дикарки в миг преобразилась; ей открылись неведомые доселе тайники сладострастья; ее обнаженные руки охватили мою шею, ее гибкое тело, как змея, обвилось вокруг меня и прижалось ко мне с такою силой, точно Таа навек думала удержать меня в своих объятиях; а когда, не спуская с меня глаз, она прильнула своими устами к моим устам, я мог прочесть в ее взоре самую настойчивую мольбу избавить ее от терзавших ее сомнений...
   И впервые познал я тогда силу страсти, которую может вызвать чувство соперничества в женщине, впервые понял особую острую сладость поцелуев, вызванную борьбою за первенство.
   Простодушной молодой дикарки было чуждо притворство и, если она вернулась ко мне, то только оттого, что считала свое место занятым; она думала, что я забыл ее, и не могла примириться с этою мыслью: она не могла допустить торжество другой, не могла согласиться на то, чтобы которая-нибудь из ее единоплеменниц оставалась моей подругой. Я не торопился рассеивать ее подозрений: я боялся отнять этим половину сладости у ее поцелуев и боялся нарушить очарование и прелесть ее ласк и объятий.
   Однако через несколько минут она оставила меня, приподнялась на локте и встала; лицо ее на половину было закрыто волосами; она вопросительно посмотрела на меня, и тогда я в свою очередь прилгал палец к губам, скользнул к двери н молча увлек ее в сад, а оттуда -- на большую дорогу.
   Там царила полнейшая тишина; мы пошли вдоль садовых оград под мирным сводом ветвей; мы почти не говорили и только от времени до времени безмолвно сжимали друг друга в объятиях. Она всего раз спросила меня:
   -- Ведь ты меня больше любишь, не правда ли? Ты прогонишь ее?
   Я утвердительно кивнул головою; мы шли теперь между двумя высокими утесами; дорога была узкая, и я обнимал Таа за талию; слева бежал бурный поток, которого мы сначала не заметили, а прямо перед нами, в глубине долины, на фоне бледных облаков, выделялся темный силуэт горной цепи с ее венценосной вершиной, известной под именем Диадемы. Дорога расширилась, и мы вдруг снова очутились перед светлой поверхностью вод, над которой, с противоположной стороны, нависли утесы; Таа угадала тотчас жt мое намерение провести с ней остаток ночи на этих скалах; она с веселым видом стала рвать листья и сплела из них себе венок и пояс; потом подбежала к воде, окунулась и тотчас-же пришла ко мне обратно, на освещенные луною утесы; она села, подперев под-бородок рукой; капли воды дрожали на ее волосах и украшавших голову листьях... И я, право, мог думать, что попал на какой-то волшебный остров, во владения сказочной феи... и феей была эта женщина -- полуребенок, с которой я пережил лучшие минуты моей жизни; она дала мне понять, каким пышным цветком любви распускается заброшенное в сердце женщины семя ревности...
   Я помню, что мы заснули только на рассвете, и ложем нам служила трава; я заснул позднее и некоторое время смотрел на гибкое тело, которое покоилось в моих объятиях...
   И когда я сижу теперь вечером на террасе какого-нибудь парижского кафе или на скамейке грязного ярко освещенного бульвара и мимо меня проходят, высоко подобрав свои юбки и заискивающе улыбаясь, женщины с фальшивыми волосами и ярко-накрашенными губами и тщетно стараются соблазнить кого- либо из прохожих; когда из зал ресторанов долетают до моего слуха обрывки хриплых и крикливых цыганских романсов или звук раздавленных на асфальте тротуара фальшивых жемчугов, мне отрадно думать, что в это самое время раннее утро брезжит над страною, которой я больше не увижу, и голубой свет его разливается над лесами, похожими на парки и над деревенскими домиками из бамбука, проникает свободно под развешанные циновки, будит нагих женщин с золотистой кожей и волнами длинных волос, в которых умирают последние цветы вечера!
   В такие минуты я забываю об окружающих меня людях, о свете, который режет глаза, о шуме колес и звоне стаканов, о женщинах, что проходят мимо меня...
   И в часы, когда пульс ненормальной жизни бьется с удвоенной силой, мне кажется, будто я ощущаю свежее, здоровое дыхание легкого утреннего ветерка, издалека прилетевшего ко мне... И навсегда желал бы я сохранить в неприкосновенности светлые воспоминания о прекрасной и тихой заре Востока и о милой девушке с золотистой кожей, которая там, на высоких прибрежных скалах, дала моим воспаленным губам прикоснуться к волшебному источнику свежего чувства...

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", No 1, 1912.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru