Аннотация: Роман в трех частях.
(Marie-Claire). Текст издания: журнал "Современникъ", Кн. I-III, 1911.
МАРИ-КЛЕРЪ
РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ
Маргариты Оду.
ПРЕДИСЛОВІЕ
Октава Мирбо.
Франсисъ Журденъ разсказалъ мнѣ однажды горестную исторію женщины, съ которой онъ былъ очень друженъ.
Это была бѣдная, больная портниха, зачастую сидѣвшая безъ куска хлѣба,-- звали ее Маргарита Оду. Какъ она ни крѣпилась, но принуждена была, наконецъ, отказаться и отъ работы и отъ чтенія изъ-за болѣзни глазъ,-- тогда она стала писать.
Писала безъ малѣйшей надежды попасть въ печать, только бы отвлечься отъ своей нищеты, наполнить чѣмъ-нибудь одиночество, а кромѣ того, думается мнѣ, просто ей нравилось писать.
Франсисъ Журденъ зналъ одну ея вещь -- Мари-Клеръ -- и она ему очень нравилась. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я высоко цѣню вкусъ Франсиса Журдена и отдаю ему полную справедливость. Я люблю направленіе его ума, его чуткость... Вручая рукопись, онъ сказалъ мнѣ:
-- Эта вещь очень правилась нашему милому Филиппу... Ему такъ хотѣлось, чтобы эта книжка была напечатана. Но что могъ этотъ человѣкъ сдѣлать для другихъ, когда и для себя-то ему ничего не удавалось?..
Я увѣренъ въ неразрушимомъ могуществѣ хорошей книги... Изъ какихъ бы дальнихъ странъ она ни пришла, въ какой бы неизвѣстной нищетѣ рабочей среды ни зародилась, она дастъ себя знать... Конечно, этихъ книгъ очень не любятъ... Ихъ отрицаютъ и ругаютъ... Что за важность? Онѣ сильнѣе всего и всѣхъ.
И доказательство этого -- нынѣшнее появленіе Мари-Клеръ на нашемъ книжномъ рынкѣ.
Мнѣ пріятно говорить объ этой чудесной книжкѣ и отъ чистаго сердца хотѣлось бы заинтересовать ею всѣхъ, любящихъ литературу. Такъ же, какъ и я, они найдутъ въ ней рѣдкое удовольствіе, испытаютъ новый и сильный захватъ.
Мари-Клеръ -- произведеніе, полное вкуса. Поражаешься ея простотой, правдивостью, душевнымъ изяществомъ, глубиною и новизною. Все на мѣстѣ: и образы, и картины, и люди. Все это отмѣчено, обрисовано однимъ штрихомъ, какъ разъ такимъ, какой нужно, чтобы все жило и не забывалось. Лучшаго желать невозможно, до такой степени именно этотъ штрихъ вѣренъ, живописенъ, полонъ колорита, умѣстенъ. Что поражаетъ въ особенности, что просто покоряетъ, такъ это сила внутренняго обаянія; изъ книги поднимается ласковый и пѣвучій свѣтъ, будто солнце въ прекрасное лѣтнее утро. И зачастую, вдругъ, ловить фразу большого писателя: звукъ, который удается намъ слышать такъ рѣдко, почти никогда больше,-- и на который -- душа радуется.
И вотъ вамъ чудо:
Маргарита Оду не "опростившаяся интеллигентка" это на самомъ дѣлѣ мелкая, портниха, работавшая то поденно по господамъ за три франка, то у себя въ комнаткѣ, такой тѣсноты, что приходится переставлять манекенъ, чтобы добраться до машинки.
Она разсказываетъ, что, когда ей, въ юности, пришлось пасти овецъ на солонской фермѣ, и она нашла на чердакѣ старую книжку, передъ нею всталъ новый міръ "исторій". Съ этого дня, все съ возрастающей страстью, она стала читать все, что только ей попадалось подъ руку: фельетоны, старые альманахи и т. д. И у нея явилось смутное, неопредѣленное желаніе тоже написать однажды "исторію". Желаніе это осуществилось въ тотъ день, когда врачъ на консультаціи въ больницѣ запретилъ ей шить, пригрозивъ слѣпотою.
Журналисты вообразили, что Маргарита Оду тогда воскликнула: "Ну, разъ я не могу больше шить корсажи, я напишу книгу".
Эта легенда, разсчитанная, чтобы за-разъ удовлетворить и любовь буржуа къ необыкновенному, и презрѣніе, съ которымъ они относятся къ литературѣ, совершенно нелѣпа и неосновательна.
У автора Мари-Клеръ любовь къ литературѣ совершенно не отдѣляется отъ высокаго любопытства къ жизни, и все, что она записывала, было просто-на-просто картинами повседневной жизни, но еще болѣе отраженіемъ того, что она воображала, что она угадывала въ судьбѣ встрѣчавшихся ей людей. Даръ интуиціи уже шелъ у нея наравнѣ съ наблюдательною способностью... Она никогда и никому не говорила о своей "маніи" писанія и сжигала всѣ клочки бумаги, ею исписанные, думая, что они никого не могутъ интересовать.
Нужно же было, чтобы случай привелъ ее въ общество, гдѣ бывали молодые писатели,-- и тогда только она убѣдилась, какъ обаятельно дѣйствуетъ, какъ захватываетъ ея талантъ къ разсказу. Больше другихъ ободрялъ ее Карлъ-Луи-Филиппъ, но никогда не давалъ онъ ей совѣтовъ. Онъ находилъ, что это не столько опасно, сколько безполезно по отношенію къ женщинѣ съ такою законченною уже чуткостью, съ такою опредѣленною волею, съ такимъ выраженнымъ темпераментомъ.
Въ наше время всѣ образованные люди и тѣ, которые на это претендуютъ, очень хлопочутъ о возвращеніи къ традиціямъ и поговариваютъ о необходимости "строгой школы"... Не чудесно ли, что простая безграмотная работница, находитъ или даже творитъ въ себѣ чувство мѣры, вкусъ, даръ проникновенія, эти великія качества, которыхъ писательская опытность и сила воли никогда не достигаютъ сами собою. Впрочемъ, и силы воли ей не занимать стать; что же касается опыта, его замѣняетъ ей врожденное чувство языка, которое не позволяетъ ей идти ощупью, подобно лунатику, но заставляетъ ее отдѣлывать, уравновѣшивать, упрощать свой слогъ, сообразно ритму: хотя его законы ей неизвѣстны, но она постигаетъ ихъ своимъ чудеснымъ и таинственнымъ чутьемъ.
Она одарена воображеніемъ, но, замѣтьте, воображеніемъ благороднымъ, пылкимъ и прекраснымъ, не похожимъ на то, которое полагается мечтающимъ дамамъ и сочинителямъ ходовыхъ романовъ. Она пишетъ жизнь ни со стороны, ни по внѣшности; она только, какъ бы развиваетъ и разъясняетъ подмѣченные факты. Если бы я былъ критикомъ, или, не дай Богъ, психологомъ, я бы назвалъ этотъ типъ воображенія дедуктивнымъ. Но я рѣшительно не отваживаюсь ступать на эту опасную почву.
Прочтите Мари-Клеръ... И когда вы ее прочтете,-- не желая никого этимъ уколоть,-- спросите себя, кто изъ нашихъ писателей -- и я подчеркиваю -- даже самыхъ прославленныхъ: -- могъ бы написать подобную книгу, съ такимъ непогрѣшимымъ чувствомъ мѣры, съ такой чистотой и лучезарнымъ величіемъ.
Октавъ Мирбо.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Однажды къ намъ пришло много народу. Мужчины входили, будто въ церковь, а женщины, когда уходили, крестились.
Я пробралась въ комнату родителей, и меня поразило, что у материной кровати горитъ свѣча. Отецъ стоялъ наклонившись надъ кроватью и разсматривалъ спящую со сложенными руками мать.
Наша сосѣдка, тетка Коласъ, увела насъ къ себѣ на цѣлый день. Она говорила всѣмъ, выходившимъ отъ насъ, женщинамъ:
-- Подумайте-ка, она не захотѣла даже поцѣловать своихъ дѣтей.
Женщины смотрѣли на насъ и сморкались, а тетка Коласъ прибавляла:
-- Ужъ эти болѣзни! обозлятъ хоть кого.
На слѣдующій день намъ надѣли платья въ широкую, чернымъ съ бѣлымъ, клѣтку.
Тетка Коласъ, накормивъ, отпускала насъ гулять въ поле. Сестра моя, уже не маленькая, лазила по заборамъ, карабкалась на деревья, ковырялась въ лужахъ и возвращалась вечеромъ съ карманами, полными всякою тварью, что меня приводило въ ужасъ, а тетку Коласъ въ немалый гнѣвъ.
Въ особенности не выносила я земляныхъ червей.
Эта красная и гибкая гадость вызывала во мнѣ невыразимое отвращеніе, и если, бывало, случится нечаянно раздавить червя, я долго послѣ того не могу отдѣлаться отъ дрожи омерзѣнія. Когда у меня бывали колотья въ боку, тетка Коласъ не позволяла сестрѣ уходить со мной изъ дому. Но той въ домѣ было скучно и хотѣлось увести меня во что бы то ни стало. Тогда она набирала червей и совала мнѣ въ носъ ихъ копошащуюся массу. Я немедленно отказывалась отъ всякой воли и позволяла утащить себя въ поле.
Однажды она бросила въ меня цѣлой горстью червей. Я отскочила и попала въ котелъ съ горячей водой. Тетка Коласъ съ причитаніями принялась раздѣвать меня. Мнѣ не особенно было больно. Посуливъ хорошаго шлепка сестрѣ, тетка Коласъ зазвала къ намъ проходившихъ мимо, трубочистовъ и предложила имъ забрать ее съ собой.
Ихъ было трое, они взошли со своими мѣшками и веревками; сестра кричала и просила прощенія, а мнѣ было ужасно стыдно стоять голой.
-----
Отецъ водилъ насъ часто куда-то, гдѣ мужчины пили вино; онъ ставилъ меня на столъ между стаканами и заставлялъ пѣть пѣсню о Женевьевѣ Брабантской. Всѣ хохотали, цѣловали меня и непремѣнно хотѣли напоить меня виномъ.
Домой мы всегда возвращались уже ночью. Отецъ шелъ невѣрными большими шагами, спотыкаясь; зачастую онъ принимался громко плакать, увѣряя, что его домъ кто-то перемѣстилъ. Тогда и сестра начинала кричать, но, въ концѣ концовъ, несмотря на ночь, все-таки домъ находила всегда она.
Разъ, утромъ, тетка Коласъ принялась насъ ругать, говоря, что мы злосчастныя, что не станетъ она больше насъ кормить, и что мы можемъ отправляться искать отца, неизвѣстно куда скрывшагося. Нѣсколько поостывъ, она накормила насъ, какъ всегда, и усадила въ одноколку дяди Шикона, набитую соломою и мѣшками. Меня посадили сзади, въ ямку между мѣшками; телѣжка колыхалась и, при каждомъ толчкѣ, я съѣзжала внизъ по соломѣ.
Всю дорогу мнѣ было ужасно страшно, мнѣ казалось, что или я вылечу изъ телѣжки, или мѣшки на меня свалятся.
Мы остановились у постоялаго двора. Какая-то женщина высадила насъ, отряхнула наши платья и напоила насъ молокомъ. Лаская насъ, она говорила дядѣ Шикону:
-- Такъ вы думаете, отецъ ихъ возьметъ?
Дядя Шиконъ покачалъ головой, выколотилъ трубку о столъ, скривилъ, свою толстую губу и отвѣчалъ:
-- Кто его знаетъ! можетъ, онъ уѣхалъ еще дальше. Сынъ Жирара говоритъ,-- встрѣтилъ его на дорогѣ въ Парижъ..
Онъ долго разговаривалъ съ какимъ-то господиномъ, который, размахивая руками, разсказывалъ что-то о какомъ-то путешествіи по Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:
-- Онъ не сказалъ мнѣ, что у него есть дѣти.
Я поняла, что онъ говоритъ объ отцѣ, и запросилась къ нему. Господинъ взглянулъ на меня, но ничего не отвѣтилъ, затѣмъ спросилъ у дяди Шикона:
-- А этой сколько лѣтъ?
-- Лѣтъ пять,-- сказалъ старикъ.
Сестра въ это время играла на ступенькахъ съ котенкомъ.
Телѣжка привезла насъ обратно къ теткѣ Коласъ, встрѣтившей часъ воркотней и толчками; нѣсколько дней спустя, она усадила насъ на желѣзную дорогу, и вечеромъ мы очутились въ огромномъ домѣ, гдѣ было множество дѣвочекъ.
Сестра Габріэль тотчасъ же разъединила насъ, сказавъ, что сестра достаточно велика, чтобы быть со средними, я же могу остаться съ маленькими.
Сестра Габріэль была крошечная, старенькая, худенькая и горбатая; она завѣдывала дортуаромъ и столовою. Въ дортуарѣ она просовывала свою сухую и жесткую руку между рубашкой и простыней, чтобы убѣдиться въ нашей опрятности и тѣхъ, у кого простыни были мокрыя, она потомъ сѣкла розгами въ опредѣленные часы.
Въ столовой она приготовляла салатъ въ огромной желтой латкѣ.
Засучивъ рукава до локтей, она погружала туда свои черныя и жилистыя руки и, когда онѣ показывались изъ салата, блестящія и влажныя, въ капляхъ, мнѣ вспоминались сухія вѣтви въ дождливый день.
-----
Я сейчасъ же обзавелась подружкой.
Ко мнѣ подошла, переваливаясь съ ноги на ногу, дѣвочка съ дерзкимъ лицомъ.
Она была не выше скамьи, на которой я сидѣла. Безцеремонно облокотившись на мои колѣни, она сказала:
-- Отчего ты не играешь?
Я сказала, что у меня болитъ бокъ.
-- Ахъ, да, твоя мама была чахоточная, и сестра Габріэль говоритъ, что и ты недолго протянешь.
Она вскарабкалась на скамью, усѣлась, подкорчивъ подъ себя свои крошечныя ножки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Измери, что она старше меня, но что докторъ говоритъ, будто она никогда не вырастетъ. Она сказала мнѣ также, что классную наставниицу зовутъ Мари-Эме, что она очень злая и строго наказываетъ болтушекъ.
И вдругъ, быстро вскочивъ на ноги, закричала:
-- Августина!
Голосъ у нея былъ, какъ у мальчишки, а ноги кривыя.
Въ концѣ рекреаціи я увидѣла ее на закоркахъ у Августины, которая перекидывала ее съ плеча на плечо, какъ бы желая сбросить на земъ. Когда онѣ проходили мимо меня, она закричала своимъ грубымъ голосомъ:
-- Ты тоже будешь носить меня, а?
Вскорѣ я познакомилась съ Августиной.
-----
Я всегда страдала глазами, а теперь болѣзнь еще ухудшилась. За ночь вѣки у меня такъ слипались, что я оставалась совершенно слѣпою, пока мнѣ ихъ не промоютъ. Августинѣ было поручено водить меня въ больницу. Каждое утро она приходила за мною въ дортуаръ маленькихъ. Я слышала ея быстрые шаги еще за дверью. У нея расправа была короткая: она хватала меня за руку и тащила за собою тѣмъ же шагомъ, какимъ пришла, рѣшительно не обращая вниманія на то, что я стукаюсь о кровати.
Мы неслись по корридорамъ, какъ вѣтеръ, и скатывались съ двухъ этажей, какъ лавины; рѣдко-рѣдко попадала у меня нога на ступеньку; я спускалась -- будто въ пропасть летѣла; но рука Августины была надежная, держала она меня крѣпко.
Чтобы попасть въ больницу, надо было пройти позади часовни, а затѣмъ мимо бѣленькаго домика; тутъ мы бѣжали вдвое скорѣе.
Однажды, въ изнеможеніи, я упала на колѣни; Августина подняла меня подзатыльникомъ и сказала:
-- Шевелись ты, тутъ мертвецкая.,
Послѣ этого, боясь, чтобы я снова не упала, она всякій разъ предупреждала меня, когда мы подходили къ мертвецкой.
Больше всего я пугалась страха Августины. Разъ она бѣжитъ такъ скоро, стало быть, есть тутъ какая-то опасность. Въ больницу я прибѣгала, запыхавшись и вся мокрая, кто-то усаживалъ меня на маленькій стулъ и къ тому времени, какъ кончалось промываніе глазъ, колотье въ боку у меня уже проходило.
Та же Августина свела меня въ классъ сестры Мари-Эме. Она произнесла робкимъ голосомъ:
-- Сестра, вотъ новенькая.
Я ожидала грубаго пріема, но вмѣсто того сестра Мари Эме улыбнулась, поцѣловала меня нѣсколько разъ и сказала:
-- Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ. Иди-ка сюда.
И она посадила меня на маленькую скамеечку, внутри своей каѳедры.
Какъ тамъ было хорошо. Какъ отрадно было моему, избитому по каменнымъ и деревяннымъ лѣстницамъ, тѣлу погрѣться въ теплѣ ея шерстяныхъ юбокъ.
Иногда ея рука наклоняла мою голову на мягкія колѣни, и я засыпала на этой теплой подушкѣ, подъ нѣжнымъ поглаживаніемъ.
Когда я просыпалась, подушка обращалась въ столъ. Та же рука клала остатки пирожнаго, крошечные кусочки сахару, конфетки.
Вокругъ меня,-- я слышала,-- кипѣлъ живой мірокъ.
Плаксивый голосъ хныкалъ:
-- Нѣтъ, Сестра, право же, это не я.
Крикливые голоса отвѣчали:
-- Да, да, Сестра, это она.
Надъ моей головой глубокій и теплый голосъ приказывалъ молчать, сопровождая слова стукомъ линейки по пюпитру, отдававшимся въ моемъ уголкѣ необыкновенно гулко и громко.
Иногда слышалось большое движеніе. Ноги покидали мою скамеечку, стулъ отодвигался, и къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, узкій подбородокъ, острые, мелкіе зубки и, наконецъ, два ласковыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.
-----
Какъ только перестали у меня болѣть глаза, къ гостинцамъ прибавилась азбучка. Это была маленькая книжка съ картинками, пояснявшими слова. Я часто вглядывалась въ крупную "Землянику", которая представлялась мнѣ не меньше бріоши.
Когда въ классѣ сдѣлалось теплѣе, сестра Мари-Эме посадила меня на скамью между Измери и Мари-Рено, моими сосѣдками по дортуару. Кое-когда она позволяла мнѣ возвращаться въ мое милое гнѣздышко, гдѣ я находила книжки съ разсказами, за которыми я забывала время.
Какъ-то утромъ Измери отозвала меня таинственно въ сторону и сообщила, что сестра Мари-Эме не будетъ больше преподавать, такъ какъ она замѣнитъ сестру Габріэль въ дортуарѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она это узнала, но была крайне этимъ огорчена.
Она очень любила сестру Габріэль, потому что та обращалась съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ, но терпѣть не могла эту самую сестру Эме {Любимую, игра словъ.}, какъ презрительно говорила она, когда была увѣрена, что ее не слышитъ никто, кромѣ насъ.
Она сказала также, что сестра Мари-Эме навѣрно не позволитъ носить ее на спинѣ и что надъ ней нельзя будетъ издѣваться, какъ надъ горбатой сестрою Габріэль, когда она писала мыслете, поднимаясь по лѣстницамъ.
Вечеромъ, послѣ молитвы, сестра Габріэль объявила намъ о своемъ отъѣздѣ. Она перецѣловала всѣхъ насъ начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ дортуаръ поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались между собою и заранѣе возмущались противъ "этой самой сестры Мари-Эме"; маленькія хныкали, какъ передъ близкою бѣдою.
Измери, которую я несла на спинѣ, громко ревѣла: она душила меня своими маленькими ручками, а слезы ея падали мнѣ за воротъ.
Никому въ голову не приходило посмѣяться надъ сестрой Габріэль, а она, съ трудомъ подымаясь по лѣстницѣ, безъ остановки и безплодно унимала дѣтей: "Цыцъ! тише, вы! цыцъ!". Нянька дортуара маленькихъ тоже плакала: раздѣвая, она малость потормошила таки меня и приговаривала:
-- Ужъ ты то навѣрное рада, что здѣсь будетъ твоя сестра Мари-Эме.
Ее звали няня Эстеръ.
Изъ трехъ нянекъ я ее любила больше всѣхъ. Она была грубовата, но очень любила всѣхъ насъ.
Ночью она будила тѣхъ, за кѣмъ знала дурныя привычки, чтобы избавить ихъ отъ грозящихъ на завтра розогъ. Когда я кашляла, она вставала и на ощупь совала мнѣ въ ротъ мокрый сахаръ. Сколько разъ, когда я совершенно застывала въ постели, она уносила меня къ себѣ, чтобы отогрѣть.
На слѣдующій день въ столовую сошли въ глубокомъ молчаніи. Няньки не позволили намъ сѣсть; нѣкоторыя большія стояли необыкновенно прямо и горделиво; няня Жюстина стояла смиренная и печальная у конца стола, а няня Неронъ, похожая на жандарма, топталась посреди столовой.
Она все поглядывала на часы, презрительно пожимая плечами.
Сестра Мари-Эме вошла, оставивъ дверь позади себя открытою; въ своемъ бѣломъ передникѣ и съ бѣлыми рукавами, она мнѣ показалась выше ростомъ. Она шла медленно, осматривая всѣхъ; четки на боку слегка постукивали, юбка внизу едва колыхалась. Она взошла по тремъ ступенькамъ своей каѳедры и движеніемъ руки разрѣшила намъ сѣсть.
Послѣ обѣда она повела насъ гулять.
Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмикѣ; она читала книгу, взглядывая постоянно на дѣвочекъ, игравшихъ внизу, подъ нами. Она долго смотрѣла на заходившее солнце, постоянно повторяя:
-- Какъ это красиво! Какъ красиво!
Въ тотъ же вечеръ розги исчезли изъ маленькаго дортуара, а салатъ въ столовой перемѣшивался длинными лопаточками. Помимо этого, все остальное шло попрежнему. Въ классѣ мы сидѣли съ девяти до двѣнадцати, а послѣ обѣда чистили орѣхи для торговца масломъ.
Большія разбивали орѣхи молоткомъ, а маленькія очищали отъ скорлупокъ. Строго было запрещено ихъ ѣсть, да и нелегко это было: всегда находилась какая-нибудь охотница донести -- изъ зависти, что та полакомилась, а ей не досталось.
Няня Эстеръ такъ и смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда приходилось ей повозиться съ какою-нибудь неисправимой лакомкой. Няня таращила на нее страшные глаза и, подшлепнувъ ее, говорила:
-- Я съ тебя глазъ не спущу.
Очень немногія изъ насъ -- я въ томъ числѣ -- пользовались ея полнымъ довѣріемъ. Этихъ она поддразнивала, заставляла поворачивать лицо -- куда она, туда и мы,-- дѣлая видъ, будто слѣдитъ за нами, а затѣмъ смѣялась:
-- Закрой пасть.
Мнѣ зачастую ужасно хотѣлось съѣсть орѣхъ, но, когда я видѣла ея добрые глаза, то краснѣла отъ стыдной мысли обмануть ея довѣріе.
Въ концѣ концовъ, желаніе это вырасло настолько сильнымъ, что я ни о чемъ другомъ уже и думать не могла; цѣлыми днями я искала возможности поѣсть орѣховъ, не попавшись. Я пробовала прятать ихъ въ рукава, но, по неловкости своей, сейчасъ же ихъ роняла, да и кромѣ того, мнѣ хотѣлось съѣсть ихъ много-много. Мнѣ казалось, что я въ состояніи съѣсть цѣлый мѣшокъ орѣховъ.
Наконецъ, однажды мнѣ удалось. Няня Эстеръ вела насъ спать; споткнувшись на скорлупку, она уронила фонарь. Свѣтъ погасъ. Я стояла какъ разъ около большой миски съ орѣхами. Захвативъ полную горсть, я опустила ихъ въ карманъ.
Какъ только всѣ улеглись, я вытащила изъ кармана орѣхи и, натянувъ простыню на голову, набила себѣ ротъ; но мнѣ сейчасъ же стало казаться, что всѣмъ слышно, какъ я жую; какъ я ни старалась хрустѣть потише и медленно, шумъ отдавался у меня въ ушахъ, какъ стукъ колотушки. Няня Эстеръ встала, зажгла лампу, и начала смотрѣть подъ кроватями.
Когда она проходила мимо меня, я уставилась на нее въ испугѣ. Она прошептала:
-- А ты еще не спишь?
И продолжала свои поиски. Она дошла до конца дортуара, открыла дверь, но, едва она успѣла лечь и потушить лампу, дверная щеколда стукнула, будто ее кто открылъ.
Няня Эстеръ снова зажгла лампу и сказала:
-- Нѣтъ, ужъ это черезчуръ,-- вѣдь не кошка же, въ самомъ дѣлѣ, открываетъ дверь?
Мнѣ показалось, что она боится: я слышала, какъ она ворочалась на постели и вдругъ принялась кричать:
-- Боже мой! Боже мой!
Измери спросила, что съ ней. Она отвѣчала, что кто-то открылъ кошкѣ дверь, она чувствуетъ, какъ дуетъ.
Въ полутьмѣ виднѣлась пріоткрытая дверь. Я была въ ужасѣ. Мнѣ казалось, что это демонъ пришелъ за мною. Долгое время ничего не было слышно. Няня Эстеръ спросила, не потушитъ ли кто-нибудь изъ насъ лампу, которая, право же, была очень недалеко отъ ея кровати. Никто не отвѣчалъ. Она позвала меня. Я встала, а она сказала:
-- Ты такъ хорошо ведешь себя, что тебя привидѣнія не тронутъ.
Она замолчала, какъ только я потушила лампу, а у меня передъ глазами разсыпались милліоны блестящихъ искръ, щеки похолодѣли. Мнѣ мерещились подъ кроватями зеленые драконы съ пылающими пастями. Я уже чувствовала, какъ ихъ когти впиваются мнѣ въ ноги, а вокругъ меня прыгали огоньки. Ноги у меня подкашивались и, когда я дошла до своей кровати, я была увѣрена, что у меня больше нѣтъ ногъ. Когда я осмѣлилась, наконецъ, ощупать ихъ, онѣ оказались ледяными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.
Утромъ няня Эстеръ нашла кошку на кровати у двери.
Ночью она окотилась.
Разсказали все это происшествіе сестрѣ Мари-Эме. Она сказала, что, навѣрно, это кошка открыла дверь, вставая на заднія лапы. Но,-- какъ это было, такъ и осталось невыясненнымъ до конца, и долго еще маленькія шептались объ этомъ между собою.
Черезъ недѣлю, всѣ восьмилѣтнія перешли въ дортуаръ большихъ.
Моя кровать была возлѣ окна, у самой комнаты сестры Мари-Эме.
Мари-Рено и Измери остались, попрежнему, моими сосѣдками. Часто, когда мы были уже въ постеляхъ, сестра Мари-Эме садилась около меня, брала мою руку, гладила и все смотрѣла въ окно. Какъ-то ночью, вспыхнулъ по сосѣдству пожаръ. Весь дортуаръ былъ освѣщенъ заревомъ. Сестра Мари-Эме распахнула окно и принялась меня тормошить, говоря:
-- Проснись, смотри, какой огонь!
Она взяла меня за руки, чтобы разбудить меня, гладила по лицу, повторяя:
-- Смотри, какой огонь. Видишь, какъ красиво!
Мнѣ до того хотѣлось спать, что голова моя такъ и валилась ей на плечо. Тогда она здорово шлепнула меня по щекѣ, назвавъ звѣренышемъ. Тутъ ужъ я проснулась и заплакала. Она взяла меня снова на руки, сѣла и начала меня укачивать, крѣпко прижимая къ себѣ.
Она повернулась къ открытому окну. Лицо ея стало будто прозрачное, глаза такъ и свѣтились.
Измери не доставляло ни малѣйшаго удовольствія, что сестра Мари-Эме садится постоянно у окна,-- это мѣшало ей болтать, а сказать у нея всегда было что; говорила же она всегда такъ громко, что слышно было на другомъ концѣ дортуара. Сестра Мари-Эме замѣчала:
-- Вотъ Измери опять болтаетъ.
Измери отвѣчала.
-- Вотъ сестра Мари-Эме опять ворчитъ.
Я совершенно терялась отъ этой дерзости. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Эме дѣлаетъ видъ, будто не слышитъ.
Но однажды она ей сказала:
-- Не смѣть отвѣчать, карлица.
-- Шишъ!
Это было слово, которымъ у насъ выражалось: "Такъ я и стала тебя слушать, на-ка, выкуси".
Сестра Мари-Эме кинулась къ плеткѣ. Я дрожала за крошечное тѣльце Измери, во она бросилась животомъ на полъ и принялась корчиться и извиваться, испуская дикіе крики. Сестра Мари-Эме съ отвращеніемъ толкнула ее ногою, швырнула плетку и воскликнула:
-- Какая ужасная тварь!
Впослѣдствіи она избѣгала смотрѣть на Измери и дѣлала видъ, что не слышитъ ея дерзостей. Во всякомъ случаѣ, она строго запрещала носить ее на спинѣ. Несмотря на это, Измери карабкалась ко мнѣ, какъ обезьяна. У меня не хватало мужества оттолкнуть ее и, наклонившись немного, я позволяла ей садиться ко мнѣ на закорки.
Чаще всего это бывало, когда мы поднимались наверхъ, въ дортуаръ. Ей было очень трудно взбираться по ступенямъ, она и сама смѣялась надъ собой и говорила, что ходитъ, какъ курица.
Такъ какъ сестра Мари-Эме шла всегда впереди, я старалась пробраться въ послѣдніе ряды; если же она внезапно оборачивалась, то Измери соскакивала со спины моей съ ловкостью и быстротой удивительными.
Я всегда немного смущалась подъ взглядомъ сестры Мари-Эме, а Измери каждый разъ непремѣнно говорила:
-- Видишь, какая ты дура: ты опять попалась.
Ей никогда не удавалось влѣзть на Мари Рено; та ее всегда отталкивала, говоря, что она намъ портитъ и пачкаетъ платья.
Насколько была болтлива Измери, настолько трудно было слова добиться отъ Мари Рено.
Каждое утро она помогала мнѣ дѣлать постель; она тщательно разглаживала каждую складочку и никогда не давала мнѣ помочь въ уборкѣ ея постели, говоря, что я это дѣлаю кое-какъ. Меня всегда поражало, какъ она ухитряется за ночь почти не измять своей постели.
Наконецъ, она созналась, что прикалываетъ простыни булавками къ матрацу. У нея было множество ящичковъ, набитыхъ всякой всячиной. За столомъ она всегда ѣла остатки вчерашняго, а сегодняшнее отправлялось въ карманъ; время отъ времени она его вынимала, оглядывала со всѣхъ сторонъ, поглаживала и откусывала понемножку. Часто видѣла я ее гдѣ-нибудь въ уголку: сидитъ и плететъ на булавкахъ кружево.
Больше всего любила она чистить, складывать, убирать: поэтому, благодаря ей, сапожки у меня всегда были вычищены, воскресное платье аккуратно сложено.
Это продолжалось вплоть до того дня, когда нанята была новая няня, которую звали Мадленъ. Она очень скоро разобрала, что я совершенно не при чемъ въ моей аккуратности, и принялась кричать, что я кривляка, бездѣльница, что я заставляю прислуживать себѣ другихъ, точно я барышня, что просто грѣшно заставлять работать за двоихъ бѣдняжку Мари Рено, у которой и всей силенки-то -- на два гроша. Няня Неронъ ей вторила говоря, что я гордячка, что я считаю себя выше всѣхъ, что я все дѣлаю не такъ, какъ другія; что еще и не видывано было такой дѣвчонки, какъ я, что я ни на что не похожа.
Онѣ кричали обѣ разомъ, нагнувшись надо мною.
Онѣ мнѣ казались двумя крикливыми феями: бѣлою и черною. Няня Неронъ высокая и черная, а Мадленъ бѣлокурая, свѣжая, съ пухлыми вывернутыми губами, рѣдкими зубами и широкимъ толстымъ языкомъ, который прыгалъ, расталкивая слюну по уголкамъ рта.
Няня Неронъ замахнулась на меня и сказала:
-- Опустишь ты глаза или нѣтъ?
И прибавляла, уходя:
-- Просто стыдно становится, когда она такъ смотритъ. Я давно уже рѣшила, что няня Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, какое животное напоминаетъ Мадленъ. Долго я перебирала мысленно всѣхъ извѣстныхъ мнѣ звѣрей, но такъ и не могла найти.
Она была толстая и гнулась на ходу, и такой у нея былъ пронзительный голосъ, что всѣ на нее дивились.
Она просилась въ церковный хоръ, но, такъ какъ она не знала молитвъ, Сестра Мари-Эме поручила мнѣ выучить ее. Съ тѣхъ поръ Мари-Рено могла снова принятыя за чистку и уборку моихъ вещей,-- этого какъ будто никто и не замѣчалъ. Она, на радостяхъ, подарила мнѣ даже двойную булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я вѣчно теряла. Не прошло и двухъ дней, а я потеряла и платокъ, и булавку.
Ахъ, этотъ платокъ! Вотъ то былъ ужасный кошмаръ мой! И теперь, когда вспоминаю, сердце сжимается. Изъ года въ годъ я теряла аккуратно по платку въ недѣлю.
Сестра Мари-Эме выдавала намъ чистый платокъ взамѣнъ грязнаго, который надо было бросить при ней на полъ. Я вспоминала о немъ только лишь въ эту послѣднюю минуту; тутъ я принималась выворачивать карманы, носилась, какъ безумная, по дортуарамъ, по корридорамъ, вплоть до чердака, искала всюду. Боже мой, лишь бы найти платокъ!
Проходя мимо Мадонны, я съ горячностью складывала руки: "Матерь Божія, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!"
Но все было напрасно и я возращалась красная, запыхавшаяся, смущенная, едва рѣшаясь взять отъ сестры Мари-Эме протянутый мнѣ платокъ.
Въ ушахъ у меня уже заранѣе звучалъ заслуженный выговоръ. Въ тѣ дни, когда его не бывало, я видѣла нахмуренныя брови, гнѣвные глаза, провожавшіе меня долго и неотвратно; стыдъ угнеталъ меня до такой степени, что я едва волочила ноги. Шла, крадучись, только и думая, какъ бы мнѣ стушеваться съ другими; и не смотря на все это, я снова теряла платокъ.
Мадленъ смотрѣла на меня якобы съ жалостью, но зачастую говорила, что стоило бы наказать меня построже.
Она, казалось, была. очень предана сестрѣ Мари-Эме, служила ей съ усердіемъ и разражалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.
Она рыдала иногда, какъ въ припадкѣ, и сестра Марнэме успокаивала ее, гладя по лицу. Тогда она и плакала и смѣялась вмѣстѣ. Иногда она дѣлала какое-то особенное движеніе плечами, которое обнажало ея бѣлую шею, и тогда няня Неронъ говорила, что она похожа на кошку.
-----
Няня Неронъ ушла однажды послѣ странной сцены, разыгравшейся во время самаго завтрака, какъ разъ когда въ столовой была полная тишина, она вдругъ закричала:
-- Да, да, желаю уйти и уйду!
Сестра Мари-Эме смотрѣла на нее съ изумленіемъ, а няня Неронъ повернулась къ ней и, нагнувъ голову и мотая ею, кричала еще громче, что не можетъ она больше, не желаетъ, чтобы ею командовала всякая соплячка, да, да, соплячка.
Она все пятилась къ двери, открыла ее, свирѣпо мотая головою, и прежде, чѣмъ выйти совсѣмъ, Протянула свою ручищу къ сестрѣ Мари-Эме и сказала съ глубокимъ презрѣніемъ:
-- Вѣдь этой штучкѣ и двадцати-то пяти лѣтъ еще нѣтъ! Нѣкоторыя дѣвочки были перепуганы, другія хохотали. Съ Мадленъ сдѣлалась истерика: она бросилась къ ногамъ сестры Мари-Эме, обнимая ея колѣни и цѣлуя платье. Схватила ея руки и муслила ихъ своими толстыми губами, крича, какъ будто случилось нѣчто ужасное.
Сестра Мари-Эме никакъ не могла отъ нея освободиться; наконецъ, разсердилась. Тогда Мадленъ повалилась на спину и лишилась чувствъ.
Расшнуровавъ ее, сестра Мари-Эме сдѣлала знакъ въ мою сторону. Думая, что она нуждается въ моихъ услугахъ, я подбѣжала, но она отослала меня прочь.
-- Нѣтъ, не тебя, Мари Рено.
Она дала ей ключи и, хотя Мари Рено входила въ комнату сестры Мари-Эме въ первый разъ, она сейчасъ же нашла тотъ самый флаконъ, который былъ нуженъ.
-----
Мадленъ скоро пришла въ себя и, занявъ мѣсто няни Неронъ, забрала силу. Она продолжала быть робкою и покорною въ присутствіи сестры Мари-Эме, но наверстывала за то на насъ, крича по всякому поводу, что она наша надзирательница, а не служанка.
Когда она лежала безъ чувствъ, я видѣла ея груди, и показались онѣ мнѣ такими красивыми, что ничего подобнаго по красотѣ я раньше и вообразить не умѣла.
Но я считала ее дурой и не обращала никакого вниманія на ея выговоры. Это ее злило, она грубо бранилась и называла меня принцессой.
Она совершенно не выносила симпатіи ко мнѣ сестры Мари-Эме и, когда та меня цѣловала, она краснѣла отъ досады.
Я расла понемножку и здоровѣла. Сестра Мари-Эме говорила, что она гордится мною. Она такъ крѣпко обнимала меня, что мнѣ было даже больно. Слегка касаясь моего лба своими пальчиками, она говорила:
-- Дѣвочка моя! Дитя мое!
Во время рекреаціи я постоянно была съ нею. Я слушала ея чтеніе: она читала глубокимъ и захватывающимъ голосомъ и, когда была очень ужъ недовольна дѣйствующими лицами, то шумно захлопывала книжку и присоединялась къ нашимъ играмъ.
Ей хотѣлось, чтобы у меня не было никакихъ недостатковъ. Она постоянно повторяла:
-- Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, понимаешь, совершенствомъ.
Однажды она подумала, что я солгала.
У насъ было три коровы, онѣ паслись иногда на лужайкѣ, посреди котораго росъ громадный каштанъ. Мы очень боялись бѣлой коровы, она была очень злая и однажды затоптала одну дѣвочку.
Какъ-то разъ я увидѣла двухъ рыжихъ коровъ, а подъ самымъ каштаномъ красивую черную корову. Я и говорю Измери:
-- Смотри-ка, бѣлую-то корову обмѣняли, должно быть, потому что она была такая злая.
Измери, не въ духѣ, пустилась кричать, что я вѣчно надо всѣми насмѣхаюсь, увѣряя всѣхъ въ томъ, чего нѣтъ.
Я ей показала корову: она увѣряла, что это бѣлая, а я говорила, что черная.
Сестра Мари-Эме услыхала. Она возмутилась и сказала:
-- Ну, какъ ты можешь утверждать, что это черная корова?
Въ эту минуту корова перемѣстилась; теперь она была черною съ бѣлымъ, и я поняла, что это на ней не что иное, какъ тѣнь каштана. Я такъ была поражена, что не нашлась, что отвѣтить, и не умѣла этого объяснить. Сестра Мари-Эме тормошила меня.
-- Зачѣмъ ты солгала, ну, отвѣчай, зачѣмъ ты солгала? Я отвѣчала, что не знаю.
Въ наказаніе она отправила меня въ сарай и сказала, что я не получу ничего, кромѣ хлѣба и воды.
Такъ какъ я не лгала, наказаніе не произвело на меня никакого впечатлѣнія.
Въ этомъ сараѣ были старые шкафы и садовые инструменты. Я облазила все и, наконецъ, очутилась на самомъ высокомъ шкафу.
Мнѣ было десять лѣтъ, я впервые осталась одна. Мнѣ это очень понравилось. Болтая ногами, я принялась фантазировать. Старый шкафъ съ ржавыми замками превратился въ ворота великолѣпнаго замка. Я была маленькая, покинутая на горѣ, дѣвочка; прекрасная дама, одѣтая феей, увидала меня и пошла меня разыскивать; передъ ней бѣжали чудныя собаки; вотъ онѣ уже около меня... какъ вдругъ возлѣ шкафа я увидала сестру Мари-Эме,-- стоитъ и ищетъ меня глазами по сторонамъ.
Я совсѣмъ забыла, что сижу на шкафу, я продолжала воображать себя на горѣ, и мнѣ было только досадно, что приходъ Мари-Эме уничтожилъ замокъ и дѣйствующихъ лицъ.
Она, наконецъ, замѣтила болтающіяся ноги мои и въ тотъ, же мигъ, какъ и она, я сама увидѣла, что сижу на шкафу.
Она стояла нѣсколько минутъ, не сводя съ меня глазъ, затѣмъ достала изъ кармана передника кусокъ хлѣба, ломтикъ колбасы и пузырекъ вина, показала мнѣ все по очереди и сказала сердитымъ голосомъ:
-- Это все было для тебя, а теперь вотъ же тебѣ.
Она попрятала все обратно въ карманъ и ушла.
Минуту спустя, Мадленъ принесла мнѣ хлѣба и воды, и я просидѣла въ сараѣ до вечера.
-----
Съ нѣкоторыхъ поръ сестра Мари-Эме загрустила, перестала съ нами играть, зачастую забывала часъ нашего обѣда. Мадленъ посылала меня за нею въ часовню, гдѣ я находила ее на колѣняхъ, съ лицомъ, закрытымъ руками.
Мнѣ приходилось дергать ее за платье, чтобы она обратила на меня вниманіе. Мнѣ часто казалось, что она плачетъ, но я не смѣла взглянуть на нее, боясь ее разсердить. Она была поглощена чѣмъ-то, и на вопросы отвѣчала сухо и односложно.
Между тѣмъ, она усердно принялась за устройство дѣтскаго праздника, который мы справляли каждый годъ на Пасхѣ. Она купила пирожныхъ, разставила все на столѣ и закрыла скатертью, чтобы не соблазнять лакомокъ.
Обѣдъ прошелъ въ шумной болтовнѣ,-- въ праздники намъ это разрѣшалось. Сестра Мари-Эме одѣляла насъ, ласково улыбаясь и разговаривая съ нами. Только что она хотѣла приняться за раздачу пирожныхъ, и едва Мадленъ приняла скатерть, какъ оттуда выскочила кошка. Сестра Мари-Эме и Мадленъ вскрикнули, а затѣмъ Мадленъ закричала:
-- Дрянь этакая, она всѣ пирожки объѣла!
Сестра Мари-Эме терпѣть не могла кошку. Она съ минуту стояла неподвижно, а затѣмъ, схвативъ палку, бросилась за ней.
Это была ужасная охота: кошка скакала, какъ сумасшедшая, куда глаза глядѣли, увертываясь отъ палки, которая попадала лишь по стѣнамъ и скамьямъ. Маленькія, въ ужасѣ, бросились къ двери. Сестра Мари-Эме остановила ихъ однимъ словомъ.
Я не узнавала ея лица: ротъ втянулся, щеки побѣлѣли, какъ чепецъ, а глаза сверкали такимъ страшнымъ огнемъ, что я закрыла лицо руками.
Противъ воли я опять подняла глаза. Преслѣдованіе продолжалось: сестра Мари-Эме, съ поднятой палкой, бѣгала молча; ротъ ея раскрылся, такъ что виднѣлись ея острые зубки; она металась по комнатѣ, скакала по скамьямъ, наскоро подхватывая юбки; въ ту минуту, какъ она уже настигала кошку, та сдѣлала отчаянный прыжокъ и повисла на верху оконной занавѣси.
Мадленъ, скакавшая вслѣдъ за сестрой Мари-Эме, какъ молодая, но тяжеловатая собака, хотѣла бѣжать за палкой подлиннѣе, но сестра Мари-Эме остановила ее:
-- Ладно, ея счастье, что увернулась!
Няня Жюстина, стоявшая рядомъ со мною, закрывала глаза и говорила:
-- Ахъ, какой стыдъ! какой стыдъ!
Я тоже находила это позорнымъ, мое уваженіе къ сестрѣ Мари-Эме упало, вѣдь я считала, что у нея не можетъ быть недостатковъ. Я сравнивала эту сцену съ другою, происшедшею во время страшной грозы. На какой безмѣрной высотѣ была она въ тотъ день. Я видѣла ее снова стоящей на скамьѣ: Она спокойно закрывала громадныя окна, поднимая свои прекрасныя руки, съ которыхъ скатились до плечъ широкіе рукава, и ободряла насъ, перепуганныхъ молніями и порывами вѣтра, говоря ровнымъ голосомъ:
-- Да вѣдь это же только ураганъ!
Теперь же маленькія шарахались отъ нея въ глубину залы. Она открыла настежь дверь, и кошка вылетѣла стрѣлой.
-----
Послѣ обѣда я очень удивилась, увидавъ, что вечерню служитъ не нашъ старый священникъ.
Новый былъ рослый и сильный мужчина. Онъ дѣлалъ возгласы громко и отрывисто. Весь вечеръ только о немъ и говорили. Мадленъ находила его красивымъ, а сестра Мари-Эме говорила, что голосъ у него молодой, но слова онъ произноситъ, какъ старикъ. Затѣмъ она прибавила, что походка у него молодая и изящная.
Когда онъ, дня черезъ три, зашелъ навѣстить насъ, я замѣтила, что волосы у него были сѣдые и вьющіеся, а глаза и брови очень черные.
Онъ пожелалъ видѣть готовящихся къ первому причастію и спросилъ имя у каждой. Сестра Мари-Эме отвѣчала за меня. Она положила руку мнѣ на голову и сказала:
-- А это наша Мари-Клеръ.
Измери подошла въ свою очередь. Онъ смотрѣлъ на нее съ большимъ любопытствомъ, заставилъ ее повернуться, походить и нашелъ, что она ростомъ не больше трехлѣтняго ребенка. Когда онъ спросилъ у сестры Мари-Эме, достаточно ли она развита, Измери рѣзко повернулась и объявила, что она не такъ глупа, какъ другія.
Онъ захохоталъ, и я увидѣла, что зубы у него очень бѣлые. Когда онъ говорилъ, то какъ-то подавался впередъ, будто ловилъ свои слова, которыя вылетали помимо его воли.
Сестра Мари-Эме проводила его до воротъ большого двора. Другихъ посѣтителей она провожала лишь до порога залы.
Она вернулась на эстраду и черезъ минуту, ни на кого не глядя, произнесла:
-- Онъ, дѣйствительно, очень изященъ.
Новый нашъ священникъ поселился въ маленькомъ домикѣ возлѣ часовни. По вечерамъ онъ гулялъ въ липовой аллеѣ. Онъ проходилъ очень близко мимо нашей четырехугольной лужайки, гдѣ мы играли, и низко кланялся сестрѣ Мари-Эме.
Каждый четвергъ, послѣ обѣда, онъ заходилъ къ намъ: усѣвшись и откинувшись къ спинкѣ стула, онъ закладывалъ нога на ногу и разсказывалъ намъ что-нибудь. Онъ былъ очень веселый, и сестра Мари-Эме говорила, что у него задушевный смѣхъ.
Случалось, что сестрѣ Мари-Эме нездоровилось,-- тогда онъ поднимался къ ней въ комнату.
Мы видѣли, какъ Мадленъ торопливо и вся красная пробѣгала съ чайникомъ и двумя чашками.
Когда прошло лѣто, священникъ сталъ приходить по вечерамъ и просиживалъ ихъ съ нами.
Когда било девять, онъ уходилъ, и сестра Мари-Эме провожала его по корридору до входной двери.
-----
Прошелъ годъ, что онъ былъ съ нами, а я все но могла привыкнуть исповѣдываться у него. Зачастую онъ смотрѣлъ на меня съ улыбкой, которая говорила, казалось мнѣ, что онъ помнитъ всѣ мои грѣхи.
Исповѣдываться мы ходили въ опредѣленные дни по очереди. Когда передо мной оставались одна-двѣ, я начинала трястись.
Сердце колотилось изо всей мочи, а въ желудкѣ начинались спазмы, такъ что я едва переводила дыханіе.
Когда наступалъ мой чередъ, ноги у меня подкашивались, въ головѣ шумѣло, щеки холодѣли. Я падала на колѣни въ исповѣдальнѣ, и, сперва бормочущій и какъ бы отдаленный, голосъ священника нѣсколько ободрялъ меня. Но все-таки ему приходилось помогать мнѣ припоминать грѣхи, а то бы я перезабыла половину.
По окончаніи исповѣди онъ спрашивалъ мое имя. Мнѣ ужасно хотѣлось назвать другое, но въ то же самое время, какъ я о томъ думала, мое собственное имя быстро срывалось у меня съ языка.