Оду Маргарита
Мари-Клэр

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Marie-Claire.
    Текст издания: Санкт-Петербург: М. И. Семенов, 1911.

Маргарита Оду
Мари-Клэръ

0x01 graphic

Предисловіе.

   Однажды вечеромъ Франсисъ Журдэнъ повѣдалъ мнѣ горестную повѣсть о жизни женщины, съ которой онъ былъ въ большой дружбѣ.
   Она -- швея, постоянно больная, очень бѣдная, временами безъ куска хлѣба; имя ея -- Маргарита Оду. Страдая болѣзнью глазъ, которая не давала ей ни работать, ни читать, она стала писать.
   Писала она не въ надеждѣ опубликовать свои произведенія, но для того, чтобы не слишкомъ думать о своей бѣдности, скрасить свое одиночество и въ творчествѣ найти себѣ друга, а также и потому, думаю я, что она любила писать.
   Журдэнъ зналъ одну ея вещь: "Мари-Клэръ", которая казалась ему очень хорошей. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я очень цѣню вкусъ Франсиса Журдэна. Складъ его ума, его воспріимчивость безконечно дороги мнѣ... Передавая мнѣ рукопись, онъ прибавилъ:
   -- Нашъ дорогой Филиппъ [Филипп, Шарль-Луи (1874--1909) -- современный талантливый писатель, всю жизнь боровшійся съ нуждой и умершій въ молодыхъ годахъ почти отъ голода. Прим. перев] былъ въ восторгѣ отъ нея... Онъ очень хотѣлъ, чтобы эта книга была издана. Но что могъ онъ сдѣлать для другихъ, онъ, который ничего не могъ сдѣлать для себя?..
   Я убѣжденъ, что хорошія книги имѣютъ несокрушимую силу... Онѣ въ концѣ концовъ пробьютъ себѣ дорогу, въ какой бы дали онѣ ни зарождались или какъ бы глубоко онѣ не были скрыты среди безвѣстной нищеты рабочихъ кварталовъ.
   Правда, ихъ презираютъ... Ихъ не признаютъ, надъ надъ издѣваются... Что-жъ изъ этого? Онѣ сильнѣе всѣхъ и всего.
   И доказательство: Фаскель сегодня издаетъ "Мари-Клэръ".
   Мнѣ пріятно говорить объ этой удивительной книгѣ, и я хотѣлъ бы отъ всей души заинтересовать ею всѣхъ, кто еще любить читать. Какъ и я, они вкусятъ рѣдкую радость и испытаютъ новое и очень сильное волненіе.
   "Мари-Клэръ" -- произведеніе человѣка съ большимъ художественнымъ чутьемъ. Его простота, правдивость, изящность, глубина, новизна поражаютъ читателя. Тутъ все на своемъ мѣстѣ: вещи, пейзажи, люди. Они набросаны однимъ мазкомъ и отъ одного этого мазка они ожили и никогда не изгладятся изъ памяти. Здѣсь все такъ правдиво, живописно, такъ красочно и все на мѣстѣ, что ничего другого нельзя желать. Но что особенно удивляетъ и покоряетъ насъ, это -- сила внутренняго дѣйствія, это -- мягкій, поющій свѣтъ, парящій надъ этой книгой, подобно солнцу въ прекрасное лѣтнее утро. Мѣстами она говоритъ языкомъ великихъ писателей, котораго мы больше не слышимъ, почти никогда уже не слышимъ, и который восхищаетъ насъ.
   И удивительно:.
   Маргарита Оду не "деклассированная интеллигентка", она -- простая швея, которая или шьетъ въ семьяхъ поденно за три франка или работаетъ у себя въ комнатѣ, столь тѣсной, что нужно отодвинуть манекенъ, чтобы подойти къ швейной машинѣ.
   Она разсказываетъ, какъ въ своей юности, когда она была пастушкой на фермѣ въ Солони, она нашла на чердакѣ старую книгу и какъ эта книга открыла предъ ней новый міръ. Съ этого дня она съ возрастающимъ увлеченіемъ прочитываетъ все, что попадается ей подъ руку: фельетоны, старые альманахи и пр. И однажды ее охватываетъ смутное, безотчетное желаніе самой написать что-нибудь. И это желаніе осуществилось въ тотъ же день, когда врачъ въ HТtel-Dieu запретилъ ей шить, предупредивъ, что иначе она ослѣпнетъ.
   Журналисты выдумали, что Маргарита Оду воскликнула при этомъ: "Коли я не могу сшить корсажа, то я напишу книгу".
   Эта легенда, способная удовлетворить вкусъ буржуа ко всему необыкновенному и его презрѣніе къ литературѣ, ни на чемъ ни основана и абсурдна.
   Склонность къ литературѣ у автора "Мари-Клэръ" и его необыкновенный интересъ къ жизни имѣютъ одинъ источникъ: ему просто интересно отмѣчать зрѣлище повседневной жизни, но ему еще болѣе интересно заносить то, что онъ предчувствуетъ или угадываетъ въ существованіи окружающихъ его людей. И его даръ интуиціи равносиленъ его наблюдательности... Она никому не говорила о своей "маніи" марать и сжигала исписанные клочки бумаги, такъ какъ не думала, что они могутъ заинтересовать кого-нибудь.
   Случайно она попала въ среду молодыхъ артистовъ и тогда только отдала себѣ отчетъ, насколько ея даръ разсказывать увлекаетъ и захватываетъ слушателя. Особенно поощрялъ ее Шарль-Луи Филиппъ, но онъ никогда не давалъ совѣтовъ. Онъ считалъ не столько опаснымъ, сколько безполезнымъ давать совѣты женщинѣ съ развитой воспріимчивостью, съ окрѣпшей волей, опредѣлившимся темпераментомъ.
   Въ наше время всѣ образованные люди и тѣ, которые считаетъ себя таковыми, особенно заботятся о возвратѣ къ традиціи и говорятъ объ установленіи строгой дисциплины... Не умилительно ли что работница, не знающая орsографіи, вновь находитъ или, лучше сказать, открываетъ эти великія качества простоты, вкуса, способность возсозданія, безъ которыхъ опытъ и воля безсильны?
   Въ волѣ, впрочемъ, нѣтъ недостатка у Маргариты Оду. Что же касается опыта, то отсутствіе его восполняется тѣмъ внутреннимъ чутьемъ языка, которое не позволяетъ ей писать, какъ ясновидящей, а заставляетъ ее обрабатывать свою фразу, упрощать ее, размѣрять сообразно съ ритмомъ, законовъ котораго она не научилась узнавать, но удивительное и таинственное сознаніе котораго заложено въ ея безспорномъ геніи.
   Она одарена воображеніемъ, но, я хочу сказать, воображеніемъ благороднымъ, пламеннымъ и величественнымъ, которое не похоже на воображеніе молодыхъ мечтающихъ женщинъ и сочиняющихъ романистовъ. Она не стоитъ ни рядомъ съ жизнью, ни выше жизни; она только какъ бы продолжаетъ наблюдаемые факты и разъясняетъ ихъ. Если бы я былъ критикомъ или -- Боже, сохрани! -- психологомъ, я назвалъ бы это воображеніе дедуктивнымъ. Но я не рискую становиться на эту опасную почву.
   Читайте "Мари-Клэръ"... И когда вы прочтете ее, спросите себя, безъ желанія оскорбить кого-либо, кто изъ нашихъ писателей -- я говорю о самыхъ знаменитыхъ -- могъ бы написать такую книгу, съ такой непогрѣшимой мѣрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.

Октавъ Мирбо.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

   Однажды у насъ перебывало много народу. Мужчины входили, какъ въ церковь, женщины крестились, выходя.
   Я пробралась въ спальню родителей и съ удивленіемъ увидала, что у кровати матери горитъ большая свѣча, отецъ, склонившись надъ кроватью, смотритъ на мать, а она спитъ, скрестивши руки на груди.
   Весь этотъ день мы провели у сосѣдки, тетки Кола. Всѣмъ женщинамъ, которыя выходили отъ насъ, она говорила:
   -- Вы знаете, она даже не захотѣла поцѣловать дѣдей!.. -- Женщины, глядя на насъ, принимались сморкаться и утирать глаза, а тетка Кола добавляла:
   -- Да, злыми становятся люди отъ этакихъ болѣзней.
   Въ послѣдующіе дни мы начали носить черныя съ бѣлымъ платья въ широкую клѣтку.
   Тетка Кола кормила насъ и отсылала играть въ поле. Сестра была уже большая; она взбиралась на плетни, лазила по деревьямъ, копошилась въ лужахъ, а вечеромъ возвращалась домой съ карманами, полными всякихъ животныхъ, что приводило меня въ ужасъ, а тетку Кола -- въ страшный гнѣвъ.
   Особенно большое отвращеніе я чувствовала къ дождевымъ червямъ. Эта красная, извивающаяся тварь вызывала во мнѣ чувство невыразимой гадливости, и, если мнѣ случалось нечаянно раздавить червяка, я долго потомъ вздрагивала отъ отвращенія. Въ тѣ дни, когда у меня болѣлъ бокъ, тетка Кола не позволяла сестрѣ уходить со мной далеко. Сестра скучала, ей хотѣлось, во чтобы то ни стало, увести меня подальше, и она набирала полныя горсти червей, подносила эту кишащую массу мнѣ къ лицу, и я сейчасъ же говорила, что у меня ничего больше не болитъ и безпрекословно давала таскать себя по полямъ...
   Какъ то разъ сестра бросила мнѣ на платье цѣлую пригоршню червей; я такъ шарахнулась назадъ, что угодила прямо въ котелъ съ кипяткомъ... Тетка Кола долго причитала, раздѣвая меня. Бѣда была невелика, однако тетка посулила хорошую трепку сестрѣ и позвала трубачистовъ, проходившихъ какъ разъ мимо, взять ее.
   Они вошли всѣ трое съ мѣшками и веревками; сестра начала кричать, просить прощенія, а мнѣ было такъ стыдно стоять совсѣмъ голой.

* * *

   Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гдѣ были люди и пили вино; меня ставили на столъ между стаканами, и я пѣла пѣсню Женевьевы Брабантской. Всѣ эти люди смѣялись, цѣловали меня и заставляли пить вино.
   Уже наступала ночь, когда мы возвращались домой. Отецъ широко шагалъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, часто спотыкался; иногда вдругъ принимался громко плакать, говоря, что нашъ домъ подмѣнили. Сестра начинала кричать, но всетаки въ концѣ концовъ она отыскивала домъ, несмотря на темноту. Однажды утромъ тетка Кола стала вдругъ осыпать насъ упреками, говоря, что мы несчастныя дѣти, что кормить она насъ больше не станетъ и что мы можемъ себѣ идти искать отца, который дѣлся неизвѣстно куда. Когда гнѣвъ ея прошелъ, она всетаки дала намъ поѣсть, какъ всегда; но вскорѣ послѣ того усадила насъ въ телѣжку дѣда Шикона. Телѣжка была нагружена соломой и мѣшками съ зерномъ. Меня посадили сзади въ углубленіи между мѣшками. Повозка накренялась назадъ, и при каждомъ толчкѣ я скатывалась по соломѣ.
   Я ужасно боялась всю дорогу, и каждый разъ, какъ я сползала назадъ, мнѣ казалось, что или я выпаду изъ телѣжки, или мѣшки рухнутъ на меня.
   Мы остановились у постоялаго двора. Какая то женщина помогла намъ вылѣзти, стряхнула солому съ насъ и напоила насъ молокомъ.
   -- Вы думаете, отецъ захочетъ взять ихъ? -- спросила она Шикона, лаская насъ.
   Шиконъ покачалъ головой, постучалъ трубкой о столъ, скривилъ въ гримасу свои толстыя губы и отвѣтилъ:
   -- Онъ, можетъ быть, ушелъ еще дальше. Сынъ Жирара говорилъ, что встрѣтилъ его по дорогѣ въ Парижъ.
   Потомъ Шиконъ сводилъ насъ въ какой то красный домъ съ высокими крыльцами, къ которому вело много ступенекъ. Онъ долго разговаривалъ съ какимъ то господиномъ, тотъ махалъ руками и говорилъ что то о разъѣздахъ по всей Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:
   -- А вѣдь онъ мнѣ не говорилъ, что у него есть дѣти.
   Я поняла, что рѣчь идетъ объ отцѣ и попросила повидать его.
   Господинъ ничего не отвѣтилъ, посмотрѣлъ на меня и спросилъ у Шикона:
   -- А сколько ей лѣтъ?
   -- Да лѣтъ пять, -- отвѣтилъ старикъ.
   Сестра въ это время играла съ котенкомъ на ступенькахъ.
   Мы вернулись въ телѣжкѣ обратно къ теткѣ Кола; она встрѣтила насъ пинками и воркотней. Нѣсколько дней спустя она посадила насъ на поѣздъ, и въ тотъ же вечеръ мы очутились въ громадномъ домѣ, гдѣ было много дѣвочекъ.
   Сестра Габріэль насъ сразу разлучила, говоря, что сестра уже достаточно велика, чтобы быть со средними, а я осталась съ маленькими.
   Сестра Габріэль, маленькая, старенькая, худенькая, вся согнутая, завѣдывала спальнями и столовой. Въ спальнѣ, чтобы убѣдиться въ нашей чистоплотности, она всегда запускала намъ свою худую, жесткую руку между простыней и рубашкой и нещадно сѣкла розгами въ положенные часы тѣхъ, чьи простыни оказывались мокрыми.
   Въ столовой она приготовляла салатъ въ большой желтой глиняной чашкѣ.
   Засучивъ рукава до плечъ, она погружала въ салатъ до локтей свои черныя, корявыя руки и, когда она ихъ вынимала, онѣ лоснились отъ стекавшаго съ нихъ масла, и это мнѣ напоминало засохшія вѣтки въ дождливые дни.

* * *

   Съ первыхъ же дней я нашла себѣ подругу. Она подошла ко мнѣ, подпрыгивая, съ задорнымъ видомъ.
   Она была не выше скамейки, на которой я сидѣла. Безъ всякаго стѣсненія она облокотилась на меня и спросила:
   -- Ты чего не играешь?
   Я сказала, что у меня болитъ бокъ.
   -- Да, -- отвѣтила она, -- я знаю, у тебя мать умерла отъ чахотки, а сестра Габріэль говоритъ, что и ты тоже скоро умрешь.
   Она взобралась на скамейку, подобравъ подъ себя ноженки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Исмери, и что она старше меня, но что докторъ говоритъ, что она уже никогда больше не выростетъ. Она сообщила мнѣ, что учительницу зовутъ Мари-Любовь, и что она злая и строго наказываетъ болтушекъ. Потомъ, вдругъ спрыгнула на полъ и закричала:
   -- Августина!
   Голосъ у ней былъ, какъ у мильчишки, а ноженки кривенькія.
   Въ концѣ перемѣны я увидала ее уже на спинѣ Августины, которая перебрасывала ее съ плеча на плечо, какъ бы силясь сбросить. Поровнявшись со мной, Исмери крикнула:
   -- Скажи, ты тоже будешь таскать меня?
   Скоро я познакомилась и съ Августиной.

* * *

   Старая болѣзнь глазъ обострилась у меня. Ночью вѣки у меня склеивались, и я была совершенно слѣпой до тѣхъ поръ, пока мнѣ не промывали глаза. Августинѣ было поручено водить меня въ лазаретъ. Каждое утро она приходила за мной въ спальню. Я слышала ея шаги отъ самой двери. Она не долго возилась со мной: хватала меня за руку на ходу и, не заботясь о томъ, стукаюсь я о кровать или нѣтъ, уводила.
   Съ быстротой вѣтра мы пробѣгали по корридорамъ, лавиной скатывались съ высоты двухъ этажей; я неслась, словно падая въ пропасть; лишь время отъ времени попадала я ногой на ступеньки; Августина крѣпко держала меня своей рукой.
   Чтобы попасть въ лазаретъ, нужно было пройти позади церкви, затѣмъ мимо бѣленькаго домика, тутъ мы ускоряли шагъ.
   Однажды, когда я, выбиваясь изъ силъ, упала на колѣни, она подняла меня, стукнувъ по головѣ, и сказала:
   -- Иди же скорѣй, мы у покойницкой.
   Каждый день потомъ, изъ страха, что я упаду, она предостерегала меня, когда мы находились около покойницкой.
   Я боялась, главнымъ образомъ потому, что боялась Августина: мѣсто было опасное, если она такъ быстро бѣжала. Я добиралась до лазарета вся въ поту и задыхаясь; кто-то толкалъ меня на маленькій стулъ, и колотье въ боку у меня давно уже проходило, когда начинали промывать мнѣ глаза.
   Августина же свела меня въ классъ сестры Мари-Любови.
   -- Сестра, вотъ новенькая, -- сказала она притворноробкимъ голосомъ.
   Я ожидала грубаго пріема, но сестра Мари-Любовь улыбнулась мнѣ, обняла меня нѣсколько разъ и сказала:
   -- Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ, будешь сидѣть здѣсь.
   И она усадила меня на маленькую скамейку между ножками своего стола.
   Какъ хорошо было тамъ! Теплота шерстяныхъ юбокъ ласкала мое тѣло, истерзанное скачкой по деревяннымъ и каменнымъ лѣстницамъ!
   Часто двѣ ноги вытягивались по сторонамъ моей скамеечки и эти нервныя и теплыя ноги плотно обхватывали меня. Рука ощупью склоняла мою голову на юбки между колѣнями и я засыпала подъ этой нѣжной рукой на этой теплой подушкѣ.
   Когда я просыпалась, подушка превращалась въ столъ. Та же рука клала на немъ остатки пирожковъ, кусочки сахару и нѣсколько конфетокъ.
   Вокругъ меня шумѣлъ дѣтскій міръ:.
   Какой-то голосъ плакалъ:
   -- Нѣтъ, сестра, это не я.
   -- Другіе пронзительно кричали:
   -- Да, сестра, это она.
   Надъ моей головой звучный и ласковый голосъ возстанавливалъ спокойствіе подъ аккомпаниментъ ударовъ линейкой по столу, необыкновенно громко отдававшихся и въ моемъ убѣжищѣ.
   Иногда происходило сильное движеніе. Ноги оставляли мою скамеечку, колѣни смыкались, стулъ сдвигался съ мѣста, и я видѣла, какъ къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, тонкій подбородокъ, мелкіе и острые зубы и, наконецъ, два привѣтливыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.

* * *

   Какъ только мои глаза поправились, къ лакомствамъ прибавилась азбука. Это была маленькая книжка, гдѣ вмѣстѣ со словами были картинки. Я часто разсматривала одну большую ягоду земляники, которую я представляла себѣ величиной, по крайней мѣрѣ, съ куличъ.
   Когда въ классѣ стало тепло, сестра Мари-Любовь помѣстила меня на скамейкѣ между Исмери и Мари Рено, которыя были моими сосѣдками по спальнѣ. Время отъ времени она позволяла мнѣ возвращаться въ мое дорогое гнѣздо, гдѣ я находила книги съ разсказами, надъ которыми я забывалась.
   Однажды утромъ Исмери съ большой таинственностью увлекла меня и сообщила, что сестра Мари-Любовь не будетъ больше заниматься въ классѣ, такъ какъ она занимаетъ мѣсто сестры Габріэль въ спальнѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она узнала объ этомъ, но она была крайне опечалена.
   Она сильно любила сестру Габріэль, которая всегда обращалась съ ней, какъ съ маленькимъ ребенкомъ; но она не любила сестры Любови и наединѣ со мной отзывалась о ней съ презрительной миной.
   Она также говорила, что сестра Мари-Любовь не позволяетъ ей взбираться къ намъ на спину и что нельзя смѣяться надъ ней, какъ надъ сестрой Габріэлью, которая спотыкалась, поднимаясь по лѣстницамъ.
   Вечеромъ, послѣ молитвы сестра Габріэль объявила намъ о своемъ уходѣ. Она обняла насъ всѣхъ, начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ спальню поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались и заранѣе возмущались противъ сестры Мари-Любови; маленькія хныкали, какъ при приближеніи опасности.
   Исмери, которую я несла на спинѣ, плакала громко, ея маленькіе пальцы душили меня немного, и слезы ея падали мнѣ на шею.
   Никто не думалъ смѣяться надъ сестрой Габріэлью, которая съ большимъ трудомъ поднималась по лѣстницѣ, безпрестанно повторяя: "Т-съ, т-съ!" Шумъ, однако, не унимался. Нянька изъ спальни маленькихъ тоже плакала; раздѣвая, она толкнула меня и сказала:
   -- Я увѣрена, что ты-то рада твоей Мари-Любови.
   Мы звали ее нянькой Эсфирь.
   Изъ трехъ нашихъ нянекъ я любила ее больше всѣхъ. Она была немного грубовата, но очень любила насъ.
   Ночью она будила тѣхъ, которыя имѣли скверныя привычки, чтобы избавить ихъ на слѣдующій день отъ розогъ. Когда я кашляла, она поднималась и ощупью совала мнѣ въ ротъ мокрый кусокъ сахару. Часто она брала меня къ себѣ съ моей постели, гдѣ я леденѣла отъ холода, чтобы согрѣть меня.

* * *

   На слѣдующій день въ столовую вошли, молча. Няньки приказали намъ стоять; многія изъ большихъ держались прямо, съ гордымъ видомъ; нянька Жюстина покорно и грустно стояла у конца стола, а нянька Неронъ, похожая на жандарма, отмѣряла свои сто шаговъ посрединѣ столовой.
   Она часто посматривала на стѣнные часы, презрительно пожимая плечами.
   Сестра Мари-Любовь вошла, оставивъ за собой дверь открытой. Въ своемъ бѣломъ передникѣ и бѣлыхъ рукавахъ она показалась мнѣ еще выше. Она шла медленно, оглядывая всѣхъ; четки, висѣвшія у ней на боку, тихо побрякивали, ея юбка слегка колыхалась внизу.
   Она поднялась на три ступеньки своей эстрады и жестомъ пригласила насъ сѣсть.
   Послѣ полудня она водила насъ въ поле.
   Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмѣ. Она читала книгу, наблюдая за маленькими дѣвочками, игравшими у подножія холма. Она долго глядѣла на заходящее солнце и ежеминутно повторяла:
   -- Какъ красиво! какъ красиво!
   Вечеромъ того же дня розги исчезли изъ спальни маленькихъ, а въ столовой салатъ мѣшали уже вилками. Помимо этого, ни въ чемъ никакихъ перемѣнъ не произошло. Съ 9 до 12 ч. мы были въ классѣ, а послѣ полудня шелушили орѣхи для торговца маслами.
   Самыя большія разбивали орѣхи молоткомъ, а самыя маленькія вынимали ядро изъ скорлупы. ?сть орѣхи было строго запрещено, но, главное, не легко было дѣлать это: всегда находилась какая-нибудь доносчица, изъ зависти.
   Нянька Эсфирь смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда она не успѣвала настигнуть неисправимую лакомку. Тогда она дѣлала ей большіе глаза, посылала ей тумака и говорила:
   -- Я смотрю за тобой.
   Насъ было нѣсколько, пользовавшихся большимъ довѣріемъ съ ея стороны. Она поворачивала насъ, дѣлая видъ, что она смотритъ за нами, и говорила съ улыбкой:
   -- Закрой твой клювъ.
   Часто мнѣ хотѣлось съѣсть орѣхъ, но добрые глаза няньки Эсфири мелькали предо мной, и я краснѣла при мысли обмануть ея довѣріе.
   Со временемъ желаніе стало столь сильнымъ, что я только объ этомъ и думала; цѣлыми днями я искала случая съѣсть орѣхъ и не быть пойманной. Я пробовала прятать орѣхи въ рукава, но я была такой неловкой, что тотчасъ же теряла ихъ; да къ тому же мнѣ хотѣлось много, много. Мнѣ казалось, что я съѣла бы цѣлый мѣшокъ.
   Наконецъ, однажды я улучила случай. Нянька Эсфирь, которая водила насъ спать, поскользнулась о скорлупу, выронила изъ рукъ свой фонарь, и онъ потухъ. Я стояла около чашки съ орѣхами, схватила цѣлую горсть и сунула въ карманъ.
   Какъ только всѣ улеглись, я вынула орѣхи изъ кармана и, закутавшись въ одѣяло съ головой, набрала полный ротъ; мнѣ сейчасъ же показалось, что вся спальня слышитъ шумъ, производимый моими челюстями; мнѣ стоило большого труда грызть ихъ тихонько и медленно; шумъ, какъ удары колотушки, отдавался у меня въ ушахъ. Нянька Эсфирь поднялась, зажгла лампу и, нагнувшись, стала заглядывать подъ кровати.
   Когда она подошла ко мнѣ, я взглянула на нее съ ужасомъ.
   -- Ты не спишь? -- сказала она тихо.
   Затѣмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.
   Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:
   -- Ну, ужъ это слишкомъ; не кошка же въ самомъ дѣлѣ сама открываетъ дверь.
   Мнѣ казалось, что ей страшно; я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:
   -- Боже мой, Боже мой!
   Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошкѣ дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.
   Въ полу-мракѣ видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.
   -- Ты такая умница, тебя вѣдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мнѣ, когда я вставала.
   Она смолкла, какъ только я потушила лампу; тотчасъ же я увидѣла тысячи свѣтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мнѣ чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость; добравшись до постели, я твердо была увѣрена, что у меня уже нѣтъ ногъ. Когда же я отважилась убѣдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.
   Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.
   Ночью она окотилась...
   О происшествіи было доложено сестрѣ Мари-Любови. Она отвѣтила, что, несомнѣнно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дѣло осталось не вполнѣ выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.

* * *

   На слѣдующей недѣлѣ всѣхъ восьмилѣтнихъ перевели въ спальню старшихъ.
   Мнѣ дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.
   Мари Рено и Исмери оказались моими сосѣдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нѣжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:
   -- Вставай, посмотри на пожаръ!
   Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:
   -- Посмотри, видишь, какъ красиво!
   Мнѣ такъ хотѣлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крѣпко прижавъ къ себѣ, она сѣла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрѣть въ окно. Ея лицо казалось совсѣмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.
   Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мѣшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на языкѣ, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ концѣ спальни.
   -- Исмери все еще болтаетъ, -- замѣчала сестра Мари-Любовь.
   -- Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, -- отвѣчала Исмери.
   Меня смущала ея дерзость. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Любовь дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.
   Какъ-то разъ она ей сказала однако:
   -- Не смѣйте возражать мнѣ, жалкая карлица.
   -- Гнуфъ, -- крикнула ей Исмери.
   Это слово было въ ходу у насъ и значило: "На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!"
   Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:
   -- Противная тварь!
   Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спинѣ, что не мѣшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьянѣ. У меня не хватало смѣлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спинѣ.
   Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смѣясь, она сама говорила, что взбирается на лѣстницу, какъ цыпленокъ.
   Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.
   Въ такія минуты мнѣ всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмѣнно говорила:
   -- Видишь, какая ты глупая: опять попалась.
   Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.

* * *

   Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсѣмъ неразговорчива.
   Каждое утро она помогала мнѣ убирать постель; старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборкѣ своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядкѣ была ея постель утромъ, когда она вставала.
   Она въ концѣ концовъ сообщила мнѣ по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одѣяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она доѣдала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видѣла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.
   Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестѣли, а воскресное платье было старательно сложено.
   Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замѣтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лѣнтяйка, барышня, что за меня все дѣлаютъ другія, и что безсовѣстно заставлять работать бѣдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, дѣлаю все не такъ, какъ другія; обѣ онѣ говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.
   Онѣ кричали обѣ заразъ, наклонясь надо мной; и мнѣ казалось, что это двѣ ворчливыя вѣдьмы, черная и бѣлая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бѣленькая, со свѣтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.
   Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:
   -- Не смѣй на меня смотрѣть!
   -- Вѣдь стыдно, когда она такъ смотритъ, -- добавила она, удаляясь.
   Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всѣхъ извѣстныхъ мнѣ животныхъ и въ концѣ концовъ я ничего не придумала.
   Она была жирная, при ходьбѣ поводила бедрами; у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всѣхъ поражалъ.
   Она попросила разрѣшенія пѣть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ пѣсенъ, то Мари-Любовь поручила мнѣ научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замѣчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мнѣ булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмѣстѣ съ платкомъ.
   О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мнѣ становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ я неизмѣнно теряла по платку въ недѣлю.
   Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.
   Я вспоминала о своемъ платкѣ только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бѣгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!
   Проходя мимо Св. Дѣвы, я набожно складывала руки, молясь: "Матерь святая, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!"
   Но я не находила его и возвращалась красная, запыхавшаяся, сконфуженная, едва осмѣливаясь взять чистый платокъ, который протягивала мнѣ сестра Мари-Любовь.
   Мнѣ заранѣе слышались заслуженные упреки. Въ тѣ дни, когда я не слышала ихъ, я видѣла зато нахмуренный лобъ, сердитые глаза, которые долго, не отрываясь, смотрѣли мнѣ вслѣдъ; подавленная стыдомъ, я съ трудомъ передвигала ноги и уходила, совершенно уничтоженная, и, несмотря на это, снова теряла платокъ.
   Мадлена смотрѣла на меня съ видомъ притворнаго состраданія и не могла удержаться, чтобы не замѣтить мнѣ, что я заслуживаю строгаго наказанія.
   Она, повидимому, была очень привязана къ сестрѣ Мари Любови, старательно ухаживала за ней и заливалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.
   У ней бывали нервные приступы, во время которыхъ она рыдала навзрыдъ; но когда сестра Мари-Любовь гладила ее по щекамъ, она мало-по малу успокаивалась и начинала одновременно смѣяться и плакать. Она какъ-то такъ двигала плечами, что ея бѣлая шея обнажалась; это давало нянькѣ Неронъ поводъ говорить, что у ней кошачьи манеры.

* * *

   Нянька Неронъ ушла изъ монастыря послѣ одной ужасной сцены. Какъ-то во время завтрака, среди полнаго молчанія, она вдругъ закричала:
   -- Да, хочу уйти и уйду!
   Сестра Мари-Любовь съ большимъ изумленіемъ посмотрѣла на нее. Тогда она повернулась къ ней, опустила глаза, и, тряся головой, закричала еще громче, что больше не потерпитъ, чтобы надъ ней измывалась какая-то соплячка, да, соплячка.
   Пятясь, она подошла къ двери, открыла ее, не переставая неистово трясти головой, и прежде, чѣмъ исчезнуть, съ жестомъ глубокаго презрѣнія бросила Мари-Любови:
   -- И этой соплячкѣ нѣтъ еще 25 лѣтъ.
   Нѣкоторыя дѣвочки остолбенѣли отъ ужаса, другія покатились со смѣху. Съ Мадленой случился настоящій припадокъ: она бросилась на колѣни предъ сестрой Мари-Любовью, обхватила ея ноги, стала цѣловать платье; схватила ея за руки и стала тереться о нихъ своимъ толстымъ влажнымъ ртомъ; при этомъ она вопила такъ, какъ будто бы случилось ужасное несчастіе.
   Сестра Мари-Любовь никакъ не могла отдѣлаться отъ нея, и въ концѣ, концовъ разсердилась. Тогда Мадлена въ обморокѣ повалилась на спину.
   Разстегивая ей платье, сестра Мари-Любовь сдѣлала жестъ въ мою сторону. Думая, что она зоветъ меня, я подбѣжала.
   -- Нѣтъ, не тебя, Мари-Рено, -- сказала она.
   Она дала Мари-Рено ключи, и, хотя та никогда не входила въ комнату Мари-Любови, она сразу же нашла нужный флаконъ.

* * *

   Мадлена скоро поправилась и, занявъ мѣсто няньки Неронъ, стала зазнаваться. Предъ сестрой Мари-Любовью она была попрежнему робкой и покорной, но зато на насъ она наверстывала, горланя по всякому поводу, что она больше не нянька, а надзирательница.
   Во время обморока я увидѣла ея груди: онѣ поразили меня своей красотой, и мнѣ показалось, что я ничего подобнаго еще не видала.
   Но она казалась мнѣ глупой, и я не обращала никакого вниманія на ея замѣчанія. Это ее злило, она осыпала меня бранью и называла принцессой.
   Она не могла переносить того, что я пользуюсь расположеніемъ сестры Мари-Любови, и всякій разъ, какъ та меня цѣловала, она краснѣла отъ досады.
   Я начинала подрастать и становилась здоровѣе. Сестра Мари-Любовь говорила, что она гордится мной. Обнимая, она такъ крѣпко прижимала меня, что мнѣ было больно. Нѣжно прикоснувшись пальцами къ моему лбу, она говорила:
   -- Дѣвочка моя, дитя мое!
   Во время перемѣнъ я часто оставалась съ нею. Я слушала, какъ она читаетъ: читала она глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ и, когда дѣйствующія лица ей не нравились, она захлопывала книгу и начинала играть съ нами.
   Ей хотѣлось, чтобы у меня не было ни одного недостатка, и она часто повторяла:
   -- Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, слышишь, совершенствомъ.
   Однажды ей показалось, что я солгала.
   У насъ было три коровы, которыя время отъ времени паслись на лужкѣ, гдѣ стоялъ огромный каштанъ. Бѣлая корова была злая, и мы боялись ея, такъ какъ она уже помяла разъ одну дѣвочку.
   Въ тотъ день я увидѣла двухъ рыжихъ коровъ и одну красивую черную корову, отдѣльно отъ нихъ, какъ разъ подъ самымъ каштаномъ.
   -- Посмотри, -- сказала я Исмери, -- бѣлую-то корову обмѣняли за то, вѣроятно, что она была злая.
   Исмери была въ плохомъ настроеніи духа, начала кричать, говоря, что я всегда подсмѣиваюсь надъ другими, разсказывая небылицы.
   Я указала ей на корову. Она стала утверждать, что корова бѣлая, я же говорила, что она черная.
   Сестра Мари-Любовь услышала насъ.
   -- Какъ ты можешь утверждать, что эта корова черная? -- сказала она, разсердившись, повидимому на меня.
   Въ этотъ моментъ корова перешла на другое мѣсто. Теперь она казалась мнѣ черной и бѣлой, и я поняла, что тѣнь каштана ввела меня въ заблужденіе. Я была такъ поражена, что не нашлась, что отвѣтить; я не умѣла объяснить этого. Сестра Мари-Любовь сердито потрясла меня за плечи, говоря:
   -- Почему ты солгала, ну-ка, отвѣчай, почему?
   Я отвѣтила, что не знаю.
   Въ наказаніе она отправила меня въ амбаръ на хлѣбъ и на воду.
   Такъ какъ я не солгала, то наказаніе было для меня безразлично.
   Амбаръ былъ заваленъ старыми шкафами и принадлежностями садоводства. Карабкаясь съ одной вещи на другую, я тотчасъ же очутилась на самомъ высокомъ шкафу.
   Мнѣ было уже десять лѣтъ, но только теперь впервые я была одна. Я почувствовала что-то вродѣ удовлетворенія. Побалтывая ногами, я уносилась въ невидимый міръ. Старый шкафъ съ заржавленными желѣзными частями превратился въ подъѣздъ роскошнаго дворца. Я -- маленькая дѣвочка, покинутая на горѣ; красивая дама, одѣтая феей, увидѣла меня и идетъ ко мнѣ; предъ ней бѣгутъ чудныя собаки; онѣ уже были почти у моихъ ногъ, когда я увидѣла передъ шкафомъ сестру Мари-Любовь, смотрѣвшую по сторонамъ.
   Я забыла, что сижу на шкафу; я все еще воображала себя на горѣ и была огорчена, что приходъ сестры Мари-Любови разсѣялъ мой дворецъ со всѣми его героями.
   Она открыла меня благодаря тому, что я болтала ногами; и я, и она одновременно замѣтили, что я сижу на шкафу.
   Она постояла съ поднятыми на меня глазами, потомъ вынула изъ кармана своего передника кусокъ хлѣба, колбасы, маленькій пузырекъ вина, показала мнѣ и сердитымъ голосомъ сказала:
   -- Я принесла это для тебя. А теперь, видишь?
   И она положила все обратно въ карманъ и ушла.
   Немного погодя Мадлена принесла мнѣ хлѣба и воды, и я оставалась въ амбарѣ до вечера.

* * *

   Съ нѣкотораго времени сестра Мари-Любовь стала грустной, перестала играть съ нами и часто забывала время обѣда. Мадлена посылала меня за ней въ церковь, гдѣ я заставала ее на колѣняхъ съ лицомъ, закрытымъ руками.
   Мнѣ приходилось дергать ее за платье, чтобы она услышала меня. Часто мнѣ казалось, что она плакала, но я не смѣла взглянуть на нее, боясь, что она разсердится. Она была повидимому чѣмъ то поглощена и когда ей что-нибудь говорили, она сухо отвѣчала: да или нѣтъ.
   Все таки она приняла дѣятельное участіе въ маленькомъ праздникѣ, который мы ежегодно устраивали на Пасхѣ. Она велѣла принести пирожки, разставить ихъ на столѣ и покрыть бѣлой скатертью, чтобы не вводить лакомокъ въ слишкомъ большой соблазнъ.
   Обѣдъ прошелъ въ шумной болтовнѣ, -- по праздникамъ намъ разрѣшалось говорить за столомъ. Сестра Мари-Любовь одѣляла насъ съ привѣтливой улыбкой, находя ласковое слово для каждой. Она собиралась раздать пирожки и снимала съ нихъ скатерть вмѣстѣ съ Мадленой. Вдругъ изъ-подъ скатерти выскочила кошка. Протяжное: "Ахъ" одновременно вырвалось у нихъ обѣихъ.
   -- Противное животное, обкусало всѣ пирожки! -- крикнула Мадлена.
   Сестра Мари-Любовь не любила кошку. Постоявъ немного, она вдругъ схватила палку и бросилась за ней.
   Началась жестокая погоня: обезумѣвшая кошка металась во всѣ стороны, спасаясь отъ ударовъ, которые сыпались на скамейки и на стѣны. Всѣ маленькія, страшно перепуганныя, бросились къ двери. -- Не уходить! -- остановила ихъ сестра Мари-Любовь.
   У ней было такое выраженіе лица, какого я никогда не видѣла: съ поджатыми губами, щеками бѣлыми, какъ чепецъ, съ горѣвшими глазами, она показалась мнѣ такой страшной, что я закрыла лицо руками.
   Невольно я взглянула опять. Погоня продолжалась, съ поднятой палкой сестра Мари-Любовь бѣгала молча, съ открытымъ ртомъ, откуда виднѣлись маленькіе, острые зубы. Она бѣгала по всѣмъ направленіямъ, вскакивала на скамейки, поднималась на столы, быстро подбирая юбки; когда она чуть было не настигла ее кошка сдѣлала невѣроятный скачокъ и вцѣпилась въ гардину на самомъ верху, надъ окномъ.
   Мадлена, бѣжавшая слѣдомъ за Мари-Любовью съ ухватками немного грузнаго щенка, бросилась было за палкой подлиннѣе, но сестра Мари-Любовь остановила ее жестомъ, сказавъ:
   -- Счастье ея, что спаслась!
   -- О, какой стыдъ, какой стыдъ! -- закрывая рукой глаза, произнесла стоявшая около меня нянька Жюстина.
   Я тоже находила эту сцену постыдной: я какъ будто стала терять уваженіе къ сестрѣ Мари-Любови, которую я всегда считала непогрѣшимой. Я сравнивала эту сцену съ другой, въ день грозы. Какой недосягаемой казалась она тогда! Я вспоминала, какъ она встала на скамейку, спокойно закрывала высокія окна, поднимая свои красивыя руки, съ которыхъ широкіе рукава спадали до плечъ; испуганныя молніей и бѣшенными порывами вѣтра, мы метались въ ужасѣ, а она спокойно сказала:
   -- Но... вѣдь это просто ураганъ!
   Сестра Мари-Любовь велѣла дѣвочкамъ удалиться въ глубь залы и открыла настежь дверь. Кошка въ три прыжка выскочила наружу.

* * *

   Въ тотъ же день я была очень изумлена, увидѣвъ, что вечерню служитъ не старый нашъ священникъ, а другой.
   Новый священникъ былъ высокаго роста, коренастый. Онъ пѣлъ сильнымъ, но прерывающимся голосомъ. Весь вечеръ мы говорили о немъ. Мадлена говорила, что онъ красивый мужчина, сестра Мари-Любовь находила, что голосъ у него молодой, но что произноситъ онъ слова, какъ старикъ. Она сказала также, что походка у него молодая и изящная.
   Дня два-три спустя, когда онъ пришелъ къ намъ, я увидѣла, что волосы у него сѣдые, вьющіеся на концахъ, а глаза и брови черные.
   Онъ захотѣлъ увидѣть тѣхъ, которыя готовились къ первому причастію и спросилъ у каждой имя. За меня отвѣтила сестра Мари-Любовь.
   -- Вотъ эта -- наша Мари-Клэръ, сказала она, кладя мнѣ на голову руку.
   Подошла въ свою очередь Исмери. Онъ посмотрѣлъ на нее съ большимъ любопытствомъ, заставилъ повернуться спиной и пройтись предъ нимъ; онъ сравнилъ ее по росту съ трехлѣтнимъ младенцемъ, а когда онъ спросилъ у сестры Мари-Любови, развита ли она, Исмери вдругъ повернулась къ нему и сказала, что она не глупѣе другихъ.
   Онъ засмѣялся и я увидѣла, что у него зубы очень бѣлые. Когда онъ говорилъ, онъ подавался впередъ такъ, какъ будто бы старался поймать слова, которыя, казалось, вырывались у него противъ воли.
   Сестра Мари-Любовь проводила его до воротъ главнаго двора. Обыкновенно она провожала гостей только до дверей залы.
   Она вернулась на свое мѣсто и, немного спустя, сказала, не глядя ни на кого:
   -- Это, дѣйствительно, выдающійся человѣкъ.
   Нашъ новый священникъ жилъ въ маленькомъ домикѣ, около самой церкви. По вечерамъ онъ прогуливался по липовой аллеѣ. Онъ проходилъ очень близко около лужайки, гдѣ играли, и кланялся сестрѣ Мари-Любови.
   Каждый четвергъ, послѣ полудня, онъ приходилъ къ намъ. Онъ усаживался на свое обычное мѣсто, откидывался на спинку стула и, заложивъ ногу на ногу, начиналъ разсказывать намъ всякія исторіи. Онъ бывалъ очень веселъ, и сестра Мари-Любовь говорила, что онъ смѣется отъ всего сердца.
   Когда же сестра Мари-Любовь была нездорова, онъ поднимался къ ней въ комнату. Тогда Мадлена, раскраснѣвшаяся и озабоченная, пробѣгала съ чайниками и двумя чашками.
   Когда лѣто прошло, священникъ сталъ приходить по вечерамъ, послѣ обѣда, и проводилъ съ нами весь вечеръ.
   Ровно въ девять часовъ онъ уходилъ, и сестра Мари-Любовь всегда провожала его до входной двери.

* * *

   Уже прошелъ цѣлый годъ, а я все еще не могла привыкнуть исповѣдываться у него. Часто онъ смотрѣлъ на меня съ усмѣшкой, и мнѣ казалось, что онъ вспоминалъ въ эту минуту о моихъ грѣхахъ.
   Мы ходили къ исповѣди въ опредѣленные дни; каждая шла въ свою очередь. Когда до меня оставалась одна или двѣ еще не бывшихъ у исповѣди, я начинала дрожать.
   Сердце у меня билось во-всю, въ желудкѣ начинались спазмы, затруднявшія дыханіе.
   Когда наступала моя очередь, я вставала, ноги у меня дрожали, въ головѣ шумѣло, щеки холодѣли. Я опускалась на колѣни въ исповѣдальнѣ и тотчасъ же бормочущій, какъ бы издали доносящійся голосъ священника немного ободрялъ меня. Но все таки ему всегда приходилось подсказывать мнѣ, безъ этого я не вспомнила бы и половины.
   Въ концѣ исповѣди онъ каждый разъ спрашивалъ мое имя. Мнѣ очень хотѣлось назвать какое-нибудь другое имя, но въ то время, какъ я думала объ этомъ, мое неожиданно вырывалось изо рта.
   Приближалось время перваго причастія; оно должно было быть въ маѣ, и приготовленія къ нему уже начинались.
   Сестра Мари-Любовь составляла новыя пѣсни; она сочиняла также нѣчто вродѣ похвальнаго слова священнику.
   За пятнадцать дней до церемоніи, насъ отдѣлили отъ другихъ. Мы проводили все время въ молитвѣ.
   Мадленѣ было поручено оберегать покой нашего молитвеннаго настроенія, но вмѣсто того она часто нарушала его, ссорясь то съ одной, то съ другой.
   Подругу мою звали Содовей.
   Она была спокойной, и мы избѣгали всякихъ ссоръ. Мы говорили о серьезныхъ вещахъ. Я призналась ей, что я чувствую отвращеніе къ исповѣди и боюсь быть недостойной причастія.
   Она была очень набожной и не понимала моихъ опасеній. Она находила, что я недостаточно набожна, замѣтивъ, что я засыпаю во время молитвы.
   Она въ свою очередь призналась мнѣ, что ужасно боится смерти; говорила о ней шепотомъ съ ужасомъ на лицѣ.
   У ней были почти совсѣмъ зеленые глаза, и такіе красивые волосы, что сестра Мари-Любовъ никогда не позволяла стричь ихъ, какъ другимъ.
   Наконецъ насталъ великій день.
   Общая исповѣдь была для меня не слишкомъ тягостной: она произвела на меня дѣйствіе хорошей ванны, я почувствовала себя очень чистой.
   Однако я такъ дрожала, принимая причастіе, что часть его осталась на зубахъ. У меня началось головокруженіе, и мнѣ показалось, что черный занавѣсъ падаетъ предо мной. Мнѣ послышался голосъ сестры Мари-Любови, которая спрашивала меня:
   -- Ты больна?
   Я помню, что она довела меня до моего мѣста, вложила мнѣ свѣчку въ руку и сказала:
   -- Держи хорошенько.
   Горло такъ сдавило мнѣ, что нельзя было проглотить причастіе, и я почувствовала, какъ жидкость течетъ у меня изо рта.
   На меня нашелъ безумный страхъ: Мадлена не разъ предупреждала насъ, что если мы раскусимъ причастіе, то кровь Христа потечетъ у насъ изо рта, и ничто не въ состояніи будетъ остановить ее.
   -- Ну, будь-же осторожна. Ты больна что ли? -- тихо говорила сестра Мари-Любовь, утирая мнѣ лицо.
   Горло разжалось у меня, и я быстро проглотила причастіе вмѣстѣ съ слюной.
   Тогда я рѣшилась, наконецъ, посмотрѣть на платье, ища на немъ кровь, но увидѣла лишь маленькое безцвѣтное пятнышко, какъ отъ капли воды.
   Я поднесла платокъ къ губамъ, вытерла языкъ, но и на платкѣ тоже не оказалось крови.
   Я не совсѣмъ отдавала себѣ отчета во всемъ этомъ, всѣ встали, чтобы пѣть, и я тоже пыталась пѣть.
   Когда днемъ священникъ пришелъ къ намъ, сестра Мари-Любовъ сказала ему, что я чуть было не упала въ обморокъ во время причастія. Онъ приподнялъ мою голову и, посмотрѣвъ внимательно въ глаза, сталъ смѣяться, говоря, что я очень впечатлительная дѣвочка.

* * *

   Послѣ перваго причастія мы перестали ходить въ классъ. Нянька Жюстина стала учить насъ шить бѣлье. Мы начали приготовлять чепчики для крестьянокъ. Работа была не очень трудная, и, какъ за новое дѣло, я принялась за нее съ жаромъ.
   Нянька Жюстина заявила, что изъ меня выйдетъ очень хорошая бѣлошвейка.
   -- О, если бы ты только могла побѣдить свою лѣнь! -- сказала сестра Мари-Любовь, обнимая меня.
   О, когда я сшила нѣсколько чепчиковъ, и вновь приходилось приниматься за нихъ, лѣнь снова обуяла меня. Мнѣ было скучно, и я не могла приняться за работу.
   Я цѣлыми часами не шевелилась и смотрѣла, какъ работаютъ другія.
   Мари-Рено шила молча; она дѣлала такіе маленькіе и такіе частые стежки, что только съ хорошими глазами можно было разглядѣть ихъ.
   Исмери напѣвала за шитьемъ, не боясь замѣчаній.
   Однѣ шили сгорбившись, нахмуривъ лобъ, и въ ихъ влажныхъ пальцахъ иголки поскрипывали; другія шили медленно, старательно, не утомляясь, не скучая и считая стежки про себя.
   Я очень хотѣла бы быть такой, какъ онѣ. Я ругала себя и нѣсколько минутъ старалась подражать имъ.
   Но малѣйшій шумъ развлекалъ меня, и я принималась слушать или смотрѣть на то, что происходило вокругъ меня. Мадлена говорила, что я всегда глазѣю по сторонамъ.
   Я проводила время въ томъ, что воображала себѣ сказочныя иголки, которыя бы сами шили.
   Долго я надѣялась, что какая-то маленькая, милая старушка, видимая только мнѣ, выйдетъ изъ большого камина и очень быстро сошьетъ чепчикъ вмѣсто меня.
   Кончилось тѣмъ, что замѣчанія перестали дѣйствовать на меня. Сестра Мари-Любовь не знала, что сдѣлать: дѣйствовать ли на меня увѣщаніями или наказаніями.
   Наконецъ, она рѣшила, что я буду читать вслухъ два раза въ день. Я очень обрадовалась этому; я находила, что часъ чтенія приближается слишкомъ медленно и закрывала книгу всякій разъ съ сожалѣніемъ.

* * *

   Послѣ чтенія сестра Мари-Любовь заставляла калѣку Колетту пѣть.
   Она пѣла постоянно однѣ и тѣ же пѣсни, но у ней былъ такой красивый голосъ, что никогда не надоѣдало ее слушать. Она пѣла, не переставая работать, покачивая немного головой.
   Нянька Жюстина, которая знала исторію каждой изъ насъ, разсказывала, что Колетту принесли съ раздробленными ногами, когда она была еще совсѣмъ маленькой.
   Теперь ей уже было 20 лѣтъ. Она ходила съ трудомъ, опираясь на двѣ палки, и не хотѣла костылей, боясь походить на старуху.
   Во время перемѣнъ я постоянно видѣла, что она сидитъ одна на скамейкѣ. Она безпрестанно вытягивалась, откидываясь назадъ. У ней были черные глаза и зрачокъ такой большой, что почти не было видно бѣлка.
   Меня тянуло къ ней, и мнѣ хотѣлось подружиться съ ней. Она казалась очень гордой и, когда я оказывала ей какую-нибудь услугу, она такъ говорила: "Спасибо, крошка", что я сразу вспоминала, что мнѣ только двѣнадцать лѣтъ.
   Мадлена съ таинственнымъ видомъ сказала мнѣ, что строго запрещено наединѣ говорить съ Колеттой, и когда я захотѣла узнать причину, она стала путаться, разсказывая какую-то длинную и сложную исторію, изъ которой я ровно ничего не поняла.
   Я обратилась къ нянькѣ Жюстинѣ, которая также неопредѣленно стала говорить, что о Колеттѣ ходятъ какіе-то дурные слухи, и что такая маленькая дѣвочка, какъ я, не должна подходить къ ней.
   Такъ я и не могла добиться толку. Наблюдая за ней, я замѣтила, что каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ большихъ подходилъ, чтобы погулять съ ней немного, тотчасъ же подбѣгали еще трое или четверо, и всѣ онѣ вмѣстѣ начинали разговаривать и смѣяться.
   Я думала, что у нея нѣтъ подругъ, и, благодаря глубокой жалости, меня еще сильнѣе потянуло къ ней. Однажды, когда большія забыли о ней, я предложила ей пройтись со мной по лужайкѣ.
   Я стояла передъ ней немного смущенная. Я чувствовала, что она мнѣ не откажетъ.
   Она пристально посмотрѣла на меня и сказала:
   -- Ты знаешь, вѣдь это запрещено?
   Я утвердительно кивнула головой.
   Она еще пристальнѣй взглянула на меня.
   -- И ты не боишься, что тебя накажутъ?
   Я покачала головой.
   Мнѣ очень хотѣлось заплакать, и слезы душили меня. Я помогла ей встать. Она оперлась рукой на палку и, несмотря на это, она повисла на мнѣ всей своей тяжестью.
   Я поняла, какъ трудно ей ходить. Во время прогулки она не сказала ни одного слова и, когда я снова подвела ее къ ея скамейкѣ, она сказала, взглянувъ на меня:
   -- Спасибо, Мари-Клэръ.
   Нянька Жюстина, увидя меня съ Колеттой, подняла къ небу руки и перекрестилась.
   Въ другомъ концѣ лужайки, грозя кулакомъ, кричала Мадлена.

* * *

   Въ тотъ же вечеръ я замѣтила, что Мари-Любовь знаетъ о моемъ поступкѣ, но она не сдѣлала мнѣ никакого замѣчанія.
   Во время перемѣны она подозвала меня къ себѣ на маленькую скамейку, взяла въ руки мою голову и склонилась надо мной. Она ничего не говорила мнѣ, но пристально смотрѣла мнѣ въ лицо; мнѣ казалось, что она обволакиваетъ меня своимъ взоромъ. Отъ этого мнѣ стало такъ тепло, такъ хорошо. Она долго цѣловала меня въ лобъ, потомъ, улыбнувшись, сказала:
   -- Иди, моя бѣлая лилія.
   Она была такъ красива со своими глазами, которые мерцали разноцвѣтными лучами, что я не удержалась и сказала ей въ отвѣтъ:
   -- Вы сами прекрасный цвѣтокъ.
   -- Да, -- сказала она непринужденно, -- но мнѣ уже не мѣсто среди лилій.
   Потомъ неожиданно спросила:
   -- Ты не любишь больше Исмери?
   -- Люблю.
   -- Ахъ, вотъ какъ, ну, а Колетту?
   -- И ее люблю.
   -- О, ты, ты всѣхъ любишь! -- сказала она, отталкивая меня.

* * *

   Почти каждый день я гуляла подъ руку съ Колеттой.
   Она заговаривала со мной лишь для того, чтобы сдѣлать замѣчанія на счетъ той или другой дѣвочки.
   Когда я подсаживалась къ ней, она съ любопытствомъ разглядывала меня и находила, что у меня странная физіономія.
   Какъ то разъ она меня спросила: нахожу ли я ее хорошенькой. Мнѣ сейчасъ же вспомнились слова Мари-Любови о томъ, что она черна, какъ кротъ.
   Я обратила, однако, вниманіе на то, что у нея высокій лобъ, большіе глаза и очень тонкій овалъ лица. Мнѣ почему-то представлялся глубокій, мрачный колодезь, наполненный горячей водой, всякій разъ, когда я смотрѣла на нее.
   Нѣтъ, я ее не находила хорошенькой, но я не посмѣла сказать ей этого, -- она вѣдь была калѣка, и я отвѣтила ей, что она была бы гораздо красивѣе, если бы у ней кожа была бѣлѣе.
   Мало-по-малу я стала ея другомъ. Она повѣдала мнѣ, что надѣется выйти замужъ и уйти изъ монастыря, какъ Нина большая, которая приходила къ намъ по воскресеньямъ съ ребенкомъ.
   Похлопывая меня по рукѣ, она говорила:
   -- Видишь ли, мнѣ-то необходимо выйти замужъ.
   Она любила потягиваться, выгибаясь впередъ всѣмъ тѣломъ.
   Бывали дни, когда она плакала съ такимъ затаеннымъ горемъ, что я не находила, что ей сказать.
   Разглядывая свои изуродованныя ноги, она говорила, -- и это звучало, какъ стонъ:
   -- Нѣтъ, только чудо меня выведетъ отсюда.
   У меня сразу блеснула мысль, что вѣдь Богородица можетъ сдѣлать это чудо.
   Колетта нашла, что это вполнѣ возможно. Она изумилась, какъ раньше это не пришло ей въ голову, вѣдь было бы такъ справедливо, чтобы и у нея были ноги, какъ у другихъ!
   Она захотѣла сразу же начать готовиться къ этому, и объяснила лишь, что надо, чтобы нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, очистившись предварительно пріобщеніемъ Св. Тайнъ, молились въ теченіе девяти дней о томъ, чтобъ на нее снизошла благодать.
   Все это должно произойти въ строжайшей тайнѣ.
   Мы рѣшили, привлечь къ этому мою подругу Софію, потому что она была особенно набожна. Колетта взялась переговорить еще съ тѣми изъ большихъ, у кого было доброе сердце.
   Два дня спустя все было устроено. Колетта должна была поститься и предаваться покаянію девять дней, а на десятый, въ воскресенье, она пойдетъ пріобщаться, опираясь, какъ всегда, на палку и на руку одной изъ насъ; пріобщаясь, она дастъ обѣтъ воспитать своихъ дѣтей въ любви къ Пречистой Дѣвѣ, а потомъ, выпрямившись, встанетъ и запоетъ своимъ дѣвичьимъ голосомъ: Те Deum ("Тебя, Бога, хвалимъ!"), а мы подхватимъ хоромъ.
   Въ теченіе девяти дней я молилась съ несвойственнымъ мнѣ жаромъ. Обычныя молитвы казались мнѣ слишкомъ блѣдными. Я читала акаsисты Богородицѣ, подыскивала самыя звучныя славословія и повторяла безъ устали:
   -- Звѣзда утренняя, исцѣли Колетту!..
   Въ первый разъ за все время я такъ долго стояла на колѣняхъ, что сестра Мари-Любовь подошла, чтобъ пожурить меня.
   Никто не замѣчалъ знаковъ, которыми мы обмѣнивались между собой, и мы исполнили свой обѣтъ въ глубочайшей тайнѣ.

* * *

   Колетта была очень блѣдна, когда пришла къ обѣднѣ: щеки у нея еще больше ввалились, глаза были потуплены, вѣки посинѣли.
   Я думала, что насталъ конецъ ея мукамъ, и глубокая радость охватила меня.
   Рядомъ со мною Пречистая Дѣва въ бѣломъ одѣяніи улыбалась, глядя на меня, и въ страстномъ порывѣ вѣры я мысленно крикнула ей:
   -- Зерцало справедливости, исцѣли Колетту! Съ висками, стянутыми сильнымъ напряженіемъ воли, къ которому я должна была прибѣгать, чтобы не отвлечься отъ молитвы, я безъ устали повторяла:
   -- Зерцало справедливости, исцѣли Колетту.
   Колетта шла пріобщаться. Ея палка глухо постукивала по плитамъ.
   Когда она встала на колѣни, то дѣвочка, которая ее подвела, отошла, захвативъ съ собой палку, -- такъ она была увѣрена въ томъ, что она больше не понадобится...
   Произошла потрясающая сцена.
   Колетта попробовала встать и упала на колѣни. Она искала рукой палку и, не найдя ея, снова пыталась встать.
   Она судорожно ухватилась за престолъ, повисла на рукѣ сестры, которая пріобщалась рядомъ; плечи ея заколыхались, и она грохнулась, увлекая за собою сестру.
   Двѣ изъ нашихъ бросились къ ней и донесли бѣдную Колетту до ея скамьи.
   Я все еще не переставала надѣяться и до самаго конца службы ждала Те Deum.
   При первой же возможности я подбѣжала къ Колеттѣ.
   Ее окружали старшія и старались утѣшить, совѣтуя посвятить себя Богу на всю жизнь. Она плакала тихо, безъ всхлипываній, слегка склонивъ голову, и слезы падали на ея скрещенныя руки.
   Я встала на колѣни передъ ней и, поймавъ ея взглядъ на себѣ, сказала:
   -- Можетъ быть, и калѣкой можно выйти замужъ.
   Скоро всѣ въ монастырѣ узнали о происшествіи съ Колеттой; грусть охватила всѣхъ, шумныя игры прекратились. Исмери, разсказывая мнѣ о случившемся, думала, что сообщаетъ большую новость.
   Софія говорила, что надо покориться волѣ Пречистой: она лучше насъ знаетъ, что нужно для счастья Колетты.

* * *

   Мнѣ очень хотѣлось знать, сказали-ли сестрѣ Мари-Любови о случившемся. Я увидѣла ее только послѣ полудня, во время прогулки. Она смотрѣла совсѣмъ не грустной, напротивъ, скорѣе веселой; никогда она не казалась мнѣ такой хорошенькой. Все ея лицо сіяло.
   Во время прогулки я замѣтила, что она шла такъ, какъ будто что то приподнимало ее отъ земли. Никогда раньше я не видала, чтобы она такъ ходила. Ея вуаль колыхалась на плечахъ, нагрудникъ не вполнѣ закрывалъ шею.
   Она не обращала никакого вниманія на насъ, ни на что не смотрѣла, казалось, что-то стояло предъ ея взоромъ. Иногда она улыбалась, какъ будто съ кѣмъ то разговаривая.
   Вечеромъ, послѣ обѣда, я увидала ее на старой скамейкѣ подъ большой липой. Священникъ сидѣлъ рядомъ съ нею, прислонившись къ дереву.
   Оба были задумчивы.
   Я думала, что они говорятъ о Колеттѣ, и остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ.
   Сестра Мари-Любовь, какъ бы отвѣчая на вопросъ, сказала:
   -- Да, въ пятнадцать лѣтъ.
   -- Въ пятнадцать лѣтъ не можетъ быть призванія, -- замѣтилъ священникъ.
   Я не слыхала, что отвѣтила Мари-Любовь, но священникъ продолжалъ:
   -- Въ пятнадцать лѣтъ у всякаго столько призваній: однимъ ласковымъ словомъ можно заставить пойти по тому или иному пути и оттолкнуть отъ него однимъ безразличнымъ жестомъ.
   Онъ помолчалъ и прибавилъ, понизивъ голосъ:
   -- Ваши родные глубоко виноваты передъ вами.
   -- Я ни о чемъ не жалѣю, -- отвѣтила Мари-Любовь.
   Они долго сидѣли молча; потомъ Мари-Любовь, поднявъ палецъ, какъ бы давая клятву, сказала:
   -- Всегда, вездѣ и вопреки всему.
   Священникъ, смѣясь, приподнялъ руку и повторилъ:
   -- Всегда, вездѣ и вопреки всему.
   Въ эту минуту раздался звонъ вечерняго колокола, и священникъ исчезъ въ липовой аллеѣ.
   Долго потомъ вспоминались мнѣ слышанныя слова, но я никакъ не могла найти связи между ними и тѣмъ, что случилось съ Колеттой.

* * *

   Колетта не ждала больше чуда и все-таки не могла примириться съ мыслью остаться навсегда въ монастырѣ.
   Когда одна за другой ушли всѣ ея сверстницы, она взбунтовалась: перестала исповѣдываться, причащаться; къ обѣднѣ ходила, но потому, что любила музыку и ей хотѣлось пѣть.
   Я часто сидѣла съ ней, чтобы утѣшить ее.
   Она объясняла мнѣ, что замужество, это -- любовь.

* * *

   Сестра Мари-Любовь, которая съ нѣкоторыхъ поръ все прихварывала, слегла въ постель.
   Мадлена заботливо ухаживала за нею, а за нами наблюдала кое-какъ.
   Она особенно придиралась ко мнѣ; когда я уставала шить, она, стараясь принять высокомѣрный видъ, кричала мнѣ:
   -- Барышня не любитъ шить, такъ ей остается мести полы!..
   Разъ въ воскресенье, во время обѣдни, она заставила меня подметать лѣстницы. Это было въ Январѣ; сырой холодный вѣтеръ поднимался по лѣстницамъ изъ корридоровъ и забирался мнѣ подъ платье.
   Я мела изо всѣхъ силъ, стараясь согрѣться.
   До меня доносились изъ церкви звуки органа; по временамъ различала я скрипучій, пронзительный голосъ Мадлены и скачки отрывистаго голоса священника.
   Я слѣдила за ходомъ службы по пѣнію. Вдругъ выдѣлился звучный и чистый голосъ Колетты и, разливаясь, покрываетъ органъ, заглушаетъ все, взвивается надъ липами, надъ домами, надъ колокольней.
   Я задрожала и, когда голосъ, слабѣя, спустился внизъ, вернулся въ церковь, утонулъ въ звукахъ органа, я разрыдалась, какъ совсѣмъ маленькая. Снова про рвался сверлящій голосъ Мадлены, и я принялась мести широко взмахивая щеткой, какъ бы стараясь стереть этотъ противный голосъ.

* * *

   Въ тотъ же день сестра Мари-Любовь позвала меня къ себѣ. Прошло почти два мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ она не выходила изъ комнаты. Она начинала поправляться, но я замѣтила, что въ ея глазахъ не было прежняго блеска.
   Они напоминали мнѣ теперь потускнѣвшую радугу.
   Я должна была ей разсказать всѣ смѣшныя исторіи, которыя случились за это время; Слушая меня, она хотѣла улыбнуться, но вмѣсто улыбки, поднимался лишь одинъ уголъ рта. Она спросила: слышала-ли я, какъ она кричала?
   О! конечно, я слыхала; это было во время ея болѣзни. Она такъ страшно кричала среди ночи что вся спальня проснулась. Мадлена то входила, то выходила; слышно было, какъ она плескала водою, и когда я ее спросила, что съ сестрой Мари-Любовью, она крикнула на ходу.
   -- Боли.
   Я вспомнила, что у няньки Жюстины тоже бывали боли, но она никогда такъ не кричала, и я подумала, что у Мари-Любови ноги должно быть распухли втрое сильнѣе чѣмъ у Жюстины.
   Крики все усиливались и вдругъ вырвался одинъ такой ужасный, что, казалось, будто внутренности выворачивали.
   Потомъ послышалось нѣсколько стоновъ, и все смолкло.
   Нѣсколько минутъ спустя пришла Мадлена и сказала что-то Мари-Рено; та одѣлась, и я слышала, какъ она спускалась по лѣстницѣ.
   Она вернулась черезъ минуту вмѣстѣ со священникомъ. Онъ стремительно прошелъ въ комнату сестры Мари-Любови, и Мадлена поспѣшно закрыла за нимъ дверь.
   Въ комнатѣ онъ пробылъ недолго и обратно возвращался гораздо медленнѣе. Онъ шелъ, опустивъ голову, и правой рукой прикрывалъ лѣвую полой своей рясы, какъ бы оберегая что-то цѣнное.
   Я подумала, что онъ несетъ обратно мuро, и не рѣшалась спросить у него, не умерла ли сестра Мари-Любовь.
   Я также не забыла, какъ тогда ударила меня Мадлена, которой я вцѣпилась въ юбку. Она оттолкнула меня и очень быстро сказала шепотомъ:
   -- Ей лучше.
   Въ тотъ день, когда сестра Мари-Любовь выздоровѣла, Мадлена потеряла всю свою важность, и все вошло въ колею.

* * *

   Мое отвращеніе къ шитью не проходило и это стало безпокоить сестру Мари-Любовь.
   Она при мнѣ сказала объ этомъ сестрѣ нашего священника. Это была престарѣлая дѣва съ длиннымъ лицомъ и большими выцвѣтшими глазами. Звали ее Максимильэной.
   Сестра Мари-Любовь говорила ей, какъ безпокоила ее моя дальнѣйшая судьба; я, по ея мнѣнію, скоро все схватываю, но къ шитью у меня нѣтъ ни малѣйшей склонности.
   Оно давно замѣтила, что я люблю учиться, и постаралась узнать, нѣтъ ли у меня какихъ-нибудь отдаленныхъ родственниковъ, которые могли бы взять меня на свое попеченіе, но оказалось, что кромѣ старой родственницы, которая удочерила мою сестру, у меня нѣтъ никого, а эта родственница отказалась принять участіе во мнѣ.
   Мадемуазель Максимильэна предложила взять меня въ свой магазинъ дамскихъ модъ.
   Священникъ нашелъ, что это очень хорошая мысль, и прибавилъ, что съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю позаниматься со мной. Сестра Мари-Любовь повидимому очень обрадовалась этому и не знала, какъ выразить имъ свою признательность.
   Было рѣшено, что я поступлю въ магазинъ Мадемуазель Максимильэны, какъ только батюшка вернется изъ Рима, куда онъ долженъ поѣхать.
   Сестра Мари-Любовь приготовитъ все необходимое мнѣ, а мадеумазель Максимильэна побываетъ у настоятельницы, чтобы получить разрѣшеніе.
   При одной мысли, что разрѣшеніе зависитъ отъ настоятельницы, я почувствовала истинное безпокойство. Я не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ, которые она метала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамейки, гдѣ часто сидѣлъ священникъ.
   И потому я съ нетерпѣніемъ ждала, какой отвѣтъ она дастъ мадемуазель Максимильэнѣ.
   Прошла недѣля какъ уѣхалъ священникъ, и сестра Мари-Любовь каждый день разговаривала со мной о моемъ новомъ мѣстѣ. Она говорила, какъ будетъ рада видѣть меня по воскресеньямъ, давала мнѣ множество всякихъ наставленій и совѣтовъ относительно моего здоровья.

* * *

   Какъ-то утромъ меня позвала къ себѣ настоятельница.
   Когда я вошла, она сидѣла въ большомъ красномъ креслѣ.
   Мнѣ вспомнились исторіи съ привидѣніями, которыя разсказывали о ней, и она, вся черная на этомъ красномъ фонѣ, напоминала мнѣ фантастическій цвѣтокъ мака, распустившійся гдѣ-то въ подземельѣ.
   Она нѣсколько разъ медленно поднимала и опускала вѣки и улыбнулась такъ, какъ будто бы хотѣла оскорбить. Я почувствовала, что густо краснѣю, но всетаки не потупляла глазъ.
   Она спросила, скрививъ ротъ въ улыбку:
   -- Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?
   Я отвѣтила, что, вѣроятно, для того, чтобы сказать мнѣ о мадемуазель Максимильэнѣ.
   Она опять скривила ротъ:
   -- А, да, мадемуазель Максимильэна. Не надѣйтесь. Мы рѣшили отдать васъ на ферму въ Солонъ.
   Она прищурила глаза и прибавила:
   -- Вы будете пастушкой!
   И, подчеркивая, повторила:
   -- Будете пасти овецъ.
   -- Слушаю, матушка, -- сказала я.
   Она приподнялась изъ глубины своего кресла и спросила:
   -- А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?
   Я сказала, что видѣла пастушекъ въ полѣ.
   Она приблизила ко мнѣ свое желтое лицо и проговорила:
   -- Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и всѣ пастушки большія грязнушки. Вы будете также дѣлать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.
   Она говорила очень громко, какъ бы боясь, что я не пойму.
   -- Слушаю, матушка, -- повторила я.
   Она приподнялась на ручкахъ кресла и, пристально смотря на меня сверкающими глазами, спросила:
   -- Такъ вы не спесивая?
   -- Нѣтъ, матушка, -- отвѣтила я безразличнымъ тономъ.
   Казалось, она была глубоко удивлена, и, такъ какъ я продолжала безразлично улыбаться, ея голосъ немного смягчился, когда она проговорила:
   -- Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое? А мнѣ всегда говорили, что вы гордая.
   Она погрузилась снова въ кресло, спрятала глаза подъ вѣки и монотоннымъ голосомъ, какъ будто читая молитву, заговорила о томъ, что надо повиноваться хозяевамъ, исполнять все, что требуетъ религія. Она сказала, что хозяйка фермы придетъ за мной наканунѣ Ивана-Купалы.
   Я ушла отъ нея съ неопредѣленнымъ чувствомъ.
   Больше всего я боялась огорчить сестру Мари-Любовь. Какъ я ей скажу?
   У меня не было времени на размышленіе: она ждала меня у дверей въ корридорѣ и, наклонясь ко мнѣ, спросила:
   -- Ну, что?
   Глаза ея смотрѣли тревожно, настойчиво требуя отвѣта.
   -- Она не хочетъ, я буду пастушкой, -- отвѣтила я тотчасъ же.
   Она не поняла, сдвинула брови и переспросила:
   -- Какъ, пастушкой?
   Я быстро прибавила:
   -- Да, она нашла мнѣ мѣсто на фермѣ, я буду также доить коровъ и кормить свиней.
   Сестра Мари-Любовь съ такой силой оттолкнула меня, что я ударилась о стѣну.
   Она бросилась къ двери; я думала, она идетъ къ настоятельницѣ, но она сдѣлала нѣсколько шаговъ, вернулась и стала быстро ходить по корридору. Она сжимала кулаки, стучала ногой, стремительно поворачивалась и тяжело дышала. Потомъ, прислонилась къ стѣнѣ, безпомощно опустила руки, какъ бы чѣмъ то подавленная, и прошептала, словно издалека доносившимся голосомъ:
   -- Мститъ, да, она мнѣ мститъ!
   Она снова подошла ко мнѣ, ласково взяла мои руки и спросила:
   -- Ты развѣ ей не говорила, что не хочешь, не умоляла ее отпустить тебя къ мадемуазель Максимиліэнѣ?
   Я отрицательно покачала головой и повторила ей въ тѣхъ же выраженіяхъ и въ той же послѣдовательности все, что сказала мнѣ настоятельница.
   Она слушала, не прерывая, и сказала, чтобы я ничего не говорила подругамъ. Она надѣялась, что все уладится, когда вернется священникъ.

* * *

   Въ слѣдующее воскресенье, въ то время, какъ мы становились въ пары, чтобы итти къ обѣднѣ, въ залу, какъ сумасшедшая, влетѣла Мадлена; поднявъ руки, она громко крикнула:
   -- Батюшка умеръ! -- и повалилась поперекъ стола, у котораго стояла...
   Все смолкло, всѣ бросились къ Мадленѣ; она пронзительно кричала. Мы хотѣли разспросить ее, но она, катаясь по столу, съ отчаяніенъ повторяла:
   -- Онъ умеръ, умеръ!
   Я ни о чемъ не думала и не отдавала себѣ отчета, горько ли мнѣ; всю обѣдню голосъ Мадлены, какъ звонъ колокола, отдавался у меня въ ушахъ.
   Въ этотъ день никто не думалъ о прогулкѣ, даже самыя маленькія вели себя тихо. Я стала разыскивать сестру Мари-Любовь. Она не была у обѣдни, но я знала отъ Мари-Рено, что она здорова.
   Я нашла ее въ столовой. Она сидѣла на своемъ мѣстѣ, на возвышеніи, уронивъ голову на столъ и безсильно опустивъ руки.
   Я сѣла поотдаль отъ нея и, слыша ея горькія рыданія, принялась сама плакать, закрывъ лицо руками. Плакала я не долго; я скоро замѣтила, что не чувствую горя. Я даже дѣлала усилія, чтобы плакать, но не могла выжать ни одной слезы.
   Мнѣ было стыдно: я думала, что нужно плакать когда кто нибудь умеръ, и не смѣла открыть лица, изъ страха, что сестра Мари-Любовь увидитъ, какая я черствая.
   Я слушала, какъ она плачетъ: ея протяжныя рыданія напоминали мнѣ завыванія осенняго вѣтра въ трубѣ; то повышаясь, то понижаясь, они, казалось, слагались въ какую то пѣсню; потомъ смѣшивались разбивались дрожа, слабѣли и утихали.
   Передъ самымъ обѣдомъ Мадлена вошла въ столовую, взяла подъ руку сестру Мари-Любовь и, заботливо поддерживая, увела ее.
   Вечеромъ она намъ разсказала, что священникъ умеръ въ Римѣ и тѣло его привезутъ хоронить въ фамильномъ склепѣ.

* * *

   На слѣдующій день сестра Мари-Любовь занималась съ нами какъ всегда. Она больше не плакала, но съ ней нельзя было заговорить: она ходила, опустивъ голову, и, казалось, совсѣмъ забыла обо мнѣ.
   А у меня оставался только одинъ день.
   Судя по тому, что мнѣ говорила настоятельница, хозяйка должна прійти за мной завтра, такъ какъ послѣ завтра день Ивана-Купала.
   Вечеромъ, кончая молитву обычными словами: "еще молимся о странствующихъ и томящихся въ тюрьмахъ...", сестра Мари-Любовь громко прибавила:
   -- Теперь мы помолимся за одну изъ вашихъ подругъ, которая завтра уходитъ въ міръ.
   Я сразу поняла, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и почувствовала, что меня надо также пожалѣть, какъ странниковъ и заключенныхъ.
   Ночью я не могла заснуть. Я знала, что завтра уйду, но не знала, что такое Солонъ. Я представляла себѣ ее какимъ-то очень далекимъ краемъ съ цвѣтущими лугами, а себя воображала пастушкой: у меня было большое стадо красивыхъ, бѣлыхъ барашекъ и двѣ собаки по бокамъ, которыя только и ждутъ моего знака, чтобы загонять овецъ. Я не посмѣла бы признаться въ этомъ сестрѣ Мари-Любови, но въ ту минуту я была рада, что буду пастушкой, а не приказчицей.
   Громкій храпъ Исмери, которая спала рядомъ, вернулъ мои мысли къ подругамъ.
   Ночь была такъ свѣтла, что я отчетливо видѣла всѣ кровати. И, переводя глаза съ одной на другую, я мысленно останавливалась около тѣхъ, кого любила. Почти напротивъ меня виднѣлись роскошные волосы Софи: они разсыпались по подушкѣ, и ея постель казалась оттого еще свѣтлѣе. Немного дальше стояли кровати сестеръ близнецовъ, Шемино-Гордой и Шемино-Глупой. У Шемино-Гордой былъ высокій, бѣлый, гладкій лобъ и большіе добрые глаза. Когда ей дѣлали выговоръ, она никогда не оправдывалась только пожимала плечами и презрительно посматривала кругомъ.
   Сестра Мари-Любовь говорила, что у нея душа открытая, какъ ея лобъ.
   Шемино-Глупая была вдвое выше сестры; ея жесткіе волосы росли почти у самыхъ бровей; она была коренастая съ широкими бедрами; мы ее звали сторожевымъ псомъ сестры.
   А тамъ, въ глубинѣ спальни, спала Колетта. Она все еще думала, что я ухожу къ мадемуазель Максимиліэнѣ, она была увѣрена, что я очень рано выйду замужъ, и заставила меня обѣщать ей, что тогда я тотчасъ же возьму ее къ себѣ.
   Моя мысль долго вертѣлась около нея. Потомъ я взглянула въ окно: тѣни липъ протягивались ко мнѣ. Мнѣ представилось, что онѣ пришли прощаться со мной, и я имъ улыбнулась...
   За липами виднѣлась больница; она какъ будто отодвинулась вглубь, ея маленькія окна казались мнѣ больными, подслѣповатыми глазами.
   Тамъ я тоже остановилась на сестрѣ Агатѣ. Она была такая веселая и добрая съ маленькими, что тѣ только смѣялись, когда она ихъ бранила.
   Она дѣлала перевязки.
   Когда къ ней приходили съ больнымъ пальцемъ, она встрѣчала насъ прибаутками и, смотря по тому, была ли передъ ней лакомка или кокетка, она обѣщала пирожокъ или ленту, -- неопредѣленно кивая въ сторону, и, пока мы глазами искали ихъ, нарывъ былъ уже вскрытъ, промытъ, перевязанъ.
   Помню, разъ отморозила я себѣ ногу, и она долго не заживала. Какъ то утромъ сестра Агата сказала мнѣ съ озабоченнымъ видомъ:
   -- Послушай, я тебѣ положу чудотворную мазь и, если твоей ногѣ не станетъ лучше черезъ три дня, ее придется отнять.
   Три дня я старалась не ходить, чтобы не сдвинуть чудотворнаго лѣкарства, которое лежало у меня на ногѣ. Я думала, что это частица животворящаго креста или ризы Богоматери.
   На третій день моя нога совсѣмъ зажила и, когда я спросила названіе чудеснаго лѣкарства, сестра Агата съ хитрой усмѣшкой сказала:
   -- Глупышка, это -- мазь Артура Дивэна [Непередаваемая игра словъ: Di vain, фамилія извѣстнаго доктора, звучитъ, какъ divin, божественный, чудотворный. Прим. перев.].

* * *

   Было ужъ очень поздно, когда я, наконецъ, заснула. Съ утра я стала ждать фермершу. Я хотѣла, чтобы она пришла, и въ то же время боялась этого.
   Каждый разъ, какъ открывалась дверь, сестра Мари-Любовь быстро поднимала голову.
   Когда мы кончили обѣдать, привратница пришла спросить, готова ли я къ отъѣзду.
   Сестра Мари-Любовь отослала ее, сказавъ, что я сейчасъ буду готова.
   Она встала, сдѣлавъ мнѣ знакъ слѣдовать за ней, помогла мнѣ одѣться, дала маленькій пакетъ съ бѣльемъ и вдругъ сказала:
   -- Завтра его привезутъ, а тебя уже не будетъ.
   Смотря мнѣ въ глаза, она прибавила:
   -- Поклянись, что ты каждый вечеръ будешь читать De Profundis (заупокойная молитва).
   Я поклялась.
   Тогда она сильно прижала меня къ груди и выбѣжала изъ комнаты.
   Я слышала, какъ она проговорила:
   -- О! Это слишкомъ, Боже мой, это слишкомъ!
   Я совсѣмъ одна прошла по двору; фермерша, которая поджидала, немедленно увела меня.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

   Скоро я сидѣла уже между пустыми корзинами въ телѣжкѣ съ парусиннымъ верхомъ; была давно ночь, когда наша лошадь сама остановилась во дворѣ фермы.
   Фермеръ вышелъ изъ дома съ фонаремъ, который покачивался у него на рукѣ и слабо освѣщалъ только его; онъ подошелъ къ намъ, помогъ мнѣ вылѣзти изъ телѣжки и, поднявъ фонарь въ уровень съ моимъ лицомъ, сказалъ, пятясь назадъ:
   -- Какая чудная работница!
   Фермерша провела меня въ комнату, гдѣ стояли двѣ кровати, указала мнѣ мою и сказала, что завтра я останусь одна съ пастухомъ, такъ какъ всѣ уйдутъ на праздникъ Ивана-Купалы.
   На слѣдующій день, какъ только я встала, пастухъ повелъ меня на скотный дворъ, чтобы я помогла ему задать кормъ скоту; онъ показалъ мнѣ овчарню и сказалъ, что я буду пасти ягнятъ вмѣсто старой Бибишъ; объяснилъ, что ягнятъ каждый годъ отдѣляютъ отъ матокъ, и что нужна вторая пастушка, чтобы пасти ихъ.
   Онъ сообщилъ также, что ферма зовется Вилльвьеемъ, и что живется здѣсь хорошо, такъ какъ хозяинъ Сильвенъ и жена его Полина -- хорошіе люди.
   Когда мы управились со скотомъ, пастухъ усадилъ меня рядомъ съ собой въ каштановой аллеѣ.
   Оттуда была видна излучина дороги, сворачивавшей на большой трактъ, и весь дворъ фермы. Постройки были расположены четырехугольникомъ; посрединѣ была большая навозная куча; отъ нея несло тепломъ, запахъ навоза заглушалъ ароматъ скошенной полузавядшей травы.
   Глубокая тишина стояла вокругъ фермы; кругомъ, куда ни взгляни, ели да нивы. Мнѣ казалось, что меня завезли въ какой то заброшенный край, гдѣ я останусь навсегда одна съ пастухомъ и скотомъ, возню котораго я слышала въ стойлахъ.
   Было очень жарко, и я какъ бы оцѣпенѣла отъ тяжкой дремоты, но не рѣшалась заснуть отъ страха передъ всѣмъ, что меня окружало.
   Разноцвѣтныя мухи кружились и жужжали вокругъ меня. Пастухъ плелъ изъ тростника корзину, собаки спокойно спали.
   Смеркалось, когда на поворотѣ дороги показалась телѣжка съ возвращавшимися хозяевами. Въ ней сидѣло пятеро: двое мужчинъ и три женщины. Проходя мимо, фермерша улыбнулась мнѣ, а остальные наклонились, чтобы разглядѣть меня. Вскорѣ ферма наполнилась шумомъ; было поздно варить, и всѣ удовольствовались хлѣбомъ и чашкой молока.

* * *

   Хозяйка дала мнѣ на слѣдующій день накидку изъ толстаго полотна, и я отправилась со старой Бибишъ учиться пасти ягнятъ.
   Старая Бибишъ и ея собака Кастиль такъ походили другъ на друга, что я всегда думала, что онѣ родственницы. Онѣ казались однихъ лѣтъ, и ихъ мутные глаза были одинаковаго цвѣта. Когда овцы разбредались, Бибишъ говорила:
   -- Шавкай, Кастиль, шавкай!
   Она повторяла это быстро, какъ одно слово, и когда Кастиль даже не шавкала, ягнята собирались въ кучу, -- такъ голосъ старухи походилъ на лай.
   Когда началась жатва, мнѣ показалось, что я присутствую при совершеніи какого-то таинства.
   Люди подходили къ колосьямъ и мѣрными взмахами клали ихъ на землю, въ то время какъ другіе связывали ихъ въ снопы и ставили, наклоняя другъ къ другу.
   Крики жнецовъ временами неслись словно съ неба, и я не могла удержаться, чтобы не поднять головы и не посмотрѣть на плывущія въ воздухѣ колесницы съ хлѣбомъ.
   Къ вечерней ѣдѣ собирались всѣ. Каждый садился, гдѣ хотѣлъ, за длиннымъ столомъ, и хозяйка до краевъ наливала тарелки.
   Молодежь прямо зубами отхватывала хлѣбъ, а старики благоговѣйно отрѣзали каждый кусокъ. Всѣ ѣли молча, и сѣрый хлѣбъ казался бѣлѣе въ ихъ загорѣлыхъ рукахъ.
   Въ концѣ ѣды старшіе разговаривали объ урожаѣ съ хозяиномъ, а молодежь смѣялась и болтала съ Мартиной, высокой пастушкой. Она разливала вино и одѣляла хлѣбомъ. Она, смѣялась, отвѣчала на всѣ шутки, но если какой нибудь парень протягивалъ къ ней руку, то она быстро отодвигалась и никогда не давала себя трогать.
   На меня никто не обращалъ вниманія; я садилась немного въ сторонѣ на полѣнья и вглядывалась въ лица.
   У хозяина Сильвена были большіе черные глаза, которые онъ спокойно останавливалъ на всѣхъ; говорилъ онъ не повышая голоса, держа ладони на столѣ. У хозяйки было серьезное, озабоченное лицо; казалось, она всегда ждала какого-нибудь горя, и едва улыбалась тогда, когда другіе громко хохотали.
   Старуха Бибишъ всегда думала, что я засыпаю, и тянула меня за рукавъ, чтобъ увести спать. Ея кровать стояла рядомъ съ моей; раздѣваясь, она бормотала молитвы и задувала свѣчу, не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія.

* * *

   Сразу послѣ окончанія жатвы она стала отпускать меня въ поле одну съ собакой. Кастили было скучно со мною и каждую минуту она убѣгала на ферму къ своей старой хозяйкѣ.
   Мнѣ было очень трудно собирать ягнятъ, которые разбредались во всѣ стороны. Я сравнивала себя съ сестрой Мари-Любовью, которая говорила, что ей трудно управлять нашимъ маленькимъ стадомъ; однако она собирала насъ однимъ ударомъ колокольчика и возстанавливала тишину однимъ повышеніемъ голоса, а я, сколько бы ни кричала или ни щелкала бичемъ, ягнята не понимали, и мнѣ, какъ собакѣ, приходилось бѣгать вокругъ стада.
   Какъ то разъ вечеромъ я замѣтила, что не хватаетъ двухъ ягнятъ. Каждый вечеръ я становилась въ дверяхъ овчарни, чтобы по одному пропускать ягнятъ, -- такимъ образомъ мнѣ было легко ихъ считать.
   Я вошла въ овчарню и еще разъ попыталась пересчитать ягнятъ, но это было нелегко, и мнѣ пришлось отказаться, -- я насчитывала больше, чѣмъ ихъ было.
   Я рѣшила, что плохо считала въ первый разъ, и никому ничего не сказала. На слѣдующій день я пересчитала ихъ, выпуская изъ овчарни: дѣйствительно, двухъ не хватало.
   Я очень безпокоилась; цѣлый день я разыскивала ихъ по полямъ, а вечеромъ, окончательно убѣдившись что они пропали, сказала объ этомъ хозяйкѣ. Искали нѣсколько дней, но ягнята не нашлись. Тогда хозяева поочередно наединѣ допрашивали меня. Они хотѣли заставить меня признаться въ томъ, что какіе то люди утащили ягнятъ, и обѣщали не бранить меня, если я скажу правду. Я упорно стояла на томъ, что не знаю, куда дѣлись ягнята, но чувствовала, что мнѣ не вѣрятъ.
   Теперь, когда я знала, что люди могутъ украдкой утаскивать ягнятъ, я стала бояться. Мнѣ все казалось, что кто-то шевелится за кустами. Я очень быстро научилась считать ягнятъ глазами. Разбредались ли они или стояли, скучившись, я сразу узнавала, всѣ ли они.

* * *

   Наступила осень, и я стала тосковать еще сильнѣе. Я жалѣла о ласкахъ сестры Мари-Любови. Мнѣ такъ сильно хотѣлось видѣть ее, что иногда, когда я закрывала глаза, она мерещилась мнѣ стоящей на тропинкѣ, и я, дѣйствительно, слышала ея шаги и шуршанье платья по травѣ; когда я чувствовала, что она подходила ко мнѣ, я открывала глаза, и сразу все исчезало.
   У меня давно была мысль написать ей, но я не рѣшалась попросить чернилъ и бумаги. Фермерша не умѣла писать, и никто на фермѣ писемъ не получалъ.
   Я набралась смѣлости попросить хозяина Сильвена свезти меня какъ-нибудь въ городъ. Онъ отвѣтилъ не сразу: сначала онъ уставилъ на меня свои большіе, спокойные глаза, и потомъ сказалъ, что пастушка никогда не должна покидать своего стада. Онъ охотно бы возилъ меня время отъ времени въ деревенскую церковь къ обѣднѣ, но нечего было и думать о томъ, чтобы онъ свезъ меня въ городъ.
   Это меня совсѣмъ обезкуражило, какъ будто случилось большое несчастіе, и всякій разъ, какъ я думала объ этомъ, сестра Мари-Любовь казалась мнѣ какимъ-то сокровищемъ, которое проходя разбилъ фермеръ.
   Въ слѣдующую субботу я увидѣла, что фермеры уѣхали какъ обыкновенно, съ утра, но вмѣсто того, чтобы пробыть до вечера, они вернулись послѣ полудня съ купцомъ, который пріѣхалъ купить нѣсколько ягнятъ.
   Я никогда не думала, чтобы можно было такъ быстро съѣздить въ городъ, и мнѣ пришла мысль бросить какъ-нибудь моихъ овецъ на лугу, а самой сбѣгать поцѣловать сестру Мари-Любовь, но я тотчасъ же сообразила, что это невозможно, и рѣшила уйти ночью. Мнѣ казалось, что мнѣ понадобится немного больше времени, чѣмъ лошади фермера, и, уйдя въ полночь, я успѣю вернуться къ тому времени, когда я выгоняю ягнятъ.
   Въ этотъ вечеръ я легла спать не раздѣваясь, и когда большіе часы пробили полночь, я тихонько, съ башмаками въ рукахъ вышла изъ комнаты. Прислонившись къ плугу, я ощупью зашнуровала башмаки и немедленно исчезла въ темнотѣ.
   Выбравшись изъ фермы, я увидѣла, что ночь не особенно темна. Неистовствовалъ вѣтеръ, и огромныя тучи плыли подъ луной. Большая дорога была далеко, и, чтобы попасть на нее, нужно было пройти по деревянному, на половину разрушенному, мосту; маленькая рѣченка разлилась отъ первыхъ осеннихъ дождей, и вода проступала черезъ настилку моста.
   Вода и вѣтеръ производили шумъ, котораго раньше я не слышала, и мнѣ стало страшно. Но я не хотѣла поддаться страху и быстро проскочила по скользкимъ доскамъ.
   На дорогу я вышла быстрѣе, чѣмъ думала, повернувъ налѣво, какъ дѣлалъ раньше фермеръ, когда онъ отправлялся на базаръ въ городъ. Но вдругъ я увидѣла, что дорога расходится по двумъ направленіямъ. Я не знала, по какой дорогѣ пойти и шла то по одной, то по другой. Налѣво меня тянуло больше, и я свернула налѣво, и чтобы наверстать потерянное время, я побѣжала.
   Вдали виднѣлась какая-то черная масса, покрывавшая всю окрестность. Мнѣ казалось, что она медленно надвигается на меня, и мнѣ захотѣлось домой. Лай собаки немного ободрилъ меня, и въ черной массѣ я узнала лѣсъ, по которому проходитъ дорога. Въ лѣсу вѣтеръ показался мнѣ еще сильнѣе. Онъ дулъ порывами; деревья съ силой ударялись о деревья и жалобно стонали, пригибаясь къ землѣ. Мнѣ слышался нескончаемый свистъ, трескъ падающихъ вѣтвей; казалось, кто-то идетъ за мной, и я почувствовала, какъ кто-то трогаетъ меня за плечо. Я быстро обернулась, но никого не было. Всетаки я была увѣрена, что кто-то коснулся до меня пальцемъ. Шорохъ шаговъ не прекращался, словно невидимое существо кружилось около меня; я бросилась бѣжать съ такой быстротой, что не чувствовала земли подъ ногами. Камешки летѣли изъ подъ моихъ ногъ и градомъ падали сзади меня на землю. У меня была только одна мысль: добѣжать до конца лѣса.
   Я добѣжала до большой прогалины. Луна заливала ее своимъ свѣтомъ, и вѣтеръ, неистовствуя, поднималъ съ земли и гналъ тучи листьевъ, которые крутились, носясь во всѣхъ направленіяхъ.
   Мнѣ хотѣлось остановиться, чтобы передохнуть немного, но высокія деревья качались съ оглушительнымъ шумомъ.
   Тѣни, какъ черные звѣри, то вдругъ протягивались по дорогѣ, то украдкой исчезали, скрываясь за деревьями. Нѣкоторыя тѣни принимали формы звѣрей, и я узнавала ихъ. Но большинство метались и скакали предо мной такъ, какъ будто хотѣли помѣшать мнѣ пройти, и были такія ужасныя, что я съ разбѣгу прыгала чрезъ нихъ, такъ мнѣ было страшно дотронуться до нихъ ногами.
   Вѣтеръ утихъ и полилъ дождь. Въ концѣ прогалины, въ глубинѣ между деревьями, мнѣ показалась бѣлая стѣна, я подошла и увидѣла узкій и высокій домъ. Недолго думая, я постучала въ дверь, я хотѣла попросить позволенія переждать дождь. Я постучала еще разъ и тотчасъ услышала шорохъ въ домѣ. Я думала, что идутъ открыть дверь, но, оказалось, открыли окно въ первомъ этажѣ. Мужчина въ колпакѣ спросилъ:
   -- Кто тамъ?
   -- Дѣвочка, -- отвѣтила я.
   -- "Дѣвочка" -- съ удивленіемъ повторилъ мужчина и спросилъ, откуда я, да куда иду, да чего мнѣ нужно.
   Я не предвидѣла всѣхъ этихъ вопросовъ и назвала ферму, съ которой я только что ушла, но я солгала, сказавъ, что иду къ больной матери, и попросила пустить меня въ домъ на время дождя.
   Онъ велѣлъ мнѣ подождать, и я услышала, какъ онъ съ кѣмъ-то говорилъ; когда онъ вернулся къ окну, то спросилъ меня, одна ли я. Потомъ, захотѣлъ еще узнать, сколько мнѣ лѣтъ, и когда я сказала, что тринадцать, замѣтилъ, что я храбрая, коли брожу одна по лѣсу ночью.
   Высунувшись изъ окна, онъ старался разглядѣть мое лицо, которое я держала поднятымъ кверху, повернулъ голову направо, потомъ на лѣво, вглядываясь въ глубину лѣса, и, наконецъ, посовѣтывалъ мнѣ пройти еще дальше, говоря что въ концѣ лѣса есть деревня, гдѣ меня пустятъ обсохнуть.
   Я снова зашагала въ темнотѣ. Луна совсѣмъ спряталась и дождь пошелъ мелкій. Долго еще пришлось мнѣ итти прежде, чѣмъ я попала въ деревню. Всѣ дома были заперты, и я съ трудомъ различала ихъ въ темнотѣ. Только кузнецъ не спалъ. Проходя мимо его кузницы, я поднялась на ея двѣ ступеньки, надѣясь отдохнуть у него. Онъ клалъ толстую полосу желѣза въ горнъ на горящіе угли, и когда онъ протянулъ руку къ мѣхамъ, онъ показался мнѣ великаномъ. Съ каждымъ взмахомъ мѣха угли съ трескомъ разгорались, и свѣтъ падалъ на стѣны, на которыхъ висѣли косы, пилы и всевозможные ножи. Нахмуря лобъ, кузнецъ пристально смотрѣлъ на огонь.
   Я почувствовала, что я никогда не рѣшусь заговорить съ нимъ, и тихонько ушла.
   Когда стало совсѣмъ свѣтло, я увидѣла, что я недалеко отъ города. Я даже узнала мѣста, куда насъ водила сестра Мари-Любовь гулять. Я шла уже очень медленно, съ трудомъ волоча ноги, которыя сильно болѣли. Я такъ устала, что должна была сдѣлать большое усиліе надъ собой, чтобы не сѣсть на кучу камней при дорогѣ.
   Шумъ быстро катящейся телѣги заставилъ меня обернуться; я остолбенѣла, сердце забилось: я узнала рыжую кобылу и черную бороду хозяина. Онъ остановилъ лошадь и, наклонившись, схватилъ меня одной рукой за поясъ, посадилъ рядомъ съ собой и, повернувъ телѣгу, быстро поѣхалъ обратно.
   Въ лѣсу хозяинъ Сильвенъ пустилъ лошадь шагомъ, повернулся ко мнѣ и сказалъ:
   -- Счастье твое, что я поймалъ тебя, иначе пришлось бы тебѣ возвращаться съ двумя жандармами.
   Я молчала.
   -- Ты, можетъ быть, не знаешь -- снова началъ онъ, -- что жандармы приводятъ дѣвочекъ, которыя убѣгаютъ.
   -- Я хочу видѣть сестру Мари-Любовь, -- отвѣтила я.
   -- Тебѣ плохо у насъ? -- спросилъ онъ.
   -- Я хочу видѣть сестру Мари-Любовь, -- повторила я.
   Онъ повидимому не понималъ и продолжалъ задавать вопросы, перечисляя всѣхъ людей съ фермы, чтобы узнать кто меня обидѣлъ, но я повторяла все одно и то же.
   Онъ потерялъ, наконецъ, терпѣніе и, выпрямившись, сказалъ:
   -- Экая упрямая!
   Я подняла на него глаза и сказала, что я опять убѣгу, если онъ не повезетъ меня къ сестрѣ Мари-Любови. Въ ожиданіи отвѣта я не спускала глазъ съ него; онъ былъ смущенъ.
   Онъ долго думалъ, затѣмъ, положивъ мнѣ на колѣно руку, сказалъ:
   -- Послушайте меня, милая, и постарайтесь понять что я скажу.
   Когда онъ кончилъ говорить, мнѣ стало ясно, что онъ обязался держать меня до 18 лѣтъ, никогда не отпуская въ городъ. Кромѣ того, я узнала, что настоятельница имѣетъ полную власть надо мной, и что если я снова убѣгу, она непремѣнно запретъ меня въ тюрьму за то, что я одна бѣгаю въ лѣсу по ночамъ. Онъ выразилъ надежду, что я забуду монастырь и полюблю его и его жену, потому что они хотятъ мнѣ только добра.
   Я была сильно смущена и едва сдерживала слезы.
   -- Ну, -- сказалъ фермеръ, протягивая мнѣ руку, -- такъ будемъ друзьями, хотите?
   Я подала ему руку и, въ то время, какъ онъ крѣпко сжималъ ее, отвѣтила:
   -- Хочу.
   Онъ щелкнулъ кнутомъ, и мы скоро выѣхали изъ лѣса.
   Дождь все еще лилъ, мелкій, какъ туманъ, и пашни казались еще чернѣе.
   На одной придорожной полосѣ какой-то человѣкъ шелъ по направленію къ намъ, широко размахивая рукой. Сначала мнѣ показалось, что онъ грозитъ мнѣ, но когда мы поровнялись съ нимъ, я увидѣла, что онъ придерживаетъ что-то лѣвой рукой, а правой какъ будто бы коситъ держа ее на высотѣ головы. Это сильно меня заинтересовало и я посмотрѣла на хозяина Сильвена.
   -- Габорэ сѣетъ, сказалъ онъ въ ту же минуту, какъ бы отвѣчая на вопросъ.
   Вскорѣ мы пріѣхали на ферму.
   Фермерша ждала насъ на порогѣ. Увидя меня, она такъ разинула ротъ, какъ будто бы долго не дышала, и на минуту ея серьезное лицо прояснилось. Я прошла мимо нея за накидкой и направилась прямо въ овчарню.
   Овцы вышли безпорядочно, поспѣшно толкаясь. Ужъ давно бы пора быть имъ въ полѣ.

* * *

   Весь день я думала о томъ, что сказалъ мнѣ фермеръ. Я не понимала, почему настоятельницѣ хотѣлось помѣшать мнѣ видѣться съ сестрой Мари-Любовью. Но я поняла, что Мари-Любовь ничего не можетъ больше сдѣлать для меня и покорилась, надѣясь, что наступитъ день, когда никто не помѣшаетъ мнѣ быть съ нею.
   Вечеромъ, когда я ложилась спать, фермерша принесла мнѣ еще одно одѣяло. Пожелавъ доброй ночи, она сказала, чтобы я больше не называла ее "госпожей", а звала просто Полиной; затѣмъ она ушла, сказавъ, что я у нея вмѣсто дочери, и что она сдѣлаетъ все возможное, чтобы я свыклась съ фермой.
   На слѣдующій день хозяинъ Сильвенъ посадилъ меня за столомъ рядомъ со своимъ братомъ и съ улыбкой просилъ его присматривать, чтобы я хорошенько ѣла, такъ какъ мнѣ нужно вырости.
   Брата фермера звали Евгеніемъ: онъ говорилъ очень мало но все смотрѣлъ на говорящихъ, и въ его маленькихъ глазахъ часто сверкала насмѣшка. Ему было 30 лѣтъ, но ему можно было дать немного больше двадцати. Онъ умѣлъ отвѣчать на всякіе вопросы; я совсѣмъ не стѣснялась его.
   Онъ отодвинулся къ стѣнѣ, чтобы дать мнѣ больше мѣста за столомъ и коротко отвѣтилъ фермеру:
   -- Будь спокоенъ.
   Въ это время всѣ поля были запаханы, и Мартина пасла своихъ овецъ очень далеко на пастбищахъ, которыя она называла "общественными". Я и пастухъ пасли нашъ скотъ на лугахъ и въ лѣсу, гдѣ былъ верескъ. Я очень зябла, не смотря на шерстяное пальто которое покрывало меня до пятъ. Пастухъ часто разводилъ огонь и дѣлился со мной картошкой и каштанами, которыя онъ пекъ на угляхъ. Онъ научилъ меня узнавать, откуда дуетъ вѣтеръ и пользоваться всякой защитой отъ холода; въ то время, какъ мы грѣлись у огня, онъ пѣлъ мнѣ пѣсню о водѣ и винѣ.
   Въ этой пѣснѣ было не меньше двадцати куплетовъ. Вода и вино упрекали другъ друга въ томъ, что причиняютъ зло человѣчеству и разсыпались въ похвалахъ себѣ. Я находила, что правда на сторонѣ воды, но пастухъ говорилъ, что на сторонѣ вина. Долгими часами просиживали мы вмѣстѣ. Онъ говорилъ мнѣ о своей родинѣ, которая очень далеко отъ Солони. Онъ сказалъ, что съ дѣтства ходитъ въ пастухахъ, и разсказалъ, какъ его еще ребенкомъ смялъ и изранилъ быкъ; онъ долго хворалъ, и у него были такія боли, что онъ кричалъ; потомъ боль, наконецъ, прошла, но онъ остался скорченнымъ, какимъ вижу его сейчасъ. Онъ помнилъ названія всѣхъ фермъ, гдѣ онъ былъ пастухомъ. Хозяева бывали и злые и добрые, но никогда не встрѣчалъ онъ такихъ добрыхъ, какъ въ Вилльевьеѣ. Онъ находилъ также, что коровы хозяина Сильвена не похожи на коровъ его родины; тѣ маленькія, съ острыми похожими на веретено, рогами; коровы же Сильвена большія и тучныя съ шероховатыми, корявыми рогами. Онъ любилъ ихъ и разговаривалъ съ ними, называя по имени. Его любимицей была красивая, бѣлая корова, которую Сильвенъ купилъ весной. Ежеминутно она поднимала голову, смотрѣла вдаль, и вдругъ, вытянувъ морду, убѣгала.
   -- Стой, бѣлая, стой! -- громко кричалъ онъ.
   Чаще всего она останавливалась сама, но иногда приходилось посылать за ней собаку; она вступала, однако, въ драку съ собакой, чтобы все-таки уйти, и возвращалась къ стаду только тогда, когда собака кусала ее въ морду.
   Пастухъ жаловался на нее и говорилъ:
   -- Неизвѣстно, о чемъ она тоскуетъ.

* * *

   Въ декабрѣ коровъ не выгоняли. Я думала, что то же будетъ и съ овцами. Но братъ фермера объяснилъ мнѣ, что Солонь бѣдный край и что у фермеровъ не хватаетъ на зиму корма для всего скота.
   Теперь я уходила одна пасти скотъ. Всѣ птицы уже улетѣли. По пашнямъ растилался туманъ, и въ лѣсахъ водворилась тишина. Бывали дни, когда я чувствовала себя такой одинокой, точно весь міръ провалился, и когда въ мутномъ небѣ проносился съ карканьемъ воронъ, мнѣ казалось, что его громкій и хриплый голосъ возвѣщаетъ о гибели міра.
   Даже овцы перестали прыгать. Купецъ увелъ всѣхъ самцовъ, и самочки не умѣли играть. Онѣ ходили, плотно прижавшись другъ къ другу, и не поднимали головъ даже тогда, когда не ѣли.
   Нѣкоторыя изъ нихъ напоминали мнѣ знакомыхъ дѣвочекъ. Я ласкала ихъ, поднимая имъ голову, но ихъ глаза оставались опущенными внизъ и неподвижные зрачки походили на тусклое стекло.
   Однажды меня застигъ такой густой туманъ, что я не могла найти дорогу. Вдругъ я очутилась около большого незнакомаго лѣса. Вершины деревьевъ терялись въ туманѣ и словно ватой обволокло весь верескъ. Бѣлыя фигуры спускались съ деревьевъ и длинной прозрачной вереницей скользили по вереску.
   Я погнала овецъ на лугъ, рядомъ съ лѣсомъ, но они скучились и не хотѣли идти. Я прошла мимо нихъ, чтобы посмотрѣть, что мѣшаетъ имъ идти, и узнала маленькую рѣчку, протекавшую у подножія холма. Вода едва виднѣлась; казалось, она спала подъ густымъ бѣлымъ покровомъ. Я долго смотрѣла на нее, затѣмъ погнала моихъ овецъ назадъ вдоль лѣса. Пока я размышляла, съ какой стороны ферма, овцы обогнули лѣсъ и очутились на дорогѣ, вдоль которой по обѣимъ сторонамъ шла изгородь. Туманъ сгустился еще больше, и мнѣ показалось, что я иду между двумя высокими стѣнами. Я шла за овцами, не зная, куда онѣ ведутъ меня. Оставивъ вдругъ дорогу, онѣ повернули направо, но я немедленно остановила ихъ, увидя впереди входъ въ какую-то церковъ. Церковныя двери были открыты настежь, и по обѣ стороны горѣлъ огонь, освѣщая сѣрые своды. Огромныя колонны выстраивались прямыми линіями, и въ глубинѣ, мерцалъ слабый свѣтъ сквозь окна съ маленькими стеклами. Мнѣ стоило большого труда не пустить овецъ въ церковь, и, отгоняя ихъ, я замѣтила, что онѣ покрыты бѣленькими жемчужинами; ежеминутно встряхиваясь, онѣ побрякивали ими. Я не знала, что это все значитъ; къ тому же безпокойство овладѣло мною при мысли, что хозяинъ Сильвенъ ждетъ меня съ нетерпѣніемъ. Мнѣ показалось, что, повернувъ назадъ, я легко найду ферму, и я, стараясь не шумѣть, стала гнать овецъ обратно на дорогу, которая насъ привела сюда. Когда я вышла на эту дорогу, мужской голосъ раздался предо мной:
   -- Пусти, не мѣшай имъ входить, бѣдныя животныя.
   И въ то же время мужчина погналъ стадо въ церковь. Я тотчасъ же узнала Евгенія, брата фермера. Онъ провелъ рукой по спинѣ одного барана и сказалъ:
   -- Онѣ красивы съ блестками инея, но это вредно для нихъ.
   Я не удивилась, что онъ очутился здѣсь. Указавъ на церковь, я спросила его: что это такое?
   -- Это для тебя, -- отвѣтилъ онъ. Я боялся, что ты не найдешь каштановую аллею, и повѣсилъ по фонарю съ каждой стороны.
   Въ головѣ у меня помутилось, и, только нѣсколько минутъ спустя, я поняла, что эти высокія почернѣвшія и обветшалыя колонны не что иное, какъ стволы каштановъ; въ то же время я узнала и окна большой залы, освѣщенныя огнемъ камина.
   Евгеній самъ сосчиталъ барановъ. Онъ помогъ мнѣ сдѣлать для нихъ настилку изъ соломы и, когда я выходила изъ овчарни, остановилъ меня и спросилъ: правда ли, что я не знаю, куда дѣлись два пропавшихъ ягненка. Мнѣ стало очень стыдно при мысли, что онъ могъ подумать, что я солгала, и я не могла удержаться отъ слезъ, увѣряя его, что я не замѣтила, какъ они исчезли. Тогда онъ сказалъ, что нашелъ ихъ утонувшими въ канавкѣ съ водой.
   Я думала, что онъ станетъ ругать меня за небрежность, но онъ мягко сказалъ:
   -- Иди скорѣй, погрѣйся. Въ твоихъ волосахъ иней со всей Солони.
   Я дала себѣ слово на слѣдующій день пойти посмотрѣть канавку. Но ночью выпалъ такой глубокій снѣгъ, что пришлось отказаться отъ мысли о полѣ. Я помогала старой Бибишъ чинить бѣлье, а Мартина начала прясть на своей прялкѣ, распѣвая свои заунывныя пѣсни.

* * *

   Вечеромъ, послѣ ужина, собаки не переставали бѣшено лаять. Мартина безпокоилась. Она тревожно прислушивалась и, повернувшись къ фермеру, сказала:
   -- Я боюсь, что эта погода пригонитъ намъ волковъ.
   Фермеръ всталъ, вышелъ, окрикнулъ собакъ и обошелъ съ фонаремъ скотный дворъ.
   Восемь дней падалъ снѣгъ и сотни воронъ слетѣлись на ферму. Онѣ были такъ голодны, что ничего не боялись, влетали въ конюшни, на гумно и опустошали скирды хлѣба. Фермеръ убилъ много воронъ. Нѣсколькихъ изжарили со свинымъ саломъ и капустой. Всѣ нашли, что это очень вкусно, но собаки не захотѣли ѣсть.

* * *

   Ели стояли еще подъ снѣжнымъ покровомъ, когда впервые выгнали стадо. Холмъ тоже былъ весь бѣлый и, казалось, немного приблизился къ фермѣ. Вся эта бѣлизна ослѣпляла меня; я не находила знакомыхъ предметовъ на своихъ мѣстахъ и каждую минуту боялась потерять изъ виду голубой дымъ, поднимавшійся надъ крышами фермы.
   Овцамъ нечего было ѣсть и они бѣгали повсюду. Я не давала имъ разбредаться; онѣ сами походили на волнующійся снѣгъ, и я должна была пристально смотрѣть, чтобы не терять ихъ. Мнѣ удалось согнать ихъ на лугъ, окаймленный большимъ лѣсомъ. Лѣсъ очищался отъ снѣга, давившаго его своей тяжестью: большія вѣтви сбрасывали его однимъ взмахомъ, а другимъ, послабѣе, приходилось покачиваться изъ стороны въ сторону, чтобы онъ сползъ на землю.
   Я никогда не была въ этомъ лѣсу, знала только, что онъ очень большой, и Мартина иногда пригоняла сюда овецъ. Ели были тутъ большія и верескъ очень высокій.
   Я остановилась передъ большимъ кустомъ вереска. Мнѣ показалось, что онъ зашевелился и какой-то шорохъ доносился оттуда, какъ будто отъ сломанной вѣтки.
   Я испугалась и подумала: "кто-то тамъ есть". Затѣмъ шорохъ раздался гораздо ближе, хотя ничто не шевельнулось. Я старалась овладѣть собой, говоря, что это заяцъ или другое какое-нибудь маленькое животное разыскиваетъ себѣ пищу. Но, несмотря на всѣ свои доводы, я была увѣрена, что кто-то есть тамъ.
   Мнѣ стало такъ жутко, что я рѣшила вернуться къ фермѣ. Только что я сдѣлала нѣсколько шаговъ къ овцамъ, какъ онѣ стремительно скучились и бросились изъ лѣсу.
   Я безпокойно оглядывалась кругомъ, чтобы увидать, что могло напугать ихъ, и въ двухъ шагахъ отъ себя, въ самой срединѣ стада, увидѣла желтую собаку съ овцой въ пасти. Сначала я подумала, что Кастиль сбѣсилась, но въ ту же минуту увидѣла, какъ Кастиль съ жалобнымъ воемъ бросилась къ моимъ ногамъ и я поняла, что это волкъ. Онъ легко вскочилъ на откосъ, и когда онъ перескакивалъ широкую канаву, которая отдѣляла его отъ лѣса, его заднія лапы показались мнѣ крыльями, и я не удивилась бы, если бы онъ взвился надъ деревьями.
   Нѣсколько минутъ я не отдавала себѣ отчета: боюсь я или нѣтъ. Потомъ я почувствовала, что не могу оторвать глазъ отъ канавы. Мои вѣки такъ отяжелѣли, что, казалось, я никогда не смогу закрыть ихъ. Я хотѣла закричать, чтобы услышали меня на фермѣ, но у меня пропалъ голосъ. Я хотѣла бѣжать, но ноги мои такъ тряслись, что я опустилась на сырую землю.
   Кастиль, не переставая, выла, какъ будто ее били, и овцы стояли кучей.
   Когда, наконецъ, я пригнала ихъ на ферму, я побѣжала къ хозяину Сильвену. Онъ уже по одному виду догадался, что случилось; и пока я разсказывала, куда исчезъ волкъ, онъ позвалъ брата и снялъ со стѣны два ружья.
   Они вернулись ночью, не розыскавъ волка.
   Послѣ ужина только объ этомъ и говорили. Евгеній хотѣлъ знать, какой былъ волкъ, и старая Бибишъ разсердилась, когда я сказала, что у него длинная желтая шерсть, какъ у Кастили, но что онъ гораздо красивѣе ея.

* * *

   На слѣдующій день съ Мартиной случилось то же. Только что выгнали овецъ, и не успѣла она дойти до конца каштановой аллеи, какъ раздались ея глухіе крики.
   Всѣ выскочили изъ дому. Я подбѣжала къ Мартинѣ первой. Она наклонилась и изо всѣхъ силъ тянула овцу, которую только что задушилъ и пытался унести волкъ. Онъ ухватилъ овцу за шею и тянулъ ее къ себѣ съ такой же силой, какъ пастушка.
   Собака Мартины яростно кусала его за ляшки, но не видно было, чтобы онъ чувствовалъ это, и, когда хозяинъ Сильвенъ выстрѣлилъ въ упоръ, волкъ покатился, не выпуская изъ зубовъ шеи овцы.
   Глаза Мартины расширились и губы побѣлѣли. Ея чепчикъ сползъ съ волосъ и проборъ на головѣ напоминалъ мнѣ тропинку, по которой можно безопасно прогуливаться. Выраженіе силы сошло съ ея лица, которое подергивалось теперь судорогой боли, и руки ея мѣрно открывались и закрывались. Она больше не упиралась на каштанъ и подошла къ Евгенію, который разсматривалъ волка. Она тоже посмотрѣла на него и громко сказала:
   -- Бѣдное животное, какъ, значитъ, онъ былъ голоденъ!
   Фермеръ положилъ волка и овцу въ одну тачку и повезъ ихъ на ферму. Собаки шли за нимъ, пугливо нюхая воздухъ. Нѣсколько дней фермеръ съ братомъ охотился въ окрестностяхъ. Когда Евгеній проходилъ мимо меня, онъ всегда останавливался, чтобы сказать мнѣ ласковое слово. Онъ увѣрялъ меня, что ружейные выстрѣлы отгоняютъ волковъ, и что теперь они рѣдко попадаются въ нашей мѣстности. Несмотря на это, я не рѣшалась возвращаться въ большой лѣсъ и предпочитала пасти на холмѣ, который былъ покрытъ только верескомъ.

* * *

   Съ наступленіемъ весны фермерша научила меня доить коровъ и кормить свиней. Она говорила, что хочетъ сдѣлать изъ меня хорошую фермершу. Я не могла не вспомнить при этомъ, какъ настоятельница съ презрительной миной говорила мнѣ:
   -- Вы будете доить коровъ и кормить свиней! Говоря это, она воображала, что налагаетъ на меня наказаніе, а я, между тѣмъ, испытываю только удовольствіе, ухаживая за скотомъ. Чтобы мнѣ было легче доить, я упиралась лбомъ въ бокъ коровы, и скоро мое ведро наполнялось. Надъ молокомъ всплывала пѣна, отливавшая разнообразными красками, и когда лучъ солнца падалъ на нее, она становилась такой красивой что я не могла оторвать глазъ отъ нея.
   Я не чувствовала отвращенія къ свиньямъ. Ихъ пища состояла изъ варенаго картофеля и кислаго молока. Я погружала руки въ ведро, чтобы хорошо смѣшать все это, и испытывала большое удовольствіе, заставляя свиней ждать своего корма нѣсколько минутъ. Меня забавляли ихъ нестройное хрюканье и проворныя движенія ихъ пятачковъ.

* * *

   Въ маѣ хозяинъ Сильвенъ пустилъ мнѣ въ стадо козу. Онъ купилъ ее для того, чтобы прокармливать своего только что родившагося ребенка.
   Стеречь эту одну козу было труднѣе, чѣмъ все стадо. Благодаря ей мои бараны забирались въ овесъ, который былъ уже высокимъ.
   Фермеръ замѣтилъ это и сдѣлалъ мнѣ выговоръ; онъ обвинялъ меня въ томъ, что я засыпаю себѣ гдѣ-нибудь, а стадо, между тѣмъ, топчетъ его нивы.
   Мнѣ приходилось каждый день проходить мимо лѣса, гдѣ росли молодыя ели. Въ три прыжка коза доскакивала до него и, пока я искала ее, ягнята ѣли овесъ.
   Первый разъ я долго ждала, пока она вернется сама. Я звала ее нѣжнымъ голосомъ. Наконецъ, я рѣшила пойти за ней, но ели такъ густо росли, что я не могла пробратьси къ ней.
   Я не могла уйти, не узнавъ, что стало съ козой. Я замѣтила, куда она вошла, и пошла за ней, закрывъ лицо руками, чтобы предохранить его отъ уколовъ иглъ. Я сразу увидѣла ее сквозь пальцы, она была возлѣ. Я протянула руку, чтобы схватить ее за рога, но она отступила назадъ, и потревоженныя вѣтви, сильно хлестнули меня по лицу. Но я всетаки успѣла схватить ее и привела въ стадо.
   Каждый день она возобновляла свои продѣлки. Я отгоняла барановъ возможно дальше отъ овса и бросалась вслѣдъ за ней.
   Коза была вся бѣлая, и я скоро нашла у ней сходство съ Мадленой. У ней, какъ и у Мадлены, глаза отстояли далеко одинъ отъ другого. Когда я выгоняла ее изъ елей, она долго смотрѣла на меня неподвижными глазами.
   Въ такіе минуты я думала, что Мадлена превратилась въ козу. Временами я умоляла ее не возобновлять свои побѣги и была увѣрена, что она понимаетъ меня, когда я дѣлаю ей упреки.
   Однажды я вышла изъ-подъ елей съ растрепанными волосами и махнула головой, чтобы откинуть ихъ напередъ. Коза заблеяла отъ страха и отскочила въ сторону; потомъ, опустивъ, рога, стала наскакивать на меня; я тоже опустила голову, махая волосами, которые спускались до земли, коза пустиласъ бѣжать, дѣлая скачки, не поддающіеся описанію. Каждый разъ, какъ она убѣгала въ ельникъ, я мстила ей, пугая ее своими волосами.
   Какъ-то утромъ хозяинъ Сильвенъ засталъ меня, когда я бросалась на нее. Онъ покатился со смѣху, и мнѣ стало стыдно. Я тотчасъ же остановилась и начала приводить въ порядокъ волосы.
   Коза вернулась ко мнѣ. Она смотрѣла на меня, вытянувъ шею и комично подергивая бедрами, готовая отскочить при малѣйшемъ жестѣ. Фермеръ продолжалъ хохотать; онъ стоялъ, согнувшись вдвое, и умиралъ со смѣху. Только и видны были, что блуза, борода и огромная шапка. Взрывы его хохота вызывали у меня слезы, и мнѣ казалось, что онъ останется навсегда такимъ, скрюченнымъ и смѣющимся.
   Когда, наконецъ, фермеръ успокоился, онъ ласково спросилъ меня, въ чемъ дѣло. Я разсказала ему о продѣлкахъ козы. Тогда онъ, снова засмѣявшись, погрозилъ ей пальцемъ.
   На слѣдующій день повела ее Мартина. Но со второго же раза она заявила, что лучше уйдетъ съ фермы, чѣмъ станетъ пасти эту одержимую дьяволомъ козу.
   Старая Бибишъ говорила, что козъ нужно бить. Я все помнила тотъ единственный ударъ, который дала ей; при этомъ ея бока издали такой странный звукъ, что я никогда больше не рѣшалась бить ее.
   Козу пустили пастись около фермы, и она исчезла однажды, такъ что не могли узнать, куда она дѣлась.
   Приближался день Ивана-Купалы, и Евгеній сказалъ, что нужно свезти меня въ деревню, чтобы отпраздновать годовщину моего пріѣзда на ферму.
   Ради праздника фермерша подарила мнѣ желтое платье, которое она носила молоденькой дѣвочкой.
   Деревня называлась Св. Горой. Въ ней была только одна улица, въ концѣ которой находилась церковь.
   Мартина быстро потащила меня къ обѣднѣ, которая уже началась. Она толкнула меня на скамейку, а сама сѣла предо мной.
   Впечатлѣніе торжественности, полученное мною при входѣ въ церковь, почти немедленно изгладилось. Позади меня двѣ женщины не переставали говорить о вчерашнемъ базарѣ, и мужчины, находившіеся около двери, не стѣснялись говорить громко.
   Молчаніе воцарилось тогда, когда священникъ взошелъ на каИедру. Я подумала, что онъ станетъ говорить проповѣдь, а онъ началъ объявлять о предстоящихъ бракахъ: при каждомъ имени бабы съ улыбкой шептались направо и налѣво.
   Мысль о молитвѣ даже не пришла мнѣ въ голову. Я смотрѣла, какъ молилась Мартина, стоя на колѣняхъ. Пряди ея вьющихся каштановыхъ волосъ выбивались изъ-подъ кружевного чепчика. Она была широка въ плечахъ, и ея тонкую талію обхватывала черная лента. Отъ всей ея фигуры вѣяло чистотой и свѣжестью.
   А настоятельница говорила мнѣ, что всѣ пастушки грязнухи.
   Я представила себѣ Мартину среди овецъ, въ короткой полосатой юбкѣ, въ чулкахъ, плотно прилегавшихъ къ ногамъ, въ сабо, обтянутыхъ кожей, которые она чистила ваксой, какъ башмаки. Однако, она была хорошей пастушкой. Фермерша говорила, что она хорошо знаетъ каждую овцу въ стадѣ.
   Когда мы выходили изъ церкви, Мартина, бросивъ меня, подбѣжала къ какой-то старушкѣ, которую она нѣжно обняла. Потомъ я потеряла ее изъ виду, и оставшись одна, не знала куда итти.
   Недалеко отъ меня виднѣлась харчевня Бѣлаго Коня. Гулъ голосовъ и звяканіе посуды доносились оттуда. Люди кучками входили въ нее и скоро на площади не осталось ни души.
   Я собиралась войти уже въ церковь и подождать, пока придетъ за мною Мартина, какъ вдругъ увидѣла Евгенія, который бѣжалъ ко мнѣ. Онъ взялъ меня за руку и сказалъ смѣясь:
   -- Ну, еслибъ у тебя платье было не такое желтое, я навѣрно тебя забылъ бы.
   Онъ посмотрѣлъ на меня съ усмѣшкой.
   Онъ отвелъ меня къ учителю и попросилъ его дать мнѣ позавтракать и повести гулять вмѣстѣ съ дѣтьми.
   На учителѣ платье было, какъ у господъ въ городѣ, а на Евгеніи -- синяя блуза, и я очень удивилась, услыхавъ, что они на ты.
   Въ ожиданіи завтрака учитель далъ мнѣ почитать книгу со сказками, и, когда пришло время прогулки, я бы предпочла остаться одна дочитывать книгу.
   Въ деревнѣ на площади парни и дѣвушки танцевали въ пыли на солнцѣ. Ихъ подскакиванія мнѣ показались странными и ихъ веселье слишкомъ шумнымъ.
   Какъ будто чувство глубокой печали шевельнулось во мнѣ, и когда поздно вечеромъ повозка привезла насъ обратно на ферму, я почувствовала истинное облегченіе отъ тишины и аромата полей.

* * *

   Черезъ нѣсколько дней, когда я гнала стадо съ поля, одинъ баранъ, который шелъ вдоль изгороди, вдругъ сдѣлалъ огромный прыжокъ. Подбѣжавъ я увидала, что у него изъ носа идетъ кровь. Я подумала, что онъ оцарапался о шипы и вымывъ ему морду перестала думать о немъ. Но на слѣдующій день я страшно испугалась, увидя, что голова у него стала величиной съ туловище. На мой крикъ прибѣжала Мартина и стала такъ кричать что всѣ сбѣжались.
   Я объяснила, что случилось наканунѣ, и хозяинъ сказалъ, что барана должно быть укусила гадюка.
   Приходилось обмывать ему морду и не выпускать изъ стойла, пока не пройдетъ опухоль.
   Я была рада поухаживать за бѣднымъ животнымъ, но какъ только осталась одна съ нимъ, меня обуялъ ужасъ.
   Эта чудовищная голова, которая покачивалась на маленькомъ туловищѣ, вызывала у меня безумный страхъ. Непомѣрно большіе глаза, огромный ротъ, прямо торчащія уши, -- все это вмѣстѣ превращало барана въ такое чудовище, которое трудно себѣ вообразить. Онъ все время стоялъ посрединѣ стойла, какъ бы боясь удариться о стѣнку. Я пыталась подойти къ нему, говоря себѣ, что это не больше, какъ баранъ. Но стоило ему повернуть ко мнѣ голову, и я стрѣлою летѣла къ двери. Всетаки я чувствовала къ нему большую жалость и минутами мнѣ чудился упрекъ въ этомъ покачиваніи головы направо и я налѣво. Тогда все у меня мѣшалось въ головѣ и я чувствовала, что схожу съ ума. Я поняла вдругъ, что способна дать ему умереть съ голоду.
   Я разсказала объ этомъ пастуху, и онъ согласился ходить за бараномъ, пока не спадетъ опухоль. Онъ смѣялся надо мною, говоря, что не понимаетъ, какъ это можно такъ бояться больного барана.
   Мнѣ въ свою очередь удалось оказать ему услугу, и я была очень довольна.
   Какъ то утромъ, отвязывая быка, онъ поскользнулся и упалъ передъ нимъ. Быкъ обнюхалъ его, отдуваясь и сопя. Это былъ молодой бычекъ, взрощенный на фермѣ, который начиналъ дурить.
   Пастухъ боялся, чтобъ онъ не началъ бѣситься и былъ увѣренъ, что быкъ не забудетъ какъ онъ лежалъ на землѣ передъ нимъ.
   Мнѣ хотѣлось успокоить его, но я не знала, что сказать. Я была очень удивлена, увидя вдругъ, какой онъ старый: онъ бросилъ шапку на землю, и я впервые замѣтила, что у него совсѣмъ сѣдые волосы.
   Весь день я думала о немъ и утромъ пока коровы выходили одна за другой, я не могла удержаться, чтобы не войти въ коровникъ.
   Пастухъ пристально смотрѣлъ на быка, который нетерпѣливо дергалъ цѣпь. Я подошла и, погладивъ быка, отвязала его.
   Пастухъ пропустилъ впередъ быка, и тотъ, какъ бѣшеный, бросился вонъ; посмотрѣвъ на меня съ изумленіемъ, пастухъ, прихрамывая, пошелъ за нимъ.
   Я гораздо меньше боялась быка, чѣмъ распухшаго барана и каждый день, стараясь, чтобы меня никто не увидѣлъ, проходила въ коровникъ. Всетаки Евгеній замѣтилъ меня, отвелъ въ сторону, и, впиваясь въ меня своими маленькими глазками, спросилъ:
   -- Ты зачѣмъ отвязываешь быка?
   Я боялась, сказать правду, чтобъ не досталось пастуху, и придумывала, что бы сказать, но ничего не придумала. Я стала говорить, что не отвязывала быка, но онъ насмѣшливо посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
   -- Да ты никакъ лгунья?
   Я тотчасъ же ему все разсказала, и въ слѣдующую субботу быка продали.

* * *

   Я часто замѣчала, какой Евгеній добрый со всѣми. Когда у фермера выходили недоразумѣнія съ рабочими, онъ всегда въ концѣ концовъ звалъ брата, и тотъ нѣсколькими словами улаживалъ дѣло.
   Онъ дѣлалъ ту же работу, что и хозяинъ Сильвенъ, но отказывался ѣздить на базаръ, говоря, что не съумѣетъ продать ни круга сыра.
   Ходилъ онъ степенно, немного раскачиваясь, какъ бы подлаживался подъ поступь быковъ.
   Почти всѣ воскресенья онъ проводилъ въ Святой Горѣ; когда же погода была слишкомъ плохая, онъ сидѣлъ за книгой въ большой залѣ. Я часто подстерегала его, не забудетъ ли онъ книгу, но онъ ее никогда не забывалъ. Я была въ отчаяніи, что ничего не находила читать на фермѣ, и стала собирать клочки газетъ.
   Фермерша замѣтила это и сказала, что я становлюсь скупой.
   Какъ-то разъ въ воскресенье я набралась смѣлости и попросила у Евгенія книгу; онъ подарилъ мнѣ пѣсенникъ.
   Все лѣто я брала его съ собой въ поле. Я придумывала мотивъ къ пѣснямъ, которыя мнѣ больше всего нравились, потомъ мнѣ это надоѣло; помогая хозяйкѣ въ общей уборкѣ къ празднику Всѣхъ Святыхъ, я нашла альманахи за нѣсколько лѣтъ.
   Полина велѣла мнѣ снести ихъ на чердакъ; но я какъ бы случайно забыла ихъ въ ящикѣ, гдѣ они лежали, и по одному брала ихъ потихоньку. Въ нихъ было много занимательныхъ разсказовъ, и зима промелькнула такъ, что я даже не замѣтила холода.
   Въ тотъ день, когда я отнесла ихъ на чердакъ, я долго шарила, въ надеждѣ найти еще другіе альманахи. Я нашла только одну маленькую книжку безъ переплета; углы страницъ были свернуты трубочками, какъ будто ее долго носили въ карманѣ. Первыхъ двухъ страницъ не хватало, а третья была такъ замуслена, что вся печать стерлась. Я подошла къ слуховому окну, къ свѣту и наверху страницъ увидѣла, что это "Приключенія Телемака".
   Я открыла наугадъ и, прочтя нѣсколько строкъ, такъ заинтересовалась, что тотчасъ положила ее въ карманъ.
   Я собралась уже уходить съ чердака, но мнѣ вдругъ пришло въ голову, что Евгеній положилъ книгу сюда и онъ можетъ придти за ней каждую минуту; тогда я положила ее обратно на закоптѣлую балку, гдѣ она раньше лежала. И какъ только представлялся случай пойти на чердакъ, я заглядывала въ это мѣсто и прочитывала, сколько успѣвала.

* * *

   Какъ разъ въ это время у меня опять заболѣлъ баранъ. Ему подвело животъ, какъ будто онъ давно не ѣлъ. Я пошла спросить фермершу, что мнѣ съ нимъ дѣлать.
   Она бросила ощипывать курицу и спросила, сильно ли его вспучило.
   Я не сразу отвѣтила, спрашивая себя, что значитъ "вспучило". Потомъ подумала, что вѣрно всѣ больные бараны должны быть вспучены, и сказала, что да, и чтобы еще сильнѣе подчеркнуть, поторопилась прибавить:
   -- Онъ совсѣмъ тощій.
   Фермерша принялась хохотать, вышучивая меня, и крикнула Евгенію, который посвистывалъ около нея:
   -- Послушайте-ка, Евгеній, у ней баранъ вспученъ и тощъ заразъ.
   Евгеній тоже расхохотался, сказалъ что я горе-пастушка и объяснилъ мнѣ, что когда у барана вздувается брюхо, то говорятъ, что его вспучило.
   Два дня спустя, Полина сказала мнѣ, что они съ хозяиномъ Сильвеномъ видятъ, что изъ меня никогда не выйдетъ хорошей пастушки, и они рѣшили оставить меня въ домѣ помогать по хозяйству. Старая Бибишъ никуда уже не годна, а Полина одна не можетъ справиться съ тѣхъ поръ, какъ у нея ребенокъ.
   Съ первыхъ же словъ я поняла, что теперь мнѣ будетъ легко часто бѣгать на чердакъ, и горячо поблагодарила фермершу.

* * *

   Теперь, когда я стала служанкой, мнѣ приходилось колоть куръ и кроликовъ. Я никакъ не могла на это рѣшиться; хозяйка совсѣмъ не понимала моего отвращенія и говорила, что я, какъ Евгеній, который убѣгаетъ изъ дому, когда рѣжутъ свинью.
   Чтобы показать мою готовность, я хотѣла попробовать заколоть цыпленка. Онъ бился у меня въ рукахъ и скоро солома кругомъ меня обагрилась. Когда цыпленокъ пересталъ шевелиться, я положила его въ ригу, чтобъ старуха Бибишъ его ощипала, но она подняла меня на смѣхъ, найдя цыпленка живехонькимъ на вѣялкѣ съ зерномъ. Онъ прожорливо клевалъ, какъ будто спѣшилъ залечить рану, которую я только что ему нанесла. Бибишъ схватила его и когда она провела ему ножемъ по шеѣ, солома стала гораздо краснѣе, чѣмъ въ первый разъ.
   Во время полуденнаго отдыха, я поднималась на чердакъ немного почитать, открывала наугадъ книгу и, перечитывая такимъ образомъ ее, я каждый разъ находила что-нибудь новое.
   Я любила эту книгу, мнѣ казалось, что это -- юный узникъ, къ которому я тайно хожу на свиданія. Я представляла его себѣ въ одеждѣ пажа, сидящимъ въ ожиданіи меня на закоптѣлой балкѣ. Однажды вечеромъ мы съ нимъ совершили чудное путешествіе.
   Захлопнувъ книгу, я облокотилась на слуховое окно. День уже почти угасъ, и ели казались менѣе зелеными. Солнце погружалось въ бѣлыя облака, которыя легко, какъ пухъ, вздымались и прорывались.
   Сама не зная, какъ это случилось, я вдругъ очутилась съ Телемакомъ надъ лѣсомъ. Онъ держалъ меня за руки, и наши головы уходили въ синеву неба. Телемакъ молчалъ, но я знала, что мы летимъ на солнце.
   Старуха Бибишъ звала меня снизу. Я отчетливо слышала ея голосъ, несмотря на разстояніе. Она должно быть очень злилась, что такъ громко кричала. Крики ея мало тревожили меня. Я ничего не видѣла, кромѣ искрящагося пуха, который обволакивалъ солнце и начиналъ разступаться, чтобы пропустить насъ.
   Ударъ по рукѣ заставилъ меня упасть съ облаковъ. Старуха Бибишъ оттаскивала меня отъ окна, говоря:
   -- Въ своемъ ли ты умѣ, заставляешь меня такъ кричать. Ужъ больше двадцати разъ какъ я тебя зову ѣсть.
   Скоро послѣ этого я не нашла больше книги за балкой. Но это былъ другъ, образъ котораго я носила въ сердцѣ, и я долго хранила воспоминаніе о немъ.

* * *

   За два дня до Рождества хозяинъ Сильвенъ началъ готовиться, чтобы зарѣзать борова. Онъ наточилъ два большихъ ножа и, сдѣлавъ посрединѣ двора подстилку изъ свѣжей соломы, вывелъ борова; тотъ кричалъ такъ, какъ будто чуялъ правду. Хозяинъ связалъ ему всѣ четыре ноги и, привязывая веревки къ толстымъ кольямъ, крикнулъ женѣ:
   -- Спрячь ножи, Полина, не надо показывать ихъ.

* * *

   Полина дала мнѣ нѣчто вродѣ очень глубокой сковороды, и я должна была собирать кровь и держать сковороду такъ, чтобы не пропала ни одна капля крови.
   Фермеръ подошелъ къ борову, который лежалъ на боку, всталъ на одно колѣно передъ нимъ и, пощупавъ около шеи, протянулъ руку къ женѣ, которая подала ему самый большой ножъ. Онъ наставилъ лезвіе на то мѣсто, которое держалъ пальцемъ, и сталъ медленно вонзать ножъ.
   Визгъ борова въ эту минуту сталъ напоминать человѣческій крикъ.
   Изъ раны вытекла капля крови и покатилась, оставляя за собой широкій красный слѣдъ; потомъ двѣ струи брызнули вдоль ножа и упали на руку фермера. Когда ножъ вошелъ по рукоятку, хозяинъ нажалъ на него и сталъ вынимать такъ же медленно, какъ вонзалъ.
   Увидя лезвіе совсѣмъ краснымъ, я почувствовала какъ губы у меня похолодѣли, и во рту стало сухо. Мои пальцы разжались и сковорода накренилась. Хозяинъ Сильвенъ замѣтилъ это, поднялъ на меня глаза и крикнулъ женѣ:
   -- Возьми у ней сковороду.
   Я не могла выговорить слова, но отрицательно покачала головой. У фермера былъ такой спокойный взглядъ, что я перестала волноваться и начала твердо держать сковороду подъ струей, которая била ключемъ.
   Когда боровъ пересталъ кричать, къ намъ подошелъ Евгеній. Онъ, казалось, удивился, видя, какъ я старарательно подбираю послѣднія капли крови, которыя стекали по одной, какъ слезы.
   -- Какъ, ты собирала кровь?
   -- Да, она, -- отвѣтилъ фермеръ -- это доказываетъ, что она не такая мокрая курица, какъ ты.
   -- Это -- правда, -- сказалъ мнѣ Евгеній, -- мнѣ тяжело смотрѣть, какъ рѣжутъ скотину.
   -- Ба! -- отвѣтилъ хозяинъ -- на то и создана скотина, чтобы кормить насъ, какъ лѣсъ, чтобы грѣть.
   Евгеній отвернулся, какъ бы стыдясь своей слабости.
   Плечи у него были худыя, а шея такая круглая, какъ у Мартины.
   Хозяинъ Сильвенъ говорилъ, что онъ -- вылитая мать.
   Я никогда не видала, чтобъ онъ сердился. Онъ всегда напѣвалъ что-нибудь слабымъ, мелодичнымъ голосомъ.
   По вечерамъ онъ возвращался съ поля, сидя верхомъ на одномъ изъ быковъ и часто напѣвалъ одну и ту же пѣсню.
   Въ ней говорилось о солдатѣ, который, узнавъ, что его невѣста вышла замужъ, снова уходитъ на войну.
   Онъ долго растягивалъ припѣвъ, который кончался такъ:
   
   "Quand par un tour de maladresse,
   Un boulet m'emportera;
   Allons, adieu, chХre maНtresse,
   Je m'en vais dans les combats".
   
   Полина всегда разговаривала съ нимъ почтительно и не понимала, какъ это я такъ свободно съ нимъ говорю.
   Въ первый же вечеръ, когда она увидала меня рядомъ съ нимъ на скамейкѣ у двери, она знакомъ позвала меня домой. Но Евгеній крикнулъ мнѣ:
   -- Иди же слушать сову.
   Мы часто еще сидѣли на скамейкѣ, когда всѣ уже спали.
   Сова садилась на вязъ, который росъ у самой двери. Своимъ мягкимъ уханіемъ она, казалось, желала намъ покойной ночи и улетала; ея большія крылья тихо проносились надъ нами.
   Нѣсколько разъ кто-то пѣлъ на холмѣ.
   Я вся дрожала: этотъ звучный голосъ среди ночи напоминалъ мнѣ голосъ Колетты.
   Евгеній уходилъ, когда голосъ смолкалъ, но я продолжала сидѣть, ожидая, что онъ снова раздастся. Тогда онъ говорилъ:
   -- Ну иди, больше не будетъ.

* * *

   Теперь, когда вернулась зима и мы больше не могли сидѣть на скамьѣ, между нами осталась какая-то внутренняя близость.
   Когда онъ смѣялся надъ кѣмъ-нибудь, его полные насмѣшкой глаза искали мои и, если въ какомъ нибудь затруднительномъ случаѣ ему приходилось высказывать свое мнѣніе, онъ поворачивался ко мнѣ, какъ бы ожидая моего одобренія.
   Мнѣ казалось, что я всегда его знала, и въ глубинѣ души я звала его старшимъ братомъ.
   Онъ часто спрашивалъ Полину, довольна ли она мною. Полина говорила, что никогда не приходится дважды показывать мнѣ то же самое, и упрекала меня лишь въ томъ, что у меня нѣтъ порядка въ работѣ, то мнѣ все равно начать съ конца или съ начала.
   Я не забыла сестры Мари-Любови, но я не скучала больше и чувствовала себя хорошо на фермѣ.

* * *

   Въ іюнѣ, какъ всегда, пришли люди стричь овецъ и принесли дурную вѣсть: повсемѣстно овцы, какъ только ихъ кончали стричь, заболѣвали и подыхали массами.
   Хозяинъ Сильвенъ принялъ предосторожности, но не смотря на все, что онъ сдѣлалъ, заболѣло около ста овецъ.
   Ветеринаръ сказалъ, что можно спасти многихъ изъ нихъ, искупавъ въ рѣкѣ. Фермеръ вошелъ въ воду по поясъ и по одному выкупалъ всѣхъ барановъ. Онъ раскраснѣлся, и потъ градомъ катился съ него.
   Вечеромъ его лихорадило и на третій день онъ умеръ отъ воспаленія легкихъ.
   Полина не могла повѣрить своему горю, и Евгеній топтался на скотномъ дворѣ съ глазами, полными ужаса.

* * *

   Скоро послѣ смерти фермера пришелъ къ намъ собственникъ фермы. Это былъ маленькій, сухой человѣкъ, который не могъ стоять на одномъ мѣстѣ и когда онъ на минуту останавливался, мнѣ казалось, что онъ танцуетъ на одной ногѣ.
   Онъ былъ весь бритый, и звали его господинъ Тирандъ.
   Онъ вошелъ въ залу, гдѣ мы сидѣли съ Полиной обошелъ ее кругомъ, выгибая спину, и, указывая на ребенка, сказалъ:
   -- Унесите его, мнѣ надо съ вами поговорить.
   Я вышла съ ребенкомъ во дворъ и, дѣлая видъ, что гуляю, ходила подъ открытымъ окномъ.
   Полина продолжала сидѣть на стулѣ; она сложила руки на колѣняхъ и наклонила голову впередъ, какъ бы стараясь понять что-то очень трудное. Господинъ Тирандъ говорилъ, не глядя на нее. Онъ прохаживался отъ камина къ двери и стукъ его каблуковъ по плитамъ смѣшивался со звукомъ его разбитаго голоса.
   Вышелъ онъ такъ же поспѣшно, какъ и вошелъ; я обезпокоившись, пошла спросить Полину, что онъ сказалъ.
   Она взяла ребенка на руки и, заплакавъ, сказала, что господинъ Тирандъ хочетъ прогнать ее съ фермы, чтобъ отдать ее сыну, который только что женился.
   Въ концѣ недѣли господинъ Тирандъ пришелъ снова съ сыномъ и снохой. Они начали осмотръ со скотнаго двора, и когда они вошли въ домъ, господинъ Тирандъ остановился на минуту передо мной и сказалъ, что его сноха рѣшила взять меня къ себѣ служить.
   Полина услыхала это и быстро направилась ко мнѣ, но въ это время вошелъ Евгеній съ бумагами въ рукѣ и всѣ сѣли вокругъ стола.
   Въ то время, какъ они читали и подписывали эти бумаги, я разсматривала сноху господина Тиранда. Это была высокая брюнетка съ большими глазами и съ пугающимъ видомъ.
   Она ушла съ фермы съ мужемъ, ни разу не взглянувъ на меня.
   Когда ихъ экипажъ скрылся въ концѣ каштановой аллеѣ, Полина разсказала Евгенію о томъ, что сказалъ мнѣ господинъ Тирандъ.
   Евгеній, который собирался выходить, быстро обернулся ко мнѣ, онъ казался возмущеннымъ, и голосъ его совсѣмъ измѣнился, когда онъ сказалъ, что эти господа распоряжаются мною, какъ своею вещью, и пока Полина печаловалась о моей судьбѣ, сообщилъ, что Тирандъ же заставилъ хозяина Сильвена взять меня на ферму. Онъ напомнилъ Полинѣ, какъ жалѣлъ меня фермеръ, видя какая я хрупкая, и прибавилъ, что очень хотѣлъ бы взять меня съ собой на новую ферму.
   Мы всѣ трое стояли въ большой залѣ, я чувствовала огорченный взглядъ Полины на себѣ, и голосъ Евгенія звучалъ, какъ нѣжная пѣсня. Полина должна была уѣхать съ фермы въ концѣ лѣта. Каждый день я починяла ея бѣлье: я не хотѣла, чтобъ она увезла съ собою что-нибудь разорванное, старательно штопала, какъ меня учила нянька Жюстина, и акуратно складывала каждую вещь.
   По вечерамъ я находила Евгенія на скамьѣ у двери.
   Крыши овчарни блестѣли отъ луннаго свѣта. Бѣлый паръ, какъ вуаль, окутывалъ навозную кучу.
   Со скотнаго двора не доносилось ни звука. Слышалось лишь поскрипываніе люльки, которую качала Полина, убаюкивая ребенка. Какъ только свезли зерно, Евгеній началъ съѣзжать. Пастухъ увелъ коровъ и старуха Бибишъ уѣхала на телѣгѣ, увозя всю живность птичьяго двора.
   Скоро на фермѣ остались только два бѣлыхъ быка, которыхъ Евгеній не хотѣлъ никому довѣрить. Онъ привязалъ ихъ къ повозкѣ, на которой должна была ѣхать Полина съ ребенкомъ.
   Ребенокъ заснулъ въ корзинѣ съ соломой, и Евгеній отнесъ его, не потревоживъ повозку. Полина прикрыла его платкомъ и, перекрестившись на домъ, подобрала возжи. Повозка въѣхала въ каштановую аллею.
   Я хотѣла проводить ихъ до большой дороги и шла за быками между Евгеніемъ и Мартиной.
   Мы шли молча. Время отъ времени Евгеній подбадривалъ быковъ, похлопывая ихъ рукой.
   Мы уже зашли очень далеко по большой дорогѣ, когда Полина вдругъ замѣтила, что надвигается ночь. Она остановила лошадь и, когда я влѣзла на подножку, чтобы поцѣловать ее, сказала грустно:
   -- Прощай, моя дочка. Веди себя хорошо -- и прибавила дрожащимъ отъ слезъ голосомъ:
   -- Еслибъ мой бѣдный Сильвенъ былъ живъ, онъ бы тебя никогда не оставилъ.
   Мартина, улыбаясь, попѣловала меня и сказала:
   -- Еще увидимся можетъ быть!
   Евгеній снялъ шляпу, долго жалъ мнѣ руку и медленно говорилъ.
   -- Прощай, милый товарищъ, никогда тебя не забуду.
   Отойдя, немного, я обернулась, чтобъ взглянуть еще разъ, и несмотря на сгустившуюся темноту, увидѣла, что Мартина и Евгеній идутъ держась за руки.
   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

   Новые фермеры перебрались на слѣдующій день. Съ утра пришли служанка и рабочіе, и когда, вечеромъ, хозяева вошли въ домъ, я уже знала, что ихъ зовутъ г-номъ и г-жей Альфонсъ.
   Г. Тирандъ пробылъ въ Вилльвьеѣ два дня и уѣхалъ напомнивъ мнѣ, что я буду прислуживать его снохѣ и не буду больше дѣлать черной работы на фермѣ.

* * *

   Съ первой же недѣли г-жа Альфонсъ велѣла отвести комнату Евгенія подъ бѣльевую и усадила меня за большимъ столомъ съ кипами полотна, изъ котораго я должна шить бѣлье.
   Она садилась около меня и вязала кружева; по цѣлымъ днямъ она сидѣла, не проронивъ ни слова.
   Иногда она говорила мнѣ, что у ея матери цѣлые шкафы бѣлья.
   Голосъ у нея былъ беззвучный и губы едва двигались, когда она говорила.
   Г. Тирандъ, повидимому, очень любилъ сноху. Каждый разъ, какъ онъ пріѣзжалъ, онъ справлялся, чего она хочетъ.
   Она любила только бѣлье, и онъ, уѣзжая, каждый разъ обѣщалъ купить ей еще нѣсколько штукъ полотна.
   Г. Альфонсъ показывался только въ часы ѣды. Трудно было сказать, чѣмъ онъ былъ занятъ.
   Его лицо напоминало мнѣ лицо настоятельницы. У него, какъ и у ней, кожа была желтая и свѣтящіеся глаза, какъ будто бы внутри него пылалъ костеръ, грозившій ежеминутно испепелить его.
   Онъ былъ очень набоженъ, и каждое воскресенье отправлялся вмѣстѣ съ г-жей Альфонсъ къ обѣднѣ въ деревню, гдѣ жилъ г. Тирандъ.
   Вначалѣ они хотѣли брать меня съ собою въ экипажъ, но я отказывалась, предпочитая ходить въ Св. Гору, гдѣ я надѣялась встрѣтить Полину или Евгенія.
   Иногда ходилъ со мной кто-нибудь изъ рабочихъ, но чаще всего я уходила одна по тропинкѣ, которая немного сокращала путь.
   Дорога была тяжелая, каменистая, она поднималась вверхъ по холму, поросшему дрокомъ.
   На самомъ высокомъ мѣстѣ я останавливалась у дома Ивана-Рыжаго.
   Домъ былъ низкій, длинный; стѣны его почернѣли, какъ солома на крышѣ; проходя мимо, можно было не замѣтить его, -- такъ былъ высокъ окружавшій его дрокъ.
   Я заходила поздороваться съ Иваномъ-Рыжимъ, котораго я знала съ тѣхъ поръ, какъ стала жить на фермѣ.
   Онъ все время работалъ на хозяина Сильвена, который его очень уважалъ. Евгеній говорилъ, что онъ все умѣетъ дѣлать и дѣлаетъ хорошо.

* * *

   Г. Альфонсъ не захотѣлъ давать ему работы и поговаривалъ о томъ, чтобы выселить его изъ дома на холмѣ Иванъ-Рыжій былъ такъ огорченъ, что только объ этомъ и думалъ.
   Тотчасъ послѣ обѣдни я возвращалась домой той же дорогой. Дѣти Ивана обступали меня, чтобы получить просфору, которую я приносила для нихъ. Ихъ было шестеро, и старшему не было еще 12 лѣтъ. Просфоры у меня бывалъ маленькій ломтикъ; я отдавала его женѣ Ивана, а та дѣлила его на равныя части.
   Иванъ-Рыжій ставилъ мнѣ табуретку предъ огнемъ а самъ садился на пень, который онъ подкатывалъ ногой къ камину.
   Его жена большими щипцами поправляла огонь; въ котлѣ варился крупный желтый картофель.
   Въ первое воскресеніе Ивань-Рыжій сказалъ мнѣ:
   -- Я тоже круглый сирота.
   А потомъ какъ-то разсказалъ мнѣ, что 12 лѣтъ его отдали къ дровосѣку, который уже тогда жилъ въ этомъ домѣ на холмѣ. Онъ очень быстро научился влѣзать на верхушки деревьевъ и привязывать веревку, которой пригибали ихъ книзу; по окончаніи работы, съ вязанкой дровъ за спиной, онъ уходилъ раньше всѣхъ, чтобы поскорѣе итти домой, гдѣ маленькая дочка дровосѣка уже варила супъ.
   Они были однихъ лѣтъ, и сразу стали друзьями.
   Затѣмъ въ ночь подъ Рождество случилось несчастіе.
   Старый дровосѣкъ, думая, что дѣти заснули, пошелъ къ заутренѣ. Но какъ только онъ ушелъ, дѣти встали. Они задумали приготовить ужинъ къ приходу старика и заранѣе радовались сюрпризу, который они ему готовили.
   Пока дѣвочка пекла каштаны, ставила на столъ медъ и сидръ, Иванъ-Рыжій разводилъ огонь изъ толстыхъ полѣньевъ.
   Время шло, каштаны испеклись, а дровосѣкъ все еще не возвращается. Дѣти усѣлись на полъ передъ огнемъ погрѣться и заснули, склонившись другъ къ другу.
   Иванъ проснулся отъ криковъ дѣвочки. Сначала онъ не понималъ, почему она такъ высоко подняла руки. Потомъ, когда она вскочила и побѣжала, онъ увидѣлъ, что она горитъ.
   Она открыла дверь въ садъ и побѣжала, освѣщая деревья.
   Тогда Иванъ схватилъ ее и бросилъ въ ручей.
   Огонь тотчасъ же потухъ, но когда Иванъ захотѣлъ вытащить ее изъ воды, она показалась ему такой тяжелой, что онъ счелъ ее мертвой. Она не шевелилась, и онъ долго возился, чтобы вынуть ее изъ воды, затѣмъ, волоча какъ вязанку дровъ, притащилъ ее въ домъ.
   Полѣнья въ каминѣ превратились въ угли, только одно, очень большое, еще сырое, продолжало дымиться и трещать.
   Лицо дѣвочки было сплошной опухолью чернаго и фіолетоваго цвѣта, а на полуголомъ тѣлѣ, виднѣлись широкія пятна.
   Много мѣсяцевъ она проболѣла и когда, наконецъ, поправилась, оказалось, что она стала нѣмой.
   Она слышала очень хорошо, даже могла смѣяться, какъ всѣ прочіе, но она не могла произнести членораздѣльно ни одного звука.
   Въ то время, какъ Иванъ-Рыжій разсказывалъ мнѣ все это, жена смотрѣла на него, бѣгая глазами, словно читала книгу.
   Ея лицо носило глубокіе слѣды ожоговъ, но ихъ очень скоро переставали замѣчать и видѣли на лицѣ лишь ротъ съ бѣлыми зубами да немного безпокойные глаза. Созывая дѣтей, она издавала горломъ какой-то продолжительный шумъ, и дѣти подбѣгали и понимали всѣ ея жесты.
   Я тоже была огорчена тѣмъ, что имъ придется уйти изъ дома на холмѣ.
   Это были мои послѣдніе друзья, и мнѣ пришла мысль поговорить о нихъ съ г-жей Альфонсъ, -- я надѣялась, что она получитъ отъ своего мужа позволеніе остаться имъ.
   Я воспользовалась случаемъ, когда однажды г. Тирандъ и его сынъ вошли въ бѣльевую, говоря о предполагаемыхъ перемѣнахъ на фермѣ.
   Г. Альфонсъ не хотѣлъ держать скота: онъ говорилъ о покупкѣ земледѣльческихъ машинъ, о вырубкѣ елей и о расчисткѣ холма. Въ стойлахъ будутъ стоять машины, а домъ на холмѣ обратятъ въ амбаръ для фуража.
   Я не знаю, слушала ли г-жа Альфонсъ; она вязала кружева съ большимъ вниманіемъ.
   Какъ только оба мужчины вышли, я рѣшилась заговорить объ Иванѣ-Рыжемъ.
   Я объясняла, какъ онъ былъ полезенъ хозяину Сильвену; сказала о томъ, какое для него горе покинуть домъ, въ которомъ онъ такъ долго жилъ, и когда я кончила, съ безпокойствомъ ожидая отвѣта, г-жа Альфонсъ вынула крючекъ изъ вязанья и сказала:
   -- Я, кажется, ошиблась на одну петлю.
   Она пересчитала до 19 и прибавила:
   -- Досада какая, придется распустить весь рядъ.
   Когда я разсказала объ этомъ Ивану-Рыжему, онъ съ озлобленіемъ погрозилъ кулакомъ по направленію Вилльвьея. Но жена положила ему руку на плечо, поглядѣла на него, и онъ тотчасъ же успокоился.
   Въ концѣ января Иванъ-Рыжій уѣхалъ изъ дома на холмѣ и меня охватила глубокая печаль.

* * *

   Теперь у меня не стало друзей.
   Я совсѣмъ не узнавала фермы: всѣ чувствовали себя, какъ дома; одна я казалась чужой. Прислуга смотрѣла на меня съ недовѣріемъ, рабочіе избѣгали разговаривать со мной.
   Служанку звали Адэлью. Цѣлый день она ворчала и шаркала своими сабо. Она производила ими шумъ даже тогда, когда шла по соломѣ. За столомъ она ѣла стоя, и грубо отвѣчала на замѣчанія хозяевъ.
   Г. Альфонсъ велѣлъ убрать скамейку у двери, посадить на этомъ мѣстѣ зеленые кустики и обнести ихъ трельяжемъ.
   И старый вязъ, гдѣ лѣтнимъ вечеромъ кричала сова, онъ тоже велѣлъ срубить.
   Уже давно, должно быть, это старое дерево не бросало тѣни на порогѣ дома: на немъ ничего не было, кромѣ пучка листьевъ на самомъ верху на подобіе головы, которую онъ склонялъ внизъ, чтобы подслушивать, о чемъ тамъ говорятъ.
   Дровосѣки, которые пришли срубить его, думали, что это нетрудно сдѣлать. Однако, падая, онъ чутъ не снесъ крышу съ дома.
   Послѣ долгихъ споровъ и осмотра рѣшено было, наконецъ, связать его толстыми веревками и, нагнувъ, свалить на навозную кучу.
   Цѣлый день два человѣка возились около него; когда уже казалось, что вотъ-вотъ онъ покорно повалится, одна изъ веревокъ развязалась, и старый вязъ приподнялся, скользнулъ по крышѣ, снесъ трубу, множество черепицъ и, ободравъ стѣну, легъ поперекъ двери; и ни одна изъ его вѣтвей не коснулась навоза.
   Г. Альфонсъ не могъ удержаться отъ гнѣва, схватилъ топоръ у одного изъ дровосѣковъ и далъ по вязу такой сильный ударъ, что кусокъ коры отскочилъ въ окно бѣльевой и разбилъ стекло.
   Г-жа Альфонсъ увидѣла, какъ осколки стекла падали на меня; она поднялась со своего мѣста съ быстротой, какой я раньше не замѣчала въ ней, и трясущимися руками и съ выраженіемъ страха въ глазахъ, она тщательно осмотрѣла каждое мѣстечко на скатерти, которую я вышивала.
   Но она не замѣтила, что я вытирала платкомъ царапину на щекѣ, сдѣланную осколкомъ стекла.
   Она такъ боялась, чтобы чего-нибудь не случилось съ бѣльемъ, котораго набралось уже очень много, что повела меня на слѣдующій день къ своей матери посмотрѣть, какъ нужно укладывать бѣлье въ шкафы.

* * *

   Мать г-жи Альфонсъ звали г-жей Дэлуа; но когда рабочіе говорили о ней, они называли ее "госпожей изъ замка".
   Она пришла въ Вилльвьей только одинъ разъ.
   Она подошла ко мнѣ и, прищуривая глаза, посмотрѣла на меня очень пристально. Это была высокая женщина, она ходила сильно сгорбившись, какъ будто искала что-то на землѣ. Она жила въ большомъ имѣніи Потерянный Бродъ.
   Г-жа Альфонсъ повела меня по тропинкѣ вдоль рѣченки.
   Это было въ концѣ марта, и луга уже зеленѣли.
   Г-жа Альфонсъ шла по тропинкѣ, а мнѣ доставляло большее удовольствіе итти по мягкой травѣ.
   Скоро мы дошли до большого лѣса, гдѣ волкъ когда-то утащилъ у меня ягненка.
   Я была исполнена таинственнаго ужаса къ этому лѣсу и, когда мы сошли съ тропинки на дорогу, пересѣкавшую лѣсъ, мнѣ стало страшно.
   Дорога была широкая, и по ней, должно быть, часто проѣзжали телѣги, такъ какъ колеи были глубокія.
   Надъ нашими головами безпрерывно шуршали иглы елей, цѣпяясь другъ о друга. Это былъ мягкій, легкій шумъ, не похожій на сухой, прерывистый шорохъ, который слышался въ одѣтомъ снѣгомъ лѣсу. Несмотря на это, я не могла удержаться, чтобы не оборачиваться назадъ.
   Мы не долго шли по лѣсу; дорога сворачивала налѣво, и мы вскорѣ очутились на дворѣ Потеряннаго Брода.
   За скотнымъ дворомъ протекала рѣченка, какъ въ Вилльвьеѣ; но луга здѣсь были слишкомъ сдавлены со всѣхъ сторонъ и постройки, казалось, хотѣли спрятаться въ ельникъ.
   Жилой домъ не походилъ на дома фермеровъ въ окрестности. Низъ его былъ изъ очень толстыхъ стѣнъ, а первый этажъ казался лишь временной надстройкой.
   Я не находила, чтобы этотъ домъ походилъ на замокъ; онъ скорѣе напоминалъ мнѣ старый пень, изъ котораго тянется чахлый побѣгъ.
   Г-жа Дэлуа, заслыша насъ, вышла на порогъ.
   Она такъ же, какъ въ первый разъ, посмотрѣла на меня, прищуривъ глаза. Прежде всего она громко сказала, что потеряла въ соломѣ су и удивляется, что за восемь дней его никто не нашелъ. Говоря это, она шевелила ногой тонкій слой соломы, лежавшій предъ дверью.
   Г-жа Альфонсъ, повидимому, ничего не слушала. Она устремила свои большіе глаза внутрь дома и горячо объясняла цѣль нашего визита.
   Г-жа Дэлуа захотѣла сама свести меня въ бѣльевую, она вложила ключи въ шкафы и, сказавъ, чтобы я была осторожной и не производила безпорядка, оставила меня одну.
   Я быстро открыла и потомъ опять закрыла большіе блестящіе шкафы.
   Мнѣ захотѣлось немедленно уйти отсюда. Эта большая холодная комната наводила на меня ужасъ, какъ тюрьма, мои шаги звонко стучали по плитамъ, какъ будто подъ поломъ были глубокіе погреба. Мнѣ вдругъ показалось, что я не выйду больше отсюда.
   Я насторожилась: не услышу ли шумъ со скотнаго двора, но услышала только голосъ г-жи Дэлуа. Это былъ громкій и хриплый голосъ; онъ проходилъ чрезъ стѣны, проходилъ повсюду.
   Я подошла было къ окну, чтобы развлечься немного, какъ вдругъ сзади меня открылась дверь, которой раньше я не видала. Я повернула голову и увидѣла молодого человѣка въ длинной бѣлой блузѣ и въ сѣромъ картузѣ.
   Онъ остановился, какъ будто удивленный тѣмъ, что видитъ здѣсь человѣка, я тоже не могла оторвать отъ него своихъ глазъ.
   Онъ прошелъ чрезъ бѣльевую и мы все время пристально смотрѣли другъ на друга; выходя изъ двери, онъ стукнулся о косякъ. Минуту спустя, онъ прошелъ подъ окномъ, и наши взоры опять встрѣтились.
   Я была смущена и, сама не зная зачѣмъ, пошла закрывать двери, которыя онъ оставилъ открытыми.
   Г-жа Альфонсъ скоро пришла за мной, и мы вернулись въ Вилльвьей.
   Съ того времени, какъ смѣнились мои хозяева, я полюбила ходить въ большой кустарникъ, который росъ недалеко отъ фермы, и садилась тамъ на пень, имѣвшій форму стула.
   Теперь, когда наступила весна, я уходила туда, когда рабочіе начинали курить свои трубки на порогѣ конюшни.
   Я подолгу просиживала тамъ, прислушиваясь къ вечернему шуму, и мнѣ страстно хотѣлось стать деревомъ.
   Вечеромъ того же дня я подумала о человѣкѣ изъ Потеряннаго Брода. Но какъ только я попробовала вспомнить цвѣтъ его глазъ, мнѣ показалось, что они глубоко проникаютъ въ мои гласа и заливаютъ меня всю своимъ свѣтомъ.

* * *

   Въ слѣдующее воскресенье была Пасха. Адэль уѣхала въ церковь въ экипажѣ г. Альфонса. Я осталась одна съ рабочимъ сторожить ферму. Послѣ завтрака рабочій легъ на кучѣ соломы предъ дверью, а я уединилась въ свой кустарникъ.
   Я старалась услышать звонъ колоколовъ. Но ферма была слишкомъ далеко отъ деревень, и звонъ не доносился до меня.
   Я уносилась мыслью къ сестрѣ Мари-Любови. Я вспомнила также о Софи, которая каждый годъ приходила будить меня, чтобы я могла слышать перезвонъ пасхальныхъ колоколовъ.
   Однажды случилось, что она не разбудила меня; она такъ жалѣла объ этомъ, что на слѣдующій годъ положила въ ротъ большой камень, чтобы не проспать. Какъ только она начинала засыпать, ея зубы попадали на камень, и она просыпалась.
   Я думала также о торжественной обѣднѣ, во время которой Колетта пѣла полнымъ голосомъ. Я увидѣла всѣхъ насъ бѣгающими вразсыпную по лужайкѣ и озабоченный видъ Мари-Любови, занятой праздничнымъ обѣдомъ.
   И вотъ теперь, вмѣсто топкаго, любимаго лица сестры Мари-Любови, я увижу непріятную физіономію г-жи Альфонсъ и свѣтящіеся глаза ея мужа, которые наводятъ на меня такой страхъ; и, вспомнивъ, что мнѣ еще долго придется быть на фермѣ, я отдалась чувству глубокаго отчаянія.
   Когда я устала плакать, я съ удивленіемъ замѣтила, что солнце уже низко склонилось. Сквозь вѣтви кустарника видно было, какъ протягивались по лугу длинныя и стройныя тѣни тополей; и около себя я увидѣла еще одну большую колеблющуюся тѣнь. Она приближалась, останавливалась и снова двигалась.
   Я тотчасъ же поняла, что кто-то сейчасъ пройдетъ мимо моего убѣжища, и вдругъ какой-то мужчина въ бѣлой блузѣ вошелъ въ кустарникъ, наклоняясь подъ вѣтвями.
   Холодъ пробѣжалъ по моему тѣлу.
   Однако, я очень быстро оправилась, но у меня осталась нервная дрожь, которой я не могла скрыть.
   Онъ стоялъ предо мной, молча.
   Я взглянула въ его глаза, полные нѣжности, и почувствовала, что мое тѣло снова согрѣвается.
   Я замѣтила, что на немъ, какъ на Евгеніи, цвѣтная рубашка и галстухъ, завязанный подъ воротникомъ, и когда онъ заговорилъ, мнѣ показалось, что я давно знаю его голосъ.
   Онъ всталъ противъ меня, облокотился на большой сукъ, и спросилъ, остались ли у меня родственники.
   Я сказала, что нѣтъ.
   Онъ сталъ вертѣть пальцами вѣтку съ молодыми побѣгами и, не глядя на меня, сказалъ:
   -- Такъ Вы одна въ цѣломъ мірѣ?
   -- О, нѣтъ, -- быстро отвѣтила я, -- у меня есть сестра Мари-Любовь.
   И, не ожидая его вопросовъ, я сказала ему, какъ я ее люблю и съ какимъ нетерпѣніемъ жду минуты, когда смогу быть съ ней.
   Я такъ была счастлива говорить о ней, что не останавливалась.
   Я говорила о ея красотѣ и ея несравненномъ умѣ.
   Я говорила также о ея печали въ день моего отъѣзда и изображала ея будущую радость въ день нашей встрѣчи.
   Въ то время, какъ я говорила, его глаза были устремлены на мое лицо, но его взоръ, казалось, видѣлъ гораздо дальше.
   Помолчавъ, онъ спросилъ меня еще:
   -- Вы никого не любите здѣсь:
   -- Нѣтъ, -- сказала я, -- всѣ, кого я люблю, уѣхали отсюда.
   И прибавила немного со злобой:
   -- Даже и Иванъ-Рыжій, котораго они прогнали!
   -- Но вѣдь г-жа Альфонсъ не злая? -- спросилъ онъ.
   Я отвѣтила, что она ни злая, ни добрая, и я разстанусь съ ней безъ сожалѣнія.
   Въ этотъ моментъ послышался скрипъ колесъ экипажа г. Альфонса, который возвращался домой, и я встала, чтобы уйти.
   Онъ посторонился немного, чтобы пропустить меня и я оставила его одного въ кустарникѣ.
   Вечеромъ я воспользовалась хорошимъ настроеніемъ Адэли и спросила ее, не знаетъ ли она рабочихъ Потеряннаго Брода. Она отвѣтила, что знаетъ только самыхъ старыхъ, такъ какъ новые не живутъ подолгу у г-жи Дэлуа съ тѣхъ поръ, какъ она овдовѣла.
   Какой-то необъяснимый страхъ помѣшалъ мнѣ заговорить о молодомъ человѣкѣ въ бѣлой блузѣ; но Адель прибавила, тряся подбородкомъ:
   -- Къ счастью, старшій сынъ ея вернулся изъ Парижа: работникамъ станетъ полегче.
   На слѣдующій день въ то время, какъ г-жа Альфонсъ взяла кружево, я шила, думая о рабочемъ въ бѣлой блузѣ.
   Я не могла отдѣлить его отъ Евгенія; онъ выражался, какъ Евгеній, и я находила у нихъ черты сходства.
   Къ вечеру мнѣ показалось, что онъ идетъ мимо конюшенъ, и минуту спустя, онъ стоялъ на порогѣ бѣльевой.
   Его глага скользнули по мнѣ и остановились на г-жѣ Альфонсъ; онъ держалъ голову высоко, и его ротъ немного опускался съ лѣвой стороны.
   Увидя его, г-жа Альфонсъ сказала протяжнымъ голосомъ:
   -- A-а, Анри!
   Она дала ему поцѣловать себя въ обѣ щеки и указала стулъ рядомъ съ собой. Но онъ, отодвинувъ полотно, сѣлъ на столъ.
   Когда проходила Адэль, г-жа Альфонсъ сказала ей:
   -- Если увидите моего мужа, скажите, что здѣсь мой братъ.
   Мнѣ понадобилось нѣсколько минутъ, чтобы догадаться, что это онъ старшій сынъ г-жи Дэбуа.
   Какое-то незнакомое мнѣ до сихъ поръ чувство стыда заставило меня густо покраснѣть и страшно пожалѣла, что говорила ему о сестрѣ Мари-Любови.
   Мнѣ показалось, что я только что бросила на вѣтеръ самую прекрасную вещь, какая у меня была, и, несмотря на всѣ усилія, я не смогла удержать двухъ слезъ, которыя повисли у меня на губахъ прежде, чѣмъ упасть на тонкое полотно, которое я подрубала.
   Анри Дэлуа долго сидѣлъ на углу стола.
   Ежеминутно я чувствовала его взглядъ на себѣ, и словно какая-то тяжесть мѣшала мнѣ поднять лобъ.
   Два дня спустя, я снова нашла его въ кустарникѣ.
   Увидя его на пнѣ, я почувствовала слабость въ ногахъ и остановилась.
   Онъ немедленно всталъ, уступая мнѣ мѣсто, но я стояла и смотрѣла на него.
   Та же нѣжность, что и въ первый разъ, была у него въ глазахъ и, какъ бы ожидая, что я начну разсказывать ему что-нибудь новое, онъ спросилъ:
   -- Вы ничего не скажете мнѣ сегодня?
   Всѣ слова, приходившія мнѣ на память, казались мнѣ безполезными и я головой сдѣлала жестъ: "нѣтъ".
   Онъ снова сказалъ:
   -- Но, вѣдь, я былъ вашимъ другомъ въ прошлый разъ.
   Это воспоминаніе усилило огорченіе, и я отвѣтила только:
   -- Вы -- братъ г-жи Альфонсъ.
   И ушла.
   Я не рѣшалась больше ходить въ кустарникъ.
   Онъ часто приходилъ въ Вилльвьей.
   Я избѣгала смотрѣть на него, но его голосъ всегда причинялъ мнѣ глубокое безпокойство.

* * *

   Послѣ отъѣзда Ивана-Рыжаго, я не знала, куда дѣться послѣ обѣдни. Каждое воскресенье проходила я мимо дома на холмѣ; иногда заглядывала въ щели ставней и, когда нечаянно стукалась о нихъ лбомъ, раздавался такой звукъ, что я со страхомъ отскакивала назадъ.
   Какъ-то въ воскресенье я вдругъ замѣтила, что на двери нѣтъ замка. Я толкнула щеколду, и дверь сразу открылась съ большимъ шумомъ.
   Я не ожидала, что она откроется такъ быстро, и стояла, раздумывая, закрыть ли ее или войти... Когда шумъ прекратился и солнце ворвалось, отбросивъ большой свѣтлый четырехугольникъ, я рѣшилась тоже войти, не закрывая за собой двери.
   Въ очагѣ не было ни крючка для котла, ни высокихъ тагановъ, и въ залѣ остались только толстые паи, которые служили дѣтямъ Ивана-Рыжаго вмѣсто стульевъ. Кора съ нихъ слѣзла, верхъ былъ отполированъ и блестѣлъ, какъ навощенный, отъ долгаго сидѣнья Вторая комната была совершенно пуста; она не была выстлана плитами и на глиняномъ полу остались углубленія отъ ножекъ кроватей.
   У двери во дворъ тоже не было замка, и я тотчасъ же очутилась въ саду.
   На грядкахъ виднѣлись еще зимніе овощи, и фруктовыя деревья были въ полномъ цвѣту.
   Почти всѣ деревья были очень старыя; нѣкоторыя сгорбились, и вѣтви ихъ поникли, какъ будто даже цвѣты были для нихъ слишкомъ большой тяжестью.
   Въ нижней части сада холмъ слабымъ уклономъ сливался съ обширной равниной, гдѣ паслись стада, и на горизонтѣ рядъ тополей вытягивался стѣной, какъ бы преграждая доступъ небу.
   Я мало-по-малу узнавала каждое мѣстечко. Вотъ рѣченка у подножія холма. Я не вижу воды, но ивы выстроились такъ, какъ будто даютъ ей дорогу.
   Она исчезаетъ за постройками Вилльвьея, крыши котораго сливаются съ каштанами, и вдругъ снова появляется съ другой стороны. Мѣстами она сверкаетъ среди стройныхъ тополей; потомъ пропадаетъ въ огромномъ чернѣющемъ ельникѣ, гдѣ прячется Потерянный Бродъ: тамъ идетъ дорога, по которой я съ г-жей Альфонсъ хожу къ ея матери... Ея братъ, должно быть, шелъ по этой же дорогѣ въ тотъ день, когда онъ вдругъ выросъ предо мной въ кустарникѣ.
   Сегодня никого не видно на тропинкѣ. Все нѣжнозеленаго цвѣта, и сколько я ни всматривалась въ шапки деревьевъ, бѣлая блуза не показывалась...
   Я искала также кустарника, но онъ прятался за крышами фермы.
   Анри Дэбуа приходилъ туда много разъ со времени Пасхи. Я не сумѣла бы сказать, почему я знаю объ этомъ; но я не могла удержаться, чтобы не пройти мимо кустарника...
   Вчера Анри Дэбуа вошелъ въ бѣльевую, когда я была одна; онъ сдѣлалъ жестъ, какъ будто хотѣлъ со мной заговорить...
   Мои глаза приковались къ нему, какъ въ первый разъ, и онъ ушелъ, не сказавъ ни слова.
   И теперь, когда я находилась въ этомъ незагороженномъ саду окруженномъ цвѣтущимъ дрокомъ, мнѣ захотѣлось остаться въ немъ навсегда.
   Около меня большая яблоня склонялась, купая концы своихъ вѣтвей въ ручьѣ.
   Въ дуплѣ билъ ключъ и вода, переливаясь, сбѣгала ручейками по грядкамъ.
   Этотъ цвѣтущій садъ съ прозрачной водой казался мнѣ красивѣйшимъ садомъ на землѣ, и когда я поворачивала голову къ большому открытому на солнце дому, я ждала, что сказочныя существа появятся оттуда.
   Этотъ низкій, сѣрый домъ казался полнымъ тайны: какой-то прерывистый шорохъ доносился оттуда по временамъ, и разъ мнѣ даже послышался шумъ шаговъ, такой же, какой я раньше слышала, когда Анри Дэбуа входилъ на ферму.
   Я стала прислушиваться, словно надѣясь увидѣть его. Но шумъ шаговъ не возобновился, и только отъ дрока и деревьевъ неслись таинственные звуки.
   Я вообразила себя молодымъ деревцемъ, которое по капризу вѣтра качается, изъ стороны въ сторону. Свѣжее дыханіе, шевелившее вѣтки дрока, скользило по моей головѣ и спутывало волосы; и, какъ яблоня, я наклонялась и погружала свои пальцы въ свѣтлую воду ручья.
   Вдругъ какой-то новый шумъ донесся до меня, я обернулась и не удивилась, увидя Анри Дэлуа въ дверяхъ.
   Онъ стоялъ съ непокрытой головой и опущенными руками...
   Онъ сдѣлалъ два шага по саду, и его взоръ устремился вдаль на равнину...
   Онъ долго стоялъ неподвижно, затѣмъ повернулся ко мнѣ.
   Только два дерева раздѣляли насъ; онъ сдѣлалъ еще шагъ, взялъ рукой молоденькое деревцо, которое стояло предъ нимъ, и цвѣтущія вѣтви букетомъ распростерлись надъ его головой!.. Было такъ свѣтло, что, казалось, кора деревьевъ блестѣла и каждый цвѣтокъ сiялъ; въ глазахъ Анри Дэлуа была такая глубокая нѣжность, что я безъ стыда подошла къ нему.
   Онъ не шевельнулся, но когда я остановилась предъ нимъ, онъ сталъ бѣлѣе блузы и губы его затряслись.
   Онъ взялъ мои руки, приложилъ ихъ къ своимъ вискамъ и очень тихо сказалъ:
   -- Я, какъ скупой, который снова нашелъ свое сокровище.
   Въ эту минуту зазвонилъ колоколъ въ Св. Горѣ. Звуки рѣзво бѣжали на холмъ, останавливались надъ нами и терялись въ высотѣ.
   Время шло, и день склонялся къ вечеру, стада понемногу исчезли съ равнины; бѣлый паръ поднялся отъ рѣки; солнце спряталось за стѣной тополей, и цвѣты дрока стали темнѣть.
   Анри Дэлуа вывелъ меня на дорогу; онъ шелъ предо мной по узкой тропинкѣ и когда, не дойдя до конца новой аллеи, онъ повернулъ обратно, я почувствовала, что люблю его больше сестры Мари-Любови.
   Домъ на холмѣ сталъ и нашимъ домомъ...
   Каждое воскресенье я находила тамъ Анри Дэлуа и, какъ во время Ивана-Рыжаго, я приносила просфору, которую мы, смѣясь, дѣлили.
   Мы бѣгали кругомъ по саду, мочили башмаки въ ручьѣ; словно мы были опьянены свободой.
   Анри Дэлуа говорилъ:
   -- Въ воскресенье мнѣ тоже 17 лѣтъ!
   Иногда мы долго гуляли въ лѣсу вокругъ холма.
   Анри Дэлуа не уставалъ слушать разсказы о моемъ дѣтствѣ, о сестрѣ Мари-Любови... Мы говорили также объ Евгеніи, котораго онъ зналъ. Онъ говорилъ, что онъ изъ тѣхъ людей, которыхъ пріятно имѣть друзьями.
   Я разсказала также ему, какой плохой пастушкой была я, и хотя думала, что онъ станетъ смѣяться надо мной, всетаки не умолчала объ эпизодѣ съ распухшимъ бараномъ. Онъ не смѣялся, а только провелъ пальцемъ по моему лбу и сказалъ:
   -- Чтобы излѣчить это, нужно много любви!

* * *

   Однажды мы остановились около огромной нивы, конца которой не было видно. Тысячи бѣлыхъ бабочекъ порхали надъ колосьями. Анри Дэлуа молчалъ, а я смотрѣлъ на колосья, которые то приникали къ землѣ, то выпрямлялись, какъ будто собираясь взлетѣть; бабочки приносили имъ свои крылья на помощь, и они рвались изо всѣхъ силъ, по не могли оторваться отъ земли.
   Я сказала объ этомъ Анри Дэлуа; онъ долго смотрѣлъ на колосья, затѣмъ, какъ бы говоря съ самимъ собой, сказалъ, растягивая слова:
   -- То же самое бываетъ и съ человѣкомъ; иногда нѣжное созданіе приходитъ къ нему; оно похоже на бѣлыхъ полевыхъ бабочекъ; онъ не знаетъ, поднимается ли оно съ земли или нисходитъ съ неба; онъ чувствуетъ, что съ нимъ онъ могъ бы жить вѣтромъ съ поля и медомъ съ цвѣтовъ. Но, подобно корню, которымъ колосъ связанъ съ землею, невидимая цѣпь приковываетъ его къ своему долгу, который неумолимъ, какъ земля.
   Въ его голосѣ мнѣ послышалось страданіе, и его ротъ еще больше скривился. Но почти тотчасъ же глаза его остановились на мнѣ, и онъ сказалъ болѣе твердымъ голосомъ:
   -- Будемъ уповать на самихъ себя!

* * *

   Прошло лѣто, потомъ осень и, несмотря на дурную декабрьскую погоду, мы не могли рѣшиться покинуть домъ на холмѣ.
   Анри Дэлуа приносилъ книги, которыя мы читали, сидя на пняхъ въ комнатѣ, выходившей въ садъ. Я возвращалась на ферму, когда наступала ночь, и Адэль, которая думала, что я хожу танцевать въ деревню, удивлялась моему печальному виду.
   Почти каждый день Анри Дэлуа приходилъ въ Вилльвьей. Я слышала его издали. Онъ пріѣзжалъ верхомъ, безъ узды и безъ сѣдла, на высокой бѣлой кобылѣ, которая бѣжала тяжелой рысцей по пашнямъ и тропинкамъ. Это было терпѣливое и покорное животное. Хозяинъ оставлялъ ее на свободѣ во дворѣ въ то время, какъ самъ входилъ въ домъ поздороваться съ г-жей Альфонсъ. Г. Альфонсъ входилъ въ бѣльевую, какъ только слышалъ его голосъ.
   Оба начинали разговаривать объ удобреніи земли или объ общихъ знакомыхъ; но въ разговорѣ всегда встрѣчалось какое-нибудь слово или фраза, которыя относились ко мнѣ, показывая, что Анри Дэлуа не перестаетъ думать обо мнѣ.
   Я часто чувствовала на себѣ взгядъ г. Альфонса и иногда краснѣла.
   Однажды послѣ обѣда г. Альфонсъ крикнулъ Анри Дэлуа, когда тотъ съ улыбкой входилъ въ комнату:
   -- А вы знаете, что я продалъ домъ на холмѣ?
   Они посмотрѣли другъ на друга и оба такъ поблѣднѣли, что я испугалась, какъ бы они внезапно не умерли, Затѣмъ г. Альфонсъ поднялся со стула и облокотился на каминъ, между тѣмъ, какъ Анри Дэлуа тщетно пытался закрыть дверь.
   Г-жа Альфонсъ положила свое кружево на колѣни и сказала такъ, какъ будто повторяла урокъ:
   -- Этотъ домъ былъ ни къ чему, и я очень довольна, что его продали.
   Анри Дэлуа сѣлъ на столъ такъ близко около меня что могъ бы коснуться меня, и сказалъ довольно твердымъ голосомъ:
   -- Я жалѣю, что вы продали его, не сказавъ мнѣ, такъ какъ я намѣревался купить его.
   Г. Альфонсъ извивался, какъ червь, захохоталъ притворно и сказалъ сквозь смѣхъ:
   -- Купить его... купить... но что вы сдѣлали бы съ нимъ?
   Анри Дэлуа провелъ рукой по спинкѣ моего стула и отвѣтилъ:
   -- Я жилъ бы въ немъ, какъ Иванъ-Рыжій.
   Г. Альфонсъ началъ ходить взадъ и впередъ предъ каминомъ; его лицо приняло землянисто-желтый оттѣнокъ; онъ засунулъ руки въ карманы брюкъ и такъ быстро поднималъ ноги, какъ будто кто-то дергалъ ихъ за веревочку.
   Потомъ онъ облокотился на столъ противъ насъ и, глядя то на меня, то на Анри Дэлуа своими свѣтящимися глазами, сказалъ, подаваясь всѣмъ корпусомъ впередъ:
   -- Ну, я продалъ его, и все кончено!
   Затѣмъ наступило молчаніе, и слышно было, какъ бѣлая кобыла скребла копытомъ порогъ, какъ будто звала своего хозяина.
   Анри Дэлуа направился къ двери; затѣмъ вернулся ко мнѣ, чтобы поднять мою работу, которая выпала у меня изъ рукъ, чего я даже не замѣтила; обнялъ свою сестру и, прежде чѣмъ выйти, сказалъ, смотря на меня:
   -- До завтра.

* * *

   На слѣдующій день, утромъ, въ бѣльевую вошла г-жа Дэлуа. Она съ бранью направилась ко мнѣ.
   Но г. Альфонсъ короткимъ жестомъ заставилъ ее замолчать; затѣмъ, обращаясь ко мнѣ, сказалъ болѣе мягкимъ голосомъ:
   -- Г-жа Альфонсъ проситъ меня передать вамъ что ей очень пріятно имѣть васъ при себѣ; но она желаетъ, чтобы впредь вы ходили въ церковь вмѣстѣ съ нами.
   Онъ попытался улыбнуться и прибавилъ:
   -- Вы будете ѣздить съ нами въ экипажѣ.
   Первый разъ онъ заговорилъ прямо со мной. Голосъ его показался мнѣ немного глухимъ, какъ будто ему было неловко говорить мнѣ это.
   Я почему-то подумала, что г-жа Альфонсъ ничего подобнаго не говорила и что онъ солгалъ. Къ тому же онъ показался мнѣ въ этотъ моментъ такъ похожимъ на настоятельницу, что я не могла удержаться, чтобы не возразить ему.
   Я отвѣтила, что я не люблю ѣздить въ экипажѣ и попрежнему буду ходить въ Св. Гору.
   Онъ прикусилъ нижнюю губу.
   Тотчасъ же г-жа Дэлуа съ угрожающимъ видомъ бросилась ко мнѣ, крича, что я нахалка. Она безъ конца повторяла это слово, какъ будто не находила другихъ.
   Она стала кричать все сильнѣе и сильнѣе и скоро потеряла всякую мѣру. Глаза ея налились кровью, и она подняла руку, чтобы ударить меня.
   Я быстро отскочила и встала за спинкой стула. Г-жа Дэлуа хватила рукой по стулу, опрокинула его и ухватилась за столъ, чтобы не упасть.
   Ея дикіе крики приводили меня въ ужасъ.
   Я хотѣла выбѣжать изъ бѣльевой, но г. Альфонсъ всталъ предъ дверью, какъ бы стараясь загородить ее; тогда я забѣжала по другую сторону стола противъ г-жи Дэлуа.
   Она говорила теперь придушеннымъ голосомъ. Она произносила слова, которыхъ я не понимала. Я только чувствовала, что отъ этихъ словъ несло невыносимымъ запахомъ. Она кончила, крикнувъ изо всѣхъ силъ:
   -- Я мать ему, понимаете вы?
   Г. Альфонсъ подошелъ ко мнѣ и, взявъ меня за руку, сказалъ:
   -- Ну-съ, послушайте меня.
   Оттолкнувъ его отъ себя, я выбѣжала изъ дома.
   Послѣднія слова г-жи Дэлуа молотомъ стучали у меня въ головѣ:
   "Я мать ему, понимаете вы?"
   О, мать моя, Мари-Любовь, какъ вы прекрасны по сравненію съ этой матерью, и какъ я любила васъ въ эту минуту! Какъ блистали ваши глаза, отливая различными цвѣтами! Какъ освѣщали они вашу черную одежду и какъ непорочно было ваше лицо подъ бѣлымъ монашескимъ уборомъ! Я видѣла васъ тогда такъ отчетливо, какъ будто вы дѣйствительно стояли предо мной.

* * *

   Я удивилась, когда увидѣла себя предъ домомъ на холмѣ, и сразу же замѣтила, что падаетъ снѣгъ хлопьями. Я вошла въ домъ, чтобы укрыться отъ снѣга, прошла въ комнату, которая выходила въ садъ.
   Я старалась собраться съ мыслями; но онѣ кружились въ моей головѣ, какъ хлопья снѣга, которые, казалось, одновременно и падали съ неба, и поднимались съ земли; и каждый разъ, какъ я дѣлала усилія думать, въ моей памяти вставали обрывки пѣсни, которую весело распѣвали дѣвочки въ хороводѣ:
   
   On а tant fait sauter la vieille,
   Qu'elle est morte en sautillant,
   Tireli,
   Sautons, sautons, la vieille [*].
   
   [*] -- (Старушонку заставляли столько прыгать,
   Что она, прыгая, протянула ножки!
   Тирли, тирли!
   Такъ попрыгаемъ, попрыгаемъ, старая!)
   
   Мнѣ хорошо было въ этомъ домѣ, полномъ молчанія.
   Снѣгъ пересталъ падать, и деревья показались мнѣ такими красивыми, какими я ихъ видѣла, когда они цвѣли, и вдругъ воспоминаніе о томъ, что только что случилось, всплыло въ моей головѣ. Вновь я увидѣла руку г-жи Дэлуа съ толстыми, короткими пальцами; дрожь пробѣжала по мнѣ: какая гадкая рука и какая большая!
   Затѣмъ мнѣ вспомнилось выраженіе глазъ г. Альфонса, когда онъ взялъ меня за руку, и мнѣ показалось, что я уже раньте видѣла такой взглядъ у одной дѣвочки.
   Это было, когда я стащила упавшій съ дерева плодъ; дѣвочка кинулась ко мнѣ, говоря:
   -- Дай половину, тогда не выдамъ.
   Мнѣ стало такъ противно дѣлиться съ ней, что я, рискуя попасть на глаза сестрѣ Мари-Любови, отнесла его подъ дерево.
   При воспоминаніи обо всемъ этомъ у меня появилось непреодолимое желаніе увидѣть сестру Мари-Любовь. Мнѣ хотѣлось отправиться немедленно; но въ то же время я вспомнила, что Анри Дэлуа сказалъ вчера при прощаніи: "До завтра".
   Можетъ быть, онъ уже на фермѣ, ждетъ меня и безпокоится, не случилось ли что-нибудь со мною...
   Я вышла изъ дома и побѣжала въ Вилльвьей.
   Только что я сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ увидѣла его на дорогѣ.
   Бѣлая кобыла съ трудомъ взлѣзала по тропинкѣ, покрытой снѣгомъ.
   Анри Дэлуа былъ съ непокрытой головой, какъ тогда, когда онъ пришелъ сюда въ первый разъ; его блуза вздувалась отъ вѣтра, и онъ держался за гриву лошади.
   Кобыла остановилась передо мной.
   Ея хозяинъ наклонился и взялъ меня за обѣ руки, которыя я подняла къ нему.
   Какое то безпокойство, котораго раньше я не замѣчала, было у него на лицѣ... Брови его сходились, какъ у г-жи Дэлуа.
   -- Я зналъ, что найду Васъ здѣсь, сказалъ онъ немного задыхаясь.
   Я ждала, что онъ скажетъ что-нибудь радостное для меня, но онъ сильнѣе сжалъ мои руки и сказалъ тѣмъ же задыхающимся голосомъ:
   -- Не призирайте меня!
   Онъ отвелъ глаза въ сторону.
   -- Я не могу быть больше Вашимъ другомъ.
   Мнѣ показалось, что кто-то съ силой ударилъ меня по головѣ...
   Въ ушахъ послышался визгъ пилы... Я увидѣла, какъ Анри Дэлуа задрожалъ и услышала, какъ онъ сказалъ:
   -- О, какъ мнѣ холодно!
   Затѣмъ я перестала чувствовать теплоту его рукъ, и когда я поняла, что я одна, предо мной сѣрѣла какая-то масса, которая казалось безшумно катилась по тропинкѣ, занесенной снѣгомъ...

* * *

   Я медленно спустилась по другому склону холма.
   Я долго шла по снѣгу, который скрипѣлъ у меня подъ ногами.
   Я уже прошла половину дороги, когда крестьянинъ предложилъ мнѣ сѣсть въ телѣгу. Онъ тоже ѣхалъ въ городъ, и скоро я очутилась передъ Сиротскимъ домомъ.
   Я позвонила, привратница осмотрѣла меня чрезъ дверной глазокъ.
   Я узнала ее. Это была все та же, Красивое-Око.
   Мы прозвали ее такъ за ея огромный бѣлый глазъ. Она узнала меня и открыла дверь. Она впустила меня, но прежде, чѣмъ закрыть дверь, сказала:
   -- Сестры Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь.
   Я ничего не отвѣтила, и она повторила:
   -- Сестры Мари-Любови нѣть больше здѣсь.
   Я слышала, но не обращала на это никакого вниманія; все это мнѣ казалось, какъ во снѣ, когда происходятъ самыя невѣроятныя вещи, но имъ не придаешь никакого значенія.
   Я посмотрѣла на ея бѣлый глазъ и коротко сказала:
   -- Я возвращаюсь.
   Она закрыла за мной дверь, и я стояла подъ навѣсомъ, пока она ходила сообщить настоятельницѣ.
   Она вернулась и сказала, что прежде, чѣмъ принять меня, настоятельница хочетъ поговорить съ сестрой Дэзирэ [Въ подлинникѣ DИsirИe-des-Anges (Желанная ангелами)].
   Раздался звонокъ, Красивое-Око встала и сдѣлала мнѣ знакъ слѣдовать за нею.
   Снѣгъ снова началъ падать.
   Въ комнатѣ у настоятельницы была почти полная темнота.
   Сначала я увидѣла только огонь, который горѣлъ со свистомъ. Какой-то голосъ заставилъ мня поглядѣть пристальнѣе.
   -- Такъ вы возвращаетесь? -- спросила меня настоятельница.
   Я попыталась разобраться въ своихъ мысляхъ; я не знала, дѣйствительно-ли я возвращаюсь.
   -- Сестры Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь, сказала она.
   Я подумала, что все еще снится мнѣ плохой сонъ, и я кашлянула, чтобы проснуться, посмотрѣла на огонь и старалась понять, почему онъ свиститъ.
   -- Вы больны? -- опять спросила настоятельница.
   -- Нѣтъ, -- отвѣтила я.
   Теплота оживила меня и я почувствовала себя лучше.
   Я стала, наконецъ, понимать, что я вернулась и нахожусь у настоятельницы. Я встрѣтила ея пристальный взоръ и все припомнила.
   -- Вы почти не измѣнились, говорила она съ усмѣшкой, сколько вамъ лѣтъ?
   Я сказала: 18.
   -- Ну, возразила она, вы не очень то выросли за время Вашей жизни въ міру.
   Она облокотилась одной рукой на столъ и спросила, почему я возвращаюсь.
   Я хотѣла было сказать, что для того, чтобы видѣдѣть сестру Мари-Любовь, да побоялась снова услышать отъ нея, что Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь, и я молчала.
   Она вынула изъ ящика письмо, прикрыла его рукой, и сказала со скучающимъ видомъ человѣка, котораго безпокоятъ изъ-за пустяковъ.
   -- Изъ этого письма я уже узнала, что вы стали дѣвицей гордой и дерзкой.
   Она отбросила письмо съ усталымъ жестомъ и, глубоко вздохнувъ, прибавила:
   -- Васъ отправятъ на кухню, пока не найдется для васъ другого мѣста.
   Огонь безостановочно свистѣлъ. Я продолжала смотрѣть на него и все не могла понять, какое изъ трехъ полѣньевъ издаетъ свистъ.
   Настоятельница повысила свой монотонный голосъ, чтобы привлечь мое вниманіе. Она предупредила, что сестра Дэзирэ будетъ строго слѣдить за мной, и мнѣ будетъ запрещено разговаривать съ моими прежними подругами.
   Я увидѣла, какъ она показала на дверь, и вышла во дворъ.
   Тамъ, по ту сторону аллей, я увидѣла кухни.
   Сестра Дэзирэ, высокая и прямая, ждала меня у двери. Я видѣла только ея бѣлый монашескій уборъ и черное платье и подумала, что она старая и сухая.
   Мнѣ захотѣлось убѣжать, стоило только пробѣжать до воротъ, сказать Красивому-Оку, что я приходила съ визитомъ, она выпуститъ меня, и все кончено.
   Но вмѣсто того, чтобы итти къ воротамъ, я направилась къ постройкамъ, гдѣ протекло мое дѣтство.
   Я не знала, зачѣмъ я туда иду. Но не могла удержаться, чтобы не пойти. Я чувствовала уже усталость и хотѣла бы надолго заснуть.
   Старая скамейка стояла все еще на своемъ мѣстѣ; я смела съ нея рукой снѣгъ и сѣла, прислонясь къ липѣ, какъ сидѣлъ когда-то священникъ.
   Я ждала чего-то и сама не знала, чего. Я взглянула на окно комнаты сестры Мари-Любови.
   На немъ уже не было красивыхъ кисейныхъ занавѣсокъ, но какъ бы оно ни походило на другія окна, я всетаки отличила бы его; густыя коленкоровыя занавѣски висѣли на всѣхъ окнахъ, не безобразя ихъ, но этому окну онѣ придавали видъ лица съ закрытыми глазами.
   Ночь начала спускаться на аллеи, и огни зажигались въ залахъ.
   Я хотѣла встать съ лавки; я думала: "Красивое-Око откроетъ мнѣ ворота"...
   Но тѣло мое было словно разбитымъ, и мнѣ казалось, что широкія и жесткія руки тяжело легли на мою голову... эти слова все приходили мнѣ на память, и я какъ будто произносила ихъ громко: "Красивое-Око откроетъ мнѣ ворота"...
   Но вдругъ кто-то съ чувствомъ жалости въ голосѣ сказалъ возлѣ меня:
   -- Прошу Васъ, Мари-Клеръ, не сидите на снѣгу!
   Я подняла голову: предо мной стояла совсѣмъ молоденькая монахиня, съ такимъ красивымъ лицомъ, какого я раньше никогда не встрѣчала.
   Она наклонилась, чтобы помочь мнѣ встать, и, такъ какъ я съ трудомъ держалась на ногахъ, подала мнѣ руку, говоря:
   -- Опирайтесь на меня.
   Я тотчасъ же увидѣла, что она ведетъ меня къ кухнѣ, широкая стеклянная дверь которой была ярко освѣщена.
   Я больше ни о чемъ не думала. Мелкій и жесткій снѣгъ кололъ мнѣ лицо, и я чувствовала нестерпимый жаръ въ вѣкахъ. Войдя на кухню, я узнала двухъ дѣвушекъ, которыя стояли предъ большой квадратной печкой.
   Это были Вероника-Жеманная и толстая Мелани, и мнѣ показалось, что я слышу голосъ сестры Мари-Любови, которая называла ихъ такъ.
   Только толстая Мелани кивнула мнѣ, когда я проходила, и я вошла съ молодой сестрой въ комнату, освѣщенную ночникомъ.
   Большая бѣлая занавѣска дѣлила комнату на двѣ части.
   Сестра усадила меня на стулъ, который она взяла изъ-за занавѣски, и ушла, не сказавъ ни слова.
   Немного спустя, вошли толстая Мелани и Вероника-Жеманная постлать чистое бѣлье на маленькую желѣзную кровать, которая стояла около меня.
   Когда онѣ кончили, Вероника, избѣгавшая смотрѣть на меня, обернулась ко мнѣ и сказала, что никто не думалъ, что я вернусь. Она говорила тономъ презрѣнія, какъ будто упрекала меня въ чемъ то постыдномъ.
   Толстая Мелани сложила руки подъ подбородомъ. Она все еще наклоняла голову на сторону, какъ тогда, когда была маленькой.
   -- Я очень довольна, что тебя поставили на кухню, сказала она съ привѣтливой улыбкой.
   Потомъ оправила кровать и добавила:
   -- Ты займешь мое мѣсто, это я здѣсь спала.
   -- Тамъ спитъ сестра Дэзирэ, сказала она понизивъ голосъ и указывая пальцемъ на занавѣску.
   Когда онѣ вышли, затворивъ за собой дверь, я подошла къ кровати.
   Эта большая бѣлая занавѣска пугала меня. Мнѣ казалось, что въ глубинѣ ея складокъ, не освѣщенныхъ ночникомъ, мелькаютъ какія то тѣни...
   Звонъ обѣденнаго колокола отвлекъ мое вниманіе въ другую сторону. Я узнала звуки его и машинально считала удары.
   Потомъ возстановилась тишина, и молодая сестра снова вошла въ комнату. Она принесла мнѣ чашку дымящагося бульона.
   Она подняла занавѣсъ и почти тѣмъ же тономъ, что Мелани, сказала мнѣ:
   -- Эта вотъ Ваша комната, а вотъ эта -- моя.
   Я тотчасъ же совершенно успокоилась, увидя, что у нея такая же маленькая кровать, какъ у меня. Я стала догадываться, что предо мною сестра Дэзирэ, но я не рѣшалась вѣрить этому и спросила ее.
   Она утвердительно кивнула головой, подсѣла ко мнѣ и, повернувъ лицо къ свѣту, сказала:
   -- Вы, кажется, не узнаете меня!
   Я посмотрѣла на нее молча.
   Нѣтъ, я не узнавала ее, я даже была увѣрена, что никогда не видѣла ее, такъ какъ не допускала, чтобы можно было забыть ея черты, увидѣвъ ихъ хотя одинъ разъ.
   Она сдѣлала смѣшную гримаску и сказала:
   -- Я вижу теперь, что вы не помните бѣдной Дэзирэ Жоли.
   Дэзирэ Жоли?... ахъ! конечно, я ее помнила Это была молодая дѣвушка, которая была послушницей; у ней было лицо розовѣе розъ, тонкая талія, она была веселая и привязчивая. Она такъ высоко прыгала въ хороводѣ, что сестра Мари-Любовь часто замѣчала ей:
   -- Послушайте, мадемуазель Жоли, не прыгайте такъ высоко, видны ваши колѣни.
   Я тщетно всматривалась въ лицо сестры Дэзирэ, но не находила никакого сходства.
   -- Да, монашеская одежда измѣняетъ насъ: сказала она.
   Быстрымъ жестомъ она подняла свои рукава и съ той же гримаской сказала:
   -- Забудьте, что я сестра Дэзирэ и припомните, что Дэзирэ Жоли когда-то очень любила Васъ.
   Затѣмъ быстро продолжала:
   -- О, я-то сразу узнала Васъ. Вы все еще выглядите дѣвочкой.
   Когда я сказала ей, что я воображала сестру Дэзирэ очень старой и злой, она отвѣтила:
   -- Мы обѣ ошиблись: мнѣ о Васъ сказали что Вы тщеславная и надменная дѣвушка. Но когда я увидѣла, какъ Вы плакали на снѣгу, я подумала, что у Васъ большое горе, и я пошла къ Вамъ.
   Она помогла мнѣ лечь въ постель, спустила занавѣску, и я тотчасъ же заснула.
   Но сонъ былъ безпокойный. Я ежеминутно просыпалась; все время давилъ мнѣ грудь тяжелый камень, и когда мнѣ удавалось сбросить его, онъ разламывался на нѣсколько кусковъ, которые снова падали на меня и разбивали мнѣ члены.
   Мнѣ снилось, что я стою на дорогѣ, усѣянной острыми камнями. Я иду по ней съ величайшимъ трудомъ; по обѣ стороны поля, виноградники, дома.
   Всѣ дома покрыты снѣгомъ, а на деревьяхъ фрукты, и яркое солнце освѣщаетъ ихъ.
   Я сошла съ дороги, чтобы пойти по полю, и останавливалась у каждаго дерева попробовать фрукты, но всѣ они были горькіе, и я съ отвращеніемъ бросала ихъ.
   Я хотѣла войти въ дома, покрытыя снѣгомъ, но у нихъ не было дверей. Я вернулась на дорогу, но вокругъ меня нагромоздилась такая масса камней, что я не могла двинуться. Тогда я стала звать на помощь; я кричала изъ всѣхъ силъ, и никто не услыхалъ меня. И когда я почувствовала, что вотъ-вотъ я буду погребена подъ огромной грудой камней, я, чтобы освободиться отъ нихъ, сдѣлала такое усиліе..., что проснулась.
   Нѣсколько минутъ я думала, что я еще сплю; потолокъ комнаты показался мнѣ необыкновенно высокимъ, желѣзный прутъ, на которомъ держалась бѣлая занавѣска, мѣстами блестѣлъ, и буксовая вѣтвь, прибитая къ стѣнѣ, отбрасывала тѣнь къ Св. Дѣвѣ, которая простирала руки въ углу.
   Пропѣлъ пѣтухъ. Затѣмъ онъ пропѣлъ еще нѣсколько разъ, какъ бы желая изгладить впечатлѣніе отъ перваго пѣнія, короткаго и напоминавшаго крикъ грусти.
   Ночникъ началъ трещать. Онъ долго трепеталъ прежде, чѣмъ погаснуть, и когда стало совсѣмъ темно, я услышала слабое и правильное дыханіе сестры Дэзирэ.

* * *

   Я встала задолго до разсвѣта, чтобы приняться за кухонную работу:.
   Мелани показала мнѣ, какъ поднимать огромные котлы.
   Требовалось при этомъ столько же ловкости, сколько силы. Мнѣ понадобилось больше недѣли только для того, чтобы научиться сдвигать ихъ съ мѣста.
   Мелани же научила меня звонить въ тяжелый утренній колоколъ; она показала, какъ нужно выгибать поясницу, дергая веревкой. Я быстро приноровилась къ колебаніямъ правильнаго звука, и каждое утро, несмотря ни на холодъ, ни на дождь, испытавала большое удовольствіе звонить.
   У колокола былъ ясный звукъ, который усиливался или ослабѣвалъ благодаря вѣтру, и я не уставала слушать его.
   Бывали дни, когда я звонила такъ долго, что сестра Дэзирэ открывала окно и говорила съ умоляющей миной:
   -- Довольно, довольно!
   Съ того времени, какъ я была на кухнѣ Вероника-Жеманная обыкновенно смотрѣла на меня свысока, и когда я хотѣла узнать у ней, гдѣ находится какая-нибудь вещь, она молча указывала мнѣ ее пальцемъ.
   Сестра Дэзирэ провожала ее глазами, со своей обычной гримаской въ углу рта.
   У ней не было прежней рѣзвости молодой послушницы, но она все-же осталась веселой и насмѣшливой.
   Каждый вечеръ мы сходились въ нашей комнатѣ. Она вызывала у меня смѣхъ нѣсколькими забавными замѣчаніями на счетъ того, что произошло днемъ.
   Иногда случалось, что мой смѣхъ кончался горькими рыданьями; тогда она, сложивъ руки, какъ у святыхъ, говорила, поднявъ глаза вверхъ:
   -- О, какъ бы я хотѣла, чтобы Ваша печаль прошла!
   Затѣмъ она становилась на колѣни молиться, и я часто засыпала прежде, чѣмъ она кончала молитву.
   Кухонная работа была для меня очень тяжелой. Я помогала Мелани чистить котлы и мыть полы.
   Большую часть работы дѣлала она; она была сильна, какъ мужчина, и всегда готова услужить. Какъ только она видѣла, что я устала, она усаживала меня на стулъ и говорила съ покровительственной улыбкой:
   -- Отдыхай.
   Въ первые же дни моего прихода, она напомнила мнѣ, какъ трудно ей было учить катехизисъ. Она не забыла, что одно время я цѣлыя перемѣны проводила съ ней и помогала ей заучивать. И теперь она рада дать мнѣ отдохнуть нѣсколько минутъ.
   Вероникѣ было поручено приготовлять овощи и принимать изъ мясной мясо.
   Она стояла, неподвижная и надутая, около вѣсовъ, на которые мальчики изъ лавки клали мясо.
   Она часто спорила съ ними, находя, что куски отрѣзаны слишкомъ большіе или слишкомъ маленькіе.
   -- Кончилось тѣмъ, что они стали говорить ей дерзости, и сестра Дэзирэ поручила мнѣ, вмѣсто нея, принимать мясо.
   -- Она тѣмъ не менѣе пришла на слѣдующій день къ вѣсамъ, но я уже была тамъ съ сестрой Дэзирэ, которая объясняла мнѣ, какъ нужно взвѣшивать.

* * *

   Какъ-то разъ утромъ одинъ изъ мясниковъ съ изумленіемъ вскрикнулъ, назвавъ меня по имени. Сестра Дэзирэ подошла, а я съ удивленіемъ посмотрѣла на мальчика: это былъ новый мясникъ, но не прошло и нѣсколькихъ минуть, какъ я его узнала: это былъ старшій изъ дѣтей Ивана-Рыжаго. Онъ подошелъ ко мнѣ, обрадованный встрѣчей, и сталъ разсказывать о своихъ родителяхъ, которые получили хорошее мѣсто въ замкѣ "Потерянный Бродъ". Онъ самъ не любилъ полевыхъ работъ и поступилъ къ мяснику въ городъ. Онъ тутъ же прибавилъ, что Потерянный Бродъ находится рядомъ съ Вилльвьеемъ и спросилъ, знаю ли я его. Я утвердительно кивнула головой. Затѣмъ онъ сообщилъ, что уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ его родители поселились тамъ и что на прошлой недѣлѣ въ замкѣ былъ большой праздникъ по случаю свадьбы г. Анри Дэлуа... Я слышала, что онъ еще что-то говорилъ, но не уловила смысла... и вдругъ яркій свѣтъ кухни смѣнился тьмой, я почувствовала, какъ полъ уходитъ изъ подъ ногъ и я лечу въ какую-то бездну...
   Я сознавала еще, какъ сестра Дэзирэ подбѣжала на помощь ко мнѣ, но уже какое-то чудовище впилось мнѣ въ грудь, и изъ нея вырывался крикъ, отъ котораго мнѣ становилось больно.
   Это было какое-то ужасное рыданіе, которое подкатывалось къ горлу и останавливалось.
   Затѣмъ я снова увидѣла свѣтъ и узнала склонившіяся надо мной лица сестры Дэзирэ и Мелани. Обѣ онѣ улыбались одной и той же безпокойной улыбкой, и въ эту минуту широкое лицо Мелани становилось похожимъ на тонкое блѣдное лицо сестры Дэзирэ.
   Я сѣла на кровати, удивляясь, что лежу въ постели днемъ, но я не вставала: я вспомнила о томъ, что сказалъ сынъ Ивана-Рыжаго, и въ теченіе долгихъ часовъ я старалась подавить мою боль. Когда вечеромъ сестра Дэзирэ пришла спать, она сѣла ко мнѣ на кровать, сложила на груди руки, какъ у святыхъ, и сказала:
   -- Разскажите мнѣ о своемъ горѣ.
   Я стала разсказывать. И съ каждымъ произнесеннымъ словомъ, какъ будто уходила частица моего горя.
   Когда я кончила, сестра поднялась, взяла "Подражаніе Христу" и стала читать вслухъ. Она читала мягкимъ голосомъ, въ которомъ звучала покорность, нѣкоторыя слова она растягивала и они звучали, какъ замирающій стонъ.
   Въ послѣдующіе дни я снова видѣла сына Ивана-Рыжаго и, пока онъ разсказывалъ, какъ счастливы его родители, какъ добръ къ нимь ихъ новый хозяинъ, передо мной проносился домъ на холмѣ съ его цвѣтущимъ садомъ, съ источникомъ и ручейкомъ, который, прячась въ кустахъ дрока, сбѣгалъ въ рѣку...
   Я часто говорила дома съ сестрой Дэзирэ, она сосредоточенно слушала меня; съ моихъ словъ она знала всѣ уголки въ немъ и какъ-то вечеромъ, когда она задумчиво молчала, я спросила, о чемъ она думаетъ, она отвѣтила смотря вдаль:
   -- Лѣто кончается, и я думаю, что деревья сада увѣшаны плодами теперь...

* * *

   Въ сентябрь много монахинь пришло къ настоятельницѣ.
   Привратница Красивое-Око оповѣщала объ ихъ приходѣ звонкомъ...
   Вероника каждый разъ выскакивала, чтобы узнать кто пришелъ, и каждую знакомую монахиню она, зло вышучивала. Подъ вечеръ раздался еще звонокъ; Вероника, стоявшая въ дверяхъ, крикнула:
   -- Ну, вотъ ужъ эту никто не ждалъ.
   И, обернувшись къ намъ въ кухню, крикнула:
   -- Это -- сестра Мари-Любовь.
   Большая ложка выскользнула у меня изъ рукъ и упала въ кастрюлю.
   Я бросилась къ дверямъ, оттолкнувъ Веронику, которая не пускала меня. Мелани побѣжала за мной, чтобъ удержать меня.
   -- Вернись обратно, настоятельница увидитъ тебя, -- кричала она мнѣ.
   Но я была уже возлѣ сестры Мари-Любови. Я такъ стремительно кинулась къ ней, что мы обѣ едва не упали.
   Она обняла маня обѣими руками и задрожала вся отъ сильной радости...
   Она взяла мою голову и стала цѣловать мнѣ все лицо, какъ маленькому ребенку.
   Ея монашескій уборъ шелестѣлъ, какъ бумага, и широкіе рукава спускались до локтей.
   Мелани была права: настоятельница видѣла меня, она вышла изъ церкви и шла къ намъ по аллеѣ.
   Сестра Мари-Любовь замѣтила ее, перестала цѣловать и положила мнѣ руку на плечо. Я быстро обвила ея талію рукой, боясь, чтобы она не отстранилась отъ меня.
   Теперь мы обѣ смотрѣли на настоятельницу, она прошла мимо насъ, не подымая глазъ и сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ спокойнаго поклона сестры Мари-Любови.
   Какъ только она прошла мимо, я увлекла сестру Мари-Любовь къ старой скамейкѣ, она помедлила немного и прежде, чѣмъ сѣсть, сказала:
   -- Вещи, какъ будто, ждутъ насъ...
   Потомъ она сѣла, не прислоняясь къ липѣ; я стала передъ ней на колѣни въ травѣ.
   Лучи ея глазъ потухли, и цвѣта слились; все ея тонкое лицо съежилось и какъ будто спряталось въ монашескомъ уборѣ. Ея нагрудникъ не подымался, какъ раньше на груди, и на рукахъ просвѣчивали голубыя вены...
   Она мелькомъ взглянула на окно своей бывшей комнаты, скользнула по липовымъ аллеямъ, большому монастырскому двору и, остановивши взглядъ на домѣ настоятельницы, прошептала:
   -- Надо прощать другимъ, чтобъ намъ прощали!
   Переведя затѣмъ свои взглядъ на меня, она сказала:
   -- Какіе у тебя грустные глаза!..
   Она провела рукой по моимъ глазамъ, какъ будто бы стараясь стереть съ нихъ то, что ей не нравилось и, закрывъ ихъ ладонью, снова прошептала:
   -- Сколько страданій проносится надъ нами!
   Она сняла руки съ моего лица, вложила ихъ въ мои и, не сводя съ меня глазъ, голосомъ, полнымъ мольбы, сказала:
   -- Моя милая дѣвочка, послушай меня, не становись никогда несчастной монахиней.
   У ней вырвался долгій вздохъ какъ бы сожалѣнія, и она прибавила:
   -- Наша монашеская бѣлая и черная одежда говоритъ другимъ, что мы существа силы и свѣта, и всѣ льютъ свои слезы передъ нами и несутъ свои страданія, ища утѣшенія у насъ. Но никому нѣтъ дѣла до нашихъ страданій. Какъ будто у насъ нѣтъ своей жизни...
   Потомъ она стала говорить о будущемъ:
   -- Я отправлюсь туда, куда идутъ миссіонеры. Я поселюсь въ домѣ, полномъ ужаса. Передъ моими глазами будетъ все уродство, всѣ язвы...
   Я слушала ея глубокій голосъ, и въ немъ звучала какая-то беззавѣтная преданность: казалось, что она можетъ взвалить себѣ на плечи страданія всей земли.
   Она отняла свои руки отъ моихъ, погладила меня по щекамъ, и ея голосъ зазвучалъ нѣжно, когда она сказала:
   -- Чистота твоего лица запечатлѣется на всегда въ моей памяти.
   И, устремивъ взоръ вверхъ, она прибавила:
   -- Господь далъ намъ способность помнить, и нѣтъ той власти, которая отняла бы ее у насъ.
   Она встала со скамьи, я проводила ее до выхода и, когда Красивое-Око закрыла за ней тяжелую дверь, я долго слышала еще протяжный и глухой стукъ двери.
   Въ этотъ вечеръ сестра Дэзирэ позже обычнаго пришла въ нашу комнату; она присутствовала на молитвѣ по случаю отъѣзда сестры Мари-Любови. Та уѣзжала къ прокаженнымъ.

* * *

   Еще разъ вернулась зима.
   Сестра Дэзирэ скоро замѣтила мою страсть къ чтенію и стала приносить мнѣ книги изъ монастырской библіотеки.
   По большей части это были дѣтскія книги, я ихъ читала, пропуская по нѣсколько страницъ. Мнѣ больше нравились разсказы о путешествіяхъ и я читала ихъ при свѣтѣ ночника.
   Сестра Дэзирэ, просыпаясь ночью, журила меня, но, какъ только она засыпала, я снова принималась за книгу.
   Мало-по-малу нѣжная дружба установилась между нами; ночью мы не задергивали больше бѣлыхъ занавѣсокъ, отдѣлявшихъ наши кровати; мы не стѣснялись больше другъ друга и думали общія думы.
   Нѣжная веселость не покидала ее.
   Только монашеская одежда печалила ее; она находила ее тяжелой, неудобной, и говорила съ выраженіемъ усталости:
   -- Когда я одѣваю ее, мнѣ кажется, что я вхожу въ домъ, гдѣ всегда темно.
   Вечеромъ она старалась какъ можно скорѣе сбросить ее и была счастлива, когда могла ходить по комнатѣ въ ночномъ костюмѣ.
   Она прибавляла съ своей обычной гримаской.
   -- Теперь я начинаю привыкать, но первое время мой монашескій уборъ царапалъ мнѣ щеки, а платье оттягивало плечи.
   Весною она начала кашлять; кашель ея былъ сухой, и кашляла она лишь изрѣдка.
   Ея длинная, тонкая фигура стала еще болѣе хрупкой. Она попрежнему была весела и только жаловалась, что платье становилось все болѣе и болѣе тяжелымъ.

* * *

   Однажды въ майскую ночь она безпрерывно металась и громко бредила.
   Я всю ночь читала и неожиданно замѣтила, что наступаетъ день. Я затушила ночникъ и попыталась немного заснуть.
   Я начинала засыпать, когда сестра Дэзирэ сказала:
   -- Откройте окно: сегодня онъ придетъ!
   Я думала, что она еще въ бреду, но она повторила совсѣмъ отчетливо:
   -- Откройте же окно, чтобы онъ могъ войти!
   Я поднялась, чтобы посмотрѣть, спитъ ли она, и увидѣла ее сидящей на кровати. Она отбросила одѣяло и развязывала тесемки своего ночного чепчика; сор вала его съ головы и бросила на полъ. Затѣмъ она покачала головой, и ея короткіе вьющіеся волосы спустились на лобъ и я тотчасъ же узнала Дэзирэ Жоли.
   Я подошла къ ней, немного испуганная; она же повторяла:
   -- Откройте же окно, чтобы онъ могъ войти!
   Я открыла настежь окно, и когда обернулась, сестра Дэзирэ, сложивши руки, протягивала ихъ навстрѣчу восходящему солнцу и внезапно ослабѣвшимъ голосомъ сказала:
   -- Я сбросила платье, я больше не могла.
   Она легла спокойно, и ея лицо стало неподвижнымъ.
   Я затаила дыханіе и долго слушала дышетъ ли она; потомъ я стала усиленно дышать, какъ бы желая свое дыханіе вдохнуть ей въ грудь.
   Но, посмотрѣвъ поближе, я поняла, что она навсегда перестала дышать. Ея широко открытые глаза, казалось, смотрѣли на солнечный лучъ, врывавшійся въ комнату, какъ длинная стрѣла.
   Ласточки кружились около окна, крича, какъ маленькія дѣвочки, и необычные для меня звуки поражали мой слухъ.
   Я подняла голову къ окнамъ спаленъ въ надеждѣ, что кто-нибудь услышитъ меня.
   Но мой взглядъ встрѣтилъ только циферблатъ большихъ часовъ, который, казалось, заглядывалъ въ комнату поверхъ липъ; онъ показывалъ пять часовъ; я прикрыла одѣяломъ сестру Дэзирэ и вышла звонить.
   Я долго звонила; звуки уносились вдаль, въ далекую даль! Они уносились туда, куда ушла сестра Дэзирэ...
   Я звонила: мнѣ казалось, что колоколъ оповѣщалъ весь міръ о томъ, что умерла сестра Дэзирэ.
   Я звонила еще и потому, что надѣялась, что въ окнѣ еще разъ покажется ея прекрасное лицо, и она скажетъ:
   -- Довольно! Довольно!
   Мелани рѣзко вырвала веревку изъ моихъ рукъ и колоколъ, неправильно качнувшись, издалъ стонъ.
   Мелани сказала мнѣ:
   -- Ты съ ума сошла, вотъ ужъ четверть часа, какъ ты звонишь!
   Я отвѣтила:
   -- Сестра Дэзирэ умерла.
   Вероника вмѣстѣ съ нами вошла въ комнату; она замѣтила, что бѣлая занавѣска не была задернута, и съ жестомъ презрѣнія сказала, что стыдно монахинѣ открывать свои волосы.
   Мелани смахивала пальцами слезы, катившіяся по щекамъ. Ея голова все больше наклонялась на бокъ; и она сказала мнѣ совсѣмъ тихо:
   -- Она сейчасъ еще красивѣе, чѣмъ была прежде.
   Солнце заливало теперь лучами кровать и покрывало умершую.
   Весь день я оставалась возлѣ нея.
   Нѣсколько монахинь пришло посмотрѣть на нее. Одна изъ нихъ закрыла ей лицо; но лишь только она ушла, я снова открыла его.
   Мелани пришла провести ночь вмѣстѣ со мной возлѣ нея. Она закрыла окно, зажгла большую лампу для того, говорила она, чтобы сестра Дэзирэ не видала бы еще темноты.

* * *

   Черезъ недѣлю Красивое-Око вошла въ кухню. Она сказала мнѣ, чтобъ я была готова къ отъѣзду въ тотъ же день. У ней на ладони было двѣ золотыя монеты, которыя она положила рядомъ на уголъ плиты и, тронувъ ихъ пальцемъ, сказала:
   -- Мать настоятельница даетъ вамъ сорокъ франковъ.
   Я не хотѣла уѣхать, не попрощавшись съ Колеттой и Исмери, которыхъ я часто видѣла по ту сторону лужайки.
   Но Мелани увѣрила, что онѣ презираютъ меня.
   Колетта не понимала, какъ я до сихъ поръ еще не вышла замужъ, а Исмери не могла простить мнѣ мою любовь къ сестрѣ Мари-Любови.
   Мелани проводила меня до двери. Проходя мимо старой скамьи, я замѣтила, что одна изъ ея ножекъ сломалась, и она упала однимъ концомъ въ траву.
   У входа я встрѣтила женщину съ жесткимъ взглядомъ. Она сказала мнѣ властно:
   -- Я -- твоя сестра.
   Я не узнала ее.
   Двѣнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.
   Едва мы вышли, она остановила меня рукой и голосомъ суровымъ, какъ ея глаза, спросила, сколько у меня денегъ.
   Я показала ей двѣ золотыхъ монеты, которыя я только что получила.
   -- Въ такомъ случаѣ, -- замѣтила она, -- для тебя лучше остаться въ городѣ, гдѣ тебѣ легче найти работу.
   На ходу она мнѣ сообщила, что замужемъ за земледѣльцемъ изъ окрестностей и не желаетъ создавать себѣ непріятностей изъ-за меня.
   Мы подошли къ вокзалу.
   Она потащила меня на перронъ, чтобы я помогла ей снести нѣсколько свертковъ; простилась со мной, когда ея поѣздъ двинулся; я осталась и смотрѣла, какъ онъ удалялся...
   Почти сейчасъ же подошелъ другой поѣздъ. Служащіе забѣгали по перрону, крича:
   -- ?дущіе въ Парижъ, переходите путь!
   Въ ту же минуту мнѣ вдругъ представился Парижъ съ его высокими домами, похожими на дворцы; ихъ высокія крыши терялись въ облакахъ...
   Одинъ молодой служащій всталъ передо мной, сказавъ:
   -- Вы ѣдете въ Парижъ, мадемуазель?
   Почти не колеблясь, я отвѣтила:
   -- Да, но у меня еще нѣтъ билета.
   Онъ протянулъ руку.
   -- Дайте, я схожу за билетомъ.
   Я отдала ему одну изъ двухъ моихъ монетъ, и онъ бросился бѣгомъ.
   Я сунула въ карманъ билетъ и нѣсколько мѣдныхъ монетъ сдачи, которую принесъ онъ. Онъ провелъ меня черезъ рельсы, и я быстро вошла въ вагонъ.
   Молодой служащій постоялъ немного передъ дверью вагона, затѣмъ ушелъ, оглядываясь. Какъ у Анри Дэлуа, у него были нѣжные глаза и серьезный видъ.
   Паровозъ свистнулъ, какъ будто предостерегая меня; и когда онъ уносилъ меня, его второй свистокъ прозвучалъ, какъ крикъ.

Конецъ.

0x01 graphic

   Источник текста: Мари-Клэр. Роман в 3 ч / Маргарита Оду; С предисл. Октава Мирбо Пер. с фр. Друзья. -- Санкт-Петербург: М. И. Семенов, 1911. -- 140 с.; 19 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru