Ободовский Константин Петрович
Листки из записной книжки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
   С.-Пб., "АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ" 1993
   

К. П. ОБОДОВСКИЙ

   Автор воспоминаний -- писатель Константин Петрович Ободовский (? -- после 1903).
   

ЛИСТКИ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

   В течение моей жизни мне приходилось встречаться с некоторыми из известных деятелей литературы и искусства. Впечатления, вынесенные мною из этих встреч, я заносил в записную книжку, отмечая в ней также и все то, что казалось мне заслуживающим внимания из рассказов других лиц, приходивших в соприкосновение с тем или другим из выдающихся русских деятелей. Заметки мои о вышеупомянутых лицах не имеют характера воспоминаний, написанных в форме последовательного рассказа, и излагаются мною без всякой системы и внутренней связи, иногда почти в той форме, как они были первоначально записаны под свежим впечатлением виденного или слышанного. Это ничто более, как выбранные из записной книжки листки, только несколько пополненные и приведенные в некоторый порядок, которые я позволяю себе выпустить в печать ввиду того, что изложенные в них факты и данные, может быть, прибавят некоторые черты к характеристике времени или биографии того или другого из замечательных русских людей.

-----

   Покойного Ф. М. Достоевского я встретил впервые у поэта Я. П. Полонского в 1879 году.
   Видеть его мне удалось всего раза три-четыре, но, тем не менее, впечатление, вынесенное мною о нравственной личности покойного писателя, является вполне цельным и до такой степени свежим и живым, как будто я видел его только вчера.
   Действительно, встретивший его раз, надолго, если не на-эсегда, запечатлевал образ его в своей памяти. Когда он начинал говорить, то походил на ветхозаветного пророка и, казалось, был создан для того, чтобы "глаголом жечь сердца людей". Каждое слово его было проникнуто такою глубокою верою в то, что он говорил, что вера эта невольно сообщалась слушателям, часто резко расходившимся с ним в убеждениях. Эта глубокая вера и искренность писателя, не преклонявшегося ни пред людьми, ни пред обстоятельствами, в сопоставлении с тем, что он вынес в течение своей многострадальной жизни, возбуждали к нему чувства глубокого уважения и симпатии даже среди самых страстных противников его идей.
   Первая встреча моя с покойным Ф. М. произошла, как я уже сказал, у Полонских в одну из пятниц 1879 года. Полонские жили тогда на углу Николаевской и Звенигородской улиц. Из окон их квартиры открывался вид на Семеновский плац, вдали виднелся шпиц егерской церкви. Когда я вошел, Достоевский стоял у окна и вглядывался в мигавшую огоньками площадь. "Вот, -- сказал он, -- то место, где 30 лет тому назад меня вели на казнь, и я, подняв глаза на церковь, перекрестился, прощаясь с жизнью".
   С этими словами он отошел от окна. Яков Петрович представил меня писателю. Мы сели. Разговор зашел о злобе дня, событиях того времени. Описываемое время было одною из самых мрачных эпох в русской истории.
   Все ужасы этого времени производили неотразимое впечатление на Ф. М. и побуждали его доискиваться их причин.
   По убеждению писателя, высказанному им в тот вечер, основную причину событий следовало искать в давно прошедшем русской истории, а именно в Петровской реформе. Петр круто сломал те устои, на которых покоилась Московская Русь, и внес изменения в обычаи и нравы против воли народных масс. Много в этих реформах было света и правды, но все-таки они шли вразрез с идеями громадного большинства населения и породили глухое, но, тем не менее, энергическое сопротивление государственной власти. Последняя, со своей стороны, конечно, уже не могла доверять и обращаться к содействию не сочувствовавших проводимым ею реформам народных масс, и вот отсюда начало обоюдного недоверия земли и власти, создавшее почву для разных темных сил, стремящихся к ниспровержению государственного порядка и полной анархии. Ближайшую причину событий Ф. М. видел в упадке религии и, между прочим, указывал на значительный процент в рядах нигилистов из числа бывших, по преимуществу недоучившихся, воспитанников семинарий. По высказанному писателем убеждению, лица из среды духовного сословия, в случае, если они не обладают достаточным нравственным развитием для понимания истинного духа религии, имеют более шансов прийти к отрицанию и сделаться атеистами, чем светские люди. Последнее объясняется тем, что названные лица, находясь, так сказать, в постоянном общении с религией, часто перестают видеть ее духовную сущность, и, в конце концов, религия в их глазах до того вульгаризируется, что они видят лишь одну сухую, обрядовую формулу, без всякого внутреннего содержания в том, что для светских людей представляется святынею. Ближайшим последствием такого взгляда является равнодушие к религии, дискредитированной, так сказать, в глазах лиц, наиболее близко стоящих к ней, -- равнодушие, которое в дальнейшем ведет к полному отрицанию религии, а вместе с нею и всех устоев, на которых зиждется современная общественность.
   Вскоре после описанной встречи мне пришлось опять увидеть Ф. М. Это было на известном литературном вечере в Благородном собрании, на котором должен был читать И. С. Тургенев, только что приехавший из Москвы, где его встречали восторженно. Такой же прием ожидал И. С. и в Петербурге, причем самый вечер был устроен с целью выразить писателю глубокие общественные симпатии, казалось, одно время ослабевшие среди известной части общества после появления его "Отцов и детей".
   Не стану описывать этого вечера, на который так же трудно было попасть, как грешнику в царство небесное, и на котором мне удалось быть благодаря любезности одной знакомой, взявшей билеты задолго до выпуска газетных объявлений о вечере. Скажу одно, что это был триумф не только И. С. Тургенева, но и других участвовавших в чтении первоклассных представителей литературы: Достоевского, Полонского, Щедрина, Плещеева и Потехина.
   Достоевский избрал для чтения отрывок из "Братьев Карамазовых" и именно главу романа "Рассказ по секрету", в которой Дмитрий Карамазов рассказывает Алеше о том, как он дал 5.000 рублей своей будущей невесте (Катерине Ивановне), явившейся к нему, чтобы продать себя для спасения отца.
   Трудно описать, что это было за чтение. Очевидно, писатель читал не для публики, о существовании которой он вовсе забыл. Он читал для самого себя. Его чтение производило до того потрясающее впечатление, что, как говорится, мороз по коже пробегал. Когда он кончил, все были ошеломлены. С полминуты длилось молчание, и затем гром аплодисментов, не смолкавший 1/4 часа, потряс залу.
   В этот вечер встретились два литературные врага -- Тургенев и Достоевский, то есть собственно справедливость требует сказать, что Тургенев не относился враждебно к покойному Ф. М. Последний же не мог простить И. С. его западничества и романа "Дым", да который он ответил романом "Бесы", где Тургенев был выведен в карикатурном виде.
   И вот литературные противники сошлись лицом к лицу. Казалось, наступил момент для примирения, но вышло иначе. Произошел прискорбный случай, который мог бы в значительной мере испортить впечатление этого, памятного для всех присутствовавших на нем, вечера, если бы он тотчас же сделался известным публике: Тургенев подошел к Достоевскому и протянул ему руку, Достоевский не подал ему руки и отвернулся.
   Не решаюсь судить побуждений, заставивших Ф. М. поступить так. Страстность убеждений, громадная нервозность и впечатлительность служат ему оправданием, но повторяю, что этот эпизод, когда он впоследствии сделался известным, прозвучал болезненным диссонансом в общем торжественном хоре. Впрочем, как я уже сказал, описанный случай прошел незамеченным публикою, так как писатели встретились не в общей зале, где происходило чтение, а в одной из комнат, в которой посторонних почти не было, и я услышал о происшедшем от двух-трех лиц, приехавших со мною после литературного чтения в Я. П. Полонскому.
   После рассказанного мною прошел почти год. Мрак современных событий, казалось, начал рассеиваться. Во главе управления стал граф М. Т. Лорис-Меликов. Темные силы, возмущавшие преступлениями русскую землю, были, казалось, подавлены; в русской жизни повеяло умиротворением.
   В это время мне опять пришлось встретиться у Полонских с покойным Ф. М. Он был полон жизни, не смотря на недуги, и верил в светлое будущее России. Но вместе с тем в это время в нем окончательно укоренилась идея, выраженная ими в последнем номере "Дневника писателя", о том, что "в грядущих судьбах наших Азия-то и есть наш главный исход". Помнится мне, с какой ирониею он обратился к одному молодому человеку, которого ему представили в тот вечер, когда я с ним встретился у Полонских: "вы ведь европеец, конечно?", спросил он его насмешливо. Действительно, в этот последний период своей жизни, Ф. М. до такой степени изверился в культурном значении для России Западной Европы, что предлагал прекратить с нею всякие сношения, отозвав наших дипломатических агентов. Ничто в то время не предвещало близкой кончины писателя. Он был, по крайней мере, на мой взгляд, гораздо бодрее и оживленнее, чем год тому назад, когда я встретил его в первый раз. Как же все были поражены, когда весть о том, что Достоевский скончался, разнеслась 28-го января 1881 года по Петербургу.
   Покойный жил тогда в небольшой квартире на углу Кузнечного переулка и Ямской улицы. Когда я пришел на панихиду, то посетителей была такая масса, что в зал, где было выставлено тело, попасть не было возможности. Мне хотелось проститься с покойным, но толпа была так велика, что, даже полчаса спустя по окончании панихиды, я не мог проникнуть в зал, и должен был уйти. Поздно, часов около 11, я опять пришел. Со мной вошли 2--3 человека. Прислуга провела нас в ту комнату, где было выставлено тело. Писатель лежал в гробу, как живой, черты лица его не изменились. Смерть пощадила их, казалось, с тем, чтобы каждый из пришедших мог отдать последний долг покойному, унеся с собою живое воспоминание о тех чертах, которые ранее запечатлелись в памяти. Я поцеловал руку писателя и, поклонившись телу, вышел, навсегда сохранив в душе образ того человека, с которым можно было резко расходиться в идеях и убеждениях, но к которому нельзя было не питать глубочайшей симпатии и уважения, как к великому человеку и гражданину.

-----

   С покойным И. А. Гончаровым мне пришлось встретиться всего один раз. Это было в одну из пятниц 1880 г. у Полонских. Он произвел на меня впечатление человека крайне апатичного и с сильно расстроенными нервами.
   Помню, как за чайным столом, где мне пришлось сидеть против него, один из ближайших к нему соседей завел, между прочим, разговор о том, что его сочинения следовало бы издать вновь, так как их нет в продаже, и они становятся библиографическою редкостью.
   Как только И. А., до сих пор почти не принимавший участия в общем разговоре, услышал эти последние слова, он чуть было Из-за стола не выскочил.
   -- Как, к чему это делать, зачем вновь издавать мои сочинения? их теперь никто не будет читать!-- воскликнул он с раздражением.
   Отчего мог так сильно раздражиться таким, по-видимому, вполне естественным вопросом писатель, сочинения которого всегда и всеми признавались перлами русской литературы, может быть объяснено, кажется, только его расстроенными нервами. Последнее находит подтверждение в следующем, слышанном мною от Полонских, рассказе.
   Гончаров часто бывал у них одно время. Это было в шестидесятых годах. Они "или тогда на Обуховском проспекте. Раз как-то И. А. засиделся у них дольше обыкновенного. Было уже за полночь, а писатель все еще не уходил, причем в нем начало обнаруживаться какое-то странное беспокойство и замешательство. Наконец причины этого беспокойства выяснились. Оказалось, что И. А. почудилось, что когда он шел к Полонским, за ним следовал какой-то человек, показавшийся ему подозрительным. И вот ему жутко стало одному идти домой, тем более, что путь его лежал чрез пустынную Сенную площадь. Делать нечего, пришлось дать писателю провожатого, который и следовал за ним до самых дверей его квартиры.
   После кончины И. А. было высказано много разных предположений о причинах почти полного прекращения им его литературной деятельности по написании романа "Обрыв". Между прочим, упрекали его даже в лени и обломовщине. На основании изложенного выше, мне кажется, можно предположить, что бездействие писателя и его апатия как к своей литературной деятельности, так и ко всему окружающему обусловливалась не чем иным, как совершенно расстроенною нервною системой.
   Несчастный Помяловский, как известно, страдал ужасною болезнью-запоем. Болезнь эта до такой степени овладела им, что он впал в белую горячку и был отвезен для излечения в больницу. Вот как он сам рассказывал об одном эпизоде своей болезни А. И. Полонскому.
   "Свезли меня в больницу, положили на кровать. Прошло несколько минут или часов, не знаю, я потерял понятие о времени. Вдруг вижу, циферблат стенных часов, которые висели напротив меня, принимает вид человеческого лица и начинает корчить гримасы, рожи, дразнить меня, высовывая язык. Я лежу молча и закрываю глава, чтобы не видеть этих гримас. Тогда со всех коек начинает долетать до меня какой-то шепот. Вслушиваюсь, оказывается, меня зовут: Помяловский, Помяловский. Я не обращаю внимания. Шепот обращается в крики; все больные встают с своих кроватей и окружают меня, троено наступая и пересчитывая все, что я сделал в жизни дурного. Но это еще все ничего. Вдруг начинаю я чувствовать, что пол подо мною колеблется, колебание это идет все crescendo, и наконец я проваливаюсь в ад. Шум, гам, грохот, сонмы чертей и разных чудовищ. Я хочу бежать и скрыться куда-нибудь от этих ужасных видений, но тщетно -- я не в силах пошевелиться, так как связан по рукам и ногам.
   "Отчаянье и ужас овладевают мною, я начинаю молиться. Вот я вижу, подходит ко мне высокий, белобородый, седой как лунь старик.-- Читай,-- говорит он мне,-- читай сейчас 500 раз "Господи помилуй", иначе ты погибнешь. Я начинаю читать, старик пристально глядит на меня, кажется, в душу мою проникнуть хочет. Скоро, однако, повторение одного и того же меня утомляет, наконец оно делается для меня невыносимым. Довольно, кричу я, не хочу больше молиться, лучше погибнуть. Старик исчезает. Раздается страшный грохот, черти и чудовища окружают меня. Я впадаю в беспамятство".
   Много других видений было несчастному Помяловскому в период его болезни, например, ему чудилось, что вся его жизнь в картинах проходит перед ним.

-----

   Об известном славянофиле Хомякове мне пришлось слышать от Я. П. Полонского, который познакомился с ним в то время, когда жил в Москве. По описанию Я. П., это был человек небольшого роста, черноволосый, черноглазый, очень похожий по наружности на цыгана. Весь ensemble лица его был необыкновенно симпатичен. Ходил он всегда в русском платье, что было подвигом с его стороны, так как в Николаевское время русские костюмы были строжайше запрещены и подвергались беспощадному гонению.
   Хомяков был образован так, как немногие, и в высшей степени начитан, причем, обладая колоссальною памятью, он удерживал в ней все прочитанное в такой мере, что чрез много лет по прочтении какой-нибудь книги помнил ту или другую встречающуюся в ней фразу и мог указать, на какой именно странице она находится. Особенную способность имел он к изучению языков, и в течение 2--3 месяцев вполне усвоивал тот или другой язык, который он положил себе усвоить. В высшей степени сангвиник, он был не только сам полон жизни, но и обладал способностью оживлять и то общество, в котором бывал, как бы апатично оно ни было. Можно сказать, Что он вносил тепло и свет повсюду, где ни появлялся. Тотчас по его приходе все, точно по мановению палочки волшебника, приходило в движение: начинались оживленные разговоры, переходившие в горячие диспуты, причем Хомяков был душою всеобщего движения. Сам он говорил очень хорошо, но в особенности увлекательною становилась речь его, когда разговор переходил на тему о славянах и славянском движении. Тогда черные глаза его сверкали, и сам он, трактуя о любимом предмете, походил на апостола во время проповеди. Вообще оторванные историческими судьбами от общей их матери России, страдающие под иноземным игом, славянские племена составляли предмет наиболее близкий сердцу великого славянофила. Он хорошо ознакомился со славянскими землями и народностями во время своих поездок в те края и постоянно поддерживал сношения со многими из известных деятелей, например, с Шафариком. Отличительною чертою Хомякова была его набожность. Он был христианин в истинном значении этого слова, и притом строго православный: соблюдал посты, постоянно посещал церковные службы и неуклонно держался обрядов, установленных православною церковью. Он очень любил вступать в богословские споры, особенно с раскольниками. Последних было много в Москве, где жил Хомяков, и его состязания с ними происходили иногда на Кремлевской площади. Я. П. Полонский сам был свидетелем таких публичных состязаний, на которых Хомяков, вдохновенный как апостол, поражал своих противников силою своего пламенного красноречия.

-----

   Покойный В. Т. Соколов, талантливый автор многочисленных, чрезвычайно мелодичных романсов, был очень дружен с знаменитым композитором А. С. Даргомыжским. Интересные воспоминания Соколова о покойном композиторе были помещаемы им в музыкальных журналах, если не ошибаюсь, в первой половине 1880-х годов. В своих записках о Даргомыжском Соколов не поместил, между прочим, если память мне не изменяет, одного рассказа, имеющего отношение не столько к самому композитору, сколько к характеристике эпохи 40-х годов.
   В то время Даргомыжский, еще только что начинавший свою музыкальную деятельность и написавший первую свою оперу "Эсмеральду", состоял на службе в каком-то департаменте.
   Раз во время присутствия,-- рассказывал Даргомыжский Соколову,-- в кабинет начальника того отделения, где я занимался, приходит другой начальник отделения. Я сидел у самых дверей и невольно слышал от слова до слова весь разговор двух почтенных начальников.
   -- Знаете, что я вам скажу?-- вопросил пришедший начальник:-- ведь у вас в отделении композитор завелся.
   -- Что вы!-- с выражением какого-то ужаса послышался голос моего начальника:-- да кто же бы это мог быть, скажите, пожалуйста.
   -- Нутка, угадайте, поломайте-ка голову.
   -- Право, не могу придумать, да не томите же, скажите, ради Бога, скорее, кто это?
   -- Ну, так слушайте же, это ваш чиновник Даргомыжский, он написал оперу "Эсмеральда".
   -- Что вы!-- раздался негодующий возглас моего начальника:-- а ведь я его за порядочного человека считал.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по журналу "Исторический вестник", 1893, No 12. С. 773--775.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru