Ноэль Эжен
Записки дурака,

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    сдержавшего больше, чем он обещал, ведены им самим, собраны и дополнены Эженом Ноэлем.
    Mémoires d'un imbécile.
    Перевод Софьи Боборыкиной.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 2-4, 1876.

   

ЗАПИСКИ ДУРАКА,
СДЕРЖАВШАГО БОЛЬШЕ, ЧѢМЪ ОНЪ ОБѢЩАЛЪ,
ВЕДЕНЫ ИМЪ САМИМЪ,
СОБРАНЫ И ДОПОЛНЕНЫ
ЭЖЕНОМЪ НОЭЛЕМЪ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

I.

   Во французской литературѣ, даже тенденціозной, нельзя не замѣтить извѣстнаго однообразія мотивовъ, особливо въ послѣднее время. Есть нѣсколько направленій, давно уже избитыхъ, по которымъ идетъ и публицистика, и философское мышленіе, и художественная литература. Несомнѣнно, что во Франціи и въ настоящее время появляется больше, чѣмъ въ другихъ западныхъ литературахъ, бойкихъ и замѣчательныхъ книгъ, брошюръ и статей; но ихъ "шаблоны", какъ у насъ выражаются -- почти одни и тѣже. Тѣмъ поразительнѣе было встрѣтить въ серьёзномъ и суховатомъ философскомъ журналѣ вещь, написанную на общественно-философскую тэму, въ чисто-беллетристической формѣ, съ печатью новизны и оригинальности...
   Вещь эта называется "Записки Дурака". Помѣщена она была въ парижскомъ обозрѣніи, издаваемомъ тамошними послѣдователями Огюста Конта, въ первую половину 1875 года. Сколько мнѣ извѣстно, журналъ этотъ въ первый разъ напечаталъ рядъ статей въ прозѣ, имѣющихъ чисто-беллетристическую форму {Стихотворенія появлялись не разъ; а недавно напечатана и цѣлая стихотворная комедія, уже извѣстная читателямъ "Отечественныхъ Записокъ" ("У Дидро", "Отеч. Зап." 1875, No 12).}.
   Сначала даже можно было принять это за своего рода фельетонъ; но дальнѣйшее чтеніе показало, что тутъ мы имѣемъ дѣло съ цѣльнымъ, законченнымъ произведеніемъ. И чѣмъ дальше идетъ читатель, тѣмъ больше онъ убѣждается какъ въ этой цѣльности, такъ и въ своеобразной манерѣ автора.
   Что-же представляютъ собою эти "Записки Дурака"? Подъ какой родъ произведеній, уже появлявшихся во французской литературѣ, можно ихъ подвести? Въ тѣсномъ смыслѣ -- ни подъ какой. Въ послѣднія двадцать лѣтъ сложился во Франціи особый видъ литературной публицистики или, лучше сказать, политической сатиры. Популярной сдѣлалъ ее Лабулэ, авторъ "Парижа въ Америкѣ" и "Принца-собачки". Эти сатиры извѣстны русскому читателю. Въ нихъ общаго съ "Записками Дурака" есть только одно: проведеніе общественнаго идеала посредствомъ литературныхъ пріемовъ; но и самый идеалъ, и пріемы -- различны. Лабулэ -- либералъ съ американскими вкусами. Порядокъ второй имперіи вызвалъ въ немъ протестъ, направленный не только на политическія стороны французской жизни, но и вообще на французскіе нравы. Если подойти поближе къ его соціальному идеалу, то не трудно увидать, что онъ -- иностраннаго происхожденія и, притомъ, гораздо больше отрицательнаго, чѣмъ положительнаго характера. Да и самая форма сатиры заимствована у литературы англо-саксонскаго племени. Своеобразной, чисто французской манеры мы не замѣчаемъ у автора "Парижа въ Америкѣ". Оно и понятно: его лица и подробности обстановки черезъ-чуръ подчинены условіямъ сатирической, формы, особенно въ "Принцѣ-Собачкѣ". Всякій сатирикъ находится въ рукахъ своей манеры и не можетъ никогда достичь той простоты и непосредственности, какія являются только въ искреннемъ изложеніи. Вотъ въ этомъ-то смыслѣ, даже помимо содержанія, "Записки Дурака" занимаютъ совершенно особое мѣсто. Прежде всего, васъ расположитъ къ себѣ общій тонъ этой вещи: тонъ наивный, поразительно простой Гдля французскаго произведенія беллетристическаго склада, почти полудѣтскій. Такъ вообще не пишутъ ни французскіе романисты, ни французскіе легкіе хроникёры. Безъискуственность, наивность изложенія была-бы простымъ неумѣніемъ, еслибы она не являлась продуктомъ художественнаго замысла. Вы не найдете почти ни одной фразы, въ которой бы сказывалась обычная литературная манера французовъ. Такъ могъ дѣйствительно писать свои "Записки" тотъ человѣкъ, отъ имени котораго онѣ ведутся. Авторъ совершенно стушевывается, хотя и послѣдовательно проводитъ чрезъ все произведеніе свою тэму...
   Въ чемъ же она заключается? Прежде всего замѣтимъ, что французскіе критики называютъ такого рода тенденціозные замыслы "тезисами". Понятно, что, не будь въ "Запискахъ Дурака" никакого тезиса, вещь эта не нашла бы себѣ мѣста на страницахъ философскаго журнала. Основная мысль произведенія: по", казать на конкретномъ примѣрѣ, какъ слѣдовало-бы очистить и возродить общественный и нравственный бытъ французовъ, посредствомъ простой тихой жизни, среди сельскаго труда, вдали отъ суетности и порчи большихъ центровъ. Какъ читатель видитъ, тезисъ этотъ не особенно новъ, если взять его отвлеченную идею. Можно подумать, пожалуй, что это -- опять старомодный натурализмъ Руссо, надѣлавшій не мало вреда не одной Франціи, а всему Западу, своимъ одностороннимъ идеализмомъ. Извѣстно, что Руссо призывалъ все цивилизованное человѣчество къ первобытной жизни на лонѣ природы, возставая противъ всѣхъ культурныхъ формъ, выработанныхъ прогрессомъ, какъ главныхъ препятствій къ нравственному преуспѣянію человѣческой личности. Но его натурализмъ вызвалъ въ западномъ человѣкѣ весьма пагубную односторонность принциповъ и идеаловъ и на долго задержалъ философско-научную разработку общественнаго прогресса. При чтеніи "Записокъ Дурака" можетъ сначала показаться, что ихъ авторъ не хочетъ ничего ни знать, ни признавать, кромѣ занятій земледѣльца и деревенскаго хозяина. И дѣйствительно, онъ выставляетъ этого рода дѣятельность, какъ залогъ здоровья, физической и нравственной силы, спокойствія духа, простоты и матеріальнаго довольства. Вначалѣ, пишущій записки чудакъ пренебрежительно относится не только къ суетѣ большихъ городовъ вообще, но и въ разнымъ либеральнымъ профессіямъ, всего-же сильнѣе -- къ литературѣ. Его деревенская односторонность не переходитъ, однако-же, въ окончательный и закоренѣлый, предразсудокъ. Онъ мирится съ литературою. разумѣя подъ нею настоящее художественное творчество. Весь процессъ умственнаго и бытоваго развитія личности, назвавшей самое себя "Дуракомъ", обработанъ не только съ большой послѣдовательностью, но и съ колоритомъ естественности. Литературный вымыселъ построенъ изъ самыхъ простыхъ житейскихъ элементахъ, и лишь въ концѣ разсказа нѣкоторая преднамѣренность рѣзче бросается въ глаза. Въ самомъ дѣлѣ: "ели предположить тихую, небойкую, простую натуру, воспитавшуюся, по удачному стеченію обстоятельствъ, подъ сильными впечатлѣніями природы и сельской жизни, то ея разростающаяся привязанность въ труду, интересамъ и радостямъ деревенскаго хозяина должна была непремѣнно повести, вначалѣ, въ. извѣстнаго рода односторонности. Главный же протестъ, живущій въ типѣ, созданномъ авторомъ, по нашему мнѣнію -- тотъ самый, который не переставалъ проявлять себя въ жизни и произведеніяхъ людей, не утратившихъ въ себѣ лучшихъ качествъ французскаго простолюдина. Къ такимъ людямъ, прежде всего, принадлежалъ Прудонъ, не перестававшій всю свою жизнь ратовать за простоту и даже суровость нравовъ, за трудъ... Останься Прудонъ въ деревенской обстановкѣ, онъ, конечно бы, прилѣпился всей душой въ труду и радостямъ хозяина и, быть можетъ, еще съ большей рѣзкостью отстаивалъ бы свои исключительные идеалы. Поэтому-то и нельзя смотрѣть на задачу автора, какъ на чистую эксцентричность. Но новизна ея, какъ ужъ сказано выше, въ текущей беллетристикѣ и журнализмѣ -- несомнѣнна. И не только замѣчателенъ въ ней протестъ моралиста, но и общественные-то идеалы являются въ новой, болѣе простой и реальной формѣ. Когда читатель дойдетъ до того мѣста записокъ, гдѣ появляется личность Амедея, ему конечно будетъ ясно, что авторъ хотѣлъ ввести, въ лицѣ этого Амедея, самые здоровые элементы политическаго и общественнаго движенія нашей эпохи. Трудовая ассоціація слагается въ обширной семьѣ, разросшейся около нашего "Дурака", путемъ совершенно естественнымъ, а не путемъ регламентацій -- вовсе не какъ теоретическая затѣя. Такъ какъ автору дорогъ принципъ не простаго, случайнаго общежитія, а возможное развѣтвленіе родственнаго союза, то и ассоціація, вводимая имъ въ разсказъ, носитъ на себѣ этотъ родовой характеръ. Такой оттѣнокъ въ постановкѣ вопроса коллективнаго труда тѣмъ занимательнѣе для насъ русскихъ, что, въ изслѣдованіяхъ нашего народнаго быта, родовое начало было признаваемо цѣлой школой, какъ главное ядро нашей экономической, правовой и государственной культуры. Я не стану, конечно, входить здѣсь въ разбирательство того, что уже было много разъ обсуждаемо въ спеціальныхъ отдѣлахъ литературы. Я указываю только на этотъ своеобразный оттѣнокъ въ постановкѣ вопроса, интересный и въ другомъ еще отношеніи. Разсказывая исторію своей семейной или родовой ассоціаціи, авторъ напираетъ на важность физіологической преемственности, передачи здоровья, тѣлесныхъ и духовныхъ силъ. Въ настоящее время вопросъ наслѣдственности и благопріятнаго подбора родичей -- одинъ изъ самыхъ живыхъ и многообѣщающихъ для человѣческой культуры и общественнаго довольства. Авторъ "Записокъ" и желалъ бы сильнѣе всего видѣть повсюду образованіе семейныхъ и родовыхъ группъ, развившихся въ здоровыхъ условіяхъ природы, труда и нравственности, представляющихъ собою самостоятельныя общественныя и экономическія единицы, сами себя удовлетворяющія. Трудно не согласиться, что такой идеалъ весьма близокъ къ тому порядку, въ которомъ всѣ лучшія силы человѣка находятъ себѣ самое простое, здоровое и ближайшее удовлетвореніе. Если предположить, что, дѣйствительно, такія семейныя и родовыя группы начнутъ слагаться повсемѣстно, то большіе центры станутъ постепенно терять свое центральное всепоглощающее значеніе, рабочія силы бутъ оставаться дома и находить себѣ прямое примѣненіе, вкусы и потребности получатъ нормальный ходъ. Разумѣется, все это -- сладкія грёзы, требующія цѣлыхъ вѣковъ для своего осуществленія; но, въ данномъ случаѣ, важно лишь то, за что держится извѣстный общественный идеалъ. Въ нашемъ авторѣ этотъ идеалъ не насилуетъ никакой нормальной стороны человѣка и стоитъ на самыхъ твердыхъ основахъ человѣческаго прогресса: общеніи съ природой; на трудѣ, руководимомъ наукою, на свободѣ и независимости личности. Два послѣднихъ принципа проводятся авторомъ съ особой силой и ясностью. Обыкновенно, чѣмъ грѣшатъ теоріи соціальнаго благоденствія? Тѣмъ, что въ нихъ научная правда постоянно извращается или приносится въ жертву апріорнымъ построеніямъ ума, а подъ часъ и порывамъ фантазіи. А еще чаще грѣшатъ такія теоріи противъ принципа свободы и независимости лица...
   Тутъ надо немного оговориться. Обыкновенный, избитый либерализмъ (особливо тотъ, который засѣлъ въ старую политическую экономію), безъ сомнѣнія, не спасетъ человѣчества! Прикрываясь принципомъ свободы, можно объяснить и оправдать всякое общественное зло. Теперь, все трудовое человѣчество ищетъ такихъ формъ совмѣстной жизни, гдѣ бы свобода была проникнута такихъ же высокихъ, какъ и она, принципомъ правды и справедливости. Вотъ это-то плодотворное сліяніе двухъ идеаловъ и находимъ мы у автора "Записокъ Дурака". Его нравственную физіономію мы уже сравнивали съ другимъ французскихъ простолюдиномъ. Въ немъ, какъ и въ Прудонѣ, требованія справедливости стоятъ на первомъ планѣ, но не заслоняютъ такой же сильной потребности въ свободѣ. Прудонъ весь свой вѣкъ искалъ гармоніи въ общественныхъ отправленіяхъ на основѣ правды и справедливости, никогда не удовлетворялся софизмами либеральныхъ политико-экономовъ и, въ то же время, не переставалъ бороться со всѣми поборниками теорій, ведущихъ къ соціальному деспотизму, къ суровой регламентаціи, къ приниженію личности, къ казарменному строю общежитія. То же самое, только въ формѣ вымысла, находимъ мы и въ нашемъ авторѣ, съ прибавкою гораздо большаго сліянія съ результатами точной науки, гораздо большей мягкости, разносторонности, болѣе широкаго отношенія ко всѣмъ родамъ человѣческой дѣятельности. Подъ конецъ "Записокъ" вы приходите вмѣстѣ съ ихъ авторомъ къ весьма цѣльному синтезу, сложившемуся незамѣтно, шагъ за шагомъ, изъ самыхъ разнородныхъ элементовъ, приведенныхъ силою жизни и руководящихъ принциповъ въ единству, полнотѣ и совокупности.
   

II.

   Въ чемъ же заключается этотъ синтезъ?
   Синтезъ этотъ заключается въ соглашеніи между законами природы и соціальными условіями человѣческаго общежитія. Въ немъ, сказать по правдѣ, гораздо больше широты, чѣмъ въ формальной доктринѣ того позитивизма, который исповѣдуется непосредственными послѣдователями Огюста Конта. Авторъ и не выступаетъ въ "Запискахъ Дурака", какъ формальный позитивистъ. Сколько мнѣ извѣстно, онъ и не принадлежитъ кружку, группирующемуся около журнала, гдѣ напечатано его "Исповѣданіе вѣры". Какъ мнѣ сообщали, это дѣйствительно -- пожилой человѣкъ, проведшій свою жизнь вдали отъ Парижа, въ деревнѣ, въ сельской обстановкѣ. Онъ знавалъ когда-то Огюста Конта, но ученикомъ его не былъ. Тѣмъ знаменательнѣе то міровоззрѣніе, къ которому пришелъ онъ въ послѣднихъ главахъ своего опыта, написаннаго на тэму: какъ всего лучше жить и устроиться въ условіяхъ французской дѣйствительности? Онъ показалъ этимъ, что признаетъ универсальность, всеобъемлемость научнаго принципа, лежащаго въ основѣ позитивной доктрины, и не видитъ никакихъ препятствій къ установленію лучшихъ формъ соціальнаго общежитія въ своемъ научномъ міросозерцаніи.
   Здѣсь мы касаемся самаго горячаго пункта всѣхъ записокъ: вопроса объ организаціи общественнаго благоустройства. Не трудно предвидѣть, что авторъ не можетъ стоять за такіе теоріи и опыты, въ которыхъ апріорически рѣшаются общественныя задачи. Онъ стоитъ за естественное образованіе новыхъ общежительныхъ формъ, какъ мы это видѣли выше, слѣдовательно -- остается вѣренъ здоровому соглашенію научнаго принципа съ идеаломъ нравственной и экономической справедливости. Немудрено также, что, при такомъ основномъ грунтѣ, онъ приходитъ къ извѣстнаго рода оптимизму, который въ нѣкоторыхъ мѣстахъ записокъ можетъ показаться нѣсколько сладковатымъ. Но этотъ оптимизмъ есть не что иное, какъ естественное стремленіе всякаго неисковерканнаго ума искать и находить положительные идеалы въ жизни, не теряться въ массѣ ея противорѣчій, а доискиваться основныхъ законовъ, дѣйствующихъ внѣ нашей воли, и соглашать съ ними то, чего мы сами можемъ достичь мыслью, энергіею, трудомъ, нравственной чистотой. Всякій положительный взглядъ на вещи ведетъ неминуемо къ извѣстнаго рода оптимизму. Но оптимизмъ -- оптимизму рознь. Одинъ вытекаетъ изъ односторонняго отношенія къ жизни, изъ недостаточнаго пониманія нуждъ, тягостей и золъ, охватившихъ человѣчество. Другой держится за неустанное стремленіе найдти въ данныхъ условіяхъ жизни возможно большую норму. Еслибъ это стремленіе не сидѣло въ человѣкѣ, не былъ бы мыслимъ никакой прогрессъ. Сознанію человѣчества невыносимо было-бы помириться съ тѣмъ, что нельзя ни подъ какимъ видомъ выйдти изъ вѣчныхъ и роковыхъ аномалій дѣйствительности. Авторъ силится доказать, что, еслибы люди, или, лучше сказать, французы (такъ какъ объ нихъ идетъ у него рѣчь) построже держались той связи, которая должна, по его мнѣнію, ставить постоянно человѣка лицомъ къ лицу съ природою и возможно простыми условіями быта, то они, конечно-бы, не насилуя ни себя, ни своихъ ближнихъ, могли создать въ скоромъ времени общество, живущее всѣми лучшими побужденіями, интересами и радостями, присущими человѣческой натурѣ. Тэма автора развивается на такой почвѣ, которая не у него одного ведетъ къ здоровому оптимизму и къ взглядамъ на формы нашей цивилизаціи, проникнутымъ особаго рода радикализмомъ...
   За послѣдніе годы, мы имѣли и въ нашей періодической литературѣ два такихъ-же явленія. Это -- хозяйственныя статьи г. Энгельгардта и все то, что графъ Л. Толстой писалъ о деревенской жизни. Укажу, главнымъ образомъ, на статьи г. Энгельгардта для сопоставленія ихъ тона съ основной нотой "Записокъ Дурака". Мнѣ кажется, и тотъ, и другой авторъ проникнуты однимъ и тѣмъ-же чувствомъ необыкновенно яркой и живучей симпатіи въ обработыванію земли, въ простому образу жизни мыслящаго и нравственно развитаго хозяина, къ этой честной формѣ труда, лежащаго въ основаніи всего экономическаго и битоваго склада данной страны или государства. У г. Энгельгардта чувство это выражается мѣстами съ еще большей образностью, свѣжестью и силой, чѣмъ у французскаго автора. И если мы предположимъ, что такой хозяинъ, какъ г. Энгельгардтъ съ его предварительной подготовкой, прожилъ-бы двадцать, сорокъ лѣтъ, въ такомъ общеніи съ природой и въ такихъ формахъ труда, онъ неминуемо пошелъ-бы еще дальше въ извѣстнаго рода исключительности, какая видна въ нсьгь теперь и какой мы, къ счастью, не находимъ у автора "Записокъ Дурова". Эта исключительность носитъ на себѣ уже чисто-хозяйственный характеръ. Г. Энгельгардтъ, изучивъ наше полеводство и условія эксплуатаціи, призналъ европейскую науку и европейскій опытъ лишними на очень долгое время. Онъ явился въ деревню бывшимъ профессоромъ химіи, а кончилъ тѣмъ, что распрощался съ книгами и сталъ хозяйничать по-просту, прійдя къ убѣжденію, что иначе дѣло не можетъ идти. А въ нашихъ "Запискахъ" мы видимъ человѣка, съ дѣтства полюбившаго сель. скую жизнь и природу и получившаго научное образованіе съ тайною цѣлью примѣнить всѣ результаты своего знанія къ труду земледѣльца и фермера. Но эта существенная разница зависитъ отъ условій культуры, а не отъ намѣреній двухъ дѣятелей. Во Франціи и г. Энгельгардтъ не сталъ-бы такъ скоро забрасывать своихъ книжекъ, а, напротивъ, съ каждымъ годомъ все больше и больше призывалъ бы науку на помощь сельскохозяйственному труду. Чувство же у обоихъ одинаковое, только въ различной мѣрѣ. И тотъ, и другой проникнуты протестомъ противъ искусственности общественной жизни въ большихъ центрахъ во имя идеала болѣе простой и нормальной жизни. И къ этому чувству присоединяется у французскаго автора послѣдовательное и постепенное расширеніе формъ этой простой жизни, все большее и большее усвоеніе результатовъ науки, опытовъ, равноправнаго общежитія, продуктовъ художественнаго творчества, т. е. все большее и большее окрашиваніе жизни на землѣ самыми разумными, здоровыми и плодотворными способами, какіе только возможны въ нынѣшнихъ условіяхъ западной культуры.
   Какъ же не сказать, что такія вещи, какъ "Записки Дурака", помимо своей новизны и оригинальности для французской литературы, являются и у насъ болѣе чѣмъ кстати. Въ нихъ каждый развито# читатель находитъ отвѣтъ, во первыхъ, на тѣ нелѣпыя и пошлыя нападки, мишенью которыхъ служитъ до сякъ поръ и позитивизмъ въ тѣсномъ смыслѣ слова, и вообще научное міровоззрѣніе. И во Франціи, и у насъ не перестаютъ толки о томъ, что новѣйшее направленіе мысли, основанное на безпощадномъ анализѣ всѣхъ явленій природы и жизни, ведетъ неминуемо къ тлетворному скептицизму, къ разрушенію всякихъ основъ, въ потерѣ всевозможныхъ идеаловъ и т. п. И вотъ оказывается, что въ произведеніи, написанномъ на тэму человѣкомъ несомнѣнно новѣйшаго мышленія, не только не видно никакого зловреднаго скептицизма, а, напротивъ, ярко выставляется страстная любовь къ первоначальнымъ, кореннымъ элементамъ жизни; не только не разрушаются насильственно какія бы то ни было здоровыя основы общественности, но видно энергическое стремленіе выбрать изъ нихъ самыя лучшія и придти, съ помощью ихъ, въ возможно нормальной жизни безъ всякихъ искуственныхъ потрясеній и регламентацій; не только не проповѣдуется ненужность какихъ-бы то ни было идеаловъ, но все сводится къ торжеству высшаго идеала, въ которомъ слиты въ одно цѣлое мысль, трудъ, добро и эстетическое наслажденіе. Перечитайте вы хоть нѣсколько разъ эти "Записки Дурака" и вы, конечно, не найдете ни одной болѣзненной ноты, ни одного слова, вылившагося изъ какого нибудь разрушительнаго инстинкта, изъ какого нибудь безнравственнаго или антисоціальнаго побужденія!..
   

III.

   Вещи, въ родѣ "Записокъ Дурака", являются также противовѣсомъ такимъ умственнымъ явленіямъ, какъ недавнія попытки повалить научный строй мысли посредствомъ новой метафизической пропаганды. Мы знаемъ, что новѣйшіе русскіе спиритуалисты дѣлаютъ даже диспуты на ученыя степени предлогами къ изобличенію научной философіи, какъ главной виновницы того мертвящаго направленія, которое ведетъ нашу русскую молодёжь къ безпрестаннымъ самоубійствамъ! И, какъ бы желая открыть передъ ними скрижаль завѣта, которая сразу вольетъ въ нихъ возрождающую струю, эти метафизики ставятъ учеными тезисами безсодержательныя разглагольствованія о "всеединомъ духѣ" и "сліяніи научныхъ истинъ съ первобытными откровеніями Востока". Мы знаемъ также, что извѣстная доля университетской молодёжи оказалась способной поддерживать своими рукоплесканіями подобныя измышленія. Быть можетъ, въ самомъ дѣлѣ, въ этой молодёжи живетъ неудовлетворенное стремленіе въ нравственнымъ и соціальнымъ идеаламъ, и она готова схватиться за первую попавшуюся метафизическую теорію потому только, что въ ней предлагаются такіе-то положительные принципы. Несомнѣнно, что одинъ анализъ и одно отрицаніе уже перестали удовлетворять нашу интеллигенцію. Всѣ хотятъ къ чему-нибудь примоститься, всѣ ищутъ руководящаго начала, всѣ тоскуютъ по идеаламъ. Какое же это направленіе, какъ не позитивное, то-есть полагающее, созидающее, творческое? Оно только возродитъ и поддержитъ здоровое чувство жизни, оно только и въ состояніи бороться съ той скукой, съ тѣмъ римскимъ недугомъ, которые и наши беллетристы, и наши публицисты поневолѣ избираютъ своей тэмой за послѣдніе годы все чаще и чаще. Мы не можемъ спорить съ фактами. И въ столицахъ, и въ провинціи самоубійства грозятъ превратиться въ какую-то эпидемію. Люди, только что выступившіе въ жизнь, поканчиваютъ съ нею такъ легко, такъ порывисто, а, стало-быть, и такъ безотрадно и безнадежно, какъ это дѣлалось только въ послѣднюю эпоху старо-римской цивилизаціи. Доказывать, что всѣ эти самоубійцы -- печальные продукты разъѣдающаго скептицизма, было бы невозможно. Сколько намъ извѣстно, большинству этихъ самоубійцъ и некогда было вобрать въ себя что-либо, похожее на настоящій философскій скептицизмъ. Большинство ихъ погибаетъ, напротивъ, оттого, что они не имѣютъ никакого устоя въ борьбѣ съ тягостями и дрязгами жизни. Въ ихъ нравственномъ организмѣ сразу отсутствуетъ всякое равновѣсіе, всякій регуляторъ. Ни школа, пройденная въ дѣтствѣ и отрочествѣ, ни книжки, попавшіяся имъ въ руки въ юношеской порѣ, не давали имъ никакого вкуса въ самымъ простымъ формамъ жизни и труда, не связывали ихъ съ природой, не воздерживали ихъ отъ пустой суеты большихъ городовъ, не показывали имъ, что, въ большинствѣ случаевъ, погоня за городской карьерой не можетъ кончиться никакимъ положительнымъ добромъ. Никто, словомъ, не держалъ имъ такихъ рѣчей: "Оглянитесь вокругъ себя, не отрывайте себя отъ настоящей почвы, а, напротивъ, прикрѣпляйте себя въ ней всячески; она васъ лучше прокормитъ; а если вамъ нѣтъ возможности сколько-нибудь развить себя на мѣстѣ, идите временно за наукой, но возвращайтесь поскорѣе и вкладывайте въ землю, въ свой родной грунтъ все то знаніе, какое вы пріобрѣли въ большихъ центрахъ".
   У насъ заслышались уже голоса, не только такіе, какъ голосъ г. Энгельгардта, смирившаго свое городское профессорство предъ міромъ крестьянскаго хозяйства, но и другіе, раздающіеся во имя прямыхъ интересовъ нашей молодёжи. Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, стремится она такъ неумѣренно въ столицы и пополняетъ собою ряды умственною пролетаріата; почему она не останавливается передъ вопросомъ: "да полно, найдется ли ей мѣсто, есть ли, наконецъ, такая прямая надобность въ извѣстныхъ формахъ умственнаго труда, искуственно скопляющагося въ городахъ, когда земля остается обездоленной, когда никто не возвращается въ ней, никто не желаетъ довольствоваться ея воздѣлываніемъ"?... Начинаютъ у насъ также говорить и о томъ, что самые простые виды труда могли бы съ гораздо большимъ толкомъ и пользою быть распредѣлены между такими силами, которыя стремятся попасть непремѣнно въ ряды умственнаго пролетаріата. А сколько-нибудь здоровое развитіе нашего земскаго быта немыслимо безъ противодѣйствія централизму столицъ и въ особенности Петербурга. Десятилѣтняя исторія нашей адвокатуры показала также, что можетъ сдѣлать приманка легкой наживы изъ цѣлаго подбора людей, въ которыхъ чувствовалась гораздо большая надобность на другихъ поприщахъ культурной дѣятельности. Сколько этотъ институтъ поглотилъ и теперь поглощаетъ молодыхъ людей съ университетскими дипломами, сколько лишняго народу привлекаетъ онъ въ юридическимъ факультетамъ единственно потому, что сулитъ за порогомъ университета большіе барыши! А тѣмъ времененъ мѣстная земская интеллигенція ничѣмъ не питается; совсѣмъ нѣтъ или очень-очень мало сколько-нибудь образованныхъ людей, довольствующихся ролью воздѣлывателей и устроителей земли. И по общему образованію контингентъ земцевъ весьма слабый, и по хозяйственному. Замѣчательно, что въ наши высшія земледѣльческія школы поступаютъ, главнымъ образомъ, не дѣти землевладѣльцевъ, воспитанныя во вкусахъ и привычкахъ хозяйственной сферы, а такіе молодые люди, которымъ некуда больше дѣваться: имъ трудно было попасть въ университетъ или медицинскую академію, и, не схватись они за агрономію, какъ за послѣднее средство выбиться на какую-нибудь дорогу, они цѣликомъ очутились бы въ рядахъ недоучившагося пролетаріата, скопляющагося въ большихъ центрахъ.
   Когда читатель дочтетъ до конца "Записки Дурака", онъ увидитъ, что авторъ ихъ хотѣлъ строго выдержать не только нравственный, но и мыслительный типъ скромнаго воздѣлывателя земли. Инстинктъ въ лучшихъ его проявленіяхъ и наука въ самыхъ плодотворныхъ ея результатахъ руководили всю жизнь этой человѣчной и трудовой личностью. Ихъ взаимодѣйствіе, ихъ совокупность, ихъ синтезъ окрасили его жизнь въ такой ясный колоритъ, придали ей такую прочность, цѣльность, спокойствіе. Когда наступила минута смерти, семидесятивосьмилѣтній старецъ простился съ жизнью, вѣрный тому широкому научному міровоззрѣнію, къ которому онъ пришелъ медленнымъ, такъ сказать, органическимъ путемъ. Послѣднія его слова не расплываются ни въ какой сладкій идеализмъ. Онъ совершилъ все земное, умеръ легко и, на порогѣ смерти, убѣжденно высказалъ то, что человѣческое знаніе, избранное имъ путеводителемъ къ истинѣ, не можетъ давать ему отвѣтовъ на запросы инстинкта, заходящіе за предѣлъ земнаго...
   

IV.

   Ко всему, что я сказалъ о "Запискахъ Дурака", какъ о литературномъ произведеніи, слѣдуетъ прибавить еще вопросъ: чѣмъ отличается такого рода беллетристика отъ цѣлаго ряда тенденціозныхъ произведеній, появлявшихся у насъ за послѣднія десять-пятнадцать лѣтъ? Наши- тенденціозныя повѣсти и романы на первый взглядъ покажутся, пожалуй, менѣе дѣланными; въ нихъ является обыкновенно какой-нибудь кружокъ или слой общества, дѣйствительно существующій, а не такой образцовый мірокъ, какой предлагается намъ "Записками Дурака". Но въ болѣе или менѣе реальной обстановкѣ нашихъ тенденціозныхъ романовъ и повѣстей помѣщены всегда главныя фигуры, на половину или совсѣмъ выдуманныя, то-есть -- такія, которыя не могли бы ни подъ какимъ видомъ сложиться въ обстановкѣ, изображаемой авторомъ. Выходитъ отсюда большая художественная и бытовая фальшь. И дѣйствительность окрашивается невѣрно, и главныя дѣйствующія лица теряютъ всякую почву, кажутъ наивнымъ читателямъ искуственные идеалы, которымъ не будетъ никакой поддержки въ жизни потому, что они построены были на личныхъ, чисто-субъективныхъ идеяхъ и стремленіяхъ. Въ добавокъ, большинство нашихъ тенденціозныхъ романовъ и повѣстей, когда они не впадаютъ въ напускную и фальшивую идеализацію, окрашены въ темный колоритъ, проникнуты той "скукой жизни", которая такъ несвоевременно начинаетъ парализовать наши молодыя силы, доказываютъ и въ цѣломъ, и въ подробностяхъ неумѣлость, слабость, безсодержательность того, что стремится стать на ноги честнымъ трудомъ, проложить и себѣ, и другимъ новые пути и выходы. Общность впечатлѣнія большинства этихъ произведеній отрицательная, а не положительная, фиктивная, а не реальная, невоспитывающая вовсе чувства бодрости, довольства, неустанной энергіи, скромныхъ желаній, ведущихъ, въ концѣ-концовъ, къ самымъ цѣннымъ результатамъ.
   Совсѣмъ не таковы "Записки Дурака". Авторъ ихъ, какъ писатель, дѣйствуетъ гораздо прямѣе, проще, искреннѣе. Онъ не скрываетъ своей тенденціи; онъ знаетъ очень хорошо, что міръ его фермеровъ взятъ не цѣликомъ изъ дѣйствительности, а составленъ изъ разныхъ возможностей; но всѣ элементы, изъ которыхъ онъ создалъ свой идеальный мірокъ, не заключаютъ въ себѣ ничего вымышленнаго. Они всѣ на лицо въ современной Франціи. Тамъ крестьянство давнымъ давно самостоятельно, по своимъ политическимъ и гражданскимъ правамъ можетъ достигать самыхъ высшихъ степеней культуры. Любовь его къ родной землѣ, къ ея пріобрѣтенію и обработкѣ извѣстна въ цѣломъ мірѣ. При такой любви, дайте этому крестьянству образованіе, оно болѣе всякаго другого способно будетъ поработать надъ мѣстнымъ земскимъ развитіемъ, отстоять себя отъ захватовъ городского централизма. Во Франціи работникъ, оторвавшійся отъ родной почвы, хотя и страдаетъ часто немощьми пролетаріата, но, по прирожденной даровитости, очень часто пріобрѣтаетъ не только хорошіе техническіе навыки, но и научныя познанія. Такіе рабочіе могутъ весьма легко вносить свою относительную развитость въ сферу тѣхъ воздѣлывателей земли, съ которыми они не разрывали связей своихъ. Во Франціи, наконецъ, демократическій строй жизни дѣлаетъ то, что изъ самыхъ простыхъ семей выходятъ люди, пріобрѣтающіе впослѣдствіи высокое положеніе въ государствѣ, литературѣ, искуствѣ, наукѣ, промышленной сферѣ: стоитъ только припомнить происхожденіе Прудона и Тьера. Стало-быть, нѣтъ ничего невозможнаго въ образованіи такой фамильной или родовой ассоціаціи, гдѣ бы деревня и городъ сливались между собою въ своихъ лучшихъ представителяхъ.
   Возьмите вы въ отдѣльности каждое лицо эпопеи, разсказанной авторомъ "Записокъ Дурака". Если вы живали во Франціи, вы должны будете сознаться, что всѣ эти лица чисто-французскія, хотя многія изъ нихъ очерчены лишь мимоходомъ. Ихъ происхожденіе, карьера, особенности, общій колоритъ -- все это отзывается Франціей, а не вычитано изъ иностранныхъ книжекъ. Даже нѣкоторая сладость общаго тона въ веденіи разсказа нисколько не заимствована: у французовъ извѣстнаго рода оптимизмъ -- въ крови. Кромѣ того, авторъ, задавшись замысломъ, который относитъ его произведеніе къ разряду утилитарныхъ, старался вездѣ и во всемъ держаться пріемовъ художественныхъ, а не чисто-публицистическихъ, только слегка облеченныхъ въ литературную форму. Въ этомъ смыслѣ записки Дурака" представляютъ нѣсколько частей: въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, какъ читатель самъ увидитъ, разсказъ достигаетъ искренности настоящей автобіографіи, проникнутъ тихимъ юморомъ и художественной простотой; въ другихъ "тэма" выступаетъ яснѣе, но опять-таки всегда на реальной подкладкѣ и въ литературной формѣ, ненарушающей рѣзко цѣльности впечатлѣнія.
   Мнѣ остается отвѣтить еще на одинъ вопросъ, который весьма легко можетъ подняться въ умѣ читателя: кто такое авторъ записокъ Дурака" -- псевдонимъ это или настоящее имя, начинающій писатель или старикъ, изложившій въ связи свои собственныя испытанія и идеалы, просто свободный мыслитель или же ревностный послѣдователь доктрины Конта, принадлежащій въ тѣсному кружку парижскихъ позитивистовъ? Сколько мнѣ удалось узнать объ этомъ отъ людей, участвующихъ въ изданіи журнала "Philosophie positive", тотъ, кто подписалъ "Записки Дурака", выдавая себя за ихъ редактора -- самъ авторъ. Подписалъ онъ ихъ своимъ настоящимъ, а не вымышленнымъ именемъ. Остальное я уже сообщилъ отчасти: онъ -- очень пожилой человѣкъ и провелъ всю свою жизнь въ деревнѣ въ томъ направленіи, какое онъ выставляетъ своимъ идеаломъ. Онъ добровольно отказался отъ приманокъ столицы, хотя и могъ бы, по своему образованію, искать другой карьеры. Онъ былъ когда-то лично знакомъ съ самимъ. Огюстомъ Бонгомъ, но не принадлежалъ къ кружку позитивистовъ въ смыслѣ формальной доктрины. Онъ ничего и не помѣщалъ теоретическаго въ ихъ журналѣ вплоть до этихъ записокъ Дурака", доставленныхъ въ редакцію не прямо авторомъ, а чрезъ его старую знакомую, вдову Огюста Вонга, до сихъ поръ живущую въ Парижѣ.

П. Боборыкинъ.

   
   

I.
Въ какомъ обществѣ явился я на свѣтъ.

   Въ нашемъ семействѣ всегда было много дѣтей; у моей матери ихъ было семнадцать до меня; а я еще родился не послѣднимъ. Еслибъ я сталъ впослѣдствіи важнымъ лицомъ, біографы не замедлили бы сказать, что, съ самаго моего рожденія, можно было уже предвидѣть, какъ я проложу себѣ дорогу въ жизни, ибо я появился на свѣтъ въ экипажѣ. Я, въ самомъ дѣлѣ, родился въ экипажѣ или, лучше, въ телегѣ, на соломѣ, между бараномъ и теленкомъ. И вотъ въ какихъ обстоятельствахъ: въ двадцати километрахъ отъ города, гдѣ мой отецъ промышлялъ своимъ ремесломъ, у моей матери была хорошенькая ферма, небольшая, но очень доходная. Эта ферма переходила уже болѣе ста лѣтъ отъ отца къ сыну, по имени Лагорготь. Лагорготы составляли принадлежность фермы, какъ постройки и деревья; они также пустили свои корни, только гораздо глубже и крѣпче.
   Моя матъ, которой отецъ предоставилъ управлять этимъ имѣньицемъ, поѣхалъ туда по экстренному дѣлу. Она спокойно возвращалась въ телегѣ фермера, какъ вдругъ болѣе рѣзкій толчекъ вызвалъ мое внезапное появленіе.-- работа! вскричалъ Лагорготь; но моя мать, нисколько не смутившись, просила его продолжать путь. Лагорготь же не могъ успокоиться и весь дрожалъ. Его первое слово, когда онъ пріѣхалъ съ поля и увидалъ отца, было опять: вотъ такъ работа! (Quel ouvragel). И отецъ, въ память этого приключенія, прозвалъ меня: Вотъ такъ работа.
   Это прозвище оставалось за мной лѣтъ до восьми-девяти; но тутъ, должно -быть, стало ясно, что нечего мной восторгаться, и меня перестали такъ величать.
   Я сказалъ, что въ телегѣ фермера Лагоргота, въ минуту моего рожденія, находились: теленокъ и баранъ. Бѣдныя животныя сочувственно заблѣяли и, полныя вниманія къ намъ съ матерью, прижались другъ къ другу, чтобы дать намъ побольше мѣста.
   Мать разсказывала это мнѣ сотни разъ, и ея теплый отзывъ о дружелюбныхъ свидѣтеляхъ моего рожденія внушилъ мнѣ большую любовь къ телятамъ, баранамъ и мужикамъ... Даже теперь, по прошествіи столькихъ лѣтъ, я не могу смотрѣть безъ удовольствія на деревенскую телегу со скотиной.
   

II.
Первые признаки моей неспособности.

   Не всѣ мои братья и сестры остались живы; но, сколько ихъ осталось, и того довольно было, чтобы составилось рѣдкостное семейство. Когда я родился, уже, двѣ изъ сестеръ были замужемъ я матерями. У меня были племянники старше меня. Мое самое отдаленное воспоминаніе: потасовка, въ которой эти самые племянники, старше меня нѣсколькими мѣсяцами, отлупили меня наилучшимъ образомъ; но, какъ кажется, я самъ былъ очень виноватъ: я дѣлалъ имъ гримасы, когда они называли меня "дядюшка". Это обозначеніе меня ужасно пугало. Я ужъ и тогда имѣлъ недугъ не выносить никакихъ званій -- недугъ, надѣлавшій мнѣ много вреда въ жизни.
   Кромѣ замужнихъ сестеръ, у меня былъ одинъ братъ въ политехнической школѣ, другой въ школѣ правовѣдѣнія, остальные въ коллежахъ экстернами; а самые маленькіе оставались дома.
   Всѣ должны были играть роль въ свѣтѣ. Администрація, наука, искуства, политика, индустрія, коммерція дали имъ всѣмъ возможность выдти въ люди. Имя наше, благодаря одному изъ нихъ, стало даже очень извѣстнымъ. Какъ же это такъ случилось, что я одинъ, одинъ изъ всего семейства, остался непримѣченнымъ, до такой степени непримѣченнымъ, что, въ продолженіи долгихъ лѣтъ, многіе изъ моихъ братьевъ даже и не помнили обо мнѣ? Я иначе этого и объяснить не могу, какъ моей врожденной неспособностью переносить расточительную и шумную жизнь. Не они удалялись отъ меня, а я отъ нихъ. Они искали блеска, шума, лихорадочной дѣятельности. Парижъ притягивалъ ихъ. Всѣ или почти всѣ поселились въ немъ, тогда какъ для меня и провинціальный городъ, въ которомъ мы родились, и то былъ слишкомъ шуменъ. Меня влекло въ другую сторону. Я только и мечталъ, что о домашнихъ животныхъ, и, еслибъ какая нибудь фея (какъ дѣлается въ сказкахъ) явилась и предложила мнѣ выборъ: управлять ли колесницей государства, или телегой дяди Лагоргота, я не замедлилъ бы выбрать послѣднюю.
   

III.
Новыя печальныя явленія.

   Несмотря на эти сельскіе вкусы, меня отдали, какъ и всѣхъ моихъ братьевъ, въ коллежъ, гдѣ я ужасно проскучалъ и мало чему выучился. Да, по правдѣ, съ меня многаго и не спрашивали, такъ какъ вскорѣ всѣхъ поразила моя бездарность. Меня не находили ни злымъ, ни порочнымъ; я просто считался мальчикомъ "безъ способностей".
   Но здѣсь я сдѣлаю признаніе, которое васъ удивитъ. Еслибъ было въ моей власти пріобрѣсть безъ усилія, безъ труда, безъ скуки "способности" моихъ братьевъ или товарищей, я бы не захотѣлъ этого. Еслибъ кто нибудь, во время моего сна, наградилъ меня этими способностями, я бы тотчасъ, по пробужденіи, все сдѣлалъ, чтобъ освободиться отъ нихъ. Я былъ счастливъ въ ноемъ положеніи, счастливъ тѣмъ, что былъ лишенъ всякихъ дарованій. Я радѣлъ о моей бездарности, возращалъ и питалъ ее. И дѣлалъ я это съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что оно было тайно.
   Домъ, гдѣ мы жили, стоялъ при въѣздѣ въ городъ, на самой дорогѣ. Въ рыночные дни, утромъ на зарѣ, проѣзжали мимо оконъ моей комнатки крестьянскія телеги. На колѣняхъ, на постели, я наслаждался, созерцая ихъ. Весь же остальной день, можно было подумать (и это была правда), что я преспокойно сижу на моей школьной партѣ; но мысленно я скакалъ и прыгалъ у дяди Лагоргота.
   Никогда отецъ не журилъ меня, хоть я и былъ единственный изъ всѣхъ его дѣтей, отъ котораго многаго не ожидали.
   Время приближалось въ вакаціи и мнѣ шелъ двѣнадцатый годъ, когда одинъ изъ моихъ братьевъ получилъ первую награду въ коллежѣ. Радость въ домѣ была неописанная! Чтобъ почтить торжество побѣдителя, рѣшили провести всѣмъ домомъ недѣлю въ Парижѣ. Но отецъ очень хорошо замѣтилъ, что это путешествіе не было моей сладкой мечтой.-- Нужно, чтобъ всѣ остались довольны, сказалъ онъ мнѣ: -- что же тебѣ можетъ доставить удовольствіе? Я отвѣчалъ: -- Провести вакаціи у дяди Лагоргота. Желаніе мое исполнили; два дня спустя, я выѣхалъ изъ города и явился на ферму счастливый-пресчастливый.
   Ахъ, какъ же тамъ было хорошо, какъ славно жилось, какъ свободно дышалось въ поляхъ, подъ старыми деревьями, на берегу рѣки, въ хлѣбахъ, въ лѣсахъ! И какъ повсюду было весело, красиво, радостно! Всѣ чувства были возбуждены звуками, благоуханіями, видами!
   Но глубокое впечатлѣніе уваженія, даже обожанія внушали мнѣ скорѣе люди, чѣмъ вещи. Когда каждое утро, на восходѣ солнца, при пѣніи пѣтуха, я видѣлъ, какъ Лагорготъ отдавалъ всѣмъ приказанія, надзиралъ и ускорялъ жнитво; когда я видѣлъ, какъ работники, по одному мановенію его руки, жали и косили; какъ потомъ все это сносили въ риги; когда я видѣлъ въ загонахъ, въ коровникахъ, въ конюшняхъ, въ свиныхъ хлѣвахъ, на птичникахъ, какъ весь этотъ скотъ давалъ ему свою шерсть, молоко, яйца, мясо -- дядя Лагорготъ становился, въ моихъ глазахъ, точно владыка всей вселенной!..
   Разъ онъ сѣялъ при мнѣ. Онъ бросалъ зерна съ такой широтой и величіемъ, что я преисполнился умиленія, какого въ жизнь мою не чувствовалъ (да простятъ мнѣ) ни къ одному горожанину.
   Къ тому же, этотъ хорошій человѣкъ былъ вполнѣ достоинъ уваженія: честный, прямой, во всякомъ дѣлѣ онъ имѣлъ еще ясность, спокойствіе и вѣрность взгляда, что можно найдти и у другихъ крестьянъ, но чего, какъ мнѣ кажется, я не замѣчалъ въ такой степени ни у одного горожанина.
   Мнѣ сотни разъ приходилось слышать, что деревенскій людъ -- невѣжественъ; но ужъ этого, конечно, никакъ нельзя было сказать про дядю Лагоргота. Онъ умѣлъ пахать, боронить, засѣвать землю. Онъ умѣлъ собирать удобренія, ходить за скотомъ. Онъ умѣлъ подрѣзывать, прививать, надрѣзывать деревья. Я даже замѣчалъ, что въ житейскихъ случаяхъ онъ былъ хорошій законникъ.
   Я находилъ тоже, что его дурной, а въ сущности, очень хорошій крестьянскій языкъ бывалъ забавенъ, а подчасъ и поучителенъ. Самъ онъ былъ оригиналъ, добрый и веселый, и его охотно бы заслушался каждый...
   Онъ очень меня полюбилъ: во-первыхъ, отъ того, что я родился на его глазахъ, а, во-вторыхъ -- потому, что рано началъ раздѣлять его вкусы. Я не былъ, быть можетъ, способенъ сдѣлаться адвокатомъ, докторомъ, конторщикомъ, промышленникомъ или купцомъ; но "бѣда не велика, говаривалъ онъ отцу:-- коли изъ меня выйдетъ хорошій землепашецъ".
   Можете судить, какъ я былъ счастливъ, слушая эти слова!
   

IV.
Мальчишескія глупости, въ ожиданіи лучшаго.

   До сихъ поръ я былъ скрытный ребенокъ довольно печальнаго вида. На фермѣ же я сталъ инымъ, т. е. веселѣе и шумливѣе. Веселость моя, какъ всегда у дѣтей, стала сказываться въ разныхъ шалостяхъ: я не былъ святымъ ни въ дѣтствѣ, ни въ зрѣломъ возрастѣ.
   Моими товарищами были сперва маленькіе Лагорготы, т. е. Горготенъ -- тринадцати лѣтъ и сестра его, Горготина -- девяти.
   Кромѣ Горготена и Горготины, изъ малолѣтнихъ на фермѣ жилъ еще коровникъ Дезиръ, малый четырнадцати лѣтъ. Никто лучше его не лазилъ по деревьямъ, не раззорялъ гнѣздъ, не ѣздилъ верхомъ, не разставлялъ силковъ, не дѣлалъ рикошетовъ камешками; никто лучше его не умѣлъ удить рыбу, барахтаться въ ручьяхъ, плавать, устраивать плоты, запружать ручьи, прорѣзывать каналы. И какъ же онъ игралъ на рожкѣ! И какіе онъ давалъ намъ уроки (мнѣ, Горготену и Горготинѣ) по всѣмъ этимъ искуствамъ!
   Дезиръ, сынъ одной бѣдной и честной крестьянки, еще маленькимъ ребенкомъ былъ пресмышленный. Лагорготъ съ женой призрѣли его лѣтъ пяти. Отъ семи до тринадцати посылали его въ школу; а теперь поручили ему присмотръ за коровами и дали справлять разныя маленькія работы, которыя онъ исполнялъ съ большой понятливостью. Честный, любящій, преданный, безукоризненныхъ правилъ и привычекъ, онъ жилъ какъ родной въ семьѣ Лагоргота; но во всемъ остальномъ былъ онъ -- мальчишка-мальчишкой.
   За нимъ слѣдовалъ Горготенъ; я говорю за нимъ, потому что Дезиръ былъ нашъ глаза и по лѣтамъ, и по силѣ, и по дружбѣ къ намъ; онъ десятки разъ становился нашимъ покровителемъ и защищалъ насъ отъ насмѣшекъ, придирокъ и даже побоевъ деревенскихъ мальчишекъ.
   Вотъ примѣръ: тётка Лагорготъ подарила ему къ празднику нарядную пару изъ сѣраго полусукна. Горготенъ и я пошли съ нимъ гулять на деревню. На нашу бѣду какой-то трубочистъ, весь въ сажѣ, началъ смѣяться надъ нами. Дезиръ не замедлилъ попотчивать его кулакомъ, и оба наши молодца повалились. Мы успѣли, однако, съ Горготомъ разнять ихъ. Но въ какомъ видѣ предстали новыя штаны, жилетка и куртка бѣднаго Дезира? Горготенъ и я была не чище его. Можете судить, какъ встрѣтила насъ тётка Лагорготъ.
   Горготина, конечно, вела себя потише насъ, но иногда мы и ее увлекали въ вихрь нашихъ забавъ, и бѣдняжка служила намъ послушной и невинной рабой. Ей-то мы всегда и давали самыя нелѣпыя порученія.
   Находилась еще въ домѣ и мамзель Памела; и я, и Горготенъ, и Дезиръ ненавидѣли ее. А знаете ли за что? За ея имя -- Памела, за ея глупые, вытаращенные глаза, за слишкомъ длинныя руки и слишкомъ короткія ноги, и еще за то, что Горготина постоянно возилась съ ней. И вотъ, мы преступно рѣшили: бросить въ рѣку милую дѣвицу.
   Мамзель Памела была кукла, за которой Горготина ухаживала, одѣвала ее и нянчилась съ ней цѣлый день, какъ съ живымъ и дорогимъ существомъ. Это обезьянство маленькой дѣвочки ужасно меня злило, и я первый задумалъ заговоръ и первый выполнилъ его. Увидавъ Памелу одну, лежащую подъ деревомъ, невдалекѣ отъ дома, я живо схватилъ ее въ охабку, и, двѣ минуты спустя, она уже купалась въ волнахъ...
   Горготина, не видя ея, стала искать, плакать и убиваться. Ей сказали, что, должно быть, Лорьянъ (маленькая собаченка, которая все рвала и портила въ домѣ) стащилъ и сгрызъ Памелу...
   Объ этомъ несчастій ужь и позабыли, какъ разъ недѣли двѣ спустя, Горготина, идя по берегу рѣки, замѣтила Памелу подъ водой, всю въ лохмотьяхъ и полусгнившую. Она стала звать Дезира на помощь, Дезира не оказалось, и я явился спасителемъ; но какимъ спасителемъ? Я сталъ дѣйствовать навозными вилами и угодилъ этимъ инструментомъ прямо въ грудь милой утопленницѣ. Несчастная, вытащенная изъ воды, не имѣла больше образа человѣческаго.
   Чтобы утѣшить Горготину, мы предложили устроить ея куклѣ великолѣпные похороны. Предложеніе было принято. Разсказать всѣ глупости, какія мы придумали для этихъ похоронъ -- нѣтъ возможности. Нужно было добыть катафалкъ, достойный усопшей: двѣ тыквы послужили намъ матеріаломъ. Одна изъ тыквъ, выдолбленная и артистически вырѣзанная, пошла подъ погребальную колесницу, а изъ кожуры другой -- мы смастерили колеса и всѣ принадлежности. Памелу положили на постель изъ розъ, и Лорьянъ, богато разукрашенный на этотъ случай, тихо повлекъ ее къ послѣднему жилищу, при звукахъ пѣсенъ. И что это было за пѣніе! Дезиръ, во главѣ шествія, меланхолически игралъ на своемъ рожкѣ; Горготина, полуплача, полусмѣясь, приникала тоже участіе въ церемоніи. Но каковы были ея гнѣвъ 8 удивленіе, когда на другой день, на тонъ сакомъ мѣстѣ, гдѣ мы такъ торжественно сложили ея дорогую куклу, она увидала крестъ, носящій слѣдующую надпись:
   Подо крестомъ этимъ лежитъ Памена,
   Невинна, прекрасна, мяла!
   Вотъ такъ радость намъ --
   Видѣть ее тамъ!!
   

V.
Возвращеніе въ городъ.

   Лагорготъ чуть-было не разсердился, но, при видѣ четверостишія, разсмѣялся и успокоился. Такъ это вѣрно, что въ деревняхъ чувствительны къ хорошимъ стихамъ...
   Въ несчастію, вакаціи подходили къ концу, и въ одно осеннее утро мы сѣли съ Лагорготомъ въ телегу изъ-подъ телятъ и возвратились въ городъ,
   Еслибъ не сильное желаніе увидать мать, отца и сестеръ, я бы не могъ утѣшиться, что покинулъ ферму. Что же касается до господъ моихъ братцевъ, я ожидалъ съ нетерпѣніемъ ихъ разсказовъ о путешествіи, надѣясь разсказать имъ также и о моемъ и показать имъ, какъ моя поѣздка была гораздо лучше ихней. Мнѣ и въ голову не приходило, что въ Парижѣ можно было видѣть что нибудь великолѣпнѣе фермы Лагоргота.
   Но мнѣ очень скоро доказали мою наивность.
   Братья возвратились изъ Парижа съ такой самоувѣренностью, съ такимъ самодовольнымъ видомъ; манеры сдѣлались у нихъ чрезвычайно вѣжливыя; я же сталъ такимъ простякомъ, увальнемъ и деревенщиной, что просто не зналъ какъ мнѣ быть.
   Они говорили, говорили съ нескончаемыми похвалами о дворцахъ, садахъ, монументахъ и улицахъ. Но восторгъ ихъ дошелъ до послѣдняго градуса, когда они стали говорить о театрахъ. Они разсказывали всѣ чудеса, описывали декораціи (виды деревень и богатѣйшихъ лѣсовъ). Правда, что они видѣли въ живописи и въ подражаніи, то я видѣлъ въ натурѣ, но ни за что въ свѣтѣ я не осмѣлился бы заявить имъ мое мнѣніе. Сестры, полныя умиленія, восхваляли мнѣ концерты. Какъ имъ сказать, о Боже! что я выучился у коровника играть на рожкѣ? Я бы на всю жизнь осрамился!
   Еще одинъ фактъ обрекъ меня на совершенное молчаніе: братья познакомились съ сыномъ одного вліятельнаго депутата, который, говорили они, можетъ быть назначенъ и министромъ. Этому мальчику было пятнадцать лѣтъ, и объ немъ говорили съ такимъ энтузіазмомъ, что я не смѣлъ и заикнуться о Горготенѣ, Горготинѣ, а тѣмъ менѣе о бѣдномъ Дезирѣ, моемъ учителѣ музыки.
   Къ тому же, я видѣлъ, что всѣ находили меня, хоть этого и не высказывали, еще глупѣе, чѣмъ прежде. Въ этомъ я былъ съ ними совершенно согласенъ; но я уже сказалъ: сознаніе того, что я ниже ихъ, не огорчало меня, и мнѣ жилось, по старому, хорошо.
   Я возвратился къ моей тихой жизни въ коллежѣ. Заведеніе это казалось мнѣ настолько же скучнымъ, какъ и прежде. Мысль -- поѣду ли я на слѣдующія вакаціи на ферму -- стала моей главной заботой. Я готовъ былъ на всякія жертвы, чтобъ только получить позволеніе. Я старался изъ всѣхъ силъ угодить отцу. Поведеніе мое было хорошо; но я продолжалъ оставаться въ послѣднихъ по сочиненіямъ. Мозгъ мой не поддавался никакимъ урокамъ. Только въ ариѳметикѣ были у меня порядочныя отмѣтки; Деизръ превосходно считалъ; онъ и далъ мнѣ вкусъ къ этой наукѣ, а я не желалъ уступать ему ни въ чемъ. Я про себя рѣшилъ, къ пріѣзду на ферму, стать ему равнымъ, даже въ искуствѣ игры на рожкѣ.
   Обычай учениковъ -- раздѣлять годъ на два торжественныхъ числа: большія вакаціи и пасхальныя.
   Передъ вакаціями Пасхи у насъ случилось немаловажное происшествіе.. Я упоминалъ о молодомъ парижанинѣ, съ которымъ познакомились братья. Ну-съ, намъ объявили, что г. Артуръ (такъ его звали) пріѣдетъ къ намъ на всю Святую.
   Въ то время, въ провинціи, принимать у, себя парижанина была рѣдкость. Путешествовали мало, а о желѣзныхъ дорогахъ еще и не мечтали. Еслибъ кто тогда о нихъ заикнулся, то его сочли бы безумнымъ. Помню смѣхъ и возгласы недовѣрія, какими встрѣтили, нѣсколько лѣтъ спустя, новость, что кто-то выдумалъ возить кареты силой пара по желѣзнымъ и деревяннымъ рельсамъ. Всѣ умные люди рѣшили, въ одинъ голосъ, что подобное предпріятіе невозможно. Я же, ребенокъ "безъ способностей", такъ сильно захотѣлъ, чтобъ открытіе это исполнилось, что началъ живо его представлять себѣ.
   Но возвратимся къ нашему молодому Артуру, для котораго, еще за недѣлю, начались приготовленія. Мать и сестры дѣлали изъ этого пріѣзда 15-ти лѣтняго мальчугана нѣчто важное. Правда, мальчуганъ былъ сынъ очень виднаго политическаго оратора, и, къ тому же, какъ я уже сказалъ, парижанъ не каждый день видѣли въ провинціи и не всякій принималъ ихъ, кто желалъ...
   И такъ, молодой Артуръ пожаловалъ къ намъ вечеромъ, въ дилижансѣ. Слушая о немъ неустанныя похвалы, я воображалъ его молодцомъ, сильнымъ, веселымъ... Явился г. Артуръ -- маленькій, блѣдный, тонкій, тщедушный, близорукій. Лицо его могло бы быть пріятнымъ, но привычка носить лорнетъ заставляла его гримасничать. Что же касается до ума, онъ былъ не глупъ и могъ быть еще умнѣе, еслибъ не его болтовня, хотя и забавная, но заимствованная. Правда, что сквозь все это чувствовался добрый мальчикъ. Однако, разныя стороны его характера оскорбляли меня: отсутствіе простоты, доброй воли и скромности. Я никому ничего не сказалъ о моей оцѣнкѣ, но въ моемъ уваженіи гораздо выше стояли Дезиръ и Горготенъ, чѣмъ другъ братьевъ.
   Хотя я долженъ былъ пройти чрезъ большой искусъ: Артуръ игралъ на кларнетѣ (онъ игралъ даже съ талантомъ и со вкусомъ, какъ тѣ, кто бралъ хорошіе уроки); не пускаясь ни съ кѣмъ въ споръ, я, все-таки, продолжалъ находить, что нѣтъ ничего подобнаго игрѣ на рожкѣ моего друга Дезира. Такъ неизгладимы первыя впечатлѣнія. Теперь я увѣренъ, что рожокъ -- самый убогій инструментъ, и убѣдился, что Дезиръ былъ и есть (да проститъ онъ мнѣ) жалкій музыкантъ. Сознаю все это; но ничто не можетъ такъ меня растрогать, какъ звукъ этого милаго инструмента гдѣ-нибудь въ долинѣ, вечеромъ. Въ самомъ мрачномъ изгнаніи рожокъ могъ бы возвратить мнѣ отечество. Кларнетъ же -- никогда!
   Въ заключеніе этой главы прибавлю, какъ возили повсюду молодого парижанина, какъ братья показывали ему всѣ достопримѣчательности нашего города и какъ, сколько помнится, ничто его сильно не интересовало, ибо ничто въ его глазахъ не могло сравниться съ Парижемъ. Онъ даже и небо охотно бы нашелъ въ провинціи менѣе блестящимъ, чѣмъ въ Палэ-Роялѣ.
   Онъ держалъ себя очень вѣжливо; но вѣжливость его была холодная и удаляла меня отъ него. Братья же, напротивъ, очень съ нимъ сошлись.
   Гощеніе его, тѣмъ не менѣе, имѣло на меня рѣшительное вліяніе: оно было причиной того, что я еще больше привязался къ деревнѣ, въ фермѣ, въ друзьямъ, съ которыми надѣялся опять свидѣться на большихъ вакаціяхъ.
   

VI.
Хорошо понятый урокъ.

   Пришли большія вакаціи, но я не увидалъ ни друзей, ни фермы... И вотъ, по какой грустной причинѣ:
   Незадолго до раздачи наградъ, одинъ изъ моихъ братьевъ, выйдя изъ класса риторики, заболѣлъ и умеръ въ нѣсколько дней.
   Эта внезапная смерть мальчика, полнаго жизни, способнаго и трудолюбиваго, повергла отца въ глубокое уныніе; оно меня изумило и тронуло сильнѣе всѣхъ слезъ матери.
   Мы только тогда и можемъ понимать, насколько мы дороги нашимъ родителямъ, когда, въ свою очередь, имѣемъ дѣтей. Впрочемъ, я уже и тогда начиналъ понимать, какъ сильна была любовь моего отца къ его дѣтямъ. Да и меня самого и насъ всѣхъ смерть эта огорчила. Она-то мнѣ и показала, какъ крѣпка семейная привязанность. Много уроковъ въ этомъ родѣ проходило мимо моихъ ушей; но этотъ былъ выслушанъ и понятъ.
   Дня два-три послѣ катастрофы, мать наказала намъ не дѣлать никакихъ предположеній къ наступающимъ вакаціямъ. Она стояла на томъ, чтобы мы всѣ и каждый день собирались вокругъ отца.
   

VII.
Доброе посѣщеніе.

   Въ теченіи этихъ грустныхъ вакацій у меня выдался радостный день. Какъ-то утромъ пріѣхалъ къ отцу Лагорготъ. Я узналъ, что на фермѣ все идетъ хорошо; я распросилъ его и о людяхъ, и о скотинѣ. Но когда онъ сталъ сбираться, вотъ-то было горе, что не могу съ нимъ уѣхать! Я просилъ его поклонитьтся всей, всей семьѣ. Я проводилъ его до самаго постоялаго двора, гдѣ видѣлъ, какъ онъ усѣлся въ милую тележку. Я поцаловалъ Коко, маленькую, гнѣдую лошадь, на которой бралъ у Дезира мои первые уроки верховой ѣзды. Я шепталъ милому животному поклониться отъ меня Чернявкѣ и Пестренкѣ, моимъ любимымъ коровамъ.
   Это свиданіе съ фермеромъ имѣло для меня самое хорошее послѣдствіе: я опять принялся мечтать о деревнѣ и мнѣ стало лучше житься.
   Отецъ, съ своей стороны, возвратился къ работѣ, и мы скоро Начали замѣчать нѣкоторую веселость на его лицѣ.
   

VIII.
Отцовскій промыселъ.

   Сказалъ ли я, чѣмъ занимался отецъ? Кажется, нѣтъ, а это не безполезно сообщить.
   Сынъ деревенскаго слесаря, онъ пришелъ въ городъ, гдѣ мы потомъ жили, чтобъ продолжать отцовскій промыселъ; тамъ же онъ покончилъ и свое ученіе. Еслибъ онъ удовольствовался по* знаніями дѣдушки, то никогда бы не овладѣлъ такъ своимъ ремесломъ. Дѣдушка, порядочный замочникъ, не способенъ былъ смастерить и вертела.
   Отецъ же, напротивъ, сталъ очень искусенъ въ своемъ дѣлѣ, и хозяинъ, у котораго онъ работалъ, передалъ ему свое заведеніе. Отецъ впослѣдствіи женился на его единственной дочери.
   Это было въ то время, когда только-что начали появляться филатурныя машины. Отца призывали нѣсколько разъ чинить ихъ. Онъ скоро понялъ ихъ устройство, сдѣлалъ кое-какія улучшенія и началъ самъ ихъ работать. Постепенно онъ сталъ во главѣ большого заведенія.
   Работа давала ему истинное наслажденіе; въ ней онъ находилъ и спокойствіе, и веселость. Любо было на него смотрѣть, какъ онъ по кусочку сбиралъ свои машины.
   Онъ просто любилъ желѣзо; стукъ желѣза, запахъ желѣза восхищали его. Онъ намъ сдѣлалъ, на свой ладъ, всю мёбель изъ желѣза. Ко всему-то онъ умѣлъ приспособить слесарное мастерство! И во всемъ этомъ сколько воображенія, старанія, изящества!, И какая радость послѣ каждаго новаго успѣха! Нужно ли еще говорить, что онъ обожалъ свое ремесло? Выдѣлывать желѣзо было въ его глазахъ -- первымъ искуствомъ. "Желѣзо, говаривалъ онъ:-- фундаментъ всего, коли безъ желѣза и землепашество не могло бы существовать".
   Но какъ же это такъ случилось, что ни одинъ изъ сыновей не пошелъ по его дорогѣ? Право, не знаю. Никто изъ нихъ объ этомъ даже и не думалъ. Братья мои только и мечтали о Парижѣ. Я -- о поляхъ.
   Я долженъ еще прибавить одну подробность: отецъ, въ качествѣ механика, любилъ заниматься небеснымъ механизмомъ, и онъ первый занялся съ нами начатками астрономіи. Онъ устроилъ очень хорошенькую машину, съ помощью которой объяснялъ намъ планетную систему. Я уже сказалъ, что имѣлъ кое-какія наклонности къ математикѣ. Эти первыя познанія въ астрономіи были мнѣ очень полезны: они дали естественный ходъ единственному роду занятій, къ какому я былъ способенъ.
   Слѣдующій годъ выдался самый лучшій по ученію въ коллежѣ. Намъ начали преподавать первыя начала физики, и я сталъ заниматься съ охотой, такъ что къ концу года получилъ вторую награду.
   Съ появленіемъ интереса въ занятіямъ, пропала и моя дикость съ товарищами. Я началъ принимать участіе въ ихъ играхъ, чего до сихъ поръ не дѣлалъ, и скоро сталъ очень силенъ по части игры въ мячъ, въ кобылку, бѣганья въ запуски; но я, попрежнему, мало разговаривалъ съ ними, потому что въ очень многихъ вещахъ мы не могли сойтись. У нихъ головы были набиты идеями, теоріями, системами. У меня же -- скотиной и крестьянами. Въ этомъ я старался скрывать мою отсталость; но въ бѣганьи въ запуски, въ игру въ мячъ, въ кобылку, въ чехарду, въ дядю Ларильонъ я бралъ верхъ, и мнѣ этого было достаточно.
   Въ концу года награда моя по физикѣ сдѣлала отцу большое удовольствіе, и (представьте мою радость!) меня отпустили на ферму на всѣ вакаціи.
   

IX.
Опять въ поляхъ.

   Я снова увидалъ мою ненаглядную ферму!. Въ два года все на ней перемѣнилось, все похорошѣло! Деревья разрослись, бесѣдки стали тѣнистѣе и, о новость! о чудо!-- тёлки сдѣлались теперь коровами, а жеребята лошадьми.
   Дезиръ имѣлъ ужь видъ мужчины: онъ начиналъ косить, а иногда даже ѣздилъ и пахать.
   Горготенъ и Горготина тоже очень выросли. И нашъ Горготенъ, о несчастный!-- забралъ себѣ въ голову быть писакой! Лагорготъ долго сопротивлялся его намѣренію; но, разъ забравши себѣ мысль въ голову, бѣдняга оказался такимъ неспособнымъ къ полевымъ работамъ, что его принуждены были помѣстить въ писари къ деревенскому приставу. Дезиръ тоже попробовалъ-было его усовѣщевать, но напрасно.
   И такъ, Горготена видали на фермѣ только по утрамъ, по вечерамъ, да въ праздники.
   Горготинѣ пошелъ двѣнадцатый годъ; она помогала матери по хозяйству и съ мальчиками ужъ не водилась. Я тоже замѣтилъ, не безъ злорадства, что дѣвицу Памелу ни кѣмъ не замѣнили. Наша ехидная выходка положила конецъ царствованію куклы.
   Теперь, кромѣ Дезира, у меня не было товарища на фермѣ. Я не разлучался съ нимъ. Мы работали вмѣстѣ въ поляхъ, на гумнѣ, въ конюшняхъ, въ овчарняхъ -- и не безъ успѣха. къ концу вакацій я бы могъ быть хорошимъ батракомъ и, вѣрьте, я гордился моей способностью. Этотъ сельскій дипломъ, на мой взглядъ, стоитъ другого; а въ то время я, конечно, объявилъ бы вамъ, что предпочитаю его всѣмъ остальнымъ дипломамъ.
   Во многихъ я долженъ былъ возбуждать искреннее удивленіе и сожалѣніе; но на этотъ счетъ я имѣлъ рѣдкостную философію. Я просто ни о чемъ не думалъ, а шелъ прямо, руководимый моимъ инстинктомъ и моими вкусами, или, скорѣе, я не шелъ, а остановился и приросъ сердцемъ въ мѣсту, гдѣ обрѣлъ себѣ жизнь и пустилъ тоже свои корни на землѣ Лагорготовъ.
   Однако, какъ-то вечеромъ, я и Дезиръ, наигравшись до сыта на рожкѣ, возъимѣли желаніе не окончательно прироста въ землѣ, а, напротивъ, взмахнуть крыльями и вдвоемъ пуститься въ путешествіе. Мы никогда не видали моря, хотя ферма и была отъ него всего въ 26 километрахъ (тогда говорили -- шесть съ половиною лье). Мы рѣшили отправиться пѣшкомъ, въ одно изъ воскресеній, и взять съ собой Горготена; но Лагорготъ, услыхавъ о нашемъ намѣреніи, посовѣтовалъ поѣхать въ тележкѣ. "На Коко, сказалъ онъ:-- въ какихъ-нибудь три часа, вы будете ужь тамъ, успѣете и погулять, и вернуться засвѣтло". Но онъ наказалъ, чтобъ, кромѣ Дезира, никто не правилъ, не кормилъ Коко и не руководилъ нашей экспедиціей и чтобъ въ ночи мы непремѣнно были дома.
   Видитъ ли читатель, какъ это мы втроемъ пустились въ путь, въ тележкѣ, усѣвшись всѣ на узенькой дощечкѣ; Дезиръ -- направо, съ кнутомъ и возжами въ рукахъ, Горготенъ -- по серединѣ, я -- налѣво; шестнадцать, пятнадцать, четырнадцать лѣтъ, свободные, веселые, улыбающіеся, какъ заря, что освѣщала насъ? Мы все приготовили еще на разсвѣтѣ, и, когда солнце стало вставать, мы уже улизнули.
   Стояли первыя числа сентября и день занимался безподобный. Вслѣдъ за холодкомъ, солнце стало потихоньку грѣть насъ и веселить. Съ удаленіемъ отъ фермы, все возбуждало удивленіе, восторгъ, взаимные разспросы: это что такое? а тамъ что? вотъ такъ народъ! Еще бы немножко, и, право, мы готовы были принять себя за открывателей неизвѣданныхъ земель.
   Маленькій приморскій портъ, цѣль нашего путешествія, вызвалъ въ насъ еще большее удивленіе. Мы приняли за самоѣдовъ, троглодитовъ, топинанбурговъ и за племена еще болѣе чудныя первыхъ моряковъ, какіе намъ повстрѣчались. У нихъ въ ушахъ были серьги! Мы никогда не слыхали, чтобъ мужчины, исключая дикихъ, носили это украшеніе. Мы чуть не расхохотались; но добрыя и открытыя лица моряковъ тотчасъ пробудили въ насъ сочувствіе.
   Коли моряки такъ насъ поразили, судите же, каковъ былъ восторгъ при видѣ моря? Поэтъ, романистъ попробовали бы описать вамъ наше впечатлѣніе. Я же воздержусь, не находя этого возможнымъ, даже при талантѣ.
   Мы могли наслаждаться зрѣлищемъ расходившагося моря, что, однако, не помѣшало Дезиру (онъ отлично плавалъ) выкупаться, и мы, хоть умѣньемъ и пониже его, рѣшились послѣдовать доброму примѣру; къ тому же, на нашихъ глазахъ плавало человѣкъ двадцать и не старше насъ. Мы въ первый разъ вкусили нѣгу морскаго купанья!
   Мы оставили Коко въ городѣ, въ трактирчикѣ, куда и направились обѣдать: никогда еще никто изъ насъ не имѣлъ такого аппетита.
   Мы возвратились опять на берегъ. Сбирали часокъ-другой камешки, тросникъ, раковинки, разныя разности, до тѣхъ поръ неизвѣстныя; между прочимъ, нашли и морскую крапиву (медузы). Съ нашему великому удивленію, мы никакъ не могли разобрать, что это такое.
   Возвращеніе домой совершилось также весело, какъ вся поѣздка, и не подало повода, вы сами видите, ни къ какимъ особеннымъ приключеніямъ.
   Но это путешествіе на море имѣло на нашу жизнь съ Дезиромъ благодатное вліяніе, и вотъ почему я вамъ его разсказалъ.
   Мнѣ оставалось еще три недѣли прожить на фермѣ. Я весело продолжалъ мое обученіе у Дезира; но вышло то, чего мы никакъ не ожидали: пока онъ наставлялъ меня такъ успѣшно въ сельскихъ работахъ, я, съ своей стороны, нисколько объ этомъ и не думая, обучалъ его тоже, но въ другомъ смыслѣ.
   Началось это однажды утромъ въ рѣкѣ, гдѣ мы барахтались. Дезиръ замѣтилъ, что камень подъ водой кажется менѣе тяжелымъ, чѣмъ надъ водой. Я ему объяснилъ, что каждая вещь въ водѣ настолько дѣлается легче, насколько она вытѣсняетъ воду.
   Въ другой разъ, во время грозы, мои объясненія о громѣ такъ поразили его умъ, что онъ нѣсколько вечеровъ къ ряду все меня разспрашивалъ. Я влагалъ въ мои отвѣты столько послѣдовательности, ясности, прибавляя равные легкіе опыты (не даромъ же я получилъ награду и былъ по этой части самымъ внимательнымъ и понятливымъ ученикомъ), что результатъ моихъ уроковъ превзошелъ всякія ожиданія.
   Дезиръ признавался мнѣ послѣ, что онъ часто проводилъ цѣлыя ночи безъ сна, желая лучше запомнить и затвердить все ему сказанное и столь ему новое.
   Къ концу вакацій, когда я сталъ сбираться, онъ мнѣ сказалъ: "Экой ты счастливецъ -- ты ѣдешь въ школу". А я отвѣчалъ: "Ты счастливецъ -- ты остаешься на фермѣ!"
   И, можетъ быть, мы оба были правы.
   

X.
Экзамены.

   Нужно было оставаться еще на два года въ коллежѣ, чтобы выйти съ дипломомъ баккалавра. Отецъ этого желалъ, и мнѣ удалось получить дипломъ послѣ двухъ неудавшихся экзаменовъ. Приготовленія къ этимъ несчастнымъ экзаменамъ могли бы меня свести съ ума; но, при моей бездарности, они только слегка увеличили ее.
   По многимъ предметамъ я былъ до отчаянія слабъ. Мнѣ бы не пройти ни съ третьяго, ни съ четвертаго раза, да хорошіе отвѣты по математикѣ и физикѣ и доброе поведеніе расположили ко мнѣ экзаменаторовъ. Изъ словесности, риторики, философіи я такъ отвѣчалъ, что мои отвѣты перешли въ пословицы; они, я думаю, еще до сихъ поръ приводятся, какъ черты поразительной глупости.
   Между тѣмъ, въ послѣдніе два года я еще кое-что прибавилъ къ моимъ научнымъ познаніямъ -- то, чего тогда и не входило въ программу баккалавра: я сталъ слушать воскресныя публичныя чтенія химіи одного очень хорошаго профессора.
   Но въ головѣ у меня сидѣла другая наука, о которой я сейчасъ же и поговорю.
   

XI.
Продолженіе взаимнаго обученія.

   Можетъ, читатель пожелаетъ знать, былъ ли я опять на фермѣ? Еще бы! И то, что началось въ предъидущія вакаціи, то, о чемъ я уже разсказывалъ, продолжалось и въ остальныя двѣ. Дезиръ посвящалъ меня въ земледѣльческія работы, я же училъ его. Теперь я могъ прибавить къ объясненіямъ физическихъ явленій и начатки химіи. Дезиръ прекрасно понялъ, если не подробности, то значеніе наукъ. Онъ, конечно, не могъ бы сдать экзамена, но онъ вынесъ изъ этихъ уроковъ, какъ всякій здоровый умъ, понятіе о законахъ вселенной. Я долженъ также прибавить, что онъ, какъ малый понятливый, съумѣлъ сдѣлать изъ своихъ познаній разныя полезныя приспособленія.
   Интересъ къ естественнымъ наукамъ, который смутно возбудили во мнѣ впервые животныя на берегу моря, еще усилился подъ вліяніемъ уроковъ Дезира. Онъ былъ отличный пчеловодъ. Нѣсколько ульевъ приносили ему, на худой конецъ, двѣсти франковъ въ годъ. Наблюдая и зная превосходно нравы своихъ искусныхъ насѣкомыхъ, онъ и меня заставилъ наблюдать, растолковывая превращенія яйца и личинки въ полное насѣкомое.
   А что сталось съ Горготеномъ и Горготиной?
   Горготену минуло семнадцать лѣтъ. Онъ продолжалъ работать у своего пристава; свободное время употреблялъ на чтеніе фёльетоновъ, разныхъ книжекъ (юношество тогда еще не курило), бесѣдовалъ о политикѣ, театрахъ -- словомъ, сбирался стать однимъ изъ умниковъ мѣстечка. Бѣдняга!
   Горготина вдругъ преобразовалась, пока братъ ея и я находились въ состояніи личинокъ. Она внезапно перешла въ прехорошенькую пчелку.
   Трудолюбивая, расторопная, всегда веселая, скорая на отвѣты, внимательная по хозяйству, она теперь обращалась съ нами, какъ съ личинками. Мы, хоть годами и были старше ея, но большая была она, а мы -- мелкота. Даже Дезиръ съ его усиками казался рядомъ съ ней мальчуганомъ. Намъ хотѣлось звать ее мамаша, столько было въ ней чего-то мило-материнскаго.
   

XII.
Выборъ дѣла.

   Отецъ предоставилъ всѣмъ сыновьямъ, по выходѣ изъ коллежа, самимъ выбирать себѣ профессію; пришла и моя очередь. Вопросъ шелъ, конечно, о поступленіи въ высшую школу. Я долго и серьёзно думалъ. Выводъ моихъ размышленій васъ-таки очень удивитъ.
   Я сказалъ, что хочу поступить въ медицинскую академію. Ну, возможно ли это было ожидать отъ меня?..
   Боли мое рѣшеніе поразило семью и друзей, то что же бы они сказали, еслибъ могли проникнуть въ самую суть моего замысла...
   Морская крапива, видѣнная мною въ первый разъ во время нашей прогулки по морскому берегу, о которой я выше разсказывалъ подробно, играла не маловажную роль въ моемъ рѣшеніи. Эти двойственныя существа, которыхъ не знаешь къ чему причислить (они, вѣдь, не принадлежатъ прямо ни въ какому царству природы), эти попытки организаціи, гдѣ животное и растеніе и смѣшаны и являются въ видѣ набросковъ, не представляющихъ ничего прочнаго -- сдѣлались для меня, со дня вашего путешествія, предметомъ постоянной думы. Мнѣ казалось, что, изучая ихъ съ нашими теперешними средствами изслѣдованія, мы бы далеко ушли и въ философіи... Дезиръ тоже распрашивалъ меня объ этихъ странныхъ существахъ, и мнѣ ничего такъ сильно не хотѣлось, какъ удовлетворить его и моему любопытству. Вотъ я и вздумалъ изучать морскую крапиву и всѣ животно-растенія. Я былъ убѣжденъ, что въ нихъ-то и выяснится вопросъ о зарожденіяхъ и превращеніяхъ живыхъ существъ...
   Но на вопросъ о зарожденіи и развитіи органической жизни въ ея двойномъ проявленіи, въ растительномъ и животномъ, мнѣ не могли дать отвѣтъ ни математика, ни астрономія, ни физика, ни даже химія; для этой разгадки я долженъ былъ подняться до науки, которая все разрѣшаетъ, дополняетъ, т. е. до науки жизни.
   Но науку жизни составляютъ анатомія, физіологія и проч., а эти разностороннія познанія я только и могъ пріобрѣсть, что въ медицинской академіи, поэтому -- я и рѣшился.
   Тамъ разсчитывалъ я научиться лучше знать и ходить за моими милыми животными; законы растительной жизни мнѣ тоже должны были тамъ разсказать.
   Вотъ я и рѣшился подвергнуть себя новой пыткѣ школьнаго ученья, экзаменовъ, столь противныхъ моему неподатливому мозгу и всему моему умственному складу -- "безъ способностей". И то сказать, въ этой школѣ мнѣ не приходилось ничего изучать, кромѣ природы; а для этого рода занятій я не былъ бездаренъ.
   Отецъ нашелъ необходимымъ напомнить мнѣ о трудахъ, скукѣ и продолжительномъ времени для выполненія моей задачи. Я стоялъ на своемъ. Кончили тѣмъ, что отпустили меня въ Парижъ для слушанія лекцій въ медицинской академіи.
   

XIII.
Дикость.

   Не подумайте, что я стану разсказывать мою студенческую жизнь; она интересна была для меня своими занятіями; для васъ же, она совершенно нелюбопытна.
   Помимо работъ, прогуловъ и размышленій, въ Парижѣ потянулось сѣренькое житье. Товарищи принимались раза три, четыре вовлечь меня въ свой вихрь; но я оказался такимъ глупымъ и скучнымъ, что они меня оставили въ покоѣ.
   Въ Парижѣ я опять увидѣлъ Артура; меня представили его отцу, уже министру. Я съ тоски умиралъ въ этомъ офиціальномъ домѣ. Мой же старшій братъ, теперь инженеръ, не мало извлекъ себѣ пользы изъ сношеній съ ними. Желали, чтобъ и я послѣдовалъ его доброму примѣру; и каждый умный мальчикъ, конечно, сдѣлалъ бы это; но я не былъ умнымъ мальчикомъ. Я долженъ еще прибавить къ своему собственному обвиненію, что министръ, дома, былъ очень любезенъ. Сынъ его и все семейство приняли меня прекрасно. Со всемъ тѣмъ, я забивался, обыкновенно, въ уголъ, какъ дуралей. У меня, можетъ, были тоже свои честолюбивые замыслы, но министръ ничего не могъ для нихъ сдѣлать. Я держалъ себя вѣжливо, прилично, даже искренно, только всегда избѣгалъ офиціальныхъ пріемовъ и парадныхъ обѣдовъ. Къ дикости моей привыкли и терпѣли ее. Это -- одна изъ привлекательныхъ сторонъ Парижской жизни: каждый можетъ себя держать какъ ему угодно.
   Я съ любовью принялся за физіологію; но вскорѣ замѣтилъ, что профессора наши, въ большинствѣ, оказались ниже уровни науки; нѣкоторые даже не совсѣмъ ясно понимали ея значеніе. Сожалѣлъ я и о томъ, что наука на различныхъ курсахъ преподавалась намъ кусочками и что никогда намъ не показывали той связи, которая существуетъ между всѣми ея частями. Я желалъ уже и тогда, чтобъ научное преподаваніе давали намъ въ его цѣломъ и дѣлали бы изъ всѣхъ пріобрѣтенныхъ нами познаній общій выводъ, ибо мнѣ казалось, что наука должна также порождать свою философію. "Можетъ быть, говаривалъ я себѣ:-- часъ философскихъ заключеній еще не пробилъ". И я опять принимался за изученіе подробностей.
   Къ тому же, я мало участвовалъ въ философскихъ спорахъ того времени и еще менѣе вмѣшивался въ политическую, литературную или художественную борьбу. Разныя доктрины, какія мнѣ приводилось слышать, казались мнѣ непонятными: такъ умъ мой былъ неспособенъ подняться до извѣстной вы* соты...
   Уже шесть лѣтъ слушалъ я лекціи въ медицинской академіи (не забывая, въ то же время, ни семьи, ни фермы, куда я частенько ѣздилъ), когда подошелъ конецъ срока аренды Лагоргота. Состарѣвшись, онъ предложилъ отцу и матери искать другого въ фермеры, такъ какъ у него въ семействѣ никого не было на его мѣсто. Со стороны казалось, что онъ дѣлаетъ это предположеніе съ большимъ хладнокровіемъ; но въ душѣ онъ былъ ужасно огорченъ. Отецъ съ матерью не менѣе его. Имъ никогда и въ голову не приходило, чтобъ Лагорготы могли оставить ферму; а это, однако, должно было случиться. Въ обоихъ семействахъ горе было большое.
   Я же очень обрадовался и написалъ отцу письмо. Оно вызвало безконечныя: да какъ, да нѣтъ, да почему, да зачѣмъ, отъ которыхъ я васъ избавлю, и скажу только, что на слѣдующій годъ, на фермѣ мѣсто Лагоргота заступилъ я.
   И знаете ли, что я еще выкинулъ? Я баккалавръ словесности, баккалавръ наукъ, метившій въ доктора, двадцати шести лѣтъ, женился на Горготинѣ и прибавлю, хоть вы, пожалуй, и станете смѣяться, что мы съ Горготиной были счастливы, какъ два дурака! А что вы скажете, если я признаюсь, что, по прошествіи сорока лѣтъ, мы все также счастливы?
   Нѣсколько недѣль послѣ нашей женитьбы, мы отпраздновали и другую свадьбу -- Дезирову. Бравый парень и тутъ выказалъ умъ и вкусъ: онъ женился на Туанетѣ, дочери дяди Лаполь, честнѣйшаго человѣка изъ всего округа, но бѣднаго. За Туанетой, кромѣ хорошенькаго приданаго, ничего не дали, тогда, какъ Дезиръ, благодаря своему трудолюбію, своей порядочности и бережливости, скопилъ капитальчикъ.
   А сколько парней на его мѣстѣ, добивались бы непремѣнно дѣвушекъ съ деньгами! Если Туанета ничего не имѣла, зато какое у ней было золотое сердце! Какая прямота! Сколько веселости и что за рѣдкое воспитаніе! Послушайте: въ деревенской школѣ она выучилась читать, писать, считать. Уроки матери дали ей практическія познанія, и вотъ ихъ полный перечень: Туанета умѣла шить, мѣтить, вязать, надвязывать, штопать, вышивать, мыть, гладить; она умѣла печь хлѣбъ, дѣлать ватрушки и всевозможныя печенья; она превосходно приготовляла хинное вино, сиропы, настойки, варила варенья; она умѣла бить и солить масло, изготовлять сыръ, стряпала, доила воровъ. Сверхъ всего этого, она была искусная садовница, ходила за больными (скотомъ или людьми) просто изумительно! По кротости, красотѣ и смышлености, я не знавалъ ей равной, кромѣ моей дорогой Горготины.
   Поэтому Туанета и Горготина подружились еще въ дѣтствѣ, какъ мы съ Дезиромъ.
   Обѣ свадьбы были превосходно отпразднованы. Всѣ сосѣди захотѣли участвовать въ нихъ, и подъ вечеръ пришли величать каждую изъ молодыхъ. Мы съ Дезиромъ задали имъ балъ съ музыкой на рожкахъ.
   

XIV.
Непредвиденное обстоятельство.

   Лучше и больше всѣхъ танцовалъ Лагорготъ. Оба нашихъ брака дѣлали его самымъ счастливымъ человѣкомъ: мы условились, что онъ будетъ управлять фермой вмѣстѣ съ нами еще два года. А потомъ мы ему выстроимъ домикъ, рядомъ съ нашимъ, гдѣ онъ поселится съ женой.
   Все устроилось какъ нельзя лучше, ибо, несмотря на мои теоретическія познанія, на мои способности къ сельскимъ работамъ, несмотря на мою привычку къ нимъ, я все-таки чувствовалъ, что совѣты старика-фермера намъ необходимы.
   Само собою разумѣется, что Туанета и Дезиръ оставались съ нами. И такъ, колонія была въ комплектѣ.
   Были ли во всемъ этомъ хозяева и слуги?
   Для постороннихъ, можетъ быть -- да. Для насъ же самихъ, когда мы оставались между собою -- нѣтъ. Дезиръ съ Туанетой получали жалованье; но, кромѣ жалованьи и помимо всякихъ договоровъ, они сознавали, что такъ или иначе, но они будутъ имѣть должную или, скорѣе, дружескую часть въ доходахъ фермы.
   Нигдѣ такъ мало не говорили объ ассоціаціи, какъ у насъ, и нигдѣ такъ прочно и такъ крѣпко она не выполнилась. Никакихъ уклоненій, контрактовъ, письменныхъ постановленій. Дружба, взаимная честность, инстинкты труда и согласія: вотъ каково было ея основаніе, но я не думаю, чтобы когда либо одно изъ этихъ словъ было произнесено между нами.
   Все, казалось, шло соотвѣтственно нашимъ желаніямъ. Однако, годъ не кончился безъ катастрофы.
   Мы были наканунѣ уборки хлѣба, урожай выдался богатый; какъ вдругъ мой отецъ умираетъ скоропостижно отъ апоплексическаго удара. Ему было шестьдесятъ восемь лѣтъ. Онъ возростилъ, воспиталъ и честно пристроилъ четырнадцать человѣкъ дѣтей; но у него самого, кромѣ слесарнаго промысла, ничего не было. Проживи онъ дольше, промыселъ далъ бы ему состояніе. Послѣ смерти отца осталось пятьдесятъ тысячъ франковъ долгу, и распродажа движимаго имущества не могла ихъ покрыть. Мать, не колеблясь ни минуты, объявила, что она продаетъ и ферму. Явились покупщики и предложили 80,000 франковъ. За уплатой долговъ, матери осталось бы отъ 1,500 до 1,600 франковъ годоваго дохода. Четырнадцать человѣкъ дѣтей единодушно рѣшили (это было не такъ трудно) давать ей еще по 200 франковъ въ годъ; но мать, какъ ее ни упрашивали, приняла только 100 франковъ отъ каждаго, что составляло съ ея доходомъ около 8,000 франковъ въ годъ.
   -- Да на такія деньги, говорила мать:-- я стану жить принцессой.
   Во всемъ этомъ дѣлѣ не случилось ни единой неловкости; только одного нотаріуса можно было упрекнуть кое въ чемъ, но всѣ его счеты были внимательно просмотрѣны и вывѣрены, благодаря Горготену, который сталъ у него старшимъ писцомъ и я просилъ его наблюдать за продажей.
   Отецъ оставилъ по себѣ репутацію честнаго и прямаго человѣка, и мы цѣнили его. Но многіе спрашивали: какъ онъ не сдѣлался милліонеромъ, подобно другимъ промышленникамъ?
   Еслибъ этихъ лицъ пригласили посмотрѣть приходныя и расходныя книги, которыя велись въ порядкѣ въ родительскомъ донѣ, они могли бы засвидѣтельствовать, что милліонъ дѣйствительно былъ, да вышелъ. Во-первыхъ, они бы увидали 450,000 франковъ, потраченные на воспитаніе и устройство четырнадцати человѣкъ дѣтей; за симъ они бы увидѣли, что, въ продолженіи тридцати лѣтъ, каждое 1-ое января выдавалось 15,000 франковъ рабочимъ въ видѣ наградъ. Эта сумма, безъ нароставшихъ процентовъ, составляетъ вторую половину расхода (какъ видите -- помѣщеніе превосходное) въ 450,000 франковъ.
   Стало быть отецъ съумѣлъ добыть изъ своего ремесла милліонъ, даже больше, и нашелъ этому милліону употребленіе, самое разумное, прибыльное и плодотворное.
   Кто же купилъ ферму? Я и позабылъ сказать; купилъ ее Лагорготъ. Добрякъ, не говоря ни кому ни слова, ни женѣ, ни дѣтямъ, отправился къ нотаріусу въ день распродажи и, покончивъ дѣло, возвратился домой такъ спокойно, какъ будто пріобрѣлъ пару быковъ. Никто изъ насъ не гналъ, что Лагорготъ въ состояніи сдѣлать подобную покупку; а между тѣмъ, онъ заплатилъ хорошо и денегъ не занималъ.
   Въ то же время, онъ купилъ Горготену и контору нотаріуса, у котораго тотъ служилъ помощникомъ. Правда, уплата производилась въ видѣ ежегоднаго пансіона предшественнику.
   Вотъ всѣ и устроились и примостились. Мать переѣхала въ Парижъ на хлѣба къ брату-инженеру. Братъ этотъ женился на дочери фабриканта изъ нашего города. Мать знавала ее еще ребенкомъ и очень ее любила. Жена брата была добрая, кроткая и честная женщина.
   Другимъ моимъ братьямъ такъ не посчастливилось въ выборѣ женъ. Но я пишу записки не братьевъ, а свои собственныя.
   Я тоже не стану вторгаться и въ жизнь писарька Горготена, сдѣлавшагося теперь нотаріусомъ Лагорготъ; да будетъ только извѣстно, что онъ одинъ изъ всѣхъ насъ не женился.
   Былъ ли онъ отъ этого счастливѣе? Мы это увидимъ впослѣдствіи. Мнѣ не разъ придется возвращаться къ нему.
   

XV.
Ожиданіе весны.

   Читатель, можетъ, теперь подумаетъ, что я стану разсказывать вереницу происшествій каждодневныхъ и предвидѣнныхъ, изъ которыхъ состоитъ жизнь нашего брата землепашца?
   Пахота, удобреніе, посѣвъ, жатва, уходъ за скотиной -- вотъ что должно бы было безпрестанно выходить изъ подъ моего пера. Эту ежегодную вереницу земледѣльческихъ работъ я не стану описывать, хотя наша колонія, благодаря этимъ-то занятіямъ, и полюбила деревенскую жизнь, привязалась въ ней и находила въ ней истинную прелесть.
   Но я точно также не могу умолчать о томъ полномъ сознаніи, какое постоянно въ насъ жило, что, занимаясь земледѣліемъ, мы предаемся первому и величайшему искуству. И ошибались же въ насъ! Насъ считали такими приниженными, и никто не понималъ, что подъ этой оболочкой простоты крылось сильное чувство независимости и гордости.
   Но возвратимся въ нашей исторіи. Вскорѣ послѣ покупки фермы Лагорготомъ, у насъ случилось происшествіе, которое всѣхъ всполошило: намъ объявили, что, будущей весной, въ концѣ мая, Туанета и Горготина станутъ матерями.-- Волненіе несвазуемое! и страхъ, и радость!.. Милая весна, дорогой май мѣсяцъ казались намъ такими далекими! Увы! На дворѣ стояла еще только осень!
   Осень проползла кое-какъ; но зима, выдалась страшно холодная и длинная-предлинная: три мѣсяца морозовъ, снѣга, ужасныхъ дорогъ... казалось, что никогда весна такъ не запаздывала. Кольза и красная дятлина распускались съ необычайной медленностью; мы обвиняли въ нерадѣніи всю природу. Рожь, пшеница колосились -- колосились... хотя мы не могли не сознаться, что хлѣба, кольза и дятлина обѣщали богатую жатву. Луга и фруктовыя деревья тоже не отставали. Въ саду розы показали свои головки и распустились...
   Подошли послѣднія числа мая, и, къ нашему удивленію, прошелъ весь мѣсяцъ -- Перваго іюня, проснувшись на зарѣ, около трехъ, я отправился въ луга, уже годные для сѣнокоса, какъ вдругъ завидѣлъ Дезира, бѣжавшаго во всю прыть. Два, три скачка, и онъ повисъ у меня на шеѣ; онъ смѣялся, плакалъ, задыхался... Наконецъ я узналъ, что пять минутъ, какъ онъ отецъ. "Мальчикъ?" вскричалъ я.-- "Дѣвочка, но такая красавица, какихъ еще не видывали".
   Мы бросились въ доктору, въ роднымъ, къ друзьямъ. Горготина прибѣжала первая въ Туанетѣ. Тутъ были и криви, и возгласы удивленія: мы всѣ помѣшались; но какое это было славное безуміе! Хорошо бы въ подобныя минуты никому не избѣгать такого безумія.
   И вотъ я сталъ преспокойно строить разные планы; но мнѣ не дали времени долго помечтать. Вечеромъ, управляясь въ хлѣвахъ, я снова завидѣлъ несшагося Дезира, и на этотъ разъ онъ еще болѣе былъ возбужденъ. Онъ еле могъ выговорить, что Горготина зоветъ меня къ себѣ скорѣй-скорѣй. Я бросился въ домъ. Было въ самый разъ. Двѣ минуты спустя, я сталъ отцомъ дѣвочки, еще прекраснѣй, какъ мнѣ казалось, дочки Дезира. Эти двѣ крошки пожаловали къ намъ перваго іюня, на протяженіи пятнадцати часовъ одна отъ другой. Кавое радостное число, и что за удачная случайность!
   Обѣ матери принялись сами кормить своихъ дѣтей, и все пошло прекрасно. Но волненіе отцовъ чуть не сложило ихъ въ постель. къ счастію, жатва приближалась, и намъ было о чемъ подумать, кромѣ нашихъ волненій. Безподобный и обильный сѣнокосъ этого года укрѣпилъ и встряхнулъ насъ.
   Все пошло какъ по маслу. Лагорготъ увѣрялъ, что только два раза въ своей жизни онъ видѣлъ такой урожай хлѣба, сѣна и фруктовъ. И намъ казалось, что наши дѣвчурки не мало въ этомъ участвовали.
   Въ часы отдыха (хотя ихъ было очень мало), Дезиръ и Туанета заставляли насъ съ Горготиной просто восхищаться ими -- такъ они были наивно счастливы своей дочкой; мы были точь въ точь въ такомъ же состояніи наивности съ нашей. Но мы, конечно, этого не сознавали.
   Прошло три мѣсяца безоблачнаго счастія. Въ первыхъ числахъ сентября, Туанета почувствовала себя нехорошо. Она рано встала съ постели и не въ мѣру утомилась работами. Нездоровье ея быстро перешло въ изнурительную лихорадку. Такимъ образомъ, дочь осталась безъ материнскаго молока; но Горготина не дала почувствовать этого бѣдняжкѣ. Какъ теперь вижу Горготину (спустя сорокъ лѣтъ), радостно кормящую обѣихъ дѣвочекъ. Я сказалъ радостно; но, въ сущности, мы всѣ были грустны и встревожены...
   Въ нашемъ околодкѣ служилъ самый дрянной докторишка изъ подъ-лекарей, Балтазаръ-Помпей Лаберлю. Я пригласилъ изъ города одного изъ своихъ бывшихъ товарищей по академіи, къ тому же, я и самъ не все еще перезабылъ изъ моихъ медицинскихъ наукъ. Дурно ли, хорошо ли мы ее лечили, только она у насъ встала молодцемъ. Однако, понадобилось не менѣе двухъ мѣсяцевъ, чтобъ поднять ее на ноги.
   Горготина же, какъ и быть должно, продолжала кормить еще полгода обѣихъ малютокъ. Онѣ прекрасно себя чувствовали, и на ферму мало по малу возвратились надежда и веселость.
   

XVI.
Шуринъ.

   Долженъ я сообщить, что къ нашимъ радостямъ присоединились тоже непріятности, а подъ часъ и горе. Непріятность пришла отъ шурина Горготена. Хотя нотаріусъ Горготенъ составилъ себѣ въ городкѣ репутацію человѣка умнаго, но все его достоинство, какъ и многихъ другихъ, заключалось до сихъ поръ только въ разглагольствованіи. Безалаберность, неумѣлость, высокомѣрное легкомысліе, бездарность проявлялись какъ въ его рацеяхъ, такъ и во всемъ его поведеніи. Тѣмъ не менѣе, онъ положилъ себѣ задачей -- руководить мѣстнымъ обществомъ. И право, самыя бойкія головы кантона только его и слушались. Онъ выступалъ ораторомъ по всякому ничтожному случаю. Эта мономанія (ибо это была болѣзнь, нечто иное) доставляла ему кое-какія передряги по служебному занятію, хотя всѣ и считали его честнымъ и миролюбивымъ; политика уменьшила его практику; но онъ утѣшался репутаціей, которую пріобрѣлъ въ мѣстечкѣ. къ тому же, у него не было ни семьи, ни дома; жизнь текла по трактирамъ и кофейнямъ. Со всѣмъ этимъ онъ былъ страстный охотникъ до литературы и, какъ я уже сказалъ, сочинялъ пѣсни, собиралъ медали, гербы, старые ларчики; но ни ясной идеи, ни настоящаго знанія, ни труда, ни мышленія, ничего такого въ немъ не значилось.
   Чтеніе его составляли романы, газеты, стихи; онъ питалъ большое презрѣніе къ точнымъ наукамъ. Онъ признавалъ за ними ничтожную пользу, исключая той, говаривалъ онъ, которую наука принесла промышленности; но промышленность, по его мнѣнію, только и касалась однихъ промышленниковъ. Его же спеціальность была политика. Онъ также имѣлъ наклонность къ метафизикѣ и любилъ, какъ онъ увѣрялъ, углубляться въ нее. Нужно было его послушать, когда онъ развивалъ вопросъ о соціальной организаціи!
   Лагорготъ-отецъ, а иногда и Горготина, дѣлали ему замѣчанія если ужь не на счетъ его идей, раздѣляемыхъ многими другими, то, по крайней мѣрѣ, на счетъ его образа жизни и связей; а онѣ бывали у него довольно печальныя, да еще по сосѣдству отъ насъ. Но вѣдь и то сказать: такой человѣкъ долженъ изучать все на мѣстѣ и имѣть связи вездѣ! Если онъ проводитъ время въ кофейняхъ, это затѣмъ, чтобы наблюдать нравы. Ничто не должно быть чуждымъ такому умному человѣку!...
   Изъ всего этого что-же вышло? То, что мы начали менѣе уважать несчастнаго Горготена; шуринъ, къ тому же, самъ все рѣже появлялся на фермѣ. Вдругъ одно важное обстоятельство измѣнило наши чувства къ нему. Въ строеніи, гдѣ мы жили, сдѣлался пожаръ. къ счастію, оно стояло особнякомъ отъ остальныхъ деревенскихъ службъ. Это случилось вечеромъ, около одиннадцати часовъ. Мы всѣ крѣпко спали и отъ жара и дыма на половину уже задохлись. Кто-то вдругъ вбѣгаетъ въ загорѣвшуюся комнату и, рискуя своей жизнью, кидается сквозь пламя и дымъ къ Горготинѣ, схватываетъ ее и дочь на руки, будитъ и тащитъ меня за собой, концомъ сапога разбиваетъ окно, спускаетъ мать, ребенка и совсѣмъ одурѣвшаго отца. Спуститься изъ окна внизъ ничего не значило, но сколько нужно было храбрости, чтобъ броситься на лѣстницу, охваченную всю пламенемъ -- мы могли себѣ это представить только послѣ пожара. Какъ же онъ тутъ случился и въ такой часъ? Изъ сосѣдняго дома, за который ему не мало отъ насъ доставалось, онъ увидалъ опасность... Этому обстоятельству мы были обязаны жизнью. Горготенъ же нашелъ только лишній предлогъ посѣщать чаще этотъ домъ. Онъ былъ ему суевѣрно благодаренъ за наше спасеніе отъ огня и хотѣлъ оправдывать тѣ дурныя знакомства, гдѣ онъ продолжалъ прожигать свою жизнь.
   

XVII.
Годъ IV.

   Четвертый годъ нашего хозяйства начался прекрасной весной, и жатва, какъ и въ предшествующія три лѣта, обѣщала быть великолѣпной; но, въ первыхъ числахъ іюля, выдались нестерпимые жары. 5-го утромъ, невозможно было дышать. Легкій туманъ покрывалъ всю долину. Около полудня стали ходить тучи въ противоположныхъ направленіяхъ, сперва медленно, потомъ скорѣе, а тамъ стали раздаваться и раскаты грома.
   Около двухъ часовъ, сильный трескъ поколебалъ землю... Молнія въ одинъ моментъ упала въ пяти мѣстахъ, разбила деревья, ударила въ домъ, зажгла гумно. Тотчасъ же градъ посыпался съ неба будто каменный дождь. Ни посѣвы, ни фрукты, ни деревья, ни животныя, ничто не спаслось. У насъ только однихъ, не говоря ужъ о сосѣдяхъ, убило въ равнинѣ пастуха и восемдесять восемь барановъ.
   Картина бѣдствія и ужаса: точно насталъ конецъ свѣта и все погибло. Была минута, когда мы думали, что наша деревня ужь не существуетъ. У большинства домовъ крыши провалились. Но что стало съ полями и жатвой? Все было истреблено; сильнѣйшій дождь полилъ вслѣдъ за градомъ.. Вездѣ только и видѣлись, что кучи листьевъ, сучьевъ, зеренъ, земли, песку, каменьевъ. Во многихъ мѣстахъ даже не видно было почвы. Одинъ бѣдняга, возвращаясь вечеромъ въ себѣ, нашелъ безобразную рытвину вмѣсто избенки и садишка, которыя у него были еще утромъ. Нѣсколько жнецовъ было убито въ полѣ, какъ нашъ пастухъ. Представьте себѣ: сотни растерянныхъ крестьянъ бѣгутъ осмотрѣть свои поля и, кромѣ раззоренія, ничего не находятъ. Никогда мнѣ не было такъ горько. Животныя и тѣ одурѣли. Цѣлые мѣсяцы прошли, прежде чѣмъ кто нибудь у насъ улыбнулся.
   Наша колонія, какъ и всѣ сосѣди, очень пострадала отъ катастрофы, и не знаю, могли ли бы мы такъ скоро подняться безъ помощи Лагоргота, который за этотъ годъ отсрочилъ нашу арендную плату. Но какая нищета вокругъ насъ! И сколькимъ сосѣдкамъ Туанета съ Горготиной помогали тайкомъ.
   Кто бы могъ повѣрить, что среди общаго горя у насъ случилась большая радость? Явился второй ребенокъ и, на этотъ разъ -- мальчикъ. Старшей дочери было уже два года; съ утра до вечера она вертѣлась съ своей молочной сестрой около Туаяеты и Горготины; эти двѣ маленькія съ ихъ крошкой братомъ -еще въ люлькѣ шумѣли на весь домъ.
   Но я не стану вамъ разсказывать здѣсь о дѣтяхъ. Меня увѣдомилъ братъ-инженеръ, что мать наша очень больна и желаетъ меня видѣть. Я отправился въ Парижъ въ тотъ же день. Мать моя, пораженная ожирѣніемъ сердца, не показалась мнѣ, однако, опасной; но ясно было, что она останется очень слабаго здоровья; жизнь въ Парижѣ ей нравилась и кажется утомила ее. Я предложилъ увезти ее на ферму; но она пріобрѣла свои привычки, живя у старшаго брата, и предложенія моего не приняла. Она пообѣщала пріѣхать къ намъ провести нѣсколько дней съ Горготиной и дѣтьми слѣдующимъ лѣтомъ.
   Я былъ въ Парижѣ двое сутокъ, и матери, какъ я и предвидѣлъ, стало уже лучше. Она меня удержала еще на нѣкоторое время. Я, съ своей стороны, не прочь былъ пожить немного въ этомъ Парижѣ, котораго не видалъ около шести лѣтъ. Почти всѣ мои братья тамъ основались, и одинъ изъ нихъ начиналъ играть большую роль. Остальные, хоть и менѣе на виду, занимали довольно важныя мѣста; но они такъ были заняты дѣлами, удовольствіями, сборищами у министровъ, депутатовъ, банкировъ, что мнѣ не удалось повстрѣчаться съ ними со всѣми. Я тоже желалъ видѣть Артура, занимавшаго блестящее положеніе; но это оказалось невозможно.
   Я поѣхалъ къ нѣкоторымъ старымъ товарищамъ но медицинской академіи. Я думалъ, въ моей наивности, поговорить съ ними о наукахъ... Однихъ нашелъ а погруженными въ финансовыя операціи, другихъ -- въ разсказы о модныхъ танцовщицахъ. Я вездѣ видѣлъ роскошь, нравы и идеи, въ которыхъ ничего не понималъ. Какъ-то разъ вечеромъ, братъ повезъ меня въ театръ Variétés. Я никому не осмѣлился выразить моего мнѣнія о пьесѣ, публикѣ и ея рукоплесканіяхъ. По моимъ манерамъ, по моему разговору (я это хорошо замѣтилъ), я всѣмъ казался какимъ-то чудищемъ. Но что было бы, еслибъ я заикнулся или далъ понять о моихъ личныхъ впечатлѣніяхъ!... У брата я встрѣчался съ политическими дѣятелями дня; съ промышленниками, пользующимися высшими милостями, съ поэтами, съ учеными. Я наблюдалъ ихъ, прислушивался къ ихъ разговорамъ и, въ концѣ концовъ, не зналъ, что мнѣ дѣлать: смѣяться или плавать?! И все таки я чувствовалъ, что промышленность, искуства и науки не замедлятъ передѣлать свѣтъ, и я сильнѣе и сильнѣе убѣждался въ томъ, какую важную роль въ прогрессѣ будетъ играть земледѣліе.
   Мнѣ оставалось только одинъ день пробыть въ Парижѣ. Я его весь провелъ съ матерью. Добрая женщина немножко огорчалась, что я вдался такъ въ земледѣліе и поэтому жилъ жизнью, относительно бѣдной и неизвѣстной, тогда какъ ея другія дѣти съумѣли составить себѣ такое блестящее положеніе.
   -- Коли я счастливъ, матушка? возразилъ я.
   -- Если счастливъ, другъ мой, такъ я ни о чемъ не сожалѣю...
   Мы поцѣловались, и я уѣхалъ, напомнивъ ей ея обѣщаніе побывать на фермѣ. Мнѣ было такъ отрадно очутиться опять у себя дома, около жены и дѣтей. Конечно, я былъ радъ видѣться съ матерью, но я нашелъ ее утомленной, другой, чѣмъ прежде, и въ средѣ, совершенно чуждой нашей. Къ радости свиданія примѣшалась нѣкоторая грусть. Я тоже долженъ сознаться, что шумная жизнь, которую вели мои братья, произвела на меня томительное впечатлѣніе. Мать считала ихъ положеніе лучше моего... Мое же мнѣніе было иное.
   Дезиръ, нѣсколько дней спустя, спросилъ, какія я собралъ новости во время моего путешествія.
   -- Новостей -- нѣтъ, но сомнѣній пособиралъ. Мы съ тобой думали, что французы наканунѣ преобразованія; теперь же я сильно сомнѣваюсь, чтобъ оно могло совершиться. Французы, пока -- еще прожорливыя личинки. Заготовимъ пищи для всего этого алчущаго міра. Намъ, въ настоящую минуту, нѣтъ другой роли, какъ возрощать скотину и дѣлать хлѣбъ.
   -- Дѣлать хлѣбъ! Но развѣ хлѣбъ -- страдательный продуктъ, который можно, какъ другіе чисто промышленные продукты, удвоивать, утроивать, удесятерять, умножая число машинъ? Для земледѣльческихъ продуктовъ нужна помощь природы; ея желанія, ея требованія, ея взрывы, ея неправильности... Самое трудное искуство -- управлять природою и покорять ее; всѣ науки, взятыя вмѣстѣ, математика, астрономія, физика, химія, біологія -- недостаточны для этого. Природа, изучаемая во всѣхъ видахъ, все еще ускользаетъ отъ насъ, и многія ея стороны остаются неизвѣстными и непокорными. Оглянись: вотъ теперь, напримѣръ, намъ угрожаетъ плохая жатва, тогда какъ первые годы нашего хозяйства были годы плодородія. Не послѣдуетъ ли за періодомъ плодородія періодъ голода? Эти колебанія не разъ были доказаны, и я побаиваюсь, что мы наканунѣ новаго, а что дѣлать, чтобъ избѣжать его?
   Опасенія мои были вѣрны. Послѣ ужасной грозы предшествующаго года, которая раззорила нашъ кантонъ, казалось, все измѣнилось. И хлѣба, и сѣно, и виноградъ, и лёнъ, и польза, и скотина -- все и всѣ пострадали.
   У насъ, послѣ жатвы предыдущаго года, окончательно погибшей, въ это лѣто не уродилось и половины.
   -- Пожалуй, такъ пойдетъ лѣтъ на пять, сказалъ Лагорготъ.-- Дынная-то Дыра пошаливаетъ.
   "Дымной Дырой", "Чертова Дыра" тожъ, называлось отверстіе, въ родѣ большой воронки, на одномъ изъ сосѣднихъ холмовъ. Изъ этого отверстія пробивался иногда легкій паръ, подобно тому, какой подымается надъ колодцами. Я думаю, что дыра эта соединялась съ ложемъ ручья, бѣжавшаго въ двухъ льё оттуда; называли его "Шальной Ручей", потому что онъ иногда по пяти, шести лѣтъ не показывался... А Шальной Ручей имѣлъ тоже репутацію предвѣстника голодухи. Должно быть испаренія ручья и выходили изъ Дымной Дыры.
   Помимо такихъ предзнаменованій, вѣрно было то, что Шальной Ручей показывался только въ сильные дожди и самое сырое время. Въ тотъ годъ, о которомъ я говорю, явленіе это подтвердилось какъ нельзя лучше: у насъ лили девять мѣсяцевъ непрерывные дожди. Во всемъ округѣ только и была одна порядочная уборка -- наша. Безподобныя запашки (Дезиръ), посѣвы капусты (Лагорготъ), обильное удобреніе, осушеніе и полка (я) вывели насъ изъ бѣды: значитъ, годъ, лично для насъ, не былъ ужь такимъ бѣдственнымъ; наша жатва, при продажѣ, оказалась среднимъ урожаемъ. Лагорготъ весь блисталъ гордостью: еще бы немножко -- и мы бы стали въ его глазахъ, самъ онъ, Дезиръ и я, первыми людьми въ свѣтѣ.
   

XVIII.
Посѣщеніе моей матери.

   Гордость заѣдала бѣднаго Лагоргота; но она уже доставляла ему и счастіе и несомнѣнно поддерживала въ немъ порядочность. Въ его взглядѣ, пожалуй, была нѣкоторая доля правды. Жизнь на фермѣ мнѣ часто казалась результатомъ любви въ спокойствію: а развѣ это -- не начало мудрости?
   Неурожай продолжался четыре года. Благодаря хорошей обработкѣ земли, мы, въ нашей колоніи, не сильно его ощущали. Доходъ былъ меньше; но цѣны держались такъ высоко, что для тѣхъ, кто могъ продавать, какъ мы, потеря наличными была не очень значительная.
   Въ промежутокъ этихъ четырехъ лѣтъ, у Дезира родился мальчикъ. У насъ тоже родился третій ребенокъ, что составляло всѣхъ дѣтей на фермѣ -- пятеро. Мы увидимъ позднѣе, что явились и еще дѣти. Не подумайте, чтобъ мы тяготились дѣтьми. Конечно, и у насъ было не безъ хлопотъ, горя и непріятностей; но добродушіе и веселость брали всегда верхъ. Сколько разъ сами горожане говорили намъ, что они только хорошо и веселятся, что у насъ.
   На слѣдующій годъ послѣ моей поѣздки въ Парижъ, у насъ много перебывало горожанъ. Сперва это случилось въ очень грустныхъ обстоятельствахъ. Мать моя своего обѣщанія не забыла. Она провела у насъ на фермѣ цѣлый мѣсяцъ, и мы надѣялись удержать ее подольше. Видно было, что Горготина понравилась ей и она полюбила ея расторопность, порядокъ и здравый умъ. И какъ же Горготина была счастлива, когда эта прекрасная женщина называла ее: "дочь моя!"
   Но что больше всего плѣняло ною мать, такъ это наши дѣти. Она находила ихъ изъ всей семьи самыми красивыми, здоровыми, смышленными...
   Дѣти наши вскормлены были натуральнымъ питаніемъ -- молокомъ матери: Потомъ свѣжій воздухъ, солнце, вольная жизнь въ поляхъ, въ травѣ, игры съ настоящими друзьями дѣтства (да не возмутится читатель), съ животными фермы, въ обществѣ которыхъ я тоже имѣлъ счастіе родиться.
   И такъ, моей матери жилось съ нами хорошо. Она начинала понимать, что я устроился нехуже другихъ ея сыновей. Стояли послѣднія числа іюня. Какъ-то вечеромъ, мы съ Горготиной отправились показывать ей наши поля; она прекрасно замѣтила преимущества нашихъ работъ, но что ее заставляло больше всего восхищаться, послѣ дѣтей, это, говорила она -- молочная и сыроварня Горготины. Она не предполагала, чтобы можно было вложить въ эти вещи столько искуства, знанія и изящества! Прогулка и бесѣда продолжались довольно долго. Это было, какъ я уже упомянулъ, въ дни равноденствія, когда въ нашихъ краяхъ ночи нѣтъ. Все было полно гармоніи, свѣта, благоуханій... Мы двигались бодрые и очарованные... Мы прошли съ наслажденіемъ маленькій лѣсокъ. Пѣлъ соловей, мы притихли и долго молчали. Домой возвратились мы лугами, по берегу рѣки. Мать моя съ радостью прогуляла бы всю ночь: такъ ей было пріятно. Предчувствовала ли она, бѣдная, что эта ночь будетъ для нея послѣдней? Я самъ, постоянно наблюдавшій за нею, опасаясь какого нибудь кризиса въ сердцѣ, и то ничего не могъ предвидѣть опаснаго въ этотъ прелестный вечеръ...
   Возвратившись на ферму, она поцѣловала задремавшихъ дѣтей, дала мнѣ ихъ поцѣловать и заснула довольная. Это былъ ея послѣдній вечеръ. Утромъ, когда Горготина взошла къ ней въ комнату, она умирала. Позвали меня, всѣ усилія были напрасны -- аневризмъ сердца унесъ ее въ могилу.
   Въ то время телеграфа не было для частныхъ лицъ; почтовыя сношенія и путешествія дѣлались ужасно медленно. Братья мои явились только на третій день; но они всѣ пріѣхали, а нѣкоторые и съ семействами.
   Весь околодокъ былъ на похоронахъ у матери. Братья уѣхали тотчасъ послѣ погребенія: ихъ занятія не позволяли имъ оставаться; за то четыре золовки остались погостить.
   По уму, нравамъ, вкусамъ, характерамъ, онѣ не походили другъ на друга; но всѣ четыре были любезны, забавны и красивы. Видно было, что воспитаніемъ ихъ занимались, хотя воспитаніе это дѣлало изъ нихъ нѣчто въ родѣ тепличныхъ цвѣтковъ.
   Ни одна изъ нихъ не способна была замѣнить, хоть на одинъ день, Горготины или Туанеты. Онѣ знали только пустыя стороны жизни. Ихъ нельзя бы было заставить разумно понять, что искуство вести хозяйство -- есть самое главное изъ искуствъ. Пустота же ихъ, напротивъ, дала намъ понять, что настоящее дѣло не на ихъ сторонѣ и что истиннымъ законамъ свѣта слѣдовали мы, а не онѣ. Эти бѣдняжки, пріятныя въ гостиной, но положительное ничтожество во всякомъ другомъ мѣстѣ, несомнѣнно были сами -- первыя жертвы необдуманнаго воспитанія, гдѣ пріятные таланты господствуютъ и уничтожаютъ природныя способности. Въ другое бы время ихъ наивность, ихъ незнаніе самыхъ простыхъ вещей, ихъ ребячество заставили бы насъ смѣяться. Но на этотъ разъ намъ стало только еще грустнѣе. Къ тому же, онѣ недолго у насъ прогостили; мужья ихъ потребовали внезапно и всѣхъ разомъ.
   

XIX.
Помощникъ префекта.

   Вспыхнула революція... Король, министры, пэры, депутаты, префекты -- все разсѣялось. Сколько новыхъ и вакантныхъ мѣстъ! Хаосъ невообразимый! Каждый хотѣлъ получить кусокъ, каждый бѣжалъ за нимъ. Гонка за наградами, за привилегіями, за мононоліями! Большія финансовыя и промышленныя дѣла, надежды и сомнѣнія, вожделѣнія и разочарованія, раззоренія и внезапныя наживы -- все это понеслось со всѣхъ сторонъ!..
   Мои братья ловко съумѣли воспользоваться теченіемъ. Одинъ изъ нихъ -- уже извѣстность въ литературѣ -- вдругъ сталъ политическимъ дѣятелемъ. Только и слышно было, что о внезапныхъ назначеніяхъ на очень важныя мѣста людей, еще вчера совсѣмъ темныхъ. Не было семьи, гдѣ бы не насчитывали префекта, депутата, сенатора; Горготенъ, нашъ шуринъ Горготенъ, и тотъ попалъ въ мэры своего мѣстечка. И вотъ къ намъ въ помощники префекта назначили одного моего бывшаго товарища по коллежу. Нёчего говорить, что во всей этой сумятицѣ я только посмѣивался, да продолжалъ ходить за моими быками; но и на мою долю кое-что выпало. Получаю я письмо отъ господина помощника префекта, въ которомъ мнѣ сообщатъ, что желали бы со мной переговорить и просятъ зайдти въ префектуру.
   Являюсь и искренно поздравляю господина помощника префекта. Мнѣ говорятъ, что префектъ (тоже -- товарищъ по коллежу) былъ бы весьма счастливъ представить мою кандидатуру въ члены земскаго собранія.
   -- Милый другъ, отвѣчаю я господину помощнику префекта:-- ты забываешь мою неспособность ко всему, что не составляетъ ухода за скотиной, воздѣлыванія земли и работъ по естественнымъ наукамъ.
   -- Но развѣ администрація не принадлежитъ къ естественнымъ наукамъ?
   -- Э-э! это еще пока не доказано!.. Но что вѣрно и что ты прекрасно знаешь, это -- то, что чиновничья карьера мнѣ совсѣмъ не но нутру, и я всепокорнѣйше прошу избавить меня отъ нея.
   -- А развѣ не надо помогать друзьямъ, которые запрягаютъ себя въ колесницу государства?
   -- Что бы ни случилось съ моими старыми товарищами, я постараюсь остаться съ ними въ дружескихъ отношеніяхъ. Слѣдовать же за ними -- нѣтъ! По этой части есть довольно теорій, а я давно ужь объявилъ, что ничего въ нихъ не понимаю и не буду достаточно сметливъ и рьянъ ни для какой партіи. Съ тому же, я имѣю гордость предполагать, что мы, люди природы, выше всякихъ партій,ибо партія, по моему -- плодъ мелочныхъ, пагубныхъ традицій, явившихся въ такое время, когда ничего и не подозрѣвали о высшемъ назначеніи нашей эпохи. Какую же роль могу я играть въ борьбѣ партій, кромѣ полнаго невмѣшательства? Для деревень, быть можетъ, также пробьетъ часъ; и тогда, коли я буду живъ, посмотрю: какая роль мнѣ болѣе подходящая, т. е. чѣмъ я могу принести пользу; а пока буду заготовлять хлѣбъ, говядину, широко раскрывать глаза и прислушиваться, что говоритъ природа до тѣхъ поръ, пока всѣ рѣшатся дѣлать тоже -- вотъ единственныя вещи, къ какимъ я способенъ, и онѣ меня удовлетворяютъ.
   Разговоръ нашъ долго длился и былъ очень оживленъ; мы покончили тѣмъ, что весело вмѣстѣ пообѣдали; помощникъ префекта понялъ, что нечего и думать сдѣлать изъ меня оффиціальное лицо. Мы разстались вечеромъ довольно поздно.
   

XX.
Что объ этомъ думаютъ въ семьѣ.

   "Вотъ дуракъ-то нашъ!" -- это, съ вашего позволенія, было восклицаніе одного моего братца, когда самъ префектъ, спустя нѣсколько дней, сообщилъ ему въ Парижѣ о моемъ отказѣ сдѣлаться членомъ земства. Я отказался, когда, всеконечно, за моимъ назначеніемъ послѣдовали бы для меня депутатство, знаки отличія и разныя тамъ почести, которыя меня подняли бы до уровня нашей семьи! Но я вѣдь родился дуракомъ и долженъ былъ оставаться таковымъ. Мнѣ это передали, я очень смѣялся и нашелъ мнѣніе брата безподобнымъ. Но въ комъ я возбудилъ истинную жалость и кто презрительно пожалъ плечами, узнавъ о моемъ отказѣ, это -- нашъ Горготенъ, приставъ, поэтъ и мэръ. Онъ, помнится, адресовалъ тогда брату патріотическую пѣсню, гдѣ, въ ловкой антитезѣ, сопоставилъ блескъ и славу нашего имени съ моимъ ничтожествомъ, Горготенъ протестовалъ, въ своихъ куплетахъ, противъ моего политическаго равнодушія; но онъ дулся на меня совсѣмъ за другое: я мало интересовался его пѣснями. Даже репутація моего брата, репутація европейская, всесвѣтная не возбуждала во мнѣ никакой гордости; я преспокойно носилъ это славное имя и мечталъ только о томъ, какъ воспитывать свиней и телятъ. Не было даже доказано, чтобъ я очень-то восхищался и славными произведеніями моего брата!..
   Но что бы сказалъ приставъ-поэтъ, еслибъ услыхалъ, что этихъ славныхъ произведеній моего брата я никогда и не читалъ?!
   Правда, я зналъ изъ разсказовъ самого же автора, какія онъ развивалъ въ нихъ идеи и въ какой формѣ. Развѣ этого недостаточно?.. Кстати, я ужь тутъ и признаюсь: со дня нашего устройства на фермѣ у насъ не побывало въ рукахъ ни единой литературной книжки; даже фельетоны и тѣ не читались. Мы получали земледѣльческій журналъ, медицинскій сборникъ, да иногда я привозилъ изъ города кое-какія научныя изданія. Что же до поэзіи, романовъ и драмъ, мы предоставляли приставу Горготену питаться ими въ сласть.
   Возвратимся къ нашему разсказу. Вскорѣ послѣ смерти матери, мы потеряли и бѣднаго Лагоргота. Воспаленіе грудной плевы и оболочки сердца сломило его въ три дня. Безъ него на фермѣ стало очень пусто; но Туанета съ Горготиной обогатили насъ еще двумя дѣтьми. Серія плодородныхъ годовъ послѣдовала за голодными. Нѣсколько новыхъ желѣзнодорожныхъ линій поставили насъ въ сношенія съ большимъ количествомъ рынковъ. Цѣны на наши продукты годъ отъ году все повышались.
   Съ другой стороны, мы теперь могли выписывать изъ сосѣдняго городка прекрасныя удобренія, и нашими полями, лугами, хлѣвами, загонами восхищались во всемъ околодкѣ; но этотъ успѣхъ принесъ намъ новыя непріятности!.. Несомнѣнно, что тишина и спокойствіе -- не отъ міра сего!
   

XXI.
Земледѣльческіе съѣзды.

   Въ нашемъ округѣ составилось земледѣльческое общество. Оно принесло съ собою для сосѣдей всевозможныя празднества. Основатель этого общества -- онъ, конечно, сталъ и его президентомъ -- былъ мнѣ тоже товарищъ дѣтства. Онъ не сомнѣвался въ моемъ согласіи принять участіе въ обществѣ и предложилъ мнѣ въ весьма любезной формѣ сдѣлаться членомъ, "какъ первому земледѣльцу въ кантонѣ", но онъ позабылъ, что этотъ первый земледѣлецъ кантона былъ ужасный дикарь и что подцѣпить его на удочку трудно. И, такъ какъ меня нельзя было завербовать въ члены общества, то хотѣли имѣть меня, по крайней мѣрѣ, въ числѣ отличившихся экспонентовъ. Безспорно, у насъ на фермѣ былъ самый лучшій скотъ и лучше всѣхъ обработанныя поля: мы должны бы были забрать на конкурсѣ всѣ медали. Но мы этого не сочли нужнымъ и не представили въ комитетъ ни единой курицы. Я и носу не показалъ на празднествѣ. Мы повторили съ Дезиромъ, въ тотъ день, нашу поѣздку на море, взявъ съ собою Туанету, Горготину и четверыхъ дѣтей.
   Мы опять увидѣли морскую крапиву. Теперь я могъ объяснить Дезиру страннее превращеніе и, такъ сказать, чередованіе этихъ непостоянныхъ созданій, ихъ переходы изъ растительной жизни въ животную.
   Мнѣ не слѣдъ здѣсь читать курса научной философіи (до сихъ поръ никто во Франціи и не осмѣливался этого сдѣлать); я только долженъ разсказать послѣдствія моего отказа принять участіе въ земледѣльческихъ съѣздахъ.
   Мелочная злоба закипѣла. Нелѣпыя и ехидныя объясненія моего постояннаго нежеланія участвовать въ чемъ либо торжественномъ или оффиціальномъ расходились, и мое поведеніе стало считаться выходками сильнѣйшей оппозиціи. Ну скажите на милость -- какая оппозиція? противъ кого, противъ чего оппозиція? И какъ-бы вы думали, читатель, что изъ этого вышло? То, что оппозиціонная партія, которая довольно рѣзво заявляла о своемъ существованіи въ нашемъ округѣ, захотѣла завербовать меня подъ свое знамя. Она, такъ же, какъ и другія, не хотѣла допустить, чтобы можно было жить на бѣломъ свѣтѣ простымъ землепашцемъ и не мечтать о пріобрѣтеніи палочки констэбля, шарика на шапку мандарина или крестика, или пальмы первенства -- однимъ словомъ, жить безъ всякихъ другихъ честолюбивыхъ замысловъ, кромѣ воздѣлыванія своихъ полей и желанія оставаться мирно въ своей семьѣ. Господа оппозиціонной партіи еще больше на меня вознегодовали, чѣмъ чиновные господа и господа изъ земледѣльческаго комитета. Я даже узналъ, что въ ихъ тайномъ засѣданіи выданъ былъ мнѣ великолѣпный патентъ на неспособность въ политикѣ, и я подтверждаю здѣсь, безъ всякой задней мысли, что оный патентъ никогда не былъ болѣе заслуженъ.
   Сколько непріятныхъ исторій доставила мнѣ моя дикое". Въ чему всѣ эти вычурныя объясненія по поводу моего поведенія" когда оно было естественнымъ результатомъ всего моего склада или, выражаясь научно, моего мозговаго организма? Я съ самаго дѣтства страшно боялся играть роль особы, ибо всегда видѣлъ въ этой роли нѣкоторую долю запугиванія, которое было совершенно противно всѣмъ моимъ инстинктамъ. Братья смотрѣли на меня съ сожалѣніемъ; а поэтъ-мэръ-философъ-филантропъ Горготенъ не разъ терялъ терпѣніе и на волоскѣ былъ отъ излитія на меня своего негодованія; но я успокоивалъ его поэтическій гнѣвъ однимъ взглядомъ, одной улыбкой. Въ замѣнъ презрѣнія шурина и братьевъ, я пользовался одобреніемъ Дезира, Горготины, Туанеты и всѣхъ у насъ на фермѣ; этого съ меня было достаточно. И наши поля вспахивались бодро и весело; а ничего такъ въ прокъ полямъ нейдетъ, какъ веселость самого хозяина. Мы продолжали процвѣтать безъ медалей и безъ премій. Ну, какая-бы медаль могла поспорить на всѣхъ рынкахъ съ нашими отборными зернами и скотиной, коли первостатейные продукты конкурса, увѣнчанные всѣми медалями, и тѣ шли на ярмаркахъ послѣ нашихъ? И какая намъ нужда въ этихъ школьническихъ наградахъ, раздаваемыхъ господами экспертами? Мы возвращались съ рынковъ съ кошельками, набитыми звенящими медальками. Вотъ эти медальки и есть награда труженнику. Хорошо-бы только, чтобъ всякая работа приносила побольше этакихъ медалекъ!
   Дѣлишки шли, стало быть, недурно; ферма сильно улучшилась. По смерти Лагоргота мы расширили ее, прикупивъ на наслѣдство добрый кусокъ земли. Туанета съ Горготиной составили себѣ блестящую репутацію своей домашней птицей, фруктами, масломъ, кроликами и, при продажѣ, всегда умѣли воспользоваться ею. Мы достигли идеала земледѣлія. У насъ было три жатвы за разъ въ трехъ разныхъ видахъ: жатва въ кошелькѣ, жатва въ амбарахъ и жатва на корню. Подъ конецъ, эта исторія съ господами политиками, слѣдуя выраженію Дезира, стала насъ забавлять. Дезиръ тоже иногда говаривалъ: "экій отсталый народъ: не видятъ, что политику нужно всю вонъ; а на ея мѣсто пора хоть немножко нравственности".
   Ахъ, какъ я желалъ-бы выразить то душевное спокойствіе и довольство, какое насъ наполняло при видѣ нашихъ работъ, нашей скотины, нашихъ дѣтей (теперь съ Дезировыми ихъ было всѣхъ семеро)! Старшіе умѣли ужъ быть полезными: дѣвочки помогали по хозяйству, мальчики въ полевыхъ работахъ; они даже начинали играть на рожкахъ, Дезиръ передалъ имъ свои артистическіе вкусы.
   

XXII.
Наша роскошь.

   Вы уже видѣли, что владѣнія фермы расширились прикупкой прекраснаго поля. На слѣдующій годъ произошло еще приращеніе: Дезиръ съ Туанетой купили на свои экономіи лугъ, гдѣ протекали обильные ручьи. Я снялъ у нихъ этотъ лугъ въ аренду. Такимъ образомъ, Дезиръ съ Туанетой пріобрѣли право собственности на фермѣ. Разомъ -- владѣтели и фермеры, мы образовывали, сами того не зная, родъ ассоціаціи и земледѣльческой артели. И, что лучше всего, это -- то, что дѣло сдѣлалось само собой; мы никогда о немъ не говорили. Все случилось какъ-то внезапно: обстоятельства привели къ этому, а никакъ не духъ системы.
   При продажѣ, лугъ былъ въ довольно плачевномъ состояніи. Новый владѣлецъ не замедлилъ преобразовать его. Было истиннымъ удовольствіемъ смотрѣть, какъ онъ принялся за работу, Онъ распланировалъ вдоль луга высокія и широкія гряды; каждая изъ нихъ имѣла свой резервуаръ. Изъ этихъ резервуаровъ вода совершенно правильно огибала гряды и стекала въ желобки, которые проходили на метръ ниже грядъ и раздѣляли ихъ. Дезиръ получалъ съ своего луга три сѣнокоса, тогда какъ, при старомъ хозяинѣ, тамъ еле-еле росли травы, и то самыя дурныя: хвощъ, осока, тростникъ. Вся эта дрянь изчезла въ короткое время. Нужно и то сказать, что, благодаря тремъ ручьямъ, можно было орошать сколько угодно.
   Дезиръ захотѣлъ также обогатить насъ прудомъ; мы тотчасъ-же начали приспособлять къ нему разведеніе рыбъ. Оно удалось намъ, какъ нельзя лучше. Время отъ времени, Горготина съ Туанетой, отправляясь на рынокъ, присоединяли къ своимъ курамъ, уткамъ и яйцамъ нѣсколько штукъ рыбъ (угрей и форелей), не говоря о томъ, сколько ихъ съѣдалось на мѣстѣ.
   Уже давно Дезиръ намѣтилъ этотъ лугъ и прудъ; въ его водахъ мы еще въ дѣтствѣ такъ прекрасно барахтались. Тамъ я, объясняя ему легкость опущеннаго въ воду тѣла, далъ первый урокъ физики. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь разводили форелей и угрей, сколько мы, мальчуганами, переловили піявокъ и жабъ!...
   Здѣсь проходитъ десять лѣтъ, которыя я разскажу на трехъ-четырехъ страницахъ; въ нашей жизни, они пронеслись духомъ. Десять лѣтъ полнаго процвѣтанія. Десять лѣтъ работы, безпрерывной дѣятельности и научныхъ занятій. Да, научныхъ занятій, ибо мы поняли, что для земледѣлія наука необходима.
   Вамъ-бы трудно было найдти домъ, гдѣ бы жили скромнѣе и экономнѣе нашего и, въ тоже время, гдѣ было бы столько порядка и такая чистота, какъ у насъ. Повсюду чувствовался глазъ хозяйки, изящной и радушной. Пять дней на семь, единственными поставщиками нашей кухни были огородъ, поля и садъ; но наша капуста, бобы, горохъ подавались на столѣ, всегда хорошо сервированномъ: чистѣйшая скатерть (Горготина объ этомъ сильно заботилась), стаканы, кружки, блюда, тарелки, ножи -- все блистало! Простота и экономія соблюдались во всемъ. Но и у насъ тоже были своего рода роскошь и мотовство. Мы знавали, братья и я, въ коллежѣ одного мальчика, сына простого рабочаго. За его воспитаніе платилъ богатый родственникъ. Мальчикъ этотъ былъ Тихій и кроткій. Онъ казался учителямъ и ученикамъ еще тупоумнѣе меня, потому что я, по крайней мѣрѣ, занималъ въ часы рекреаціи почетное мѣсто, тогда какъ онъ никогда не игралъ, держался всегда одинъ, въ сторонѣ. Можно было подумать, что онъ погруженъ въ какое-то таинственное созерцаніе.
   Позднѣе я съ нимъ опять встрѣтился въ медицинской академіи; но тутъ вышло иначе: по анатоміи и физіологіи никто изъ насъ не могъ съ нимъ соперничать. Изъ его прежней неспособности только и осталось тупоуміе въ дѣлахъ, равнявшееся его смышлености въ наукахъ. Оно-то и было причиной того, что, несмотря на свои громадныя познанія въ физіологіи, онъ никогда не могъ получить хорошаго мѣста и заработывалъ такъ мало, что съ трудомъ поддерживалъ свою семью.
   Я не прерывалъ съ нимъ сношеній и находилъ, что онъ -- единственный почти изъ всѣхъ ученыхъ нашего вѣка, сохранившій въ наукѣ свой личный колоритъ. Всѣ его сочиненія носили отпечатокъ художественнаго чувства; онъ умѣлъ излагать великія вещи просто, безъ малѣйшей сухости. Онъ уважалъ природу; онъ уважалъ жизнь міра, изучая ее въ самыхъ разнохарактерныхъ проявленіяхъ. Ее тому же, это былъ умъ энциклопедическій: онъ видѣлъ и умѣлъ превосходно показать другимъ ту связь, которая изъ всѣхъ наукъ составляетъ одно цѣлое. Какъ-то, лѣтомъ, онъ пріѣхалъ съ дѣтьми къ намъ на ферму, провести вакаціи. Онъ одинъ воспитывалъ своихъ дѣтей, двухъ мальчиковъ пяти и семи лѣтъ; у бѣдняжекъ матери уже не было. Его бесѣды, въ продолженіи двухъ вакаціонныхъ мѣсяцевъ, такъ насъ заинтересовали, что мнѣ вдругъ пришла счастливая мысль попросить Эдуарда (это его имя) пріѣзжать къ намъ каждый годъ лѣтомъ, на мѣсяцъ, читать намъ и дѣтямъ курсъ, въ которомъ бы математика, астрономія, физика, химія, біологія были объясняемы въ крупныхъ чертахъ; а въ вечернихъ бесѣдахъ мы бы подробнѣе разсматривали тѣ отдѣлы курса, которые для насъ болѣе необходимы.
   Но это ужь становилось работой для Эдуарда; а, такъ какъ всякій трудъ долженъ быть оплаченъ, то и постановили мы, что Эдуардъ будетъ получать за одинъ мѣсяцъ уроковъ на дому 500 франковъ; а второй мѣсяцъ будетъ проводить съ своими дѣтьми на лонѣ природы, среди нашихъ полей, луговъ, лѣсовъ, вкушая отдыхъ, столь заслуженный послѣ одиннадцати мѣсяцевъ непрестаннаго труда. Вы думаете много найдется такихъ фермеровъ, которые позволили бы себѣ роскошь: взять въ учителя профессора и члена института, какимъ былъ Эдуардъ, и платить ему 500 франковъ въ мѣсяцъ?
   Мебель у насъ въ комнатахъ была изъ простаго дерева, соломенная. Гостиной или парадныхъ покоевъ вовсе не было; но зато у насъ были физическая и химическая лабораторія и анатомическій кабинетъ, со всевозможными аппаратами: электрическія машины, микроскопы и проч. Микроскопъ употреблялся у насъ, какъ каждодневное орудіе: Горготина съ Туанетой безпрестанно обращались къ нему за помощью въ хозяйствѣ. И дѣйствительно, ни одно плутовство въ съѣстныхъ продуктахъ не можетъ ускользнуть отъ его зоркаго глаза.
   Мы съ Эдуардомъ дѣлали часто равные интересные опыты, и даже внѣ его уроковъ и лекцій, изъ которыхъ нѣкоторыя были почти публичными; у насъ съ нимъ велись бесѣды на столько же поучительныя для землепашца, какъ и для человѣка вообще. Въ промышленности паука -- сила. Въ жизни же она -- элементъ счастія. Пріѣздъ Эдуарда на ферму былъ для насъ, каждый годъ, большимъ праздникомъ; но онъ сообщалъ намъ также и письменно разныя новыя открытія въ научномъ мірѣ. Его переписка, нѣкоторымъ образомъ, держала ферму въ сношеніяхъ съ институтомъ.
   Вотъ нѣкоторыя изъ нашихъ писемъ:
   

XXIII.
Письмо Эдуарда.

   "Да, моя статья о сокращаемости готова; но она пока еще въ портфёлѣ. Я хочу сперва отдать ее на твой просмотръ, а тамъ ужъ и напечатаю: мнѣ нужно знать твое мнѣніе по многимъ вопросамъ. Я тогда только что-нибудь порядочно и дѣлаю, когда работаю съ тобой. Ты для меня, помимо твоей воли -- необходимый сотрудникъ. Правда, говоря я разумѣю всю ферму со всѣми ея обитателями, мужскаго и женскаго пола, съ ея животными, съ ея полями, удобреніями, жатвами. Я только въ этой обстановкѣ вѣрно мыслю, вижу и говорю".
   "Я досталъ для Дезира изъ Jardin des Plantes нѣсколько сѣмень кормовой травы. Я полагаю, они будутъ превосходны для его луга. Я ихъ берегу".
   "Madame Горготина не пожелаетъ ли получить для птичника пару-другую яицъ отъ куръ-негритянокъ? Это -- престранное животное, очень красивое и очень рѣдкое. Что въ нихъ странно, въ этихъ негритянкахъ, и что сразу бросается въ глаза, это -- необычайная бѣлизна перьевъ или, лучше сказать, пуха, которымъ онѣ покрыты. Кожа, напротивъ, самаго густаго чернаго цвѣта, идущаго вплоть до надкостной плевы. Прежде предполагали, что черный цвѣтъ плевы происходитъ отъ пищи, которой питались эти куры въ странѣ, гдѣ онѣ появились; но корми ихъ чѣмъ хочешь, твои негритянки все останутся черными. У выводковъ плева ужъ окрашена. Просто -- настоящіе негры. Я думаю, природа еще не создавала имъ подобныхъ".
   "Сказалъ ли я тебѣ, что у пѣтуха гребешокъ черный и пять пальцевъ (у куръ тоже пять)? Вотъ, ужь подлинно дьявольская птица, цѣликомъ взятая изъ средневѣковья. Должно быть, бѣлая-то курочка, столь любезная сердцу колдуновъ, и была эта самая курица, яйца отъ которой я намѣреваюсь предложить г-жамъ Горготинѣ и Туанетѣ.
   "Какъ поживаютъ ваши дѣти? Конечно, хорошо -- у нихъ ужь это въ привычкѣ. Вотъ, мои такъ опять похудѣли и поблѣднѣли. Воздуху мало, несмотря на большія прогулки, которыя я заставляю ихъ дѣлать два раза въ недѣлю; въ сущности, здоровье у нихъ не плохое, и я надѣюсь, что на вакаціяхъ, воздухъ фермы ихъ опять сильно поправитъ.
   "Благодарю и поздравляю за твои замѣтки о нѣкоторыхъ феноменахъ, еще не наблюденныхъ, въ пищевареніи жующихъ жвачку. Я думаю, что твои наблюденія очень вѣрны; посмотрю, что скажутъ объ нихъ въ институтѣ, гдѣ еще осмѣливаются иногда думать, хоть ты это и отрицаешь. Главное, я буду стараться провѣрить твои факты. Позволишь ли ты принесть въ жертву одну изъ вашихъ овечекъ?"
   "Если у васъ на дняхъ заснетъ форель съ молоками, пришли мнѣ ихъ. Разсматривая форель въ состояніи зародыша, есть кое какіе шансы ознакомиться съ этимъ животнымъ, которое, повидимому, стоитъ такъ далеко отъ другихъ... Тутъ дѣло идетъ о важномъ вопросѣ по научной философіи; О цѣлой сотнѣ вещей хотѣлъ бы я тебѣ сообщить и у тебя спросить, но бумага вся исписана, и я поневолѣ кончаю мое письмо. Всегда твой."
   

Эдуарду.

   "Къ чорту сокращаемость! Я желалъ бы, чтобы ты занялся чѣмъ-нибудь другимъ, болѣе достойнымъ тебя. Не спорю, однакожъ, что сокращаемость имѣетъ большое значеніе, ибо только эта разница и существуетъ между растительной и животной жизнью и, по твоему, никакой другой разницы нѣтъ, съ чѣмъ я готовъ согласиться; къ тому же, мнѣ извѣстны твои любопытные опыты; я также знаю, что ты по этому поводу напишешь статью, полную интереса, а, главное, полную новыхъ доказательствъ, и она доставитъ тебѣ, при чтеніи въ институтѣ, одобреніе господъ членовъ, коли въ этотъ день институтъ не будетъ только страдать глухотой, слѣпотой и мозговымъ разслабленіемъ, что иногда случается... Я сказалъ, ибо вышеозначенныя немощи періодически посѣщаютъ ученую компанію; но я все* таки долженъ сознаться, что это -- еще одно изъ лучшихъ государственныхъ учрежденій. Наши политическія собранія имѣли бы ничтожное значеніе, еслибъ большинство членовъ института понимало свое призваніе и свою силу".
   "Я желалъ бы, чтобъ ты предоставилъ другимъ спеціальные разработки, а себѣ задалъ бы цѣлью показать всему свѣту итогъ теперешнихъ человѣческихъ познаній. Я желалъ бы, чтобъ ты, начавъ съ математики, какъ точки отправленія всякой науки (такъ какъ знаніе состоитъ въ счетѣ, въ вѣсѣ, въ мѣрѣ вещей, въ вычисленіи разстояній), обозрѣлъ затѣмъ астрономію, т. е. туже математику, примѣненную къ общему составу вселенной, перешелъ за симъ къ физикѣ, которая изучаетъ только внѣшнія свойства тѣлъ, между тѣмъ, какъ химія, слѣдуя за физикой, дополняетъ ее, изучая внутреннія свойства тѣлъ; я желалъ бы, чтобъ ты, пройдя всѣ эти элементарныя науки, особенно занялся высшей наукой, которая продолжаетъ, пополняетъ и исчерпываетъ ихъ всѣ -- т. е. наукой о жизни во всѣхъ ея отрасляхъ, и чтобъ ты, наконецъ, имѣлъ смѣлость сказать: можно ли основать на непоколебимомъ грунтѣ математики, астрономіи, физики, химіи, біологіи -- соціальную науку?"
   "Ты видишь: вопросъ идетъ о томъ, чтобъ найдти для дѣйствительности настоящій устой; а для этого очень стоитъ превратить твои спеціальныя изслѣдованія. То, что микроскопъ открылъ тебѣ незамѣченнаго до сихъ поръ въ нѣсколькихъ физіологическихъ феноменахъ, то другіе, когда бы нибудь, да увидали; но кто увидитъ, кто узнаетъ, кто осмѣлится показать совокупность нашего научнаго достоянія? Для выполненія подобной задачи я, кромѣ тебя, никого не вижу: во Франціи, по крайней мѣрѣ; внѣ Франціи я менѣе знакомъ съ составомъ ученаго міра. Вотъ было бы несчастіе, еслибъ и въ этомъ насъ опередила Англія, Америка или Германія! Но зато, другъ, какая слава -- позволь мнѣ помечтать -- какая радость, еслибъ великое слово XIX вѣка вышло изъ того маленькаго мірка, который мы одни съумѣли создать съ помощью современной науки, съ помощью нашихъ инстинктовъ, нашего сердца! изъ того маленькаго мірка, гдѣ такъ хорошо слились деревня съ городомъ, земледѣліе съ наукой, работа съ капиталомъ, владѣлецъ съ фермеромъ -- я чуть было не сказалъ -- хозяинъ съ слугой; но кто у насъ хозяинъ, кто слуга? По какимъ признакамъ отличишь ты одного отъ другого, о, классификаторъ?"
   "Ты видишь, я опять впалъ въ то, что когда-то называли моими дурацкими идеями; только, къ несчастію, еще недостаточно доказано, какую роль играютъ дураки въ судьбхъ общества" Ахъ, хоть бы поскорѣе отыскалось съ полдюжины геніальныхъ дураковъ, чтобъ направить насъ на нутъ истинный, вмѣсто всѣхъ этихъ умниковъ, которые уже столько времени путаютъ, желая руководить нами! Вотъ такъ перевернулся бы свѣтъ! Какъ ты думаешь? Ужь, конечно, ты раздѣляешь мое мнѣніе: вѣдь ты тоже съ ранняго возраста принадлежалъ въ числу да и въ зрѣломъ возрастѣ оставался имъ. Знанія не помѣшали тебѣ сохранить инстинктивную и драгоцѣнную глупость. Она, въ день твоего рожденія, помогла тебѣ найдти материнскую грудь!..."
   "Какъ высшее знаніе міра должно сливаться съ низшимъ, ничего у него не отнимая, ни въ чемъ ему не противорѣча, такъ вся наука должна всецѣло присоединяться въ глупости ребенка, не лишая его врожденныхъ инстинктовъ. Если въ человѣкѣ ребенокъ уничтоженъ -- тѣмъ хуже для человѣка! Но зачѣмъ тебѣ объ этомъ говорить? Ты самъ все прекрасно знаешь и самъ мнѣ сообщалъ объ этомъ несчетное число разъ я какъ хорошо!.."
   "До скораго свиданья, поклонъ тебѣ и твоимъ сыновьямъ; на фермѣ все обстоитъ благополучно. Жатва безподобная! Въ концѣ года еще прибудетъ по ребенку отъ Туанеты съ Дездромъ, да отъ Горготины съ твоимъ покорнымъ слугой; итого -- девять. Все идетъ хорошо, но пошло бы еще лучше, еслибъ ты далъ намъ научно-человѣчную философію".
   "Научную и человѣчную! Такую философію ты имѣлъ бы право назвать божественной... Я сказалъ это слово и удерживаю его за собой, слышишь?"
   "Твой старый другъ по глупости и наукѣ".
   

Письмо Эдуарда.

   "Тысячу разъ спасибо за твое доброе мнѣніе обо мнѣ и за то дѣло, которое ты желалъ бы, чтобы я выполнилъ. Но зачѣмъ запрещать мнѣ изучать сокращаемость, когда ты самъ занимаешься такъ успѣшно пищевареніемъ у жующихъ жвачку?"
   "Ты желалъ бы, чтобъ я формулировалъ философію наукъ, но развѣ ты менѣе другого способенъ дать намъ такую именно философію? Откуда же въ тебѣ это желаніе держаться всегда за точныя наблюденія и спеціальные опыты? Не правъ ли я былъ, когда на прошлыхъ вакаціяхъ, гуляя какъ-то разъ съ тобою вечеромъ, говорилъ тебѣ: другъ, ты, я и нѣсколько другихъ, мы чувствуемъ, что минута философскихъ выводовъ приближается, и между собою мы можемъ по долгу разсуждать о нихъ; но бесѣдовать объ этомъ съ публикой -- часъ еще не насталъ, да и есть ли публика для подобныхъ истинъ? Конечно, когда-нибудь, со временемъ, и публика разовьется; но ты напрасно станешь искать слушателей въ теперешней генераціи людей. Въ самомъ дѣлѣ, кого слушаютъ за послѣднія двадцать пять лѣтъ! Несомнѣнно есть личности съ талантомъ, у иныхъ слишкомъ даже много таланта, начиная хоть съ близкаго тебѣ человѣка; но разумъ, истинное знаніе -- найди ихъ мнѣ! Все это теперь меня больше не удивляетъ, и ты также бы смотрѣлъ, какъ и я, "слябъ жилъ среди пустоты и мерзости нашей столицы, еслибъ ты постоянно имѣлъ предъ глазами картины ужаса, нищеты, ярости; еслибъ ты могъ слѣдить за страшными драмами, въ которыхъ мы -- и актёры и зрители; еслибъ ты зналъ, что большинство созданій, суетящихся вокругъ насъ, обезумѣли отъ горя, тоски или страха, тогда ты понялъ бы, дорогой философъ, что общество, послѣ столькихъ испытаній, не имѣетъ ни капли необходимаго спокойствія для воспринятія ясныхъ поученій науки".
   "Приготовляется кризисъ безумія, всеобщей гистеріи; современнымъ людямъ нужно все то, что опьяняетъ, отуманиваетъ, воспламеняетъ, оглушаетъ... Въ настоящую минуту нѣтъ слова мудрецамъ. Подождемъ! Оставайся при твоемъ земледѣліи, при твоихъ этюдахъ надъ жующими жвачку, а я -- при моей сокращаемости".
   

Эдуарду.

   "Да, я останусь при моемъ земледѣліи, при моихъ жующихъ жвачку, но, тѣмъ не менѣе, я не перестану думать, что великія истины должны быть произносимы въ дни великихъ же кризисовъ, и я прибавляю: великія истины отнынѣ суть тѣ, которыя даются выводами науки".
   

Письмо Эдуарда.

   "Умѣрь свой энтузіазмъ, дорогой философъ! побольше спокойствія. Разумъ безъ спокойствія не есть уже разумъ. Продолжай философствовать въ твоихъ письмахъ, если это доставляетъ тебѣ удовольствіе, но разсказывай же намъ и о фермѣ, объ ея обитателяхъ: благодаря фермѣ, ты вѣдь и сталъ настоящимъ философомъ; тебя она заставляетъ примѣнять къ дѣлу мудрость, инстинкты и науку. Разсказывай намъ о вашихъ поляхъ, лугахъ, лѣсахъ; скажи: все также-ль по вечерамъ, при свѣтѣ пылающаго очага, вы бесѣдуете съ патріархально-галльской веселостью, вкушая при этомъ безподобное сало, намазанное на тоненькіе ломтики хлѣба, такъ превосходно приготовляемые Горготиной и Туанетой? Вотъ что меня и сыновей интересуетъ. Мы надѣемся скоро очутиться среди васъ и провести наши вакаціи на милой фермѣ, веселой и плодовитой!"
   

Эдуарду.

   "Ну, что жъ, будемъ галлами, другъ парижанинъ, и, мы постараемся, когда вы пріѣдете, веселить васъ. Къ тому же, на фермѣ теперь ликованіе: Горготина произвела на свѣтъ прелестнѣйшаго галльчика. Ты можешь себѣ представить, какъ всѣ въ домѣ запрыгали отъ радости. Старшіе, въ особенности дѣвчурки, и Дезировы и наши, просто въ восторгѣ. А матери?!.. Жаль, что ты не можешь видѣть, какъ Горготина съ Туанетой празднуютъ новаго пришельца. Ты подумаешь, пожалуй, что отецъ менѣе счастливъ? Какъ же ты ошибаешься! Другъ, во всякой благоустроенной жизни, рожденіе ребенка приноситъ съ собой цѣлыя сокровища молодости, радости, силъ. Тогда отецъ съ матерью разцвѣтаютъ, становятся вдвое сильнѣе и умственно, и нервно, что, безъ сомнѣнія, наука вскорѣ отмѣтитъ и опишетъ; а пока я, галльскій патріархъ, довожу сіе до твоего свѣдѣнія. Это, можетъ быть, очень важное открытіе для физіологовъ; но важное ли это открытіе, или просто глупость, только я тебѣ сообщаю его, смѣясь отъ души, смѣясь тѣмъ самымъ смѣхомъ, который, я полагаю, нигдѣ не былъ лучше извѣстенъ и лучше практикованъ, какъ у галловъ".
   "Вѣдь, Дезиру стало досадно, что я опередилъ его въ дѣтовоздѣлываніи, и онъ намъ сулитъ въ будущей веснѣ маленькаго галльчика. Увидимъ. Знаешь ли, дорогой Эдуардъ, что я считаю теперь первой изъ гражданскихъ обязанностей? Это -- имѣть много дѣтей. У насъ ихъ всѣхъ на фермѣ десять. Слишкомъ мало! Я подъ часъ даже краснѣю. У отца было ихъ девятнадцать; а я, недостойный сынъ, произвелъ только шесть. У Дезира -- стыдно сказать -- четверо! Несчастный! Я стыжу его каждый день".
   

XXIV.
Продолженіе повѣствованія и вторичное появленіе шурина Горготена.

   Я прерываю здѣсь нашу переписку и возвращаюсь къ разсказу, не на томъ мѣстѣ, гдѣ остановился, а десять лѣтъ спустя.
   Эти десять лѣтъ, какъ я уже сказалъ, всѣ прошли въ работѣ и занятіямъ. Никакой случай, достойный вниманія, не развлекъ и не встревожилъ насъ. Намъ выпала счастливая доля: не быть смущеными ничѣмъ неожиданнымъ. Но... по тихоньку да полегоньку, сколько перемѣнъ на фермѣ, и внѣ ея! Многія изъ нашихъ дѣтей подросли и стали играть роль въ домѣ. Ужъ поговаривали о свадьбѣ нашей старшей дочери. По крайней мѣрѣ, сынъ сосѣдняго землепашца сдѣлалъ предложеніе. Намъ это казалось съ Горготиной чистымъ сномъ, и сномъ хорошимъ. Молодые люди любили другъ друга. Ихъ родители питали взаимное уваженіе. Что же могло воспрепятствовать браку? Свадьбу и сыграли, да еще какъ весело! Была музыка на рожкахъ, пѣніе, танцы. Вы, конечно, не удивитесь увидать меня въ будущей главѣ дѣдушкой.
   Но, пожалуйста, не заключите изъ этого, что я сдѣлался дряхлымъ старикомъ и ворчуномъ. Мнѣ было, когда я выдавалъ дочь замужъ, пятьдесятъ одинъ годъ, одиннадцать мѣсяцевъ и двадцать три дня. Это еще какіе годы! Ахъ, какъ мы съ Горготиной были счастливы въ этотъ день!
   Но знаете ли, кто постарѣлъ, истаскался, покончилъ съ жизнью и валялся на кровати обезсиленный атрофіей мускуловъ и разслабленіемъ мозговыхъ органовъ? Горготенъ. Три года уже, какъ несчастный томился въ полусознательномъ состояніи. Память, разсудокъ почти угасли. Онъ былъ истинно жалокъ.
   Горготина настаивала, чтобъ онъ переселился на ферму; но та капля воли и сознанія, какая еще у него оставалась, нея сосредоточилась на упорномъ отказѣ; и это происходило, видимо, отъ доброты, отъ нежеланія огорчать семью. Въ его состояніи полуидіотства, очень легко было замѣтить, что, несмотря на его неспособность устроить порядочно свою жизнь, помимо его мелкаго тщеславія и низменныхъ вкусовъ, онъ все таки былъ добрый человѣкъ. Будь онъ суше сердцемъ, онъ, можетъ, лучше бы повелъ себя; а поведи онъ себя порядочно, онъ неотравлялъ бы ни своей жизни, ни жизни другихъ. Ему недоставало; равновѣсія, и по этому старость -- для нѣкоторыхъ лучшіе годы спокойствія и яснаго пониманія -- для него пришла въ видѣ жестокой и отталкивающей болѣзни. Что я говорю, старость. Ему было 53 года; ну, какая же эта старость? А, между тѣмъ, сколько я видѣлъ подобныхъ преждевременныхъ разрушеній! Случай этотъ чаще встрѣчается между холостяками. Сперва состояніе Горготена раздражало меня; а теперь мнѣ становилось его положительно жаль.
   

XXV.
Кошка и собака.

   Вотъ я и дѣдушка! Радость эта рѣдко описывается въ книгахъ; но всѣ дѣды испытывали ее! Какой благодатный даръ природы для стариковъ: видѣть, какъ ихъ собственная жизнь переходитъ и возрождается. Дѣти, внуки -- истинное очарованіе жизни!
   -- Какъ, неужели родительскія обязанности никогда вамъ не доставляли горя, заботъ, волненій?
   -- Да, это случалось съ нами десятки, сотни разъ; но черезъ это то самое наша жизнь и улучшилась; хорошія чувства стали воспріимчивѣе, брали верхъ и доставляли намъ, среди заботъ и волненій, невыразимыя радости.
   Наши дѣти, воспитанныя на волѣ и солнцѣ, веселыя, дѣятельныя, умныя, имѣли тоже свои недостатки, въ особенности въ складѣ ума, какъ это часто встрѣчается во Франціи; но, выросши въ обстановкѣ, гдѣ природа является во всей своей правдѣ, въ своемъ разнообразіи, величіи и плодовитости, они пріобрѣли довольно равновѣсія въ разумѣ и чувствахъ.
   -- Слѣдовательно, ваши дѣти были совершенства?
   -- Далеко нѣтъ! Я бы отъ нихъ отказался, еслибъ они были безукоризненны.
   -- Ваши сынки никогда не вызывали въ васъ вспышекъ родительскаго гнѣва?
   -- Подчасъ за полверсты сосѣди слышали, какъ я бушевалъ. Не думайте, чтобъ мы всѣ на фермѣ были люди нрава слащаваго и телячьяго; нигдѣ столько не шумѣли и не спорили, какъ у насъ. Это были постоянные возгласы и смѣхи; самые простые разговоры, и тѣ сопровождались шумомъ. Громкое проявленіе нашихъ чувствъ происходило отъ ихъ же избытка и силы. Хорошее расположеніе духа вмѣшивалось во все, и ссора въ домѣ никогда не длилась болѣе пяти минутъ. У Дезира завелась, напримѣръ, собака, у меня -- кошка. Животныя иногда ссорились между собою. Когда мы присутствовали -- ссора переходила къ намъ. Я защищалъ мою кошку, Дезиръ свою -- собаку, и мы произносили пресмѣшныя проклятія: онъ -- надъ кошками, я -- надъ собаками. И все это самымъ серьёзнымъ и раздраженнымъ тономъ. А тамъ, глядишь, мы опять -- въ мирѣ и согласіи.
   

XXVI.
Что мнѣ сообщили газеты.

   Я сказалъ, что мы на фермѣ никакихъ политическихъ газетъ не читали, что, пожалуй, было не хорошо; иногда, впрочемъ, въ рыночные дни, или на ярмаркѣ, въ трактирахъ, намъ попадались на глаза газеты. И вотъ, такимъ-то образомъ я узналъ о происшествіи, волновавшемъ уже два дня Парижъ и всю Францію: Артуръ-банкиръ обанкрутился. Дефицитъ былъ въ нѣсколько милліоновъ. А, въ то время, милліоны въ банкрутствѣ простаго банкира казались чѣмъ-то колоссальнымъ.
   Артуръ, испугавшись преслѣдованія, бѣжалъ. Говорили будто онъ въ Бельгіи; и это оказалось вѣрно.
   Сотни семействъ потеряли свои состоянія въ этомъ банкрутствѣ. Мой братъ, инженеръ, потерялъ въ немъ самую большую часть своего капитала, и, что еще хуже, банкротство Артура скомпрометировало его въ глазахъ многихъ людей.
   Къ сожалѣнію, во всемъ этомъ дѣлѣ, кромѣ легкомыслія, ничего не было, даже со стороны Артура. Я всегда такъ думалъ; но легкомысліе иногда очень важно. Правда, что я никогда не зналъ подробностей катастрофы. Мой несчастный брать, съ которымъ я свидѣлся нѣсколько мѣсяцевъ спустя, былъ такъ огорченъ, что я боялся его много разспрашивать. Что же до банкрута, то изъ Брюсселя онъ переселился съ женой, дочерью и зятемъ въ Соединенные Штаты, и мы никогда о немъ больше не слыхали.
   Брату моему было тогда шестьдесятъ лѣтъ; на видъ ему казалось восемьдесятъ. Всякая энергія угасла, и онъ воображалъ, что и все окружающее угасло вмѣстѣ съ нимъ. Общество представлялось ему больнымъ. Ко мнѣ онъ сталъ гораздо теплѣе. Его единственный сынъ, потерявъ надежду на блестящую каррьеру во Франціи, поѣхалъ въ Испанію, гдѣ ему дали строить линію желѣзной дороги.
   Долженъ ли я прибавить, что не прошло и двухъ мѣсяцевъ, какъ онъ схватилъ тифъ и умеръ? По крайней мѣрѣ, горе видѣть сына умирающимъ миновало отца; его самого не стало за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти сына. У него сдѣлался ракъ въ желудкѣ. Жена его, женщина хорошая, осталась совершенно одна. Къ счастію, она могла собрать кое-какіе остатки отъ ихъ состоянія и составить себѣ крохотный доходецъ, которымъ она умѣла и умѣетъ до сихъ поръ довольствоваться. Она теперь -- прелестная старушка, и, несмотря на горе и несчастія, сердце ея молодо и тепло. Горготина съ Туанетой -- ея лучшіе друзья. Базидое лѣто она проводитъ нѣсколько дней на фермѣ, гдѣ она, по ея словамъ, запасается на всю зиму масломъ, за которое платитъ, и здоровьемъ, которое получаетъ даромъ.
   На то, что я разсказалъ изъ жизни брата и его семейства въ нѣсколькихъ строкахъ, пошли цѣлые годы. Между бѣгствомъ Артура и смертью брата разстояніе -- въ два года. Въ этотъ промежутокъ времени скончался и шуринъ Горготенъ.
   Это, конечно, мало кого удивитъ послѣ того, что я говорилъ объ его несчастномъ положеніи; но вотъ чего, можетъ быть, никто не ожидалъ: единственной наслѣдницей Горготена была сестра его Горготина; но онъ потребовалъ въ своемъ духовномъ завѣщаніи, чтобы его наслѣдство было раздѣлено между Горготиной и Туанетой, т. е., въ сущности, между нашими двумя семействами, Дезировымъ и моимъ, такъ какъ мы были, говорилъ онъ въ завѣщаніи, его настоящими братьями и друзьями, е Понятно, продолжалъ онъ:-- что въ моей волѣ нѣтъ ничего оскорбляющаго ни для сестры, ни для зятя: она только соотвѣтствуетъ ихъ же желаніямъ". Ассоціація нашихъ двухъ семействъ такъ полна и родственна, что должна даже наслѣдство дѣлить между собою. Въ случаѣ, еслибъ Дезиръ съ Туанотой отказались отъ ихъ части, то все наслѣдство переходитъ въ постороннему лицу. Волей-неволей, Дезиръ долженъ былъ согласиться. Сознаюсь, что раздѣлъ братнина наслѣдства былъ для насъ съ Горготиной большой радостью въ жизни. Горготенъ кончалъ свое завѣщаніе, прося насъ простить ему то горе, которое онъ намъ причинялъ, не умѣя совладать съ своей жизнью и сдѣлать черезъ это и себя, и другихъ счастливыми. Его несчастіе происходило отъ постояннаго стремленія быть умнымъ. Онъ никогда не оставался самимъ собою и вѣчно насиловалъ свою натуру. "Когда я это понялъ, то было уже поздно. Истина озарила меня на минуту, и, какая бы тому ни была причина -- я благословляю ее: Это, вѣроятно -- мое послѣднее дѣяніе, исполненное въ полномъ разумѣ. Мозгъ мой утомленъ, я это чувствую. Но, въ какомъ бы состояніи ни былъ мой разумъ, вѣрьте друзья, что сердце до послѣдняго издыханія будетъ принадлежать вахъ".
   "Чтите же мою послѣднюю волю".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Завѣщаніе было помѣчено четырьмя годами раньше его смерти.
   

XXVII.
Странныя размышленія.

   Мы получили наслѣдство отъ Лагоргота; намъ же досталось наслѣдство Горготена; этими двумя имѣніями, конечно, пренебрегать было не слѣдъ; но мы, все-таки, пустились въ разсужденія, и еще въ такія, въ какія большинство наслѣдниковъ не пускается; но съ лѣтами мы сдѣлались ужасными резонёрами.
   Наслѣдство, что бы тамъ ни говорили (разсуждали мы), потеряло теперь свою силу. Состоянія имъ не составишь. Богатство все менѣе и менѣе жалуется въ видѣ награды и рѣдко переходитъ изъ рода въ родъ. Мы еще -- самые удачные по части наслѣдства. А если раздѣлить теперь то, что мы имѣемъ, между нашими десятью дѣтьми, то вѣдь на долю каждаго придутся пустяки. На что-жь они въ будущемъ могутъ разсчитывать, воли не на свой собственный заработокъ? Слѣдовательно, въ наше время отцы должны заботиться о томъ, какъ бы дѣтямъ устроить трудъ полегче и повыгоднѣе, а не печься только о приращеніи наслѣдствъ. Станемъ же смотрѣть на дѣтей, какъ на труженниковъ, а не какъ на собственниковъ.
   Дезиръ, у котораго часть состоянія выходила изъ имѣнія Горготена, ужасно возставалъ противъ наслѣдственности. Я же, признаюсь, относился къ этому не такъ строго. Я не прочь былъ, чтобы всякій могъ располагать частью того, что онъ пріобрѣлъ своимъ трудомъ и сберегъ своими экономіями. Но Дезиръ въ правѣ завѣщателя видѣлъ всевозможныя неудобства; нѣкоторыя изъ нихъ, конечно, не очень то ладны.
   Получивъ наслѣдство Горготена, мы не ограничились только одними умными рѣчами; мы расширили наше земледѣльческое дѣло, умножили число скотины, черезъ скотину увеличились и жатвы. Ахъ, еслибъ дядя Лагорготъ могъ взглянуть на ферму лѣтъ пятнадцать послѣ своей смерти, вотъ бы онъ удивился и обрадовался, увидавъ, какъ она украсилась, улучшилась, обогатилась!
   -- Почему это у васъ, братецъ, сказала мнѣ разъ золовка, меня покойнаго брата-инженера:-- въ домѣ всѣ такъ веселы, когда повсюду, куда ни оглянешься, жизнь такая печальная?
   -- Право не знаю. Я довольствовался дѣйствіемъ, не отыскивая причины.
   -- А я вамъ скажу почему: вы освободились отъ всякихъ страховъ и опасеній, которые дѣлаютъ людей такими несчастными. Даже смерть не страшна вамъ. Еоли Дезиръ умретъ -- вы останетесь отцемъ его дѣтямъ; а онъ -- вашимъ, если вы умрете прежде него.
   -- Пожалуй, что вы говорите и вѣрно, но можно было бы, какъ мнѣ кажется, вайдти и другія причины.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

XXVIII.
Появленіе на сцену новаго лица.

   Здѣсь начинается новый фазисъ нашей жизни: фазиса этого никто не предвидѣлъ и не подготовлялъ; онъ, тѣмъ не менѣе, былъ естественнымъ результатомъ всего нашего прошедшаго. Колонія начала принимать новый характеръ. Мемуары мои были бы невѣрны, еслибъ это и на нихъ не отразилось. Во второй части тонъ и смыслъ нашихъ разсказовъ измѣнился противъ первой части. Теперь это стало еще замѣтнѣе; но я, все-таки, буду смотрѣть на все съ моей точки зрѣнія. Въ тысячи другихъ книжекъ авторы всегда напираютъ на бѣдствія человѣческой жизни, на отвращеніе къ ней, на страданія, на борьбу; я же буду стараться описывать хорошія и спокойныя впечатлѣнія, какія жизнь даетъ.
   Жизнь наша на фермѣ носила отпечатокъ ясности, мира, тишины. размноженія, увѣренности въ себѣ; на это именно историкъ и долженъ напирать.
   Что же до горя, до борьбы, они тоже были намъ извѣстны, но менѣе, чѣмъ большинству людей. И, къ тому же, я здѣсь стараюсь сохранить только хорошія воспоминанія. Заявивши это, я возвращаюсь къ моему разсказу.
   Какъ вы видѣли, мы разговаривали съ золовкой. Вдругъ къ намъ постучался кто-то потихоньку въ дверь со двора. Погода стояла ужасная. Горготина пошла отпоретъ. На порогѣ показался молодой человѣкъ, блѣдный, еле державшійся на ногахъ, весь мокрый, борода и волосы въ безпорядкѣ... Онъ прямо подошелъ ко мнѣ.
   -- Дядюшка! вскричалъ онъ, и тутъ же упалъ.
   Несчастный былъ истощенъ голодомъ, ходьбой, волненіями.
   Его уложили въ постель, дали ему бульона, теплаго вина. Золовка, пристально глядѣвшая на него, вдругъ вскричала:
   -- Да вѣдь это -- Амедей, нашъ племянникъ, сынъ брата Урбана!..
   Урбанъ, о которомъ я еще ни слова не сказалъ, былъ младшій изъ всѣхъ братьевъ. Онъ единственный не основался въ Парижѣ, женился въ провинціи на дочери архитектора и позднѣе, заступилъ его мѣсто. Мы видались съ нимъ очень рѣдко. Средства къ жизни у него были самыя маленькія; но это не помѣшало ему отдать своего единственнаго сына Амедея въ коллежъ. Амедей оставилъ коллежъ, вышедши изъ класса риторики и отказываясь отъ экзаменовъ, которые, при стѣсненныхъ обстоятельствахъ отца, завели бы его стишкомъ далеко.
   Къ тому же, ему сильно опротивѣло жалкое преподаваніе въ провинціальномъ коллежѣ. У него была наклонность, даже большія способности въ физикѣ. Одинъ оптикъ, другъ его отца, рекомендовалъ Амедея къ богатому фабриканту электрическихъ машинъ въ Парижѣ.
   Онъ опредѣлился сперва простымъ работникомъ, но его свора замѣтили, и въ короткое время онъ сталъ очень искуснымъ мастеромъ. Теперь ему было двадцать четыре года.
   Вотъ все, что знала о немъ наша золовка. Какъ онъ очутился у насъ въ такомъ ужасномъ состояніи? Мы не могли себѣ этого объяснить. Амедей продолжалъ лежать въ обморокѣ.
   Его первое слово, очнувшись, было опять:
   -- Дядюшка!
   Слезы текли по его щекамъ, онъ продолжалъ:
   -- Дядюшка, не браните меня...
   -- Обстоятельства, кажется, и безъ того довольно тебя наказали; но какъ ты попалъ сюда въ такой часъ и въ такомъ положеніи?
   -- Я и самъ едва могу припомнить, что со мной случилось... Перебывалъ я, въ нѣсколько недѣль, кажется въ четырнадцати тюрьмахъ. Меня били, топтали въ грязь, заковывали въ цѣпи (взгляните на мои руки); какимъ чудомъ я могъ исчезнуть въ минуту моего отправленія въ Баенну? Это -- для меня загадка. Я очутился, не знаю какъ, въ провинціи, на тюремномъ дворѣ, въ сторонѣ отъ товарищей. Спокойно направился я къ двери; она была полуотворена; я ее совсѣмъ отводилъ и вышелъ. Я продолжалъ идти ровнымъ шагомъ, какъ будто отправился по сбоямъ дѣдахъ. Я вышелъ изъ города; никто на меня я вниманія не обратилъ. Я шелъ полями весь вечеръ, шелъ всю ночь. Но куда идти? Въ Парижъ -- невозможно! Къ отцу? Меня могли хватиться каждую минуту. Я долженъ былъ избѣгать и городовъ, и селъ, сколько нибудь значительныхъ. Какой-то нищій попался мнѣ на дорогѣ. Ему стало жаль меня, и онъ далъ мнѣ кусокъ хлѣба. Тогда я вспомнилъ, что оттуда, гдѣ я былъ, до васъ только сорокъ льё; я прошелъ ихъ пѣшкомъ въ три дня, ничего не имѣя, кромѣ поданнаго нищимъ куска хлѣба, который длился до сегодняшняго утра. Теперь гдѣ мнѣ укрыться и что дѣлать, пока меня забудутъ? Я прошу вашего совѣта, дядюшка, рѣшившись ѣхать туда, куда вы мнѣ укажете...
   Я думалъ, что разсказъ кончился, но онъ продолжалъ:
   -- Что я такое сдѣлалъ, чтобъ со мной такъ поступали? какое я совершилъ преступленіе? пусть спросятъ у тѣхъ, кто ночью вошли во мнѣ въ комнату, схватили меня соннаго и потащили за собой. Въ чемъ меня обвиняютъ? Не знаю. Я высказывалъ нѣкоторое презрѣніе въ правительству, но всѣ вокругъ меня раздѣляютъ его... Шестьдесятъ другихъ честныхъ работниковъ были схвачены въ Парижѣ, въ туже ночь, и такимъ же точно образомъ. Вотъ факты. Теперь скажите, что мнѣ дѣлать, куда идти?
   -- Оставайся, другъ мой, пока здѣсь. Никогда никому и въ голову не придетъ, чтобъ мы стали у себя въ домѣ укрывать кого-нибудь. къ тому же, ты являешься къ намъ какъ нельзя больше кстати: ужь нѣсколько времени я все думаю: откуда бы мнѣ выписать человѣка твоей профессіи?... Ты явился -- и отлично! Будь, какъ дома.
   -- Но какая вамъ надобность въ мастерѣ электрическихъ машинъ?
   -- Ботъ прекрасно! Да у насъ здѣсь цѣлыхъ два снаряда; правда, и тотъ, и другой плохо дѣйствуютъ; но у насъ въ лабораторіи есть всевозможные инструменты они; хоть, и не электрическія машины, но требуютъ твоей поправки и пригонки.
   -- Развѣ вы здѣсь занимаетесь физикой?
   -- Еще бы! И химіей, и біологіей...
   -- Я думалъ, дядюшка, что вы весь -- въ земледѣліи!
   -- Ты и не ошибся; но если ты поживешь немного съ нами, то увидишь, что всякую науку можно приспособить къ земледѣлію, что, въ нѣкоторомъ смыслѣ, и составляетъ превосходство этой великой промышленности. Въ самомъ дѣлѣ, если физика и химія достаточны для другихъ промысловъ, то земледѣліе-все равно, что медицина -- призываетъ къ себѣ на помощь всѣ отрасли человѣческаго знанія. Поэтому, въ тотъ день, когда земледѣліе поднимется на ту высоту, на какой оно должно стоять, явится и настоящая философія, и настоящая политика и... но согласенъ ли ты исправить наши машины?
   -- А вы, дядюшка, согласны ли на то, чтобъ я васъ обнялъ?
   Я раскрылъ ему объятія.
   -- Хорошо, продолжалъ онъ:-- завтра, рано по утру, сведите меня въ вашу лабораторію.
   На другой день, рано утромъ, я постучался къ нему -- въ комнатѣ никого! Племянникъ всталъ чуть не на зарѣ и попросилъ, чтобъ ему указали нашу лабораторію, гдѣ я и засталъ его за осмотромъ.
   -- Вы мнѣ говорили, дядюшка, о физическомъ кабинетѣ, а я попалъ въ музей древностей.
   -- Какъ древностей?
   -- Конечно, всѣ эти снаряды, а, главное, ваши электрическіе столбы -- допотопны.
   -- Правда, имъ будетъ лѣтъ около двадцати пяти.
   -- Двадцать пять лѣтъ, дядюшка, въ наукахъ равняются двадцати пяти вѣкамъ!
   -- Что же ты будешь дѣлать?
   -- Революцію.
   -- Что хочешь ты этимъ сказать?
   -- Все передѣлать заново.
   -- Гмъ... А наши древніе снаряды?
   -- Я пущу ихъ въ дѣло.
   -- Ха, ха, ха... Это, значитъ, полное преобразованіе?
   -- Да, дядюшка, преобразованіе.
   -- Только смотри, не раззори насъ.
   -- Напротивъ, я надѣюсь удвоить стоимость вашей научной мебели.
   -- Ну, такъ за работу!
   Амедей началъ съ нашихъ столбовъ, и въ нѣсколько дней ему удалось утроить ихъ силу.
   Видѣть его за работой было истиннымъ удовольствіемъ. Не только онъ преобразовалъ наши старые снаряды; но еще прекрасно сладилъ намъ новые, о существованіи которыхъ мы, въ нашей глуши, и не предполагали. Такимъ образомъ, лабораторія, къ нашей великой радости, отдѣлана была заново. Онъ намъ много еще кое-чего устроилъ и переправилъ; привычка къ измѣрительнымъ инструментамъ показала ему сейчасъ же, что наши вѣялки дѣйствовали неправильно; онъ я ихъ провѣрилъ.
   Все, что было на фермѣ механическаго, прошло чрезъ его руки. Онъ придумалъ кое-какія улучшенія въ нашихъ молотилкахъ, соломорѣзкахъ, пахальницахъ и проч....
   Замѣтно было, что земледѣліе ему тоже начинало нравиться, и его помощь въ этомъ дѣлѣ казалась намъ теперь необходимой. А себя спрашивалъ: какъ это мы будемъ безъ него справляться, ибо я ни минуты не сомнѣвался, что онъ возвратится въ Парижъ тотчасъ, какъ только ему дозволятъ.
   Но я вскорѣ замѣтилъ, что онъ не такъ спѣшитъ возвращеніемъ. У Дезира, вы знаете, было нѣсколько дочерей; старшую звали: Дезире. Это была хорошенькая брюнетка, статная, веселая, какъ ея обѣ матери, Туанета и Горготина; я говорю ея обѣ матери, потому что Горготина, коли припомните, кормила ее. Ну-съ, такъ знаете ли, какое случилось чудо? Дезире и племянникъ полюбились!...
   Успокойтесь, друзья мои; въ этомъ дѣлѣ не было и намёка на романъ; вышло лучше: бракъ, доброе расположеніе, взаимная вѣра. Дѣвчоночка, хорошо снабженная бѣльемъ, ученая по хозяйству, дѣятельная, со сноровкой, денежнаго приданаго не имѣла; она сама составляла приданое; и мнѣ довольно было объясниться съ Урбаномъ, чтобъ онъ прислалъ свое согласіе. Женитьба сына его очень удивила. Свадьбу сыграли на фермѣ. Описывать вамъ радость Дезира -- невозможно. Казалось, будто онъ самъ женится. Послѣ церемоніи онъ сказалъ мнѣ:
   -- Это -- точно бракъ нашихъ двухъ семействъ. Моя дочь -- тебѣ племянница. Твой племянникъ -- мнѣ зять; мои внучаты будутъ твоими внучатами. Предвидѣлъ ли ты это?
   Туанета съ Горготиной блистали счастіемъ. Къ тому же, амнистія позволила Амедею оффиціально явиться въ господину мэру.
   И вотъ мы, старики, съ наслажденіемъ видѣли вокругъ себя новое наростающее поколѣніе, готовое возобновить и продолжить милую колонію. Молодой парижанинъ внесъ къ намъ новый элементъ: промышленный. Онъ пристроилъ въ фермѣ маленькую мастерскую для земледѣльческихъ орудій, самъ началъ скоро прекрасно понимать земледѣліе съ торговой стороны, и въ этомъ смыслѣ сильно помогалъ намъ.
   Молодые не прожили и одиннадцати мѣсяцевъ, какъ у нихъ родился ребенокъ. Въ тоже время, умеръ отецъ Амедея. Имъ досталось маленькое наслѣдство. Его продали, и, за вычетомъ разныхъ пошлинъ, молодымъ осталась небольшая сумма, на которую они купили хорошенькій лужокъ по сосѣдству отъ насъ. Еще разъ ферма расширилась и умножилась числомъ обитателей: Амедей не хотѣлъ съ нами разъѣзжаться и сдѣлался третьимъ собственникомъ, общникомъ и товарищемъ.
   Видите, читатель, все это стоило разсказать; а я еще не кончилъ; потрудитесь, если разсказъ мой не наскучилъ, продолжать чтеніе. Вы услышите равныя вещи, какихъ и не ожидаете.
   

XXIX.
Литературный разговоръ.

   Вотъ бы глубокую жалость возбудили мои записки въ моемъ братѣ-романистѣ, еслибъ онъ ихъ прочелъ!
   -- Дуракъ! сказалъ бы онъ мнѣ самымъ дружескимъ тономъ:-- у тебя было матеріалу на десять томовъ. Ваша любовь съ Горготиной составляла цѣлый романъ или эпоху. Любовь Амедея -- другой романъ. Искусно растянутые, эти эпизоды составили бы два тома; у тебя оставалось еще два, каждый въ особомъ родѣ. о твоихъ земледѣльческихъ работахъ и того -- шесть. Въ седьмую и осьмую части ты бы вставилъ твои соображанія о наукѣ и.хлѣбопашествѣ; наконецъ, IX и X части заключали бы въ себѣ прошедшее, настоящее и будущее
   Десять волюмовъ, дуралей ты изъ дуралеевъ, десять волюмовъ, и о такихъ важныхъ вопросахъ! Прикрась ихъ фантазіей, интригой, и вотъ ты сразу поставилъ бы себя, какъ писатель; а ты, съ твоимъ-то матеріаломъ на десять томовъ, дурацкимъ образомъ приподнесъ намъ еле-еле одинъ. За что ты берешься, несчастный! оставь, оставь перо "божественнымъ артистамъ", которые знаютъ, какъ его держать, а ты -- ступай въ твоей скотинѣ!...
   Я бы робко возразилъ брату:
   -- Ты -- литераторъ и разсуждаешь, какъ литераторъ; но ты забываешь, что твоя публика -- не моя; твои книжки, несмотря за ихъ славу, врядъ ли читаются въ селахъ, да и мыслимы ли онѣ тамъ? Вы, литераторы, дѣлаете изъ литературы ремесло, правда, иногда очень талантливо; но наивный читатель хочетъ больше простоты. Фраза для насъ, людей трудовыхъ, невыносима; мы любимъ, чтобъ насъ сейчасъ же вели въ цѣли. Вотъ почему я все вложилъ въ одну книжку, даже въ очень маленькую книжку. Надо, чтобъ всякій держался своей натуры и своей среды. Я -- не фразёръ и больше факта ничего не умѣю сказать.
   Но, другъ читатель, всѣ эти разсужденія -- чисто вымышленныя, ибо братъ никогда не видалъ моихъ Записокъ. Онъ даже никогда и не подозрѣвалъ объ ихъ существованіи: онъ умеръ прежде, чѣмъ я началъ ихъ вести.
   

XXX.
Сумерки и заря.

   Несчастный поэтъ умеръ съ горя, тоски и отчаянія; онъ видѣлъ, какъ публика, мало-по-малу, его оставляла и бѣжала къ другимъ знаменитостямъ. Его книжки когда-то такъ расхватывали, а теперь больше не читались. Сдѣлавшись академикомъ, депутатомъ и даже, увы! министромъ на нѣсколько мѣсяцевъ, ему приходилось слышать не разъ горькую правду о своихъ произведеніяхъ, и въ злостной критикѣ примѣшалась не малая доля клеветы.
   Я желалъ бы видѣть въ талантѣ брата менѣе напыщенности и побольше простоты; душевными же его качествами я вполнѣ удовлетворялся: его прямота, искренность, великодушіе были мнѣ хорошо извѣстны. Я часто удивлялся, какъ столько фальши и плохой риторики могло идти рядомъ съ такой честностью. Этотъ человѣкъ, столь прославленный нѣкогда, умеръ -- покинутый, забытый, нищій.
   Нищета!.. не упрекайте его. Она, право, была самая благородная сторона его жизни. Она внушила къ нему гораздо больше уваженія, чѣмъ всѣ его литературныя произведенія. Онъ перенесъ ее, не жалуясь и даже стараясь скрыть отъ всѣхъ свое положеніе...
   Въ годъ смерти онъ пріѣхалъ на мѣсяцъ къ намъ, на ферму. Продолжая, по старому, звать меня своимъ дорогимъ дуракомъ, онъ со всѣми нами былъ такъ кротокъ, привлекателенъ и меланхоличенъ... Имѣть столько поэзіи и не высказывать ея въ своихъ сочиненіяхъ! Должно быть, преднамѣренность, вліяніе школы и системы тормозили его даръ. Во время гощенія на фермѣ, братъ, несмотря на свою скорбь, а, можетъ, и вслѣдствіе скорби, проводилъ почти цѣлые дни съ маленькими дѣтьми, именно съ Амедеевыми: старшему было -- два года; а младшему -- шесть мѣсяцевъ.
   Это заставляетъ насъ вернуться въ юной семьѣ, гдѣ все шло, какъ по маслу. Амедей, смѣлый и веселый, сталъ, по своей дѣятельности, въ нѣкоторомъ смыслѣ душой фермы. Казалось, мы всѣ отъ него помолодѣли. Къ тому же, ничто такъ не ободряетъ и не оживляетъ, какъ то, когда въ одной семьѣ находятся всѣ возрасты. Амедей, давъ нашей земледѣльческой эксплуатаціи сильный толчекъ въ сторону торговли и промысла, принесъ этимъ еще новое благоденствіе. Никто не умѣлъ лучше его управлять доходными и научными работами. Изученіе положительныхъ наукъ было для него потребностью. Сверхъ того, онъ интересовался больше нашего политикой, что, пожалуй -- не лишнее. Я долженъ прибавить: если онъ любилъ себя развивать, то и другихъ наставлялъ. Вдругъ ему захотѣлось читать лекціи крестьянамъ о физикѣ. И вы бы не нашли у насъ въ семьѣ ни одного мальчугана, который бы не съумѣлъ устроить электрическаго телеграфа.
   

XXXI.
Мой племянникъ и мой зять.

   Эти лекціи, можетъ, напомнятъ читателю тѣ, которыя намъ читалъ Эдуардъ во время вакацій, и онъ, конечно, спроситъ: продолжалъ ли ихъ Эдуардъ? Нашего добраго Эдуарда уже два года не существовало.
   И такъ, вы видите: трое изъ моихъ братьевъ, инженеръ, поэтъ, и отецъ Амедея, покончили свои жизненныя карьеры; тоже сталось и съ Горготеномъ. Пожалуй, и бывшаго банкира Артура можно было считать покойникомъ. Вѣдь и то сказать: мы всѣ -- погодки съ нынѣшнимъ вѣкомъ, а вѣкъ нашъ куда ужь какой старый!
   Мы съ Дезиромъ были еще бодры; работа, занятія, полная свобода ума поддерживали въ насъ вѣчную молодость.
   Устройство Амедея на фермѣ еще болѣе обновило насъ; то дѣло, которое мы начали инстинктивно, онъ заставилъ его продолжать съ полной сознательностью. Ему не было и тридцати лѣтъ, намъ -- шестьдесятъ. Черезъ него мы узнали, что мы -- великіе организаторы и даже, говаривалъ онъ, великіе дѣятели въ соціальной экономіи. Но мы все это дѣлали, какъ птицы небесныя вьютъ гнѣзда. А въ будущемъ нужно было перейдти изъ роли птицъ въ роль архитектора. Это была, по крайней мѣрѣ, цѣль, которую задалъ себѣ племянникъ. Она удалась ему наполовину.
   Вотъ, какъ это случилось: читатель припомнитъ, что наша старшая дочь, Пчелка (я, кажется, еще не назвалъ ея по имени), вышла замужъ за сосѣдняго землепашца. Землепашецъ этотъ (который просто прозывался Франсуа и былъ, тѣмъ не менѣе, малый толковый), очень подружился съ Амедеемъ; они проводили вмѣстѣ каждое воскресенье.
   Однажды вечеромъ, племянникъ и зять долго бродили по полямъ. Я замѣтилъ, что племянникъ возвратился домой задумчивымъ. Я былъ въ лабораторіи; онъ подошелъ ко мнѣ и заговорилъ такъ:
   -- Помните, дядюшка, ту ужасную ночь, когда я, еле живой, постучался къ вамъ? Меня травили, какъ дикаго звѣря, и довели до состоянія животнаго. Я такимъ къ вамъ и явился. Я бы упалъ въ вашемъ уваженіи, еслибъ признался въ тѣхъ дурныхъ и жестокихъ чувствахъ, которыя мнѣ не давали покоя... ужасъ, гнѣвъ, жажда мщенія душили меня, парализовали мой мозгъ. Я больше не разсуждалъ, я не могъ разсуждать. Я былъ, какъ безумный; но добрыя лица, какія я здѣсь увидалъ, успокоили меня, возвратили мнѣ мою молодость; я сталъ, въ нѣсколько дней, тѣмъ, чѣмъ былъ прежде; вы изъ меня -- дикаго звѣря -- сдѣлали человѣка... Вы никогда не узнаете, какъ я, въ глубинѣ моей души, благословляю васъ за такое чудо. Къ тому же, я былъ пораженъ, найдя въ васъ и доброту, и ученость, и опытность. Съ тѣхъ поръ я началъ -- простите мое ребячество -- смотрѣть на васъ, какъ на святого. Еще немножко, и я бы принялся васъ обожать... Не смѣйтесь -- я уже отрекся отъ всякаго идолопоклонства. Чтобы отнестись разумно ко всему, что васъ касается, мнѣ только слѣдовало подвергнуть васъ моральному анализу.
   -- Что такое моральный анализъ?
   -- О! я прекрасно себя понимаю, и вы меня тоже сейчасъ поймете. И такъ, я сдѣлалъ вашъ моральный анализъ и открылъ...
   Тутъ племянникъ остановился, а я вскричалъ:
   -- Скажи же, что ты открылъ?
   -- Но это будетъ и нелюбезно, и даже невѣжливо...
   -- Дѣло -- не въ вѣжливости; говори скорѣй, несчастный, что ты открылъ?
   -- Хорошо-съ! отвѣтилъ онъ разсмѣявшись:-- я усмотрѣлъ въ васъ, дядюшка, пробѣлы.
   -- Ты хочешь сказать, что мнѣ многаго недостаетъ?
   -- Многаго... нѣтъ, но...
   -- Я и безъ тебя давнымъ-давно сдѣлалъ это открытіе.
   -- Нѣтъ! то, чего вамъ недостаетъ, вы и не воображаете и даже не сожалѣете объ этомъ, а радуетесь.
   -- Ба?!.
   -- У васъ превосходные инстинкты, и, нисколько не трудясь ихъ заглушать, какъ это обыкновенно дѣлаютъ, вы, напротивъ, развили ихъ въ сласть. Вы имѣете, благодаря вашимъ инстинктамъ, все, что нужно, чтобъ быть великимъ артистомъ; вы имъ и были, безсознательно, но вы вложили все ваше искуство въ хорошее житье. И съ этой стороны вы создали великое и прекрасное произведеніе, т. е. вашъ домъ... Теперь я прошу вашего полнаго вниманія.
   -- Говори, говори: я не пророню ни единаго словечка.
   Онъ продолжалъ:
   -- Изъ всѣхъ дѣтей вашего отца, какой вышелъ самый разумный, счастливый и полезный самому себѣ и другимъ? Кто воздвигну лъ прочное зданіе? Кто оставилъ то, что именно можно назвать семьей, наслѣдствомъ, потомствомъ? Всѣ дѣти погибли. Ихъ семейства, ихъ состоянія -- все распалось. Вы одни удержались, и ферма ваша удержится тогда даже, когда васъ болѣе уже не будетъ. Для того, чтобы создать, поднять и упрочить благосостояніе этого превосходнаго хозяйства, вы, просто-на-просто, слушались голоса вашихъ инстинктовъ. Во-первыхъ, вы почувствовали, что дружба въ жизни можетъ многое скрасить -- вы начинаете съ того, что не разстаетесь съ вашими друзьями, какъ ни велика кажущаяся разница между ними и вами. Скотникъ Дезиръ дѣлается вашимъ компаньономъ; а Горготина -- женой вашей. Какъ вы смотрите на артельное начало: только какъ на мелочный, денежный интересъ? Нѣтъ! для васъ артель распространяется на всю жизнь. Я говорю о вашей артели съ Дезиромъ. Ну, скажите, развѣ это -- не чудо: проходитъ тридцать лѣтъ, и артель не распадается -- напротивъ: она процвѣтаетъ и пополняется еще мной. Посмотрите теперь на результатъ: знавали ли вы когда ферму, которая бы, какъ наша, въ продолженіи тридцати лѣтъ, стала въ четверо больше по своему объему и въ десятеро по доходу? Такую, гдѣ бы хозяева были счастливѣе, болѣе достойны уваженія и вели жизнь столь же разумную? Все это, повторяю, вы сдѣлали чисто инстинктивно. Между тѣмъ, вы здѣсь затронули самую важную задачу, какую придется рѣшать XIX вѣку. Но имѣете ли вы хоть малѣйшую мысль о томъ, что вы сдѣлали? Я сильно думаю, что нѣтъ. Еслибъ вы поступали съ полнымъ сознаніемъ вашего дѣла, вы не отдали бы кузины Пчелки за Франсуа, не попробовавъ его сперва присоединить къ фермѣ.
   -- Коли у него есть своя...
   -- Своя! Вотъ въ томъ-то и бѣда; онъ черезъ это всегда останется въ разрядѣ одиночекъ, которые всѣ погибнутъ передъ артелями.
   -- Пчела и Франсуа прекрасно ведутъ свое хозяйство.
   -- Настолько, насколько это возможно; они оба работаютъ бодро, толково; но ихъ старанія плохо вознаграждаются, какъ труды всѣхъ работающихъ единично или съ личной цѣлью. Франсуа гадитъ, что годъ отъ году его собственность уменьшается, и уже опасенія и тоска начинаютъ его тревожить.
   Я остолбенѣлъ и ушамъ своимъ не вѣрилъ.
   -- О! еще ничто не погибло, продолжалъ Амедей: -- будьте покойны. Я уже переговорилъ съ Франсуа и Пчелкой. И вотъ, думаю, что для нихъ будетъ самое подходящее: пусть они продадутъ свою ферму, заплатятъ долги и на вырученныя деньги устроятъ у насъ, на общихъ паяхъ и подъ вѣдѣніемъ Франсуа -- сахарный заводъ. Это было бы прекрасное предпріятіе и для всего околодка. У меня ужъ готовъ весь планъ; согласіе Франсуа и Пчелки я получилъ; теперь только недостаетъ одобренія Дезира и вашего. Подумайте объ этомъ и скажите, какъ рѣшите. Послѣ чего, добрѣйшій дядюшка, мы опять возвратимся въ нашей бесѣдѣ, и я вамъ укажу другіе ваши пробѣлы!
   Сказавъ это, онъ быстро вышелъ изъ лабораторіи и скрылся въ сумерькахъ.
   

XXXII.
Идея осуществляется.

   Я совсѣмъ растерялся отъ рѣчей племянника, у меня все перевернулось въ головѣ; конечно я не призналъ себя побѣжденнымъ, и реакція не замедляла произойдти; но, тѣмъ не менѣе, я поддался (и добровольно) идеямъ племянника: сахарный заводъ рѣшили устроить единогласно.
   Присоединеніе къ фермѣ этого новаго промышленнаго дѣла взяло у насъ цѣлый годъ, даже немного больше; но племянникъ и зять такъ за него хорошо принялись, что, но истеченіи осемьнадцати мѣсяцевъ, заводъ былъ въ полномъ ходу и, какъ предсказалъ Амедей, онъ всѣмъ принесъ добро. Франсуа оказался очень способнымъ въ своемъ новомъ ремеслѣ. Мы ему воздѣлывали столько свеклы, сколько было возможно, и его самого заставляли ее воздѣлывать; а мякоть отъ свеклы шла на удобреніе фермы. Число лошадей нужно было умножить для работъ на заводѣ, навозу было вдоволь, и вотъ наша земля стала еще плодороднѣе.
   Разговоръ въ лабораторіи не выходилъ у меня изъ головы, и я нѣсколько разъ старался къ нему возвратиться, желая дать отпоръ; но Амедей -- постоянно въ хлопотахъ и занятіяхъ -- каждый разъ находилъ средство ускользнуть. Къ тому-же дѣла шли, какъ онъ желалъ; ему этого было довольно. И то правда, что, со всѣми земледѣльческими закупками, продажами и работами по мастерской, Амедею немного оставалось времени для философскихъ споровъ.
   Наконецъ-то, я могъ его залучить, я у насъ вышелъ слѣдующій разговоръ.
   

XXXIII.
Побужденія и мысли.

   -- Наши пробѣлы, племянничекъ, заключаются, значитъ, въ томъ, что, одаренные хорошими побужденіями, мы -- поселяне -- убоги идеями?
   -- Нѣтъ, это не совсѣмъ такъ: вы довѣрчиво относитесь къ побужденіямъ и остерегаетесь идей...
   -- Мы остерегаемся идей, потому что однихъ идей не достаточно для осуществленія вещей, на которыя идеи наводятъ иногда внезапно. Для полной жизненности этихъ вещей нужна помощь всѣхъ стихій. Возъимѣй идею сѣять маисъ въ Норвегіи и посмотри, исполнима-ли она?.. И, наконецъ, идея не всегда предшествуетъ дѣйствію, чаще она является послѣ. Возьмемъ нашу ферму: почему она такъ успѣшно пошла? Потому, что идея явилась тогда, когда уже обстоятельства благопріятствовали ей. Мы стали хозяйничать вмѣстѣ съ Дезиромъ, ни разу даже не подумавъ, что такое артель. Совмѣстное владѣніе, совмѣстныя предпріятія явились у насъ тѣмъ же самымъ образомъ, т. е.-- дѣйствіе прежде мысли. Развѣ въ самопроизвольныхъ зачатіяхъ идея управляетъ явленіемъ? Нѣтъ, явленіе есть средняя пропорціональная причинъ, опредѣляющихъ его. Является зародышъ, развивается, разцвѣтаетъ, нисколько не слѣдуя предвзятому заранѣе плану, а только при содѣйствіи причинъ, которыя постоянно держатъ его подъ своимъ вліяніемъ. Предвзятый-же и неизмѣнный планъ оказался-бы здѣсь пагубнымъ... Наша колонія также зародилась и развилась самопроизвольно, подъ вліяніемъ побудительныхъ данныхъ. Никто изъ насъ не мечталъ о ней заранѣе, и съ предвзятой мыслью ничто бы не удалось. Развѣ мы не видимъ, что ассоціаціи, старательно обдуманныя, не произвели ничего, стоющаго малѣйшаго вниманія.
   -- Не вытекаетъ-ли изъ этого, по вашему, что инстинктъ никогда не обманываетъ, а идея зачастую? Тогда вы забываете, любезный дядюшка, что крысы только потому и попадаются въ мышеловку, что слѣдуютъ своимъ крысьимъ побужденіямъ?
   -- Нѣтъ, не забываю и сознаюсь, что, еслибъ крыса могла, какъ инженеръ, вычислять передъ мышеловкой силу пружины и твердость прутиковъ, въ ловушку-бы не попалась. Инстинктъ ведетъ къ ошибкамъ, колебаніямъ, заблужденіямъ и безсилію; я это прекрасно знаю и знаю также, что разумъ непогрѣшимъ въ аксіомахъ и математическихъ выводахъ, знаю, что во всѣхъ точныхъ наукахъ встрѣчается одинъ и тотъ-же элементъ увѣренности; но, тѣмъ не менѣе, я убѣжденъ, что въ большинствѣ случаевъ скорѣе дѣйствуетъ внутреннее чутьё. Правда, чутьё не причемъ въ физикѣ, математикѣ, геометріи и проч.; но возможно-ли и должно-ли сопротивляться ему въ житейскихъ дѣлахъ?.. Чтобы хорошо устроить свою жизнь, я опять-таки утверждаю, надо остерегаться предвзятыхъ идей, афоризмовъ, системъ и слишкомъ вычурныхъ разсчетовъ. Все въ жизни идетъ ощупью, многое дѣлается съ закрытыми глазами, и вотъ тутъ-то инстинктъ и господствуетъ... Согласись также и ты, что множество людей погибало и съ идеями.
   -- Конечно, дядюшка, идея опасна для человѣка; но она его также и возвышаетъ, въ ней-то и заключается его отвѣтственность. Поэтому мысль никогда не должна терять своихъ правъ надъ нами. Прекрасно, пускай мысль не заглушаетъ другихъ человѣческихъ способностей; но и эти способности не должны ни обезсиливать мысли, ни заставлять умолкать разумъ. Что инстинктъ положилъ начало всему, даже нашей артели -- съ этимъ я согласенъ; согласитесь и вы также, что разумъ долженъ продолжать начатое. А когда я предложилъ вамъ присоединить въ фермѣ сахарный заводъ и призвать Франсуа, развѣ это не было рѣшеніе разума и справедливости? Значитъ, это была идея! Хорошо; теперь скажите мнѣ, могло-ли бы чутьё поступить лучше? Чутьё и инстинкты, предоставленные самимъ себѣ, безъ всякаго контроля, надѣлали уже столько бѣдствій, что пора, думаю, дать имъ, наконецъ, въ руководители разумъ. Еслибъ мнѣ пришлось остерегаться одного изъ этихъ великихъ путеводителей, инстинкта или разума, ужъ конечно, не разумъ страшилъ-бы меня. Если нужно уважать инстинктъ у народа только народившагося, то никакъ нельзя имъ довольствоваться у народа прогрессирующаго. И такъ, я убѣжденъ, что инстинктъ и разумъ имѣютъ свои права, свою законность, свое значеніе... Ну развѣ возможно намъ теперь довольствоваться одними побужденіями? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Что касается меня, то я увѣренъ, что отлично сдѣлалъ, пригласивъ въ нашу артель Франсуа и Пчелку. И, если вы имѣете во мнѣ какое нибудь довѣріе, то эта реформа не должна быть послѣдней; я уже обѣщался указать вамъ ваши пробѣлы и слово свое сдержу... Вы устроили вашу семью наполовину; теперь надо подумать устроить ее вполнѣ. Многія изъ вашихъ дѣтей ускользнули, взявъ себѣ другую дорогу -- не вашу. По этому поводу я хочу вамъ предложить кое-что новое.
   -- Опять переворотъ?
   -- Да, дядюшка: я буду дѣлать перевороты всю мою жизнь, и, когда умру, то другіе будутъ продолжать ихъ. И что такое жизнь, какъ не рядъ постоянныхъ переворотовъ? Этими переворотами и преобразованіями я заставляю васъ жить, думать, чувствовать и двигаться впередъ, впередъ, безъ предѣла, безъ конца!.. Развѣ на это можно пенять!" Добрый дядюшка, домъ вашъ не совсѣмъ законченъ. И вотъ у меня честолюбивый планъ: закончить нашъ дорогой домъ, придать ему всю его силу, все могущество, собравъ во-едино его разбредшихся жильцовъ... Одинъ изъ вашихъ сыновей -- живописецъ, старшій сынъ Дезира -- талантливый музыкантъ. Оба даровитые юноши почти изгнаны изъ родительскаго дома за ихъ искуства; они точно и не принадлежатъ больше въ семьѣ... Что вы скажете объ идеѣ, обѣщающей возвратить ихъ въ лоно семейства?
   

XXXIV.
Музыкантъ и живописецъ.

   Намекъ, высказанный Амедеемъ въ предъидущей главѣ, и его послѣднія слова требуютъ поясненія, и я долженъ разсказать вамъ о сынѣ Дезира и о моемъ собственномъ. Но здѣсь мы опять вступаемъ со всей колоніей въ новый фазисъ.
   Старшій сынъ Дезира, Ячмень, еще съ дѣтства такъ хорошо научился отъ отца играть на рожкѣ, что почувствовалъ большую склонность къ музыкѣ и отъ убогаго отцовскаго инструмента перешелъ къ кларнету, потомъ въ скрипкѣ, и, волей неволей, его пришлось вести по новой дорогѣ. Я говорю: волей неволей-это не справедливо; оставаясь непоколебимыми въ нашихъ совѣтахъ дѣтямъ, мы никогда но препятствовали ихъ призваніямъ, если только призваніе дѣйствительно проявлялось. Ячмень окончилъ свое музыкальное образованіе въ Парижѣ, гдѣ юнъ, благодаря рекомендаціи Эдуарда, нашелъ очень хорошаго учителя. Нѣсколько лѣтъ спустя, у насъ самихъ случилось подобное же явленіе съ однимъ изъ нашихъ сыновей, только страсть мальчика была къ черченію и къ живописи. Мы такъ-же мало желали препятствовать его призванію; а талантъ у него былъ, я очень оригинальный. Долженъ-ли я прибавить, что въ настоящую минуту онъ -- одинъ изъ нашихъ пейзажистовъ, обратившихъ на себя всеобщее вниманіе на послѣдней выставкѣ?
   Пшено (таково его имя) отправился тоже въ Парижъ оканчивать свое образованіе. Ячмень, который жилъ тамъ уже нѣсколько лѣтъ, былъ ему полезнымъ руководителемъ.
   Я ничего еще не говорилъ объ этихъ двухъ мальчикахъ: призваніе поставило ихъ внѣ нашей колоніи, и мнѣ не случалось вводить ихъ въ мой разсказъ, гдѣ я исключительно занимался фермой. Къ тому-же, для насъ было истиннымъ горемъ видѣть, какъ они все удалялись отъ семьи. Но, съ другой стороны, ихъ первые успѣхи доставляли намъ большую радость: намъ казалось, что, какъ тотъ, такъ и другой, пошли по настоящей дорогѣ современнаго искуства. Ферма, деревня, воспоминанія а нашей колоніи навсегда запечатлѣлись въ ихъ памяти и сказывались въ произведеніяхъ. Ландшафты Пшена представляли намъ всѣ уголки и закоулки нашихъ владѣній. Изображались даже наши животныя. Какъ-то разъ, ко дню моего рожденія, онъ мнѣ прислалъ картину, полную свѣта и жизни (она еще до сихъ поръ украшаетъ нашу столовую), и знаете, что онъ въ ней изобразилъ? Священную тешу, т. е. телегу дяди Лагоргота, въ которой я явился на свѣтъ между теленкомъ и бараномъ.
   Ячмень, въ своихъ музыкальныхъ сочиненіяхъ, передавалъ намъ мелодіи и гармоніи, столько разъ слышанныя нами подъ деревьями, окружавшими нашъ домъ. Несмотря на свою молодость, онъ написалъ и поставилъ прехорошенькую оперу въ двухъ дѣйствіяхъ.
   Какая радость была для Дезира, Туанеты, и для всей колоніи услыхать это милое произведеніе -- не въ Парижѣ, куда мы не могли ѣхать -- а въ нашемъ городѣ, гдѣ, право, очень хороша исполнили оперу, а, главное, превосходно приняли!
   Какъ несчастны тѣ отцы, которые разбиваютъ артистическую карьеру своихъ дѣтей: какой великой радости они лишаютъ себя! Спросите у Дезира: какой день въ его жизни былъ самый лучшій? Онъ вамъ отвѣтитъ: тотъ, когда онъ услыхалъ произведеніе своего сына и, главное, когда появился на сценѣ пастухъ и сталъ играть на рожкѣ, при шумныхъ рукоплесканіяхъ и крикахъ: "bis" всей публики.
   

XXXV.
Актёръ и актриса.

   Это -- не все, и я признаюсь вамъ, о, отцы семейства! еще кое въ чемъ. Композиторъ и живописецъ подружились въ Парижѣ съ однимъ молодымъ актёромъ. Его звали Дрозъ. Онъ уже стоялъ на виду во "Французской Комедіи". Это былъ честный, веселый молодой человѣкъ, пріятный въ сношеніяхъ и съ большимъ умомъ. Объ его талантѣ я ничего не скажу; теперь имя его извѣстно всѣмъ. Ячмень и Пшено привезли его съ собой погостить нѣсколько дней на фермѣ. Очень проницательный, наблюдательный, весь преданный своему искуству, онъ сдѣлалъ у насъ открытіе: оказалось, что у всѣхъ насъ были артистическія лица и что лично я имѣлъ всѣ данныя, чтобъ быть драматическимъ актёромъ: и голосъ, и жесты, и взглядъ, и игру физіономіи. Однимъ словомъ, я, по его мнѣнію, заглушилъ свое призваніе; но Дрозъ не унывалъ и говорилъ, что еще не все погибло.
   -- Какъ! Въ шестьдесятъ-то лѣтъ вы пойдете въ актёры!
   -- Нѣтъ, читатель, нѣтъ! Выслушайте спокойно продолженіе. Наша третья дочь -- Рѣпка, такъ названная потому, что она родилась въ томъ мѣсяцѣ, когда рѣпа въ полномъ цвѣту, была, какъ утверждали, мой вылитый портретъ, только въ усовершенствованномъ видѣ: голосъ ясный, съ прекраснымъ тембромъ, выразительныя жесты, блестящіе, умные и веселые глаза.-- Что за прелестную субретку можно изъ нея сдѣлать! сказалъ Дрозъ Пшену. Онъ попросилъ ее выучить наизусть двѣ-три маленькихъ рольки и далъ ей нѣсколько совѣтовъ. И вотъ, наша Рѣпка начала говорить стихи съ такимъ умѣньемъ, съ такой граціей и оживленіемъ, что мы диву дались.
   Нужно-ли теперь вамъ разсказывать подробности и всѣ фазисы ихъ любви? Право, это вышло очень обыкновенно.
   Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ разныхъ прелиминарій, мы отпраздновали свадьбу Рѣпки и Дроза. Въ настоящую минуту Рѣпка -- достойная жена хорошаго артиста. Нёчего мнѣ и прибавлять, что въ милой актрисѣ сохранились наивность и прочныя качества Горготины. Она теперь, безъ ущерба своему таланту -- любящая мать двухъ прехорошенькихъ мальчиковъ:-- старшему нѣтъ еще и четырехъ лѣтъ. Счастливая семья! Въ ней соединились искуство и простота, театръ и деревня; ферма живетъ въ сердцѣ дорогой актрисы.
   Всюду восхищались Рѣпкой, но, можетъ, никогда не указывали, какъ я на этой страницѣ, откуда происходитъ простота и правдивость ея сценическаго исполненія, которому и вы, добрый читатель, пожалуй, апплодировали.
   

XXXVI.
Богатая идея.

   Разъ, за столомъ, Дрозъ заспорилъ съ Ячменемъ и сказалъ ему:
   -- Истинный артистъ вкладываетъ страсть въ свои произведенія, а не въ личную жизнь.
   Именно въ этомъ-то я и узналъ себя артистомъ на свой ладъ, т. е. артистомъ въ земледѣліи, въ скотоводствѣ. Въ мои занятія я вложилъ всю страсть: остальное, во мнѣ самомъ и вокругъ меня -- все устроилось для спокойствія.
   Амедей тоже имѣлъ страсть къ своему искуству. Его искуство состояло въ преобразованіяхъ; это было постоянное стремленіе въ реформамъ или, какъ онъ любилъ выражаться, къ революціямъ. Онъ пользовался этимъ словомъ, какъ истый парижанинъ.
   Я здѣсь передамъ и другой разговоръ, при которомъ я не участвовалъ, но мнѣ его пересказали.
   Пшено и Рѣпка пріѣхали вмѣстѣ провести два дня на фермѣ. Отправились гулять, и, конечно, начались разговоры.
   -- Мы любимъ искуство, сказалъ Амедей:-- а вы, друзья, не можете не любить деревни; вы въ ней родились, ваши лучшія привязанности въ ней-же, да и колыбель вашего таланта опять била деревня. Съ несчастью, жизнь такъ сложилась, что вы лишились вашей дорогой деревни, а у насъ -- отсутствіе искуства. И то и другое -- не полно!
   -- Какъ быть! отвѣтила Рѣпка, смѣясь: -- вѣдь не станутъ-же для васъ ломать французскій театръ, оперу и перевозить ихъ сюда, или вы сами не переселитесь-же, со всей вашей колоніей, въ Jardin des Plantes?
   -- Ахъ, кузина, нѣтъ ничего проще того, что я хочу вамъ предложить: Ячмень, Пшено, да и вы сами нѣтъ-нѣтъ, да и навѣстите насъ; только ваши посѣщенія случайны и зависятъ отъ обстоятельствъ, а обстоятельства не позволяли до сихъ поръ собираться всѣмъ вмѣстѣ. Нужно назначить время для вашихъ визитовъ и положить ихъ по два въ годъ, съ условіемъ, чтобы вся семья была въ сборѣ въ продолженіи пяти дней.
   -- Согласна! вскричала Рѣпка, протягивая ему руку:-- это -- дѣло рѣшеное, и я отвѣчаю за Дроза.
   -- А я, прибавилъ Пшено:-- за Ячменя. Но какія времена года возьмемъ мы для этихъ празднествъ?
   -- Возьмемъ самое роскошное время, лѣто: отъ 20-го до 24-го іюня; а на второй визитъ -- большіе зимніе вечера -- всегда такіе шумные и веселые:-- отъ 20-го до 24-го декабря... Этотъ семейный союзъ будетъ празднествомъ искуствъ: музыка...
   -- Музыка, это -- ужъ дѣло Ячменя! воскликнула Рѣпка. Потомъ, подумавъ немного, она быстро обернулась въ брату и сказала:
   -- Ты, вѣдь, Пшено, не прочь намазать намъ двѣ, три декораціи? Всякій долженъ будетъ дать что-нибудь, и мы покажемъ, такимъ образомъ, нашимъ славнымъ старичкамъ, что умѣемъ дѣлать. Вотъ такъ богатая идея!
   

XXXVII.
Господинъ де Сент-Альбенъ.

   Какъ сказано, такъ и сдѣлано, и вы сейчасъ услышите разсказъ объ этихъ празднествахъ; но сперва я долженъ сказать нѣсколько словъ о визитѣ, который намъ сдѣлали вскорѣ послѣ вышеизложеннаго разговора. Господинъ, украшенный разными орденами, съ очень аристократической внѣшностью и не* менѣе аристократическими пріемами, явился въ нашъ городъ и просилъ, чтобъ ему указали на болѣе выдающіяся по культурѣ фермы, говоря, что онъ желалъ бы ихъ посѣтить. Конечно, мой другъ, помощникъ префекта, указалъ ему на насъ. И разъ, какъ-то утромъ, барскій экипажъ остановился у нашего плетня. Входитъ ливрейный лакей и подаетъ мнѣ карточку, украшенную гербомъ, на которой я читаю: Графъ Морисъ дe-Сент-Альбенъ. Лакей спрашиваетъ, могу ли я принять его барина? Я лично иду съ отвѣтомъ къ графу; тотъ выходитъ изъ кареты и направляется ко мнѣ на встрѣчу.
   -- Позвольте мнѣ, прежде всего, говоритъ онъ:-- поздравить васъ съ вашими безподобными запашками и со всѣмъ, что я успѣлъ замѣтить на вашей землѣ. Я не думаю, чтобы можно встрѣтить во Франціи землю въ болѣе цвѣтущемъ состояніи.
   -- Я польщенъ, графъ, вашимъ любезнымъ отзывомъ, но, можетъ, хорошее впечатлѣніе уменьшится при ближайшемъ разсмотрѣніи. Скажу только, что мы прикладываемъ всѣ наши старанія, чтобы вышло хорошо.
   -- Я смотрѣлъ на ваши поля изъ окна кареты и даже раза два-три выходилъ, чтобы лучше ознакомиться съ вашимъ способомъ воздѣлыванія. Я тотчасъ понялъ, что тутъ земледѣліе научное, хотя ничто не выходитъ изъ границъ. Я бывалъ у химиковъ-землевладѣльцевъ, но здѣсь я у землевладѣльца-химика... Я нисколько не желаю сказать каламбура, и, надѣюсь, вы понимаете смыслъ моихъ словъ...
   -- Совершенно!
   -- Въ васъ наука привилась къ крестьянину.
   -- Хотя я родился въ городѣ, но ваши наблюденія, тѣмъ не менѣе, вѣрны и справедливы.
   -- Въ настоящее время, я занимаюсь очень серьёзнымъ произведеніемъ, которое будетъ носить заглавіе: Средства къ возстановленію большихъ поземельныхъ владѣній. Теперь я ищу руководящей идеи у крупныхъ поземельныхъ владѣльцевъ, между которыми, какъ я вижу, вы занимаете видное мѣсто, если не но объему вашего имѣнья, то по его превосходному веденію.
   -- Я никакъ ужь не могу быть причисленъ въ крупнымъ владѣльцамъ; на этой землѣ мнѣ лично принадлежитъ только участокъ ея. Мы здѣсь составляемъ артель какъ въ пользованіи, такъ и въ эксплуатаціи.
   -- Не есть ли это попытка: согласить общность владѣнія съ успѣхами земледѣлія?
   -- Это -- немного болѣе того и немного менѣе. Я право не знаю, какое дать названіе нашему началу. Одно только могу сказать, что все устроилось само собой, въ силу времени и обстоятельствъ.
   Разговаривая такимъ образомъ, мы приблизились къ одной изъ нашихъ деревенскихъ службъ и я понялъ, что г. де-Сент-Альбенъ былъ самъ опытный и образованный агрономъ. Онъ очень одобрилъ постройку сахарнаго завода при фермѣ и сдѣлалъ намъ много дѣльныхъ вопросовъ, на которые мы старались отвѣчать какъ можно яснѣе.
   Дезиръ, настоящій артистъ во всемъ, что касалось запашекъ, посѣвовъ и ухода за лошадьми, показался г. Сент-Альбену истиннымъ патріархомъ и царемъ извозниковъ, какъ онъ самъ выразился.
   -- Мой старый другъ Дезиръ не краснѣетъ, графъ, отъ названія извозника, ибо онъ тридцать лѣтъ честно занимался у насъ извозничествомъ. Но Дезиръ не переставалъ быть моимъ компаньономъ и во всемъ остальномъ. Часть нашего заведенія законно принадлежитъ ему. И мы ему помогаемъ въ ея управленіи вмѣстѣ съ моимъ племянникомъ и зятемъ.
   Удивленіе г. де-Сент-Альбена замѣтно возростало. На кухнѣ онъ увидѣлъ Горготину и Туанету, прелестные сѣдые волосы которыхъ одни только намекали на ихъ лѣта: столько было еще въ нихъ свѣжести и расторопности. Ихъ учтивость, радушіе, веселость, разумные отвѣты на самые подробные вопросы о сыроварнѣ, молочной и птичникѣ окончательно его смутили. Такъ что, подъ конецъ, онъ мнѣ сказалъ со вздохомъ и выраженіемъ въ глазахъ, которое я несовсѣмъ понялъ:
   -- Еслибъ я не видалъ своими глазами того, что вы мнѣ теперь показывали, я бы никогда не повѣрилъ и всегда бы отрицалъ возможность существованія большаго поземельнаго владѣнія, превосходно веденнаго, благодаря только демократическимъ основаніямъ.
   -- И научнымъ, графъ, поспѣшилъ я добавить.
   -- Несомнѣнно! подтвердилъ графъ.
   А я продолжалъ:
   -- Наша колонія основалась на трудѣ и дружескихъ отношеніяхъ; не ищите въ ней системы или предвзятой мысли -- ничего подобнаго вы не найдете. Пожалуй, еще любовь въ природѣ и желаніе изучить ее поближе были нашими первыми двигателями. Все это сложилось очень просто.
   -- О! нѣтъ, вскричалъ г. де-Сент-Альбенъ: -- далеко не такъ просто! Что я думаю о результатахъ вашего труда, прибавилъ юнъ, уѣзжая:-- вы это узнаете изъ книги, въ которой я надѣюсь подробно изложить состояніе нашего земледѣлія.
   Мы до сихъ поръ еще ждемъ книгу г. де-Сент-Альбена: О средствахъ къ возстановленію большихъ поземельныхъ владѣній. Если она когда появится, прочтите ее, друзья мои, и просмотрите хорошенько, что онъ говоритъ о насъ.
   На другой день я сказалъ Дезиру и Амедею:
   -- Этотъ г. де-Сент-Альбенъ, конечно, не безъ достоинствъ, я я думаю, что его намѣренія самыя хорошія; но это -- человѣкъ касты, проникнутый духомъ касты. Поэтому, онъ видитъ вещи совершенно навыворотъ. Онъ -- одинъ изъ тѣхъ, которые очень искренно воображаютъ, что могутъ и должны останавливать ходъ вещей. Эти люди полагаютъ всю свою надежду на деревни. Никогда еще не существовало подобнаго заблужденія. Деревни, напротивъ, призваны лишь дополнять наши преобразованія. Развѣ науки, сдѣлавшіяся фундаментомъ современнаго общества, могли бы достичь такъ быстро громаднаго значенія, еслибъ общество, по своей матеріальной необходимости, не нуждалось въ нихъ и еслибъ онѣ не помогали развитію промышленности, которая, благодаря имъ, все увеличивала свою силу? Иначе, кто знаетъ, можетъ, науки совсѣмъ бы заглохли, вмѣсто того чтобъ такъ развиться, какъ онѣ развилась! Промышленность, въ ея различныхъ отрасляхъ, опирается только на физику и химію. Эти науки не могутъ доставить полныхъ философскихъ данныхъ. Это же пополнитъ эти философскія данныя? Вотъ здѣсь-то на сцену и выступаетъ біологія; а какая промышленность восприметъ біологію и сдѣлаетъ ее популярной? Земледѣліе. Ибо земледѣліе не замедлитъ увидать, что физика и химія для него недостаточны, что ему нужна наука высшая, наука объ организованныхъ существахъ. Эта наука, которую считали полезной только для однихъ медиковъ, войдетъ скоро, будьте увѣрены, въ программу земледѣльческаго курса. Слѣдовательно, поля должны дополнить наше моральное преобразованіе, что нисколько не мѣшаетъ г. де-Сент-Альбену полагать всю свою надежду на деревни для возстановленія стараго порядка вещей и старой поземельной собственности.
   -- Революція, съ самаго начала, воскликнулъ Амедей: -- не переставала показывать подобныя явленія. Правда, ея первыми зачинщиками выступили нѣсколько благородныхъ натуръ и болѣе назависимыхъ, чѣмъ другія; къ тому же, массѣ не въ моготу ужъ становилось отъ королевскихъ оргій, уничтожавшихъ всякое право, всякую личную гарантію, ей не въ моготу были Бастилія и королевскіе бланки! Нѣсколько дворянъ стало во главѣ движенія; дворъ и защитники стараго порядка сперва не особенно сильно испугались этихъ вспышекъ независимости; она черезчуръ полагались на средній классъ, на его вѣковое повиновеніе; но вотъ средній классъ, противъ всякихъ ожиданій, принялъ и развилъ идею революціи. Сегодня противники новаго порядка опять впадаютъ въ ту же ошибку: они разсчитываютъ на земледѣльческій элементъ, не замѣчая того, что земледѣльческій-то элементъ и будетъ скоро, благодаря наукѣ, настоящимъ революціоннымъ элементомъ. А тутъ еще пишутъ О средствахъ къ возстановленію большихъ поземельныхъ владѣній!
   -- Большія поземельныя владѣнія, подхватилъ Дезиръ: -- я могу вамъ поразсказать о нихъ: они были у насъ, во Франція до революціи; тогда крестьяне умирали съ голода въ своихъ норахъ, коли не умирали подъ барскою палкой. Въ то же самое время англійская почва была усѣяна красивенькими коттэджами, ихъ описанія повторялись вездѣ и приводили всѣхъ въ телячій восторгъ. Но вотъ чудо! Теперь во Франціи видишь хорошенькіе домики съ милліонами крестьянъ, счастливыхъ, веселыхъ, умныхъ Въ Англіи же коттэджей и слѣдъ простылъ! Они ровно сгинули, и жильцы ихъ исчезли. Не ищите въ этой странѣ крестьянина, вы не найдете его. Во время жатвы работники разомъ выходитъ изъ городовъ и отправляются казнить землю. Но гдѣ же потомки владѣльцевъ красивыхъ коттэджей? Они населяютъ ужасные рабочіе дома. И вотъ это-то развитіе въ двѣ противоположныя стороны двухъ государствъ и произвело у насъ раздробленіе земель, а въ Англіи -- сосредоточеніе владѣній въ нѣсколькихъ рукахъ. Вся англійская земля принадлежитъ ста-пятидесяти владѣльцамъ. Нѣкоторые изъ нихъ могутъ пройти болѣе тридцати льё по прямой линіи, не выходя изъ своихъ владѣній. Половина Шотландіи принадлежитъ двѣнадцати пашамъ; но у насъ, французовъ, въ поляхъ насчитываютъ, къ нашей чести, два милліона владѣльцевъ. Что-жь, пускай защитники большихъ поземельныхъ владѣній радуются тому, что сто-пятьдесятъ "маркизовъ Караба" могутъ скакать пятнадцать часовъ по одному направленію, оставаясь дома. На здоровье имъ! Но, пока они рисуются, цѣлый народъ умираетъ съ голода и отчаянія. Подите-ка, посмотрите въ Англіи, какъ тысячи, милліоны бѣдныхъ -- на содержаніи у приходовъ. Вотъ тамъ-то г. де-Сент-Альбенъ и его каста могутъ оцѣнить результаты большихъ поземельныхъ владѣній!...
   Дезиръ, говоря это, держалъ косу въ рукахъ. Онъ вдругъ сдѣлалъ ею угрожающій жестъ и быстро пошелъ косить уголъ своего луга.
   Другъ читатель, не забывайте этихъ разговоровъ. Для того, чтобы сообщить вамъ ихъ, мнѣ пришла и самая идея писать мои Записки. Идеи эта, коли ужь тутъ есть идея, была мнѣ внушена, опять-таки, нашимъ неугомоннымъ Амедеемъ, или, выражаясь вѣрнѣе, идея-то мнѣ не разъ приходила въ голову, но только, по его настояніямъ, я рѣшился привести ее въ исполненіе. Амедей помогъ мнѣ изложить главную сторону разсказа, которая, говорилъ онъ, должна была представлять собою исторію фермы, постепенно переходившей къ наукѣ, къ искуству, къ моральному принципу. Странное дѣло! Онъ началъ меня наэлектризовывать (это -- его собственное выраженіе) на писательство вскорѣ послѣ нашего перваго празднованія семейнаго союза.
   Теперь, кажется, самая удобная минута разсказать вамъ, какъ прошелъ нашъ праздникъ, такъ хорошо устроенный Амедеемъ, Пшеномъ, Дрозомъ, Ячменемъ и Рѣпкой.
   

XXXVIII.
Маленькое, почти неумѣстное предисловіе.

   Я бы, все-таки, очень желалъ дать здѣсь еще нѣсколько поясненій на счетъ моихъ Записокъ, такъ какъ мы теперь пришли именно къ той минутѣ моей жизни, въ которую я началъ ихъ составлять. Никто въ домѣ не слыхалъ еще ни единаго слова изъ моей книжки. Вся колонія знаетъ только, что я нишу, но даже заглавіе неизвѣстно; а оно, я думаю, возстановило бы всѣхъ противъ себя. Я, все-таки, его оставляю: оно съ разу показываетъ, что наша колонія начала сперва жить однимъ инстинктомъ ("божественной глупостью", какъ я часто говаривалъ) и потомъ постепенно пришла къ другому руководителю -- разуму.
   Это -- исторія обществъ: инстинктъ былъ ихъ первымъ двигателемъ. Но пришло время, когда! тѣ, которые желаютъ еще жить, должны взять себѣ въ руководители разумъ и науку.
   И все таки я не знаю: одобрила ли бы наша колонія, послѣ всѣхъ этихъ объясненій, то званіе, какое я себѣ выдаю въ заголовкѣ моей странной книжки? А надѣюсь, что читатель приметъ его, ибо теперь онъ не можетъ въ немъ усмотрѣть ничего худого.
   Было бы, право, курьёзно, еслибъ въ этомъ подмѣтили хоть капельное желаніе порисоваться.
   

XXXIX.
Первое празднованіе семейнаго союза.

   Наконецъ, состоялось празднованіе союза нашей колоніи! Все семейство было на лицо; насъ всѣхъ насчитывалось до тридцати. Всякъ размѣстился какъ могъ. Первый день празднества выпалъ въ декабрѣ и въ очень холодное время. Сахарный заводъ оказалъ # намъ, въ этомъ случаѣ, большую помощь; въ самомъ строеніи завода мы соорудили театральную и концертную залу. Пусть представятъ себѣ, если это только возможно, радость двухъ патріарховъ, двухъ основателей колоніи, при видѣ того, какъ каждый изъ ея членовъ и дѣтей проявлялъ одновременно свое знаніе, свой талантъ, начиная съ самыхъ скромныхъ искуствъ и кончая самыми возвышенными! отъ прекраснаго супа, жаркого, пироговъ Горготины и Туанеты -- ихъ появленіе на столѣ было встрѣчено рукоплесканіями -- вплоть до прелестныхъ мелодій Ячменя, до ландшафтовъ Пшена, до очаровательнаго сценическаго исполненія Дроза и Рѣпки. На этихъ праздникахъ намъ съ Дезиромъ казалось -- да простятъ насъ -- что мы какіе-то боги! Это безподобное племя землепашцевъ, артистовъ, ученыхъ, промышленниковъ, искусныхъ и милыхъ хозяекъ -- все это было дѣло нашихъ рукъ! Ужь и чествовали же насъ съ Дезиромъ!
   Но что пришло въ голову Дрозу? Онъ, подобно Амедею, неистовый въ своемъ искуствѣ, вдругъ вздумалъ превратить насъ съ Дезиромъ въ актеровъ, и мы, право, очень не плохо выполнили наши комическія роли въ стихахъ. Мнѣ такъ даже это занятіе чрезвычайно понравилось. Рѣпка своей манерой и игрой придавала нашимъ старымъ классикамъ и нѣкоторымъ современнымъ авторамъ столько прелести и тонкости въ оттѣнкахъ, что драматическое искуство стало въ моихъ глазахъ первымъ, великимъ, могучимъ искуствомъ.
   -- Ахъ, какъ это пріятна" -- хорошіе стихи, сказанные такъ, какъ ты ихъ говоришь! воскликнулъ я, цѣлуя дорогую актрису.
   Все селеніе допускалось на наши музыкальные и драматическіе вечера. Успѣхъ былъ неслыханный. "Ячменю, за его декораціи, рукоплескали не менѣе другихъ. Пчелка и Франсуа тоже участвовали въ маленькихъ роляхъ. Что же до революціонера Амедея, то онъ прочелъ лекцію и, конечно, сюжетомъ взялъ исторію электричества. Апплодировали всѣ до единаго слушателя, а ихъ было отъ четырехъ до пяти сотъ. На обѣды и ужины допускались только одни члены семейства. Какая радость, какое веселье, какіе разговоры, сколько воспоминаній о прошломъ колоніи и съ какимъ любопытствомъ слушали ихъ маленькія дѣти. Вотъ тогда-то блаженствовали и чествовались дѣдушки съ бабушками! По правдѣ сказать, въ такія минуты у насъ не разберешь ни старыхъ, ни молодыхъ; мы всѣ чувствовали себя въ полной силѣ вѣковѣчной жизни, радости, молодости.
   На Дроза это празднество произвело особенное впечатлѣніе. Онъ одинъ изъ всѣхъ насъ никогда не бывалъ въ деревнѣ зимой, и воображалъ, какъ истый горожанинъ, что природа въ это время года -- "мерзость запустѣнія". Каково же было его удивленіе при видѣ красотъ инея и снѣга на большихъ деревьяхъ, великолѣпія зимнихъ ночей при совершенномъ безмолвіи или величавомъ гулѣ лѣсовъ.
   Нашъ праздникъ, хотя и скромный, но еще невиданный въ деревняхъ, очаровалъ и насъ, и весь околодокъ, который какъ будто преобразился и сталъ еще больше уважать и любить нашу семью.
   По этому можете себѣ представить, какъ при разставаніи всѣ обѣщались -- и сами страстно желали -- возобновить въ слѣдующемъ іюнѣ мѣсяцѣ празднованіе союза колоніи.
   

XL.
Дятлина и Медунка.

   Теперь, когда все поуспокоилось и каждый взялся за свою каждодневную работу, читатель, пожалуй, соображаетъ и готовится мнѣ сказать слѣдующее:
   -- Хорошо; но вы, господинъ патріархъ, уже не молоды и, сколько намъ помнится, Дезиръ двумя годами старше васъ. Ктоже послѣ васъ будетъ управлять полевой частью фермы? Мы видимъ, что ея промышленнымъ и торговымъ отдѣломъ успѣшно завѣдуютъ Амедей и Франсуа; но васъ-то съ Дезиромъ кто замѣнитъ?
   Ахъ, читатель, сколько разъ мы съ Дезиромъ задавали себѣ этотъ вопросъ! Но теперь преемникъ найденъ и ужь дѣйствуетъ; это -- нашъ съ Горготиной сынъ, самый младшій. Въ день его рожденія, мы дали ему имя съ хорошимъ предзнаменованіемъ; оно назначало его къ сельскимъ работамъ; мы его назвали Дятлина. И, правда, онъ съ самаго ранняго дѣтства проявилъ непоколебимое призваніе къ землепашеству. Всѣ его мысли, желанія, мечты стремились къ нему. Поля, запашка, скотоводствоботъ его первыя страсти. Но это еще не все. Пять лѣтъ послѣ его появленія на свѣтъ, у Дезира родилась дочка, которую Туанета назвала Медункой, въ подражаніе Дятлинѣ. Туанета, давая такое имя дочери, не имѣла ли еще какой мысли? Я не осмѣлюсь этого утверждать; только, какъ бы тамъ ни было, но Дятлина и Медунка всегда питали большую дружбу другъ въ другу, и въ тотъ часъ, когда я пишу эти строки, они уже два мѣсяца какъ женаты.
   Свадьбы не праздновали, ибо рѣшили, что ее отпразднуютъ черезъ шесть недѣль, вмѣстѣ съ церемоніей 15-го іюня (въ память нашего союза).
   -- Нѣтъ, что ты скажешь? повторялъ мнѣ безпрестанно Дезиръ:-- наши внучата будутъ изъ одной семьи, и мои внучата станутъ носить твою фамилію. Вотъ о чемъ я мечталъ цѣлыхъ тридцать лѣтъ!
   Дятлинѣ и Медункѣ нечего было устроиваться на фермѣ, гдѣ они оба постоянно жили. Только пришлось расширить немножко комнату Дятлины; Туанета съ Горготиной взялись прибавить въ ней мебели.
   Дятлина -- такой работящій, что мы съ Дезиромъ могли бы теперь и отдохнуть; но мы не отдыхаемъ: мы знаемъ, что для насъ трудъ такъ же необходимъ, какъ и воздухъ. И мы трудимся, довольные и счастливые тѣмъ, что насъ еще не приговорили къ отдыху, т. е. къ скукѣ, къ разжиженію мозга, къ сумасшествію. Медунка также могла бы замѣнить Туанету и Горготину; но Туанета и Горготина, какъ и ихъ мужья, никому не уступаютъ своего права на трудъ. Впрочемъ, надо быть справедливымъ: расторопность молодыхъ позволяетъ старикамъ имѣть болѣе свободнаго времени. Они имъ и пользуются, размышляя, занимаясь науками и читая....
   Теперь читатель видитъ, что фермѣ не угрожаетъ погибель и тогда, когда исчезнутъ тѣ, которые управляли ею до сихъ поръ.
   

XLI.
Маленькая мукомольная мельница.

   Долженъ ли я сейчасъ же разсказывать про іюньское празднество? Какъ же мнѣ быть, друзья мои: празднество это еще не состоялось, и кто знаетъ, разскажу ли я когда про него? У насъ еще только 21-е мая. Ибо теперь, замѣтьте это, я стану записывать происшествія по мѣрѣ того, какъ они совершаются. Ужь я не стану больше разсказывать прошлое, а только настоящее. Это, пожалуй, измѣнитъ характеръ моихъ Записокъ; но что дѣлать? Моя книжка, вы сами видите, не написана въ подражаніе другимъ.
   Новая идея засѣла на-дпяхъ въ голову Амедея: онъ смастерилъ намъ маленькую чугунную мельницу. Она переносится, и вся ея двигательная сила заключается въ одной лошади. Результатъ -- наилучшій. Вмѣсто того, чтобы везти хлѣбное зерно на рынокъ, мы прямо отправляемъ прекрасную муку, отруби, выбойку, и все это, конечно, не безъ барышей для фермы. Намъ начали дѣлать заказы такихъ-же мельницъ. Амедей, хотя и старается, чтобъ его мастерская не играла слишкомъ важной роли, она все-таки приноситъ большое значеніе колоніи и увеличиваетъ ея доходы.
   Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, Франсуа пришло желаніе расширить сахарный заводъ; но мы ему ясно дали понять, что было бы неблагоразумно черезчуръ поддаваться промышленному элементу. Амедей тоже утверждалъ, и совершенно основательно, что промышленность, въ нашей земледѣльческой колоніи, должна быть дѣломъ второстепеннымъ, и даже, по его мнѣнію, не далеко то время, когда опять вернутся къ маленькимъ мастерскимъ. Вѣдь невозможно, наконецъ, чтобъ вся Европа и весь Новый Свѣтъ покрылись громадными фабриками, изъ которыхъ иныя могутъ завалить весь земной шаръ своими продуктами?
   Напримѣръ, когда пряла на весь свѣтъ одна Англія и пятъ или шесть французскихъ провинцій, тогда громадныя мастерскія со страшнѣйшими прядильнями были возможны; но теперь, когда прядетъ и Россія, и Пруссія, и Швейцарія, и Италія, и Испанія -- думаете ли вы, что подобныя мастерскія возможны повсюду? Или этотъ промыселъ сосредоточится въ одномъ только народѣ, или же большія мастерскія должны будутъ уменьшить свои размѣры. Въ настоящую же минуту, вѣтеръ пока еще дуетъ въ сторону расширенія размѣровъ.
   Расширять сахарный заводъ было бы неблагоразумно. Въ земледѣліи нчего бояться увеличенія продуктовъ; природа здѣсь служитъ регуляторомъ и слово слишкомъ не существуетъ. Въ промышленности, напротивъ, излишество продуктовъ, а, слѣдовательно, и заваливаніе рынковъ представляетъ постоянную опасность для фабриканта, возбуждая его жадность и легкомысліе. Землепашецъ же отъ всего этого избавленъ.
   Такъ говорилъ Амедей, и я съ нимъ согласенъ.
   Вотъ почему мы стараемся положить у себя предѣлъ промышленному элементу. И, наоборотъ, мы увеличиваемъ, насколько возможно, земледѣльческую часть. При женитьбѣ Дятлины на Медункѣ мы дали каждому изъ нихъ по небольшому приданому, которыя и употребили на покупку имъ прекраснаго участка земли. Эта прикупка къ фермѣ сдѣлала ее самой обширной во всемъ кантонѣ.
   

XLII.
Четыре недѣли чтенія.

   На другое утро того дня, въ который я оканчивалъ предъидущую главу, упала мнѣ на ногу борона, и я долженъ былъ не выходить изъ комнаты цѣлыхъ четыре недѣли. Впродолженіи этого времени, Амедей исполнялъ заказы: строилъ свои маленькія мельницы. Дятлина съ Медункой, Дезиръ, Горготина и Туанета управляли, наблюдали, помогали въ уборкѣ сѣна; Франсуа приготовлялся къ торговой поѣздкѣ насчетъ сахара, а что же дѣлалъ я на моемъ стулѣ?..
   Я читалъ, перечитывалъ, просматривалъ сотни томовъ и даже томы стихотвореній. Дрозъ съ Рѣпкой такъ хорошо произносили стихи, что они наполовину примирили меня съ стихами современныхъ поэтовъ. Я говорю наполовину, т. е. съ формой, ибо въ сути стиховъ я попрежнему нахожу неудовлетворительность, невѣжественность и преднамѣренную гадость.
   Къ счастію, я имѣлъ подъ рукой нѣсколько изданій популярныхъ научныхъ сочиненій и, могу смѣло сказать, что съ этой стороны успѣхъ за тридцать лѣтъ несомнѣнный. Разсказы о путешествіяхъ -- нѣкоторые прекрасно написанные -- тоже повсюду умножились; какому же вѣку, если не нашему, расширять область литературы? Каждый сбирается открывать что-нибудь новое на земномъ шарѣ и нетолько на поверхности его, но и въ самыхъ его сокровенныхъ нѣдрахъ; морское дно намъ ужь показано, и мы начинаемъ съизнова узнавать морскую флору и несцричаемое царство рыбъ. Теперь дѣти двѣнадцати лѣтъ знаютъ объ этомъ многое множество вещей, чего сорокъ лѣтъ назадъ не подозрѣвало большинство людей образованныхъ. Популяризація не остановилась на изученіи того шара, на которомъ мы живемъ: намъ стали описывать и другія планеты. Ученые, на глазахъ публики, разбирали химическій составъ солнца. Мы видѣли, благодаря телескопамъ, нарождающіяся свѣтила; рисунки, фотографіи этихъ грандіозныхъ картинъ можно найти теперь вездѣ. Микроскопъ позволилъ намъ схватить строеніе органическихъ существъ въ ихъ первообразѣ, и въ нихъ мы усмотрѣли повторенія нѣкоторыхъ феноменовъ, наблюденныхъ и въ образованіи небесныхъ тѣлъ.
   Сравнительная анатомія, микроскопическая анатомія и физіологія дали намъ понятіе о природѣ, объ ея хронологіи, объ ея законахъ единства и ея движеніи. Геологическія свидѣтельства самой глубокой исторической и до-исторической древности сразу освѣтили намъ наше собственное происхожденіе. Несомнѣнно, что все это придаетъ нашему вѣку характеръ величія, знанія, силы, къ которому не приближался ни одинъ изъ предъидущихъ вѣковъ. Отрицать это или не признавать было бы беззаконіемъ.
   Не станемъ думать о личностяхъ ничтожныхъ, извращенныхъ или вредныхъ, которыя безумно пробовали управлять міромъ, забудемъ имена собственныя, посмотримъ только на совершившіеся факты: общее освобожденіе умовъ, свобода, равенство, правосудіе, установленное почти у всѣхъ народовъ; волны свѣта, пролитыя на всю вселенную; знаніе природы, разработанное какъ никогда; уничтоженіе разстояній, мгновенное сообщеніе всѣхъ народовъ между собою, возможность для человѣка переѣхать материки, моря, горы, степи, безопаснѣе и скорѣе, чѣмъ для перелетной птицы.
   Можетъ быть, мы называемъ нашъ вѣкъ ничтожнымъ отъ того, что все это свершилось на нашихъ глазахъ, меньше чѣмъ на протяженіи человѣческой жизни?
   Нѣтъ, ничтожество -- въ нашихъ собственныхъ привычкахъ; онѣ еще не преобразованы, все еще держатся за старую рутину. Мы во всемъ поступаемъ такъ же, какъ въ вопросѣ желѣзныхъ дорогъ: наука дала намъ возможность путешествовать въ домахъ и дворцахъ -- и что жь? На новую дорогу поставили кареты, построенныя по образу и подобію нашихъ старыхъ дилижансовъ, и вотъ тридцать лѣтъ, какъ мы запираемъ себя въ эти ящики. Къ счастію, американцы начинаютъ понимать, что лучше поставить на рельсы что-нибудь другое, чѣмъ наши старые рыдваны. Зато и стоитъ посмотрѣть на ихъ теперешніе вагоны.
   Неизвѣстно, сколько времени просидимъ мы еще въ нашихъ старыхъ каретахъ по философіи, политикѣ, администраціи. Наука, въ теченіи восьмидесяти лѣтъ, успѣла такъ быстро все передѣлать, что умъ человѣческій не могъ слѣдить за ней; наслѣдственное тупоуміе стало поперекъ дороги и все испортило. Наши несчастные отцы, при дикомъ воспитаніи, держались еще въ такой узости и въ такомъ мозговомъ бездѣйствіи, что мы, подчиняясь суровому закону атавизма, не могли вполнѣ переродиться въ людей новаго міра.
   Въ настоящее время, личности, народъ, націи, самыя развитыя, стоятъ ниже событій. Прежде, напротивъ, часто случалось, что личности и народъ шли впереди своего времени. Вотъ почему мы, рядомъ съ ними, кажемся ниже. Они царили, направляли, содѣйствовали успѣхамъ своихъ современниковъ.
   Ныньче эти успѣхи таковы, что личности и народы ошеломлены, поражены, смущены. Между тѣмъ, никогда міръ не являлъ собою такого чуднаго зрѣлища, и безпристрастный созерцатель его не имѣлъ еще повода, какъ теперь, ощущать столько радости и восторга!..
   Я удивляюсь, почему какой нибудь великій комическій поэтъ не воспользуется этимъ зрѣлищемъ. Развѣ именно комическаго надо? И не поддаюсь ли я самъ здѣсь вліяніямъ прошлаго? Комическое чувство отвѣчаетъ ли на то, чего я хочу? Дѣйствительно, я желалъ бы не столько веселости въ произведеніи искуства, сколько чувства ясности, прочности и высшей радости...
   Веселость пьесъ безспорно занимала и будетъ всегда занимать видное мѣсто на семъ свѣтѣ; но я обдумываю въ настоящую минуту нѣчто иное. Я желалъ бы, чтобъ къ смѣху, вызванному путаницей, недомолвками, дурачествомъ и нелѣпостями міра сего, присоединялась радость -- спокойная, возвышенная, съ чуткимъ пониманіемъ величія, красоты, гармоніи, высшаго развитія вселенной. На чьемъ лицѣ блистаетъ ясная улыбка души, которой точныя науки показали, какъ природа божественна? Добрые люди, вы плачете оттого, что наука стремится доказать, что свѣтъ не созданъ чудомъ; вмѣсто того, чтобы плакать, радуйтесь, сознавая, что свѣтъ самъ -- чудо. Вы полагаете, что наука противна древнимъ инстинктамъ; а она -- продолженіе и дополненіе ихъ. Конечно, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, желая видѣть лучшее, она смотрѣла. на вещи иначе, чѣмъ они. Въ другихъ случаяхъ она подтверждала, развивала начатое ими. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Ну-съ, а о современныхъ нравахъ, что вы намъ скажете господинъ философъ?
   -- Ничего, развѣ только то, что на этотъ счетъ мнѣ кажется, ни одинъ вѣкъ не былъ выше нашего... Эхъ, знаю я всѣ современные подлости и ужасы; но въ какое время ихъ не бывало и еще не хуже ли?
   Никогда не слѣдуетъ забывать факта очень простаго, но который, по своей цѣли и новизнѣ, прекрасно характеризуетъ наше современное общество: девятнадцатый вѣкъ создалъ маяки, предназначенные для спасенія кораблей, безъ различія націй, тогда, Какъ наши отцы зажигали огни на отмеляхъ съ жестокой цѣлью: привлечь мореплавателя и погубить его. Въ ихъ сводѣ законовъ стояло гнусное право на наслѣдство чужестранца. Назовите же мнѣ хоть одинъ народъ въ Европѣ, способный теперь на подобную подлость?
   Вотъ къ какимъ размышеніямъ привели меня четыре недѣли чтенія. Кромѣ поэтовъ (завезенныхъ Дрозомъ и Рѣпкой), философовъ, полемистовъ, экономистовъ (занесенныхъ Амедеемъ), у меня были томы историковъ. Нѣкоторые изъ нихъ, сознаюсь, глубоко меня тронули, и я нашелъ новыя причины уважать наше время.
   -- Какъ, вы восхищаетесь XIX вѣкомъ?! Ну, а всѣ эти плуты, мошенники, глупцы, невѣжды, безобразные льстецы -- развѣ вы ихъ не видите?
   -- Да, а видѣлъ ихъ сотнями, тысячами; но мнѣ удалось создать у себя общество честное, умное, образованное. Я вижу, какъ оно благоденствуетъ, постоянно развивается и улучшается. ЭДвъ же я могу жаловаться и покинуть васъ (а вѣдь мнѣ, друзья мои, семьдесятъ лѣтъ) съ лицомъ недовольнымъ и сварливымъ?
   Совѣсть не велитъ такъ прощаться.
   Вотъ каковы были мои мысли, пока нога моя поправлялась, и я безпрестанно слышалъ бесѣды Пчелки съ Горготиной о приготовленіяхъ къ іюньскому празднеству, до котораго оставалось нѣсколько дней. Пришли письма изъ Парижа съ обѣщаніемъ какихъ-то сюрпризцовъ. Семья должна была быть вся налицо.
   Къ счастью, я могъ начать ходить за два дня до праздника.
   Чтенія, размышленія, какимъ я предавался, надежда увидать чрезъ нѣсколько часовъ нашихъ дѣтей, сіяющихъ искуствомъ и талантами, пріятное чувство, какое я испытывалъ оттого, что могъ ходить, наслажденіе первыхъ прогуловъ послѣ цѣлаго мѣсяца бездѣйствія, видъ нашихъ полей, красивыхъ и роскошныхъ, какъ никогда, все это вмѣстѣ давало мнѣ высокое чувство блаженства и я...
   

XLIII.
Марьонетки.

   Вотъ это славно! Мы ожидали дѣтей только послѣ завтра; а Пшено ужъ прискакалъ, веселый, шумный... Онъ опередилъ другихъ на сорокъ восемь часовъ, чтобы успѣть поставить новую декорацію, заготовленную имъ въ Парижѣ. Большая радость отъ этой неожиданности! Обѣдъ прошелъ въ разсказахъ, въ безпрестанныхъ вопросахъ, въ безалаберныхъ возгласахъ и хохотѣ.
   Однако, четыре недѣли чтенія все еще звенѣли въ ушахъ: я навелъ разговоръ на состояніе умовъ, и мы начали говорить объ искуствахъ, наукахъ, литературѣ. Пшено, самъ страстный любитель чтенія, но чтенія съ толкомъ, сказалъ мнѣ:
   -- Отецъ, все готовится къ нашему обновленію, которое научныя изслѣдованія сдѣлали неизбѣжнымъ, приведя насъ къ новому міровоззрѣнію. Правда, это міровоззрѣніе возвращаетъ насъ къ старымъ идеямъ, отъ которыхъ не копа освободиться и сама революція. Революція дала свободу умовъ; а вы знаете, нѣмъ только литература не бредила въ продолженіи пятидесяти лѣтъ. Это было царство самой сумасбродной фантазіи. Теперь мы возвращаемся къ реальному. Во всякомъ искуствѣ повторяются эти симптомы перерожденія, но все не такъ, какъ въ литературѣ. Самые знаменитые, популярные и сильные изъ нашихъ фантазёровъ, поэтовъ, романистовъ и тѣ теперь оставлены. Кто подальновиднѣе изъ нихъ, тотъ сталъ слѣдовать теченію; что же до другихъ -- посмотрите, какъ они барахтаются! Что касается меня, то я каждый день прихожу въ восторгъ при видѣ того, какъ они летятъ внизъ головой. Однако, нѣкоторые изъ старичковъ тридцатыхъ годовъ...
   -- Спасибо, вскричалъ я:-- я вѣдь самъ принадлежу къ этимъ старичкамъ.
   -- Ты, отецъ? Полно, да другого такого молодого умомъ и не найдешь. Ты и въ сто лѣтъ будешь не имъ чета.
   -- Аминь!.. ну, продолжай же, я очень радъ выслушать то, что ты скажешь.
   -- И такъ, я сказалъ, что старики тридцатыхъ годовъ кричатъ объ общемъ упадкѣ, не понимая (прямо отъ невѣжественности), насколько реальность выше, величественнѣе, правдивѣе, привлекательнѣе всѣхъ ихъ фантазій и вымысловъ.
   -- Какъ ты могъ все это такъ хорошо понять?
   -- Потому что вы насъ вскормили на правдѣ, потому что съ самаго дѣтства наставниками нашими были природа и разумъ.
   Разговоръ длился въ этомъ духѣ еще съ полчаса; потомъ въ залу ворвались дѣти Амедея, Франсуа, и надо было заняться ими и начать распаковывать декараціи.
   Намъ сулили сюрпризъ. Это былъ театръ марьонетокъ, которыми Пшено преискусно управлялъ. Актеровъ онъ самъ и вырѣзывалъ и раскрашивалъ, и одѣвалъ: они изображали въ каррикатурѣ всѣхъ нашихъ современныхъ знаменитостей. Мы помогли ему вытащить ихъ изъ ящика. Можете себѣ вообразить восторгъ дѣтей. Они ни за что не хотѣли оставить Пшено въ поясѣ, пока онъ тутъ же не соберетъ своего театра и не сыграетъ какую нибудь сцену въ ожиданіи завтрашняго спектакля. Мы прослушали маленькій діалогъ, который привелъ въ восхищеніе самыхъ юныхъ зрителей и, могу васъ увѣрить, очень забавилъ самыхъ старыхъ.
   Мы провели на этомъ спектаклѣ часть ночи. Дѣти готовы были провести ее и всю.
   Сколько удовольствія и радостей предвкушалось заранѣе!
   

XLIV.
Подробности праздника.

   Въ ту минуту, когда я пишу, уже двѣ недѣли прошло, какъ все кончено; но что это былъ за праздникъ! И кто съумѣетъ описать его веселье, его прелесть, его успѣхъ? Всѣ возрасты участвовали на немъ съ одинаковымъ удовольствіемъ и энтузіазмомъ. На этотъ разъ, постороннихъ зрителей набралось полторы тысячи. Іюнь стоялъ безподобный, и большинство нашихъ забавъ было устроено на открытомъ воздухѣ. Амедей прочелъ свою лекцію на берегу рѣки. Тэмой онъ взялъ: водяную культуру и культуру воды. Подучившись у Дезира, нашего огородника-рыбо-разводителя-воспитателя луговъ, онъ очень хорошо" владѣлъ своей тэмой; самое же высшее изъ удовольствій были опять музыка и комедія: всѣ дѣйствующія лица превзошли самихъ себя. Никогда никакая труппа, я думаю, не играла съ такимъ одушевленіемъ. Рѣпка была прелестна умомъ и тонкостью исполненія. Дрозъ тоже усовершенствовался, въ особенности по части жестовъ. Новая декорація Пшена, изображавшая уголокъ стараго Парижа, была истиннымъ чудомъ. Передъначаломъ комедіи, вмѣсто увертюры, Дрозъ прекрасно исполнилъ на фортепіано (онъ -- искусный піанистъ) симфонію Ячменя.
   Прибавьте къ этому прогулки верхомъ, пѣшкомъ, деревенскій: балъ, игры въ мячъ, кегли.
   Театръ марьонетокъ далъ четыре представленія, къ великому удовольствію всѣхъ окружныхъ ребятишекъ, сбѣжавшихся на праздникъ вмѣстѣ съ родителями. Угощенія, какъ и въ первый праздникъ, были самыя простыя; необходимо прибавить, что на это мы мало тратили. Ничто такъ дешево не стоитъ, какъ истинныя удовольствія.
   Однако, Рѣпка заставила насъ сдѣлать непредвидѣнную затрату: на второй день, за дессертомъ, она произнесла слѣдующую рѣчь:
   -- Всѣхъ насъ здѣсь сидитъ около сорока, всѣ мы сбираемся жить хорошо. Но, какъ знать, что черезъ нѣсколько лѣтъ никто изъ насъ не будетъ въ нуждѣ? И такъ, я предлагаю, чтобъ въ каждый праздникъ ставили на столъ копилку будущаго бѣдняка, въ которую всякій изъ насъ будетъ класть свою лепту, не зная, что, пожалуй, онъ самъ себѣ помогаетъ въ будущемъ.
   -- Хорошо, дитя мое! вскричалъ я.
   И какъ вы думаете, какую сумму собрали въ этотъ первый разъ? 2,197 франковъ.
   Амедей, глубоко тронутый, все повторялъ:
   -- Прекрасно, кузина! благодаря вамъ, благодаря вашему семейному банку, мы можемъ даже избѣжать и страха бѣдности.
   -- Черезъ пять лѣтъ, замѣтилъ Дезиръ:-- у насъ будетъ, если мы станемъ такъ продолжать, какъ сегодня начали, больше двадцати тысячъ франковъ.
   -- Вотъ такъ отлично! подхватилъ Пшено:-- такъ что будущій-то бѣдняга окажется богачомъ?
   -- Браво! браво! захлопалъ Ячмень.-- Семейный банкъ избавляетъ насъ отъ этой гадкой вещи: копить деньги.
   -- Да, подтвердилъ Амедей:-- мы образуемъ общество взаимнаго вспомоществованія. Какая богатая идея!
   А я возразилъ ему:
   -- Какой счастливый инстинктъ у женщинъ!
   -- Идея или инстинктъ, сказалъ спокойно Дезиръ:-- что за дѣло, ежели суть сама по себѣ хороша!
   

XLV.
Послѣднее представленіе.

   Читатель замѣтитъ, что въ этотъ разъ больше занимались дѣтьми, чѣмъ въ тотъ праздникъ. Марьонетки, устроенныя для нихъ, какъ вы уже видѣли, имѣли большой успѣхъ; четыре представленія, каждое по два часа, только еще больше возбуждали любопытство и восторгъ.
   Пшено уложилъ своихъ болванчиковъ въ ящикъ, и мы уже не думали ихъ увидать; но, къ нашему великому удивленію, въ послѣдній день онъ принялся опять устанавливать свой театръ я изъ другого ящика началъ вытаскивать штукъ двадцать новыхъ актёровъ, таинственно укутанныхъ. Никому не позволялось взглянуть на нихъ до представленія.
   Судите же о нашемъ удивленіи при поднятіи занавѣса! Декорація изображала дворъ фермы: въ глубинѣ домъ, по бокамъ -- гумно, конюшни, хлѣва. Дверь въ домѣ отпирается, и мы видимъ, какъ изъ нея выходитъ въ блузѣ, въ деревянныхъ башмакахъ, въ шерстяномъ колпакѣ, съ лопатой въ рукахъ самъ Лагорготъ и за нимъ Дезиръ. Обѣ куклы были такъ похожи, и Пшено, управлявшій ими подъ сценой, такъ хорошо подражалъ голосу, походкѣ, жестамъ оригиналовъ, что иллюзія была полная. Мы, хоть и смѣялись, но глубоко были разстроганы. Это неожиданное появленіе Лагоргота насъ всѣхъ поразило.
   Дезиръ, который никакъ не могъ придти въ себя оттого, что его такъ хорошо представляли, сказалъ мнѣ: "Ну, не глупо ли это! Я чуть не плачу!"
   Подъ конецъ, однако, взрывы смѣха одержали верхъ; ибо пришла и моя очередь появиться на сцену; потомъ вышли Горготина, Туанета съ ихъ десятью дѣтьми. Мы всѣ были такіе уморительные съ нашими деревянными головами, съ привязными ногами и руками, съ неподвижными глазами и шеями, что мы сами себѣ задавали страху и, конечно, всѣ смѣялись до упада.
   Это была комедія фермы или, скорѣе, каррикатура на ферму, которую Пшено придумалъ такъ забавно показать намъ. Никого не забыли; даже бѣдный Горготенъ и тотъ явился посреди пламени и, схвативъ насъ всѣхъ подъ мышку, началъ насъ бросать въ окно, головой внизъ, съ нелѣпымъ восклицаніемъ: "Смотрите, друзья мои, шеи себѣ не свихните!"
   Каждое изъ дѣйствующихъ лицъ называлось своимъ настоящимъ именемъ; исключеніе было сдѣлано только для меня одного. Пшено возвратилъ мнѣ мое прозвище, которое отецъ далъ мнѣ въ дѣтствѣ. Прозвище это имѣло громадный успѣхъ, когда, при моемъ появленіи въ большой шляпѣ, немного на затылокъ, Лагорготъ, взглянувъ на меня, вскричалъ: "Вотъ такъ работа!"
   Никогда, ни въ какомъ театрѣ я не слыхалъ такихъ восторженныхъ аплодисментовъ и подобныхъ раскатовъ смѣха. Но послѣдняя сцена превзошла все и всѣхъ: явился Дезиръ и заигралъ на рожкѣ, а вся колонія стала плясать "жигу", подпрыгивая до самыхъ крышъ.
   

XLVI.
Я продолжаю мою роль.

   Эти празднества дали намъ больше репутаціи, чѣмъ сорокъ лѣтъ честной и труженической жизни. Эффектъ вышелъ таковъ, что на общихъ выборахъ непремѣнно захотѣли назначить меня въ депутаты.
   Несмотря на краснорѣчіе (довольно сухое и болтливое) и настойчивость гг. избирателей, которые пріѣхали мнѣ предлагать депутатство, я осмѣлился имъ отказать.
   -- Ну, такъ мы отъ васъ не уѣдемъ, рѣшили они послѣ долгихъ увѣщаній, пока вы намъ сами не укажете на кого-либо изъ вашей колоніи, кто бы могъ принять полномочіе, вмѣсто васъ.
   Я и отъ этого хотѣлъ отказаться, не находя еще, чтобы часъ пробилъ для насъ играть политическую роль. Но на этотъ разъ пришлось уступить, и я отвѣтилъ, что Амедей, кажется, лучше всѣхъ насъ подготовленъ къ званію депутата.
   Выборы состоялись черезъ нѣсколько дней и Амедея выбрали. Я долженъ прибавить, что прежде чѣмъ принять кандидатуру, онъ разразился противъ моего постояннаго отказа отъ всякаго оффиціальнаго положенія.
   -- Теперь я вижу, дядя, до какой степени вы остались человѣкомъ инстинкта. Наука, опытность -- ничто не дѣйствуетъ. Въ васъ крестьянинъ сидитъ проще всего; роль гражданина васъ пугаетъ; вы желаете, чтобъ вами управляли.
   -- Вовсе нѣтъ! Что меня гложетъ, такъ это, напротивъ -- желаніе, чтобы нами вовсе не управляли, ни даже господа революціонеры. Слѣдовательно, я не желаю управлять и другими. Вотъ почему ты меня увидишь тогда только въ числѣ политическихъ дѣятелей, когда настанетъ время (для меня слишкомъ отдаленное), когда политика не будетъ заключаться въ управленіи заразъ массами. Совѣтывать, направлять, защищать интересы маленькой группы людей -- я это понимаю, но никакъ не цѣлой націи. Для народовъ, оставшихся въ состояніи стада, такая система, можетъ, и разумна. Тогда довольно и пастуха. Но у народовъ свободныхъ и истинно просвѣщенныхъ титулъ выше отца семейства или патріарха колоніи мнѣ кажется неестественнымъ, по крайней мѣрѣ, я лично не могу признать его таковымъ; поэтому принуждать меня принять его -- несправедливо... Прими ты кандидатуру; я тебѣ обѣщаю мой голосъ и даже, если хочешь, я тебѣ буду давать совѣты въ качествѣ избирателя и дядюшки#
   Какъ я уже сказалъ, Амедея выбрали, и онъ теперь въ Парижѣ. Ему тамъ очень нравится, что видно изъ его слѣдующаго письма:
   "Любовный дядюшка!
   "Еще нѣтъ и двухъ мѣсяцевъ, какъ я оставилъ ферму, и сколькому я ужъ научился! Парижъ, для того, кто желаетъ учиться -- безцѣнная школа. Я не думаю, чтобы въ настоящее время было ему подобное мѣсто на земномъ шарѣ".
   "Между молодыми депутатами, моими сотоварищами, я замѣтилъ нѣкоторыхъ съ большими достоинствами; вообще же, они всѣ, кажется, одушевлены хорошими чувствами. Изъ ихъ разговоровъ выходитъ, что Франція -- самая развитая страна по своей столицѣ и самая отсталая своими провинціями. Отнимите у насъ Парижъ, и мы сразу станемъ позади всѣхъ народовъ".
   "Чрезмѣрная централизація произвела эту неправильность. Провинціи, хоть и ловко отстраненны отъ современнаго движенія, хоть и погружены въ невѣжество, нисколько не потеряли способности учиться. Лишь бы только обстоятельства благопріятствовали ихъ развитію, а онѣ пойдутъ впередъ".
   "Значитъ, съ этой стороны нечего опасаться; къ тому же, мнѣ кажется, что одного Парижа хватитъ, чтобы пересоздать весь свѣтъ".
   "Научный умъ -- настоящая сила современныхъ обществъ -- нигдѣ не проявлялся съ такимъ могуществомъ и отвагою, какъ здѣсь. Немудрено, что есть успѣхи".
   "Если вы читаете газеты, то должны были замѣтить, насколько теперешнее законодательное собраніе выше всѣхъ предъидущихъ; но никакіе отчеты, ни краткіе, ни подробные, не могутъ вполнѣ передать его духа и побужденій (очень хорошихъ). Чтобы вполнѣ оцѣнить большое собраніе, нужно его видѣть и слышать внѣ публичныхъ засѣданій: въ подготовительныхъ сборищахъ, въ комиссіяхъ, въ разговорахъ но корридорамъ и даже въ буфетѣ".
   "Итакъ, если вы хоть немножко довольны тѣмъ, что видите изъ газетъ, то воочію вы бы совсѣмъ удовлетворились".
   "P. S. Вчера мы обѣдали съ Пшеномъ у Дроза и Рѣпки. У нихъ я встрѣтилъ обоихъ сыновей вашего стараго друга Эдуарда. Они мнѣ очень понравились. Оба они профессорами въ одномъ коллежѣ и недавно выдержали экзамены на докторовъ наукъ; они сбирались вамъ писать. Послѣ обѣда мы отправились во "Французскую Комедію". Вотъ бы вы были счастливы, еслибъ могли слышать аплодисменты Рѣпкѣ и Дрозу. Мы тоже съ Пшеномъ старались изо всѣхъ силъ. Талантъ вашихъ дорогихъ дѣтей день это дня становится выше по художественной правдѣ. Завтра, въ воскресенье, мы идемъ въ Лувръ. А вамъ сообщу мое мнѣніе. До свиданія. Вложенное письмо -- Дезиру.
   "Поклоны, поцѣлуи, рукопожатія всѣмъ".
   Я получилъ это письмо нѣсколько дней назадъ и хотѣлъ отвѣчать, какъ вдругъ Франсуа и Дятлина начали кричать точно безумные. Вотъ что было тому причиной: сдѣлавшись -- и тотъ, и другой -- съ нѣкоторыхъ поръ страстными любителями газетъ, они увидали первую рѣчь Амедея. Я расположился въ библіотекѣ писать письмо, и они прибѣжали ко мнѣ точно безумные. Дезиръ, Горготина, Туанета, Пчелка, Дезире, Медунка и всѣ ихъ дѣти слѣдовали за ними. Дятлина, сильно жестикулируя, читалъ рѣчь Амедея. Дѣло шло о научномъ преподаваніи въ приготовительныхъ школахъ. Рѣдко приходится политическимъ собраніямъ слышать такія толковыя слова. Вопросу публичнаго преподаванія нашъ электризаторъ придалъ настоящую программу; все это исходило изъ данныхъ историческихъ и философскихъ или, лучше -- изъ научныхъ, ибо для Амедея, кромѣ науки, не было другой философіи.
   Я оставилъ Дятлину продолжать чтеніе. Вечеромъ, прочитавъ единъ, съ большимъ вниманіемъ, первую рѣчь Амедея я написалъ ему слѣдующее:
   "Племянникъ,
   "Вся колонія поздравляетъ тебя и посылаетъ свою благодарность. Такъ слѣдуетъ говорить мужчинѣ! Никогда я не понималъ съ такой ясностью, въ чемъ именно заключается прогрессъ нашего времени. Всѣ, до сихъ поръ, жили, какъ ты прекрасно выразился, инстинктомъ; на инстинктахъ построили вѣрованія, цивилизацію; но мы теперь переходимъ отъ инстинкта къ разуму, отъ вдохновенія къ провѣркѣ, и этимъ новымъ развитіемъ мы окончательно возвышаемся надъ животностью. Инстинктъ служитъ руководителемъ всѣмъ живымъ существамъ. Человѣкъ одинъ долженъ былъ дойдти до науки. И вотъ мы доходимъ".
   "Но это вступленіе человѣчества въ новый фазисъ служитъ, Жакъ будто, сигналомъ къ недоразумѣніямъ, къ жестокой борьбѣ..... Битва началась между цивилизаціей инстинктивной и цивилизаціей научной. Схватка можетъ длиться цѣлые вѣка; но исходъ ея все-таки будетъ вѣрный: инстинктъ не пропадетъ, а только подчинится разуму. Ошибочно вѣрить въ его разрушеніе. Высшія дарованія присоединяются къ нашимъ врожденнымъ способностямъ, не истребляя ихъ, какъ химическія свойства, присоединившись къ физическимъ свойствамъ матеріи, не истребили ихъ, допуская даже, что послѣднія невсегда въ ней я существовали, такъ же, какъ не исчезли, въ свою очередь, химическія свойства, когда матерія, поднявшись на извѣстную высоту, достигла органической жизни. И такъ, теперь человѣческій разумъ поднимается надъ инстинктомъ; отъ этого инстинктъ не разрушается, не опускается даже ниже, онъ остается на своемъ мѣстѣ; только это мѣсто -- уже не первое. Высшая способность дополняетъ его. Къ несчастію, инстинктъ, вмѣсто того, чтобы признать и привѣтствовать своего новаго повелителя, отрицаетъ и отталкиваетъ его. Поэтому, въ настоящую минуту инстинктъ и разумъ стараются взаимно уничтожить другъ друга, тогда какъ и тотъ и другой -- вѣковѣчны".
   "Я поздравляю тебя съ тѣмъ, что ты оставилъ за инстинктомъ его значеніе и далъ прекрасно понять, что есть цѣлыя племена, которыя, пожалуй, и неспособны были бы подняться выше его въ умственномъ отношеніи, что громадное большинство не знаетъ еще высшаго умственнаго состоянія и что даже значительное число несчастныхъ и на этомъ-то уровнѣ не могутъ удержаться и падаютъ одурѣлые, погибшіе, безъ просвѣта, безъ поддержки въ жизни".
   "Но и тѣ, которые возвысятся надъ инстинктомъ, не избѣгнутъ его законовъ; точно такъ же, какъ и одушевленныя существа, достигнувъ закона высшаго, чѣмъ физическій и химическій, во всякомъ случаѣ должны подчиняться и физикѣ, и химіи во всемъ, что относится къ ихъ области. Развѣ птица, поднимаясь въ воздухѣ, избавляется отъ законовъ тяготѣнія? А полетъ шара развѣ отрицаетъ ихъ? Напротивъ, все это еще болѣе подтверждаетъ силу тяготѣнія".
   "Стало-быть, инстинктъ не уничтожится, а его только опередятъ. Отнынѣ могущество и величіе человѣка заключаются въ наукѣ. Наука есть вѣрная характеристика человѣческаго царства, какъ выразились нѣкоторые классификаторы изъ трусости; лучше было бы объявить это похрабрѣе".
   "Нужно еще прибавить въ заслугу инстинкта (которымъ я и все человѣчество такъ долго жило), что у человѣка онъ возвышается до чувства справедливости, а иногда и до разума. Еще въ самой глубокой исторической древности великіе мыслители предчувствовали научную эру. Конецъ XIX вѣка будетъ восходящей зарей этой эры. Слѣдующій вѣкъ, вѣкъ возобновленія, будетъ совершенная противоположность XVIII-му, представлявшему собою крушеніе стараго свѣта, крушеніе, которое продолжается до сихъ поръ".
   "Хоть ты этого прямо и не сказалъ въ твоей рѣчи, и хорошо сдѣлалъ такъ какъ вопросъ былъ чисто практическій; но "люблю читать между строкъ. Я прочелъ, воспользовался и благодарю тебя".
   "Я прибавлю: что касается до меня лично, то эти два элемента -- инстинктъ и наука -- боролись въ моемъ мозгу въ продолженіи пятидесяти лѣтъ, прежде чѣмъ я могъ отличить ихъ. одинъ отъ другого и отвести каждому свое мѣсто".
   "Что же до новой методы научной классификаціи и философіи, вышедшихъ изъ новаго міровоззрѣнія, мы съ Эдуардомъ когда-то это предчувствовали и почти формулировали въ нашихъ бесѣдахъ. Но нужно было время, изученіе, событія и та искра", которую ты зажегъ, чтобы все это освѣтить и сдѣлать осязательнымъ для нашей колоніи. Иначе мы бы остались инстинктивно чуждыми публичной жизни, когда, въ сущности, и для насъ пробилъ часъ участвовать въ ней".
   "Вотъ мы, благодаря тебѣ, и участвуемъ. Съ этой стороны" значитъ, все хорошо, ибо никто лучше тебя и не могъ представлять насъ въ законодательномъ собраніи. У тебя есть молодость, спокойствіе, бодрость. Браво, браво, племянникъ!"
   

XLVII.
Другой философъ.

   Съ первой почтой я получилъ второе письмо отъ Амедея. Онъ писалъ, что поздравленія колоніи доставили ему большую радость; но что я, желая читать между строкъ, выставлю его болѣе расположеннымъ къ инстинкту, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ: "позвольте васъ спросить: изъ чего состоитъ инстинктъ" откуда онъ происходитъ, какія данныя для вѣрованія въ него и проч.?..."
   -- Тарратата! вскричалъ Дезиръ, которому я читалъ письмо Амедея.-- Оставь ихъ, пускай говорятъ, коли рѣчисты. Имъ подсказываетъ и управляетъ ими, правда, помимо ихъ самихъ: опять-таки чутье, инстинктъ.... Самый инстинктивный изъ всѣхъ насъ -- не ты, не я, ни даже дѣтенышъ Медунки, а все тотъ же Амедей. Чутье непонятное, чутье сильное наталкиваетъ его другихъ современныхъ мыслителей на выводъ, самый подходящій къ нашимъ теперешнимъ нуждамъ, на такой выводъ, который всего лучше поведетъ народы къ настоящему дѣлу. Какъ хочешь, такъ и называй это: инстинктомъ ли, разумомъ ли -- мнѣ все равно; но я знаю, что въ этомъ-то самая суть теперь, и есть. Еслибъ кто спросилъ моего мнѣнія объ этихъ двухъ способностяхъ, я бы сказалъ, что разумъ есть только орудіе инстинкта, орудіе, усовершенствованное вѣками, но....
   -- Знаешь ли, другъ Дезиръ, вѣдь ты -- великій философъ!
   -- Я такъ это отлично знаю, что никогда ни во что не вмѣшивался, кромѣ запашки полей.
   Дезиръ, занимаясь фермой, сильно работалъ и надъ своимъ развитіемъ. Посредствомъ чтенія? Нѣтъ. Мало людей менѣе его жили въ книжкахъ. Развитая среда, отличная память, большое вниманіе во всему, что дѣлается вокругъ него, наблюдательный я проницательный умъ, большое практическое пониманіе сдѣлали изъ него, въ концѣ концовъ, человѣка очень образованнаго "на его собственный ладъ), оригинальнаго и подъ часъ слегка парадоксальнаго.
   Такъ, онъ нерѣдко мнѣ говаривалъ, что въ обществѣ, гдѣ бы наука стала вещью самой простой и обыденной, школы были бы почти ненужны.
   -- Нѣтъ лучшаго преподаванія, говорилъ онъ:-- какъ ученье словомъ и дѣломъ.
   Что за книжку можно было-бы составить изъ собранія мыслей Дезира! Я иногда подумываю объ этомъ... Но у такого человѣка рѣчи слабо передаютъ то, что у него на душѣ. Его самыя сильныя и самыя плодотворныя мысли -- не слова, а дѣла.
   Разъ онъ мнѣ говоритъ:
   -- Я признаю для человѣка только пять занятій: передавать свою мысль дѣломъ, словомъ, письмомъ, пѣніемъ или живописью, во, если умѣешь дѣлать только первое -- такъ и то хорошо.
   И достойный этотъ человѣкъ вложилъ все свое искуство въ дѣло. Также точно поступили и Горготина, и Туанета, и Франсуа, и Дезире, и Пчелка, и всѣ остальные.
   Дорогіе, великіе, прекрасные вы мои артисты!
   

XLVIIL
Автора прервали.

   Что же до меня, то я сталъ-бы въ серединѣ: если я часто передавалъ мысль дѣломъ (какъ сказалъ-бы Дезиръ), то я ее довольно выражалъ и словомъ и попробовать въ этихъ запискахъ изложить ее. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Здѣсь манускриптъ остался неоконченнымъ. Нѣсколькихъ словъ достаточно будетъ, чтобы пополнить его.
   Тотъ, кто писалъ эти записки, говаривалъ иногда съ улыбкой, что рожденіе и жизнь его были такіе легкіе, что, конечно, я смерть не будетъ трудна.
   Предсказаніе его сбылось: онъ скончался такъ же, какъ скончалась мать его: во снѣ, послѣ тихаго и пріятнаго вечера.
   Ему пошелъ 78*й годъ. Горготина пережила его однимъ годомъ.
   Въ тотъ часъ, когда эти записки печатаются, Дезиръ и Туанета -- осьмидесяти-лѣтніе старики -- все еще бодры и крѣпки.
   Земледѣльческой частью успѣшно управляютъ Дятлина и Meдунка.
   Франсуа постарому завѣдуетъ сахарнымъ заводомъ и присматриваетъ за мастерской Амедея въ его отсутствіе.
   Что-же до послѣдняго, то онъ сталъ однимъ изъ первыхъ политическихъ дѣятелей нашего времени, если не по своему краснорѣчію, то по толковому пониманію вещей. У него слишкомъ много политическаго таланта, чтобъ примѣнять его только къ однимъ словамъ.
   Колонія все также цвѣтуща и весела.
   Праздники семейнаго союза справляются по старому, два раза въ годъ, и каждый тогда счастливъ памятью о тѣхъ, кого уже нѣтъ. Воспоминанія эти еще болѣе всѣхъ оживляютъ, и кажется тогда, что умершихъ всѣ слышатъ и видятъ. Марьонетки больше* чѣмъ когда либо, восхищаютъ дѣтей.
   Наука и искуство сдѣлались во всемъ округѣ, благодаря этому очагу, общимъ наслѣдіемъ, и нигдѣ нельзя найдти болѣе счастливыхъ жителей.
   Одинъ тамошній старикъ говорилъ:
   -- Хозяева этой фермы росли и цвѣли подобно деревьямъ, ибо имъ дано было рости и цвѣсти, и они покорно слушались своей природы.
   И въ самомъ дѣлѣ, у нихъ въ натурѣ было: постоянно развивать знанія, опытность, достатокъ, свободное мышленіе, силу, нравственное довольство... Они слѣдовали своему закону...
   Ихъ назначеніе было: постоянно преуспѣвать и улучшать -- назначеніе ихъ выполнилось. Человѣчество проявилось въ нихъ въ его настоящей и здоровой сущности.
   Но сколько болѣзней, уклоненій, препятствій къ развитію обезображиваютъ вездѣ человѣчество, совращаютъ его съ такого легкаго пути! Философы всѣхъ странъ, видя вокругъ себя столько больныхъ, должны были заключить, что міръ -- вещь очень грустная. Здѣсь-же выводъ ихъ былъ-бы иной. Что станется съ фермой и ея обитателями чрезъ полвѣка -- никто не можетъ этого предвидѣть. Ну, а развѣ можно предвидѣть, что станется съ Франціей и со всей Европой?
   По крайней мѣрѣ, о колоніи останется свѣтлая и радостная легенда. Въ этой легендѣ всякій найдетъ, чѣмъ позаимствоваться; дѣти и тѣ найдутъ въ ней то, что веселитъ ихъ возрастъ, просвѣщаетъ и укрѣпляетъ его.
   Быть въ продолженіи нѣсколькихъ дней свидѣтелемъ этой патріархальной, трудолюбивой жизни, чуткой ко всякимъ, научнымъ открытіямъ -- истиная отрада для души! Тутъ ужъ невольно перестанешь сомнѣваться и въ природѣ, и въ человѣкѣ, и въ "то усовершенствованіи, и въ его назначеніи. Даже слышать о такой жизни -- и то благодѣяніе!
   Старикъ крестьянинъ, который такъ хорошо выразился о колоніи, сказавъ, что она росла, какъ ростутъ деревья, былъ вполнѣ нравъ: колонія была плодотворна, какъ самыя плодовитыя деревья. Она теперь -- слава земледѣлія! Въ искуствѣ -- вы видѣли вдвое занимаютъ мѣсто Рѣпка, Пшено и Ячмень. Что-же до революціонера Амедея, въ настоящую минуту, онъ -- надежда Франціи и за предѣлами Франціи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Здѣсь уступаемъ слово опять самому автору Манускриптъ остался неоконченнымъ; но въ его записной книжкѣ прочли слѣдующія словй, написанныя имъ въ самый день смерти. Они, вѣроятно, были его послѣсловіемъ:
   "Инстинктъ, разумъ, вы тревожите меня, вы поочередно, а иногда и оба разомъ, составляли суть моей жизни.... Такъ прошла тихая жизнь, полная мысленной работы, испытаній, думъ и научныхъ трудовъ.... Я чувствую, однакожь: недалекъ тотъ часъ, въ который все это должно будетъ кончиться, если только слово конецъ можно примѣнить къ чему нибудь въ этомъ безконечномъ мірѣ...."
   "Здѣсь инстинктъ оставляетъ не много надежды. Наука молчитъ; она и не отрицаетъ, и не утверждаетъ -- для нея это недосягаемо, и она говоритъ: дальше я не пойду. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С. А. Б.

"Отечественныя Записки", NoNo 2--4, 1876

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru