Lib.ru/Классика: Никольский Александр Михайлович. В стране глины и песку

Александр Михайлович Никольский

В стране глины и песку

(Путевые очерки)

Этот очерк, опубликованный первоначально в журнале "Мир Божий" (1894), в слегка измененном виде вошел в книгу Никольского "Летние поездки натуралиста" (1900). Поскольку вариант 1894 года в целом более содержательный, его я здесь и разместил, добавив к нему несколько особенно интересных отрывков из "Летних поездок" (они в тексте выделены). -- rus_turk.

А. М. Никольский. В стране глины и песку. (Путевые очерки) // Мир Божий, 1894, 9, 10.

А. М. Никольский. Летние поездки натуралиста. -- СПб., 1900.

Исходник здесь: http://rus-turk.livejournal.com/.

Киргизский мальчик среди пустыни. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

I. В Кизыл-Кумах

От Оренбурга до Казалинска я ехал на перекладных. Степь, сначала черноземная, затем глинистая, местами сыпучие пески, маленькие станционные домики с полосатым столбом у подъезда и звон колокольчиков на дуге коренника -- вот почти все, что осталось в моих воспоминаниях об этой дороге. Да и мудрено помнить о ней что-нибудь больше, когда все это расстояние я промчался, что называется, "flüchtig", без обычных задержек в лошадях и без всяких случайностей езды на почтовых. Только на одной станции, где-то на середине пути, на крыльцо вышел заспанный староста и еще раньше, чем я успел вылезть из тележки, сообщил, что лошадей нет. Однако и тут меня выручил какой-то "проезжающий", и я поехал на обратных, прождав очень недолго. Из Казалинска я спустился на лодке вниз по Сырдарье до самого моря и чрез 10 дней вернулся в тот же город, но я не стану останавливаться на описании этого плавания, так как оно не кажется мне достаточно интересным. Сырдарья-река, как и многие наши российские реки, довольно широка, изрядно быстра и не то чтобы слишком прозрачна, вернее сказать, просто мутна; но вот степи, окружающие Аральское море, это -- далеко не то, что наши русские степи, да и путешествие по ним, в особенности там, где нет почтового тракта, дело совсем особого рода. Почтовая езда известна всякому. Потребовал лошадей, сел и поехал; а нет лошадей, так жди и разгоняй скуку чтением жалобной книги. Если ждать надоест, можно записать и свою жалобу. Впоследствии кто-нибудь другой будет развлекаться. Вот если приходится ехать по степи, где на сотни верст нет ни одной жалобной книги, нет ни станции, ни лошадей, да, пожалуй, нет и людей, тут путешественника ожидают совсем иные удовольствия, а какие именно, об этом европейские туристы знают лишь по слухам или по описаниям. Поэтому-то я и думаю ограничиться рассказом только о той части своей поездки, которая сопровождалась такими особыми развлечениями.

Из Казалинска мне предстояло ехать в укрепление Петроалександровск, на Амударье, а для этого надо было перевалить чрез песчаную пустыню Кизыл-Кумы. Как весь Хивинский оазис, так и наши владения в нем, составляющие так называемый Амударьинский отдел, окружены бесплодными и безводными степями. В 1886 году, во время моей поездки, когда только начали строить Закаспийскую железную дорогу, проникнуть в этот оазис можно было только на "кораблях пустыни", то есть на верблюдах, и наиболее проторенной дорогой считалась та самая, по которой я должен был ехать. В Казалинске отыскалась попутчица, простая женщина, пожилая казачка, направлявшаяся к своему мужу в Петроалександровск, и мы стали собираться вдвоем. Всего 500 верст считают до укрепления, но чтобы добраться туда, приходится снаряжаться в том же роде, как снаряжаются далекие экспедиции, отправляющиеся в безлюдные и безводные пустыни Монголии или Тибета. Это нисколько не покажется удивительным, если припомнить, что Кизыл-Кумы представляют из себя типичную среднеазиатскую песчаную пустыню. На всем 500-верстном расстоянии от Казалинска до Петроалександровска не существует никакого оседлого населения. Зимой в песках кочуют киргизы, но летом они уходят в горы, и Кизыл-Кумы совершенно пустеют. Нечего прибавлять, что здесь нет даже подобия почтового тракта. Путешественник принужден нанимать верблюдов и ехать на одних и тех же животных бессменно все 500 верст, а так как "корабли пустыни" не отличаются быстроходностью, то он должен благодарить судьбу, если ему удастся тащиться по 40--50 верст в сутки, т. е. если весь переход он совершит в 10--12 дней. На все это время ему необходимо взять с собой запас провизии, так как во всей степи, особенно летом, мудрено найти хотя бы кусочек хлеба уже по одному тому, что там нет и людей. Иногда, правда, где-нибудь у колодца, среди пустыни случается встретить обнищавшую киргизскую семью, но здесь нечем поживиться: киргизы сами попросят у вас сухарей.

Этим, однако, еще не кончаются хлопоты по снаряжению. Среднеазиатские пустыни, в особенности лёссовые (глинистые), потому и пустыни, что они безводны. Стоит оросить самую бесплодную глинистую степь Туркестана, и она может превратиться в цветущий оазис. В летнее время на всем протяжении от Казалинска до Петроалександровска в Кизыл-Кумах можно встретить одну-две лужи, Бог знает почему не успевшие высохнуть под палящими лучами солнца.

Воду берут здесь из колодцев, очень немногочисленных и расположенных друг от друга на расстоянии двух дней пути, поэтому путешественник должен возить с собой запасы воды по крайней мере на двое суток.

Вот такие-то условия приходилось нам иметь в виду, снаряжаясь в дорогу.

Едущие в Петроалександровск перебираются чрез Кизыл-Кумы обыкновенно в простой русской телеге, запряженной тройкой верблюдов. Верблюдов можно нанять у киргиз, а телегу приходится покупать; на базаре в Казалинске всегда найдется продажная. Простая телега без шин, с широкими ободами колес -- единственный русский экипаж, который в состоянии выдержать 500-верстный переезд по песчаной пустыне. Почтовые тарантасы и коляски слишком вязнут в сыпучем песке, а летом, под палящими лучами солнца, они еще рассыхаются, колеса рассыпаются, и путешественник может остаться среди безлюдной степи при одних верблюдах. Правда, такие оказии случаются и с телегами; поэтому многие предпочитают ехать верхом на верблюде или в особой корзинке, подвешиваемой сбоку горба. Этот способ имеет, во-первых, то преимущество, что верховые вьючные верблюды идут скорее, нежели запряженные в экипаж, а во-вторых, путешественник не рискует сесть на мель среди степи, разве только околеют его "корабли пустыни". Однако надо немало мужества, чтобы решиться на 12-дневное качание на верблюжьей спине, поэтому мы порешили купить себе телегу с парой запасных колес. Для защиты от солнца мы пристроили на ней нечто вроде беседки.

Долго думали мы с Дарьей Сидоровной -- так звали мою попутчицу -- какой бы провизии взять в дорогу. Основной продовольственный материал должны были составлять сухари, т. е. ломти черного и белого хлеба, высушенные в печке; затем, конечно, внесли мы в список чай и сахар, но дальше наши хозяйственные проекты по части заготовки съестных припасов разбивались о разные непреодолимые препятствия. В самом деле, какой провизии можно взять на 12 дней пути по раскаленной пустыне? Мясо, даже круто посоленное, портится при туркестанских жарах уже на следующий день. Никаких консервов в Казалинске не продают, если не считать сардин и окаменелой московской колбасы, более похожей на киргизскую нагайку из верблюжьей кожи, нежели на пищевой продукт. Положим, если бы мы даже решились на подвиг жевать эти нагайки, то не угодно ли, среди лета, в безводной пустыне, где и без того пить хочется больше чем где-нибудь, питаться в течение 12 дней колбасой, на которой соль белыми пятнами проступает наружу. Один добрый человек, которого мы потом поминали далеко не добрым словом, посоветовал нам взять с собой баранины, сушенной по киргизскому способу. Представьте себе половину бараньей туши, круто посоленную и провяленную на солнце целиком вместе с жиром, и вы получите понятие об этом киргизском "пеммикане". Вид такого мяса возбуждает большие сомнения насчет его съедобности, но наш добрый знакомый, ссылаясь на собственный опыт, так убедительно описывал необыкновенные достоинства этой баранины, что мы подумали-погадали и решили взять: во-первых, дешево и сердито, а во-вторых, "на безрыбье и рак рыба". Для воды мы взяли деревянную флягу, вместимостью не более ведра. Верблюды, в качестве "кораблей пустыни", обязаны были не пить от колодца до колодца и, как впоследствии оказалось, по этой части вполне оправдали свою славу. Что касается двух киргиз, наших проводников, то они должны были сами заботиться о себе, иметь свою провизию и собственные запасы воды.

После долгих сборов, 10-го июня мы решили наконец выехать. Верблюды, по-видимому, оскорбленные в своем достоинстве вьючных животных какими-то хомутами да оглоблями, сначала наотрез отказались идти: они упрямо качали своими облезлыми губастыми головами, пристяжные повернулись боком к передку телеги и, в ответ на удары палкой, подняли такой раздирающий уши крик, как будто с полсотни немазанных телег заскрипели вдруг разом. Пришлось каждого из них вести за веревку, продетую в носу, и наконец, после многочисленных остановок, дело кое-как наладилось и мы черепашьим шагом поплелись к перевозу чрез Сырдарью. По ту сторону реки дорога сначала идет глинисто-солонцеватой степью, почти лишенной всякой растительности. Пройдя всего около 15 верст, мы остановились у пресной лужи с громким именем озера Джуван-Куль. Здесь мы и заночевали.

На другой день, с рассветом, наполнив нашу флягу водой, мы тронулись дальше, и в этот же первый полный день, проведенный в дороге, мы вполне познакомились, что значит путешествовать в пустыне. На привале Дарья Сидоровна с расторопностью опытной и к тому же голодной хозяйки принялась варить суп из сушеной баранины. Уже подозрительная пена и неприятный запах, испускаемый закипавшей водой, не предвещали ничего доброго. Когда же мясо уварилось и мы с некоторым опасением решились было попробовать суп, то с ужасом убедились в полной невозможности сделать хотя бы один глоток. Наша похлебка была просто ужасна. Запах ее состоял из отвратительной смеси запахов падали и сальной свечки, вкус ее был нестерпимо горько-соленый. Очевидно, мясо было просолено не чистой солью, а солончаком, тем самым солончаком, который белым налетом покрывает берега степных соленых озер в Туркестане. Даже неприхотливые киргизы, которым мы предложили по куску вареного мяса, пожевав немного, поморщились и, проговорив "яман" (скверно), бросили куски в песок.

Из этого мы заключили, что нам просто-напросто попалась особенно скверно приготовленная баранина. Вероятно, она все-таки бывает настолько съедобной, что по крайней мере киргизы не отказываются от нее, иначе зачем бы ее продавать на базаре. Однако это рассуждение было нисколько не утешительно, так как кроме сухарей, чаю и сахару у нас не оставалось никакой провизии, а впереди предстояли 10--12 дней пути по безлюдной степи. Надо отдать справедливость стоицизму Дарьи Сидоровны; она и не подумала о возвращении в Казалинск. Привыкнув к обиходу простой казачки, она даже не обратила особого внимания на приключение с бараниной. Я, хотя и с ужасом подумывал о перспективе питаться сухарями в течение 10 дней, но чтобы не спасовать перед женщиной, правда, простой и неизнеженной, но все-таки представительницей слабого пола, делал вид, что и меня эта неудача мало беспокоит. Впрочем, видимой бодрости моего духа много способствовала тайная надежда на охоту. Пороху и дроби у меня было довольно, а в случае недостатка настоящей дичи можно было приняться за жаворонков, сорокопутов и других мелких птиц: все-таки пища. Следующие дни я обыкновенно шел впереди верблюдов; авось, думаю, выпугну дичь, но мои ожидания почти всегда оказывались тщетными. В течение трех дней я побеспокоил только одного зайца, да и в того промахнулся. На беду не попадалось и никаких мелких птиц, за исключением крошечных степных жаворонков, да из тех мне посчастливилось застрелить только пару, к тому же они были до такой степени малы, что я решительно не знал, что с ними делать. Хозяйственная сметливость Дарьи Сидоровны разрешилась наконец изобретением удивительного блюда, которое, наверно, не приготовлял никто ни раньше того, ни впоследствии. Из сухарных крошек она задумала варить нечто вроде каши. Это была блестящая идея, но дальнейшим своим развитием она обязана никому иному, как мне. Я предложил положить в кашу сахару и прибавить клюквенного экстракта, взятого для подкисления солоноватой и затхлой колодезной воды. Признаться, меня брало большое искушение положить в кушанье еще двух жаворонков, что мне казалось очень полезным в отношении питательности, но Дарья Сидоровна решительно воспротивилась этому последнему предложению. Сахар и экстракт все-таки положили, и получилось ни с чем не сравнимое блюдо; однако это не помешало нам съесть его до последней крупинки.

По мере того, как мы углублялись внутрь степи, перед нами постепенно развертывалась величавая картина песчаной пустыни. Уже на втором переходе стали попадаться отдельные песчаные холмы; чем дальше вглубь, тем больше их было; наконец, начались сплошные пески, кое-где только прерываемые небольшими площадками солонцеватой глины, или такырами. На сотни верст протяжения, как застывшие волны, стоят холмы сыпучего песку; как волны, своими крутыми склонами все они смотрят в одну сторону, и, как гребни волн в сильную бурю, верхушки их срываются и уносятся ветром. Уже при слабом движении воздуха острые гребни барханов начинают как бы дымиться: то песок, сдуваемый с верхушки, пересыпается с наветренного бока на подветренный. Слой за слоем переползает песок с одной стороны на другую, вместе с тем медленно и неудержимо ползет и весь холм, засыпая на пути кусты, такыры и все, что стоит ему поперек дороги. Чем сильнее раздувается ветер, тем больше начинают дымиться верхушки барханов; в бурю уже не видать границы, где кончается гребень холма и где начинается струя летящего песку. Воздух наполняется песком, становится душно, темно. Путешественник, как в густом тумане, видит неясные очертания только ближайших холмов, а дальше все сливается в одну сплошную желтую массу летящего песку. Настоящий песчаный душ обдает путника, застигнутого бурей в Кизыл-Кумах. Песок набивается в уши, в глаза, хрустит на зубах; с поразительной быстротой засыпает он все преграды, которые попадаются ему на пути, угрожая и людям, и верблюдам. В такую погоду, если нет поблизости большого такыра, надо идти во что бы то ни стало, иначе путешественник рискует быть засыпанным. В одну из подобных бурь, пока мы поили у колодца верблюдов, наша телега была засыпана выше ступиц колес, и нам пришлось отрывать ее, чтобы сдвинуться с места. По окончании бури -- это бывает обыкновенно к вечеру -- пустыня принимает свой прежний вид: все те же песчаные, слабо дымящиеся на верхушках, барханы; все те же выбоины между ними, но только там, где была яма, теперь стоит огромный бугор сыпучего песку, и наоборот.

Наблюдая разбушевавшуюся песчаную стихию, я понял, что засыпать целый город для нее ничего не стоит. Во многих местах Средней Азии пески медленно, но верно поглощают деревни и цветущие оазисы. Никакая сила не в состоянии удержать их победоносного шествия. Даже города становятся их жертвой. Так погиб в Бухаре Варданзи, который еще на картах первой половины нынешнего столетия значится большим городом. В одном только округе Ромитан за какие-нибудь двадцать лет шестнадцать тысяч жителей должны были покинуть свои сады и поля и переселиться в Хиву. Около бухарского города Каракуля, столь знаменитого своими мерлушками, еще недавно было много соленых озер; теперь одни из них засыпаны сплошь, от других остались крошечные лужи. Самый город исчез под песками: путешественник видит на его месте жалкую, полузасыпанную деревню; среди барханов в 7 сажен вышиною темнеют остатки старых построек и полузасохшие деревья... Даже столице Бухарского ханства грозят поглощение песками (Никольский, 1900. -- rus_turk.).

Если бы не кустарник, местами растущий на склонах барханов, едва ли Кизыл-Кумы были бы проходимы во время сильного ветра. Кусты скрепляют своими корнями песок и до некоторой степени задерживают его движение. Было бы большой ошибкой думать, что песчаные пустыни лишены всякой растительности; наоборот, из среднеазиатских пустынь именно песчаные отличаются сравнительно богатой и чрезвычайно оригинальной флорой.

Склоны многих холмов покрыты, правда, очень редким, но довольно высоким кустарником, иногда в человеческий рост, а местами в Кизыл-Кумах попадаются настоящие леса; но что это за леса и что это за кустарники! Ничего подобного у нас в Европейской России не существует, и ни с какими образцами нашей растительности нельзя сравнивать здешнюю флору, до того она своеобразна. Прежде всего, здесь нет травы, той травы, которая зеленым ковром покрывает у нас пространство между отдельными деревьями и кустами. Здесь в этих промежутках голый сыпучий песок, постоянно сдуваемый ветром и постоянно наносимый снова. Да и самые листья кизыл-кумских кустов и деревьев не имеют зеленого цвета наших растений: они серы или зеленовато-серы, к тому же чрезвычайно мелки, расположены редко и не дают сплошной тени. Лучи солнца насквозь пронизывают самый густой куст или самое развесистое дерево, и накаляют обнаженный песок; поэтому в здешних лесах так же жарко, как и на голых холмах, но еще более душно. Уже самый факт существования сравнительно богатой флоры в безводной пустыне заслуживает внимания. В самом деле, в теплое время года в Кизыл-Кумах по целым месяцам не выпадает ни единой капли дождя. Летом небо только изредка покрывается тучами; хотя и бывает, что они разражаются легким дождем, но капли воды испаряются раньше, чем достигают раскаленной земли; не выпадает в Кизыл-Кумах и росы. По-видимому, здесь немыслимо существование даже самой скудной растительности, между тем на холмах сыпучего песку мы видим и кусты, и деревья. Этот удивительный факт легко объяснится, если попытаться выкопать хотя бы один куст с корнем. Прежде всего, при такой попытке мы скоро убедимся, что одному на это не хватит ни сил, ни терпения, как ни легко разрывать рыхлый песок. Корни кизыл-кумских растений проникают на чудовищную глубину; они прободают всю толщу песчаного слоя, лежащего на глинистой, непроницаемой для воды, подпочве. Только там на этой глине, под защитой мощного песчаного слоя, все лето сохраняется влага, накопляющаяся весной во время таяния снега. Весьма понятно, почему в Кизыл-Кумах нет мелкой травы; она просто не в силах отрастить себе таких гигантских корней, какие необходимы для жизни в песчаной пустыне. Понятна также и та скупость, с какой здешние растения расходуют добытую с такими усилиями влагу.

Весь куст или все дерево, начиная с цветов и кончая стволом, все до мельчайших подробностей приспособлено к тому, чтобы по возможности уменьшить потребность во влаге и чтобы успешнее бороться против губительного действия горячего солнца и сухого воздуха. Вместо сочных стволов наших растений, кизыл-кумские кусты и деревья имеют твердую и сухую, как камень, древесину. У местного дерева саксаула ствол настолько крепок, что не поддается топору; зато он хрупок, как кремень, и настолько сух, что даже только что сломанная, совершенно свежая ветка горит, как сухой хворост. Листья здешних растений всегда мелки, у одних они жестки и колючи, у других, наоборот, очень мясисты, как кактус, но в таком случае поверхность их покрыта густым белым пушком, защищающим лист от палящих лучей солнца. Странное впечатление производит саксауловый лес. В нем нет ни прохлады, ни тени, поэтому он нисколько не радует путника; напротив, даже какую-то тоску нагоняет он своим мертвенным видом. Не слышно в нем пения птиц, не стрекочут кузнечики, даже шума листвы вы не услышите здесь, потому что и листьев настоящих в нем нет; вместо них какие-то зеленовато-серые бугорки, как сыпь покрывающие ветви. Как заколдованный, молчит саксауловый лес; только в сильный ветер слышится в нем скрип ветвей и шорох песку, ударяющего в корявые стволы дерев.

Саксаул

Натуралист Аленицын очень удачно подметил, что Дант, говоря о растительности своего ада, как будто описывает саксаул. "Зеленых листьев здесь нет, а какие-то темные сумрачные; нет широких раскидистых ветвей, а какие-то узловатые, корявые, свившиеся между собой сучья; нет плодов, а какие-то ядовитые иглы".

Так говорит Дант, и все это описание, за исключением ядовитости, целиком применимо и к саксауловому лесу.

Земляной заяц, или большой тушканчик (Allactaga jaculus Pall.)

Если Дантов ад имеет собственную фауну, то, наверно, она однородна с кизыл-кумской. В самом деле, в здешней пустыне водятся не животные, а как будто тени их. При беглом взгляде на поверхность песков сначала вы не видите ничего; по-видимому, пусто, а присмотритесь внимательнее, там и здесь вы заметите неясные, как тень, очертания как будто ящерицы, словно слепленной из песку. Что это? Комочек песку, принявший форму животного, или действительно ящерица? Подойдите ближе, и вы увидите, как этот комочек вдруг встрепенется, неслышно помчится от вас и вдруг исчезнет, как тень. В большинстве случаев вы даже не заметите ящерицы, если только она не начнет двигаться. На ваших глазах, среди голого песку, она явится как привидение, мелькнет, и как привидение исчезнет. В другом месте вы можете увидеть комочек, похожий на птицу; шагните к нему, комочек вспорхнет и превратится в жаворонка. Вот он сел на голый песок и исчез, как видение. Эти таинственные появления и исчезновения очень просто объясняются тем, что большинство животных песчаных пустынь окрашены до поразительности точно под цвет песку. Какие же, однако, это животные, кроме упомянутых?.. а вот какие: ящерицы, ящерицы и опять ящерицы. В самом деле, здесь настоящее царство этих длиннохвостых юрких гадов. Все остальные обитатели степи -- суслики, зайцы, жаворонки и еще кое-какие птицы составляют только едва заметное прибавление к этому царству. Ящерицы сотнями снуют по голым склонам песчаных барханов; тут и крошечные, и большие, в пол-аршина длиной, с круглой головой, с трехугольной, с ушами и без ушей, словом, разные, но только все как одна песочного цвета. Их кожа до такой степени совершенная подделка под песок, что даже они сами не могли бы видеть друг друга, если бы предусмотрительная природа не наделила их особым приспособлением. На нижней стороне хвоста, на самом кончике, у них накрашены широкие ярко-красные и черные поперечные полосы, очень резко выдающиеся среди желтоватого колорита песку, когда животное поднимет хвост кверху и начнет выделывать им замысловатые штуки.

Песчаная круглоголовка (Phrynocephalus interscapularis Licht.)

Вот по этим-то сигнальным значкам ящерицы и отыскивают своих родных и знакомых. Местами, где этих животных особенно много, наблюдатель видит любопытную картину, Там и здесь на голом склоне песчаного бархана, словно флаги на военной карте, пестреют яркие значки. Они завиваются в спираль, опять раскручиваются, местами бегут по песку, кое-где исчезают и снова появляются, блестя своим пурпуром на желтом фоне холма. Подойдя только очень близко, вы видите, что эти значки не что иное, как закорюченные хвостики ящериц, песочно-желтое тело которых издали совершенно невидимо на песке. При первом переполохе шустрые животные опускают хвосты, и флаги исчезают бесследно. Любопытно также видеть, как ловко умеют эти ящерки спасаться от своих заклятых врагов -- степных хищных птиц. Попытайтесь догнать одну из этих невидимок; сначала она побежит без оглядки, затем, когда убедится, что опасность у нее на хвосте, быстрыми движениями брюшка вправо и влево она раздвигает песок и на ваших глазах тонет в нем, забрасывая тело лапами. На ее месте остается едва заметная песчаная рябь. Эта уловка, прекрасно спасающая от преследования птиц, не рассчитана, однако, на натуралиста. Вам стоит только запустить два пальца в то место, где остался этот след, и вы извлекаете на Божий свет ящерицу. На ее хорошенькой круглой мордочке, в черных бойких глазах, вы ясно читаете удивление. "Вот так штука! -- наверно, думает она. -- Как же могло это случиться, кажется, уж вся зарылась!"

Из этих хвостатых невидимок особенно замечательна песчаная круглоголовка, миловидная ящерица длиной не более мизинца. Крупнее ушастая круглоголовка; свое название эта ящерица получила от складок кожи, торчащих над углами рта наподобие ушей.

Ушастая круглоголовка (Phrynocephalus mystaceus Pall.)

Там, где пески сменяются такыром, путешественника обязательно встречают агамы, крупные ящерицы с сердцевидной головой и колючей чешуей. В Туркестане агаму ошибочно называют хамелеоном. Она действительно напоминает хамелеона своей способностью менять цвет кожи. Горло ее и грудь замечательно играют красками. Обыкновенно они окрашены в желтоватый цвет. Но при малейшем волнении ящерицы, горло начинает синеть и наконец принимает цвет синьки, который вскоре расползается на грудь, брюшко и даже ноги; иногда синева сменяется красным оттенком, который опять переходит в синий или желтый, -- и так далее, пока не исчезнет причина волнения ящерицы. Интересно посмотреть, как агама спасается от зноя. Зарываться в песок она не умеет, да и не любит; других же укромных мест в пустыне не существует; между тем глинистая поверхность такыров раскаляется до такой степени, что вы рискуете обжечься, ежели приложите к ней руку. Агама же могла бы изжариться на глине, если бы оставалась здесь в самое жаркое время дня. Чтобы избежать этого удовольствия, ящерица взбегает по возможности выше на ветви кустов и деревьев и сидит на них, широко разинув рот и раздвинув ноги. Здесь ее не жжет раскаленная почва; к тому же ее тело несколько освежается ветром, который свободно гуляет между безлистными ветвями деревьев пустыни (Никольский, 1900. -- rus_turk.).

Я особенно старательно отыскивал ичкемера [Varanus caspius], этого великана среди ящериц, достигающего до двух аршин в длину. Весьма понятна ошибка русских жителей Туркестана, считающих ичкемера за крокодила. Если это не крокодил, то, во всяком случае, и не ящерица, а уж по крайней мере ящер. К сожалению, на пути нам не попадалось это замечательное животное; по словам киргиз, наших проводников, оно водится несколько южнее, около степных гор Букантау. Из других гадов мы нередко встречали неуклюжих степных черепах и различных змей. Степной удав среди этих последних, кажется, самая замечательная змейка. Как же так? -- спросите вы, -- удав, и вдруг змейка. Да, змейка, потому что он всего около полуаршина в длину. Несмотря на лилипутские размеры, он имеет все повадки своих гигантских родственников. Он так же неподвижно караулит свою добычу, мышей и тушканчиков, так же давит ее изгибами своего тела и, проглотив зверька втрое толще себя, отправляется в укромное место заниматься пищеварением.

Степной удав (Eryx jaculus L.)

Насколько степной удав толст и короток, настолько стрела-змея длинна и тонка. Это настоящий живой жгут, с замечательной быстротой скользящий по пескам в погоне за ящерицами и насекомыми. Длинное полосатое тело стрелы-змеи и ее манера выбрасывать наподобие стрелы переднюю половину туловища навстречу добыче вполне оправдывают ее название.

Из ядовитых змей в Кизыл-Кумах водится только анцистродон, по-киргизски буща-джилян, принадлежащий к одному семейству с знаменитой гремучей змеей. Длиной он не более нашей гадюки, но кусается сильнее; но крайней мере, киргизы очень боятся его. Мелкие зверьки, укушенные анцистродоном, умирают почти мгновенно.

Мы часто видели зверьков пустыни: крошечных песчаных зайцев, тонкопалых сусликов и песчанок, по вечерам -- еще тушканчиков. Подобно ящерицам Кизыл-Кумов, все эти зверьки окрашены под цвет песку, -- притом настолько удачно, что, если б не белый или черный кончик хвоста, они не в состоянии были бы отыскивать друг друга.

Вообще, цвет животных часто находится в строгом соответствии с окраской обстановки. Это явление получило в науке название мимикрии, или миметизма. По-русски это значит "подражательная окраска". Чем полнее совпадение, тем лучше обеспечено существование животного: при подражательной окраске ему легче скрываться от врагов или подкрадываться к добыче.

Тонкопалый суслик (Spermophilus leptodactylus Licht.)

Тонкопалый суслик живет в норах с довольно широким полукруглым входом. Величиной он с белку. Его лапы кончаются длинными тонкими пальцами с длинными прямыми когтями. Такая лапа прекрасно приспособлена к беганью и рытью в песчаной почве. Пустыня наложила отпечаток на самое строение этого зверька. Есть еще одна особенность, которою тонкопалый суслик отличается от своих родичей. Все остальные виды сусликов зимою впадают в спячку; тонкопалый суслик составляет исключение. Соответственно с этим, у него два меха: летний и зимний. Летом спина его покрыта короткою и жесткою шерстью рыжевато-буланого цвета; зимою ее заменяют длинные, тонкие, шелковистые волосы превосходного палевого или золотисто-песчаного цвета. У других видов сусликов свойства меха не меняются по сезонам. Опять бросается в глаза соотношение между переменами окраски и образом жизни.

Большая песчанка (Rhombomys opimus Licht.)

Песчанки во многом напоминают крыс. О внешнем виде зверька дает представление рисунок. Живут песчанки обществами. Питаются семенами и другими частями растений пустыни. Роют по склонам барханов норы со множеством ходов и несколькими выходными отверстиями. Много этих зверьков попало в мою охотничью сумку. Попали бы они и в котел с кашей из сухарных крошек, если б не малодушный страх пред тем, что скажет Дарья Сидоровна.

Плоскохвостый тушканчик (Platycercomys platurus Licht.)

Тушканчики встречались значительно реже. Это -- животное ночное. Они выползали из своих норок поздно вечером, когда, сидя у костра, мы заливали свой голод несчетным количеством чашек чаю. Прыгая на своих длинных задних ногах и помахивая хвостом со знаменем на конце, эти миловидные зверьки оказывались иногда очень близко от нашей телеги. Но стоило мне шевельнуться, -- и они мгновенно скрывались за ближайшим барханом.

Станция среди песков пустыни Кызыл-Кумы. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

На 4-й день мы подошли к так называемой станции. Это хорошенький кирпичный домик, который как-то странно видеть среди безлюдной песчаной пустыни. На всем 500-верстном расстоянии таких станций поставлено всего три. По-видимому, они выстроены только для того, чтобы дать возможность путешественнику обогреться зимой или укрыться от песчаной бури, если она застигнет где-нибудь поблизости. Никакого другого значения они иметь не могут, если не считать того обстоятельства, что у сторожа станции можно получить казенный самовар. Первую станцию караулит один-единственный киргиз, у которого, кроме муки, нет никакой провизии; нет здесь ни верблюдов, ни телег, нет даже колес, а они могли бы очень пригодиться проезжающему в случае поломки своих. Мы даже не воспользовались самоваром; напоив здесь верблюдов и захватив запас воды, мы тронулись дальше.

Только на 5-й день судьба наконец сжалилась над нашей, по крайней мере над моей голодной участью, послав мне на охоте зайца. Правда, это был маленький, не больше кролика, местной породы зайчишка, с огромными ушами и с необыкновенно поджарым и сухим телом; все же это была дичь, в нем все-таки было мясо, о котором четыре дня тосковали наши желудки. Я тотчас же обратился к Дарье Сидоровне за советом, по какому способу было бы лучше использовать все питательные свойства нашей добычи, и, грешный человек, не слишком был опечален, когда она наотрез отказалась от всякого участия в этом деле, категорически заявив, что она "такой погани" не ест. С ее отказом я получал также carte blanche на способ приготовления дичи. На первом же привале я ободрал свою добычу, разрезал ее на куски, нанизал их на саксауловую палку и, изжарив на горячих углях, получил заячий шашлык. Нечего и говорить, что он оказался необычайно вкусно приготовленным и был съеден даже с мелкими косточками. Бедная Дарья Сидоровна так и осталась при одних сухарях; вообще, ей как-то не везло этот день. Только что я улегся на песчаном склоне ближайшего бархана, чтобы отдохнуть после возни с зайцем, как вдруг слышу, из телеги доносится до меня пронзительный визг моей спутницы. В один момент я был на месте происшествия и увидел здесь следующую картину: огромная фаланга, забравшаяся, вероятно, по оглобле, ползла по платью Дарьи Сидоровны и добиралась уже до лица. Растерявшаяся казачка, подняв руки кверху, с выражением ужаса в глазах, кричала на всю пустыню. Взять первый попавшийся предмет и убить ядовитую гадину на боку моей спутницы было делом одного мгновения. Надо заметить, что таким образом мне удалось избавить Дарью Сидоровну от серьезной опасности. Укушение фаланги чрезвычайно болезненно и, как говорят, в некоторых случаях, при известных осложнениях, даже смертельно. Эта гадина бегает замечательно быстро. Вы не успеете придти в себя, как по ноге она взберется до лица, и Боже сохрани придавить ее здесь, непременно ужалит; лучше дать ей сползти на платье или смахнуть быстрым движением в сторону.

Значительно реже попадались нам скорпионы, но на них мы не обращали особого внимания; во-первых, во внешнем виде их нет ничего страшного: будучи пауками, они скорее походят на маленького рачка, а во-вторых, по словам туркестанских жителей, и жалят они не так больно и не с такими неприятными последствиями, как фаланги.

Впрочем, там, где скорпионов много, киргизы, ночующие на бивуаке, принимают против них простую, но действительную меру. Они окружают бивуак волосяным арканом, чрез который эти ядовитые гадины не решаются ползти, опасаясь, вероятно, жестких торчащих вокруг аркана волосков. Замечательно, что бараны поедают и скорпионов, и фаланг, как траву, чем пользуются, как говорят, киргизы во время своих перекочевок. Прежде чем разбить юрту, они пускают на это место свое стадо, которое будто бы истребляет всех ядовитых пауков ближайшего клочка степи.

Не знаю, водится ли в Кизыл-Кумах каракурт, маленький черный паучок, укус которого считается смертельным. Наши проводники не могли сказать мне по этому поводу ничего определенного (Никольский, 1900. -- rus_turk.).

Долго еще после этой истории не могла придти в себя Дарья Сидоровна. Она проклинала и степь, и тот час, в который ей пришла в голову мысль ехать в Петроалександровск; досталось тут и мужу, и даже нашим киргизам, хотя ей же они хотели услужить, подняв оглобли кверху сейчас после приключения с фалангой. Проводникам, пожалуй, даже досталось в особенности сильно, и вообще на них моя спутница вымещала все свое недовольство настоящим положением. Они были виноваты и в том, что телега на крутых склонах барханов кренилась очень сильно, и в том, что песок засыпал глаза; разгневанная казачка не раз ставила им на вид и дурную воду в колодцах. Словом, это были настоящие "козлы отпущения", но, к довершению негодования моей спутницы, эти "козлы" ни слова не понимали по-русски, а она ни слова по-киргизски. Во время баталии они с удивлением поглядывали на сердитую женщину и изо всей ее тирады, обращенной по их адресу, понимали только, что она на что-то гневается. По временам они переводили глаза на меня, не объясню ли я, в чем дело, но я обыкновенно сидел с невозмутимым видом, сохраняя строгий нейтралитет, и только в случае, если история принимала слишком комичный характер, разражался хохотом; за мной начинали смеяться и киргизы, а Дарья Сидоровна, недовольная и сконфуженная, прекращала свою брань.

Да, шибко доставалось от нее нашим проводникам, между тем это были преисправные ребята, видимо, знающие свое дело. Меня постоянно удивляло, как могут они находить дорогу среди однообразных холмов песку, где, к тому же, всякий след быстро заметается ветром. Правда, местами дорога обозначена пирамидами из саксауловых поленьев, но эти значки расставлены на расстоянии нескольких верст друг от друга, видимы же они только с ближайшего бархана. Еще труднее отыскивать их в потёмках, а мы большую часть пути прошли ночью. Раза два в темноте, во время ветра, проводники плутали, и даже довольно долго, но какими-то судьбами все-таки выходили к пирамиде. До какой степени легко заблудиться в песочной пустыне, я испытал сам на себе. В то время, когда верблюды шли, я слез было с телеги и свернул в сторону, чтобы застрелить суслика; не сделал я и 50 шагов, как уже решил вернуться, так как суслик спрятался в нору, но каково было мое удивление, когда оказалось, что и телега вместе с верблюдами тоже спрятались. Я бегом пустился в том направлении, где они должны были быть, влез на холм и увидел все те же барханы, кое-где поросшие кустами. Телега словно провалилась сквозь землю; она шла где-нибудь поблизости, может быть, в нескольких шагах от меня, но она скрыта была этими застывшими песчаными волнами. Верблюды совершенно неслышно ступают даже по твердому грунту, на беду и колеса телеги были только что смазаны, так что и по звуку нельзя было определить, где находятся мои спутники. Долго я метался от бархана к бархану, хотел уже было кричать, как вдруг один из наших "кораблей пустыни" догадался заскрипеть.

На 7-й день, рано утром, едва только небо начало бледнеть на востоке, еще утренняя звезда горела бриллиантовым блеском, мы подошли к пресной луже, неисповедимыми судьбами уцелевшей среди раскаляемых солнцем сыпучих песков. В среднеазиатской пустыне пресная вода настолько драгоценна, что каждый малейший источник ее составляет заметный пункт в географии страны. Здесь перекрещиваются караванные пути, здесь же кочуют киргизы со своими кормильцами баранами, и даже дикие птицы, которые тоже хотят пить, -- жаворонки, степные рябки и горлинки -- ютятся поблизости этих источников жизни. Несмотря на то, что лужа, где мы остановились, была не больше и не глубже тех луж, которые в провинциальных городах после ливня появляются на всякой площади, но она имела собственное название и величалась даже озером: Кукча-Куль. Чтобы составить представление о том, какова вода в этом озере, надо в стакан чистой воды насыпать столовую ложку песку. Впрочем, эта жидкая грязь много лучше соленой ящеричной настойки здешних колодцев: во-первых, она совершенно пресного вкуса, а во-вторых, песок скоро отстаивается. В кизыл-кумских колодцах вода настолько дурна, что если бы она была хоть чуточку похуже, ее не стал бы пить ни один киргиз. Края их по большей части не ограждены никаким барьером, поэтому ящерицы и черепахи могут топиться там сколько им угодно, и это они проделывают тем охотнее, что здесь им слишком тесно; очень уж много развелось их в песочной степи. От такой примеси вода, конечно, не много выигрывает; она становится затхлой, местами даже прямо с запахом гнили, к тому же она всегда солоновата и жестка на вкус...

Надо видеть, какое оживление вносит небольшая пресная лужа в природу пустыни. По берегам Кукча-Куля во множестве бегали степные жаворонки; местами сидели и пили воду горлицы, Бог знает зачем поселившиеся в степи; тут же выхаживал один ворон; несколько красивых пестрых пчелоедов носились над лужей, и лишь только показалось солнце, на озеро полетели степные рябки и саджи [Рябок -- Рterocles arenarius; саджа -- Sуrrhaрtes рaradoхus. Обе птицы представляют из себя нечто среднее между куропаткой и голубем, но только с песочно-желтыми в пятнах перьями спины.]. Стая за стаей с громким гиканьем летели эти истые дети пустыни на лужу; со свистом они опускались около воды и начинали жадно пить. Невзирая на мою отчаянную пальбу, прилетали новые стаи и хотя бы урывком пытались напиться. Бедные, как им хотелось пить!.. Но мне еще больше хотелось есть. Они, по крайней мере, пили вчера, а я уже третий день, с самого зайца, ничего не ел, кроме сухарей, а сухари разве пища? Понятно, что я палил направо и налево, но, как всегда, попадал больше в широкое небо, в которое, как известно, трудно промахнуться; однако я убил все-таки четырех рябков и, зарядив ружье, собирался еще раз покуситься на жизнь мчавшихся с быстротой стрелы птиц, как вдруг из телеги донесся до меня отчаянный крик Дарьи Сидоровны. Судя по этому визгу на всю пустыню, я решил, что по крайней мере десять фаланг одновременно влезли на мою спутницу. Я бросил стрелять и побежал спасать ее. Между тем крик продолжался; на время он замирал, но потом снова раздавался с удвоенной силой. Прибежав на место происшествия, я увидел следующую картину: в одном углу телеги бегала небольшая ящерица, очевидно, удравшая из моей коробки; в противуположном углу, прижавшись к самой стенке нашей каюты, с выражением ужаса в лице, сидела Дарья Сидоровна, сидела и кричала на всю степь, подняв руки кверху. Ящерица, видимо, больше всего напуганная этим криком, металась из стороны в сторону, отыскивая выход. Я схватил её за хвост; она ущипнула меня за палец и, вырвавшись, соскочила на плечо моей спутницы. Тут визг достиг такой небывалой высоты, что я, признаться, и сам растерялся, а еще больше перетрусила ящерица. Наверно, она осталась бы сидеть в коробке, если бы знала, как отнесется к ее прогулке по телеге Дарья Сидоровна. Кое-как удалось изловить хвостатую любительницу свободы и водворить ее в банку со спиртом. Тут же, пока я запирал крышку ящика, еще с неостывшим волнением в крови и с дрожанием в голосе, предъявила мне моя спутница свой ультиматум. Впредь я обязывался всех ящериц и других подобных "гнусов", коих мне приведется поймать, немедленно сажать в спирт, а отнюдь не держать живьем в коробках. Надо ли говорить, что я принял этот ультиматум, хотя он и был для меня довольно стеснителен. В самом деле, не угодно ли для каждого "гнуса" всякий раз вытаскивать большой деревянный ящик, скорее -- сундук, с банкой.

Пока шла война с ящерицей, степные рябки напились и, конечно, улетели по своим делам, так что нам пришлось довольствоваться только четырьмя птицами. Несмотря на раннее утро, мы тут же принялись варить их. Хозяйственные хлопоты и перспектива поесть настоящего супа и дичи помогли Дарье Сидоровне забыть только что перенесенное потрясение. Лишь только мы принялись за похлебку, пользуясь минутой, я попытался было внести поправку в наш договор, поправку в том смысле, чтобы мне предоставлено было право сажать ящериц не в бумажную коробку от табаку, как было прежде, а в жестяной цилиндр от монпансье. "С хорошей крышкой", -- прибавил я, выразив при этом готовность опростать его от сахару, но Дарья Сидоровна ответила решительным отказом. Так как я не настаивал -- где уж тут было настаивать -- то инцидент был исчерпан, и мы, заложив верблюдов, поехали дальше.

Теперь нам посчастливилось на птиц. Пробираясь среди сыпучих песков, верблюды не раз вспугивали тех самых рябков и садж, которые отсюда летали на лужу Кукча-Куль. Эти птицы представляют нечто среднее между куропаткой и голубем. Острыми крыльями и быстрым полетом они напоминают голубей; пьют, как голуби, не отрывая клюва от воды. Но по форме клюва это -- настоящие куриные. Нас поражала быстрота их полета: они могут пролетать 90--100 верст в час; для них, можно сказать, не существует расстояния; делать ежедневную прогулку верст за сто единственно за тем, чтобы напиться, для них ровно ничего не стоит. Эта особенность позволяет им гнездиться и жить в таких местах пустыни, которые отделены от ближайшего источника или лужи целыми сотнями верст. Кормятся эти птицы семенами астрагалов и других степных растений. Вся жизнь их проходит среди песков, почему их красивое узорчатое оперение прекрасно гармонирует с цветом песка. Когда они сидят неподвижно, прижавшись к почве, их невозможно заметить даже на расстоянии нескольких шагов. Трудно было бы охотиться на этих птиц, будь они немного осторожнее. Но, вероятно, в глухих местах Кизыл-Кумов они редко видели человека и не привыкли считать его непримиримым врагом. Они не прятались при нашем приближении и спокойно небольшими стайками бегали вблизи нашей телеги. Конечно, им приходилось платиться за излишнюю доверчивость. После каждого моего выстрела Дарья Сидоровна получала в свое распоряжение одного, двух, а иногда и трех рябков или садж, которых тут же, в телеге, начинала ощипывать.

Саксаульная сойка (Podoces Panderi Fisch.)

В тот же переезд мы впервые встретили еще одну достопримечательность Кизыл-Кумов: саксаульную сойку. Пепельно-серая, с черным хвостом, отливающим зеленым металлическим блеском, птица эта по складу тела, в действительности, походит на наших соек. Но в образе жизни и повадках ее много своеобразного. Если попытаться преследовать ее, она не полетит от вас, как это делают другие птицы. Вытянув голову вперед, крупной рысью, непомерно большими шагами она побежит по песку по направлению ближайшего куста саксаула, спрячется за него и оттуда начнет выглядывать то по одну, то по другую сторону куста, желая убедиться, здесь ли еще ее враг. В редких случаях саксаульная сойка прибегает к помощи крыльев, и то лишь затем, чтобы взлететь на верхушку куста и поглядеть оттуда на предмет, который кажется ей подозрительным. Как большинство птиц из семейства ворон, эта сойка кормится всякой всячиной: семенами саксаула и астрагалов, личинками степных жуков, ящерицами и даже падалью.

8-й и 9-й дни дорога шла все также барханами и только изредка выходила на такыры, уцелевшие от поглощения летучими песками. С утра верхушки холмов начинали куриться, к полудню воздух наполнялся летящим песком, а к вечеру становилось опять тихо. Поэтому мы предпочитали идти по ночам, останавливаясь днем где-нибудь посередине такыра, чтобы быть дальше от песчаных душей. Ночные переезды были тем более удобны, что дневной жар сменялся тогда большой свежестью: нам приходилось даже надевать драповое пальто. В этом отношении Кизыл-Кумы напоминают Сахару, где иногда днем можно печь яйца в раскаленном лучами солнца песке, а ночью замерзает вода. Вечером девятого дня мы подошли к третьей и последней станции в пустыне. До Петроалександровска оставалось всего около 90 верст, и на станции можно было видеть некоторые признаки близости человеческого поселения, притом же русского. Прежде всего, сторожем домика состоял русский, отставной солдат. При станции находилась и домашняя скотина в виде двух тощих собак и одной такой же тощей кошки. Во всем остальном станция ничем не отличалась от двух прежних, то есть ничего остального в ней не было, если не считать казенного самовара. Не смотря на это, мы остались тут ночевать. Надо было видеть то удовольствие, с каким Дарья Сидоровна встретила эти первые признаки близости Петроалександровска. Прежде всего она постаралась наверстать 9 дней потерянного времени, когда ей почти совсем не приходилось вести никаких разговоров, если не считать обличительных речей, направленных против наших проводников. Словоохотливая от природы, она, видимо, очень страдала от невозможности вести беседу по душе; сначала она пыталась заводить разговоры со мной, но вся ее словоохотливость парализовалась моим невниманием: я обыкновенно молчал как пень; конечно, и она с каждым днем говорила все меньше и меньше, и наконец прекратила всякие попытки расшевелить меня. Все последствия ее скуки должны были выносить на себе все те же проводники. На счастье Дарьи Сидоровны, старик сторож находился не в лучших условиях относительно возможности вести разговоры. Его постоянные собеседники были, пожалуй, еще менее пригодны для этой цели, нежели я. Это были две собаки и кошка, единственные живые существа станции, после самого сторожа. Кошка была суха, как кошачья мумия египетских катакомб, -- вероятно, станционный домик не оживляли своим присутствием ни крысы, ни мыши. Пока мы сидели за самоваром, Дарья Сидоровна с упоением рассказывала, как мы голодали, какие "окаянные" проводники, как они таили мысль убить ее и непременно убили бы, если бы она не ругала их и не грозила им казацкой шашкой. Тут только я понял, за что моя спутница невзлюбила наших киргиз. Согласитесь, есть за что невзлюбить.

Подробно она описала случай с фалангой, а еще подробнее рассказала о ящерице. После полуночи я отправился спать в свою телегу, и долго еще чрез растворенное окно доносились до меня отдельные слова двух натосковавшихся по беседам людей. Я спал так крепко, что не слыхал, как станционные собаки, должно быть, обе, вскочили в телегу, разобрали мешок с сухарями и вытащили их наполовину. Это приключение не опечалило даже и Дарью Сидоровну, судя по тому, что проводники, кроме обычной ежедневной порции обличительных речей, никакой особой головомойки не получали. В самом деле, до Петроалександровска оставалось всего два дня пути, а бедные собаки без наших сухарей не нынче-завтра поколели бы с голоду -- до того они были тощи.

Кишлак. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

Утром 11-го дня пути мы вошли наконец в пределы Хивинского оазиса. Еще издали показались верхушки пирамидальных тополей, выглядывавших из-за голых гребней песчаных барханов. Скоро мы подошли к садам и кишлакам [кишлаками называют здесь отдельные сартовские домики при саде или при пашне, стало быть, нечто вроде хуторов], которые узкой лентой на протяжении верст 20 тянутся по берегу Амударьи до самого Петроалександровска. Надо видеть среднеазиатские оазисы, чтобы вполне оценить животворную силу воды. Вода здесь все. Почва, способы обработки ее и климат имеют только второстепенное значение. Там, где при помощи арыка из Амударьи удается оросить землю, вы видите живописные сады с виноградниками, фруктовыми деревьями, аллеями высоких тополей; или пред вами расстилается пашня с высокой джугарой [джугара, иначе сорго, есть род проса; отличается необыкновенной урожайностью], хлопчатником, пшеницей или кунжутом. На расстоянии полуаршина от орошенной земли начинается бесплодная пустыня с ее песками и солонцами. В одном месте я видел пшеницу, засеянную между песчаными барханами; она росла даже на сыпучем песке, хотя и не достигала здесь такого роста, как на глине.

Собственно говоря, и весь Хивинский оазис представляет из себя только ту узкую полосу земли по обоим берегам Амударьи, куда удалось провести оросительные арыки. Правая сторона принадлежит России, левая составляет Хивинское ханство. Около полудня мы наконец добрались до Петроалександровска. Дарья Сидоровна отыскала своего мужа, а я, бросив телегу в первом попавшемся доме, куда меня пустили остановиться, под палящими лучами солнца, еще более беспощадными на улицах укрепления, нежели в пустыне, побежал отыскивать хоть какой-нибудь пищи. Но увы!.. День оказался не базарным. Базар бывает здесь раз в неделю, а в местных лавках не было никаких закусок, если не считать за таковые окаменелые мятные пряники, монпансье, карамель и тому подобную дрянь. С каким удовольствием пожевал бы я теперь казалинской колбасы, хотя бы она еще более походила на киргизские нагайки; но и ее здесь не было. Наконец меня выручил один офицер. Видя мое затруднительное положение и в эту минуту, и впредь, он пригласил меня к себе жить. На дворе у него хорошенький садик с аллеями пирамидальных тополей, кустами каких-то цветов и с журчащим арыком. В саду целый день ворковали индийские горлинки, по временам свистели иволги, а по вечерам раздавался мелодический крик хивинского сычика. Здесь, в сравнительно комфортабельной обстановке, скоро были забыты все невзгоды только что пройденного пути. Забыт был 11-дневный пост в пустыне, забыты песчаные души, фаланги и все остальные напасти, которыми Дарья Сидоровна так попрекала наших проводников. Однако увлекаться забыванием мне было нельзя: надо было торопиться к устью Амударьи.

Н. Н. Каразин. Бассейн Амударьи. Базар в Ходжейли

II. На Амударье

С большим трудом, при содействии местного начальства, удалось нанять каюк, и то только до Нукуса. 2-го июля, в сопровождении нескольких солдат, которые уже давно ждали случая ехать в Нукус, и двух гребцов хивинцев, я наконец тронулся в дальнейший путь.

Аму... впрочем, прежде всего надо сказать, что такое хивинский каюк. Это -- огромное корыто, выдолбленное из тополевого бревна с такими же досками, набитыми по бортам. Хотя при этой неуклюжей лодке полагаются весла, но, как плавники рыб, они служат только для того, чтобы направлять движение. Каюк несется исключительно силой течения, а вверх его тянут бичевой. Аму -- великолепный гигантский поток, прорезывающий с северо-востока на юго-запад Туранскую низменность. Ни Волга, ни Днепр и никакие другие российские реки не могут дать представления о том, что такое Аму. Уже близ Петроалександровска река так широка, что противуположный берег виднеется неясно, как в тумане; а если смотреть наискось, поверхность воды сливается с горизонтом. И вот такая-то масса воды несется в Аральское море с головокружительной быстротой. Местами зубчатые волны вечно бороздят поверхность Аму; это -- не те волны, которые разводит ветер; это -- сама река несется и скачет по каменистому дну, повторяя все его неровности. Кое-где вода бурлит и кипит, как в котле. Местами, втягивая плывущие предметы, крутятся суводи, заметные издали по своей гладкой блестящей поверхности. Неудивительно, что русло, пробитое Амударьей среди низменной пустыни, не всегда может сдержать этот могучий поток. Без всякой видимой причины то там, то здесь Аму начинает вдруг подмывать берег, обыкновенно правый. Глыба за глыбой с грохотом, напоминающим пушечный выстрел, валится в воду, и все, что есть на берегу, летит туда же. Водоподъемные машины, кишлаки с башнями, сады -- ничто не в силах удержать яростные волны. До какой степени быстро пробивает Аму себе новое русло, можно было видеть близ Петроалександровска. Несколько ниже укрепления из реки был проведен арык, через который сначала прыгали сартовские мальчишки. Аму почему-то полюбился этот арык, она направила туда свои воды, быстро раздвинула его берега, и не прошло лета, как он превратился в огромный проток около версты в ширину. Сады вместе с кишлаками и пашнями, разбитые вдоль этой бывшей канавки, -- все было подхвачено бешеной рекой и исчезло без всякого следа.

Кишлак. Фото Г. О. Графтио, конец XIX в.

Эта величайшая из рек, протекающих по пустыне, с давних пор славится своими капризами. Известно, что в прежнее время она впадала в Каспийское море: затем почему-то переменила направление и стала изливаться в Арал. До сих пор сохранилось древнее русло, так называемый Узбой, а в Красноводском заливе на берегу Каспийского моря находится место, представляющее все признаки прежнего устья огромной реки. Когда совершился этот переворот, достоверно не известно; во всяком случае, -- настолько недавно, что предания об Аму. впадающей в Каспий, до сего времени сохранились в памяти местных жителей. Существует даже предположение, что река повернула в Аральское море благодаря неосторожности туземцев, перепрудивших рукава ее плотинами. Однако многие ученые сомневаются в справедливости такого объяснения. Эти ученые полагают, что Аму направилась на восток к Аралу вследствие медленного векового повышения местности между средним течением реки и Каспийским морем. Как бы то ни было, перемена русла не принесла пользы человеку. Если бы, вытекая с Памира, Аму впадала в Каспийское море, она соединила бы Центральную Россию со Средней Азией. Это был бы исполинский путь, по которому русские товары шли бы до границ Афганистана, а среднеазиатские товары на Волгу. Теперь же, впадая в пустынное Аральское море, откуда нет никакого выхода, Аму представляет из себя отрезанный ломоть; ее значение для торговли ничтожно. Естественно возникает вопрос: нельзя ли снова направить реку в Каспийское море? Еще Петр Великий снарядил экспедицию, которая должна была решить его. Экспедиция эта не дошла даже до места назначения. В начале восьмидесятых годов тем же вопросом занималась большая экспедиция Министерства путей сообщения. Потратили огромные деньги и все-таки не пришли ни к каким определенным выводам. Те ученые, которые объясняют поворот Аму вековым поднятием страны, высказывают убеждение, что никакие, даже самые грандиозные работы не в состоянии направить реку по древнему руслу. Другие же, главным образом инженеры, считают предприятие не столь безнадежным и потому продолжают изучать вопрос на месте.

Такова Аму, по которой плыл теперь наш каюк.

Как быстро мчало течение наш каюк, можно судить по тому, что, отвалив от укрепления в 2 часа дня, на другой день поздно вечером мы были уже в Нукусе, то есть проплыли более 200 верст, при этом ночевали на берегу, а днем несколько раз останавливались в аулах, чтобы купить баранины. От Петроалександровска Аму протекает по большей части среди пустыни. С каюка мы видели песчаные барханы, которые так надоели в Кизыл-Кумах. Местами холмы прерывались ровными пространствами, поросшими кустами тамариска, дикого барбариса, колючки; то, вероятно, были такыры. Только кое-где по берегу узкой каемкой зеленеет тальник, или джида, -- местное дерево, плоды которого так похожи на крошечные финики. Сады и пашни попадались нам редко. Очевидно, в настоящее время Хивинский оазис не есть сплошная полоса обработанной земли; это скорее цепь небольших, вытянутых по обоим берегам реки оазисов, отделенных друг от друга широкими промежутками пустыни. Нет никакого сомнения, что пустынность берегов Аму не есть следствие невозможности оросить их и превратить в ряд садов и пашен. Туземцы, хотя и превосходные гидротехники, но они стараются возделывать землю там, где из Аму можно вывести воду без особых хлопот обыкновенным арыком. Они неохотно поселяются в тех местах берега, где для орошения необходимы водоподъемные машины. Как ни просты эти сооружения, все же они требуют особых расходов. По простоте эти машины, действительно, замечательны. Представьте себе пароходное колесо, установленное у берега так, чтобы оно могло вертеться силой течения. К окружности колеса приделаны ведра, черпающие воду и выливающие ее в желоб. Если прибавить к этому, что колесо можно по желанию остановить простым бревном, то описание машины можно считать оконченным. Таким образом, при помощи этих сооружений вода сама себя черпает и сама себя поднимает кверху, что возможно, конечно, только при той силе течения, при той стремительности, с какой Аму торопится добраться до Аральского моря. Несмотря на то, что здесь природой даны человеку все средства, чтобы победить пустыню и превратить ее в культурные земли, мы видим, что победа по большей части остается на стороне пустыни. Малочисленность населения составляет, конечно, главную причину этого явления; к тому же еще не так давно, до занятия края русскими войсками, земледелец не был гарантирован здесь от того, что в один прекрасный день налетит на него шайка бродячих туркмен, отрубит ему голову или уведет в плен. В настоящее время, с появлением русских, когда разбои как профессия прекратились, Хивинский оазис может ожидать более счастливого будущего.

Кстати, несколько слов об отношениях Хивы к России. Хива de jure до известной степени самостоятельное ханство, но de facto это не более как русская губерния, губернатор которой обладает особыми полномочиями хана, то есть он может рубить своим подданным головы, сколько ему угодно, брать с жителей подати, пока у них есть что отдавать. Ханство имеет свою монету и свое, с позволения сказать, войско и т. д., но в тех случаях, где распоряжения хана, хотя бы косвенно, могут коснуться русских подданных, он поступает так, как ему "рекомендует" наша администрация, в лице начальника Амударьинского отдела. Для России очень удобен такой порядок вещей и, наоборот, было бы невыгодным присоединять Хивинское ханство к своим владениям. Наши азиатские окраины требуют больших расходов на содержание в них войска, администрации и т. д., но в большинстве случаев они не вознаграждают этих затрат доходами; другими словами, окраины дают нам пока только убытки. То же самое было бы, если бы Хива превратилась в Хивинский округ или уезд. Между тем в настоящее время, когда она существует на правах самостоятельного ханства и управляется сама по себе, она не стоит нам ни гроша, а из повиновения России выйти не может, если бы даже ей и взбрела в голову эта нелепая мысль. Как хивинцы управляются -- это их дело. России пока некогда нянчиться с ними. Довольно с них и того, что она избавила их от систематических разбоев киргиз и туркмен.

Нукус -- это маленькая крепостца, которая была бы игрушкой где-нибудь на западных границах нашего государства, но здесь она держит в страхе все Хивинское ханство. Впрочем, в настоящее время она постепенно утрачивает свое значение, по мере того как хивинцы привыкают к мысли о необходимости и выгоде жить под крылом России. Кроме небольшого гарнизона, в Нукусе живет начальник Чимбайского уезда, к которому относятся русские земли вниз по Аму до самого моря.

Из Нукуса мне надо было плыть дальше в устье реки, в проток Кук. Если трудно было нанять каюк в Петроалександровске, то еще труднее найти средства спуститься из Нукуса вниз. Если бы не уральский казак, живущий здесь в качестве поселенца, мне долго пришлось бы ждать случая. Казак этот проведал, что из хивинского городка Ходжейли отправляется вниз по Аму каюк с товаром, владелец которого намерен торговать в аулах, лежащих в устье реки, и между прочим посетит приток Кук.

Наскоро собравшись, в сопровождении Кожевникова -- так звали казака -- я направился в Ходжейли. До перевоза нас довезли на казенной телеге. Телега вернулась назад, а мы остались на берегу реки драть горло, вызывая с той стороны лодку. Сначала завопил Кожевников и докричался до хрипоты, затем к нему присоединился и я, и тоже охрип; на той стороне не обнаруживалось никаких признаков движения. Наконец я начал стрелять и по одному разу, и дуплетом, перепалил при этом столько пороху, сколько было бы довольно для доброй охоты по бекасам; два с лишним часа изощрялись мы в различных попытках обратить на себя внимание перевозчика, и все-таки не добились толку. Нас перевез казак, случайно проходивший мимо. Пока мы возились с переправой, наступила ночь, и мы должны были заночевать на берегу. Когда мы уже улеглись спать, явился и перевозчик, отлучавшийся куда-то по своим домашним делам. Утром, к счастью, довольно скоро, но так же случайно, нам удалось нанять арбу, и мы потряслись на ней в городок Ходжейли; до него от перевоза считают не более шести верст. Каюк, на котором я предполагал плыть, еще не был готов: хозяин грузил в него товар, собираясь выехать только на следующий день. Кожевников вернулся в Нукус, а я остановился у ходжейлинского жителя, армянина. Наконец Чулак -- так звали моего будущего спутника -- нагрузил каюк хлопком еще в коробочках, деревянными сундуками, халатами, разной посудой, чаем, всякой мелочью, и мы поплыли вниз по Аму. Таким образом я очутился в сообществе 7 человек туземцев, одного сарта, хозяина, и 6 каракалпак, рабочих; из них ни один не знал ни слова по-русски. К счастью, с грехом пополам я умел объясняться на киргизском наречье, по крайней мере знал с полсотни самых необходимых слов, и этого было достаточно, чтобы у нас завязалась довольно оживленная беседа. Я вспомнил Дарью Сидоровну. Воображаю, как рассердилась бы она, если бы видела меня с этими "собаками" -- так называла она всех азиатов.

Так как на судне, где я был пассажиром, не полагалось ни буфета, ни прислуги, то о своем продовольствии я должен был заботиться сам. По пути Чулак приставал к каждому аулу и открывал свою лавочку. Если это случалось не скажу во время обеда или завтрака, а просто когда хотелось есть, хотя бы и утром, я принимался действовать. Пока Чулак с азиатским красноречием распинался за свой товар пред покупателями-каракалпаками, я подзывал каракалпачонка и объяснял ему, что мне нужна курица. Бегом отправлялся он в юрту, и вскоре вместе с ним с курицей в руках являлась, обыкновенно очень старая, каракалпачка. В здешних аулах никогда не спрашивали с меня более 5 копеек за курицу. Уплатив что следует, я брал ее и немедленно прекращал ее птичье существование, а затем, проделав все, что в этих случаях полагается, начинал варить суп. Вместе с этим я ставил на костер и чайник для чаю. Пока я занимался этим полезным делом, являлась целая орда каракалпакских дам, по большей части старух, и детей. В руках они держали по курице, а некоторые и сразу двух, зажав их под мышками. Все это предназначалось мне в продажу, но так как мне и одной было много, то от остальных приходилось отказываться. Тогда каракалпачки начинали предлагать пару за 5 коп. Чтобы не обидеть старух, я давал им по горсти сухарей, а ребятам по куску сахару, и они с довольным видом уносили своих кур.

Ночевали мы точно также близ аулов. Едва только начинало смеркаться, появлялись всесветные кровопийцы -- комары. Мои спутники забивались в наскоро разбитую палатку, а я ставил на каюке свой полог, который приобрел в Казалинске, зная по опыту, что значит ночевать на комарах. Хорошо лежать в пологе, когда за его стенками раздается голодный вой этих возмутительных насекомых. Мириады их густым роем облепляют снаружи кисею полога; чуя кровь, они снуют вверх и вниз, отыскивая, нет ли где дырочки. Вы лежите и слышите яростный гул, по временам его покрывает высокий писк отдельного комаришки, который вертится около вашего уха по ту сторону тонкой стенки. Вы лежите и, глядя на мерцающие сквозь кисею звезды, думаете: "Ничего, пищите себе, а я буду спать". И я действительно спал, спал так, что комары в конце концов, вероятно, объявляли меня мертвым и отправлялись искать живого человека. Утром я просыпался, когда каюк уже плыл по середине реки. Ниже Нукуса Аму рассыпается на несколько рукавов, впадающих самостоятельно в море. Мы шли сначала протоком Кунядарьей, затем Ишаном, и наконец повернули в Кук. В дельте природа берегов носит иной характер, нежели выше Нукуса. Здесь уже не видно пустыни. Зеленым бордюром окаймляют протоки тугаи, или прибрежные леса джиды и тальника. Кое-где они прерываются темной зеленью камышей, и чем ближе к морю, тем гуще и выше эти камыши и тем шире захватывают они берег; местами они превращаются в огромные заросли. Особенно удобно любоваться этой чащей с песчаных холмиков, которые там и сям в виде островков торчат среди сплошной зелени листьев. Целое море темно-зеленых верхушек камыша до самого горизонта расстилается пред вашими глазами. Как в открытом море, глаз не встречает никаких неровностей; кое-где только желтеют гребни этих одиноких холмов или возвышается отдельное деревцо джиды. Словно море, камыш шумит и волнуется. Вы видите, как зеленая волна, взрытая подле вас порывом ветра, быстро несется вперед; вот она открыла верхушку скрывавшегося в камыше дерева, перескочила через него, промчалась еще немного дальше и исчезла в массе листьев. Амударьинские камыши -- настоящие джунгли здешних мест. В них с успехом может укрыться верблюд и даже всадник, сидящий на его горбе, -- так высоки эти заросли. Только кабанам и тиграм доступна непролазная чаща гибких, упругих, как сталь, стеблей, увенчанных метелкой крупных темных листьев. Кабаны чувствуют себя здесь как рыба в воде. В низовьях Аму их так много, что казаки зимой бьют их целыми возами. Настоящий хозяин здешних джунглей, однако, не кабан, а тигр. Мне не случилось ни видеть этого зверя, ни слышать его рева, я видел только его следы, овальные ямки, оттиснутые на песке подушками его лап. Как царь зверей, тигр показывается только за делом, а дела у него много и в камыше. В противуположность своему африканскому собрату льву, он редко выдает свое присутствие ревом. Только в ту пору, когда кошки задают свои концерты, в непролазной чаще, как рассказывали казаки, иногда раздается глухое урчание: это тигровая серенада. Нередко, по словам местных жителей, в камыше можно слышать пронзительный визг кабана: это тигр хозяйничает в своем царстве. В Кунграде я видел одного казака, года два тому назад на охоте имевшего столкновение с царственным зверем. Столкновение кончилось тем, что тигр ушел невредимым, а казак на память об этой встрече до сих пор носит на своем лице глубокие следы его когтей.

Сколько фазанов в здешних камышах и тугаях! Рано утром, едва только взойдет солнце, там и здесь по берегам реки раздается отрывистый крик петуха, похожий на сокращенное кукурику. Вот бы куда наших воскресных охотников в их модных пиджачках с иголочки, с их дорогими двустволками! Воображаю, сколько благородной крови перепортит себе такой немврод в своем охотничьем рвении. После тщетной попытки продраться сквозь чащу камыша или колючего кустарника, изодрав свой пиджачок, исцарапав до крови руки, он проклянет всех фазанов на свете и бросит охоту, не убив ни одной птицы. Здесь надо уметь ходить, уметь пользоваться кабаньими тропами и знать их, здесь нужна также сила и привычка ориентироваться в чаще.

Глупость этой красивой птицы может поспорить с глупостью индейки. Проживая в непролазной чаще камышей, фазан воображает, что стоит ему притаиться, и никакой глаз не откроет его присутствия. Расчет этот верен, но только до тех пор, пока фазан находится в чаще камыша. На свою беду, он нередко выходит на голые глинистые полянки, среди которых кое-где торчат чахлые кустики. Завидев охотника, он прячется под кустик, но прячется так, что его красный хвост, как сигнальный флаг, виден без малого за версту. Под этим прикрытием фазан сидит до последней возможности, т. е. до тех пор, пока охотнику остается сделать еще два-три шага, чтобы наступить птице на хвост.

Так же искусно прячутся фазаны, когда сидят на ветвях джиды, где частенько лакомятся сладкими ягодами. Мне не раз случалось заставать их за этим занятием. На одном деревце сидят несколько штук фазанов. Подхожу к этому обществу шагов на двадцать, стреляю. Убитый фазан валится на землю, а остальные плотнее прижимаются к тонким ветвям дерева, очевидно, воображая, что их не видно. Стреляю второй раз, падает еще фазан. Тогда только оставшиеся в живых начинают догадываться, что дело их плохо, и улетают в чащу.

Много интересных птиц водится в амударьинских камышах.

Истинным украшением здешних мест является зеленая щурка. Она придает пейзажу тропический оттенок. Небольшими стайками носятся эти миловидные птицы над камышом вблизи воды. По временам то та, то другая садится на стебель, и тогда совершенно исчезает из глаз наблюдателя. Ея травяно-зеленое тело с заостренным хвостом на некотором расстоянии чрезвычайно походит на лист камыша.

На ветках ивы близ самой воды нередко приходилось видеть гнезда ремеза. Это -- самая маленькая из птиц не только туркестанской, но и всей русской природы. Гнездо, имеющее вид кошелька с одним входным отверстием, построено из пуха ивы. Ремез подвешивает его на тоненьких ветках ивы над самой водой. При таком положении оно прекрасно защищено от всякого рода врагов. Ни ворона, ни крыса, ни какой другой зверек не могут добраться до гнезда, так как тонкая ветка гнется, и любитель птичьих яиц или птенцов рискует свалиться в воду.

Н. Н. Каразин. На Амударье

Особенное оживление царит в низовьях Амударьи на озерах с берегами, поросшими камышом. Тысячи крачек и чаек с криком носятся над водою. Стайки черных лысух, завидя приближающуюся лодку, спешат уйти в камыши. Там и здесь среди желтых или зеленых стеблей виднеются высокие фигуры пурпуровых и белых цапель. По временам пролетают мимо черные ибисы, или каравайки, белые колпицы, пеликаны и утки.

12-го июля, после многочисленных остановок с торговыми целями, Чулак наконец доставил меня на Кукские рыбные промысла. На Куке нет постоянного населения. Летом, во время лова красной рыбы (шипа), сюда съезжаются каракалпаки, узбеки, киргизы, русские, даже армяне и евреи. Все эти рыболовы поселяются в юртах или в наскоро сколоченных домиках, и живут здесь, пока не окончится промысловый сезон; часто рыболовы-каракалпаки устраивают из вязанок камыша особые плавучие шалаши; один из таких шалашей представлен на прилагаемом рисунке.

Н. Н. Каразин. Плавучие рыбачьи шалаши на оз. Сары-Куле

На Куке уж ждали меня. Мне была поставлена каракалпакская юрта, в нее внесли кое-какую мебель, и вообще заметно было желание доставить мне некоторый комфорт. Все это очень удивляло Чулака, и на его толстом лице с заплывшими глазками ясно можно было прочесть: "Вот тебе на!.. а я думал это казак, а это, видно, тюря..." -- так называют туземцы чиновников.

Н. Н. Каразин. Каракалпакская юрта

Мой любезный хозяин показал мне все, что касается местного рыболовства. В это время порядочно ловился шип, единственный представитель красной рыбы в бассейне Аральского моря.

Шипов то и дело вытаскивали сетями; шипы плавали в садках; за обедом подавался вареный или жареный шип, и даже в плов из курицы кухарка моего хозяина не задумалась налить шиповьего жира. Пойманную рыбу здесь сажают в садки, чтобы выдержать ее до глубокой осени. Тогда ее режут и в свежем виде отправляют на верблюдах в Оренбург. Остальные породы рыб здесь в полном пренебрежении. Только туземцы ловят еще сазанов, но и то исключительно для собственного употребления. Между тем сазанов здесь так много, что ими можно было бы прокормить все население Туркестана. Чтобы показать мне, как велико обилие рыбы, мой хозяин велел забросить в воду небольшой ручной бредешок. Не прошло и часа, как в нашей лодке лежало более сотни сазанов в пол-аршина длиной.

Тем же бредешком вытащили пару лопатоносов. Это -- рыба в высшей степени интересная в научном отношении. Она относится к семейству осетровых, но представляет много особенностей. По величине лопатонос не больше стерляди средних размеров; вдоль тела, как у стерляди, тянутся пять рядов костяных бляшек. Зато нос его не имеет ничего общего со стерляжьим: широкий, закругленный, похожий на заступ, нос этот вооружен сверху несколькими крючками, назначение которых никому не известно. Еще более странный вид имеет хвост этой замечательной рыбы. Верхняя лопасть его переходит в длинную тонкую нить. Интересно географическое распространение лопатоноса. В настоящее время известны только четыре породы этой рыбы; из них одна водится в Сырдарье, две -- в Амударье, и одна не ближе не дальше как в Америке, в реке Миссисипи. Нигде больше лопатонос не встречается. Это удивительное распространение объясняется причинами, можно сказать, историческими. В пластах очень древних эпох найдены остатки рыб, близких к лопатоносу. Надо думать поэтому, что и сами лопатоносы представляют из себя рыб древнего происхождения. Это -- животные далекого прошлого, прежних геологических эпох, уцелевшие до наших дней. В свое время они процветали и водились, вероятно, на всем пространстве Азии и Америки. С течением времени лопатоносы стали вымирать, вымерли почти всюду, за исключением Миссисипи и рек Аральского бассейна. Почему они уцелели только в этих реках и нигде больше, на этот вопрос мы не можем ответить. Надо полагать, что именно здесь они нашли наиболее благоприятные условия для своего существования; но в чем заключаются эти условия, никто не знает.

Отсюда мне надо было ехать в хивинский город Кунград, до которого от Кукских промыслов считают около 40 верст. Один из временных жителей Кука снабдил меня лошадью и тележкой, а в качестве кучера и проводника послал своего 14-летнего сына Васяньку. Васянька, хотя был и бойкий мальчишка, но дорогу знал плохо. На первых же пяти верстах он сбился с пути, и чтобы поправить ошибку, поехал пашней с неснятым еще кунжутом. Прибежал владелец пашни и задал моему кучеру здоровый нагоняй, но этот урок нисколько не прибавил у Васяньки опытности. Проехав еще несколько верст, он опять сбился с дороги, и так продолжалось до позднего вечера, когда вдали показались высокие минареты Кунграда. Но тут-то, в конце пути, злой рок и приготовил для нас самую главную ловушку. Это был широкий и глубокий арык, чрез который нам надо было переправиться. Васянька с храбростью, свойственной его возрасту, въехал в эту канаву, но на середине ее лошадь увязла в вязком дне и, несмотря на всевозможные поощрения, ни за что не хотела выбраться оттуда. Она металась из стороны в сторону, билась, попыталась было лягнуть, но из этого ничего не вышло; наконец она легла на бок. Васяньке пришлось лезть в воду, чтобы распречь лошадь, а тележка, сколько мы ни старались вытащить ее, так и осталась завязшей перед ними колесами в грязи. Тем временем стемнело, появились тучи комаров и начали заниматься своим делом. Кое-как приладили мы полог, прикрепив одну сторону к задним колесам, остававшимся на сухом месте, а другую к жиденькому кустику. Затем, напившись вместо чаю воды с клюквенным экстрактом, мы завалились спать. Но злой рок, вероятно, рассудил, что не стоило ему и хлопотать для того только, чтобы мы выспались, и стал действовать снова. Началось с того, что лошадь, привязанная к тем же задним колесам, стала метаться; очевидно, комары слишком старательно занимались своим делом. Полог дрожал, наконец оторвался от кустика и покрыл нас с Васянькой. Пришлось вылезать и поправлять беду. Ну, думаем себе, теперь крепко, не упадет. Только это мы подумали и успокоились было, как лошадь сообразила, что сколько ни мечись и ни мотай головой, от комаров не избавишься. Давай-ка я поваляюсь -- решила она -- и действительно начала валяться. Должно быть, этот способ оказался много более целесообразным, потому что с тех пор она уже не переставала валяться почти до белой зари. Сквозь прозрачную стенку полога я видел, как наш добрый конь, лежа бок о бок со мной, вскидывал ноги кверху и поворачивался на спину. Так как, кроме двух колес тележки, вблизи не было никакого предмета, к которому можно было бы надежно привязать его, то мне оставалось только заниматься рассуждением о том, перекинется ли он на мою сторону, или постеснится присутствия полога. Такого рода соображения, конечно, не могли оказать на меня снотворного действия; к тому же вся история происходила на сыпучем песке; лошадь подняла страшную пыль; сквозь редкую кисею пыль проникла и в полог, набилась нам в глаза, нос и рот; Васянька начал чихать, я стал кашлять, а лошадь продолжала валяться. Так дело тянулось до глубокой ночи, когда комары, испугавшись наступившей прохлады, улетели по своим домам. Навалявшийся вдосталь конь встал, и мы под слоем песку начали было дремать. Но, видно, не суждено было нам спать в эту ночь. Скоро мы вскочили и слышим: лошадь неистово бьется, а где-то близко около нас, может быть, шагах во ста, раздается адский концерт. "Га... га... га... и... и... и... га... га..." -- доносилось до нас. Звуки переливались, то замирали, то снова раздавались с удвоенной силой, словно толпа трусливых дикарей пыталась напугать нас криком, по временам прислушивалась, каков эффект, и снова принималась кричать. Это были шакалы, судя по вою, огромной стаей собравшиеся близ нашего полога. Не могу решить, чего хотели от нас эти трусливые обжоры; если их послал злой рок, чтобы не дать нам спать, то он достиг своей цели. Долго услаждали они наш слух своим пением, наконец это нам надоело, я выстрелил из револьвера, и певцы мгновенно замолкли. Воображаю, как они удирали! Тем временем стало светать. Как только окончательно рассвело и на пашнях появились люди, Васянька сбегал туда и привел каракалпака, с помощью которого мы вытащили тележку из арыка.

Крытая улица в Кунграде. Конец XIX в.

Кунград -- типичный среднеазиатский город. Настоящих домов в европейском смысле слова в нем нет. Вместо них -- низенькие глиняные мазанки с плоскими крышами, с навесами, обращенными на улицу, и с дверью, проделанной под навесом. Наружные стены совершенно без окон, да и на двор, как говорят, выходят не окна, а просто четырехугольные дыры, в холодную погоду прикрываемые доской или тряпкой. Улицы кривые и узкие, так что в случае, если встретятся две арбы, одну необходимо остановить и на руках оттащить к самой стене, иначе они не разъедутся. Местами с одной стороны улицы на другую поверх крыш положены жерди, а на них набросаны ветви, камыш и всякий мусор. Всюду грязь и вонь... Вот какова физиономия Кунграда. Совершенно тот же облик имеют и все другие хивинские города, не исключая, как говорят, и столицы ханства. Как все азиаты, кунградские жители ведут уличную жизнь, в особенности большое оживление царит на базаре. Здесь по обе стороны довольно длинной крытой улицы тянется сплошной ряд лавок. Вот мясная лавка с бараньими тушами, с лошадиными окороками, висящими под навесом, и с тучами мух, носящихся над мясом. Рядом, среди обрезков кожи, хивинец точает азиатские калоши; напротив, через улицу лежат груды арбузов, дынь, луку и другой зелени; тут же, в одном доме, примостился мастер, деревянным штампом набивающий аляповатые узоры на бумажной ткани. Немного дальше вы встретите завод кунжутного масла, такую же мазанку, как и все; сквозь растворенные двери ее виден верблюд, вращающий пест в большой деревянной ступе. Рядом продают кирпичный чай, чуреки [пресные лепешки], рис, какие-то сухие корешки и травы, развешанные гирляндами, какие-то снадобья в виде порошков; там опять арбузы или ресторан с дымящимися котлами и с запахом горелого сала. Картину дополняет пестрая толпа суетящихся около лавок людей. Тут и хивинцы в полосатых халатах, и каракалпаки; вон чернеет огромная яйцевидная папаха туркмена, а вот и киргизы с красными платками на бритых головах; в толпу замешался один казак из сотни, стоящей в Кунграде... Все это спорит, приценивается, кричит; где-то скрипит верблюд, пищит козленок, и над всем этим содомом доминирует оглушительный звон котельщиков, нещадно бьющих молотом по медной посуде.

В Кунграде меня приютил агент российского общества транспортирования кладей. Как специалист по части путей сообщения в здешней местности, он помог мне снарядиться в дальнейшую дорогу.

Н. Н. Каразин. Кызыл-Кум. Путешествие в качалках

III. В стране глины

Наставало время подумать о возвращении домой в Петербург. Спрашивается, как надо ехать, чтобы по пути завернуть в Астрахань? По карте этот вопрос решается очень просто. От Кунграда перевалить чрез степь, разделяющую Арал от Каспия, на Каспийском море сесть на судно -- и прямо в Астрахань. Первоначально именно этим путем я и предполагал вернуться домой. Мне достоверно было известно, что от Кунграда до залива Яман-Айракты, на Каспийском море, прекрасно можно было бы пройти на верблюдах. Этой дорогой, только в обратном направлении, генерал Черняев проехал даже в коляске, конечно, с запасом фуража для лошадей; сюда же направляли в то время партии новобранцев, идущих в Амударьинский отдел. Правда, мне было известно и то, что на пустынном заливе Яман-Айракты я рисковал засесть на неопределенно долгое время, так как ни пароходы и никакие торговые суда туда не заходят, но я имел маленькую надежду на гурьевских и астраханских ловцов, промышляющих там рыбой; они могли бы доставить меня в Гурьев или прямо в Астрахань. Отчего бы не попытать счастья? а в случае, если бы их там не оказалось, я мог бы заставить своего возчика везти меня дальше до форта Александровского на Мангышлаке, откуда уже ходят пассажирские пароходы. Все бы, по-видимому, хорошо, да на беду в то время так называемый черняевский путь от Кунграда на Яман-Айракты был уже заброшен, и в Кунграде не нашлось ни одного возчика, который знал бы эту дорогу и взялся бы везти по ней. Мой хозяин созвал всех известных ему караванбашей -- так называются лица, занимающиеся поставкой верблюдов и проводников -- но ни один из них не нашел возчика, желающего везти на Каспийское море. Зато ничего не было легче нанять верблюдов на путь от Кунграда прямо на север мимо Аральского моря чрез верховья р. Эмбы по направлению к Оренбургу. На верблюдах здесь приходится идти верст 700 до Темирского укрепления, иначе называемого Каракамыш; отсюда до Оренбурга можно ехать уже на почтовых. Правда, сравнительно с черняевским путем по этой дороге на Астрахань надо сделать без малого две тысячи верст лишних, но все же это было лучше, нежели возвращаться назад в Петроалександровск, а оттуда в Казалинск: во-первых, верст на 300 ближе, а во-вторых, какой интерес тащиться знакомыми местами, да еще по кизыл-кумской песочнице?

Итак, стало быть, чрез Темирское укрепление на Оренбург! Я и подробнее отметил бы предстоящий мне маршрут названиями промежуточных пунктов, да никаких других пунктов по дороге не существует. На подробных картах, впрочем, вся степь на север от Арала испещрена тюркскими названиями, но это или колодцы, по большей части иссякшие, или просто места -- так называемые урочища, т. е. участки степи, в пределах которых кочуют определенные киргизские роды. На старых картах изображены здесь даже озера, но от них не осталось и луж: все высохло, и только после таяния снегов на месяц или на два на их месте скопляется немного вешней воды. Даже Эмба в своих верховьях иссякает в конце лета. К этому надо прибавить, что и от Эмбенского укрепления не осталось и следа: оно давным-давно упразднено.

Итак, мне предстояло то же удовольствие путешествия по пустыне, какое привелось испытать в Кизыл-Кумах, с тою только разницей, что этот раз не могло быть и речи о телеге, так как в некоторых местах дорога имеет вид вьючных тропинок с крутым подъемом и спуском. Нечего было думать и о верховых лошадях, потому что на пути нет для них подножного корма. Только одни верблюды, оправдывая свою славу "кораблей пустыни", могут довольствоваться той чахлой полынью, какая растет на протяжении 10--15 дней караванной дороги. Если Кизыл-Кумы почти безлюдны в летнее время, то степь между Аралом и верховьями Эмбы в ту же пору абсолютно пуста: кроме изредка проходящих караванов, здесь, на расстоянии нескольких сот верст, не попадается ни единой живой души. В конце лета, когда высыхают хаки, или степные лужи, путешественник трое суток не встречает ни капли воды. Словом, географ, описывая эту местность, с полным правом может сказать, что там ничего нет, и этого будет достаточно, чтобы дать довольно полное представление о ней. Нет ни людей, ни животных, ни травы, ни воды, и, если хотите, нет даже настоящей земли: одна твердь поднебесная да голая, растрескавшаяся на солнце глина. И вот этим-то живописным пейзажем, с высоты верблюжьего горба, мне предстояло любоваться не менее двух недель в сообществе одного проводника киргиза. "Жутко!" -- скажете вы. "Великолепно!" -- подумал я, слезая с верблюда в Темирском укреплении... Однако не станем забегать вперед.

Благодаря участию моей любезной хозяйки, снаряжение по части заготовки провизии скоро было окончено. Основной продовольственный фонд и этот раз должны были составлять сухари, чай и сахар, но так как я не собирался спасаться, и так как сухари едва ли лучше акрид, а сахар, пожалуй, даже и похуже меда, хотя бы и дикого, то, очевидно, надо было позаботиться о чем-нибудь более существенном.

Вот тут-то меня выручила моя хозяйка. Она приготовила мне тоже нечто вроде пеммикана, даже двух сортов, но только не по киргизскому способу (сохрани Бог!), а по своему собственному. Один сорт приготовляется так: куски сырого мяса без жира опускают на несколько секунд в крепкий кипящий рассол, затем сушат их в духовой печке. Другой сорт представляет мясной фарш, слегка поджаренный, а потом высушенный в печке. И то, и другое мясо оказалось превосходным, в течение дороги оно нисколько не изменило своих свойств и на вкус мало чем отличалось от свежего мяса. Хивинские купцы, отправляющиеся в Оренбург, берут с собой в особых клетках живых кур, но это мне показалось слишком большой роскошью для путешествия в пустыне. Деревянную флягу для воды я оставил в Петроалександровске, так как по этой части уже там имел в виду следующую комбинацию: у меня была большая полутораведерная банка со спиртом, заделанная в толстый деревянный ящик. Это -- та самая банка, куда по договору с Дарьей Сидоровной я обязан был сажать ящериц, змей и других "гнусов" немедленно по изловлении; там же лежали у меня и амударьинские рыбы. Зоологические пикули я запаял в особую жестянку, а банку, ввиду ее несомненных достоинств, а в особенности ввиду ее стеклянной притертой пробки, я произвел в звание сосуда для воды. Лично для меня со всем багажом достаточно было одного верблюда, другой нужен был для проводника с его пожитками, а третьего я взял про запас, на случай, если одному из первых вздумалось, вместо того чтобы довезти нас, покончить свое существование в дороге. Чтобы не сидеть верхом, я приобрел для себя особую корзинку с навесом, сделанную из дощечек и ивовых прутьев. В ней можно свободно сидеть, протянув ноги вперед, а если согнуться в три погибели, то можно и лежать. Такая корзинка, напоминающая по форме кузов крытых детских колясок, подвешивается сбоку верблюда, а с другой стороны горба она уравновешивается кладью. Необходимо, чтобы по обе стороны верблюда груз имел хотя бы приблизительно одинаковый вес, иначе одна сторона станет перетягивать, и на ходу весь вьюк может свалиться. Весь мой багаж вместе с банкой для воды, за исключением только ружья и кое-какой мелочи, был связан в один тюк, который своей 4-пудовой тяжестью почти как раз соответствовал весу корзинки вместе со мной, ружьем и этой самой мелочью.

Снарядившись таким образом, 12-го июля мы наконец выступили в поход вместе с проводником киргизом, молодым парнем по имени Ахмет. Проходя по базару, я захватил с собой десяток дынь, для которых здесь же купил большой очень толстый шерстяной мешок местной работы. Правда, дыни от тряски испортились уже на втором переходе, но мешок сослужил мне впоследствии тройную службу. Хозяин проводил нас до окраины города, откуда, связав верблюдов одного за другим, мы поплелись с Ахметкой вдвоем.

Если кого укачивает в море, то же самое с ним будет и на верблюде, в особенности если он едет в корзинке; другими словами, путешественник, подверженный морской болезни, будет испытывать все ее последствия среди пустыни, где на сотни верст нет ни капли воды. На меня почти не действует качка в море, но здесь первое время начинало мутить, и даже довольно ощутительно. Сначала разбирало также большое сомнение насчет устойчивости вьюка моего верблюда. "А что как вся эта история вместе с корзинкой полетит на землю!" -- думалось мне. "Хорошо еще, если багаж перетянет, а что, если с высоты горба 4-пудовый тюк, да еще как раз острыми, окованными железом ребрами ящика обрушится на меня, будет история!" -- думаю себе. Однако скоро все эти страхи миновали, да и всякая муть прошла, так что уже на третьем переходе я чувствовал себя, как будто родился киргизом. Медленно и методически, с правильностью метронома, шагали верблюды, и с тою же правильностью качалась моя люлька. Впереди ехал Ахметка, за ним шел мой верблюд, а сзади всех плелся запасный, и все мы были связаны друг с другом. В своей корзинке я изображал собою не больше как кладь, которую Ахметка взялся доставить в Каракамыш. Я мог только выражать свои желания, и это было единственное мое отличие от неодушевленного предмета. Самостоятельно я не мог ни остановить своего верблюда, так как он был привязан к переднему, ни тем более слезть с него, так как для этого его надо было остановить и положить. Сквозь овальное отверстие навеса я вижу кусочек степи, переднюю ногу верблюда, его шею, и от времени до времени вижу, как из-за кузова корзинки выставляется мозолистая лапа задней. Сквозь дырочки, которые я проделал по бокам крышки, слева мне представляется вид на степь, а справа столь же живописный вид на верблюжьи горбы, одетые грязной кошмой. Сначала меня сильно донимал запасный верблюд. Это было тощее животное, с кожей, покрытой какими-то болезненными чесоточными наростами. Всю дорогу он думал только о том, как бы почесаться, а так как в степи, кроме других наших верблюдов, ничего подходящего для этой цели не было, то при малейшей остановке, или даже на ходу, он норовил подобраться к моей корзинке и всякий раз начинал тереть об ее край свою корявую спину. Корзинка трещала и, что хуже всего, под напором горба поднималась кверху, а вьюк опускался вниз; одним словом, грозило сальто-мортале, которого я так боялся сначала. Шомполом от ружья я прогонял несносную животину, но, как ни в чем не бывало, верблюд переходил на другую сторону и начинал чесаться о вьюк. Еще того хуже! Тогда я опускался вниз, а тюк собирался обрушиться на меня своей 4-пудовой тяжестью. Пришлось перевести этого любителя почесаться в середину, а меня в хвост каравана, но на остановках продолжалась та же история, и вообще этот возмутительный верблюд причинил нам много хлопот, а пользы от него не было ни на грош, так как всю дорогу он только и делал, что чесался.

Первый день мы шли по дну высохшего Айбугирского залива. Еще на не очень старых картах он изображен настоящим заливом, вдающимся вглубь степи от южного конца Аральского моря в виде запятой верст 120 в длину. Теперь он высох совсем, так что там, где еще недавно жили морские ракушки и плавали рыбы, теперь растет колючка и бегают фазаны. Вообще, как известно, Аральское море сохнет, что называется, не по дням, а по часам. Если бы не Аму- и Сырдарья, по его дну давно бы ходили верблюды.

В конце 2-го дня пути по крутой узкой тропинке мы поднялись на ровное, как пол, плато Усть-Урт, отделяющее Арал от Каспия, откуда перед нами открылся вид на море. Ну уж и вид! ну уж и море! Это та же пустыня, как степи вокруг его, только пустыня водная. Когда мы взошли на Усть-Урт, было тихо. Как зеленое стекло блестела гладкая поверхность Арала. На море ни паруса, ни чайки и никакой другой птицы. Всюду пусто, мертво и тихо. Такая же мертвая однообразная пустыня подходит к берегам Арала. Насколько хватает глаз, вдоль берега тянется крутой обрыв Усть-Урта, серый, мрачный и мертвый. Нигде ни кустика, ни зеленой травы, ни ручья; не слышно ни щебетания птиц, не стрекочут кузнечики. Словом, как на море, так и на берегу нет ничего. Там одна вода, а здесь голая глина. Со времени сотворения мира, суда Аральской военной флотилии, вероятно, были первыми судами, которые стали бороздить поверхность открытого моря, а команда их была первыми людьми, которых видели антилопы и лисы, живущие на необитаемом острове Николае. Как этот остров, так и некоторые другие были открыты и названы нашими моряками, поэтому на карте Арала среди тюркских имен вроде Барса-Кельмес, Куг-Арал и других встречаются и русские: остров Лазарева, залив Чернышева и проч. С тех пор как флотилию упразднили, а пароходы и баржи ее вытащили на берег в Казалинске, море снова опустело.

В 1876 г. фирма бр. Ванюшиных с целью рыболовства снарядила было на Арале два морских судна, но дело скоро лопнуло, и суда были разобраны на дрова.

Немного позже пытался плавать по морю казалинский мещанин Кривохижин, но его затея кончилась настоящей робинзонадой, только с трагическим финалом. Эта история стоит того, чтобы ее рассказать.

Кривохижин построил морское судно по типу каспийских кусовых, с тем, чтобы доставлять пшеницу и другие произведения Хивинского оазиса с низовьев Аму в Казалинск. В один несчастный день с командой в 5 человек он отправился в Кунград за хлебом. Тот год оказался в Хиве неурожайным, пшеница была дорога, и Кривохижин, чтобы не возвращаться без всякого товара, пошел на необитаемый остров Николай за саксаулом, который продается в Казалинске на дрова по 10 коп. за пуд. В небольшой бухточке острова кусовая села на мель, и притом так крепко, что все усилия стащить ее оказались напрасными. На душегубке, состоявшей при судне в качестве подчалка, все участники плавания перебрались на берег, перевезли все, что было нужно и можно, построили шалаш и стали жить. Вскоре вышла вся провизия. По русской беспечности Кривохижин не захватил с собой ни ружья, ни удочек и никаких других орудий, которыми можно было бы промыслить пищу, поэтому нашим робинзонам оставалось только поглядывать на антилоп, из любопытства близко подходивших к их лагерю, и на рыб, плескавшихся около берега. Так как поверхность острова представляет клочок той же пустыни, какая на необозримое протяжение тянется по берегам моря, то не могло быть и речи о применении изобретательности по образцу Робинзона. Глина, песок и саксаул мало могли принести пользы в данном случае; хорошо еще, что на Николае нашлась пресная вода: могло ее и не быть. К счастью, в команде Кривохижина было двое киргиз; они-то и выручили экспедицию. Хорошо зная пустыню и ее растительность, они вспомнили об одном степном растении чочимулдуке [Megacarpaea laciniata], у которого на корнях находится по одному клубню, вполне съедобному и напоминающему по вкусу картофель. Этими-то клубнями и стали питаться Кривохижин и его рабочие, когда был съеден последний сухарь. Такое существование, конечно, не могло долго продолжаться; приходилось искать радикальное средство спасения, потому что не было ни малейшей тени надежды на помощь со стороны. Флотилию в то время уже упразднили, и на Арале, кроме той самой кусовой, которая сослужила такую скверную службу, не было ни одного судна. Поэтому Кривохижин решился на отчаянную попытку: он задумал плыть к берегу моря ни больше ни меньше, как на своей душегубке. Лодчонку покрыли сверху брезентом и, приколотив края его к бортам, устроили нечто вроде палубы. На носу против скамейки для гребца и на корме в брезенте прорезали по отверстию такой ширины, чтобы туда мог пролезть человек. Затем, когда в душегубку был положен запас чочимулдука, бочонок воды и компас, стали усаживаться люди. Двое киргиз залезли под брезент, русский рабочий сел в весла, а Кривохижин на руль, причем тот и другой привязали веревкой к поясу края отверстия в брезенте. В таком виде мореплаватели тронулись в опасный путь, придерживаясь курса на восток. Остальные двое рабочих, оба русские, не рискнули присоединиться к своим товарищам и решили остаться на острове. Впрочем, все равно кому-нибудь надо было обречь себя на это, так как в лодке было слишком тесно. Семь дней носились пловцы по морю. Уже в начале пути задул сильный ветер, волны перекатывались поверх лодки, и если бы не импровизированная палуба, первый такой вал залил бы маленькую душегубку; руль все-таки был смыт. В довершение несчастия не хватило чочимулдука, он был съеден до последнего клубня, выпита и вся вода. Как раз в то время, когда смерть от жажды была уже не за горами, выпал легкий дождь, и путешественники принялись сосать намокшее платье и брезент. Наконец на седьмые сутки они пристали к берегу где-то между Аму- и Сырдарьей, но спасение было еще далеко. Пройдя широкую полосу густых камышей, они вышли в песчаную пустыню Кизыл-Кумы. Долго тащились они по сыпучему песку, Кривохижин первый выбился из сил; изнуренный голодом и жаждой, он упал. Остальные пошли дальше и вскоре заметили вдали голову барана, торчавшую из-за верхушки холма. Там оказалась одинокая семья киргиз, приютившаяся у колодца. Наскоро утолив голод и жажду, рабочие Кривохижина захватили верблюда и отправились отыскивать своего хозяина. К их радости, он был еще жив. Ему дали немного воды, молока, затем доставили в киргизскую юрту, где он скоро поправился. Отсюда при содействии киргиз или, вернее, их верблюдов, уже нетрудно было добраться до Казалинска. Чудом избавившийся от смерти Кривохижин считал своим священным долгом употребить все усилия, чтобы спасти двух своих рабочих, остававшихся на острове.

Немедленно по прибытии в Казалинск, он телеграфировал в Петербург обществу спасания на водах; но что могло сделать общество в этом случае? Оно, конечно, ответило, что совершенно бессильно помочь горю. Кривохижин, однако, не потерялся. Так поспешно, как только было возможно, он стал строить новую кусовую. В конце осени он окончил постройку, забрал в избытке провизии и с большой командой поплыл на выручку. Еще когда судно шло Сырдарьей, по реке плавали льдины. Кое-как все-таки Кривохижин выбрался в открытое море, но скоро кусовую затерло льдом уже недалеко от Николая, именно у острова Барса-Кельмес, где и пришлось зазимовать. Ранней весной, как только позволили льды, мореплаватели пошли дальше и на другой день бросили якорь у острова Николая, но уже было поздно. Здесь на берегу бухты они увидели такую картину: все так же накренившись на бок, стояла на мели кусовая, на земле, близ моря лежал высохший труп одного из несчастных; недалеко от него на небольшом возвышении стоял саксауловый крест; под ним, очевидно, был похоронен второй рабочий. Около трупа лежала палка, на которой зарубками отмечались прожитые дни. Шесть месяцев насчитал Кривохижин на этой палке; последняя зарубка была сделана за 40 дней до прибытия запоздавшего спасения. Кривохижин похоронил несчастного подле его товарища, затем снял с мели кусовую и с двумя судами вернулся в Казалинск. С тех пор у него пропала всякая охота плавать по Аралу.

В устье Сырдарьи я видел его злосчастную кусовую: она уже была вытащена на берег. Ее ободранный вид, уныло отвисшие ванты производят удручающее впечатление. Впрочем, такому впечатлению, вероятно, больше всего способствует сознание, что это та самая кусовая, которая предала доверившихся ей людей.

Такова эта печальная история. Трагический исход ее, конечно, не больше как несчастная случайность, которая, надо думать, не остановит других предпринимателей. С увеличением русского населения в Туркестане и Закаспийской области Аральское море еще может ждать более светлой будущности. Несмотря на свой пустынный вид, оно очень богато рыбой. Правда, из осетровых здесь водится только один шип, нечто среднее между осетром и стерлядью, но частиковая рыба живет в Арале, как в садке. Сазан, усач, лещ, судак, шемая и другие наши обыкновенные породы водятся здесь в несметном числе. В настоящее время промысел сосредоточивается в устьях Аму- и Сырдарьи, откуда рыба вывозится главным образом в Оренбург. При первобытных путях сообщения, на верблюдах доставка ее обходится слишком дорого; поэтому расходы на такой путь могут окупать только наиболее ценные продукты, именно: шип, его икра, клей и вязига, а также шемая. Все остальные рыбы ловятся почти исключительно для местного потребления в количестве очень незначительном. Можно ожидать, что в недалеком будущем это нетронутое рыбное богатство найдет прекрасный сбыт среди увеличивающегося с каждым годом населения южного Туркестана и Закаспийской области. Пароходное сообщение по Аму- и Сырдарье с торговыми целями, составляющее только вопрос времени, обеспечит такое направление продуктов рыболовства.

Н. Н. Каразин. Усть-Урт

Берегом Арала мы шли не более часу. Забрав воды из колодца в уступе обрыва Усть-Урта, мы направились вглубь степи. Потянулись дни за днями однообразной дороги; завтра как сегодня, послезавтра как завтра; все та же ровная, как пол, глинистая степь, широкая, как море, и, как ладонь, голая. Ни малейший бугорок, ни один кустик не разнообразят этого унылого пейзажа. Степь впереди, степь сзади, и куда ни взглянете, до самого горизонта все степь и степь, покрытая синим куполом безоблачного неба. Изредка из-под ног верблюда выпорхнет грязно-желтый, как глина, крошечный жаворонок, Бог знает зачем поселившийся здесь. Один раз вдали как тени промелькнули три антилопы и, как бы растаяв, скоро исчезли в пустыне. Где-то посередине дороги мы встретили стаю грифов, сидящих около растерзанного трупа павшего верблюда. Вот и все животные обитатели этой страны глины, которых мы видели в течение девяти дней пути. Здесь только становится понятным, что значит "корабли пустыни". Действительно, надо только удивляться, как могут верблюды, при всей их неприхотливости, поддерживать свое существование в здешней степи. Правда, присмотревшись к ее поверхности, нетрудно убедиться, что она не так уж гола, как кажется с первого взгляда -- на ней все-таки есть растительность, но зато какова же эта и растительность! Кое-где торчат былинки выжженной солнцем полыни, высотой около трех вершков, а во всяком случае не более четверти аршина. Они такого же грязного цвета, как и сама глина, поэтому они и не заметны при поверхностном взгляде. К тому же нельзя сказать, чтобы былинки эти слишком жались друг к другу; местами одна от другой растет не ближе как на аршин, а в промежутках чистейшая глина. Вот этим-то призраком травы и питается верблюд. Сколько надо ему отдельных травинок, сколько щипков он должен сделать, полагая на каждую по щипку, и сколько верст ему нужно обойти по степи, чтобы набить свой трехэтажный желудок! Между тем и на этом подобии корма, без воды в течение 4, даже 6 суток, верблюд идет, да еще как идет! Мы выступали обыкновенно вскоре после полуночи. Уж рассветать станет, я уже высплюсь в своей корзинке, а верблюды идут, я опять засну и снова проснусь, уже солнце начинает печь, а верблюды все идут. Незадолго до полудня мы останавливались часа на два варить, а затем снова шли до самого вечера. 14 часов в сутки изо дня в день две недели шагали наши верблюды, да и на остановках, хотя и без вьюка, они все-таки бродили по степи, отыскивая эти призраки пищи. Едва ли они отдыхали более двух-трех часов в сутки. Так работали наши "корабли пустыни". Что же делали мы сами? А вот что.

Ахметка, в качестве специалиста по пустынным делам, был в некотором роде начальником движения. Он назначал место остановок, время выступления и проч., так как он один знал положение колодцев, знал дорогу или, вернее, чутьем угадывал, куда надо идти: местами не было никакого подобия тропинки. Чем руководствовался в этих случаях Ахметка, Бог его знает. Ночью, должно быть, звездами или ветром, с вечера до утра дующим здесь в одном направлении, а днем, вероятно, солнце показывало ему дорогу, а может быть, жаворонки или полынь, или вон тот уголок отставшей от земли глиняной плитки, как знать?

Киргизы, как истые дети пустыни, знают ее как собственную нагайку. Там, где для постороннего природа пустыни молчит, киргиз ясно слышит ее голос. Мог ли я после этого вмешиваться в распределении времени в дороге? Положим, я хочу ехать, а Ахметка заявляет, что в этом месте надо идти только в то время, когда солнце будет на три нагайки от земли, или когда Джитты-карабчи [Джитты-карабчи в переводе значит "семь воров". Эти семь воров, по представлению киргиз, бегают вокруг железного кола (Темир-кызы), или Полярной звезды.] (Большая Медведица) своим хвостом подойдут к земле на высоту трех верблюдов. На вопрос, почему, он может ответить, что в таком только случае на ночевку придем как раз к колодцу, или на остановке корм будет лучше. Глядишь, так оно и выходит! Словом, Ахметке и книга в руки.

Обыкновенно еще задолго до рассвета, иногда ровно в полночь он подходил к моей корзинке и со словами "Тамыр [слово "тамыр" значит нечто вроде "парень" или "господин"], айда!" дергал меня за ногу. Это означало, что "тамыр" должен был вставать и идти вьючить верблюдов. "Тамыр" вдвоем с Ахметкой поднимал на горб сидящего верблюда 4-пудовый тюк, затем подставлял под него свою спину, а Ахметка переходил на другую сторону верблюда связывать с вьюком корзинку. Покряхтев столько, сколько этого надо было для связывания, "тамыр" получал наконец отпущение грехов, затем залезал в свое висячее логово, Ахметка на свое; верблюды, колыхнувшись три раза, вставали, и караван выступал в путь... Скрючившись в три погибели, укачиваемый в своей люльке, я обыкновенно засыпал. Сквозь сон я думал об Ахметке, каково-то ему бедному сидеть верхом на горбе, когда так хочется спать? Однако, проснувшись как-то на рассвете, я совершенно успокоился на этот счет, увидев, что и Ахметка не дает маху. Со свесившимися вниз головой руками и ногами, как огромный паук, обняв ими кошемную площадку на горбах, лежа спиной кверху, он спал, и спал так крепко, что не слыхал, как запасный верблюд рысцой поравнялся с ним и, сгорая желанием почесаться, пнул боком его сиденье. Тогда и я свернулся зигзагом и тоже заснул, только одни верблюды продолжали бодрствовать и шли себе да шли по пробитой тропинке.

Во время остановок приходил мой черед обнаруживать свои таланты. Из всех наших общих дел единственное не выходившее из пределов моей компетенции занятие было кулинарное дело, но зато во всем его объеме, начиная с добывания топлива. Пока Ахметка возился с верблюдами, удовлетворяя их справедливые требования, я забирал шерстяной мешок, взятый первоначально для дынь, и отправлялся собирать верблюжий кизек. Дело это было простое, в особенности если мы стояли у колодца, где каждый караван оставляет по себе следы. Гораздо труднее набрать здесь сухих полынных былинок для растопки, а еще труднее разжечь кизек. Так как погоды были по большей части тихие, то для того, чтобы развести костер, в него приходилось дуть, и я дул, дул до тех пор, пока глаза не начинали обнаруживать несомненного желания выскочить на лоб. Тогда приходил Ахметка и тоже дул, и до тех же самых пор. При таком усердии кизек, конечно, разгорался, и я начинал варить нечто вроде каши из риса и сухого мясного фарша. Когда это блюдо моего собственного изобретения бывало готово, мы постилали вместо ковра все тот же шерстяной мешок и начинали есть; ели мы с одинаковой готовностью уничтожить свою порцию дотла. Затем принимались за чай. Вот по этому пункту наши взгляды с Ахметкой расходились. Я, как это и следует, относился к чаю как к напитку, поэтому пил его с клюквенным экстрактом; выходило освежительно, да и соленый вкус колодезной воды скрадывался. Ахметка же видел в чае нечто вроде похлебки, поэтому норовил, чем только возможно, сдабривать его. Для этой цели он вез с собой небольшой кожаный турсучок с жидким бараньим салом. В чай же он клал сухари, и если была под руками соль, то и соль. Получалась настоящая похлебка, но я думаю, что она была не лучше спартанской. Признаться, было довольно-таки тошно смотреть, как Ахметка, причмокивая, пил это пойло, поэтому мне очень хотелось научить своего полудикого спутника пить чай как чай, и я предложил вместо сала прибавлять клюквенного экстракта. Сначала Ахметка подозрительно относился к этой красной тягучей жидкости, но когда я объяснил, что это, дескать, "бульдрюгун" (ягода), он решился сделать опыт.

-- Якши? (хорошо?) -- спрашиваю я.

-- Якши, -- отвечает Ахметка, и вслед за этим в тот же чай наливает с полстакана сала.

-- Якши? -- любопытствую я опять.

-- Чок якши (очень хорошо), -- говорит Ахметка, прибавляя туда же сахару.

Должно быть, это было действительно "чок якши", потому что с тех пор мой ученик неизменно придерживался этого нового способа приготовления чая и скоро перевел весь экстракт.

Может быть, кого интересует наш туалет в дороге, так сообщить об этом тем легче, что у Ахметки не полагалось его совсем, да и я очень успешно приблизился к такому киргизскому идеалу. Только у колодцев, стало быть, дня через два-три, я мыл руки, и это было всё, чем отличался я в отношении туалета от своего спутника. В промежутках между колодцами такую роскошь нельзя позволить из экономии в воде, а беречь воду нам приходилось в особенности потому, что ахметкин турсук еще в начале пути прорвался. Хотя дыру завязали веревкой, но он снова прорвался в другом месте, и мы остались при одной моей банке. Лично я был даже доволен этим приключением с турсуком, потому что, судите сами, какая вода должна быть, если она пробудет дня два-три на солнце в мешке, сделанном из цельной бараньей шкуры. Не было бы большой беды, если бы вода только нагревалась, но она приобретала запах сырой подгнившей кожи; мелкие охлопки кожи плавали в ней в таком изобилии, что она теряла всякие признаки прозрачности. Если к этому прибавить, что она сама по себе имела солоноватый вкус, то будет достаточно, чтобы составить представление о том пойле, которое находилось в ахметкином турсуке. Никакие экстракты в мире не в состоянии были бы сделать такую воду годной для питья. Впрочем, Ахметка пил и говорил "якши". На Усть-Урте в течение 9 дней пути только один раз мы встретили "хак". Это была лужа с площадью не больше обеденного стола и с глубиной в 1Ґ вершка, так что воду приходилось чрезвычайно осторожно снимать сверху, как сливки, при помощи блюдечка; без такой предосторожности со дна поднималась глинистая муть. Хотя поверхность лужи отливала зеленцой плесени, но, к моему удивлению, вода сравнительно с колодезной оказалась превосходной; во всяком случае, она имела совершенно пресный вкус, а легкому букету плесени можно было и не придавать особого значения.

Итак, стало быть, нас нельзя было упрекнуть в том, что мы чересчур занимались своей внешностью. Это еще виднее будет, если прибавить, что, согласно примеру Ахметки, я спал не раздеваясь, и все 14 дней до самого Каракамыша ни разу не умывал лица. Словом, мы жили совершенно по-киргизски. "Как можно спускаться до степени номада, хотя бы и в пустыне! -- может заметить по этому поводу досужий моралист. -- Не лучше ли было бы, -- прибавит он, -- своими европейскими привычками, по крайней мере хоть чистоплотностью, подавать пример киргизу? Виданное ли дело -- не умываться в течение двух недель!" Все это, может быть, и так, но только посмотрел бы я на этого моралиста в то время, когда, прожив среди лета несколько дней под открытым небом в степи, он вздумал бы умыть свою выхоленную физиономию. Воображаю, какой поднимет он крик на всю пустыню, когда лицо его начнет гореть, как в огне, а кожа станет лупиться, как у ящерицы. А это всегда бывает, если в тех условиях, в каких находились мы с Ахметкой, обращать внимание на чистоту своей физиономии, да еще прибегать к помощи мыла. Вот зубами мы могли бы щегольнуть с успехом. Что всего удивительнее, так это то, что в степи и у меня они приобрели известную киргизскую особенность, именно сделались белы, как слоновая кость, хотя я не чистил их ни разу. Между тем в Петербурге, несмотря на ежедневную чистку, у меня были... ну, самые обыкновенные зубы, не белее тех, какие только могут быть у столичного жителя. Не знаю, известно ли дантистам это чудотворное влияние степной жизни на зубы, а если известно, то как они объясняют его?

Так протекала наша кочевая жизнь. Как уже сказано было, часов 14 в сутки мы шли. Собственно, шли-то верблюды, а мы, сидя на них, глазели по сторонам, подмечая каждую былинку полыни, если она повыше других вершка на два, или просто-напросто спали. Впрочем, надо правду сказать, что спал больше я; Ахметке же, хотя он и вырос на верблюжьих горбах, все-таки не слишком удобно было лежать со свесившейся вниз головой, поэтому на местах ночевки при первой возможности он постилал на землю свой халат там, где стоял перед этим, ложился и мгновенно засыпал, а я отправлялся бродить по степи. Удивительные ночи бывают в здешней пустыне! Звездные, теплые и тихие-тихие! Как теперь помню одну такую ночь, когда меня особенно поразила тишина. Можно описать какой угодно шум, крик, звон, но как описать тишину, в особенности ту абсолютную тишину, какая бывает здесь ночью? Ни малейшего звука! -- вот и все. В других местах, как бы тихо ни было, всегда можно открыть хоть какой-нибудь звук. Если тихо в комнате, вы все-таки слышите или гул, доносящийся с улицы, или чириканье сверчка за печкой; если этого нет, так таракан шуршит по обоям, или, наконец, гудит горящая лампа, или щелкает пламя свечки. Ночная тишина леса, сада, пашни никогда не бывает полной; непременно дрогнет лист, или крикнет сонная птица, прожужжит летящий жук, пискнет комар, а не то так раздастся один из тех неясных, таинственных ночных звуков, происхождение которых известно одному Богу. Словом, везде и всегда слышно хоть что-нибудь, а здесь ничего, так-таки ровно ни малейшего звука. Да и откуда взяться ему в тихую ночь среди спящей пустыни, когда воздух совершенно неподвижен! Тихо так, что, когда я зажег спичку и поднял ее над головой, пламя стояло без движения, как в комнате. Это не та минутная удушливая тишина, какая бывает у нас перед грозой. Здесь дышится легко, воздух чист и спокоен. Вы чувствуете, что так будет всю ночь, так может быть и завтра ночью, и послезавтра, и целые недели, пока не разыграются стихии, а стихии играют здесь больше зимой. Я бродил по степи и, глядя на серп молодой луны, думал, что, должно быть, только там, на луне, где нет ни атмосферы, ни жизни, бывает так же тихо, как здесь ночью. Я бродил и прислушивался, не зашуршит ли где, бегая по глине, хотя бы фаланга, но и ее не было.

Вон белеет крышка моей корзинки, а рядом, наверно, спит Ахметка, но и тот не храпит, и даже не сопит, иначе было бы слышно за несколько верст. Нагнувшись, я вижу на небе черный силуэт нашего верблюда, беззвучно, как привидение, шагающего по степи; а вон, опустив голову вниз, стоит и другой. Чтобы нарушить мертвую тишину ночи, я крикнул, но и сам испугался собственной дерзости. Звук замер мгновенно без малейшего эхо. Ахметка отозвался на крик... и опять стало тихо!

Я еще ничего не сказал о наших встречах с людьми во время дороги. Их было немного. Где-то на середине пути мы повстречали длинный караван, направлявшийся в Хиву из Оренбурга с грузом чугунных котлов, таганов и каких-то ящиков. Караван сопровождали четверо киргиз, загорелых, как мы с Ахметкой, оборванных, как нищие на картинках, и, как шакалы, голодных: последнее было видно по их лицам. Каждый по очереди, по мере того как равнялся с нами, неизменно задавал вопрос: "Шунда су бар-ма?" (есть ли там вода). Они спрашивали о хаке, который мы прошли накануне и не нашли в нем ни капли воды. Так как приблизилось время дневной остановки, я предложил киргизам сделать привал, с целью напоить их чаем. Они выпили два чайника, съели изрядное количество сухарей и, как потом оказалось, когда уже их и след простыл, ухитрились прорезать мешок и утащить у нас все сушеное мясо кусками. Мы остались при одном фарше, который, к счастью, лежал отдельно.

Другой раз, уже в конце дороги, утром, когда Ахметка, обняв верблюжьи горбы, по обыкновению спал на ходу, спал и я в своей люльке, нас разбудил окрик нескольких голосов. Проснувшись, мы увидели вокруг себя целую орду киргиз на верблюдах. Тут были и старики, и молодые, и несколько женщин. Мужчины обступили Ахметку и принялись допрашивать его, как и что. Судя по тому, что при этом они ежеминутно заглядывали в мою корзинку, допрос касался меня. Как все азиатские кочевые народы, киргизы любопытны, как бабы, и в десять раз больше их любят посплетничать. Сплетни составляют у них привилегию мужчин и часто единственное их занятие. Киргиз не задумается оседлать лошадь и скакать верст 30--40 к приятелю, единственно затем, чтобы сообщить ему, что у какого-нибудь другого приятеля околел верблюд или лошадь принесла жеребенка. Всякая из ряда выходящая новость, например, появление в степи русского чиновника, или случай крупной баранты [угон скота], разносится по степи с быстротой телеграфа. Ахметка с важным видом вполголоса отвечал на вопросы своих соплеменников. Должно быть, он врал преисправно, если судить по тому, что киргизы в ответ на его слова с прищелкиванием качали головами, ахали и все с большим любопытством заглядывали в мою корзинку. Одного из них, видимо, не удовлетворяли сведения, полученные от Ахметки, и он решил обратиться прямо ко мне.

-- Ахча бар? (деньги есть?) -- спросил он, подогнав своего верблюда к моей корзиночке.

Такое начало знакомства, по-видимому, не предвещало ничего доброго. Можно было бы подумать, что эта орда диких кочевников, пользуясь безлюдием пустыни, собирается ни больше ни меньше как ограбить меня. На самом же деле, задавая свой вопрос, киргиз не имел никаких злонамеренных целей: его просто разбирало самое невинное любопытство насчет моих денег: а сколько, дескать, может их быть у него. Впрочем, все это я сообразил уже впоследствии, а сначала и мне показалась подозрительной такая любознательность, и сгоряча я решился дать ей отпор.

-- Бар (есть), -- отвечал я, -- коп ахча (много денег).

Затем, когда все киргизы, обратившись в мою сторону, навострили уши, я спросил:

-- Ахча кирек ма? (не надо ли денег?)

-- Кирек (надо), -- отозвался кто-то.

-- На! -- сказал я и показал при этом сложенную из пальцев фигуру, какую обыкновенно показывают в подобных случаях.

Вся орда покатилась со смеху, смеялись и дамы, и даже мальчишка, сидевший на верблюде среди домашнего скарба, оскалил свои белые зубы.

Пока шли эти разговоры, наш запасный верблюд сообразил, что не следует упускать такого прекрасного случая почесаться, и потому, подойдя втихомолку к своему новому знакомому, на котором сидели две киргизки, начал тереть свою корявую спину об их кошемное сиденье. Сиденье сползло набок, бабы начали падать и, цепляясь за кошму, завизжали на всю степь, а мужчины принялись хохотать. Когда наконец Ахметка отвел несносную животину в сторону, чтобы чем-нибудь вознаградить перепуганных дам, я подарил им две перламутровые пуговицы от блузы и столько же пустых револьверных патронов, и мы расстались друзьями. Наверно, все это киргизки подвесят себе на кончик косы.

Почти восемь суток от самого Аральского моря шли мы ровной, как пол, глинистой степью. Казалось бы, что, пройдя такую обширную равнину, путешественник должен будет подниматься в гору, между тем на девятый день мы подошли к крутому спуску: то был северный край плато Усть-Урта, по которому мы шли до сих пор. Впереди, как в тумане, виднелись неясные очертания Мугоджарских гор, а внизу расстилалась другая степь, но уже много более оживленная. Здесь и полынь была гуще, местами попадалась даже зеленая трава и низкий кустарник. Степные пиголицы, стаи черных жаворонков, мелкие сокола -- все это свидетельствовало, что здесь кончается среднеазиатская пустыня и начинается черноземная степь предгорий Урала. По мере нашего движения к северу, ночи становились заметно свежее, в особенности мне холодно было на ходу в корзинке. Вот тут-то мой шерстяной мешок сослужил мне третью и последнюю службу. По ночам я залезал в него, а края подвязывал к телу под мышками. Выходило совершенно по-эскимосски, но только в хивинском мешке. Не помню, в какой по счету день перешли мы Эмбу. Во всяком случае, это было совершенно незаметное событие: верблюды просто перешагнули через нее, не замочив лап. Наконец на 14-й день среди ровной степи показались крыши Темирского укрепления.

-- Начальник кибит, -- проговорил Ахметка, указывая нагайкой по направлению самой высокой красной крыши; так величал он двухэтажный дом уездного начальника.

Впрочем, киргизы и любой дворец назовут кибиткой, разве только прибавят "улькун" (большая). В Каракамыше я распрощался со своим спутником, подарил ему корзинку и всю лишнюю мелочь, но мешок, мой великолепный мешок, взял себе на память, хотя Ахметка и поглядывал на него очень красноречиво. Отсюда уже на почтовых чрез Илецкую Соляную Защиту я доехал до Оренбурга.

Проф. А. М. Никольский

Комментарии: 2, последний от 09/11/2020. Никольский Александр Михайлович (yes@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 01/11/2016. 122k. Статистика. Очерк: Путешествия, География, Зоология Очерки путешествий Иллюстрации/приложения: 20 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Путевые очерки).

Никольский Александр Михайлович В стране глины и песку

Александр Михайлович Никольский

В стране глины и песку

I. В Кизыл-Кумах

II. На Амударье

III. В стране глины

Никольский Александр Михайлович
В стране глины и песку