Немоевский Анджей
Евнухи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Вукола Лаврова.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. I-II, 1908.

   

ЕВНУХИ.

Андрея Немоевскаго.

Съ польскаго.

   Могучъ Вавилонъ, свирѣпа Ниневія, но любовь живетъ только въ Гекалѣ, прекрасномъ городѣ надъ синими водами Идиглата.
   Тамъ вѣтерокъ лобзаетъ, а листья деревьевъ шепчутъ: обними насъ! Тамъ рѣчная пучина, какъ сладостная истома дѣвы, а вино усмѣхается, какъ рубинъ, и говоритъ: восхоти!
   Вотъ этого-то вина не дозволялось пять въ Ниневіи. Саррукинъ изрекъ:
   Да вкушаютъ мои воины всяческія вина, кромѣ вина этого изнѣженнаго города. Ибо пала бы Ниневія, какъ долженъ пасть Гекалъ.
   А Вель-Ибни сказалъ:
   -- Если бы одна капля этого вина упала бы на кирпичи Вавилона, вспыхнулъ бы пожаръ, котораго не угасили бы Двураменныя Воды во время ежегоднаго наводненія.
   И все-таки Адаръ-Маликъ, владыка Гекала, пилъ его и смѣялся. Пили также его туртаны и также смѣялись. И очень много этого вина пила супруга Адаръ-Малика, Зибея (что значитъ газель), и очень весело смѣялась.
   Жрецы же утверждали, что каждый разъ, какъ только Ашторетъ снисходитъ въ Край Мрака, для воскресенія Таммуза, то всегда вступаетъ въ свой храмъ въ Гекалѣ, чтобы на дорогу натереть себѣ этимъ виномъ виски, ноздри, грудь и чрево...
   Храмъ Ашторетъ воздвигъ Оребъ(что значитъ воронъ). Онъ былъ туртаномъ надо всѣми постройками, которымъ Адаръ-Маликъ украсилъ свою столицу.
   Путь къ этому храму лежалъ по Улицѣ Процессій.
   Стѣны этой улицы были выложены эмальированными кирпичами голубого цвѣта. А по этой лазури ходили золотые львы.
   И вотъ пророческая вѣсть обѣгала пустыню, оазисы, въ особенности же кочевыя палатки хабировъ, весьма завистливыхъ и постоянно порождающихъ изъ своего лона пророковъ уничтоженія.
   -- Львы ходятъ по Гекалу!
   А потомъ:
   -- Львы пасутся въ Гекалѣ!
   И наконецъ:
   -- Львы гнѣздятся на развалинахъ Гекала!
   Когда эта третья вѣсть успѣвала описать уже довольно широкій кругъ по пустынѣ, тогда Адаръ-Маликъ обыкновенно переставалъ смѣяться, осушивалъ шесть чашъ гекальскаго вина и садился въ колесницу. Мутапнаби, туртанъ его войскъ, осушивалъ также шесть чашъ рубиноваго вина и выѣзжалъ во главѣ шестисотъ колесницъ. Какъ знойный вихрь, они вылетали изъ Гекала, спадали на хабировъ, производили жестокую рѣзню и возвращались домой, обремененные обильной добычею. И каждый разъ они набирали много хабирскихъ плѣнниковъ, которые потомъ передъ храмомъ богини Ашторетъ должны были стоять на колѣняхъ, расположенные въ квадратъ, а на ихъ плечахъ во время торжествъ ставили тронъ АдаръМалика. Царскіе слуги завивали имъ бороды и волосы на ассирійскій манеръ въ локоны, а портные обували ихъ въ башмаки и надѣвали на нихъ наколѣнники, что непомѣрно огорчало ихъ, потому что всякія украшенія были прокляты ихъ пророками. Проливая слезы и стоя на колѣняхъ подъ трономъ Адаръ-Малика, они могли обратить свой взоръ на голубыя стѣны Улицы Процессій и убѣдиться, что по этимъ стѣнамъ ходили не только львы, но также и волы и змѣи съ хвостами, задранными кверху.
   Въ храмѣ Ашторетъ власть держалъ Каши, туртанъ надъ всѣми хорами. Онъ подбиралъ мальчиковъ и дѣвочекъ, обладающихъ голосами пѣвучихъ пищалокъ, а также и мужей, пѣніе которыхъ напоминало звукъ трубы или глубокій грохотъ отдаленнаго грома. Самъ онъ также пѣлъ удивительно. Хабиры клялись, что такъ пѣлъ только Адопихъ, сынъ Давида, и, говоря это, несомнѣнно лгали, потому что не слыхали и слышать его не могли, а пѣніе туртана было для нихъ омерзительно. Но хвастливый Каши не вникалъ въ искренность похвалъ, а только приказывалъ выдать имъ по двѣ мѣры хлѣба и по три мѣры фигъ. Каши хотѣлъ было изъ среды ихъ выбрать обладавшихъ отличными голосами, но хабиры не хотѣли пѣть гимновъ въ честь Ашторетъ, ибо имѣли своего Ягу, и никого болѣе. Каши для примѣра приказалъ сотнѣ сопротивлявшихся вырвать языки. Но и это не помогло, напротивъ, увеличило только упорство этихъ неотесанныхъ людей, потому что тотчасъ же двѣсти другихъ добровольно вырвали у себя языки сами и съ ними ничего нельзя было подѣлать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Гимны слагалъ Кубатти, туртанъ надъ всякою наукой, которая процвѣтала въ Гекалѣ. Говорятъ, что онъ исчислилъ путь звѣзды Неграль, что привело въ изумленіе вавилонскихъ ученыхъ, ибо они были убѣждены, что ихъ прежнія исчисленія были безошибочны.
   Кубатти обладалъ необычайнымъ даромъ краснорѣчія и великимъ разумомъ. Хабиры клялись, что такой разумъ имѣлъ только Шеломохъ {Соломонъ.}, изъ Уръ-Шалема {Іерусалимъ.}, самый мудрѣйшій на всемъ востокѣ. Говоря это, они безстыдно лгали, потому что и этого туртана считали послѣднимъ глупцомъ, который поклонялся идоламъ, змѣямъ и воламъ, чего никогда не сдѣлалъ бы разсудительный Шеломохъ. Правда, этотъ послѣдній воздвигъ алтарь для сидонскаго идола, но только изъ любви къ своей девятой женѣ. Съ увѣренностью можно сказать, что въ этого идола онъ не вѣрилъ. Придетъ время, когда Ягу истребитъ всѣ эти блудные народы и низвергнетъ ихъ идоловъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Священными танцами управлялъ Эллипи, младшій туртанъ, котораго придворныя Зибеи называли Туртаномъ Очарованія. Легкій, какъ вѣтерокъ мѣсяца Тишритъ, благоухающій, какъ цвѣтъ тамарикса, онъ обладалъ стальнымъ ключомъ отъ всѣхъ сердецъ. Когда онъ танцовалъ передъ статуей Ашторетъ, окруженный танцующими же дѣвами и юношами, хабиры, колѣнопреклоненные подъ трономъ Адаръ-Малика, клялись, что такъ плясалъ развѣ только царь Давидъ собственною своей персоной. И они снова безстыдно лгали, потому что между собой перешептывались, что танецъ туртана не что иное, какъ круженья медвѣдя, стоящаго на двухъ лапахъ. Эллипи, освѣдомившись о дѣлаемыхъ ему похвалахъ, приказалъ привести къ себѣ старѣйшаго хабира и спросилъ:
   -- Кто такой былъ царь Давидъ?
   -- То былъ нашъ царь.
   -- Развѣ онъ платилъ дань предкамъ Адаръ-Малика?
   -- Онъ не могъ дѣлать этого, ибо тогда предки Адаръ-Малика еще не существовали.
   -- Лжешь, потому что предкомъ его былъ Хіюпъ, звѣзда котораго блеститъ такъ великолѣпно. Твой Ягъ былъ его посломъ въ землю Мурри, дабы твоему народу, стонущему въ неволѣ, возвѣстить освобожденіе.
   -- Ягъ возвѣстилъ моему народу освобожденіе, но только отъ себя. Ягъ сказалъ Мессу: азъ есмь Сущій.
   -- Лжешь, подлый рабъ! Если бы было такъ, ты стоялъ бы на моемъ мѣстѣ, а я дрожалъ бы передъ тобой.
   -- Никогда нельзя знать, что будетъ дальше...
   Тогда туртанъ сильно разгнѣвался и, призвавъ начальника своей стражи, отдалъ такое приказаніе:
   -- Хабиръ этотъ долженъ жить и смотрѣть на все, что дѣлается, дабы позналъ, что будетъ дальше.
   Хабиръ же отвѣтилъ:
   -- У насъ говорятъ, что Кубатти мудръ, какъ второй Шеломохъ. Но говорящіе это ошибаются. Ибо лишь одинъ ты обладаешь такою неизмѣримою мудростью.
   Эллипи отъ радости выпятилъ губы, потому что ненавидѣлъ того туртана, который однажды сложилъ гимнъ въ честь Зибеи и сильно подчинилъ себѣ ея сердце.
   Пришелъ часъ, когда Адаръ-Маликъ ничего другого не дѣлалъ, только пировалъ и пилъ рубиновое вино.
   Дыханіе его стало коротко, а лицо красно. Пади, туртанъ надъ всѣми врачами и предсказателями, очень за него встревожился и совѣтовалъ ему соблюдать большую воздержанность.
   Адаръ-Маликъ недоброжелательно посмотрѣлъ на него.
   -- Я и такъ воздержанъ,-- сказалъ онъ.-- Утромъ, когда Шамашъ выступаетъ изъ-за горы Дуль-Азагъ, я выпиваю одну чашу въ честь его. Потомъ, направляясь къ храму Ашторетъ, я выпиваю вторую. Возвратившись, утомленный, я подкрѣпляюсь третьей чашей. Въ полдень, когда злобные демоны бываютъ наиболѣе надоѣдливы, я осушаю четвертую чашу. Пятую и шестую я выпиваю, навѣщая моихъ наложницъ. Седьмую -- во время совѣщанія съ туртанами о дѣлахъ моего царства. Восьмую чашу -- во время вечерняго привѣтствія Зибеи. И только когда Синъ выйдетъ на небесный сводъ, можно сказать, дѣйствительно, что я пью.
   Сказавъ это, онъ засмотрѣлся въ пространство, а черезъ минуту продолжалъ свою рѣчь:
   -- Царь Шеломохъ былъ весьма мудръ, а пилъ. Также фараонъ Рамессу, прозванный Великимъ, былъ мудръ, храбръ и пьяница. Хаммураби, хотя его страна никогда не обладала виноградной лозой, добывалъ себѣ со стороны многоцѣнныя вина, а все-таки въ искусствѣ правленія никто еще до сихъ поръ не превысилъ его.
   Онъ снова обратилъ глаза на туртана и изрекъ такъ:
   -- Я пью и буду пить, потому что это вино богини Ашторетъ. Въ ея объятіяхъ сгорѣлъ Ашуръ-Идиль-Илли-Укинни. Я не удостоюсь такой чести, потому что огонь любви съ нѣкотораго времени пересталъ уже пожирать меня. Но все-таки мои уста еще не потеряли чувства вкуса.
   -- Но грудь твоя теряетъ дыханіе, а очи -- тайну зрѣнія,-- отвѣтилъ туртанъ.
   Адаръ-Маликъ улыбнулся.
   -- Тайну зрѣнія? Ты ошибаешься, Пади. Я вижу все, что творится вокругъ меня. Но что же именно творится? Любовь посягаетъ на заповѣдный цвѣтокъ. Помни, Пади, что если у владыки разумъ -- это правая рука, а снисходительность -- лѣвая, то онъ долженъ поступать такъ, чтобы подданные называли его лѣвшою...
   Туртанъ поднялъ кверху свои немного подкрашенныя брови и отвѣтилъ:
   -- Ты создалъ новую основу жизни, невѣдомую Верховнымъ Богамъ.
   -- Иногда и боги должны чему-нибудь поучаться отъ людей.
   -- Ты сказалъ, что любовь посягаетъ на заповѣдный цвѣтокъ. Да, но любовь дѣлаетъ и еще нѣчто иное. Она придумала танецъ горящихъ факеловъ. Искры падаютъ на Гекалъ, и можетъ вспыхнуть великій пожаръ.
   -- Такимъ языкомъ говоритъ Кубатти въ своихъ гимнахъ. Языкъ этотъ привлекателенъ, но мало понятенъ.
   -- Долженъ ли я быть болѣе точнымъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, только менѣе скучнымъ, любезный туртанъ. Я не Саррукинъ и не Бель-Ибни. Пускай моя Зибея забавляется.
   Туртанъ положилъ правую руку на грудь, поклонился и направился къ выходу, но Адаръ-Маликъ вознесъ чашу до высоты глазъ и сказалъ на прощанье:
   -- За твои успѣхи, Пади!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И Зибея забавлялась.
   Забавлялась она пѣніемъ, танцами, пирами, предсказаніями. Тамара, хабирская предсказательница, каждое утро читала по ея рукѣ, что ее ожидаетъ до самаго вечера и даже ночью.
   Забавлялась она также и любовью. Любила по очереди всѣхъ боговъ. Отдавалась два раза Белу въ его храмѣ. Точно такъ же отдавалась Таммузу. Но этотъ богъ къ ея великому огорченію не былъ такимъ ненасытнымъ, какъ она думала. Среди кромѣшной темноты, царящей въ храмѣ, она, правда, не могла разсмотрѣть его лица, однако чувствовала подъ рукою, что на щекахъ у него были многочисленныя морщины, а борода поросла щетиною. Жрецы объясняли ей, что она была права, потому что это совпадало съ осенью, когда Таммузъ бываетъ уже старымъ и вскорѣ умираетъ. Веспою у него не бываетъ морщинъ, а борода его отличается необыкновенною мягкостью. Зибея получила впечатлѣніе, что и Белъ уже порядочно старъ. Жрецы тогда объяснили ей, что года Бела не даются точному исчисленію. Все это отбило у Зибеи охоту искать любви среди боговъ, зато она начала обращать большее вниманіе на жителей земли.
   При дворѣ тотчасъ же наступило большое оживленіе. Всѣ туртаны начали обращать особенное вниманіе на свою наружность. Муттанаби тратилъ ежедневно по два часа, чтобы завивать въ трубочки свою бороду, Оребъ принималъ ванны изъ рубиноваго вина, Каши точно такъ же. Кубатти, который обладалъ необыкновенно маленькою ногою, постоянно носилъ желтые башмаки, потому что Зибея очень любила этотъ цвѣтъ. Эллипи выписывалъ себѣ драгоцѣнныя масла изъ Ниневіи и Вавилона, даже Пади обращалъ особенное вниманіе на то, какъ падаютъ складки его одежды. Вошли въ цѣну чесальщицы, сапожники, портные; купцы, которые посылали свои корабли даже въ Индію, очень расхваливали правленіе Адаръ-Малика. Золото и драгоцѣнные камни доставляли цѣлыми караванами. Городъ Гекалъ (что значитъ дворецъ) вскорѣ сталъ жилищемъ вкуса, роскоши, пѣнія, неустанныхъ танцевъ, излишества, наслажденій.
   Туртаны со своими супругами и пріятельницами этихъ супругъ составляли великолѣпную свиту вокругъ Звѣзды Гекала, какъ назвалъ Зибею Кубатти въ одномъ изъ своихъ гимновъ.
   Дворцовые сады постоянно оглашались смѣхомъ, весельемъ, пѣніемъ и музыкою. Смѣялось небо и сладострастно смѣялась земля. Смѣялись пальмы, кипарисы и тамариксы. Смѣялись розы желтыя, голубыя и черныя. Даже огромные сфинксы, стоящіе на террасахъ, обращали свои человѣческіе лики въ сторону Зибеи и улыбались.
   И все-таки Зибея, извѣрившись въ любовь боговъ, не могла сразу сдѣлать выбора среди смертныхъ.
   Она пылала, какъ тѣ благовонные огни, которые изъ бронзовыхъ чашъ уносились въ лазурный воздухъ.
   Она дрожала, но все-таки протягивала руку Тамарѣ, чтобы та говорила ей, что тамъ написано.
   Она жаждала, но ея очи напрасно блуждали кругомъ. Она не могла сказать себѣ: только тотъ, никто иной!
   И вотъ при дворѣ начался необыкновенный шепотъ, подмигиванія, разставлялись разныя ловушки, всякія приманки. Какъ весною, когда пробуждается земля и все хочетъ извлечь изъ себя самое прекрасное и показать это міру, такъ дѣлалъ весь Гекальскій дворъ, дѣлали туртаны, такъ дѣлали ихъ супруги и пріятельницы этихъ супругъ, которыя въ свою очередь обладали пріятелями, вздыхающими по Звѣздѣ Гекала, и повѣрили имъ свои весьма слабыя, но зато и весьма похотливыя надежды.
   Но насталъ второй день мѣсяца Нинибъ и его очаровательный вечеръ.
   Какъ богиня Ашторетъ раскрываетъ свои сладостныя объятія, такъ и алебастровый дворецъ распахнулъ свои крылья.
   Передъ нимъ идутъ внизъ террасы изъ бѣлаго камня.
   На ступеняхъ стоятъ львы, волы и змѣи, лицами обращенные въ бокъ.
   Въ огромныхъ бронзовыхъ чашахъ горятъ разноцвѣтные огни. Вверху -- ночная лазурь, а въ самомъ зенитѣ свѣтитъ Синъ.
   Дворъ расположился на террасахъ.
   Въ самой серединѣ, возлегая на золотомъ ложѣ, видна Зибея. Одежда ея походитъ на раннее облако, такъ она мягка и прозрачна. Лицо ея обладаетъ смуглостью жемчужины, а черные глаза горятъ пурпуромъ рубина.
   Хоры пѣли гимны. Тогда внизу, окруженный двѣнадцатью херувимами, показался туртанъ Кубатти.
   Зибея обратила на него свой взоръ.
   Изъ курильницъ на него падалъ лиловый отблескъ. Онъ былъ дѣйствительно прекрасенъ. Въ рукахъ онъ держалъ желтую таблицу и началъ читать по ней.
   Воцарилась тишина. Голосъ Кубатти струился, какъ пальмовый медъ. По временамъ же въ немъ слышалось бурное клокотаніе водъ или тихій шепотъ листьевъ.
   Онъ говорилъ о любви, о ея тоскѣ, о ея пожирающемъ огнѣ.
   Онъ описывалъ свою возлюбленную.
   Ашторетъ прекрасна, но Ашторетъ творитъ по образу и подобію своему. Кто любитъ Ашторетъ, тотъ сгоритъ, какъ Ашуръ-Идиль-Илли-Укинни.
   Послѣ него останется пепелъ и больше ничего.
   Насколько же болѣе жестока любовь къ той, которую Ашторетъ сотворила по образу и подобію своему.
   Вотъ онъ... горитъ и не можетъ сгорѣть.
   Пожираемый вѣчнымъ огнемъ, онъ будетъ жаждать еще сильнѣй и еще больше.
   А все-таки онъ не боится, какъ Таммузъ, свѣта, и не требуетъ кромѣшной темноты, какъ Белъ.
   Свѣти день, покажи ликъ того, который сгораетъ!
   Мягка борода его и кожа на лицѣ безъ морщинъ. Страстны его объятія.
   Во всякомъ случаѣ, Игвъ, или, какъ египтяне называютъ, Дыханіе, своею страстностью превосходитъ въ немъ все.
   Такъ говорилъ Кубатти.
   Страстное чувство охватило супругъ туртановъ и ихъ пріятельницъ. Онѣ внимательно присматривались къ Зибеѣ, которая обѣими руками подперла горящее чело, прерывисто вздыхала и мѣнялась въ лицѣ.
   Вдругъ, незамѣтно наклонившись въ сторону Тамары, своей хабирской служительницы, она шепнула ей:
   -- Подойдешь къ нему потомъ и скажешь ему, чтобы передъ утромъ, когда звѣзда Дильбатъ пробѣжитъ весь свой путь, онъ троекратно постучалъ бы въ Ворота Ашторетъ.
   Въ эту минуту отозвались хоры, а невольники начали разносить чаши вина, и когда онѣ были осушены, другіе невольники, обносящіе большіе бронзовые кувшины, немедленно пополняли убыль.
   Зибея впала въ большое безпокойство, постоянно посматривала на Кубатти, до тѣхъ поръ, пока внизу, окруженный двѣнадцатью четырехкрылыми херувимами, не показался Каши.
   Зибея недовольно посмотрѣла на него, повернулась на своемъ ложѣ, потомъ опустила голову и утонула въ раздумьи.
   Но уже зазвучали инструменты, какъ стеклянные звуки кристалла, заговорили пищалки, вмѣшались цитры, нѣсколько разъ проворчалъ бубенъ, и вдругъ изъ молодой груди вырвалась волна голоса, точно золотая струя, точно дыханіе гіацинтовъ, точно великая грусть, падзвѣздная, безнадежная, и вмѣстѣ съ тѣмъ полная сладостной истомы.
   Зибея поблѣднѣла и сразу выпрямилась.
   Голосъ, дойдя до напвысшаго напряженія, стихалъ, ослабѣвалъ, расплывался въ стонъ, рыданіе, вздохъ,-- уже его нѣтъ, уже онъ совершенно исчезъ, уже вокругъ царитъ только необычайное молчаніе садовъ, прудовъ и лазурной ночи,-- нѣтъ, то эхо разноситъ все это вдоль стѣны кипарисовъ, растетъ, достигаетъ наивысшаго напряженія, слабѣетъ, тихнетъ и, наконецъ, расплывается у подножія дрожащей и онѣмѣвшей отъ изумленія Зибеи.
   Она порывисто схватила руку Тамары, закусила губы и дышала такъ шибко, такъ шибко, какъ будто ея сердце перестало биться, потомъ упала на изголовье, а Тамара слышала ясно, какъ нѣсколько разъ проскрежетали ея жемчужные зубы. Наконецъ, она шепнула хабирской прислужницѣ:
   -- Ты скажешь тому болтуну, тому... Кубатти, чтобы утромъ сегодня онъ не стучался въ Ворота Ашторетъ, потому что я, вѣроятно, буду очень... занята.
   Потомъ она еще что-то прошептала ей, указывая глазами на туртана, уходящаго въ сопровожденіи херувимовъ.
   Разразилась буря трубъ, какъ будто сорвался вихрь, уносящій увядшіе и опавшіе листья въ золотой метели песка пустыни.
   Зибея еще не можетъ собрать мыслей.
   Тоска, жалоба, вздохи ходятъ вдалекѣ, протягиваютъ къ ней руки, смотрятъ на нее.
   Вдругъ они вздымаютъ огромные столбы сѣрой пыли и, потрясая своими гривами, вьются по затмившемуся небосклону.
   Пускай такая буря подхватитъ и Зибею!
   Пускай она унесетъ ее, какъ листокъ тамарикса!
   Безуміе, упоеніе, фантасмагорія,-- это тройное сплетеніе обниметъ ее и броситъ на грудь того... того...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ эту минуту какая-то тѣнь стала между ней и ея видѣніемъ. Она боязливо вздрогнула и подняла голову.
   Передъ ней стоялъ туртанъ Оребъ.
   -- Чего ты хочешь?-- спросила Зибея.
   -- Убѣдить тебя, что ты ошибаешься.
   -- Какъ же ты можешь знать, о чемъ я думаю?
   -- У тебя были двѣ мысли. Одну ты уже отбросила.
   -- Допустимъ, что ты не ошибаешься.
   -- Отбросишь такъ же и другую.
   Зибея пытливо посмотрѣла на него. Вдругъ она разсмѣялась и сказала:
   -- Ты очень самонадѣянъ.
   -- Ты не повторишь этихъ словъ въ новомъ храмѣ передъ только что оконченнымъ изображеніемъ Таммуза и Ашторетъ.
   -- А что представляетъ это изображеніе?
   -- Ихъ взаимную любовь.
   -- Ты возбуждаешь мое любопытство.
   -- Ты убѣдишься воочію, какъ ничтожно впечатлѣніе, достигнутое при помощи слова и пѣнія. Человѣческая рѣчь, прозвучавъ, оставляетъ только одно воспоминаніе, пѣніе взволнуетъ сердце и улетитъ, какъ обаяніе отъ одного дуновенія чародѣя. Впечатлѣніе, которое производитъ пластическая форма, не можетъ ни съ чѣмъ сравняться.
   -- Я слышала, что ты очень мудръ. Кажется, ты исчислилъ путь звѣзды Неграль?-- Да. А теперь я докончилъ исчисленіе пути звѣзды Гекала.
   Зибея гордо сорвалась съ ложа. Она измѣрила его глазами, но онъ взглядъ этотъ выдержалъ, какъ воинъ, а не какъ туртанъ.
   Зибея прерывающимся голосомъ зашептала:
   -- Веди меня, сейчасъ же веди. Веди цѣлый дворъ!
   Оребъ нѣсколько поднялъ брови.
   -- Ты не можешь взять съ собою даже служительницы, потому что непосвященные глаза могутъ только осквернить изображеніе.
   Тогда Зибея, окинувъ кругомъ своимъ рубиновымъ взглядомъ, крикнула:
   -- Айя и Зеебъ, ко мнѣ!
   То были два туртана полчища евнуховъ. Айя (что значитъ ястребъ) охранялъ царя, Зеебъ (что значитъ волкъ) самое царицу.
   Съ нѣкотораго времени они оба охраняли Зибею. Вотъ и теперь на ея зовъ они тотчасъ же выдѣлились изъ толпы и стали по обѣимъ сторонамъ Ореба, какъ два дымныхъ облака, нахмуренные и молчаливые. Только ихъ руки покоились на рукояткахъ ножей, заткнутыхъ за поясъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Процессія двинулась.
   Впереди шли музыканты, потомъ слѣдовалъ Оребъ съ головой, гордо поднятой кверху. Вслѣдъ за нимъ четверо черныхъ невольниковъ изъ страны Кушъ несли золотыя носилки Зибеи. По обѣимъ сторонамъ ея выступали Айя и Зеебъ, допуская къ царицѣ только Тамару, которая постоянно о чемъ-то перешептывалась съ Зибеей. И только въ разстояніи шести шаговъ, какъ цвѣты, въ большомъ количествѣ смѣшанные другъ съ другомъ, слѣдовалъ весь дворъ, туртаны, ихъ супруги, сановники, жрецы, военные мужи высшихъ достоинствъ и огромная фаланга женщинъ.
   Только двухъ туртановъ недоставало въ этой многоцвѣтной процессіи, которая вскорѣ затерялась въ лабиринтѣ аллей.
   Остался на террасѣ туртанъ Кубатти. Онъ смотрѣлъ внизъ, сжималъ руки, а тѣнь отъ него ложилась съ нимъ рядомъ, какъ черный песъ. Надъ прудомъ же остался Каши, котораго душило бѣшенство и который теперь быстро подошелъ къ своему сопернику.
   -- Счастье иногда ломаетъ одинъ мечъ на двѣ части. Но несчастіе, раскаливъ его въ своемъ огнѣ до красна, однимъ ударомъ молота снова соединяетъ оба обломка въ нераздѣлимое цѣлое.
   -- Ты болтаешь, какъ попугай, выученный человѣческой рѣчи невольницы. Ты хочешь, чтобы мы вмѣстѣ убрали Ореба?
   -- Такъ повелѣваетъ голосъ мести.
   -- А кто же потомъ поможетъ мнѣ убрать тебя?
   Каши смѣшался, но покрылъ свое смущеніе улыбкою.
   -- Мы не станемъ другъ другу поперекъ дороги.
   -- Напротивъ, я твердо держусь своего намѣренія.
   -- Наконецъ, послѣ дѣла съ Оребомъ мы должны будемъ уйти.
   -- Уходи, если у тебя такія же быстрыя ноги, какъ у Эллипи.
   Я ничуть не хочу уходить.
   -- Тогда бросимъ жребій, кому нужно будетъ устраниться... А потомъ...
   -- Что потомъ?
   -- Потомъ... вещь простая!... Тотъ, кому судьба улыбнется...
   -- Ты думаешь, глупецъ, что въ ворота счастья входятъ на основаніи того или другого правила Гаммураби? Впрочемъ, бросимъ жребій, какъ каждый сумѣетъ. Я уже сдѣлалъ это.
   Въ рукѣ его блеснулъ ножъ. Онъ нанесъ ужасный ударъ, но Каши лѣвой рукой, обернутой плащемъ, отбилъ его руку и, единовременно съ этимъ, выхватилъ свой ножъ. Кубатти направилъ тогда ударъ въ горло противника. Каши сдѣлалъ молніеносный полуоборотъ, и ножъ лишь слегка скользнулъ по его прекрасно завитой бородѣ. Самъ онъ въ свою очередь наступилъ на врага. Завязалась формальная борьба. Соперники отбросили плащи съ лѣвой руки и схватили другъ другу за правую руку повыше локтя. Теперь всякій неожиданный ударъ становился невозможнымъ. Тяжело дыша, они боролись силою мускуловъ. Наконецъ, ножъ туртана Кубатти, какъ сверкающее жало, началъ приближаться къ горлу туртана Каши.
   Они страшно раскраснѣлись, глаза ихъ наполнились кровью, жилы напряглись на вискахъ, на шеяхъ, на судорожно-сжатыхъ пальцахъ.
   Наконецъ, туртанъ Каши началъ наклоняться назадъ, упалъ на колѣни, а ножъ туртана Кубатти сначала медленно, а потомъ однимъ ударомъ вонзился ему въ горло.
   Хлынула кровь. Кубатти еще разъ повернулъ ножъ въ ранѣ. Каши захрипѣлъ и упалъ.
   Тогда Кубатти вырвалъ ножъ изъ раны и рукояткой его три раза ударилъ по каменной шеѣ ближайшаго быка. Изъ кустовъ выскочило нѣсколько его слугъ, ожидавшихъ приказанія, какъ бдительные псы.
   -- Убрать эту падаль и тотчасъ же зарыть ее гдѣ-нибудь подальше. А эту черную грязь смыть поскорѣе, чтобы не оставалось ни малѣйшаго слѣда.
   Когда слуги поднимали съ земли трупъ, Кубатти отеръ ножъ его одеждою и спряталъ его за пазуху. Трупъ исчезъ въ заросляхъ. Слуги, снявъ свои рогатые шлемы, сбѣжали внизъ по террасамъ къ пруду за водою.
   Кубатти же, окинувъ взоромъ мѣсто столкновенія, спокойно, безъ признаковъ волненія, удалился за линію каменныхъ львовъ, сфинксовъ и воловъ, которые обращали къ нему свои человѣческія лица.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   О, какъ ты тиха, голубая ночь Гекала! Безъ шелеста висятъ листья на деревьяхъ, молчитъ вокругъ пустыня, только лазурное небо льетъ потоки звѣзднаго сіянья.
   А какъ тамъ, вверху, совершаются состязанія между туртанами сверкающаго Сина, такъ внизу въ завистливомъ молчаніи состязаются туртаны Адаръ-Малика.
   Уже трупъ одного погребенъ безъ славы въ землю. Уже и лужа крови на террасѣ смыта.
   И только въ заросляхъ слышна пѣсня птицы Ашторетъ, приманивающей къ себѣ самку.
   Пѣсня, не заботящаяся о небесныхъ и земныхъ туртанахъ, о царствахъ, о народахъ.
   Пѣсня, которая говоритъ: "Существуйте только для самихъ себя въ этой безднѣ взаимныхъ состязаній, и возстановленій, и паденій!"
   И по очереди по направленію этой пѣсни поворачиваются человѣческія головы львовъ, сфинксовъ и воловъ сада звѣзды Гекала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Процессія минуетъ аллеи, приближаясь къ гигантскому пилону. Все большая и большая тревога охватываетъ Зибею.
   Она шепчетъ идущей за носилками Тамарѣ:
   -- Скажи мнѣ, правду ли говорилъ Оребъ, или только хвастался?
   -- Какъ же онъ осмѣлился бы хвастаться въ твоемъ присутствіи?
   -- Растрогалъ меня Кубатти. Потомъ меня растрогалъ Каши... Теперь я чувствую, что еще стльнѣй меня растрогаетъ Оребъ.
   -- Я бы не преувеличивала этого.
   -- А я уже и теперь ясно предчувствую это. Но... когда ты встрѣтишь туртана Каши, скажи ему, чтобы онъ не стучалъ въ условленную пору въ ворота Ашторетъ, потому что я навѣрно буду... очень занята.
   Но Тамара, которая съ нѣкотораго времени смотрѣла на небо, шепнула испуганнымъ голосомъ:
   -- Въ эту минуту его звѣзда затмилась!
   -- Чья звѣзда?
   -- Туртана Каши.
   -- А какая это звѣзда?
   -- Она свѣтилась между Кимагу и Маззолотъ... Немного влѣво.
   -- Онъ слишкомъ на многое посягалъ!
   -- Но она очень затмилась. Это уже не несчастіе, а что-то еще больше.
   -- Ты все говоришь о печальныхъ вещахъ! Говори мнѣ о томъ, по дорогѣ котораго мы идемъ въ эту минуту.
   -- По звѣздамъ говорить?
   -- Говори хоть по звѣздамъ.
   -- Его звѣзда Нергаль. Ей угрожаютъ нѣсколько звѣздъ.
   -- Я не хочу, чтобы ей что-нибудь угрожало!
   Она сказала это съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, и сейчасъ же крикнула Зеебу:
   -- Какъ мы медленно подвигаемся!
   Зеебъ поднялъ голову и отдалъ приказаніе своимъ дикимъ голосомъ, походящимъ на завываніе волка.
   Но вотъ уже изъ-за верхушекъ пальмъ показалась наклонная стѣна гигантскаго пилона.
   Оребъ пріостановился и даль знакъ. Черные невольники поставили носилки наземь.
   Дворъ тоже остановился. Хоры начали пѣть пѣснь въ честьАшторетъ. Зибея, высадившись изъ носилокъ, крѣпко стиснула плечо Тамары, потомъ стала между евнухами.
   Оребъ взялъ зажженный факелъ. Черезъ минуту всѣ перешли черезъ пилонъ.
   Хоральный гимнъ терялся за ними въ отдаленіи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "О, благо, Ашторетъ, тому,
   Кто припадетъ къ тебѣ съ мольбою,--
   Къ тому ты свой склоняешь слухъ,
   Взираешь милостивымъ окомъ.
   Легко ярмо твое сносимо,
   Мягка твоя благая длань;
   Ведешь ты свѣтлою дорогой
   Того, кто ввѣрился тебѣ.
   Успѣхъ и радость человѣка
   По правой сторонѣ твоей,
   По лѣвой -- милость и добро
   Твоихъ велѣній ожидаютъ.
   Тебя завидя, небеса
   Весельемъ дивнымъ расцвѣтаютъ,
   Возносятъ радостные гимны
   Бездонной пропасти утесы.
   Вы, боги, радости полны,
   Надеждой всѣ оживлены,
   Что ты на нихъ посмотришь вновь,
   О, радость и любовь!"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Теперь всѣ подвигались между двумя голубыми стѣнами, которыя, точно зеркала, отражали ихъ фигуры, освѣщенныя факеломъ Ореба. Змѣи, антилопы и львы, которые были изображены на этихъ стѣнахъ, вдругъ стали выпуклыми и какъ бы двигались въ воздухѣ. Тогда Зибею охватило впечатлѣніе, что она находится въ какомъ-то очарованномъ краю, гдѣ люди, подобные духамъ, и чудовища непонятной формы носятся въ пространствѣ между землею и небомъ.
   За стѣною пѣли хоры, напоминая отдаленный шумъ моря, перекаты его волнъ, его таинственный плескъ о скалы.
   Зибея знала каждое слово этой пѣсни. Ее охватила религіозная тревога. Идя, она повторяла въ мысляхъ эту пѣсню медленно, какъ будто слова заклинаній, направленныхъ къ той, которая "склоняетъ свой слухъ и взираетъ милостивымъ окомъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Ты, которой боги неба всѣ подвластны,
   Возношу къ тебѣ я жаркую молитву,--
   Здѣсь, въ юдоли смерти, къ бою все стремится,
   Другъ вступаетъ съ другомъ въ яростную битву.
   Ласковымъ названьемъ, именемъ Ирнини,
   Называть тебя давно привыкли люди,
   Горестью томимый, я съ такимъ названьемъ
   Извлекаю стоны изъ стѣсненной груди.
   Ты своею властью выше всѣхъ Игиговъ,
   Всѣхъ склонить ты можешь къ ладу, къ примиренью,
   Всѣхъ царей корону держишь въ мощныхъ дланяхъ,
   Все передъ тобою въ страхѣ и смиреньи.
   Ты Гушеи грозной имя также носить,
   Коль въ грозѣ военной ты стремишься къ бою;
   Я шепчу то имя блѣдными устами
   Съ сердцемъ, истомленнымъ горемъ и тоскою...
   Бель, Ану и Эя знаютъ это имя,
   Злобою палимы, Анунаки знаютъ,
   Низвергаясь въ пропасть, всѣ передъ тобою
   Ликъ, тревоги полный, подъ колпакъ скрываютъ.
   Подъ грозой невзгоды, въ жизни безпощадной,
   Какъ тростникъ подъ бурей я колеблемъ нынѣ,--
   О, приди на помощь слабому созданью,
   Ашторетъ, Гушея, кроткая Ирнини!
   Ашторетъ всѣмъ слабымъ посылаетъ силы,
   Повелитъ,-- исчезнетъ горе и кручина,
   Мудро управляетъ міромъ дщерь благая
   Въ небесахъ бездонныхъ блещущаго Сина".
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Теперь процессія вступила въ колоннаду. За нею шелъ отголосокъ ея шаговъ и очень слабый звукъ хоральнаго пѣнія.
   Наконецъ, всѣ остановились передъ занавѣсомъ.
   Оребъ бросилъ факелъ въ круглую арку водопровода, гдѣ факелъ зашипѣлъ и погасъ. Потомъ онъ прикрылъ мѣдными крышками двѣ чаши съ дымящимися ароматами. Воцарилась полная темнота. Оба евнуха плечо къ плечу стали около Зибеи. Слышны были только шаги удаляющагося Ореба, какъ будто онъ удалялся въ безконечность.
   Тогда отозвалось медленное пѣніе инструментовъ, которыхъ Зибея еще никогда не слыхала. Инструменты эти имѣли совершенно человѣческій голосъ.
   И тотчасъ же занавѣсъ началъ освѣщаться и на немъ показался кругъ съ золотыми языками.
   Потомъ занавѣсъ медленно началъ угасать и опять освѣщаться, потомъ какъ будто совершенно исчезъ, а вмѣсто него была видна только лазурь какого-то неизмѣримаго грота.
   Кромѣ того, виденъ былъ какой-то мшистый камень. Около него сидятъ видѣнія. Зибея много слышала объ этихъ видѣніяхъ. Они стерегутъ камень Таммуза.
   И она мысленно быстро проговорила заклинаніе:
   -- Таммузъ, пастухъ, избранникъ Ашторетъ, оберегай меня... Таммузъ, побѣдитель Подземія, сдѣлай мановеніе, чтобы я была въ безопасности...
   Въ глубинѣ грота показалась какая-то фигура. То была фигура женщины. Передъ Зибеей предстало новое видѣніе. По ея тѣлу прошла дрожь, и она поспѣшно прошептала заклинаніе:
   -- Отецъ Наннаръ, владыка Эгишъ-Ширъ-Гала, охрани меня... Отецъ Наннаръ, владыка Діадемы, не покидай меня... Отецъ Наннаръ, прародитель боговъ и людей, окажи мнѣ покровительство...
   Женщина у входа въ голубой гротъ сбросила со лба діадему.
   Потомъ она снимаетъ съ рукъ браслеты.
   Потомъ послѣдовательно разстегиваетъ поясъ.
   Теперь она сбрасываетъ одѣяніе...
   Какъ она прекрасна!
   Въ эту минуту Зибея отгадала, кто эта женщина, и поспѣшно произноситъ въ мысляхъ заклинаніе:
   -- Иль, который разрѣшаешь все на землѣ и на небѣ, не отвращай отъ меня своего ока... Иль, который въ своихъ дланяхъ держишь источники огней и водъ, не лишай меня всего покровительства...
   Дѣвственная Ашторетъ, словно солнце, заклятіемъ заключенное въ форму женщины, приближается къ камню. Вотъ она преклонила колѣни. Видѣнія исчезаютъ при ея приближеніи. Она наклоняется къ Источнику жизни и окропляетъ камень. И вотъ этотъ камень обращается, въ туманъ, туманъ яснѣетъ, видны уже очертанія лежащаго бога, распростертая фигура, завитые волоса и борода, руки, сложенныя на груди въ Знакъ жизни.
   Молнія прорѣзываетъ голубой мракъ, раздается ударъ грома. Вдругъ занавѣсъ лопается сверху до низа, и передъ Зибеей -- великолѣпное изваяніе, изображающее Ашторетъ и Таммуза, слившихся въ любовномъ объятіи. Золотой блескъ освѣщаетъ эту группу. Зибея чувствуетъ, что она на землѣ, что смотритъ на произведеніе искусства, которое представляется необычайнымъ. Нагая Ашторетъ прелестна, очаровательна. Она опирается на плечо Таммуза, пробуждающагося отъ сна. Таммузъ торжествененъ, какъ весна.
   Зибея, страстно содрогаясь, наклоняется впередъ. Грудь ея почти перестаетъ дышать, глаза затуманиваются.
   Но она все еще смотритъ. Что это такое?
   Таммузъ, ищущій устъ богини, поразительно похожъ на туртана Ореба, а богиня... развѣ она не является живымъ олицетвореніемъ ея, Зибеи?...
   Она еще немного наклонилась и безъ сознанія упала на руки евнуховъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Преступно сердце у меня,
   Грѣхи мои обильны,
   Но ихъ по имени назвать
   Уста мои безсильны...
   Слѣпымъ предчувствіемъ влекомъ,
   Соблазну я ввѣряюсь,
   Къ святой Невѣдѣнья груди
   Безтрепетно склоняюсь...
   Безгласенъ разумъ, силы нѣтъ
   Идти противъ теченья,--
   И вотъ земная дочь лежитъ
   Безъ силы и движенья.
   Но если грѣхъ позоренъ мой,
   Сверкаетъ наготою,--
   Молю,-- прикрой его своей
   Одеждою святою.
   Иду, куда -- не знаю я,
   По волѣ искушенья,
   Грѣшу ли я, иль не грѣшу,
   Но жажду наслажденья..."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Во мракѣ храма завязалась короткая борьба. Айя почувствовалъ, какъ какіе-то страшные клещи схватили его за руки. Онъ долженъ былъ выпустить изъ нихъ Зибею. Послѣ недолгаго состязанія эти клещи подняли его кверху. Онъ слышалъ крикъ Зибеи, но вскорѣ этотъ крикъ былъ подавленъ. Могучіе клещи тотчасъ же швырнули его въ какую то глубину, головою внизъ.
   Айя потерялъ сознаніе.
   Но длилось это не долго. Онъ пошевельнулся,-- оказалось, что онъ былъ цѣлъ. Даже головная боль вскорѣ покинула его.
   Руками онъ началъ ощупывать стѣны, ища выхода, но всюду встрѣчалъ стѣну изъ кирпичей, высушенныхъ на воздухѣ, но никакихъ дверей не оказывалось. Напрасно онъ поднимался на цыпочки.
   Онъ хорошо зналъ устройство всѣхъ храмовъ,-- не даромъ же онъ всюду сопровождалъ Зибею. На его обязанности лежало изслѣдовать каждый храмъ, прежде чѣмъ царица переступитъ его порогъ.
   Но этотъ храмъ былъ неоконченъ, туртанъ Оребъ еще не сдалъ его Адаръ-Малику. Адаръ-Маликъ только и дѣлалъ, что пилъ рубиновое вино и ни во что не вмѣшивался. Новый храмъ ничуть не интересовалъ его.
   Посѣщеніе его было постановлено такъ неожиданно, что Айя не имѣлъ времени даже подумать о какихъ-нибудь предосторожностяхъ.
   Къ счастью, съ нимъ былъ Зеебъ. Значитъ, они оба раздѣлятъ отвѣтственность передъ Адаръ-Маликомъ.
   Но гдѣ же Зеебъ? Ихъ раздѣлили.
   Онъ даже не спрашивалъ себя, гдѣ можетъ находиться Зеебъ. Восточный человѣкъ въ десять разъ подозрительнѣй всякаго другого, евнухъ въ десять разъ подозрительнѣе восточнаго человѣка, а Айя былъ въ десять разъ подозрительнѣй всякаго евнуха.
   Онъ сразу почувствовалъ, что должна наступить какая-то катастрофа. Онъ только не предполагалъ, чтобы туртанъ Оребъ былъ такъ предусмотрителенъ и ловокъ.
   Да, отвѣтственность передъ Адаръ-Маликомъ будетъ велика, но дойдетъ ли все это до него?
   Быть можетъ, Айя совсѣмъ не выйдетъ изъ этой адской пасти?
   Но развѣ тогда не избрали бы для него какой-нибудь болѣе скорой смерти? Впрочемъ, это не представлялось необходимымъ. "Разлитой Духъ" еще болѣе худшій слѣдъ, чѣмъ духъ не разлитой.
   Суровый умъ евнуха обладалъ способностью къ скорымъ опредѣленіямъ.
   Айя сѣлъ, оперся плечами о холодную стѣну, вперилъ взглядъ въ непроглядную темноту и прежде всего пересталъ размышлять.
   Прошелъ добрый часъ, и надъ нимъ, наверху, послышался какой-то шелестъ, звуки, пѣніе, и наконецъ изо всего этого выдѣлился хорошо извѣстный ему гимнъ:
   
   "Въ тревогѣ сердца,
   Съ рыданьемъ горькимъ
   Сидитъ слуга твой,
   Изъ груди тяжкій
   Крикъ исторгая.
   Чело покрыто
   Холоднымъ потомъ...
   Какъ голубь, раненый стрѣлой,
   Какъ полоненный звѣрь лѣсной
   Напрасно стонетъ одинокій...
   Вчера свободенъ былъ, какъ левъ,
   Позналъ сегодня божій гнѣвъ
   И ввергнутъ бездны въ мракъ глубокій".
   
   Айя презрительно поморщился. Онъ стоялъ выше жалобнаго содержанія этого печальнаго гимна, который все время клубился надъ нимъ стонущею, протяжною волною.
   Онъ пересталъ слушать. Онъ только получше оперся плечами о стѣну, выставилъ губы впередъ, опять засмотрѣлся въ темноту и опять пересталъ думать о чемъ бы то ни было.
   Зеебъ, который сидѣлъ въ нѣсколькихъ локтяхъ разстоянія, по другой сторонѣ стѣны, и дѣлалъ такіе же точно выводы, какъ и Айя, тоже оперся о стѣну, выставилъ губы впередъ, засмотрѣлся въ темноту и тоже пересталъ думать о чемъ бы то ни было.
   Ибо они были туртанами евнуховъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Гильгамешъ вавилонскій! Здѣсь потребна твоя божественная рѣчь, или твоя, Пентауръ, пѣвецъ изъ страны Мусри!
   Но нѣтъ!
   Пентауръ воспѣвалъ военные походы, а въ словѣ Гильгамеша переливаются бурныя волны потопа.
   Ты, Утренняя Заря, дай краски для изображенія разрумянившихся щекъ Зибеи послѣ ея любовнаго восторга; ты, гекальскій вѣтерокъ, напоенный благоуханіемъ цвѣтовъ, помоги изобразить сладость ея вздоховъ!
   Стекитесь на землѣ небесныя облачка и разстелитесь мягкимъ ложемъ, чтобы оно подобно было двойному ложу, на которомъ почіетъ Зибея въ обществѣ Избранника.
   Весь прекрасный міръ сожмись до размѣровъ одной комнаты, и будешь ты подобіемъ рая, въ которомъ Зибея пребываетъ вотъ уже третій часъ.
   Она забыла о своихъ придворныхъ, о туртанахъ и самомъ Адаръ-Маликѣ, который теперь несомнѣнно спитъ послѣ тридцать шестой чаши жидкаго рубина. Она забыла о Кубатти и не спрашиваетъ, попираетъ ли еще землю Каши своими стопами.
   Выше всѣхъ словъ сладка чаша любви и учитъ забывать обо всемъ. То сонъ безъ сна, небо на землѣ, земля въ небесахъ.
   Счастлива Зибея и насыщена. Никогда сама Ашторетъ не была такъ насыщена.
   И Оребъ насыщенъ, какъ никогда не былъ такъ насыщенъ Таммузъ.
   Онъ овладѣлъ Зибеей, которую такъ долго жаждалъ и которую напрасно жаждутъ другіе.
   Царица была его любовницей, могучая царица Гекала.
   Блаженство преобразилось въ гордость, а гордость въ надменность. Оребъ возгордился въ мысляхъ своихъ. Въ эту минуту онъ чувствуетъ себя большимъ, чѣмъ самъ Адаръ-Маликъ.
   Что можетъ быть болѣе сладостнаго, какъ пить всѣ блаженства власти, не извѣдывая его горечи?
   Божественные любовники!
   Ашторетъ радуется ими, а Таммузъ ими любуется.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Одновременно съ этимъ надъ ними вверху звучалъ хоральный гимнъ:
   
   "Эруа, сердце бьется такъ страстно!
   Набу, блаженства нѣту предѣла!
   Тайшетъ, буди ихъ, время приспѣло.
   Они заснули, спятъ такъ прекрасно!
   То сонъ глубокій смежилъ ихъ вѣжды,
   Уста же шепчутъ слова надежды"...
   
   Какое это сборище столпилось вокругъ пилона? Откуда взялись эти маститые жрецы рядомъ съ непотребными женщинами, которыя, склонивъ голову на траву, похранываютъ? Почему достойные туртаны не отвели своихъ супругъ въ ложницы, а эти супруги, до послѣдней нитки промокшія, расположились, какъ кто могъ?
   Это потому, что суровый этикетъ воспрещаетъ кому бы то ни было удаляться до возвращенія царицы.
   Тѣмъ временемъ лазурная ночь смѣнилась быстро жемчужной предразсвѣтной порою. Потомъ все сразу на минуту приняло мѣловой оттѣнокъ. Потомъ на востокѣ заволновались фіолетовыя краски. Наконецъ, блеснулъ багрянецъ черезъ минуту.
   
   Шамашъ, въ одеждахъ ярко блестящихъ,
   Рукой златою коснулся спящихъ,
   Дабы всѣ люди, возставши смѣло,
   Взялися бодро за трудъ, за дѣло.
   
   Но храпящій въ заросляхъ дворъ не почувствовалъ на своихъ лицахъ его "златой руки" и не привѣтствовалъ его утренней пѣсней:
   
   Шамашъ, лишь выйдетъ изъ комнатъ тѣсныхъ
   И лишь предстанетъ у вратъ небесныхъ --
   Померкнутъ звѣзды, въ свои чертоги
   Толпой уходятъ съ его дороги...
   
   Одна только Тамара, вѣрная хабирская прислужница, не заснула. Она стояла, прислонившись къ рѣзному пилону, дрожа отъ холода и утомленія, ежеминутно позѣвывая и отряхиваясь. Только она одна, повернувъ въ глубь аллеи испуганное лицо, могла запѣть гимнъ:
   
   Прогнѣвался Господь во глубинахъ лазури.--
   И вотъ проснулся громъ и завываютъ бури,
   И валятся лѣса подъ вихря дуновеньемъ,
   И ужасъ овладѣлъ всѣмъ Божіимъ твореньемъ.--
   
   потому что тамъ началось какое-то странное движеніе. Всѣ вскакивали на ноги, становились въ рядъ, поправляли одежду, прическу, и какой-то робкій шопотъ, какъ первый вѣтеръ передъ бурей, пробѣжалъ по всѣмъ устамъ:
   -- Адаръ-Маликъ идетъ! Адаръ-Маликъ идетъ!
   И дѣйствительно, въ сопровожденіи неотступнаго Пади приближался владыка Гекала, опираясь на трость, рукоять которой имѣла форму шара съ придѣланымъ къ нему крестикомъ -- символомъ власти.
   Когда онъ проходилъ, всѣ головы склонялись, какъ хлѣбная нива, взволнованная дыханіемъ вѣтра. Владыка ни у кого ни о чемъ не разспрашивалъ, и никто не осмѣливался объяснять ему ничего. Только головы склонялись передъ нимъ все дальше и дальше, рядами, все ближе по направленію къ пилону.
   Въ эту минуту владыка остановился, обмѣнялся нѣсколькими словами съ Пади, а тотъ выпрямился и громко спросилъ:
   -- Здѣсь ли туртанъ Каши?
   Ему отвѣчало только одно молчаніе. Спустя минуту Пади крикнулъ вновь:
   -- Не знаетъ ли кто-нибудь, куда дѣвался туртанъ Каши?
   Никто не отозвался.
   Пади направилъ свои шаги къ Адаръ-Малику. Оба они нѣкоторое время бесѣдовали другъ съ другомъ, какъ вдругъ за пилономъ послышались какіе-то шаги, и показалась процессія въ томъ же самомъ порядкѣ, въ какомъ она исчезла за пилономъ нѣсколько часовъ тому назадъ: впереди Оребъ, за нимъ Зибея въ сопровожденіи двухъ евнуховъ. Только лица у Ореба и Зибеи были нѣсколько утомлены и прически въ безпорядкѣ. Айя же и Зеебъ казались еще болѣе угрюмыми, чѣмъ обыкновенно.
   Зибея, завидѣвъ Адаръ-Малика, поспѣшно приблизилась къ нему, сложила руки на груди въ Знакъ жизни, сдѣлала глубокій поклонъ и тотчасъ же приняла видъ свободнаго, болтливаго ребенка, чѣму-то необыкновенно обрадовавшагося.
   -- Туртанъ Оребъ показывалъ мнѣ прелестную группу, изображающую Ашторетъ и Таммуза,-- защебетала она.-- Адаръ, или за нимъ, иди, я тебѣ сейчасъ же покажу ее.
   Адаръ-Маликъ посмотрѣлъ на Ореба и на Зибею и потомъ отвѣтилъ:
   -- Я ничего не слыхалъ объ этомъ новомъ изваяніи.
   Оребъ уже раскрылъ ротъ, чтобы отвѣтить, но Зибея предупредила его;
   -- Тогда пойдемъ вмѣстѣ осмотрѣть его, Адаръ. У Саррукина навѣрно нѣтъ такого, и Бель-Ибпи такъ же.
   Адаръ-Маликъ повернулъ въ бокъ отъ пилона и отвѣтилъ:
   -- Хорошо, только не сейчасъ. Правда, Оребъ? Можетъ быть, вечеромъ, а то не лучше ли завтра?
   -- Нижайшій слуга ожидаетъ твоихъ повелѣній, -- отвѣтилъ Оребъ съ поклономъ.
   -- Итакъ, завтра! Будь здорова, Зибея. Мы съ Пади идемъ въ Збарру, привѣтствовать Шамаша. Пади, наступила пора для чаши рубина.
   Съ этими словами онъ съ туртаномъ удалился по боковой аллеѣ, ведущей въ храмъ Шамаша, называемый Эбарра.
   Дворъ же съ Зибеей во главѣ въ безпорядкѣ двинулся по направленію къ дворцу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Когда Оребъ, проводивъ Зибею, удалялся въ свой туртаней, борясь со сномъ, который овладѣвалъ имъ, то по счастливой случайности споткнулся. По счастливой потому, что услыхалъ за собой ворчанье тетивы, а надъ головой свистъ стрѣлы и тотчасъ же увидалъ ее, какъ она глубоко вонзилась въ стволъ растущаго вблизи тамарикса.
   Онъ быстро спрятался за дерево, и какъ разъ въ самую пору, потому что тотчасъ же свиснула вторая стрѣла и скрылась въ заросляхъ.
   Вокругъ никого не было видно. Оребъ не имѣлъ при себѣ никакого оружія. Страхъ совершенно отрезвилъ его.
   А какъ истинный сынъ всѣхъ земель Суммеръ, Аккадъ, Арамъ, Гекаль, невооруженный, онъ дрожалъ отъ страха и не зналъ, что ему дѣлать.
   Кто могъ напасть на него изъ-за угла?
   Къ счастью, по садамъ начали сновать невольники, приводя все въ порядокъ. Тогда Оребъ подкрѣпился духомъ, вышелъ изъ своего прикрытія и благополучно добрался до дома.
   Хотя за нѣсколько минутъ до этого его клонилъ сонъ, теперь онъ не могъ смежить глазъ.
   У него могло быть только двое враговъ, но кто же именно напалъ на него? Можетъ быть, оба?
   Около полудня онъ услыхалъ, что туртанъ Каши исчезъ таинственнымъ образомъ. Гонцы, разосланные въ разные концы, возвратились ни съ чѣмъ.
   Значитъ, онъ имѣлъ дѣло съ Кубатти.
   Именно. Кубатти убралъ съ лица земли туртана Каши, а теперь намѣревается убрать и его, Ореба.
   Оребъ, проникнувъ въ тайну, значительно успокоился. На порогѣ своей опочивальни онъ поставилъ своего самаго вѣрнаго евнуха. Каждое блюдо, которое подавали ему, поваръ долженъ былъ раньше отвѣдать самъ.
   Но во всякомъ случаѣ соблюденіе подобныхъ предосторожностей являлось дѣломъ далеко не легкимъ. Если бы онъ могъ не двигаться изъ дому, то оставался бы до нѣкоторой степени въ безопасности, но сейчасъ же послѣ полудня къ нему явилась Тамара "съ напоминаніемъ", чтобы онъ непремѣнно явился во дворецъ на вечерній пиръ.
   Оребъ такъ и окаменѣлъ.
   Но однако онъ вспомнилъ, что хабирская дѣва умѣетъ читать по линіямъ ладони, поэтому протянулъ ей обѣ руки и приказалъ сдѣлать ему предсказаніе.
   Тамара, едва бросила взглядъ на его ладонь, какъ тотчасъ же расплакалась.
   -- Ты еще сегодня долженъ погибнуть отъ неизвѣстной руки, достойный туртанъ!
   -- Ты безумна. Если бы я не зналъ, что врагъ подстерегаетъ меня, то навѣрно погибъ бы.
   Тамара вытаращила глаза, смѣшалась и забормотала:
   -- Быть можетъ. Но въ такомъ случаѣ я уже ничего не знаю.
   Оребъ напрасно понуждалъ ее, чтобы она сказала ему еще что-нибудь. Прислужница, сбитая съ толку, болтала, что ей на умъ взбредетъ. Тогда онъ отпустилъ ее и призвалъ своего евнуха, Кабурру, мужа весьма ловкаго и проницательнаго.
   Они довольно долго совѣтовались другъ съ другомъ, потомъ Кабурра покинулъ туртанеумъ и больше уже не показывался въ немъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На горы съ сѣверной стороны Гекала легла вечерняя тишина, а лиловыя воды Идиглата начинаютъ пестрѣться красными пятнами.
   Зибея на галерѣ, имѣющей форму змѣя, возвращается изъ бани. Она лежитъ подъ балдахиномъ, а у ея ногъ пріютилась хабирская невольница съ короткой ассирійской арфой.
   Жаръ спадалъ, отъ прибрежныхъ садовъ шелъ ароматъ. Зибея приказала грести тише.
   Зеебъ, который сидѣлъ позади за балдахиномъ, какъ волкъ озирался на всѣ стороны.
   Бода ласково шумѣла, издавая отъ времени до времени какіе-то стеклянные звуки.
   Галера достигла плотины, гдѣ хабирскіе невольники по приказу Адаръ-Малика, по начертаніямъ туртана Кубатти, сдѣлали каналъ, который долженъ былъ окружить столицу воднымъ объятіемъ.
   Слышны были понуканія адоновъ, ихъ проклятія и угрозы. Словно муравейникъ, копошился невольничій людъ, низкій, почти нагой, едва опоясанный платкомъ вокругъ бедеръ, грязный, запачканный желтымъ иломъ.
   Зибея мечтала о томъ, чтобы можно было ей какъ можно скорѣе плавать въ своей галерѣ вокругъ города. Поэтому съ работами торопились, хотя каналъ удовлетворялъ не одной только прихоти, онъ могъ служить еще и наилучшимъ средствомъ защиты отъ неожиданнаго нападенія непріятеля, чего можно было постоянно опасаться.
   Зибея приказала направить галеру къ самому каналу. При видѣ "пловучаго змія" со значкомъ царицы, любопытные невольники выставили впередъ свои головы, адоны тоже предоставили имъ минуту отдыха, не желая своей свирѣпостью огорчать очи прекрасной владычицы, которая, впрочемъ, ничего не имѣла противъ кнута, и только не желала, чтобы это дѣлалось въ ея присутствіи.
   Пурпуръ заката озарялъ весь этотъ человѣческій муравейникъ. Взоры Зибеи, словно черныя ласточки, перелетали съ мѣста на мѣсто. Вдругъ она спросила Тамару:
   -- Это твои ближніе?
   -- Мы происходимъ изъ одного края.
   -- Есть между ними такіе, которые могли бы считаться твоими родственниками?
   Тамара на минуту гордо подняла голову и сказала:
   -- Я происхожу изъ священническаго рода!
   Но въ ту же минуту она сдержалась и снова приняла прежній скромный видъ.
   Но Зибея во всякомъ случаѣ замѣтила это движеніе и спросила:
   -- Развѣ знатные рода тоже попадаютъ въ неволю?
   -- Да, попадаютъ, но или сразу погибаютъ подъ мечомъ, или платятъ подчасъ очень значительный выкупъ и возвращаются въ отечество. Тѣ, что тамъ работаютъ, принадлежатъ къ низшимъ классамъ.
   -- Ты дѣйствительно изъ жреческаго рода?
   -- Отецъ мой былъ священникомъ въ Уръ-Шалемѣ.
   -- Какъ? И онъ изъ притекающихъ къ нему жертвъ не набралъ столько, чтобы выкупить дочь изъ неволи?
   -- Изъ твоей службы, госпожа, выкупу нѣтъ...
   Зибея, весьма довольная, улыбнулась. Тамара же шепотомъ добавила:
   -- Да, наконецъ...
   Но вдругъ она снова поникла внизъ головою.
   -- Кончай,-- повелительно сказала царица.
   -- На отца моего во время путешествія напали хабирскіе пастухи, ограбили его, убили, а меня продали въ неволю.
   -- Тогда ты должна ненавидѣть ихъ.
   Тамара молчала.
   -- Развѣ это не грѣхъ продавать ближняго?
   -- Грѣхъ само по себѣ, но есть и выгода.
   -- Ты знаешь языкъ этихъ оборванцевъ?
   -- Знаю.
   -- Мнѣ говорили, что они умѣютъ пѣть прекрасныя пѣсни. Я хочу, чтобы они спѣли мнѣ хотя бы одну изъ этихъ пѣсенъ.
   -- Увы, они не хотятъ дѣлать этого передъ чужеземцами. Такое приказаніе они считаютъ за издѣвательство надъ ихъ Богомъ.
   -- Поговори съ ними. Скажи имъ, что сама царица хочетъ слышать ихъ пѣніе.
   Тамара встала и пошла на носъ лодки. Гребцы приблизили лодку еще ближе къ берегу. Тамара, лѣвою рукою опираясь на голову "змія", правую протянула впередъ и крикнула на хабирскомъ языкѣ:
   -- Хабиры! Моя госпожа, Зибея, супруга могущественнаго владыки Гекала, дочь Сина, повелѣла мнѣ обратиться къ вамъ со словомъ.
   На высокомъ берегу все закопошилось, появлялись все новыя и новыя толпы, сходились, расходились, до тѣхъ поръ, пока впередъ не выступилъ какой-то старецъ съ длинной бородой, сѣдою, почти желтою и воскликнулъ:
   -- Какое приказаніе даетъ намъ, покорнымъ невольникамъ, наша могущественная госпожа?
   Тамара отвѣтила такимъ же громкимъ голосомъ:
   -- Госпожа любитъ благозвучное пѣніе и повелѣваетъ вамъ, чтобы вы пропѣли одну изъ вашихъ пѣсенъ.
   Въ толпѣ невольниковъ прошелъ тихій, хотя и оживленный говоръ. Напрасно старикъ махалъ руками и объяснялъ что-то. Напрасно Тамара во второй разъ подняла кверху правую руку. Зеебъ, сидящій позади балдахина, всталъ и хотѣлъ было уже взять въ свои руки команду надъ галерою и приказать ей плыть къ берегу. Но Зибея смѣялась громко, ужасно довольная этимъ возбужденіемъ, и не дозволяла евнуху совершить того, что онъ намѣревался.
   Въ эту минуту, окруженный вооруженнымъ отрядомъ, показался на конѣ туртанъ Кубатти. Окинувъ глазомъ положеніе, онъ загремѣлъ, какъ разъяренный левъ. Но хабирская толпа не поддавалась уже успокоенію. Кубатти уже готовъ былъ дать знакъ своимъ солдамъ, чтобы они пустили въ ходъ свое оружіе, когда Зибея вдругъ поднялась, выступила на носъ галеры и воскликнула:
   -- Кубатти, не отваживайся!'
   Свой крикъ она подтвердила грознымъ движеніемъ руки.
   Хабирская толпа услыхала ея крикъ и видѣла ея движеніе. И вдругъ воцарилась совершенная тишина,-- никто слова не произнесетъ, никто съ мѣста не сдвинется. И вотъ сѣдовласый старецъ простеръ въ сторону галеры обѣ руки съ благословеніемъ, а спустя минуту затянулъ пѣснь, которую мало-по-малу подхватывали все большія и большія толпы невольниковъ, до тѣхъ поръ, пока она не слилась въ мелодическій хоръ:
   
   "На Идиглатскихъ берегахъ
   Сидѣли мы въ слезахъ и стонѣ,
   И горько на судьбу ропща,
   Воспоминали о Сіонѣ.
   На вербахъ рядъ беззвучныхъ арфъ
   Виситъ уныло и безъ цѣли,--
   Цари-Ягъ заставить насъ хотятъ,
   Чтобъ мы имъ пѣснь веселья пѣли.
   Но какъ намъ пѣть въ странѣ враговъ,
   Средь скорби и страданій жгучихъ,--
   Сердца у насъ полны тоской,
   А очи наши -- слезъ горючихъ.
   И если вопль исторгнемъ мы,--
   Онъ будетъ полонъ сердечной муки:
   Тебя забуду, Уръ-Шалемъ,--
   Пусть у меня усохнутъ руки!..."
   
   Пѣсня плыветъ величественно, расходится по водному пространству, среди вечерней тишины. Зибея слушаетъ ее внимательно, но Тамара, которая стояла рядомъ съ нею, вдругъ, какъ подкошенная, сваливается на коверъ галеры, скрываетъ лицо въ рукахъ и начинаетъ рыдать.
   Зибея не понимала словъ, но они показались ей очень звучными. Тогда она, по восточному обычаю, приложила руку къ сердцу и затѣмъ послала ей привѣтъ старцу, а тотъ вновь воздѣлъ руки, и черезъ минуту загремѣла вторая часть пѣсни невольниковъ:
   
   "Надъ Идиглатомъ небосклонъ
   Затмился громоносной тучей.
   Пока не виденъ ликъ
   За высями горы могучей.
   Весь гордый градъ погрязъ въ грѣхахъ.
   Нѣтъ правды Божьей, ни закона.
   Не знаютъ участи своей
   Сыны и дщери Вавилона.
   Но Вавилона дщерь, узнай,--
   Отмщенья наступило время,
   Падетъ во прахъ твой гордый градъ,
   Твое навѣкъ исчезнетъ племя.
   Сгорятъ въ огнѣ твои сады,--
   Ты слышишь первой бури звуки?
   О, Уръ-Шалемъ! Коль это ложь,--
   Пусть у меня усохнутъ руки!..."
   
   Тамара, рыдающая у ногъ Зибеи, мало-по-малу поднимала голову, слезы ея обсохли, лицо покрылось густымъ румянцемъ, ноздри раздулись. Она подняла арфу, и когда пѣніе умолкло, взяла рукою одинъ аккордъ. Потомъ она начала наигрывать еще разъ ту же самую мелодію, но въ ея игрѣ заключалось нѣчто большее, чѣмъ струнный звукъ. Въ ней отзывались голоса многочисленныхъ поколѣній, вырывался крикъ полоненныхъ и восклицанія прибывающихъ на выручку, жалоба и тріумфъ, а прежде всего великая, вѣками не смолкающая вѣра въ лучшее будущее.
   Вдругъ багрянецъ еще быстрѣе началъ ползать по водамъ, повсюду образовались голубоватыя пятна, потомъ рѣка сразу стала лиловой, потомъ приняла мѣловой оттѣнокъ и совершенно потемнѣла, потому что Шамашъ, лучезарный богъ, вступилъ въ свою гору.
   Только среди голубого сумрака еще звучала арфа, все тише, все слабѣе, какъ эхо, идущее по водѣ изъ безконечности и въ безконечность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Конь Туртана Кубатти заржалъ. Туртанъ соскочилъ съ него, сбѣжалъ съ насыпи внизъ, къ самой рѣкѣ и крикнулъ Зибеѣ:
   -- Царица, какъ ты могла такъ запоздать?
   -- Слушала пѣсни этого безумнаго народа.
   -- Пѣсни эти глупы. А тѣмъ временемъ среди темноты невозможно провести галеру чрезъ рѣчные водовороты.
   -- Я такъ возбуждена этимъ пѣніемъ и игрою на инструментахъ, что охотно бы возлегла на мягкой постелѣ Идиглата.
   -- Царица, или возвратись по садамъ подъ покровительствомъ моимъ и моихъ солдатъ, или дозволь, чтобы я собственноручно управлялъ твоей галерой.
   -- Туртанъ! Коль скоро ты мысль свою вложишь въ дерево руля, то ты не будешь уже имѣть возможности вкладывать ее въ слово, которое всегда составляло наилучшую твою частицу, а безъ этой частицы я, можетъ быть, должна была бы зѣвать въ твоемъ присутствіи.
   Кубатти закусилъ губы, но отвѣтилъ, улыбаясь:
   -- Царица, слуга твой сіяетъ блаженствомъ, когда ему дозволяется пребывать возлѣ тебя, даже зѣвающей, хотя и ты въ свою очередь отдала свою лучшую частицу тому, кто среди мрака и опасности все-таки не сумѣлъ найтись передъ тобою.
   Въ свою очередь и Зибея должна была закусить губы. Она почувствовала, что ее ужалили. Ею овладѣлъ гнѣвъ, но она тотчасъ же подавила его въ себѣ.
   Только въ мысляхъ ея мелькнуло:
   "Подожди же!..."
   Но громко она сказала очень ласково:
   -- Въ такомъ случаѣ, туртанъ, охраняй меня отъ опасности, потому что Адаръ-Маликъ навѣрно сейчасъ наполняетъ двадцатую чашу жидкаго рубина.
   Проговоривъ эти слова, она снова заняла мѣсто подъ балдахиномъ, а у ея ногъ попрежнему сѣла Тамара.
   Тѣмъ временемъ невольники перебросили доску отъ берега до галеры. Туртанъ вступилъ на нее. Легкой походкой ловкаго воина онъ прошелъ до половины доски, какъ вдругъ изъ толпы, стоящей на берегу, выступилъ какой-то крѣпкій мужчина въ платьѣ евнуха, быстро вбѣжалъ на доску, схватилъ туртана сзади и вмѣстѣ съ нимъ ринулся въ волны рѣки.
   Вода брызнула на самую царскую галеру, въ глубинѣ заклокотало, а Зибея съ крикомъ откинулась назадъ. На берегу произошло страшное замѣшательство, воины бросились въ воду одинъ за другимъ, чтобы спасти туртана. Зеебъ тѣмъ временемъ сталъ у руля и своимъ волчьимъ голосомъ завылъ на гребцовъ.
   Галера помчалась по чернымъ водамъ, быстро, словно птица, крыльями своихъ веселъ разсѣкая волны.
   Царица дрожала отъ испытаннаго впечатлѣнія въ своемъ промокшемъ платьѣ. Тамара поддерживала ее, каждую минуту повертываясь назадъ.
   -- Что это былъ за человѣкъ?
   -- Не знаю, но готова поклясться...
   -- Что онъ...?
   -- Кабурру, евнухъ туртана Ореба.
   Зибея сильно поблѣднѣла, а черезъ минуту сказала:
   -- Смотри во мракъ. Выплыли они на поверхность?
   -- О, кого Кабурру схватитъ, того уже не пуститъ. Можетъ быть, когда-нибудь ихъ выкинутъ воды рѣки Фратъ, а можетъ быть они вмѣстѣ уплывутъ въ море...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Царская галера вступала уже въ дворцовый каналъ, адоны гнали уже невольниковъ съ работъ въ ихъ сараи, Синъ уже выплылъ на небо, своимъ зеленымъ свѣтомъ озаряя рощи, пальмовые лѣса и рѣчныя глубины, когда вдругъ подавляемыя чувства хабировъ прорвались неудержимымъ потокомъ. Въ сараяхъ царило странное упоеніе, невольники содрогались отъ конвульсивнаго смѣха, обнимались, плясали, а на устахъ у нихъ неизмѣнно появлялись только два слова: "Кубатти", "Кабурру", "Кубатти", "Кабурру". У берега же рѣки Идиглатъ въ отдаленіи загремѣла пѣсня и поплылъ по водѣ хабирскій напѣвъ:
   
   "О, Ягъ! Настроилъ арфу я,
   Пою и, полный вдохновенья,
   Въ псалмахъ превозношу Тебя
   Превыше всѣхъ Боговъ въ хваленьи.
   Аллелу-Ягъ!... Къ моей мольбѣ
   Склонилъ Ты благостное ухо,
   И мощной дланью подкрѣпилъ
   Всѣ силы моего ты духа.
   Вѣщаетъ правду твой глаголъ
   Сквозь сумракъ, недоступный взорамъ
   И ницъ во прахъ упалъ народъ
   Передъ Господнимъ приговоромъ".
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Оребъ уже завился. Его борода уложена была въ искусныя букли, а около ушей виднѣлись колечки и равномѣрныя петельки. Отъ него струилось благоуханіе драгоцѣнныхъ масдъ, а одежду онъ надѣлъ праздничную, самую лучшую, которую имѣлъ въ обладаніи, и все-таки онъ съ безпокойствомъ посматривалъ на звѣзды, загорающіяся въ небѣ, а его блѣдныя губы нѣтъ-нѣтъ да и бросали вопросъ привратнику.
   -- Возвратился ли Кабурру?
   Но каждый разъ онъ получалъ отрицательный отвѣтъ.
   Тогда онъ опоясался короткимъ мечомъ, спряталъ за пазуху знаменитый ножъ и старался подавить въ себѣ безпокойство, которое возрастало съ каждою минутою. Колесница давно уже ожидала его передъ туртанеемъ, кони ржали и били копытами о землю, а Оребъ все никакъ не могъ собраться съ отвагой, и съ большимъ гнѣвомъ напиралъ на привратника:
   -- Развѣ Кабурру еще не возвратился?
   Въ это время послышался конскій топотъ. Пріѣхалъ на своей колесницѣ туртанъ Мутаннаби.
   -- Я вступаю въ твой домъ.
   -- Ты ѣдешь во дворецъ?
   -- Да. Отпусти свою колесницу, поѣдемъ вмѣстѣ.
   -- Меня ожидаютъ важныя извѣстія.
   -- И я хотѣлъ подѣлиться съ тобою важнымъ извѣстіемъ. Тебѣ извѣстно, что въ прошлую ночь таинственнымъ образомъ исчезъ туртанъ Каши. А не дальше, какъ два часа тому назадъ туртанъ Кубатти утонулъ въ пучинахъ рѣки Идиглатъ.
   Оребъ облегченно вздохнулъ. Онъ тотчасъ же понялъ, почему Кабурру не возвратился.
   -- Что ты скажешь на это, туртанъ?
   -- Я возсяду въ колесницу рядомъ съ тобою.
   -- Стоитъ хорошенько обдумать эти странныя событія.
   Оребъ помѣстился на колесницѣ рядомъ съ Мутаннаби, возница подобралъ вожжи, кони помчались вдоль аллеи, а колесница тихо катилась на своихъ тростниковыхъ колесахъ, изрѣдка поскрипывая въ спайкахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Изъ царскихъ кухонь шли процессіи ярко разодѣтыхъ невольниковъ и несли въ драгоцѣнныхъ сосудахъ разнообразнѣйшія яства.
   Невольники слѣдовали одинъ за другимъ.
   Шла процессія, несущая различныхъ птицъ изъ окрестности и изъ странъ очень отдаленныхъ. Шла процессія, несущая разную дичину. Шли процессіи, несущія печенья и сласти. Музыка играла такимъ образомъ, что процессіи эти выступали въ тактъ, подвигаясь необыкновенно торжественно и съ великимъ благоговѣніемъ. Шли точно такъ же процессіи, очень длинныя, несущія сосуды, кубки и чаши на перемѣну. И шли процессіи невольницъ, помахивающихъ опахалами изъ павлиньихъ, страусовыхъ перьевъ и изъ перьевъ ибиса. И еще отовсюду появлялись процессіи мальчиковъ съ полными корзинами цвѣтовъ разнообразныхъ и сильно благоухающихъ.
   Издалека дворецъ Адаръ-Малика представлялся какою-то сказкою, сверкающею всѣми оттѣнками. Онъ переливался на землѣ всѣми цвѣтами, какъ на небѣ переливается великая звѣзда Кимахъ. Онъ весь гремѣлъ пѣснями и звуками инструментовъ, какъ въ цвѣтущемъ мѣсяцѣ Зивъ гремятъ птичьими голосами склоны горъ Лабна.
   И вотъ, возставали пророки завистливыхъ хабирскихъ племенъ, которые Гекалъ называли городомъ всюду царящаго разврата и всяческаго нечестія. Они постоянно предрекали, что ихъ Ягъ снизошлетъ огненный дождь на этотъ городъ и его пѣвучіе сады.
   Но вмѣсто огненныхъ дождей на городъ падали благодатные дожди, освѣжающіе всю природу, а вмѣсто уничтоженія появлялось все новое богатство, роскошь и могущество.
   Хабирскіе пророки! Вы находите прелесть во власяницахъ и пыли, которая цѣлыми слоями осаждается на вашихъ незавитыхъ бородахъ.
   Вмѣсто веселья вы находите наслажденіе въ грусти, а вмѣсто упоенія пляской постоянно раздираете свои одежды.
   Пляши, дочь Гекала, и радуйся! Пляши, дѣва, рожденная на берегахъ рѣки Идиглатъ!
   И ты, гекальскій юноша, хватайся за арфу, а потомъ за чашу жидкаго рубина, потомъ обнимай стройный станъ своей возлюбленной; потомъ снова бери арфу, бери чашу поперемѣнно, до скончанія твоихъ дней.
   Пророки пустыни говорятъ, что одна минута размышленія и добрыхъ дѣлъ стоитъ дороже, чѣмъ всѣ наслажденія Гекала. Но они говорятъ неправду. Одна минута наслажденій Гекала стоитъ дороже, чѣмъ всѣ долгіе часы поклоненія Ягу, исчисленія путей звѣзды Нергаль, Геди и Гелель, или ломанья головы надъ тѣмъ, почему существуетъ все, что существуетъ, и почему все существуетъ такъ, какъ оно есть.
   Грусти же, хабирскій пророкъ, коли грусть составляетъ глубоко скрытое ядро твоего наслажденія.
   Обрастай грязью и дѣлайся косымъ отъ вѣчныхъ угрозъ, которыми сверкаютъ твои очи.
   Но знай и то, что пріятна чаша вина, и что оно обращается въ дивный огонь, коль скоро къ нему примѣшаешь хоть каплю красной человѣческой "души".
   Тогда отдается въ пляскѣ безумію дочь Гекала, а всякій туртанъ становится подобнымъ богу Таммузу.
   А такъ какъ ты не знаешь, кто примѣшиваетъ каплю "души" въ твою чашу, то скуки мѣста нѣтъ, и ты пляшешь, не зная, будешь ли плясать завтра. Ничто такъ таинственно не сжимаетъ сердца, какъ неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ. Только тогда наслажденіе стремится достигнуть своихъ высшихъ предѣловъ, а любовь подшоптываетъ: памятуй о неизвѣстности завтрашняго дня!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На золотомъ тронѣ сидитъ царица, по бокамъ ея стоятъ туртаны Оребъ и Мутаннаби, а у ея стопъ лежитъ Тамара съ лицомъ, скрытымъ въ ладоняхъ, чтобы ея очей не осквернялъ видъ гекальскихъ наслажденій. За балдахиномъ же стоитъ угрюмый Зеебъ съ волчьимъ лицомъ и волчьими глазами, не отнимая руки отъ рукоятки ножа.
   Какъ ряды киннамоновыхъ вѣтокъ, тянутся полчища обнаженныхъ дѣвъ; какъ гирлянда цвѣтовъ гранаты, съ ними сплетаются хоры юношей.
   Оребъ до безумія веселъ и, не сводя глазъ, съ вожделѣніемъ смотритъ на Зибею. Зато Мутаннаби блѣденъ, и потъ крупными каплями выступаетъ на его лбу.
   Въ воздухѣ передъ нимъ носится смерть двухъ туртановъ.
   А надъ Оребомъ въ воздухѣ носится кровавое наслажденіе, потому что онъ освободился отъ двухъ завистниковъ.
   Въ воздухѣ передъ Зибеей носится страстное вожделѣніе то къ тому, то къ другому, взоръ ея гонится то за тѣмъ, то за другимъ юношей, то схватываетъ движеніе дѣвушки, которой она еще до сихъ поръ не знала, то останавливается на сладострастномъ изгибѣ чьего-нибудь тѣла.
   И только передъ закрытыми глазами Тамары проходятъ пурпурноокіе Херувимы и черные, отвратительные Демоны, которые со всѣхъ сторонъ окружаютъ замокъ и чертятъ на его стѣнахъ три слова: сосчитанъ, взвѣшенъ, раздѣленъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Я видѣлъ нынѣ вѣщій сонъ,
   И страхъ мои наполнилъ очи,--
   Ко мнѣ съ высотъ спустился онъ
   На крыльяхъ непроглядной ночи.
   Мнѣ снился Херувимовъ сонмъ
   И Демоновъ зловѣщихъ тучи,
   И снился мнѣ огромный дубъ
   Съ густой короной и могучей.
   Глубоко корни распустилъ
   Онъ всюду подъ сырой землею
   И сотни городовъ покрылъ
   Своей зеленою листвою.
   И снизошелъ съ небесъ Святый,
   Воскликнулъ громко: Вотъ сѣкира,
   Срубите нечестивый дубъ,
   Порочный, гибельный для міра!
   И изгоните всѣхъ звѣрей,
   И птицъ, и змѣй, подъ дубомъ сущихъ,
   Въ его отравленныхъ вѣтвяхъ
   Позоромъ и грѣхомъ живущихъ.
   Погрязъ въ порокахъ ты своихъ,
   Развратенъ тѣломъ, духомъ грѣшенъ,
   Господень судъ свершится днесь,--
   Исчисленъ, раздѣленъ ты, взвѣшенъ"...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Въ боковомъ крылѣ дворца сидитъ на креслѣ изъ слоновой кости Адаръ-Маликъ, а передъ нимъ стоитъ пустая чаша.
   Сегодня онъ не дотрогивается до нея.
   Онъ блѣденъ и очень задумчивъ. Глаза его устремлены въ мозаичный полъ, на которомъ были изображены круги, и кружки, и многоугольники, и различныя фигуры.
   Въ отдаленіи шести шаговъ отъ него стоитъ Айя. Его густыя брови почти совсѣмъ скрываютъ его синіе глаза.
   По садамъ плывутъ звуки инструментовъ, и пѣніе, и смѣхъ, и великій шумъ непрекращающагося веселья.
   Айя говоритъ, а Адаръ-Маликъ слушаетъ.
   Айя говоритъ такъ:
   -- Ты слышишь, царь, что дѣлается вокругъ тебя. Синъ долго смотрѣлъ на это. Смотрѣлъ лѣвымъ окомъ и молчалъ. И смотрѣлъ правымъ и недоумѣвалъ. Наконецъ смотрѣлъ обоими очами и спрашивалъ: неужели это Адаръ-Маликъ, мой потомокъ, считается владыкою Гекала! Неужели наслѣдственная мудрость царитъ еще надъ его балдахиномъ, а изъ крестика, который онъ носитъ на своей груди, струится еще огонь и свѣтъ разума? Долго можно было терпѣть, и не одно терпѣть слѣдуетъ. Но смотри: двое твоихъ туртановъ пало отъ невѣдомой руки, а за другими въ эту минуту, можетъ быть, ходитъ смерть, какъ алкающій левъ? Безумствуетъ Гекалъ. Изнѣженность сначала ходила только по домамъ и храмамъ, но нынѣ вторгулась въ туртанеи и палатки твоихъ воиновъ. Ослабѣла рука вооруженнаго мужа, и оружіе выпало изъ ослабѣвшихъ пальцевъ. Рука схватываетъ цитру и пищалку, а вмѣсто военнаго щита ты у воиновъ видишь только цвѣты и чаши. Даже старцы, которые измѣряли пути звѣздъ, преобразились въ легкомысленныхъ юношей и, вмѣсто того, чтобы стремиться къ знанію, гоняются за прелестницами. Святой религіозный танецъ сталъ уже танцемъ распущенности, а религіозная пѣсня существуетъ только для того, чтобы разжигать нечистыя страсти. Какъ измѣнилась Зибея! Какимъ зловѣщимъ блескомъ свѣтится Звѣзда Гекала! Развѣ такою была богобоязненная Саммурамантъ, или кроткая Нана? Зибея стала вдохновительницей любодѣянія и внесла между туртановъ пламя зависти. Знай же, что это Кубатти бросился съ ножомъ въ рукахъ на туртана Каши. И то узнай, что Кубарру, евнухъ туртана Ореба, схвативъ туртана Кубатти, погрузился вмѣстѣ съ нимъ въ пучины рѣки Идиглатъ. Тотъ же Оребъ, палимый любострастіемъ, отрываетъ стражей отъ твоей сверкающей супруги, ввергаетъ ихъ въ яму, чтобъ безпрепятственно провести съ Зибеей время, любви посвященное. А тѣмъ временемъ твой дворъ стоитъ подъ пилономъ, весь, сановники, жрецы, туртаны. Восходитъ новый день, а ихъ нѣтъ. Появляешься ты, тебя обманываютъ передъ лицомъ всего двора, который потомъ, въ уголкѣ, непристойно подсмѣивается надъ тобою и осыпаетъ тебя позорящими тебя издѣвательствами. Да и сейчасъ, когда ты слушаешь мои жалобы, безумныя пляски, звонъ чашъ и краденая любовь справляютъ дни своей разнузданной свободы. Поистинѣ, можно повѣрить тому, что пророчитъ намъ хабирская голытьба, которая занимается прорытіемъ канала, завистливо и враждебно поглядывая на гекальскіе сады: исчислено и взвѣшено, но, владыка, оно можетъ быть точно такъ же и раздѣлено! Растетъ Вавилонъ и Ниневія растетъ. Среди племенъ пустыни постоянно замѣчаются какіе-то подозрительныя движенія. Подобныя бури появляются неожиданно и уничтожаютъ все, что повстрѣчаютъ по дорогѣ своего непобѣдимаго дуновенія. Что исчислено и взвѣшено, то можетъ быть раздѣлено раньше, чѣмъ можетъ предвидѣть самый проницательный умъ?
   Такъ говорилъ Айя. Въ его словахъ слышалось что-то, напоминающее карканье ворона. Адаръ-Маликъ слушалъ, отъ времени до времени только хватаясь за завитую бороду.
   Наконецъ, онъ поднялъ съ мозаичнаго пола свои царственныя очи и проницательно уставился ими въ лицо туртана евнуховъ.
   -- Если бы я вглядѣлся въ твои слова, какой совѣтъ ты далъ бы мнѣ?
   Айя отвѣтилъ не сразу.
   Прежде всего, онъ долго смотрѣлъ на лицо царя, чтобы отгадать, какое впечатлѣніе произвели на него его выводы. А когда онъ понялъ уже это, то долго размышлялъ, въ какія слова ему облечь свой совѣтъ. А потомъ онъ еще разъ началъ изслѣдовать, дѣйствительно ли его совѣтъ будетъ данъ во-время.
   Но когда онъ уже отдалъ себѣ отчетъ во всемъ этомъ, то раскрылъ свои ястребиныя уста и изрекъ такое слово:
   -- Туртанъ Оребъ долженъ уйти съ своего мѣста и исчезнуть.
   Адаръ-Маликъ взялъ пустую чашу и слегка стукнулъ ею объ алебастровый столъ, въ то же самое время кивнувъ головою въ знакъ того, что такъ и должно быть.
   Тогда Айя сказалъ снова:
   -- Уйти съ своего мѣста и исчезнуть долженъ и туртанъ Maтаннуби, руки котораго и теперь уже обезсилены заразою нечестивой страсти.
   Адаръ-Маликъ думалъ съ минуту, но потомъ взялъ въ руки пустую чашу, слегка стукнулъ ею объ алебастровый столъ и очень серьезно кивнулъ головою въ знакъ того, что такъ и должно быть.
   Тогда Айя, подавляя духъ, который такъ и рвался изъ его груди, сказалъ:
   -- Въ лѣвомъ крылѣ дворца ты замкнешь Зибею съ ея невольницами и отдашь ее подъ надзоръ такого безстрастнаго туртана, какимъ есть Зеебъ.
   Адаръ-Маликъ въ третій разъ взялъ пустую чашу, стукнулъ ею объ алебастровый столъ и весьма рѣшительно кивнулъ головою въ знакъ того, что этого-то именно онъ и хотѣлъ.
   Тогда Айя сложилъ руки на груди въ Знакъ жизни, отвѣсилъ поясной поклонъ и, обращаясь къ полу, испещренному кругами и кружками, многоугольниками и различными линіями, проговорилъ:
   -- Твоего самаго покорнѣйшаго слугу, наименѣе страстнаго, ты сдѣлаешь туртаномъ туртановъ, дабы онъ замѣщалъ всѣ мѣста людьми по своему выбору и подкрѣпилъ бы валящуюся башню твоего царствованія.
   Адаръ-Маликъ поднялъ пустую чашу и съ великою торжественностью троекратно стукнулъ ею объ алебастровый столъ.
   Тогда Айя выпрямился, а по его ястребиному лицу промелькнула улыбка ничѣмъ не сдерживаемаго торжества.
   Адаръ-Маликъ ударилъ въ ладоши.
   На порогѣ появился начальникъ его личной стражи. А-даръ-Маликъ обратилъ лицо въ пространство и отдалъ слѣдующее приказаніе:
   -- Айя, туртанъ туртановъ, съ этой минуты получаетъ власть надо всѣми войсками, сановниками, храмами и надо всѣмъ городомъ Гекаломъ. Черезъ него всѣмъ будетъ объявляться моя воля. Что онъ ни прикажетъ, все должно быть исполнено. И это должно быть вплоть до моего послѣдующаго распоряженія.
   Айя во время этихъ словъ снова согнулся въ дугу и какъ будто бы всматривался въ рисунокъ мозаики пола, во всѣ эти кружки, круги, многоугольники и разныя чудачливыя фигуры, но на самомъ дѣлѣ наблюдалъ, какъ начальникъ стражи приметъ этотъ приказъ.
   Но лицо начальника стражи было словно каменное и не выражало ничего. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Видалъ ли ты когда-нибудь орла, сваливающагося съ неба на безпечное стадо газелей? Онѣ беззаботно щипали траву, плясали, уставившись другъ къ другу рогами, какъ вдругъ среди нихъ появилась тревога, и онѣ разсыпаются во всѣ стороны или сбиваются въ кучку съ жалобнымъ блеяніемъ?
   А видѣлъ ли ты, какая тревога падаетъ на развеселившуюся толпу, какъ пирующіе выскакиваютъ изъ-за столовъ, какъ выпускаютъ изъ рукъ граненый хрусталь, который разбивается о полъ, какъ опрокидываютъ стулья и, задѣвая о пиршественныя ложа, падаютъ сами, еще болѣе увеличивая общій безпорядокъ?
   Танцовщицы бѣгутъ, какъ испуганныя перепелки, а музыканты, -- зачѣмъ они бросаютъ свои инструменты и прячутъ свои лица въ пушистыхъ коврахъ?
   Вотъ такое-то именно и произошло замѣшательство, когда во время сладострастнаго пиршества какъ съ неба свалился Айя во главѣ отряда воиновъ и безцеремонно протискивался черезъ толпу, къ балдахину, чтобы захватить туртановъ Ореба и Мутаннаби.
   Но тѣ не привыкли отдавать себя, какъ бараны пастухамъ на закланіе. Не прошло и минуты, какъ каждый изъ нихъ держалъ уже въ правой своей рукѣ мечъ, а въ лѣвой ножъ.
   Изъ груди каждаго вырвалось могучее рычаніе. Рычаніе это дошло до слуха ихъ воиновъ, которые еще не знали ничего о распоряженіи царя.
   И вотъ, въ двери, въ окна, изъ-за колоннъ начали стекаться другія полчища, сверкая мечами, копьями, натягивая луки.
   Айя, поднявъ голову надъ клубящеюся толпой, каркнулъ въ сторону балдахина:
   -- Зеебъ!
   Они мимолетно обмѣнялись взглядами. И вотъ Зеебъ, схвативши Зибею поперекъ стана, поднялъ ее, а потомъ его со всѣхъ сторонъ окружилъ полкъ евнуховъ, которые только и дожидались этого движенія.
   Засверкали мечи, засвистали стрѣлы, а къ запаху цвѣтовъ и благовоній началъ примѣшиваться острый запахъ крови, распространяя вокругъ удушливый туманъ и окутывая всѣ предметы багровыми испареніями.
   Но Оребъ, который обладалъ необыкновенно зоркимъ взглядомъ, замѣтилъ, что на сторону Айи переходятъ все болѣе увеличивающіеся ряды воиновъ и что при дворѣ совершился какой-то неожиданный и неблагопріятный для него переворотъ. Его удивляло только то, что и на Мутаннаби съ ожесточеніемъ набросились осы Айи, направляя противъ него свои острыя жала. Тогда онъ крикнулъ Мутаннаби, чтобы тотъ держалъ себя на-сторожѣ. Окруженные вѣрными союзниками, они направлялись влѣво, по направленію къ двору.
   Это движеніе удалось имъ. Незалѣченные вслѣдствіе общаго переполоха, они пробрались на дворъ и достигли колесницы Мутаннаби. Колесница какъ вихрь понесла ихъ по садамъ, по аллеямъ, по улицамъ, вплоть до туртанея главнаго предводителя войскъ.
   Но туда ихъ не впустили.
   Тогда они помчались въ туртаней Ореба. Но и тутъ передъ воротами стояла стража, которая заявила имъ, что имъ не приказано впускать кого-нибудь. Солдаты Ореба не узнавали мы притворялись,-- для него это было болѣе благопріятно,-- что не узнаютъ его.
   Туртаны рѣшительно недоумѣвали, куда имъ направиться.
   Но надъ Гекаломъ уже носились какіе-то крики, слышенъ былъ шумъ тяжело передвигающихся войскъ, голоса какой-то команды.
   Они посмотрѣли другъ на друга и почти единовременно произнесли одно слово, которое сулило имъ хоть какую-нибудь надежду.
   -- Пустыня...
   Возница подобралъ вожжи, и кони бѣшенымъ аллюромъ помчали колесницу. Они приближались къ Восточнымъ воротамъ.
   Но и эти ворота были заперты, а передъ ними стоялъ отрядъ воиновъ съ выставленными впередъ копьями.
   Возница почти на одномъ мѣстѣ повернулъ и направилъ колесницу въ другую сторону. Оставались ворота Сина.
   Оказалось, что и тѣ были заперты.
   Оребъ заскрежеталъ зубами:
   -- Насъ заперли и хотятъ поймать!
   Мутаннаби же крикнулъ возницѣ:
   -- Поѣзжай въ сторону Идиглата.
   Кони понеслись, какъ на крыльяхъ. Колесница чуть не поднималась на воздухъ. По стѣнамъ, сбоку, летѣла за ними вслѣдъ какая-то чудовищная тѣнь, словно черный змѣй о восьми ногахъ, а за нимъ сбившіеся въ клубокъ три человѣческихъ фигуры.
   Они уже въѣхали въ аллею, ведущую къ рѣкѣ. Вотъ и Идиглатъ маячитъ передъ ними, переливаясь шумливыми волнами съ зловѣщимъ ропотомъ.
   Движеніе воздуха оглушало, туча пыли вздымалась за бѣгущими. Вдругъ Оребъ выхватилъ вожжи изъ рукъ возницы, а его самого оттолкнулъ назадъ.
   Еще минута, и вокругъ нихъ заклокоталъ настоящій потопъ. Оребъ потерялъ сознаніе, что дѣлается. Онъ только точно клещами впился въ вожжи, а грудью припалъ къ передку колесницы. Надъ его головою переливались волны, у него уже нехватало дыханія, но съ сверхъестественной силой кони въ своемъ безумномъ размахѣ шли все впередъ и впередъ...
   Оребъ лишился было чувствъ, но вдругъ почувствовалъ, какъ до его лица коснулось прикосновеніе вѣтра. Онъ жадно вздохнулъ.
   Кони мчались по какому-то синему пространству. Оребъ осмотрѣлся. На колесницѣ онъ былъ одинъ.
   Взмыленные кони тяжело дышали. Оребъ посмотрѣлъ на руки, въ которыхъ сразу почувствовалъ сильную боль. Вожжи впились ему въ ладони. Онѣ были въ крови.
   Оребъ наклонился впередъ, отпуская болѣе свободно вожжи, и кони тотчасъ же уменьшили свой бѣгъ.
   Тогда туртанъ оглянулся назадъ.
   Гекалъ уже изчезалъ въ отдаленіи. Посмотрѣлъ онъ впередъ,-- передъ нимъ развертывалась пустыня.
   Онъ все дальше и дальше углублялся въ нее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ слѣдующіе дни, когда вечеромъ Шаманъ удалялся въ свою гору, которая называлась Дуль-Азагъ, среди хабирскихъ невольниковъ, работающихъ у канала, раздавалась слѣдующая пѣснь:
   
   "Когда съ мольбой падемъ мы ницъ
   Передъ твоей, о, Ягъ, десницей,
   Мы вѣримъ, грѣхъ падетъ во прахъ
   И зло восплатится сторицей.
   Ударитъ громко мечъ о мечъ
   И тетивою дрогнутъ луки...
   О, Уръ-Шалемъ! коль это ложь,
   Пусть у меня усохнутъ руки...
   Свирѣпо левъ на льва рычитъ,
   Свирѣпо змія змій кусаетъ,
   На башню налетаетъ вихрь
   И въ основаніи качаетъ...
   Въ Сіонъ вернется Божій людъ,
   О, Уръ-Шалемъ! Не будетъ такъ,
   Пусть у меня усохнутъ руки".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дочь Гекала, какъ измѣнился твой ликъ!
   Какъ измѣнился твой городъ!
   Въ твоихъ садахъ не раздаются уже бряцанія струнъ и свистъ пищалокъ.
   Инструменты отзываются только во храмахъ и палаткахъ вооруженнаго мужа.
   И ни одна стопа не пляшетъ среди садовъ около прудовъ. Священные танцы вернулись въ храмы и тѣшатъ только обличія боговъ.
   Какъ скромны твои пиры!
   Гдѣ маленькія птички? Гдѣ всѣ эти перепелки, голуби? Гдѣ эти миски пирожковъ и печеній?
   А вино твое гдѣ, этотъ жидкій рубинъ?
   Дочь Гекала, тебя и узнать невозможно!
   Ибо Айя, туртанъ туртановъ, направляетъ твои пути. А онъ -- евнухъ.
   Онъ засадилъ тебя за прялку и приказалъ тебѣ ткать одежды. Ты должна работать, дочь Гекала, хотя создана для наслажденій.
   Старцы возвратились на свои высокія башни, взялись за ваяла и снова на кирпичахъ изсѣкаютъ свои знаки. Точно также они вычисляютъ пути звѣздъ, забывъ погоню за прелестницами.
   Воины не облекаются въ роскошныя одежды, а на вино взираютъ съ отвращеніемъ. Они только упражняются во владѣніи оружіемъ, и постоянно натягиваютъ лукъ ради опыта.
   Суровы они, неласковы, улыбка покинула ихъ уста. Они должны быть жестки и незнакомы съ наслажденіемъ.
   Ни одна легкомысленная пѣсня болѣе не оскверняетъ устъ, пѣсня о прелести женскаго тѣла, пѣсня о наслажденіяхъ любви и пѣсня о ревнивомъ мужѣ, надъ которымъ всѣ смѣются, а самъ онъ еще ни о чемъ не знаетъ.
   Женщины отдѣлены отъ мужчинъ, живутъ порознь, а на лица надѣваютъ покрывала, ибо отъ каждаго лица проходящаго мужчины исходитъ непреоборимое очарованіе и ведетъ къ несчастію.
   Ведетъ къ похищенію женъ, къ мужеубійству и всеобщему замѣшательству.
   Всюду должно царствовать только одно согласіе, ладъ. Ладъ во всемъ.
   Ладъ въ трудѣ и ладъ въ отдыхѣ. Ладъ въ посѣвѣ и ладъ въ собираніи плодовъ. Ладъ въ вожделѣніи и ладъ въ самоотреченіи.
   Ладъ въ творчествѣ и ладъ въ разрушеніи. Ладъ въ поискахъ любви и ладъ въ пользованіи этою любовью.
   Ладъ во вдохновеніи и ладъ въ наслажденіи плодами этого вдохновенія.
   Такъ поучалъ туртанъ туртановъ, Айя -- что значитъ ястребъ,-- главный евнухъ, нынѣ воля Адаръ-Малика.
   Воля и голова. Голова и сердце. Разумъ государства и разумъ каждаго подданнаго.
   И водворилъ Айя повсюду свои порядки.
   Самъ онъ принялъ начальство надо всѣми войсками, и власть эту не дѣлилъ ни съ кѣмъ. Онъ сказалъ самому себѣ: тогда только хорошо, когда власть находится въ однѣхъ рукахъ, и хорошо, если эти руки будутъ мои.
   А потомъ на всѣ высшія должности онъ назначалъ только однихъ евнуховъ.
   Итакъ, евнухъ Киламцахъ завѣдывалъ изслѣдованіемъ путей, которые звѣзды свершаютъ по ночному небу.
   А евнухъ Хардиспи принялъ въ свое завѣдываніе всѣ зданія, которыя воздвигались.
   Евнухъ же Хархаръ занялся окончаніемъ канала, который долженъ былъ опоясать столицу широкимъ воднымъ объятіемъ.
   Такъ же евнухъ Тиль-Бирсипъ занимался писаніемъ хроникъ и царскихъ указовъ.
   Танцамъ и вообще всякимъ изящнымъ искусствамъ обучалъ евнухъ Нагиту.
   Обученіемъ дѣвицъ, окружающихъ царицу, хорошимъ манерамъ и веденію хозяйства занялся евнухъ Хупапану.
   Всѣхъ же скульпторовъ, живописцевъ и составителей гимновъ взялъ подъ свое исключительное покровительство евнухъ Анзанъ, который ввелъ хорошій стиль и необыкновенную умѣренность.
   Евнухъ Мухезибъ принялся за составленіе законовъ, которые вникали въ каждую подробность жизни, во всѣ занятія и намѣренія, осуществленныя и даже неосуществившіяся.
   Гекалъ, городъ трутней и назойливыхъ шершней, превратился въ пчелиный улей, отличающійся великимъ ладомъ, ни въ чемъ не измѣняющимся, долженствующимъ существовать вѣка и тысячелѣтія.
   Ладомъ и порядкомъ, которымъ держатся небеса и земля, котораго недоставало въ Гекалѣ при сластолюбивыхъ туртанахъ, кровожадныхъ и весьма страстныхъ, и который наступилъ нынѣ, въ эпоху, названную позднѣйшими лѣтописцами разныхъ народовъ эпохою евнуховъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И вотъ, спустя нѣсколько лѣтъ, ладъ чисто внѣшній, становился также ладомъ и внутреннимъ.
   Изъ рукъ и ногъ онъ переходилъ въ умы и души.
   Воцарилась необычайная тупость.
   Гекалъ, прекрасный городъ, который дышалъ вѣчною весною, сталъ подобенъ преждевременно увядающей осени.
   Каждый цвѣтокъ, нарисованный на стѣнѣ, былъ мертвый, каждый гимнъ, которымъ оглашались храмы, былъ очень торжествененъ, но и очень скученъ.
   Каждая хроника, которую молодое поколѣніе должно было читать въ школахъ, дѣйствовала, какъ превосходнѣйшее усыпительное средство.
   Молодое поколѣніе въ этихъ школахъ заучивало гимны богамъ и богинямъ, написаннымъ евнухами.
   Гимны эти были полны благочестія, но составлялись они безъ всякаго смысла, и такимъ образомъ блестящее краснорѣчіе гекальское начинало мало-по-малу исчезать.
   Пѣсни, которыя наигрывались на разныхъ инструментахъ, были очень мудры, но въ нихъ уже не шумѣли вѣтры мѣсяца Нинибъ, не слышно въ нихъ было щебетанія птицъ, не струилось отъ нихъ благоуханіе, какъ это было раньше.
   Священные танцы были очень пристойны, но тѣмъ не менѣе, танцовщицы среди пляски не разъ зѣвали, а жрецы, въ прежнее время такъ жадно посматривавшіе на танцующихъ, теперь только широко таращили свои воловьи глаза.
   Въ пищу употреблялись вещи простыя, но ѣли очень много. Люди жирѣли и становились тучными.
   Противъ этого и даже самъ туртанъ туртановъ не могъ найти никакого средства.
   И дѣти стали рождаться какія-то особенныя.
   Лбы у нихъ были необыкновенно низки, лица очень глупы, какъ будто они родились не отъ любви, а отъ скуки, или чего-нибудь вродѣ этого.
   Въ тринадцатилѣтнемъ возрастѣ, когда дѣвушки уже обзаводятся мужьями, а мальчики вступаютъ въ брачный союзъ, ихъ никакимъ способомъ невозможно было обучить даже такимъ простымъ вещамъ, какъ лѣвый -- правый, правый -- лѣвый.
   Дѣти становились молодыми людьми, молодые люди гражданами, и вотъ въ теченіе немногаго числа лѣтъ городъ жидкаго рубина обратился въ городъ тупости, твердой какъ сіенскій камень.
   Даже предсказатели имѣли инструкціи, какъ смотрѣть въ будущее. И вотъ, предсказанія ихъ стали безсмысленны, насколько безсмысленно и однообразно ровна небесная лазурь въ полуденный часъ.
   Смотришь и ничего не говоришь. Осматриваешься кругомъ и ничего не замѣчаешь.
   Струится только одинъ великій, непрекращающійся блескъ, ослѣпляющій глаза и не дающій ничего видѣть. Тотъ необычайный блескъ, какъ объясняли позднѣйшіе лѣтописцы,-- блескъ эпохи евнуховъ.
   Вокругъ росла и измѣняла свои формы жизнь. Гекалъ оставался неизмѣннымъ.
   Вокругъ являлись новыя условія жизни, а прежнія быстро исчезали. Гекалъ ничего этого не замѣчалъ.
   Ибо онъ любовался только самимъ собою и своимъ необыкновеннымъ ладомъ. А ладомъ этимъ и лучшимъ его нутромъ была незнаемая нигдѣ, незнаемая никому, незнаемая никогда ровная, правильная, безстрастная, скромная, приравнимая къ пчелиному улью, эпоха евнуховъ.
   Приравнимая къ улью. Да. Улей, не заботящійся объ остальномъ мірѣ, строитъ свои ячейки, собираетъ медъ, но однако и тамъ летучія работницы развертываютъ свои прозрачныя крылышки, а иногда залетаютъ куда какъ далеко на цвѣты, за сладкимъ медомъ.
   А здѣсь наступилъ разладъ между пчелами и цвѣтами.
   Цвѣты не родили меда, а пчелы только лѣпили изъ добываемаго воска свои ячейки.
   Медъ же изъ неизслѣдованныхъ источниковъ пчеламъ и цвѣтамъ доставляли евнухи.
   И вотъ, когда порою къ такому улью подберется какой-нибудь медвѣдь и заглянетъ въ него, то уже не сожретъ его, а только повалитъ наземь и истопчетъ, а потомъ пойдетъ дальше, искать другой улей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Зибея, замкнутая въ лѣвомъ крылѣ дворца, начала очень скучать.
   А такъ какъ она уже привыкла къ скукѣ, то начала быстро стерѣться.
   А старѣясь, она почти по цѣлымъ днямъ спала, даже съ боку на бокъ не поворачиваясь.
   У ея изголовья постоянно сидѣла Тамара съ неразлучной арфой въ рукѣ.
   И лишь тогда, когда царица засыпала крѣпкимъ сномъ и начинала храпѣть, хабирская невольница, изъ священническаго рода, мысли свои, какъ птицы, выпускала въ пространства, которыя ни одинъ туртанъ не оградилъ стражею.
   И вотъ тогда-то, случайно затронувъ струны, она впадала въ необыкновенную тоску.
   Тихо, такъ какъ пальцы у нея были необычайно легкіе, она наигрывала Шир-га-Ширимъ великаго царя Шеломоха, и тоскливо напѣвала:
   
   "Благоуханье мирры,
   Лицо бѣлѣе манны.
   Всѣхъ дѣвъ ты привлекаешь
   Къ себѣ, о мой желанный!
   Шепни свое велѣнье,
   Шепни ты мнѣ украдкой.
   И обниму тебя я,
   Припавъ въ истомѣ сладкой..."
   
   "Поистинѣ прекрасна,
   Свѣтла моя подруга.
   Подай свою мнѣ руку,
   Лицо открой для друга.
   Изъ кедра, кипариса
   Мой домъ передъ тобою.
   Мое широко ложе --
   Склонись къ нему главою..."
   
   "Моя сіяетъ ярко
   И блещетъ діадема;
   Приди, о мой избранникъ,
   Ты къ дщери Уръ-Шалема!
   Прекрасенъ другъ мой юный,
   Какъ пляшущая серна,--
   Приди скорѣй въ чертоги
   Къ своей подругѣ вѣрной"...
   
   "Прижму тебя я къ груди,
   Приди въ объятья брата,--
   Твои прекрасны зубы,
   Какъ бѣлые ягнята;
   Сверкаетъ ожерелье,
   Блеститъ на шеѣ бѣлой,--
   Твои прекрасны перси,
   Какъ плодъ гранаты спѣлой"...
   
   "И ты благоухаешь
   Струею аромата,--
   Я жду тебя съ разсвѣтомъ,
   Волненіемъ объята.
   Твой носъ, какъ кедръ Ливана,
   Какъ дубы, крѣпки ноги...
   Приди, о, мой желанный,
   Приди въ мои чертоги"...
   
   Однажды Айя, проходя мимо, услыхалъ это тихое, тоскливое пѣніе. Въ бѣшенствѣ онъ ворвался во дворецъ, вырвалъ арфу изъ рукъ Тамары, разбилъ ее въ мелкіе куски, а непослушную невольницу приказалъ отдать въ прачки.
   Зибея во время этого происшествія даже и не проснулась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ пустыняхъ Шамъ среди кочевыхъ племенъ явился новый пророкъ.
   Онъ провозглашалъ величіе и гнѣвъ бога Ягъ.
   Богъ Ягъ раньше обиталъ въ Бабъ-Илѣ, но этотъ городъ опротивѣлъ ему, и онъ оставилъ его.
   Ибо этотъ городъ былъ городомъ великаго несчастія. Богъ Ягъ ушелъ очень далеко и нынѣ обитаетъ на горѣ Сина.
   А порою онъ нисходитъ въ долину Фаранъ и тамъ собираетъ многочисленныя войска.
   Первый слуга его -- Мессу. Туртанъ Мессу предводительствуетъ его войсками.
   Войска эти неисчислимы. У нихъ бѣлыя крылья, но они ни въ чемъ не похожи на херувимовъ и различныхъ змій, потому что херувимы обладаютъ цвѣтными крыльями, а зміи крыльевъ вовсе не имѣютъ.
   Они были у нихъ когда-то. Но Ягъ обстригъ ихъ.
   Ягъ водворитъ великій порядокъ въ мірѣ и собственно съ этою цѣлью собираетъ неисчислимыя войска.
   Ягъ свершитъ свой судъ. Онъ унизитъ царей всей земли, а дворцы ихъ обратитъ въ развалины.
   Ягъ заключилъ договоръ съ избраннымъ народомъ.
   "Я обижу тѣхъ, которые обижаютъ тебя, уничтожу въ конецъ тѣхъ, которые уничтожаютъ тебя".
   А какъ высшій богъ не вступаетъ въ союзъ ни съ какими иными богами, такъ и избранный народъ ни съ кѣмъ въ союзъ вступать не долженъ, чтобы не впасть въ грѣхъ.
   Ягъ уже разослалъ черезъ Мессу своихъ вождей по всему свѣту и трубнымъ гласомъ возвѣщаетъ свои велѣнія.
   Изъ трубъ его посланниковъ исходитъ пронзительный звукъ. Гора трепещетъ въ своихъ основаніяхъ, а испуганныя рѣки текутъ вспять.
   -- Дрожите передъ Ягомъ! Повинуйтесь его словесамъ! Кто не послушаетъ, тотъ погибнетъ, кто пойдетъ противъ его воли, тотъ пропадетъ!
   Такъ гласилъ этотъ пророкъ, и люди толпою внимали ему.
   Пустыня начала волноваться. И какъ подъ дуновеніемъ вихря въ разныхъ мѣстахъ поднимаются тучи пыли, такъ волновались различныя племена, мѣняли мѣста своихъ жилищъ, безпокойныя, ожидающія послѣдней минуты и не знающія, по чему ее можно было бы распознать.
   Тогда поднимались огромныя тучи пыли, которыя на подобіе огромныхъ стѣнъ ходили взадъ и впередъ по пустынѣ, такъ что Саррукинъ въ Ниневіи, а въ Вавилонѣ Бель-Ибни выходили на свои островерхія башни изъ кирпичей, высушенныхъ на солнцѣ, и спрашивали:
   -- Что бы это могло быть?
   Тогда они высылали гонцовъ, но тѣ возвращались рѣдко. Пустыня обратилась въ какой-то кипящій котелъ. И что попадало въ этотъ котелъ, то погибало.
   Но въ этомъ котлѣ клокотали различные элементы. Тамъ много было бѣглецовъ изъ Вавилона, Ниневіи, Гекала и другихъ городовъ.
   Бѣглецы эти имѣли большое вліяніе и умѣли направлять умы по своему желанію. Среди нихъ въ особенности отличался одинъ очень знатный гекальскій бѣглецъ, котораго пророкъ, предвѣщающій гнѣвъ Яга, особенно выдѣлялъ изъ остальной толпы.
   Имя его было Баль-Битъ. Оно обѣгало всѣ племена, какъ орелъ, на котораго обращается взоръ каждаго.
   Вѣроятно, раньше онъ назывался иначе. Вѣроятно, онъ измѣнилъ свое имя потому, что оно обладало чудодѣйственной силой. Если его упомянуть передъ крѣпостью, то крѣпость падала въ прахъ, а если его произнести у границы какого-нибудь государства, то это государство становилось подвластнымъ произнесшему.
   Такого имени не будешь называть напрасно, ибо оно или талисманъ, или великое сокровище.
   Нужно его хранить въ тайнѣ до тѣхъ поръ, пока не придетъ послѣдняя минута. А когда придетъ эта послѣдняя минута, это лучше всего было извѣстно тому, кто служилъ хранилищемъ великаго сокровища.
   Имя Баль-Битъ, летя на крыльяхъ вѣсти, дошло и до Гекала. Айя, у котораго спрашивали, что обозначаетъ это имя, отвѣчалъ:
   -- Нынѣ имя это обозначаетъ тревогу. А завтра это будетъ пыль, которая пронеслась вдаль.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Однако Айя говорилъ невѣрно, ибо въ пустынѣ уже не разъ вставала пыль, которая заметала не одинъ городъ.
   Пустыня, мать вѣчныхъ тайнъ, распростирала свои объятія далеко и широко. На ея необъятныхъ пространствахъ крылась свобода.
   Мечъ вавилонскій, ниневійскій, гекальскій, мечъ Уру, Уруку, поражалъ ее не разъ, но онъ былъ слишкомъ коротокъ.
   Въ Бабъ-Илѣ, въ Ниневіи, Гекалѣ, Уру, Уруку, Эриду, Ларсѣ, Ниппурѣ правили боги извѣстные.
   Но въ великой пустынѣ, которая называется Тамъ, правилъ богъ незнаемый.
   По временамъ являлся какой-нибудь пророкъ и называлъ его Ягъ. А то появлялся другой пророкъ и называлъ его иначе. Но онъ не именемъ правилъ, а только духомъ, который былъ разлитъ въ пустынѣ.
   Онъ правилъ при помощи багрянца, который при заходѣ солнца такъ зажигаетъ пески, что все кажется залитымъ кровью. Онъ правилъ при помощи огромныхъ столбовъ праха, которые возставали вдругъ и, крутясь на мѣстѣ, ходили по пустынѣ вдоль и поперекъ. Онъ правилъ при помощи тишины, которая въ лунную ночь такъ изощряетъ ухо, что пѣсни, распѣваемыя надъ рѣкою Фратъ, слышны надъ рѣкою Тигръ и надъ рѣками Великій и Малый Зубъ.
   Кто усомнился въ пользѣ своихъ дней, надъ водами Идиглата и въ стѣнахъ Звѣзды Гекала, кто затосковалъ по ничѣмъ неограниченной свободѣ, кому опротивѣло всяческое правленіе туртановъ, и кто разъ хоть только изъ садовъ, изъ-за окоповъ или стѣнъ углублялся взоромъ въ пустынную даль, того тянуло туда незнакомое доселѣ очарованіе, отгоняло сонъ съ рѣсницъ, сдавливало дыханіе, и вотъ, улучивъ подходящую минуту, тотъ обманывалъ стражу, прокрадывался черезъ ворота, калитки, мосты, плотины, или даже просто вплавь переправлялся черезъ коварныя воды Идиглата и бѣжалъ въ эту великую пустыню, молчаливую, въ этотъ хаосъ широко раскинувшейся матери, у которой, правда, были свои львы, шакалы и разбойники, но которая никому изъ нихъ не давала исключительной власти. Можно было, по крайней мѣрѣ, защищаться.
   Верблюдъ на своихъ легкихъ стопахъ унесъ не одного въ страны, не управляемыя никакимъ владыкою. На быстролетномъ конѣ не одинъ ушелъ изъ города гнета и насилія.
   Пустыня встрѣчала его однимъ привѣтомъ: помогай самому себѣ!
   Управляйся какъ хочешь со львами, шакалами и разбойниками. Но когда ты сумѣешь сдѣлать это, будешь свободенъ.
   Вотъ поэтому-то и мысль подъ войлокомъ кочевой палатки свободнѣе развивается, чѣмъ подъ рѣзнымъ потолкомъ Ашура или среди мусурскихъ колоннъ.
   Здѣсь мысль была, какъ невольникъ, который освободился отъ оковъ, какъ птица, выпущенная изъ клѣтки, какъ вѣтеръ, который если ужъ разъ подуетъ вглубь пустыни, то не остановится.
   Тамара, прогнанная отъ царицы, къ которой была очень привязана всей своею мыслью, жаждущей побѣга, обращалась къ пустынѣ.
   И она твердо рѣшила: или уйти, или коротко покончить съ собою.
   Ежедневно съ длинной процессіей прачекъ она ходила къ рѣкѣ съ кувшиномъ на головѣ. Такимъ образомъ, она изучила всѣ аллеи, всѣ проходы, всѣ заросли, въ особенности потому, что, плавая на царской галерѣ, она кромѣ того хорошо знала мѣстность, расположенную за рѣкою.
   Къ побѣгу она готовилась очень осторожно. Набрала она себѣ сушеныхъ плодовъ, взяла запасъ хлѣба, а также глиняный кувшинчикъ небольшихъ размѣровъ.
   И еще она сдѣлала вотъ что. Очень осторожно она украла у одной изъ музыкантшъ небольшую ассирійскую арфу.
   Безъ арфы она не пустилась бы въ пустыню.
   Мужъ-Беретъ съ собою мечъ, дѣва арфу. То -- оружіе мужа, а другое -- оружіе дѣвы.
   Ибо Тамара была дѣвственница, до которой никто не касался, потому что, хотя она жила въ самомъ развратнѣйшемъ городѣ, но все время находилась возлѣ царицы, а потомъ, низвергнутая до положенія прачки, пользовалась всѣми удобствами эпохи евнуховъ.
   Дѣва была Тамара, а дѣвство представлялось хабирской невольницѣ чѣмъ-то святымъ.
   "Не дотрогивался до меня никто, не тронетъ и звѣрь лѣсной",-- говорила она самой себѣ.
   Она пройдетъ необъятныя пространства, переберется черезъ высочайшія горы, переплыветъ рѣки неизмѣримой глубины и все-таки дойдетъ до своего отечества.
   Она дойдетъ до Уръ-Шалема.
   Стояло новолуніе. Хабирскіе невольники вышли къ рѣкѣ и пѣли свои религіозные гимны. Тамара почувствовала, какъ защемило у нея сердце, скрыла подъ одеждою арфу, кувшинчикъ, сушеные овощи, хлѣбъ изъ царской кухни и вошла въ заросли.
   Она внимательно прислушивалась. Всюду царила глубокая тишина. Въ эпоху евнуховъ ночи предназначались для сна. Только гдѣ-то въ густыхъ вѣтвяхъ заливалась птица ашторетъ.
   Тамара вышла осторожно, миновала львовъ съ человѣческими лицами и быковъ съ человѣческими лицами. Потомъ она долго бѣжала по аллеямъ, кроясь отъ времени до времени въ тамариксы и внимательно прислушиваясь, не стукнетъ ли гдѣ-нибудь какая-нибудь сандалія.
   Наконецъ, она дошла до рѣки. Вотъ она увидала уже пилонъ, черезъ который входили на мостъ.
   Она выглянула изъ-за пальмы. Стража лежала на землѣ и храпѣла. Прокрадываясь, какъ пантера, она миновала ихъ, вступила на мостъ; словно тѣнь, проскользнула на другую сторону, гдѣ снова наткнулась на спящую стражу. Одинъ воинъ лежалъ такъ, что она принуждена была переступить черезъ него. Отъ волненія она сдѣлала это неосторожно, наступила ему на голень и сама упала.
   Но стражникъ только гнѣвно повернулся, пробормоталъ что-то сквозь сонъ и опять захрапѣлъ.
   Тамара, сдерживая дыханіе, прижимаясь къ землѣ, подождала нѣсколько минутъ, потомъ удостовѣрилась, что вокругъ попрежнему царятъ сонъ и молчаніе, и пустилась бѣжать къ ближайшему пальмовому лѣсу.
   Она облегченно вздохнула. Теперь она была уже у дверей свободы.
   По лѣсу она бѣжала быстро, чтобы какъ возможно дальше уйти отъ города и возможной погони.
   Прошелъ часъ. Лѣсъ кончился. Потянулись поля и огороды, но растительность, однако, мало-по-малу становилась скуднѣй, скуднѣй, и вотъ начался сѣрый камень.
   А дальше были только пески, пески и пески.
   Сѣрые пески лежали теперь синіе, озаренные слабо искривленнымъ рогомъ луны.
   Тамара посмотрѣла на звѣзду Геди. Она знала, что по ней мореходы направляютъ свои корабли, а караваны свои пути.
   А потомъ она окинула взоромъ отъ востока до заката пески и глубоко вздохнула.
   И такъ она шла, шла, шла, какъ бы въ безконечность, не какъ по негостепріимной пустынѣ, а какъ по садамъ своей возлюбленной отчизны.
   Она чувствовала себя въ полной безопасности и ни о чемъ не заботилась. Ея мысль бѣжала передъ нею, опережала ее, летѣла все впередъ и впередъ.
   Только около полуночи по ней пробѣжала легкая дрожь. Она обернулась разъ и другой.
   Ей показалось, что она видитъ два какихъ-то слабыхъ огонька. И все парами, недалеко другъ отъ друга.
   Она остановилась. Потомъ присѣла. Огоньки приближались и вѣнцомъ окружали ее.
   Тамара достала арфу. Вдругъ послышался какой-то отрывистый лай.
   Тогда она ударила рукой по струнамъ. А послѣ прелюдіи она начала пѣть.
   Пѣніе ея звучало необыкновенно таинственно. Въ немъ слышалось веселье и смѣхъ, и полная беззаботность.
   Вокругъ сдѣлалось почти ясно отъ огоньковъ, а на сторонѣ, противоположной лунѣ, виднѣлись отвратительныя морды шакаловъ, которые присѣли на заднія лапы, по временамъ нетерпѣливо повизгивали, желая напасть на живую добычу и вонзить въ нее свои зубы, но удерживаемые въ отдаленіи тѣмъ страхомъ, которымъ удерживаетъ мощь человѣка безразсуднаго звѣря.
   Тамара же, перебирая струны мягкими пальцами, пѣла:
   
   "Съ разсвѣтомъ лучезарнымъ
   Въ мой садъ благоуханный
   Пришелъ ко мнѣ и обнялъ
   Избранникъ мой желанный.
   Ты всѣхъ прекраснѣй въ мірѣ,
   Блистая красотою,
   Приди ко мнѣ въ объятья,
   Склонись на грудь главою!"
   
   "Покинемъ пышный городъ,
   Уйдемъ съ тобою въ поле,
   И будемъ жить въ пустынѣ
   Съ тобою, другъ, на водѣ.
   Легки твои движенья,
   Твои сіяютъ очи,
   И яркимъ свѣтомъ блещутъ,
   Какъ звѣзды полуночи".
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Наконецъ, все заклокотало въ великой пустынѣ Тамъ, и племена начали сбираться въ огромныя войска.
   И какъ изъ котла брызжетъ пѣна вокругъ и льются потоки кипятка, обжигая неосторожныя руки, такъ и эти племена и народы обрушивались на города, грабили ихъ дотла, а потомъ жгли.
   Ужъ пало нѣсколько вавилонскихъ городовъ, но Бель-Ибни имѣлъ зоркихъ стражей на своей восьмиэтажной башнѣ. Онъ самъ выступилъ во главѣ многочисленныхъ полчищъ и образовалъ изъ нихъ нѣчто вродѣ вала, о который разбивались волны разбушевавшагося элемента.
   Элементы эти по очереди ринулись на Ниневійскія владѣнія, но Саррукинъ такъ же бдительно наблюдалъ съ своей восьмиэтажной башни. И онъ также выставилъ войска, и также самъ на воинской колесницѣ двинулся впередъ, соорудивъ плотину противъ вражескаго нашествія, и ожидалъ успокоенія.
   Ибо всѣ мудрые владыки знали, что этотъ безумствующій элементъ долженъ самъ выкипѣть, потому что движеніе совершается по волѣ Божіей.
   Онъ выкипитъ, найдетъ себѣ для жилища новое мѣсто, сокрушитъ нѣсколько царствъ, нѣсколько городовъ обратитъ въ развалины и, наконецъ, создастъ то, что жрецы называютъ "новыми отношеніями".
   Падутъ съ алтарей одни боги, и поставлены будутъ другіе, разсыплются во дворцахъ одни троны, и возстанутъ другіе. Зарѣзаны будутъ одни туртаны, а мѣсто ихъ займутъ другіе. И въ пустынѣ произойдутъ какія-то перемѣны, никѣмъ не изслѣдованныя, никакому писаному закону не подчиняющіяся. Но все это вмѣстѣ дадутъ "новыя отношенія" -- и великій котелъ снова на нѣкоторое время перестанетъ кипѣть.
   И вотъ дѣло шло только объ одномъ: выдержать взрывъ пара и уцѣлѣть среди замѣшательства. Во-время выставить плотину, твердый щитъ, стѣну изъ человѣческихъ грудей, изъ луковъ и мечей.
   Великія государства легче могли устоять противъ приближающейся бури, но для малыхъ наступалъ послѣдній день.
   Въ Гекалѣ царило великое безпокойство. Адаръ-Маликъ былъ уже совершенно безсиленъ, а о Зибеѣ почти забыли совсѣмъ. Старшій ихъ сынъ, Бинъ-Маликъ, котораго училъ изящнымъ манерамъ евнухъ Нагиту, былъ очень неразвитъ и на состязаніяхъ не могъ на колесницѣ держаться, какъ слѣдуетъ.
   Такимъ образомъ, все свалилось на голову туртана Айя, который каждый день восходилъ на среднихъ размѣровъ осьмиэтажную башню, устремлялъ взоръ вглубь пустыни и слѣдилъ за столбами дыма, которые поднимались въ отдаленіи на горизонтѣ.
   И вотъ онъ созвалъ на великій совѣтъ всѣхъ евнуховъ-туртановъ. По разсмотрѣніи всего, было рѣшено, что опасность не особенно грозна, но все-таки часть войска нужно выслать и, слѣдуя примѣру Саррукина и Бель-Ибни, оказать противодѣйствіе бурѣ.
   Но болѣе способные къ интригамъ, чѣмъ къ живому дѣлу, евнухи, погрязая въ морѣ кодификаціи новыхъ законовъ, издаваемыхъ на это исключительное время, запоздали рѣшительно совсѣмъ, такъ что волна, которая шла изъ пустыни, разлилась вокругъ Гекала и обложила городъ со всѣхъ сторонъ.
   То не была уже дикая орда пустыни. Ею управляла чья-то опытная, твердая рука. Прежде, бывало, приблизившись къ городу, она принималась за штурмъ безпорядочно, безъ знанія военнаго дѣла, не имѣя никакого понятія, какъ берутся крѣпости. На нихъ сыпались стрѣлы, лились потоки кипятка, и вотъ штурмъ отъ крѣпкаго города бывалъ отбитъ.
   Вторымъ способомъ бывала попытка сморить городъ голодомъ. Но города имѣли въ своихъ предѣлахъ значительныя пространства, которыя обыкновенно засѣвались хлѣбомъ. Запасы же хлѣба не исчерпывались отъ одного урожая до другого.
   Третій способъ -- измѣна. Правда, навьюченнаго золотомъ осла черезъ пилонъ моста дикая орда не посылала, потому что если бы и обладала золотомъ, то была настолько жадна, что не разсталась бы съ нимъ, какія бы выгоды ни сулило имъ будущее.
   На этотъ разъ ни къ одному изъ этихъ средствъ не прибѣгали. Орда кочевниковъ имѣла не только руки, но и голову, которая управляла этими руками.
   Не богъ ли Ягъ спустился съ горы Сина и покинулъ роскошную долину Фаранъ? Или, можетъ быть, Мессу, великій законодатель, перешелъ громадное пространство и предсталъ во главѣ дѣтей пустыни?
   Туча кочевниковъ, окруживши Гекалъ со всѣхъ сторонъ, какъ будто бы не предпринимала никакихъ приготовленій къ штурму. Она только жгла костры, срубая пальмы и тамариксы и уничтожая великолѣпные сады.
   Только при истокахъ рѣки замѣчалось необычайное движеніе. Айя съ высоты башни внимательно слѣдилъ за этимъ подозрительнымъ движеніемъ. Онъ призвалъ также Зееба, чтобы и онъ смотрѣлъ, такъ какъ самъ Айя имѣлъ взоръ уже до нѣкоторой степени притупленный.
   И только черезъ нѣсколько дней они убѣдились въ томъ, что происходитъ.
   Неисчислимая толпа кочевниковъ на протяженіи цѣлой мили копала новый каналъ, чтобы отвести въ него воды рѣки Идиглатъ и такимъ образомъ лишить городъ воды.
   Айя содрогнулся. И Зеебъ также началъ дрожать. Призвали на совѣщаніе всѣхъ евнуховъ.
   Первымъ прибылъ евнухъ Килампахъ, изслѣдующій пути звѣздъ. Вторымъ прибылъ евнухъ Хардиспи, завѣдующій всѣми сооруженіями. Третьимъ прибылъ евнухъ Хархаръ, который занимался работами у каналовъ. И этотъ въ данную минуту былъ самымъ необходимымъ въ совѣтѣ. Четвертымъ прибылъ евнухъ Гиль-Башибъ, главный лѣтописецъ. Пятымъ прибылъ евнухъ Витъ-Якипъ, управляющій хорами и всякой музыкой. Шестымъ прибылъ Хупапану, обучающій хорошимъ манерамъ и гладкости слога. Седьмымъ прибылъ евнухъ Мухезибъ, составляющій законы, которые однако въ настоящую минуту не имѣли никакого значенія, потому что времена закона миновали и наступили времена силы.
   Гекалъ, городъ великаго, никогда неизмѣняющагося, вѣка и тысячелѣтія долженствующаго существовать лада и порядка,-- смотри, что дѣется!
   На совѣщаніе прибылъ также Бенъ-Маликъ. Онъ сѣлъ на золотое кресло и смотрѣлъ въ лицо каждому туртану, когда тотъ говорилъ, а когда умолкалъ, то вертѣлъ только пальцами, а по временамъ даже и зѣвалъ.
   Было постановлено, что въ слѣдующую ночь войска сдѣлаютъ неожиданную вылазку на толпы, занимающіяся прорытіемъ новаго канала, разобьютъ ихъ на-голову и возвратятся въ городъ. На кочевниковъ несомнѣнно нападетъ замѣшательство. А потомъ,-- будетъ видно.
   Но однако какое-то измѣнническое ухо ловило всѣ намѣренія и выносило ихъ за стѣны. И вотъ, въ слѣдующую ночь гекальское войско во время вылазки само попало въ засаду и понесло огромное пораженіе.
   Такая же точно вылазка, предпринятая еще какою-то ночью, имѣла такія же послѣдствія.
   Айя задумался. Онъ чуялъ измѣну и умѣлъ найти ее тамъ, гдѣ она естественно должна была зародиться.
   Онъ обратилъ вниманіе на хабирскихъ невольниковъ. Онъ приказалъ учинить за ними особенно бдительный надзоръ, а тѣхъ изъ нихъ, которые считались наиболѣе вліятельными, приказалъ посадить на колъ.
   Но бѣду это ничуть не отвращало. Въ одну ночь къ туртану туртановъ вторгнулась стража и заявила ему, что среди хабирскихъ невольниковъ -- явный бунтъ.
   Айя схватилъ мечъ и бѣшено кинулся во главѣ воиновъ, чтобы, какъ онъ поклялся самому себѣ, искоренить это гнусное племя.
   Но коротокъ былъ разумъ евнуха. Вдругъ съ другой стороны города вспыхнуло огромное зарево, и раздался ужасающій шумъ.
   Хабирскій бунтъ былъ только хитростью, долженствующею отвлечь вниманіе осажденныхъ въ другую сторону. Неизвѣстный вождь рати пустыни единовременно предпринялъ штурмъ города съ противоположной стороны, и вскорѣ взбѣшенный человѣческій элементъ залилъ Гекалъ, словно клокочущій потокъ.
   Онъ ворвался въ него черезъ узкій проломъ, по при этомъ все шире и шире разрушалъ стѣны, продѣлывая для себя все большее и большее русло.
   То была словно огненная рѣка, которая зажигаетъ все, до чего не коснется.
   Дочь Гекала! Вотъ наступилъ твой послѣдній день! Воды рѣки Идиглатъ, въ зеркалѣ вашихъ водъ уже не будетъ смотрѣться прекрасная дочь Гекала!
   Но во главѣ этого огненнаго потока, этого воспламененнаго человѣческаго элемента мчался ураганъ, который во всякомъ случаѣ придерживался какого-нибудь порядка.
   И вотъ отдѣлъ на колесницахъ вокругъ царскаго дворца разставилъ сильную стражу, наконецъ, какъ будто хорошо зная расположеніе города, направился прямо къ туртанею Айи.
   Туртанъ туртановъ въ это время сражался на другомъ концѣ города, но, пораженный въ грудь брошеннымъ камнемъ, упалъ. Слуги посадили его въ колесницу и отвезли въ туртаней.
   И прибыли-то они именно тогда, когда всю власть захватилъ иной туртанъ, сидѣлъ на туртановомъ сѣдалищѣ и держалъ въ рукахъ обнаженный мечъ.
   Айю извлекли изъ колесницы и представили предъ нимъ.
   Айя, дрожащій, испуганный и страдающій, посмотрѣлъ на него, и изъ его устъ вырвался едва слышный крикъ:
   -- Оребъ!...
   -- Да, я Оребъ! Въ тотъ день, когда будетъ произнесено мое имя, долженъ пасть городъ, на который я посмотрю.
   И, обращаясь къ своимъ воинамъ, онъ крикнулъ:
   -- Веревку ему на шею и постоянно держать его поблизости. А теперь -- на колесницы и въ царскій дворецъ.
   Спустя минуту, быстрые кони уже мчали ихъ. Оребъ осмотрѣлся вокругъ. Зарево распространялось все дальше и дальше. Городъ весь оглашался трескомъ огня, людскимъ крикомъ и звукомъ оружія. На лицѣ туртана промелькнула дикая радость, но онъ недолго предавался ей. Онъ мечталъ о другой радости.
   Къ царскому дворцу его влекла непреодолимая сила. Онъ летѣлъ, какъ на крыльяхъ вихря. Онъ прежде всего жаждалъ увидать Зибею, обнять ее, назвать своею супругою.
   О старомъ Адаръ-Маликѣ онъ совершенно не заботился, сынъ его, Бинъ-Маликъ, совершенно не интересовалъ его.
   Онъ жаждалъ Зибеи. Только о ней онъ не могъ забыть.
   Одна ночь, полная очарованія, словами неописуемаго восторга и ласки, направила всю его жизнь по новой дорогѣ.
   Постоянно въ своихъ мысляхъ онъ видѣлъ ее всегда одною и тою же, со страстно-разгорѣвшимися щеками, трепещущую въ его объятіяхъ.
   И вотъ, какъ тогда, когда бѣшеною ѣздою подъ водами Идиглата онъ спасъ свою жизнь, схвативъ вожжи и оттолкнувъ возницу, такъ и теперь онъ взялъ вожжи, гаркнулъ на коней и во главѣ длиннаго ряда колесницъ, словно вихрь пустыни, ворвался на дворцовый дворъ, ко львамъ и сфинксамъ.
   Хабирскій измѣнникъ уже раньше сообщилъ ему, что нужно направиться къ лѣвому крылу. Съ толпой воиновъ Оребъ вошелъ въ сѣни и миновалъ одну за другой комнаты, гдѣ испуганная прислуга запряталась въ самые отдаленные углы. Онъ бѣжалъ все дальше и дальше, и наконецъ, вступилъ въ опочивальню царицы.
   Она безъ движенія лежала на ложѣ.
   Оребъ далъ знакъ воинамъ, чтобы они держали себя тихо, потомъ подошелъ къ ложу и шепнулъ:
   -- Зибея!
   Но Зибея не пошевельнулась.
   Тогда онъ сказалъ нѣсколько громче:
   -- Царица!
   Ему отвѣчало только легкое всхрапываніе.
   Тогда онъ простеръ твердую воинскую руку и положилъ къ ней на грудь. Зибея и не двинулась.
   -- Зибея, любовь моя! Зибея, сонъ моихъ ночей и тревога дней моихъ! Зибея, для тебя я отважился на все. Я подарю тебѣ царство большее, чѣмъ Вавилонъ и Ниневія. Я сдѣлаю тебя владычицей надъ всѣми странами. Я дамъ тебѣ царство-царствъ, и ты будешь владычицей владычицъ.
   Тогда Зибея двинулась въ первый разъ, переворотилась на другой бокъ, лицомъ къ Оребу, всхрапнула сильнѣй и опять заснула.
   -- Огня!-- крикнулъ Оребъ, уже разозленный.
   Тотчасъ же принесли зажженный факелъ.
   При свѣтѣ его Оребъ посмотрѣлъ на возлюбленную.
   Посмотрѣлъ -- и остолбенѣлъ. Да, это она. Навѣрное она. Но какимъ же ужасающимъ образомъ она измѣнилась!
   Расплывшееся лицо, носъ отвисшій, какъ губа верблюда, брови до половины вылѣзшія. Вся она, покоясь на ложѣ, походила скорѣе на какой-нибудь толстый обрубокъ, чѣмъ на воздушную, гибкую, съ такою силою привлекающую къ себѣ Зибею...
   Любовь съ быстротою молніи переходитъ въ ненависть и отвращеніе. Оребъ, клокоча бѣшенствомъ, толкнулъ ногою ложе царицы, которая только теперь, потрясенная рѣзкимъ движеніемъ, пробудилась и оглупѣвшими отъ сна глазами оглянулась вокругъ. Она стала на колѣни на ложѣ, схватилась за бокъ, разинула ротъ во всю ширину, зѣвнула и, снова упавши на ложе, тотчасъ же заснула.
   Оребъ крикнулъ:
   -- Айю тотчасъ же привести сюда!
   Блѣднаго и дрожащаго евнуха тотчасъ же поставили передъ Оребомъ, и съ адской усмѣшкой Оребъ промолвилъ:
   -- За то, что ты такъ хорошо стерегъ ее для меня, чтобы ея не встрѣтила какая-нибудь обида, въ награду даю ее тебѣ въ жены. И ложе я придумалъ для васъ самое мягкое.
   Тутъ, обращаясь къ своимъ сановникамъ, онъ добавилъ:
   -- Связать ихъ лицомъ къ лицу и бросить въ воды Ндигдата!
   Съ этими словами онъ выбѣжалъ изъ дворца.
   Но и самъ онъ былъ, какъ отуманенный.
   Въ немъ происходили перемѣны, съ которыми онъ никакъ не могъ справиться. Всѣ чувства, которыя онъ когда-то собралъ въ своей головѣ, вырабатывая планъ взятія Гекала, теперь развѣялись, какъ предутренній туманъ, разорванный дуновеніемъ вѣтра.
   Кто бы ни обращался къ нему за приказанія, получалъ одинаковый отвѣтъ:
   -- Уничтожать, уничтожать все!
   Или:
   -- Чтобы слѣду не осталось!
   И наконецъ:
   -- Все, что есть вокругъ -- ваше! Берите и наслаждайтесь!
   И вотъ въ этотъ день побѣды ни одинъ вождь не былъ такъ популяренъ, какъ Оребъ среди воинскихъ полковъ и безпорядочной толпы кочевниковъ.
   Дочь Гекала! Такой мелодіи еще не слыхали твои уши, какъ въ эту ночь.
   Такіе хоры еще не оглашали твои разукрашенныя стѣны.
   И такой музыки не знала ты.
   Ибо трескомъ огня была музыка этой ночи, ибо хоры убиваемыхъ женщинъ, мужчинъ и дѣтей слагались въ эту пѣсню, а единственной мелодіей, которая изъ всего этого возносилась къ небу, звѣздами усѣянному, былъ могучій столбъ чернаго дыма.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Видишь ли ты издали развалины Гекала на пепельномъ фонѣ пустыни? Слышишь ли ты крики, доносящіеся оттуда! Доходятъ ли до тебя радостныя пѣсни?
   Это освободившіеся изъ втораго плѣненія пользуются своею свободою. Сокрушены ихъ узы, и мощь ихъ владыкъ стерта съ лица земли.
   Ихъ уже снова прижала къ своей груди мать-пустыня. Они пойдутъ по ея тропинкамъ и идти будутъ долго.
   Начнется возвращеніе въ отчизну и продолжаться будетъ много лѣтъ. Можетъ быть, цѣлое поколѣніе, а можетъ быть и два?
   Хабирскихъ людей охватило упоеніе. Они кружились въ счастливой пляскѣ и пѣли свободныя пѣсни.
   Иногда казалось, что люди эти въ безуміи взаимно уничтожатъ другъ друга. Каждый проявлялъ свою радость на свой ладъ. Каждый на свой ладъ отдается своему счастію.
   Опьяненные свободой скачутъ, обнимаютъ другъ друга и оглашаютъ воздухъ неистовыми криками. Вдругъ кто-то обратилъ вниманіе на одного старца съ сѣдою бородою, почти синеватою.
   Все больше и больше людей обращали вниманіе на старца. Все больше и больше людей скоплялось вокругъ него.
   Старецъ былъ точно осіянъ вдохновеніемъ. Онъ воздѣлъ руки кверху, до высоты висковъ, и пальцы, начиная съ мизинца, сложилъ парами, при чемъ только большой держалъ особо.
   Вдругъ всѣ остальные сдѣлали то же самое. Старецъ же началъ благодарственный гимнъ. И вдругъ этотъ псаломъ полнымъ хоромъ загремѣлъ изъ груди всѣхъ кочевниковъ:
   
   "Ты небо распростеръ шатромъ лазурнымъ.
   Ты облака по немъ пустилъ, какъ дымъ,
   Ты носишься съ порывомъ вихря бурнымъ,
   На помощь скоръ избранникамъ своимъ.
   
   Моря послушны Господа велѣнью,
   Ему хвалы поютъ вершины горъ,--
   Ты нынѣ намъ явилъ благоволенье
   И снялъ Ты съ насъ плѣненія позоръ.
   
   Благословенна будь Твоя десница!
   Врага Ты въ прахъ низвергнуть восхотѣлъ;
   Тобою зла положена граница
   И всякому нечестію предѣлъ.
   
   Ты въ полчище соединилъ насъ снова
   И одарилъ елеемъ и виномъ,
   И вотъ къ Тебѣ летитъ молитвы слово:
   Предъ Господомъ падемъ во прахъ челомъ!
   
   Преградою, какъ западъ отъ востока,
   Ты отъ грѣха насъ мудро отдѣлилъ,--
   Склоняясь въ бездны скверны и порока,
   Мы вѣрили Тебѣ, и Ты простилъ.
   
   О, Ягъ! Ты видѣлъ наше сокрушенье,
   Мы падали, волнуясь и грѣша,
   И нынѣ громко шлемъ Тебѣ моленье,--
   Да Господа моя благословитъ душа!..."
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   
   Протекли года, и вѣка слегли въ свои могилы. Вѣтры, ходящіе по пустынямъ, воздымали тучи песку, въ иныхъ мѣстахъ образуя долины, а на другихъ воздвигая холмы.
   Все измѣняется, кромѣ звѣзднаго неба и окружающаго земли. Да и для тѣхъ придетъ часъ перемѣны. И кто направлялъ свой путь по небу, тотъ можетъ сегодня и заблудиться.
   Царства рождаются и царства умираютъ. Народы возсѣдаютъ на свои троны, а потомъ налагаютъ на себя оковы, чтобы влачить невольническую жизнь.
   Города вырастаютъ изъ пустыни и въ пустыню же обращаются. Дабы была соблюдена единая правда, чтобы все подвергалось вѣчной перемѣнѣ.
   А, можетъ быть, точно такъ же измѣнится окружающее земли? Можетъ быть, и звѣздное небо такому же общему закону подчинено?
   Можетъ быть, когда-нибудь угаснетъ звѣзда Маззоретъ и звѣзда Дильбатъ упадетъ со своего основанія?
   Кто рѣшитъ это, тотъ будетъ знать многое. Какъ же однако намъ отгадывать будущее, коль скоро на прошедшемъ лежитъ столько савановъ?
   Коль скоро мы знаемъ только одно, да и то не особенно точно: что сегодня-то совершается?
   И кажется намъ, что какъ сегодня есть, такъ было и вчера и позавчера. Что такъ же будетъ завтра и послѣзавтра. Но настанетъ необыкновенный день.
   Путникъ! Смотри, вотъ былъ могущественный городъ Гекалъ. Онъ точно такъ же имѣлъ стѣны и укрѣпленія изъ эмальированныхъ кирпичей, сплошь голубыхъ, по которымъ ходили золотые львы, волы и антилопы.
   И вотъ, тамъ цвѣли розы и вино лилось тамъ. Пѣсни раздавались и звучали струны инструментовъ.
   Прежде всего пришли люди и вырѣзали жителей города.
   Потомъ пришли вѣтры пустыни и песками своими затмили блескъ эмальированныхъ кирпичей и золото воловъ, львовъ и антилопъ.
   А потомъ слетѣлись птицы и основали тамъ свои гнѣзда.
   А потомъ мхи и травы разрослись такъ, что туда цѣлыми стадами начали стекаться газели, чтобы пастись на великихъ развалинахъ.
   Вслѣдъ за газелями пришелъ дикій звѣрь, чтобы съ большимъ удобствомъ совершать свои охоты, среди домовъ и улицъ, какъ среди горъ и ущелій.
   И вотъ, рядомъ съ полинявшей на стѣнѣ антилопой по улицѣ движется антилопа живая. И вотъ, рядомъ со львомъ, неподвижнымъ на своей стѣнѣ, выжидаетъ на улицѣ добычи левъ, охотящійся на антилопу.
   Порою онъ взглянетъ на своего брата, на поблекшей, полинявшей стѣнѣ, разверзнетъ пасть, покажетъ грозные клыки, но видя, что тотъ не двигается и не мѣшаетъ ему, идетъ дальше по пути къ своей цѣли.
   И сбылось то, что сказано: львы ходятъ по улицамъ Гекала!
   Дочь Гекала! Ты была столицей необычайнаго наслажденія. Ты была городомъ евнуховъ, а теперь стала городомъ птицъ небесныхъ и лѣсного звѣря.
   Дабы сбылось то, что пѣлъ и вѣщалъ своему народу Премудрый царь Шеломохъ:
   
   "Возставъ изъ праха, въ прахъ ты обратишься;
   Землей рожденный, все къ землѣ стремишься;
   Пусть мудрости твоей предѣловъ нѣтъ,--
   -- Знай,-- все тщета, все -- суета суетъ!
   
   И также знай, что съ глупымъ въ столкновеньи
   Мудрецъ одержитъ верхъ въ одно мгновенье.
   Чтобъ радостью ты былъ пресыщенъ всякой,--
   Не дохлымъ будь царемъ,-- живой собакой!
   
   Такъ въ счастіи блуждай по жизни полю;
   Тоску глупцамъ ты предоставь на долю,--
   Да не мрачитъ твой путь ея печальный слѣдъ,
   И помни навсегда: все -- суета суетъ!..."

Перевелъ В. Л.

"Русская Мысль", кн. I--II, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru