Исхаков М. Г.
Шакирд-аби

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод Р. Свердловой.

   

Шакирдъ-аби 1).

Разсказъ Мухамеда Галзъ Исхакова 2).
(Съ татарскаго).

   1) Шакирдъ -- ученикъ медрессэ, духовнаго училища. Аби -- обращеніе къ старшимъ.
   2) Напоминаемъ читателю характеристику, данную М. Г. Исхакову турецкимъ публицистомъ Неджибомъ въ статьѣ "Пробужденіе русскихъ татаръ и ихъ литература". (См. "Современникъ", 1911 г., кн. 4-я).
   "Гаязъ Исхаковъ выступилъ на литературное поприще въ 1897 г. Съ его появленіемъ наступаетъ новая эра въ исторіи развитія татарской литературы -- начало роста художественной литературы, годы рѣшительнаго поворота на путь реализма".
   "Всѣ его произведенія изобличаютъ прекрасное знаніе быта и психологіи своего народа, въ особенности психологіи татарской женщины, съ ея горемъ, невыплаканными слезами и покорностью судьбѣ. Время, когда началъ работать Гаязъ Исхаковъ -- время роста самосознанія татаръ и ихъ общественной мысли -- дало обильную пищу его перу, полный просторъ для развитія его таланта".
   Исхаковъ является не только родоначальникомъ татарской литературы и единственнымъ по сію пору крупнымъ представителемъ ея -- онъ отецъ татарскаго литературнаго языка; его языкъ совершенно освобожденъ отъ чужого вліянія и окончательно вытѣснилъ чуждые народу жаргоны.
   Печатаемое здѣсь произведеніе представляетъ собою типичную картину интимнаго татарскаго быта. Ред.
   
   Вопросительно поглядывая на свою подругу и разливая чай, Гюль Джамаль сказала Айнъ Джамаль-абстай:
   -- Да, какъ же ты, ахиретъ {Ахиретъ -- задушевная подруга не только на этомъ, но и на томъ свѣтѣ.}, выгнала Оофа-муззяна? Можно-ли такъ обойтись съ человѣкомъ, который пришелъ сватать дѣвушку?
   Подъ шипѣніе самовара Айнъ Джамаль-абстай задумалась, опустивъ глаза.
   -- Да, вотъ такъ и обошлась я,-- отвѣтила она тихо.
   Гюль Джамаль-абстай сунула кусокъ хлѣба своему внуку, который, стоя у дверей, шмыгалъ носомъ, въ ожиданіи, не подастъ ли чего бабушка,-- и на-ходу продолжала говорить:
   -- Но можно-ли такъ поступать, ахиретъ? Вѣдь онъ отъ хорошихъ людей былъ присланъ, а дѣвушка, слава Богу, на возрастѣ. Въ нынѣшнее время дѣвушку за двадцать уже почитаютъ старухой.-- Она вернулась на свое мѣсто, сѣла и, помолчавъ, спросила снова.
   -- Нѣтъ, вправду,-- зачѣмъ выгнала?
   -- Я не люблю этого постылаго муезина!-- проговорила Айнъ Джамаль неохотно.
   Гюль Джамаль-абстай пристально посмотрѣла на подругу, словно желая прочитать въ глазахъ ея тайну. Подъ этимъ взглядомъ Айнъ Джамалъ слегка покраснѣла. И, какъ бы отвѣчая на безмолвный вопросъ, проговорила со вздохомъ:
   -- Это -- бываетъ... не взлюбитъ нѣкоторыхъ людей твоя душа...-- и еще больше покраснѣла.
   -- Не понимаю!-- сказала Гюль Джамаль-абстай:-- Кажется, онъ вамъ и родня? Сказать, что между имъ и тобою дѣло какое то было... Такъ вѣдь человѣкъ онъ семейный, ты тоже, слава Богу, сыновей, дочерей выростила... Что ты отъ меня скрываешь? По дружески-ли это! Отъ ахиретъ ничего нельзя скрывать -- такъ и въ писаніи сказано. Дай сюда чашку. Чай-то, кажется, не плохой. Старикъ только-что свѣжій привезъ.
   -- Ахиретъ, что мнѣ отъ тебя скрывать? Скрывать то нечего...
   Но Гюль Джамаль-абстай не дала ей договорить:
   -- Но -- отчего-же почтеннаго свата выгнала?
   Айнъ Джамаль-абстай прихлебнула глотокъ чаю:
   -- Видѣть я этого муэзина, не могу! Съ малыхъ лѣтъ у меня сердце ушиблено имъ! Потому и не стерпѣла.
   -- Какъ-такъ, ахиретъ?
   -- Да... не знаю, какъ и сказать тебѣ... И говорить то нечего... Ладно ужъ, оставимъ это, ахиретъ! Не принуждай меня!
   -- Если не хочешь говорить, не говори! Я не думала, что у тебя есть тайны, которыя не должна знать подруга...
   Это было сказано съ такой укоризной, что Айнъ Джамаль-абстай снова сильно покраснѣла. Мысль, что подруга могла ее заподозрить въ неискренности, сердила и оскорбляла Айнъ.
   -- Ну, хорошо, я ужъ скажу!-- проговорила она полусердито.

* * *

   До того, какъ сгорѣть верхнему кощу села, домъ отца, моего былъ въ переулкѣ, что ведетъ къ мельницѣ Аллу. За домомъ нашимъ тянулись огороды до самой рѣки, покойница-мать сама копала грядки, сажала свеклу, морковь, огурцы, капусту. На другой сторонѣ переулка, гдѣ теперь ветлы, тогда стояли отцовскіе амбары и скотный дворъ. Колодецъ, который завалили послѣ того, какъ туда упала коза Ахметъ-Софы, тоже принадлежалъ нашему дому. Вода въ немъ славилась по всему селу вкусомъ и свѣжестью. Въ страдную пору у этого колодца всегда толпилась длинная вереница жнецовъ, ожидая очереди напиться вкусной воды.
   Отецъ нашъ былъ не богатъ, но хозяинъ крѣпкій. Медъ въ кадкахъ не переводился, въ мучныхъ отсѣкахъ дна не видать, скотины много, зерна вдоволь. Времена-ли были другія, ахиретъ, или земля была иная, только каждый годъ хлѣбъ стоялъ стѣна-стѣной. До снѣгу едва-едва успѣемъ съ полей убраться, а всю зиму бабы ткали холсты, ряднушки, дѣвки пряли, вышивали. Было тогда у насъ и медресе. Только не подъ желѣзомъ, не по новому. Медрессэ стояло на задворкахъ, гдѣ теперь бани Мигли-Вали... Въ медрессэ тогда учили самъ хазратъ {Хазратъ -- мулла.} и учитель. Но тогда, какъ нынче, дѣвки не ходили учиться. Можетъ быть, гдѣ-нибудь въ сосѣднихъ деревняхъ и ходили, но жена нашего хазрата была не изъ усердныхъ. Говорили, что покойница, "да будетъ Ботъ милостивъ къ ней", если чему-нибудь и поучала прихожанокъ, то только со словъ хазрата.
   Было мнѣ лѣтъ восемь-девять, когда къ намъ пріѣхалъ одинъ молодой шакирдъ. Я тогда еще босикомъ бѣгала. И мать, и наши невѣстки отъ него прятались. Въ то время только отъ муллъ и свекровь скрывались. Стали его наши невѣстки называть "Шакирджанъ-агай". Шакирдъ переѣхалъ въ медрессэ учителемъ; онъ оказался сыномъ одного изъ близкихъ родственниковъ отца и каждый день сталъ навѣщать насъ. Если въ домѣ пекли пироги,-- не садились безъ него къ столу. Случится въ домѣ гость -- безъ шакирда не обойдется. Мать его звала просто "шакирдъ", невѣстки "Шакирджанъ-агай", а я, на нихъ глядя, стала звать его "Шакирдъ-аби".
   Отецъ нашъ былъ человѣкъ хлѣбосольный, на всю округу славились вкусныя пышки, оладьи, блины и курники нашей заботливой матери, и не переводились у насъ гости, ѣдетъ въ городъ мулла -- непремѣнно къ намъ ночевать; ѣдетъ муэзинъ на базаръ -- у насъ лошадей кормить. Время было богатое, свадьбы справлялись не то, что теперь: сватья угощали другъ друга цѣлую недѣлю,-- все село медомъ, брагой поили. Ахъ, были тогда, ахиретъ, времена другія, совсѣмъ другія! Не смѣли наши невѣстки супротивъ свекрови слово молвить. А теперь, поговори-ка со снохой!
   Гюль Джамаль сочувственно вздохнула.
   -- Такъ, ахиретъ, такъ! Ужъ и моя младшая невѣстушка поругалась со своей золовкой. Откуда ее Богъ принесъ, откуда свалилась, а ужъ ругается! Нынче съ молокомъ матери привыкаетъ къ недоброму.
   -- Такъ, такъ! Ну, и прижился у насъ этотъ Шакирдъ-аби. Всѣмъ онъ намъ полюбился. Бывало, какъ истопятъ баню, его зовутъ; послѣ бани становятся они съ отцомъ на молитву. Шакирдъ-аби за имама служитъ; послѣ молитвы коранъ намъ читаетъ нараспѣвъ. Слушали мы всѣ его благоговѣйно, потомъ вмѣстѣ совершали даа {Даа -- краткая молитва.}, отецъ почти всегда давалъ ему садака {Садака -- подарокъ.}, а матъ угощала чаемъ ее свѣжимъ масломъ. Была я у матери одна дочь, ну, извѣстно -- балованная. Всегда садилась чай пить со старшими около самаго самовара. Шакирдъ-аби мнѣ то масла, то хлѣба подавалъ, угощалъ меня; любилъ онъ меня, ласкалъ.
   Однажды даже моимъ кукламъ принесъ печатный пряникъ, разрисованный розами и разукрашенный золотыми и серебряными бумажками. Мнѣ на нѣсколько мѣсяцевъ хватило этого пряника, угощать гостей моихъ куколъ. Когда куклы замужъ выходили, я также потчивала сватьевъ этимъ пряникомъ. Однажды пріѣхали къ намъ братья нашей старшей невѣстки. Съ ними былъ сынишка года на два моложе меня. Онъ росъ среди дѣвочекъ и умѣлъ играть въ куклы. Мы съ нимъ затѣяли кукольныя свадьбы, позвали другъ друга въ гости. По утру встаю, смотрю, пряника нѣтъ! Я стала плакать. На мои слезы пришла мать, пришла невѣстка, мальчишку побили. Но пряника не вернули! Я сидѣла въ слезахъ, но вдругъ пришелъ Шакирдъ-аби. Узнавъ, почему я плачу, онъ очень удивился, что его пряникъ жилъ у меня такъ долго. Посидѣлъ онъ немного, странно глядя на меня, вышелъ, и вернулся съ пряникомъ краше прежняго. Тогда еще больше я полюбила его, крѣпче привязалась. Онъ должно быть почуялъ это, придетъ и разспрашиваетъ, здоровы ли куклы, да что я съ пряникомъ сдѣлала.
   Какъ я ни хранила пряникъ, но однажды соблазнилась и чуть-чуть, точно мышка, отгрызнула немного. Во рту такой запахъ сталъ, пряникъ такъ и таялъ на языкѣ. Такъ было хорошо, я еще разъ откусила. Еще лучше стало. Попробовала еще разъ откусить. Такъ понемногу и -- смотрю -- отъ пряника половина уже осталась. Что мнѣ теперь дѣлать съ такимъ кусочкомъ, подумала я и прикончила весь.
   Говорятъ, когда дитя само падаетъ,-- не плачетъ. И какъ ни жалко было мнѣ пряника, но, боясь, что мать заругается, я не плакала. Не прошло и недѣли, узналъ Шакирдъ-аби, что мой пряникъ кончился.
   -- Куда ты дѣла его?-- спросилъ онъ.
   Я покраснѣла. Догадался онъ, не сталъ больше опрашивать а принесъ другой пряникъ. Наша дружба стала еще крѣпче. Завела я новую куклу и назвала ее "Шакирдъ-аби". На свадьбахъ эта кукла творила у меня всякія добрыя дѣла: кто поссорится помиритъ, кого обидятъ -- заступится, гдѣ сироты -- накормитъ.
   Однажды отецъ позвалъ въ гости муллъ. Тогда хазратомъ былъ покойный Шакиръ-хазратъ -- "да будетъ Богъ доволенъ имъ". Не помню хорошо, при мнѣ ли это было, помню только, какъ повторяли всѣ слова Шакиръ-хазрата.
   -- "Пусть у Шакирдъ-аби учится читать, учиться-же писать ей не слѣдуетъ".
   И стали затѣмъ говорить про меня:
   -- "Она будетъ учиться! У Шакирдъ-аби будетъ учиться она!"
   Всѣ толковали объ этомъ столько, что я -- помню -- стала очень горда, и хотя плохо понимала еще, что значить "учиться", но нетерпѣливо ждала дня, когда Шакирдъ-аби начнетъ меня учить. Въ тѣ времена, не то, что нынче, учили по-настоящему! Нынче дѣти моей снохи читаютъ: "телѣга, сани, соха, борона", но тогда книги были настоящія! Тогда книгу нельзя было достать у деревенскаго лавочника или въ училищѣ, какъ теперь,-- за книгой нужно было ѣхать въ городъ! Наконецъ, книгу достали, и я начала учиться. Какъ я раньше умирала по кукламъ, такъ теперь по урокамъ. И день, и ночь училась. Изводила мать, невѣстокъ, спрашивая у нихъ непонятныя мѣста. Хорошо у меня пошло: въ три-четыре мѣсяца я уже разбирала кое-какъ, по складамъ. Черезъ годъ я могла читать коранъ и приступила къ книгѣ Іосифа. Если бы я продолжала учиться и на третій годъ, то, навѣрное, знала бы не меньше теперешнихъ муллихъ.
   Но Шакирдъ-аби уѣхалъ въ городское медрессэ. И я, выучившись у него грамотѣ, такъ, и не дотянулась до большихъ книгъ. Вернулась я снова къ своимъ кукламъ, опять набросилась на игры.
   Но Шакирдъ-аби я никогда не забывала. Подеремся ли съ дѣвочками, или гусенка сорока унесетъ у меня, или мать прибьетъ -- всегда я бывало вспоминала Шакирдъ-аби, тосковала по немъ. Мнѣ казалось, что при немъ дѣвченки меня не побили бы, и сорока не унесла бы гусенка. Такъ прошло года два. Стало мнѣ лѣтъ одиннадцать-двѣнадцать.
   Однажды -- это было осенью -- вся деревня заговорила про Дубрэнъ{Дубрэнъ -- глухая.}-Хаятъ. Ты эту Хаятъ не знаешь. Джиганша, помнишь, кузнеца Джиганша? Его младшая сестра. Бѣдовая, говорили, была дѣвушка. Мать и невѣстки не хотѣли мнѣ ничего сказать, но я побѣжала сама съ дѣвочками посмотрѣть. Ей вымазали ворота дегтемъ и грязью. Когда мы прибѣжали, ужъ улица была полна ребятишекъ. Почему вымазали, за что -- я ничего не понимала.
   -- "Она гуляла",-- объяснили мнѣ дѣвочки.
   -- "Гуляла и ребенка пригуляла",-- добавила одна изъ нихъ
   Тутъ пришелъ одинъ изъ тогдашнихъ деревенскихъ горлановъ, старикъ Хамидъ, съ нимъ толпа какихъ то мужиковъ.
   -- "Это что за безстыдство!" -- раскричался онъ.-- "Нужно ее по улицамъ водить! Всѣ поля высохли, скотина истощала! И все это за грѣхи дѣвокъ да бабъ!"
   А дѣвочки наговорили вокругъ меня:
   -- "Вотъ поведутъ Дубрэнъ-Хаятъ по улицѣ, вымажутъ всю сажей и поведутъ! И будутъ приговаривать: "не гуляй, не гуляй!" Всѣ мужики и бабы станутъ плевать ей въ лицо. Потомъ приведутъ Хаятъ къ мечети и высѣкутъ ее розгами... Самъ хазратъ будетъ сѣчь.
   Дубрэнъ-Хаять встала передъ моими глазами такой, какой я видѣла ее, когда ходила съ невѣстками за водой: высокая, здоровая, привѣтливая и вѣчно смѣется... Подумала я, что ее сажей вымажутъ, и стало мнѣ жутко. Заплакать хотѣлось, но такъ было страшно, что я не посмѣла плакать.
   Вернулась я домой убитая. Мать, увидавъ меня, почему то сказала:
   -- "Дай Богъ ей соблюсти себя!".
   Весь день прошелъ въ тревогѣ. Выйдя на улицу встрѣчать стадо, всѣ мы, дѣти, только и говорили о Дубрэнъ-Хаятъ. Мальчишки распѣвали сложенную про нее пѣсню. А передъ возвращеніемъ стада пошелъ дождь, и кто то сказалъ, что стадо вошло въ деревню съ другого конца. Мы всѣ, усталые и мокрые, съ плачемъ пошли навстрѣчу, и намъ все чудилось, что Дубрэнъ-хаятъ вотъ-вотъ явится передъ нами, страшная, вся въ сажѣ... Прижавшись другъ къ дружкѣ, испуганные, мы бѣжали. Когда я отыскала своихъ коровъ и пришла домой, солнце уже закатилось, и темная осенняя ночь окутала деревню.
   Дома братья и невѣстки только что вернулись съ поля. Они много принесли рѣпы, мы сейчасъ же принялись за нее, сырую, и ѣли до тѣхъ поръ, пока мать не поставила на столъ печеную. Печеная рѣпа была моимъ любимѣйшимъ кушаньемъ, и въ этотъ разъ я ее особенно много съѣла.
   Моросилъ мелкій осенній дождь. Я вышла съ невѣсткою во дворъ. Было темно, эти не видать. И я такъ струсила, что, уцѣпившись за руку невѣстки, съ крикомъ побѣжала въ домъ. Въ темнотѣ мнѣ почудилась Дубрэнъ-Хаять. Пришло время ложиться спать. Мать мнѣ постлала рядомъ съ собою въ переднемъ углу. Не успѣла я распустить косы, какъ въ окно стукнули. Я въ испугѣ вскочила. Дубрэнъ-Хаятъ стучитъ въ окно, избитая? Ворота отворились; въ зіяющей темнотѣ двора замелькалъ фонарь; и черезъ мгновеніе я увидѣла Шакирдъ-аби, съ котораго вода текла ручьями. Поставили самоваръ, зажгли новыя свѣчи. Домъ оживился и согрѣлся. Исторія Дубрэнъ-Хаятъ вылетѣла у меня изъ головы.
   Отецъ и малъ встрѣтили Шакирдъ-аби очень радушно:
   -- "Озябъ... замерзъ!.. промокъ до костей... раздѣвайся скорѣй, скорѣй..." -- Помогли ему раздѣться, обмыться и посадили за чай.
   Сонъ у меня прошелъ. Прижавшись къ шкафу, я молча глядѣла на Шакирдъ-аби. Глаза его не измѣнились, такъ же, какъ прежде, прятались при смѣхѣ, но лицо измѣнилось порядкомъ. Когда онъ уѣзжалъ, усики только что начали пробиваться, а теперь они выросли. Рѣденькій желтый пушокъ покрывалъ почти весь подбородокъ.
   И въ лицѣ появилось какое-то незнакомое мнѣ выраженіе.
   -- Ты знаешь вѣдь, ахиретъ, дѣти очень легко обижаются. И я, видя, что любимый Шакирдъ-аби не замѣчаетъ меня, почувствовала обиду.
   -- "Это не мой Шакирдъ-аби, это другой",-- стала думать, и мнѣ почему-то захотѣлось плакать.
   Вдругъ порылъ вѣтра хлопнулъ ставней.
   -- Дубрэнъ-Хаятъ?
   Я вздрогнула въ испугѣ; стукнула чѣмъ-то.
   Замѣтивъ это, Шакирдъ-аби прервалъ пріятную бесѣду съ отцомъ:
   -- "А, и ты здѣсь, Айнъ Джамаль! Поди сюда, поди!"
   Вся моя обида мигомъ улетѣла. Шакирдъ-аби погладилъ меня по головѣ и, заглянувъ въ глаза, сказалъ:
   -- "Ужъ большая стала".
   -- "Садись, дочка: хочешь чаю?" -- обратилась ко мнѣ мать.
   Я взглядомъ выразила согласіе. Покойница-мать не пила никогда чаю безъ сливокъ и всѣмъ наливали также со сливками.
   -- "Только чай портишь",-- говаривалъ ей отецъ: -- "мужичка!"
   Коіда пріѣзжалъ посторонній гость, отецъ всегда отзывалъ мать въ сторону и наставлялъ:-- "Наливай безъ сливокъ!" -- Но мать, почему то забывая наставленіе отца, всѣмъ наливала со сливками. Такъ же случилось и сегодня. Въ то время, знаешь, ахиретъ, отъ чаю пахло гвоздикой, чай былъ хорошій, черный съ бѣлыми хвостиками! Сливки только портили его тонкій вкусъ. Мнѣ мать тоже налила чай со сливками; положила передо мной ложку меду. Я прислушивалась къ разговору и не замѣтила, какъ выпила чашку. Шакирдъ-аби говорилъ о какой то своей поѣздкѣ, о свиданіи съ какимъ-то муфти-хазратъ. Отецъ слушалъ его съ открытымъ ртомъ и только поддакивалъ. Я плохо понимала, что онъ разсказывалъ, поняла только, что Шакирдъ-аби сдалъ экзаменъ на муэзина. Мать мнѣ налила вторую чашку. Ты знаешь,-- чай вечеромъ вреденъ дѣтямъ,-- пропадаетъ сонъ, и бываютъ всякія непріятности. Мать, должно быть, забыла это, налила и третью чашку. Изъ боязни услышать отъ матери:-- "ступай, дочка, ложись" -- я все пила. Наконецъ, чай отпили. Шакирдъ-аби снова подозвалъ меня къ себѣ и погладилъ по головѣ.
   -- "Ну, что, какъ твои уроки? Поди, все перезабыла",-- спросилъ онъ.
   Я ничего не отвѣтила.
   -- "Нѣтъ, нѣтъ, не забыла",-- начала мать, а отецъ подхватилъ:
   -- "Ступай, дочка, принеси книги. Пусть Шакирдъ-аби послушаетъ тебя".
   Я принесла коранъ. Открыла и громко прочла первую молитву: я читала и сама заслушалась. Въ памяти встали всѣ прежніе дни, я вспомнила пряникъ Шакирдъ-аби, даже почувствовала во рту его вкусъ, и вдругъ у меня стало такъ радостно на душъ.
   -- "Не забыла, не забыла!" -- началъ меня хвалить Шакирдъ-аби.-- "Если бы я прямо изъ города ѣхалъ, непремѣнно привезъ бы пряникъ," -- и, вытащивъ изъ кармана кисетъ, онъ далъ мнѣ полушку.
   -- "На вотъ," -- сказалъ онъ,-- "купишь себѣ пряникъ у торговца".
   Счастливая, я понесла монету спрятать въ кукольный сундучокъ. Меня уложили спать. Впросонкахъ я слышала, какъ Шакирдъ-аби читалъ коранъ. Открыла глаза и увидѣла, что отецъ съ матерью еще молятся. Потомъ мать постлала въ одномъ углу отцу, въ другомъ Шакирдъ-аби. Я опять уснула.
   И вотъ вижу я, ве то во снѣ, не то на яву, что Дубрэнъ-Хаятъ стоитъ передо мною вся голая. Вода съ нея струится, какъ съ мокрой мочалки, и все тѣло покрыто рѣчной плѣсенью -- "лягушечьимъ покрываломъ"; съ лица течетъ грязная, вонючая жидкость, ротъ широко раскрытъ, зубы оскалены, она -- смѣется... Мнѣ страшно, я кричу "мама", силюсь бѣжать, но ноги у меня, что свинецъ, не могу шагнуть... Я рвусь, бѣгу, и все стою на мѣстѣ. Она идетъ ко мнѣ. Она хочетъ меня обнять, обнимаетъ... сжимаетъ все мое тѣло своей рукой... Зеленая плѣсень, какъ живая, тянется ко мнѣ, липнетъ. Вотъ прилипла къ моему животу... Ледяная дрожь пронизала меня съ іногъ до головы, сердце захолонуло. Я хочу крикнуть, кричу, но никто не идетъ на мой крикъ. Холодная плѣсень ползетъ у меня по животу, по нотамъ, добралась до шеи... Я въ ужасѣ крикнула, и сама проснулась отъ своего голоса. Очнувшись, я почувствовала, что что-то большое, тяжелое лежитъ у меня на животѣ, растопырившись, словно зубчатыя вилы. Отъ страха я въ одно мгновеніе пришла въ себя. Комната была освѣщена осеннимъ мѣсяцемъ, и я замѣтила лежащаго, повернувшись въ мою сторону Шакирдъ-аби, а немного далѣе ровно дышалъ отецъ. Я вдругъ поняла, что этотъ посторонній давящій предметъ была рука Шакирдъ-аби. Я сбросила эту тяжелую руку, и она тяжко шлепнулась о полъ. Съ этимъ звукомъ у меня мысли безпокойно заработали. Словно огнѣ кто на ухо шепнулъ:
   -- "Гуляла!" -- Значитъ я "гуляла", какъ Дубрэнъ-Хаятъ. Мнѣ завтра тоже вымажутъ ворота, про меня сложатъ пѣсню...
   Я уже представляла себѣ, какъ меня поведутъ по улицѣ, вымазавъ сажей, голую, облѣпленную лягушечьимъ покрываломъ. Меня бросило въ потъ, въ жаръ, и вдругъ у меня сталъ такъ болѣть животъ, какъ никогда въ жизни. Мнѣ пришло въ голову, что я рожу ребенка. И эта мысль такъ засѣла у меня въ головѣ, что мнѣ отъ боли и страха хотѣлось кричать, какъ кричала моя невѣстка при родахъ. Но вспомнила отца, мать, и отъ стыда хотѣлось провалиться сквозь землю. Чтобы не переносить такой позоръ, мнѣ захотѣлось умереть. Стала я читать всѣ молитвы, какія знала, просила у Бога смерти... Животъ все не унимался. Богъ не внялъ моей молитвѣ. Я разсердилась.
   -- "Умереть, какъ умерла дѣвочка сосѣда, Ахмеджана, отъ оспы умереть!" Но я не умирала, я не находила дороги къ смерти. Въ прошломъ году наша овца утонула въ колодцѣ... А что, если бы броситься туда, умру ли я? Я представила себя падающей въ колодецъ и на днѣ его, во тьмѣ, въ холодѣ... Все во мнѣ заныло, я стала дрожать. Опять началась рѣзь въ животѣ.
   -- "Сейчасъ рожу",-- думала я съ ужасомъ,-- "рожу отъ гулянья".
   Я рѣшила встать и потихоньку уйти изъ дома куда-нибудь. Встала. Половицы заскрипѣли, вѣтеръ уныло свистѣлъ въ окно. Гдѣ-то пропѣлъ пѣтухъ; за нимъ другой, еще одинъ и еще! Меня опять охватила жуть. Я не могла ни шагу сдѣлать. Я хотѣла снова лечь въ постель. Но мнѣ почудилось, что тамъ лежитъ Дубрэнъ-Хаятъ. Я вполнѣ ясно видѣла всю ее. Опять начались боли въ животѣ. Я изо всѣхъ силъ сдавила себѣ животъ обѣими руками и, вся дрожа отъ ледяного холода, повалилась на постель.
   Когда я очнулась, былъ уже день. Самоваръ шипѣлъ, и для гостя пеклись оладушки къ чаю. Въ комнатѣ никого не было. Откуда-то донесся вдругъ голосъ Шакирдъ-аби. Одно за другимъ выплыли мои ночныя приключенія. Я быстро ощупала животъ, не родила ли я? Не найдя никакой раны, я начала было благодарить Бога, какъ вдругъ пришло въ голову, что я еще могу родить, какъ только встану съ мѣста, и меня охватилъ жгучій стыдъ. Я представила себѣ мать, отца, Дубрэнъ-Хаятъ... Тутъ вошелъ отецъ и Шакирдъ-аби. Я притворилась спящей, а сама смотрѣла сквозь рѣсницы. Онъ совсѣмъ измѣнился, на прежняго Шакирдъ-аби ни капли не похожъ. У него въ лицѣ было такое же выраженіе, какъ у того конокрада, котораго въ прошломъ году поймали и водили у насъ по улицамъ. Едва онъ отвернулся въ сторону, я быстро вскочила и выбѣжала вонъ. Отецъ обернулся:
   -- "Что съ тобой, дочка?"
   На дворѣ я забѣжала въ сарай и тамъ тщательно осмотрѣла свой животъ. Убѣдившись, что все какъ было, и что отецъ и матъ ничего не узнаютъ, я нѣсколько ободрилась. По дорогѣ въ домъ мнѣ опять показалось, что мать догадается обо всемъ, какъ увидитъ меня. Мысль броситься въ колодецъ опять мелькнула въ умѣ. Представила себѣ, какая тамъ холодная вода. Тутъ я замѣтила у заднихъ воротъ невѣстку; она шла на гумно съ вилами и граблями. Я пошла за ней. Тамъ я улеглась въ соломѣ подальше отъ работающихъ. Снова хорошенько осмотрѣла животъ. Проголодавшись, я съ братьями пошла въ домъ. Шла и все боялась встрѣтиться съ ненавистнымъ мнѣ Шакирдомъ. Пройдя ворота, я увидала, что онъ садится въ телѣгу.
   -- "Айнъ Джамаль, подъ сюда! Прощай, будь здорова!" -- закричалъ онъ мнѣ. Я испуганно вытаращила на него глаза. Онъ покраснѣлъ. Затѣмъ, я быстро побѣжала въ домъ, не слушая, какъ мать кричала мнѣ вслѣдъ:
   -- "Почему ты не простилась съ Шакирдъ-аби?"
   Подбѣжавъ къ сундучку, я вытащила полушку и, выскочивъ на дворъ, швырнула ее въ колодецъ. Монета -- я видѣла -- упала рядомъ съ заговоренной тряпкой, завязанной семью узлами. Въ неподвижной водѣ новая, свѣтлая монета сверкала такъ ясно. Я набрала полный подолъ земли и бросила туда же. Комья земли, шипя и булькая, пошли ко дну. Вода замутилась, монета пропала. А мутная вода, опять мнѣ напомнила Дубрэнъ-Хаять.
   Оглядываясь, пошла я домой. Я не боялась больше встрѣчи съ Шакирдъ-аби и бодро вошла въ домъ. Сѣла за столъ. Но животъ снова сталъ болѣть.
   -- "И день и ночь все рѣпу ѣдите",-- проворчала мать и вывела меня изъ-за стола.
   Дни и годы проходили, и случай этотъ вылетѣлъ у меня изъ памяти. Изрѣдка вспоминая, я смѣялась надъ нимъ. Но моя вражда къ муэзину не измѣнилась, не,уменьшилась и до сихъ поръ. Я и теперь, когда вижу его во снѣ, просыпаюсь въ испугѣ...

Перев. Р. Свердловой.

"Современникъ", No 4, 1913

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru