Р-ва Инна
По этапам
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Р-ва Инна
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1911
Обновлено: 22/09/2019. 66k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
20 век
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
По этапамъ.
Произошло это просто и быстро.
День былъ невыносимо жаркій и душный. Мнѣ пришлось порядочно поколесить по улицамъ С., куда я пріѣхала утромъ. Дѣваться мнѣ было рѣшительно некуда. Изнемогая отъ жары и усталости, я забрела въ городской садъ, чтобы немного отдохнуть. Совѣсть моя была спокойна,-- вѣдь я исколесила чуть ли не полгорода.
"Да меня вѣдь никто и не знаетъ здѣсь",-- соображала я.
Прошелъ часъ, другой. Надо двигаться обратно.
На одной изъ аллей меня остановилъ армянинъ -- чистильщикъ сапотъ. "Ахъ, барыня, слава Бога, твой башмакъ запылился. Слава Бога... Давай чистить, хорошо чищу". Я невольно разсмѣялась и направилась къ выходу. И тутъ мнѣ бросилась въ глаза фигура, молчаливо сидѣвшая на одной изъ скамеекъ въ выжидательной позѣ. Это былъ здоровый мужчина съ краснымъ лицомъ, въ фуражкѣ съ синимъ околышемъ. Онъ скользнулъ по мнѣ взглядомъ, сдѣлалъ равнодушное лицо и остался сидѣть въ той же выжидательной позѣ.
"Дѣло-то, кажется, не ладно",-- мелькнуло у меня въ головѣ.
Я на мгновеніе пріостановилась подлѣ какой-то афиши и, когда убѣдилась, что фигура не тронулась съ мѣста, быстро вышла изъ сада. Рослый городовой моментально выросъ передо мной и загородилъ мнѣ дорогу.
-- Стойте-ка, барыня... Велѣно задержать...
И тутъ же рядомъ засуетился около появившагося откуда-то извозчика господинъ въ штатскомъ, очень приличнаго вида. Сопротивляться было смѣшно...
Усадили, какъ водится, на извозчика.
"Вотъ такъ штука",-- думалось мнѣ дорогой. Такъ быстро. И это, навѣрное, тотъ мерзавецъ съ синимъ околышемъ... Гдѣ-то я его видѣла раньше"...
Привезли въ участокъ. Здѣсь, въ ожиданіи "начальства", я принялась разсматривать "штатскаго". Надо было видѣть, какъ забезпокоился этотъ господинъ подъ моимъ пристальнымъ взглядомъ.
-- Вы меня не знаете, увѣряю васъ... И я васъ въ первый разъ вижу,-- оправдывался онъ.-- Я тутъ положительно не при чемъ. Я дѣйствовалъ по приказанію другихъ...
-- Ну да, старая исторія. Всѣ "не при чемъ".
Явился, наконецъ, "чинъ" и началъ рыться въ бумагахъ. Человѣкъ въ штатскомъ, пріосанившись, разлетѣлся ко мнѣ съ вопросомъ;
-- Ваше имя?
-- А вамъ какое дѣло? Вы еще смѣете спрашивать? Прежде отвѣтьте вы, по какому праву вы задержали меня на улицѣ.
-- Ну, въ жандармскомъ отвѣтите. Запросить по телефону,-- обратился онъ къ полицейскому.
Мой грозный тонъ, вѣроятно, подѣйствовалъ на околотка. Бросивъ недовѣрчиво-презрительный взглядъ въ сторону шпіона, онъ неожиданно направился къ телефону.
-- Ничего не знаютъ, -- заявилъ онъ черезъ минуту, пожимая плечами.-- Да вы кто такой? Ваша фамилія?-- уже явно недовѣрчиво наступалъ онъ на шпіона. Тотъ, волнуясь, пробормоталъ что-то и просилъ вызвать еще разъ кого-то по телефону.
"Ну, дѣло еще, кажется, не такъ ужъ плохо, думала я, наблюдая эту сцену. Можетъ быть, еще и выкручусь. Какая досада, что со мной нѣтъ паспорта. Вѣдь такая случайность, надо же было его оставить"... И мысль лихорадочно начала работать надъ тѣмъ, какимъ способомъ "выкрутиться".
Увы, на этотъ разъ отвѣтъ изъ жандармскаго былъ, повидимому, неутѣшительный для меня,-- шпіонъ сразу пріосанился и повеселѣлъ.
-- Ну, какъ же съ обыскомъ?
-- Ваше благородіе, бабы не идутъ. Развѣ ихъ заставишь? Вѣдь силкомъ не потащишь...-- доложилъ городовой.
"Ай да бабы!-- думаю. Спасибо имъ".
-- Ну, тамъ, въ жандармскомъ... Везите.
-- Ваше благородіе, -- не унимался все тотъ же городовой, -- какъ же такъ, безо всякой бумаги?
Околотокъ въ отвѣтъ только отмахнулся досадливо.
Въ жандармскомъ пришлось ждать. Усадили меня въ большой пріемной, увѣшанной царскими портретами. Сидѣла я такъ часъ, другой, и въ головѣ вертѣлось только одно: "попала въ лапы, не выберусь... Крѣпко зажали". Мыслей никакихъ, а только одно это ощущеніе,-- пойманнаго въ ловушку звѣря...
Въ передней послышались звонки, какая-то возня. И вдругъ ухо мое уловило одну фразу: "ротмистръ П..." Ахъ, вотъ кого мы ждали. Значитъ, по крайней мѣрѣ, все разрѣшится очень скоро.
-- Пожалуйте.
-- Ну, здравствуйте, здравствуйте, -- весело привѣтствовалъ меня мой старый знакомецъ, бравый ротмистръ П., съ которымъ мнѣ ужъ неоднократно приходилось имѣть "дѣла" раньше, въ другихъ мѣстахъ.-- Долго изволили путешествовать...-- Говорилось все это самымъ простымъ, добродушнымъ тономъ, какимъ привѣтствуютъ другъ друга давно не видавшіеся добрые знакомые.
Странная вещь! Этотъ человѣкъ уже цѣлыхъ 13 лѣтъ, начиная съ моего перваго ареста еще въ дни юности, -- это было на другомъ концѣ Россіи -- неизмѣнно стоитъ на моей дорогѣ. Точно это былъ какой-то злой рокъ, сторожившій мою жизнь.
И тѣмъ не менѣе я, встрѣчаясь съ нимъ, не чувствовала къ нему ни особой злобы, ни особаго отвращенія, -- большаго, по крайней мѣрѣ, чѣмъ вообще ко всякому синему мундиру. А онъ неизмѣнно былъ со мной чрезвычайно вѣжливъ, -- той особой, изысканной жандармской вѣжливостью,-- по-жандармски же "корректенъ" и очень любилъ вспоминать, когда и гдѣ мы съ нимъ въ послѣдній разъ встрѣчались.
Правда, подолгу бывать въ его лапахъ мнѣ по приходилось. Я отдѣлывалась, обычно, нѣсколькими мѣсяцами тюрьмы. Однажды, съ большой помпой забравъ меня съ цѣлой компаніей моихъ добрыхъ знакомыхъ и продержалъ насъ, къ нашему великому изумленію, очень недолго, онъ, отпуская меня, не выдержалъ.
-- Къ сожалѣнію, и на этотъ разъ нѣтъ данныхъ. Да-съ, къ сожалѣнію... Вѣдь вы сами хорошо знаете, что васъ давно бы слѣдовало убрать отсюда подальше. Но, знаете, теперь такое время... Мы по закону не имѣемъ права держать васъ, не имѣя въ рукахъ фактовъ.
Это было въ то мимолетное "конституціонное" время, когда вдругъ для путешествія "въ до столь отдаленныя" потребовались "данныя". Въ тотъ разъ надлежащихъ "данныхъ" ему такъ и не удалось собрать. Но нѣсколькими мѣсяцами позже, дѣйствуя тоже "по закону", можно было и безъ особыхъ "данныхъ" упрятать куда-угодно. И онъ упряталъ-таки...
Въ общемъ, бравый ротмистръ былъ преданный своему жандармскому долгу служака, человѣкъ ограниченный, но для жандарма, пожалуй, не слишкомъ злой. Помню, что во время "свободъ", когда я явилась въ жандармское за отобранными у меня рукописями и книгами, онъ торжественно заявилъ мнѣ:
-- Ну, вотъ, теперь все по другому пойдетъ. Вотъ, и въ газетахъ пишутъ...
-- Да вы-то чему же радуетесь?-- невольно сорвалось у меня. Онъ обидѣлся.-- Странно, почему же и намъ не радоваться? Нѣкоторыя перемѣны необходимы. Разъ на законномъ основаніи... Объ насъ составилось мнѣніе, будто мы не люди...
Тогда всѣ были такъ радостно настроены, что, признаюсь, я не очень была поражена этими изліяніями жандарма. Вѣдь чувства -- заразительны. Что же мудренаго, что и они не устояли...
Разговоръ нашъ былъ кратокъ.
-- Вѣдь вы такая опытная женщина, а пріѣхали въ С. А. здѣсь оказались ваши старые знакомцы еще по N., сразу васъ и узнали...-- самымъ искреннимъ, казалось, тономъ поучалъ меня П. И прибавилъ не безъ самодовольства: -- Вы ужъ очень о насъ плохого мнѣнія.
Я предпочла промолчать и этимъ положить конецъ столь "дружескому" разговору.
Обыскъ тоже не затянулся долго. На этотъ разъ нашлась и "баба". Конфузясь и безпрерывно приговаривая -- "ахъ ты, Господи... Ну, что ужъ тамъ"...-- она пощупала мои карманы и поспѣшила этимъ закончить видимо тяготившую ее процедуру.
Всѣ формальности были кончены. Итакъ, тюрьма...
По правдѣ сказать, я вбѣжала сюда, какъ въ старую, знакомую квартиру. О самой тюрьмѣ еще съ прошлаго года, когда мы, пересыльные, шумной толпой проѣзжали черезъ С., у меня осталось недурное воспоминаніе. Намъ, терпѣвшимъ невыносимый гнетъ и всяческія лишенія въ N-ской тюрьмѣ, откуда насъ взяли, здѣсь положительно нравилось. Тѣ нѣсколько дней, которые намъ тогда пришлось провести въ С-кой тюрьмѣ, полны были впечатлѣній отъ встрѣчъ со старыми и новыми, здѣсь уже пріобрѣтенными знакомыми.
Въ тѣ дни С-кая тюрьма полна была свезенными съ разныхъ концовъ Россіи срочными, отбывавшими наказаніе, пересыльными и мѣстными слѣдственными. Все это большими партіями гуляло по двору, куда, выходили окна нашей пересыльной камеры. Это было время только-что начинавшагося тогда необычайнаго переполненія тюремъ, съ которымъ тюремная администрація, видимо, еще не успѣвала справляться. А потому строго налаженнаго порядка, того желѣзнаго рѣшила "образцовыхъ" тюремъ, который давитъ больше, чѣмъ что-либо другое, еще не было. Этимъ, конечно, пользовались невольные обитатели тюрьмы, которымъ, въ общемъ, дышалось здѣсь свободнѣе, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Да и время-то было переходное, подтягивать во всю еще не рѣшались....
Все это припоминалось мнѣ теперь, по дорогѣ въ тюрьму.
-- Ну, что же, навѣрное устроюсь сносно.-- соображала я,-- если только тутъ все по-старому.
Надежды мои отчасти оправдались. Попавъ послѣ различныхъ скучныхъ процедуръ въ чисто выбѣленную "одиночку" на женскомъ отдѣленіи, я первымъ дѣломъ рѣшила дать знать о себѣ. Выполнить это было дѣломъ одной минуты.
-- Вы? Какими судьбами?-- послышалось изъ оконъ съ разныхъ концовъ. -- Вотъ не ожидали... И какъ это васъ угораздило?..
На меня съ жадностью набросились съ разспросами, какъ и что на волѣ. Первые два-три дня ушли на взаимные разспросы, разговоры.
Не успѣла я придти въ себя, какъ вскорѣ, здѣсь же въ тюрьмѣ, произошла, совсѣмъ ужъ неожиданная для меня встрѣча. Какъ-то въ одинъ изъ этапныхъ дней пришла партія съ юга. Мы взгромоздились на окна.
Сзади сѣрой массы, гремящей кандалами, шла. пестрая кучка дѣтей и женщинъ, среди которыхъ виднѣлась одна.-- въ черномъ платьѣ, дорожной сумкѣ и шляпѣ.
-- Откуда?-- кричали мы.
Отвѣтъ тонулъ въ лязгѣ желѣза и въ окрикахъ солдатъ.
Позже слышу неистовый крикъ со двора:
-- Скорѣе къ окну, здѣсь вашъ другъ, М--ва.
-- Ничего не понимаю... Быть не можетъ...
-- Ну да, она пришла съ этапомъ...
Изъ верхняго окна слышу свое имя. Да, это ея голосъ. Отъ неожиданности и отъ сложнаго, не то радостнаго, не то скорбнаго чувства, охватившаго меня, я не могла говорить. Боже мой, вотъ встрѣча. И гдѣ?
Съ М--вой мы видѣлись въ послѣдній разъ еще до налетѣвшаго стремительно вихря "свободъ". Она, страстно, почти болѣзненно привязанная къ своему ребенку, большой скептикъ по натурѣ, тѣмъ не менѣе не могла устоять передъ этимъ натискомъ и бросилась въ самый кипень его.
-- Ты знаешь, -- разсказывала она мнѣ, -- надъ нашими головами, надо мной и Васей, цѣлую недѣлю висѣлъ военно-полевой судъ. И это въ самый разгаръ эпохи висѣлицъ и разстрѣловъ... Потомъ этотъ кошмаръ разсѣялся. Но больше всего я боялась, что меня осудятъ на долгое тюремное заключеніе. Я бы не вынесла тюрьмы... По счастью меня оправдали... Ну да. оправдали -- вѣдь я иду въ ссылку въ административномъ порядкѣ. Господи, хоть бы скорѣе добраться и скорѣе увидѣть сына, -- ты знаешь, вѣдь я безъ него умру. Хотѣла взять съ собой, да побоялась. И хорошо сдѣлала, конвой былъ ужасный. Звѣри какіе-то, не люди. Какимъ-то чудомъ мы избѣжали прикладовъ...
Да, судьба этой женщины по истинѣ была трагична. Захваченная стихійнымъ движеніемъ, она быстро разочаровалась, если не въ окончательной побѣдѣ ("когда-нибудь да будетъ"), то въ возможности результатовъ въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ. А для длительной борьбы, борьбы постоянной и упорной, у нея не хватало силъ, а главное -- вѣры, той вѣры, которая и рождаетъ силу.
-- Я мало вѣрю въ силу революціонныхъ партій. А народъ молчитъ. Что касается меня,-- я не могу. По моему, и тебѣ необходимо отдохнуть. Что же, все мы, да мы... Пусть другіе на смѣну идутъ...
Мнѣ было безконечно жаль ее. Это была судьба многихъ, увѣровавшихъ въ близкую и скорую побѣду, стихійно захваченныхъ движеніемъ и увлеченныхъ общимъ потокомъ, казалось уже способнымъ сокрушить всѣ преграды. Я видѣла, что это совершенно измученный, разбитый человѣкъ. А когда я увидѣла ее вблизи (намъ удалось добиться десятиминутнаго свиданья),-- я ахнула. Такъ она исхудала, такой имѣла страдальческій видъ.
-- Эхъ, Анна, не выдержала я.-- Смотри хоть на меня... Вѣдь меня жизнь какъ здорово треплетъ, а ничего,-- держусь... Смотри впередъ, все впередъ,-- тогда ничего, жить можно...
Многое она мнѣ поразсказала изъ того, что пришлось ей перо жить дорогой. Это была сплошная пытка. Но объ этомъ послѣ.
На прощаньи (а прощаться было нужно, ея партія уходила въ тотъ же день) мы крѣпко расцѣловались. Позже, изъ своего окна я видѣла ее еще одинъ разъ,-- уже въ партіи арестантовъ, выстроившихся на тюремномъ дворѣ. Она шла и тащила за собой большой мѣшокъ, волочившійся по землѣ. Я провожала ее взглядомъ, пока фигура ея не исчезла за желѣзными тюремными воротами.
-- Прощай, Анна... Богъ вѣсть, когда увидимся.
-- Да и увидимся-ли?..
А на завтра меня ждалъ другой сюрпризъ. Возвращаюсь съ прогулки, заглядываю къ старшей надзирательницѣ.
"А васъ, голубушка моя, сегодня увозятъ, сейчасъ мнѣ объявилъ начальникъ".
-- Какъ такъ сегодня? Почему же меня раньше не предупредили? Я не поѣду. Ведите меня къ начальнику.
Представляю ему всѣ резоны. Я не готова, у меня нѣтъ ни денегъ, ни теплаго платья. А ѣхать вѣдь на край свѣта. Наконецъ, я должна сначала получить вѣсть о семьѣ, о дѣтяхъ. И во всякомъ случаѣ нужно было предупредить хотя бы наканунѣ.
-- Да я самъ получилъ распоряженіе о васъ только вчера вечеромъ. Что же я могу сдѣлать?
При нѣкоторой настойчивости съ моей стороны мнѣ, быть можетъ, и удалось бы остаться до слѣдующаго этапа. Но меня взяло раздумье. Стоитъ-ли? Не лучше-ли и не выгоднѣе-ли.мнѣ ѣхать, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше? Вѣдь въ дорогѣ возможны всякія случайности... Какъ знать... Нѣтъ, ѣду.
И я стала спѣшно собираться. Слова прощанье, поцѣлуи. Въ путь.
Насъ вывели къ этапу. Партія была большая, человѣкъ полтораста уголовныхъ, да насъ, политиковъ, человѣкъ 25.
Всей этой массѣ людей, сбитыхъ въ кучу, окруженныхъ сплошнымъ кольцомъ конвоя, предстоялъ переходъ версты въ три до вокзала по страшно пыльной дорогѣ, въ невыносимую жару.
Обыскали насъ, потомъ принялись за вещи. Обыскъ арестантскихъ вещей, предоставляемыхъ въ полное распоряженіе конвоя, сопровождающаго партію,-- дѣло серьезное. Къ этой непріятной процедурѣ мы (т. е. я и моя товарка, шедшая на поселеніе въ Енисейскую губ.) заранѣе были подготовлены надлежащимъ образомъ. По общимъ отзывамъ выходило такъ, что конвой могъ выбросить изъ вещей арестанта все. что ему заблагоразсудится, могъ отказаться принять чемоданы, ящики, корзины {Взамѣнъ полагались отъ казны мѣшки изъ грубой холстины.}, деньги (какъ это было, напр., съ сестрой, которой пришлось голодать всю дорогу, питаясь исключительно на казенный паекъ -- 11 коп. въ сутки). А такіе необходимые предметы. какъ бумага, мыло, лекарства, табакъ,-- уже безусловно изгонялись изъ арестантскаго обихода {Все во избѣжаніе побѣговъ. Съ натертыхъ мыломъ рукъ кандалы снимаются легче. Табакомъ можно засыпать глаза часовымъ и пр.}.
Мнѣ что-то плохо вѣрилось во все это. Вѣдь, ничего подобнаго мнѣ не пришлось испытать въ прошломъ году. И объ томъ конвоѣ у меня осталось самое пріятное воспоминаніе.
Увы, скоро пришлось убѣдиться въ справедливости всего, что разсказывали. Вещи наши были перерыты самымъ безцеремоннымъ образомъ. И мы мысленно благодарили нашихъ товарищей за добрые совѣты припрятать поосновательнѣе "запретные" предметы. Тотчасъ же, какъ конвой вступилъ въ свои права, мы почувствовали, что церемониться съ нами не станутъ. Проходя тюремнымъ дворомъ, я обернулась было на окна женскаго отдѣленія, чтобы послать послѣднее прости оставшимся товарищамъ.
-- Чаво задерживаешь? Не наглядѣлась еще!-- грубо окрикнулъ меня шедшій за мною солдатъ.
Отъ неожиданности я даже не нашлась, что ему отвѣтить.
-- Брось мѣшки, сами должны нести,-- закричалъ фельдфебель, когда мы попросили солдатъ помочь намъ донести до подводъ наши вещи.
Пришлось все свалить въ одну кучу и переносить вещи въ нѣсколько пріемовъ (товарищи были уже за цѣпью конвойныхъ).
-- Старайся... Живо, живо...-- командовалъ старшой.
Этапъ вытянулся длинной лентой. Насъ, женщинъ, поставили въ задніе ряды. Въ воротахъ толпились тюремные надзиратели, начальство... Лица ихъ были суровы и сосредоточены. Но что-то, еле уловимое, просвѣчивавшее сквозь оффиціальную маску, говорило о томъ, что сердца ихъ тронуты участіемъ къ намъ и состраданіемъ... Да, такъ вотъ какъ,-- даже они находятъ, что слишкомъ...
-- Смиррно... раздалась команда. Шашки вонъ.... Шагомъ маршъ....
Сверкнули шашки, окружавшаго насъ сплошнымъ кольцомъ конвоя. Подъ мѣрный звонъ кандаловъ заколыхались ряды сѣрыхъ арестантскихъ халатовъ... Прощай, С--кая тюрьма. Да, надѣюсь, прощай.
-----
Первая часть пути отъ С.. до Челябинска была поистинѣ ужасна. Времена мѣняются и на нашемъ братѣ прежде всего отражаются всякія перемѣны. Всего годъ тому назадъ мнѣ пришлось идти тѣмъ же самымъ этапнымъ порядкомъ,-- но какая поразительная разница во всемъ и во всѣхъ!
Тогда мы ѣхали шумной, почти радостно настроенной толпой. Каждый изъ насъ былъ счастливъ сознаніемъ, что, наконецъ, выбрался изъ ненавистныхъ тюремныхъ тисковъ. Правда, впереди насъ ждутъ всяческія испытанія,-- но вѣдь это пустяки по сравненію съ пережитымъ. Да и, наконецъ, надолго-ли это?
Мы оставляли за собой кошмарные мѣсяцы тяжелаго удушья, явившагося на смѣну мимолетнымъ свободамъ. О, каждый изъ насъ хорошо помнилъ эти мрачные четыре мѣсяца! Сидя по тюрьмамъ, мы съ жадностью прислушивались къ тому, что доходило до насъ. Мы ломали головы надъ тѣмъ,-- что это такое? Надолго-ли? Что дѣлается тамъ, въ глубинѣ народныхъ массъ? И въ то время ни у кого изъ насъ не было сомнѣнья:-- Это затишье...-- временное, передъ готовой разразиться бурей.
И вотъ мы, люди самыхъ разнообразныхъ общественныхъ положеній, взглядовъ, возрастовъ, но одушевленные всѣ однимъ чувствомъ,-- горячей вѣрой въ неизсякаемый источникъ народныхъ силъ, вырвавшись изъ душившихъ насъ клѣтокъ, согнанные съ разныхъ концовъ Россіи, радостно привѣтствовали друтъ друга, засыпали вопросами, разсказами... А разсказы были удивительные. Не было, казалось, угла, не настроеннаго враждебно къ отживающему дряхлому порядку. Да, борьба повсюду и какая борьба! И борьба эта можетъ завершиться только побѣдой...
Такъ вѣрилось, такъ думалось тогда. И это наше настроеніе отъ дорожныхъ впечатлѣній только крѣпло и росло. Весна, неожиданная побѣда лѣвыхъ на выборахъ, наконецъ, засѣданія Первой "гнѣвной, восторженной" Думы... Все ожило и зашевелилось какъ послѣ долгаго сна.
На нашу долю тогда много выпало встрѣчъ, шумныхъ и яркихъ. Толпы народа на станціяхъ, сочувственные возгласы, слезы, пѣніе марсельезы, крики -- "вернетесь всѣ скоро... Вернемъ..."
Мѣстами эти скопища народа превращались въ настоящіе митинги. Изъ оконъ нашихъ вагоновъ неслись страстныя порывистыя рѣчи нашего "пулемета" -- неистоваго Валеріана, въ третій разъ уже переѣзжавшаго этапнымъ порядкомъ Уралъ;-- вѣскія сильныя, глубоко западающія въ душу слова хохла-крестьянина, умѣвшаго у себя на югѣ, въ эпоху расцвѣта митинговъ, вести тысячныя крестьянскія собранія въ образцовомъ порядкѣ... И сотни собравшихся у нашихъ вагоновъ, вытянувъ шеи, съ жаднымъ любопытствомъ ловили каждое слово. Эти картины и много другихъ стоятъ у меня передъ глазами, какъ живыя...
Предупредительно вѣжливый конвой, спѣшившій исполнять всѣ наши желанія, помогавшій намъ приготовлять первомайское красное знамя. Офицеры, смотрѣвшіе сквозь пальцы на все, сконфуженно заявлявшіе намъ, что, молъ, "почемъ знать, скоро, быть можетъ, вамъ придется везти насъ въ этихъ же самыхъ вагонахъ".. Тюремное начальство, извинявшееся передъ нами въ мѣстахъ нашихъ остановокъ за "неудобныя" помѣщенія, удивлявшееся, зачѣмъ насъ собственно везутъ,-- "вѣдь все равно скоро назадъ поѣдете"...
Да, все это было. И мало-ли что было еще.
И какъ все это безконечно далеко отъ того, что пришлось переживать всего годъ спустя. И странное дѣло,-- люди тѣ же. Я узнавала многихъ изъ конвойныхъ солдатъ, изъ начальствующихъ лицъ. Но точно ихъ кто подмѣнилъ. Да люди тѣ же, но "система" -- уже другая. А люди -- покорные рабы системы.
Угрюмыя, холодныя лица, съ особымъ "непроницаемымъ" выраженіемъ, отрывистая рѣчь, грубые окрики и... площадная, отборная брань,-- въ присутствіи насъ, женщинъ, несмотря на наши просьбы и протесты. Никакой грани между нами и уголовными...
Особенно даютъ себя знать такъ называемые "старшіе", по степени развитія стоящіе часто ниже солдата, по надѣленные неограниченной властью надъ арестантами. Эти господа чувствуютъ себя настоящими царьками. Въ С... насъ биткомъ набили въ душные, грязные вагоны съ почти вплотную закрытыми окнами. Вонь, духота отъ страшно спертаго воздуха, невыносимая жара -- въ эти дни температура доходила до 45
о
. Скоро мы почувствовали, что буквально задыхаемся отъ недостатка воздуха. Спасались только тѣ, что поочереди дышали въ оконныя щели. На всѣ наши заявленія, протесты, мольбы отвѣтъ былъ одинъ:
-- Молчать... правовъ захотѣли? Поищите-ка ихъ въ Сибири. А здѣсь -- знайте, что хотимъ, то и дѣлаемъ съ вами. И въ отвѣтѣ не будемъ...
Власть пьянитъ и кружитъ головы.
Исходъ всякаго столкновенія для насъ былъ ясенъ... И намъ оставалось одно,-- вооружиться самообладаніемъ и терпѣніемъ.
Къ физическимъ пыткамъ присоединились и нравственныя. Но личному усмотрѣнію "старшихъ" на большинство изъ нашихъ товарищей, за "склонность" къ побѣгу (абсолютно ни въ чемъ не выразившуюся въ теченіе всей дороги) надѣли наручники ("предохранительныя связки"), причемъ доходили до такой жестокости, что связывали руки назадъ, или сковывали попарно. Насъ, женщинъ, сія чаша миновала. Но вѣдь отъ этого было не легче,-- въ душѣ клокотала обида и боль за поруганное человѣческое достоинство.
Но и это все еще блѣднѣетъ передъ разсказами товарищей, шедшихъ этапнымъ порядкомъ изъ Херсона, Николаева, Харькова. Намъ хоть двигаться позволяли, а херсонскій конвой грозилъ избивать и избивалъ при малѣйшей попыткѣ встать съ мѣста или передвинуться. Окна вагоновъ заколачивались наглухо. Заковывали всѣхъ, не только осужденныхъ, но и административныхъ. Издѣвательствамъ не было конца, особенно при пріемѣ арестантовъ и при осмотрѣ ихъ вещей. Выбрасывали провизію, рвали въ клочки бумагу и книги, обрывали подкладку платья, ломали такіе невинные предметы, какъ деревянныя ложки, чашки... Дѣлалось, однимъ словомъ, все, чтобы показать, что арестантъ -- вещь, съ которой солдатъ воленъ дѣлать все, что ему заблагоразсудится. Разсказывали, напримѣръ, о такихъ характерныхъ сценкахъ.
-- Это зачѣмъ у тебя стаканъ? А ты знаешь, я захочу, и твой стаканъ вдребезги... и толстый кулакъ сжимается надъ ни въ чемъ неповиннымъ стаканомъ.
-- Ну, ладно... твое счастье. Такъ и быть, бери....
Въ подобныхъ отношеніяхъ ужасно именно то, что мы, безправные и беззащитные, отданы -- въ буквальномъ смыслѣ этого слова -- въ полное и безконтрольное распоряженіе груоой физической силы. Отсюда -- горькое, обидное чувство ирнаго безсилія, ненависти и негодованія -- у одной стороны, и дикость и необузданность всячески проявить власть -- у другой.
...Только въ Челябинскѣ, гдѣ насъ перевели въ другіе, болѣе просторные и чистые вагоны и гдѣ конвой былъ настроенъ болѣе почеловѣчески, мы вздохнули свободнѣе. Сибирь-матушка сжалилась надъ нами...
-----
Нѣсколько словъ о составѣ нашей партіи.
Политическіе идутъ съ каждой партіей, но не такими уже массами, какъ въ первые мѣсяцы по возобновленіи административной ссылки. И составъ ихъ гораздо сѣрѣе и пестрѣе. На ряду съ революціонерами партійными (С.-p., с.-д., бундовцами, п. п. с., анархистами, сіонистами) и революціонерами безпартійными (желѣзнодорожники, учителя, крестьяне) въ составѣ "политики" числятся элементы и совсѣмъ неоформившіеся въ своихъ политическихъ симпатіяхъ, не поддающіеся никакимъ болѣе или менѣе точнымъ опредѣленіямъ.
Почти неизбѣжной составной частью чуть-ли не каждаго этапа являются крестьяне -- саратовскіе и курскіе, которыхъ усмиряютъ... Усмиряютъ уже который годъ; солдаты и -- въ особенности -- матросы -- кронштадтскіе, одесскіе, либавскіе, севастопольскіе... Это безпокойный элементъ, не уживающійся въ русскихъ каторжныхъ "централахъ", убираемый начальствомъ за безпокойный нравъ подальше, въ Акатуйскіе и Нерчинскіе рудники. Въ общемъ,-- народъ, поражающій свѣжестью чувствъ, одушевленіемъ и бодростью, полный еще впечатлѣніями пережитыхъ дней борьбы.
Крестьяне, шедшіе съ нами въ партіи, являются представителями того неугомоннаго элемента переродившейся деревни, который никакъ не можетъ стать на ту точку, что нечего совать носъ въ общественныя дѣла. Это уже не сѣрые, малосознательные "аграрники". Это и не тѣ, поражавшіе своею сознательностью и убѣжденностью народные вожаки, выдвинутые эпохой "свободъ" (такихъ много было съ юга);-- два типа, преимущественно встрѣчавшіеся мнѣ годъ тому наводъ среди высылаемаго крестьянства. Это -- степенные, весьма здраво разсуждающіе мужики, рѣшившіе, что задача момента -- тѣмъ или инымъ путемъ тормошить деревенскую массу, не давать ей улегаться. Они явились на смѣну тѣхъ, первыхъ, сметенныхъ суровой русской дѣйствительностью.
-- Ну, мы видимъ, что покуда наша но взяла...-- говорили мнѣ курскіе крестьяне.-- Но намъ рукъ покладать не приходится. Надо тормошить народъ, не давать народу утихомириться...
И вотъ они направляютъ свою дѣятельность на борьбу за мірскіе интересы и для этой борьбы съ темными, гнетущими деревенскій міръ силами, они пытаются сплотить деревню.
-- У насъ вѣдь лучшихъ-то повымели еще въ прошломъ году. А потомъ еще разъ сняли, передъ выборами... Народъ остался вродѣ какъ бы овцы безъ пастушковъ. Прежними способами нельзя было у насъ дѣйствовать, больно ужъ запугали народъ. Надо было выждать, чтобы опять сознаніе въ силу вошло. Вотъ мы. кто уцѣлѣлъ, и рѣшили по другому начать,-- на законномъ, такъ сказать, основаніи. Гдѣ что неландо, какая несправедливость,-- сейчасъ мы: на какомъ основаніи? Давай обчеству отчетъ. Ну, первое время выходило такъ, какъ будто и ладно, по нашему,-- и правда, и сила на нашей сторонѣ. Только ненадолго. Земскій и становой начали грозить: смутьяните народъ, смотрите...
А тутъ вдругъ сразу -- приказъ отъ губернатора: выслать. Арестовали насъ и повезли. Вотъ и все дѣло наше...
-- Въ какія же мѣста васъ высылаютъ?
-- Видите, какъ оно было. Сначала намъ объявили, что молъ, высылаютъ изъ предѣловъ нашей губерніи. Но тутъ же земскій сказалъ: "выѣдете въ другую -- и оттуда сейчасъ же вышлютъ... Я ужъ объ этомъ, говоритъ, постараюсь... Такъ и будете мыкаться изъ одного мѣста въ другое. Коли хотите, чтобы васъ не тронули, поѣзжайте въ Сибирь".
Ну, мы думали, думали... И рѣшили -- въ Сибирь, такъ въ Сибирь. Выбрали вотъ Томскую губернію. Не понравится,-- вернемся.
Саратовскіе крестьяне разсказали о себѣ приблизительно то же. И ихъ ссылали, какъ безпокойный, подозрительный элементъ, мутившій общество. Направлялись они, помнится, въ Пермскую губернію -- по крайней мѣрѣ, съ Челябинска мы ихъ ужо не видѣли.
Были среди насъ и возвращавшіеся снова въ недавно только еще покинутую "самовольно" ссылку. Эти не унывали. Былъ и еще элементъ, о которомъ больно и непріятно говорить. Это -- революціонная накипь послѣдняго времени. Несомнѣнное порожденіе революціи, но по сущности своей не имѣющее съ ней ничего общаго, чуждое ей по духу. Эти элементы, зачастую выступающіе подъ прикрытіемъ различныхъ, гордо звучащихъ наименованій (вродѣ "Чернаго Ворона", "анархистовъ-индивидуалистовъ" и т. п.), съ прошлымъ весьма сомнительнаго свойства, рѣзко отличаются отъ остальной массы политическихъ по своему нравственному облику. Дорогой намъ пришлось имѣть дѣло съ нѣсколькими подобными типами. Кто они и что -- трудно было сказать. Называя себя вначалѣ то с.-p., то с.-д., они въ концѣ концовъ объявили себя анархистами разныхъ толковъ. Держались они особнякомъ, и къ намъ, политическимъ, относились весьма недружелобно, проявляя въ личныхъ отношеніяхъ крайній эгоизмъ и полное отсутствіе товарищескихъ чувствъ. За то съ самыми темными личностями изъ уголовныхъ они были за панибрата и на ты. Доходило даже до попытки съ ихъ стороны возстановить противъ насъ уголовныхъ.
-- Вѣдь вы думаете что?.. Вѣдь они только прикрываются всякими красивыми кличками... Демократы... Соціалисты, за народъ стоять, А. вѣдь, у нихъ и въ программѣ ихъ стоитъ -- власть забрать въ свои руки. Ну, а тогда вашему брату, ворамъ и убійцамъ, будетъ похуже, чѣмъ теперь. Эти баре и буржуи всѣхъ будутъ вѣшать...
Это заставляло партійныхъ представителей с.-р. и с.-д. дорогой тѣснѣе держаться другъ за друга, на время забывая свои политическія разногласія и недавнюю еще враждебность другъ къ другу.
Подобные представители "анархизма" настолько уже сильно скопрометировали имя анархиста вообще, что дѣйствительнымъ идейнымъ сторонникамъ этого ученія (а таковые, хотя и рѣдко, но встрѣчаются), приходится испытывать заранѣе сложившееся предвзятое, весьма недружелюбное къ себѣ отношеніе со стороны остальной части "политиковъ".
Въ общемъ, то, что объединяется кличкой "политиковъ", представляетъ собою теперь крайне пеструю и разношерстую массу. Это, впрочемъ, вполнѣ понятно. Ростъ и вліяніе партій на массы, сказавшіеся въ такой степени бъ освободительную эпоху, несомнѣнно, втягивали въ партійные ряды разнородные элементы, только слегка и поверхностно захваченные движеніемъ, не освободившіеся еще отъ взгядовъ и предразсудковъ обывательской среды. Наряду съ этимъ, какъ явленіе уже болѣе поздняго періода,-- дробленіе главныхъ силъ революціи, распыленіе энергіи, создающее элементы, стремящіеся освободиться не только отъ какихъ-бы то ни было партійныхъ узъ, партійной дисциплины, но и понятія о революціонной части вообще, понятія о достоинствъ революціонера.
Все это администраціей -- сознательно, обывателемъ -- безсознательно, мѣшается въ одну кучу и объединяется однимъ именемъ "политика". Немудрено поэтому, что теперь не рѣдкость услышать мнѣніе о "политикѣ" вродѣ слѣдующаго:
-- Нынѣ вѣдь какая политика пошла,-- разсуждалъ одинъ изъ конвойныхъ, сопровождавшихъ насъ.-- съ прежнимъ не сравнишь. Вотъ мы везли изъ Черы одного,-- нѣсколькихъ человѣкъ погубилъ изъ-за денегъ... семью вырѣзалъ. А тоже политическимъ числился. Такъ развѣ это политика? Нынѣ ужъ ихъ и не отличишь...
Всѣ тяжелыя впечатлѣнія дороги имѣли и свою хорошую сторону. Мы были такъ разбиты и измучены, что мечтали лишь объ одномъ: скорѣе бы добраться до мѣста, выбраться изъ грязи, вони, духоты, ругани. Скорѣе бы... и не было мѣста для тоски, мыслей о тѣхъ, близкихъ и дорогихъ, что остались тамъ, на родинѣ.
-----
Черезъ девять сутокъ мы подъѣзжали къ Красноярску. Двигались мы, такъ называемымъ "сквознымъ" этапомъ, т.-е. безъ остановокъ по дорогѣ, и только съ одной пересадкой въ Челябинскѣ.
Признаюсь, не безъ нѣкотораго внутренняго смущенія подходила я къ Красноярской тюрьмѣ. Перспектива, что мое вторичное появленіе вызоветъ злорадное чувство въ тюремномъ начальствѣ, не очень-то улыбалась мнѣ. Но я ошиблась. Въ составѣ тюремной администраціи за это время произошли перемѣны. Начальникъ тюрьмы за нѣсколько дней до прихода нашей партіи былъ убитъ, а старая надзирательница, на попеченіи которой я находилась, и довѣріе которой такъ жестоко обманула своимъ исчезновеніемъ, была за что-то такъ сильно избита арестантами, что по своимъ немощамъ удалилась отъ дѣлъ. Счеты сводить было некому.
-- Ровно годъ,-- привѣтствовалъ меня кто-то изъ тюремнаго начальства, узнавъ меня въ толпившейся на дворѣ кучѣ арестантовъ.
-- Да, ровно годъ...
Вскорѣ выяснилось; что насъ отправляютъ сегодня-же, часа черезъ три, дальше.
Едва успѣли немного помыться и перекусить кое-чего, какъ уже зовутъ.
-- Готовы? Партія сейчасъ отправляется...
Наскоро прощаюсь, схватываю вещи и бѣгу.
Тюремный дворъ, кое-какъ сколоченный деревянный навѣсъ въ глубинѣ двора, и подлѣ,-- толпящіяся сѣрыя арестантскія массы. За столомъ подъ навѣсомъ тюремные и военные чины. Шла перекличка, сличеніе примѣтъ, осмотръ вещей. Называемый по имени арестантъ, вмѣстѣ со своими мѣшками, долженъ предстать передъ столомъ. Арестантскій скарбъ немилосердно разрывается, разбрасывается тутъ же на голой землѣ, перетрясается, щупается, выворачивается и безпорядочной кучей отбрасывается въ сторону. Тѣмъ временемъ также щупаютъ и тормошатъ и самого арестанта. Его заставляютъ разуваться, выворачиваютъ его карманы, снимаютъ рубаху. Привычныя руки тюремщиковъ ерзаютъ по всему тѣлу безмолвно стоящей фигуры, поворачиваютъ ее во всѣ стороны, ощупываютъ малѣшія складки платья. Брр... Зрѣлище отвратительное...
Выдержавшій искусъ, босой и растерзанный, забираетъ свои пожитки, разбросанные по землѣ, и отводится конвоемъ въ другую часть двора, въ осмотрѣнную уже кучу арестантовъ, и тутъ-же, подъ открытымъ небомъ (здѣсь, за отсутствіемъ начальства, навѣсъ -- излишняя роскошь) -- на дождѣ и слякоти одѣвается, обувается, собираетъ свое растерзанное, убогое имущество.
Но еще отвратительнѣе было то, что творилось тутъ-же, рядомъ,-- перековыванье и заковыванье "кандальныхъ". Было что-то глубоко оскорбительное въ этомъ зрѣлищѣ. Сѣрая, согбенная фигура, молча, покорно ставитъ свою ногу на деревянный обрубокъ. По желѣзнымъ заклепкамъ сыплются удары молотка... Разъ, разъ... Съ дѣловымъ видомъ нагибаются солдаты и надзиратели.
-- Ладно, готово...
И тонъ спокойный и довольный.
Меня вмѣстѣ съ другими женщинами,-- нѣсколькими уголовными и добровольно идущими за мужьями,-- обыскала надзирательница. Во всемъ прочемъ, для насъ не дѣлалось исключенія.
Въ ожиданіи, когда мы двинемся, я примостилась на своихъ вещахъ въ кучкѣ арестантовъ. Кругомъ шумѣла и галдѣла арестантская масса, торопливо связывая свои мѣшки, обуваясь и одѣваясь. Шелъ дождь, каждый спѣшилъ укрыться, кто чѣмъ могъ. Рядомъ со мною, тощая, оборванная женщина прикрывала лохмотьями крошечнаго, желтаго, сморщеннаго, страшнаго въ своей худобѣ ребенка, надрывавшагося отъ голода, жалобнымъ, безнадежнымъ плачемъ...
По лужамъ, безпрерывно ругаясь, хохоча и кривляясь, шлепалъ босыми ногами не-то нищій, не-то бродяга -- полуидіотъ, тоже зачѣмъ-то отправляемый этапомъ.
-- Барыня, барыня... завопилъ онъ, увидя меня.-- Ручку пожалуйте... Ручку, барыня-матушка...
Кругомъ захохотали.
-- Ишь, ручку... Ай-да дуракъ...
Сердце мое сжалось отъ боли и отвращенія. Бѣдные, безконечно жалкіе, несчастные люди. И жалкая, подлая жизнь, обращающая людей въ скотовъ.
-----
Насъ посадили въ вагоны часовъ за десять до отхода поѣзда. Ночью мы разстались съ Красноярскомъ.
Изъ вновь присоединившихся къ нашей сильно порѣдѣвшей компаніи -- большая часть товарищей осталась въ Красноярскѣ -- нѣкоторый интересъ представлялъ только нѣкій К., старый ссыльный, видавшій виды. Возвращаясь изъ-за границы, онъ былъ задержанъ, арестованъ и теперь, послѣ цѣлаго ряда скитаній по россійскимъ тюрьмамъ, препровождался въ одну изъ сибирскихъ тюремъ. Его сильно тревожила участь его жены и дѣтей, застрявшихъ гдѣ-то на границѣ, безъ всякихъ средствъ.
-- Всѣ планы рухнули...-- жаловался онъ.
Не выдержавъ заграничнаго сидѣнья, онъ рѣшилъ вернуться въ Россію и попытаться устроиться, тѣмъ болѣе, что не зналъ за собою особыхъ грѣховъ, кромѣ развѣ хожденія по митингамъ въ эру "свободъ". Это былъ вполнѣ интеллигентный, симпатичный человѣкъ, какъ большинство людей съ извѣстнымъ "прошлымъ". Пережитые годы борьбы и страданій всегда оставляютъ на человѣкѣ отпечатокъ душевнаго благородства, остающійся,-- не смотря ни на какія позднѣйшія жизненныя наслоенія.
По дорогѣ, на одной изъ станціи, уже не далеко отъ Иркутска, къ намъ присоединили еще молодую женщину съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Жена одного изъ мѣстныхъ желѣзнодорожныхъ служащихъ, она была арестована, какъ она намъ объяснила, по доносу за "пропаганду". На станціи проводить ее собрались близкіе. Передъ ними она крѣпилась.
-- Ну, у меня, чтобы слезъ не было,-- кричала она имъ изъ окна.-- Слышите-же? Стыдно...
Поѣздъ тронулся. Скрывать всю тяжесть, лежавшую на душѣ, было не передъ кѣмъ,-- сдерживаться долѣе не было силъ... Она дала волю слезамъ и, рыдая, прижала къ своему сердцу ребенка...
-- Бѣдный мой мальчикъ.... Они никого не щадятъ...
Всю дорогу отъ Красноярска до Иркутска мы почти голодали. На станціяхъ трудно было достать что-нибудь, кромѣ хлѣба, а что и было, то, расхватывалось тотчасъ же "вольными". Запасовъ же, за краткостью времени, сдѣлать мы не успѣли. И чѣмъ дальше -- тѣмъ хуже. Цѣны тоже для насъ, получающихъ отъ казны по 13
1
/
2
к. въ сутки {Начиная съ Красноярска, казенныя арестанскій паекъ увеличивается съ 11 до 13
1
/
2
коп. въ сутки.}, давали себя знать.
-- Здѣсь уже пошла коренная Сибирь...-- говорили намъ бывалые люди.-- "Сибирскій мужикъ живетъ своимъ хозяйствомъ. На рынокъ вывозитъ самую малую часть"...
-----
...Невесело. Кругомъ тянется хмурая сибирская тайга съ вѣковыми деревьями, съ массой сѣраго сгнившаго валежника; холмы и пригорки вперемежку съ болотами, покрытыми яркой сочной зеленью; мѣстами прогалины, расчищенныя изъ-подъ вѣкового лѣса съ торчащими еще свѣжими пнями отъ срубленныхъ деревьевъ; изрѣдка деревни и деревушки съ безпорядочно раскиданными новыми избами, безъ дворовъ, безъ хозяйственныхъ приспособленій,-- на всемъ печать неустроенности, неуютности.
-- Это -- новоселы. Старожилы -- туда глубже...-- объясняли мнѣ.
-- И какъ это люди могутъ селиться здѣсь добровольно?-- думалось мнѣ.-- Трудно мириться съ сибирской природой. Плоская и безжизненная, съ унылыми мутными рѣками въ западной части,-- суровая, печальная, угрюмая въ восточной, -- она гнететъ душу, заставляетъ человѣка сильнѣе чувствовать свое безсиліе и одиночество. И все чужое, чужое...
И мнѣ мерещились убѣгающія вдаль поля, съ желтѣющею рожью, и милыя кудрявыя рощицы и лѣса, и зеленые холмы, и необозримыя степи, и синее небо, и яркое солнце. Все, все тамъ, на родинѣ, другое, дорогое, милое, безконечно близкое...
Станція Тельма -- конечный пунктъ нашего путешествія по желѣзной дорогѣ. Отсюда намъ предстоитъ идти пѣшкомъ до Александровскаго "Централа", дальше на подводахъ до Качуга или Жигалова, откуда уже должно было начаться безконечное плаванье по Ленѣ.
Было часовъ 12 ночи. Въ вагонѣ шла перекличка.
-- ...Семеновъ? Имя? Сколько лѣтъ? Куда идешь? Казенныя вещи цѣлы?..
Поѣздъ подходилъ къ станціи. Товарищи-каторжане, ѣдущіе дальше до Нерчинска, столпились въ вагонѣ проводить насъ. Торопливыя рукопожатія, послѣднія прощальныя слова... Внизу, на насыпи, въ темнотѣ ночи, копошились люди, слышалось, звяканье кандаловъ, грубые солдатскіе, окрики. Спотыкаясь въ темнотѣ о неровности почвы, окруженные солдатами, мы шли на голоса.
Вдругъ высоко поднятый смоляной факелъ освѣтилъ сѣрыя, арестантскія одѣянія, бѣлыя рубахи солдатъ. Все это суетилось, кричало, ругалось. Группа женщинъ и дѣтей, жавшаяся подлѣ, казалась такой жалкой и безпомощной...
И тутъ же, нѣсколько поодаль, рѣзко выдѣляясь на фонѣ ночи, бросалась въ глаза одинокая фигура "палача". Онъ стоялъ на вѣтру и дождѣ, вѣтеръ рвалъ и трепалъ его разстегнутую на груди рубаху. Вся его сгорбленная, тощая фигура съ землистымъ лицомъ, большимъ горбатымъ носомъ, черными длинными волосами,-- лицомъ, застывшимъ и неподвижнымъ, какъ маска,-- казалась болѣе жалкой, чѣмъ мрачной.
Кто онъ? Правда-ли то, что говорятъ про него арестанты? Его присоединили къ нашей партіи въ Красноярскѣ и тотчасъ-же, какъ онъ явился, надъ нимъ нависло страшное слово "палачъ". Уголовные, шедшіе изъ россійскихъ тюремъ, клялись и божились, что это вѣрно, и что ему не сдобровать.
Сборы кончены. Вещи нагружены на телѣги, женщины примостились тутъ-же. Арестанты выстроены въ ряды.
-- Смиррно... разносится въ ночномъ воздухѣ команда, сухая и отчетливая.
Шествіе тронулось. Сумрачныя, безмолвно шагающія, куда-то въ глубину ночи массы. Неровный свѣтъ факеловъ врѣзывается въ ночную мглу странными, дрожащими, ярко-желтыми пятнами. Блестящіе при огнѣ солдатскіе штыки. Мѣрное позвякиванье кандаловъ... Картина создавалась совсѣмъ фантастическая...
Было грязно, я взгромоздилась на одну изъ свободныхъ подводъ замыкавшихъ шествіе, и, созерцая эту картину, погрузилась въ невеселыя думы. Сколько ихъ прошло вотъ по этой самой дорогѣ... Десятки лѣтъ люди шли въ ненавистный, постылый край и будутъ идти и идти... Когда же конецъ? И не для насъ только, а и для тѣхъ, другихъ? Вѣдь и они страдаютъ не меньше нашего? Да, поистинѣ, слезами и кровью облитый путь...
Вскорѣ ко мнѣ на телѣгу примостился одинъ изъ конвойныхъ, и въ темнотѣ ночи послышался его неувѣренный голосъ;
-- За мужемъ, видно, идете?
-- Нѣтъ, сама по себѣ... мужа еще раньше угнали въ другое мѣсто.
-- Вонъ оно какъ,-- удивленно протянулъ онъ и, помолчавъ, прибавилъ:-- значитъ изъ забастовщиковъ, што-ли? Ну, какъ Расея? не спокойна?
-- Россія? Да, конечно, не спокойна. А развѣ у васъ тутъ все спокойно?
-- У насъ-то ничаго. Жить можно. Я самъ-со сибирскій, мѣста у насъ глухія, народъ вовсе темный... Но только что жить можно, потому землей не обижены...
Я принялась ему разсказывать о томъ, что дѣлается въ Россіи. Онъ слушалъ, задавалъ вопросы, изрѣдка поддакивалъ мнѣ, но по тону его, однообразно тягучему, я такъ и не могла разобрать,-- поддакивалъ ли онъ мнѣ изъ сочувствія или изъ приличія.. По всему видно было, что онъ имѣлъ очень смутное представленіе о томъ, что дѣлается тамъ, въ далекой и мало извѣстной ему "Расеѣ" и чего хотятъ эти "забастовщики". Онъ зналъ твердо одно,-- у нихъ "еще ничаго, жить можно", и это было отправной точкой его разсужденій.
Добрались, наконецъ, до мѣста нашей стоянки,-- этапнаго зданія обычнаго вида,-- не то сарая, не то казармы, одиноко стоявшаго среди поля. Арестанты, похватавъ вещи, хлынули въ настежь раскрытыя двери.
Низкая длинная камера, посрединѣ пары на обѣ стороны. Мѣста на нарахъ брались съ бою. Спрашиваю, гдѣ женская камера.
-- Все тутъ. Нѣтъ у насъ для васъ отдѣльныхъ помѣщеній...
-- Какъ же такъ? Бытъ этого не можетъ. Вѣдь вы же насъ всѣхъ вмѣстѣ запрете?..
Требую офицера. Въ дверяхъ показывается толстая красная фигура въ сѣромъ офицерскомъ пальто.
-- У насъ нѣтъ больше камеръ. Помѣщайтесь въ общей...
Я протестую самымъ рѣшительнымъ образомъ.
-- Вѣдь вы поймите, что это противно самымъ элементарнымъ человѣческимъ чувствамъ. Я проходила другія мѣста и знаю, что женщинъ всегда помѣщаютъ отдѣльно. Вѣдь не скоты же мы, въ самомъ дѣлѣ. Да и неправда, у васъ есть еще камера рядомъ,-- вотъ дверь.
-- Ну да, есть, только тамъ сидятъ уже трое уголовныхъ...
-- Такъ переведите ихъ въ общую.
-- Не могу. У меня на это есть основаніе. Хотите,-- переходите къ нимъ...
Я выходила изъ себя.
-- Вы знаете, у нихъ въ женской камерѣ заперты шпіоны, да еще вотъ этотъ... палачъ. А они вамъ предлагаютъ помѣститься вмѣстѣ съ ними,-- сообщилъ кто-то изъ подошедшихъ арестантовъ.
Офицеръ поспѣшилъ ретироваться.
Вступилъ въ свои права старшій.
-- Ну, довольно разговаривать. Загоняй ихъ, чего въ самомъ дѣлѣ... Ихъ только послушать...
Фу, гадость какая. Насъ, человѣкъ 60 мужчинъ, женщинъ и дѣтей загонятъ точно скотину въ одинъ хлѣвъ. А тутъ же рядомъ совсѣмъ пустая камера, которая понадобилась палачу и тѣмъ, которые находятся подъ особымъ покровительствомъ начальства.
Сгоряча, я рѣшила не идти въ общую. Пусть дѣлаютъ, что хотятъ. Я не пойду.
...Меня окружила, горсть моихъ товарищей, возмущенныхъ и взволнованныхъ, и нѣсколько горячихъ головъ изъ уголовныхъ... По адресу солдатъ и начальства было уже брошено нѣсколько рѣзкихъ, вызывающихъ фразъ... Солдаты насторожились съ зловѣщимъ видомъ. Исторія несомнѣнно кончилась бы прикладами, и, можетъ быть, чѣмъ-нибудь худшимъ. Что было дѣлать?
-- Я иду, товарищи...-- рѣшила, наконецъ, я.
Дверь моментально захлопнулась за нами. Вскорѣ появилась неизмѣнная параша... Стыдъ и гнѣвъ душили меня. Боже мой! Гдѣ же граница человѣческой низости? И это -- люди?
Развѣ тутъ дѣло въ физическихъ лишеніяхъ? Каждый изъ насъ готовъ мириться съ чѣмъ угодно. Но поруганіе человѣка, элементарнѣйшихъ человѣческихъ чувствъ, низведеніе человѣка на степень скотины... Это невыносимая, ужаснѣйшая изъ пытокъ...
Долго я не могла придти въ себя. А кругомъ неслись дикіе крики расходившихся "кандальниковъ". Въ смрадномъ воздухѣ, пропитанномъ человѣческими испареніями и запахомъ махорки, стояла крѣпкая ругань... Да, вотъ оно "дно жизни".
Часовъ въ 5 утра намъ, къ великому нашему ужасу, объявили, что отправятъ насъ въ Александровскую тюрьму только на слѣдующее утро. Должна, будто бы, придти еще партія изъ Иркутска. Итакъ, намъ предстоитъ еще день и еще ночь въ этой зловонной ямѣ.
Днемъ камера такъ же на запорѣ, какъ и ночью и такъ же, какъ и ночью, ставится параша. Прогулокъ, конечно, не полагается. Утромъ я попросила выпустить меня на минуту.
Дежурный передалъ меня солдату -- "веди".
Мѣсто открытое, защищенное только маленькимъ заборчикомъ. Солдатъ, несмотря на мои просьбы, помѣстился такъ, чтобы не упускать меня изъ виду. Дѣлать было нечего. Когда мы возвращались назадъ, кучка солдатъ, стоявшая на крыльцѣ, начала отпускать на мой счетъ какія-то мерзости. На душѣ было гадко, отвратительно. Боже мой, Боже... Больше ужъ я не рѣшалась выходить одна, и брала съ собой за компанію всѣхъ женщинъ.
Я помню, какія нравственныя мученія приходилось испытывать мнѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ В-ской цитадели. Тамъ жандармское око изощрялось въ подглядываніи въ "глазокъ", выбирая для этого самые неудобные для меня моменты,-- когда я раздѣвалась и пр. И помню, что изъ всѣхъ пытокъ прославленнаго Х-го павильона больше всего приходилось страдать отъ этой. Да, тяжело иногда быть женщиной.
Надо отдать справедливость моимъ товарищамъ по заключенію -- уголовнымъ, среди которыхъ было, навѣрное, не мало тяжкихъ преступниковъ. Несмотря на всю свою безшабашность и разнузданность, въ отношеніяхъ ко мнѣ они проявляли полную корректность,-- никакихъ намековъ, двусмысленностей, не говоря уже о такихъ "шуточныхъ", какіе отпускались солдатами.
Правда, между собой они не стѣснялись -- ругались весьма крѣпкими словами и шутили весьма недвусмысленно, но меня "обходили", стараясь какъ бы не замѣчать. А если заговаривали со мной, то съ переконфуженными и участливыми лицами. Въ нихъ куда больше человѣческаго, чѣмъ въ озвѣрѣлыхъ солдатахъ мѣстнаго конвоя. Эти послѣдніе, постоянно пребывая въ разлагающей атмосферѣ произвола и насилія, лишенные въ этой глуши воздѣйствія сколько-нибудь облагораживающихъ человѣка условій, вербуемые изъ самыхъ отсталыхъ, забитыхъ и неспособныхъ элементовъ, прямо поражали своей необычайной грубостью, дикостью и цинизмомъ. Обходя камеру при смѣнѣ дежурствъ, они находили, повидимому, особое удовольствіе въ громогласномъ отпусканіи всякаго рода гнусныхъ словъ и шутокъ, которые коробили даже видавшихъ виды уголовныхъ. Присутствіе насъ, женщинъ, и дѣтей ихъ нимало не смущало.
День тянулся и казался намъ безконечнымъ. Каждые два часа являлись солдаты, пересчитывали насъ и снова запирали. Это приходила и уходила смѣна. Время отъ времени въ отворявшіяся двери неслось приглашеніе.: "ну, кто до вѣтру? Выходи, живо"... И когда набиралась порядочная куча -- выводили. Раза три въ теченіе дня приносили въ камеру хлѣбъ, молоко, яйца и открывался торгъ. Очевидно, солдаты дѣлали изъ кормленія арестантовъ доходную статью. Ужъ не этимъ ли объясняется то, что насъ задержали на лишнія сутки?
Вѣдь иркутскаго этапа мы такъ и не дождались.
Нѣсколько разъ въ теченіе дня происходилъ и другой, очень оригинальный, торгъ. Солдаты приносили свои рыжіе, безобразные сапоги и предлагали ихъ въ обмѣнъ съ придачей денегъ, конечно,-- на болѣе франтоватые сапоги, бывшіе кое у кого изъ арестантовъ. Охотниковъ прифрантиться среди солдатъ было не мало, но уходили они ни съ чѣмъ.
-- Ишь, ловкіе, нашего брата объѣхать вздумали... Нѣтъ, шалишь...-- смѣялись арестанты.
Я впервые очутилась въ такой непосредственной близости къ арестантской массѣ и въ концѣ концовъ занялась невольными наблюденіями надъ отдѣльными, выдѣлявшимися изъ общей массы, фигурами.
Героемъ былъ разбитной, необычайно подвижной, черномазый арестантъ-каторжникъ, большой говорунъ и острякъ. Это. былъ еще молодой парень, лѣтъ 22--25, съ очень выразительнымъ, южнаго типа лицомъ, съ хохлацкимъ говоромъ.
Цѣлый день и большую часть ночи онъ, гремя своими кандалами, неутомимо кружилъ и носился по камерѣ, задѣвая и тормоша то одну группу арестантовъ, то другую и всюду вызывая смѣхъ, драку, возню. Малый онъ былъ несомнѣнно бывалый, видавшій виды. Ко мнѣ онъ иначе не обращался, какъ называя меня "товарищемъ".
-- Вы знаете, товарищъ, -- разсказывалъ онъ, -- вѣдь я былъ приговоренъ къ смерти, обвинялся въ экспропріаціяхъ... Ну, знаете, было дѣло, вѣрно... Въ компаніи съ анархистами... А отвѣчать мнѣ пришлось одному. Сидѣло насъ человѣкъ 30 въ одной камерѣ, въ бутыркахъ. И чуть не каждый день,-- то одного, то другого,-- пожалуйте... Только его и видѣли... Что мы пережили, Боже мой. Каждый день ждешь,-- вотъ повѣсятъ, вотъ повѣсятъ. Пытка... Въ концѣ концовъ иду на вѣчную. Дорогой бѣжать пробовалъ,-- нога и сейчасъ не зажила, прострѣлена...
Трудно, конечно, было опредѣлить, сколько было истины въ его разсказахъ. Разсказывалъ же онъ мастерски, картинно, со всѣми деталями. Арестанты про него говорили, что онъ долго сидѣлъ съ политиками и "образовался". Доставалось отъ его шутокъ и женщинамъ, занявшимъ съ своими мужьями и ребятишками отдѣльный уголъ на нарахъ.
-- Эхъ, Ариша, Ариша, -- вздыхалъ онъ, обращаясь къ совсѣмъ еще молодой бабенкѣ.-- Меня завидки берутъ, глядя какъ ты своего мужа любишь... А меня кто же будетъ любить? Вѣдь и я тоже молодой, а Ариша?
Баба конфузилась, кругомъ хохотали. Эта Ариша и другая женщина, постарше, шли за своими мужьями-каторжниками. По всему видно было, что эта совершенно непривычна и для нихъ обстановка сильно тяготила и конфузила ихъ, несмотря на радость свиданій съ мужьями.
Мы разговорились.
-- Деревенскія мы, Тобольской губерніи, -- разсказывала мнѣ старшая.-- Видишь, какое дѣло вышло. Напился мой-то пьяный,-- на Покровъ это было. И вышла у нихъ съ однимъ мужикомъ сосѣдскимъ драка. Мой-то только началъ, ну, а тамъ вмѣшались парни, да и прикончили... Кто виноватъ? А въ отвѣтъ: зачинщикъ. Судили его, да вотъ еще этого, мужа Аришина, вотъ и осудили на четыре года каторги. Свидѣтели всѣ показали, что въ пьяномъ видѣ дѣло было. Вотъ какое горе-то наше...
-- Думала, думала, что дѣлать. Онъ зоветъ съ собой, свекоръ и свекровь говорятъ -- хошь, поѣзжай. А мнѣ боязно. Кто знаетъ, какая будетъ жизнь. Да и не ѣздила я никуда... Изъ-за него поѣхала, ему говорятъ, облегченье будетъ, коли жена съ имъ будетъ. Я и Аришу-то смутила: ѣдемъ, говорю, да ѣдемъ, вмѣстѣ легше будетъ. Сначала-то она шибко робѣла и стыдно было передъ людьми,-- вѣдь изъ деревни-то насъ подъ стражей повезли. Ну, а теперь обтерпѣлись. Вижу, что вездѣ люди есть. Въ Тюмени въ тюрьмѣ барышень видѣла,-- молоденькія, да хорошія всѣ такія... Раньше только слышала про политическихъ, а теперь вотъ увидѣла. И сколько ихъ...
Я стала разспрашивать, какъ у нихъ живетъ народъ, слышитъ-ли о чемъ.
-- Да вотъ, говорятъ, смута вездѣ пошла. Да оно и видно... Ужъ на што мой мужикъ-то смирный, а вотъ въ какое дѣло влѣзъ...
Какъ видно "смуту" и "политику" моя собесѣдница понимала весьма своеобразно.
Позже, въ Александровскѣ я повстрѣчала ихъ обѣихъ уже "вольными", пришедшими въ тюрьму на свиданіе къ мужьямъ. Мы встрѣтились радостно, какъ старыя знакомыя и засыпали другъ друга вопросами.
-- Живемъ ничего... По воскресеньямъ съ мужьями видимся. Всего разъ въ недѣлю. Хорошо, не хорошо, а жить надо...
Онѣ пришли въ ужасъ, когда узнали, что я сижу одна, и что во всей тюрьмѣ нѣтъ ни одной женщины.
-- Какъ же это... Да вѣдь тоскливо, ахъ, Господи... Вы мово-то тамъ видите-ли?..-- неслось мнѣ вслѣдъ.-- Онъ у васъ вѣдь...
...Къ концу этого тяжелаго кошмарнаго дня, кому-то изъ насъ пришелъ въ голову вопросъ: а что, если бы пришлось пробыть въ подобной обстановкѣ не нѣсколько дней, а мѣсяцы и годы? Пожалуй, вѣдь и приспособились бы?
И мы начали строить всяческія предположенія о томъ, что бы мы стали дѣлать. Постарались бы сблизиться съ тѣми, съ кѣмъ возможно сближеніе, начали бы обучать ихъ и пр.
Но выходило все-таки такъ, что мы бы приспособляли къ себѣ среду, а не она насъ. А между тѣмъ, приспособленіе -- процессъ взаимный, вѣдь и среда приспособляетъ человѣка, хотя бы уже тѣмъ, что вырабатываетъ въ немъ привычку. И мы не могли не замѣтить на себѣ дѣйствія этого благодѣтельнаго въ данномъ случаѣ загона. Подъ конецъ нашего пребыванія въ этой смрадной, зловонной ямѣ, мы нашли себѣ маленькое отвлеченіе, помогшее намъ хоть немного забыть, гдѣ мы и что мы. Мы увлеклись -- и совершенно искренне,-- разсказами одного изъ нашихъ товарищей объ его удивительномъ,-- не знаю вымышленномъ или дѣйствительномъ,-- путешествіи по... Африкѣ...
Такъ и стоитъ передо мной эта картина, какъ живая. Грязныя нары, тускло мерцающій свѣтъ керосиновыхъ лампъ, крѣпкая ругань, крики, стоящіе въ спертомъ, зловонномъ воздухѣ, а въ углу на нарахъ, сбившись въ кучку,-- мы, пятеро заброшенныхъ сюда судьбой, слушающіе, какъ дѣти, фантастическіе разсказы, уносящіе насъ въ невѣдомый міръ... Дальше, дальше, все равно куда, лишь бы не видѣть окружающаго...
Утромъ, на зарѣ, солдаты разбудили крикомъ: "Ну, ребята, въ дорогу. Собирайтесь, живо"...
Поднялась возня, сборы. Черезъ ноль часа мы были уже въ пути. Прямой дорогой отъ тюрьмы до Александровска считается верстъ 15--18. Но насъ, не знаю въ силу какихъ соображеній, повели обходомъ, сначала назадъ къ ст. Усолье, а оттуда уже на Александровскъ, что въ общей сложности составитъ верстъ 25.
На наше счастье день былъ чудесный, солнечный и не слишкомъ жаркій. Дороги шли полями, потомъ лѣсомъ, -- мы прямо упивались ароматами полей и могучихъ елей и сосенъ. Въ двухъ мѣстахъ насъ переправляли на плашкоутахъ черезъ быструю, извилистую Ангару,-- въ этомъ мѣстѣ удивительно красивую,-- съ гористыми, поросшими лѣсомъ берегами, съ изумрудной водой, какъ въ морѣ или горныхъ озерахъ.
И такая быстрая, быстрая...
Послѣ небольшого привала на берегу Апгары, идти пришлось неровной, крутой дорогой, подымавшейся постепенно въ узкую котловину между горами.
Солнце высоко стояло на небѣ; съ обильно смоченной дождями земли поднимались густыя испаренія, мало-по-малу становилось душно и жарко, какъ въ банѣ. Идти становилось все труднѣе, даже самые сильные и выносливые стали жаловаться на усталость.
Тяжело было смотрѣть на измученныхъ, медленно шагающихъ, закованныхъ въ тяжелые кандалы, арестантовъ. Охотниковъ примоститься на подводы было уже не мало, но выходило какъ-то такъ, что мѣста доставались не слабѣйшимъ, а болѣе ловкимъ и безцеремоннымъ. Сильно досталось отъ арестантовъ "палачу", почти все время, почему-то не слѣзавшему съ подводы,-- то ли въ силу того, что его "берегли", то-ли въ силу его слабости. Подъ конецъ арестанты вознегодовали.
-- Тащи, ребята, эту гадину. Руки объ него пачкать противно, а онъ вишь, сидитъ всю дорогу...
"Палача" стащили и тутъ при общемъ молчаніи разыгралась слѣдующая сцена.