Муранова Н.
Из прозы жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ИЗЪ ПРОЗЫ ЖИЗНИ.

(Очеркъ).

I.

   Въ крошечной комнаткѣ съ полинялыми полосатыми обоями, съ оборванной мебелью, у небольшаго окна, выходящаго на дворъ, сидитъ Александръ Ивановичъ Нырковъ, еще молодой и довольно красивый блондинъ. Прямо противъ него за деревьями сосѣдняго сада погасаетъ теплое майское солнце, бросая послѣдніе отблески на стѣну и на спинку стараго, обитаго черной клеенкой, дивана.
   Передъ молодымъ человѣкомъ лежатъ бумаги, въ рукахъ онъ держитъ перо, но не пишетъ. Глаза его невольно обращаются на закатъ, гдѣ потухаютъ одинъ за другимъ солнечные лучи и небо постепенно принимаетъ алый оттѣнокъ; но и этотъ оттѣнокъ мало-по-малу меркнетъ и остается только свѣтлая полоса, незамѣтно сливающаяся съ мягкими красками потемнѣвшаго неба. Землю начинаютъ окутывать майскія сумерки. Въ открытое окно несется запасъ распускающейся зелени, слышатся молодые голоса, смѣхъ: на дворѣ играютъ въ горѣлки. Слушаетъ Нырковъ и рвется его душа прочь изъ этой душной комнаты, отъ этихъ бумагъ, на просторъ, на волю куда-нибудь, гдѣ не мучатъ вѣчные вопросы о томъ, будетъ ли что завтра ѣсть, хватитъ ли силы еще тянуть лямку, голодать, смотрѣть, какъ близкіе голодаютъ, и не измѣнять при этомъ своимъ убѣжденіямъ, оставаться честнымъ и не упасть окончательно духомъ; а чтобы не упасть духомъ, не мучиться этими вопросами, да, наконецъ, просто чтобы не умереть съ голоду, надо, не разгибая спины, сидѣть надъ этими бумагами и превратиться въ пишущаго автомата.
   Онъ опускаетъ глаза на бумагу, но сгустившіяся сумерки, а больше всего нахлынувшія думы и воспоминанія мѣшаютъ писать,-- воспоминанія лучшаго, давно прошедшаго времени, когда, онъ былъ еще студентомъ втораго курса, когда вся жизнь еще была у него впереди и кровь кипѣла въ жилахъ такая же юная, какъ эта весна. Онъ еще вѣрилъ въ идеалъ, въ дружбу, вѣрилъ даже въ возможность пересовать весь міръ. Боже, во что только ни вѣрилъ онъ тогда! Какія свѣтлыя мечты ласкали его! Какъ и теперь, тянуло его на просторъ, на волю, жить хотѣлось, любить, но и воля и любовь рисовались впереди, не воплощенныя ни въ какіе живые образы. Какъ и теперь, онъ, бывало, сидѣлъ у окна и слушалъ смѣхъ и веселые голоса, но они не возбуждали въ немъ зависти, онъ еще самъ могъ тогда смѣяться и быть веселымъ не хуже другихъ. Тогда все его занимало, все казалось интереснымъ, всѣхъ хотѣлось любить. Въ большомъ домѣ напротивъ, внизу, жили бѣлошвейки; цѣлые дни онѣ проводили за машиной, цѣлые дни заставляли слушать Ныркова ея однообразное стрекотанье и, только вечеромъ выходили посидѣть на крыльцѣ или, накинувъ на головы платочки, бѣжали на бульваръ. Въ томъ же домѣ наверху вѣчно торчала у окна плотная фигура отставнаго полковника Котелкина, съ трубкой въ зубахъ и неизмѣннымъ стаканомъ пива. Въ окнѣ рядомъ съ его окномъ сначала красовался бѣлый билетикъ, а потомъ въ немъ появилась жилица, молоденькая портниха. Какъ сейчасъ помнитъ Нырковъ тотъ день, когда онъ замѣтилъ ее въ первый разъ. Это былъ жаркій полдень. Она сидѣла на подоконникѣ въ блѣднорозовомъ платьѣ, вся раскраснѣвшаяся отъ зноя, съ слегка растрепавшейся густой русой косой, и что-то проворно работала; изъ груди ея выливалась простая, незатѣйливая русская пѣсня, и она уносила юношу въ какую-то невѣдомую страну упоительныхъ грезъ; его сердце рвалось на встрѣчу этой пѣснѣ, да и не одной пѣснѣ, а на встрѣчу молодой, красивой пѣвицѣ и сильному, внезапно охватившему его чувству. Онъ пристально вглядывался въ ея лицо; она какъ будто замѣтила это, потому что правая бровь слегка дрогнула, а изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ сверкнули веселые, лукавые глаза.
   
   Кудри молодца и взгляды
   Сердце дѣвичье сожгли,--
   
   дрогнувшимъ голосомъ кончила она, а онъ улыбнулся и все продолжалъ смотрѣть.
   Вотъ они ужь и знакомые. Онъ часто бываетъ у ней. Пьетъ чай. Приноситъ и читаетъ газеты и книги. Она такъ наивно ахаетъ, бывало, надъ тѣмъ, что онъ прочтетъ, такъ задушевно смѣется надъ тѣмъ, что ей кажется смѣшнымъ. Онъ находитъ въ ней столько наивной прелести, такъ она мила ему, трудящаяся какъ онъ, какъ онъ полная силы и беззаботной веселости. Она непохожа на тѣхъ барышень, которыя говорятъ трескучія фразы, нисколько имъ не сочувствуя; если она скажетъ что-нибудь, то это скажется отъ души.
   "Нетронутая натура; неразвита только, но этому можно помочь",-- думалъ онъ тогда, а теперь при этомъ воспоминаніи ироническая улыбка надъ собой мелькнула на губахъ Ныркова.
   Не прошло года послѣ ихъ первой встрѣчи, какъ хорошенькая сосѣдка стала его женой, а тамъ... Что же тамъ? Началась проза жизни: рожденіе сына, исключеніе изъ университета за неплатежъ, отыскиваніе мѣста и стояніе въ прихожихъ у сильныхъ міра сего, и въ результатѣ -- грошевая переписка бумагъ; а не ныньче -- завтра и той не будетъ: за отъѣздомъ его патрона прекращаются дѣла, а разъ превращаются дѣла -- и писать будетъ нечего.
   "Что же дальше-то будетъ?" -- спросилъ себя Нырковъ, и всѣ воспоминанія разомъ отлетѣли и замѣнились страшной, горькой дѣйствительностью.
   Онъ широко открылъ глаза, потомъ зажмурился и закрылъ ихъ рукой, какъ будто затѣмъ, чтобы не видать того, что будетъ впереди.
   -- Да, вотъ она, вотъ гдѣ она, проза-то, захватывающая, засасывающая!-- вскрикнулъ онъ, отбрасывая отъ себя перо.
   Въ сосѣдней комнатѣ раздался плачъ ребенка.
   -- Молчи, тебѣ говорятъ! Будешь орать, никогда не возьму съ собой гулять,-- слышитъ онъ голосъ жены, возвратившейся съ прогулки.
   За этимъ слѣдуютъ щелчекъ и плачъ громче прежняго.
   -- Да что же это?-- вскрикнулъ онъ.
   -- Что?... Ревутъ... Не слышишь развѣ?... Ишь, въ потьмахъ сидитъ. Огня-то нѣту, что ли?... Эко, прости Господи, наказанье! Уймешься ли ты, пострѣлъ?
   -- Саша, поди сюда!-- крикнулъ отецъ.
   -- Балуй, балуй, а послѣ, какъ заниматься надо будетъ, гнать начнешь.
   Онъ молчалъ. Что-то тяжелое сдавило его грудь. Онъ сознавалъ въ данную минуту, что она была права.
   -- Чай-то будешь пить? Или ужь и чаю у насъ нѣту? Да поди же ты сюда!-- крикнула она еще громче.
   -- Ну, чего ты?-- нехотя спросилъ онъ, выходя на порогъ другой, довольно большой, но низкой комнаты.
   Жена Ныркова, Аграфена Павловна, въ одной бѣлой юбкѣ и въ лифѣ стояла передъ раствореннымъ шкафомъ и вѣшала туда свое платье и накидку.
   -- Хозяинъ велѣлъ сказать, что завтра пришлетъ судебнаго пристава. Дождались, наконецъ, -- не оборачиваясь, проговорила она.
   -- Не пришлетъ,-- сквозь зубы процѣдилъ онъ.
   Она зажгла свѣчу, накинула блузу, накрыла на столъ и вышла въ кухню.
   -- Самовара поставить не могъ... Баринъ!-- слышалось изъ кухни ея ворчанье.-- Туда же барствовать любимъ, а деньги доставать не любимъ. То безчестно, другое безчестно... А честно жену да дѣтей голодомъ морить? Честно жену какъ лошадь заставлять работать? Честно даромъ на квартирѣ жить?... Это честно? Хоть бы о чемъ-нибудь позаботился, о чемъ-нибудь подумалъ... Нѣтъ, ужь этого не жди... Керосину не можетъ въ лавкѣ взять, не можетъ вспомнить: есть ли, дескать, у насъ керосинъ?... Свѣчи-то дороже, я думаю...
   Онъ ходилъ взадъ и впередъ, заложивъ за спину руки и опустивъ голову. Трепетный свѣтъ колеблемой вѣтромъ свѣчи слабо освѣщалъ большую комнату; половина ея оставалась въ тѣни. Бабочка, ворвавшись черезъ окно, захлопала по потолку, задѣвая по лицу хозяина. Старшій мальчикъ стоялъ на колѣнахъ на стулѣ, задумчиво смотря на освѣщенныя окна сосѣдняго дома; дѣвочка, помоложе, сидя на широкой кровати съ крошечной куклой въ рукахъ, что-то тихо шептала сама съ собой.
   -- Ахъ, Господи, Господи! Я дѣтей морю? Да развѣ мнѣ это легко? Развѣ ей понять, что въ глубинѣ души творится? А въ перспективѣ третій... Родины, крестины... На все деньги и деньги... Чортъ возьми!-- вскрикнулъ онъ громко.
   Саша пугливо оглянулся.
   -- Ну, что ты глаза вытаращилъ? Не понимаешь? Поживешь -- поймешь,-- сорвалось съ языка отца.
   Жена внесла самоваръ, заварила чай, бросила на столъ купленный по дорогѣ въ мелочной лавочкѣ бѣлый хлѣбъ, завернутый въ обрывокъ "полицейки", и, сердито звеня чашками, сѣла къ столу.
   -- Ты что-жь молчалъ?-- вдругъ заговорила она.
   -- О чемъ?-- спросилъ онъ, останавливаясь.
   -- О чемъ?... Будто не знаетъ!... Что тебѣ хозяинъ предлагаетъ? Не знаешь? Дуракъ! Тебѣ пироги въ ротъ валятся, а ты рыло воротишь. Богачи мы, что ли, какіе-нибудь?... Много у тебя пріятелевъ было, да что-то денегъ-то никто не даетъ. Бѣдняки-то никому не нужны. Мало ты по людямъ кланялся? Дѣтей-то по міру, что ли, сбирать пустимъ? Маешься, маешься день цѣльный, ни просвѣту, ни радости... Я развѣ затѣмъ за тебя шла, чтобы кухаркой, прачкой твоей быть? Нѣтъ, такъ-то я и одна съумѣла бы прожить, свое мастерство открыла бы. Съ отцомъ хоть бѣдно, а тоже по-людски жила, черную работу не справляла.
   -- Захотѣла бы мастерство открыть -- и теперь открыла бы.
   -- На какіе это шиши? Денегъ-то ты далъ мнѣ? Ужь молчалъ бы, безсовѣстный!...
   -- Не шла бы за меня,-- процѣдилъ онъ.
   -- А ты бы сказалъ мнѣ, что собачьей жизнью заставишь жить -- въ голодѣ да въ холодѣ.
   -- Шла бы на содержаніе, когда хотѣла богато...-- началъ онъ и остановился.-- "Что я за мерзость говорю ей, съ какой стати и съ какого права?" -- мелькнуло у него въ головѣ.
   -- Ну, что-жь, и пошла бы,-- отрѣзала она.
   Онъ весь вспыхнулъ и шагнулъ къ ней. Онъ хотѣлъ ей сказать что-то, крикнуть, но спазмы сдавили горло и онъ только быстрѣе зашагалъ по комнатѣ.
   -- Что-жь, мы скоро съ квартиры-то поѣдемъ? А?.. Ему долгъ прощаютъ, безъ денегъ жить предлагаютъ, часть барышей предлагаютъ, а онъ отказывается. Люди добрые за счастіе бы сочли.
   -- Не добрые, а безчестные, мошенники!-- крикнулъ онъ внѣ себя.-- Какіе тамъ барыши? Кто тебѣ навралъ? Глупая! Пойми, пойми ты, что онъ меня за это въ кабалу хочетъ взять, мошенничать за одно съ собой предлагаетъ. Что ему за неволя къ намъ приставовъ присылать? Не знаетъ онъ, что ли, что съ насъ нечего взять? Ему выгоднѣе заставитъ меня съ собой мошенничать. "Этотъ, молъ, ради выгодъ своихъ будетъ молчать про мои мошенничества, въ благодарность вѣрнымъ слугой будетъ". Жидъ, аферистъ!
   -- Онъ не мошенничать предлагаетъ, а за стройкой смотрѣть.
   -- За стройкой! Знаешь ли ты, какъ эта стройка ведется? Не знаешь, такъ и молчи! Подлецомъ я не буду, лучше руки на себя наложу, а не буду... Господи, Господи! Что же у меня тогда останется? Семейнаго счастія жаждалъ -- нѣтъ его и не будетъ; дружбы искалъ -- и той нѣтъ,-- самому себѣ кончилъ онъ.-- Остается вѣра въ себя, въ свою честность, а если и ее возьмутъ, что же останется? Что?-- крикнулъ онъ вдругъ, наклонясь къ самому лицу жены, и, быстро отвернувшись, вышелъ въ свою комнату, съ силой хлопнувъ дверью.
   

II.

   Тихо въ квартирѣ Нырковыхъ. Его нѣтъ. Въ большой комнатѣ горитъ лампа, заставленная какой-то книгой. На кровати, весь въ жару, мечется Саша. Дѣвочка ужь спитъ. Мягко ступая и переваливаясь, ходитъ по комнатѣ мать. волосы ея растрепались и одна прядь спустилась на плечо. Ситцевое платье полурастегнуто, многихъ пуговицъ на лифѣ не достаетъ. Она мимоходомъ прибираетъ кое-какія брошенныя вещи, натягиваетъ и обдергиваетъ старый большой платокъ, которымъ покрыто сваленное на сундукѣ старое платье и всякое тряпье, видимо, стараясь придать комнатѣ болѣе благообразный видъ. На стулѣ лежитъ перекинутая черезъ спинку чистая блуза, которую Аграфена Павловна намѣревается накинуть поверхъ платья, на случай пріѣзда доктора. Время отъ времени она подходитъ къ окну и, высунувшись, къ чему-то прислушивается. Но и на улицѣ, и дома все тихо, только слышится прерывистое дыханіе ребенка да однообразный звукъ маятника.
   Но вотъ дверь въ кухнѣ слабо скрипнула, послышались чьи-то шаги.:
   -- Ну, что?-- спросила она, выходя на встрѣчу мужу.
   -- Не ѣдетъ,-- отвѣтилъ онъ, почти падая на стулъ и бросая фуражку на кухонный столъ.-- Что за подлецы такіе! Боже, что за подлецы! На дачѣ... Съ дачи, ему далеко ѣхать! Дали мало, вотъ и все.
   Она сѣла на лавку, молча взглянула на него, потомъ вдругъ торопливо, съ раздраженіемъ, почти съ яростью заговорила:
   -- И не поѣдетъ! Я сказала, что не поѣдетъ! Только напрасно деньги проѣздилъ. Завтра въ больницу придется свезти.
   -- А я въ больницу не повезу!... Чтобы уморили тамъ!-- крикнулъ онъ.
   -- Не повезешь, такъ и здѣсь умретъ. На какія деньги докторовъ звать? И лѣкарства-то не на что купить. Ты что-жь думаешь, я тебѣ дамъ еще нести свои вещи въ закладъ? Не дамъ, какъ хочешь. Жалости-то у тебя ни къ кому ни на каплю нѣтъ.
   -- У тебя есть!-- рѣзко замѣтилъ онъ.-- У тебя вещи дороже сына...
   -- Что-жь ты меня вещами попрекаешь? Для нихъ же берегу... Тоже, какъ безъ всего останутся, куда я съ ними дѣнусь? Новаго ты мнѣ-ничего не сдѣлаешь. Не по міру идти... Да ужь и пойдемъ, скоро пойдемъ со всѣми ребятами, какъ съ квартиры сгонятъ; уголъ придется гдѣ-нибудь нанять. Ужь я-то такъ и быть... а ребятъ мнѣ жалко.
   Она вдругъ замотала головой и заплакала.
   -- Что-жь, не жаль мнѣ его, что ли? Свое дитя-то, не чужое; не меньше тебя жалко,-- я мать! Кабы жалѣлъ ты, такъ о насъ подумалъ бы. Всякій кровопивецъ своихъ дѣтей жалѣетъ, а тебѣ и горя мало. Горькіе мы, горькіе, самые разнесчастные! Ужь пусть лучше помираютъ, Зѣмъ такъ жить!... И меня-то Богъ прибралъ бы съ ними...
   Она разразилась горькими, неудержимыми рыданіями. Онъ вскочилъ, схватилъ фуражку и выбѣжалъ вонъ. Она осталась на томъ же мѣстѣ, медленно отерла глаза и носъ концомъ рукава, подперла голову рукой и, уставивъ взглядъ куда-то въ темный уголъ, осталась неподвижна. Черезъ полчаса онъ вернулся; она все еще сидѣла на томъ же мѣстѣ. Не снимая фуражки, онъ прошелъ къ сыну, постоялъ надъ нимъ одну минуту и опять вернулся къ женѣ.
   -- На, Груня,-- проговорилъ онъ, почти бросая на столъ пятирублевку.
   -- Откуда?-- спросила жена, вглядываясь въ какое-то особенное выраженіе его лица.
   -- Акуловъ далъ,-- отвѣтилъ онъ, отвертываясь.
   Она опять взглянула на него и внезапная мысль осѣнила ее; протянутыя къ деньгамъ руки задрожали и опустились; она нерѣшительно, робко спросила:
   -- А хозяинъ?
   -- Сладились,-- глухо отвѣтилъ онъ и хотѣлъ уйти.
   Лицо Аграфены Павловны разомъ просіяло; вся умиленная и расчувствованная, она бросилась было къ мужу, но онъ отклонился и быстро вышелъ.
   

III.

   Высоко воздвигается четырехъэтажный каменный домъ, но какъ воздвигается -- знаютъ только хозяинъ, его управляющій да тѣ рабочія руки, что положили сюда столько силы, труда и времени. Весь дворъ взрытъ и заваленъ щебнемъ, бревнами и камнемъ. По доскамъ суетливо бѣгаетъ, въ бѣломъ парусинномъ пальто и соломенной шляпѣ, маленькій, юркій, черномазый еврей. Тутъ же, заложивъ руки въ карманы сѣрыхъ клѣтчатыхъ брюкъ, въ порыжѣломъ, выгорѣломъ пиджакѣ, со складнымъ аршиномъ, торчащимъ изъ боковаго кармана, стоитъ Нырковъ. Лицо его обвѣтрѣло и загорѣло; онъ похудѣлъ и осунулся; задумчиво и тоскливо глядятъ его сѣрые глаза. Онъ смотритъ на рабочихъ, на своего сотоварища Акулова, пропившагося кутилу, живущаго у еврея на одинаковыхъ правахъ съ Нырковымъ, смотритъ, какъ онъ, мягко ступая въ своихъ штиблетахъ и синей блузѣ, переваливаясь, идетъ по доскѣ, весь при этомъ подтряхиваясь своимъ грузнымъ тѣломъ,-- смотритъ и завидуетъ его спокойствію, здоровью, беззаботной веселости и какой-то закоснѣлости.
   "Давно этотъ человѣкъ и пропилъ, и продалъ свою честь и совѣсть, и ни о чемъ не жалѣетъ. Да полно... было ли ему что продать? Была ли у него совѣсть?-- думаетъ онъ.-- Да и не лучше ли жить совсѣмъ безъ совѣсти? Господи, до чего дошелъ! Какая гадость лѣзетъ въ голову!"
   А извнутри опять что-то поднимается и будто нашептываетъ ему: "Что лучше: быть безъ совѣсти, или съ совѣстью, да продать ее? Этому нечего было и продавать; для него слово совѣсть имѣетъ столько же смысла, сколько красный или синій цвѣтъ для слѣпорожденнаго... А ты?... Ты понималъ это слово, оно для тебя было полно глубокаго значенія; онъ не продавался, потому что ему нечего было продавать, а ты дущу продалъ жиду".
   -- Ликсандръ Ивановичъ, а Ликсандръ Ивановичъ, -- слышится голосъ позади него.
   Нырковъ вздрагиваетъ и оглядывается. Передъ нимъ стоитъ десятникъ-каменщикъ.
   -- Что-жь, разсчетъ-то мы таперь получимъ, аль нѣтъ?
   -- Послѣ, послѣ, послѣ,-- скороговоркой отвѣчаетъ Нырковъ и отвертывается.
   -- Ужъ мы слыхали эти послѣ-то,-- возражаетъ десятникъ, почесывая въ затылкѣ.
   -- Что-жь мнѣ-то дѣлать? Ступайте къ хозяину,-- отвѣчаетъ Нырковъ съ раздраженіемъ.
   -- Обѣщали разсчитывать кажную субботу, а теперь... Хоть-бы малость-то отдали... Знаемъ мы, какъ къ хозяину идти! У него одинъ разговоръ: "ступай вонъ" -- и шабашъ... Вотъ ужь правду сказать, что жиды-христопродавцы.
   -- Зачѣмъ безъ контракта рядились?-- съ раздраженіемъ отвѣчаетъ тотъ, и сердито толкаетъ ногой изломанный кирпичъ.-- Ничего и не получите.
   -- Какъ же такъ не получимъ? Свое да не получимъ?... А еще баринъ!-- ужь рѣзко начинаетъ десятникъ.-- Бросай, ребята, работу... Пойду къ хозяину... Ахъ ты, жидъ проклятый! Чтобъ-те провалиться съ твоимъ домомъ вмѣстѣ!
   -- Что, Александръ Ивановичъ, плохо?-- подмигивая, кричитъ Акуловъ.
   Нырковъ отвертывается и уходитъ въ широкія сѣни, ведущія въ его квартиру, а со двора ужь доносятся брань, крики и проклятія.
   -- Жиды-христопродавцы, мошенники!-- слышится голосъ десятника.
   -- Въ шею его, въ шею!-- кричатъ голоса Акулова и хозяина, а затѣмъ раздается звукъ, похожій на удары, какое-то рычанье, свистки.
   -- Боже, Боже мой!-- вскрикиваетъ Нырковъ и затыкаетъ уши.
   -- Не съумѣютъ сдержать рабочихъ, запугать!-- кричитъ вырвавшійся изъ свалки еврей.-- Протоколъ составятъ? Пусть составляютъ. Разберутъ!
   "Когда же это все кончится, когда же?-- мучительно спрашиваетъ себя Нырковъ.-- И чего же ты спрятался? Экая подлость! Продался, такъ и ступай. Честнымъ силы не хватило быть и безчестнымъ не умѣешь быть... Къ какому же чорту ты годенъ? Будь хоть воровски честенъ".
   Въ это время по сѣнямъ, ведущимъ также и въ квартиру еврея, идутъ самъ еврей и околоточный со сверткомъ. Околоточный крѣико, долго жметъ руку хозяину; оба съ невыразимой нѣжностью глядятъ другъ другу въ глаза и блаженно-миролюбиво улыбаются.
   "Да это адъ какой-то... это... это..." -- и, не найдя этому подходящаго слова, Нырковъ уходитъ къ себѣ.
   У окна стоитъ Саша.
   -- Ты что тутъ дѣлаешь?-- спрашиваетъ Нырковъ, входя.
   -- Смотрю, какъ дерутся. Ты видѣлъ, какъ Осипъ Елизаровичъ дрался?... А еще большіе!...
   -- Ступай отсюда; нечего смотрѣть,-- рѣзко замѣтилъ Нырковъ, снимая сына со стула, потомъ сѣлъ къ столу и опустилъ голову на руки.
   "Отецъ... Сынъ растетъ. Что-жь, жульничай, подличай, мошенничай, а сына учи жить по совѣсти, чтобы онъ первый послѣ на тебя пальцемъ показалъ. Вырастетъ -- отвернется, когда все пойметъ. Студентомъ будетъ такимъ же, какимъ ты былъ, съ тѣми же воззрѣніями, съ тѣми же принципами... Какой онъ судъ надъ отцомъ произнесетъ? Пойметъ ли онъ, чего это стоило отцу, пойметъ-ли, какая это страшная, нечеловѣческая жертва?... Никогда! Вмѣсто "спасибо", скажетъ то, что ты нѣкогда говорилъ: "лучше умереть съ голода, чѣмъ знать, что у меня отецъ былъ подлецомъ".
   Нырковъ заскрежеталъ зубами и сжалъ руками голову.
   "А завтра что будетъ? Что?... Послѣдняя продажа совѣсти: ложное показаніе на судѣ, что деньги за работы выданы сполна. Чьи жилы тянутъ? Кого обираютъ? Тѣхъ, за которыхъ ты хотѣлъ душу отдать! Не сонъ ли это, страшный, подавляющій?... Нѣтъ, не сонъ, не сонъ. Вонъ, жена, дѣти ѣсть просятъ... родины скоро... Продавай, все продавай, легче будетъ... Какъ бы это забыться, на все глядѣть ихъ глазами? Какъ стать Акуловымъ и забыть, что у тебя была когда-нибудь совѣсть, что ты могъ жить, вѣруя въ идеалъ, не измѣняя своимъ убѣжденіямъ, самому себѣ; спокойно опускать въ карманъ то, что должно перейти, по праву, въ руки тѣхъ, чьимъ ты хотѣлъ быть другомъ, а явился вампиромъ, высасывающимъ кровь народную въ союзѣ съ христопродавцемъ? Чѣмъ дальше, тѣмъ хуже, тѣмъ глубже тонешь въ этомъ болотѣ. Все равно! Стоитъ человѣку сдѣлать одну подлость, чтобы стать подлецомъ, а тамъ двѣ ли ихъ, десять ли, тысяча ли, ты, все равно, подлецъ!"
   Дверь тихо скрипнула. Онъ вздрогнулъ. Передъ нимъ стояла жена, въ грязной блузѣ, вся перегнувшись назадъ, съ засученными по локоть, рукавами, съ мокрыми руками, которыя она вытирала полотенцемъ. По красному, разгорѣвшемуся у печки лицу каплями выступалъ потъ.
   -- Ты что?-- спросилъ онъ нетерпѣливо.
   -- Опять, вѣдь, драка вышла?-- съ любопытствомъ спросила она.-- Десятый протоколъ въ лѣто составляютъ. Ишь, вѣдь, безсовѣстный...
   -- Безсовѣстный!-- невольно повторилъ онъ.-- И Груня неразумная понимаетъ, что такое совѣсть.
   -- Опять, гляди, въ судъ потащутъ, -- продолжала она,-- да, вѣдь, съ него ничего не возьмешь: драка-то была обоюдная... Десятникъ тоже сдачи далъ, такъ его въ зубы двинулъ... Ты видѣлъ? А онъ его за носъ... Нашелъ же, какъ схватить... за носъ! Потѣха, ей-Богу! А тотъ...
   -- Убирайся къ чорту!-- крикнулъ Нырковъ.
   -- Уйду. Чего лаешься-то? Хуже цѣпной собаки сталъ... Эка жизнь каторжная!
   -- Александръ Ивановичъ!-- послышался со двора голосъ Акулова.-- Балки привезли, пожалуйте принять.
   Нырковъ взялъ фуражку и пошелъ. Онъ зналъ, что значило принять балки: матеріалъ, сторгованный на мѣстѣ за настоящую цѣну, теперь, по привозѣ сюда, надо было, въ союзѣ съ самимъ Іосифомъ Елизаровичемъ и Акуловымъ, начать браковать, признавать негоднымъ, отказываться принять до тѣхъ поръ, пока подрядчикъ, не желая везти назадъ лѣсъ на другой край Москвы, не согласится оставить его со скидкой нѣсколькихъ процентовъ. По этой программѣ, составленной самимъ хозяиномъ, принимался весь матеріалъ и потому забирался всегда въ разныхъ и, притомъ, самыхъ отдаленныхъ отъ его дома концахъ Москвы.
   Когда балки были сложены, Акуловъ, улыбаясь своей обычной наглой улыбкой, подошелъ къ Ныркову.
   -- А славно дѣльце обдѣлали,-- потирая руки, обратился онъ къ нему и, подмигнувъ, прибавилъ:-- воръ у вора дубинку укралъ. Зайдите-ка вечеркомъ ко мнѣ; послѣ трудовъ не худо и выпить. Седьмой часъ, сейчасъ пошабашимъ.
   -- Зайду, -- отвѣтилъ Нырковъ, съ нѣкоторыхъ поръ очень склонный на приглашеніе выпить.
   

IV.

   Сизыми слоями носится дымъ по комнатѣ Акулова. стола сидятъ хозяинъ и Нырковъ, а передъ ними четыре бутылки пива и бутылка водки, а на тарелкахъ колбаса и селедка.
   На диванѣ сидитъ, съ папиросой въ зубахъ, полная брюнетка, лѣтъ 30-ти, съ одутловатымъ, но все еще красивымъ лицомъ, съ черными кудерьками надъ сильно набѣленымъ лбомъ. Она сидитъ, вся перегнувшись впередъ и положивъ руки на колѣна, такъ, что сложенныя вмѣстѣ кисти рукъ свѣшиваются съ колѣнъ. Это -- подруга Акулова, бывшая арфистка Маша.
   Бутылки съ пивомъ пусты, а въ бутылкѣ съ водкой меньше половины.
   "Кучу, все продаю",-- какъ въ угарѣ мелькаетъ въ головѣ Ныркова.
   -- И что такое совѣсть, Михаилъ Андреевичъ?... Вздоръ одинъ, -- громко провозглашаетъ онъ.-- Никакой совѣсти и нѣтъ у людей, а есть только привычка. Знаете, Михаилъ Андреевичъ,-- заплетающимся языкомъ продолжаетъ онъ,-- знаете, это все равно, что древній культъ... Поклонялись мы идоламъ и сами же ниспровергали ихъ, а когда ниспровергали, страшно становилось: ну, какъ мы, дескать, что-то страшное совершаемъ? Привычка, все привычка. Вотъ и мы какую-то совѣсть придумали и боимся ея, а, въ сущности, все трынъ-трава. Пусть будетъ свобода, во всемъ свобода! Вы, вотъ, живете же безъ совѣсти.
   -- То-есть какъ же это безъ совѣсти?-- нѣсколько задѣтый, начинаетъ Акуловъ.-- Такъ-съ нельзя говорить.
   -- Ну, да, безъ совѣсти, и весело вамъ. На какой же чортъ намъ совѣсть?
   -- Нѣтъ-съ, позвольте, Александръ Ивановичъ, я о хозяинѣ хлопочу, хозяйскую выгоду соблюдаю, а ежели бы у меня совѣсти не было, я не сталъ бы такъ дѣлать. Рабочіе, того гляди, отдуютъ. Не легко-съ. Своя шкура тоже чего-нибудь да стоитъ.
   -- Зачѣмъ вы продавались-то? Еще будь у васъ семья, какъ у меня... Вѣдь, я жертву, жертву принесъ!-- бѣшено крикнулъ Нырковъ, ударяя себя въ грудь.
   -- Продавались!... Развѣ я кому-нибудь продавался? Я свободный человѣкъ. Зачѣмъ же-съ такія пасквильныя вещи говорить-съ? Я тоже хоть и въ уѣздномъ кончилъ, въ университетахъ небывалъ, а не хуже васъ понимаю совѣсть. Я, изъ благодарности къ хозяину, служу по чести, потому и онъ услугу мнѣ оказываетъ: денегъ за квартиру съ меня не беретъ. Да-съ, человѣкъ благородный.
   Нырковъ не возражалъ, да врядъ ли и слышалъ то, что ему говорилъ Акуловъ: подперши голову руками, онъ посоловѣлыми глазами глядѣлъ куда-то въ пространство.
   -- Жить надо!-- крикнулъ онъ вдругъ, точно очнувшись.-- да, жить надо! Это я позналъ! Неужели ужь никогда и не пожить для себя?... Я пьянъ, ну что-жь, кому до этого дѣло?... Хочу -- и пью... Кому дѣло, я васъ спрашиваю?
   -- Совершенно никому,-- отвѣтилъ Акуловъ, отрывая зубами отъ ломтя бѣлаго хлѣба, на которомъ лежала селедка.
   -- И пожить можно! Вѣдь, можно, Михаилъ Андреевичъ?
   -- А что-жь не жить?-- замѣтилъ тотъ и налилъ еще рюмку Ныркову.-- Пейте,-- прибавилъ онъ, за ножку подвигая ее концами пальцевъ гостю.-- Къ чорту совѣсть и всю эту антимонію, что вы разводите! Такъ-то, милѣйшій!-- и онъ хлопнулъ по плечу Ныркова.
   -- Къ чорту!-- крикнулъ и Нырковъ, не замѣчая противорѣчія хозяина.-- Все къ чорту!-- прибавилъ онъ, обнимая Акулова.-- И ты, Михаилъ Андревичъ, хорошій человѣкъ, и ты... За что въ людей грязью кидать?... Всѣ люди, всѣ человѣки, и у всѣхъ душа Божія... Ты понимаешь? Бо-жі-я!-- ужь совсѣмъ заплетающимся языкомъ повторилъ онъ, тыча въ грудь Акулова.-- Въ меня бросали, а я не брошу... "Яже отпустите -- отпустятся"... И я отпускаю, всѣмъ отпускаю, и тебѣ, Михаилъ Андреевичъ; у тебя тоже душа Божія. Только образа и подобія нѣтъ, а за то душа...
   Онъ съ какимъ-то восторгомъ взглянулъ въ лицо Акулова и опять порывисто обнялся.
   -- Я каналья... но и мнѣ отпустится. Право, отпустится!
   -- Конечно, отпустится, что и говорить. Еще рюмочку. Ну-ка, Маша, валяй пѣсню, да повеселѣе!-- крикнулъ Акуловъ.
   -- Ну, да, какже!-- огрызнулась она.-- Еще что придумаете?
   Акуловъ стукнулъ кулакомъ по столу.
   -- Пой!-- крикнулъ онъ, приправивъ это движеніе крѣпкимъ словцомъ.
   -- Шт... Она тоже Божія душа, Божіе созданіе, и не тревожь его... Спѣть тебѣ, милый человѣкъ?... Я спою. Я все для тебя сдѣлаю...
   
   Если счастливо жить вы хотите,
   Отъ себя прочь заботы гоните,--
   
   пьянымъ, фальшивымъ голосомъ началъ онъ, и вдругъ оборвался.
   -- Каналья ты, Нырковъ, каналья!-- закончилъ онъ и, склонивъ голову на столъ, зарыдалъ.
   

V.

   Опять майскій вечеръ, опять гаснетъ такой же свѣтлый, прекрасный день, какъ много лѣтъ назадъ, когда Нырковъ сидѣлъ у окна. На бульварѣ толпится народъ. По большей части это все студенты, искательницы приключеній, модистки и бульварные завсегдатаи. Къ свѣжему воздуху примѣшивается запахъ сигары, апельсиновъ и ландышей. У домика, гдѣ торгуютъ водами, слышится смѣхъ, хлопанье пробокъ, шипѣнье воды. Тамъ своего рода клубъ. Вдругъ къ этимъ звукамъ примѣшивается новый, похожій на жужжаніе мухи. Всѣ невольно оглядываются. Въ полосѣ свѣта, исходящаго отъ лампы въ домикѣ, стоитъ человѣкъ съ протянутой дрожащей рукою, съ одутловатымъ лицомъ и свѣтлыми волосами, выбивающимися изъ-подъ стараго картуза. На немъ надѣто короткое пальто, скорѣе похожее на женскую кофту, подпоясанное покромкой, заплатанныя панталоны, а на ногахъ, вмѣсто сапоговъ, стоптанныя резиновыя калоши. Онъ весь дрожатъ и точно осѣдаетъ внизъ.
   -- Ступай съ Богомъ,-- слышится ему въ отвѣтъ.
   -- Пьяница,-- замѣчаетъ кто-то другой.
   -- Пьяница? Ну что-жь, пьяница... Эхъ, господа, господа! Грѣшно! Вы думаете, хуже васъ былъ? Спенсера читалъ... Милля, Шопенгауера, всѣхъ великихъ мыслителей. Тоже говорить умѣлъ, идеалы были, да душу продалъ... И кому продалъ-то? Жиду! Да, вотъ вы, господа философы, поймите-ка это... А, вѣдь, тоже стремленія были...
   -- Ступай, ступай, -- послышался ужь чей-то сердитый окликъ.
   Онъ вздрогнулъ, боязливо оглянулся, весь съежился и, засунувъ рукавъ въ рукавъ, побѣжалъ мелкимъ шагомъ дальше. На скамейкѣ сидѣлъ юноша-студентъ; онъ направился прямо къ нему. Юноша сталъ быстро шарить въ карманахъ и съ растеряннымъ, смущеннымъ взглядомъ проговорилъ:
   -- Нѣту, ничего нѣту.
   -- Хоть грошикъ. Право, не ѣлъ... За ночлегъ заплатить нечѣмъ.
   -- Я бы далъ непремѣнно, неужели же я... извините,-- забормоталъ сконфуженно студентъ,-- да ей-Богу же ничего нѣтъ.
   Тотъ опять въ отвѣтъ весь съежился, по лицу его пробѣжала судорожная улыбка, но вдругъ оно какъ-то сморщилось, задергалось, онъ захныкалъ какъ ребенокъ и отошелъ.
   Юноша рванулся впередъ; хотѣлъ ли онъ что-нибудь дать, или сказать въ утѣшеніе, но ограничился, тѣмъ, что привсталъ и опять сѣлъ на прежнее мѣсто, только лицо его долго хранило тоскливо-задумчивое выраженіе.
   А продавшій душу пошелъ дальше, куда глаза глядятъ. Не дадутъ ему сегодня -- онъ ночуетъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ, гдѣ не такъ бдительно полицейское око, благо тепло на дворѣ. Дадутъ -- онъ радъ будетъ и понесетъ этотъ грошъ въ кабакъ и тамъ, обнимая какую-нибудь сердягу, будетъ разсказывать объ измѣнѣ своимъ принципамъ, своимъ идеаламъ и, кстати, разскажетъ и объ измѣнѣ жены, уѣхавшей куда-то съ покровителемъ.
   -- Что-жь, дѣтки и безъ отца проживутъ. Развѣ я отецъ? Я подлецъ! Можетъ, покровитель-то лучше будетъ, а отцу одно осталось -- издыхать подъ заборомъ, либо въ полиціи. Все оно, все трынъ-трава!...

Н. Муранова.

"Русская Мысль", No 4, 1885

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru