де-Живрие Ларрегюи
Эпоха Ста дней по запискам современника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", No 1, 1912.

Эпоха Ста дней по запискам современника

   В декабрьской книге "Revue de Paris" помещены очень интересные записки Ларрегюи де Живрие. Составитель записок принадлежал к той части французской армии, которая пришла из Испании к концу эпохи 1814 г. и не принимала особенно большого участия в борьбе с союзной армией.
   "Наш быстрый переход через южные департаменты Франции был настоящим триумфальным шествием. Повсюду нас ждали уже готовые телеги; население ожидало нас у остановок с припасами и вином. Нас приветствовали криками "браво" и "да здравствует арагонская армия". Всякому будет понятен этот энтузиазм, если принять во внимание, что мы шли навстречу врагу, который наводнил страну и уже добирался до сердца Франции.
   18-го марта в 11 часов вечера мы прибыли к Лиону, нагнав нашу кавалерию, которая отправилась из Испании раньше нашего отряда. Большая часть населения выбежала к нам навстречу и приняла нас с невыразимой радостью -- еще большей потому, что во главе нас находился их знаменитый согражданин, маршал Скипе. Нам не нужно было никаких квартирных билетов; главы семей всех классов общества приглашали нас к себе лично.
   Лиону, этой столице промышленности, угрожала могущественная армия князя Шварценберга. На другой же день пробили тревогу, и мы получили приказ тотчас же отправиться в путь, чтобы стать бивуаком на южных склонах горы Лимонэ. На бивуаке мы встретили остатки славного 13-го кирасирского полка, который накануне потерял большое количество людей, сражаясь с врагом на улицах Виллафранша, а также некоторые отряды нашей арагонской армии.
   Эта встреча с нашими старыми братьями была очень трогательна и в то же время полна глубокой печали. Некогда мы воевали вместе на чужой земле и все последствия войн ложились на наших врагов. Теперь же мы были призваны защищать родину--Францию. Позади нас находился Лион, который благословлял наше оружие, слишком слабое для того, чтобы спасти его. Большая часть из нас была обуреваема самыми тревожными и печальными мыслями: родная земля была во власти неприятеля и подвергалась всем бедствиям нашествия. Вокруг нас бы ди богатые родные поля, которые мы опустошали для того, чтобы стать бивуаком, или для того, чтобы построить нужные нам редуты. А к тому ясе исчезла надежда на победу...
   С высот Лимонэ и Мон-д`Ор мы могли видеть австрийскую армию, превосходившую нас численностью в три раза и ожидавшую нас на долине перед Виллафраншем, которым она овладела после кровопролитной битвы, усеяв улицы города трупами и оросив его потоками крови. К тому асе нашим флангам беспрестанно угрожали бесчисленные орды, наводнявшие Францию и шедшие по дорогам из Женевы и Шамбери.
   Все предвещало битву па следующий день, невозможно было ошибиться в намерениях неприятеля, который поспешно укреплялся на северных склонах нашей горной цепи. Нами командовал маршал Ожеро, герцог де Кастильонэ. Мы увидели его мельком лишь к вечеру, а ведь было бы более естественно, если бы он тщательно инспектировал новые войска, составленные большею частью из новобранцев; за отсутствием боевой опытности их следовало бы вдохновить энтузиазмом, который во времена революционных войн родил столько героев. Что руководило маршалом? Отчаяние, предательство или же пресыщение славой и удачей, которые следовали за этим бывшим якобинцем, а ныне герцогом? Во всяком случае мы были очень поражены таким отсутствием заботливости, к которой мы были привычны со стороны герцога д`Альбуфера. Ночью мы пошли вперед и укрепились на расположенных к северу уступах Лимонэ. 20 марта на рассвете мы были атакованы во всех пунктах. В продолжение всего дня австрийская армия без всякого успеха бросалась на наши позиции всей тяжестью своих масс; мы каждый раз опрокидывали неприятеля, но наша кавалерия не могла расстроить его ряды, так как на высотах она была бесполезна, а бросить ее в добычу на муравейник австрийцев в долине было безрассудно.
   Но к концу дня австрийцы атаковали нас с новыми силами и заняли холмы Монлюцен и Маши, на которых были расположены наши первые редуты. В это время я был в стрелковой цепи с остатками моего батальона. Мы были отделены от австрийцев лишь тесной долиной; свои жертвы мы выбирали среди противоположных нам стрелков неприятеля, который делал то же самое. Каждый момент то с их, то с нашей стороны раздавался крик, когда выстрел укладывал кого-нибудь из врагов. Один немецкий унтер-офицер, человек громадного роста, выделялся особенно назойливо, так как разносил приказания по цепи своих солдат; и в то же время то и дело заряжал и разряжал свое ружье. В сержанта "Ешь-сало (Mange-suif)", -- закричали с нашей стороны. Этот крик дошел до этого бедняка, но он все же попробовал выдержать огонь нашей цепи. Когда он приблизительно поравнялся с нами, я прицелился и выстрелил в одно и то же время с другими. Немецкий колосс рухнул, пораженный на смерть под град аплодисментов моих товарищей, которые также, как и я, могли приписывать себе эту печальную заслугу. В то же время и я был поражен пулей; она изорвала мое новое платье, носимое мною со времени пребывания в Монпелье, и причинила мне тяжелую контузию у локтя. Моя рука внезапно раздулась и пришлось разорвать немного рукав, чтобы раскрыть мою рану. Но вскоре рукав разорвался сам под напором напухавшей руки, которая начинала чернеть по всей своей длине. Меня перенесли в амбулаторию. Хирурги, которые совсем не понимали моего положения, хотели оперировать меня, но я энергично воспротивился. Тогда мою руку крепко перевязали широкими бинтами, пропитанными крепкими растворами, и за ужасной болью последовало полное онемение руки. Я возвратился к своему отряду, который встретил меня с братским сочувствием. Огонь еще продолжался по всей линии, но слабо. Ночь прекратила эту ужасную бойню, в продолжение которой, как и накануне, мы совсем не видели маршала Ожеро; бивуаком мы остались на наших позициях.
   Вечером 21 марта мы получили взбудораживший всех нас приказ отступить к Лиону, оставив сильный арьергард, расположенный эталонами от хребта Лимонэ до ворот города, с приказанием держаться, как можно, дольше и обеспечить более легкую и регулярную эвакуацию войска из Лиона. Мне было разрешено сопровождать мой отряд, без мешка и без оружия, с рукой в повязке.
   Но какая перемена в выражении лица населения, недавно еще исполненного энтузиазма по поводу нашего прихода! Грустные, с отчаянием в сердце, укрывая своп сокровища, все жители прибегали к воротам, чтобы сказать нам свое последнее прости, чтобы помочь нашим раненым и чем-нибудь выразить свою благодарность за нашу бессильную храбрость и кровь, пролитую в их защиту, так великодушно и бесцельно.
   Чтобы перевести все военные припасы отсюда па долину Сен-Фон, не оказалось достаточного количества транспортов; пришлось многое сжечь, большое количество пороха было выброшено. Во время этой ночной суматохи наш арьергард мужественно защищал ход в город, пока наконец под командой генерала Дижона [генерал виконт Дижон (Digeon) пэр Франции, родился в Париже в 1771 г., умер в 1826 г. Был в 1812 г. губернатором провинции Корду и Жэн (Jaeu). Был временным военным министром в 1822 г. Во время Реставрации сделался настоящим роялистом и, будучи судьей в деле заговора августа 1819 г., показал себя неумолимым], не присоединился к армии, которая отступала на город Вьень и расположилась вокруг него бивуаком. Через несколько дней, без всяких происшествий, мы достигли Баланса, где уже находился маршал Ожеро.
   Мы остановились на Изере, заняв правый его береге, но скоро должны были отступить перед врагом, численность которого еще увеличилась присоединением новых сил. Мы перешли на левый берег, сохраняя за собой, однако, расположенный на правой стороне реки город де Роман, готические стены которого, сильно разрушенные, остались совершенно беззащитными; с левой стороной реки, на которой находилось его предместье, город соединялся мостом.
   Я очень страдал из-за своей раны и несколько продолжительное пребывание в этом городе, занятом моим полком, было для меня благодеянием. Я расположился у добрых горожан, которые, заинтересовавшись моей молодостью, окружили меня самыми тщательными попечениями; через немного дней я окончательно выздоровел.
   Так как рано или поздно мы должны были покинуть Изер, то на всякий случай разрушили одну из арок моста, а для того, чтобы иметь все-таки возможность пока переходить через реку, мы протянули толстые канаты и наложили па них толстые доски; получилось нечто вроде висячего моста, тип которого появился во Франции десять лет спустя.
   Река Изер -- узкая, глубокая и с крутыми берегами, так что часовые находились друг от друга почти под расстрелом, и с каждым моментом нам становилось все яснее, что мы должны будем очистить Роман. Вдруг среди завязавшейся перестрелки к нам прибыл парламентером один из высших офицеров неприятельской кавалерии, с требованием сдать город, не подвергая его взятию силой и возможному в таком случае грабежу. С завязанными глазами его привели к генералу Ордонно (генерал барон Ордонно родился в 1770, умер в 1855 г., был сначала приказчиком, а затем поступил в армию волонтером. Присоединился к Бурбонам и 1823 г. сделался губернатором Кадикса), перед которым он выполнил свою миссию высокомерно и непристойно. Генерал отпустил его обратно, но в то же время распорядился, чтобы его проводили перед собравшейся бригадой с открытыми глазами: если он не почувствует большого уважения к нашему печальному, но не безнадежному патриотизму, то тем хуже для него! И в самом деле вид иностранного офицера возбудил в наших рядах гнев, ярость и жажду мести, от которой с трудом его освободило звание парламентера.
   Мой батальон, командир которого был убит во время битвы при Лионе, поступил под команду Виллетара де Лагюери, офицера испытанной храбрости. От заслужил наше доверие своей блестящей службой, своими редкими качествами и рубцом на лице от удара саблей. Он едва сдерживал свое нетерпение при виде этого заносчивого парламентера. Он обратился к нему с речью и в очень энергичных выражениях предлагал ему драться с ним и во всяком случае обещался ему преподать строгий урок во время войны или после нея. С этого момента Виллетар только и думал, что о мести. Напрасно он писал своему противнику с предложением драться с ним перед нашими аванпостами. Наконец, чрез лазутчиков он узнал, что эскадрон, которым командовал австрийский офицер, получил приказание занять лесок, находившийся около реки, в двух лье от Романа.
   Получив новые сведения от трех крестьян, бывших солдат и хорошо знающих местность, Виллетар начал приводить в исполнение свой план. С большим трудом он получил от генерала Ордонно позволение выполнить его, так как для этого нужно было обойти громадную неприятельскую армию. Для перехода через реку мы на расстоянии полутора лье снарядили несколько барж, которых было достаточно, чтобы перевезти большой отряд: хотя напротив этого пункта находился неприятельский пост, но от неожиданности нападения уничтожить его не представило бы особого труда.
   Виллетар собрал двести отборных солдат и поклялся достать наглого парламентера живым или мертвым. Весь этот проект оставался в тайне вплоть до его выполнения. В назначенный день наш отряд гренадер и вольтижеров получил приказ собраться, чтобы идти на осмотр укреплений на другой стороне Изера. Мы прибыли в деревню и там Виллетар объявил нам о своем отважном плане. Он вдохновил нас своим жаром п своей жаждой мести, позволив однако тем, которые не доверяли ему, вернуться назад. Никто, конечно, не вернулся. Чтобы не быть узнанными, мы прикрывали сабли, штыки и ружья под одеждой.
   Когда наступила ночь, мы в молчании двинулись к баржам. скрытым за домами деревни; здесь пас ждал проводник, мы сели на баржи и тронулись тихо в путь. Переезд наш был совершен блестяще. На другом берегу стоял австрийский часовой. Двое из наших солдат подскочили к нему и без единого крика он был сброшен в воду. Виллетар отдал приказание баржам держаться друг около друга, а двум солдатам приказал сесть в засаду и ждать нас, а в случае чего -- предупредить.
   Быстро отправились мы вперед во главе с нашим маленьким авангардом. Виллетар бежал среди своей маленькой фаланги. "Ни одного выстрела без моего приказа, -- сказал он: -- когда я дам сигнал -- действовать, как один человек!" Он пожал некоторым руки, глаза его блистали энергией и надеждой.
   "Hait. Wer da?" -- донесся крик до наших ушей. Мы остановились на мгновение, а затем снова пошли вперед. Пройдя несколько шагов, мы натолкнулись на валявшиеся по дороге трупы человека и лошади. Затем снова повторился прежний крик, снова остановка, снова молчание. Но вдруг на небольшом расстоянии мы видим костер и двух или трех людей у него. Наши глаза обращаются на нашего командира, который сам, казалось, с нетерпением ожидает момента броситься вперед. "Действовать холодным оружием"--кричит он, и мы бросаемся вперед. Кавалеристы обезоружены раньше, чем они успевают взяться за оружие. Их товарищи, внезапно разбуженные, тупо глядят па нас и на направленные к их груди сабли и штыки. Им предложили, по-немецки, сдаться, что они и исполнили с постыдным послушанием.
   Но Виллетар бежит, исполненный ярости и мести: его жертва, командир эскадрона, заносчивый парламентер, находится в его руках, он видит его наконец. С обнаженной шпагой бежит он к нему, но австриец бросает свою саблю и сдается: "О, трус! -- кричит Виллетар: -- ну, ты увидишь сегодня Роман! Будьте безжалостны при малейшем движении, малейшем шуме -- удар штыком!" Все предусмотрено. Мы пускаемся с пленниками в путь в порядке, молча, молчание это тем более трудно сохранить, что нас обуревают чувства радости от такой удачи. Наши баржи мы находим в полном порядке, а наших часовых---изумленных таким полным и совершенным успехом.
   Переезд мы совершили не без затруднений, так как нам не хватало барж. Поместив на баржах небольшое количество лошадей, мы принуждены были оставить большую их часть на берегу. Некоторых из них мы взяли на повод и заставили плыть, однако при этом несколько лошадей были унесены течением.
   Наконец мы достигли другого берега п со всех сторон поднялись крики радости. Начали считать пленников: пятнадцать лошадей, шестьдесят пять немецких драгун. Немецкий командир был бледен, дрожал, не смея поднять своих глаз. Пред рассветом мы прибыли на наши позиции, и наш командир пошел объявить генералу Ордонно о полном успехе предприятия.
   Днем мы вступили в город, пленники и лошади в середине между двумя отрядами. Виллетар -- на лошади парламентера, который шел пешком, униженный, у ног своего победителя. Население выбежало навстречу, чтобы увидеть такое интересное зрелище, и его аплодисменты смешивались с одобрениями нашей выстроившейся бригады.
   Генерал Ордонно дал суровый урок немецкому офицеру. Слова его громким голосом переводил Виллетар: "Вы не-достойны разделить участь своих солдат, -- сказал ему генерал, -- они военнопленные; вы же, сударь, можете возвратиться в свой полк, если он вас примет. Такой враг, как вы, такого закала, не достоин, чтобы его стерегли. Виллетар, возвратите ему его бесполезную шпагу; уведите его к австрийским аванпостам и скажите им, что мы делаем с врагами, когда они трусы и заносчивы!"
   Белье и все вещи были возвращены пленным драгунам, а лошади были проданы. Сумма же, вырученная за них, была распределена между всеми людьми отряда.
   Через два дня после этого происшествия мы очистили город, причинив большой урон неприятелю, который пытался взять его силой.
   Вскоре было заключено перемирие. Был положен конец битвам, но не перестрелкам, которыми мы забавлялись и в которых нас никто не останавливал. Все сержант-майоры и фурьеры собрались в большой ферме на берегу реки, чтобы составлять отчеты о наших отрядах. Наши окна выходили на реку; напротив нас находился довольно большой дом, занятый австрийским отрядом. Как с нашей стороны, так и с их внимательно следили друг за другом, и мы часто бросали перо, чтобы произвести выстрел, или для того, чтобы получить его обратно. Эта бесполезная забава послужила причиной смерти для многих бравых солдат, как на нашей, так и на враждебной стороне.
   К концу апреля мы были потрясены тяжелыми известиями о конце войны, о падении Империи и о будущем возвращении прежней династии, которой большая часть моих товарищей совершенно не знала даже по имени. В одном из своих приказов неблагодарный маршал Ожеро объявил об отречении Императора и об утверждении на престоле Франции Бурбонов. Этот старый генерал Революции не смог найти ни одного слова сожаления, объявляя о великом несчастий своего славного начальника, своего бывшего товарища по оружию, который переменил его мушкет на маршальский жезл, а его фригийский колпак на герцогскую корону! Он обещал преданность и верность Бурбонам.
   Наполеон приехал к месту своего изгнания на остров Эльбу через Баланс. Ожеро представился ему и выразил свои лицемерные сожаления. Император закрыл двери своей кареты и сказал с презрением: "Я знаю, ваши сожаления, господин маршал, -- вот они" и показал ему его же приказ, который вероятно был передан ему во время предыдущей остановки.
   Еще до этого войскам было приказано надеть белые кокарды, но при проезде Императора все надели трехцветные.
   Все эти детали доходили до армии с прямо непонятной быстротой и возбуждали везде печаль и негодование. Маршал Ожеро убежал от грозившей ему опасности.
   Наш батальон отправился в Клермон, в Оверни, направляясь туда через горы Ардеш и Пюи-ан-Велей. Клермон был назначен местом встречи шести батальонов нашего 116-го линейного полка. Одни батальоны пришли с границ Каталонии, другой из Барселоны, третий с севера Франции, а мы с берегов Изера. Мы пришли туда в конце мая. Удивительно трогательной была встреча этой большой семьи, долго скитавшейся своими отдельными частями во всех странах Европы и теперь наконец собравшейся вместе в одном союзе славы, в воспоминаниях о прежних совместных битвах и в разговорах о несчастной участи Франции.
   Вскоре мы были размещены в прекрасных долинах этой провинции. Я последовательно квартировал в Риоме, Тьери, Эгюеперсе и в Моренге. В этой последней деревушке я отлично устроился у одной доброй семьи, в среде которой я получил приятный отдых и успокоение после стольких трудов и лишений.
   Вдруг пришел министерский приказ, который разрывал связи, соединявшие так крепко членов 116-го линейного полка. Армия реформировалась на новых основаниях, с целью переменить или смягчить тот дух, который в ней царил. Каждый из наших шести батальонов входил в состав одного из шести различных полков. Страшное неудовольствие разлилось по всем местам и полк объявил, что он не двинется с места, пока ему не будет уплачено жалованье, которое мы перестали получать почти уж с месяц, несмотря на старую просрочку.
   Полк взялся за оружие и, собравшись в Тьери, готов был силой добиться исполнения своих требований. Тогда управление провинции решило выдать на жалование войскам все средства своей кассы, н полк с своими офицерами послушно отправился на новое место своего назначения.
   Наше место находилось в Безансоне. Мы отправились туда через Ганна, Отэн, Вон и Арбуа, вино которого под тем же именем послужило нам в свое время отличным средством, чтобы выразить наши антибурбонские чувства.
   Мы прибыли в Безансон в первых числах августа, мой батальон вошел в состав бывшего 93-го линейного полка, который теперь шел под номером 77-м и состоял из остатков, я не знаю --скольких полков, которые нужно было соединить общим духом. Вот этой-то операцией заведовал генерал Лекурб, прославившийся во время революции в горных войнах; по виду мы приняли его за одного из придворных кавалеров двора Людовика XIV, а на самом деле это был старый якобинец.
   На смотру, во время церемониального марша, нас составили по батальонам, вследствие нашей разной формы. Наш батальон таким образом попал под команду стараго командира Виллетара де Лагюери. Для нас это явилось страшной радостью. Был дан строгий приказ: проходя перед генералом Лекурбом, кричать "Да здравствует король" (vive le Roi). Мы же решили вместо этого кричать нечто похожее "Да здравствует Арбуа (Vive Artois), где мы когда-то пили хорошее вино. Однако, когда наш батальон проходил мимо генерала, командир наш Виллsтар, может быть, нарочно, а может быть, по привычке крикнул: "Да здравствует Император!" Этот клич старой армии с жаром был повторен всеми гренадерами. Между свитой генерала и окружавшими его статскими этот крик произвел большое волнение. Наш полковник Маршал подскакал к нам, принуждая нас несколько сгладить скандал и кричать "Vive Arbois!" и этот крик эхом прокатился по всем батальонам.
   После этого смотра Виллетар де Лагюери был уволен в отставку с половинной пенсией. Офицеры нашего отряда как-то оправдались, а унтер-офицеры и я были посажены на четыре дня под арест, остальным же солдатам запрещены были отпуски из казармы. Бурбоны представлялись нам, как виновники нашей неудачи! В нашем воображении они и их друзья представлялись выходцами из прошлого столетия: с напудренной головой и с косичками, в кафтанах XVIII века.
   Эти восемь месяцев, проведенные нами в столице Франш-Контэ, были для нас печальным временем, С одной стороны не было никакой надежды выдвинуться вперед, так как офицеров и так было слишком много, с другой же стороны, в эту эпоху вопрос о расквартировании войск, которым пренебрегалось во времена Империи, так как императорский орел большею частию летал на чужой земле,--находился в ужасном состоянии: никто в мирное время не думал об улучшении солдатской участи, и нас впихнули в плохо набеленные большие комнаты, по двое на одной кровати: атмосфера была такая, что мы сожалели много раз о наших прежних бивуаках.
   Дисциплина в 77-м линейном была неслыханно сурова. Каждая малейшая провинность в одежде и в отношениях к высшим строго каралась. В строю нужно было держаться подобно мраморной фигуре и механическому автомату, одно движение век и--нас посылали в арестантскую. Неизвестно, для чего барабанщик вечно вызывал то сержант-майоров, то сержантов и фурьеров и, если при этом кто-нибудь из них являлся не в полной форме, того сажали в 'тюрьму, а в случае повторения--в казематы цитадели.
   Нам объявили о посещении графа д'Артуа. Оно возбудило в немногих из нас некоторый интерес, большая же часть отнеслась к этому с раздражением и неудовольствием. Наши сердца еще бились во имя Императора и, по чувству тайной инстинктивной симпатии, мы надеялись, мы ждали его возвращения. Присутствие принца нисколько не охладило наших чувств. Мы очень холодно и очень равнодушно приняли знаки ордена Лилии (Lxs), которые по странному распоряжению розданы были вместе с грамотами всем офицерам и солдатам, без всякого различия. Для нас он явился не знаком отличия, а лишь украшением.
   В первых числах марта 1815 г. пронесся слух о высадке Императора на берегах Прованса. Этот слух возбудил живую радость во всем гарнизоне, радость, которая нисколько не умерилась после того, как генерал Бурмон объявил нам эту новость приказом, ставившим Наполеона вне закона. Многозначительное молчание царило в наших рядах: мы понимали друг друга взглядами. Как мы жали друг другу руки и вся таинственность нашего поведения показывала, что радость царила во всех наших сердцах.
   Сигнал отправляться, идти против великого человека был дан очень скоро. Но в поход пошли--союзники в его великом, отважном предприятии. Едва лишь мы достигли Лон-ле-Сольнье, как мы были настигнуты князем де Москова, маршалом Неем, который поклялся Людовику XVIII в верности. Маршал был принят войсками с большой ненавистью. Такая холодность к Бурбонам удивила его, Он надеялся престижем своего славного имени переменить наши чувства. Много раз он смешивался с толпой унтер-офицеров и солдат, чтобы обласкать нас и позондировать наши мысли. Если какое-нибудь недоброжелательное слово срывалось с уст кого-нибудь, маршал оживлялся, громко говорил и жестикулировал. Оп пытался говорить нам, что Наполеон принёс нам много зла; он указывал нам на святость нашей присяги, которая связывает нас с знаменем лилии: "Я дам пример, кричал он, я пойду во главе вас; и если будет нужно, я первый произведу выстрел!" В таких случаях толпа редела и удалялась куда-нибудь подальше, чтобы выразить свое негодование и неудовольствие.
   13-го марта все сержант-майоры получили чрез своих офицеров приказ предупредить свои части о том, чтобы все войска по происшествие часа собрались в полной парадной форме.
   60
   По всей армии пробежало несказанное волнение, чувствовалось, что должно произойти нечто важное. Мы вышли из Лон- Ле-Сольнье и выстроились громадным каре близ города.
   Князь приехал бледный, волнующийся и без кокарды, что, впрочем, было замечено лишь впоследствии. Его сопровождали генерал Лекурб и старый вандеец -- граф де Бурмон. За барабанным боем последовало глубокое молчание. Держа в одной руке шпагу, а в другой лист бумаги, маршал громким голосом вызвал старших офицеров. Дрожь нетерпения пробежала по всем рядам: локти солдат толкали друг друга, как бы под действием электрического тока. Что было бы с князем, если бы он вдруг вздумал объявить анафему Наполеону?
   "Офицеры и солдаты! -- сказал маршал взволнованным голосом, -- дело Бурбонов погибло навсегда. Законная династия, которую усыновила французская нация, в настоящее время снова завоевывает трон. Это император Наполеон, наш государь, единственный, кому надлежит править страной. Что нам до того, выселится ли еще раз из отечества бурбонское дворянство или останется жить среди нас? Святое дело нашей независимости, нашей свободы не удовлетворит их печального честолюбия! Они хотели унизить пашу военную славу, но жестоко ошиблись! Эта слава -- плод слишком благородных трудов, чтобы мы могли навсегда потерять о ней воспоминание. Солдаты! Прошло то время, когда управление народом заключалось в подавлении его прав. Наконец триумфирует свобода и Наполеон, наш августейший император, идет закрепить ее навсегда. Пусть отныне это дело, такое прекрасное, будет делом нашим п всех французов! Пусть все храбрые молодцы, которыми я имею честь командовать, проникнутся этой великой правдой. Солдаты! я часто вел вас к победе, теперь же я хочу вести вас к той бессмертной фаланге, которую Наполеон ведет в Париж и которая будет там через немного дней. Там осуществится наша надежда и наше счастье. Да здравствует Император!"
   Первые ясе слова этой прокламации привели нас в остолбенение. Мы не осмеливались верить своим ушам и своим глазам. Крик "Да здравствует император" возбудил огонь в наших долго сдерживаемых сердцах. Долго несмолкаемые крики ответили на крик маршала. Немедленно расстроились ряды, всадники оставили своих лошадей, и мы все бросились к князю де Москова, чтобы обнять его, пожать ему руку, дотронуться до его платья, до его шпаги. Это был трогательный момент, когда не существовало никакой иерархии.
   Все были в восторженном состоянии, смеялись, плакали; со всех сторон сыпались неистовые излияния радости и взаимные поздравления. Маркитантки, возбужденные таким энтузиазмом, не продавали больше водку, а раздавали ее даром. Можно было видеть офицеров и солдат, которые прокалывали себе руки, смешивали кровь с вином и клялись до последней капли крови стоять за дело Наполеона, и они сдержали свою клятву! Все раскрыли свои походные мешки, и все, за немногим исключением, вытаскивали оттуда около года сохранявшуюся на дне их трехцветную кокарду.
   Белое знамя и кокарды Бурбонов были растоптаны ногами. К великой радости и удивлению всех, один старый унтер-офицер вытащил из своей сумки императорского орла, который когда-то вел его полк на полях сражений: эта славная реликвия переходила из руки в руку, так как каждый хотел ее видеть и поцеловать.
   Ряды составились вновь очень медленно и не без труда. Лошади кавалерии бегали, рассыпавшись по полю, и лишь звук военной трубы привел их в свои эскадроны.
   И вот, когда воцарилось молчание, мы сделались свидетелями сцены, достойной быть классической. Полковник, командир национальной гвардии Лон-де-Сольнье, старый кавалер Св. Людовика, который состоял в штабе князя, вышел из строя, сломал свою шпагу и сказал взволнованным голосом: "Князь, эта шпага не может и не должна служить никому другому, как детям св. Людовика!" Он отдал честь и уехал, охраняемый почтением и восхищением всех. За ним выступил полковник 64-го пехотного полка, полковник Дубалан: "Я не осуждаю никого, -- сказал он, -- но считаю себя связанным присягой. Князь, я прошу вашего позволения отправиться к себе домой!"
   Позволение было ему дано. Бурмон остался, бледный и молчаливый. А в тот день, когда "Moniteur" официально объявил о том, что враг приближается к границе, Дубалашь по собственной воле явился к Императору в Лаон, попросил п получил в командование свой полк. И первый офицер, убитый в этой компании, был полковник Дубалан: ему размозжило голову ядром.
   Немного времени после смотра мы узнали, что граф де Женетьер, помощник начальника штаба, который тоже отказался пойти с нами к Наполеону, вследствие своей присяги, вдруг отправился на границу. Восемь лет спустя он сделался моим полковником и остался моим другом.
   Чтобы сгладить эти картины, маршал прошел ко фронту каждого полка, и ему нетрудно было вновь поднять энтузиазм, немного потухший при виде таких красивых примеров честности и верности.
   Велико было возбуждение и среди населения Лон-ле-Сольнье: ведь мы вышли из города со знаменем и кокардами Бурбонов, а возвратились назад в его стены с императорским орлом и с нашими национальными цветами. Произошел небольшой беспорядок: все эмблемы монархии, которые бросались в -глаза населению, были сломаны. В этот момент торжествовала анархия, но она тотчас же была подавлена энергией наших начальников и бодрым духом армии. Мы едва сдерживали свое нетерпение, чтобы не бежать к Наполеону, императорский орел которого перелетал с колокольни на колокольню.
   Все телеги, все средства передвижения в нашей местности были взяты для военных надобностей; был дан приказ приготовлять их на всех остановках, так что мы могли ехать и днем, и ночью. Прокламация маршала предписывала всем муниципалитетам и жителям доставлять на дорогу припасы. Никто не может себе и представить то зрелище, которое представляла собой громадная толпа, нас провожавшая; толпа стояла по обеим сторонам дороги и пела патриотические песни, которые распевались нашими десятью тысячами голосов. Ночью дорога освещалась фейерверками и кострами, вокруг которых хороводом танцевали парни и девушки. Что это было за время! 18-го марта мы прибыли в Оксер. Император уже выбыл оттуда. Мы узнали, что Император очень холодно принял князя де-Москова. С наших телег мы пересели на Ийоне в громадные барки, предназначенные для перевозки угля. Мы с таким нетерпеньем жаждали прибыть в Париж и увидеть Императора, что весело и добродушно относились ко всем неудобствам путешествия. Мы были впихнуты в эти барки, ноги у нас свисали в воду и едва лишь хватало места для ранца и оружия. Не обошлось и без печальных недоразумений. Было четыре часа утра. Вдруг, па виду Пон-сюр-Ийон, под мостом того же города послышался ужасный шум. Барочники спьяна, а может быть и по рассеянности, повели судно под арку, которая не предназначалась для прохода судов и была усеяна под водой острыми кольями. В одно мгновение пробитая барка наполнилась водой. Даже при небольшом хладнокровии могли бы спастись те двести человек нашего полка, которые находились на этой барже, но те, что были ближе к бортам, не могли сразу выскочить, а их в то же время теснили те, которые занимали задние места. Не желая дожидаться своей очереди, они сделали спасение совершенно невозможным; хотя и пришла помощь, но так как было еще темно, то помочь можно было очень немного. Большинство из них утонуло. На рассвете мы были очень опечалены при виде громадного количества трупов, частью распростертых на берегах Ийоны, частью плывших за нами. Я и несколько моих товарищей были так взволнованы этим происшествием, что решили при первом же удобном случае выйти из баржи, не взирая на грозившее нам суровое наказание. Мы наняли телегу и прибыли в Мелэн еще раньше нашего полка, в ряды которого мы вошли тотчас же в момент его высадки. Надо все же признаться, что это было с нашей стороны непростительной и необъяснимой слабостью.
   После нескольких часов отдыха дивизия получила приказание идти скорее в Париж, с таким расчетом, чтобы завтра, 26 марта быть уже там на площади Тюльери и явиться на смотр Императору.
   Лишь при возбужденном состоянии наших умов было мыслимо после таких трудов сделать такой громадный переход. Позже, когда я вкусил все сладости счастливой жизни, я удивлялся, -- каким образом я, еще тогда совсем юный, с неокрепшим организмом, не падал под тяжестью моего багажа. Но там был Наполеон, этот гений, ангел или демон, который завладел нами. Там была столица, цель моих усилий, и кажется, чего-чего я не перенес бы, лишь бы достигнуть ее.
   26-го марта в девять часов утра мы пришли на площадь Карусели. Какой восторг и энтузиазм несся со всех сторон. На площадь Тюльери со всех концов Франции съезжались генералы и офицеры. Позади пас выстроился полк Старой гвардии со старыми орлами. Это был тот полк, к которому Наполеон в Фонтенбло обратился со своим трогательным прости, а перед нами стоял 10-й линейный полк, который с беспокойством ждал решения Императора. Это был единственный полк bз всей армии, который сражался па берегах Дрома.
   Мои глаза пытались проникнуть сквозь стены дворца. Наконец в полдень барабанный бой объявил нам, что Император приближается. Я чувствовал дрожь, от которой совсем леденел. Наполеон проехал по фронту каждого полка, то и дело узнавая старого офицера или солдата. Каждому из полковых командиров был дан приказ представить Императору лист с двадцатью кандидатами на орден Почетного Легиона. Подъезжая к полку, Император принимал этот лист от полковника и подписывал его карандашом па седельной луке. Мой полковник внес в лист и мою фамилию. Я был самый молодой, но в то же время самый старший в моем звании. Для меня и еще некоторых моих товарищей полковник пустился на такую хитрость: он прибавил к листу кандидатов еще пятерых, в том числе и меня. Полковник показал мне лист: какое волнение испытывало мое девятнадцатилетнее сердце. Ведь через несколько минут я получу крест из рук самого Императора.
   Император наконец прибыл к 93-му линейному полку (все полки получили прежнюю нумерацию). Мне казалось, что у меня останавливается кровообращение. Я любовался этим удивительным человеком: он был как раз против нашего отряда гренадер, па своей белой лошади. Его суровая, как будто бронзовая голова была покрыта исторической треуголкой. Он был в мундире полковника стрелков. Один перед нами, он рассказывал нам своим сухим и отрывистым голосом старые воспоминания полка. Милостивая улыбка рисовалась на его металлическом лице. Заметно было, что улыбка показывалась лишь после того, как он подавлял в себе нечто печальное и неприятное. В нескольких шагах перед Императором находились солдаты с острова Эльба. На таком же расстоянии сзади--мамелюк Рустан, а еще дальше группа, состоящая из маршала Нея, печального и задумчивого, графа де-Бурмон, бледного под своей трехцветной кокардой, обдумывающего, может быть, свою будущую измену, и большой толпы генералов и штабных офицеров.
   "Лист легионеров!" -- сказал Император. -- "Вы не исполняете моих приказов", закричал он тоном беспримерной суровости, отсчитав двадцать имен, оторвал бумагу с другими добавочными. Лоскуток бумаги упал на землю и был унесен ветром, а вместе с ним были унесены и мои молодые грезы. Кажется, никогда в жизни я не испытывал такого огорчения.
   Смотр окончился в четыре часа. Войска были стянуты на площадь Карусели, а потом всех офицеров и унтер-офицеров позвали на двор Тюльери, где таким образом собралось большое собрание. Император появился там один, верхом, и обратился к нам с речью. Какое молчание перед этим торжественным голосом. Его речь произвела несказанное волнение. А когда он потребовал нашей крови на защиту отечества, мы выразили ему свой энтузиазм, крича: "Эта кровь за вас, за Францию, мы клянемся".
   Затем он обратился более печальным голосом к 10-му линейному полку. "Вы пролили кровь ваших братьев, -- сказал Император, -- вы пойдете на встречу врагу со знаменем, покрытым погребальным флером". Здесь полковник 10-го линейного полка Руссель, голосом, полным раздирающей печали, попросил Императора позволения искупить вину и идти против врага "без патрон". "Я буду иметь вас в виду, -- ответил Император, -- па поле сражения вы должны реабилитировать свою честь".
   По данному сигналу толпа начала расходиться, непрестанно повторяя: "да здравствует Император!" Скоро речь Наполеона п наш энтузиазм отдались эхом в сердцах всех солдат.
   Было пять часов. Мы не спали в течение нескольких ночей; мы не принимали никакой пищи и были под оружием с девяти часов утра, причем позади нас был наш быстрый и большой переход. Императора не было, и мы чувствовали себя до такой степени усталыми, что рады были бы спать хотя на парижской мостовой. Вдруг наш полк получил приказ отправиться в деревню Вертю, вблизи столицы; значит, нужно было еще сделать около трех лье. Отчаяние светилось на всех лицах, ворчали, но все же пришлось двинуться в путь. Мы отправились по улицам Тиволи и Кастильонэ, мимо колонны Аустерлица, которую я видел впервые.
   Несколько сержант-майоров решили рискнуть и удрать из полка на бульваре в ресторан Риш. Они остановили своих товарищей в то время, как полк послушно продолжал идти. Мы пришли к Ришу, спросили карту и заказали хороший обед с лучшими винами. Но когда пришло время платить, цены оказались такими громадными, что мы едва лишь могли удовлетворить ресторатора--и то, оставив в залог часы. На оставшиеся деньги мы наняли извозчиков и поехали в Вертю. На другой день мы, конечно, были бы очень строго наказаны, если бы, к счастью, изданный после смотра императорский манифест не объявлял амнистию всем, погрешившим против дисциплины.
   К войне делались большие приготовления. Наши полки были укомплектованы многочисленными рекрутами, защита пограничных мест была поручена мобилизованным национальным гвардиям. 14 июня 1815 г. Наполеон выпустил прокламацию, в которой заявлял, что становится во главе армии, а кроме того, возвестил начало военных действий, что несколько успокоило наше воинственное нетерпение.
   15 июня он направился в Жюминьян-Сюр-Лэр армия тронулась за ним, проходя через Бомон, Мобэж и Филиппвиль. В тот же самый день генерал де Бурмон дезертировал и перешел к неприятелю, который теперь мог узнать от него количество наших сил и план кампании. Велико было негодование войск, которые долго не могли забыть этого.
   16-го июня произошла битва при Линьи, в которой одерживали верх то мы, то неприятель. Наш корпус имел местом своего действия лес Боссю, в котором скрывалось 90.000 солдат Веллингтона. Битва была кровопролитна, и земля была усеяна шотландскими стрелками, которые бились под звуки волынки и были одеты в свои национальные костюмы, представлявшие собой короткую куртку и маленькую юбочку; ноги у них были голые. Вначале наша кавалерия была опрокинута, но наша дивизия, имея во главе Фуа, не тронулась с места и поддерживала битву с отвагой и настойчивостью. Дымящиеся развалины Линьи были усыпаны трупами и ранеными. Овраг представлял собой море крови, а дорога, которая окружала лес, исчезла под трупами шотландцев и наших кирасир.
   17 июня наши войска были выстроены в две колонны. Одна из них в 65.000 человек под начальством Императора пошла по следам англичан, которые под командой Веллингтона заняли позицию при входе в леса Сюань. Другая, в 36.000 человек, под командой Маршала Груши (Маршал маркиз де Груши родился в 1768 г., умер в 1847 г. Тринадцати лет поступил в армию. В 1789 г. был произведен в подпоручики. После Ватерлоо попал в проскрипционные списки Реставрации и вернулся во Францию лишь в 1831 г. Луи-Филипп возвел его в пэры Франции) должна была заняться наблюдением и преследованием пруссаков.
   Ночь с 17 на 18 была прямо ужасна. Ливень обратил землю в кашу, а все время не перестававший дождь не дал возможности зажечь огонь даже для наших кухонь. Наш бивуак был полон убитых быков и баранов, которых мы не могли сварить. С раздачей хлеба произошла задержка, и мы спали в воде. Но можете себе представить нашу усталость, если мы могли спать под потоками дождя глубочайшим сном.
   Утром 18-го июня на высотах показались в большом количестве англичане, защищенные тройной стеной орудий. Наполеон созвал всех генералов на совет. Были предложены различные планы. Император приказал произвести атаку по фронту. Центр неприятеля, находившийся в деревне Мон-Сен-Жан, поддерживался с правого фланга, укрепленной фермой Гугумон, а с левого такою же фермой Гэ-Сент. В лесах, в оврагах, всюду была расположена громадная артиллерия, поддерживаемая 90.000 человек.
   Наша дивизия и дивизия принца Жерома были как раз напротив фермы Гугумон. Император со своим штабом находился на холмике близ фермы Бель-Альянс, откуда он руководил всеми действиями.
   Это было удивительное зрелище: дуэль, в которой участвовало 200.000 человек и которую история впоследствии назвала битвой при Ватерлоо. Мне едва исполнилось девятнадцать лет, но я претерпел столько испытаний, участвовал в стольких сражениях, что имел полное право считать себя наравне со старейшими солдатами армии. Переживу ли я этот день? Я мысленно прощался с моей матерью и со всеми своими.
   В половине первого выстрелом из пушки дан был сигнал. Дивизия принца Жерома устремилась на ферму Гугумон. Начался артиллерийский и ружейный огонь линией около двух лье. Наш полк долго оставался в критическом положении: будучи сам вне ружейного огня, он сильно терял вследствие артиллерийского огня неприятеля. Ядра падали на нас и выбивали из строя множество народу. Наша храбрость была поставлена в сильное испытание, так как было слишком безрассудно оставаться здесь и в совершенном бездействии ждать смерти, которая то и дело косила наших товарищей. Принц Жером, ожидавший здесь, чтобы соединиться с Императором, был поражен тем, что вокруг него офицеры его свиты падают, как снопы, и решил подвинуть нас немного вперед, чтобы спасти от убийственного огня. Его совет был исполнен, и мы передвинулись вперед на несколько сот шагов; ядра перелетали теперь через наши головы и ложились на то место, которое мы только что оставили.
   Мы остались здесь очень недолго. Дивизия экс-короля Вестфалии погибла под огнем неприятеля, а дивизия Фуа была послана ей на смену под батарейной огонь фермы Гугумон, вокруг которой валялись тысячи трупов, раненых и умирающих. Мы удвоили их число, но в то же время картечью убили массу англичан и шотландцев в их грозных позициях.
   Перед самым боем был дан приказ, чтобы знамена находились сзади под охраной сержант-майоров. Я и мои товарищи отказались повиноваться этому приказу и это непослушание перед почти верной смертью заслужило нам одобрение наших полков.
   Очень скоро наши ноги купались в крови. Менее чем через полчаса наши ряды уменьшились на половину. Каждый стоически ждал смерти и ужасных ран. Мы были покрыты кровавыми осколками, но никто из раненых не покидал поля сражения; ни один умирающий не испускал последнего издыхания без того, чтобы не дать доказательства своей преданности Императору. Мой капитан, два раза раненый ядром и истекающий кровью, не переставал своим слабеющим голосом повторять с восторгом имя Императора до тех пор, пока не упал совсем мертвый.
   После ужасной битвы мы завладели лесом и фруктовым садом. Нужны были нечеловеческие силы, чтобы завладеть Мон-Сен-Жаном и Гэ-Сентом, которые много раз брали то враги, то мы. Мы, однако, везде остались победителями, как вдруг прусский корпус под начальством графа Бюлова, ускользнув от маршала Груши, напал на наш правый фланг и этим решил всю битву. Англичане ободрились и пошли в атаку. Произошла ужасная битва; Бюлов подвигался вперед так что мы очутились между двух огней. Новый корпус -- Циттена подошел за нашим правым крылом. Одно мгновение мы думали, что это Груши; наша храбрость удвоилась. Император попытался сделать последнее усилие. Лабедуайер его именем приказал Рейлю броситься на правый фланг врага. Ней вместе с нами и четырьмя батальонами молодой гвардии бросился вперед. Но вдруг прусский корпус, который, как мы думали, был корпусом Груши, кончил свое движение позади нас и открыл ужаснейший артиллерийский огонь.
   Армия вся как будто получила какой-то деморализующий удар. Раздались крики: "Спасайся, кто может! Измена". Бегство сделалось общим. Дисциплины не осталось и в помине. Все полки обратились в какую-то беспорядочную массу, которая грудами ложилась под выстрелами неприятельской артиллерии.
   Два или три раза показывался князь де Москова, пешим, без адъютантов, без прислуги. С саблей в руках, с непокрытой головой, шел он с большим трудом в своих больших сапогах, которые вязли в размягченной вчерашним дождем земле. Его звучный голос действовал лишь на небольшую группу солдат. Да что мог сделать этот знаменитый и несчастный воитель перед столькими врагами и таким хаосом? Напрасно искал он смерти. Смерть избегала его в этот несчастный день и не хотела храброго Нея; она сохранила его, как будущую жертву французских рук.
   Одно лишь каре сопротивлялось еще врагам среди этой бойни: это каре состояло из Старой гвардии. И вот среди этой быстро редеющей живой батареи находился Император. Напрасно он также искал смерти. Мольбы генералов и старых солдат принудили его покинуть поле битвы. Он проехал мимо нас. В этот трагический вечер я увидел исчезающим навсегда великого побежденного Европы.
   Бегство продолжалось. Наши беспорядочные массы стреляли друг в друга. Фургоны и артиллерия мчались по большей дороге, громыхали и стучали, проезжая по кирасам, умирающих и мертвых кирасир, которые, забытые па своей позиции, умерли без ропота. То же самое случилось и с четвертым батальоном нашего полка.
   Одним из последних прибыл я в Шарлеруа. Мост через Самбр был запружен фургонами.
   Потеряв надежду перейти через мост, мы пошли вдоль берега, имея в виду найти брод или какое-нибудь другое средство спасения. Наконец мы нашли один из тех вертящихся мостов, которые предназначены для перехода стад. Но там уже были тысячи, следовало ждать своей очереди. Истощенные усталостью, лишениями, мы уселись и почти тотчас же сон смежил веки большинства из нас. Сколько времени прошло, я не знаю. Нас разбудил ружейный выстрел. Пруссаки были в нескольких шагах от нас. К счастью, мост был свободен -- мы поспешили его перейти.
   Армия была совсем почти рассеяна, когда она достигла Франции; оставались лишь какие-то жалкие остатки. Солдаты, переодевшись в крестьянское платье, соединялись по департаментам и с палками в руках отправлялись к своим очагам.
   Около Мобэжа я встретил генерала Фуа, с рукой в повязке; он был сильно ранен и очень страдал. Один, без прислуги, без адъютантов, верхом на плохенькой лошади, он долго беседовал с нами и его печальное красноречие нашло симпатизирующее эхо в наших обездоленных сердцах. От него мы узнали, что общим сборным пунктом назначен -- Лаон.
   В этом городе жалкие остатки наших корпусов встретили только насмешки. Нам пришлось понять ценность порядка и дисциплины, когда мы по дороге от Лаона в Суассон встретили прусскую дивизию. Нам пришлось приложить много труда и много пролить крови, чтобы достигнуть Суассона.
   Наше отступление продолжалось до Парижа, куда император приехал гораздо раньше нас. Известие о нашем поражении пришло в Париж как раз в момент ликования после нашей победы при Линьи. Мы работали много, но без всякой надежды, над возведением вокруг Парижа для его защиты земляных укреплений. Беспорядок был повсюду и наши призрачные полки переводились с бивуака на бивуак. Неприятель не замедлил окружить столицу, а в это время болтливые политиканы Палаты вотировали каждый день спасение отечества.
   Напрасно Император, снова отрекшийся 22 июня, пробовал, как простой генерал армии сделать попытку воспользоваться ошибками врагов при их нетерпении войти в Париж. Даву, князь Экмюльский проявил редкую неблагодарность по отношению к несчастному Императору. Этот маршал, сопровождаемый смешной свитой представителей, пытался, впрочем безрезультатно, потушить энтузиазм армии.
   Наш полк, который до Ватерлоо насчитывал три тысячи человек, теперь состоял лишь из нескольких сотен и находился на бивуаке около Сен-Дени, по дороге в столицу. Мы занимали посты внутри города, а как раз напротив нас находился неприятель. Наши посты стояли также на канале Вийет, где мы часто купались, когда не было перестрелки с пруссаками, которые находились на другом берегу. Из ветвей и листьев мы сделали себе отличные шалаши, с постелями.
   Однажды, когда я лежал на своей постели раздетый и читал в сотый раз несколько листков романа, которые появились у меня неизвестно откуда, я вдруг увидел у входа в мой шалаш своего старшего брата. Можете себе представить мою радость и мое удивление. После стольких бедствий, лишений такое большое счастие казалось мне прямо игрой воображения. В то время, как я поспешно одевался, он сообщил мне, что живет в Париже и принес целую кучу новостей о моей матери и всех наших. Он мне рассказал, что вот уже в течение нескольких дней бродит с бивуака на бивуак, так как вследствие царящего беспорядка никто не знал, где находится мой полк и жив ли я вообще. Лишь с большим трудом он разыскал бивуак 93 линейного полка п таким образом и меня.
   Он казался очень взволнованным заметив мою крайнюю худобу, мои облохматившиеся одежды. Мы пошли вместе просить отпуска на день, но получили разрешение лишь на несколько часов. Первым движением моего брата было накормить меня хорошим обедом, который нам подали в Сен-Дени неподалеку от неприятельской батареи. Он казался удивленным моими солдатскими оборотами речи и моим поведением за столом; я пил лишь после того, как чокался с его стаканом, он же не пил вовсе. Он много смеялся, глядя на мою бороду. Наконец мы сели в кабриолет и поехали в Палэ- Рояль к Дербуа, торговцу платьем, у которого я сменил свои лохмотья на совершенно новенькую форму. Это было для меня величайшей радостью, которая может быть понятна лишь тому, кто находился в моем положении.
   Выходя из магазина, мы встретили в галерее одного из приятелей моего брата, который казался очень растроганным моей худобой и был очень удивлен, что я с таким слабым организмом смог вынести столько лишений. Вечером, счастливый, гордый и признательный, я возвратился на бивуак, с несколькими монетками в кармане, что дало мне возможность к моей удаче приобщить моих товарищей.

----------------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", No 1, 1912.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru