Lib.ru/Классика: Моммзен Теодор. История Рима. Том 2

Теодор Моммзен.
История Рима. Том 2

Предисловие ко второму изданию

Изменения, которые автор нашел нужным сделать во втором и третьем томах этого сочинения, основаны большей частью на новооткрытых фрагментах Лициниана, пополнивших наши недостаточные сведения об эпохе от битвы при Пидне до восстания Лепида по многим немаловажным пунктам, но, разумеется, породивших тоже немало и новых загадок. С этими фрагментами автор ознакомился благодаря любезности издателя г-на Карла Пертца еще в гранках.

Бреславль

Май 1857

Книга четвертая.
Революция.

"Aber sie treiben's toll;
Ich fürcht', es breche".
Nicht jeden Wochenschluss
Macht Gott die Zeche.
Goethe

ГЛАВА I ПОДВЛАСТНЫЕ СТРАНЫ ДО ЭПОХИ ГРАКХОВ.

С уничтожением Македонского царства владычество Рима твердо установилось на всем пространстве от Геркулесовых столбов до устьев Нила и Оронта; оно тяготело над народами, как неотвратимый приговор судьбы, и, казалось, им оставалось только изнемогать в безнадежных попытках сопротивления или в безнадежной покорности. История имеет право требовать от серьезного читателя, чтобы он следовал за ней в дни счастья и бедствий, солнечные и ненастные; если б не это, историк, пожалуй, не устоял бы перед соблазном и отказался бы от безрадостной обязанности проследить все разнообразные, но все же монотонные перипетии борьбы между могуществом и бессилием. Эта борьба велась как в испанских областях, уже вошедших в состав римского государства, так и в африканских, эллинских и азиатских странах, над которыми Рим властвовал еще как над клиентами. Но если отдельные эпизоды этой борьбы и могут казаться незначительными и второстепенными, то все они в совокупности имеют глубокое историческое значение; прежде всего положение в Италии того времени становится понятным лишь при уяснении обратного воздействия провинций на метрополию.

Кроме тех стран, которые можно считать естественным продолжением Италии (где, впрочем, туземное население далеко еще не было покорено полностью и где лигуры, сардинцы и корсиканцы, отнюдь не к чести Рима, беспрестанно доставляли поводы для "деревенских триумфов"), в начале этого периода действительное господство Рима существовало только в обеих испанских провинциях; они занимали большую, восточную и южную, часть Пиренейского полуострова. Выше (I, 640 сл.) мы уже сделали попытку описать положение на этом полуострове: иберы и кельты, финикияне, эллины, римляне составляли здесь пестрое, смешанное население; здесь существовали в одно и то же время самые различные типы и ступени культуры, многократно переплетаясь и скрещиваясь между собой: древнеиберийская культура наряду с полнейшим варварством, высокий уровень образования в финикийских и греческих торговых городах наряду с первыми зачатками латинизации; развитию последней способствовали многочисленные италики, занятые в серебряных рудниках, а также сильные оккупационные отряды. В этом отношении следует отметить римское поселение Италику (близ Севильи) и латинскую колонию Картею (у Гибралтарской бухты). Картея была первой городской общиной за морем с латинской речью и италийским внутренним устройством. Италику основал Сципион Старший еще до своего отъезда из Испании (548) [206 г.] для тех из своих ветеранов, которые были непрочь остаться в Испании; однако, по всей вероятности, она была основана не как община граждан, а лишь как торговый пункт [1]. Основание Картеи относится к 583 г. [171 г.] Оно было вызвано тем обстоятельством, что римские солдаты прижили от испанских рабынь множество детей, которые являлись по закону рабами, но фактически выросли как свободные италики; государство признало их свободными и, объединив их со старыми жителями Картеи, дало им устройство латинской колонии.

С тех пор как Тиберий Семпроний Гракх организовал управление провинцией Эбро (575, 576) [179, 178 гг.], испанские земли около тридцати лет пользовались почти без перерыва благами мира, хотя в источниках и рассказывается несколько раз о походах против кельтиберов и лузитан. Более серьезные события произошли, однако, в 600 г. [154 г.]. Под предводительством своего вождя Пуника лузитаны вторглись в римские владения, разбили соединенные силы обоих римских наместников и причинили им большие потери. Это побудило веттонов, живших между Тахо и верхним Дуэро, соединиться с лузитанами. Усилившиеся таким образом, лузитаны получили возможность распространить свои набеги до берегов Средиземного моря и даже опустошить область бастуло-финикиян, недалеко от главного римского города Нового Карфагена (Картагены). В Риме отнеслись к этим событиям очень серьезно и решили отправить в Испанию консула, чего не бывало с 559 г. [195 г.]. В целях ускорения отправки войск новому консулу было даже предложено вступить в должность на 2½ месяца раньше законного срока -- 1 января вместо 15 марта. Так был определен начальный момент года, принятый у нас еще и до сих пор. Но прежде чем консул Квинт Фульвий Нобилиор успел прибыть со своей армией в Испанию, произошло серьезное сражение между наместником Дальней Испании претором Луцием Муммием и лузитанами, во главе которых после гибели Пуника стал его преемник Кезар. Битва произошла на правом берегу Тахо (601) [153 г.]; счастье было сначала на стороне римлян, они рассеяли войско лузитан и захватили их лагерь. Однако римское войско, уже утомленное походом и к тому же рассыпавшееся при преследовании неприятеля, было в конце концов наголову разбито уже побежденным противником. Римляне потеряли не только захваченный ими неприятельский лагерь, но и свой собственный, и кроме того 9 000 человек убитыми. После этого пламя войны разгорелось с новой силой и широко распространилось по стране. На левом берегу Тахо лузитаны под предводительством Кавкена напали на подвластных Риму кельтиков (в Алентехо) и завладели их городом Конисторгом.

Лузитаны послали кельтиберам отнятые у Муммия боевые значки, извещая их таким образом об одержанной победе и призывая к восстанию против Рима. У кельтиберов тоже было немало поводов для недовольства. Два небольших племени Кельтиберии -- беллы и титты, жившие по соседству с могущественным племенем ареваков (у истоков Дуэро и Тахо), -- решили поселиться вместе в одном из своих городов -- Сегеде. Они уже начали возводить городские стены, но римские власти запретили им это на том основании, что законы Семпрония возбраняли подвластным общинам самовольно основывать города. Одновременно римляне потребовали дани деньгами и воинами; эта дань была установлена договором, но фактически Рим уже давно не требовал ее. Испанцы отказались повиноваться обоим приказам; они заявили, что происходит лишь расширение уже существовавшего города, а не основание нового, и что взимание дани было не просто приостановлено, а полностью отменено римлянами. Тогда Нобилиор вступил в Ближнюю Испанию с армией почти в 30 000 человек; в состав ее входили также нумидийская конница и 10 слонов. Стены нового города еще не были достроены, и большинство сегеданцев сдалось. Но самые решительные из них, забрав с собой жен и детей, бежали к могущественным аревакам и стали призывать их к совместной борьбе против Рима. Ареваки, ободренные победой лузитан над Муммием, согласились и выбрали своим полководцем Кара, одного из сегеданских беглецов. На третий день после своего избрания этот храбрый вождь пал в бою, но римское войско было разбито, и около 6 000 римских граждан погибло. С тех пор с днем 23 августа -- праздником Волканалий -- связывалась у римлян память о печальном событии. Однако гибель вождя побудила ареваков отступить в самую сильную их крепость, город Нумантию, теперь Гаррей, на расстоянии одной испанской мили (legua) к северу от Сории на р. Дуэро; за ними последовал туда и Нобилиор. Под стенами этого города произошло второе сражение. Сначала римляне с помощью своих слонов оттеснили испанцев в город; но при этом был ранен один из слонов, из-за чего в рядах римлян возникло замешательство, и они потерпели вторичное поражение от неприятеля, снова вышедшего из города. Эта и другие неудачи, как, например, истребление римского кавалерийского отряда, высланного для набора подкреплений, чрезвычайно ухудшили положение римлян в Ближней Испании: крепость Окилис, где находились казна и запасы римлян, передалась неприятелю, и ареваки надеялись, правда, безуспешно, что они смогут продиктовать римлянам свои условия мира. Впрочем, эти неудачи римлян несколько уравновешивались успешными действиями Муммия в южной провинции. Хотя его войско было ослаблено понесенным поражением, ему удалось разбить на правом берегу Тахо лузитан, неосторожно рассеявших свои силы. Затем Муммий перешел на левый берег Тахо, где лузитаны вторглись во всю римскую территорию и даже делали набеги вплоть до Африки. Муммий очистил от врага всю южную провинцию. В северную Испанию сенат отправил в следующем году (602) [152 г.] значительные подкрепления, а вместо бездарного Нобилиора назначил главнокомандующим консула Марка Клавдия Марцелла. Еще будучи претором, в 586 г. [168 г.] Марцелл отличился в Испании, а затем, будучи дважды консулом, закрепил за собой славу талантливого полководца. Его умелое руководство и в еще большей мере его мягкое обхождение с неприятелем быстро изменили положение. Крепость Окилис немедленно сдалась ему, и даже ареваки (Марцелл поддержал в них надежду, что им будет дарован мир при уплате умеренной контрибуции) заключили перемирие и отправили послов в Рим. Марцелл получил возможность отправиться в южную провинцию; здесь веттоны и лузитаны подчинялись претору Марку Атилию, пока он со своим войском находился в их области, но после его ухода тотчас снова восстали и начали опустошать земли римских союзников. Прибытие консула восстановило порядок; в то время, когда он зимовал в Кордубе, военные действия прекратились на всем полуострове.

Между тем в Риме обсуждался вопрос о мире с ареваками. Показательно для внутреннего положения Испании, что мирные предложения ареваков были отвергнуты в Риме, главным образом, по настоянию посланцев от существовавшей у ареваков римской партии. Они заявили, что, если Рим не хочет обречь на гибель преданную ему часть населения Испании, остается либо ежегодно отправлять в Испанию консула с соответствующей армией, либо же теперь показать решительный пример и наказать виновных. Поэтому послы ареваков были отпущены без окончательного ответа, и решено было энергично продолжать войну. Итак, весной следующего года (603) [151 г.] Марцеллу приходилось возобновить войну против ареваков. Однако, как утверждают, он не желал уступить славу окончания войны своему преемнику, прибытия которого он ожидал в скором времени; или же, что, пожалуй, правдоподобнее, он, подобно Гракху, считал, что мягкое обхождение с испанцами -- первое условие длительного мира. Так или иначе, после тайного совещания римского полководца с самыми влиятельными представителями ареваков, под стенами Нумантии был заключен мирный договор. Ареваки сдались на милость победителя, но, приняв обязательство уплатить контрибуцию и выдать заложников, были восстановлены в своих прежних договорных правах.

Когда новый главнокомандующий, консул Луций Лукулл, прибыл в армию, он нашел, что война, для ведения которой он был прислан, уже закончена формальным мирным договором. Итак, рушилась, казалось, его надежда вернуться из Испании со славой, а главное -- с деньгами. Впрочем, выход из положения был найден. По собственному почину Лукулл напал на западных соседей ареваков, в то время еще независимое кельтиберийское племя ваккеев, которое сохраняло самые дружественные отношения с римлянами. На вопрос испанцев, в чем они провинились, Лукулл ответил нападением на город Кауку (Кока, в 8 испанских милях на запад от Сеговии). Испуганные жители думали купить условия капитуляции ценой тяжелых денежных жертв; но римские войска вступили в город и без всякого повода перебили часть жителей, другую -- обратили в рабство. После этого геройского подвига, стоившего жизни около 20 000 безоружных людей, поход римских войск продолжался. На их пути жители селений и городов или совершенно покидали их, или же запирали перед римлянами ворота, как, например, жители укрепленной Интеркатии и главного города ваккеев Паллантии (теперь Паленсия). Алчность попалась в свои собственные сети: ни одна община не хотела капитулировать перед вероломным полководцем; поголовное бегство жителей не только сокращало добычу римлян, но также делало почти невозможным долгое пребывание их в этих негостеприимных краях. Под стенами Интеркатии уважаемому военному трибуну Сципиону Эмилиану, побочному сыну победителя при Пидне и приемному внуку победителя при Заме, удалось убедить жителей заключись договор; он поручился за его выполнение своим честным словом, так как слову главнокомандующего никто уже не верил. Согласно этому договору, римская армия, получив скот и одежду, отступила. Но осаду Паллантии пришлось снять из-за недостатка в съестных припасах; римляне ушли, и ваккеи преследовали их до реки Дуэро. После этого Лукулл отправился в южную провинцию, где претор Сервий Сульпиций Гальба в этом году потерпел поражение от лузитан. Оба полководца провели зиму недалеко друг от друга: Лукулл в области турдетанов, а Гальба под Конисторгом. В следующем году (604) [150 г.] они совместно напали на лузитан. На берегах Гадитанского пролива Лукулл добился некоторых успехов в борьбе с лузитанами. Гальба достиг больших результатов. Он заключил договор с тремя лузитанскими племенами на правом берегу Тахо и обещал переселить их на лучшие места; но когда варвары в количестве 7 000 человек явились к нему за обещанными землями, римляне разделили их на три отряда, разоружили их, часть увели в рабство, часть перебили. Вряд ли кто-либо вел войну с такой жестокостью, алчностью и вероломством, как оба эти полководца. Однако, благодаря богатству, приобретенному таким преступным способом, один из них избежал обвинительного приговора, а другой даже не был привлечен к суду. Катон Старший еще на 85 году своей жизни, за несколько месяцев до смерти, пытался привлечь Гальбу к ответственности перед гражданами. Но слезы детей Гальбы и привезенное им золото доказали римскому народу его невиновность.

Испанские дела были снова предоставлены обычным наместникам. Причиной этого были не столько позорные успехи Лукулла и Гальбы в Испании, сколько вспыхнувшие в 605 г. [149 г.] четвертая македонская и третья карфагенская войны. Лузитаны, не усмиренные, а напротив, ожесточенные вероломством Лукулла, непрестанно опустошали богатую Турдетанскую область. Против них выступил римский наместник Гай Ветилий (607--608) [147--146 гг.] [2]. Он разбил лузитан и загнал все их войско на холм, где их, казалось, ждала неизбежная гибель. Договор о капитуляции уже был почти заключен, когда выступил Вириат. Это был человек незнатного происхождения; в юности он храбро защищал свои стада от диких зверей и разбойников, а теперь, в более тяжелых боях, он стал грозным вождем партизан. Он был в числе немногих, случайно спасшихся от вероломного нападения Гальбы; он предупреждал своих соотечественников не полагаться на честное слово римлян и обещал выручить их, если они будут ему повиноваться. Его слова и пример подействовали; войско объявило его своим начальником. Вириат приказал своим воинам отправиться отдельными отрядами и разными дорогами к назначенному сборному пункту. Сам же организовал из искуснейших всадников и самых надежных воинов отряд в 1 000 человек и с их помощью прикрывал отступление. Римляне, не имея легкой кавалерии, не осмелились на глазах неприятельской конницы дробить свои силы для преследования лузитан. В течение целых двух дней Вириат во главе своего небольшого отряда удерживал все римское войско. Затем ночью он внезапно исчез и поспешил к общему сборному пункту. Римский полководец отправился вслед за ним, но попал в искусно устроенную засаду. Потеряв половину своей армии, он был взят в плен и убит. Остатки его армии с трудом спаслись, укрывшись в колонии Картее на берегу пролива. На помощь разбитым римлянам спешно было отправлено с берегов Эбро испанское ополчение в количестве 5 000 человек. Но Вириат уничтожил этот отряд еще в пути. Во всей Карпетанской области он властвовал столь неограниченно, что римляне даже не осмелились вызвать его здесь на бой. Вириат, признанный теперь повелителем и царем всех лузитанских племен, умел при всем этом сохранить простой облик бывшего пастуха. Он не носил никаких внешних знаков своего сана, по которым можно было бы отличить его от простого солдата. Когда тесть его Астольпа, царек в римской Испании, устроил роскошный свадебный пир, Вириат не притронулся к золотой посуде и к прекрасному угощению и, посадив невесту на коня, ускакал с нею в свои горы. Из добычи он никогда не брал себе больше того, что уделял каждому из своих соратников. Только по высокому росту и меткой остроумной речи солдаты узнавали своего полководца. А больше всего его отличали необычайно умеренный образ жизни и энергия. Он всегда спал в полном вооружении, в битве сражался впереди всех. Казалось, что в эту глубоко прозаическую эпоху возродился один из героев Гомера. Далеко по всей Испании разнеслась слава Вириата; отважный испанский народ уже видел в нем героя, которому суждено разбить, наконец, оковы чужеземного владычества.

Следующие годы командования Вириата ознаменовались необычайными успехами в южной и северной Испании. Уничтожив авангард претора Гая Плавтия (608/609) [146 г.], Вириат заманил претора на правый берег Тахо и там нанес ему такое тяжелое поражение, что римскому полководцу пришлось в середине лета удалиться на зимние квартиры. Впоследствии Гай Плавтий был обвинен перед римским народом в том, что он навлек этим на римскую республику бесчестие; он вынужден был остаться на чужбине. Вириат уничтожил также войско наместника (по-видимому, Ближней провинции) Клавдия Унимана, разбил войско Гая Негидия и опустошил всю равнину на большом протяжении. На горах Испании водружены были победные трофеи, украшенные значками римских наместников и оружием римских легионеров. В Риме с изумлением и стыдом узнали о победах варварского царя.

Командование в испанской войне было теперь передано испытанному полководцу, второму сыну победителя при Пидне, консулу Квинту Фабию Максиму Эмилиану (609) [145 г.]. Однако Рим не решался уже послать на ненавистную войну опытных в военном деле ветеранов, только что вернувшихся из Македонии и Африки. Оба легиона, приведенные Максимом, состояли из новобранцев и были не намного надежнее, чем старая, совершенно деморализованная испанская армия. В первых стычках успех по-прежнему оставался на стороне лузитан. Тогда осторожный полководец Максим продержал свою армию весь остаток года в лагере близ Урсона (Осуна, к юго-востоку от Севильи), уклоняясь от сражения. Лишь в следующем году (610) [144 г.], когда его войско в мелких стычках приобрело боеспособность, он вступает в сражения с врагом, одерживает победы и после удачных боев отправляется на зимние квартиры в Кордубу. Но когда Максима сменил новый главнокомандующий -- трусливый и бездарный претор Квинктий, римляне снова начали терпеть поражение за поражением. Квинктий тоже среди лета заперся в Кордубе, а отряды Вириата наводнили южную провинцию (611) [143 г.]. Преемник Квинктия, приемный брат Максима Эмилиана, Квинт Фабий Максим Сервилиан, посланный на полуостров с двумя свежими легионами и 10 слонами, пытался вторгнуться в Лузитанскую область. Однако после ряда сражений, не имевших решающего значения, и после штурма римского лагеря, который лишь с трудом удалось отразить, Сервилиан вынужден был отступить на римскую территорию. Вириат последовал за ним в провинцию. Но так как его войска, по обыкновению испанских инсургентов, внезапно разбежались, ему тоже пришлось вернуться в Лузитанию (612) [142 г.]. В следующем году (613) [141 г.] Сервилиан снова перешел в наступление. Пройдя местности, лежащие по берегам Бетиса и Анаса, он проник в Лузитанию и завладел многими поселениями. Много инсургентов попало в плен. Вожди -- числом около 500 -- были казнены. Тем из пленников, которые перебежали к неприятелю с римской территории, отрубили руки, остальных продали в рабство. Но и на этот раз испанская война сохранила свой характер коварства и непостоянства. После всех этих успехов римского оружия Вириат напал на римлян в то время, когда они осаждали Эризану. Он разбил их и загнал на скалу, где они оказались всецело во власти неприятеля. Вириат здесь поступил так же, как некогда самнитский вождь в Кавдинском ущелье: он ограничился заключением мирного договора с Сервилианом. Римляне признали лузитанское государство суверенным, а Вириата его царем. Этот договор не увеличивал могущества римлян и унижал их национальную честь. Но в Риме были рады отделаться от тягостной войны, и договор был ратифицирован сенатом и народом. Однако сводный брат и преемник Сервилиана, Квинт Сервилий Цепион, был недоволен такой уступчивостью, и сенат по своей слабости сначала уполномочил консула на тайную интригу против Вириата, а затем оставил без внимания открытое и неприкрашенное нарушение данного слова. Цепион вторгся в Лузитанию и прошел по всей стране до области веттонов и галлеков. Вириат уклонялся от столкновения с превосходными силами римлян и ловким маневрированием избежал встречи с неприятелем (614) [140 г.]. Но в следующем году (615) [139 г.] нападение возобновил не только Цепион, -- в Лузитанию прибыло также войско Марка Попилия, освободившееся в северной провинции. Тогда Вириат стал просить мира на любых условиях. От него потребовали выдачи римлянам всех тех, кто перешел к нему с римской территории, в том числе и его тестя. Вириат повиновался. Часть выданных римляне казнили, другим отрубили руки. Этим дело не ограничилось. Римляне обычно не сразу объявляли побежденным их участь. Они предъявляли лузитанам одно требование за другим, -- одно невыносимее другого. Наконец, от лузитан потребовали даже сдачи всего оружия. Тогда Вириат еще раз вспомнил об участи тех своих соотечественников, которых разоружил Гальба. Он снова взялся за меч, но было уже поздно. Его колебания посеяли семена измены в его ближайшем окружении. Трое из его приближенных -- Аудас, Диталькон и Минуций из Урсона, -- отчаявшись в возможности победы, добились у царя разрешения снова вступить в мирные переговоры с Цепионом; они воспользовались этим случаем, чтобы обеспечить себе личную амнистию и вознаграждение и продать врагам жизнь лузитанского героя. Возвратившись в лагерь, они уверили царя в самом благоприятном исходе своих переговоров, а ночью закололи его, когда он спал в своем шатре. Лузитаны почтили память своего вождя неслыханно торжественным погребением; двести пар борцов сражались на погребальных играх. Еще большую честь они оказали ему тем, что не прекратили борьбы, а на место погибшего героя избрали своим вождем Тавтама. Новый полководец набросал смелый план -- отнять у римлян Сагунт, но он не обладал ни мудрой выдержкой, ни военными способностями своего предшественника. Поход на Сагунт окончился полной неудачей; на обратном пути во время переправы через Бетис лузитанское войско было атаковано, разбито и вынуждено сдаться на милость победителя. Таким образом, Лузитания была покорена не столько в честном бою, сколько изменой и убийствами, в которых участвовали и свои и чужие.

Пока Вириат и лузитаны опустошали юг Испании, в северной провинции не без их участия кельтиберийские племена начали другую, не менее серьезную войну. Блестящие победы Вириата побудили ареваков тоже восстать против Рима (610) [144 г.]. Поэтому консул Квинт Цецилий Метелл, посланный в Испанию на смену Максиму Эмилиану, отправился не в южную провинцию, а против кельтиберов. Здесь, в особенности во время осады города Контребии, считавшегося неприступным, он проявил тот же талант, что в Македонии, во время успешной борьбы против лже-Филиппа. К концу его двухлетнего управления (611--612) [143--142 гг.] северная провинция была снова приведена к повиновению. Только два города -- Термантия и Нумантия -- не открыли еще римлянам своих ворот. Но и с ними переговоры об условиях капитуляции близились к концу, и испанцы уже выполнили большую часть требований, предъявленных римлянами. Однако, когда дело дошло до выдачи оружия, в них, как в Вириате, заговорила чисто испанская гордость, не позволяющая расставаться со своим острым мечом. Они решили продолжать войну под предводительством отважного Мегаравика. Их решение казалось безумием; консульская армия, командование которой принял в 613 г. [141 г.] консул Квинт Помпей, была вчетверо многочисленнее, чем все способное носить оружие население Нумантии. Однако римский полководец, совершенно неопытный в военном деле, потерпел под стенами обоих городов столь тяжелые поражения (613--614) [141--140 гг.], что в конце концов предпочел добиться мира путем переговоров, так как не мог навязать его силой оружия. С Термантией, вероятно, заключено было окончательное соглашение; Нумантии римский полководец тоже вернул ее пленных и предложил сдаться без условий, тайно обещав, что обойдется с ней милостиво. Нумантинцы, утомленные войной, согласились, и Помпей действительно ограничился самыми умеренными требованиями. Пленники, перебежчики и заложники были уже выданы и большая часть контрибуции уплачена, когда в 615 г. [139 г.] в римскую армию прибыл новый главнокомандующий -- Марк Попилий Ленат. Увидев, что бремя командования возложено на другого, Помпей, чтобы избежать ожидающей его в Риме ответственности за постыдный, по римским понятиям, мир, нашел следующий выход: он не только нарушил свое слово, но даже отрекся от него. Когда нумантинцы явились к нему для уплаты последнего взноса по контрибуции, он в присутствии своих и их офицеров стал совершенно отрицать самый факт заключения мира. Дело было представлено на юридическое разрешение римского сената. Пока его там рассматривали, военные действия под Нумантией не возобновлялись. Ленат был занят походом в Лузитанию, где он ускорил гибель Вириата; он вторгся также в область лузонов, соседей Нумантии. Наконец, пришло решение сената продолжать войну. Таким образом, вероломство Помпея получило государственную санкцию.

С неослабевшим мужеством и с возросшим озлоблением Нумантия возобновила борьбу. Война была неудачной для Лената и для его преемника Гая Гостилия Манцина (617) [137 г.]. Но к катастрофе привела не столько сила оружия нумантинцев, сколько дряблое и жалкое командование римских полководцев и как последствия этого все возраставшие с каждым годом распущенность, недисциплинированность и трусость римских солдат. Одного слуха, вдобавок ложного, о том, что кантабры и ваккеи идут на выручку Нумантии, оказалось достаточно, чтобы вся римская армия самовольно бросила ночью лагерь и отправилась под прикрытие укреплений, воздвигнутых 16 лет назад Нобилиором. Нумантинцы, узнав об уходе неприятеля, бросились следом за бежавшей армией и окружили ее. Римлянам оставалось одно из двух: проложить себе дорогу с мечом в руках или же заключить мир на условиях, продиктованных победителем. Нумантинцы удовольствовались умеренными условиями мира, потребовав их утверждения со стороны всего командного состава римского войска. Этим римляне были обязаны не столько консулу, человеку честному, но слабохарактерному и малоизвестному, сколько Тиберию Гракху. Последний служил в армии квестором и среди кельтиберов пользовался авторитетом, унаследованным им от своего отца, мудрого устроителя провинции Эбро. Но сенат немедленно отозвал главнокомандующего и, более того, после долгого обсуждения решил поступить с этим договором так же, как некогда поступил с Кавдинским договором, т. е. отказать в его ратификации и возложить ответственность за него на заключивших его.

По закону эта ответственность должна была пасть на всех офицеров, скрепивших договор своей клятвой. Но Гракха и остальных спасли их связи. Одному Манцину, не принадлежавшему к высшей аристократии, пришлось поплатиться за свою и чужую вину. Бывший консул, лишенный знаков своего достоинства, был отведен к неприятельским форпостам. Нумантинцы отказались принять его, не желая со своей стороны признать договор недействительным. И вот бывший римский главнокомандующий целый день простоял в одной рубахе и со связанными за спиной руками у ворот Нумантии -- жалкое зрелище для друзей и для врагов. Однако преемнику Манцина, его сотоварищу по консулату, Марку Эмилию Лепиду, этот горький урок, по-видимому, не пошел впрок. Пока в Риме обсуждался мирный договор, заключенный Манцином, Лепид под пустым предлогом напал -- как 16 лет назад Лукулл -- на свободное племя ваккеев и совместно с полководцем Дальней провинции осадил город Паллантию (618) [136 г.]. Постановление сената предписывало ему прекратить войну; тем не менее Лепид продолжал осаду под предлогом, что обстоятельства тем временем изменились. При этом он был таким же плохим воином, как и плохим гражданином. Он простоял под стенами большого и укрепленного города до тех пор, пока в суровой и враждебной стране войско его оказалось без всякого продовольствия. Тогда он вынужден был начать отступление, оставив раненых и больных. Паллантинцы преследовали его и перебили половину его солдат. Если бы неприятель не прекратил слишком скоро преследования, по всей вероятности, было бы уничтожено все римское войско; оно находилось уже в состоянии полного расстройства. За все эти подвиги принадлежавший к знати генерал по возвращении на родину отделался только денежным штрафом. Его преемникам Луцию Фурию Филу (618) [136 г.] и Квинту Кальпурнию Писону (619) [135 г.] пришлось опять воевать с нумантинцами, но так как они совершенно ничего не предпринимали, они благополучно возвратились на родину, не потерпев поражений.

Даже римское правительство начало, наконец, сознавать, что нельзя далее вести дела таким образом. Покорение небольшого провинциального испанского города решено было в виде исключения поручить первому римскому полководцу Сципиону Эмилиану. Но денежные средства на эту войну были ему отпущены с чрезмерной скаредностью, а в затребованном им разрешении произвести набор солдат было даже прямо отказано. Возможно, что отчасти при этом сыграли роль интриги разных группировок и опасение прогневить державный римский народ большими тяготами. Сципиона Эмилиана добровольно сопровождало в Испанию много его друзей и клиентов, в том числе брат его Максим Эмилиан, отличившийся несколькими годами раньше в борьбе против Вириата. Опираясь на эту надежную группу, из которой была сформирована личная охрана главнокомандующего, Сципион приступил к реорганизации совершенно разложившейся армии (620) [134 г.].

Прежде всего он очистил лагерь от всякого сброда: там оказалось до 2 000 проституток и множество прорицателей и попов всякого рода. Так как солдаты были непригодны для сражений, главнокомандующий заставлял их по крайней мере рыть окопы и обучал их военному строю. В течение первого лета он избегал сражения с нумантинцами; он ограничился тем, что уничтожил в окрестностях города запасы продовольствия, разгромил ваккеев, продававших нумантинцам зерно, и заставил их признать верховную власть Рима. Лишь к началу зимы Сципион собрал все свое войско вокруг Нумантии. В его распоряжении, кроме нумидийского контингента, состоявшего из всадников, пехотинцев и 12 слонов под начальством принца Югурты, и кроме многочисленных испанских вспомогательных отрядов, находилось четыре легиона. Вся эта армия, в общей сложности 60 000 человек, осадила город, в котором было самое большее 8 000 человек, способных носить оружие. Тем не менее осажденные нумантинцы неоднократно вызывали римлян на бой; но Сципион, понимая, что многолетнюю распущенность и недисциплинированность нельзя искоренить сразу, не принимал боя. Когда же вылазки осажденных принуждали римлян вступать в бой, только личный пример главнокомандующего еле удерживал легионеров от бегства. Такое поведение войска вполне оправдывало осторожную тактику Сципиона. Никогда еще полководец не обращался со своими солдатами с таким презрением, как Сципион с римской армией, осаждавшей Нумантию. Он не только высказывал солдатам свое мнение о них в резких речах; он заставил их почувствовать его оценку также на деле. Впервые римляне, которым пристало воевать только мечом, взялись за кирки и лопаты. Вокруг всех городских стен более немецкой полумили [3] длиной была возведена двойная линия укреплений, в два раза длиннее городских стен, со стенами, башнями и рвами. Римляне отрезали также сообщение по реке Дуэро, по которой в начале осады отважные лодочники и пловцы еще доставляли осажденным кое-какое продовольствие. Таким образом, город, который римляне не осмеливались брать приступом, неизбежно должен был погибнуть от голода, тем более что жители не имели возможности летом запастись продовольствием. Скоро нумантинцы стали терпеть нужду во всем необходимом. Один из самых отважных из них, Ретоген, пробился с несколькими товарищами сквозь вражеские укрепления. Его трогательные мольбы о помощи погибающим соплеменникам произвели сильное впечатление по крайней мере в одном из городов ареваков, Луции. Однако, прежде чем жители Луции приняли решение, Сципион, извещенный сторонниками римлян в городе, появился с большими силами перед городскими стенами и заставил правителей города выдать ему главарей движения. Четыреста лучших юношей были выданы, и по приказанию римского главнокомандующего им всем отрубили руки. Лишившись, таким образом, последней надежды, нумантинцы отправили к Сципиону послов для переговоров о сдаче и молили храброго воина пощадить храбрых. Но когда послы вернулись с известием, что Сципион требует сдачи без всяких условий, разъяренная толпа растерзала их на месте.

Прошло еще некоторое время, пока голод и эпидемии сделали свое дело. В римский лагерь явилось второе посольство с заявлением, что город готов сдаться на милость победителя. Римляне потребовали, чтобы на другой же день все жители Нумантии вышли за городские ворота. Но нумантинцы стали просить отсрочить сдачу на несколько дней, чтобы дать время покончить счеты с жизнью тем гражданам, которые не захотят пережить потерю свободы. Отсрочка была дана, и немало людей ею воспользовалось. Наконец, жалкие остатки нумантинского населения появились за городскими воротами. Сципион отобрал из них пятьдесят самых знатных для своей триумфальной процессии. Остальных продал в рабство. Город был сравнен с землей, а его область разделена между соседними городами. Это произошло осенью 621 г. [133 г.], 15 месяцев спустя после того, как Сципион принял командование.

Падение Нумантии в корне подорвало проявлявшуюся еще местами оппозицию против Рима. Достаточно было нескольких незначительных военных прогулок и денежных штрафов, чтобы заставить всю Ближнюю Испанию признать верховную власть Рима.

С покорением лузитан римское владычество упрочилось и расширилось также в Дальней Испании. Консул Децим Юний Брут, присланный на смену Сципиону, поселил пленных лузитан близ Сагунта и дал их новому городу Валентии (Валенсия) устройство на основах латинского права, как это было в Картее (616) [138 г.]. Затем он в различных направлениях прошел по западному иберийскому побережью (616--618) [138--136 гг.] и первый из римлян достиг берега Атлантического океана. Он овладел расположенными в этой стране лузитанскими городами, несмотря на упорное сопротивление всех жителей -- мужчин и женщин. Независимых до тех пор галлеков Сципион присоединил к римской провинции после большого сражения, в котором, как передают, пало 50 000 галлекских воинов. С покорением ваккеев, лузитан и галлеков весь полуостров, за исключением северного побережья, стал подвластен Риму, по крайней мере по имени.

В Испанию была отправлена сенатская комиссия, чтобы по соглашению со Сципионом ввести во вновь завоеванной области римские порядки. Сципион сделал все, что мог, чтобы устранить результаты бесчестной и безрассудной политики своих предшественников. Так, например, кауканам, с которыми Лукулл девятнадцать лет назад так позорно поступил на глазах у Сципиона, в то время военного трибуна, он предложил теперь вернуться в их город и заново его отстроить. Таким образом, для Испании настали снова более сносные времена. В 631 г. [123 г.] Квинт Цецилий Метелл занял Балеарские острова и уничтожил там опасные притоны морских разбойников; это чрезвычайно способствовало расцвету испанской торговли. Да и помимо этого плодородные острова с их густым населением, славившимся необыкновенным искусством во владении пращей, были ценным приобретением. О том, как много жителей Испании уже тогда говорило на латинском языке, свидетельствует переселение 3 000 испанцев латинского права в города Пальму и Поллентию (Полленца) на новоприобретенных островах. Несмотря на ряд больших недостатков, римское управление Испанией в общем сохраняло традиции, унаследованные от эпохи Катона и особенно от Тиберия Гракха. Правда, пограничные римские территории немало страдали от набегов северных и западных племен, лишь наполовину покоренных или оставшихся совершенно непокоренными. В частности у лузитан неимущая молодежь регулярно образовывала разбойничьи шайки и грабила своих земляков и соседей. Поэтому в этих местах даже в гораздо более позднее время отдельные крестьянские дворы были построены в виде крепостей и в случае надобности могли защищаться от нападений. В диких и недоступных лузитанских горах римлянам не удалось искоренить эти разбои. Но вместо войн предшествующего периода римляне теперь все чаще имели дело с шайками разбойников, с которыми мог справиться обычными мерами каждый более или менее дельный наместник. Несмотря на эти разбои в пограничных областях, Испания была самой цветущей и благоустроенной страной из всех римских владений. Там не существовало ни десятины, ни откупщиков податей. Население было многочисленно, а страна богата хлебом и скотом.

В гораздо более тяжелом положении находились государства, которые занимали промежуточную ступень между формальным суверенитетом и фактической подчиненностью.

Это были африканские, греческие и азиатские государства, вовлеченные в сферу римской гегемонии в результате войн Рима с Карфагеном, Македонией и Сирией. Независимое государство платит не слишком дорого за свою самостоятельность, беря на себя тяготы войны. В случае необходимости государство, утратившее свою самостоятельность, по крайней мере может быть вознаграждено тем, что его покровитель обеспечивает ему спокойствие от нападений соседей. Но государства-клиенты не пользовались ни самостоятельностью, ни миром. В Африке фактически велась вечная пограничная война между Карфагеном и Нумидией. В Египте арбитраж Рима формально разрешил спор о наследстве между двумя братьями -- Птолемеем Филометором и Птолемеем Толстым; тем не менее новые властители Египта и Кирены вели между собой войны из-за обладания Кипром. В Азии внутренние споры о престолонаследии и происходившее на этой почве постоянное вмешательство соседних государств раздирали на части большинство государств: Вифинию, Каппадокию, Сирию. Но кроме этих внутренних распрей велись многочисленные и тяжелые войны между Атталидами и галатами, между Атталидами и вифинскими царями, даже между Родосом и Критом. В самой Элладе тоже не прекращались обычные здесь мелкие раздоры, и даже в общем столь спокойная Македония изнемогала от внутренних распрей, вызванных новыми демократическими учреждениями. Рим и зависимые государства одинаково были виноваты в том, что последние жизненные силы и последнее народное достояние расточались в этих бесцельных распрях. Государствам-клиентам следовало бы понять, что, если государство не в силах воевать с любым врагом, оно вообще не может воевать и что, раз владения и положение всех этих государств фактически гарантировались Римом, им оставалось лишь улаживать свои разногласия мирным путем или же передавать их на третейское решение Рима. Когда родосцы и критяне обратились с просьбой о помощи к съезду Ахейского союза и последний серьезно обсуждал вопрос об отправке войска (601) [153 г.], то в сущности это было только политической комедией. Глава римской партии выступил тогда с заявлением, что ахейцы уже не имеют права вести войну без разрешения Рима. Этим он констатировал, быть может, с неприятной резкостью, ту истину, что суверенитет зависимых государств сделался пустой формой и что всякая попытка вдохнуть жизнь в этот призрак неминуемо повела бы лишь к полному уничтожению его. Однако господствующее государство заслуживает еще большего упрека, чем зависимое от него государство. Государство, как и частный человек, нелегко мирится с сознанием собственного ничтожества. Властелин обязан и имеет право либо отказаться от своего господства, либо же проявить такое импонирующее превосходство материальных сил, которое заставит подчиненных примириться со своим положением. Но римский сенат не сделал ни того, ни другого. Со всех сторон к нему обращались и осаждали просьбами; он постоянно вмешивался в дела африканские, эллинские, азиатские, египетские, но действовал так нерешительно и вяло, что его попытки примирить враждующих обычно только обостряли смуту. Это был период комиссий. Уполномоченные сената беспрестанно отправлялись в Карфаген, в Александрию, в Ахейский союз, ко дворам династов Передней Азии. Они производили расследования, налагали запрещения, писали донесения. И все же важнейшие дела нередко решались без ведома сената и против его воли. Так, например, сенат присудил Кипр Киренейскому царству; тем не менее остров остался во власти Египта. Один сирийский принц взошел на престол своих предков, ссылаясь на якобы вынесенное Римом решение в его пользу; в действительности же сенат категорически отказал ему в этом, и принц тайно бежал из Рима, нарушив запрет. Даже открытое убийство римского комиссара, который по поручению сената на правах регента управлял Сирией, осталось совершенно безнаказанным. Конечно, азиаты отлично знали, что они не в состоянии сопротивляться римским легионам; но они столь же хорошо знали, что сенат не расположен посылать римских граждан в поход на берега Евфрата или Нила. Поэтому в этих отдаленных от Рима странах все шло так, как бывает в школе при отсутствии учителя или при слишком мягком учителе. Римское владычество одновременно лишило народы благ свободы и благ порядка. Для самих римлян такое положение тоже было чревато опасностями, так как это в известном смысле отдавало на произвол судьбы северные и восточные границы. Здесь могли образоваться обширные царства, опирающиеся на внутренние азиатские страны, находящиеся за пределами римской гегемонии; в отличие от слабых государств-клиентов эти крупные царства могли стать опасными для Рима и рано или поздно начать соперничать с его могуществом. Рим не в силах был своевременно и быстро воспрепятствовать образованию таких царств. Правда, от этой опасности римлян отчасти предохраняло тогдашнее состояние пограничных народов; они всюду были раздроблены и лишены благоприятных условий для образования могущественных государств. Тем не менее из истории Востока мы ясно видим, что в тот период фаланги Селевка уже не стояли на берегах Евфрата, а легионы Августа еще не появились там.

Давно пора было положить конец такому неопределенному положению. Но единственно возможным выходом из него было превращение зависимых государств в римские провинции. Это было легко осуществить, тем более что римское провинциальное управление в сущности передавало в руки римского наместника только военную власть; административные и судебные функции в основном оставались в ведении городских общин или во всяком случае должны были оставаться за ними. Итак, поскольку вообще от прежней государственной независимости уцелели еще жизнеспособные элементы, они могли сохраниться только в форме местного самоуправления городских общин. Необходимость этой административной реформы была ясна. Спрашивалось лишь, проявит ли сенат медлительность и погубит реформу или же у него хватит мужества и силы ясно понять положение и энергично провести необходимые меры.

Обратимся прежде всего к Африке. В Ливии порядки, введенные римлянами, покоились, главным образом, на равновесии между государством кочевников под управлением Массиниссы и городом Карфагеном. При энергичном и умном правлении Массиниссы царство его росло, крепло и цивилизовалось (I, 636). Карфаген тоже окреп, благодаря только одному факту отсутствия войны; он достиг такого же богатства и численности населения, как и во время своего политического могущества. Римляне с плохо скрываемой завистью и страхом смотрели на, казалось, несокрушимое процветание своего старого соперника. Если до сих пор они отказывали Карфагену в какой-либо серьезной помощи против непрекращавшихся захватов Массиниссы, то теперь они стали сами вмешиваться в эти столкновения, причем открыто выступали на стороне Массиниссы. Более 30 лет длился спор между Карфагеном и Массиниссой из-за округа Эмпории у Малого Сирта, одной из плодороднейших карфагенских областей; спор был, наконец (около 594 г.) [160 г.], разрешен римскими комиссарами: карфагеняне должны были очистить города в Эмпории, оставшиеся в их владении, и уплатить царю 500 талантов в виде компенсации за неправомерное пользование данной территорией. В результате Массинисса немедленно захватил другой карфагенский округ на западной границе карфагенской территории -- город Туску -- и обширные поля у Баграда. Карфагенянам оставалось лишь снова начать тяжбу в Риме без всякой надежды на успех. После длительной и несомненно умышленной проволочки в Африку прибыла новая комиссия (597) [157 г.]. Но карфагеняне не хотели безоговорочно подчиниться ее третейскому решению без предварительного точного расследования правовой стороны вопроса; они настаивали на внимательном рассмотрении дела; тогда комиссары попросту вернулись в Рим.

Таким образом, спор между Карфагеном и Массиниссой оставался нерешенным. Но посылка комиссии повлекла за собой более важное решение. Во главе этой комиссии стоял престарелый Марк Катон, в то время, пожалуй, самое влиятельное лицо в сенате. Ветеран войны с Ганнибалом, он был весь еще во власти ненависти к пунам и страха перед их могуществом. С удивлением и досадой он собственными глазами видел цветущее положение исконного врага Рима, его плодородные поля, многолюдные улицы, огромные запасы оружия в арсеналах и богатый материал для флота. В мыслях он видел уже нового Ганнибала, который использует все эти ресурсы против Рима. Человек честный и мужественный, но весьма ограниченный, он пришел к убеждению, что Рим будет в безопасности лишь в том случае, если Карфаген совершенно исчезнет с лица земли. По возвращении на родину Катон немедленно изложил свои соображения в сенате. Против этой мелочной политики выступили с очень серьезными аргументами некоторые представители римской аристократии, обладавшие более широким кругозором, особенно Сципион Назика. Они доказывали, что бессмысленно бояться купеческого города, что финикийское население Карфагена все более отвыкает от военного дела и от воинственных замыслов, что существование этого богатого торгового города вполне совместимо с политической гегемонией Рима. Они считали даже возможным превращение Карфагена в римский провинциальный город; по их мнению, это, пожалуй, было бы желательно даже для самих финикиян, по сравнению с нынешним положением. Но Катон добивался не подчинения, а полного уничтожения ненавистного города. Его политика, по-видимому, нашла поддержку у тех государственных деятелей, которые считали желательным привести все заморские территории в непосредственную зависимость от Рима. Главными же и наиболее влиятельными сторонниками Катона явились римские банкиры и крупные купцы, которым в случае разрушения Карфагена должны были достаться его богатство и торговля. Большинством голосов было решено при первом удобном случае начать войну с Карфагеном или, вернее, разрушение его. Выжидать такой случай было необходимо, так как надо было считаться с общественным мнением. Желательный повод скоро нашелся. Раздраженные нарушением своих прав со стороны Массиниссы и римлян, карфагеняне поставили во главе своего управления Гасдрубала и Карталона, вождей патриотической партии. Подобно ахейским патриотам, эти вожди не намеревались восставать против римского главенства, но твердо решили, в случае надобности с оружием в руках, отстаивать против Массиниссы права Карфагена, установленные договорами. Патриоты добились изгнания из города сорока самых решительных приверженцев Массиниссы и взяли с народа клятву, что никогда и ни при каких условиях изгнанникам не будет разрешено вернуться. Одновременно для отражения ожидаемых нападений Массиниссы было организовано сильное войско; оно состояло из свободных нумидийцев во главе с Ариобарзаном, внуком Сифакса (около 600 г.) [154 г.]. Однако Массинисса был настолько благоразумен, что не стал готовиться к войне, а передал вопрос о спорной территории у Баграда на третейское решение римлян и обязался безусловно подчиниться последнему. Таким образом, Рим мог с некоторым кажущимся основанием утверждать, что карфагенские вооружения направлены против него. Он потребовал немедленного роспуска войска и уничтожения запасов, собранных для флота. Карфагенская герусия готова была согласиться, но народная толпа воспротивилась этому, и жизни римских послов, явившихся в Карфаген с этим требованием, угрожала опасность. Массинисса отправил в Рим своего сына Гулуссу с поручением поставить Рим в известность о непрекращающихся приготовлениях Карфагена к войне на суше и на море и добиться ускорения объявления войны. Рим отправил в Карфаген новое посольство из 10 человек. Оно подтвердило, что Карфаген действительно готовится к войне (602) [152 г.]. Катон требовал безусловного объявления войны; сенат отверг это требование, но решил на тайном заседании, что война будет объявлена, если карфагеняне не согласятся распустить свое войско и сжечь свой материал для флота. Между тем в Африке уже начались бои. Массинисса отправил обратно в Карфаген в сопровождении своего сына Гулуссы лиц, изгнанных карфагенянами. Так как карфагеняне заперли перед ними ворота города и при этом убили нескольких из удалявшихся нумидийцев, то Массинисса двинул свои войска, а партия карфагенских патриотов также привела свои силы в боевую готовность. Но Гасдрубал, к которому перешло начальство над карфагенской армией, принадлежал к числу тех злых гениев армии, которых карфагеняне обычно назначали своими полководцами. Как театральный царек, он величаво выступал в своей пурпурной одежде главнокомандующего и даже в лагере предавался чревоугодию. Этот тщеславный и неповоротливый человек не годился для роли спасителя от катастрофы, которой, пожалуй, не могли бы уже предотвратить даже гений Гамилькара и военное искусство Ганнибала. Между карфагенянами и нумидийцами произошло большое сражение, очевидцем которого был Сципион Эмилиан. Последний был тогда военным трибуном в испанской армии и был послан к Массиниссе с поручением привезти для своего главнокомандующего африканских слонов. Он наблюдал битву с холма, подобно "Зевсу на горе Иде". Карфагеняне получили подкрепление в составе 6 000 нумидийских всадников; их привели начальники, недовольные Массиниссой. Войско карфагенян вообще превосходило неприятеля численностью. Тем не менее оно потерпело поражение. Тогда карфагеняне предложили уступить Массиниссе часть своей территории и уплатить ему контрибуцию. По их просьбе Сципион пытался добиться соглашения. Однако, мирный договор не был заключен, так как карфагенские патриоты отказались выдать перебежчиков. Но Гасдрубалу, окруженному кольцом неприятельских войск, скоро пришлось согласиться на все требования Массиниссы: выдать перебежчиков, принять обратно изгнанников, выдать оружие, пройти под ярмом и обязаться уплачивать в течение 50 лет по 100 талантов ежегодно. Нумидийцы, однако, не выполнили даже этого договора; они перебили безоружные остатки карфагенской армии при возвращении ее в Карфаген.

Рим не предотвратил войну своевременным вмешательством, он остерегся сделать это. И вот теперь он достиг того, что ему было нужно: появился благовидный предлог для войны -- карфагеняне нарушили условия мирного договора, запрещавшие им вести войны с союзниками Рима и войны вне пределов их территории (I, 618, 632), -- и, сверх того, Карфаген уже заранее потерпел поражение. Италийские контингенты были созваны в Рим, флот приведен в боевую готовность. Каждый момент можно было ожидать объявления войны. Карфагеняне сделали все возможное, чтобы предотвратить угрожавший удар. Вожди патриотической партии -- Гасдрубал и Карталон -- были приговорены к смертной казни; в Рим отправили посольство, чтобы переложить ответственность на осужденных. Но одновременно с карфагенянами в Рим прибыло посольство от другого города ливийских финикиян, от Утики, с полномочиями передать город в полную власть Рима. В сравнении с такой предупредительностью и покорностью казалось почти дерзостью поведение карфагенян; они ограничились тем, что постановили казнить своих виднейших сограждан без требования со стороны Рима. Сенат заявил, что находит извинение карфагенян недостаточным. На вопрос, что может его удовлетворить, он ответил, что карфагенянам это самим известно. Конечно, карфагеняне могли знать волю Рима. Но им трудно было поверить, что для любимого родного города действительно настал последний час. Снова отправилось в Рим посольство с неограниченными полномочиями -- на этот раз в 30 человек. Когда они прибыли в Рим, война была уже объявлена (начало 605 г.) [149 г.] и удвоенная консульская армия посажена на суда. Карфагеняне все же пытались еще раз отвратить грозу изъявлением полной покорности. Сенат объявил им, что Рим согласен гарантировать Карфагену его владения, его городское и сельское самоуправление, неприкосновенность общественного и частного имущества под условием, что консулам, отплывшим в Лилибей, в месячный срок будут выданы 300 детей правящих семей в качестве заложников и что карфагеняне выполнят все дальнейшие распоряжения; последние дадут им консулы, в соответствии с полученными инструкциями. Этот ответ находили двусмысленным; на самом деле он вовсе не был таким, как уже тогда указывали проницательные люди даже среди карфагенян. Карфагенянам гарантировали все, что угодно, за одним исключением -- самого города; не было сказано ни слова о возвращении войск, уже отплывших в Африку. Все это достаточно ясно говорило об истинных намерениях Рима. Сенат поступал с ужасной жестокостью, но он не притворялся уступчивым. Однако, в Карфагене все еще не хотели понять истину. Там не нашлось государственного деятеля, который смог бы побудить непостоянную городскую толпу к решительному сопротивлению или к полной покорности. Получив грозную весть об объявлении войны и узнав в то же время о приемлемом для них требовании заложников, карфагеняне выполнили это требование и не теряли надежды на спасение; у них не нашлось мужества представить себе, что значит заранее отдать себя на произвол смертельного врага. Консулы отослали заложников из Лилибея в Рим и заявили карфагенским послам, что о дальнейших распоряжениях они узнают в Африке. Войска высадились, не встретив сопротивления; им было доставлено и затребованное продовольствие. Карфагенская герусия в полном составе явилась в город Утику, в главную квартиру римлян, для получения дальнейших приказаний. Консулы прежде всего потребовали разоружения города. На вопрос карфагенян, кто же в таком случае будет защищать их от их собственных эмигрантов и от разросшейся до 20 000 человек армии Гасдрубала, который спасся бегством от смертной казни, консулы ответили, что об этом позаботятся сами римляне. Затем карфагенский совет покорно выдал консулам все материалы, заготовленные для флота, все военное снаряжение, хранившееся в арсеналах, а также оружие, принадлежавшее частным лицам, итого 3 000 метательных орудий и 200 000 комплектов оружия. Затем карфагеняне обратились к консулам с вопросом: будут ли дальнейшие требования? Тогда встал консул Луций Марций Цензорин и объявил, что, по инструкции римского сената, город Карфаген должен быть разрушен, но его жителям разрешается селиться, где они пожелают, на своей территории, однако на расстоянии не меньше двух немецких миль от моря.

Это ужасное распоряжение внушило финикиянам мужество отчаяния; подобное же благородное и в то же время безумное воодушевление некогда толкнуло жителей Тира на борьбу против Александра, а позднее иудеев на борьбу с Веспасианом. С беспримерным терпением карфагеняне несли рабскую зависимость от Рима и гнет его; столь же беспримерно было и неистовое восстание этого народа торговцев и мореплавателей, когда у них хотели отнять уже не только государственную самостоятельность и свободу, а их родной город и давно уже ставшее для них любимою родиной море. О надежде на спасение не могло быть речи; здравый политический смысл и на этот раз бесспорно требовал покорности. Но как в бурю голос кормчего заглушается ревом моря, так те немногие голоса, которые призывали покориться неизбежному, были заглушены яростным воем толпы. Последняя в своем бешенстве обрушилась на городских должностных лиц, по совету которых были выданы заложники и оружие, а также на ни в чем неповинных послов, осмелившихся вернуться в город с роковым известием. Случайно находившиеся в городе италики были перебиты толпой, жаждавшей хотя бы таким образом заранее отомстить за гибель родины. Решения сопротивляться не было принято; невозможность защищаться без оружия была слишком очевидна. Однако городские ворота были заперты, на городских стенах, с которых сняты были метательные орудия, заготовлены были груды камней, главное командование поручено было Гасдрубалу -- внуку Массиниссы, все рабы объявлены были свободными. Армия эмигрантов под командой Гасдрубала, спасшегося бегством, занимала в это время всю карфагенскую территорию, за исключением нескольких городов на восточном берегу (Гадрумет, Малый Лептис, Тапс, Ахулла) и города Утики, занятых римлянами. Эта армия могла оказать Карфагену неоценимую поддержку в борьбе. К Гасдрубалу были отправлены послы с просьбой не отказать в помощи родному городу в минуту крайней опасности. Одновременно карфагеняне с чисто финикийской хитростью пытались обмануть врага, скрывая свое беспредельное озлобление под маской смирения. К консулам было отправлено посольство с просьбой о 30-дневном перемирии для отправки послов в Рим. Карфагеняне понимали, что римские военачальники не захотят, да и не могут исполнить такую просьбу, уже однажды отвергнутую. Но прибытие послов подкрепило естественное предположение обоих консулов, что совершенно безоружный город после первого взрыва отчаяния подчинится своей участи. Поэтому консулы решили отложить штурм города. Карфагеняне воспользовались драгоценной отсрочкой и принялись изготовлять метательные орудия и вооружение. Все население без различия пола и возраста работало днем и ночью: строили машины, ковали оружие, ломали общественные здания, чтобы добыть бревна и металл, женщины обрезали волосы, чтобы изготовить необходимые для метательных орудий канаты, в невероятно короткий срок городские стены были снова укреплены и воины вооружены. Обо всем этом ничего не знали консулы, находившиеся со своим войском на расстоянии всего нескольких миль; это еще одна из удивительных черт этого удивительного народного движения, вызванного поистине гениальной, даже, можно сказать, демонической народной ненавистью. Когда, наконец, консулам надоело ожидание, они выступили из своего лагеря (близ Утики). Они воображали, что их армия взойдет на беззащитные городские стены просто с помощью лестниц. Каковы же были их удивление и ужас, когда они опять увидели на стенах катапульты и когда весь многолюдный город, в который они надеялись вступить столь же легко, как вступают в ничем незащищенное селение, оказался способным к обороне и готовым защищаться до последней капли крови.

Карфаген был сильной крепостью по своему географическому положению [4] и благодаря искусству своих жителей; последним не раз приходилось рассчитывать на прочность своих городских стен. В обширном Тунисском заливе, ограниченном с запада мысом Фарина, с востока -- мысом Бон, выступает с запада на восток узкая полоса земли, омываемая с трех сторон морем и лишь с западной стороны примыкающая к материку. Эта полоса в самой узкой своей части еле достигает половины немецкой мили, в общем она представляет собой ровную поверхность; в направлении к заливу она расширяется и заканчивается здесь двумя возвышенностями -- Джебель-Хави и Сиди-бу-Саид, между которыми лежит равнина Эль-Мерса. В южной ее части, заканчивающейся возвышенностью Сиди-бу-Саид, был расположен город Карфаген. Довольно крутые склоны этой возвышенности, а также множество скал и отмелей служили естественным укреплением города со стороны залива. Здесь для защиты его достаточно было простой стены. С западной же стороны, т. е. со стороны материка, где условия местности не защищали города, для укрепления его было использовано все, что было известно тогдашнему фортификационному искусству. Эти укрепления, как свидетельствуют недавно открытые остатки их, совпадающие с описанием Полибия, состояли из наружной стены толщиной в 6½ футов и огромных казематов сзади стены, вероятно, на всем ее протяжении. Казематы отделялись от наружной стены крытым проходом шириной в 6 футов и имели в глубину 14 футов, не считая двух стен, передней и задней, шириной каждая [5] не менее 3 футов. Этот громадный вал, сложенный целиком из огромных глыб, возвышался двумя ярусами до 45 футов [6], не считая зубцов и мощных четырехъярусных башен. В нижнем ярусе казематов находились стойла для 300 слонов и запасы корма для них, а в верхнем -- конюшни, склады и казармы [7].

Холм, на котором стояла крепость, назывался Бирса (на сирийском языке birtha значит крепость). Это довольно большая скала высотой в 188 футов; она имела у своей подошвы 2 000 двойных шагов [8] в окружности и примыкала к южной оконечности городской стены, подобно тому как в Риме Капитолийская скала примыкала к городской стене. На верхней площадке находился обширный храм бога-целителя; к нему вели 60 ступеней. Южная сторона города омывалась в юго-западном направлении мелководным рукавом Тунисского залива. Рукав почти полностью отделялся от залива узкой и низменной косой [9], выдававшейся от карфагенского полуострова к югу. В юго-восточном направлении южная сторона города омывалась водами самого залива. Здесь находилась двойная искусственная гавань города. Наружная, или торговая, гавань имела форму продолговатого четырехугольника, обращенного узкой стороной к морю; от входа в нее, шириной всего в 70 футов, тянулись по обеим сторонам широкие набережные. Внутренняя, или военная, гавань круглой формы называлась Кофон [10]. Посреди нее находился остров, на котором помещалось адмиралтейство; вход в эту гавань вел из внешней гавани. Между обеими гаванями тянулась городская стена. От Бирсы она делала поворот на восток. Коса, выдававшаяся в залив, и торговая гавань оставались вне ее, а военная гавань оказывалась внутри нее; поэтому надо думать, что вход в эту гавань мог запираться, как ворота. Близ военной гавани находилась рыночная площадь. Три узкие улицы соединяли ее с крепостью, открытой со стороны города. К северу от города, вне его, находилась теперешняя Эль-Мерса, называвшаяся тогда Магалией, -- довольно обширное предместье, уже тогда изобиловавшее дачами и хорошо орошаемыми садами; оно было обнесено особым валом, примыкавшим к главной городской стене. На противоположной оконечности полуострова, Джебель-Хави, у теперешнего селения Камарт, находилось кладбище. Эти три составные части города -- старый город, предместье и кладбище -- занимали всю ширину полуострова на стороне, обращенной к заливу. Доступ к ним был возможен лишь по двум большим дорогам, ведшим в Утику и Тунис по узкой косе; последняя не была загорожена стеной, однако представляла наилучшие местные условия для армии, группирующейся под защитой города или выходящей на его защиту. Трудная задача овладеть столь хорошо укрепленным городом осложнялась еще тем, что сам город и его владения, все еще насчитывавшие 800 поселений и находившиеся большей частью во власти партии эмигрантов, располагали значительными ресурсами; к этому присоединялись враждовавшие с Массиниссой свободные и полусвободные ливийские племена. Таким образом карфагеняне имели возможность не ограничиваться обороной города, а выставить в поле многочисленную армию. Ввиду крайнего ожесточения, царившего в армии карфагенских эмигрантов, и высоких качеств легкой нумидийской конницы с этой армией нельзя было не считаться.

Итак, консулам предстояла далеко не легкая задача, когда им пришлось начать по всем правилам осаду. Маний Манилий, командовавший сухопутными войсками, стал лагерем против стен крепости, а Луций Цензорин подошел со своим флотом со стороны залива и приступил к военным действиям на земляной косе. Карфагенская армия под начальством Гасдрубала расположилась на другом берегу залива, у крепости Неферис. Отсюда она затрудняла работу римских солдат, посланных рубить лес для постройки осадных орудий. Много людей перебил у римлян искусный начальник карфагенской конницы Гимилькон Фамея. Тем временем Цензорин построил на земляной косе два больших тарана. С их помощью римляне проломали здесь брешь в самом слабом месте городской стены, но приступ пришлось отложить, так как уже наступил вечер. Ночью осажденным удалось заделать большую часть бреши и при вылазке так испортить римские машины, что на другой день они уже не действовали. Римляне все же отважились пойти на приступ; но брешь, а также примыкавшие к ней отрезки стены и расположенные поблизости дома оказались сильно защищенными -- здесь было много бойцов. Римляне продвигались крайне неосторожно и были отражены с большими для них потерями. Они потерпели бы еще более тяжелое поражение, если бы не предусмотрительность военного трибуна Сципиона Эмилиана. Предвидя исход безрассудно смелого предприятия, последний удержал своих воинов под стенами города и с помощью их прикрыл отступление римлян. Попытка Манилия взять неприступные стены крепости закончилась еще меньшим успехом. Таким образом, осада затянулась. Болезни, распространившиеся в лагере римлян в результате летнего зноя, отъезд Цензорина, самого способного из римских военачальников, недовольство и бездействие Массиниссы (он, конечно, не мог радоваться тому, что римляне собирались захватить добычу, на которую он сам рассчитывал), наконец, смерть этого девяностолетнего царя, последовавшая в конце 605 г. [149 г.], -- все это заставило римлян совершенно прекратить наступательные операции. Им стоило достаточно труда и хлопот защищать флот от карфагенских брандеров, охранять лагерь от ночных нападений и доставлять продовольствие и фураж. Для этой последней цели они построили в гавани форт и предпринимали экспедиции в окрестности. Оба похода против армии Гасдрубала не увенчались успехом; первый поход едва не кончился полным разгромом вследствие плохого руководства и неблагоприятных условий местности.

Эта война протекала бесславно для полководцев и всей римской армии в целом, но зато блестящи были заслуги военного трибуна Сципиона Эмилиана. Во время ночного нападения врагов на римский лагерь Сципион с несколькими эскадронами конницы атаковал неприятеля с тыла и принудил его к отступлению. Во время первого похода на Неферис, когда римское войско переправилось вопреки его советам через реку и подверглось опасности полного уничтожения, Сципион отважно атаковал врага с фланга и таким образом дал римлянам возможность отступить; его мужество и геройское самопожертвование спасли римский отряд, который уже считали погибшим. Прочие римские военачальники, и особенно сам консул, отпугивали своим вероломством те города и тех партийных вождей, которые готовы были идти на соглашение с Римом; но Сципиону удалось переманить на сторону римлян одного из самых даровитых из этих вождей, Гимилькона Фамею, с 2 200 всадниками. Сципион выполнил завещание Массиниссы о разделе его царства между тремя его сыновьями -- Миципсой, Гулуссой и Мастанабалом. После этого Сципион привлек в ряды римлян Гулуссу, искусного предводителя конницы, достойного продолжателя своего отца в этом деле. Таким образом был восполнен сильно ощущавшийся в римском войске недостаток кавалерии. Тонкое и в то же время простое обхождение Сципиона напоминало скорее его родного отца, чем того, чье имя он носил, и побеждало даже завистников; имя Сципиона было у всех на устах в лагере и в столице. Даже Катон, отнюдь не щедрый на похвалы, за несколько месяцев до смерти (он умер в конце 605 г. [149 г.], не дожив до исполнения своего заветного желания -- разрушения Карфагена) применил к молодому воину и его бездарным соратникам гомеровский стих: "Он один -- человек, остальные -- блуждающие тени" [11].

Между тем наступил конец года и вместе с ним смена главного командования. Консул Луций Писон, явившийся в армию с большим опозданием (606) [148 г.], принял начальство над сухопутной армией, а Луций Манцин стал во главе флота. Но если их предшественники добились немногого, то при новых военачальниках дело совершенно не двигалось вперед. Вместо того чтобы осаждать Карфаген или выступить против армии Гасдрубала, Писон производил нападения на мелкие приморские финикийские города -- большей частью тоже безуспешно. Так, например, город Клупея отразил его нападение; осада Гиппона Диарита длилась все лето; осажденные два раза сжигали осадные машины римлян, и последние в конце концов позорно отступили. Город Неаполь, правда, был взят, но разграбление его в нарушение данного слова не могло содействовать дальнейшим успехам римского оружия. Карфагеняне воспрянули духом. Нумидийский шейх Вифий с 800 всадников перешел на их сторону. Послы карфагенян пытались завязать сношения также с царями нумидийским и мавретанским и даже с македонским лже-Филиппом. Пожалуй, не столько военные действия римлян, сколько внутренние раздоры среди самих карфагенян помешали тому, чтобы их дела приняли еще более благоприятный оборот. Так, эмигрант Гасдрубал возбудил недоверие к другому Гасдрубалу, бывшему военачальником в городе; поводом для подозрений послужило родство последнего с Массиниссой, и он был убит в здании городского совета.

Чтобы создать перелом в тревожном положении дел в Африке, Рим решил прибегнуть к чрезвычайной мере -- назначить главнокомандующим единственного человека, стяжавшего славу на поле сражений в Ливии и носившего имя, которое как бы предопределяло его для этой войны. Решено было вместо должности эдила, которой Сципион добивался в это время, предоставить ему консулат до установленного срока, отменив законы, запрещавшие это, и вместе с тем специальным постановлением поручить ему ведение войны в Африке. Сципион прибыл в Утику (607) [147 г.] в очень важный момент. Римский адмирал Манцин, на которого Писон возложил номинальное продолжение осады, занял крутую скалу, отдаленную от города и почти не защищаемую; она находилась на малодоступной стороне предместья Магалии. Здесь Манцин сосредоточил почти весь свой немногочисленный отряд, надеясь, что ему удастся проникнуть отсюда в предместье. Действительно, нападающие уже проникли было в ворота, и весь лагерный сброд массами устремился в Магалию в надежде на добычу. Но карфагеняне оттеснили врага к скале, где римляне очутились в крайней опасности, так как не имели продовольствия и были почти совершенно отрезаны. Такое положение застал Сципион. Он немедленно посадил на корабли прибывшие с ним войска и ополчение города Утики и отправил их к угрожаемому пункту. Им удалось спасти находившийся там отряд и удержать за собой скалу. Устранив, таким образом, ближайшую опасность, новый главнокомандующий отправился в лагерь Писона, чтобы принять начальство над войском и повести его обратно к Карфагену. Но Гасдрубал и Вифий, воспользовавшись его отсутствием, передвинули свой лагерь к самому городу и возобновили нападение на римский отряд, стоявший на скале у Магалии. Однако и на этот раз Сципион вовремя прибыл на помощь с авангардом своих главных сил. После этого римляне возобновили осаду и вели ее упорнее прежнего. Сципион прежде всего очистил лагерь от всякого сброда и от маркитантов и снова ввел строгую дисциплину. Скоро оживились и военные действия. Римляне ночью пошли приступом на предместье. Придвинув к стене осадную башню одинаковой высоты с зубцами стены, они перебрались на стену и отворили небольшую калитку, через которую устремилось все римское войско. Карфагеняне сдали предместье и лагерь у городских ворот и поручили Гасдрубалу главное начальство над городским гарнизоном, состоявшим из 30 000 человек. Новый комендант проявил свою энергию прежде всего в том, что приказал вывести на стены всех взятых в плен римских солдат, подвергнуть их жестоким истязаниям и затем сбросить вниз на глазах у осаждающей армии. Когда этот поступок вызвал порицания, введен был террор и против карфагенских граждан.

Сципион, заперев осажденных внутри города, старался совершенно отрезать его от сообщения с внешним миром. Свою главную квартиру он расположил на перешейке, соединяющем карфагенский полуостров с материком. Здесь, несмотря на неоднократные попытки карфагенян помешать его предприятию, он построил большой укрепленный лагерь во всю ширину перешейка, совершенно отрезавший сообщение с городом со стороны материка. Но в гавань все еще приходили суда с продовольствием: ладьи отважных купцов устремлялись сюда в погоне за прибылью, корабли Вифия пользовались каждым попутным ветром, чтобы доставлять в Карфаген продовольствие из города Нефериса, находившегося на берегу Тунисского залива. Поэтому хотя городское население уже терпело нужду, гарнизон получал еще достаточное снабжение. Тогда Сципион решил соорудить между земляной косой и берегом залива каменную плотину шириной в 96 футов и таким образом запереть вход в гавань. Это мероприятие сначала вызвало насмешки карфагенян, считавших его неосуществимым. Но когда постройка плотины подошла к концу, для города, казалось, не было больше спасения. Но одна неожиданность уравновесила другую. Пока римские рабочие строили плотину, в карфагенской гавани в течение двух месяцев днем и ночью велись какие-то работы, причем в такой тайне, что даже перебежчики не могли сказать, что замышляют осажденные. Когда римляне закончили плотину, запиравшую вход в гавань, внезапно из той же гавани вышли в залив 50 карфагенских трехпалубных кораблей и мелкие суда и лодки. Оказалось, что пока римляне загораживали старый вход в гавань с южной стороны, карфагеняне прорыли канал в восточном направлении и таким образом создали себе новый выход; его невозможно было запереть, так как в этом месте море слишком глубоко. Если бы карфагеняне вместо вывода своего флота для парада немедленно и со всей энергией напали на римские корабли, совершенно неподготовленные -- с кораблей отчасти были сняты снасти, -- римский флот был бы полностью уничтожен. Но они напали на римлян лишь через три дня, когда враг встретил их в полной боевой готовности. Сражение кончилось вничью; но на обратном пути карфагенские корабли сгрудились в узком проходе у входа, благодаря чему флоту были причинены повреждения, равносильные поражению. Тогда Сципион повел наступление на внешнюю набережную; она находилась вне городских стен и была слабо защищена только земляным валом, возведенным недавно. Поставив осадные машины на земляной косе, римляне без труда пробили в валу брешь. Но карфагеняне, перейдя вброд мелководный рукав залива, с беспримерным мужеством напали на осадные орудия и прогнали обслуживавших их солдат. Римляне отступали в такой панике, что Сципиону пришлось двинуть против бежавших свою конницу. Осадные орудия римлян были разрушены, карфагеняне выиграли, таким образом, время и успели заделать брешь. Однако Сципион восстановил свои машины и снарядами поджег деревянные башни противника. В результате римляне овладели набережной, а вместе с нею и наружной гаванью. Здесь они соорудили вал, равный по высоте городской стене. Таким образом, город оказался, наконец, совершенно запертым как со стороны суши, так и со стороны моря, так как во внутреннюю гавань можно было проникнуть только через наружную. Чтобы полностью обеспечить блокаду, Сципион приказал Гаю Лелию атаковать лагерь под Неферисом, находившийся теперь под командой Диогена. С помощью удачной военной хитрости лагерь был взят и множество людей, находившихся в нем, было частью перебито, частью захвачено в плен. Между тем наступила зима, и Сципион прекратил военные действия, предоставив голоду и болезням довершить начатое им.

Роковые результаты разрушительной работы бичей господних сказались весной 608 г. [146 г.], когда римская армия предприняла решительный штурм города. Пока бичи эти совершали свое дело, Гасдрубал по-прежнему лишь хвастал и пировал. Теперь он приказал поджечь наружную гавань и приготовился отразить ожидаемое нападение на Кофон. Но Лелию удалось несколько выше перебраться через стену, почти не защищаемую ослабевшим от голода гарнизоном, и таким образом проникнуть во внутреннюю гавань. Город был взят, но борьба далеко еще не окончилась. Римляне овладели рынком, примыкавшим к малой гавани, и стали медленно продвигаться по трем узким улицам, соединявшим рыночную площадь с крепостью. Им приходилось штурмом брать один за другим громадные дома, достигавшие высоты 6 этажей. По крышам или по балкам, перекинутым через улицы, солдаты переходили из одного такого здания-крепости в другое, соседнее или стоявшее на другой стороне улицы, и убивали всех, кто попадался им под руку. Так прошло шесть дней. Это были ужасные дни для жителей города, но и римлянам пришлось преодолеть немало трудностей и опасностей. Наконец, римляне добрались до крутой скалы крепости, в которой укрылся Гасдрубал с остатками своей армии. Чтобы расширить подступы к крепости, Сципион приказал поджечь взятые с боя улицы и дома и очистить улицы от мусора. При этом погибло множество небоеспособного населения, укрывшегося в домах. Тогда, наконец, последние карфагеняне, скучившиеся в крепости, стали просить о пощаде. Им было обещано лишь сохранить жизнь; перед победителем предстали 30 000 мужчин и 25 000 женщин, -- это не составляло и десятой доли прежнего населения города. Только 900 римских перебежчиков и Гасдрубал с женой и двумя детьми укрылись в храме бога-целителя: для дезертиров и для палача римских пленных не могло быть пощады. Самые решительные из них, изнемогая от голода, подожгли храм. Но у Гасдрубала не хватило мужества взглянуть смерти в лицо; он один выбежал из храма и на коленях молил победителя пощадить его жизнь. Ему была дарована эта милость. Жена Гасдрубала стояла со своими детьми среди других на крыше храма; когда она увидела Гасдрубала у ног Сципиона, ее гордое сердце возмутилось при виде унижения погибающей родины; язвительно посоветовав супругу беречь свою жизнь, она столкнула в огонь своих сыновей, а затем сама бросилась в пламя.

Борьба была кончена. В лагере и в Риме царило бурное ликование; лишь благороднейшие из римлян втайне стыдились этого нового великого подвига. Пленники большей частью были проданы в рабство, некоторые погибли в тюрьме. Самые знатные -- Вифий и Гасдрубал -- были в качестве государственных пленников интернированы в Италии, где обращение с ними было сносное. Все движимое имущество, за исключением золота, серебра и даров, пожертвованных в храмы, было отдано на разграбление солдатам. Из сокровищ храма сицилийским городам была возвращена добыча, вывезенная в Карфаген во время его могущества. Например, жители Акраганта получили обратно медного быка тирана Фаларида. Остальное досталось римскому государству.

Однако, большая часть города была еще цела. По-видимому, Сципион хотел сохранить ее; по крайней мере он отправил сенату по этому поводу специальный запрос. Сципион Назика снова пытался отстоять требования разума и чести. Но все было напрасно. Сенат приказал главнокомандующему сравнять с землей город Карфаген, предместье Магалию и все города, до последней минуты стоявшие на стороне Карфагена; чтобы положить конец даже юридическому существованию города, сенат распорядился пройти плугом по всей занимаемой им территории и предать это место вечному проклятью, дабы на нем никогда не появились ни дома, ни пашни. Приказ был выполнен. Семнадцать дней пылали развалины. Недавно открытые остатки карфагенской стены оказались заваленными слоем пепла толщиной в 4--5 футов; в этом слое были найдены обуглившиеся куски дерева, обломки железа и метательные ядра. На месте, где в течение полутысячелетия работали и торговали трудолюбивые финикияне, римские рабы стали теперь пасти стада своих далеких господ. Дарования Сципиона влекли его к более благородному призванию, а не к роли палача; он с содроганием смотрел на дело своих рук. Вместо победного ликования в душе победителя росло предчувствие, что за таким злодеянием неизбежно должно последовать возмездие.

Римлянам оставалось теперь организовать управление страной. Прежний обычай -- передавать завоеванные заморские страны во владение союзникам -- больше не был в ходу. Миципса и его братья сохранили в основном свои прежние владения с добавлением земель по Баграду и в Эмпории, отобранных ими у Карфагена. Издавна лелеянная ими мечта сделать Карфаген своей столицей рушилась теперь навсегда. Зато сенат подарил им карфагенские библиотеки. Карфагенская территория, принадлежавшая городу в момент его падения, т. е. узкая полоса земли на африканском берегу против Сицилии от реки Туски (у Табрака) до Тен (напротив острова Керкены), стала римской провинцией. Дальше в глубь материка Массинисса постоянно захватывал части карфагенской территории, и его наследникам уже принадлежали Булла, Зама и Аквы; за нумидийцами осталось то, чем они уже владели. Однако тщательное установление границы между римской провинцией и окружавшим ее с трех сторон Нумидийским царством свидетельствовало о том, что римляне ни в коем случае не потерпят в своих владениях того, что они допускали по отношению к Карфагену. Название новой провинции -- Африка, -- по-видимому, указывало на то, что римляне отнюдь не считают только что установленные границы окончательными. Управление новой провинцией было передано римскому наместнику с резиденцией в Утике. В постоянной охране границ новой провинции не было надобности, так как союзное Нумидийское царство всюду отделяло ее от племен пустыни. В отношении обложения Рим в общем поступил милостиво. Те общины, которые с начала войны стояли на стороне римлян, -- это были только приморские города: Утика, Гадрумет, Малый Лептис, Тапс, Ахулла, Узалис, а внутри страны город Тевдалис, -- сохранили свои земли и получили права свободных городов. Те же права получила и вновь основанная городская община, составленная из перебежчиков. Земли города Карфагена, за исключением участка, подаренного Утике, равно как земли остальных разрушенных городов, перешли в собственность римского государства и отныне сдавались в аренду. Остальные города тоже лишились юридически своей земельной собственности и своих городских свобод. Однако временно, впредь до дальнейшего распоряжения, римское правительство оставило им их пашни и их прежние учреждения. За пользование землей, ставшей отныне собственностью Рима, они должны были ежегодно уплачивать Риму раз навсегда установленную подать (stipendium). В свою очередь они взимали ее с отдельных налогоплательщиков в виде налога на имущество. От разрушения самого крупного торгового города на всем Западе больше всех выиграли римские купцы. Как только Карфаген был обращен в прах, они толпами устремились в Утику и стали оттуда эксплуатировать не только римскую провинцию, но и недоступные для них до тех пор области нумидийцев и гетулов.

Почти в одно время с Карфагеном исчезла из числа самостоятельных наций и Македония. Четыре небольших союза, на которые сенат в своей мудрости разделил старое Македонское царство, никак не могли добиться порядка у себя и ужиться друг с другом. О положении в этой стране можно судить по одному случайно упоминаемому эпизоду в Факосе: совет одного из союзов был в полном составе перебит по наущению некоего Дамазиппа. Ни комиссии, отправленные туда римским сенатом (590) [164 г.], ни иноземные третейские судьи, к которым македоняне обращались по греческому обычаю (как, например, Сципион Эмилиан в 603 г. [151 г.]), не могли установить здесь порядок. В это время во Фракии вдруг появился молодой человек, называвший себя Филиппом, сыном царя Персея и сирийской принцессы Лаодики; он был поразительно похож на Персея. Молодые годы он провел в мизийском городе Адрамитии; здесь, по его словам, он получил несомненные доказательства своего высокого происхождения. Но ему не удалось добиться на основании их успеха на родине; тогда он обратился к своему дяде по матери, сирийскому царю Деметрию Сотеру. Некоторые лица действительно поверили ему искренно или притворно и стали осаждать царя просьбами восстановить принца на отцовском престоле или уступить ему Сирийское царство. Чтобы положить конец этому безумию, Деметрий арестовал претендента и отправил его в Рим. Сенат отнесся к своему пленнику с пренебрежением, интернировал его в одном из италийских городов, не позаботившись о достаточном надзоре. Претендент бежал в Милет; здесь городские власти снова арестовали его и запросили римских комиссаров, что с ним делать. Те посоветовали отпустить его, что и было сделано. Претендент отправился искать счастья во Фракию. И, о чудо! его признали и поддержали не только варварские князья Терес, женатый на сестре царя Персея, и Барсаб, но и благоразумные византийцы. С помощью фракийцев лже-Филипп вторгся в Македонию. В первой битве он был разбит, но вскоре одержал победу над македонским ополчением в Одомантике, по ту сторону Стримона. Вторая победа, по эту сторону реки, подчинила его власти всю Македонию. Рассказы самозванца об его высоком происхождении были совершенно неправдоподобны; к тому же всем было известно, что действительный сын Персея, Филипп, умер восемнадцатилетним юношей в Альбе, что человек, называвший себя его именем, вовсе не македонский принц, а адрамитский суконщик Андриск. Однако традиции царской власти были настолько сильны в Македонии, что там не стали долго задумываться над вопросом о законности престолонаследия и охотно вернулись к прежним порядкам.

От фессалийцев уже явились гонцы с известием, что македонский самозванец вторгся в их владения. Римский комиссар Назика был послан в Македонию сначала один, без войска; сенат был уверен, что путем убеждения удастся положить конец безрассудной затее. Однако Назике пришлось созвать ахейское и пергамское ополчения и защищать с их помощью Фессалию от превосходных сил противника, пока не прибыл претор Ювентий с одним легионом (605?) [149 г.]. Ювентий напал со своими небольшими силами на македонское войско; в сражении он пал, а его армия была почти совершенно уничтожена. Большая часть Фессалии подпала под власть лже-Филиппа; его правление здесь, как и в Македонии, сопровождалось жестокостью и насилиями.

Наконец, на арене борьбы появилась довольно сильная римская армия под начальством Квинта Цецилия Метелла. Поддерживаемая пергамским флотом, она вторглась в Македонию. В первой кавалерийской стычке македоняне одержали верх. Но в македонской армии скоро начались раздоры и развилось дезертирство. Ошибка лже-Филиппа, разделившего свое войско и отправившего половину его в Фессалию, доставила римлянам легкую и решительную победу (606) [148 г.]. Филипп бежал во Фракию к одному из местных вождей, Бизесу. Метелл отправился вслед за ним и, одержав вторую победу, добился его выдачи.

Четыре македонских союза подчинились лже-Филиппу не добровольно, а уступая силе. Следовательно, согласно проводившейся до тех пор политике, не было основания лишать македонян тех призрачных остатков самостоятельности, которые оставались им после битвы при Пидне. Тем не менее Метелл по приказанию сената превратил царство Александра в римскую провинцию. При этом ясно обнаружилось, что римское правительство изменило свою политику и решило заменить систему зависимых государств системой прямого подчинения. Поэтому упразднение четырех македонских союзов было воспринято всеми зависимыми государствами как удар, направленный против всех них.

К Македонии были снова присоединены отнятые у нее после первых римских побед эпирские владения, Ионические острова и гавани Аполлония и Эпидамн (I, 519), до сего времени находившиеся в ведении италийской администрации. Таким образом, Македония уже в ту пору, вероятно простиралась на северо-востоке за горный хребет Скодру, где начиналась Иллирия. Патронат над собственно Грецией, присвоенный Римом, тоже сам собою перешел к римскому наместнику в Македонии. Так, Македония снова была объединена и получила почти те же границы, которые имела в период своего расцвета. Но это было уже не единое царство, а лишь единая провинция; она обладала городской и даже, кажется, областной организацией, но была подчинена власти италийских наместников и казначеев; имена их чеканились на местных монетах наряду с названием страны. В качестве налога был оставлен прежний умеренный платеж, установленный Павлом (I, 728) в размере 100 талантов, которые были распределены по общинам в неизменно установленных долях. Однако в стране еще не угасла память об ее старой и знаменитой династии.

Через несколько лет после свержения лже-Филиппа другой самозванец, тоже мнимый сын Персея, Александр, поднял знамя восстания на р. Несте (теперь Карасу); в короткий срок он собрал 1 600 человек. Но квестор Луций Тремеллий без труда подавил восстание и преследовал бежавшего претендента до Дардании (612) [142 г.]. Это восстание было последней вспышкой гордого македонского национального чувства, которое два столетия назад совершило столь великие подвиги в Элладе и в Азии. С тех пор македоняне ничем не проявляли себя. Отметим лишь, что они вели свое летосчисление со времени окончательного превращения страны в римскую провинцию (608) [146 г.].

С этого времени защита македонских границ на севере и востоке, другими словами, защита эллинской цивилизации от варваров, лежала на обязанности римлян. Однако они выполняли эту задачу с недостаточными военными силами и в общем без надлежащей энергии. Впрочем, для этих военных целей римляне первым делом проложили большую Эгнатиеву дорогу; уже во времена Полибия эта дорога, начинаясь у двух главных гаваней западного побережья, Аполлонии и Диррахия, шла в глубь страны и вела до Фессалоник; впоследствии она была продолжена до Гебра (Марица) [12].

Новая провинция стала естественной базой для походов против беспокойных далматов и для многочисленных экспедиций против иллирийских, кельтских и фракийских племен, живших к северу от греческого полуострова. Об этих племенах еще будет идти речь в дальнейшем изложении в связи с изложением их истории.

К самой Греции Рим относился с большей благосклонностью, чем к Македонии. Римским эллинофилам могло казаться, что в Греции забывают войну с Персеем и отношения вообще улучшаются. Самые заядлые подстрекатели господствующей теперь партии -- этолиец Ликиск, беотиец Мназипп, акарнанец Хремат, бесчестный эпирот Харопс, которого даже не пускали к себе в дом приличные римляне, -- один за другим сошли в могилу. Выросло новое поколение, для которого старые воспоминания и антагонизм утратили прежнюю силу. Римский сенат нашел, что настало время поставить крест на прошлом, дать общую амнистию и забыть старую вражду. В 604 г. [150 г.] получили свободу остававшиеся еще в живых ахейские патриоты, которые в продолжение 17 лет были интернированы в Италии; возвращения их постоянно добивался съезд Ахейского союза. Однако сенат ошибался. Эллинские патриоты, невзирая на все эллинофильство римлян, не примирились искренне с господством Рима. Яснее всего это сказалось на отношениях греков к Атталидам. Греки жестоко ненавидели царя Эвмена II за его дружбу с Римом (I, 729); но как только отношения между ним и Римом испортились, он внезапно стал популярен в Греции. Раньше треки возлагали свои надежды на то, что от чужеземного господства их избавит Македония; теперь эллинский "Эвэльпид" возлагал эти надежды на Пергам. А главное, в предоставленных самим себе мелких греческих государствах заметно усиливалось социальное разложение. Население уменьшалось не вследствие войн и эпидемий, а потому, что высшие сословия не желали обременять себя семейными заботами. Зато, как и прежде, наблюдался особый прилив в Грецию преступных и легкомысленных элементов; они устремлялись туда, с тем чтобы быть завербованными на военную службу. Городские общины все глубже увязали в долгах, росла бесчестность в денежных делах, что вело к подрыву кредита. Некоторые города, как то: Афины и Фивы, прибегали под давлением финансовой нужды к простому разбою и грабили соседние общины. Не утихали также раздоры и внутри союзов, например, между членами Ахейского союза, добровольно вступившими в него и присоединенными к нему насильно. Римляне, кажется, верили в то, во что им хотелось верить, и полагались на прочность того мира, который в данный момент царил в Греции; но скоро им пришлось убедиться, что новое поколение в Элладе нисколько не лучше и не благоразумнее старого. Греки придрались к самому пустому предлогу, чтобы завязать ссору с Римом.

Желая скрыть одно грязное дело, временный глава Ахейского союза Диэй заявил (около 605 г.) [149 г.] на съезде союза, что римляне не утвердили особые права, предоставленные Ахейским союзом лакедемонянам как членам этого союза. Речь шла о праве не подчиняться ахейскому уголовному суду и праве посылать самостоятельно посольства в Рим. Это была наглая ложь; но съезд, конечно, поверил тому, чему хотел верить. Так как Ахейский союз высказал готовность отстаивать силой оружия свои утверждения, спартанцы как более слабые пока уступили; граждане, выдачи которых требовали ахейцы, покинули город и обратились в Риме с жалобой к сенату. Сенат по своему обыкновению ответил, что пришлет комиссию для расследования дела. Однако посланцы обманули и ахейцев и Спарту, сообщив каждой стороне, что сенат решил дело в ее пользу. Ахейцы, которые недавно содействовали победе римлян над лже-Филиппом в Фессалии, были уверены в равенстве своих союзнических прав и в своей важной политической роли. В 606 г. [148 г.] их войско под предводительством стратега Дамокрита вторглось в Лаконию. Римское посольство, направлявшееся в то время проездом через Грецию в Азию, обратилось по просьбе Метелла к ахейцам с предложением не нарушать мира и дождаться комиссии сената. Все было тщетно. Произошло сражение, в котором пало около 1 000 спартанцев. Если бы Дамокрит не был таким же бездарным полководцем, как и политиком, Спарта могла бы быть взята. Дамокрита сместили, а его преемник Диэй, главный зачинщик всей этой смуты, ревностно продолжал войну, одновременно всячески заверяя грозного наместника Македонии в полной покорности Ахейского союза Риму.

Наконец, прибыла давно ожидаемая римская комиссия во главе с Аврелием Орестом. Военные действия были прекращены, и съезд Ахейского союза собрался в Коринфе, чтобы узнать решение комиссии. Оно оказалось неожиданным и неутешительным. Римляне решили отменить неестественное и насильственное (I, 707) включение Спарты в Ахейский союз и вообще принять строгие меры против ахейцев. Уже за несколько лет перед тем (591) [163 г.] ахейцам пришлось допустить выход из союза этолийского города Плеврона (I, 706); теперь им было предписано отказаться от всех приобретений, сделанных после второй македонской войны, т. е. от Коринфа, Орхомена, Аргоса, Спарты в Пелопоннесе и Гераклеи на Эте, и восстановить тот состав союза, каким он был к концу войны с Ганнибалом. Как только ахейские депутаты узнали об этом решении, они тотчас же, не обращая внимания на убеждения римлян, устремились на городскую площадь и сообщили толпе о предъявленных им требованиях. Тогда правящая, но подчиняющаяся чужой воле чернь, единогласно решила немедленно посадить в тюрьму всех находящихся в Коринфе лакедемонян, так как-де Спарта навлекла всю беду. Аресты произведены были самым диким образом, людей отправляли в тюрьму за одно лаконское имя или лаконскую обувь; ахейцы вторглись даже в жилища римских послов в поисках укрывшихся там лакедемонян, при этом осыпали римлян резкими упреками, хотя, впрочем, не осмелились оскорбить их действием. Негодующие послы вернулись в Рим и обратились в сенат с горькими, даже преувеличенными жалобами. Однако сенат и в этом случае поступил с той сдержанностью, которая отличала все его меры по отношению к грекам: на этот раз он ограничился увещаниями. На съезде Ахейского союза, собравшемся весной 607 г. [147 г.] в Эгии, Секст Юлий Цезарь в самой мягкой форме повторил приказы Рима и лишь вскользь упомянул об удовлетворении за нанесенные оскорбления. Но вожди Ахейского союза во главе с новым стратегом Критолаем (стратег с мая 607 г. по май 608 г.) [147--146 гг.] как мудрые государственные люди, искушенные в делах высокой политики, сделали из слов Цезаря только тот вывод, что, вероятно, дела римлян против Карфагена и Вириата идут очень плохо. Они продолжали обманывать и оскорблять римлян. Они просили Цезаря созвать в Тегее уполномоченных обеих сторон, чтобы уладить конфликт. Это было сделано, но Цезарь и лакедемонские уполномоченные, явившись в Тегею, долго и напрасно ждали ахейцев. Наконец, явился один Критолай и заявил, что только общее народное собрание ахеян компетентно в спорном вопросе и что он может быть решен только на союзном съезде, т. е. лишь через 6 месяцев. После этого Цезарь возвратился в Рим, а ближайшее народное собрание по предложению Критолая официально объявило Спарте войну. Метелл и теперь все еще пытался уладить дело миром и отправил в Коринф послов. Но шумное народное собрание, состоявшее большей частью из черни богатого торгового и фабричного города, заглушило слова римских послов и заставило их удалиться с трибуны. Заявление Критолая, что греки желают видеть в римлянах друзей, а не повелителей, было встречено неописуемым восторгом, и когда члены съезда пытались протестовать, чернь заступилась за своего любимца и аплодировала его словам. Он говорил, что богатые изменили родине и необходима военная диктатура, таинственно намекал на предстоящее в близком будущем восстание бесчисленных народов и царей против Рима. Каким духом было проникнуто это движение, можно судить по обоим принятым решениям: впредь до восстановления мира все клубы должны быть постоянно открыты и должны быть приостановлены все взыскания долгов.

Итак, началась война. У ахейцев нашлись даже настоящие союзники, а именно фиванцы и беотийцы, затем халкидяне. Уже в начале 608 г. [146 г.] ахейское войско вступило в Фессалию, чтобы снова привести в покорность Гераклею на Эте, вышедшую, согласно решению сената, из состава Ахейского союза. Консул Луций Муммий, которого сенат решил послать в Грецию, еще не прибыл. Поэтому Метелл со своими македонскими легионами взял на себя защиту Гераклеи. Когда ахейско-фиванская армия узнала о приближении римлян, о сражении не было уже и речи. Держали совет только о том, как добраться скорее обратно в Пелопоннес и очутиться в безопасности. Армия быстро удалилась и даже не пыталась удержать за собой Фермопилы. Но Метелл ускорил преследование, нагнал греческую армию и разбил ее у Скарфеи в Локриде. Греки понесли большие потери убитыми и пленными; сам Критолай пропал без вести в этом сражении. Остатки разбитой армии бродили отдельными отрядами по Греции и всюду тщетно умоляли о пристанище. Патрасский отряд был истреблен в Фокиде, аркадское отборное войско -- близ Херонеи; вся северная Греция была очищена, и только небольшая часть ахейской армии и фиванских граждан, массами бежавших из Фив, добралась до Пелопоннеса. Метелл пытался побудить греков мягкими мерами отказаться от безрассудного сопротивления. Так, например, он приказал отпустить всех фиванцев за исключением одного. Но его благожелательные усилия потерпели неудачу не вследствие упорства народа, а лишь вследствие отчаяния вождей, спасавших свою жизнь. Диэй, после гибели Критолая снова ставший во главе ахейского войска, созвал все способное носить оружие население на Истм. Он распорядился включить в состав армии также 12 000 рабов, родившихся в Греции. Богатые были обложены принудительными займами; приверженцы мира, за исключением тех, кому удалось спастись посредством подкупа, были казнены. Итак, борьба продолжалась и велась в том же стиле. Четырехтысячный ахейский авангард, стоявший у Мегары под начальством Алкамена, разбежался, едва завидев значки римских легионов. Метелл уже собирался атаковать главные силы противника на Истме, когда в римский лагерь прибыл с небольшой свитой консул Луций Муммий и командование армией перешло к нему. Тем временем ахейцы, ободренные удачным нападением на неосторожно выдвинувшиеся римские форпосты, дали у Левкопетры на Истме бой римской армии, вдвое превосходившей их численностью. Римляне приняли вызов. В самом начале сражения ахейская конница обратилась в бегство перед римской конницей, в шесть раз более многочисленной. Гоплиты держались лучше, но отборный римский отряд, напавший на них с фланга, расстроил их ряды. Это поражение положило конец сопротивлению ахейцев. Диэй бежал на родину, убил свою жену и сам отравился. Все города сдались без сопротивления. Даже неприступный Коринф, в который Муммий три дня не решался войти, опасаясь засады, достался римлянам без боя.

Новое устройство Греции было возложено на консула Муммия и сенатскую комиссию из 10 человек. Консул Муммий оставил по себе в общем хорошую память в завоеванной стране. Правда, он совершил, мягко говоря, глупость, приняв в память о своих подвигах и победах прозвище "Ахейского" и построив в благодарность за победу храм в честь Геркулеса-победителя. Однако, Муммий, выросший не среди аристократической роскоши и продажности, а как "новый человек", сравнительно небогатый, был справедливым и снисходительным правителем. Утверждали даже, что из ахейцев погиб только Диэй, а из беотийцев -- Пифей; но это риторическое преувеличение. В действительности имели место позорные жестокости, особенно в Халкиде. Но в общем в карательных мероприятиях соблюдалась умеренность. Муммий отклонил предложение низвергнуть статуи основателя ахейской патриотической партии Филопемена; контрибуции, наложенные на города, шли не в римскую казну, а в пользу пострадавших греческих городов и впоследствии были большей частью отменены; имущество тех государственных изменников, у которых оставались родители или дети, не продавалось в пользу государства, а передавалось наследникам. Только сокровища искусства были вывезены из Коринфа, Феспий и других городов частью в Рим, частью в другие города Италии [13]; некоторые были принесены в дар храмам истмийскому, дельфийскому и олимпийскому. При окончательном устройстве провинции тоже была проявлена снисходительность. Правда, введение провинциальной системы управления (I, 516) влекло за собой упразднение отдельных союзов и прежде всего Ахейского; города были изолированы друг от друга и сношения между ними были затруднены, так как запрещено было приобретать земельную собственность одновременно в двух городах. Кроме того, демократические городские конституции повсюду были отменены [как это пытался сделать еще Фламинин (I, 679)], и правление передано было совету из имущих граждан. Наконец, все города должны были платить Риму определенную сумму; все они были подчинены македонскому наместнику; ему, как высшему военному начальнику, принадлежало также высшее руководство администрацией и судом; например, он мог брать на свое рассмотрение важнейшие уголовные дела и выносить по ним приговоры. Однако, греческим городам была оставлена "свобода", т. е. формальный суверенитет, превратившийся, конечно, в условиях римской гегемонии в нечто призрачное. Впрочем, он включал право собственности на свою территорию и право самоуправления и собственного суда [14].

Через несколько лет римляне не только разрешили восстановить призрак прежних союзов, но отменили также тягостные ограничения права отчуждения земельной собственности.

Более строго поступили римляне с Фивами, Халкидой и Коринфом. Пожалуй, нельзя возражать против того, что Фивы и Халкида были обезоружены, их стены срыты и таким образом они превратились в незащищенные города. Но ничем не оправданное разрушение крупнейшего торгового центра Греции, цветущего Коринфа, остается позорным пятном в летописях римской истории. По прямому повелению сената коринфские граждане были захвачены в плен, и те из них, которые не погибли при этом, были проданы в рабство. Римляне не только срыли городские стены и крепость, что было неизбежно, поскольку римляне не собирались держать здесь свой гарнизон, -- самый город сравняли с землей. Место, на котором находился Коринф, было предано проклятию по обычной форме, и впредь запрещалось на нем строить. Часть владений Коринфа была передана Сикиону с обязательством нести вместо Коринфа расходы по устройству истмийского празднества, а большая часть их была объявлена римскими государственными землями. Так померкла "зеница ока" Эллады, последняя краса греческой земли, некогда столь богатой городами. Но, охватывая взглядом еще раз всю эту катастрофу, беспристрастный историк должен признать то, что открыто признавали тогда сами греки: виновниками войны были не римляне -- римское вмешательство было вызвано безрассудным вероломством и вытекающей из слабости отчаянной дерзостью самих греков. Упразднение фиктивного суверенитета греческих союзов и прекращение связанных с ним закулисных и пагубных интриг было счастьем для страны. Правление римского главнокомандующего, находившегося в Македонии, оставляло желать многого, но все же было гораздо лучше, чем прежние смуты и бестолковое управление греческих союзов и римских комиссий. Пелопоннес перестал служить пристанищем наемных солдат; имеются свидетельства, да и само собой понятно, что вообще с введением непосредственного римского управления снова в некоторой степени наступил период мира и благосостояния. Эпиграмму Фемистокла, что одна гибель предотвратила другую, тогдашние эллины не без основания применяли к утрате Грецией своей независимости. Рим все еще продолжал относиться к грекам с чрезвычайной снисходительностью, в особенности если сравнить ее с политикой тех же римских властей по отношению к испанцам и финикиянам. Поступать жестоко с варварами считалось позволительным; но как впоследствии Траян, римляне того времени считали "варварской жестокостью отнимать у Афин и Спарты последнюю тень свободы". Тем более бросается в глаза резкий контраст между этой общей снисходительностью и возмутительным разрушением Коринфа; его порицали даже те, кто оправдывал разрушение Карфагена и Нумантии. По римскому международному праву тоже никак нельзя было оправдать разрушение Коринфа тем, что когда-то на улицах Коринфа римские уполномоченные были встречены ругательствами. А ведь разрушение Коринфа не было делом жестокости одного человека и менее всего консула Муммия. Это было мероприятие, обдуманное и решенное римским сенатом. Мы не ошибемся, признав в нем дело рук партии купцов, которая в ту пору уже начинает вмешиваться в политику наряду со знатью; в лице Коринфа она устранила опасного соперника. Раз римские крупные торговцы были причастны к решению вопроса об участи Греции, то понятно, почему самая жестокая кара постигла именно Коринф; понятно, почему город был разрушен и было даже запрещено селиться впредь на этом месте, столь благоприятном для торговли. Для римских купцов, которых уже было очень много в Элладе, главным торговым центром сделался с тех пор город Аргос в Пелопоннесе. Но для крупной римской торговли более важное значение имел Делос. Уже с 586 г. [168 г.], сделавшись римской вольной гаванью, он привлек к себе значительную часть родосской торговли (I, 732). Теперь же он унаследовал и торговлю Коринфа. Этот остров долго оставался главным складочным местом для товаров, отправляемых с Востока на Запад [15].

В третьей, более отдаленной части света, римское владычество развивалось не с такой полнотой, как в Африке и в македоно-эллинских областях, отделенных от Италии лишь неширокими морями.

В Передней Азии после вытеснения Селевкидов самой сильной державой стало Пергамское царство. Атталиды не увлекались традициями александровских монархий. Достаточно осторожные и хладнокровные, они, отказавшись от невозможного, вели себя спокойно и не стремились к расширению своих владений и к освобождению от гегемонии Рима. Они заботились, насколько это позволяли римляне, о благосостоянии своего государства и о развитии в нем мирных искусств. Однако это не спасло их от зависти и подозрительности Рима. Царь Эвмен II владел европейским побережьем Пропонтиды, западным побережьем Малой Азии и территорией последней вплоть до границ Каппадокии и Киликии. Он находился в тесном союзе с сирийскими царями; один из них -- Антиох Эпифан (умер в 590 г.) [164 г.] -- достиг престола с помощью Атталидов. Могущество царя Эвмена II казалось еще внушительнее в сравнении с растущим упадком Македонии и Сирии и стало, наконец, беспокоить тех, кто сам заложил его основы. Мы уже говорили (I, 729), что римский сенат после третьей македонской войны всячески старался с помощью неблаговидных дипломатических маневров унизить и ослабить этого союзника. Этот разлад с верховным патроном -- Римом -- еще более осложнил и без того уже трудное положение пергамских царей по отношению к свободным и полусвободным торговым городам в пергамском государстве, а также к соседним варварским племенам. Из мирного договора 565 г. [189 г.] не было ясно, принадлежат ли горы Тавра, проходящие через Памфилию и Писидию, к сирийским или к пергамским владениям (I, 701). Поэтому отважные селги -- они, кажется, номинально подчинялись власти сирийских царей -- долгие годы упорно сопротивлялись в недоступных горах Писидии Царям Эвмену II и Атталу II. Азиатские кельты, состоявшие некоторое время с разрешения Рима в подданстве пергамских царей, тоже отложились от Эвмена и внезапно начали против него войну (587) [167 г.] в союзе с наследственным врагом Атталидов, вифинским царем Прусием. Эвмен не имел времени набрать наемное войско. Несмотря на весь его ум и мужество, враги его разбили азиатское ополчение и наводнили страну. Мы уже знаем (I, 730), как странно римляне выполнили роль посредника, которую они согласились взять на себя по просьбе Эвмена. Впрочем, как только Эвмену удалось благодаря своей богатой казне набрать боеспособную армию, он скоро прогнал дикие полчища за пределы своей страны. Он потерял Галатию; его упорные попытки сохранить свое влияние в этой стране разбились о противодействие Рима [16].

Тем не менее, умирая (около 595 г.) [159 г.], царь Эвмен, несмотря на все открытые нападения и тайные происки соседей и римлян, оставил свое царство в неуменьшенном объеме. Его брат Аттал II Филадельф (умер в 616 г.) [138 г.] отразил с помощью римлян нападение понтийского царя Фарнака, пытавшегося захватить в свои руки регентство при несовершеннолетнем сыне царя Эвмена. Аттал II, подобно Антигону Досону, управлял в качестве регента вместо своего племянника до самой своей смерти. Умелой, ловкой и изворотливой политикой Аттал II, настоящий Атталид, сумел убедить недоверчивый римский сенат в неосновательности его прежних опасений. Антиримская партия обвиняла его в том, что он соблюдает интересы Рима и терпеливо переносит все его оскорбления и притеснения. Однако уверенный в поддержке Рима, царь мог решительным образом вмешаться в распри из-за престолонаследия в Сирии, Каппадокии и Вифинии. Вмешательство Рима спасло его также от опасной войны с правителем Вифинии (Прусием II, по прозвищу Охотником, 572? -- 605) [182--149 гг.], соединявшим в себе все пороки варварских и цивилизованных народов. Впрочем, вначале Аттал был осажден в своей столице Прусием, отклонившим и презрительно осмеявшим требования римлян (598--600) [156--154 гг.]. Но со вступлением на престол Аттала III Филометора (616--621) [138--133 гг.], опекуном которого был прежде Аттал II, мирное и умеренное управление сменилось азиатским султанским режимом. Так, например, чтобы избавиться от докучных советов друзей своего отца, новый царь пригласил последних в свой дворец и приказал своим наемникам перебить их, а затем также их жен и детей. И вместе с тем он писал сочинения о садоводстве, разводил ядовитые растения и лепил восковые фигуры. Внезапная смерть положила конец его царствованию. С ним прекратился род Атталидов.

В подобных случаях последний правитель мог распорядиться в завещании относительно порядка престолонаследия. По действовавшему государственному праву, это допускалось, по крайней мере, в государствах-клиентах Рима. Трудно сказать, завещал ли последний из Атталидов свое царство римлянам под влиянием безумной злобы против своих подданных, мучившей его всю жизнь, или же это было лишь дальнейшим признанием фактического верховенства Рима. Завещание было [17]; римляне приняли наследство, и вопрос о дальнейшей судьбе страны и сокровищ Атталидов послужил в Риме новым яблоком раздора между враждовавшими политическими партиями.

Но и в Азии завещание царя тоже вызвало гражданскую войну. Побочный сын царя Эвмена II, Аристоник, рассчитывая на неприязнь азиатов к предстоящему чужеземному владычеству, заявил свои притязания на престол. Он выступил сначала в Левках, небольшом приморском городе между Смирной и Фокеей. К нему перешла Фокея и несколько других городов. Но эфесяне, считавшие, что тесная связь с Римом является для них единственным средством сохранить свои привилегии, разбили его на море против Киме. Аристоник бежал внутрь страны. Полагали, что Аристоник уже сошел со сцены, как вдруг он снова появился во главе новоявленных "граждан Солнечного города" [18], т. е. массы рабов, призванных им к свободе. Аристоник завладел лидийскими городами Фиатирой и Аполлонидой, а также частью атталидских городов и призвал под свои знамена фракийских наемников. Борьба становилась серьезной. Римских войск в Азии не было. Свободные города в Азии и войска зависимых от Рима государей Вифинии, Пафлагонии, Каппадокии, Понта, Армении не могли воспрепятствовать успехам Аристоника. Он вторгся со своими вооруженными силами в Колофон, Самос, Миндос и успел завладеть почти всем царством своего отца, когда в конце 623 г. [131 г.] римская армия высадилась в Азии. Начальником ее был консул и великий понтифик Публий Лициний Красс Муциан, один из самых богатых, образованных граждан Рима, отличный оратор и юрист. Он решил осадить Аристоника в Левках, но, недооценив силы противника, сам во время приготовлений к этой осаде подвергся нападению врасплох, был разбит и взят в плен отрядом фракийцев. Красс, однако, не пожелал доставить такому врагу возможность с триумфом показывать народу пленного римского главнокомандующего. Он нарочно разозлил варваров, захвативших, но не узнавших его, и был убит ими (начало 624 г.) [130 г.]; только потом они узнали, что это был римский консул. По-видимому, вместе с ним погиб и каппадокийский царь Ариарат. Вскоре после этого преемник Красса Марк Перпенна атаковал Аристоника и рассеял его войско. Аристоник был осажден в Стратоникее, взят в плен и вскоре казнен в Риме. Покорение остальных, еще оказывавших сопротивление, городов и окончательное устройство страны было возложено, ввиду внезапной смерти Перпенны, на Мания Аквилия (625) [129 г.]. Римляне поступили здесь так же, как с карфагенскими владениями. Восточная часть царства Атталидов была отдана зависимым от Рима царям, чтобы освободить римлян от защиты границ и от необходимости содержать в Азии постоянную армию. Телмис (I, 703) достался Ликийскому союзу; европейские владения во Фракии были присоединены к Македонии; из остальной территории образована была новая римская провинция, причем точно так же, как и карфагенской территории, ей не без умысла дано было название всей той части света, где она находилась. Страна была освобождена от налогов, которые прежде уплачивались Пергаму; с ней обошлись так же мягко, как с Элладой и Македонией. Таким образом самое значительное государство Малой Азии стало римским наместничеством.

Другие многочисленные мелкие государства и города Передней Азии -- царство Вифинское, княжества пафлагонские и галльские, союзы Ликийский, Карийский и Памфилийский, свободные города Кизик и Родос -- остались в прежнем зависимом положении.

В Каппадокии, расположенной по ту сторону Галиса, царь Ариарат V Филопатор (591--624) [163--130 гг.] остался победителем в борьбе против своего брата и соперника Голоферна, которого поддерживали сирийцы. При этом царю главным образом помогли Атталиды. С тех пор Каппадокия вела по существу такую же политику, как и Пергам: безусловная покорность Риму и стремление к эллинской культуре. Благодаря Ариарату в Каппадокию, бывшую до того времени почти варварской страной, проникла эллинская культура, а с нею вместе и ее болезненные наслоения, как то: культ Вакха и распущенные нравы странствующих актеров, так называемых "артистов". В награду за верность Риму, за которую Ариарат поплатился жизнью в борьбе с пергамским претендентом, римляне защитили его несовершеннолетнего наследника Ариарата VI. Они поддержали его против попыток понтийского царя захватить власть в Каппадокии и даже присоединили к его владениям юго-восточную часть царства Атталидов Ликаонию, а также территорию, примыкавшую к ней с востока и раньше принадлежавшую Киликии.

Наконец, на крайнем северо-востоке Малой Азии расширилась и приобрела важное значение "Приморская Каппадокия", или просто: "Приморская страна", Понт. Вскоре после битвы при Магнезии царь Фарнак I расширил свои владения далеко за Галис, до Тиоса у границ Вифинии. В частности, он завладел богатым Синопом и сделал этот свободный греческий город резиденцией понтийских царей. Соседние государства, для которых эти захваты представляли опасность, предприняли поэтому войну (571--575) [183--179 гг.] против Фарнака. Во главе их стоял царь Эвмен. При посредстве римлян они добились от Фарнака обещания очистить Галатию и Пафлагонию. Однако из дальнейшего хода событий явствует, что царь Фарнак и его преемник Митридат V Эвергет (598? -- 634) [156--120 гг.], бывшие верными союзниками Рима в третьей пунической войне и в войне против Аристоника, не только утвердились по ту сторону Галиса, но и сохранили патронат над пафлагонскими и галатскими династами. Только при этом предположении понятно, почему при разделе царства Атталидов царь Митридат получил Великую Фригию якобы за свои подвиги в борьбе против Аристоника, а в действительности за крупную сумму, уплаченную им римскому главнокомандующему. У нас нет точных данных, как далеко простиралось в то время Понтийское царство по направлению к Кавказу и к истокам Евфрата. Но, по-видимому, оно включало в качестве зависимой сатрапии западную часть Армении около Эндереса и Дивириги, или так называемую Малую Армению. Великая Армения и Софена оставались независимыми государствами.

Итак, Рим в сущности властвовал на всем Малоазийском полуострове. Хотя многое делалось без его согласия и против его воли, в общем он был здесь хозяином и распределял владения; однако обширные земли по ту сторону Тавра и верхнего Евфрата вплоть до Нильской долины в основном были предоставлены самим себе. Сенат не соблюдал установленного договором 565 г. [189 г.] правила, что Галис должен служить восточной границей государств, зависимых от Рима (I, 701); да и само по себе это правило было невыполнимо. Политический горизонт точно так же, как горизонт физический, -- только самообман. Когда сирийскому государству в мирном договоре разрешили содержать лишь известное число военных судов и слонов (I, 702), когда сирийское войско по приказанию римского сената очистило наполовину завоеванный им Египет, то в этом сказывалось полное признание Сирией гегемонии Рима и своей от него зависимости. Поэтому споры о престолонаследии в Сирии и Египте передавались на разрешение римского правительства. После смерти Антиоха Эпифана (590) [164 г.] сирийский престол оспаривали живший в Риме в качестве заложника сын Селевка IV Деметрий, прозванный впоследствии Сотером, и несовершеннолетний сын Антиоха Эпифана Антиох Эвпатор. В Египте с 584 г. [170 г.] царствовали совместно два брата -- старший Птолемей Филометор (573--608) [181--146 гг.] и младший Птолемей Эвергет II, по прозвищу Толстый (умер в 637 г.) [117 г.]. В 590 г. [164 г.] старший брат был изгнан младшим из страны и лично явился в Рим, прося восстановить его права. Оба спора были разрешены сенатом исключительно дипломатическим путем и по существу соответственно римским интересам. В Сирии царем был признан Антиох Эвпатор, а Деметрий, хотя и имевший больше прав, был устранен. Опека над несовершеннолетним царем была возложена на римского сенатора Гнея Октавия. Последний управлял, разумеется, исключительно в интересах Рима, уменьшил число военных кораблей и боевых слонов согласно мирному договору 565 г. [189 г.] и быстро вел страну к окончательному военному бессилию. Египетский престол был возвращен Филометору. Мало того, чтобы положить конец распре между братьями, отчасти же в целях ослабления все еще значительного могущества Египта, Кирена была отделена от Египетского царства и отдана Эвергету. "Царями становятся те, кого желают римляне, а кого они не желают, того они изгоняют из страны и из среды соотечественников", -- писал один иудей вскоре после этих событий. Однако с тех пор римский сенат долгое время не вмешивался в восточные дела с той предусмотрительностью и энергией, какие он всегда проявлял в осложнениях с Филиппом, Антиохом и Персеем. Внутренний упадок Рима в конце концов отразился также на ведении иностранных дел, хотя здесь он сказался позднее всего. Власть Рима стала шаткой и ненадежной. Рим ослабел и почти выпустил из рук только что захваченные бразды правления. Римский регент в Сирии, управлявший ею в качестве опекуна, был убит в Лаодикее. Отвергнутый претендент на сирийский престол Деметрий бежал из Рима и, устранив несовершеннолетнего царя (592) [162 г.], завладел отцовским престолом, дерзко утверждая, что римский сенат уполномочил его на это. Вскоре между царями Египта и Кирены вспыхнула война из-за обладания островом Кипром. Сенат присудил остров сначала старшему брату, затем младшему, но наперекор последнему решению римлян остров все же остался за Египтом. Таким образом в то время, когда римское правительство находилось на вершине своего могущества и Рим наслаждался глубочайшим внутренним и внешним миром, бессильные восточные цари издевались над решениями римского сената, злоупотребляли именем Рима, убили его подзащитного и его комиссара. Когда за 70 лет до этого иллирийцы поступили с римскими уполномоченными так, как теперь сирийцы, сенат воздвиг на форуме памятник убитому и отправил армию и флот наказать убийц. Теперь сенат тоже воздвиг памятник Гнею Октавию, согласно обычаю отцов. Но он не отправил войск в Сирию, а вместо этого признал Деметрия царем Сирии. Рим, очевидно, считал себя настолько могущественным, что находил излишним оберегать свою честь. Точно так же Кипр наперекор решению сената остался во владении египетского царя. Больше того: по смерти Филометора (608) [146 г.] ему наследовал Эвергет и таким образом снова соединил разделенное Египетское царство, и сенат этому не воспротивился. После всего этого римское влияние в этих странах фактически было сломлено и впоследствии положение складывалось здесь уже без участия римлян. Но для уяснения дальнейшего хода событий необходимо теперь же не упускать из виду того, что происходило и в более отдаленных странах Востока.

Если в замкнутом со всех сторон Египте существующий порядок был более или менее устойчив, то в Азии по обеим сторонам Евфрата произошли существенные изменения в группировке народов и государств. Это совпало с временным ослаблением римского владычества и отчасти явилось его результатом. По ту сторону большой иранской пустыни вскоре после Александра Великого образовались два государства -- Палимботра на Инде под властью царя Чандрагупты (Сандракоттос) и могущественное Бактрийское царство на верховьях Окса. Оба они явились результатом смешения национальных элементов с крайними восточными ответвлениями эллинской культуры.

К западу от них начиналось царство Азия. Даже урезанное, оно еще при Антиохе Великом занимало громадное пространство от Геллеспонта до мидийских и персидских земель и включало весь бассейн рек Тигра и Евфрата. Еще Антиох Великий доходил со своей армией за пределы пустыни во владения парфян и бактров. Лишь при нем началось разложение этого могущественного государства. В результате битвы при Магнезии была потеряна вся Передняя Азия; к тому же времени относится и полное отпадение обеих Каппадокий и обеих Армений -- собственно Армении на северо-востоке и Софены на юго-западе (I, 702) и превращение их из зависимых сирийских княжеств в самостоятельные государства. Из этих двух государств Великая Армения под управлением Артаксиадов скоро достигла значительного могущества. Пожалуй, еще больше вреда причинила государству бессмысленная нивелирующая политика преемника Антиоха Великого, Антиоха Эпифана (579--590) [175--164 г.]. Правда, его царство являлось скорее конгломератом стран, чем государством; национальные и религиозные различия создавали для правительства очень большие трудности; однако план Антиоха Эпифана ввести во всех подвластных ему землях единую эллинско-римскую культуру и эллинско-римский культ и уравнять все народы в политическом и религиозном отношении был во всяком случае безрассуден. Не говоря уже о том, что такое гигантское предприятие было далеко не по плечу этому Иосифу II в карикатуре, свои реформы он начал самым диким способом: массовым ограблением храмов и жестоким преследованием еретиков.

Одним из последствий этой политики было то, что иудеи, жившие в пограничной с Египтом провинции, обычно покорные до унижения, очень деятельные и трудолюбивые, вынуждены были вступить на путь открытого восстания (около 587 г.) [167 г.]; их довели до этого систематические религиозные притеснения. Конфликт перешел на разрешение римского сената. В то время у последнего были основательные причины для враждебного отношения к Деметрию Сотеру. Кроме того, сенат опасался союза между Атталидами и Селевкидами, да и вообще интересам Рима соответствовало создание промежуточного государства между Сирией и Египтом. Поэтому сенат немедленно признал свободу и автономию восставшего народа (около 593 г.) [161 г.]. Однако, Рим сделал для иудеев только то, что не представляло для него трудностей. В договор между иудеями и Римом было включено обязательство Рима помочь иудеям в случае нападения на них; Рим формально запретил сирийскому и египетскому царям вводить войска в землю иудеев, однако в действительности иудеям, конечно, пришлось обороняться против сирийцев исключительно собственными силами. Больше, чем послания могущественного союзника, иудеям помогло храброе и умное руководство восстанием со стороны геройского рода Маккавеев и внутренние неурядицы в Сирийском царстве. Во время борьбы между сирийскими царями Трифоном и Деметрием Никатором за иудеями были формально признаны автономия и свобода от налогов (612) [142 г.], а вскоре затем иудейский народ и великий сирийский царь формально признали главу рода Маккавеев -- Симона, сына Маттафии, первосвященником и царем Израиля [19] (615) [139 г.].

Еще более серьезные последствия, чем это восстание Израиля, имело другое движение. Одновременно с этим восстанием и, по всей вероятности, по тем же причинам вспыхнуло восстание на востоке; Антиох Эпифан столь же усердно опустошил здесь храмы персидских богов, как и Иерусалимский храм, и, вероятно, поступал с поклонниками Аурамазды и Митры не лучше, чем с почитателями Иеговы. Как и в Иудее, но на более обширной территории и в большем масштабе, результатом этой политики была сильнейшая реакция местных обычаев и местных культов против насильственного внедрения эллинизма и эллинских богов. Это было движение парфян. Оно привело к образованию великого Парфянского царства. "Партва", или парфяне, издавна принадлежали к числу бесчисленных народов, входивших в состав великого Персидского царства. Они жили сначала в нынешнем Хорасане к юго-востоку от Каспийского моря и уже с 500 г. [254 г.] составляли самостоятельное государство под управлением скифской, т. е. туранской, династии Арсакидов. Однако лишь столетие спустя они выступили на арену истории. Шестой царь из дома Арсакидов Митридат I (579--618) [175--136 гг.] был настоящим основателем великого Парфянского царства. Он покорил Бактрийское царство, само по себе гораздо более сильное, но совершенно расшатанное как постоянной борьбой с ордами скифских наездников Турана и с государствами на Инде, так отчасти и внутренними смутами. Почти таких же успехов Митридат I добился и в странах к западу от великой пустыни. Сирийское царство было в то время до крайности ослаблено неудачными попытками Антиоха Эпифана эллинизировать страну и возникшими после его смерти распрями из-за престолонаследия. Внутренние провинции стремились отделиться от Антиохии и прибрежной области. Так, например, в Коммагене, самой северной провинции Сирии, граничившей с Каппадокией, сатрап Птолемей объявил себя независимым. На другом берегу Евфрата в северной Месопотамии, или в области Осроены, объявил себя независимым князь эдесский, а в значительной провинции Мидии -- сатрап Тимарх. Этот последний даже добился от римского сената признания своей независимости и, опираясь на союзную Армению, распространил свою власть до самой Селевкии на Тигре. Такого рода смуты были постоянным явлением в Азиатском царстве. В провинциях с их полунезависимыми или совершенно независимыми сатрапами и в столице с ее чернью, столь же буйной и непокорной, как чернь римская и александрийская, не прекращались восстания. Вся свора соседних царей -- Египта, Армении, Каппадокии, Пергама -- постоянно вмешивалась в дела Сирии и разжигала распри о престолонаследии. Междоусобные войны и фактическое раздробление власти между двумя или несколькими претендентами стали здесь почти непрерывным бедствием. Рим либо подстрекал соседей, либо оставался безучастным зрителем. В довершение всех этих бед с востока теснило новое Парфянское царство; оно превосходило противника не только своей материальной силой, но также теми преимуществами, которые давали ему национальный язык, национальная религия, национальная армия и национальное государственное устройство. Здесь еще не место описывать это возрожденное царство Кира. Достаточно напомнить в общих чертах, что как ни силен еще был здесь эллинизм, все же в противоположность царству Селевкидов Парфянское царство опиралось главным образом на национальную и религиозную реакцию. Старый иранский язык, сословие магов и культ Митры, восточная ленная система и степная конница, вооруженная луком и стрелами, снова мощно выступили здесь против эллинизма. Ввиду всего этого положение сирийских царей было поистине достойно сожаления. Род Селевкидов отнюдь не находился в таком состоянии упадка, как, например, Лагиды; некоторые из его представителей не лишены были храбрости и таланта. Они справлялись с тем или другим из бесчисленных мятежников, претендентов и интервентов. Но их власть была лишена твердой опоры, и они не были в состоянии прекратить анархию, хотя бы временно. Неизбежные результаты не преминули наступить. Восточные области сирийской державы, управляемые мятежными или слабыми сатрапами, подпали под власть парфян. Персия, Вавилония, Мидия навсегда были оторваны от Сирийского царства. Новое парфянское государство простиралось по обе стороны великой пустыни от Окса и Гиндукуша до Тигра и Аравийской пустыни. Подобно Персидскому царству и всем древним азиатским державам, оно являлось чисто континентальной монархией и, подобно Персидскому царству, должно было выдерживать постоянную борьбу с туранскими народностями, с одной стороны, и западными соседями, с другой. Сирийское царство охватывало, кроме прибрежной области, только еще одну Месопотамию и навсегда исчезло из числа великих государств; впрочем, причиной этого было не столько уменьшение территории, сколько внутреннее разложение. Если на этот раз Сирия избежала грозившего ей полного порабощения парфянами, то этим она была обязана не сопротивлению со стороны последних Селевкидов и еще менее влиянию Рима. Ее спасли внутренние смуты в самом Парфянском царстве, а главным образом вторжения туранских степных народов в восточные владения парфян.

Эта перемена во взаимоотношениях народов внутренней Азии является поворотным пунктом в истории древности. За приливом народов, двигавшихся с Запада на Восток, -- высшее и последнее выражение он нашел в Александре Великом -- теперь начался отлив. За время существования Парфянского государства погибло все, что сохранилось еще от элементов эллинизма в Бактрии и на Инде. Более того, даже западный Иран вернулся в старую колею, покинутую несколько столетий назад, но не забытую окончательно. Римский сенат пожертвовал главным и существенным результатом политики Александра и таким образом положил начало обратному движению, завершением которого была Альгамбра в Гренаде и великая мечеть в Константинополе. Пока антиохийским царям подчинялись все страны от Раг и Персеполя до Средиземного моря, римское владычество простиралось до границ великой пустыни. Парфянское государство никогда не могло стать клиентом средиземноморской державы не потому, что оно было слишком могущественно, а потому, что центр тяжести его находился вдали от моря, в глубине Азии. Со времени Александра мир принадлежал одним западным народам, Восток, можно сказать, был для них примерно тем, чем впоследствии Америка и Австралия для европейцев. Но с Митридатом I Восток снова выступил на политическую арену. У мира снова были два властелина.

Нам остается еще коснуться соотношения сил на море. Впрочем, об этом можно сказать лишь, что в то время уже не существовало ни одной морской державы. Карфаген был разрушен, сирийский военный флот во исполнение договора с Римом уничтожен, египетский военный флот, некогда столь могущественный, пришел в полный упадок вследствие слабости тогдашних правителей Египта. Правда, у мелких государств, и особенно у торговых городов, были вооруженные корабли, но в небольшом количестве, так что их недостаточно было даже для трудного дела искоренения морских разбоев на Средиземном море.

Выполнение этой задачи в силу необходимости ложилось на Рим, как на державу, главенствующую на Средиземном море. Сто лет назад римляне проявили особую благотворную решимость в этом деле, ввели энергичную морскую полицию для всеобщей пользы (I, 520) и этим положили начало своему господству на Востоке. Теперь же, уже в начале описываемого периода, полное бессилие этой полиции обнаружило страшно быстрый упадок аристократического правления в Риме.

Рим уже не имел собственного флота и довольствовался тем, что в случае надобности требовал военных кораблей от италийских, малоазийских и других приморских городов. В результате, естественно, усилились и развились морские разбои. Только в морях Адриатическом и Тирренском, на которые распространялось непосредственное господство Рима, предпринимались кое-какие, тоже недостаточные, меры для борьбы с пиратами. Экспедиции, предпринятые в эту эпоху римлянами к далматским и лигурийским берегам, преследовали цель искоренить морские разбои в обоих италийских морях; с той же целью были заняты в 631 г. [123 г.] Балеарские острова. Но в мавретанских и греческих водах жителям и мореплавателям предоставлялось самим справляться с корсарами тем или иным способом; Рим стоял на той точке зрения, что ему надо по возможности меньше вмешиваться в дела этих отдаленных областей. Раздираемые внутренними неурядицами и обанкротившиеся города этих предоставленных самим себе приморских государств, естественно, становились притонами корсаров; особенно много их было в Азии.

В этом отношении хуже всего было положение Крита. Этот остров, благодаря своему выгодному географическому положению и слабости или упущениям больших западных и восточных государств, был единственным из всех греческих государств, сохранившим свою независимость. Правда, римские комиссии то и дело появлялись и на Крите, однако они добивались здесь еще меньших результатов, чем даже в Сирии и в Египте. Казалось, судьба нарочно оставила критянам независимость, чтобы показать, к чему ведет эллинская свобода. Это была ужасная картина. Старая дорийская строгость общинного управления сменилась здесь, как и в Таренте, беспутной демократией; рыцарский дух жителей выродился в дикое буйство и погоню за добычей. Один почтенный эллин сам свидетельствует, что на Крите ничто, приносящее прибыль, не считается позорным, а апостол Павел ссылается на слова критского поэта: "Все критяне -- лжецы, злые звери, утробы ленивые".

Несмотря на все усилия римлян навести порядок на этом "острове ста городов", как его называли в старину, непрерывные междоусобные войны превращали один цветущий город за другим в груды развалин. Жители этих городов занимались разбоями, рыская на родине и на чужбине, на суше и на море. Крит сделался для всех окружавших его государств главным местом вербовки наемных армий с тех пор, как это безобразие не терпели больше в Пелопоннесе; но главным образом он превратился в притон морских разбойников. Так, например, в это время остров Сифнос был совершенно разграблен критской флотилией пиратских судов. Родос, который и без того не мог оправиться от утраты своих владений на материке и ударов, нанесенных его торговле (I, 731), терял последние силы в войнах, которые ему приходилось вести против критян для прекращения морских разбоев (около 600 г.) [154 г.]. Римляне, правда, пытались вмешиваться в эти столкновения в качестве посредников, но действовали не энергично и, как видно, безуспешно.

Наряду с Критом Киликия тоже скоро стала второй родиной пиратов. Этому способствовало бессилие сирийских царей и политика узурпатора сирийского престола Диодота Трифона. Этот бывший раб, став сирийским царем (608--615) [146--139 гг.], рассчитывал упрочить свою власть в своей центральной области, суровой западной Киликии, с помощью пиратов и поэтому всячески покровительствовал им. Торговля с пиратами, являвшимися в то же время главными поставщиками рабов, приносила чрезвычайно большие доходы. Поэтому в среде торговцев, даже в Александрии, Родосе и Делосе создалась известная атмосфера терпимости по отношению к пиратам. Этому способствовали и сами правительства, во всяком случае своей пассивностью. Зло достигло таких серьезных размеров, что в 611 г. [143 г.] сенат счел нужным отправить в Александрию и Сирию самого лучшего из своих членов, Сципиона Эмилиана, с поручением выяснить на месте, что можно предпринять. Но дипломатические увещания римлян не могли превратить слабые правительства в сильные. Только одно средство могло помочь беде -- содержание в этих водах постоянного флота. Однако для этого у римского правительства не хватало ни энергии, ни последовательности. Поэтому все оставалось по-старому: флот пиратов по-прежнему был единственной значительной морской силой на Средиземном море, а охота за рабами -- единственным процветавшим там промыслом. Римское правительство бездействовало, а римские торговцы, самые крупные покупатели рабов, поддерживали оживленные и дружественные отношения с капитанами пиратских кораблей -- самыми крупными работорговцами на Делосе и на других невольничьих рынках.

Мы проследили в главных чертах перемену во внешнеполитическом положении Рима и вообще всего римско-эллинского мира в период от битвы при Пидне до эпохи Гракхов и на всем пространстве от Тахо и Баграда до Нила и Евфрата, захватив в свои руки верховную власть над римско-эллинским миром, Рим возложил на себя большую и трудную задачу. Нельзя сказать, что он совершенно не понимал ее; но он отнюдь не разрешил ее. Во время Катона преобладала идея ограничить римское государство территорией Италии, а за пределами последней властвовать только на началах патроната. Передовые умы следующего поколения поняли несостоятельность этой идеи и необходимость заменить систему клиентелы системой прямого господства Рима с сохранением местного самоуправления. Но вместо того чтобы вводить этот новый порядок решительно, быстро и равномерно, Рим присоединял то одну, то другую страну, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств и случаем и руководясь своими эгоистическими интересами. В результате большая часть зависимых стран либо продолжала оставаться в прежнем невыносимом, двойственном положении, либо же, как, например, Сирия, совершенно освобождалась из-под римского влияния. Но и само римское владычество все больше вырождалось в мелочный и близорукий эгоизм. В Риме считалось достаточным управлять со дня на день и разрешать с грехом пополам лишь текущие вопросы. Слабых держали в ежовых рукавицах. Так, например, когда город Милаза в Карии прислал в 623 г. [131 г.] консулу Публию Крассу не ту балку для тарана, которая требовалась, глава городского управления был наказан за это розгами. А между тем Красс не был дурным человеком; это был правитель, строго соблюдавший закон. Зато не видно было строгости там, где она была нужна: в борьбе с варварами в пограничных областях и с пиратами. Центральное правительство отказалось от всякого руководства провинциальным управлением и от контроля над ним; таким образом оно отдавало в жертву очередному наместнику не только интересы подданных, но и интересы государства. Испанские события, сами по себе малозначительные, показательны в этом отношении. Здесь правительство менее, чем в других провинциях, могло ограничиваться ролью простого зрителя; между тем и здесь римские наместники попирали международное право и надолго запятнали честь Рима своим неслыханным вероломством и предательством, самым наглым нарушением договоров и капитуляций, избиением безоружного населения и подстрекательством к убийству неприятельских полководцев. Мало того, они вели войны и заключали мирные договоры вразрез с ясно выраженной волей высшей государственной власти в Риме. Такие мелкие факты, как, например, непокорность нумантинцев, вели к роковой для Рима катастрофе вследствие редкого сочетания бездарности и бесчестности. При этом виновные даже не подвергались сколько-нибудь серьезному наказанию в Риме. При назначении на важнейшие посты и при обсуждении важнейших политических вопросов дело решали связи и интриги сенатских группировок. Мало того, золото иностранных династов тоже нашло уже доступ к римским сенаторам. Первый, кому удалось подкупить римских сенаторов, был, как сообщают, посол царя Антиоха Эпифана Тимарх (умер в 590 г.) [164 г.]. Влиятельные сенаторы получали богатые подарки от иноземных царей; это вскоре стало столь обычным явлением, что когда Сципион Эмилиан передал в военную казну дары, поднесенные ему сирийским царем в лагере под Нумантией, это вызвало всеобщее удивление. Старый взгляд, что наградой за власть служит сама власть, что она является столько же долгом и бременем, сколько правом и преимуществом, был совершенно отброшен. Таким образом возникла новая система государственного хозяйства: она отказывалась от обложения римских граждан, зато превращала всю массу подданных в доходную статью государства, причем последнее либо эксплуатировало их само, либо предоставляло эксплуатацию их римским гражданам. Цинизму и алчности римских торговцев предоставляли с преступным потворством полный простор в провинциальном управлении. Мало того, государство устраняло с помощью военной силы нежелательных для них конкурентов. Прекраснейшие города соседних с Римом стран приносились, таким образом, в жертву не варварскому властолюбию, но еще гораздо более гнусному варварству спекуляции. Уничтожив свою старую военную организацию, правда, налагавшую тяжелые жертвы на граждан, государство само разрушило свою опору, так как в конце концов оно покоилось только на своем военном превосходстве. Флот был совершенно заброшен, в армии допустили неимоверный упадок. Охрана границ в Азии и Африке была переложена на подданных, а охрана италийских, македонских и испанских границ, которую нельзя было свалить на других, велась крайне небрежно. Высшие классы стали избегать военной службы, так что трудно было набрать необходимое число офицеров для войск в Испании. Ввиду все усиливавшегося нежелания идти на военную службу, особенно в испанские войска, и пристрастности должностных лиц при наборе, пришлось отменить в 602 г. [152 г.] старый порядок, по которому офицеры выбирали необходимые контингенты из всего числа солдат; вместо этого ввели метание жребия, что, разумеется, не могло способствовать усилению воинского духа и улучшению боевых достоинств отдельных воинских частей. Вместо необходимой строгости власти и тут старались угождать народу. Когда консул приказывал произвести строгий набор рекрутов для испанской армии, то трибуны пользовались предоставленным им конституцией правом и арестовывали его (603, 616) [151, 138 гг.]. Мы уже упоминали, что сенат отклонил просьбу Сципиона и не разрешил ему произвести набор для войны с нумантинцами. Римские армии под Карфагеном или Нумантией уже напоминали те сирийские армии, в которых число хлебопеков, поваров, актеров и прочих нестроевых элементов вчетверо превышало число так называемых солдат. Теперь римские военачальники уже мало уступали своим карфагенским коллегам в искусстве губить армии, и все войны в Африке, Испании, Македонии и Азии, как правило, начинались поражениями римских армий. Теперь Рим уже не реагирует на убийство Гнея Октавия, предательское убийство Вириата уже считается мастерским достижением римской дипломатии, а взятие Нумантии -- великим подвигом. О полной утере понятия о народной и личной чести с эпиграмматической меткостью свидетельствует статуя Манцина, изображающая его раздетым и связанным. Он сам воздвиг себе этот памятник в Риме, гордясь своим патриотическим самопожертвованием. Куда ни кинуть взгляд, везде виден быстрый упадок внутренней силы Рима и его внешнего могущества. В это мирное время Рим не только не расширяет территорий, приобретенных в гигантской борьбе, но даже не удерживает их за собой. Трудно достигнуть мирового владычества, но еще труднее сохранить его. Первую задачу римский сенат выполнил, вторая оказалась ему не по силам.

Глава II.
Движение за реформы и Тиберий Гракх.

В течение целого поколения после битвы при Пидне римское государство пользовалось глубочайшим внутренним покоем, едва нарушавшимся кое-где на поверхности. Владения Рима распространились по трем частям света. Блеск римского могущества и слава римского имени постоянно возрастали. Взоры всего мира были обращены на Италию, куда стекались все таланты и все богатства. Казалось, там наступал золотой век мирного благосостояния и духовных радостей жизни. Жители восточных стран этой эпохи с удивлением рассказывали друг другу о могущественной западной республике, "которая покорила ближние и дальние царства; имя ее внушало всем страх, но с друзьями и теми, кто отдавался под ее покровительство, она жила в мире. Таково было величие римлян; однако, никто из них не возлагал на себя корону, никто не кичился пурпурным одеянием; но кого они год за годом назначали себе правителем, тому они и повиновались, и не было среди них ни зависти, ни раздоров".

Так казалось издали; но вблизи дело представлялось иначе. Правление аристократии полным ходом шло к разрушению того, что было создано им же. Нельзя сказать, чтобы сыновья и внуки побежденных при Каннах и победителей при Заме совершенно выродились по сравнению с их отцами и дедами. Не столько изменились люди, заседавшие в сенате, сколько времена стали иными. Когда власть находится в руках замкнутой группы старой родовой знати, обладающей прочным богатством и авторитетом наследственного государственного опыта, то в минуты опасности она проявляет замечательную последовательность и настойчивость и геройскую самоотверженность, но в мирное время ее политика бывает недальновидна, корыстна и небрежна. То и другое заложено в самой сущности наследственной и коллегиальной власти. Зародыш болезни существовал давно, но для его развития необходима была атмосфера счастья и благополучия. В вопросе Катона, что будет с Римом, когда ему уже не надо будет опасаться ни одной державы, заключался глубокий смысл. Теперь Рим достиг именно такого положения: все соседи, которых можно было опасаться, были политически уничтожены; люди, воспитанные при старом порядке, выросшие в суровой школе войны с Ганнибалом и до глубокой старости сохранившие отпечаток той великой эпохи, сошли один за другим в могилу. Голос последнего из них, престарелого Катона, умолк в сенате и на форуме. Новое поколение пришло к власти, и политика его была безотрадным ответом на вопрос старого патриота. Мы уже изложили, какой оборот приняли в новых руках управление подвластными странами и внешняя политика. В области внутреннего управления государственный корабль еще в большей мере был предоставлен воле волн. Если под внутренним управлением понимать не только разрешение текущих дел, то в эти времена в Риме вообще не было никакого управления. Правящая корпорация руководилась одной идеей -- сохранить и по возможности расширить свои незаконно захваченные привилегии. Не государству принадлежало право призывать на свои высшие должности нужных ему людей, самых даровитых и достойных, но каждый член аристократической клики имел наследственное право на занятие высшей должности в государстве. Это право должно было быть обеспечено от недобросовестной конкуренции других представителей знати и от поползновений лиц, устраненных от участия во власти. Поэтому правящая клика считала одной из своих важнейших политических задач ограничение повторного избрания в консулы и устранение "новых людей". Действительно, около 603 г. [151 г.] она добилась того, что первое было воспрещено [20] и что управление было отдано в руки одних ничтожеств аристократического происхождения. Бездеятельность правительства во внешней политике, несомненно, тоже была связана с этой политикой аристократии, устраняющей незнатных граждан от управления и недоверчиво относившейся к отдельным членам своего сословия. Лучшее средство закрыть доступ в среду аристократии незнатным людям, не имеющим других дворянских грамот, кроме своих личных заслуг, это вообще не давать никому возможности совершать великие дела. Для тогдашнего правления бездарностей даже аристократический завоеватель Сирии или Египта был бы уже неудобным человеком.

Впрочем, и тогда имелась оппозиция; она даже добилась известных успехов. Были введены улучшения в области суда. Административно-судебный надзор за деятельностью должностных лиц провинций осуществлялся самим сенатом или через назначаемые им чрезвычайные комиссии; неудовлетворительность этого надзора была всеми признана. Важные последствия для всей общественной жизни Рима имело следующее нововведение в 605 г. [149 г.]: по предложению Луция Кальпурния Писона учреждена была постоянная комиссия сенаторов (quaestio ordinaria); она назначена была для рассмотрения в судебном порядке жалоб, поступавших от жителей провинций на вымогательства римских должностных лиц.

Оппозиция старалась также освободить комиции от преобладающего влияния аристократии. Против этого зла римская демократия тоже считала панацеей тайную подачу голосов. Тайное голосование было введено сначала законом Габиния для выборов магистратов (615) [139 г.], затем законом Кассия -- для решений судебных дел в народном собрании (617) [137 г.] и, наконец, законом Папирия -- для голосования законопроектов (623) [131 г.].

Подобным же образом вскоре после этого (около 625 г.) [129 г.] народное собрание приняло постановление, что сенаторы при своем вступлении в сенат должны отдавать своего коня и отказываться таким образом от права голоса в восемнадцати всаднических центуриях (I, 742). Эти меры были направлены к эмансипации избирателей от засилья правящего сословия, и проводившая их партия могла видеть в них начало возрождения государства. Но на самом деле они нисколько не изменяли ничтожной и зависимой роли народного собрания, органа управления, которому по закону принадлежала верховная власть в Риме; напротив, лишь ярче выявили эту роль в глазах всех, кого это касалось и не касалось. Столь же крикливым и иллюзорным успехом демократии было формальное признание независимости и суверенитета римского народа, выразившееся в перенесении народных собраний с их прежнего места у сенатской курии на форум (около 609 г.) [145 г.].

Но эта борьба формального народного суверенитета против фактически существующего строя была в значительной мере одной видимостью. Партии сыпали громкими и трескучими фразами; но этих партий не видно и не слышно было в непосредственной практической работе. В течение всего VII в. [154--55 гг.] злободневным интересом и центром политической агитации были ежегодные выборы должностных лиц, а именно консулов и цензоров. Но лишь в редких отдельных случаях различные кандидатуры действительно воплощали противоположные политические принципы. В большинстве случаев избрание кандидата оставалось вопросом чисто персонального характера, а для хода общественных дел было совершенно безразлично, падет ли выбор на представителя рода Цецилиев или на представителя рода Корнелиев. Таким образом здесь не было того, что уравновешивало и смягчало бы зло, причиняемое партийной борьбой, -- свободного и единодушного стремления народных масс к тому, что они признавали целесообразным. Тем не менее ко всему этому относились с терпимостью исключительно в интересах правящих клик с их мелкими интригами.

Римскому аристократу было более или менее легко начать свою карьеру в качестве квестора и народного трибуна, но для достижения должности консула и цензора от него требовались значительные и многолетние усилия. Призов было много, но среди них мало достойных соискания; по выражению римского поэта, борцы устремлялись к цели на постепенно суживающейся арене. С этим мирились, пока общественная должность была "честью", и даровитые полководцы, политики, юристы состязались между собой из-за лестного почетного венка. Но теперь фактическая замкнутость знати устранила положительные стороны конкуренции и оставила в силе только ее отрицательные стороны. За немногими исключениями молодые люди, принадлежавшие к кругу правящих семей, устремлялись к политической карьере. В своем нетерпеливом и незрелом честолюбии они скоро стали добиваться своих целей более действенными средствами, чем полезная деятельность в интересах общественного блага. Связи с влиятельными лицами стали первым условием успеха на общественном поприще. Итак, политическая карьера начиналась теперь не в военном лагере, как раньше, а в приемных влиятельных людей. Прежде только клиенты и вольноотпущенники являлись к своему господину по утрам, чтобы приветствовать его при пробуждении и публично появляться в его свите; теперь так же стали поступать и новые знатные клиенты. Но чернь -- тоже важный барин и требует для себя почета. Простонародье стало требовать, как своего права, чтобы будущий консул в каждом уличном оборванце признавал и чтил суверенный римский народ: каждый кандидат должен был во время своего "обхода" (ambitus) приветствовать по имени каждого избирателя и пожимать ему руку. Представители аристократии охотно шли на такое унизительное выпрашивание должностей. Ловкий кандидат низкопоклонничал не только во дворцах, но и на улицах и заискивал перед народной толпой, расточая улыбки, любезности, грубую или тонкую лесть. Требование реформ и демагогия использовались для приобретения популярности; эти приемы тем успешнее достигали цели, чем более они направлялись не на существо дела, а против отдельных лиц. Между безбородыми юнцами знатного происхождения вошло в обычай разыгрывать роль Катона, чтобы положить блестящее начало своей политической карьере. Со всей незрелой горячностью своего ребяческого красноречия они обрушивались на высокопоставленных, но непопулярных лиц, самовольно присваивая себе полномочия общественных обвинителей. Важное орудие уголовного правосудия и политической полиции превращалось в средство погони за должностями, и это терпели. Устройство великолепных народных увеселений или, что еще хуже, одно только обещание их уже давно стало как бы узаконенным условием для избрания в консулы (I, 767). А теперь стали просто покупать за деньги голоса избирателей; об этом свидетельствует изданное в 595 г. [159 г.] постановление, запрещавшее такого рода подкупы. Самое худшее последствие этого постоянного заискивания правящей аристократии перед толпой заключалось, пожалуй, в несовместимости роли просителей и льстецов с положением правителей по отношению к управляемым. Таким образом, существующий строй превращался из благодеяния для народа в несчастье для него. Правительство уже не осмеливалось в случае нужды распоряжаться достоянием и жизнью граждан для блага отечества. Римские граждане свыклись с опасным убеждением, что они по закону свободны от прямых налогов даже в виде займов, -- после войны с Персеем от них больше не требовали никаких налогов. Правители предпочли развалить всю военную организацию Рима, лишь бы не принуждать граждан к ненавистной военной службе за морем. О том, каково приходилось отдельным должностным лицам, пытавшимся провести по всей строгости закона рекрутский набор, мы уже говорили.

В Риме того времени пагубным образом сочеталось двойное зло: с одной стороны, выродившаяся олигархия; с другой -- еще неразвитая, но уже пораженная внутренним недугом демократия. Судя по названиям этих партий, которые появляются впервые в этот период, можно думать, что первые -- "оптиматы" -- представляют волю аристократов, а "популяры" -- волю народа. Но в действительности в тогдашнем Риме не было ни настоящей аристократии, ни истинной демократии. Обе партии в равной мере боролись за призраки и состояли только из фантазеров или лицемеров. Обе они были в равной мере заражены процессом политического разложения и фактически одинаково ничтожны. Обе они в силу необходимости были связаны с существующим порядком, так как у обеих отсутствовала всякая политическая мысль, не говоря уже о каком-либо политическом плане, выходящем за рамки существующего строя. Поэтому обе партии прекрасно уживались друг с другом, их цели и средства на каждом шагу совпадали. Переход от одной партии к другой означал не столько перемену политических убеждений, сколько перемену политической тактики. Республика, несомненно, выиграла бы, если бы аристократия ввела вместо народных выборов просто наследственное преемство или же если бы демократия установила настоящее демагогическое правление. Но оптиматы и популяры начала VII века [сер. II в. до н. э.] были слишком необходимы друг другу и поэтому не могли вступить между собой в борьбу не на живот, а на смерть. Они не только не могли уничтожить друг друга, но даже если бы это и было в их силах, они не захотели бы этого. В результате политические и моральные устои республики все более и более расшатывались, республика быстро шла к полному разложению.

И действительно, кризис, которым началась римская революция, был вызван не этим ничтожным политическим конфликтом. Причины его заключались в экономических и социальных отношениях, которым римское правительство уделяло столь же мало внимания, как и всему прочему. Поэтому зародыши болезни, давно уже проникшие в римское общество, могли теперь беспрепятственно развиться со страшной быстротой и силой. С незапамятных времен римская экономика опиралась на два фактора, вечно притягивающиеся и вечно отталкивающиеся: крестьянское хозяйство и денежное хозяйство. Денежное хозяйство в тесном союзе с крупным землевладением уже вело в течение столетий борьбу против крестьянства. Эта борьба должна была, казалось, завершиться гибелью крестьянства, а затем привести к гибели всей республики. Однако, борьба эта не дошла до развязки, она была прервана вследствие удачных войн; последние сделали возможным обширные и щедрые раздачи государственных земель. Выше уже говорилось (I, 797--808), что в то самое время, когда борьба между патрициями и плебеями возобновилась под новыми наименованиями, непомерно возросший капитал тоже готовил вторичное наступление на крестьянское землевладение. Но для этого был избран другой путь. Раньше мелкого крестьянина разоряли долги, фактически низводившие его на степень простого арендатора у кредитора; теперь его давила конкуренция привозного хлеба и в частности хлеба, добываемого руками рабов. С течением времени Рим пошел в этом отношении дальше: капитал вел войну против труда, т. е. против свободы личности, конечно, облекая эту борьбу, как всегда, в строго законные формы. Вместо прежнего, несоответствующего теперь требованиям времени способа, при котором свободный человек продавался за долги в рабство, капитал использовал теперь с самого начала труд рабов, законно приобретенных за деньги. Прежний столичный ростовщик выступал теперь в соответствующей времени роли предпринимателя-плантатора. Но конечный результат был в обоих случаях один и тот же: обесценение италийского крестьянского землевладения; вытеснение мелкого крестьянского хозяйства хозяйством крупных землевладельцев сначала в некоторых провинциях, а затем и в Италии; переход крупного хозяйства в Италии преимущественно на скотоводство, разведение маслин и виноделие, и, наконец, замена как в провинциях, так и в Италии свободных работников рабами. Точно так же, как нобилитет был опаснее патрициата, потому что его нельзя было устранить путем изменений конституции, так и это новое могущество капитала было опаснее его прежнего могущества в IV и V вв. [454--255 гг.], потому что против него нельзя было бороться изменениями земельного законодательства.

Прежде чем приступить к описанию этого второго великого конфликта между трудом и капиталом, необходимо коснуться характера и объема рабовладельческого хозяйства. Это была уже не прежняя, можно сказать, невинная система рабского хозяйства, когда земледелец возделывал свое поле вместе со своим рабом-батраком, а если имел больше земли, чем мог сам обработать, то поручал этому рабу выделенный хутор; в этом случае раб выступал в качестве управляющего или как бы арендатора с обязательством отдавать определенную долю урожая (I, 181). Такие отношения существовали во все времена; в окрестностях Комума, например, они были правилом еще в императорскую эпоху; но теперь они сохранились в виде исключения главным образом в особо благоприятных условиях местности и в имениях, управляемых с особой мягкостью. В рассматриваемую же эпоху мы имеем дело с системой крупного рабовладельческого хозяйства, которая развивалась в Риме, как некогда в Карфагене, на почве могущества капитала.

В прежние времена для пополнения контингента рабов достаточно было военнопленных и естественного размножения рабов. Теперь же новая система рабовладельческого хозяйства, совершенно так же, как в Америке, опиралась на систематическую охоту за людьми. При новой системе использования рабского труда хозяева мало заботились о жизни рабов и об их естественном размножении. Поэтому контингент рабов постоянно сокращался, и эту убыль не могли пополнить даже войны, постоянно доставлявшие на рынок новые массы рабов. Ни одна страна, где водилась эта выгодная дичь, не избежала охоты за людьми. Даже в Италии превращение свободного бедняка волей хозяина в раба вовсе не было чем-то неслыханным. Но тогдашней страной негров была Передняя Азия [21]; критские и киликийские корсары, настоящие профессиональные охотники за людьми и работорговцы, опустошали сирийское побережье и греческие острова. С ними соперничали римские откупщики податей, устраивавшие в зависимых государствах охоты на людей и обращавшие их в своих рабов. Это приняло такие размеры, что около 650 г. [104 г.] царь Вифинии заявил: он не в состоянии доставить требуемые от него войска, так как трудоспособное население в его владениях уведено в рабство откупщиками податей. В источниках сообщается, что на крупный невольничий рынок в Делосе, где малоазийские работорговцы сбывали свой товар италийским спекулянтам, однажды поутру было доставлено до 10 000 рабов, которые уже к вечеру были все распроданы. Это свидетельствует о громадном масштабе работорговли и в то же время показывает, что спрос на рабов все еще превышал предложение. Это и неудивительно. Уже при описании римского хозяйства в VI в. [254--155 гг.] мы показали, что оно, как и вообще все крупное хозяйство древности, покоилось на применении рабского труда (I, 798 и сл., 807--808). За какую отрасль ни бралась спекуляция, ее орудием во всех случаях без исключения являлся человек, низведенный законом на степень животного. Ремеслами занимались большей частью рабы, а доход шел хозяину. Подати в низших классах населения регулярно взимались с помощью рабов, принадлежавших компаниям откупщиков податей. Руками рабов разрабатывались рудники, рабы гнали деготь и выполняли разные другие работы. С давнего времени вошло в обыкновение отправлять целые стада невольников на испанские рудники, где управляющие охотно брали их и платили за них высокие цены. Уборка винограда и маслин обычно производилась в Италии крупными землевладельцами не с помощью собственных работников, а сдавалась по договору рабовладельцу. Уход за скотом везде поручался рабам. Мы уже упоминали (I, 790) о вооруженных рабах, которые верхом на лошадях пасли стада на обширных пастбищах в Италии. Такой же метод скотоводческого хозяйства скоро сделался излюбленным средством римских спекулянтов и в провинциях. Так, например, как только была завоевана Далматия (599) [155 г.], римские капиталисты завели там крупное скотоводческое хозяйство по италийскому образцу. Но гораздо худшим злом во всех отношениях являлась собственно плантаторская система хозяйства, т. е. обработка полей целыми массами рабов. Клейменые раскаленным железом, с кандалами на ногах, эти рабы работали весь день под надзором надсмотрщиков, а на ночь запирались в особых казематах, нередко находившихся под землей. Эта плантаторская система была занесена с Востока в Карфаген (I, 462), карфагеняне же, по-видимому, ввели ее в Сицилии. Возможно, что именно поэтому плантаторское хозяйство развилось здесь раньше и полнее, чем в других римских владениях [22]. Леонтинское поле, охватывавшее около 30 000 югеров пахотной земли и розданное цензорами в качестве государственных земель в аренду, оказалось через несколько десятилетий после Гракхов в руках 84 арендаторов. Следовательно, на каждого приходилось в среднем 360 югеров; за исключением одного леонтинского уроженца все они были иноземцы, в большинстве -- римские спекулянты. Из этого видно, с каким рвением римские спекулянты шли здесь по стопам своих предшественников и какие выгодные дела обделывали они с сицилийским скотом и сицилийским хлебом, добытым руками рабов; римские и неримские спекулянты усеяли весь прекрасный остров своими пастбищами и плантациями. Но сама Италия пока еще почти не знала этой худшей формы рабовладельческого хозяйства. В Этрурии плантаторское хозяйство, по-видимому, появилось раньше, чем в остальной Италии (во всяком случае 40 годами позже оно существует здесь уже в самых обширных размерах). Здесь, по всей вероятности, уже тогда существовали эргастулы, но италийское полевое хозяйство этой эпохи покоилось преимущественно на свободном труде или же на труде рабов, но не закованных в кандалы, а также на отдаче крупных работ подрядчикам. Различие в положении рабов в Италии и в Сицилии особенно ясно проявляется в том, что в сицилийском восстании рабов в 619--622 гг. [135--132 гг.] не приняли участия только рабы мамертинской общины, находившиеся в условиях, одинаковых с италийскими.

Бездну страдания и горя, которую открывает перед нами жизнь этих несчастнейших из всех пролетариев, может измерить лишь тот, кто отважится проникнуть взором в эту жизнь. Возможно, что по сравнению со страданиями римских рабов все несчастья негров покажутся каплей в море. Однако нас занимает здесь не столько бедственное положение самих рабов, сколько те опасности, которые оно навлекло на римское государство, и те меры, которые римское правительство принимало перед лицом этих опасностей. Само собой разумеется, что не правительство создало этот пролетариат и что оно не могло также устранить его. Для этого понадобились бы средства, которые оказались бы еще хуже самой болезни. На правительстве лежала лишь обязанность: устранить при помощи хорошо организованной полиции непосредственную опасность, угрожавшую жизни и собственности граждан, со стороны невольничьего пролетариата и по возможности противодействовать развитию этого пролетариата, поощряя свободный труд. Посмотрим, как выполняла эти две задачи римская аристократия.

О том, как действовала полиция, свидетельствуют вспыхивающие повсеместно заговоры рабов и восстания их. В Италии, по-видимому, возобновились те же страшные события, которые были непосредственным отголоском войны с Ганнибалом (I, 810). Пришлось сразу схватить и казнить в Риме 150 рабов, в Минтурнах -- 450, а в Синуэссе -- даже 4 000 (621) [133 г.]. В провинциях, понятно, дело обстояло еще хуже. На большом невольничьем рынке в Делосе и на серебряных рудниках в Аттике взбунтовавшиеся рабы были усмирены силой оружия. Война против Аристоника и его малоазийских "гелиополитов" была в сущности войной имущих против восставших рабов.

Но хуже всего, разумеется, обстояло дело в обетованной земле плантаторов -- в Сицилии. Разбои, особенно во внутренней части острова, давно уже стали там хроническим злом. Теперь они начали перерастать в восстание. Один богатый плантатор из Энны (Кастроджиованни) по имени Дамофил, соперничавший с италийскими рабовладельцами в промышленной эксплуатации своего живого капитала, был убит своими рабами, доведенными до отчаяния. Вслед за тем дикая банда устремилась в город Энну, где эти явления возобновились в более широком масштабе. Рабы массами восстали против своих господ, убивали их или обращали в рабство. Во главе своей разросшейся армии они поставили некоего чудотворца из сирийского города Апамеи, умевшего глотать огонь и предсказывать будущее. До сих пор его звали как раба Эвном, теперь же, став во главе инсургентов, он стал называться сирийским царем Антиохом. Почему ему и не назваться так? Разве несколько лет назад другой сирийский раб, даже не пророк, не носил в самой Антиохии диадему Селевкидов? Храбрый "полководец" нового царя, греческий раб Ахей, рыскал по всему острову. Под его невиданные знамена стекались из ближних и дальних мест не только дикие пастухи -- свободные работники видели в плантаторах своих заклятых врагов и действовали заодно с возмутившимися рабами. В другой части Сицилии киликийский раб Клеон, прославившийся еще на родине дерзкими разбоями, последовал примеру Ахея и занял Акрагант. Оба вождя действовали согласованно и после нескольких малозначительных успехов разбили наголову армию претора Луция Гипсея, состоявшую большей частью из местных сицилийских ополчений, и захватили его лагерь. В результате почти весь остров оказался во власти повстанцев, число которых, по самым умеренным подсчетам, доходило до 70 000 способных носить оружие. В течение трех лет (620--622) [134--132 гг.] римляне были вынуждены посылать в Сицилию консулов и консульские армии. Наконец, после ряда сражений с нерешительным исходом, а частично и поражений римлянам удалось овладеть Тавромением и Энной. Восстание было подавлено. Под Энной консулы Луций Кальпурний Писон и Публий Рупилий простояли два года; в этой неприступной крепости укрылись самые энергичные из повстанцев и защищались так, как защищаются люди, у которых нет надежды ни на победу, ни на помилование. Наконец, город был взят не столько силой оружия, сколько голодом [23].

Таковы были результаты полицейской деятельности римского сената и его должностных лиц в Италии и в провинциях. Для полного устранения пролетариата требуется со стороны правительства напряжение всех сил и вся его мудрость, причем очень часто эта задача является для него непосильной; но сдерживать пролетариат полицейскими мероприятиями всякое большое государство может относительно легко. Для государств было бы счастьем, если бы опасность от неимущих масс была для них не больше, чем опасность от медведей и волков. Только паникеры и лица, спекулирующие на нелепом страхе перед народной толпой, предсказывают гибель общественного порядка вследствие восстаний рабов или пролетариев. Но римское правительство не сумело выполнить даже эту более легкую задачу, не сумело обуздать угнетенную массу, несмотря на длительный период глубокого мира и неисчерпаемые ресурсы государства. Это свидетельствовало о слабости правительства, но также о чем-то другом. По закону римские наместники обязаны были заботиться о безопасности на больших дорогах и пойманных разбойников, если это были рабы, распинать на кресте. Это понятно, так как рабское хозяйство немыслимо без системы устрашения. Когда разбои на больших дорогах усилились, сицилийские наместники устраивали иногда облавы. Однако, не желая портить отношений с италийскими плантаторами, власти обычно возвращали пойманных разбойников их господам, предлагая наказывать их по своему усмотрению. А эти господа отличались такой бережливостью, что на просьбы своих рабов-пастухов дать им одежду отвечали побоями и вопросом: разве путешественники разъезжают голыми по большим дорогам? В результате такого попустительства консул Публий Рупилий после подавления восстания велел распять на крестах всех попавшихся живыми в его руки, т. е. свыше 20 000 человек. Действительно, более уже нельзя было щадить капитал.

Правительство могло бы достигнуть несравненно более полезных результатов, покровительствуя свободному труду и ограничивая таким образом развитие невольничьего пролетариата. Но эта задача была несравненно труднее, и, к сожалению, в этом отношении не было сделано ровно ничего. Во время первого социального кризиса был издан закон, обязывавший крупных землевладельцев держать определенное число свободных работников, соответствующее числу занятых у них рабов (I, 280). А теперь правительство распорядилось перевести на латинский язык одно пуническое сочинение о земледелии -- несомненно, руководство по плантаторскому хозяйству по карфагенскому образцу, -- на пользу италийским спекулянтам. Первый и единственный пример литературного предприятия по почину римского сената! Та же тенденция обнаружилась и в другом, более важном вопросе, можно сказать, вопросе жизни для Рима, -- в системе колонизации. Не требовалось никакой особой мудрости, достаточно было не забывать хода событий во время первого социального кризиса, чтобы понять, что единственное серьезное средство против умножения земледельческого пролетариата заключается в широкой и правильной организации эмиграции. Внешнее положение Рима обеспечивало самые благоприятные условия для этого. До конца VI в. [сер. II в. до н. э.] действительно старались задержать все усиливавшийся упадок италийского мелкого землевладения, постоянно создавая мелкие крестьянские участки (I, 772). Но это проводилось отнюдь не в тех масштабах, как это можно и надо было делать. Правительство не отобрало у частных лиц государственные земли, занятые ими с давних времен, и даже разрешало дальнейшее занятие частными лицами участков на землях, вновь присоединяемых к государству. Другие очень важные территориальные приобретения, а именно Капуанская область, хотя не были предоставлены оккупации частных лиц, но не поступали также и в раздачу, а использовались как государственные земли. Но все же раздача наделов оказала благотворное влияние: она помогала многим нуждающимся и всем давала надежду. Но после основания Луны (577) [177 г.] мы долгое время не встречаем следов дальнейшей раздачи земельных участков, за единственным исключением -- основания пиценской колонии Ауксима (Озимо) в 597 г. [157 г.] Причина ясна. После покорения боев и апуанцев Рим уже не приобретал в Италии новых земель, за исключением малообещающих долин Лигурии. Поэтому и нечего было раздавать, кроме тех государственных земель, которые были сданы в аренду государством или оккупированы частными лицами. Но всякое посягательство на эти земли было в то время, разумеется, так же неприемлемо для аристократии, как и за три столетия до этого. Раздавать же земли, приобретенные Римом вне пределов Италии, считалось недопустимым по политическим соображениям: Италия должна была оставаться господствующей страной и нельзя было разрушать грань между италийскими господами и подвластными провинциалами. Поскольку в Риме не хотели отказаться от соображений высокой политики, а тем более поступиться своими сословными интересами, правительству не оставалось ничего другого, как безучастно взирать на разорение италийского крестьянства. Так и случилось. Капиталисты продолжали скупать мелкие участки, а у несговорчивых собственников попросту захватывали землю без всякой купчей. Конечно, не всегда дело обходилось мирно. Излюбленным методом было следующее: когда крестьянин находился на военной службе, капиталист выгонял его жену и детей из дома и, таким образом, ставил его перед совершившимся фактом и принуждал к покорности. Крупные землевладельцы по-прежнему предпочитали труд рабов труду свободных работников уже по той причине, что рабов не могли взять у них на военную службу. В результате свободные пролетарии низводились до такого же уровня нищеты, как и рабы. По-прежнему сицилийский хлеб, добытый руками рабов, продавался на столичном рынке по смехотворно низким ценам, вытесняя италийский хлеб и понижая цены на всем полуострове. В Этрурии старая местная аристократия в союзе с римскими капиталистами уже к 620 г. [134 г.] довела дело до того, что там не было ни одного свободного крестьянина. На форуме в Риме говорили во всеуслышание: у диких зверей есть логовища, а у римских граждан остались только воздух да солнце, и те, кого называют властителями мира, не имеют больше ни клочка собственной земли. Комментарием к этим словам являются цензовые списки римских граждан. С конца войны с Ганнибалом до 595 г. [159 г.] число граждан постоянно возрастает; причину этого следует искать главным образом в постоянных и значительных раздачах государственных земель (I, 808--809). В 595 г. [159 г.] насчитывалось 328 000 граждан, способных носить оружие. Но с этого года начинается систематическое падение: в списках 600 г. [154 г.] числится 324 000, в 607 г. [147 г.] -- 322 000, в 623 г. [131 г.] -- уже только 319 000 граждан, способных носить оружие, -- грозный показатель для эпохи глубокого внутреннего и внешнего мира. Если бы дело пошло так и дальше, то в конце концов все граждане распались бы на две части -- плантаторов и рабов, и государству пришлось бы, подобно парфянским царям, покупать себе солдат да невольничьем рынке.

Таково было внутреннее и внешнее положение римского государства, когда оно вступило в седьмое столетие своего существования. Куда ни обращались взоры, всюду бросались в глаза злоупотребления и упадок. Перед каждым здравомыслящим и благонамеренным человеком должен был встать вопрос: нельзя ли принять какие-нибудь меры, чтобы исправить зло. В Риме не было недостатка в таких людях. Но никто из них не казался более подходящим для великого дела политической и социальной реформы, чем Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский (570--625) [184--129 г.], любимый сын Эмилия Павла, приемный внук великого Сципиона, носивший славное прозвище Африканского не только по наследству, но и в силу своих личных заслуг.

Подобно своему отцу, он был уравновешенным человеком, здоровым душой и телом, никогда не знал никаких болезней, никогда не колебался принять необходимое решение. Еще с юных лет он чуждался обычной манеры начинать свою политическую карьеру в передних влиятельных сенаторов и декламациями в судах. Напротив, он любил охоту. Семнадцатилетним юношей, отличившись в войне против Персея, в которой он участвовал под начальством отца, он испросил себе в виде награды разрешение охотиться в заповеднике македонских царей, куда никому не разрешался доступ за последние 4 года. Но всего охотнее он посвящал свои досуги занятиям наукой и литературой. Благодаря заботам отца, он в ранней юности приобщился к настоящему греческому образованию, далекому от грубого верхоглядства вульгарных подражателей эллинской культуре. Своей меткой и серьезной оценкой хороших и дурных сторон греческой культуры и своим благородным поведением этот римлянин импонировал придворным восточных царей и даже насмешливым александрийцам. Его эллинская образованность сказывалась главным образом в тонкой иронии его речи и в классической чистоте его латинского языка. Он не был писателем в узком смысле слова, но подобно Катону записывал свои политические речи. Позднейшими литераторами они высоко ценились, как образцы мастерской прозы наравне с письмами его сестры, матери Гракхов. Он охотно окружал себя лучшими римскими и греческими литераторами, и его коллеги по сенату, не имевшие других достоинств, кроме знатного происхождения, не могли простить ему пристрастие к этому плебейскому обществу. Это был серьезный и надежный человек, на честное слово которого одинаково полагались друзья и враги. Он не занимался постройками и спекуляциями и вел простой образ жизни. В денежных делах он был не только честен и бескорыстен, но и отличался деликатностью и щедростью, которые особенно выделялись на фоне коммерческого духа его современников. Он был хорошим солдатом и даровитым офицером. С войны в Африке он вернулся на родину, увенчанный почетным венком, которым обычно награждали в Риме тех, кто для спасения римских граждан подвергал опасности собственную жизнь. Эту войну он начал офицером и кончил главнокомандующим; однако обстоятельства не доставили ему случая испытать свой военный талант на действительно трудных задачах. Сципион, подобно своему отцу, не был гением; об этом свидетельствует уже его пристрастие ко Ксенофонту, рассудительному воину и не преступающему границ меры писателю. Но он обладал характером честным и прямым, и, казалось, он больше, чем кто-либо другой подходил для того, чтобы с помощью органических реформ бороться с начинавшимся разложением. Тем более показательно, что он не пытался этого сделать. Правда, он старался по мере сил пресекать злоупотребления и в частности работал над улучшением суда. Главным образом благодаря его содействию даровитый и отличавшийся старинной строгостью нравов и честностью Луций Кассий мог провести, несмотря на сильнейшее сопротивление оптиматов, свой законопроект о тайном голосовании в народном собрании, в компетенцию которого все еще входила важнейшая часть уголовных дел. В молодости Сципион не выступал с ребяческими обвинениями, но в зрелых годах он привлек к суду многих наиболее виновных аристократов. Он оставался верен себе, когда, будучи главнокомандующим под Карфагеном и Нумантией, прогнал из лагеря женщин и попов и вернул разнузданную солдатчину к старинной железной дисциплине, или же когда в качестве цензора (612) [142 г.] преследовал великосветскую молодежь, брившую бороды и носившую иноземные одежды, и с суровым красноречием убеждал граждан соблюдать добрые нравы предков. Но для всех и прежде всего для него самого было ясно, что введение строгого правосудия и отдельные улучшения не были даже первым шагом к исцелению тех органических недугов, от которых страдало государство. Этих недугов Сципион не касался. Гай Лелий (консул 614 г.) [140 г.], старший друг Сципиона и его политический наставник, пользовавшийся его доверием, задумал отобрать еще нерозданные, но временно оккупированные частными лицами государственные земли в Италии, и раздать их италийскому крестьянству, разорение которого становилось все более очевидным. Он думал предложить это в сенате, но отказался от своего намерения, когда увидел, какую бурю это должно было вызвать. За это он был прозван "Рассудительным". Сципион держался такого же мнения. Он ясно сознавал размеры зла и шел напролом там, где рисковал только собой, в подобных случаях он действовал с похвальным мужеством невзирая на лица. Но он был убежден, что страну можно спасти лишь ценой такой же революции, какая возникла в IV и V вв. [сер. V -- сер. III вв. до н. э.] на почве движения за реформы. Ему казалось -- правильно или нет, -- что такое лекарство хуже самой болезни. Поэтому вместе с тесным кружком друзей он за всю свою жизнь не примкнул ни к аристократам, не простившим ему его выступления в пользу закона Кассия, ни к демократам, которых он тоже не удовлетворял и не хотел удовлетворить полностью. Он был одинок, но после смерти имя его превозносили обе партии -- то как руководителя аристократии, то как поборника реформ. Прежде цензоры, слагая с себя полномочия, обращались к богам с просьбой даровать Риму еще большее могущество и славу; цензор Сципион молил богов сохранить государство. В этом скорбном обращении заключался весь его символ веры.

Но за дело спасения Италии, на которое не хватало смелости у Сципиона, дважды приводившего римскую армию от глубокого упадка к победе, отважно взялся юноша, не прославившийся еще никакими подвигами, -- Тиберий Семпроний Гракх (591--621) [163--133 гг.]. Его отец, носивший то же имя (консул в 577 г. и в 591 г., цензор в 585 г.) [177, 163, 169 гг.], был образцом римского аристократа. Будучи эдилом, он устраивал блестящие игры, причем деньги на них добывал угнетением провинций, за что навлек на себя суровое и заслуженное порицание сената (I, 760). В недостойном процессе против Сципионов (I, 710), бывших его личными врагами, он вступился за них и доказал этим свое рыцарское благородство и преданность сословной чести, а энергичные меры против вольноотпущенников, принятые им в бытность цензором (I, 776), свидетельствовали о твердости его консервативных убеждений. В качестве наместника провинции Эбро (I, 643) он своим мужеством и особенно своим справедливым управлением оказал отечеству большие услуги и оставил в провинции по себе благодарную память. Мать Тиберия Корнелия была дочерью победителя при Заме, который выбрал себе зятем своего бывшего врага, выбрал за то, что он так великодушно вступился за него. Сама Корнелия была высокообразованной, выдающейся женщиной. После смерти мужа, который был много старше ее, она отклонила предложение египетского царя, просившего ее руки, и воспитала своих троих детей в заветах мужа и отца. Старший сын ее Тиберий, добрый и благонравный юноша, с мягким взглядом и спокойным характером, казалось, меньше всего годился для роли народного агитатора. По всем своим связям и убеждениям он принадлежал к сципионовскому кружку. И он, и брат его, и сестра получили утонченное греческое и национальное образование, которое отличало всех членов этого кружка. Сципион Эмилиан был его двоюродным братом и мужем его сестры. Под его начальством Тиберий 18-летним юношей участвовал в осаде Карфагена и за храбрость удостоился похвалы сурового полководца и военных отличий. Неудивительно, что даровитый юноша со всей горячностью и ригоризмом молодости воспринял и развил идеи этого кружка о причинах упадка государства и о необходимости улучшить положение италийского крестьянства. Тем более, что не только среди молодежи находились люди, считавшие отказ Гая Лелия от проведения его плана реформы признаком не рассудительности, а слабости. Аппий Клавдий, бывший консул (611) [143 г.] и цензор (618) [136 г.], один из самых авторитетных членов сената, со всей страстностью и горячностью, характерной для рода Клавдиев, упрекал сципионовский кружок в том, что он так поспешно отказался от своего плана раздачи государственных земель. Кажется, в этих упреках была также нотка личной вражды; у Аппия Клавдия были столкновения со Сципионом Эмилианом в то время, когда они оба домогались должности цензора. Публий Красс Муциан, бывший в то время великим понтификом и пользовавшийся всеобщим уважением в сенате и в народе как человек и как ученый юрист, высказывался в том же духе. Даже брат его Публий Муций Сцевола, основатель науки права в Риме, по-видимому, одобрял план реформ, а его мнение имело тем большее значение, что он, так сказать, стоял вне партий. Тех же взглядов придерживался и Квинт Метелл, покоритель македонян и ахейцев, пользовавшийся большим уважением за военные подвиги и еще больше за свои строгие нравы в семейной и общественной жизни. Тиберий Гракх был близок к этим людям, особенно к Аппию, на дочери которого он женился, и к Муциану, на дочери которого женился его брат. Неудивительно поэтому, что он пришел к мысли взяться самому за проведение реформы, как только получит должность, дающую ему право законодательной инициативы. В этом намерении его, возможно, укрепили также личные мотивы. Мирный договор с нумантинцами, заключенный в 617 г. [137 г.] Манцином, был главным образом делом рук Гракха; но сенат кассировал договор и главнокомандующий вследствие этого был выдан врагу, а Гракх вместе с другими высшими офицерами избежал той же участи лишь благодаря своей популярности у народа. Правдивого и гордого юношу все это не могло настроить мягче по отношению к правящей аристократии. Эллинские риторы, с которыми он охотно беседовал на философские и политические темы, Диофан из Митилены и Гай Блоссий из Кум, поддерживали его политические идеалы. Когда его замыслы стали известны в широких кругах, многие одобряли их; неоднократно на общественных зданиях появлялись надписи, призывавшие его, внука Сципиона Африканского, подумать о бедствующем народе и о спасении Италии.

10 декабря 620 г. [134 г.] Тиберий Гракх вступил в должность народного трибуна. Пагубные последствия дурного управления, политический, военный, экономический и моральный упадок общества сделались очевидными в это время всем и каждому во всей своей ужасающей наготе. Из двух консулов этого года один безуспешно сражался в Сицилии против восставших рабов, а другой, Сципион Эмилиан, уже несколько месяцев занят был завоеванием, вернее, уничтожением небольшого испанского города. Если нужен был особый стимул, чтобы заставить Гракха перейти от замысла к делу, то этим стимулом было все положение, вызывавшее в душе каждого патриота сильнейшую тревогу. Тесть Гракха обещал поддерживать его советом и делом; можно было рассчитывать также на содействие юриста Сцеволы, который недавно был выбран консулом на 621 г. [133 г.].

Вступив в должность трибуна, Гракх немедленно предложил издать закон, который в некоторых отношениях был не чем иным, как повторением закона Лициния-Секстия от 387 г. [367 г.] (I, 280). Он предложил, чтобы государство отобрало все государственные земли, оккупированные частными лицами, находившиеся в их безвозмездном пользовании (на земли, сданные в аренду, как, например, на капуанскую территорию, закон не распространялся). При этом каждому владельцу предоставлялось право оставить за собой в качестве постоянного и гарантированного владения 500 югеров, а на каждого сына еще по 250 югеров, но в общей сложности не более 1 000 югеров, или же получить взамен их другой участок. За улучшения, внесенные прежним владельцем, как то -- за постройки и насаждения, по-видимому, предполагалось выдавать денежное вознаграждение. Отобранные таким образом земли должны были быть разделены на участки по 30 югеров и розданы римским гражданам и италийским союзникам, -- но не в полную собственность, а на правах наследственной и неотчуждаемой аренды с обязательством возделывать землю и уплачивать государству умеренную ренту. Отобрание и раздел земель предполагалось возложить на коллегию из трех лиц; они должны были считаться действительными и постоянными должностными лицами республики и ежегодно избираться народным собранием. Позднее на них была возложена также трудная и важная юридическая задача: определять, что является государственной землей и что частной собственностью. Итак, раздача земель была рассчитана на неопределенный срок, пока не будет урегулирован трудный вопрос обширных италийских государственных земель. Аграрный закон Семпрония отличался от старого закона Лициния-Секстия оговоркой в пользу владельцев, имевших наследников, а также тем, что земельные участки предполагалось раздавать на правах наследственной и неотчуждаемой аренды, главное же тем, что для проведения закона в жизнь предусматривалась организация постоянного и регулярного исполнительного органа; отсутствие последнего в старом законе было главной причиной его фактической безрезультатности.

Итак, была объявлена война крупным землевладельцам, которые, как и триста лет назад, были главным образом представлены в сенате. Давно уже отдельное должностное лицо республики не вступало, как теперь, в серьезную борьбу против аристократического правительства. Правительство приняло вызов и прибегло к приему, издавна употреблявшемуся в таких случаях: постаралось парализовать действия одного должностного лица, рассматривавшиеся как злоупотребление властью, действиями другого (I, 299). Сотоварищ Гракха по трибунату Марк Октавий, человек решительный и убежденный противник закона, предложенного Гракхом, опротестовал закон перед голосованием; таким образом по закону предложение было снято с обсуждения. Тогда Гракх в свою очередь приостановил функционирование государственных органов и отправление правосудия и наложил печати на государственные кассы. С этим примирились, так как, хотя это и представляло неудобства, но до конца года оставалось уже немного времени. Растерявшийся Гракх вторично внес свое предложение. Октавий, разумеется, снова опротестовал его. На мольбы своего сотоварища и прежнего друга не препятствовать спасению Италии он ответил, что их мнения расходятся именно по вопросу о том, какими мерами можно спасти Италию; он сослался также на то, что его незыблемое право, как трибуна, налагать свое veto на предложения другого трибуна не подлежит сомнению. Тогда сенат сделал попытку открыть Гракху удобный путь для отступления: два консуляра предложили ему обсудить все дело в сенате. Трибун охотно согласился. Он пытался истолковать это предложение в том смысле, что сенат в принципе одобряет раздел государственных земель. Однако на самом деле смысл предложения был не таков, и сенат не был склонен к уступкам. Переговоры остались безрезультатными. Легальные способы были исчерпаны. В прежние времена в подобных обстоятельствах инициаторы предложения отложили бы его на год, а потом стали бы ежегодно вносить его на голосование до тех пор, пока сопротивление противников не было бы сломлено под давлением общественного мнения и энергии предъявляемых требований. Но теперь темпы общественной жизни стали быстрее. Гракху казалось, что на данной стадии ему остается либо вообще отказаться от реформы, либо начать революцию. Он выбрал последнее. Он выступил в народном собрании с заявлением, что либо он, либо Октавий должны отказаться от трибуната, и предложил своему сотоварищу поставить на народное голосование вопрос о том, кого из них граждане желают освободить от занимаемой должности. Октавий, разумеется, отказался от такого странного поединка; ведь право интерцессии предоставлено трибунам именно для того, чтобы возможны были подобные расхождения мнений. Тогда Гракх прервал переговоры с Октавием и обратился к собравшейся толпе с вопросом: не утрачивает ли свою должность тот народный трибун, который действует в ущерб народу? На этот вопрос последовал почти единогласный утвердительный ответ; народное собрание уже давно привыкло отвечать "да" на все предложения, а на сей раз оно состояло в большинстве из сельских пролетариев, прибывших из деревни и лично заинтересованных в проведении закона. По приказанию Гракха ликторы удалили Марка Октавия со скамьи трибунов. Аграрный закон был проведен среди всеобщего ликования и избраны были первые члены коллегии по разделу государственных земель. Выбраны были инициатор закона, его двадцатилетний брат Гай и его тесть Аппий Клавдий. Такой подбор лиц из одного семейства усилил озлобление аристократии. Когда новые должностные лица обратились, как принято, к сенату за средствами на организационные расходы и суточными, в отпуске первых им было отказано, а суточные назначены в размере 24 ассов. Распря разгоралась, становилась все ожесточеннее и все более принимала личный характер. Трудное и сложное дело размежевания, отобрания и раздела государственных земель вносило раздор в каждую общину граждан и даже в союзные италийские города.

Аристократия не скрывала, что, быть может, примирится с новым законом в силу необходимости, но непрошенный законодатель не избегнет ее мести. Квинт Помпей заявил, что в тот самый день, когда Гракх сложит с себя полномочия трибуна, он, Помпей, возбудит против него преследование; это было далеко не самой опасной из тех угроз, которыми осыпали Гракха враги. Гракх полагал, и, вероятно, правильно, что его жизни угрожает опасность, и поэтому стал появляться на форуме лишь в сопровождении свиты в 3--4 тысячи человек. По этому поводу ему пришлось выслушать в сенате резкие упреки даже из уст Метелла, в общем сочувствовавшего реформе. Вообще если Гракх думал, что он достигнет цели с проведением аграрного закона, то теперь ему пришлось убедиться, что борьба только начинается. "Народ" обязан был ему благодарностью; но Гракха ждала неизбежная гибель, если у него не будет другой защиты, кроме этой благодарности народа, если он не сумеет остаться безусловно необходимым для народа, не будет предъявлять новые и более широкие требования и не свяжет таким образом со своим именем новые интересы и новые надежды. В это время к Риму по завещанию последнего пергамского царя перешли богатства и владения Атталидов. Гракх предложил народу разделить пергамскую государственную казну между владельцами новых наделов, чтобы обеспечить их средствами для покупки необходимого инвентаря. Вопреки установившемуся обычаю, он отстаивал положение, что сам народ имеет право окончательно решить вопрос о новой провинции.

Утверждают, что Гракх подготовил ряд других популярных законов: о сокращении срока военной службы, о расширении права протеста народных трибунов, об отмене исключительного права сенаторов на выполнение функций присяжных и даже о включении италийских союзников в число римских граждан. Трудно сказать, как далеко простирались его планы. Достоверно известно лишь следующее: в своем вторичном избрании на охраняющую его должность трибуна он видел единственное средство спасти свою жизнь, и, чтобы добиться этого противозаконного продления своих полномочий, обещал народу дальнейшие реформы. Если сначала он рисковал собой для спасения государства, то теперь ему приходилось для своего собственного спасения ставить на карту благополучие республики. Трибы собрались для избрания трибунов на следующий год, и первые голоса были поданы за Гракха. Но противная партия опротестовала выборы и добилась по крайней мере того, что собрание было распущено и решение было отложено до следующего дня. В этот день Гракх пустил в ход все дозволенные и недозволенные средства. Он появился перед народом в траурной одежде и поручил ему опеку над своим несовершеннолетним сыном. На случай, если противная партия своим протестом снова сорвет выборы, он принял меры, чтобы силой прогнать приверженцев аристократии с места собрания перед Капитолийским храмом. Наступил второй день выборов. Голоса были поданы так же, как накануне, и снова был заявлен протест. Тогда началась свалка. Граждане разбежались, и избирательное собрание фактически было распущено; Капитолийский храм заперли. В городе ходили всевозможные слухи: одни говорили, что Тиберий сместил всех трибунов; другие, что он решил оставаться на своей должности и без вторичного избрания.

Сенат собрался в храме богини Верности, вблизи храма Юпитера. Выступали самые ожесточенные враги Гракха. Когда среди страшного шума и смятения Тиберий поднес руку ко лбу, чтобы показать народу, что его жизнь в опасности, сенаторы стали кричать, что Гракх уже требует от народа увенчать его царской диадемой. От консула Сцеволы потребовали, чтобы он приказал немедленно убить государственного изменника. Этот весьма умеренный человек, в общем не относившийся враждебно к реформе, с негодованием отверг бессмысленное и варварское требование. Тогда консуляр Публий Сципион Назика, рьяный аристократ и человек горячий, крикнул своим единомышленникам, чтобы они вооружались чем попало и следовали за ним. Из сельских жителей почти никто не пришел в город на выборы, а трусливые горожане расступились перед знатными лицами города, которые с пылающими гневом глазами устремились вперед с ножками от кресел и палками в руках. Гракх в сопровождении немногих сторонников пытался спастись бегством. Но на бегу он споткнулся на склоне Капитолия, перед статуями семи царей, у храма богини Верности, и один из рассвирепевших преследователей убил его ударом палки в висок. Впоследствии эту честь палача оспаривали друг у друга Публий Сатурей и Луций Руф. Вместе с Гракхом были убиты еще триста человек, ни один из них не был убит железным оружием. Вечером тела убитых были брошены в Тибр. Гай Гракх тщетно просил отдать ему труп брата для погребения.

Такого дня не было еще во всей истории Рима. Длившаяся больше ста лет распря партий во время первого социального кризиса ни разу не выливалась в форму такой катастрофы, с которой начался второй кризис. Лучшие люди среди аристократии тоже должны были содрогнуться от ужаса, но пути отступления были отрезаны. Приходилось выбирать одно из двух: отдать многих надежнейших членов своей партии в жертву народному мщению или же возложить ответственность за убийство на весь сенат. Выбрали второй путь. Официально утверждали, что Гракх добивался царской власти; убийство его оправдывали ссылкой на пример Агалы (I, 277). Была даже назначена специальная комиссия для дальнейшего следствия над сообщниками Гракха. На обязанности председателя этой комиссии, консула Публия Попилия, лежало позаботиться о том, чтобы большое количество смертных приговоров над людьми из народа придало как бы легальную санкцию убийству Гракха (622) [132 г.]. Толпа была особенно раздражена против Назики и жаждала мести; он, по крайней мере, имел мужество открыто признаться перед народом в своем поступке и отстаивать свою правоту. Под благовидным предлогом его отправили в Азию и вскоре (624) [130 г.] заочно возвели в сан великого понтифика. Сенаторы умеренной партии действовали в этом случае заодно со своими коллегами. Гай Лелий участвовал в следствии над приверженцами Гракха. Публий Сцевола, пытавшийся предотвратить убийство, позднее оправдывал его в сенате. Когда от Сципиона Эмилиана после возвращения его из Испании (622) [132 г.] потребовали публичного заявления, одобряет ли он убийство своего зятя или нет, он дал по меньшей мере двусмысленный ответ, что, поскольку Тиберий замышлял сделаться царем, убийство его было законно.

Перейдем теперь к оценке этих важных и чреватых последствиями событий. Учреждение административной коллегии для борьбы с опасным разорением крестьянства и создания массы новых мелких участков из фонда государственных земель в Италии, конечно, не свидетельствовало о здоровом состоянии народного хозяйства. Но при сложившихся политических и социальных условиях оно было целесообразно. Далее, сам по себе вопрос о разделе государственных земель не носил политического партийного характера; все эти земли до последнего клочка можно было раздать, не отступая от существующего государственного устройства и нисколько не расшатывая аристократической системы управления. Здесь не могло также быть речи о правонарушении. Никто не отрицал, что собственником занятых земель являлось государство. Занявшие их находились лишь на положении временно допущенных владельцев и, как правило, не могли даже считаться добросовестными претендентами на право собственности. В тех случаях, когда в виде исключения они могли таковыми считаться, против них действовал закон, не допускавший в земельных отношениях права давности по отношению к государству. Раздел государственных земель был не нарушением права собственности, а осуществлением этого права. Все юристы были согласны в признании формальной законности этой меры. Однако, если предложенная реформа не была нарушением существующего государственного строя и нарушением законных прав, то это еще нисколько не оправдывало с политической точки зрения попытки провести теперь в жизнь правовые притязания государства. Против гракховских проектов можно было с неменьшим, а даже с большим правом возразить то же, что стали бы говорить в наше время, если бы какой-нибудь крупный земельный собственник вдруг решил применять во всем объеме права, принадлежащие ему по закону, но фактически много лет не применявшиеся. Не подлежит сомнению, что часть этих занятых государственных земель в течение трехсот лет находилась в наследственном частном владении. Земельная собственность государства вообще по своей природе легче утрачивает свой частноправовой характер, чем собственность отдельных граждан. В данном случае она, можно сказать, была забыта, и нынешние владельцы сплошь и рядом приобрели свои земли путем купли или каким-либо другим возмездным способом. Что бы ни говорили юристы, а в глазах деловых людей эта мера была не чем иным, как экспроприацией крупного землевладения в пользу земледельческого пролетариата. И действительно, ни один государственный деятель не мог смотреть на нее иначе. Что правящие круги катоновской эпохи судили именно так, ясно видно из того, как они поступили в аналогичном случае, происшедшем в их время. Капуанская территория, превращенная в 543 г. [211 г.] в государственную собственность, в последующие тревожные годы большей частью перешла в фактическое владение частных лиц. В последние годы VI века, когда по разным причинам, а главным образом благодаря влиянию Катона, бразды правления были натянуты туже, решено было снова отобрать капуанскую территорию и сдавать ее в аренду в пользу государства (582) [172 г.]. Владение этими землями покоилось не на предварительном вызове желающих занять их, а в лучшем случае на попустительстве властей, и нигде оно не продолжалось более одного поколения. Тем не менее экспроприация производилась в этом случае лишь с уплатой денежной компенсации; размеры ее определялись по поручению сената городским претором Публием Лентулом [24] (около 589 г.) [165 г.].

Пожалуй, не столь предосудительным, но все же сомнительным было то, что новые участки должны были сдаваться в наследственную аренду и быть неотчуждаемыми. Рим был обязан своим величием самым либеральным принципам в области свободы договоров. Между тем в данном случае новым земледельцам предписывалось свыше, как вести хозяйство на своих участках, устанавливалось право отобрания участка в казну и вводились другие ограничения свободы договоров. Все это плохо согласовалось с духом римских учреждений.

Приведенные возражения против семпрониевского аграрного закона приходится признать весьма вескими. Однако не они решают дело. Несомненно, фактическая экспроприация владельцев государственных земель являлась большим злом. Но она была единственным средством предотвратить -- если не совсем, то, по крайней мере, на долгое время, -- другое, худшее зло, грозившее самому существованию государства, -- гибель италийского крестьянства. Понятно, что лучшие люди даже из консервативной партии, самые горячие патриоты, как Сципион Эмилиан и Гай Лелий, одобряли в принципе раздачу государственных земель и желали ее.

Хотя большинство дальновидных патриотов признавало цель Тиберия Гракха благой и спасительной, ни один из видных граждан и патриотов не одобрял и не мог одобрить избранный Гракхом путь. Рим в то время управлялся сенатом. Проводить какую-либо меру в области управления против большинства сената значило идти на революцию. Революцией против духа конституции был поступок Гракха, вынесшего вопрос о государственных землях на разрешение народа. Революцией против буквы закона было то, что он уничтожил право трибунской интерцессии, это орудие, с помощью которого сенат вносил корректив в действие государственной машины и отражал конституционным путем посягательства на свою власть. Устраняя с помощью недостойных софизмов своего сотоварища по должности трибуна, Гракх уничтожал право интерцессии не только для данного случая, но и на будущее время. Однако не в этом моральная и политическая неправильность дела Гракха. Для истории не существует законов о государственной измене. Кто призывает одну силу в государстве к борьбе против другой, тот, конечно, является революционером, но возможно вместе с тем и проницательным государственным мужем, заслуживающим всякой похвалы. Главным недостатком гракховской революции был состав и характер тогдашних народных собраний; это часто упускается из виду. Аграрный закон Спурия Кассия (I, 265) и аграрный закон Тиберия Гракха в основном совпадали по своему содержанию и цели. Но дело обоих этих людей так же различно, как различны тот римский народ, который некогда делил с латинами и герниками добычу, отнятую у вольсков, и тот римский народ, который в эпоху Гракха организовал провинции Азию и Африку. Тогда граждане Рима составляли городскую общину и могли собираться и действовать сообща. Теперь Рим стал обширным государством, обычай собирать его граждан все в той же исконной форме народных собраний и предлагать ему выносить решения приводил теперь к жалким и смешным результатам (I, 780). Здесь сказался тот основной дефект античной политии, что она никогда не могла полностью перейти от городского строя к строю государственному, иначе говоря, от системы народных собраний в их исконной форме к парламентской системе. Собрание державного римского народа было тем, чем в наши дни стало бы собрание державного английского народа, если бы все английские избиратели захотели сами заседать в парламенте, вместо того чтобы посылать туда своих депутатов. Это была грубая толпа, бурно увлекаемая всеми интересами и страстями, толпа, в которой не было ни искры разума, толпа, неспособная вынести самостоятельное решение. А самое главное, в этой толпе за редкими исключениями участвовали и голосовали под именем граждан несколько сот или тысяч людей, случайно набранных на улицах столицы. Обычно граждане считали себя достаточно представленными в трибах и в центуриях через своих фактических представителей, примерно так же как в куриях, в лице тридцати ликторов, представлявших их по закону. И точно так же, как так называемые куриатные постановления были в сущности лишь постановлениями магистрата, созывавшего ликторов, так и постановления триб и центурий сводились в то время в сущности к утверждению решений, предлагаемых должностным лицом; собравшиеся на все предложения отвечали неизменным "да". Впрочем, если на этих народных собраниях, комициях, как ни мало обращали внимания на правомочность участников, все же, как правило, участвовали только римские граждане, то на простых сходках (contio) мог присутствовать и орать всякий имеющий человеческий облик: египтянин и иудей, уличный мальчишка и раб. Правда, в глазах закона такая сходка не имела значения: она не могла ни голосовать, ни выносить решений. Но фактически она была хозяином улицы, а мнение улицы уже стало в Риме силой; нельзя было не считаться с тем, как будет реагировать эта грубая толпа на сделанное ей сообщение -- будет ли она молчать или кричать, встретит ли оратора рукоплесканиями и ликованием или свистками и ревом. Не у всякого хватало мужества так прикрикнуть на толпу, как это сделал Сципион Эмилиан, когда она освистала его слова относительно смерти Тиберия: "Эй вы, для кого Италия не мать, а мачеха, -- замолчите!". А когда толпа зашумела еще сильнее, он продолжал: "Неужели вы думаете, что я побоюсь тех, кого я в цепях отправлял на невольничьи рынки?".

Достаточным злом было уже то, что к заржавевшей машине комиций прибегали при выборах и при издании законов. Но когда этим народным массам, сначала в комициях, а затем фактически и на простых сходках (contiones), позволили вмешиваться в дела управления и вырвали из рук сената орудие, служившее защитой от такого вмешательства; когда этому так называемому народу позволили декретировать раздачу в его пользу за счет казны земель и инвентаря; когда всякий, кому его положение и личное влияние среди пролетариата доставляли хотя бы на несколько часов власть на улицах, мог налагать на свои проекты легальный штемпель суверенной народной воли, -- это было не началом народной свободы, а ее концом. Рим пришел не к демократии, а к монархии. Вот почему в предыдущий период Катон и его единомышленники никогда не выносили подобных вопросов на обсуждение народа, а обсуждали их только в сенате (I, 783). Вот почему современники Гракха, люди из кружка Сципиона Эмилиана, видели в аграрном законе Фламиния от 522 г. [232 г.], явившемся первым шагом на этом пути, начало упадка величия Рима. Вот почему они допустили гибель инициатора реформы и полагали, что его трагическая участь послужит как бы преградой для подобных попыток в будущем. А между тем они со всей энергией поддерживали и использовали проведенный им закон о раздаче государственных земель. Так печально обстояли дела в Риме, что даже честные патриоты были вынуждены отвратительно лицемерить. Они не препятствовали гибели преступника и вместе с тем присваивали себе плоды его преступления. Поэтому противники Гракха в известном смысле были правы, обвиняя его в стремлении к царской власти. Эта идея, вероятно, была чужда Гракху, но это является для него скорее новым обвинением, чем оправданием. Ибо владычество аристократии было столь пагубно, что гражданин, которому удалось бы свергнуть сенат и стать на его место, пожалуй, принес бы государству больше пользы, чем вреда.

Но Тиберий Гракх не был способен на такую отважную игру. Это был человек в общем довольно даровитый, патриот, консерватор, полный благих намерений, но не сознававший, что он делает. Он обращался к черни в наивной уверенности, что обращается к народу, и протягивал руку к короне, сам того не сознавая, пока неумолимая логика событий не увлекла его на путь демагогии и тирании: он учредил комиссию из членов своей семьи, простер руку на государственную казну, под давлением необходимости и отчаяния добивался все новых "реформ", окружил себя стражей из уличного сброда, причем дело дошло до уличных боев; таким образом шаг за шагом, все яснее и яснее становилось и ему самому и другим, что он не более как достойный сожаления узурпатор. В конце концов демоны революции, которых он сам призвал, овладели неумелым заклинателем и растерзали его. Позорное побоище, в котором он кончил свою жизнь, выносит приговор и над самим собой и над той аристократической шайкой, от которой оно исходило. Но ореол мученика, которым эта насильственная смерть увенчала имя Тиберия Гракха, в данном случае, как обычно, оказался незаслуженным. Лучшие из его современников судили о нем иначе. Когда Сципион Эмилиан узнал о катастрофе, он произнес стих из Гомера: "Пусть погибнет так всякий, кто совершит такие дела". Когда младший брат Тиберия обнаружил намерение идти по тому же пути, его собственная мать писала ему: "Неужели в нашем семействе не будет конца безрассудствам? Где же будет предел этому? Разве мы не достаточно опозорили себя, вызвав в государстве смуту и расстройство?". Так говорила не встревоженная мать, а дочь покорителя Карфагена, которая испытала еще большее несчастье, чем гибель своих сыновей.

Глава III.
Революция и Гай Гракх.

Тиберий Гракх погиб, но дело его -- раздача земель и революция -- пережило своего творца. В борьбе против разложившегося земледельческого пролетариата сенат мог отважиться на убийство, но он не мог использовать это убийство для отмены аграрного закона Семпрония. Безумный взрыв партийной ненависти скорее укрепил, чем поколебал силу нового закона. Та часть аристократии, которая сочувствовала реформе и открыто одобряла раздачу земель, во главе с Квинтом Метеллом (623) [131 г.], избранным в это время на должность цензора, и Публием Сцеволой, объединилась с приверженцами Сципиона Эмилиана, которые во всяком случае не были противниками реформы, и получила таким образом большинство даже в сенате; постановление сената категорически предписывало комиссии по разделу земель приступить к своей работе. Согласно закону Семпрония члены этой комиссии должны были избираться ежегодно народом и, вероятно, так и было. Но по самому характеру задач коллегии совершенно естественно, что выбирались постоянно одни и те же лица, и новые выборы происходили в сущности только в случае смерти кого-либо из членов коллегии. Так, вместо Тиберия Гракха в комиссию был избран тесть его брата Гая, Публий Красс Муциан. Когда же последний был убит в 624 г. [130 г.], а Аппий Клавдий умер, раздачей земель стали руководить вместе с молодым Гаем Гракхом два наиболее активных вождя партии реформ -- Марк Фульвий Флакк и Гай Папирий Карбон. Уже одни эти имена могут служить ручательством, что дело отобрания и раздачи занятых государственных земель велось усердно и энергично, и, действительно, нет недостатка в доказательствах этого. Уже консул на 622 г. [132 г.] Публий Попилий, -- тот самый, который руководил судебной расправой над сторонниками Гракха, -- называет себя на одном публичном памятнике "первым, кто очистил государственные земли от пастухов и заселил их землепашцами". Да и вообще есть ряд указаний, что раздача земель производилась по всей Италии и что всюду количество крестьянских хозяйств в существующих общинах увеличилось, ибо целью закона Семпрония было улучшение положения крестьянства не путем учреждения новых общин, а путем укрепления существующих. О размерах и о глубоком влиянии проведенного передела земель свидетельствуют также многочисленные нововведения в римском землемерном искусстве, относящиеся ко времени гракховского аграрного закона. Так, например, правильная установка межевых камней, устраняющая возможность ошибок, была, по-видимому, впервые введена гракховскими межевыми учреждениями по случаю раздела земли. Но яснее всего говорят о значении реформы данные цензовых списков. Цифры, опубликованные в 623 г. [131 г.], причем перепись произведена была, надо думать, в начале 622 г. [132 г.], показывают только 319 000 граждан, способных носить оружие. Но спустя 6 лет (629 г.) [125 г.] эта цифра не только не снизилась, как это имело место во все предыдущие годы, а, наоборот, еще поднялась и достигла 395 000 человек, т. е. прирост составлял 76 000 человек. Это увеличение, -- несомненно, результат того, что сделано было для римского гражданства комиссией по раздаче земель. Сомнительно, чтобы раздел государственных земель вызвал среди италиков увеличение числа участков в такой же мере, как среди полноправных римских граждан. Во всяком случае, комиссия достигла больших и благодетельных результатов. Правда, дело не обходилось без многократных нарушений правомерных интересов частных лиц и их законных прав. Комиссия состояла из решительнейших сторонников реформы и, будучи судьей в собственном деле, действовала беспощадно и даже бесцеремонно. Публичные объявления комиссии приглашали явиться всех, могущих дать сведения о размерах государственных земель. Комиссия неумолимо обращалась к старым земельным спискам и не только отбирала государственные земли, независимо от давности их оккупации, но нередко конфисковала и действительную частную собственность, если собственник не мог представить достаточных доказательств своих прав. Однако, как ни жаловались на действия комиссии, и по большей части основательно жаловались, сенат не мешал ей делать свое дело. Ясно было, что раз взялись за раздел государственных земель, справиться с этим можно было только такими энергичными мерами.

Однако эта политика попустительства имела свои пределы. Государственные земли в Италии находились не только в руках римских граждан. На основании постановлений сената и народного собрания большая часть этих земель была роздана в исключительное пользование союзным общинам. Другие участки заняли -- законно или незаконно -- латинские граждане. Комиссия взялась, наконец, и за эти владения. По формальному праву отобрание земель, попросту занятых негражданами, было, несомненно, допустимо; надо полагать, столь же допустимо было также отобрание государственных земель, переданных италийским общинам согласно постановлениям сената и даже народного собрания; государство, передавая им эти земли, отнюдь не отказывалось от права собственности на них и, по всей вероятности, уступало их общинам, как и частным лицам, сохраняя за собой право отобрать их обратно. Однако от этих союзных и подвластных общин поступали жалобы, что Рим нарушает существующие и не потерявшие своей силы договоры. Сенат не мог просто оставить эти жалобы без внимания, как жалобы римских граждан, интересы которых были нарушены комиссией. С юридической точки зрения жалобы общин могли быть и не лучше обоснованными, чем жалобы граждан. Но в одном случае дело шло лишь о частных интересах римских граждан, в отношении же латинских владельцев вставал вопрос, целесообразно ли с политической точки зрения наносить столь существенный ущерб их материальным интересам. Рим рисковал при этом еще более оттолкнуть от себя столь важные в военном отношении латинские общины; они и без того были достаточно озлоблены вследствие юридического и фактического ущемления их различных прав (I, 755 и сл.). Решение вопроса зависело от умеренной партии. После гибели Гракха эта партия в союзе со сторонниками погибшего трибуна отстояла реформу против олигархии. Только она, объединившись с олигархией, могла теперь установить пределы реформе. Латины обратились к самому влиятельному члену этой партии, Сципиону Эмилиану, с просьбой защитить их права. Он обещал им это, и главным образом благодаря его влиянию [25] народное собрание постановило в 625 г. [129 г.] отнять у аграрной комиссии судебную власть, а решение споров о том, какие земли являются государственной собственностью и какие частной собственностью, передать цензорам, или же -- в качестве заместителей последних -- консулам, которым эти функции принадлежали на основании общих законоположений. Эта мера являлась не чем иным, как приостановкой в мягкой форме дальнейшей раздачи государственных земель. Консул Тудитан, нисколько не сочувствовавший гракховской реформе и не склонный заниматься сомнительным и опасным регулированием земельных отношений, воспользовался случаем и уехал в иллирийскую армию, оставив возложенное на него дело невыполненным. Комиссия по разделу земель продолжала существовать; однако, поскольку судебное разбирательство вопросов, касающихся государственных земель, было приостановлено, она была обречена на бездействие.

Партия реформы негодовала. Даже такие люди, как Публий Муций и Квинт Метелл, порицали Сципиона за его вмешательство. В других кругах не ограничивались одними порицаниями. Сципион объявил о своем намерении в один из ближайших дней сделать доклад о положении латинов. Утром этого дня он был найден в постели мертвым. Совершенно несомненно, что этот 56-летний здоровый и сильный человек, который еще накануне выступал с публичной речью и вечером ранее обыкновенного удалился в свою спальню, чтобы подготовить свою речь к следующему дню, пал жертвой политического убийства. Незадолго до того он сам публично говорил о готовящемся покушении на его жизнь. Чья преступная рука задушила ночью лучшего государственного деятеля и лучшего полководца своей эпохи, осталось неизвестным. Историку не подобает ни повторять сплетен и слухов, ходивших по городу в связи с этим, ни наивно пытаться восстановить истину на основании такого рода данных. С уверенностью можно сказать лишь одно: виновник злодеяния принадлежал к сторонникам Гракхов. Убийство Сципиона было ответом демократии на кровавую расправу, учиненную аристократией у храма богини Верности. Власти не стали вмешиваться в это дело. Народная партия, справедливо опасаясь, что ее вожди -- Гай Гракх, Флакк, Карбон -- виновны ли они или нет, будут запутаны в дело, всеми силами противилась назначению следствия. Аристократия утратила в Сципионе человека, который был для нее столько же союзником, сколько противником; она тоже была не прочь замять дело. Народ и люди умеренных взглядов были в ужасе, особенно Квинт Метелл. Он не одобрял выступлений Сципиона против реформ, но с ужасом отшатнулся от таких союзников. Он велел своим четырем сыновьям нести на костер носилки с останками своего великого противника. Похороны были совершены наспех. Последнего представителя рода Сципионов, из которого вышел победитель при Заме, вынесли из дома с закрытой головой, чтобы никто не мог видеть лица умершего. Пламя костра вместе с останками великого человека уничтожило и следы преступления. В истории Рима встречаются люди более гениальные, чем Сципион Эмилиан, но никто из них не может сравниться с ним по высокой нравственности, полному отсутствию политического эгоизма, благороднейшей любви к родине. Вряд ли кому из них суждена была более трагическая роль. Он сознавал чистоту своих намерений и свои незаурядные дарования, но вынужден был сложа руки смотреть, как на его глазах гибнет отечество, и отказываться от попытки спасти его, так как понимал, что все подобные попытки могут лишь усилить зло. Он был вынужден оправдывать такие дела, как злодеяние Назики, и в то же время отстаивать дело убитого против его убийц. Тем не менее он мог сказать себе, что его жизнь не прошла даром. Ему -- во всяком случае, в такой же мере, как инициатору закона Семпрония, -- римский народ был обязан приростом до 80 000 новых крестьянских участков. Он же и задержал раздачу государственных земель, когда эта мера уже принесла всю ту пользу, какую могла принести. Правда, в то время даже благонамеренные люди считали, что настала пора прекратить эту раздачу. Однако тот факт, что даже Гай Гракх не настаивал на раздаче земель, которые должны были быть розданы по закону его брата, но остались не розданными, ясно показывает, что Сципион в основном выбрал правильный момент для своего вмешательства. Обе меры проведены были в борьбе -- первая против аристократии, вторая против партии реформ; инициаторы обеих мер поплатились за них жизнью. Сципион участвовал во многих сражениях и вернулся на родину невредимым, чтобы пасть там от руки убийцы. Но и в своем мирном жилище он так же погиб за Рим, как если бы пал под стенами Карфагена.

Раздача земель закончилась; начиналась революция. Революционная партия, располагавшая в лице комиссии по разделу земель своего рода организованной верхушкой, имела еще при жизни Сципиона по разным поводам стычки с правительством. Особенно много хлопот причинял сенату Карбон в бытность его народным трибуном в 623 г. [131 г.]. Один из лучших ораторов своего времени, он провел закон о тайной подаче голосов в народных собраниях, поскольку она не была еще введена раньше. Он же внес характерное предложение разрешить народным трибунам домогаться вторичного избрания на ту же должность на следующий год. Таким образом, он надеялся законным путем устранить препятствие, послужившее ближайшей причиной неудачи Тиберия Гракха. План этот потерпел тогда крушение вследствие противодействия Сципиона. Однако, спустя несколько лет, как видно, уже после смерти Сципиона, предложение Карбона снова было внесено и прошло, хотя с некоторыми ограничительными оговорками [26]. Но главная цель партии заключалась в возобновлении фактически прекращенной деятельности коллегии по разделу земель. Вожди партии серьезно обсуждали вопрос, не следует ли предоставить италийским союзникам права римского гражданства и таким образом устранить с их стороны противодействие реформе. Агитация велась главным образом в этом направлении. В ответ на это сенат побудил в 628 г. [126 г.] народного трибуна Марка Юния Пенна внести предложение о высылке из столицы всех лиц, не имевших права гражданства. Это предложение было принято, несмотря на противодействие демократов, особенно Гая Гракха, а также несмотря на волнения, вызванные этой жесткой мерой в латинских общинах. В следующем, 629, году [125 г.] Марк Фульвий Флакк, будучи консулом, внес предложение об облегчении гражданам союзных общин получения права римского гражданства, а тем, кто этого права не получит, разрешить апеллировать на приговоры по уголовным делам в римские комиции. Однако его почти никто не поддержал. Карбон успел за это время перейти в другой лагерь и сделаться ревностным аристократом. Гай Гракх отсутствовал, он находился в должности квестора в Сардинии. Предложение Флакка было отклонено, оно натолкнулось на сопротивление не только сената, но и граждан; последние не были склонны распространять свои привилегии на еще более широкие круги. Флакк удалился из Рима и принял главное командование в войне против кельтов. Своими завоеваниями по ту сторону Альп он тоже подготовлял почву для широких замыслов демократии. Вместе с тем он избавлялся от неприятной необходимости воевать против италийских союзников, которых он сам подстрекнул.

Отклонение предложения Флакка побудило город Фрегеллы объявить Риму войну. Фрегеллы находились на границе менаду Лацием и Кампанией у главной переправы через реку Лирис, в обширной и плодородной области и были в то время, пожалуй, вторым по значению городом в Италии. В сношениях с Римом Фрегеллы обычно выступали в качестве представителя всех латинских колоний. В течение полутораста лет это был первый случай, когда в Италии самостоятельно, а не по наущению иностранных держав, возгорелось серьезное восстание против римской гегемонии. Однако на этот раз еще удалось потушить пожар в самом начале, прежде чем он успел охватить другие союзные общины. Претору Луцию Опимию удалось очень скоро овладеть восставшим городом не силой оружия, а благодаря измене одного фрегелланца -- Квинта Нумитора Пулла. Фрегеллы лишились своих городских прав и городских стен и превратились подобно Капуе в деревню. На части городской территории была основана в 630 г. [124 г.] колония Фабратерия. Остальная территория, а также сам бывший город, были поделены между соседними общинами. Эта быстрая и ужасная расправа навела страх на остальные союзные общины. В Риме начались нескончаемые процессы по обвинению в государственной измене, причем не только против фрегелланцев, но также против вождей народной партии в Риме, которые в глазах аристократии, конечно, были замешаны в восстании.

Тем временем Гай Гракх снова появился в Риме. Аристократия сначала старалась задержать в Сардинии этого опасного для нее человека, оттягивая момент освобождения его от должности квестора. Когда же он, не выжидая смены, вернулся в Рим, аристократия привлекла его к суду, как одного из виновников фрегелланского восстания (629--630) [125--124 гг.]. Однако граждане оправдали его. Тогда Гракх принял брошенный ему вызов и выставил свою кандидатуру на должность трибуна. Необычайно многолюдное избирательное собрание выбрало Гая Гракха трибуном на 631 г. [123 г.]. Итак, война была объявлена. Демократическая партия, всегда страдавшая отсутствием талантливых вождей, в течение 9 лет поневоле оставалась почти в полном бездействии. Теперь перемирие кончилось. Во главе демократии стоял человек, более честный, чем Карбон, и более талантливый, чем Флакк, во всех отношениях созданный для роли вождя.

Гай Гракх (601--633) [153--121 гг.] мало походил на своего брата, который был старше его девятью годами. Подобно Тиберию, Гай тоже чуждался пошлых развлечений, был высоко образованным человеком и храбрым солдатом. Он с отличием сражался под начальством своего тестя под Нумантией и затем в Сардинии. Но своей талантливостью, твердостью характера и особенно страстностью своей натуры он стоял несравненно выше Тиберия. С необычайной ясностью и уверенностью этот молодой человек справлялся впоследствии со множеством вопросов и дел, возникавших при практическом применении его многочисленных законов, и обнаруживал при этом крупнейшие дарования настоящего государственного деятеля. Страстная непоколебимая преданность, которую питали к нему его ближайшие друзья, свидетельствует о необыкновенной обаятельности этого благородного человека. Пройденная им тяжелая школа страданий, вынужденная скрытность и сдержанность в течение последних 9 лет, закалили его волю и энергию. Он глубоко затаил в душе пылкую ненависть к партии, которая губила отечество и отняла у него брата. Эта пламенная страсть, не уменьшавшаяся с течением времени, а возраставшая, сделала его лучшим из ораторов, когда-либо бывших в Риме. Но не будь ее, мы могли бы причислить Гая Гракха к наиболее выдающимся государственным деятелям всех эпох. От его записанных речей дошли до нас лишь немногие отрывки, но и в них встречаются места потрясающей силы [27]. Можно поверить, что кто слышал или даже только читал эти речи, тот не мог противостоять бурному потоку его красноречия. Однако, при всем его ораторском искусстве, им нередко овладевал гнев, и речь его становилась неясной и прерывистой. В этом -- верное отражение его политических дел и терзаний. В натуре Гая не было ни одной черты общей с братом, ни капли того несколько сентиментального, крайне близорукого и наивного добродушия, которое надеялось смягчить политических врагов просьбами и слезами. Он решительно вступил на путь революции и мести. "Я тоже, -- писала ему мать, -- полагаю, что нет ничего более прекрасного и достойного, как отомстить врагу, если только это можно сделать, не подвергая отечество гибели. Но если это невозможно, то пусть наши враги существуют и живут по-прежнему, это в тысячу раз лучше, чем погубить отечество". Корнелия хорошо знала сына -- его убеждения были совершенно противоположны. Он хотел отомстить презренному правительству, отомстить во что бы то ни стало ценой своей гибели и даже ценой гибели республики. Предчувствие, что и ему судьба готовит такую же участь, как брату, заставляло его торопиться: подобно смертельно раненому воину он бросался на врага. Чувства матери были благороднее. Но и ее сына, эту пламенно возбудимую, страстную натуру настоящего итальянца, потомство более оплакивало, чем порицало, и оно было право.

Тиберий Гракх предложил народу только одну административную реформу. Но ряд отдельных законопроектов, внесенных Гаем, представлял собой не что иное, как совершенно новый государственный порядок. Первым шагом к этому было уже ранее проведенное нововведение, разрешавшее народному трибуну выставлять свою кандидатуру для вторичного избрания на следующий год. Этот закон давал народному вождю возможность длительно оставаться в должности, охраняющей его личную безопасность. Далее, необходимо было обеспечить ему материальную силу, т. е. тесно связать с вождем столичную толпу с ее интересами, так как опыт достаточно показал, что на крестьян, лишь время от времени являвшихся в город, полагаться нельзя.

Для этого первым делом была введена раздача хлеба столичному населению. Уже раньше хлеб, поступавший в казну из провинций в качестве десятинных сборов, нередко отдавался гражданам за бесценок (I, 792). Гракх распорядился, что впредь каждый гражданин в столице, лично сделавший заявку, будет получать ежемесячно из общественных складов определенное количество хлеба, по-видимому пять модиев по цене 6S асса за модий, что составляло меньше половины низкой средней цены. С этой целью общественные склады были расширены постройкой новых Семпрониевых амбаров. Из этих раздач весьма логично исключалось население, жившее вне столицы; поэтому они неизбежно должны были привлечь в город всю массу граждан-пролетариев. Весь же столичный пролетариат, до сих пор находившийся в сильной зависимости от аристократии, должен был таким образом быть втянут в сферу влияния вождей революционной партии и обеспечить новому главе государства заодно и личную охрану и прочное большинство в комициях.

Для вящего обеспечения этого большинства был отменен прежний порядок голосования в центуриатных комициях, по которому во всех трибах пять цензовых классов подавали свои голоса один после другого. Вместо этого впредь все центурии должны были голосовать в порядке очереди, определяемой каждый раз по жребию. Эти нововведения проводились, главным образом, с той целью, чтобы новый глава государства мог, опираясь на столичный пролетариат, обеспечить себе полную власть в столице, а тем самым и во всем государстве, подчинить себе машину комиций и в случае надобности терроризировать сенат и магистратуру. Однако вместе с тем Гракх энергично и ревностно принялся и за исцеление социальных зол.

Правда, вопрос о государственных землях в Италии был в известной степени уже разрешен. Аграрный закон Тиберия не утратил своей силы, и даже комиссия по разделу земель продолжала номинально существовать. Поэтому аграрный закон, проведенный Гаем, не мог внести ничего нового, он лишь вернул комиссии ее судебные функции. При этом законодатель имел в виду лишь отстоять принцип; фактическая же раздача земель, если она и возобновилась вообще, то лишь в очень ограниченном размере. Об этом свидетельствуют цензовые списки, в которых на 639 г. [115 г.] значится та самая цифра граждан, что в 629 г. [125 г.]. Несомненно, Гай не пошел дальше, потому что предназначенные к разделу государственные земли уже были в большинстве своем розданы, а вопрос о раздаче земель, занятых латинами, мог быть снова поднят лишь в связи с очень трудным вопросом о распространении на союзников прав римского гражданства.

Зато Гай сделал верный шаг вперед за пределы аграрного закона Тиберия, предложив основать колонии в Италии, в частности в Таренте и главным образом в Капуе. Таким образом он включил в фонд подлежавших разделу земель также те земли, которые до сих пор отдавались в аренду от казны и исключались из раздачи. При этом взамен прежнего способа раздачи, исключавшего организацию новых общин, была принята колонизационная система. Несомненно, эта мера тоже вводилась для того, чтобы новые колонии, обязанные революции самим своим существованием, постоянно служили опорой революционной партии.

Еще более важные последствия имело другое мероприятие. Гай Гракх первый переселил италийских пролетариев в заморские владения государства. Так например, на территорию прежнего Карфагена он отправил 6 000 колонистов, набранных, по-видимому, не из одних римских граждан, а также и из италийских союзников, и даровал новому городу Юнонии права римской гражданской колонии. Основание этой колонии и само по себе имело важное значение, но еще важнее было установление самого принципа эмиграции за пределы Италии. Это создавало постоянный отводный канал для италийского пролетариата и обещало не только временную помощь. При этом, однако, рушился прежний принцип римского государственного права, согласно которому Италия считалась властвующей страной, а все провинции подвластными странами.

Кроме этих мероприятий, непосредственно касавшихся важного вопроса о пролетариате, был издан ряд постановлений с общей тенденцией заменить унаследованную от предков строгость существующего строя принципами более мягкими и более соответствующими духу времени.

Сюда относятся смягчения законов о военной службе. В старом праве существовало только следующее ограничение срока военной службы: граждане моложе 17 лет и старше 46 не были обязаны нести военную службу. Впоследствии в результате оккупации Испании военная служба стала превращаться в постоянную (I, 641); по-видимому, тогда впервые было установлено законом, что солдат, прослуживший непрерывно 6 лет, имел право на увольнение, что, однако, не освобождало его от обязанности вернуться в армию в случае нового призыва. Позднее, возможно, в начале седьмого столетия [сер. II в. до н. э.], установилось правило, что после 20 лет службы в пехоте и 10 лет в коннице солдат полностью освобождается от военной службы [28]. Гракх восстановил правило, по-видимому, часто и насильственно нарушавшееся, что нельзя брать на военную службу граждан, которым не исполнилось 17 лет. Он, кажется, уменьшил число походов, которое требовалось для полного освобождения от военной службы. Кроме того государство стало бесплатно выдавать солдатам одежду; прежде стоимость ее вычиталась из их вознаграждения.

Далее, сюда относится неоднократно проявляющаяся в гракховском законодательстве тенденция если не совершенно отменить смертную казнь, то ограничить ее применение больше, чем это было прежде. Эта тенденция отчасти сказывалась даже в военном судопроизводстве. Уже со времени установления республики должностные лица были лишены права выносить смертные приговоры над гражданами без согласия народа за исключением приговоров, вынесенных по военным законам (I, 236, 407). Вскоре после Гракхов это право римских граждан апеллировать к народу стало применяться и в войсках, и за главнокомандующим осталось право выносить окончательные смертные приговоры лишь по отношению к союзникам и подданным; вероятно, это ограничение было результатом закона Гая Гракха об апелляции. Однако и право народа выносить или, вернее, утверждать смертные приговоры было ограничено -- косвенно, но все же существенно: преступления, по которым смертные приговоры выносились чаще всего, как то: отравления и вообще убийства, были изъяты Гракхом из компетенции народного собрания и переданы постоянным судебным комиссиям. Приговоры последних не могли отменяться вмешательством народных трибунов, как это допускалось по отношению к народным собраниям; подобно решениям исстари существовавшего суда присяжных по гражданским делам, они не подлежали также кассации народом. Давно существовало правило, что при разбирательстве в народном собрании чисто политических дел обвиняемый не подвергался предварительному аресту. Кроме того обвиняемый мог путем добровольного отказа от своего права гражданства спасти по крайней мере свою жизнь и свободу; решения же о конфискации имущества и лишении гражданских прав могли выноситься и над изгнанником. Однако и предварительный арест и смертная казнь оставались здесь во всяком случае допустимыми по закону и применялись иногда даже против знатных. Так, например, претору 612 г. [142 г.] Луцию Гостилию Тубулу, обвиненному в тяжком преступлении, было отказано в праве спасти свою жизнь добровольным изгнанием; он был арестован и казнен. Судебные комиссии, построенные по принципам гражданского процесса, вероятно, с самого начала не имели права лишать гражданина жизни и свободы и -- самое большее -- могли приговаривать к изгнанию. Теперь эта мера, являвшаяся прежде смягчением участи осужденного, впервые превратилась в формальное наказание. Но и это принудительное изгнание, так же как и изгнание добровольное, не лишало осужденного его имущества за вычетом компенсации и пени.

Наконец, что касается долгового права, то Гай Гракх не ввел в этой области ничего нового. Впрочем, заслуживающие доверия источники утверждают, что он внушил должникам надежду на смягчение или отмену долгов, что, если это соответствует действительности, также должно быть причислено к его выше приведенным радикальным и популярным мерам.

Таким образом Гай Гракх опирался на народную массу, которая ожидала от него и отчасти получила облегчение своего положения. С неменьшей энергией Гай Гракх стремился подорвать силу аристократии. Хорошо сознавая непрочность власти главы государства, опирающегося только на пролетариат, он в первую очередь старался внести раскол в среду аристократии и привлечь часть ее на свою сторону. Элементы такого раскола были налицо. Аристократия богатых, единодушно восставшая против Тиберия Гракха, состояла в действительности из двух существенно различных слоев; в известной мере их можно сравнить с аристократией английских лордов и аристократией лондонского Сити. Первая охватывала фактически замкнутый круг правящих сенаторских семей; они держались в стороне от прямой спекуляции и вкладывали свои огромные капиталы в крупное землевладение или же в крупные торговые ассоциации в качестве негласных пайщиков. Ядро второго класса составляли спекулянты, занимавшиеся крупными торговыми и денежными операциями на всей территории римской гегемонии либо в качестве руководителей упомянутых торговых товариществ, либо за свой личный страх и риск. Выше уже было изложено, как этот класс постепенно в течение VI в. [сер. III -- сер. II вв. до н. э.] вступает в ряды знати наряду с сенатской аристократией и как закон Клавдия, проведенный при поддержке предшественника Гракхов, Гая Фламиния, запрещает сенаторам участие в торговых предприятиях и тем самым проводит внешнюю грань между сенаторами, с одной стороны, купцами и финансистами -- с другой. Теперь купеческая аристократия под именем "всадников" начинает играть решающую роль также в политической жизни. Это название первоначально обозначало только тех, кто служил в гражданской коннице; постепенно оно было перенесено, -- по крайней мере в общепринятом словоупотреблении, -- на всех тех, кто владел имуществом стоимостью не менее 400 000 сестерций и поэтому обычно был обязан нести кавалерийскую службу. Следовательно, оно обнимало все высшее римское общество, как сенатскую, так и несенатскую знать. Однако незадолго до Гая Гракха был издан закон, признавший недопустимым совмещение звания сенатора со службой в коннице. Таким образом сенаторы были исключены из списков всадников, и сословие всадников в общем и целом можно было считать представителем финансовой аристократии в противоположность сенату, хотя младшие члены сенаторских семей, не вступавшие в сенат, продолжали по-прежнему и служить в гражданской коннице и называться всадниками. Преимущественно из этой аристократической сенаторской молодежи и впредь пополнялась гражданская конница в собственном смысле, т. е. 18 всаднических центурий, так как состав их определялся цензорами (I, 743).

Между этим сословием всадников, т. е., в сущности говоря, богатым купечеством, и правящим сенатом нередко происходили трения. Между родовой знатью и теми, кто достиг высокого положения путем богатства, существовал естественный антагонизм. Люди, управлявшие государством, в особенности лучшие среди них, чуждались спекуляций, люди же, занятые денежными делами, были равнодушны к политическим вопросам и партийной склоке. Между этими обеими группами нередко возникали резкие столкновения, в особенности в провинциях. В общем, хотя жители провинций имели гораздо больше оснований жаловаться на пристрастность римских должностных лиц, чем римские капиталисты, однако сенаторы не потакали алчности и насилиям последних над подданными в такой мере, в какой это было желательно для римских денежных тузов. Несмотря на то, что родовая аристократия и денежная аристократия действовали согласованно против общего врага, каким являлся для них Тиберий Гракх, их все-таки разделяла глубокая пропасть. Гай Гракх более ловкий, чем его брат, все расширял эту пропасть, пока союз между обеими группами не был разорван и купечество не перешло на его сторону.

Впоследствии членов сословия всадников отличали от остального народа следующие внешние знаки: золотое кольцо вместо обычного железного или медного и особые, лучшие места на общегражданских празднествах. Не установлено, но не лишено вероятия, что эти внешние знаки впервые были введены Гаем Гракхом, ибо во всяком случае они появляются впервые в это время; распространение этих привилегий, присвоенных прежде сенаторам (I, 742, 750), на всадническое сословие было вполне в духе Гракха, который поднял это сословие на высоту. Гракх именно ставил себе целью превратить всадничество в особое, тоже замкнутое и привилегированное сословие, стоящее между сенатской аристократией и народными массами. Введение внешних знаков отличия этого сословия больше содействовало этой цели, чем иные гораздо более важные мероприятия, хотя сами по себе эти отличия были ничтожны и многие всадники сами не желали ими пользоваться. Однако, хотя эта партия, преследовавшая материальные интересы, отнюдь не пренебрегала подобными почетными знаками, но все же ее нельзя было купить только этим. Гракх хорошо понимал, что эта партия пойдет за тем, кто ей больше даст, необходимо лишь предложить ей высокую и вполне реальную цену. И он предложил ей сбор податей в Азии и право на внесение в списки присяжных судей.

Римское финансовое управление, основанное на сдаче в откуп как косвенных налогов, так и доходов с государственных земель, обеспечивало римским капиталистам самые широкие возможности наживы за счет налогоплательщиков. Впрочем, прямые налоги состояли в большинстве провинций из определенных фиксированных сумм, уплачиваемых общинами; здесь посредничество римских капиталистов само собой отпадало. В других провинциях, как, например, в Сицилии и Сардинии, прямые налоги заключались в десятинном сборе, взимание которого с каждой отдельной общины сдавалось на откуп в самой провинции. Богатые жители провинции, очень часто сами общины, брали на откуп эти сборы в своем округе, устраняя таким образом опасных римских посредников. Когда шесть лет назад Риму досталась провинция Азия, сенат ввел там в основном первую из этих двух систем. Гай Гракх [29] путем народного постановления добился отмены этого порядка. Он не только ввел в этой провинции, прежде почти совершенно свободной от податей, огромные прямые и косвенные налоги, в частности десятинные сборы, но установил также сдачу их на откуп, причем сдача эта должна была происходить в Риме и притом распространялась на всю провинцию в целом. Это фактически совершенно устраняло провинциалов от участия в откупах. Для взимания в провинции Азии десятинных, пастбищных и таможенных сборов образовалась колоссальная ассоциация римских капиталистов. Характерное для Гракха стремление сделать сословие капиталистов независимым от сената отражается еще в одном нововведении: сложение откупных платежей, полное или частичное, не зависело больше, как раньше, от усмотрения сената, а имело место при определенных условиях в силу закона. Таким путем для римского купечества открылось в Азии золотое дно, и члены новой ассоциации стали ядром финансовой аристократии, образовали нечто вроде "купеческого сената", с которым вынуждено было считаться даже само правительство. Одновременно им отведена была определенная сфера общественной деятельности в судах присяжных.

Уголовное судопроизводство принадлежало в Риме по закону к компетенции народного собрания. Но эта компетенция с самого начала была очень узкой. Как указано выше, Гракх еще более ограничил ее. Большинство дел уголовных и гражданских разрешалось единоличными присяжными или судебными комиссиями, постоянными или чрезвычайными. Раньше те и другие назначались исключительно из состава сената. Гракх передал функции присяжных как в собственно гражданских делах, так и в постоянных и чрезвычайных судебных комиссиях сословию всадников. По его предложению, списки присяжных стали составляться ежегодно, подобно спискам всаднических центурий, из числа всех тех лиц, которые могли нести службу всадников. При этом из состава судов сенаторы были исключены прямо, а сыновья сенаторов косвенно -- путем введения возрастного ценза [30]. Возможно, что в присяжные выбирали преимущественно тех самых людей, которые играли главную роль в крупных купеческих компаниях, а именно в компаниях откупщиков азиатских и других податей; ведь эти люди были очень заинтересованы в том, чтобы занимать места судей. Если таким образом список присяжных совпадал с верхушкой ассоциаций публиканов, то это подчеркивает все значение созданного таким способом "антисената". Существенным результатом этого явилось следующее: раньше в государстве существовали только две власти -- правительство, осуществлявшее функции управления и контроля, и народ, которому принадлежала законодательная власть, судебные же функции были разделены между сенатом и народом; теперь денежная аристократия не только опиралась на устойчивую базу материальных интересов, как сплоченный и привилегированный класс, но получила в государстве судебную и контролирующую власть и заняла почти равное место наряду с правящей аристократией. Вся старая антипатия купечества к родовой знати должна была теперь выливаться в очень реальную форму судебных приговоров. Сенаторы -- наместники провинций, привлекаемые к суду для отчета по своему управлению, должны были ожидать решения своей участи не от своих коллег, а от крупных купцов и банкиров. Распри между римскими капиталистами и римскими наместниками были перенесены из сферы провинциального управления на опасную почву судебных процессов по делам отчетности. Таким образом, аристократия богачей не только была расколота, но были приняты меры, чтобы этот раскол постоянно усиливался и не встречал препятствий для своего выражения.

Подготовив таким образом два своих орудия -- пролетариат и купечество, Гракх приступил к своей главной цели -- низвержению власти аристократии. Свергнуть власть сената значило, во-первых, путем нового законодательства лишить его наиболее важных функций, а во-вторых, путем мероприятий более личного и временного характера разорить аристократию. Гракх сделал то и другое. До сих пор в исключительном ведении сената находилось в первую очередь административное управление; Гракх лишил сенат его административных функций. С этой целью он разрешал важнейшие вопросы управления через комиции и принимаемые на них законы, т. е. фактически с помощью велений трибунов, затем по возможности ограничивал сенат в текущих делах и, наконец, захватывал множество дел в свои собственные руки. О мероприятиях первого рода мы уже говорили. Новый хозяин государства, не спрашивая сената, распоряжался государственной казной; раздача хлеба возлагала на государственные финансы длительное и тяжелое бремя. Не спрашивая сената, он распоряжался также государственными землями, учреждал колонии не на основании постановления сената и народа, как это делалось прежде, а по одному лишь постановлению народа. Он распоряжался также в провинциях, отменил путем народного постановления систему обложения, введенную сенатом в провинции Азии, и заменил ее совершенно другой системой обложения. К важнейшим текущим делам сената принадлежало ежегодное разграничение деятельности обоих консулов; это право осталось, правда, за сенатом, но косвенное давление, которое сенат оказывал прежде на этих высших должностных лиц, было теперь ослаблено, так как разграничение функций обоих консулов должно было отныне производиться сенатом еще до выборов данных консулов. Наконец, с беспримерной энергией Гай сосредоточил в своих руках разнообразнейшие и сложнейшие дела правительства: он сам контролировал раздачу хлеба, выбирал присяжных, сам основывал колонии, несмотря на то, что по должности трибуна не имел права выезжать из города, руководил дорожным хозяйством и заключал договоры о постройках, руководил прениями в сенате, назначал выборы консулов. Короче говоря, он приучал народ к мысли, что все исходит от одного человека; управление вялой и как бы парализованной сенатской коллегии он затмил своим личным управлением, энергичным и искусным.

С полновластием сената в области суда Гракх расправился еще энергичнее, чем с его административными функциями. Мы уже говорили, что он устранил сенаторов из состава присяжных. То же произошло с судебными функциями, которые сенат брал на себя в исключительных случаях в качестве высшего правительственного органа. Под страхом строгого наказания он воспретил, -- кажется путем возобновления закона об апелляции [31], -- назначать впредь постановлением сената чрезвычайные судебные комиссии по делам о государственной измене, вроде той комиссии, которая после убийства Тиберия судила его приверженцев. В результате всех этих мероприятий сенат совершенно лишился своих прав контроля, а из административных функций удержал только те, которые глава государства нашел нужным ему оставить. Однако Гай не ограничился этими мерами. Он обрушился на личный состав правящей аристократии. Руководствуясь только личной местью, Гракх придал последнему из вышеприведенных законов обратное действие; это заставило удалиться из Италии Публия Попилия, на котором после смерти Назики сосредоточилась ненависть демократической партии. Интересно, что это предложение было принято при народном голосовании по трибам лишь большинством одного голоса (18 против 17). Это показывает, как сильно было еще влияние аристократии на народные массы -- по крайней мере в персональных вопросах. Гай внес аналогичное, но еще менее заслуживающее одобрения предложение против Марка Октавия; он предложил, чтобы всякий гражданин, лишенный своей должности по постановлению народного собрания, навсегда лишался права занимать общественные должности. Однако, по просьбе матери, Гай взял свое предложение обратно и избавил себя от позора легализации явного нарушения конституции. Этот закон был бы лишь актом низкой мести по отношению к честному человеку, не сказавшему ни единого обидного слова о Тиберии и действовавшему лишь в согласии с конституцией и своим долгом, как он понимал его.

Гораздо важнее всех этих мероприятий был задуманный Гаем, но вряд ли осуществленный, план увеличения состава сената на 300 человек, почти удвоения его, причем выбор новых сенаторов из сословия всадников предполагалось предоставить комициям. Назначение такого большого числа новых пэров поставило бы сенат в полную зависимость от главы государства.

Таково было то государственное устройство, которое Гракх задумал и в основном фактически провел в течение двух лет своего трибуната (631--632) [123--122 гг.], не встретив, насколько нам известно, никакого серьезного сопротивления и не прибегая к насилию.

Дошедшие до нас сведения о реформах Гракха настолько отрывочны, что они не дают нам возможности установить последовательность, в которой проводились реформы; на ряд возникающих вопросов мы не можем дать ответа. Впрочем, это, по-видимому, не существенные моменты, так как о самых важных фактах мы имеем вполне достоверные сведения, и Гай, в противоположность брату, не давал потоку событий увлекать себя все дальше и дальше, а, очевидно, имел хорошо продуманный и обширный план и полностью осуществил его в основном в ряде отдельных законов.

Для всякого, способного и желающего разобраться в событиях, Семпрониевы законы свидетельствуют с полнейшей очевидностью, что Гай Гракх вовсе не собирался утвердить римскую республику на новых демократических основаниях, как это воображали многие добродушные люди в старые и новые времена. Наоборот, он хотел совершенно отменить республиканские учреждения, он стремился к ежегодно возобновляемому и фактически пожизненному трибунату с неограниченной властью, опирающейся на полное подчинение формально суверенных комиций. Взамен республики он хотел ввести тиранию, или, говоря современным языком, монархию, не феодальную и не теократическую, а наполеоновскую абсолютную монархию. В самом деле, если Гракх стремился свергнуть власть сената, о чем совершенно ясно свидетельствуют его собственные слова, а еще яснее его дела, то какой же образ правления, кроме тирании, был бы возможен после падения аристократического строя в государстве, которое уже переросло старые формы исконных народных собраний, но еще не доросло до парламентаризма? Мечтатели, подобные предшественнику Гая, и нечестные политические дельцы более поздних времен могли оспаривать эту истину, но Гай Гракх был государственным мужем, и хотя те формы, в которые он хотел облечь свое великое создание, не дошли до нас, и мы можем по-разному представлять их себе, он сам, несомненно, знал, что делал. Однако, несмотря на всю очевидность намерения Гракха захватить в свои руки монархическую власть, его нельзя осуждать за это, если вникнуть в сложившиеся условия. Абсолютная монархия -- большое несчастье для народа, но абсолютная олигархия -- еще худшее зло. История не может осудить человека, заменившего большее зло меньшим, особенно человека, обладавшего таким глубоко серьезным характером, как Гракх, и совершенно далекого от всяких низменных побуждений. Тем не менее история не должна также замалчивать ту пагубнейшую двойственность, которая проявляется во всей законодательной деятельности Гракха. С одной стороны, эта деятельность направлена к общественному благу, с другой -- она служит личным целям правителя и даже его личной мести. Гракх ревностно трудился над устранением социальных зол и лечением растущего пауперизма. Но в то же время он сознательно содействовал росту в столице уличного пролетариата самого худшего сорта, введя раздачу хлеба; последняя должна была служить и действительно служила премией для всякого голодного сброда из граждан, не желавших работать. Гракх жестоко клеймил продажность сената, беспощадно и справедливо изобличил скандальный торг Мания Аквилия с малоазийскими провинциями [32]. Однако он же был виновником того, что суверенная римская чернь в награду за свои правительственные труды кормилась за счет подвластных народов. Гракх горячо осуждал позорное ограбление провинций. Благодаря ему не только принимались в отдельных случаях суровые и благодетельные меры, но были полностью упразднены совершенно несостоятельные сенатские суды, от которых даже Сципиону Эмилиану при всем его авторитете не удавалось добиться наказания самых заядлых преступников. С другой стороны, вводя свои новые купеческие суды, Гракх отдавал жителей провинций на полный произвол партии денежных людей, т. е. во власть тирании, еще более беспощадной, чем прежняя тирания аристократов. Он ввел в Азии налоги, в сравнении с которыми даже податная система, введенная в Сицилии по карфагенскому образцу, могла казаться мягкой и гуманной. Оба эти мероприятия были проведены потому, что Гракх нуждался в партии капиталистов и ему необходимо было изыскать новые и более богатые источники для раздачи хлеба и для других расходов, которыми он обременил государственную казну. Гракх, несомненно, стремился создать твердую администрацию и хороший суд; об этом свидетельствуют многие постановления, безусловно целесообразные. Тем не менее вся его новая система управления основывалась на целом ряде лишь формально легализованных узурпаций. Он с умыслом втянул в водоворот революции суд, который всякое благоустроенное государство старается поставить если не над политическими партиями, то хотя бы вне их. Правда, в этой двойственности в очень значительной мере виновна не столько личность Гракха, сколько положение, в котором он находился. Здесь, на пороге тирании, возникает роковая морально-политическая дилемма: один и тот же человек принужден укреплять свою власть с помощью средств, так сказать, приличествующих атаману разбойников, и в то же время управлять государством как его первый гражданин. Этой дилемме должны были приносить опасные жертвы такие люди, как Перикл, Цезарь, Наполеон. Впрочем, поведение Гая Гракха нельзя объяснять всецело этой необходимостью. Наряду с ней в его душе свирепствует всепожирающая страсть, пламенная жажда мести, и Гракх, предвидя собственную гибель, торопится поджечь дом врага. Он сам выразил свой взгляд на введенный им порядок суда присяжных и другие подобные меры, долженствующие создать раскол среди аристократии. Это, -- сказал он, -- ножи, которые я бросаю на форум для того, чтобы граждане (разумеется знать) перерезали ими друг друга. Гай был политическим поджигателем. Столетняя революция, ведущая от него свое начало, была его созданием, поскольку она вообще дело рук одного человека. А самое главное -- он был истинным создателем отвратительного столичного пролетариата, которому всячески стремились угождать свыше и который кормился за счет казны. Привлеченный в столицу раздачей хлеба, совершенно деморализованный, но сознающий свою силу, этот пролетариат своими ребяческими притязаниями и своей карикатурой народного суверенитета в течение пяти столетий был кошмаром римского государства и исчез лишь вместе с ним. И все-таки этот величайший из политических преступников был в то же время воссоздателем своей страны. В римской монархии нет почти ни одной положительной идеи, которая не восходила бы к Гаю Гракху. От него ведет свое начало принцип, что вся территория подвластных Риму государств является собственностью римского государства. Этот принцип до известной степени основывался на старых военных традициях, но в таком объеме и в таком практическом применении он был чужд старому римскому государственному праву. На него стали ссылаться сначала для обоснования права государства взимать с завоеванных земель налоги по своему произволу, как это делалось в Азии, или права основывать на них колонии, как в Африке. Впоследствии этот принцип стал основным правовым положением эпохи империи. От Гракха ведет свое начало тактика демагогов и тиранов -- свергать власть правящей аристократии, опираясь на материальные интересы, и вообще заменять прежнее дурное управление строгой и хорошо организованной администрацией, чтобы таким образом легализовать задним числом изменение государственного строя. А самое главное -- с Гая Гракха начинается уравнение Рима с провинциями, неизбежно связанное с установлением монархии. Попытка восстановить Карфаген, разрушенный соперничеством италиков, и вообще открыть италийской эмиграции путь в провинции, была первым звеном в длинной цепи благотворной по своим последствиям эволюции. В этом исключительном человеке и в этой удивительной политической судьбе так тесно переплелись право и преступление, удача и неудача, что на этот раз можно позволить себе то, что лишь в редких случаях дозволяется историку: воздержаться от оценки.

Осуществив в главных чертах свой план преобразования государственного устройства, Гракх приступил ко второй, более трудной задаче. Вопрос об италийских союзниках все еще не был разрешен. Отношение к нему вождей демократической партии выявилось уже достаточно ясно. Они, естественно, стремились к возможно большему распространению прав римского гражданства не только для того, чтобы можно было раздавать земли, занятые латинами, но главным образом для того, чтобы включить в сферу своего влияния громадную массу новых граждан, укрепить путем увеличения количества избирателей свою власть в комициях и вообще устранить различие в правах, которое с уничтожением республиканского строя все равно утрачивало всякое серьезное значение. Однако здесь они натолкнулись на сопротивление в своей собственной партии и, главным образом, со стороны той самой банды, которая во всех прочих случаях всегда была готова произнести свое суверенное "да" на все, что ей было понятно и что ей было непонятно. Эти люди были в данном случае не согласны просто по той причине, что в их глазах право римского гражданства было, так сказать, акцией, обладание которой доставляло им участие в различных, весьма осязательных, выгодах -- прямых и косвенных. Поэтому понятно, что они никак не были склонны увеличивать количество акционеров. Отклонение закона Фульвия (629) [125 г.] и вспыхнувшее на этой почве восстание во Фрегеллах были грозными симптомами и свидетельствовали об упрямстве и эгоизме той части народа, которая господствовала в комициях, и о настойчивости требований союзников. В конце своего второго трибуната (632) [122 г.] Гракх отважился на вторую попытку, вероятно, вынужденный к этому обещаниями, данными союзникам. Вместе с Гракхом выступил Марк Флакк; хотя Флакк был уже однажды консулом, он снова принял должность трибуна, чтобы провести теперь свой прежде отклоненный закон; Гай предложил предоставить латинам полное право римского гражданства, а всем прочим италийским союзникам -- прежние права латинов. Но это предложение вызвало объединенное сопротивление сената и столичной черни. О характере этой коалиции и об ее методах борьбы свидетельствует случайно уцелевший отрывок из речи Гая Фанния к народу. "Неужели вы думаете, -- выступал этот оптимат против предложения Гракха и Флакка, -- что предоставив латинам гражданские права, вы и впредь будете стоять здесь в народном собрании, как вы стоите теперь передо мной, или что вы и впредь будете занимать те же места, что теперь, на всех играх и развлечениях? Неужели вы не понимаете, что эти люди заполнят все места?". Римские граждане V в. [сер. IV -- сер. III вв. до н. э.], которые в один день даровали всем сабинам право гражданства, вероятно, освистали бы такого оратора. Но в VII в. его доводы показались в высшей степени убедительными, а предложенная Гракхом компенсация -- раздел латинских земель -- слишком незначительной. Уже тот факт, что перед решающим голосованием сенату удалось выслать из города всех неграждан, ясно говорил об участи, ожидающей предложенный закон. Когда перед голосованием сотоварищ Гракха Ливий Друз заявил протест против закона, народ так принял это veto, что Гракх не осмелился ни настаивать на своем предложении, ни заставить Друза разделить участь Марка Октавия.

Кажется, этот успех внушил сенату смелость сделать попытку свергнуть власть победоносного демагога. Способы нападения были по существу те же, к каким прибегал прежде сам Гракх. Могущество Гракха опиралось на купечество и пролетариат, в особенности на этот последний. В борьбе, в которой ни одна из сторон не располагала военной силой, пролетариат как бы играл роль армии. Было ясно, что сенат не в силах отнять новые права ни у пролетариата, ни у купечества. Всякая попытка отменить раздачу хлеба или новую организацию суда присяжных привела бы к уличным схваткам, в более или менее грубой форме; справиться с ними сенат был совершенно бессилен. Но не менее очевидно было также, что Гракх связан с купцами и пролетариями только обоюдными выгодами и что для людей наживы и для черни безразлично, будут ли они получать свои места и свой хлеб от Гая Гракха или от кого другого. Гракховские учреждения, по крайней мере в тот момент, были непоколебимы, за единственным исключением его собственного верховенства. Непрочность этого верховенства заключалась в том, что в гракховском государственном устройстве отсутствовала взаимная преданность между вождем и его армией. Этот строй обладал всеми прочими элементами жизнеспособности за исключением одного: не было той моральной связи между правителем и управляемыми, без которой всякое государство оказывается колоссом на глиняных ногах. В отклонении закона о принятии латинов в римское гражданство обнаружилось с поразительной ясностью, что в действительности народная толпа никогда не голосовала за Гракха, а всегда лишь за свои интересы. Аристократия составила план дать сражение инициатору раздач хлеба и раздела государственных земель, дать ему бой на его собственной почве.

Разумеется, сенат предложил пролетариату не только то, что уже было обеспечено ему Гракхом, -- раздача хлеба и другие мероприятия; предложены были еще большие выгоды. По поручению сената народный трибун Марк Ливий Друз предложил отменить подать, которую должны были уплачивать владельцы гракховских земельных наделов, и признать эти наделы их полной и неограниченной собственностью. Далее Друз предложил устраивать пролетариат не в заморских колониях, а в 12 колониях в Италии по 3 000 человек в каждой; выбор лиц для проведения этой меры предоставлялся народу. Сам Друз в противоположность членам гракховской семейной коллегии отказался от всякого личного участия в этой почетной задаче. Вероятно, предполагалось осуществить этот план за счет латинов, так как к тому времени в Италии кроме земель, занятых латинами, вряд ли оставались еще сколько-нибудь обширные территории, годные для колонизации. Кроме того имеются отдельные постановления Друза, вынесенные, по всей вероятности, с целью вознаградить латинов за другие потери: так например, имеется постановление, что латинских солдат могли подвергать телесным наказаниям только латинские, а не римские начальники. Этот план был не из очень тонких. Слишком ясна была его цель -- конкуренция, слишком прозрачно стремление скрепить союз между знатью и пролетариатом дальнейшим совместным угнетением латинов. Вставал вопрос: где же на всем полуострове, когда все государственные земли уже розданы, можно найти достаточно земли для устройства 12 многолюдных и замкнутых гражданских общин, даже если будут конфискованы все государственные земли, предоставленные латинам? И, наконец, заявление Друза, что он не желает приложить руку к осуществлению своего закона, было настолько хитро, что граничило с глупостью. Но эта грубая ловушка оказалась как раз подходящей для той грубой дичи, которую хотели изловить. С этим совпало, и, быть может, имело решающее значение, то обстоятельство, что Гракх, личное влияние которого играло главную роль, как раз в это время находился в Африке, где устраивал карфагенскую колонию, а резкие и неумелые выступления замещавшего его в столице Марка Флакка были на руку противникам. Поэтому "народ" утвердил законы Ливия с такой же готовностью, как раньше законы Семпрония. Затем он, как обычно, отблагодарил своего нового благодетеля тем, что дал легкого тумака прежнему благодетелю, и когда в 633 г. [121 г.] Гракх в третий раз выставил свою кандидатуру в трибунат, он не был избран. Впрочем, утверждают, что на этих выборах были допущены неправильности также и трибуном, который руководил выборами и принадлежал к числу обиженных Гракхом. Это означало крушение фундамента его владычества.

Новым ударом явились для Гракха консульские выборы. Они не только оказались вообще неблагоприятными для демократии, но поставили во главе государства Луция Опимия, который, будучи претором в 629 г. [125 г.], покорил Фрегеллы. Это был один из самых энергичных и неразборчивых на средства вождей строго аристократической партии, твердо решивший при первом удобном случае отделаться от опасного противника.

Случай вскоре представился. 10 декабря 632 г. [122 г.] Гракх перестал быть народным трибуном. 1 января 633 г. [121 г.] Опимий вступил в исполнение своих обязанностей. Первое нападение было направлено, как и следовало ожидать, на самое полезное, но и самое непопулярное из всех мероприятий Гракха -- восстановление Карфагена. До сих пор на его планы устройства заморских колоний враги нападали только косвенно, выдвигая против них более заманчивые проекты италийских колоний. Теперь же в Риме стали распространять слухи, что африканские гиены выкапывают из земли межевые камни, поставленные на территории Карфагена, и римские попы подтвердили, что это чудо и знамение является прямым предостережением против всякого строительства на месте, проклятом богами. Тогда сенат заявил, что совесть вынуждает его внести закон, запрещающий постройку колонии Юнонии.

Гракх вместе с другими лицами, назначенными для устройства колонии, был занят в это время подбором колонистов. В день голосования он явился на Капитолий, где было назначено народное собрание; он надеялся с помощью своих приверженцев добиться отклонения закона. Он желал избежать насильственных действий, чтобы не давать противникам повода, которого они искали. Однако он не мог помешать тому, что большинство его приверженцев явились на собрание вооруженными, так как они помнили гибель Тиберия и знали, что замышляет аристократия. А при крайнем возбуждении обеих партий трудно было избежать столкновения. В Капитолийском храме консул Луций Опимий совершал обычное жертвоприношение. Один из прислуживавших ему ликторов, Квинт Антулий, держа в руках священные внутренности жертвенного животного, властно потребовал от "дурных граждан" удалиться и, по-видимому, намеревался наложить руку на самого Гая. Тогда один из горячих приверженцев Гракха выхватил меч и заколол ликтора. Поднялся страшный шум. Гракх тщетно пытался обратиться с речью к народу и снять с себя ответственность за святотатственное убийство. Он лишь доставил своим противникам лишний формальный предлог для обвинения, так как прервал говорившего в ту минуту к народу трибуна; голоса его Гракх в общем смятении не слышал. За этот проступок одно давно забытое постановление из эпохи старой сословной борьбы (I, 259) назначало строжайшее наказание. Консул Луций Опимий принял меры, чтобы силой оружия подавить восстание, грозившее свержением республиканского строя, как называли события этого дня. Сам он провел всю ночь в храме Кастора на форуме. С раннего утра Капитолий заполнили отряды критских стрелков, в сенате и на форуме собрались сторонники правительственной партии, сенаторы и примыкавшая к ним фракция всадников; они явились по призыву консула вооруженными и каждый в сопровождении двух вооруженных рабов. Аристократия собралась в полном составе, даже престарелый, всеми уважаемый Квинт Метелл, благосклонно относившийся к реформе, явился с мечом и щитом. Даровитый и испытанный в испанских войнах офицер Децим Брут принял командование над вооруженными силами. Сенат собрался в курии. Носилки с трупом ликтора поставили перед курией. Сенаторы, притворяясь ошеломленными, столпились у входа, чтобы взглянуть на труп, затем вернулись в курию для принятия решения. Вожди демократической партии отправились с Капитолия к себе домой. Марк Флакк провел ночь в приготовлениях к уличному бою, Гракх же, по-видимому, не хотел бороться против судьбы. Узнав утром о приготовлениях противника на Капитолии и на форуме, оба они отправились на Авентинский холм, который издавна служил цитаделью народной партии во время боев патрициев и плебеев. Гракх шел туда молча и без оружия. Флакк призвал к оружию рабов и укрепился в храме Дианы; в то же время он послал своего младшего сына Квинта в неприятельский лагерь, чтобы попытаться добиться соглашения. Юноша вернулся с известием, что аристократы требуют безусловного подчинения; он передал требование сената, чтобы Гракх и Флакк явились к ответу по обвинению в оскорблении достоинства трибуна. Гракх хотел исполнить это требование, но Флакк удержал его и вместо этого возобновил безнадежную и малодушную попытку склонить такого противника к соглашению. Когда вместо обоих вождей снова явился в сенат только молодой Квинт Флакк, консул признал отказ Гракха и Флакка явиться по вызову сената началом открытого восстания против правительства. Он арестовал посланца и отдал приказ штурмовать Авентин. В то же время по его приказанию глашатаи объявляли на улицах Рима, что принесшему головы Гракха и Флакка правительство заплатит столько золота, сколько весят эти головы, и что всякому, кто покинет Авентин до начала борьбы, гарантируется полная безнаказанность. Тогда ряды защитников Авентина быстро поредели. Храбрые аристократы с помощью критян и рабов взяли приступом почти незащищенную гору и перебили всех, кто там оказался, -- около 250 человек, большей частью из народа. Марк Флакк вместе со своим старшим сыном спасся бегством, но их убежище было обнаружено, и они были убиты. Гракх в самом начале битвы удалился в храм Минервы и там хотел заколоть себя мечом. Но его друг Публий Леторий схватил его за руку, умоляя поберечь себя до более благоприятного времени. Гракх согласился сделать попытку спастись бегством на другой берег Тибра. Но, сбегая с горы, он упал и вывихнул ногу. Чтобы дать ему время скрыться, оба его спутника бросились навстречу преследователям. Марк Помпоний стал подле Тригеминских ворот у подошвы Авентина, а Публий Леторий на мосту через Тибр, на том месте, где, по преданию, Гораций Коклес один задерживал войско этрусков; они оба погибли. Гракх в сопровождении лишь своего раба Эвпора успел добраться до предместья на правом берегу Тибра. Здесь в священной роще Фуррины были позднее найдены их трупы. Очевидно, раб сначала убил своего господина, а затем и себя. Головы убитых Флакка и Гракха, согласно распоряжению консула, были доставлены правительству. Принесший голову Гракха Луций Септумелий, человек знатного происхождения, получил обещанное вознаграждение и даже свыше того; убийцы же Флакка, люди из народа, ушли с пустыми руками. Тела убитых были брошены в реку, дома вождей отданы толпе на разграбление. Против приверженцев Гракха начались массовые судебные процессы. Сообщают, что около 3 000 человек было повешено в тюрьмах, в том числе и 18-летний Квинт Флакк, который не принимал участия в борьбе. Казнь этого молодого человека, всеми любимого за мягкость характера, возбудила всеобщее сожаление.

На площади у подножия Капитолия стоял алтарь, воздвигнутый Камиллом после восстановления в Риме внутреннего мира (I, 281). Там же находился и ряд других святилищ, воздвигнутых впоследствии по аналогичным поводам. Теперь все эти святилища были снесены, а на средства, полученные от конфискации имущества казненных или осужденных государственных изменников (конфисковалось все вплоть до приданого их жен), Луций Опимий по постановлению сената построил новый великолепный храм Согласия с портиком. Действительно, вполне своевременно было уничтожить символы прежнего согласия и начать новую эру над трупами трех внуков победителя при Заме. Все они стали жертвами революции -- сначала Тиберий Гракх, затем Сципион Эмилиан, наконец, и Гай Гракх, самый младший и самый выдающийся из них. Память Гракхов была официально предана проклятию; даже Корнелии было запрещено надеть траур после смерти ее последнего сына. Однако страстная привязанность, которую очень многие питали к обоим благородным братьям, особенно к Гаю, еще при их жизни, трогательным образом обнаружилась и после их смерти в том почти религиозном почитании, которое народные массы, вопреки всем полицейским запретам, воздавали памяти Гракхов и тем местам, где они погибли.

Глава IV.
Господство реставрации.

Новое здание, воздвигнутое Гаем Гракхом, рухнуло с его смертью. Его гибель, как и убийство его брата, была прежде всего лишь актом мести; но для восстановления прежнего строя было очень важно, что в тот момент, когда была подготовлена почва для монархии, личность монарха была устранена. В данном случае это было тем более важно, что после гибели Гракха и кровавой расправы, учиненной Опимием, в Риме не осталось никого, кто считал бы себя в праве даже попытаться занять освободившееся место, будь то ввиду своего родства с погибшим главою государства или ввиду своих личных способностей. Гай не оставил потомства, а сын Тиберия умер в юношеском возрасте. Во всей так называемой народной партии нельзя было даже назвать кого-либо, кто мог бы ее возглавить. Гракховская конституция походила на крепость без коменданта; стены и гарнизон были невредимы, но не было командующего, и не было никого, кто желал бы занять пустующее место, никого, кроме только что свергнутого правительства.

Так и случилось. После смерти Гая Гракха, не оставившего наследников, власть сената восстановилась как бы сама собой. Это произошло тем более естественно, что власть сената не была формально упразднена трибуном, она была лишь фактически сведена к нулю чрезвычайными мероприятиями Гракха. Однако ошибочно усматривать в этой реставрации лишь простое возвращение государственной машины в старую, заезженную и расшатанную колею, по которой она двигалась в течение столетий. Всякая реставрация всегда является в то же время и революцией, в данном же случае произошла реставрация не столько прежней системы управления, сколько прежних правителей. Олигархия явилась в новом вооружении; она присвоила себе доспехи свергнутой тирании. Сенат одержал победу над Гракхом с помощью его собственного оружия и в дальнейшем стал править, сохраняя в основном гракховскую конституцию, но, конечно, с задней мыслью если не совершенно ее уничтожить в свое время, то во всяком случае основательно очистить ее от элементов, действительно враждебных правящей аристократии.

Реакция сначала отразилась главным образом на положении отдельных лиц. Приговор по делу Публия Попилия был кассирован, и Публий вернулся из изгнания (633) [121 г.]. На приверженцев Гракха обрушились судебные процессы; напротив, попытка народной партии привлечь Луция Опимия по окончании срока его консульских полномочий к суду и осудить его за государственную измену разбилась о сопротивление правительственной партии (634) [120 г.]. Для этого правительства реставрации характерно, что аристократия постепенно стала проявлять больше политического благоразумия. Гай Карбон -- некогда союзник Гракхов -- давно изменил свои убеждения и только что доказал свое усердие и пригодность, выступив в защиту Опимия. Тем не менее он оставался в глазах аристократии перебежчиком. Когда демократы возбудили против него такое же обвинение, как против Опимия, правительство охотно допустило его падение. Очутившись вне обеих партий и предвидя свою неизбежную гибель, Карбон лишил себя жизни. Итак, деятели реакции действовали в персональных вопросах как чистокровные аристократы. Зато реакция, вначале ничего не предпринимая против раздач хлеба, против обложения провинции Азии, против гракховской организации суда присяжных, не только щадила купечество и столичный пролетариат, но и превзошла самих Гракхов в своем старании угождать этим силам и особенно пролетариату; это же имело место при внесении законов Ливия. Так поступали потому, что гракховская революция еще долго находила отклик в сердцах современников и оберегала творение Гракха; а главное -- охрана и поддержка интересов купечества и, во всяком случае, черни в действительности прекрасно согласовались с выгодами самой аристократии; последней при этом приходилось жертвовать только общественным благом. От всех тех мероприятий Гракха, которые были проведены им в интересах общественной пользы, т. е. от самой лучшей, но, естественно, и наименее популярной части его законодательства, аристократия отказалась.

Прежде всего и с наибольшим успехом реакция обрушилась на самый грандиозный замысел Гракха -- уравнение в правах сначала италиков и римских граждан, а затем жителей провинций и италиков. Уничтожив таким путем различие между только властвующими и только подчиненными, между только потребляющими и только трудящимися гражданами государства, Гракх надеялся разрешить социальный вопрос посредством эмиграции; она должна была быть проведена в таких обширных размерах и в таком систематическом виде, как никогда в истории. Со всем ожесточением и злобным упрямством, свойственными старческому бессилию, восстановленная олигархия опять навязывала новой эпохе принцип отживших поколений: Италия должна оставаться господствующей страной во всем мире, а Рим -- господствующим городом в Италии. Еще при жизни Гракха италийским союзникам было отказано в равноправии, а против грандиозной идеи заморской колонизации предпринята была очень энергичная атака, которая послужила ближайшей причиной гибели Гракха. После его смерти правительственная партия без труда отклонила проект восстановления Карфагена, хотя отдельные уже розданные там участки остались у их владельцев. Однако правительству не удалось помешать демократической партии основать подобную колонию в другом месте: во время завоеваний по ту сторону Альп, начатых Марком Флакком, там была основана в 636 г. [118 г.] колония Нарбон (Нарбонна). Эта самая древняя из гражданских общин в заморских владениях Рима уцелела, несмотря на многократные нападки правительственной партии и даже прямое предложение сената упразднить ее. Она существовала долгое время, вероятно благодаря поддержке заинтересованного римского купечества. Но за этим исключением, не имевшим в силу своей единичности большого значения, правительству удалось прекратить раздачу земель вне пределов Италии.

В том же духе был разрешен и вопрос об италийских государственных землях. Мысль Гая об учреждении колоний в Италии, особенно в Капуе, была отвергнута; поскольку некоторые из них уже были основаны -- колонистов распустили. Уцелела только небольшая тарентская колония: новый город Нептуния отныне существовал рядом с прежним греческим городом. Все земли, розданные помимо организации колоний, остались у получивших их; ограничения прав их владельцев, введенные Гракхом в интересах общественного блага -- наследственная аренда и неотчуждаемость участков, -- были отменены еще Марком Друзом. Что касается тех государственных земель, которые еще продолжали находиться во владении частных лиц по праву оккупации и в большинстве своем состояли из земель, занятых латинами, и из земель, оставленных за владельцами на основании гракховского максимума, то правительство решило окончательно закрепить их за прежними оккупантами и устранить возможность их раздачи в будущем. Правда, из этих земель предполагалось в первую очередь выкроить 36 000 новых крестьянских участков, обещанных Друзом. Однако правительство уклонилось от задачи разыскать необходимые для этих раздач сотни тысяч югеров италийских государственных земель. Колонизационный закон Ливия уже сослужил свою службу, и правительство втихомолку сдало его в архив. Только небольшая колония Сколаций (Squillace) вероятно, основана в силу этого закона.

Зато на основании закона, проведенного по поручению сената трибуном Спурием Торием, была упразднена в 635 г. [119 г.] комиссия по разделу земель, а на оккупантов государственных земель была возложена уплата подати в неизменном размере; доход с нее пошел в пользу столичной черни, им, по-видимому, частично покрывались расходы по раздаче хлеба. Более радикальные предложения -- быть может, увеличение норм раздачи хлеба -- были отклонены благоразумным трибуном Гаем Марием. Спустя 8 лет (643) [111 г.] был сделан последний шаг: новое народное постановление³³освободило оккупированные государственные земли от уплаты подати и обратило их в частную собственность оккупантов. Кроме того было постановлено, что в будущем недопустимо занятие государственных земель частными лицами, эти земли должны сдаваться в аренду или оставаться общественными пастбищами. В последнем случае для права пользования пастбищем был установлен очень низкий максимум в 10 штук крупного и 50 штук мелкого скота, для того чтобы крупные скотовладельцы фактически не вытесняли мелких. В этих разумных мероприятиях заключается официальное признание вредных результатов прежней системы оккупации государственных земель, впрочем, давно отмененной (I, 754). К сожалению, эти меры были приняты лишь тогда, когда прежняя система уже успела отнять у государства почти все его земли. Таким образом римская аристократия заботилась о своих интересах, обратив в свою частную собственность все государственные земли, которые еще оставались в ее руках. Одновременно она задобрила также италийских союзников: правда, она не предоставила им прав собственности на занятые ими, в частности их муниципальной аристократией, государственные земли, но она оставила за ними в полном объеме права, установленные их привилегиями. Противная партия оказывалась в затруднительном положении, потому что по важнейшим материальным вопросам интересы италиков были диаметрально противоположны интересам столичной демократии. Италики даже вступили в своего рода союз с римским правительством и искали в сенате защиты от крайних замыслов римских демагогов и находили ее.

Правительство реставрации успешно трудилось над искоренением тех благих зачатков, которые были заложены в гракховской конституции. Но оно было совершенно беспомощно против враждебных ему сил, пробужденных Гракхом не в интересах общественного блага. За столичным пролетариатом оставалось право кормиться за счет государства. Сенат мирился также с тем, что присяжные выбирались из среды купечества, как ни тяготило это ярмо лучшую и самую гордую часть аристократии. Это были позорные путы для аристократии, но мы не видим с ее стороны серьезных попыток освободиться от них. Закон Марка Эмилия Скавра от 632 г. [122 г.], по крайней мере подчеркивавший конституционные ограничения избирательных прав вольноотпущенников, был в течение долгих лет единственной, очень робкой попыткой сенатского правительства снова обуздать своего тирана -- чернь. Лишь через 17 лет после введения всаднических судов (648) [106 г.] консул Квинт Цепион внес законопроект о возвращении судебных функций сенаторам. Этот законопроект обнаружил тайные стремления правительства, но вместе с тем он послужил мерилом его действительной силы, когда шла речь не о расхищении государственных земель, а о мере, затрагивающей интересы влиятельного сословия: законопроект провалился [34].

Правительству не удалось отделаться от неудобных соучастников его власти. Эти меры лишь портили добрые отношения правящей аристократии с купечеством и пролетариатом, отношения, которые и без того никогда не были искренними. Купечество и пролетариат понимали, что все уступки делаются сенатом против воли, под давлением страха. Не связанные прочно с сенатом ни признательностью, ни материальными интересами, оба сословия были готовы служить любой власти, которая дала бы им большие или хотя бы те же выгоды, и пользовались всяким удобным случаем, чтобы досаждать сенату и тормозить его деятельность.

Таким образом реставрация продолжала править, следуя желаниям и взглядам легитимной аристократии, но вместе с тем сохраняя государственные учреждения и способы тирании. Ее власть не только опиралась на те же силы, что и власть Гракха, но была столь же шаткой, даже, пожалуй, еще более шаткой. Она была сильна, когда в союзе с чернью разрушала вполне целесообразные учреждения. Но она была совершенно бессильна при столкновениях с уличными бандами и интересами купечества. Аристократия сидела на освободившемся троне с нечистой совестью и противоречивыми надеждами, она была озлоблена против учреждений своего государства, но была неспособна заняться преобразованием их по какому-нибудь обдуманному плану. Она была нерешительна в своих действиях и в своем бездействии за исключением того, что касалось ее собственных материальных интересов; она являлась олицетворением вероломства по отношению к собственной партии и к партии враждебной, олицетворением внутреннего противоречия, самого жалкого бессилия, самого грубого своекорыстия, непревзойденным образцом дурного управления.

Иначе и быть не могло. Вся нация и в первую очередь высшие сословия находились в состоянии духовного и морального упадка. Конечно, и до эпохи Гракхов аристократия не блистала талантами, и скамьи сената заполнялись трусливым и развращенным аристократическим сбродом. Однако там все же заседали Сципион Эмилиан, Гай Лелий, Квинт Метелл, Публий Красс, Публий Сцевола и много других уважаемых и даровитых людей, и при некоторой снисходительности можно было утверждать, что сенат соблюдал меру в несправедливости и известные приличия в дурном управлении. Эта аристократия была свергнута, затем снова восстановлена; с тех пор на ней лежало проклятие реставрации. Если прежде аристократия управляла с грехом пополам, не встречая более ста лет сколько-нибудь серьезного сопротивления, то кризис, подобно молнии в темную ночь, осветил пропасть, зияющую у ее ног. Можно ли удивляться, что с тех пор правящая старая знать всегда проявляла озлобление, а когда хватало мужества, то и настоящий террор; что правители, сомкнув свои ряды в сплоченную партию, расправлялись с народом еще несравненно круче, чем прежде; что снова на первый план, как в худшие времена патрициата, выдвинулась семейная политика и, например, четыре сына и (вероятно) два племянника Квинта Метелла, не говоря уже о зятьях и т. д., люди за одним единственным исключением совершенно ничтожные и выдвинувшиеся отчасти именно благодаря своей ограниченности, в течение пятнадцати лет (631--645) [123--109 гг.]все достигали должности консула и удостаивались, за исключением одного, триумфальных почестей? Чем больше насилия и жестокости проявлял аристократ в борьбе с партией противника, тем больше был почет ему; настоящему аристократу прощались все преступления и все позорные деяния. Отношения между правящими и управляемыми только тем отличались от отношений между воюющими сторонами, что в этой войне не признавалось международное право. К сожалению, было вполне понятно, что если старая аристократия бичевала народ плетьми, то реставрированная аристократия припасла для него скорпионы. Аристократия вернулась к власти, но не сделалась ни умней, ни лучше. Никогда еще во всей римской истории не было среди аристократии такого полного отсутствия государственных и военных талантов, как в эту эпоху реставрации, в период между гракховской революцией и революцией Цинны.

В этом отношении показательна фигура тогдашнего корифея сенатской партии Марка Эмилия Скавра. Происходя из очень знатной, но небогатой семьи, он вынужден был опираться на свои недюжинные дарования. Он достиг должности консула (639) [115 г.], затем цензора (645) [109 г.], долгое время был принцепсом сената и политическим оракулом своего сословия. Он увековечил свое имя своими ораторскими и литературными выступлениями, а также тем, что воздвиг некоторые из значительнейших государственных построек седьмого столетия. Однако при ближайшем рассмотрении все его прославленные подвиги сводятся к тому, что в качестве полководца он добился в Альпах нескольких дешевых побед, а в качестве государственного деятеля провел закон об избирательном праве и о борьбе против роскоши, который был столь же дешевым триумфом над революционным духом времени. Настоящий же его талант заключался в том, что, будучи покладистым и продажным, как любой почтенный сенатор, он умел, однако, ловко изворачиваться, когда дело становилось рискованным. Главным же образом он умел, пользуясь своей внушительной и почтенной внешностью, разыгрывать перед публикой роль Фабриция. В военном деле встречались в виде исключения талантливые офицеры из высших кругов аристократии. Но, как общее правило, аристократ, прежде чем стать во главе армии, наскоро вычитывал из греческих военных руководств и из римских летописей кое-какие сведения, необходимые для разговоров о военном деле, а по прибытии в лагерь в лучшем случае передавал действительное командование офицеру незнатного происхождения с испытанными дарованиями и испытанной скромностью. Действительно, если несколько столетий назад римский сенат походил на собрание царей, то потомки этих царей недурно разыгрывали роль принцев. Но теперь бездарности этой реставрированной знати вполне соответствовало ее политическое и моральное ничтожество. В религии (к этому мы еще вернемся), как в зеркале, отразилась глубокая нравственная испорченность этой эпохи; вся внешняя история рассматриваемой эпохи также свидетельствует о полной несостоятельности римской знати. Это один из важнейших моментов этой эпохи. Но если бы у нас и не было этих свидетельств, то длинный ряд отвратительнейших преступлений, совершенных представителями высшего римского общества, является достаточной характеристикой его глубокого падения.

Управление, внутреннее и внешнее, соответствовало такому правительству. Социальный упадок Италии усиливался с ужасающей быстротой. С тех пор, как аристократия добилась легального разрешения скупать участки мелких землевладельцев и теперь, снова обнаглев, все чаще прибегала к насильственным выселениям, мелкие крестьянские хозяйства исчезали, как капли дождя в море.

Экономическая олигархия по меньшей мере шла в ногу с политической. Об этом свидетельствуют слова умеренного демократа Луция Марция Филиппа, заявившего в 650 г. [104 г.], что среди всей массы римских граждан едва ли найдется 2 000 зажиточных семейств. Фактическим комментарием к этому снова служили восстания рабов в первые годы войны с кимврами; они ежегодно вспыхивали в Италии: в Нуцерии, в Капуе, в округе Фурий. Это последнее восстание приняло уже столь значительные размеры, что против восставших пришлось выступить городскому претору с легионом; однако он подавил восстание не силой оружия, а с помощью предательства. Зловещим симптомом было и то обстоятельство, что во главе восстания стоял не раб, а римский всадник Тит Веттий; его толкнули на этот безумный шаг долги, он дал своим рабам свободу и провозгласил себя царем (650) [104 г.]. Правительство видело большую опасность в скоплении массы рабов в Италии; об этом свидетельствуют и меры предосторожности, принятые им в Виктумулах, где с 611 г. [143 г.] производилась промывка золота за счет казны. Сначала правительство обязало откупщиков держать здесь не больше 5 000 рабов, затем пришлось издать сенатский декрет, совершенно запрещавший эти работы. Действительно, если бы в Италию вторглось войско заальпийских народов, что было весьма возможно, и призвало к оружию рабов, большинство которых принадлежало к его соплеменникам, то при тогдашнем режиме государство оказалось бы в самой крайней опасности.

Относительно еще больше страдали провинции. Представьте себе, что происходило бы в Ост-Индии, если бы английская аристократия была похожа на римскую аристократию в рассматриваемый период, и вы поймете положение Сицилии и Азии. По закону к купечеству отошло право контроля над должностными лицами республики; это побудило последних действовать в известной мере солидарно с купечеством: римские администраторы своей беспредельной угодливостью перед капиталистами в провинциях покупали себе возможность неограниченного грабежа и оплот против судебных взысканий.

Кроме этих официальных и полуофициальных грабителей все страны по берегам Средиземного моря страдали от сухопутных и морских разбоев. Пираты особенно свирепствовали в азиатских водах, и даже римское правительство сочло необходимым в 652 г. [102 г.] послать в Киликию значительный флот; он состоял главным образом из кораблей подвластных Риму торговых городов и находился под начальством претора Марка Антония, облеченного проконсульской властью. Флот захватил несколько кораблей корсаров и уничтожил несколько пиратских притонов. Мало того, римляне прочно утвердились здесь, и с целью искоренения морских разбоев заняли ряд сильных военных позиций в главном убежище пиратов -- в горной, или западной, Киликии; в результате была учреждена римская провинция Киликия [35]. Намерение было похвально и план сам по себе целесообразен. Однако морские разбои в азиатских водах, и в частности в Киликии, не только не прекратились, но даже усилились. Это одно уже показывает, насколько недостаточны были средства, с которыми римляне вели борьбу с пиратами с занятых теперь позиций.

Но бессилие и несостоятельность римского провинциального управления нигде не обнаружились с такой ясностью, как в восстаниях невольничьего пролетариата, которые с реставрацией аристократии возобновились в своем прежнем виде. Действительно, теперь повторяются с трагическим однообразием такие же восстания рабов, перерастающие в настоящие войны, как те, которые около 620 г. [134 г.] послужили одной из причин, -- пожалуй, даже ближайшей, -- гракховской революции. Как и 30 лет назад, брожение охватило всю массу рабов во всем римском государстве. О восстаниях в Италии мы уже говорили. В Аттике восстали рабы на серебряных рудниках; они укрепились на мысе Сунии и оттуда в течение долгого времени грабили окрестные местности. Подобные же волнения происходили и в других местах.

Но главной ареной этих страшных событий снова явилась Сицилия со своими плантациями и громадными скоплениями рабов из Малой Азии. Для глубины зла характерно, что ближайшей причиной нового восстания послужила попытка правительства устранить наиболее вопиющие злоупотребления рабовладельцев. Положение свободных пролетариев в Сицилии мало отличалось от положения рабов. Это показало их поведение во время первого восстания. После подавления этого восстания римские спекулянты в отместку массами обращают в рабство свободное население провинции. В 650 г. [104 г.] сенат издал строгое постановление против этого, и тогдашний наместник Сицилии Публий Лициний Нерва учредил в Сиракузах специальный суд по делам о лишении свободы. Этот суд энергично принялся за дело: в короткое время он вынес более 800 решений против рабовладельцев, а число заявок все еще постоянно росло. Перепуганные плантаторы поспешили в Сиракузы, чтобы добиться от римского наместника прекращения такого неслыханного правосудия. Слабый Нерва позволил себя терроризовать и резко заявил ищущим у него суда и справедливости, чтобы они вместо этого немедленно возвращались к тем, которые называли себя их господами. Но отвергнутые просители собрались в шайки и ушли в горы. Наместник не позаботился своевременно о военных приготовлениях, и даже жалкое местное ополчение не оказалось под рукой. Поэтому он вошел в соглашение с одним из самых знаменитых на острове разбойничьих атаманов; последний за обещанное ему личное помилование обманным путем предал восставших в руки римлян. Таким образом удалось справиться с этой шайкой. Но другая банда беглых рабов разбила римский отряд, принадлежавший к гарнизону города Энны (Кастроджиованни). Этот успех доставил инсургентам то, в чем они нуждались в первую очередь: оружие и приток добровольцев. Военное снаряжение убитых и бежавших врагов послужило первой материальной основой для военной организации мятежников, число которых скоро возросло до многих тысяч. Эти сирийцы на чужбине, подобно своим предшественникам, кажется, считали, что не менее своих соотечественников на родине достойны иметь собственного царя; пародируя признанного на их родине босяцкого царя вплоть до имени, они избрали своим вождем раба Сальвия и назвали его царем Трифоном. Вся территория между Энной и Леонтинами (Лентини), где засел штаб мятежников, перешла в их руки. Они уже приступили к осаде Моргантии и других укрепленных городов, когда римский наместник с войском, наскоро собранным из сицилийских и италийских отрядов, атаковал под Моргантией армию рабов. Он захватил незащищенный лагерь, но рабы держались, хотя и были застигнуты врасплох. Когда дело дошло до битвы, местное ополчение не выдержало первого натиска. Мало того: так как рабы отпускали на свободу каждого, кто бросал оружие, почти все эти отряды воспользовались случаем покинуть службу, и все римское войско разбежалось. Если бы рабы, находившиеся в Моргантии, объединились с осаждающими, то город был бы взят. Но они предпочли получить свободу законным путем от своих господ и своей храбростью помогли им отстоять город. Однако римский наместник отменил торжественно данное господами обещание отпустить рабов на свободу, объявив это обещание недействительным, как вынужденное незаконным образом.

Когда восстание во внутренней части острова принимало угрожающие размеры, другое восстание вспыхнуло на западном побережье. Во главе его стоял Афинион. Как и Клеон, он был на своей родине Киликии грозным атаманом разбойников, попал в рабство и был привезен в Сицилию. Подобно своим предшественникам он укрепил свой авторитет среди сирийцев и греков главным образом пророчествами и другими шарлатанскими проделками. Но он понимал толк в военном деле и действовал осмотрительно; поэтому он не вооружил подобно другим вождям всех явившихся к нему, а отобрал из них людей, годных для военной службы, и образовал из них регулярную армию; остальным же велел заняться мирными делами. Он быстро достиг значительных успехов благодаря строгой дисциплине (он подавлял в своем войске малейшее колебание и непокорность) и мягкому обращению с мирными жителями и даже с пленниками. Римляне и на этот раз обманулись в своих расчетах на раздор между обоими вождями: Афинион добровольно подчинился гораздо менее способному Трифону и добился таким образом единства в рядах повстанцев. В скором времени повстанцы стали почти неограниченными господами в деревнях, где свободные пролетарии снова более или менее открыто стояли на их стороне. Римские власти не имели достаточно сил, чтобы напасть на них в открытом бою, и вынуждены были ограничиться тем, что при помощи ополчений, сицилийского и наскоро собранного африканского, кое-как охраняли города, находившиеся в самом печальном положении. Деятельность судов прекратилась, на всем острове властвовало только кулачное право. Городские жители, имевшие участки за городом, не смели выходить за городские ворота, ни один поселянин не отваживался проникнуть в город. В результате вскоре возник страшный голод, и римским властям пришлось снабжать хлебом городское население острова, который раньше сам кормил всю Италию. К тому же внутри острова всюду угрожали заговоры городских рабов, а под стенами городов стояли войска повстанцев. Даже Мессана была на волосок от взятия ее Афинионом. Как ни трудно было правительству в разгар тяжелой войны с кимврами организовать вторую армию, оно вынуждено было послать в 651 г. [103 г.] в Сицилию претора Луция Лукулла с армией из 14 000 римлян и италиков, не считая заморских ополчений. Соединенная армия рабов, стоявшая в горах над Сциакки, приняла предложенное Лукуллом сражение. Превосходство военной организации доставило победу римлянам. Афиниона считали павшим на поле битвы, а Трифон бежал в горную крепость Триокалу; повстанцы серьезно обсуждали вопрос о возможности продолжения борьбы. Победила партия, настаивавшая на продолжении борьбы до последней капли крови. Спасшийся каким-то чудом Афинион вернулся к товарищам и вдохнул в них новое мужество. А главное, Лукулл по непонятным причинам совершенно не использовал своей победы. Говорили даже, что он намеренно дезорганизовал армию и сжег военные запасы, чтобы скрыть полную безуспешность своего управления и лишить своего преемника возможности затмить его. Так ли это или нет, во всяком случае преемник Лукулла Гай Сервилий (652) [102 г.] не добился лучших результатов. Впоследствии оба военачальника были преданы суду за свое управление и осуждены, что, впрочем, вовсе не является бесспорным доказательством их виновности.

После смерти Трифона (652) [102 г.] Афинион стал один во главе восставших. Его значительная армия одерживала победы, но в 653 г. [101 г.] ведение войны в Сицилии перешло к Манию Аквилию, как консулу и наместнику. В предыдущем году Маний Аквилий под начальством Мария отличился в войне с германцами. Два года продолжалась упорная борьба с Афинионом, затем, по рассказам, Аквилий боролся в поединке с Афинионом и убил его; тогда, наконец, римскому командующему удалось сломить отчаянное сопротивление инсургентов и взять их измором в их последнем убежище. Рабам в Сицилии было запрещено носить оружие, и на острове снова восстановилось спокойствие; другими словами -- новые мучители были заменены прежними; да и сам победитель занимал выдающееся место даже среди множества грабителей-наместников того времени. Кому нужны еще доказательства, как поставлено было управление в эпоху реставрации, тому можно указать на эту вторую сицилийскую войну с рабами, длившуюся пять лет, на то, как она возникла и как она велась.

На всем обширном пространстве, на которое простиралось римское управление, мы находим одни и те же причины и одни и те же последствия. Сицилийская война с рабами показывает, что даже такая простейшая задача, как обуздание пролетариата, была не под силу римскому правительству. Происходившие одновременно события в Африке показывают, как Рим управлял теперь зависимыми государствами. В то время, когда в Сицилии вспыхнула война с рабами, изумленному миру предстало еще одно зрелище: незначительный зависимый государь мог в течение 14 лет отстаивать узурпированную им власть и поддерживать восстание против могущественнейшей республики, одним ударом раздавившей царства Македонское и Азиатское. Этим успехом он был обязан не своему оружию, а лишь бездарности римских правителей.

Нумидийское царство простиралось от реки Молохата до Большого Сирта (I, 635 и сл.) и граничило с одной стороны с Мавретанским царством в области г. Тингиса (Марокко), а с другой -- с Киреной и Египтом; оно окружало с востока, юга и запада узкую прибрежную полосу римской провинции Африки. Кроме старых владений нумидийских царьков в него входила большая часть территории, принадлежавшей Карфагену в период его расцвета, в том числе ряд значительных старофиникийских городов, как то: Гиппон Царский (Hippo regius, Бона) и Большой Лептис (Лебида), вообще большая и лучшая часть богатого североафриканского побережья. Наряду с Египтом Нумидия была, несомненно, самым значительным из всех государств, зависимых от Рима. После смерти Массиниссы (605) [149 г.] Сципион поделил его наследство между тремя его сыновьями: Миципсой, Гулуссой и Мастанабалом. Старший получил столицу и государственную казну, второй -- армию, третий -- суд. Теперь после смерти двух младших братьев Миципса стал править один [36]. Это был слабохарактерный и миролюбивый старик, который предпочитал заниматься вместо государственных дел изучением греческой философии. Так как его сыновья были еще очень молоды, фактически правил государством Югурта, незаконнорожденный племянник царя.

Югурта был достойным внуком Массиниссы. Он был красив, ловок и отважен на охоте и в бою. Соотечественники очень уважали его, как умного и энергичного администратора; свои военные дарования он проявил на глазах Сципиона в Испании, где Югурта командовал нумидийским отрядом под Нумантией. Ввиду того положения, которое занимал Югурта в государстве, и того влияния, которым он пользовался в Риме благодаря своим многочисленным друзьям и соратникам, царь Миципса нашел целесообразным усыновить его (634) [120 г.] и распорядиться в своем завещании, чтобы после его смерти два старших сына его -- Адгербал и Гиемпсал -- и приемный сын Югурта управляли государством втроем, подобно тому, как он сам после смерти отца правил вместе с братьями. Для вящей надежности это распоряжение было гарантировано римским правительством.

Вскоре после этого (636) [118 г.] царь Миципса умер. Завещание вошло в законную силу. Но оба сына Миципсы -- старший, слабохарактерный Адгербал и особенно младший, горячий Гиемпсал -- вскоре поссорились с Югуртой, которого они считали захватчиком их законных прав; отношения между ними так испортились, что нельзя было и думать о совместном правлении трех царей. Была сделана попытка разделить владения; однако враждовавшие цари не могли договориться о размерах причитавшихся каждому территорий и сокровищ. Рим, которому юридически принадлежало окончательное решение, по обыкновению не утруждал себя этим делом. Произошел разрыв. Адгербал и Гиемпсал, вероятно, обвиняли Югурту в том, что он неблаговидным путем добился включения себя в завещание, и вообще оспаривали его права на наследство. Тогда Югурта со своей стороны выступил претендентом на нераздельную власть во всем Нумидийском царстве. Еще во время переговоров о дележе наследства Гиемпсал пал от руки наемных убийц. Между Адгербалом и Югуртой разгорелась междоусобная война, в которой приняла участие вся Нумидия. Войска Югурты уступали по численности войскам неприятеля, но были лучше обучены и имели лучшего предводителя; Югурта одержал победу и, завладев всем Нумидийским царством, стал жестоко преследовать царьков -- приверженцев своего двоюродного брата. Адгербал бежал сначала в римскую провинцию, а оттуда отправился в Рим с жалобой. Югурта предвидел это и заранее принял меры, чтобы избежать вмешательства римлян. В лагере под Нумантией он научился у римлян не только приемам римской тактики; вращаясь в кругу римской аристократии, он был посвящен в интриги разных римских группировок и убедился на опыте, чего можно ожидать от римской знати. Уже тогда, за 16 лет до смерти Миципсы, он заводил со своими знатными римскими товарищами предосудительные переговоры относительно нумидийского наследства; Сципиону пришлось поставить ему на вид, что иностранному принцу приличней дружить с римским государством, чем с отдельными римскими гражданами. Послы Югурты явились в Рим не с одними словами; о правильности их дипломатических приемов свидетельствует их успех. Самые ревностные защитники законных прав Адгербала с невероятной быстротой убедились в том, что Гиемпсал был убит своими подданными за жестокость и что виновником войны за наследство является отнюдь не Югурта, а Адгербал. Даже руководящие лица в сенате устрашились скандала; Марк Скавр пытался вмешаться, но тщетно. Сенат обошел молчанием события в Нумидии и постановил, что два оставшиеся в живых наследника должны разделить между собой царство поровну, а для предотвращения новой распри раздел должна произвести сенатская комиссия. Комиссия прибыла на место. Ее возглавлял консуляр Луций Опимий, прославившийся подавлением гракховской революции; он воспользовался случаем, чтобы получить теперь награду за свой патриотизм. Раздел был произведен безусловно в пользу Югурты и не без пользы для членов римской комиссии. Адгербал, правда, получил столицу Цирту (Константина) с ее гаванью Рузикадой (Филиппвилль); но именно поэтому ему была отдана восточная часть царства, почти целиком состоявшая из песчаной пустыни, Югурта же получил плодородную и густо населенную западную часть (позднейшую Мавретанию Ситифенскую и Цезарейскую).

Это было возмутительно, но в скором времени стали совершаться дела и похуже. Югурта решил отнять у Адгербала доставшиеся ему владения под предлогом самообороны и стал всячески провоцировать его на войну. Однако умудренный опытом слабохарактерный Адгербал не препятствовал коннице Югурты опустошать свои владения и ограничивался лишь жалобами в Рим. Тогда Югурта, выведенный из терпения этой проволочкой, сам без всякого повода начал войну. Близ теперешнего Филиппвилля войско Адгербала было наголову разбито, и сам он укрылся в своей столице Цирте. Город был осажден, и войска Югурты вели ежедневные бои с многочисленными италиками, жившими в Цирте и принимавшими в защите города более горячее участие, чем сами африканцы. Между тем в Нумидию прибыла сенатская комиссия, назначенная еще по прежним жалобам Адгербала. Она, конечно, состояла из людей молодых и неопытных; тогдашнее правительство имело обыкновение назначать таких людей для государственных поручений непервостепенной важности. Послы предъявили Югурте следующие требования: пропустить их в осажденный город, так как они присланы державой-покровительницей к Адгербалу; прекратить военные действия и принять их посредничество. Югурта категорически отказался выполнить эти требования, и послы, как дети, -- они в сущности и были детьми, -- немедленно отправились домой с донесением к отцам-сенаторам. Отцы-сенаторы выслушали сообщение и предоставили своим соотечественникам в Цирте продолжать борьбу своими собственными силами, сколько им заблагорассудится. Лишь на пятом месяце осады, когда посланец Адгербала, пробравшись через неприятельскую линию обложения, доставил сенату письмо царя с настойчивой мольбой о помощи, сенат пробудился от спячки и принял решение -- не объявить войну, как требовало меньшинство, а снарядить новое посольство. На этот раз во главе его был поставлен Марк Скавр, великий победитель таврисков и вольноотпущенников, высокочтимый герой римской знати, одно появление которого должно было образумить непокорного царя. Действительно, Югурта по вызову римлян явился в Утику для переговоров со Скавром. Начались бесконечные дебаты; когда же, наконец, конференция закончилась, она оказалась безрезультатной. Посольство, не объявив войны, вернулось в Рим, а Югурта продолжал осаду Цирты. Адгербал потерял всякую надежду на помощь римлян, а италийские жители города, измученные осадой, требовали сдачи города; они были уверены, что их личная безопасность достаточно гарантирована тем, что имя Рима всем внушало страх. Город был сдан. Югурта приказал жестоко пытать и казнить Адгербала и перебить всех взрослых мужчин в городе, без разбора -- африканцев и италиков (642) [112 г.].

Крик негодования раздался во всей Италии. Меньшинство членов сената и все внесенатские круги единодушно осуждали правительство, для которого честь и интересы страны стали, как видно, только предметом купли и продажи. Особенно негодовало купечество, интересы которого больше всех были затронуты гибелью римских и италийских торговцев в Цирте. Сенатское большинство, правда, все еще упорствовало. Апеллируя к сословным интересам аристократии, оно нажимало все пружины, чтобы путем бесконечных проволочек, характерных для системы коллегиального управления, сохранить мир, столь дорогой его сердцу. Но выбранный на 643 г. [111 г.] народный трибун, энергичный и красноречивый Гай Меммий, вступив в должность, немедленно поставил на обсуждение народа этот вопрос и грозил привлечь главных виновников к суду. Тогда, наконец, сенат согласился объявить Югурте войну (642/643) [112/111 г.]. Дело, очевидно, принимало серьезный оборот. Послы Югурты, не допущенные до переговоров, были высланы из Италии. Новый консул Луций Кальпурний Бестия, отличавшийся -- по крайней мере среди лиц своего сословия -- рассудительностью и активностью, энергично занялся подготовкой к военным действиям. Сам Марк Скавр вступил в состав командования африканской армии. Очень скоро римская армия прибыла в Африку. Двигаясь вверх по Баграду (Медшерда), она вступила во владения нумидийского царя. Города, лежавшие далеко от резиденции Югурты, как, например, Большой Лептис, добровольно заявляли о своей покорности, а мавретанский царь Бокх предложил римлянам союз и дружбу, несмотря на то, что дочь его была замужем за Югуртой. Сам Югурта пал духом и отправил в римскую главную квартиру послов с просьбой о перемирии. Война, очевидно, должна была скоро кончиться; конец ее наступил еще скорей, чем ожидали. Соглашение с Бокхом не состоялось, потому что царь, незнакомый с римскими обычаями, полагал, что заключит этот выгодный для римлян договор безвозмездно, и не снабдил своих послов средствами для уплаты рыночной цены римских союзных договоров. Югурта во всяком случае лучше знал римские порядки и не преминул подкрепить свои предложения о перемирии надлежащими аргументами. Однако и он ошибся. После первых же переговоров выяснилось, что в римской главной квартире можно купить не только перемирие, но и мир. Царская казна еще со времен Массиниссы была полна. Об условиях быстро сговорились, и договор был заключен. Для соблюдения формальностей его представили военному совету и добились его санкции после беспорядочного и самого поверхностного обсуждения. Югурта изъявил безусловную покорность. Победитель милостиво возвратил царю все его владения, обязав его лишь уплатить весьма умеренную контрибуцию и выдать римских перебежчиков и боевых слонов (643) [111 г.]. Большую часть этих слонов царь впоследствии получил обратно путем сделок с отдельными римскими комендантами и офицерами.

Когда в Рим дошло известие о договоре, там снова разразилась буря. Всем было известно, как был заключен договор. Стало быть, и Скавра можно купить, лишь за более высокую цену, чем средняя продажная цена сенаторов. В сенате энергично оспаривали законность договора. Гай Меммий заявил, что если царь действительно безусловно покорился Риму, он обязан по вызову явиться в Рим, а вызвать его необходимо, чтобы путем опроса обеих сторон установить неправильности, имевшие место во время мирных переговоров. Сенат подчинился этому неприятному требованию. Югурте обещана была неприкосновенность; это было противозаконно, так как он ехал в Рим не как враг, а как покорившийся. Царь действительно прибыл в Рим и предстал для допроса перед собравшимся народом. С великим трудом уговорили толпу соблюдать неприкосновенность Югурты и не растерзать на месте убийцу циртийских италиков. Но как только Гай Меммий обратился к царю с первым вопросом, другой трибун заявил свое veto и запретил царю отвечать. Следовательно, и в этом случае африканское золото оказалось сильнее воли суверенного народа и его высших должностных лиц. Тем временем в сенате продолжались прения о законности заключенного договора. Новый консул Спурий Постумий Альбин ревностно добивался кассации договора, надеясь, что в таком случае он получит должность главнокомандующего в Африке. Тогда внук Массиниссы Массива, проживавший в Риме, предъявил в сенате свои права на вакантный нумидийский престол. Но Бомилькар, приближенный Югурты, предательски убил этого соперника своего повелителя, несомненно, по поручению последнего. Когда против убийцы возбудили уголовное преследование, он с помощью Югурты скрылся из Рима.

Это новое преступление, совершенное на глазах римского правительства, привело по крайней мере к тому, что сенат кассировал договор и выслал Югурту из Рима (зима 643/644 г.) [111/110 г.]. Военные действия возобновились, и консул Спурий Альбин принял главное командование (644) [110 г.].

Однако африканская армия вплоть до рядовых воинов находилась в состоянии разложения, естественного при таком политическом и военном руководстве. В этой армии не сохранилось и следов военной дисциплины, и главное занятие римской солдатчины в период военных действий, да и во время перемирия, сводилось к грабежу нумидийских городов и даже римских владений. Больше того, солдаты и офицеры, по примеру высших начальников, вступали в тайные соглашения с неприятелем. Разумеется, такое войско было совершенно небоеспособно, и если Югурта и на этот раз купил бездействие римского главнокомандующего (которого впоследствии обвиняли в этом перед судом), то он понапрасну тратил свои деньги. Итак, Спурий Альбин, прибыв в Африку, не предпринимал ничего против Югурты. Но зато вступивший ввиду отъезда Альбина во временное командование его брат Авл Постумий, человек столь же безрассудно смелый, сколь и бездарный, решил среди зимы немедленно отправиться в экспедицию и овладеть сокровищницей царя в труднодоступном и хорошо охраняемом городе Суфуле (позднее Калама, теперь Гуэльма). Войско выступило и подошло к городу. Но осада протекала неудачно, и успеха не предвиделось. Царь, одно время стоявший со своим войском у Суфула, ушел в пустыню, и римский военачальник пустился за ним в погоню. Югурте только этого и надо было. Нумидийцы напали ночью на римский лагерь. Неблагоприятные условия местности и тайные связи Югурты в римской армии содействовали успеху. Римский лагерь был взят, римляне, большей частью безоружные, обратились в позорнейшее бегство. В результате этого поражения римская армия капитулировала. Римляне обязались: пройти под ярмом, немедленно очистить всю нумидийскую территорию и восстановить кассированный сенатом договор. Эти условия были продиктованы Югуртой и приняты римлянами (начало 645 г.) [109 г.].

Это уже превосходило всякую меру. Африканские народы ликовали. Возродилась надежда на свержение иноземного ига, казавшаяся до сего времени совершенно неосуществимой; эта надежда привлекла под знамена победоносного царя многие свободные и полусвободные племена пустыни. В Италии общественное мнение негодовало против правящей аристократии, развращенность которой приводила к столь пагубным последствиям. Негодование разразилось бурей судебных процессов, раздуваемых озлоблением купечества и вырвавших ряд жертв из среды высшей знати. По предложению народного трибуна Гая Мамилия Лиметана и при слабом сопротивлении со стороны сената была учреждена чрезвычайная комиссия присяжных для расследования фактов государственной измены в вопросе о нумидийском престолонаследии. По приговору этой комиссии были изгнаны оба бывших главнокомандующих -- Гай Бестия и Спурий Альбин, затем Луций Опимий -- глава первой африканской комиссии и он же палач Гая Гракха, и много других менее знатных членов правящей партии как виновных, так и невиновных. Однако все эти процессы велись с исключительной целью успокоить общественное мнение и в первую очередь капиталистов, пожертвовав несколькими наиболее скомпрометированными лицами. Мы не находим ни малейших признаков того, что народное негодование направлялось против самой системы управления, бесчестной и несправедливой. Наглядное доказательство: самого виновного из преступников, умного и могущественного Скавра, не только никто не осмелился затронуть, напротив, именно в это время он был выбран на должность цензора и даже -- что уж совсем невероятно -- выбран также в число председателей чрезвычайной комиссии по делам о государственной измене. Тем более не было сделано ни малейшей попытки ограничить полномочия правительства; сенату предоставлено было покончить с нумидийским скандалом возможно мягким для аристократии способом. Что настала пора покончить с ним, начали понимать даже самые знатные из знатных.

Прежде всего сенат кассировал и второй мирный договор. Выдать неприятелю главнокомандующего, заключившего этот договор, как это сделали еще 30 лет назад, теперь, по новым понятиям о святости договоров, нашли излишним. Но войну было решено возобновить, на этот раз уже не на шутку. Главное командование в Африке возложено было, разумеется, на представителя знати, но на одного из тех немногих аристократов, которым такая задача была по силам в военном и нравственном отношении. Выбор пал на Квинта Метелла.

По своим убеждениям Метелл, так же как и вся его влиятельная семья, был упрямым и непримиримым аристократом. Как должностное лицо, он считал своей заслугой использование наемных убийц для блага государства и, вероятно, высмеял бы поступок Фабриция с Пирром как непрактичный и донкихотский. Но он был непоколебим в своих решениях; как администратор не поддавался ни угрозам, ни подкупу, кроме того был дальновидным и опытным полководцем. В этом отношении он был настолько свободен от сословных предрассудков, что своими ближайшими помощниками назначил людей незнатного происхождения: Публия Рутилия Руфа, превосходного офицера, высоко ценимого в военных кругах за то, что он ввел в своем отряде образцовую дисциплину и усовершенствовал систему военного обучения, и храброго Гая Мария, сына латинского крестьянина, выслужившегося из простых солдат. В сопровождении этих и еще нескольких способных офицеров Квинт Метелл в 645 г. [109 г.] в качестве консула и главнокомандующего прибыл в африканскую армию. Эта армия находилась в состоянии полного разложения, так что военачальники до сих пор не решились вести ее во вражеские владения, а солдаты наводили страх только на несчастных жителей римской провинции. Энергичными мерами Метелл быстро реорганизовал армию и весной 646 г. [108 г.] повел ее в [37]. Югурта, убедившись, что положение изменилось, счел свое дело проигранным и еще до начала военных действий предложил римлянам на этот раз действительно серьезное соглашение; в конце концов он добивался только одного, -- чтобы ему оставили жизнь.

Но Метелл решил -- возможно, что он следовал инструкциям самого сената, -- что война должна окончиться лишь полным подчинением Нумидии и казнью дерзкого Югурты. Действительно, только такой исход войны мог удовлетворить римлян. Югурта после своей победы над Альбином прослыл освободителем Ливии от ненавистного чужеземного ига. При его энергии и коварстве и при беспомощности римского правительства он и после заключения мира мог в любое время снова зажечь на своей родине пожар войны. Только когда царя Югурты не будет более в живых, спокойствие в Африке могло считаться обеспеченным, и африканская армия могла удалиться. На предложение царя Метелл официально дал уклончивый ответ; втайне же он подстрекал послов выдать римлянам своего повелителя живым или мертвым. Однако если Метелл думал состязаться с африканцем на поприще тайных убийств, то он встретил в своем противнике истинного мастера этого дела. Югурта проник в замыслы Метелла, и так как у него не было другого исхода, стал готовиться к отчаянной защите.

Путь римлян, двигавшихся внутрь страны, вел через совершенно дикую горную цепь. По другую сторону гор вплоть до реки Муфула, текущей параллельно горам, простиралась обширная равнина шириной около 4 немецких миль. До самой реки Муфула эта безводная и безлесная равнина пересекалась цепью холмов, покрытых низким кустарником. На этих холмах Югурта ожидал римскую армию. Его войско было разделено на два отряда. Один, состоявший из части пехоты и из слонов под начальством Бомилькара, расположился там, где холмы спускались к реке. Другой, лучшая часть пехоты и вся конница, стоял выше на холмах, покрытых кустарником. Перейдя горы, римляне заметили врага и убедились, что его позиции господствуют над их правым флангом. Не имея возможности оставаться на открытом и совершенно безводном хребте гор, они должны были разрешить трудную задачу: пробиться к реке, для чего надо было пройти 4 мили по совершенно ровной местности на глазах у неприятельской конницы. При этом римляне сами не имели легкой кавалерии. Метелл выслал вперед отряд под начальством Руфа и приказал ему идти прямым направлением к реке и разбить там лагерь. Главные же силы его армии, выйдя из ущелья, двинулись наискось по равнине по направлению к холмам, чтобы выбить оттуда неприятеля. Этот переход через равнину мог погубить римскую армию, так как нумидийская пехота занимала горные ущелья в тылу римлян по мере того, как последние уходили оттуда, а нумидийская конница спускалась с холмов и со всех сторон окружала римскую наступательную колонну. Беспрестанные атаки вражеских всадников задерживали движение римлян, и битва, казалось, должна была свестись к ряду отдельных беспорядочных стычек. В то же время Бомилькар со своим отрядом удерживал отряд Руфа и препятствовал ему идти на помощь сильно теснимой главной римской армии. Однако Метеллу и Марию с несколькими тысячами солдат удалось пробиться к подножию холмов. Лишь только римские легионеры устремились на приступ высот, как занимавшая их нумидийская пехота бежала почти без всякого сопротивления, несмотря на свое численное превосходство и выгодные позиции. Столь же плохо держалась нумидийская пехота и против отряда Руфа: при первой атаке нумидийцы были рассеяны, а все слоны в этой холмистой местности были перебиты или захвачены. Поздно вечером оба римских отряда соединились. Каждый из них одержал победу над врагом и тревожился об участи другого. Эта битва свидетельствовала о необыкновенных воинских дарованиях Югурты и о несокрушимой доблести римской пехоты; только благодаря этой доблести стратегическое поражение римлян превратилось в победу. После битвы Югурта распустил большую часть своего войска, и ограничился мелкими военными операциями, но и в них проявил большое искусство.

Обе римские колонны, одна под начальством Метелла, другая под начальством Мария (по происхождению и по рангу он был младшим среди военачальников африканской армии, но после битвы на Муфуле занял среди них первое место), двинулись далее по нумидийской территории, занимая города и избивая всех взрослых мужчин, если население не открывало перед ними добровольно городских ворот. Однако город Зама, самый значительный из городов в восточной, внутренней части страны, оказал римлянам серьезное сопротивление, которое энергично поддержал Югурта. Жители города даже произвели удачное нападение на римский лагерь, после чего римляне должны были снять осаду и удалиться на зимние квартиры. Чтобы облегчить снабжение войск, Метелл отвел их на стоянки в пределы римской провинции, оставив в завоеванных городах гарнизоны. Воспользовавшись приостановкой военных действий, он возобновил переговоры с царем и обнаружил готовность пойти на мир на сносных для Югурты условиях. Югурта охотно согласился. Он обязался уплатить 200 000 фунтов серебра и уже выдал римлянам своих слонов, 300 заложников, а также 3 000 римских перебежчиков, которых Метелл немедленно казнил. В то же время Метелл вел тайные переговоры с Бомилькаром, который не без основания полагал, что царь в случае заключения мира выдаст его римскому суду, как убийцу Массивы. Обещав Бомилькару безнаказанность и большую награду, Метелл получил от него обещание выдать царя римлянам живым или мертвым. Однако ни официальные переговоры, ни эти тайные интриги не привели к желанному результату. Когда Метелл потребовал, чтобы царь сам отдался ему в плен, Югурта прервал переговоры. Тайные сношения Бомилькара с врагом были открыты, он был арестован и казнен. Мы не собираемся оправдывать эти дипломатические интриги самого худшего сорта, но римляне имели основательные причины стремиться захватить в плен своего противника. Война дошла до такой стадии, когда нельзя было ни продолжать ее, ни прекратить. О настроении нумидийского населения свидетельствует, например, вспыхнувшее зимой 646/647 г. [108/107 г.] восстание в городе Ваге [38], крупнейшем из городов, занятых римлянами. Все офицеры и солдаты римского гарнизона были перебиты за исключением коменданта Тита Турпилия Силана. Впоследствии он был обвинен (справедливо или нет -- неизвестно) перед римским военным судом в тайном соглашении с неприятелем и казнен. На второй день после восстания Метелл напал врасплох на город и расправился с ним по всей строгости военных законов. Но если таково было настроение среди населения, жившего по реке Баграду в непосредственной близости от римлян и сравнительно покорного, то чего же можно было ожидать от населения внутренней части страны и от бродячих племен пустыни? Югурта был кумиром этих африканских племен; они прощали ему двойное братоубийство и видели в нем спасителя нации и мстителя за нее. Даже 20 лет спустя после этих событий римлянам пришлось спешно отправить назад в Африку нумидийский отряд, сражавшийся в Италии за римлян; пришлось сделать это потому, что в рядах неприятеля показался сын Югурты. Уже по этому факту можно заключить, как велико было влияние Югурты на нумидийцев. Как же можно было надеяться на окончание войны в стране, в которой условия местности и характер населения обеспечивали популярному вождю возможность затягивать войну бесконечными стычками или же дать ей затихнуть, а потом снова возобновить ее в благоприятный момент?

В 647 г. [107 г.] Метелл снова выступил в поход. Но Югурта избегал решительных сражений: он появлялся внезапно то в одном месте, то в другом, далеко от первого. Казалось, с этими наездниками пустыни так же нелегко справиться, как с бродившими по ней львами. Происходили сражения, римляне одерживали победы, но трудно было сказать, чего достигали эти победы. Царь исчезал в необозримой дали.

Близ теперешнего Байлека в Тунисе, у самого края великой пустыни, в богатом водою оазисе находился укрепленный город Фала [39]. Там укрылся Югурта со своими детьми, сокровищами и отборным войском, в надежде выждать более благоприятное время. Метелл отважился пуститься за ним в погоню через безводную пустыню, где приходилось везти с собой воду в мехах на протяжении десяти немецких миль. Метелл достиг Фалы и взял ее после сорокадневной осады. После взятия города римские перебежчики сами подожгли здание, в котором находились; вместе с тем уничтожена была самая ценная часть добычи. Но главное -- Югурта бежал вместе со своими детьми и сокровищами. Почти вся Нумидия была уже захвачена римлянами. Однако это не приблизило их к цели; напротив, казалось, война распространяется на все более обширную территорию. На юге жители пустыни, свободные гетульские племена, по призыву Югурты, начали национальную войну против римлян.

На западе мавретанский царь Бокх, дружбой с которым римляне раньше пренебрегли, теперь, по-видимому, решил объединиться со своим зятем и вместе с ним выступить против римлян. Он дружески принял у себя Югурту и, соединив свою бесчисленную конницу с войском Югурты, двинулся вместе с ним к Цирте, где Метелл расположился на зимние квартиры. Начались переговоры. Было ясно, что в руках Бокха находится самая ценная для римлян военная добыча -- Югурта. Но чего хотел мавретанский царь, продать ли римлянам как можно дороже своего зятя или, напротив, вместе с ним вести национальную войну, не знали ни римляне, ни Югурта, а может быть и сам Бокх. Он нисколько не торопился покинуть свою двусмысленную позицию.

Между тем Метелл покинул провинцию. Согласно народному постановлению он был вынужден передать ее своему прежнему подчиненному, а теперь консулу Марию. Последний принял главное командование на предстоявшую кампанию 648 г. [106 г.]. Этим Марий был обязан своего рода революции. Рассчитывая на свои заслуги перед государством и попутно на благоприятные предсказания оракула, он решил выставить свою кандидатуру на должность консула. Если бы аристократия поддержала отнюдь не противные конституции и сами по себе достаточно обоснованные притязания этого высокоодаренного человека, настроенного вовсе не оппозиционно, консульские списки лишь обогатились бы новым родовым именем. Вместо этого вся правящая каста поносила этого неаристократа, домогающегося высшей государственной должности, как дерзкого новатора и революционера, и всячески издевалась над ним, совершенно так же, как некогда патриции издевались над плебейскими кандидатами, однако, на этот раз без малейших законных оснований. Метелл оскорблял храброго офицера колкими словами, насмешливо заявляя, что Марию лучше подождать со своей кандидатурой до тех пор, пока сын его, Метелла, в то время безбородый юноша, сможет состязаться с ним. Лишь в последний момент Марий, отпущенный весьма немилостиво, прибыл в столицу добиваться консульства на 647 г. [107 г.]. Здесь Марий с лихвой отплатил своему начальнику за все обиды. Перед толпой зевак он критиковал Метелла, его способ ведения войны и его управление в Африке; эта критика шла вразрез с военной дисциплиной и вообще была позорно несправедливой. Чтобы польстить вкусам черни, постоянно шептавшейся о тайных, совершенно неслыханных и совершенно несомненных заговорах знати, Марий даже преподнес ей пошлую выдумку, что Метелл намеренно затягивает войну, чтобы подольше сохранить свои полномочия главнокомандующего. Уличным ротозеям все это показалось совершенно убедительным. Многие недовольные правительством по каким-либо причинам, особенно же купечество, имевшее все основания быть обозленным, обрадовались случаю нанести аристократии удар в самое чувствительное место. Марий не только был выбран в консулы огромным большинством голосов, но на этот раз суверенные комиции в отмену прежнего сенатского решения о продлении полномочий Метелла постановили передать Марию главное начальство в африканской войне, хотя по закону Гая Гракха распределение компетенции обоих консулов принадлежало сенату.

Итак, Марий сменил в 647 г. [107 г.] Метелла и руководил кампанией следующего года. Однако гораздо легче было обещать превзойти своего предшественника, обещать в самом скором времени доставить Югурту в Рим связанным по рукам и ногам, чем на деле выполнить это самонадеянное обещание. Марий сражался с гетулами и покорил несколько городов, до сих пор еще не занятых римлянами. Он предпринял экспедицию к городу Капсе (Гафсе) в отдаленной юго-восточной части Нумидии и взял его, причем пришлось преодолеть еще большие трудности, чем при осаде Фалы. Несмотря на договор о капитуляции, Марий приказал перебить все взрослое мужское население. Впрочем, это было единственное средство предотвратить отпадение этого города, лежавшего далеко в пустыне. На реке Молохате, отделявшей нумидийские владения от мавретанских, Марий осадил сильную горную крепость, куда Югурта перевез свою казну. Римляне уже потеряли надежду на удачу и собирались снять осаду, когда благодаря ловкости нескольких смельчаков, вскарабкавшихся на стены, неприступная крепость была взята. Если бы дело было только в том, чтобы закалить армию в отважных экспедициях и доставить солдатам богатую добычу или затмить поход Метелла в пустыню еще более трудными походами, то можно было бы признать целесообразным такой способ ведения войны. Но Марий совершенно упустил из виду главную цель войны, к которой последовательно стремился Метелл: поймать Югурту. Поход Мария к Капсе был бесцельным риском, тогда как поход Метелла в Фалу был вполне целесообразен. Экспедиция же к берегам Молохата, приведшая римские войска если не в Мавретанию, то к ее границам, была совершенно нецелесообразной. От царя Бокха зависело завершить войну в пользу римлян или, наоборот, бесконечно продлить ее. Теперь Бокх заключил с Югуртой договор, по которому Югурта уступил своему тестю часть нумидийских владений, за что Бокх обязался активно помогать зятю в борьбе против римлян. Когда римская армия возвращалась из молохатской экспедиции, она была однажды вечером внезапно окружена несметными полчищами мавретанской и нумидийской конницы. Римлянам пришлось сражаться в том положении, в котором их застигли враги. Они не имели времени построиться в боевом порядке и обеспечить возможность командования. Римляне могли считать себя счастливыми, что их сильно поредевшей армии удалось по крайней мере занять на ночь безопасные позиции на двух возвышенностях, находившихся недалеко друг от друга. Непростительная небрежность африканцев, упоенных своей победой, вырвала из их рук плоды этой победы. Римляне, оправившись за ночь, атаковали на рассвете беспечно спавших африканцев и рассеяли их. После этого римская армия продолжала свое отступление в лучшем порядке и с большей осмотрительностью. Однако она еще раз подверглась нападению. Враг снова атаковал римлян одновременно со всех четырех сторон. Армии угрожала большая опасность. Но начальник римской кавалерии Луций Корнелий Сулла рассеял стоявшую против него нумидийскую конницу, преследовал ее, затем быстро вернулся назад и ударил на Югурту и Бокха, теснивших римскую пехоту с тыла. Таким образом и эта атака была удачно отражена; Марий привел свое войско обратно в Цирту и расположился там на зимних квартирах (648/649) [106/105 г.].

Кажется странным, но в сущности вполне понятно, почему римляне, сначала пренебрегавшие дружбой с Бокхом и потом во всяком случае не искавшие ее, теперь, после того как Бокх начал войну, стали настойчиво добиваться дружбы с ним. При этом римлянам послужило на пользу то, что мавретанский царь формально не объявлял войны Риму. Бокх охотно вернулся к своей прежней двусмысленной политике. Не разрывая договора с Югуртой и не отталкивая его, Бокх в то же время вел с римским главнокомандующим переговоры об условиях союза с Римом. Когда обе стороны договорились или как будто договорились, Бокх просил Мария, чтобы для заключения договора и принятия царственного пленника к нему был послан Луций Сулла. Бокх подчеркивал, что знает и ценит Суллу с того времени, когда Сулла приезжал к нему послом от сената, а также со слов мавретанских послов, которым Сулла оказал на пути в Рим услуги. Марий оказался в затруднительном положении: если бы он отклонил просьбу царя, то это, вероятно, привело бы к разрыву; а исполняя ее, он отдавал самого знатного и самого храброго из римских офицеров во власть весьма ненадежного человека. Всем было известно, что Бокх ведет двойную игру с римлянами и с Югуртой и, по-видимому, стремится обеспечить себе заложников с обеих сторон в лице Югурты и Суллы. Однако желание кончить войну взяло верх над всеми другими соображениями, и Сулла согласился выполнить предложенное ему опасное поручение. Он смело отправился в путь в сопровождении сына Бокха, Волукса, и не дрогнул даже тогда, когда проводник вел его через лагерь Югурты. Сулла отклонил малодушные советы своих спутников, убеждавших его спастись бегством, и в сопровождении мавретанского принца прошел невредимым сквозь толпы врагов. Такое же бесстрашие он обнаружил и в переговорах с Бокхом и убедил его принять, наконец, решение.

Югурта был принесен в жертву. Собственный тесть заманил его в ловушку, обещав, что все его желания будут исполнены. Свита нумидийского царя была перебита, сам он взят в плен. Таким образом этот великий изменник пал жертвой измены своих ближайших родственников. Хитрый и неутомимый африканец был закован в цепи и вместе с женой и детьми привезен Луцием Суллой в римский лагерь. Этим закончилась война, длившаяся семь лет. Честь победы досталась прежде всего Марию. Когда 1 января 650 г. [104 г.] он в качестве победителя въезжал в Рим на триумфальной колеснице, впереди этой колесницы шел в царском одеянии и в цепях Югурта с двумя сыновьями. Спустя несколько дней сын пустыни погиб по приказу Мария в городской подземной тюрьме, в старом колодце на Капитолии, "ледяной бане", как ее назвал африканец, переступая порог, за которым ему было суждено быть удавленным или погибнуть от голода и холода. Однако нельзя было отрицать, что доля Мария в достигнутых успехах была самой незначительной: завоевание Нумидии до границ пустыни было делом Метелла, а захват в плен Югурты -- делом Суллы, и роль, которую сыграл Марий между Метеллом и Суллой, не прибавила славы честолюбивому выскочке. Марию было неприятно, что его предшественник принял прозвище "Победителя Нумидии". Он был вне себя от злости, когда впоследствии царь Бокх поставил на Капитолии золотую группу, изображавшую выдачу Югурты Сулле. Но в глазах беспристрастных судей заслуги Мария как главнокомандующего совершенно бледнели перед заслугами Метелла и Суллы, в особенности перед блестящей экспедицией последнего в глубь пустыни. Эта экспедиция выявила отвагу Суллы, его самообладание, прозорливость и власть над людьми; это было признано всей армией и самим главнокомандующим. Само по себе это военное соперничество не имело бы большого значения, если бы оно не переплеталось с политической борьбой партий; если бы оппозиция с помощью своего кандидата Мария не устранила полководца, назначенного сенатом; если бы правящая партия не подчеркивала всячески военных заслуг Метелла и особенно Суллы, злорадно противопоставляя их официальному победителю. Ниже, при изложении внутренней истории Рима, мы еще вернемся к роковым последствиям этой травли.

Впрочем, это восстание зависимого от Рима нумидийского государства не вызвало заметных изменений ни в общем политическом положении, ни даже в африканской провинции. Римское правительство в данном случае отклонилось от той политики, которую оно преследовало в то время в других странах, и не превратило Нумидию в римскую провинцию. Это объясняется, очевидно, тем, что римское владычество не могло бы утвердиться в Нумидии без армии, постоянно охраняющей границы от набегов диких кочевников пустыни; римляне отнюдь не собирались содержать в Африке постоянную армию. Поэтому они ограничились тем, что присоединили к царству Бокха западную часть Нумидии, вероятно, полосу между рекой Молохатом и портом Сальды (Бужи), позднее носившую название Мавретании Цезарейской (провинция Алжир). Урезанное таким образом Нумидийское царство отдали последнему законному внуку Массиниссы, болезненному и слабоумному сводному брату Югурты, Гауде, который еще в 646 г. [108 г.] по совету Мария предъявил сенату свои притязания на нумидийский [40]. Одновременно гетульские племена, жившие в глубине Африки, были в качестве независимых союзников Рима приняты в число свободных народов, находящихся с Римом в договорных отношениях.

Политические последствия югуртинской войны, или, вернее югуртинского восстания, были много важнее переустройства зависимых африканских государств. Впрочем, эти политические результаты тоже часто переоценивались. Правда, они вскрыли во всей наготе язвы римской системы управления. Продажность правящей римской аристократии стала теперь не только общеизвестной, но была даже, так сказать, удостоверена судебным порядком. Мирные договоры и трибунское право интерцессии, лагерный вал и жизнь солдат-все это аристократия готова была продать за деньги. Уезжая из Рима, Югурта сказал, что, будь у него достаточно денег, он мог бы купить весь город; эти слова вполне соответствовали истине. Вся внутренняя и внешняя политика тогдашнего Рима носила ту же печать дьявольского ничтожества. Для нас правильная перспектива искажается потому, что случайно об африканской войне дошли более подробные сведения, чем о других военных и политических событиях той эпохи. Для современников же в разоблачениях, связанных с югуртинской войной, не было ничего нового. Любой неустрашимый патриот давно уже мог привести подобные факты. Конечно, африканские события дали ряд новых, еще более веских и неопровержимых доказательств гнусности и бездарности реставрированного сенатского правления. Но эти разоблачения могли бы сыграть важную роль лишь при наличии оппозиции и общественного мнения, с которыми правительству приходилось бы считаться. Между тем югуртинская война в равной мере проституировала правительство и вскрыла полное ничтожество оппозиции. Невозможно было править хуже, чем правила римская реставрация в 637--645 гг. [117--109 гг.]. Беспомощность римского сената в 645 г. [109 г.] превосходила все пределы. Если бы в Риме существовала настоящая оппозиция, т. е. партия, которая желала и добивалась принципиальных изменений конституции, она неизбежно должна была тогда сделать хотя бы попытку свергнуть реставрированный сенат. Однако эта попытка не была сделана. Политический вопрос был превращен в персональный: сменили главнокомандующих и отправили в ссылку нескольких ничтожных и негодных людей. Это показало, что так называемая партия популяров как таковая не могла управлять государством да и не стремилась к этому; что в Риме были только две возможные формы правления: тирания и олигархия; что пока по воле случая на политической арене не появится человек, даже не особенно выдающийся, а просто достаточно известный, чтобы захватить верховную власть, до тех пор самые вопиющие злоупотребления могут в крайнем случае грозить опасностью отдельным олигархам, но никак не олигархии; напротив, если появится такой претендент, то совсем легко будет опрокинуть прогнившие курульные кресла. В этом отношении было показательно выступление Мария: само по себе оно ничем не оправдывалось. Если бы после поражения армии Альбина народ штурмовал курию, это было бы понятно, чтобы не сказать -- в порядке вещей. Но после того оборота, который приняла война в Нумидии в результате командования Метелла, не могло уже быть речи о плохом военном руководстве и о какой-либо опасности для государства в этом отношении. Тем не менее первому попавшемуся честолюбивому офицеру удалось совершить то, чем некогда угрожал правительству Сципион Африканский Старший (I, 779). Он добился одного из важнейших военных командований наперекор ясно выраженной воле правительства. Общественное мнение, ничтожное в руках так называемой партии популяров, становилось непреодолимым орудием в руках будущего римского монарха. Мы не хотим сказать этим, что Марий намеревался сыграть роль претендента. Меньше всего это можно утверждать относительно того времени, когда он добивался своего назначения главнокомандующим в Африке. Но понимал ли он, что делал, или нет, во всяком случае для реставрированного правительства аристократии явно наступил конец с того момента, когда машина комиций стала поставлять главнокомандующих, или, что приблизительно одно и то же, когда для каждого популярного военачальника открылась возможность законным путем возводить самого себя в главнокомандующие. В этих предварительных кризисах выступил только один новый момент: вовлечение военных и армии в политическую революцию. Пока еще оставалось неясным, будет ли выступление Мария непосредственно началом новой попытки заменить олигархию тиранией или же оно подобно другим аналогичным фактам останется без дальнейших последствий, как единичный случай посягательства на прерогативы правительства. Однако можно было уже предвидеть, что если эти зародыши второй тирании разовьются, во главе ее станет не государственный деятель, вроде Гая Гракха, а военный. Организуя свою новую африканскую армию, Марий в то же время реорганизовал военное дело; он отменил в армии имущественный ценз и разрешил вступать в легион в качестве добровольцев самым бедным гражданам, если они вообще годились в солдаты. Возможно, что вводя это новшество, он руководствовался чисто военными соображениями. Но тем не менее это было политическим событием, крайне важным по своим последствиям. Отныне армия не состояла как в былое время из зажиточных граждан, которые могли много потерять, и даже не из людей, которые могли хоть кое-что потерять, как в недавнее время. Она начала превращаться в сборище людей, которым нечего было терять, у которых были только их руки и то, что им давал главнокомандующий. В 650 г. [104 г.] аристократия властвовала так же неограниченно, как и в 620 [134 г.]. Но признаки надвигавшейся катастрофы множились, и на политическом горизонте рядом с короной появился меч.

Глава V.
Народы севера.

С конца VI в. [сер. II в. до н. э.] Рим в основном господствовал над тремя большими полуостровами северного материка, врезывающимися в Средиземное море. Свободные и полусвободные народы, жившие на этих полуостровах -- на севере и западе Испании, в лигурийских Апеннинах и в альпийских долинах, в горах Македонии и Фракии, -- продолжали еще оказывать сопротивление вялому римскому правительству. Сухопутное сообщение между Испанией и Италией и между Италией и Македонией было весьма неразвито, и страны, лежавшие по ту сторону Пиренеев, Альп и балканской горной цепи, обширные бассейны Роны, Рейна и Дуная, находились в сущности вне политического кругозора римлян. Нам предстоит описать, что было сделано римлянами для укрепления и округления государственных границ в этом направлении, и как громадные народные массы, постоянно передвигавшиеся за этой горной преградой, стали настойчиво стучаться в ворота северных горных проходов и снова грубо напомнили греко-римскому миру, что он не вправе считать весь свет своим достоянием.

Обратимся прежде всего к стране между Западными Альпами и Пиренеями. Римляне издавна господствовали над этой частью средиземноморского побережья через зависимый от них город Массалию, одну из самых старых, самых преданных и могущественных зависимых от Рима союзнических общин. Приморские владения Массалии: к западу от нее Агата (Агд) и Роде (Розас), к востоку Тавроентий (Ла Сиота), Ольвия (Гиер?), Антиполь (Антиб) и Никея (Ницца), обеспечивали плавание вдоль берегов и сухопутное сообщение от Пиренеев к Альпам. Торговые и политические связи Массалии простирались далеко внутрь страны.

В 600 г. [154 г.] римляне, отчасти по просьбе массалийцев, отчасти в собственных интересах, предприняли экспедицию в Альпы, к северу от Ниццы и Антиба, против лигурийских племен оксибиев и декиетов. После упорной борьбы, стоившей римлянам больших потерь, они заставили население этой части гор выдать массалийцам постоянных заложников и платить им ежегодную дань. Возможно, что в то же время римское правительство в интересах италийских землевладельцев и купцов запретило во всех владениях Массалии по ту сторону Альп виноделие и разведение маслин, которыми занимались здесь по примеру массалийцев [41].

Такой же характер финансовой спекуляции носила и война с салассами, которую римляне вели в 611 г. [143 г.] под начальством консула Аппия Клавдия из-за золотых рудников и золотопромывален в Виктумулах (в окрестностях Верцелл и Бард и во всей долине Дора Балтеа). Эти обширные золотопромывальни отнимали у жителей нижележащих местностей воду, необходимую для орошения их полей. Римляне сначала предложили свое посредничество для разрешения этого конфликта, а затем вмешались в него вооруженной силой. Война началась, подобно всем другим войнам того времени, поражением римлян, но закончилась покорением салассов и переходом золотоносной территории к римской государственной казне. Спустя несколько десятков лет (654) [100 г.] на завоеванной здесь территории была основана колония Эпоредия (Ивреа), главным образом, с той целью, чтобы отсюда господствовать над западными перевалами Альп, подобно тому как из Аквилеи римляне господствовали над перевалами в Восточных Альпах.

Эти альпийские походы приняли более серьезный характер лишь тогда, когда Марк Фульвий Флакк, верный союзник Гая Гракха, принял здесь в 629 г. [125 г.] главное командование в качестве консула. Он первый вступил на путь заальпийских завоеваний.

С тех пор, как племя битуригов утратило свою фактическую гегемонию среди многочисленных кельтских племен и сохранило за собой лишь почетное предводительство, самым влиятельным на всем пространстве от Пиренеев до Рейна и от Средиземного моря до Атлантического океана оказалось племя арвернов [42]. Поэтому можно считать не преувеличенным сообщение, что арверны могли выставить армию в 180 000 человек. Эдуи (близ нынешнего Отена) соперничали с ними из-за гегемонии, но силы их были не равны. В северо-восточной Галлии короли свессионов (возле Суассона) объединяли под своим протекторатом союз белгов, простиравшийся до Британии. Греческие путешественники этой эпохи много рассказывают о великолепии двора арвернского короля Луэрия, о том, как этот король, окруженный блестящей свитой из членов своего клана, с множеством охотников и сворой гончих, с группой странствующих певцов разъезжал в своей окованной серебром колеснице по городам королевства, пригоршнями бросая в толпу золото, а главное, веселил сердца поэтов золотым дождем. Рассказы о его обеденном столе, устраиваемом на пространстве в 1 500 двойных шагов в квадрате и открытом для всех, кто проходил мимо, живо напоминают рассказы о свадебном столе Камаха. Действительно, дошедшие до нас многочисленные золотые монеты арвернов того времени доказывают, что племя арвернов было необычайно богато и стояло на относительно высоком культурном уровне.

Флакк напал сначала не на арвернов, а на мелкие племена между Альпами и Роной. Первоначальное лигурийское население смешалось здесь с более поздними пришельцами -- кельтами -- и образовало, подобно кельтиберам, смешанное кельто-лигурийское население. Флакк успешно воевал (629--630) [125--124 гг.] с салиями или саллювиями, жившими в окрестностях города Экс в долине Дюрансы, а также с их северными соседями воконтами (теперь деп. Воклюзы и Дромы). Его преемник Гай Секстий Кальвин (631--632) [123--122 гг.] сражался с аллоброгами, сильным кельтским племенем в плодородной долине Изеры. Аллоброги по просьбе бежавшего к ним короля салиев Тутомотула пришли водворить его на потерянный трон, но потерпели поражение у города Экс. Так как они отказались выдать короля салиев, преемник Кальвина Гней Домитий Агенобарб вторгся во владения самих аллоброгов (632) [122 г.]. До сих пор самое могущественное из кельтских племен относилось равнодушно к завоеваниям своих италийских соседей. Сын Луэрия, арвернский король Бетуит, не очень был склонен впутываться в опасную войну ради восточных племен, находившихся под его патронатом и лишь в слабой зависимости от него. Но когда римляне обнаружили намерение напасть на аллоброгов на их собственной территории, Бетуит предложил свое посредничество. Получив отказ, он пришел со всем своим войском на помощь аллоброгам. В ответ на это эдуи перешли на сторону римлян. Узнав, что арверны взялись за оружие, римляне послали в Галлию консула 633 г. [121 г.] Квинта Фабия Максима с тем, чтобы он совместно с Агенобарбом отразил врагов. На южной границе владений аллоброгов, у впадения Изеры в Рону, произошла 8 августа 633 г. [121 г.] битва, решившая вопрос о господстве в южной Галлии. Когда бесчисленные полчища подвластных Бетуиту племен проходили на его глазах по наведенному через Рону мосту на ладьях, а против них выстроились римляне, втрое меньше числом, король, как рассказывали, воскликнул, что врагов слишком мало даже для того, чтобы накормить досыта всех собак в кельтском лагере. Однако Максим, внук победителя при Пидне, одержал решительную победу, завершившуюся гибелью большей части арвернской армии, так как мост под тяжестью бегущих распался. Арвернский король заявил аллоброгам, что более не в силах им помогать, и сам советовал им заключить с Максимом мир. Аллоброги покорились консулу, который после этого получил прозвище Аллоброгского. Максим вернулся в Италию, поручив Агенобарбу закончить войну, которая, казалось, не должна была затянуться. Агенобарб питал к Бетуиту злобу за то, что он посоветовал аллоброгам сдаться не ему -- Агенобарбу, а Максиму; он вероломным образом захватил короля и отправил его в Рим. Сенат хотя не одобрил нарушения честного слова, однако задержал в плену обманутого короля и даже распорядился прислать в Рим также его сына Конгоннетиака. Это, как видно, послужило причиной возобновления войны с арвернами, уже почти закончившейся. Близ Виндалия (к северу от Авиньона) при впадении Сорги в Рону произошло второе сражение. Оно окончилось так же, как и первое; на этот раз армию кельтов обратили в бегство, главным образом, африканские слоны. Тогда арверны согласились заключить мир, и спокойствие в стране кельтов было [43].

Результатом этих военных операций явилось учреждение новой римской провинции на территории между Приморскими Альпами и Пиренеями. Все племена, жившие между Альпами и Роной, признали свою зависимость от Рима. Поскольку они не платили дани Массалии, они, вероятно, уже теперь стали данниками Рима. На территории между Роной и Пиренеями арверны сохранили свою независимость и не стали данниками Рима, но зато они уступили Риму южную часть своих собственных и зависимых от них владений, т. е. всю область к югу от Севенн до Средиземного моря и верхнее течение Гаронны до Толозы (Тулузы).

Ближайшей целью всех этих завоеваний было установление сухопутного сообщения между Испанией и Италией. Поэтому, оккупировав край, римляне немедленно принялись за прокладку шоссейной дороги вдоль всего побережья. Между Альпами и Роной массалийцам, уже имевшим на этом побережье ряд приморских пунктов, была передана береговая полоса шириной от 0,2 до 0,3 немецкой мили, с обязательством содержать дорогу в надлежащем порядке. От Роны до Пиренеев римляне сами провели военную дорогу, которую строитель ее Агенобарб назвал Домитиевой дорогой.

С проведением дорог было связано, как обычно, сооружение крепостей. В восточной части выбор пал на то место, где Гай Секстий разбил кельтов. Красивая и плодородная местность, множество горячих и холодных источников привлекали сюда колонистов. Здесь возникло римское поселение "Секстиевы воды" -- Aquae Sextiae (Экс). К западу от Роны римляне поселились в Нарбоне, старинном кельтском городе, на судоходной реке Атаксе (Авдэ) недалеко от моря. Этот город, о котором упоминает еще Гекатей, еще до римского завоевания вел оживленную торговлю оловом с Британией и являлся торговым соперником Массалии. Аквы не получили прав городской общины, а остались на положении постоянного военного лагеря [44]. Нарбон же, напротив, хотя тоже был основан, главным образом, как сторожевой форпост против кельтов, сделался под названием "Города Марса" римской колонией граждан и обычной резиденцией наместника новой трансальпийской кельтской провинции, или, как ее обычно называли, нарбонской провинции.

Заальпийские завоевания были предприняты по инициативе гракховской партии, рассчитывавшей, очевидно, найти здесь обширные новые земли для осуществления своих планов колонизации. Эти земли представляли те же преимущества, что и территории в Сицилии и Африке, но их было легче отнять у туземцев, чем сицилийские и ливийские пашни у римских капиталистов. Падение Гая Гракха отразилось здесь на сокращении завоеваний и особенно на ограничении строительства новых городов, но хотя план Гракха и не был целиком осуществлен, он все же не потерпел и полной неудачи. Завоеванные территории, и особенно колония Нарбон, которой сенат тщетно пытался уготовить такую же участь, как Карфагену, продолжали существовать как зачатки неоконченного здания, требующие от будущего преемника Гракха продолжения начатого дела. Только из Нарбона римское купечество могло конкурировать с Массалией в галльско-британской торговле, и, очевидно, поэтому оно защитило Нарбон от оптиматов.

На северо-востоке от Италии перед римлянами стояла такая же задача, как и на северо-западе. Здесь эта задача тоже не была совершенно оставлена, но разрешена она была еще менее полно, чем на северо-западе. С основанием Аквилеи (571) [183 г.] Истрийский полуостров перешел во власть римлян (I, 629). В Эпире и в бывших владениях династов Скодры римское господство частично утвердилось еще раньше.

Однако власть Рима нигде не простиралась внутрь страны, и даже у самого моря римляне в лучшем случае лишь номинально владели негостеприимным побережьем между Истрией и Эпиром. Эта местность представляет собой непрерывный ряд диких котловин и набегающих друг на друга гор; здесь нет ни речных долин, ни прибрежных равнин, и вдоль всего побережья тянется цепь скалистых островов. Таким образом этот край скорее разделяет Италию и Грецию, чем соединяет их. Здесь вокруг города Дельминия (на Цеттине близ Тригля) существовал союз делматов или далматов. Нравы их были так же суровы, как их горы. В то время как соседние народы уже достигли высокого уровня культуры, далматы не знали еще ни монет, ни частной собственности на землю и каждые 8 лет заново делили свои пашни между оседлыми жителями. Разбои на суше и море были единственным процветавшим там промыслом. Раньше эти народы находились в некоторой слабой зависимости от властителей Скодры и были поэтому отчасти затронуты римскими экспедициями против царицы Тевты (I, 520) и Деметрия Фаросского (I, 520). Однако при вступлении на престол царя Генфия они отложились и таким образом избежали участи, постигшей южную Иллирию. Судьба Иллирии сплелась с судьбой Македонского царства; после его падения Иллирия подпала под постоянную зависимость от Рима (I, 728). Римляне охотно предоставили эту мало привлекательную страну самой себе. Однако туземные жители сильно обижали иллирийцев, подвластных Риму, а именно: даорсов, живших на берегах Наренты к югу от далматов, и жителей острова Иссы (Лисса), владевших на материке Трагирионом (Трау) и Эпетионом (у Спалато). Жалобы этих племен побудили римское правительство отправить к далматам посольство. Послы возвратились с ответом, что далматы до сих пор не считались с римлянами и впредь намерены поступать так же. Тогда в 598 г. [156 г.] римское войско под начальством консула Гая Марция Фигула отправилось в Далматию.

Римляне вторглись в Далматию, но скоро были вытеснены обратно на римскую территорию. Лишь преемнику Фигула Публию Сципиону Назике удалось в 599 г. [155 г.] взять большой и сильно укрепленный город Дельминий. Тогда далматский союз покорился и признал власть Рима. Но эта бедная и далеко не полностью покоренная страна была сама по себе слишком незначительной, чтобы устраивать в ней особое управление. Римляне поступили с нею так же, как уже поступали с более важными владениями в Эпире: они управляли Далматией вместе с Цизальпийской кельтской областью из Италии. Такое устройство сохранялось -- по крайней мере, как правило, -- и после того, как в 608 г. [146 г.] была учреждена провинция Македония и северо-восточная граница ее установлена была к северу от Скодры [45].

Однако с превращением Македонии в страну, непосредственно зависимую от Рима, отношения Рима с северо-восточными народностями приобрели большее значение, так как на Рим ложилась теперь обязанность заботиться об охране северных и восточных границ, со всех сторон открытых для нападения варварских племен. Равным образом вскоре после этого, в 621 г. [133 г.], когда римляне овладели Херсонесом Фракийским (полуостров Галлиполи), принадлежавшим до того времени к царству Атталидов, к Риму перешла обязанность защищать эллинов от фракийцев, лежавшая прежде на пергамских царях. Опираясь на две базы -- долину реки По и Македонию, -- римляне получили теперь возможность продвинуться к истокам Рейна и к Дунаю и овладеть северными горами, по крайней мере поскольку это было необходимо для безопасности южных стран.

В этих странах самым могущественным в то время был великий кельтский народ. Согласно местным сказаниям (I, 309), кельты покинули берега Западного океана и хлынули на юг от Альпийского хребта в долину реки По и одновременно к северу от нее по верхнему течению Рейна и по Дунаю.

Одно из этих кельтских племен, могущественные и богатые гельветы, жило по обоим берегам верхнего Рейна. Не соприкасаясь непосредственно с римскими владениями, гельветы жили с Римом в мире и на договорных началах. Территория гельветов простиралась тогда от Женевского озера до реки Майна, включая, вероятно, теперешнюю Швейцарию, Швабию и Франконию. Их соседями были бои, занимавшие, по-видимому, теперешнюю Баварию и [46]. К юго-востоку от боев жило другое кельтское племя. В Штирии и Каринтии оно было известно под именем таврисков, позднее -- нориков, во Фриуле, Крайне и Истрии -- под именем карнов. Их город Норея (близ Санкт-Вейта, к северу от Клагенфурта) процветал и славился своими железными рудниками, которые уже тогда усердно разрабатывались. Но еще большей приманкой для италиков явились открытые там именно в то время богатые золотые прииски. Однако местное население прогнало пришельцев и захватило эту тогдашнюю Калифорнию исключительно в свои руки.

Эти два потока кельтов, разлившиеся по обеим сторонам Альп, заняли по своему обычаю преимущественно равнины и холмистые местности. Горные области, а также долина реки Эч и низовья По не были ими заняты и оставались в руках старого туземного населения, о национальности которого достоверных данных до сих пор не имеется. В горах восточной Швейцарии и в Тироле они выступают под именем ретов, в Падуе и Венеции -- под именем эвганеев и венетов. В этой последней местности оба великих потока кельтского племени почти соприкасались, и только узкая полоса туземного населения отделяла кельтов-ценоманов, живших вокруг Брешии, от кельтов-карнов во Фриуле. Эвганеи и венеты издавна были мирными подданными Рима. Настоящие же горные племена не только сохраняли свою независимость, но беспрестанно делали набеги со своих гор на равнину между Альпами и По. При этом они не ограничивались грабежом, а свирепо расправлялись с населением захваченных городов, нередко избивали все мужское население, не щадя даже детей, по-видимому, в отместку за опустошительные походы римлян в альпийские долины. Как опасны были эти нашествия ретов, свидетельствует тот факт, что в 660 г. [94 г.] значительный город Комум был ими разрушен до основания.

Если кельтские и некельтские племена, жившие в альпийских горах и по ту сторону Альп, часто смешивались между собой, то, понятно, это смешение народов произошло в еще более обширных размерах в странах по нижнему течению Дуная, где не было высоких горных хребтов, которые на западе составляли естественные преграды.

Первоначальное иллирийское население, последними чистокровными остатками которого, по-видимому, являются теперешние албанцы, сильно смешалось с кельтами, по крайней мере в глубине страны. Кельтское оружие и кельтские военные приемы были там всюду в употреблении.

Ближайшими соседями таврисков были япиды, жившие в Юлийских Альпах в нынешней Кроации до Фиуме и Ценга на юге. Это было племя иллирийского происхождения, но оно сильно смешалось с кельтами. На побережье их соседями были далматы, о которых была речь выше. Кельты, по-видимому, не проникли в их суровые горы.

Внутри страны господствующую роль играло кельтское племя скордисков, занимавшее нижнее течение Савы вплоть до Моравы, т. е. нынешние Боснию и Сербию. Скордиски покорили трибаллов, некогда самый могущественный здесь народ, и играли главную роль еще в кельтских походах на Дельфы. В своих набегах они проникали в Мезию, Фракию и Македонию и об их дикой храбрости и жестоких нравах ходило немало страшных рассказов. Их главным военным центром являлась крепость Сегестика, или Сисция, при впадении Кульпы в Саву.

Народы, жившие в то время в нынешней Венгрии, Трансильвании, Румынии и Болгарии, оставались еще вне политического кругозора римлян. Только с фракийцами римляне сталкивались на восточной границе Македонии в Родопских горах. Даже для более сильного правительства, чем тогдашнее римское, нелегко было бы обеспечить регулярную и достаточную охрану границ, отделявших римские владения от этих обширных варварских стран. Но то, что было сделано для этой важной цели при правительстве реставрации, не удовлетворяет даже самых скромных требований. Экспедиций против альпийских племен было, кажется, предпринято немало. В 636 г. [118 г.] был отпразднован триумф по случаю побед над стоэнами, жившими, вероятно, в горах к северу от Вероны. В 659 г. [95 г.] войска консула Луция Красса исходили вдоль и поперек альпийские долины и вырезывали жителей. Однако ему не удалось перебить их достаточное количество, для того чтобы он мог отпраздновать дешевый триумф и к своей славе оратора присоединить лавры победителя. Рим ограничивался такими расправами, которые вызывали только озлобление среди местного населения и не лишали его возможности вредить римлянам. По-видимому, римские войска после таких экспедиций отзывались обратно. Поэтому положение по ту сторону По оставалось по существу без перемен. На противоположной границе, во Фракии, римляне, должно быть, обращали мало внимания на своих соседей. Есть лишь указания на сражения в 651 г. [103 г.] с фракийцами, а в 657 г. [97 г.] с медами в горах между Македонией и Фракией. Серьезнее была борьба в Иллирии. Здесь на неспокойных далматов постоянно жаловались соседи и корабельщики, плававшие в Адриатическом море. На совершенно незащищенной северной границе Македонии, проходившей, по меткому выражению одного римлянина, там, куда доставали римские мечи и копья, бои с соседями не прекращались. В 619 г. [135 г.] римляне предприняли поход против ардиеев (или вардеев) и плереев (или паралиев); эти далматские племена жили на побережье к северу от устья Наренты и не прекращали своих разбоев на море и противоположном берегу. По приказу римлян они переселились с побережья внутрь страны, в нынешнюю Герцеговину, и стали заниматься земледелием. Однако в скором времени они захирели в этой суровой стране при новых непривычных занятиях. Одновременно римляне из Македонии напали на скордисков, которые, вероятно, действовали заодно с упомянутыми племенами на побережье. Вскоре после этого, в 625 г. [129 г.], консул Тудитан вместе с доблестным Децимом Брутом, покорителем испанского племени галлеков, усмирил япидов. Сначала он потерпел поражение, но в конце концов проник в глубь Далматии, до самой реки Керки, в 25 немецких милях от Аквилеи. Усмиренные япиды стали с тех пор жить в дружбе с Римом. Однако через 10 лет (635 г.) [119 г.] далматы снова восстали и снова в союзе со скордисками. Против последних выступил консул Луций Котта и дошел, видимо, до Сегестики, а против далматов двинулся в то же время его сотоварищ консул Луций Метелл, старший брат победителя Нумидии, прозванный после этого Далматийским. Он покорил далматов и перезимовал в Салоне (Спалато); с тех пор этот город стал главным римским военным центром в этой стране. Возможно, что к этому времени относится проведение Габиниевой дороги, которая шла от Салоны в восточном направлении на Андетрий (у Муха), а оттуда дальше вглубь страны.

Экспедиция консула 639 г. [115 г.] Марка Эмилия Скавра против таврисков⁴⁷была больше похожа на завоевательную войну. Скавр был первым римлянином, перешедшим цепь Восточных Альп в самой низкой ее части между Триестом и Лайбахом. Он заключил с таврисками договор о гостеприимстве и дружбе и таким образом упрочил немаловажные торговые сношения; при этом Рим не был вовлечен в движения народов по ту сторону Альп, что неизбежно было бы в случае формального покорения таврисков.

О борьбе римлян со скордисками почти нет сведений. Единственным, но красноречивым свидетелем этой борьбы является недавно найденный близ Фессалоник римский надгробный памятник, относящийся к 636 г. от основания Рима [118 г.]. Надпись сообщает, что в этом году македонский наместник Секст Помпей пал у Аргоса (близ Стоби на верхнем Аксии или Вардаре) в битве с местными кельтами; что вскоре после этого прибыл квестор Марк Анний со своим войском и отчасти покорил неприятеля, но потом те же кельты в союзе с Типасом, королем медов (на верхнем Стримоне), снова в еще большем числе напали на римлян, и последним стоило большого труда отразить [48]. Борьба стала принимать настолько опасный для римлян оборот, что пришлось посылать в Македонию консульские армии [49]. Спустя несколько лет, в 640 г. [114 г.], те же скордиски напали в сербских горах на консула Гая Порция Катона. Его армия погибла, а он сам с немногими воинами спасся постыдным бегством. Претор Марк Дидий с трудом защищал римскую границу.

Успешнее сражались его преемники: Гай Метелл Капрарий (641--642) [113--112 гг.], Марк Ливий Друз (642--643) [112--111 гг.], первый римский полководец, достигший берегов Дуная, и Квинт Минуций Руф (644--647) [110--107 гг.], который прошел по течению Моравы [50] и нанес скордискам сильное поражение. Тем не менее скордиски, вскоре снова соединившись с медами и дарданами, вторглись в римские владения и даже ограбили дельфийское святилище. Лишь тогда Луций Сципион закончил, наконец, 32-летнюю войну со скордисками и прогнал остатки их на левый берег Дуная [51] тех пор первая роль в области между северной границей Македонии и Дунаем переходит от них к упомянутым выше дарданам (в Сербии).

Однако эти победы привели к такому последствию, которого победители не предвидели. Уже давно один "неусидчивый народ" бродил у северных окраин территории, которую занимали кельты по обоим берегам Дуная. Он называл себя кимврами, т. е. Chempho, "борцами" (Kämpen), или, как переводили это название их враги, разбойниками. Впрочем, это название, вероятно, стало именем этого народа еще до выхода кимвров с их родины. Кимвры пришли с севера. Первыми кельтами, с которыми они столкнулись, были, насколько нам известно, бои, вероятно -- в Богемии. Современники не оставили нам более подробных сведений о причине их переселения и о направлении их движения [52]. Мы не можем заполнить этот пробел догадками, так как все, что происходило в тот период на север от Богемии и Майна и на восток от нижнего течения Рейна, полностью скрыто от нас. Зато мы имеем ряд вполне определенных фактов, свидетельствующих, что кимвры, равно как и присоединившиеся к ним позднее скопища тевтонов, принадлежали в своем ядре не к кельтам, как думали сначала римляне, а к германцам. Об этом самым определенным образом свидетельствуют следующие факты. Появление двух небольших племен с тем же именем -- по всей вероятности, остатков автохтонного населения, не покинувших своих первоначальных обиталищ, -- а именно кимвров в нынешней Дании и тевтонов в северо-восточной Германии близ Балтийского моря, где о них упоминает еще современник Александра Великого Пифей в связи с торговлей янтарем. Далее о том же говорит наличие кимвров и тевтонов в списке германских народностей среди ингевонов наряду с хавками; мнение Цезаря, впервые указавшего римлянам на различие между германцами и кельтами (Цезарь причисляет кимвров, которых он, вероятно, еще сам видел, к германцам); наконец, самые названия этих народов и данные об их внешнем виде и нравах, данные, которые, правда, подходят ко всем вообще северным народам, но все же особенно подходят к германцам. С другой стороны, естественно предположить следующее: эти полчища переходили с места на место, быть может, десятки лет; проходя по стране кельтов или близ нее, они, несомненно, охотно принимали в свою среду всякого приставшего к ним воина; отсюда естественно, что полчища кимвров должны были включать немало кельтских элементов. Поэтому не приходится удивляться, что у кимвров встречались вожди с кельтскими именами или что римляне собирали сведения о кимврах через шпионов, говоривших на кельтском языке. Это было странное шествие, подобного которому римляне никогда еще не видали: не набег конных хищников и не "священная весна" молодежи, отправляющейся на чужбину, -- весь народ двинулся с женами и детьми и со всем скарбом на поиски новой родины. Жильем служили им повозки; вообще у всех не ставших еще вполне оседлыми народов Севера повозки имели другое назначение, чем у эллинов и италиков; обычно телеги сопровождали также кельтов в их лагерь. Под кожаной крышей повозки помещались утварь, женщины, дети и даже собаки. Жители Юга с удивлением смотрели на этих высоких стройных людей с темно-русыми волосами и светло-голубыми глазами, на их сильных, статных женщин, мало уступавших ростом и силой своим мужьям, на детей со старческими волосами, как их называли италийцы, удивляясь белокурым детям Севера. Военные приемы кимвров были в сущности те же, что и у кельтов того времени; кельты уже не сражались, как некогда италики, с помощью одних мечей и ножей и с непокрытой головой, а носили медные и часто богато украшенные шлемы и пользовались оригинальным метательным оружием "materis". При этом у них остались в употреблении большие мечи и узкие длинные щиты; кроме того они носили панцири. Была у них и конница, но римляне превосходили их в этом отношении. Их боевой строй по-прежнему являлся грубым подобием фаланги, имеющей якобы одинаковое число рядов в ширину и в глубину. Воины первого ряда нередко в опасных боях связывали себя веревками, продевая их в свои металлические пояса. Нравы кимвров были грубы. Мясо часто ели сырым. Своих королей-предводителей они выбирали из самых храбрых воинов, по возможности из самых высоких ростом. Подобно кельтам и вообще варварам, они нередко заранее уславливались с противником о дне и месте боя и перед началом боя вызывали отдельных неприятельских воинов на поединки. Перед боем они выражали презрение к врагу непристойными жестами и поднимали страшный шум: мужчины оглашали воздух боевым кличем, а женщины и дети барабанили по кожаным навесам повозок. Кимвры дрались храбро, считали смерть на поле брани единственной приличествующей свободному человеку. Зато после победы они предавались самым диким зверствам. Заранее давали обет принести в жертву богам войны всю военную добычу. В таком случае уничтожали всю кладь врага, убивали лошадей, а пленников вешали на месте или сохраняли в живых только для того, чтобы принести в жертву богам.

Эти жертвоприношения совершали жрицы, седые, в белых льняных одеяниях и босые, подобно Ифигении в стране скифов. Они предсказывали будущее по крови, струившейся из тела жертвы. Нельзя сказать, что в нравах кимвров являлось общим для всех северных варваров, что было заимствовано от кельтов и что надо считать отличительной чертой самих германцев. Однако обычай, что не жрецы, а жрицы сопровождали войско и руководили его движениями, несомненно, германского происхождения. Так двигались кимвры внутрь неведомых стран -- чудовищный клубок разноплеменного люда, приставшего к ядру германских выходцев с берегов Балтийского моря. Их можно сравнить с нынешними массами эмигрантов, которые пускаются за море тоже со всем своим скарбом, так же пестры по своему составу и, пожалуй, так же не знают, что их ожидает впереди. Кимвры перевозили свою громоздкую крепость из повозок через реки и горы с ловкостью, которая приобретается в долгих странствиях. Они были так же опасны для культурных стран, как морские волны или ураган, но вместе с тем так же своенравны и неожиданны: то быстро устремлялись вперед, то внезапно останавливались, поворачивали в сторону или назад. Они появлялись и поражали подобно молнии и столь же быстро исчезали. К сожалению, в ту глухую эпоху, когда они появились, ни один наблюдатель не нашел нужным подробно описать этот удивительный метеор. Впоследствии стали догадываться, что это первое вторжение германцев в круг античной цивилизации является одним из звеньев в длинной цепи событий. Но к тому времени все непосредственные и живые известия о нем успели совершенно заглохнуть.

Бездомному народу кимвров путь на юг до сих пор преграждали кельты, жившие по Дунаю, в частности племя боев. Но нападения римлян на придунайских кельтов помогли кимврам преодолеть эту преграду, потому ли, что сами кельты стали обращаться к помощи кимвров против наступавших на них римских легионов, или же потому, что нападения римлян отвлекли силы кельтов от защиты их северных границ.

Через область скордисков кимвры проникли в страну таврисков и подошли в 641 г. [113 г.] к перевалам в Карнийских Альпах. Для защиты этих перевалов консул Гней Папирий Карбон расположился со своей армией на высотах близ Аквилеи. Семьдесят лет назад кельтские племена пытались поселиться здесь по эту сторону Альп, но по требованию римлян очистили без сопротивления уже занятую ими территорию (I, 629). И теперь тоже еще был силен страх, внушаемый заальпийским народам именем Рима. Кимвры не стали нападать на римлян. Более того, когда Карбон приказал им удалиться с территории таврисков, дружественных Риму (хотя договор с таврисками вовсе не обязывал его к этому), кимвры повиновались и последовали за проводниками, которых дал им Карбон якобы для того, чтобы проводить их через границу. Но проводникам было поручено завести кимвров в засаду, где их поджидал консул. Близ Нореи в теперешней Каринтии произошло сражение, в котором обманутые одержали победу над обманщиками. Римляне понесли большие потери, и только гроза, прекратившая битву, спасла римскую армию от совершенного истребления. Кимвры имели полную возможность немедленно напасть на Италию. Однако они предпочли повернуть на запад. Они проложили себе путь на левый берег Рейна и через Юру не столько силой оружия, сколько благодаря договору с секванами и гельветами. Отсюда спустя несколько лет после поражения Карбона они снова стали угрожать римским владениям на самом близком расстоянии.

Для защиты рейнской границы и области аллоброгов, находившейся под непосредственной угрозой нападения кимвров, в южную Галлию прибыла в 645 г. [109 г.] римская армия под начальством Марка Юния Силана. Кимвры стали просить римлян отвести им земли, на которых они могли бы мирно поселиться, -- просьба, которую, впрочем, невозможно было исполнить. Вместо ответа консул напал на кимвров. Он был разбит наголову, римский лагерь был взят. Эта катастрофа вызвала необходимость произвести новый набор в армию; однако при этом римляне натолкнулись уже на столь большие трудности, что сенат провел отмену законов, ограничивающих срок военной службы, введенных, вероятно, Гаем Гракхом. Кимвры, вместо того чтобы использовать свою победу над римлянами, опять обратились к сенату с просьбой об отводе им земель, и в ожидании ответа занялись, по-видимому, покорением окрестных кельтских земель.

Итак, германцы оставили пока в покое римскую провинцию и новую римскую армию. Зато в самой стране кельтов у римлян появился новый враг. Гельветы, сильно терпевшие от постоянных войн со своими северо-восточными соседями, решили по примеру кимвров искать себе в западной Галлии более безопасных и плодородных мест для поселения. Возможно, что уже при проходе кимврских полчищ через их территорию гельветы вступили с этой целью в соглашение с кимврами. Теперь тоугены (неизвестного местожительства) и тигорины (у берегов Муртенского озера) под предводительством Дивика перешли через Юру [53] и дошли до области нитиоброгов (у Ажана на реке Гаронне).

Здесь гельветы встретились с римской армией под начальством консула Луция Кассия Лонгина и заманили ее в засаду. Сам главнокомандующий, его легат консуляр Луций Писон и большая часть войска погибли. Гай Попилий, временно принявший командование над той частью армии, которая укрылась в лагере, капитулировал, обязавшись пройти под ярмом, отдать половину обоза и выдать заложников (647) [107 г.]. Положение римлян стало настолько опасным, что один из важнейших городов в их собственной провинции, Толоза, восстал против них и заключил в оковы римский гарнизон. Однако кимвры были пока заняты в другом месте, а гельветы тоже пока оставили римскую провинцию в покое, так что новый римский главнокомандующий, Квинт Сервилий Цепион, имел достаточно времени, чтобы с помощью измены снова завладеть городом Толозой и, не торопясь, вывезти несметные сокровища, хранившиеся в старинном, знаменитом святилище кельтского Аполлона. Это приобретение было очень кстати для опустевшей государственной казны; но, к сожалению, на пути между Толозой и Массалией золотая и серебряная храмовая утварь была похищена шайкой разбойников, напавших на слабый конвой. Сокровища эти бесследно пропали; говорили, что зачинщиками этого нападения были сам консул и его штаб (648) [106 г.]. Против главного врага, кимвров, римляне держались строго оборонительной тактики; в ожидании нового нападения они охраняли римскую провинцию с помощью трех сильных армий.

Кимвры появились снова в 649 г. [105 г.] под предводительством короля Бойорига; на этот раз они серьезно намеревались проникнуть в Италию. Против них выступили: на правом берегу Роны проконсул Цепион, на левом -- консул Гней Маллий Максим, которому был подчинен также особый отряд под командой его легата консуляра Марка Аврелия Скавра. Кимвры первым делом напали на отряд Скавра; отряд был разбит, а сам Скавр взят в плен и отправлен в неприятельскую ставку. Очутившись перед кимврским королем, Скавр предостерегал его от вторжения в Италию. Высокомерные слова пленного римлянина так рассердили Бойорига, что он заколол его. Тогда Максим приказал своему сотоварищу переправить свою армию через Рону. Неохотно исполнив это распоряжение, Цепион прибыл, наконец, в Араусион (теперь Оранж) на левом берегу реки. Здесь сосредоточилось теперь все римское войско на виду у кимвров. Многочисленность его якобы испугала кимвров, и они начали переговоры. К сожалению, римских военачальников разделяла острая вражда. Максим, не отличавшийся ни знатностью происхождения, ни дарованиями, был в качестве консула выше рангом, чем более знатный и гордый, но столь же бездарный проконсул Цепион. Тем не менее Цепион отказался устроить общий лагерь и обсуждать с консулом план действий и настаивал на своем праве самостоятельного командования. Уполномоченные сената тщетно пытались добиться соглашения между военачальниками. Личная встреча обоих соперников, состоявшаяся по настоянию командного состава, лишь обострила вражду. Узнав, что Максим вступил в переговоры с кимврами, и опасаясь, что честь покорения неприятеля выпадет только Максиму, Цепион поспешил со своей частью армии ударить на врага. Его войска были совершенно уничтожены и даже лагерь стал добычей неприятеля (6 октября 649 г.) [105 г.]. Гибель армии Цепиона повлекла за собой столь же решительное поражение второй римской армии. По рассказам, при этом погибло до 80 000 римских солдат и около 40 000 всякого сброда, находившегося при армии, спаслось же только 10 человек. Во всяком случае не подлежит сомнению, что из обеих армий могли спастись лишь немногие, так как в тылу у римлян находилась река. По своим материальным и моральным последствиям эта катастрофа была гораздо пагубнее, чем поражение при Каннах. Поражения Карбона, Силана, Лонгина не произвели большого впечатления на италиков. В Риме уже привыкли начинать каждую войну с поражений. Убеждение в непобедимости римского оружия укоренилось так прочно, что считали излишним обращать внимание на довольно многочисленные исключения из общего правила. Но битва при Араусионе, кимврские полчища, приближающиеся к незащищенным альпийским перевалам, восстания, вспыхнувшие с новой силой в заальпийских римских владениях, а также в Лузитании, беспомощное положение Италии -- все это пробудило италиков от сладкого сна. Ожили воспоминания о кельтских нашествиях IV века, которые никогда не изглаживались совершенно из памяти, о битве при Аллии, о пожаре Рима. Страх перед галлами охватил Италию с удвоенной силой; его питали старые воспоминания и новая грозная опасность. Весь Запад как бы почувствовал, что римское могущество начинает колебаться. Как и после поражения при Каннах, сенат сократил срок траура [54].

Новый военный набор обнаружил острый недостаток в людях. Все италики, способные носить оружие, должны были поклясться, что не покинут Италии. Капитанам судов, находившихся в италийских гаванях, запрещалось брать к себе на борт военнообязанных мужчин. Трудно сказать, что произошло бы, если бы кимвры тотчас же после своей двойной победы двинулись через Альпы в Италию. Но они сначала наводнили область арвернов, с трудом отражавших их натиск в своих крепостях; вскоре кимврам надоело заниматься осадой крепостей, и они двинулись дальше, но не в Италию, а на запад, к Пиренеям.

Если бы окоченевший политический организм Рима еще был способен собственными силами вызвать спасительный кризис, этот кризис должен был наступить именно теперь. По одной из тех удивительных счастливых случайностей, которыми так богата римская история, положение было следующее: с одной стороны, опасность была достаточно близка, чтобы пробудить всю энергию и весь патриотизм граждан; но, с другой стороны, она наступила не столь внезапно, чтобы не дать возможности развернуть эти ресурсы. Однако и на этот раз в Риме повторилось лишь то же самое, что происходило четыре года назад после поражений в Африке. Действительно, катастрофы в Африке и Галлии носили по существу один и тот же характер. Возможно, что в первом случае вина падала больше на олигархию в целом, а во втором -- больше на отдельных должностных лиц. Но общественное мнение справедливо усматривало в обоих случаях результаты все усиливающейся неспособности правительства, которое сначала поставило на карту честь государства, а теперь -- и самое его существование. Теперь, как и прежде, в Риме не обманывались насчет действительных причин зла, но и теперь, как тогда, не сделали даже попытки уничтожить их в корне.

Всем было ясно, что причина катастрофы заключается в самой системе. Однако и на этот раз ограничились привлечением к ответственности отдельных лиц, с той лишь разницей, что теперь новая гроза разразилась над головами олигархов с гораздо большей силой, так как катастрофа 649 г. [105 г.] по своим размерам и опасности превосходила катастрофу 645 г. [109 г.]. Верный инстинкт общественного мнения говорил ему, что единственным средством против олигархии является тирания. Сообразно с этим общественное мнение поддерживало всякую попытку видных военных оказать давление на правительство и в той или иной форме свергнуть олигархию и заменить ее диктатурой.

Первые удары обрушились на Квинта Цепиона. Они были вполне заслужены, так как ближайшей причиной поражения у Араусиона явился отказ Цепиона подчиниться Максиму; не говорим уже о, вероятно, справедливом, хотя и не доказанном, подозрении в присвоении толозанской добычи. Впрочем, раздражение оппозиции против Квинта Цепиона объясняется отчасти также тем, что будучи консулом, он осмелился сделать попытку отнять у капиталистов право быть присяжными. По отношению к нему был нарушен старинный почтенный принцип, повелевающий уважать святость общественной должности даже в лице недостойного ее представителя; в свое время негодование против виновника поражения при Каннах осталось затаенным в душах римлян, теперь же народное постановление лишило виновника араусионского поражения проконсульского звания и даже имущество его было отобрано в казну (649?) [105 г.] -- этого не случалось в Риме со времени внутренних потрясений, поведших к падению царской власти. Вскоре после этого новым постановлением народа Цепион был также исключен из сената (650) [104 г.]. Но этим не удовлетворились; требовали новых жертв и прежде всего -- казни Цепиона. Несколько оппозиционных трибунов во главе с Луцием Аппулеем Сатурнином и Гаем Норбаном предложили в 651 г. [103 г.] назначить чрезвычайный суд для расследования дел о государственной измене и о хищениях в Галлии. Предварительное заключение и смертная казнь за политические преступления были фактически отменены в Риме; тем не менее Цепион был арестован, и открыто высказывалось намерение приговорить его к смертной казни и привести приговор в исполнение.

Правительственная партия пыталась снять это предложение, используя право трибунской интерцессии. Однако трибуны, заявившие протест, были силой выгнаны из собрания, и в возникшей свалке несколько самых именитых сенаторов были ранены камнями. Следствия нельзя было избежать, и в 651 г. [103 г.] началась такая же волна процессов, как шесть лет назад. Сам Цепион, его сотоварищ по командованию Гней Маллий Максим и много других видных лиц были осуждены. Один из народных трибунов, личный друг Цепиона, пожертвовав своим собственным гражданским существованием, с трудом отстоял по крайней мере жизнь главных [55].

Гораздо важнее всех этих актов мести был вопрос о том, как следует дальше вести опасную войну в заальпийских странах, и первым делом -- кому поручить там главное командование. При беспристрастном подходе нетрудно было сделать хороший выбор. Правда, в сравнении с прежними временами Рим не был богат военными знаменитостями. Но все же Квинт Максим удачно воевал в Галлии, Марк Эмилий Скавр и Квинт Минуций -- на Дунае, Квинт Метелл, Публий Рутилий Руф, Гай Марий -- в Африке. К тому же речь шла не о том, чтобы победить Пирра или Ганнибала, а о том, чтобы восстановить по отношению к северным варварам испытанное не раз превосходство римского оружия и римской тактики. Для этого не нужен был гениальный полководец; достаточно было обладать энергией и военным опытом. Но в то время менее всего возможно было справедливое разрешение вопросов управления. Правительство -- иначе и быть не могло, это показала уже война с Югуртой -- так обанкротилось в глазах общественного мнения, что самые способные его полководцы должны были в разгар победоносной кампании уступать свой пост, если какому-нибудь видному военному вздумается очернить их перед народом и в качестве кандидата оппозиции самому добиваться первого места. Так было после побед Метелла в Африке; не удивительно, что то же повторилось в усиленной степени после поражений Гнея Маллия и Квинта Цепиона. Несмотря на существование закона, запрещавшего занимать пост консула больше одного раза, Гай Марий снова выставил свою кандидатуру на эту высшую государственную должность. Еще находясь в Африке и командуя там армией, он был избран консулом и назначен главнокомандующим в галльской войне. Больше того, вслед за тем он в течение 5 лет (650--654) [104--100 гг.] ежегодно переизбирался на должность консула. Это было как бы умышленное издевательство над сословным духом знати, которая в своем отношении к Марию обнаружила всю свою тупость и недальновидность. Но это был также факт, небывалый в летописях республики и действительно несовместимый с духом свободной римской конституции. Противоконституционное назначение первого демократического генерала на пост главнокомандующего оставило на все времена следы в римском военном устройстве. Еще во время африканской войны Марий начал проводить реорганизацию римской армии, превращая ее из народного ополчения в наемное войско. Он продолжил и завершил это дело во время своего пятилетнего командования, когда он пользовался неограниченной властью не столько на основании своих полномочий, сколько по необходимости, ввиду критического положения.

Новый главнокомандующий Гай Марий прибыл в 650 г. [104 г.] в заальпийскую армию во главе многочисленных италийских и союзных отрядов и в сопровождении нескольких опытных офицеров, среди которых скоро снова выделился отважный Луций Сулла, захвативший в плен Югурту. Сначала он не нашел врага, против которого был послан. Странные люди, одержавшие победу при Араусионе, перебрались, как уже было сказано, тем временем через Пиренеи, предварительно разграбив область к западу от Роны, и теперь воевали в Испании с храбрыми народами, жившими на северном побережье и внутри полуострова. Казалось, германцы уже при первом своем выступлении на арене истории хотели проявить свой талант упускать случай. Поэтому у Мария было достаточно времени, чтобы снова привести в покорность отложившееся племя тектосагов, поддержать поколебавшуюся верность подвластных Риму галльских и лигурийских племен и получить помощь и подкрепления в римской провинции и за ее пределами от союзников, для которых кимвры были так же опасны, как и для римлян, как например, от массалийцев, аллоброгов и секванов. В то же время он старался поднять во вверенной ему армии дисциплину, строго и беспристрастно взыскивая за проступки как с знатных, так и с простых. Чтобы поднять боеспособность армии, он приучал ее к походам и к крупным земляным работам, в частности по устройству ронского канала, необходимого для облегчения транспортов из Италии. Впоследствии этот канал был передан Массалии. При этом Марий тоже придерживался строго оборонительной тактики и не переходил границ римской провинции. Наконец, по-видимому, в течение 651 г. [103 г.] поток кимвров, разбившись в Испании о мужественное сопротивление местного населения, особенно кельтиберов, отхлынул назад за Пиренеи и оттуда направился, как видно, к северу, вдоль берегов Атлантического океана. Здесь на пространстве от Пиренеев до Сены все племена покорились этим страшным воинам. Лишь на границе страны храбрых белгов они встретили серьезное сопротивление. Но именно здесь, находясь в области велокассов (близ Руана), кимвры получили также значительные подкрепления.

К ним присоединились не только три группы гельветов, в том числе тигорины и тоугены, уже раньше сражавшиеся против римлян на берегах Гаронны, но также и родственный кимврам тевтонский народ под предводительством короля Тевтобода, занесенный в это время по неизвестным нам причинам со своей родины с берегов Балтийского моря на берега [56].

Однако даже соединенные полчища врагов не могли одолеть сопротивление храбрых белгов.

Тогда вожди кимвров решили предпринять с возросшими таким образом силами неоднократно уже обсуждавшийся поход в Италию. Чтобы не везти с собой награбленной добычи, они решили оставить ее здесь под охраной отряда в 6 000 воинов. После всяческих блужданий этот отряд стал родоначальником племени адуатуков на Самбре. Однако вследствие ли трудности снабжения в Альпах или по другой причине, варварские полчища снова разделились на два отряда. Один, состоявший из кимвров и тигоринов, отправился обратно через Рейн с намерением проникнуть в Италию через восточные альпийские перевалы, знакомые им еще с походов 641 г. [113 г.]. Другой отряд, состоявший из вновь прибывших тевтонов, тоугенов и амбронов, ядра кимврского войска, испытанного уже в битве под Араусионом, отправился через римскую Галлию к западным альпийским перевалам, чтобы оттуда проникнуть в Италию.

Этот второй отряд летом 652 г. [102 г.] опять беспрепятственно перешел Рону, и на левом берегу после почти трехлетнего перерыва снова вступил в борьбу с римлянами. Марий ожидал неприятеля на хорошо выбранной позиции, в богато снабженном продовольствием лагере при впадении Изеры в Рону. Занимая эту позицию, он преграждал варварам единственные пути, по которым в то время войско только и могло проникнуть в Италию: через Малый Бернар и вдоль морского побережья. Тевтоны напали на лагерь, преграждавший им путь. Три дня подряд варвары штурмовали римские укрепления, но вся их дикая отвага разбилась о превосходство римлян в позиционной войне и о предусмотрительность главнокомандующего. Понеся тяжелые потери, дерзкие варвары решили прекратить штурм лагеря и, оставив его в стороне, двинуться прямо в Италию. В течение шести суток варвары непрерывным потоком проходили мимо римского лагеря -- доказательство скорее неповоротливости их обоза, чем их многочисленности. Марий не мешал этому и не пытался напасть на врага. Понятно, что насмешливые возгласы врагов, не найдется ли у римлян поручений к их женам в Италии, не могли вывести Мария из терпения, но то что он не воспользовался возможностью напасть на растянувшиеся колонны врагов, дерзко проходившие мимо концентрированных римских сил, показывает, как мало он полагался на своих непривычных к бою солдат.

Пропустив неприятеля, Марий тоже выступил из лагеря и следовал за ним по пятам, поддерживая в своей армии строгий порядок и тщательно окапываясь каждую ночь. Тевтоны, решив добраться до Италии приморским путем, двигались вниз по течению Роны и достигли Aquae Sextiae. Сюда же вслед за ними явились и римляне. У водопоя легкие лигурийские отряды римлян столкнулись с неприятельским арьергардом, состоявшим из амбронов. Скоро все силы втянуты были в бой. После упорного боя римляне победили и преследовали бегущего врага вплоть до его укреплений из повозок. Эта первая удача ободрила главнокомандующего и солдат. Спустя три дня Марий выстроил свою армию для решительного сражения на холме, на вершине которого находился римский лагерь. Тевтоны давно уже горели нетерпением помериться силами с противником. Они немедленно устремились на холм и начали битву. Она была упорна и длительна. До полудня германцы стояли непоколебимо, как стена. Но непривычный зной провансальского солнца ослабил их, а ложная тревога в тылу, где толпа римских обозников с криком выскочила из засады в лесу, довершила расстройство уже дрогнувших рядов. Германцы были рассеяны и -- что понятно в чужой стране -- перебиты или взяты в плен. Сам король Тевтобод оказался в числе пленников римлян. Среди убитых было много женщин. Зная, какая участь ожидает их как рабынь, тевтонские женщины отчаянно сопротивлялись в своих повозках и находили смерть в бою. Те же из них, которые попали в плен, просили, чтобы им разрешили посвятить себя служению богам и святым девам в храме Весты, и, получив отказ, сами лишали себя жизни (лето 652 г.) [102 г.].

Таким образом Галлия была избавлена от германцев. Это произошло вовремя, так как их соратники уже перешли через Альпы. В союзе с гельветами кимвры без труда прошли с берегов Сены в долину верхнего Рейна, через Бреннерский перевал перешли Альпы и, следуя по течению рек Эйзака и Эч, спустились в италийскую равнину. Горные перевалы в Восточных Альпах должен был охранять консул Квинт Лутаций Катул. Однако, плохо зная местность и опасаясь, что неприятель может обойти его с тыла, он не решился углубляться в горы, стал ниже Триента на левом берегу реки Эч и на всякий случай обеспечил себе отступление на правый берег, построив мост через реку. Но когда кимвры густыми массами хлынули из горных ущелий, римской армией овладела паника: легионеры и всадники обратились в бегство. Последние поскакали в прямом направлений к столице, пехота же бросилась на ближайшую возвышенность, казавшуюся безопасной позицией. С большим трудом и при помощи военной хитрости Катул собрал большую часть своего войска к реке и отступил по мосту, прежде чем врагам, -- уже овладевшим верхним течением Эч и пускавшим по реке деревья и балки, -- удалось разрушить мост и отрезать римлянам отступление. Однако один легион пришлось оставить на другом берегу. Командовавший им трусливый трибун собирался уже сдаться. Но один из подчиненных ему офицеров, Гней Петрей из Атины, убил его и прорвался через ряды врагов на правый берег, где присоединился к главным римским силам. Таким образом было спасено войско, и в известной степени воинская честь. Однако, не заняв вовремя горные перевалы и обратившись поспешно в отступление, римляне оказались в очень тяжелом положении. Катулу пришлось отступить на правый берег По и оставить во власти кимвров всю равнину между По и Альпами, так что сообщение с Аквилеей поддерживалось только морским путем.

Все эти события произошли летом 652 г. [102 г.], т. е. почти одновременно с решительной битвой между тевтонами и римлянами при Aquae Sextiae. Если бы кимвры продолжали безостановочно наступать, Рим мог оказаться в очень опасном положении. Но кимвры и на этот раз не изменили своему обычаю прекращать в зимнее время свое продвижение; к тому же богатый край, невиданные удобные жилища, теплые бани, непривычно роскошная еда и вина располагали их отдыхать и наслаждаться. Благодаря этому римляне выиграли время и могли объединить свои силы для встречи с врагом в Италии. В других условиях демократический главнокомандующий, вероятно, принялся бы за задуманный, возможно, Гаем Гракхом и не доведенный до конца план завоевания страны кельтов; но теперь не время было для этого. Победившие войска были переброшены с поля битвы при Эксе к реке По; вскоре в объединенную армию прибыл и сам Марий после короткого пребывания в столице, где он отказался от предложенного ему триумфа впредь до полной победы над варварами. Весной 653 г. [101 г.] объединенные римские силы под начальством консула Мария и проконсула Катула перешли через реку По и выступили против кимвров, которые, по видимому, двигались вверх по течению, чтобы переправиться через эту мощную реку у ее истоков.

Враги сошлись на том самом месте, где некогда произошло первое сражение с Ганнибалом на италийской территории -- близ впадения реки Сезии в По, к югу от Верцелл [57].

Кимвры желали дать бой и по своему обычаю предложили римлянам сговориться о дне и месте сражения. Марий согласился и назначил битву на следующий день -- 30 июля 653 г. [101 г.], а местом битвы Раудийские поля, обширную равнину, на которой могло хорошо проявиться превосходство римской конницы. Римляне атаковали неприятеля, который хотя и ожидал этого, но все же оказался застигнутым врасплох. Из-за густого утреннего тумана кимврская конница столкнулась с более многочисленной римской раньше, чем ожидала этого, и была отброшена назад к пехоте, которая в это время строилась для боя. С небольшими потерями римляне одержали полную победу; кимвры были уничтожены. Счастливы были те, которые пали в бою. Их было большинство, в том числе отважный король Бойориг. Они во всяком случае были счастливее тех, кто потом сам в отчаянии лишал себя жизни или попал на невольничий рынок в Риме, вкусил горькую участь раба и поплатился за свое дерзостное стремление к прекрасным странам юга. Тигорины, оставшиеся в предгорьях Альп с тем, чтобы потом последовать за кимврами, бежали на родину, узнав о гибели своих союзников. Человеческая лавина, в течение 13 лет наводившая ужас на народы от Дуная до Эбро и от Сены до По, покоилась теперь в сырой земле или томилась в оковах рабства. Обреченный на гибель передовой отряд германцев выполнил свою миссию. Бездомный кимврский народ вместе со своими союзниками исчез с лица земли.

Над трупами павших политические партии Рима продолжали свои жалкие распри. Никто в Риме не сознавал, что с этого момента началась новая великая глава в мировой истории. Не было даже возвышенного сознания, что в этот день римские аристократы и демократы одинаково выполнили свой долг. Немедленно после битвы проявилось в отвратительной форме соперничество между обоими полководцами. Они были политическими противниками, разлад между ними усиливался еще в виду столь различных результатов их походов в минувшем году.

Катул мог ссылаться на то, что исход боя был решен центральным отрядом, которым он командовал, что его солдаты взяли 31 неприятельский значок, тогда как солдаты Мария только 2. Солдаты Катула даже водили представителей города Пармы на усеянное трупами поле битвы и показывали им, что Марий перебил тысячу врагов, а Катул -- десять тысяч. Тем не менее настоящим победителем кимвров считался Марий. И по праву. Не только потому, что Марий в силу своего более высокого ранга командовал в решительный день всей армией, и не только потому, что он, несомненно, значительно превосходил Катула военными дарованиями и опытностью, но, главным образом, потому, что вторая победа, победа при Верцеллах, стала фактически возможной только вследствие первой победы, одержанной Марием при Aquae Sextiae. Однако в то время слава победителя, спасшего Рим от кимвров и тевтонов, безраздельно досталась Марию не столько по этим, сколько по политическим партийным соображениям. Катул был умен и образован, он умел хорошо говорить, его благозвучная речь была недалека от настоящего красноречия. Он недурно писал мемуары и стихи, был превосходным знатоком и ценителем искусства. Но он совершенно не пользовался популярностью среди народа, его победа была победой аристократии. Другое дело битвы простого крестьянина, которого народ вознес на щит и который повел этот народ к победе. Эти сражения были не только поражениями кимвров и тевтонов, но вместе с тем также поражениями правительства. С ними связывались совершенно иные надежды, чем расчеты снова беспрепятственно заниматься денежными делами по ту сторону Альп или земледелием в Италии. Прошло 20 лет с тех пор, как окровавленный труп Гая Гракха был унесен волнами Тибра. 20 лет Рим терпел и проклинал правительство реставрированной олигархии. Но еще не появлялся мститель за Гракха, человек, способный продолжить дело, начатое Гракхом. Ненависть и надежда царили в сердцах многих, самых худших и самых лучших граждан. Не нашелся ли, наконец, в лице сына арпинского поденщика тот человек, который сумеет осуществить их месть и их надежды? Не стоял ли Рим действительно на пороге второй революции, которой так боялись и так горячо желали?

Глава VI.
Революционная попытка Мария и попытка Друза ввести реформы.

Гай Марий родился в 599 г. [155 г.] в семье бедного поденщика близ города Арпина в селении, называвшемся тогда Цереаты и впоследствии получившем городские права под названием Cereatae Marianae. До сих пор это место называется "родиной Мария" -- Casamare. Марий вырос за плугом и в столь большой нужде, что ему, по-видимому, был закрыт доступ даже к общественным должностям Арпина. С детства он привык спать на голой земле и переносить голод и жажду, зной и стужу; будучи главнокомандующим, он сохранил эти привычки. В армию он поступил как только достиг необходимого для этого возраста; в суровой школе испанской войны он быстро выдвинулся и получил офицерское звание. В нумантинской войне под начальством Сципиона Марий, тогда 23-летний юноша, обратил на себя внимание этого строгого полководца тщательным уходом за конем и оружием, а также своей отвагой в бою и достойным поведением в лагере. Возвратившись на родину с рубцами от почетных ран и с военными отличиями, он твердо решил создать себе имя на славно начатом поприще. Однако в тогдашних условиях самый заслуженный человек, но без состояния и связей, не мог рассчитывать на те политические должности, которые одни открывали доступ к высшим военным постам. Состояние и связи достались молодому офицеру в результате счастливых торговых спекуляций и брака с девушкой из старого знатного рода Юлиев. С большим трудом и после ряда неудач он был избран в 639 г. [115 г.] претором. В качестве наместника Дальней Испании он снова выказал свои воинские дарования. Мы уже рассказали о том, как он затем наперекор аристократии добился консульства в 647 г. [107 г.] и в качестве проконсула (648--649) [106--105 гг.] закончил африканскую войну; как после несчастной битвы при Араусионе Марий был назначен главнокомандующим в войне против германцев, и, наконец, с 650 до 653 г. [104--101 гг.], в течение своего беспримерного в летописях республики четырехлетнего консульства, разбил и истребил кимвров и тевтонов, вторгшихся в Италию. В своей военной должности он проявил себя как честный и справедливый человек, беспристрастно судил и взыскивал за проступки, с редкой честностью и бескорыстием распоряжался добычей и был совершенно недоступен подкупу. Искусный организатор, он сделал заржавевшую машину римской военной организации опять пригодной для употребления.

Даровитый полководец, он умел сохранять среди солдат строгую дисциплину и вместе с тем поддерживать в них бодрость; он завоевал их любовь товарищеским обращением. Он бесстрашно встречал врага лицом к лицу и искусно выбирал удобный момент для битвы. Насколько мы можем судить, он не был военным гением. Но и тех, весьма значительных достоинств, которыми он обладал, было в тогдашних условиях вполне достаточно, чтобы обеспечить ему репутацию гениального полководца. Опираясь на нее, он с небывалым почетом вступил в ряды консуляров и триумфаторов. Однако он все же не подходил к блестящему высшему обществу. Его голос оставался грубым и резким, взгляд суровым, как будто перед ним все еще были ливийцы и кимвры, а не благовоспитанные и надушенные коллеги. Он был суеверен, как настоящий солдат. Свою первую кандидатуру на должность консула он решился выставить не следуя влечению своего таланта, а на основании предсказания этрусского гадателя по внутренностям животных. Во время похода против тевтонов в военном совете видную роль играли предсказания сирийской пророчицы Марфы. В подобных суевериях еще не было ничего неаристократического. В ту пору, как, впрочем и во все времена, в такого рода вещах сходились высшие и низшие слои общества. Но Марию не могли простить недостатка политического воспитания. Конечно, с его стороны было очень похвально разбить варваров; но что можно думать о консуле, который до такой степени незнаком с конституционным этикетом, что появляется в сенате в одеянии триумфатора! Да и в других отношениях на нем лежал отпечаток его низкого происхождения. Он не только был, по аристократической терминологии, бедняком, но что еще хуже, он был отъявленным врагом всяких подкупов и плутней, а сам умел довольствоваться малым. Он был по-солдатски неприхотлив, но любил вино, особенно в зрелые годы. Он не умел устраивать пиры и держал плохого повара. Нехорошо было также, что консуляр знал только латинский язык и просил не разговаривать при нем по-гречески. Что он скучал на греческих представлениях, было еще с полбеды; вероятно, он не один скучал на них, но открыто признаваться в этом было наивно. Так, в течение всей своей жизни он оставался в среде аристократии мужиком. Он страдал от язвительных насмешек аристократов и еще больше от их язвительного сочувствия, которое он никак не мог научиться презирать так же, как он презирал самих аристократов.

Марий стоял не только вне аристократического общества, он стоял также вне партий. Будучи трибуном в 635 г. [119 г.], он провел несколько мероприятий в целях борьбы со злоупотреблениями при голосовании: улучшил контроль над подачей избирательных дощечек и провел запрет вносить предложения о чрезмерных тратах в пользу народа. Эти мероприятия не носят штемпеля какой-либо партии и меньше всего -- партии демократической. Они лишь доказывают, что Марий ненавидел беззакония и безрассудство. Да и мог ли такой человек, как Марий, крестьянин по рождению и солдат по призванию, быть с самого начала революционером? Впоследствии вражда аристократов толкнула его в лагерь врагов правительства. Оппозиция быстро выдвинула его сначала в роли полководца и, возможно, намечала его в дальнейшем для более важных задач. Однако все это было не столько результатом его собственных усилий, сколько вытекало неизбежно из сложившихся обстоятельств и из крайней необходимости для оппозиции найти вождя. Ведь со времени отъезда в Африку в 647/648 г. [107--106 гг.] Марий был в столице лишь самое короткое время, проездом в Галлию. Лишь во второй половине 653 г. [101 г.] после победы над кимврами и тевтонами он вернулся в Рим отпраздновать отложенный триумф, ныне двойной. Он был тогда, несомненно, первым человеком в Риме и все-таки новичком в политике. Все неоспоримо признавали, что он спас Рим, даже что он был единственным человеком, способным совершить этот подвиг. Его имя было у всех на устах. Аристократы признавали его заслуги, в народе он был популярен, как никто до него и после него.

Этой популярностью он был обязан столько же своим достоинствам, сколько и недостаткам: своему неаристократическому бескорыстию и своей мужицкой грубости. Толпа назвала его третьим Ромулом и вторым Камиллом; в его честь, наравне с богами, совершались жертвенные возлияния. Не удивительно, что у этого крестьянского сына иногда могла вскружиться голова от таких почестей и что свой переезд из Африки в Галлию он сравнивал с победным шествием Диониса из одной части света в другую и заказал себе особый кубок -- и не малых размеров -- наподобие вакхического. В окружавшем его народном энтузиазме сказывалась не только благодарность за избавление от варваров, но также надежда на будущее. Энтузиазм этот мог ввести в заблуждение и более хладнокровных и политически более зрелых людей, чем Марий. Поклонники Мария не считали его миссию выполненной. Из рук вон плохое правительство было для страны худшим бедствием, чем варвары. Марию, первому человеку в Риме, любимцу народа, главе оппозиции, надлежало вторично спасти Рим. Но ему, крестьянину и солдату, были чужды и противны столичные политические интриги. Он умел командовать армией, но не умел выступать как оратор; перед вражескими копьями и мечами он обнаруживал больше самообладания, чем перед аплодирующей или шикающей толпой. Но его личные склонности не играли роли. Надежды обязывают. Военное и политическое положение Мария обязывало его устранить безобразия в общественном управлении и положить конец правлению реставрации. Если бы он уклонился от этой задачи, он порвал бы со своим славным прошлым, обманул бы ожидания своей партии и всего народа и пошел бы вразрез с велениями своей собственной совести. Если он обладал качествами, необходимыми для главы государства, он мог обойтись без недостававших ему качеств народного вождя.

В руках Мария было грозное орудие -- реорганизованная армия. Уже до него были допущены некоторые отступления от основного принципа Сервиева военного устава, по которому армия набиралась исключительно из зажиточных граждан и последние распределялись по различным родам оружия в соответствии с имущественным цензом (I, 87). Эти отступления сводились к следующему: минимальный ценз, при котором гражданин обязан был вступить в армию, был понижен с 11 000 ассов до 4 000 ассов (I, 773); прежние шесть разрядов имущественного ценза в различных родах оружия были сведены к трем; при этом конница по-прежнему составлялась согласно Сервиеву уставу из наиболее зажиточных, а легко вооруженные части -- из самых бедных военнообязанных; но средний разряд, составлявший ядро армии, -- линейная пехота в тесном смысле, -- подразделялся не по имуществу, а по старшинству службы на три строя: гастатов, принцепсов и триариев. Далее, италийские союзники давно уже в весьма широком размере привлекались к несению военной службы, причем последняя и здесь, как и у римских граждан, ложилась преимущественно на имущие классы. Тем не менее римская военная организация в целом строилась до времени Мария на древней основе гражданского ополчения. Но эта система уже не годилась в изменившихся условиях. Высшие классы общества все более и более уклонялись от военной службы, римское и италийское среднее сословие вообще разорялось и исчезало. Зато имелись в распоряжении крупные военные силы внеиталийских союзников и подданных; а в самой Италии массы пролетариата при правильном использовании могли доставить по крайней мере очень недурной военный материал. Гражданская конница (I, 742), которую по закону надлежало набирать из самых зажиточных граждан, уже до Мария фактически перестала участвовать в походах. В последний раз она упоминается в качестве действительной части армии в испанской войне в 614 г. [140 г.]. Она приводила тогда главнокомандующего в отчаяние своим высокомерием и непослушанием; в конце концов между ними разгорелся конфликт, в котором обе стороны -- главнокомандующий и всадники -- действовали одинаково недобросовестно. В войне с Югуртой эта конница является еще чем-то вроде почетной охраны при главнокомандующем и при иностранных принцах. С тех пор этот вид войска совершенно исчезает. Пополнение легионов военнообязанными с надлежащим имущественным цензом тоже наталкивалось на трудности даже в нормальных условиях, так что чрезвычайные пополнения, которые оказались необходимыми после битвы при Араусионе, фактически нельзя было бы провести при соблюдении существующих правил. С другой стороны, еще до Мария в римской армии, особенно в кавалерии и легкой пехоте, стали появляться и внеиталийские подданные, тяжело вооруженная фракийская и легкая африканская конница, превосходная легкая пехота проворных лигурийцев, пращники с Балеарских островов. Они служили в римских войсках также вне пределов своих провинций, и численность их постоянно возрастала. В то же время, при недостатке военнообязанных граждан с надлежащим имущественным цензом, в Риме было много бедных граждан, добровольно стремившихся на военную службу. При наличии в Риме массы безработных и праздношатающегося сброда и при значительных материальных выгодах, связанных со службой в римском войске, пополнение армии путем вербовки добровольцев, конечно, не могло встретить затруднений. Итак, переход римской военной организации от системы гражданского ополчения к системе добровольной вербовки с использованием вспомогательных контингентов из провинций был лишь необходимым следствием политических и социальных сдвигов в государстве. Легкую пехоту и конницу стали вербовать преимущественно из контингентов римских подданных; так например, для похода против кимвров были затребованы войска даже из Вифинии. Для линейной пехоты сохранен был старый порядок, но допущена также добровольная вербовка всех свободнорожденных римских граждан. Эта последняя мера была впервые проведена Марием в 647 г. [107 г.]. Им же были отменены и подразделения по имущественному цензу в составе линейной пехоты. До сих пор во внутренней организации легионов преобладала старая аристократическая система. Четыре строя -- легковооруженные, гастаты, принцепсы и триарии, или авангард, три линии -- первая, вторая, третья -- до сих пор отличались между собой по имущественному цензу и по старшинству срока службы, а в большинстве случаев также по вооружению. Каждый из этих разрядов занимал определенное, раз навсегда установленное место в боевом строю, имел свой особый военный ранг и особые военные значки. Все эти различия были теперь отменены. Всякий, принятый на службу в легион, уже не нуждался ни в каком цензе, чтобы попасть в тот или иной разряд. Места в строю определялись исключительно по усмотрению офицеров. Все различия в вооружении отпали и соответственно с этим всех рекрутов стали обучать одинаково. С этим, несомненно, связаны и многочисленные улучшения в вооружении, в ношении клади и т. п.; они введены Марием и свидетельствуют об его понимании практических деталей военного ремесла и об его заботливости о солдатах. Особенно важное значение имели в этом отношении новые правила военного обучения, составленные товарищем Мария по африканской войне, Публием Рутилием Руфом (консул 649 г. [105 г.]). Характерно, что эти правила значительно повышали выучку каждого отдельного солдата и в основном сходились с системой обучения будущих гладиаторов, принятой в тогдашних фехтовальных школах. Внутренняя организация легиона стала совершенно иной. До сих пор тактической единицей легиона являлись 30 манипул (manipuli) тяжело вооруженной пехоты, каждая из двух центурий (centuriae). В каждой центурии было по 60 человек в двух первых линиях и 30 человек в третьей. Теперь легион стал делиться на 10 когорт (cohortes), каждая со своим особым военным значком; когорты имели 6, а иногда 5 центурий по 100 человек в каждой. Таким образом, несмотря на убыль из состава легиона 1 200 человек легкой пехоты, общая численность легиона увеличилась с 4 200 человек до 5--6 тысяч. Боевой строй в три линии сохранился, но прежде каждая линия являлась самостоятельным отрядом, теперь же полководцы получили возможность распределять свои когорты на 3 линии по своему усмотрению. Военный ранг определялся теперь исключительно порядковым номером солдата и воинской части. Исчезли четыре военных значка четырех частей легиона с изображениями волка, быка с человеческой головой, коня и вепря, которые раньше, вероятно, носили впереди конницы и трех подразделений тяжелой пехоты. Их заменили знамена новых когорт и введенный Марием новый значок всего легиона с изображением серебряного орла. Таким образом в организации легионов исчезли все следы гражданских и аристократических подразделений, и между легионерами остались только чисто солдатские различия. Вместе с тем еще за несколько десятилетий до этого, наряду с легионами появилась -- первоначально по случайным поводам -- новая привилегированная часть армии, телохранители главнокомандующего. Прежде личная охрана главнокомандующего возлагалась на отборных солдат из союзных контингентов, так как строгие правила республиканского строя не позволяли употреблять на такую личную охрану римских легионеров, а тем паче добровольцев. Но во время нумантинской войны, когда Сципиону Эмилиану поручили обуздать совершенно деморализовавшееся войско и в то же время запретили произвести набор новой армии, ему разрешили помимо отрядов, полученных от подвластных Риму царей и городов, организовать также особую личную охрану в 500 человек римских граждан, добровольно вступивших на военную службу. Эта когорта состояла частью из членов высших сословий, частью из личных клиентов главнокомандующего и называлась поэтому иногда когортой друзей, а иногда когортой главной квартиры (praetoriani). Она несла службу при штабе главнокомандующего (praetorium), была освобождена от лагерной службы и земляных работ, получала повышенную плату и пользовалась особым почетом.

Впрочем, этот полный переворот в римской военной организации был вызван, надо думать, чисто военными соображениями и вообще не был делом рук одного человека, всего менее -- делом расчетливого честолюбца. Преобразование учреждений, ставших непригодными, диктовалось необходимостью. По всему вероятию, система добровольной вербовки среди италийского населения, введенная Марием, спасла военную силу государства, точно так же, как через несколько столетий система вербовки иноземцев, введенная Арбогастом и Стилихоном, продлила на некоторое время существование римского государства. Тем не менее эта военная реформа была настоящей политической революцией, хотя еще в неразвитом виде. Конституция республики строилась, главным образом, на принципе, что каждый гражданин -- в то же время солдат, и каждый солдат -- прежде всего гражданин. Поэтому с возникновением особого солдатского сословия этой конституции должен был наступить конец. А к возникновению такого солдатского сословия должен был вести уже новый устав строевой службы с его рутиной, заимствованной у мастеров фехтовального искусства. Военная служба постепенно стала военной профессией. Еще гораздо быстрее повлияло привлечение к военной службе пролетариев, хотя и в небольшом размере. При этом имело особое значение следующее. По старым правилам полководец имел право, совместимое лишь с вполне солидными республиканскими учреждениями, награждать солдат по своему усмотрению. Солдат, проявивший доблесть и сражавшийся с успехом, имел как бы право требовать от полководца часть добычи, а от государства -- участок на завоеванной территории. Прежние солдаты из граждан и земледельцев, служившие в армии по обязательному набору, видели в военной службе лишь бремя, возлагаемое на них в интересах общественного блага, а в военной добыче -- лишь слабое вознаграждение за потери и убытки, связанные с военной службой. Теперь же пролетарий, завербованный в армию, жил на свое солдатское жалованье; мало того, при отсутствии домов для инвалидов и даже для бедных, он отнюдь не стремился уйти поскорей из армии, а, наоборот, стремился остаться в ней, пока не обеспечит своего будущего. Лагерь был его единственной родиной, война -- единственной наукой, полководец -- единственным источником надежд. Результаты такого положения ясны сами собой. После боя на Раудийских полях Марий тут же, на месте сражения, даровал права римского гражданства двум когортам италийских союзников за их доблесть. Это противоречило конституции, но Марий оправдывался впоследствии тем, что в шуме боя он не мог расслышать голос закона. Если бы в более важных вопросах интересы войска и главнокомандующего сошлись на каком-нибудь противоконституционном требовании, кто мог бы поручиться, что в таком случае бряцание оружия не заглушит голос закона? Теперь существовало постоянное войско, военное сословие, гвардия. В армии, как и в гражданских учреждениях, были уже заложены все основы будущей монархии. Недоставало только монарха. Двенадцать орлов, паривших некогда над Палатинским холмом, призывали царей; новый орел, врученный легионам Марием, предвещал власть императоров.

Не подлежит сомнению, что Мария увлекли блестящие перспективы, открывавшиеся ему в его военном и политическом положении. Было мрачное, тяжелое время! Наступил мир, но и миру не радовались. Условия были теперь уже не те, как после первого грозного натиска северных народов на Рим. Тогда после пережитого кризиса все силы народа в бодром сознании избавления от гибели пришли в движение и в пышном расцвете быстро и с избытком возместили понесенные утраты. Теперь же все сознавали, что если даже доблестные полководцы еще и еще раз спасут государство от немедленной гибели, республика под управлением реставрированной олигархии тем неизбежнее идет к концу. Но все сознавали также, что граждане уже не могли сами помочь себе, что это время уже прошло, и нельзя было ожидать перемен к лучшему, пока место Гая Гракха остается не занятым. Народная толпа глубоко чувствовала пробел, который остался после гибели обоих благородных юношей, отворивших двери для революции. Впрочем, эта толпа по-детски увлекалась также всяким призраком, который должен был заменить Гракхов. Об этом свидетельствует появление самозванца, который выдавал себя за сына Тиберия Гракха. Несмотря на то, что родная сестра Гракхов публично на форуме изобличила его в обмане, народ избрал его в 655 г. [99 г.] трибуном только за узурпированное им имя. По таким же побуждениям толпа ликовала, встречая Гая Мария. Могло ли быть иначе?

Казалось, в лице Мария нашелся именно тот человек, который был нужен. Он был первым полководцем и популярнейшим человеком своего времени, все признавали его храбрость и честность. Даже то, что он держался в стороне от партийных распрей, казалось, предназначало его для роли восстановителя государства. Мог ли народ думать иначе, мог ли не разделять этого взгляда сам Марий? Общественное мнение было настроено крайне оппозиционно. В этом отношении показателен, например, следующий факт: еще в 609 г. [145 г.] в комиции было внесено предложение, что народное собрание выбирает лиц на вакантные места в высших жреческих коллегиях вместо прежнего выбора их самими коллегиями. Тогда правительству удалось добиться отклонения этого проекта из религиозных соображений. Но когда это же предложение было внесено в 650 г. [104 г.] в комиции Гнеем Домитием, сенат даже не осмелился оказать ему сколько-нибудь серьезное сопротивление. Все признаки говорили о том, что оппозиции не хватает только вождя, который дал бы ей точку опоры и конкретную установку. Теперь такой вождь нашелся в лице Мария.

Для выполнения своей задачи Марий мог избрать один из двух путей: попытаться свергнуть олигархию, став в качестве императора во главе армии, или же ввести конституционные реформы законным путем. На первый путь его толкало его собственное прошлое, на второй -- пример Гракха. Нетрудно понять, почему он не вступил на первый путь и, пожалуй, даже не обдумывал этой возможности. Сенат был или казался таким бессильным и растерянным, таким ненавистным и презренным, что для борьбы с ним Марий не нуждался в иной опоре, кроме своей громадной популярности. В крайнем случае Марий мог рассчитывать, даже после роспуска войска, на солдат, уволенных из армии и ожидавших наград за свою службу. Ввиду легкого и на первый взгляд почти полного успеха, которым увенчалось предприятие Гракха, и ввиду громадного превосходства своих собственных средств над средствами Гракха, Марий, вероятно представлял себе более легким делом, чем это было в действительности, свергнуть политический строй, который за 400 лет тесно сросся с государственным организмом и его сложной иерархической системой, а также с разнообразнейшими привычками и интересами. Но и тот, кто вникал в трудности этого предприятия глубже, чем, вероятно, сам Марий, мог сообразить, что хотя армия находилась на пути превращения из гражданского ополчения в наемное войско, она все же в этом переходном состоянии еще никак не могла служить слепым орудием государственного переворота; он должен был подумать над тем, что попытка устранить враждебные элементы с помощью военной силы, вероятно, увеличила бы силу сопротивления противника. Вмешивать армию в политическую борьбу представлялось на первый взгляд излишним, а при более внимательном рассмотрении -- опасным: кризис только начинался, и противоречия еще далеко не вылились в окончательную и определенную форму.

Итак, Марий, отпраздновав триумф, распустил, согласно с установленными порядками, свою армию и вступил на путь, указанный примером Гая Гракха; путь этот заключался в том, чтобы достичь верховной власти, используя существующие государственные должности. Для этого Марий нуждался в поддержке так называемой народной партии и ее тогдашних вождей, тем более что победоносный полководец не обладал сам качествами и опытом, необходимыми для господства при помощи уличной толпы. Таким образом демократическая партия после долгого периода ничтожества внезапно снова приобрела политическое значение. В течение длительного промежутка времени от Гая Гракха до Мария эта партия сильно упала. Недовольство сенатским управлением было, правда, теперь не меньше, чем тогда. Но многие из тех надежд, которые раньше привлекали к Гракху самых верных его приверженцев, теперь были признаны иллюзиями. Кое-кто догадывался, что гракховская агитация приводит к результатам, неприемлемым для очень многих из недовольных. Да и вообще за двадцать лет мелкой травли и интриг значительно ослабели и заглохли то воодушевление, та непоколебимая вера и нравственная чистота стремлений, которые отличают начальные периоды революций. Но если демократическая партия не была уже тем, чем она была при Гае Гракхе, то вожди ее в это время стояли настолько ниже своей партии, насколько Гай Гракх в свое время был выше своих приверженцев. Это было в порядке вещей. Пока во главе партии не появился опять человек, который дерзнул бы по примеру Гая Гракха овладеть верховной властью, вожди партии могли лишь играть роль временных затычек. Это были политические новички, в которых кипела молодая кровь; составив себе репутацию горячих голов и популярных ораторов, они потом переходили с большей или меньшей ловкостью обратно в лагерь правящей партии. Или же это были люди без состояния и влияния, им нечего было терять, в большинстве случаев почетная карьера была для них закрыта. Из личного озлобления или просто из желания пошуметь эти люди специально занимались тем, что старались досаждать правительству и всячески препятствовать ему. К первой категории принадлежали, например, Гай Меммий и известный оратор Луций Красс.Оба они сначала стяжали ораторскую славу в рядах оппозиции, а затем использовали эту славу в качестве ревностных приверженцев правительства.

Но самыми видными вождями партии популяров в это время являлись люди, принадлежавшие ко второй категории. Таким был Гай Сервилий Главция, которого Цицерон прозвал римским Гиперболом. Это был грубый человек самого низкого происхождения, циничный уличный краснобай, но деятельный и даже внушавший страх своим дерзким остроумием.

Второй из них, Луций Аппулей Сатурнин, превосходил своего товарища и дарованием и моральными качествами. Даже по отзывам врагов Сатурнин был пылким оратором, умевшим увлекать своих слушателей, и во всяком случае он не запятнал себя низким своекорыстием. В бытность его квестором сенат устранил его от управления хлебным ведомством, которое по установившемуся обычаю входило в ведение квестора. Это было вызвано не столько плохим ведением дел со стороны Сатурнина, сколько желанием передать эту популярную в то время в Риме должность вождю правительственной партии Марку Скавру, а не неизвестному молодому человеку, не принадлежавшему к числу правящих семей. Обида заставила пылкого и честолюбивого Сатурнина перейти в лагерь оппозиции. Он с избытком отплатил за нее, будучи в 651 г. [103 г.] народным трибуном. В то время одна за другой всплывали скандальные аферы. Сатурнин публично рассказал на форуме, к каким подкупам прибегнули в Риме послы царя Митридата. За эти разоблачения, в высшей степени позорящие сенат, отважный трибун чуть не поплатился жизнью. В 652 г. [102 г.], когда победитель Нумидии Квинт Метелл добивался должности цензора, Сатурнин поднял против него народную толпу и осаждал его на Капитолии до тех пор, пока его не освободили всадники, причем дело не обошлось без кровопролития. В отместку за это цензор Метелл пытался при проверке сенаторских списков с позором изгнать из сената Сатурнина и Главцию. Попытка не удалась только по оплошности сотоварища Метелла. Главным образом, благодаря Сатурнину была назначена чрезвычайная судебная комиссия по делу Цепиона и его товарищей, несмотря на сильнейшее сопротивление правительственной партии. Он же провел в 652 г. [102 г.] вопреки этой партии вторичное избрание Мария консулом, вызывавшее горячие протесты. Сатурнин был, несомненно, самым энергичным врагом сената и самым деятельным и красноречивым из вождей народной партии после Гракха. Но вместе с тем он больше всех своих предшественников был склонен к насилиям и неразборчив в средствах. Он всегда был готов вынести борьбу на улицу и бить противника не словами, а дубинами.

Таковы были два вождя так называемой партии популяров, вступившие теперь в союз с победоносным полководцем. Это было естественно: их интересы и цели совпадали. Уже при прежних кандидатурах Мария Сатурнин самым решительным образом и с успехом выступал на его стороне. Они сговорились, что на 654 год [100 г.] Марий в шестой раз выставит свою кандидатуру в консулы, Сатурнин будет добиваться вторичного трибуната, а Главция -- должности претора. Овладев этими должностями, они должны были осуществить задуманный государственный переворот. Сенат не воспротивился избранию Главции, как наименее опасного из трех, но сделал все, что мог, чтобы помешать избранию Мария и Сатурнина, или по крайней мере добиться избрания вторым консулом энергичного противника Мария в лице Квинта Метелла. Обе партии пустили в ход все средства, дозволенные и недозволенные. Однако сенату не удалось подавить в зародыше опасный заговор. Сам Марий не гнушался выпрашивать голоса и даже, как утверждали, покупать их. Когда на выборах трибунов были оглашены имена девяти кандидатов из списка правительственной партии и десятое место, казалось, тоже было обеспечено за уважаемым представителем того же направления Квинтом Нуннием, буйная банда, -- говорили, что, главным образом, бывшие солдаты Мария, -- напала на Нунния и убила его. Таким образом заговорщики достигли поставленной себе цели, но с помощью грубейшего насилия. Марий был выбран на 654 г. [100 г.] консулом, Сатурнин -- трибуном, а Главция -- претором. При этом вторым консулом оказался не Метелл, а незначительная фигура -- Луций Валерий Флакк. Союзники могли приступить к осуществлению своих дальнейших планов и завершить дело, прерванное в 633 г. [121 г.].

Вспомним, какие цели преследовал Гай Гракх и к каким средствам он прибегал при этом. Гракх стремился подорвать власть олигархии во внутренних и внешних делах. Для этого нужно было, во-первых, восстановить первоначальные суверенные права должностных лиц, попавших в полную зависимость от сената, превратить сенат из правящего органа снова в орган совещательный; во-вторых, уничтожить аристократическое деление государства на три класса: полноправных римских граждан, властвующих в государстве, италийских союзников и провинциальных подданных, путем постепенного сглаживания этих различий, несовместимых с неолигархической формой правления. Ту же идею трое политических друзей проводили теперь в законах о выводе колоний; предложил эти законы Сатурнин частично уже раньше, в бытность свою трибуном в 651 г. [103 г.], и частично теперь, в 654 г. [100 г [58].

Уже тогда была возобновлена прерванная раздача участков на карфагенской территории, вначале в пользу солдат Мария, причем, по-видимому, участки раздавались не только римским гражданам, но и уроженцам италийских союзных общин; каждому из этих ветеранов обещано было в провинции Африке 100 югеров, т. е. в пять раз больше обычного крестьянского участка в Италии. Но теперь для римско-италийских переселенцев предоставлены были в самом обширном размере не только земли провинций, уже находившихся под властью Рима, но и вся страна независимых еще кельтских племен по ту сторону Альп; основанием для этого служила юридическая фикция, что в результате победы над кимврами римлянам по праву принадлежит также вся территория, которую занимали кимвры. На Гая Мария возложено было руководство раздачей земель и принятие дальнейших связанных с этим мер. На обзаведение новых поселенцев предназначены были сокровища храма в Толозе, которые были в свое время похищены аристократами, но впоследствии были возмещены ими или подлежали возмещению. Таким образом этот закон не только продолжал в самом широком масштабе планы Гая Гракха и Флакка относительно заальпийских завоеваний и заальпийской и заморской колонизации, но допускал также эмиграцию италиков наравне с полноправными римскими гражданами. А так как этот закон, несомненно, предписывал организацию все новых общин на правах гражданских колоний, это являлось первым шагом к удовлетворению требований италиков об уравнении их в правах с римскими гражданами; эти требования трудно было провести, но уже нельзя было долее отказывать в них. Если бы этот закон прошел и Марий призван был самостоятельно проводить эту грандиозную завоевательную и колонизационную программу, он стал бы фактически римским монархом на все время реализации этой программы, вернее -- пожизненно, ввиду неопределенности и беспредельности этой программы. Вероятно, при этом Марий имел в виду ежегодно переизбираться в консулы, как Гракх в трибуны. Для Мария предполагалось создать политическое положение, вообще сходное во всех существенных чертах с тем положением, которое занимал младший Гракх. Но все же между трибуном, раздающим земли, и консулом, раздающим земли, было очень важное различие: должность первого носила исключительно гражданский характер, а должность второго наряду с гражданским носила и военный характер. Это различие отчасти, но не исключительно, объяснялось различием тех конкретных условий, при которых оба эти человека стали во главе государства.

Такова была цель, намеченная Марием и его товарищами. Возникал вопрос, какими средствами предполагалось сломить ожидаемое упорное сопротивление правительственной партии? Гай Гракх в своей борьбе опирался на сословие капиталистов и на пролетариат. Его преемники тоже не преминули пойти им навстречу. Всадникам не только оставили их суды, но и полномочия их в качестве присяжных были значительно расширены. Во-первых, Главция провел (вероятно, в том же году) новые, более строгие правила для той постоянной судебной комиссии, которая ведала наиболее важные для купечества дела о вымогательствах должностных лиц в провинциях. Во-вторых, вероятно, уже в 651 г. [103 г.] по предложению Сатурнина был учрежден специальный суд по делам о хищениях и других преступлениях по должности, совершенных в Галлии во время нашествия кимвров.

В пользу столичного пролетариата была понижена крайне низкая цена раздаваемого хлеба с 6¹_/3 ассов за римский шеффель до ⁵/₆ асса; эта последняя цена была простой формальностью оплаты. Однако, хотя новые вожди народной партии не пренебрегали союзом со всадниками и столичным пролетариатом, их главную силу все же составляли не всадники и пролетариат, а отставные солдаты армии Мария, интересы которых именно поэтому и были предусмотрены с такой исчерпывающей полнотой в законах о колонизации. Здесь тоже сказывается преимущественно военный характер этой революционной попытки; этим, главным образом, она и отличается от предшествовавшей.

Итак, приступили к делу. Хлебный закон и закон о выводе колоний встретили самое энергичное сопротивление со стороны правительства, что и понятно. В сенате доказывалось неопровержимыми цифровыми данными, что хлебный закон приведет государственную казну к банкротству. Но Сатурнина это не беспокоило. Враги добились того, что другие трибуны заявили протест против обоих законов. Сатурнин приказал продолжать голосование. Тогда должностным лицам, руководившим сбором голосов, заявили, что будто только что был слышен удар грома; по старым верованиям, это -- знак, что боги повелевают распустить собрание. Но Сатурнин ответил посланцам, принесшим это известие, что сенату лучше сидеть спокойно, так как в противном случае за громом может последовать град. Тогда городской квестор Квинт Цепион, по всей вероятности, сын осужденного три года назад [59] и столь же горячий противник партии популяров, с толпой преданных ему людей разогнал собрание. Вожди популяров спешно собрали солдат Мария, которые массами нахлынули в Рим ко дню голосования, и эти дюжие молодцы в свою очередь разогнали толпы горожан. Таким образом удалось довести до конца голосование законов Аппулея на вновь отвоеванном поле сражения. Это был возмутительный скандал. Однако сенат подчинился. По новому закону все сенаторы под угрозой лишения своего сенаторского звания должны были в течение 5 дней со дня издания этого закона принести клятву, что будут добросовестно исполнять его. Все сенаторы принесли требуемую клятву, за исключением одного Квинта Метелла, который предпочел добровольно удалиться в изгнание. Марий и Сатурнин ничего не имели против того, что лучший полководец и самый даровитый член противной партии добровольно покидает отечество.

Казалось, цель достигнута. Однако проницательный наблюдатель уже тогда должен был видеть, что все начинание провалилось. Главная причина провала заключалась в неудачном союзе между политически беспомощным полководцем и талантливым, но безудержным и пылким уличным демагогом, руководившимся не столько государственными целями, сколько своими страстями. Оба прекрасно уживались, пока речь шла только о составлении планов. Но когда приступили к осуществлению этих планов, очень скоро обнаружилось, что прославленный полководец -- совершенная бездарность в области политики, что его честолюбие -- это честолюбие крестьянина, стремящегося сравняться в титулах с аристократами и по возможности превзойти их, а не честолюбие государственного деятеля, который стремится управлять, потому что чувствует в себе силы для этого. Обнаружилось, что всякое политическое предприятие, зависящее от поддержки Мария как политика, неминуемо осуждено на провал из-за него самого даже при прочих благоприятных обстоятельствах.

Марий не умел ни привлекать на свою сторону противников, ни держать в повиновении свою партию. Оппозиция против него и его товарищей была и сама по себе весьма значительной. Кроме всей правительственной партии, против них было также большинство граждан, ревниво оберегавших свои привилегии от притязаний италиков. А дальнейший ход событий толкнул в лагерь правительства также весь имущий класс. Сатурнин и Главция с самого начала были повелителями и слугами пролетариата и поэтому далеко не в ладу с денежной аристократией; последняя ничего не имела против того, чтобы с помощью черни угрожать сенату, но не любила уличных свалок и грубых насилий. Уже во время первого трибуната Сатурнина его вооруженные банды дрались со всадниками; сильная оппозиция против его вторичного избрания в 654 г. [100 г.] показывает, как немногочисленна была партия его приверженцев. Марию следовало бы лишь в меру пользоваться услугами этих сомнительных соратников и показать общественному мнению, что господин -- он, а не они, что они должны служить ему, Марию. Но Марий поступал наоборот; получалось впечатление, что у власти станет не умный и сильный человек, а уличный сброд. Перед лицом этой общей опасности все деловые люди, до смерти напуганные дикими сценами, снова тесно примкнули к сенату. Гай Гракх ясно сознавал, что с помощью одного пролетариата невозможно свергнуть правительство; поэтому он в первую очередь стремился привлечь на свою сторону имущие классы. Но продолжатели его начали с того, что примирили аристократию с буржуазией.

Однако еще быстрее, чем это примирение врагов, к краху всего предприятия привели раздоры среди зачинщиков его, -- неизбежное следствие более чем двусмысленного поведения Мария. Тогда как его товарищи вносили предложения решающего характера, а солдаты его проводили их с оружием в руках, сам Марий держался совершенно пассивно. А между тем политический вождь обязан, так же как и полководец, в минуту решительного боя лично руководить всеми действиями и быть впереди всех. Мало того, Марий испугался им самим вызванных демонов, и обратился в бегство. Когда его товарищи прибегали к средствам, которых честный человек не мог одобрить, но без которых нельзя было достичь поставленной цели, он вел себя, как все морально и политически неустойчивые люди: отрекаясь от участия в их преступлениях, он в то же время пытался воспользоваться плодами их. Рассказывали, будто Марий одновременно вел тайные переговоры в разных комнатах своего дома: в одной с Сатурнином и его сообщниками, а в другой -- с посланцами олигархов. В одной обсуждались планы нападения на сенат, а в другой -- меры против мятежа. Под соответствующим предлогом Марий переходил от одного совещания к другому. Все это, конечно, чистейшая выдумка, но характеризует поведение Мария с аристофановской меткостью. Двусмысленная позиция Мария обнаружилась в вопросе о присяге, требуемой законами Аппулея. Он сначала отказался дать присягу под предлогом формальных неправильностей, допущенных при утверждении этих законов. Потом он принес клятву, но со следующей оговоркой: поскольку эти законы действительно имеют обязательную силу. Эта оговорка, в сущности, сводила на нет клятву, и все сенаторы, конечно, включили в свою клятву такую же оговорку. Таким образом клятва не только не упрочила новые законы, а, напротив, сама сделала их сомнительными.

Результаты такого исключительно бестолкового поведения прославленного полководца не замедлили сказаться. Сатурнин и Главция не для того затеяли революцию и поставили Мария во главе государства, чтобы он отрекся от них и принес их в жертву. Если прежде Главция, демагог, так хорошо умевший забавлять толпу своими шутками, не жалел для Мария самых веселых цветов своего игривого красноречия, то теперь венки, которые он сплетал для Мария, пахли отнюдь не розами и не фиалками. Наконец, произошел окончательный разрыв, поведший к гибели обеих сторон. Марий был недостаточно силен для того, чтобы без поддержки провести им же самим поставленный под вопрос закон о выводе колоний и таким образом занять то положение, которое было предназначено ему этим законом. С другой стороны, Сатурнин и Главция не были в состоянии собственными силами продолжать дело, начатое в расчете на Мария.

Однако оба демагога уже так скомпрометировали себя, что отрезали себе отступление. Им приходилось выбирать одно из двух: либо в обычном порядке сложить свои полномочия, а это значило отдаться со связанными руками во власть своих ожесточенных противников, либо взять власть в свои руки, хотя они сами чувствовали, что она им не по силам. Они выбрали второй путь. Сатурнин намерен был снова выставить свою кандидатуру на должность трибуна в 655 г. [99 г.], Главция решил добиваться консульства, хотя занимал в то время должность претора и по закону мог быть избран в консулы только через 2 года. На выборах трибунов они имели полный успех. Марий пытался воспрепятствовать кандидатуре самозванца, выдававшего себя за сына Тиберия Гракха, но прославленный полководец лишь убедился при этом, чего стоила теперь его популярность. Толпа разбила двери тюрьмы, где был заключен лже-Гракх, с триумфом пронесла его по улицам и значительным большинством выбрала его в трибуны. Более важное значение имели консульские выборы. Сатурнин и Главция решили прибегнуть для устранения нежелательных конкурентов к методам, испробованным в предыдущем году; уличный сброд напал на кандидата правительственной партии, Гая Меммия, того самого, который 11 лет тому назад возглавлял оппозицию против нее, и убил его дубинами.

Но правительственная партия только и ожидала такой дикой сцены, чтобы прибегнуть к насилию. Сенат обратился к консулу Гаю Марию с требованием принять необходимые меры, и Марий действительно согласился употребить теперь в защиту консервативной партии ту власть, которую он получил от демократии и обещал употреблять в интересах демократии. Спешно были созваны молодые солдаты, снабжены оружием из общественных зданий и выстроены в боевом порядке. Сами сенаторы со своим престарелым главой Марком Скавром явились на форум с оружием в руках. Противник был сильнее в уличных свалках, но к такой атаке не был подготовлен и должен был защищаться как попало. Были выломаны двери тюрем, рабов призвали к свободе и к оружию, и Сатурнин был даже провозглашен царем или вождем войска -- так во всяком случае утверждают. В день, когда новые народные трибуны должны были вступить в должность, 10 декабря 654 г. [100 г.], на форуме произошел бой. За все существование Рима это был первый бой внутри городских стен. Исход его был предрешен.

Популяры были разбиты и загнаны на Капитолий. Их отрезали от воды, и они были принуждены сдаться. Марий, командовавший в этих операциях, охотно спас бы жизнь своим бывшим союзникам, а теперь пленникам. Сатурнин крикнул толпе, что все свои предложения он вносил по соглашению с консулом. Даже более дурной человек, чем Марий, должен был содрогнуться перед той бесчестной ролью, которую он играл в этот день. Но он уже давно не был господином положения. Аристократическая молодежь без приказания взобралась на крышу сенатской курии, на форуме, где временно помещались пленники, и перебила их сорванными с крыши черепицами. Так погиб Сатурнин с большей частью видных пленников. Главция скрылся, но был найден и тоже убит. В этот день погибли без суда и приговора четыре должностных лица римского народа: претор, квестор и два народных трибуна и ряд других видных деятелей, отчасти из знатных семей. Хотя на главарях народной партии и лежала тяжелая и кровавая вина, все же их участь достойна сожаления. Они погибли, как аванпост, покинутый армией в минуту опасности; они вынуждены были бесцельно погибнуть в отчаянной схватке.

Никогда еще правительственная партия не одерживала такой победы, а оппозиция не терпела такого поражения, как в этот день 10 декабря. Устранение нескольких беспокойных крикунов было еще наименее важным результатом этого дня; их в любой день могли заменить другие субъекты того же пошиба. Важнее было то, что единственный человек, который мог тогда стать опасным правительству, сам себя публично и окончательно развенчал. А самым важным результатом было то, что оба элемента оппозиции -- сословие капиталистов и пролетариат -- вышли из борьбы в полном разладе друг с другом. Правда, это не было делом правительства. Сила обстоятельств, а главным образом, грубый мужицкий кулак бездарного преемника Гракха разорвали союз, завязанный искусной рукой его предшественника. Но в конечном счете было безразлично, что доставило правительству победу -- сознательный расчет или удача.

Трудно представить себе положение более жалкое, чем то, в котором очутился после этой катастрофы герой Акв и Верцелл. Положение его было тем более жалким, что все невольно сравнивали его с тем блеском, который окружал Мария еще несколько месяцев назад. При выборах должностных лиц уже никто ни в лагере аристократии, ни в лагере демократии не думал больше выставлять кандидатуру победоносного полководца. Человек, который 6 раз был консулом, уже не мог осмелиться выставить свою кандидатуру даже на должность цензора в 656 г. [98 г.]. Он отправился на Восток под предлогом выполнения данного им обета, а на самом деле для того, чтобы не быть очевидцем триумфального возвращения в Рим своего смертельного врага Квинта Метелла. Никто его не удерживал. Когда он вернулся, он возобновил свои приемы. Но его покои пустовали. Он все еще надеялся, что снова настанет время войн и сражений и снова понадобится его рука опытного воина. Он думал найти случай для войны на Востоке, где у римлян, конечно, было немало причин для энергичного вмешательства. Но и эта его надежда рушилась, как и многие другие. Царил глубокий мир. Раз возбужденная жажда почестей пожирала его тем сильнее, чем чаще он ошибался в своих надеждах. Будучи суеверным, он лелеял в своем сердце старое предсказание оракула, что будет 7 раз консулом. В мрачном раздумье он размышлял, как добиться осуществления этого предсказания и отомстить за обиды. А между тем все, кроме него самого, считали его человеком ничтожным и неопасным.

Мятеж, поднятый Сатурнином, сильно восстановил партию деловых людей против так называемых популяров. Это было еще больше чревато последствиями, чем устранение опасного человека. Всаднические суды беспощадно карали всех, кто открыто разделял взгляды оппозиции. Так например, Секст Титий был осужден не столько за свой аграрный законопроект, сколько за то, что имел у себя в доме портрет Сатурнина. Гай Аппулей Дециан был осужден за то, что, будучи народным трибуном, называл противозаконными меры, принятые против Сатурнина. Даже за старые обиды, некогда нанесенные демократами аристократам, искали теперь удовлетворения во всаднических судах, не без видов на успех. Восемь лет назад Гай Норбан совместно с Сатурнином отправил консуляра Цепиона в изгнание. За это Норбан был привлечен теперь (659) [95 г.] к суду на основании его же собственного закона о государственной измене, и присяжные долго колебались не относительно того, виновен ли Норбан или нет, а кто для них ненавистнее: сообщник ли Норбана, Сатурнин, или его враг Цепион, и в конце концов вынесли оправдательный приговор. В сущности правительство не стало популярнее. Но с тех пор как римляне на мгновение увидели перед собой настоящее господство черни, для каждого, имеющего хоть грош за душой, существующая власть предстала в другом свете. Правительство было явно негодно и пагубно для государства, но жалкий страх перед еще худшей и более вредной властью пролетариев придал ему относительную ценность. О настроениях, господствовавших тогда в Риме, можно судить по тому факту, что народная толпа растерзала трибуна, осмелившегося задерживать возвращение Квинта Метелла. Со своей стороны демократы стали искать спасения в союзе с убийцами и отравителями; так например, ненавистного Метелла устранили с помощью яда. Иные даже соединялись с внешним врагом; так например, некоторые демократы бежали к царю Митридату, втайне готовившему войну против Рима.

Внешнее положение тоже складывалось благоприятно для правительства. За период времени между кимврским нашествием и союзнической войной римляне воевали мало, но всегда с честью. Серьезная война велась только в Испании, где в течение последних, столь тяжелых для Рима, лет (649 г. и сл.) [105 г.] лузитаны и кельтиберы с необычайной энергией восстали против Рима. Но в 656--661 гг. [98--93 гг.] консул Тит Дидий в северной провинции, а консул Публий Красс в южной воевали храбро и удачно. Они восстановили перевес римского оружия, срыли мятежные города и по мере надобности переселяли жителей из укрепленных горных городов в равнины. Ниже мы еще остановимся на том, что в этот период правительство снова обратило внимание на Восток, который оставался вне его поля зрения в течение целого поколения, и с давно невиданной энергией действовало в Кирене, Сирии и Малой Азии. Со времени революции власть реставрации еще никогда не была столь прочной и популярной, как теперь. На смену законов трибунов пришли законы консуляров, на смену прогрессивных мероприятий -- ограничения свободы. Само собой понятно, что законы Сатурнина были отменены; от заморских колоний Мария осталась одна единственная крохотная колония на диком острове Корсике. Правда, народный трибун Секст Титий вновь предложил и провел в 655 г. [99 г.] Аппулеев аграрный закон. Это был Алкивиад в карикатуре, более сильный в танцах и в игре в мяч, чем в политике; главный талант его заключался в том, что он разбивал по ночам статуи богов на улицах. Но сенат немедленно под религиозным предлогом отменил этот закон и не встретил при этом никакого сопротивления, самого же трибуна, как сказано выше, покарал всаднический суд. В следующем году (656) [98 г.] один из консулов внес закон об обязательном соблюдении 24-дневного срока между внесением закона и его изданием и запретил объединять в одном законе различные постановления. Это хоть несколько ограничило неразумное расширение законодательной инициативы и устранило возможность брать правительство явно врасплох путем издания новых законов. Все яснее обнаруживалось, что гракховское государственное устройство, пережившее своего творца, пошатнулось в своих основах с тех пор, как толпа и денежная аристократия перестали действовать заодно. Если это государственное устройство опиралось на раскол среди аристократии, то теперь противоречия среди оппозиции, очевидно, вели его к гибели. Настала пора довершить дело реставрации, незаконченное в 633 г. [121 г.], уничтожить вслед за тираном, наконец, и его конституцию и вернуть правительственной олигархии нераздельную власть в государстве.

Все зависело от того, удастся ли сенатской знати вернуть себе право участия в качестве присяжных в судебных комиссиях. Провинциальная администрация, главная основа сенатского управления, очутилась в такой зависимости от судов присяжных, а именно от комиссии по делам о вымогательствах, что наместник, казалось, управлял провинцией уже не в интересах сената, а в интересах сословия капиталистов и купечества. Денежная аристократия шла навстречу правительству во всех мероприятиях против демократов, но беспощадно преследовала всякую попытку ограничить благоприобретенное ею право хозяйничать в провинциях по своему произволу. Несколько отдельных попыток такого рода было теперь сделано. Правящая аристократия снова начала приходить в себя, лучшие представители ее считали своим долгом выступить, хотя бы от своего личного имени, против возмутительных порядков в провинциях. Решительней всех выступил Квинт Луций Сцевола, бывший подобно своему отцу Публию великим понтификом и в 659 г. [95 г.] консулом. Лучший юрист и один из лучших людей своего времени, он, будучи в звании претора наместником провинции Азии (около 656 г. [98 г.]), самой богатой и самой угнетаемой, вместе со своим другом, консуляром, Публием Рутилием Руфом, выдающимся военным, юристом и историком, подал пример суровой и энергичной кары. Не делая различий между италиками и провинциалами, знатными и простолюдинами, он от всех принимал жалобы и заставлял римских купцов и откупщиков выплачивать полную компенсацию за причиненные ими убытки, буде последние доказаны. Этим он не ограничился: недоступный для подкупа, он казнил распятием на кресте некоторых из самых видных и бессовестных купеческих агентов, которые были уличены в преступлениях, достойных смертной казни. Сенат одобрил его образ действий и даже включил впредь в инструкцию наместникам азиатской провинции предписание принять за образец принципы управления Сцеволы. Но всадники, не осмеливаясь затронуть самого Сцеволу, человека очень знатного и богатого, привлекли к суду его товарищей и в конце концов даже самого выдающегося из них, легата Публия Руфа, который не располагал влиятельными связями, а мог опереться только на свои заслуги и всем известную честность. Против него было выдвинуто обвинение в вымогательствах в провинции Азии. Обвинение это было явно смехотворно, а обвинитель, некий Апиций, -- низкая личность. Однако всадники не хотели упустить случая унизить консуляра. Руф защищался кратко, просто и деловито, не прибегая к фальшивому пафосу, слезам и траурной одежде, и гордо отказался выразить всесильным капиталистам свою покорность. Он был осужден, и его небольшое состояние конфисковано для покрытия вымышленных убытков. Осужденный удалился в якобы ограбленную им провинцию, все города выслали ему навстречу почетные депутации, и он провел здесь остаток своей жизни, пользуясь всеобщим уважением и любовью и отдавшись литературным занятиям. Этот позорный приговор был самым возмутительным, но отнюдь не единственным в своем роде. Впрочем, сенатскую партию не столько возмущал неправый суд против людей безукоризненной честности, но не из старой знати; для нее было важнее, что родовитость перестала служить надежной мантией для грязных дел. Тотчас после Руфа был привлечен к суду за вымогательство самый видный аристократ, в течение 20 лет занимавший первое место в списке сенаторов, семидесятилетний Марк Скавр. В глазах аристократии это было оскорблением святыни, даже если Скавр был виновен. Роль общественных обвинителей присваивали себе самые худшие элементы, превращая это занятие в профессию. Ни незапятнанная репутация, ни сан, ни возраст уже не спасали от самых наглых и опасных обвинений. Комиссия по делам о вымогательствах перестала служить защитой для жителей провинций; напротив, она превратилась для них в самый тяжкий бич. Явный вор выходил из комиссии оправданным, если не впутывал в дело своих сообщников и не отказывался поделиться с присяжными награбленным добром. Зато горе тому, кто пытался удовлетворить справедливые жалобы жителей провинций; его ждал верный обвинительный приговор. Римскому правительству, очевидно, предстояло оказаться в такой же зависимости от контроля судебных органов, в какой некогда находился карфагенский сенат. Ужасающим образом сбывалось предсказание Гракха, что его закон о присяжных окажется тем кинжалом, которым знать сама будет наносить себе раны.

Над всадническими судами неизбежно должна была разразиться гроза. Лучшие представители правительственной партии, в которых еще не заглохло сознание, что власть не только дает права, но и налагает обязанности, и даже просто лица, в которых еще жило благородное и гордое честолюбие, не могли не возмущаться этим тяжелым и позорным политическим контролем, отнимавшим заранее всякую возможность наладить управление. Скандальное осуждение Рутилия Руфа не позволяло медлить с атакой, и Марк Ливий Друз, бывший в 663 г. [91 г.] народным трибуном, увидел в нем вызов по своему адресу. Он был сыном того самого Друза, который 30 лет тому назад сначала низверг Гая Гракха, а позднее составил себе также имя и как полководец, покорив скордисков. Ливий Друз, подобно своему отцу, был человеком строго консервативных убеждений и доказал это на деле во время восстания Сатурнина. По происхождению он принадлежал к кругу высшей знати и обладал колоссальным состоянием; по своему характеру он тоже был настоящий аристократ, энергичный и гордый. Он не навешивал на себя почетных знаков своих должностей, но на смертном одре высказал мнение, что не скоро найдется в Риме гражданин, подобный ему. Всю свою жизнь он руководствовался прекрасным правилом, что благородное происхождение налагает определенные обязанности. Со всей страстностью своего характера он отшатнулся от чванной и продажной аристократической черни. Двери его дома и его кошелек всегда были открыты для людей из народа. Человек прямой и строгих нравов, он пользовался в народе скорее уважением, чем любовью. Несмотря на свои молодые годы, он в силу своих личных достоинств пользовался влиянием в сенате и на форуме. У него были единомышленники. Когда Марку Скавру пришлось защищаться перед судом против обвинения в вымогательстве, он имел смелость публично обратиться к Друзу с призывом взяться за реформу суда присяжных. Скавр, а также знаменитый оратор Луций Красс были в сенате самыми ревностными защитниками предложений Друза, быть может, и соавторами их. Однако правящая аристократия в своей массе не разделяла взглядов Друза, Скавра и Красса. В сенате не было недостатка в решительных сторонниках партии капиталистов. Между ними выделялись: тогдашний консул Луций Марций Филипп, так же горячо и разумно отстаивавший теперь интересы сословия всадников, как прежде интересы демократии, и дерзкий и бесцеремонный Квинт Цепион, примкнувший к этой оппозиции главным образом из личной вражды к Друзу и Скавру. Но опаснее этих решительных противников была трусливая и ленивая масса аристократии. Она, конечно, предпочла бы грабить провинции только в свою пользу, но в конце концов была не прочь делить добычу со всадниками. Эти аристократы находили, что вместо того, чтобы вести трудную и опасную борьбу с высокомерными капиталистами, для них выгоднее и надежнее покупать у последних безнаказанность угодничеством, унижениями и подкупом. Только исход борьбы мог выявить, в какой мере можно увлечь за собой эту массу, без содействия которой невозможно было добиться цели.

Друз разработал проект отнять у всадников право участия в судебных комиссиях в качестве присяжных и вернуть это право сенату. Для того, чтобы сенат мог справиться с новыми задачами, предполагалось увеличить его состав тремястами новых членов. Кроме того, Друз предлагал учредить особую уголовную комиссию для судебного преследования тех присяжных, которые провинились -- или окажутся виновными в будущем -- во взяточничестве. Этим достигалась ближайшая цель Друза -- лишить капиталистов их политических привилегий и привлечь их к ответственности за совершенные ими беззакония. Однако предложения и замыслы Друза этим не ограничивались. Его предложения носили не случайный характер, а включали обширный и продуманный план реформ. Он предлагал далее увеличить раздачу хлеба, а расходы на это покрывать постоянным выпуском соответствующего количества медных посеребренных денариев наряду с настоящими серебряными; кроме того -- отвести под колонизацию для римских граждан все нерозданные еще пахотные земли в Италии, а именно, государственные земли в Кампании и лучшую часть Сицилии; наконец, он самым определенным образом обязался перед италийскими союзниками уравнять их в правах с римскими гражданами. Таким образом мы находим здесь у аристократии те же идеи реформ и стремление опереться на те же силы, что у Гая Гракха. Удивительное, но вполне понятное совпадение. Естественно, что как тирания в борьбе против олигархии, так и олигархия в борьбе против денежной аристократии опиралась на оплачиваемый и в известной мере организованный пролетариат. Если раньше правительство считало прокормление пролетариев за счет казны неизбежным злом, то теперь Друз задумал использовать это зло, хотя бы временно, в качестве орудия против денежной аристократии. Естественно, что точно так же, как в свое время лучшая часть аристократии согласилась на аграрный закон Тиберия Гракха, так и теперь она охотно шла на все реформы, которые не затрагивали вопроса о верховной власти, а были направлены исключительно на исцеление застарелых общественных язв. Конечно, в вопросе об эмиграции и колонизации аристократия не могла идти так далеко, как демократия, так как господство олигархии держалось, главным образом, на свободном хозяйничании в провинциях, и всякое постоянное военное командование было бы стеснением для нее. Что касается уравнения в правах Италии и провинций, а также плана завоеваний по ту сторону Альп, то они противоречили консервативным принципам. Но государственными землями, латинскими и даже в Кампании, а также Сицилией сенат мог пожертвовать для того, чтобы улучшить положение италийского крестьянства и вместе с тем утвердить свою власть. К тому же, лучшее средство предотвратить в дальнейшем агитацию заключалось в том, чтобы по почину самой аристократии были розданы еще нерозданные земли. Как выразился сам Друз, это ничего не оставило бы будущим демагогам для раздачи кроме уличной грязи и утренней зари. Для правительства, будь то монарх или замкнутый круг правящих семей, было также более или менее безразлично, будут ли права римского гражданства распространяться на все население Италии или только на половину его. Поэтому реформаторы из обоих лагерей должны были одинаково считать, что целесообразное и своевременное распространение прав римского гражданства предотвратит опасность повторения в более широком масштабе восстания во Фрегеллах. Попутно реформаторы должны были искать для своих замыслов союзников среди многочисленных и влиятельных италиков. Как ни расходились обе большие политические партии по своим взглядам и целям в вопросе о верховной власти, но в выборе средств и по своим реформаторским тенденциям лучшие люди обоих лагерей во многом сходились между собой. Подобно тому, как Сципиона Эмилиана можно причислить одновременно к противникам Тиберия Гракха и к друзьям его планов реформы, Друза тоже можно считать в такой же мере продолжателем и учеником Гая Гракха, как и его противником. Между обоими высокорожденными и благородными духом юными реформаторами больше сходства, чем может показаться на первый взгляд; и по своим личным качествам оба они были способны возвыситься над густым туманом партийных интриг и в основном сойтись в чистой атмосфере своих патриотических устремлений.

Стоял вопрос о проведении законов Друза. Как в свое время Гай Гракх, Друз отложил на время опасный проект о предоставлении италийским союзникам прав римского гражданства и внес пока только три закона: о суде присяжных, аграрный и хлебный. Партия капиталистов оказала самое решительное сопротивление. При нерешительности большинства аристократов и неустойчивости комиций она, несомненно, провалила бы закон о суде присяжных, если бы он был поставлен на голосование отдельно. Поэтому Друз связал все свои предложения в одно целое. Таким образом все граждане, заинтересованные в раздаче хлеба и земель, вынуждены были голосовать также за закон о присяжных. Закон удалось провести благодаря поддержке этих граждан и всех италиков. Последние горой стояли за Друза, за исключением крупных землевладельцев, особенно этрусских и умбрийских, которым грозило отобрание находившихся в их владении государственных земель. Впрочем, закон прошел лишь после того, как Друз арестовал и отправил в тюрьму консула Филиппа, который упорно сопротивлялся принятию закона. Народ превозносил трибуна как своего благодетеля; при появлении его в театре все встали и приветствовали его аплодисментами. Однако исход голосования не закончил борьбу, а лишь перенес ее на другую почву: противная партия утверждала -- и правильно, -- что закон Друза противоречит закону 656 г. [98 г.] и потому не имеет силы. Главный противник трибуна, консул Филипп, требовал на этом основании в сенате отмены закона Ливия. Но большинство сената, довольное тем, что отделалось от всаднических судов, отвергло это требование. Тогда Филипп публично заявил на форуме, что с таким сенатом невозможно управлять и он постарается заменить его другим; консул как будто замышлял государственный переворот. Сенат, созванный по этому поводу Друзом, вынес после бурных прений вотум порицания и недоверия консулу. Но в глубине души у большинства сенаторов отныне заговорил страх перед революцией, которой, по-видимому, угрожали Филипп и значительная часть капиталистов. К этому присоединились и другие обстоятельства. Через несколько дней после этого заседания сената скоропостижно скончался один из самых энергичных и влиятельных сторонников Друза, оратор Луций Красс (сентябрь 663) [91 г.]. Переговоры Друза с италиками, о которых он сначала сообщил лишь немногим ближайшим друзьям, постепенно получили огласку, и противники Друза стали вопить о государственной измене; к ним присоединились многие члены правительственной партии, быть может, даже большинство их. Когда по поводу союзнического празднества на Албанской горе Друз великодушно предупредил консула Филиппа о необходимости остерегаться подосланных италиками убийц, это лишь еще больше скомпрометировало трибуна, потому что показало, как сильно он запутан в заговоры италиков.

Филипп все настойчивей добивался отмены закона Ливия, а большинство в сенате все слабее защищало этот закон. Вскоре масса трусливых и нерешительных сенаторов пришла к убеждению, что единственным выходом является возвращение к прежним порядкам. Закон Ливия был отменен по формальным причинам. Друз, по обыкновению очень сдержанный, ограничился замечанием, что ненавистные всаднические суды восстановлены теперь самим сенатом. Друз не пожелал использовать против решения сената свое право трибунской интерцессии и таким образом сделать это решение недействительным. Нападение сената на партию капиталистов было полностью отбито, сенат волей-неволей снова подчинился прежнему ярму.

Но финансовая аристократия не удовлетворилась своей победой. Однажды вечером Друз, прощаясь у входа в свой дом с обычно провожавшей его толпой, внезапно упал к подножию статуи своего отца: рука убийцы поразила его так метко, что уже через несколько часов он был мертв. Убийца скрылся в сумерках и не был узнан. Судебного следствия не было назначено. Но и без следствия было ясно, что Друз пал от того ножа, которым аристократия сама себе наносила раны. Та же насильственная и страшная смерть, которая унесла демократических реформаторов, суждена была также этому Гракху аристократии. В этом заключался глубокий и трагический урок. Реформа рушилась вследствие сопротивления или слабости аристократии, даже если попытка исходила из ее собственных рядов. Друз отдал свои силы и жизнь на то, чтобы свергнуть господство купечества, организовать эмиграцию и предотвратить грозившую гражданскую войну. Но еще при его жизни власть купечества стала еще более неограниченной, чем когда-либо, все его реформаторские замыслы рушились, и он умер с сознанием, что его преждевременная смерть послужит сигналом к самой ужасной гражданской войне из всех, когда-либо опустошавших прекрасную италийскую страну.

Глава VII.
Восстание италийских подданных и революция Сульпиция.

С тех пор как последняя война италиков за независимость закончилась победой над Пирром, т. е. в течение почти 200 лет, главенство Рима в Италии ни разу не было потрясено в своих основаниях, даже в периоды величайшей опасности. Тщетно геройский род Баркидов, тщетно преемники великого Александра и Ахеменидов пытались поднять италийский народ против всемогущего Рима. Италики покорно шли на поля сражений на берегах Гвадалквивира и Медшерды, в Темпейском ущелье и на Сипиле, и ценой крови своей молодежи помогли своим повелителям завоевать три части света. Но их собственное положение изменилось скорей к худшему, чем к лучшему. Впрочем, в материальном отношении они в общем могли не жаловаться. Если мелкие и средние землевладельцы во всей Италии страдали от безрассудных римских хлебных законов, то зато богатели владельцы крупных поместий, а еще больше -- сословие купцов и капиталистов, так как в отношении финансовой эксплуатации провинций италики пользовались в сущности такой же защитой властей и такими же привилегиями, как римские граждане. Таким образом, материальные выгоды, связанные с политической гегемонией Рима, в значительной мере распространялись и на италиков. Экономическое и социальное положение Италии вообще не находилось в прямой зависимости от различия политических прав населения. В некоторых, преимущественно союзных, областях, как например в Этрурии и Умбрии, свободное крестьянство совершенно исчезло. В других, как например, в долинах Абруццских гор, крестьяне жили еще в сносных условиях и частично даже совсем не пострадали; такие же различия существовали и в ряде округов с населением из римских граждан. Но политический гнет становился все жестче, все тяжелее. Правда, открытое формальное правонарушение не имело места, по крайней мере в главнейших вопросах. Римское правительство в общем не нарушало свободы общинного самоуправления, закрепленного договорами под именем суверенитета италийских общин; а когда римская партия реформ в начале аграрного движения пыталась отнять у привилегированных союзных общин закрепленные за ними государственные земли, она встретила упорное сопротивление со стороны строго консервативной и умеренной партии, да и сама оппозиция очень скоро отказалась от своего намерения.

Но теми правами, которые принадлежали и должны были принадлежать Риму, как ведущей общине, -- высшей военной властью и высшим надзором за всем управлением, -- римляне пользовались так, словно союзники были объявлены на положении бесправных подданных. В VII в. [сер. II -- сер. I вв.] в Риме неоднократно проводились смягчения чрезмерно строгих римских военных законов, но это распространялось, как видно, исключительно на тех солдат, которые были римскими гражданами. Относительно важнейшего из таких смягчений, отмены смертной казни по приговорам военных судов, это достоверно известно. Нетрудно себе представить, какое впечатление производили подобные факты: видным латинским офицерам по приговорам римского военного суда рубили головы (как во время войны с Югуртой), тогда как последний солдат, если он был римским гражданином, мог в аналогичном случае апеллировать к народному собранию в Риме. В союзных договорах не было установлено, как это следует, в какой пропорции должны привлекаться к военной службе союзники и римские граждане. В старые времена те и другие поставляли в среднем одинаковое количество солдат. (I, 87, 399). Но теперь, хотя численность римских граждан по сравнению с союзниками скорее увеличилась, чем уменьшилась, требования, предъявляемые к союзникам, постепенно несоразмерно возросли (I, 413, 755): на союзников возлагали самую тяжелую и дорого обходившуюся службу, или же стали брать на каждого солдата из римских граждан систематически по два солдата от союзников. Подобно военной власти Рима, был расширен также контроль над местным гражданским управлением; этот контроль, а также высшую административную юрисдикцию, почти неотделимую от функций надзора, Рим всегда удерживал за собой, это было его право по отношению к зависимым италийским общинам. Но с течением времени военная власть и гражданский контроль Рима были расширены в такой мере, что в результате италики оказывались отданными на произвол любого из бесчисленных римских магистратов и положение их в этом отношении почти не отличалось от положения жителей провинций. В одном из самых значительных союзных городов, Теане Сидицинском, римский консул приказал поставить главу городского управления к позорному столбу и наказать его розгами за то, что когда супруга консула пожелала выкупаться в мужских банях, муниципальные служащие недостаточно быстро выгнали оттуда купавшихся, и бани показались ей недостаточно чистыми. Аналогичные случаи происходили и в Ферентине, тоже принадлежавшем к числу привилегированных городов, и даже в Калесе, старой и крупной латинской колонии. В латинской колонии Венусии один свободный крестьянин позволил себе насмешку над носилками, в которых находился юный римский дипломат, бывший здесь проездом без официальной должности. Крестьянина схватили, повалили на землю и ремнями от носилок избили до смерти. Об этих случаях упоминается в эпоху восстания во Фрегеллах. Не подлежит сомнению, что подобные беззакония совершались часто и нигде нельзя было добиться действительного удовлетворения. Между тем жизнь и неприкосновенность римского гражданина так или иначе ограждались правом апелляции, нарушение которого редко оставалось безнаказанным. В результате такого обращения с италиками если не совершенно исчез, то во всяком случае должен был ослабеть разлад, тщательно поддерживавшийся мудростью предков между латинами и прочими италийскими общинами (I, 757). Римские цитадели и те области, которые Рим держал в повиновении с помощью этих цитаделей, находились теперь под одним и тем же гнетом. Латин мог напомнить жителю Пицена, что оба они одинаково находятся "под властью секиры". Прежних господских приказчиков и подневольное население объединила теперь ненависть к общему господину.

Таким образом, италийские союзники из более или менее терпимого зависимого положения попали в самую тяжелую кабалу. Вместе с тем у них была отнята всякая надежда на расширение их прав. Уже со времени покорения Италии доступ в ряды римских граждан был чрезвычайно затруднен: дарование гражданских прав целым общинам было совершенно прекращено, а дарование их отдельным лицам было очень ограничено (I, 756). Теперь пошли еще дальше в этом направлении. Когда в 628 г. и в 632 г. [126, 122 гг.] происходила борьба за распространение прав римского гражданства на всю Италию, Рим ограничил даже право переселения италиков: постановлением сената и народа все проживавшие в столице неграждане были изгнаны из Рима. Эта жесткая мера была не только ненавистной, но и опасной, так как нарушала множество частных интересов. Короче говоря, прежде италийские союзники находились по отношению к римлянам на положении опекаемых братьев, это была скорее защита, чем опека, они не были обречены на вечное несовершеннолетие и находились на положении подневольных слуг, с которыми господа обходились милостиво, не отнимая у них надежду на освобождение. Но теперь все италийские союзники оказались примерно в одинаковом подвластном и безнадежном положении, под розгами и секирами своих повелителей. Самое большее -- они могли в качестве привилегированных слуг передавать несчастным провинциалам те пинки, которые сами получали от своих господ.

По самому своему характеру такие раздоры, сдерживаемые чувством национального единства и воспоминаниями о совместно пережитых опасностях, проявляются вначале мягко и робко. Но постепенно разрыв усиливается. Отношение между властвующими и повинующимися становится отношением голого насилия: первые опираются только на свою силу, вторые повинуются только под влиянием страха.

До восстания и последовавшего за ним разрушения Фрегелл в 629 г. [125 г.] брожение среди италиков не носило, в сущности говоря, революционного характера. Но разрушение Фрегелл как бы официально констатировало перемену в характере римского владычества. Требования равноправия постепенно выросли из тайных желаний в громко заявляемые просьбы. Но чем определеннее высказывались эти требования, тем решительнее был отказ.

Очень скоро выяснилось, что союзники не могут рассчитывать добиться своего добром. У них должно было явиться желание взять силой то, в чем им отказывали. Но тогдашнее положение Рима не позволяло и помышлять об осуществлении этого желания. Численное соотношение римских граждан и неграждан в Италии невозможно точно определить, но можно считать несомненным, что число римских граждан не очень уступало числу союзников и приблизительно на 400 000 способных носить оружие римских граждан приходилось по меньшей мере 500 000, а вероятнее 600 000 союзников [60].Пока при таком соотношении сил римский народ был силен своим единством и ему не угрожал опасный враг извне, италийские союзники не могли предпринять совместного выступления; они были раздроблены на множество отдельных городских и сельских общин и связаны с Римом множеством нитей, отношениями общественного и частноправового характера. Правительству не требовалось особой мудрости, чтобы держать в повиновении недовольных подданных, опираясь на сплоченную массу римских граждан, используя весьма значительные ресурсы провинций и восстанавливая одну общину против другой.

Поэтому италики сохраняли спокойствие до тех пор, пока революция не стала расшатывать Рим. Но когда вспыхнула революция, италики приняли участие в борьбе и интригах партий с тем, чтобы с помощью той или другой партии добиться равноправия. Они действовали сначала в союзе с народной партией, потом с сенатской, но от обеих добились немногого. Им пришлось убедиться, что лучшие люди обеих партий, аристократы и популяры, признавали обоснованность и справедливость их требований, но были одинаково бессильны убедить большинство среди своих партий в необходимости удовлетворить эти требования. Италики видели, что как только самые даровитые, самые энергичные и чтимые государственные мужи Рима выступали ходатаями за италиков, их тотчас покидали их собственные приверженцы, и роль их кончалась. За 30 лет революции и реставрации неоднократно происходила смена правительства, но как бы ни менялись программы, неизменно царил близорукий эгоизм.

Последние события особенно ясно показали всю тщетность надежд италиков на то, что Рим согласится принять во внимание их претензии. Пока стремления италиков смешивались с требованиями революционной партии и разбивались о неразумное сопротивление народной массы, можно было еще питать надежду на то, что олигархия выступает не столько против самого равноправия по существу, сколько против людей, предлагавших его; можно было думать, что более разумное правительство согласится принять эту меру, не нарушающую интересов олигархии и спасительную для сената. Однако последние годы, когда сенат снова управлял государством с почти неограниченной властью, пролили свет также на намерения и римской олигархии.

Вместо ожидаемых смягчений издан был в 659 г. [95 г.] консульский закон, строго запрещавший негражданам присваивать себе права граждан и угрожавший ослушникам судебными преследованиями и карами. Много самых видных и уважаемых личностей, более всех заинтересованных в уравнении прав, были брошены этим законом из рядов римлян обратно в ряды италиков. По своей формально-юридической неоспоримости и политическому безумию этот закон стоит на одном уровне со знаменитым парламентским актом, положившим начало отделению Северной Америки от метрополии. Подобно этому акту закон Лициния -- Муция явился ближайшей причиной гражданской войны. А между тем авторами этого закона были не заядлые и неисправимые оптиматы, а такие люди, как Квинт Сцевола и Луций Красс. Это являлось тем печальнее, что Сцевола, умный и всеми уважаемый человек, был, как, впрочем, и Джордж Гренвиль, по призванию юристом, а по воле судьбы государственным деятелем; вследствие своей столь же почтенной, сколь вредной привязанности к букве закона, он явился главным виновником войны, вспыхнувшей сначала между сенатом и всадниками, а затем между римлянами и италиками. Оратор Луций Красс был другом и союзником Друза и вообще одним из самых умеренных и проницательных оптиматов.

В разгар сильного брожения, вызванного во всей Италии этим законом и многочисленными процессами, возникшими на его почве, у италиков снова явилась надежда в лице Марка Друза. Случилось то, что казалось почти невозможным: консерватор усвоил реформаторские идеи Гракхов и выступил бойцом за равноправие италиков. Видный аристократ решился одновременно эмансипировать и италиков от Сицилийского пролива до Альп и правительство. Он готов был отдать на выполнение этих возвышенных планов всю свою испытанную энергию. Нельзя установить, действительно ли Друз, как утверждали, стал во главе тайного общества, нити которого расходились по всей Италии и члены которого [61] обязывались стоять за Друза и за общее дело. Но если он и не принимал участия в таких опасных предприятиях, действительно недопустимых для римского должностного лица, дело, несомненно, не ограничивалось общими обещаниями. Несомненно, от имени Друза были установлены рискованные связи даже без его согласия и против его воли. Италики ликовали, когда Друз провел свои первые законы с согласия большинства сената. С еще большим восторгом все общины Италии встретили потом известие о выздоровлении трибуна, внезапно тяжело заболевшего. Но когда обнаружились дальнейшие намерения Друза, все изменилось. Друз не мог осмелиться внести свой главный закон, он был вынужден отсрочить его, колебаться и вскоре отступить. Италики узнали, что большинство сената становится ненадежным и грозит покинуть своего вождя. Быстро пронеслись по италийским общинам известия о последних событиях: проведенный уже закон отменен, капиталисты царят наглее, чем когда-либо, на трибуна совершено покушение, он погиб от руки убийцы (осень 663 г.) [91 г.].

Со смертью Марка Друза италики потеряли последнюю надежду добиться путем соглашения принятия их в число римских граждан. Если и этот консервативный и энергичный человек при благоприятнейших условиях не мог склонить к этому свою собственную партию, то, значит, вообще невозможно добиться этого добром. Италикам приходилось выбирать одно из двух: покориться и терпеть или же еще раз возобновить по мере возможности объединенными силами попытку, которая за 35 лет до этого была подавлена в самом зародыше разрушением Фрегелл, взяться за оружие, уничтожить Рим и завладеть его наследством, или же заставить Рим признать равноправие италиков. Разумеется, на второй путь можно было решиться лишь с отчаянья. При сложившихся условиях восстание отдельных городских общин против римского правительства казалось еще более безнадежным, чем восстание североамериканских колоний против метрополии. По всей видимости, римское правительство при некоторой бдительности и энергии могло покончить с этим восстанием так же, как с первым. Но, с другой стороны, как сидеть сложа руки и молча все терпеть? На это тоже можно было решиться, лишь предавшись отчаянию. Если римляне прежде притесняли италиков без всякого к тому повода, то чего могли ожидать италики теперь, когда виднейшие деятели во всех италийских городах находились или якобы находились -- по своим последствиям это было почти одно и то же -- в сговоре с Друзом, сговоре, который был направлен именно против победившей теперь партии и мог рассматриваться, как государственная измена? Всем тем, кто действительно принимал участие в этом тайном союзе, и даже тем, кто мог быть только заподозрен в таком участии, не оставалось иного выбора, как начать войну или же покорно подставить шею под топор палача. К тому же момент был еще сравнительно благоприятен для повсеместного восстания во всей Италии. У нас нет точных данных, в какой мере римляне успели уничтожить большие италийские союзы (I, 399). Но не лишено вероятия, что в то время союзы марсов, пелигнов, быть может, даже самнитов и луканов, еще существовали в своем старом виде, хотя и утратили политическое значение; частично эти союзы, вероятно, ограничивались совместным устройством празднеств и жертвоприношений. Так или иначе эти союзы могли служить опорой для начинавшегося восстания. Но кто знает, не побудит ли это римлян поскорее покончить и с этими союзами? Кроме того, тайный союз, который якобы возглавлялся Друзом, потерял в его лице своего действительного или ожидаемого вождя, но не перестал существовать и мог служить важной основой для политической организации восстания. Что касается военной организации восстания, то ей шло на пользу то, что каждый союзный город располагал своей собственной армией и испытанными в боях солдатами. С другой стороны, в Риме не приняли серьезных мер предосторожности. Знали, что в Италии волнения, что союзные города энергично сносятся между собой; это бросалось в глаза. Но вместо того, чтобы немедленно призвать граждан к оружию, правящая коллегия ограничилась тем, что по традиционной формуле призвала должностных лиц республики к бдительности и разослала шпионов, чтобы получить более точные сведения. Рим в такой мере оставался беззащитным, что один энергичный марсийский офицер, Квинт Помпедий Силон, один из близких друзей Друза, составил, как утверждали, план захвата Рима. Он якобы намеревался пробраться внутрь города с отрядом надежных людей, вооруженных спрятанными под одеждой мечами, и овладеть городом врасплох. Итак, италики готовили восстание, заключали договоры, энергично вооружались втайне. Восстание, как обычно, вспыхнуло благодаря случаю раньше, чем желали его руководители.

Римский претор Гай Сервилий, облеченный проконсульской властью, узнал от своих шпионов, что город Аскул (Асколи) в Абруццах отправляет соседним городам заложников. Сервилий со своим легатом Фонтейем и небольшим отрядом отправился в Аскул и обратился к жителям, собравшимся в театре на большое представление, с громовой речью и угрозами. Знакомый вид секир и угрозы претора были искрой, которая воспламенила веками накопившуюся ненависть. Толпа тут же в театре растерзала римских магистратов, а затем, словно для того, чтобы неслыханным злодеянием отрезать всякий путь к примирению, местные власти приказали запереть городские ворота, и все находившиеся в городе римляне были перебиты, а имущество их разграблено.

Восстание распространилось по полуострову с быстротой степного пожара. Впереди шел храбрый и многочисленный народ марсов, действовавший заодно с мелкими, но энергичными абруццскими союзами: пелигнами, марруцинами, френтанами и вестинами. Душой движения был храбрый и умный Квинт Силон, о котором уже упоминалось выше. Марсы прежде всех формально порвали с Римом; поэтому эту войну впоследствии стали называть марсийской. Их примеру последовали самнитские общины, а затем и все прочие италийские общины -- от Лириса и Абруцц до Апулии и Калабрии. Таким образом вскоре вся средняя и южная Италия поднялась против Рима.

Этруски и умбры держали сторону Рима; они уже прежде выступали на стороне всадников против Друза. Характерно, что у них уже с давних пор была всесильна земельная и денежная аристократия, а среднее сословие совершенно исчезло, тогда как в Абруццах и вокруг них крестьянство сохранилось лучше, чем во всей прочей Италии. Восстание было, таким образом, в основном делом крестьянства и вообще среднего сословия, тогда как муниципальная аристократия и теперь еще продолжала держать сторону Рима. Отсюда понятно, почему отдельные общины в восставших округах, а в восставших общинах меньшинство, стояли за союз с Римом. Так например, вестинский город Пинна остался верным Риму и выдержал тяжелую осаду; в области гирпинов образован был отряд сторонников Рима под начальством Мината Магия из Эклана, поддерживавший военные операции римских войск в Кампании. Наконец, Риму оставались верны находившиеся в лучшем положении союзные города в Кампании, Нола и Нуцерия, и греческие приморские города, Неаполь и Регий, а также если не все, то большинство латинских колоний, как например, Альба и Эзерния. В общем, как и во время войны с Ганнибалом, латинские и греческие города остались на стороне Рима, а сабелльские примкнули к восставшим. Предки римлян основали свое владычество в Италии на выделении привилегированной аристократии; искусно разделяя италийское население по степеням зависимости, римляне держали одни общины в повиновении с помощью других, более привилегированных, а в каждой общине властвовали с помощью муниципальной аристократии. Лишь теперь, при никуда не годном управлении олигархии, вполне выявилось, как прочно государственные мужи IV и V вв. [сер. V -- сер. III вв.] строили свое здание. Здание это выдержало уже не одно сотрясение, оно устояло и теперь против бури. Впрочем, если привилегированные города не отпали сразу от Рима при первом же толчке, это еще не значило, что они останутся, как во время войны с Ганнибалом, преданными Риму и впредь, после тяжелых поражений. Решительного испытания еще не последовало.

Итак, была пролита кровь, и Италия разделилась на два больших военных лагеря. Правда, как мы видели, это еще далеко не было всеобщим восстанием италийских союзников. Но восстание уже приняло такие размеры, которых, быть может, не ожидали сами вожди. Поэтому со стороны восставших не было заносчивостью, когда они предложили римлянам приемлемое соглашение. Они отправили послов в Рим и предложили сложить оружие при условии приема их в число римских граждан.

Это предложение было отвергнуто. Дух солидарности, так долго отсутствовавший в Риме, казалось, внезапно воскрес теперь с тем, чтобы с упрямой ограниченностью воспротивиться справедливым требованиям подданных, которые опирались теперь также на значительные военные силы.

После поражений правительственной политики в Африке и Галлии каждый раз начиналась волна процессов. Точно так же и теперь ближайшим последствием восстания италиков была волна процессов. Всадническая аристократия расправлялась таким путем с теми лицами из правительственной партии, которых -- основательно или нет -- считали ближайшими виновниками катастрофы. По предложению трибуна Квинта Вария, была учреждена особая комиссия по делам о государственной измене, несмотря на сопротивление оптиматов и интерцессию со стороны других трибунов. Разумеется, комиссия состояла из членов сословия всадников; это сословие боролось за предложение Вария, причем открыто прибегало к силе. Комиссия должна была расследовать заговор, затеянный Друзом и широко распространенный в Италии, а также в Риме; восстание якобы выросло из этого заговора, а поэтому участие в последнем теперь, когда половина Италии взялась за оружие, являлось в глазах озлобленных и испуганных римлян несомненной государственной изменой. Приговоры комиссии сильно опустошили ряды тех сенаторов, которые склонялись к соглашению. В числе других видных лиц был отправлен в изгнание близкий друг Друза, молодой и талантливый Гай Котта. Престарелый Марк Скавр еле избежал той же участи. Недоверие и подозрительность по отношению к сенаторам, сочувствовавшим реформам Друза, зашли так далеко, что вскоре затем консул Луп писал из армии сенату, будто оптиматы в его лагере поддерживают постоянные сношения с неприятелем. Однако показания пойманных марсийских лазутчиков выявили всю неосновательность этого подозрения. В этом смысле царь Митридат правильно утверждал, что партийные распри раздирают римское государство сильнее, чем сама союзническая война.

Однако на первых порах восстание и террор комиссии по делам о государственной измене восстановили по крайней мере видимость единодушия и силы римлян. Партийные распри умолкли. Выдающиеся офицеры всех направлений -- демократы, как Гай Марий, аристократы, как Луций Сулла, друзья Друза, как Публий Сульпиций Руф, предоставили себя в распоряжение правительства. Раздачи хлеба были сильно ограничены; это произошло, кажется, именно в это время, согласно постановлению народа, в целях экономии государственных средств для военных нужд. Это было тем более необходимо, что при угрожающей позиции царя Митридата провинция Азия могла в любую минуту оказаться во власти неприятеля, и римская казна лишилась бы одного из главных источников своих доходов. По постановлению сената, все суды, за исключением комиссии по делам о государственной измене, временно приостановили свою деятельность. Деловая жизнь замерла, все заботы направлены были исключительно на набор солдат и производство оружия.

Пока Рим собирал таким образом силы для предстоящей тяжелой борьбы, повстанцам надо было разрешить более трудную задачу: построить во время войны свою политическую организацию. "Противо-Римом", или городом "Италия", был избран город Корфиний в прекрасной равнине у берегов реки Пескары. Он лежал в области пелигнов среди марсийских, самнитских, марруцинских и вестинских земель, т. е. в самом сердце восставших областей. Право гражданства Корфиния было распространено на все восставшие общины; в городе были отведены соответственной величины места для форума и сенатской курии. Сенату из 500 членов поручено было выработать конституцию и организовать военное руководство. По его призыву граждане избрали из лиц сенаторского звания двух консулов и 12 преторов, которым было передано, по примеру двух консулов и 6 преторов в Риме, высшее управление в военное и мирное время. Латинский язык, бывший уже в то время во всеобщем употреблении у марсов и пиценов, остался официальным языком, но наряду с ним и на равных правах был поставлен самнитский язык, преобладавший в южной Италии. Надписи на серебряных монетах делались то на одном, то на другом языке. Новое италийское государство чеканило монеты от своего имени, но по римскому образцу и римской пробы; таким образом оно присвоило себе также монетную регалию, которая уже в течение 200 лет принадлежала Риму. Из этих мероприятий явствует, что, -- как впрочем, и само собой понятно, -- италики ставили себе целью уже не добиваться уравнения в правах с Римом, а уничтожить или покорить Рим и основать новое государство. Но эти же мероприятия говорят также, что новая италийская конституция была лишь сколком, точной копией с римской или -- что одно и то же -- обе конституции повторяли те учреждения, которые с незапамятных времен существовали у италийских народов: вместо государственного устройства городское устройство с исконными народными собраниями, столь же громоздкими и ничтожными, как римские комиции, с правящей коллегией, заключавшей в себе такие же элементы олигархии, как и римский сенат, с исполнительной властью, разделенной между множеством соперничающих между собой высших должностных лиц. Римскому образцу подражали вплоть до мельчайших деталей.

Так например, у италиков главнокомандующий, одержавший победу, тоже получал право заменить свой титул консула или претора титулом императора. Изменились только некоторые названия: так например, на монетах повстанцев было изображено то же божество, что на римских, но слово "Roma" заменялось словом "Italia". Новый Рим повстанцев отличался от первоначального -- не в свою пользу -- только тем, что старый Рим все же имел за собой эволюцию города и, находясь теперь в неестественном промежуточном положении между городом и государством, по крайней мере дошел до этого состояния путем естественного развития. Напротив, новая "Italia" была не чем иным, как местом съездов повстанцев, а право гражданства этой новой столицы, предоставленное всем жителям полуострова, было чистой юридической фикцией. Но характерно следующее: хотя внезапное слияние целого ряда отдельных общин в одно новое политическое целое наводило на мысль о представительной форме правления в современном смысле, мы не находим даже намека на эту форму правления. Мы видим даже [62]: городское управление воспроизводится здесь в еще более бессмысленных формах, чем до сих пор. Пожалуй, здесь всего ярче сказывается, что по античным понятиям свободные учреждения неразрывно связаны с личным участием суверенного народа в исконных народных собраниях, т. е. с городом. Великая основная идея современного республиканского и конституционного государства, идея представительного собрания, воплощающего в себе суверенитет народа, идея, без которой немыслимо свободное государство, принадлежит исключительно нашему времени. Даже италийские государства ни разу не перешагнули за эти пределы ни в Риме, ни в "Italia", хотя они приближаются к свободному государству нового времени своими сенатами, носящими в известной мере характер представительства, и отодвижением комиций на задний план.

Итак, уже через несколько месяцев после смерти Друза, зимой 663/664 г. [91--90 гг.], началась борьба сабелльского быка и римской волчицы; так эта борьба изображена на одной из монет повстанцев. Обе стороны деятельно готовились к войне. В "Italia" были собраны большие запасы оружия, продовольствия и денег; Рим свозил запасы из всех провинций, особенно из Сицилии, и на всякий случай привел в состояние обороны городские стены, давно находившиеся в пренебрежении. Боевые силы обеих сторон были более или менее равны. Пробелы в италийских контингентах римляне восполнили усиленным набором из римских граждан и из почти совершенно романизованных уже жителей кельтских областей по эту сторону Альп (в одной кампанской армии их служило 10 000 чел.) [63], отчасти вспомогательными войсками из нумидийцев и других народов за пределами Италии. С помощью греческих и малоазийских свободных городов римляне собрали военный флот [64]. С обеих сторон, не считая гарнизонов, было мобилизовано до 100 000 солдат [65], причем италийцы нисколько не уступали римлянам в доблести, в военном искусстве и в вооружении.

Военные действия очень затруднялись как для восставших, так и для римлян тем, что восстание простиралось на очень большую территорию, причем на последней было разбросано много крепостей, стоявших на стороне Рима. Повстанцам приходилось вести осаду крепостей, что раздробляло их силы и отнимало у них много времени, и в то же время защищать длинную линию границы. С другой стороны, и римляне должны были вести борьбу одновременно со всеми восставшими областями, которые нигде не концентрировали своих сил. В военном отношении территория восстания распадалась на две части. Северная половина ее, простиравшаяся от Пицена и Абруцц до северной границы Кампании, охватывала население, говорившее на латинском языке. Здесь военными действиями руководили на стороне восставших марсов Квинт Силон, а на стороне римлян Публий Рутилий Луп, оба в должности консулов. В южной половине, включавшей Кампанию, Самний и вообще области сабелльского языка, войсками повстанцев командовал в качестве консула самнит Гай Папий Мутил, а войсками римлян -- консул Луций Юлий Цезарь. При италийском главнокомандующем состояло шесть, при римском пять военачальников; каждый из них руководил обороной и нападением в определенном районе. Консульским армиям предоставлено было больше свободы действий, они должны были стараться нанести противнику решительный удар. Виднейшие римские офицеры, как например, Гай Марий, Квинт Катул, и два консуляра, испытанные в испанской войне, Тит Дидий и Публий Красс, отдали себя в распоряжение консулов для замещения упомянутых постов. Италики не могли противопоставить им столь же знаменитые имена, но ход борьбы доказал, что их полководцы нисколько не уступали римлянам.

В этой совершенно децентрализованной войне инициатива наступления в общем принадлежала римлянам. Но и здесь не было проявлено энергичной инициативы. Замечательно следующее: римляне не концентрировали своих войск для нападения на повстанцев с превосходными силами, а повстанцы не делали попыток вторгнуться в Лаций и ударить на вражескую столицу. Впрочем, мы слишком мало знаем об условиях, в которых находились обе стороны, чтобы судить о том, возможно ли было действовать иначе и как именно, и в какой мере этот недостаток единства в военном руководстве объяснялся вялостью римского правительства и слабой связью между восставшими общинами. Понятно, что при таком способе ведения войны бывали поражения и победы, но воюющие стороны очень долго не могли добиться окончательного решения. Понятно также, что наши крайне отрывочные источники не дают возможности составить себе наглядное представление об этой войне; она свелась к ряду сражений между отдельными одновременно действовавшими отрядами, причем действовали они то разрозненно, то сообща.

Первым делом, конечно, были атакованы крепости, расположенные на территории восстания и оставшиеся верными Риму. Население их поспешило запереть ворота крепостей, предварительно перевезя сюда ту свою движимость, которая находилась за чертой города.

Силон напал на цитадель марсов, укрепленный город Альбу, а Мутил -- на латинский город Эзернию в центре Самния. Оба они встретили самое решительное сопротивление. Подобные же бои, вероятно, велись на севере за Фирм, Атрию, Пинну и на юге за Луцерию, Беневент, Нолу, Пестум. Эти бои, вероятно, велись еще до появления римских войск у границы восставших областей, а также после этого.

Южная римская армия под начальством Цезаря собралась весной 664 г. [90 г.] в Кампании, большая часть которой оставалась еще верной Риму. Армия оставила гарнизоны в Капуе, с ее столь важными для римской казны государственными землями, а также в важнейших союзных городах, затем она пыталась перейти в наступление и придти на помощь более мелким отрядам Марка Марцелла и Публия Красса, высланным вперед в Самний и область луканов. Но самниты и марсы под начальством Публия Веттия Скатона отразили армию Цезаря и причинили ей большие потери. Тогда крупный город Венафр перешел на сторону повстанцев и выдал им весь римский гарнизон. Отпадение этого города, лежащего на дороге из Кампании в Самний, отрезало крепость Эзернию; неприятель осаждал ее очень энергично, и отныне она могла рассчитывать только на мужество и выдержку своих защитников и их начальника Марцелла. Минутное облегчение доставил эзернинцам маневр Суллы, выполненный им с той же отвагой и хитростью, как несколько лет назад его поход к Бокху.

Однако жестокий голод вынудил защитников Эзернии после упорного сопротивления капитулировать в конце года. В Лукании Публий Красс был разбит Марком Лампонием и вынужден был запереться в Грументе; после долгой и упорной осады город сдался. Апулию и южные области и без того пришлось предоставить их собственным силам.

Восстание разрасталось. Мутил во главе самнитской армии проник в Кампанию, и граждане Нолы сдали ему город и выдали римский гарнизон. Начальник гарнизона был по приказанию Мутила казнен, а солдаты зачислены в армию победителя.

За единственным исключением Нуцерии, которая упорно держала сторону Рима, вся Кампания до Везувия была потеряна римлянами. Салерн, Стабии, Помпеи, Геркулан примкнули к восстанию. Мутил мог проникнуть на территорию к северу от Везувия и во главе своей самнитско-луканской армии осадил Ацерры. Нумидийцы, которых было очень много в армии Цезаря, стали толпами переходить к Мутилу, вернее, к Оксинту, сыну Югурты. Оксинт попал в руки самнитов при сдаче Венусии и появился теперь среди них в царском пурпурном одеянии. Цезарю пришлось немедленно отправить весь африканский отряд обратно на родину. Мутил отважился даже напасть на римский лагерь, но был отбит; римская конница атаковала отступавших самнитов, причем они потеряли около 6 000 человек убитыми. Это был первый значительный успех римлян в этой войне. Армия провозгласила своего полководца императором, а жители Рима, сильно упавшие духом, теперь воспрянули. Впрочем, вскоре после этого при переправе через какую-то реку победоносная армия была атакована Марием Эгнатием, который нанес ей решительное поражение. Разбитая армия должна была отступить в Теан для перегруппировки. Однако энергичному консулу удалось еще до наступления зимы восстановить боеспособность своей армии и снова занять прежнюю позицию под стенами Ацерр, осажденных главной самнитской армией под начальством Мутила.

Одновременно начались военные действия также в средней Италии. Восстание в Абруццах и в окрестностях Фуцинского озера угрожало опасностью столице, так как эти местности находились недалеко от Рима. В область пиценов был послан самостоятельный отряд под начальством Гнея Помпея Страбона, чтобы угрожать Аскулу, опираясь на Фирм и Фалерий. Главные же силы северной римской армии под начальством консула Лупа стали на границе области латинов и марсов там, где неприятель, занявший via Valeria и via Salaria, ближе всего подошел к столице. Армии противников разделяла небольшая река Толен (Турано), пересекающая via Valeria между Тибуром и Альбой и впадающая у Риети в Велино. Консул Луп нетерпеливо стремился дать решительное сражение и пренебрег неприятным ему советом Мария предварительно поупражнять неопытных солдат в мелких стычках. Один отряд его в 10 000 человек под начальством Гая Перпенны был разбит наголову. Консул сместил Гая Перпенну, а остатки его отряда присоединил к отряду Мария. Но эта неудача не изменила его намерения атаковать врага. Двумя отрядами -- одним командовал сам консул, другим Марий -- римская армия начала переправу через Толен по двум мостам, наведенным в небольшом расстоянии друг от друга. На другом берегу стояло войско марсов под начальством Публия Скатона. Его лагерь находился на том месте, где потом перешел через речку Марий. Но еще прежде чем римляне начали переправу, Скатон выступил из лагеря, оставив там лишь лагерные посты, ушел вверх по реке и устроил там засаду. Оттуда он внезапно напал на отряд Лупа во время переправы; часть римлян была перебита, часть утонула в реке (11 июня 664 г.) [90 г.].

Сам консул и 8 000 его солдат погибли. Едва ли это поражение компенсировалось тем, что Марий, узнав, наконец, об уходе Скатона, переправился через реку и причинив врагу урон, завладел неприятельским лагерем. Впрочем, переход через Толен и победа, одержанная в то же время Сервием Сульпицием над пелигнами, заставили войско марсов несколько отодвинуть назад линию обороны. По постановлению сената, Марий сменил Лупа на посту главнокомандующего и ему удалось по крайней мере приостановить дальнейшие успехи неприятеля. Но вскоре в армию Мария был назначен на равных с ним правах Квинт Цепион. Это назначение состоялось не потому, что Цепиону удалось одержать победу в сражении, а потому, что всадники, задававшие в то время тон в Риме, благоволили к Цепиону за его резкую оппозицию Друзу. Поверив Силону, притворившемуся, что он хочет предать все свое войско римлянам, Цепион попал в засаду марсов и вестинов и погиб со значительной частью своих войск. После гибели Цепиона Марий снова стал единоличным начальником своей армии. Упорно обороняясь, он помешал неприятелю использовать свой успех и постепенно все глубже проникал в область марсов. Он долго избегал сражения; наконец, дал битву и победил пылкого противника. В этой битве погиб в числе прочих вождь марруцинов Герий Азиний. Во втором сражении войско Мария действовало совместно с отрядом Суллы, принадлежавшим к южной римской армии. На этот раз римляне нанесли марсам еще более чувствительное поражение: марсы потеряли 6 000 человек. Но честь этой победы досталась младшему начальнику, ибо хотя битва была дана и выиграна Марием, но Сулла отрезал бежавшим отступление и истребил их.

В то время как у Фуцинского озера велись упорные бои с переменным успехом, пиценский отряд под начальством Страбона также то побеждал противника, то терпел поражения. Полководцы повстанцев Гай Юдацилий из Аскула, Публий Веттий Скатон и Тит Лафрений объединенными силами атаковали Страбона, разбили его и принудили его запереться в Фирме. Здесь Лафрений осаждал Страбона, а Юдацилий вступил в Апулию и привлек на сторону повстанцев Канусий, Венусию и другие города, державшие еще сторону Рима. Но победа Сервия Сульпиция над пелигнами дала ему возможность отправиться в Пицен на помощь Страбону. Страбон напал на Лафрения с фронта, а Сульпиций с тыла. Неприятельский лагерь был сожжен, сам Лафрений убит, а остатки его армии в беспорядке бежали в Аскул. Положение в Пиценской области совершенно изменилось: если прежде во власти римлян был только Фирм, то теперь у италиков остался только Аскул. Таким образом война здесь снова свелась к осаде.

Наконец, в течение того же года, кроме тяжелой борьбы во многих пунктах средней и южной Италии римлянам пришлось воевать также на севере. Опасное положение, в котором Рим оказался в первые месяцы войны, побудило многие умбрийские и некоторые этрусские общины присоединиться к восстанию. Пришлось послать против умбров Авла Плотия, а против этрусков Луция Порция Катона. Впрочем, римляне встретили здесь гораздо менее упорное сопротивление, чем в Марсийской и Самнитской областях, и имели решительный перевес во всех боях.

Так закончился тяжелый первый год войны, оставив как в военном, так и в политическом отношении печальные воспоминания и мрачные перспективы. В военном отношении обе римские армии, действовавшие против марсов и в Кампании, были ослаблены тяжелыми поражениями и пали духом, северная армия вынуждена была прежде всего прикрывать столицу, южная армия, стоявшая под Неаполем, подвергалась серьезной опасности быть отрезанной, так как повстанцы могли без больших трудностей проникнуть туда из области самнитов или марсов и укрепиться где-нибудь между Римом и Неаполем; поэтому римское командование сочло необходимым протянуть хотя бы цепь постов от Кум до Рима. В политическом отношении восстание за этот первый год войны разрослось, территория его расширилась во всех направлениях. Переход Нолы на сторону повстанцев, быстрая капитуляция укрепленной крупной латинской колонии Венусии, умбро-этрусское восстание -- все эти тревожные симптомы свидетельствовали о том, что римская симмахия расшатана в своих основах и не в состоянии выдержать это последнее испытание. От граждан уже требовали напряжения всех сил; чтобы выставить цепь на латинско-кампанском побережье, в гражданскую милицию было зачислено около 6 000 вольноотпущенников; от союзников, которые еще оставались верными Риму, требовали самых тяжелых жертв. Не было никакой возможности еще сильнее натягивать тетиву лука, не рискуя потерять все.

Настроение римлян было чрезвычайно подавленное. После битвы на Толене трупы консула и многих видных граждан были привезены с поля битвы, находившегося на близком расстоянии от столицы, в Рим и похоронены здесь; все должностные лица в знак общественного траура сняли с себя пурпур и все знаки отличия; правительство призвало к оружию массу населения столицы. Немало граждан предалось тогда отчаянию и считало, что все погибло. После побед Цезаря при Ацеррах и Страбона в Пицене настроение несколько поднялось. После первой из этих побед римляне снова заменили военные одежды гражданскими, после второй -- сняли знаки общественного траура. Тем не менее для всех было ясно, что в общем итоге победа в этой войне оказывалась не на стороне римлян. А главное -- сенат и граждане утратили то состояние духа, которое помогло им перенести все тяжелые испытания во время войны с Ганнибалом и в конце концов обеспечило тогда победу. Нынешнюю войну римляне начали с такой же гордой уверенностью, но не сумели сохранить ее, как тогда, до конца. Твердое упорство и непреклонная последовательность уступили место дряблости и трусости. Уже после первого года войны Рим внезапно изменил свою внешнюю и внутреннюю политику и повернул на путь соглашений. Несомненно, это было самое разумное, что можно было сделать. Но не потому, что сила врага вынуждала римлян соглашаться на невыгодные для них условия мира, а потому, что сам предмет спора, увековечение политического первенства Рима в ущерб остальному населению Италии, приносил республике больше вреда, чем пользы. В общественной жизни бывает, что одна ошибка исправляет другую. Так и на этот раз трусость до некоторой степени исправила вред, причиненный безрассудным упрямством.

664 год [90 г.] начался во внешней политике резким отказом от соглашения, предложенного италиками, а во внутренней -- волной процессов, которыми капиталисты, самые ревностные поборники патриотического эгоизма, мстили всем заподозренным в умеренности и в агитации за своевременные уступки. Но уже в конце этого года трибун Марк Плавтий Сильван, вступивший в свою должность 10 декабря, провел закон, изменявший состав комиссии по делам о государственной измене; вместо присяжных из капиталистов в нее вошли новые присяжные, избираемые всеми трибами свободно без всяких цензовых ограничений. В результате эта комиссия из бича для умеренных превратилась в бич для крайних. В числе прочих был приговорен к изгнанию сам учредитель этой комиссии Квинт Варий, которого общественное мнение обвиняло в худших злодеяниях демократической партии, отравлении Квинта Метелла и убийстве Друза.

Важнее, чем этот странно откровенный отказ от прежних взглядов, была перемена политики в отношении италиков. Ровно 300 лет прошло с тех пор, как Рим в последний раз был вынужден принять условия мира, продиктованные победителем. Теперь Рим снова оказался побежденным, и мир, которого он жаждал, был возможен лишь при условии хотя бы частичного удовлетворения требований противника. Что касается тех городов, которые уже взялись за оружие с целью подчинить и разрушить Рим, то вражда к ним зашла слишком далеко, и римляне не могли превозмочь себя и согласиться на требуемые уступки; а если бы Рим даже пошел на эти уступки, то, возможно, они были бы отвергнуты противной стороной. Другое дело, если бы Рим удовлетворил теперь с некоторыми ограничениями первоначальные требования тех городов, которые до сих пор еще оставались верны ему. Рим сохранил бы видимость добровольной уступчивости, предотвратил бы неизбежное расширение вражеского союза и проложил бы себе путь к победе. Итак, двери римского гражданства, которых так долго не могли открыть никакие просьбы, теперь внезапно раскрылись, когда в них стали стучаться мечом. Но и теперь они открылись не полностью: даже те, которые были впущены в них, впущены были неохотно и обидным для них образом. Проведенный консулом Луцием Юлием Цезарем [66] закон предоставил права римского гражданства гражданам всех тех италийских союзных общин, которые еще не отложились открыто от Рима. Согласно второму закону, предложенному народными трибунами Марком Плавтием Сильваном и Гаем Папирием Карбоном, всем лицам, проживавшим в Италии на правах италийских граждан, был предоставлен двухмесячный срок, в течение которого они могли вступить в число римских граждан, заявив об этом римскому магистрату. Однако эти новые граждане, подобно вольноотпущенникам, получали лишь ограниченное право голоса: они могли быть приписаны лишь к восьми из 35 триб, подобно тому как вольноотпущенники -- к четырем. Нельзя установить с точностью, было ли это ограничение личным или, как кажется, наследственным. Эта мера распространялась первоначально только на собственно Италию, которая простиралась тогда лишь немного севернее Анконы и Флоренции.

В стране кельтов по эту сторону Альп, юридически считавшейся зарубежной страной, но по своему управлению и благодаря учреждению колоний давно уже признававшейся частью Италии, все латинские колонии находились на одинаковом положении с италийскими общинами. С тех пор как перестали существовать старые родовые общины кельтов, большая часть циспаданской территории, хотя не получила муниципального устройства, принадлежала римским гражданам, жившим большею частью в торговых местечках (fora). Союзнические города Циспаданской Галлии (их было немного), в частности Равенна, а также вся территория между По и Альпами, получили согласно закону, предложенному в 665 г. [89 г.] консулом Страбоном, италийское городское право. При этом те общины, у которых не было данных для этого, а именно поселения в альпийских долинах, были приписаны к отдельным городам в качестве зависимых и платящих подать деревень. Однако эти новые городские общины не получили прав римского гражданства. При помощи юридической фикции, что они являются латинскими колониями, их наделили теми же правами, которыми до сих пор пользовались непривилегированные латинские города. Таким образом в тот период Италия простиралась фактически до реки По, а страна по ту сторону реки считалась как бы ее преддверием. Здесь, к северу от По, не было полноправных гражданских или латинских колоний, за исключением -- Кремоны, Эпоредии и Аквилеи, и туземные племена не были вытеснены здесь, как к югу от По. Уничтожение кельтского областного устройства и введение италийского городского устройства расчистили путь для романизации этой богатой и значительной страны. Это было первым шагом на длительном и чреватом последствиями пути преобразования галльского племени. Галлы, против которых некогда объединилась вся Италия, становятся в результате этого преобразования товарищами своих италийских повелителей.

Как ни важны были эти уступки в сравнении со строгой замкнутостью круга римского гражданства, длившейся более 150 лет, все же они нисколько не были капитуляцией перед действительно восставшими общинами. Эти уступки преследовали цель удержать в повиновении те общины, которые колебались и угрожали отпадением, и привлечь на сторону Рима возможно больше перебежчиков из рядов неприятеля. Нельзя точно сказать, в каких масштабах применялись эти законы, особенно наиболее важный из них, закон Юлия, так как размеры восстания к моменту издания этого закона известны нам лишь в общих чертах. Во всяком случае, самое важное было то, что таким образом вступили в римский гражданский союз те общины, которые до сих пор были латинскими: остатки старого латинского союза, как Тибур и Пренесте, и особенно также латинские колонии, за исключением немногих, перешедших на сторону восставших. Кроме того, новый закон был применен к оставшимся верными Риму союзным городам в Этрурии, и особенно в южной Италии, как то: Нуцерия и Неаполь. Некоторые общины, которые до сих пор пользовались особыми привилегиями, колебались, принять ли право римского гражданства. Это понятно. Так например, Неаполь сомневался, отказываться ли ему от существующего договора с Римом, гарантировавшего его гражданам свободу от военной службы и их греческое городское устройство, а может быть, также пользование государственными землями, чтобы получить взамен этого лишь ограниченные права новых римских граждан. По-видимому, этими колебаниями объясняется тот факт, что с Неаполем, Регием, а может быть и с другими греческими городами в Италии, были заключены договоры, согласно которым эти города и после вступления в римский гражданский союз сохраняли свое прежнее греческое городское устройство и официальное употребление греческого языка. Так или иначе, эти законы чрезвычайно расширили круг римских граждан. В него вошло теперь много крупных городов от Сицилийского пролива до реки По. Кроме того, страна между По и Альпами получила наиболее полные союзнические права, что делало ее как бы законным кандидатом на получение полных прав римского гражданства.

Опираясь на эти уступки в пользу колебавшихся общин, римляне с новой силой ведут борьбу против мятежных районов. Из существующих политических установлений Рима было уничтожено ровно столько, сколько считалось необходимым для того, чтобы помешать распространению пожара. С тех пор восстание по крайней мере не расширялось.

В Этрурии и Умбрии, где восстание только начиналось, оно было подавлено поразительно скоро, причем не столько силой оружия, сколько благодаря закону Юлия. В бывших латинских колониях, в густонаселенных местностях по течению По открылся обильный источник новых воинских контингентов, на которые отныне можно было положиться. С их помощью и силами самих римлян можно было приступить к тушению пожара, оказавшегося теперь изолированным. Оба полководца, руководившие до сих пор военными действиями, вернулись в Рим; Цезарь был избран цензором, а Марий был отозван, потому что его руководство считали нерешительным и медлительным. 66-летний Марий был объявлен впавшим в старческий маразм. По всей вероятности, этот упрек был лишен основания. Марий ежедневно появлялся в Риме на гимнастических упражнениях и доказал, что он, во всяком случае, сохранил свои физические силы. Да и в качестве полководца он, кажется, проявил в последней кампании в общем свое прежнее искусство. Но ему не удалось добиться блестящих успехов, которые одни могли бы реабилитировать его в общественном мнении после его политического банкротства. Поэтому, к великому огорчению Мария, его прославленный меч пошел теперь в лом. Место Мария в армии, действовавшей против марсов, занял теперь консул этого года Луций Порций Катон, отличившийся в боях в Этрурии, а место Цезаря в кампанской армии -- его помощник Луций Сулла, которому римляне были обязаны некоторыми из важнейших успехов в кампании прошлого года. Гней Страбон, который в прошлом году с таким большим успехом командовал армией, действовавшей в области пиценов, остался во главе этой армии теперь в качестве консула.

Так началась вторая кампания 665 г. [89 г.]. Повстанцы открыли ее еще зимой. Отряд марсов в 15 000 человек сделал смелую попытку, напоминавшую грандиозные эпизоды войн с самнитами: этот отряд должен был пойти в Этрурию на помощь начинавшемуся в северной Италии восстанию. Но Страбон -- отряд этот должен был пройти через район его армии -- преградил ему путь и разбил его наголову; лишь немногим марсам удалось вернуться на свою далекую родину. Когда время года позволило римлянам перейти в наступление, Катон вступил в область марсов и успешно продвигался вперед. Но в окрестностях Фуцинского озера он был убит при штурме неприятельского лагеря. Тогда руководство военными действиями в средней Италии перешло к Страбону.

Страбон занялся, с одной стороны, продолжением осады Аскула, с другой -- покорением земель марсов, сабеллов и апулийцев. Юдацилий с пиценским ополчением отправился на выручку своего родного города и появился у стен Аскула. Юдацилий атаковал армию, осаждавшую город, а осажденные одновременно сделали вылазку и бросились на римские линии. В этот день, как утверждают, сражалось 75 000 римлян против 60 000 италиков. Победа осталась за римлянами, но Юдацилию с частью приведенных им войск удалось укрыться в городе. Осада возобновилась. Она была очень продолжительна [67], так как город был хорошо укреплен, а жители сражались с мужеством отчаяния; они помнили трагические события в их городе, которыми началась война. После нескольких месяцев мужественной обороны Юдацилий, предвидя неизбежность капитуляции, приказал предать пыткам и умертвить вождей преданной Риму партии и сам лишил себя жизни.

Городские ворота раскрылись перед римлянами, и римские экзекуции заменили италийские. Все офицеры и все видные граждане города были казнены, остальные были изгнаны из города и обречены на нищенство, все их имущество было конфисковано в пользу государства.

Во время осады Аскула и после его падения сильные римские отряды обходили восставшие соседние области и склоняли одну за другой к изъявлению покорности. Марруцины покорились после решительного поражения, нанесенного им Сервием Сульпицием под Теате (Chieti). В Апулию вторгся претор Гай Косконий, взял Салапию и Канны и осадил Канусий. Самнитский отряд под начальством Мария Эгнатия пришел на помощь этой маловоинственной области; ему удалось оттеснить римлян. Но римский полководец разбил самнитов во время переправы через реку Ауфид. Эгнатий был убит, а остатки его войска заперлись в Канусии. Римляне двинулись дальше, достигли Венусии и Руби и завладели всей Апулией. Они восстановили свою власть также в главных центрах восстания, у Фуцинского озера и в Майелльских горах. Марсы сдались помощникам Страбона Квинту Метеллу Пию и Гаю Цинне, а вестины и пелигны в следующем, 666, году [88 г.] -- самому Страбону. Столица повстанцев "Италия" снова превратилась в Корфиний, скромный город пелигнов. Остатки италийского сената бежали в Самнитскую область.

Южная римская армия, находившаяся теперь под начальством Луция Суллы, начала наступление одновременно с армией Страбона и проникла в занятую повстанцами южную Кампанию. Стабии были взяты и разрушены самим Суллой (30 апреля 665) [89 г.], Геркулан -- Титом Дидием, который, по-видимому, погиб при штурме этого города (11 июня). Помпеи сопротивлялись дольше. Самнитский полководец Луций Клуентий явился на выручку города, но был отражен Суллой. Когда Клуентию пришли на помощь кельты, он повторил свою попытку, но потерпел решительное поражение, главным образом, вследствие ненадежности этих помощников. Самнитский лагерь был взят, а сам Клуентий погиб вместе с большинством своих воинов во время бегства по направлению к Ноле. Благодарное римское войско поднесло своему главнокомандующему венок из трав; по римскому солдатскому обычаю это скромное отличие давалось воину, спасшему своей доблестью отряд своих товарищей по оружию.

Не тратя времени на осаду Нолы и других кампанских городов, занятых еще самнитами, Сулла немедленно двинулся в глубь страны к главному очагу восстания. Быстрое падение Эклана и страшная кара, постигшая этот город, навели страх на всю Гирпинскую область. Она покорилась, не выжидая подкреплений из Лукании, шедших к ней на помощь, и Сулла получил возможность беспрепятственно проникнуть во владения самнитского союза. Он обошел горный перевал, где его поджидало самнитское ополчение под начальством Мутила, атаковал врага с тыла и разбил его. Лагерь неприятеля был взят, раненый самнитский полководец спасся бегством в Эзернию. Сулла подошел к главному городу самнитов Бовиану и после второй победы, одержанной под стенами этого города, заставил его сдаться. Лишь наступившее холодное время года прекратило здесь военные действия.

Положение совершенно изменилось. В начале кампании 665 г. [89 г.] восстание было грозно, победоносно и расширялось; к концу этого года оно оказалось подавленным, повсюду разбитым и совершенно безнадежным. Вся северная Италия была замирена. В средней Италии оба берега были в полной власти Рима, Абруццы почти полностью, Апулия до Венусии, а Кампания до Нолы. Заняв Гирпинскую область, римляне перерезали сообщение между Самнитской и Лукано-Бреттийской областями, которые только и продолжали еще открытое сопротивление. Территория восстания походила на громадное потухавшее пожарище: всюду пепел, развалины и тлевшие головни, то там, то здесь между руинами вспыхивало пламя, но везде с пожаром уже справились, и опасность миновала. К сожалению, по дошедшим до нас поверхностным преданиям нет возможности установить в достаточной мере причину этого резкого поворота. Несомненно, успеху римлян много содействовало искусное руководство Страбона, а еще более -- Суллы, а именно более энергичная концентрация римских сил и более быстрое наступление. Но кроме военных причин этому беспримерно быстрому крушению мощи восстания должны были содействовать также политические. Возможно, что закон Сильвана и Карбона достиг своей цели и посеял в рядах врагов разлад и измену. Возможно также, что неудачи, как это часто бывает, вызвали раздоры между восставшими общинами, весьма слабо связанными между собой.

Мы знаем лишь (и это тоже указывает на внутреннее разложение "Италии", несомненно, сопровождавшееся сильными потрясениями) следующее. Самниты, возможно, под предводительством марса Квинта Силона, который с самого начала был душою восстания и после капитуляции марсов бежал к соседним самнитам, ввели у себя теперь новое устройство на чисто сельско-областной основе и после падения "Италии" продолжали борьбу в качестве "сафинов" или самнитов [68]. Укрепленный город Эзерния стал из цитадели римлян последним оплотом самнитской свободы. Здесь собралось войско, насчитывавшее, по рассказам, 30 000 человек пехоты и 1 000 всадников; 20 000 рабов, отпущенных на свободу, были зачислены в войско. Во главе его стояли 5 военачальников, на первом месте Силон, затем Мутил. Ко всеобщему удивлению, после 200-летнего перерыва возобновились самнитские войны, энергичный земледельческий народ, совсем как в V веке [сер. IV -- сер. III вв.], пытается еще раз силой оружия завоевать себе независимость от Рима, делает эту попытку на свой риск, так как общеиталийский союз потерпел крах. Но эта решимость отчаянного мужества не изменила положения дел в основном. Военные действия в самнитских и луканских горах потребовали от римлян еще некоторого времени и некоторых жертв, однако по существу восстание уже теперь было подавлено.

Впрочем, тем временем возникли новые осложнения. Создавшаяся в Азии обстановка настоятельно потребовала объявления войны понтийскому царю Митридату и отправки в ближайшем, 666, году [88 г.] в Малую Азию консула с консульской армией. Если бы эта война вспыхнула годом раньше, то одновременное восстание половины Италии и важнейшей провинции поставило бы римское государство в чрезвычайно опасное положение. Теперь же, после того как удивительное счастье Рима еще раз сказалось в быстром подавлении италийского восстания, начавшаяся война в Азии не была в сущности опасной, хотя и совпала с еще незаконченной италийской войной. К тому же Митридат в своей самонадеянности отклонил просьбу италиков оказать им прямую помощь. Так или иначе эта война все же была очень некстати для Рима. Прошли те времена, когда римляне, не задумываясь, одновременно вели войну в Италии и за морем. Два года войны совершенно истощили государственную казну; создание новой армии наряду с действующими в Италии казалось почти неосуществимой задачей. Римляне сделали все возможное. Денежные средства были добыты путем продажи под постройки земельных участков на Капитолийском холме, которые издавна оставались незастроенными (I, 104). Это дало 9 000 фунтов золота. Вместо того, чтобы сформировать новую армию, решено было отправить в Азию кампанскую армию Суллы, как только положение дел в южной Италии позволит взять ее оттуда. Успехи армии Страбона в северной Италии позволяли надеяться, что такая возможность явится скоро.

Итак, третья кампания 666 г. [88 г.] началась при благоприятных для Рима условиях. Страбон подавил последнее сопротивление повстанцев в Абруццах. В Апулии преемник Коскония Квинт Метелл Пий, сын завоевателя Нумидии, не уступавший своему отцу ни военными дарованиями, ни твердостью своих консервативных убеждений, покончил с восстанием, овладев Венусией, причем захватил в плен 3 000 вооруженных повстанцев. В Самнии Силону удалось снова овладеть Бовианом; но в сражении, данном им римскому полководцу Мамерку Эмилию, победили римляне, и -- что было важней самой победы -- среди 6 000 убитых, оставленных самнитами на поле сражения, оказался сам Силон. В Кампании Сулла отнял у самнитов еще занятые ими мелкие города и осадил Нолу. В Луканию вторгся Авл Габиний и достиг здесь значительных успехов. Но при штурме неприятельского лагеря римский полководец был убит, и тогда вождь повстанцев, Лампоний, снова стал господином обширной и дикой Лукано-Бреттийской области, почти не встречая сопротивления. Он даже пытался захватить Регий, но наместник Сицилии Гай Норбан воспрепятствовал этому. Несмотря на отдельные неудачи, римляне неудержимо приближались к цели. Казалось, что вскоре предстоит падение Нолы и покорение Самния и явится возможность отправить в Азию значительные силы, когда неожиданный поворот дел в столице дал возможность восстанию, почти уже подавленному, снова окрепнуть.

В Риме царило сильнейшее возбуждение. Нападение Друза на всаднические суды, его внезапная смерть, дело рук партии всадников, затем обоюдоострое оружие Вариевых политических процессов -- все это вызвало самую острую вражду между аристократией и буржуазией, равно как и между умеренными и крайними. Ход событий полностью доказал правоту партии, стоявшей за уступки; то, что она предлагала дать добровольно, теперь пришлось уступить большей частью под гнетом необходимости. Но форма, в которой были сделаны эти уступки, носила отпечаток эгоистической и близорукой зависти, совершенно в духе прежних отказов. Вместо того, чтобы дать всем италийским общинам равные права, теперь лишь иначе формулировали пренебрежительное отношение к ним.

Многие италийские города получили право римского гражданства, но это было сопряжено с известным унижением; новые граждане поставлены были по отношению к старым примерно в такое же положение, как вольноотпущенники к свободнорожденным. Предоставление латинского права городам между р. По и Альпами скорее раздражило, чем удовлетворило их. И, наконец, значительная и отнюдь не худшая часть италиков, все восставшие и затем покоренные города, не получили права римского гражданства. Мало того, в отношении этой категории даже не восстановили формально старых договоров, аннулированных восстанием, в лучшем случае восстанавливали их лишь в виде милости с возможностью отмены их по своему [69]. . Ограничение в праве подачи голосов было тем более обидно, что при тогдашнем составе комиций оно было политически бессмысленно; лицемерная заботливость правительства о незапятнанной чистоте избирателей должна была казаться смешной всякому беспристрастному человеку. Но все эти ограничения были опасны тем, что открывали демагогам широкую возможность преследовать свои цели, принимая на себя роль защитников более или менее справедливых требований новых граждан и тех италиков, которые не получили права римского гражданства.

Эти половинчатые уступки, проникнутые духом недоброжелательства, должны были казаться недостаточными не только новым гражданам и тем, которые были совершенно лишены прав, но также и наиболее дальновидной части аристократии. Кроме того, она болезненно ощущала отсутствие в ее рядах многих выдающихся представителей ее, приговоренных к изгнанию Вариевой комиссией. Они были осуждены не народным постановлением, а судом присяжных; но тем труднее было вернуть их из изгнания, ибо народное постановление, даже носящее характер судебного решения, можно было без всяких опасений отменить другим народным постановлением, но отмена приговора присяжных народом была бы, по мнению этих лучших представителей аристократии, весьма опасным прецедентом. Таким образом, ни умеренные, ни крайние не были довольны исходом италийского кризиса.

Еще сильнее было негодование старого полководца. Марий отправился на италийскую войну с новыми надеждами, а вернулся домой не по своей воле, с сознанием, что за новые заслуги ему достались лишь новые горькие обиды. Он вернулся с горьким чувством, что враги уже не боятся его и ни во что его не ставят. И вот сердце его стал точить червь, жажда мщения. О нем можно сказать то же, что о новых гражданах и о совершенно исключенных из римской общины: при всей его неспособности и беспомощности его популярное имя могло сделаться опасным орудием в руках демагога.

К этим элементам политических потрясений присоединялся быстрый упадок старых воинских нравов и военной дисциплины. Семена, посеянные допущением пролетариев в армию, развивались с убийственной быстротой. Деморализации армии содействовали условия союзнической войны, когда на военную службу допускались все способные носить оружие, а главное, когда политическая пропаганда проникала прямым путем в главную квартиру и в солдатскую палатку. Результаты не замедлили обнаружиться в ослаблении всех уз военной иерархии. Во время осады города Помпей солдаты осаждающей армии заподозрили в измене своего начальника, консуляра Авла Постумия Альбина, и убили его камнями и дубинами. А главнокомандующий Сулла ограничился тем, что обратился к солдатам с призывом загладить своим мужеством перед неприятелем воспоминание о случившемся. Зачинщиками этого убийства были солдаты флота, издавна самая распущенная воинская часть. Их примеру скоро последовал отряд легионеров, набранный преимущественно из городской черни. Подстрекаемые одним из героев форума Гаем Титием, легионеры покушались на жизнь консула Катона. Случай спас на этот раз консула; Титий был арестован, но не понес никакого наказания. Когда вскоре после того Катон погиб в бою, виновниками его гибели считали его собственных офицеров и особенно Гая Мария Младшего. Нельзя установить, справедливы ли эти обвинения или нет.

К этому начинающемуся политическому и военному кризису присоединился, быть может, еще более опасный экономический кризис. Он ударил по римским капиталистам в результате союзнической войны и волнений в Азии. Должники не имели возможности уплачивать даже проценты, но кредиторы были беспощадны. Тогда должники обратились к соответствующей судебной инстанции, к городскому претору Аселлиону с просьбой об отсрочке для того, чтобы они могли продать свое имущество (I, 286); одновременно они откопали старые забытые законы о ростовщичестве и потребовали возвращения им в четырехкратном размере взысканных с них вопреки закону процентов. Аселлион пошел на это, признав за буквой закона преимущество перед фактически существующим правом, и дал законный ход этим искам. Тогда озлобленные кредиторы, под предводительством народного трибуна Луция Кассия, собрались на форуме, напали на претора и убили его в тот момент, когда он в жреческом одеянии совершал жертвоприношение перед храмом Согласия. По поводу этого злодеяния не было даже произведено следствия (665) [89 г.]. С другой стороны, среди должников шли толки о том, что страдания народной массы могут облегчить лишь "новые счетные книги", т. е. аннулирование в законодательном порядке всех существующих долговых обязательств. Повторилось в точности то же самое, что уже происходило в Риме во время борьбы сословий: снова капиталисты в союзе с пристрастной аристократией повели войну и процессы против угнетенной массы и умеренной партии, призывавшей к смягчению строгой нормы закона. Рим снова очутился на краю той пропасти, в которую доведенный до отчаяния должник увлекает за собой кредитора. Но с тех пор обстановка изменилась; вместо простых нравов и морали большого крестьянского города, каким был старый Рим, -- разноплеменная столица и деморализация, охватившая все слои общества, от принца до нищего. Все недостатки стали глубже, острее, грознее. Союзническая война восстановила друг против друга все находившиеся в брожении политические и социальные элементы и создала почву для новой революции. Взрыв этой революции был вызван случайностью.

В 666 г. [88 г.] народный трибун Публий Сульпиций Руф выступил перед народом со следующими предложениями: лишить сенаторского звания всех сенаторов, задолжавших более 2 000 денариев; разрешить возвращение на родину гражданам, осужденным судами присяжных, которые не были свободны в своих решениях; распределить новых граждан по всем трибам и равным образом предоставить вольноотпущенникам право голоса во всех трибах. Эти предложения в устах такого человека явились отчасти неожиданностью.

Публий Сульпиций Руф (родился в 630 г. [124 г.]) был обязан своим политическим влиянием не столько знатности происхождения, обширным связям и полученному по наследству богатству, сколько своему исключительному ораторскому таланту, в котором никто из его сверстников не мог с ним сравняться. Могучий голос, резкие, иногда театральные жесты, бурный поток его речи увлекали даже тех, кого они не убеждали. По своей партийной принадлежности он с самого начала стоял на стороне сената, и его первым выступлением на политической арене (659) [95 г.] было обвинение Норбана, которого смертельно ненавидела правящая партия. Среди консерваторов он принадлежал к фракции Луция Красса и Ливия Друза. Мы не знаем, что побудило его добиваться в 666 г. [88 г.] должности народного трибуна и выступить с этой целью из патрициата. Консерваторы преследовали его, как и всю умеренную партию, преследовали его как революционера, но, кажется, это не сделало Сульпиция революционером, и он отнюдь не стремился к свержению существующего строя в духе Гая Гракха. Скорее можно предположить, что Сульпиций, как единственный из видных членов партии Красса и Друза, уцелевший среди бури судебных преследований, поднятых Варием, считал своим долгом закончить дело, начатое Друзом, и добиться окончательного устранения существующих еще ограничений в правах новых граждан; для этого ему нужно было стать народным трибуном. Из его деятельности в качестве трибуна известны факты, прямо противоположные демагогическим тенденциям. Так например, своим протестом он помешал одному из своих сотоварищей по трибунату отменить с помощью народного постановления приговоры присяжных, вынесенные на основании закона Вария. А когда бывший эдил Гай Цезарь противозаконно, не быв еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы в 667 г. [87 г.], по-видимому, с расчетом добиться потом назначения главнокомандующим в Азию, избранию его всех решительнее и резче противился Сульпиций. Итак, Сульпиций совершенно в духе Друза требовал от себя и от других прежде всего соблюдения конституции. Но как и Друз, он не мог примирить непримиримое, не мог провести строго законным путем задуманные им перемены; они были сами по себе разумны, но согласия на них никогда нельзя было бы добиться добром от огромного большинства старых граждан. Несомненно, здесь сыграл важную роль разрыв с могущественным родом Юлиев, один из членов которого, брат Гая, консуляр Луций Цезарь, пользовался очень большим влиянием в сенате, и с примыкающей к этому роду фракцией аристократии: вспыльчивый Сульпиций, под влиянием личного раздражения, зашел далее своих первоначальных намерений.

Однако по своему характеру законы, внесенные Сульпицием, не противоречат ни его личному облику, ни его прежней партийной позиции. Предложение уравнять в правах новых граждан со старыми в сущности частично повторяло законы Друза в пользу италиков и, так же как и друзовский закон, отвечало требованиям разумной политики. Возвращение изгнанников, осужденных вариевскими присяжными, нарушало, правда, принцип неотменяемости приговора присяжных, в защиту которого еще недавно выступил активно сам Сульпиций. Но эта мера прежде всего приносила пользу сотоварищам Сульпиция по партии, умеренным консерваторам. Можно понять, что человек с таким горячим характером, как Сульпиций Руф, при первом своем выступлении решительно боролся против этой меры, а потом, раздраженный сопротивлением, сам предложил ее. Мера против чрезмерной задолженности сенаторов, несомненно, объясняется тем, что последний финансовый кризис выявил разорение правящих семей при всем их внешнем блеске. Эта мера, конечно, тягостная, тем не менее соответствовала правильно понятым интересам аристократии. В результате закона Сульпиция из сената должны были бы уйти все те лица, которые не были в состоянии быстро ликвидировать свои долги; устранение заведомо продажного сенатского сброда ослабило бы интриги, расцветавшие главным образом на почве чрезмерной задолженности многих сенаторов и вытекавшей отсюда зависимости от богатых коллег. Впрочем, мы не отрицаем, что если бы Руф не был в личной вражде с главарями господствующей сенатской клики, он не предложил бы столь решительной и столь позорной для сената чистки. Наконец, мера в пользу вольноотпущенников была, очевидно, предложена с целью обеспечить Сульпицию господство над уличной толпой; но сама по себе она была достаточно обоснована и совместима с аристократическим строем. С тех пор как вольноотпущенников стали привлекать к военной службе, их требование права голоса было обоснованным, так как право голоса и военная служба всегда были связаны между собой. А главное, при политическом ничтожестве комиций не имело большого политического значения, выведут ли в это болото еще одну клоаку. Неограниченное допущение вольноотпущенников не уменьшило бы, а, напротив, увеличило бы для олигархии возможность управлять через комиции; ведь весьма значительная часть вольноотпущенников находилась в личной и экономической зависимости от правящих семей. При умелом использовании новых избирателей правительство могло бы еще больше, чем прежде, держать выборы в своих руках. Правда, эта мера, как и всякая другая политическая льгота для пролетариата, шла вразрез с тенденциями той части аристократии, которая желала реформ. Но вряд ли она имела и для Руфа иное значение, кроме того, которое Друз придавал своему хлебному закону: она была для него средством привлечь на свою сторону пролетариат, чтобы с его помощью сломить сопротивление задуманным действительно общеполезным реформам. Нетрудно было предвидеть, что это сопротивление будет очень упорно, что недалекая аристократия и недалекая буржуазия будут и теперь, после подавления восстания, проявлять ту же тупоумную зависть, что и до восстания, что большинство всех партий будет втайне или открыто считать все сделанные в минуту опасности половинчатые уступки неразумной слабостью и будет страстно противиться всякому расширению этих уступок. Пример Друза показал, к чему приводят попытки провести консервативные реформы, полагаясь исключительно на сенатское большинство. Вполне понятно, что друг и единомышленник Друза пытался осуществить аналогичные планы путем оппозиции этому большинству и в демагогической форме. Поэтому Руф не стремился привлечь на свою сторону сенат с помощью приманки судов присяжных. Он нашел более надежную опору в вольноотпущенниках и в первую очередь в вооруженной свите, которая сопровождала его на улицах и на форуме. По рассказам его врагов, в эту свиту входили 3 000 специально нанятых людей и "антисенат" в составе 600 молодых людей из высших классов общества.

Законы Сульпиция действительно встретили самое решительное сопротивление со стороны сенатского большинства. Первым делом, чтобы выиграть время, это большинство побудило консулов Луция Корнелия Суллу и Квинта Помпея Руфа, заклятых врагов демагогии, устроить чрезвычайные религиозные празднества, во время которых народные собрания прекращались.

В ответ на это Сульпиций спровоцировал уличные беспорядки, во время которых в числе других жертв погиб молодой Квинт Помпей (сын одного из консулов и зять другого), и жизнь обоих консулов подверглась серьезной опасности. По рассказам, Сулла спасся только благодаря тому, что Марий укрыл его в своем доме. Правительство было вынуждено уступить. Сулла согласился отменить объявленные празднества, и законы Сульпиция были приняты. Однако судьба их еще не была обеспечена. В столице аристократия могла считать себя побежденной, но теперь в Италии -- впервые после начала революции -- появилась новая сила, с которой нельзя было не считаться: две сильные и победоносные армии проконсула Страбона и консула Суллы.

Политическая позиция Страбона была двусмысленна. Зато Сулла, хотя отступил на миг перед прямым насилием, действовал в полном согласии с большинством сената; отменив празднества, он немедленно отправился в Кампанию к своей армии. Терроризировать безоружного консула дубинами головорезов или беззащитную столицу мечами легионеров -- в конце концов это было одно и то же. Сульпиций предполагал, что его противник воспользуется имеющейся у него теперь возможностью ответить насилием на насилие и вернется в столицу во главе своих легионов, чтобы свергнуть консервативного демагога вместе с его законами. Возможно, что он ошибался. Сулла желал войны с Митридатом, а столичные политические дрязги внушали ему отвращение. При его своеобразном индифферентизме и беспримерной политической беспечности, весьма вероятно, что он вовсе не замышлял государственного переворота, которого ожидал от него Сульпиций, и если бы ему не помешали, отправился бы со своей армией в Азию тотчас после взятия Нолы, которую он в то время осаждал.

Как бы то ни было, Сульпиций решил отнять у Суллы его командование и таким образом отразить ожидаемый удар. С этой целью он сблизился с Марием. Имя Мария было еще настолько популярно, что народную толпу можно было убедить в необходимости назначения его главнокомандующим в Азии, а его военный пост и военные таланты могли пригодиться в случае разрыва с Суллой. Сульпиций не мог не понимать опасности назначения главой кампанской армии столь же политически бездарного, сколь мстительного и честолюбивого старика и недопустимости передачи простым народным постановлением частному лицу чрезвычайного верховного командования. Но испытанная политическая бездарность Мария уже сама по себе служила своего рода гарантией, что существующему государственному строю не может угрожать с его стороны серьезная опасность. А главное, положение самого Сульпиция, если он правильно угадывал намерения Суллы, было настолько опасным, что подобные соображения уже не шли в расчет. Что касается отставного героя, то он, разумеется, охотно шел навстречу всякому, кто хотел использовать его в качестве кондотьера. Он много лет мечтал о главном командовании в Азии и, возможно, также об основательном сведении счетов с сенатским большинством. Итак, по предложению Сульпиция, народ назначил Гая Мария начальником кампанской армии с чрезвычайной, высшей, так называемой проконсульской, властью и передал ему главное командование в войне против Митридата. Для того чтобы принять армию от Суллы, в римский лагерь под Нолой были посланы два трибуна.

Но с Суллой не так легко было справиться. Ему больше, чем кому-либо другому, полагалось быть главнокомандующим в Азии. Несколько лет назад он с величайшим успехом командовал войсками на этом театре военных действий. Он больше, чем кто-либо другой, содействовал разгрому опасного италийского восстания. Он был консулом в том году, когда вспыхнула война в Азии; в качестве консула он получил согласно установившемуся обычаю высшее командование при полном одобрении другого консула, связанного с ним узами дружбы и свойства. Не шуточное дело было требовать, чтоб Сулла подчинился решению суверенного римского народа и уступил полученное при таких обстоятельствах высшее командование своему старому военному и политическому противнику, который, кто знает, мог использовать армию для всякого рода насилий и сумасбродств. Сулла не был настолько добродушен, чтобы добровольно выполнить это приказание; он не был также настолько зависим, чтобы выполнить его по принуждению. Войско Суллы, отчасти в результате преобразований, проведенных Марием, отчасти потому, что Сулла допускал нравственную распущенность, но требовал строгой военной дисциплины, немногим отличалось от сборища ландскнехтов, безусловно преданных своему вождю и безразличных в политических делах. Сам Сулла был человеком надменным, с холодным и ясным умом. В его глазах суверенный римский народ был сборищем черни, герой битвы при Aquae Sextiae -- обанкротившимся мошенником, формальная законность -- пустой фразой, а сам Рим -- городом без гарнизона и с полуразрушенными стенами, которым было гораздо легче овладеть, чем Нолой. В этом духе он и стал действовать.

Сулла собрал своих солдат -- их было 6 легионов, т. е. около 35 000 человек -- и сообщил им о полученном из Рима известии. При этом он не преминул бросить вскользь, что новый главнокомандующий, конечно, поведет в Малую Азию не эту армию, а другую, новую. Высшие офицеры, которые все еще были более гражданами, чем военными, отстранились; лишь один согласился последовать за полководцем против столицы. Но солдаты, знавшие по опыту, что в Азии они найдут легкую и неисчерпаемую добычу, пришли в бешенство. В одно мгновение оба трибуна, прибывшие из Рима, были растерзаны; солдаты единодушно требовали, чтобы главнокомандующий вел их на Рим. Консул немедленно выступил. По дороге к нему примкнул другой консул, разделявший его взгляды. Быстрыми переходами, не обращая внимания на спешно отправленных к нему из Рима гонцов, пытавшихся задержать его, Сулла подошел к стенам столицы. В одно прекрасное утро римляне неожиданно увидели, что колонны Суллы заняли позиции на мосту через Тибр и у Коллинских и Эсквилинских ворот. Два легиона в боевом порядке, со значками впереди, вступили в город -- внутрь городских стен, где военные действия были запрещены законом. В ограде этих стен происходило немало буйных сцен и серьезных усобиц, но никогда еще римское войско не нарушало священного мира в городе. Теперь этот мир был нарушен, причем вначале из-за жалкого спора о том, кто будет командовать на Востоке.

Вступившие в город легионы дошли до вершины Эсквилина. Сыпавшиеся с крыш камни и метательные снаряды привели солдат в замешательство, и ряды их дрогнули. Тогда Сулла с зажженным факелом в руке сам повел их вперед. Угрожая поджечь город зажигательными снарядами, легионеры проложили себе дорогу до площади на Эсквилине (близ S. Maria Maggiore). Здесь их ожидали силы, наскоро собранные Марием и Сульпицием. Сначала благодаря своему численному превосходству они отбросили наступающие колонны. Но от городских ворот уже шли к легионерам подкрепления. Другой отряд Суллы отправился в обход по Субурской улице: защитникам города пришлось отступить. У храма богини Tellus, там, где Эсквилин спускается к форуму, Марий пытался еще раз организовать оборону. Он умолял сенаторов, всадников и всех граждан ударить на легионы. Но он сам превратил эти легионы граждан в наемников. Теперь орудие, им самим созданное, обратилось против него. Солдаты повиновались не правительству, а своему полководцу. Когда рабам обещали свободу и призвали их к оружию, то явилось только 3 человека. Главарям не оставалось ничего другого, как спасаться бегством через ворота, еще не занятые неприятелем. Через несколько часов Сулла стал полновластным повелителем Рима. В эту ночь постовые огни легионов пылали на форуме столицы.

Первое вмешательство армии в гражданские раздоры выявило с полнейшей очевидностью, что политическая борьба дошла до той стадии, на которой она может быть разрешена только прямой силой и что сила дубины -- ничто перед силой меча. Консервативная партия первая взялась за меч, и по отношению к ней исполнились в свое время пророческие слова евангелия об обнажившем меч. Но в настоящий момент она праздновала полную победу и могла использовать ее по своему усмотрению. Разумеется, законы Сульпиция были отменены. Сам Сульпиций и виднейшие приверженцы его искали спасения в бегстве. Этих беглецов в количестве 12 человек сенат объявил врагами отечества, подлежащими задержанию и смертной казни.

Публий Сульпиций был схвачен в Лауренте и убит, голова его была доставлена Сулле и по приказу консула выставлена на форуме, на той самой ораторской трибуне, где лишь несколько дней тому назад Сульпиций стоял в полном расцвете сил, молодости и ораторского таланта. За остальными была послана погоня, даже престарелого Гая Мария преследовали по пятам убийцы.

Хотя память о подвигах Мария омрачалась длинной цепью совершенных им низостей, все же теперь, когда жизни спасителя отечества угрожала опасность, в нем снова видели победителя при Верцеллах. Вся Италия, затаив дыхание, следила за эпизодами его удивительного бегства. В Остии он сел на корабль и отплыл в Африку. Но противные ветры и недостаток съестных припасов заставили его высадиться у Цирцейского мыса и скитаться наудачу, не смея довериться ничьему гостеприимству и нередко страдая от голода. Пешком в сопровождении лишь нескольких друзей престарелый Марий пришел в окрестности римской колонии Минтурн у устья Гарильяно. Вдали показались преследовавшие его всадники. С большим трудом Марий добрался до морского берега и спасся на находившемся там торговом судне. Но трусливые корабельщики причалили к берегу, и пока Марий спал на берегу, уплыли в море. Преследователи настигли Мария близ Минтурн в прибрежном болоте; он по пояс увяз в тине и спрятал голову в тростнике. Марий был доставлен минтурнским городским властям и посажен в тюрьму. Городской палач, кимврский раб, получил приказание умертвить пленника. Но германец испугался грозного взгляда того, кто некогда победил его народ: секира выпала из его рук, когда Марий прикрикнул на него своим громовым голосом, посмеет ли он убить Гая Мария. Узнав об этом, минтурнские власти устыдились, что раб, которого Марий лишил свободы, больше почитает спасителя Рима, чем сограждане, которых он спас от рабства. Мария освободили из тюрьмы, дали ему корабль и денег и отправили в Энарию (Исхию). Изгнанники, за исключением Сульпиция, собрались мало-помалу в этих водах. Они пытались высадиться у мыса Эрикса и там, где раньше стоял Карфаген, но римские должностные лица не допустили их высадки ни в Сицилии, ни в Африке. Тогда они отправились в Нумидию и на ее пустынных песчаных берегах нашли приют на зиму. Царь Гиемпсал II, у которого они рассчитывали найти поддержку, некоторое время делал вид, что готов войти с ними в соглашение. Но, внушив изгнанникам доверие к себе, он пытался захватить их в плен. С величайшим трудом беглецам удалось ускользнуть от его наездников и найти временное убежище на небольшом острове Керкине (Керкена) у берегов Туниса. Мы не знаем, благодарил ли Сулла свою счастливую звезду за то, что ему не суждено было стать убийцей победителя кимвров. Во всяком случае, минтурнские власти, по-видимому, не были подвергнуты наказанию.

Для устранения существующей неурядицы и предотвращения переворотов в будущем Сулла провел ряд законодательных мероприятий. Для облегчения положения должников, кажется, не было сделано ничего, кроме более строгого применения правил о максимальном размере процентов [70]. Кроме того, было постановлено организовать ряд колоний. Состав сената, очень уменьшившийся в результате сражений и судебных преследований во время союзнической войны, был пополнен тремястами новых сенаторов, подобранных, конечно, в интересах оптиматов. Наконец, были введены существенные изменения, касающиеся порядка выборов и законодательной инициативы. Старые Сервиевы правила о порядке голосования в центуриатных комициях обеспечивали почти половину всех голосов за гражданами первого цензового класса, владевшими имуществом от 100 000 сестерций и выше. Постановления 513 г. [241 г.] несколько уменьшили это исключительное преобладание первого цензового разряда. Теперь эти постановления были отменены и восстановлен старый Сервиев порядок голосования. Фактически это устанавливало ценз для выборов в консулы, преторы и цензоры: люди незажиточные по существу были лишены активного избирательного права. Законодательная инициатива трибунов была ограничена: все их предложения должны были сначала представляться сенату и лишь после его одобрения поступали на решение народа.

Все эти меры были вызваны революционной попыткой Сульпиция и проведены консулом Суллой, который играл здесь роль застрельщика конституционной партии. Они весьма замечательны. Сулла осмелился, без согласия народа или присяжных, приговорить собственной властью к смертной казни 12 виднейших граждан, в том числе нескольких должностных лиц и знаменитейшего полководца своего времени; он делал это открыто. Это было ярким нарушением старого права апелляции, священного даже в глазах таких крайних консерваторов, как, например, Квинт Сцевола. Сулла осмелился также отменить порядок выборов, существовавший в течение 150 лет, и восстановить давно забытый и дискредитированный принцип цензовых выборов. Он осмелился фактически отнять законодательные функции у двух органов, которым они издавна принадлежали, -- у должностных лиц и у комиций, -- и передать их органу, за которым в этой области всегда признавалось формально только совещательное право (I, 299). Можно сказать, ни один демократ не отправлял правосудия в такой тиранической форме и не расшатывал так дерзко основ существующей конституции, как этот консервативный реформатор. Но если иметь в виду не формальную сторону, а существо дела, то придется сделать совершенно другие выводы. Революции нигде, и особенно в Риме, не проходили без известного количества жертв. Вина этих жертв заключалась в том, что они потерпели поражение; они платились за свое поражение, как за преступление, причем соблюдалась некоторая видимость правосудия. Если вспомнить судебные преследования, к которым прибегала победившая партия после падения Гракхов и Сатурнина (см. II, III и VI главы), то, пожалуй, придется воздать хвалу победителю на Эсквилинской площади за откровенность и сравнительную умеренность его действий. Он открыто признал войной то, что было войной, и поставил побежденных врагов вне закона; далее, он старался по возможности ограничить число жертв и по крайней мере не разрешал вымещать ярость на мелком люде. Такая же умеренность обнаруживается и в его государственных реформах. Самая важная и на первый взгляд самая коренная из них, изменение порядка законодательства, в сущности лишь согласовала букву закона с его духом. Римский порядок законодательства открывал каждому консулу, претору или трибуну возможность предлагать народу любые мероприятия и без прений ставить их на голосование. Такой порядок был с самого начала неразумным и становился все неразумнее по мере утраты комициями всякого значения. Его терпели только потому, что сенат фактически присвоил себе право предварительного обсуждения и с помощью политических или религиозных интерцессий систематически срывал все предложения, которые вносились на голосование помимо него (I, 299). Но революция уничтожила эту плотину. Тогда нелепость системы дошла до крайнего предела. Каждый сорванец имел возможность совершить государственный переворот с соблюдением легальной формы. Что же было более естественным при таких обстоятельствах, более необходимым, консервативным в подлинном смысле, как не признать формально и категорически за сенатом ту законодательную власть, которой он до сих пор пользовался лишь окольным путем? То же можно сказать и о восстановлении избирательного ценза. Старый государственный строй основан был на принципе ценза. Реформа 513 г. [241 г.] лишь ограничила привилегии имущих. Но с тех пор (с 513 г.) произошел громадный финансовый сдвиг, который мог оправдать повышение избирательного ценза. Следовательно, и новая тимократия изменила букву закона лишь для того, чтобы остаться верной духу закона; вместе с тем она пыталась в возможно мягкой форме бороться против позорной купли голосов и против всего, что связано с этим. Наконец, постановления в пользу должников и возобновление колонизационных планов красноречиво свидетельствуют, что, хотя Сулла и не одобрял крайних предложений Сульпиция, он тоже, подобно Друзу и вообще всем более дальновидным аристократам, склонялся в пользу реформ, касающихся материальных отношений как таковых. Не следует также забывать, что Сулла предложил эту меру после победы и безусловно по своей доброй воле. Если учесть еще, что Сулла не тронул главных основ гракховского устройства и оставил в неприкосновенности суды всадников и раздачу хлеба, то придется согласиться с мнением, что законы, установленные Суллой, в 666 г. [88 г.] в общем сохраняли тот порядок, который существовал после падения Гая Гракха. Сулла лишь отменил, согласно требованиям времени, устарелые пережитки, непосредственно угрожавшие существующему строю, и по мере сил старался лечить социальные недуги, поскольку и то и другое можно было сделать, не затрагивая лежащих глубже причин этих зол. Законы Суллы характеризуются полным пренебрежением к конституционному формализму и чутким пониманием внутреннего содержания существующих порядков. В них обнаруживаются ясный ум и достойные сочувствия намерения, но, с другой стороны, также некоторое легкомыслие и поверхностность. Так например, разве можно было серьезно ожидать, что установление максимального размера процентов облегчит запутанные кредитные отношения и что право предварительного обсуждения законов сенатом окажется более действительным средством против демагогии, чем право интерцессии и религия?

В действительности на безоблачном небе скоро собрались для консерваторов новые тучи. Положение в Азии принимало все более грозный оборот. Государство уже сильно пострадало от того, что революция Сульпиция задержала отправку армии в Азию. Дальнейшую задержку нельзя было допустить ни в коем случае. Сулла рассчитывал, что, уезжая в Азию, оставит в Италии надежную охрану олигархии в лице консулов, выбранных по новым правилам, а главное, в лице армий, занятых еще в Италии подавлением остатков восстания. Однако на консульских выборах в комициях не прошли кандидаты, выставленные Суллой; наряду с Гнеем Октавием, преданным сторонником оптиматов, вторым консулом оказался Луций Корнелий Цинна, один из решительнейших представителей оппозиции.

Надо думать, что выбор Цинны был, главным образом, делом партии капиталистов, которая таким способом мстила автору закона о проценте. Узнав о неприятном исходе выборов, Сулла заявил, что с удовольствием видит, как граждане пользуются своим конституционным правом свободы выборов, и ограничился тем, что взял с обоих консулов клятву в верном соблюдении существующей конституции. Что касается войск, то, главным образом, важна была северная армия, так как кампанская армия большей частью назначена была к отплытию в Азию. Командование северной армией было по предложению Суллы передано народным постановлением верному другу Суллы Квинту Руфу. Прежний начальник ее Гней Страбон был отозван под благовидным предлогом. Отозвание Страбона объяснялось также тем, что он принадлежал к партии всадников и своим пассивным поведением во время сульпициевской смуты доставил аристократии немало тревожных минут. Руф прибыл в армию и принял командование вместо Страбона. Но уже через несколько дней новый начальник был убит своими солдатами, и Страбон снова занял только что покинутый пост. Страбона считали подстрекателем этого убийства. Несомненно, что он был человеком, от которого можно было ожидать такого дела; он воспользовался плодами злодеяния и наказал заведомых убийц только словесным порицанием. Для Суллы смерть Руфа и пребывание Страбона на посту главнокомандующего являлись новой и серьезной опасностью. Однако он не сделал ничего, чтобы сместить Страбона. Вскоре после этих событий истек срок консульства Суллы. Новый консул Цинна настаивал на ускорении отъезда Суллы в Азию, где его присутствие действительно было настоятельно необходимо. В то же время один из новых трибунов потребовал Суллу к суду народного собрания. Даже самому непроницательному человеку должно было быть ясно, что против Суллы и его партии подготовляется новая буря и что противники желают его отъезда. Перед Суллой стояла дилемма: довести дело до разрыва с Цинной, быть может, и со Страбоном и снова идти на Рим, или же оставить дела в Италии на произвол судьбы и отправиться в другую часть света. Сулла выбрал второе решение. Что именно побудило его сделать такой выбор: патриотизм или равнодушие, останется навсегда неизвестным. Оставленную в Самнии армию он передал надежному и опытному полководцу Квинту Метеллу Пию. Последний заменил Суллу в качестве главнокомандующего с проконсульской властью в Нижней Италии. Осаду Нолы Сулла поручил пропретору Аппию Клавдию, а сам в начале 667 г. [87 г.] отплыл со своими легионами на эллинский Восток.

Глава VIII.
Восток и царь Митридат.

Революция с ее постоянно возобновляющимися вспышками держала римское правительство все время в напряженном состоянии и не давала ему передышки. Это было причиной того, что из его поля зрения выпали провинциальные дела вообще и особенно дела на азиатском Востоке. Далекие и невоинственные народы, жившие там, не привлекали внимания римского правительства в такой значительной мере, как Африка, Испания и заальпийские соседи. После совпавшего с началом революции присоединения царства Атталидов, нельзя указать на серьезное вмешательство Рима в восточные дела в течение целого поколения. Исключение составляет образование провинции Киликии в 652 г. [102 г.]; к этому шагу Рим вынужден был чрезмерной наглостью киликийских пиратов, и дело сводилось в сущности только к созданию в восточных водах постоянной стоянки для небольшого римского отряда и флота. Лишь после того, как решительное поражение Мария в 654 г. [100 г.] несколько упрочило господство реставрации, Рим снова стал уделять некоторое внимание событиям на Востоке.

Во многих отношениях положение в Египте оставалось таким же, как тридцать лет назад. Египетское государство со своими двумя владениями, Киреной и Кипром, распалось со смертью Эвергета II (637) [117 г.] отчасти юридически, отчасти фактически. Кирена досталась побочному сыну Эвергета Птолемею Апиону и навсегда отделилась от метрополии. Между вдовой последнего египетского царя Клеопатрой (ум. в 665 г.) [89 г.] и его двумя сыновьями, Сотером II Лафиром (ум. в 673 г.) [81 г.] и Александром I (ум. в 666 г.) [88 г.], началась борьба за обладание Египтом. В результате этой борьбы Кипр также надолго отпал от Египта. Римляне не вмешивались в эти распри. Даже когда в 658 г. [96 г.] Киренское царство досталось Риму по завещанию бездетного царя Апиона, Рим, правда, не отказался от этого приобретения, но в сущности предоставил стране полную свободу: ее греческие города Кирена, Птолемаида и Береника были признаны свободными городами и получили даже право пользования царскими доменами. Надзор африканского наместника носил в этой отдаленной стране еще гораздо более номинальный характер, чем надзор македонского наместника над эллинскими свободными городами. Вышеупомянутая мера, несомненно, вытекала не из эллинофильства римского правительства, а исключительно из его слабости и небрежности, но последствия были по существу те же, что при аналогичных условиях в Элладе. Страна так сильно страдала от междоусобных войн и узурпаций, что когда в 668 г. [86 г.] здесь появился один римский военачальник, жители обратились к нему с настоятельной просьбой ввести у них порядок и создать прочную власть.

Положение в Сирии за это время тоже мало изменилось, во всяком случае не изменилось к лучшему. В течение двадцатилетней войны за престолонаследие между двумя сводными братьями, Антиохом Грипом (ум. в 658 г.) [96 г.] и Антиохом Кизикским (ум. в 659 г.) [95 г.], войны, которую после их смерти продолжали их сыновья, государство, предмет раздора, существовало, можно сказать, лишь по имени. Киликийские владыки моря, арабские шейхи сирийской пустыни, иудейские князья и магистраты крупных городов обычно пользовались в Сирии большим влиянием, чем носители царской диадемы. Тем временем римляне обосновались в западной Киликии, а Месопотамия, имевшая важное значение, перешла окончательно в руки парфян.

Монархия Арсакидов переживала во времена Гракхов опасный кризис, главным образом вследствие нападений туранских племен. Правда, девятый Арсакид, Митридат II или Великий [630(?)--667(?)] [124(?)--87(?)], вернул государству его господствующее положение во внутренней Азии, отразил нападение скифов и расширил границы своих владений по направлению к Сирии и Армении. Однако к концу его жизни новые волнения поколебали его могущество. Знать и даже родной брат царя восстали против него; в конце концов брат сверг его с престола и приказал убить его. Между тем усиливалась Армения, которая до этого времени была незначительным государством. Эта страна со времени провозглашения своей независимости (I, 702) была разделена на 2 части: северо-восточную, или собственно Армению, составлявшую государство Артаксиадов, и юго-западную, или Софену, царство Зариадридов. Артаксиад Тигран (около 660 г.) [94 г.] впервые объединил ее в одно царство. Это удвоившееся могущество и слабость парфянского владычества дали новому царю всей Армении возможность не только положить конец зависимости от парфян и вновь приобрести уступленные им раньше области, но даже добиться для Армении той гегемонии в Азии, которая перешла от Ахеменидов к Селевкидам, а от них к Арсакидам.

В Малой Азии оставалось в основном то же территориальное деление, которое установилось под римским влиянием после распада царства Атталидов. С внешней стороны не замечалось еще никаких изменений в состоянии зависимых государств, а именно, царств Вифинского, Каппадокийского, Понтийского, княжеств Пафлагонии и Галатии, многочисленных союзов городов и свободных городов. Однако самый характер римского господства повсюду существенно изменился -- отчасти потому, что при всякой тирании естественно происходит непрерывное усиление гнета, отчасти вследствие косвенного влияния римской революции. Вспомним конфискацию Гаем Гракхом земельной собственности в провинции Азии, десятинные сборы и пошлины и охоты на людей, устраиваемые там попутно сборщиками налогов. Римское господство в Азии, и без того уже тягостное, превратилось в невыносимый гнет: ни царская корона, ни крестьянская хижина не были ограждены от захвата. Казалось, каждый колос растет для римского откупщика десятины, каждый ребенок свободных родителей родится для того, чтобы стать жертвой римских рабовладельцев. Азиаты в своей беспредельной пассивности терпели и эту муку. Однако они оставались спокойными не из терпеливости и благоразумия, а только по свойственному восточным народам отсутствию инициативы. Если бы в этих мирных странах, среди этих изнеженных народов появился человек, способный подать сигнал к восстанию, то можно было бы ожидать изумительных и страшных событий.

В Понте царствовал в то время царь Митридат VI, прозванный Эвпатором (род. около 624 г., умер в 691 г.) [130--63 гг.]. С отцовской стороны он вел свое происхождение в шестнадцатом поколении от царя Дария Гистаспа Младшего, в восьмом -- от основателя понтийского государства Митридата I. С материнской стороны он вел свое происхождение от Александридов и Селевкидов. После преждевременной смерти своего отца Митридата Эвергета, погибшего в Синопе от руки убийцы, одиннадцатилетний мальчик был объявлен царем около 634 г. [120 г.]. Однако царская диадема принесла ему только бедствия и опасности. Его опекуны и даже, как кажется, его собственная мать, привлеченная по завещанию отца к соправительству, замышляли убить мальчика-царя. Рассказывают, что Митридат, спасаясь от кинжалов своих законных опекунов, добровольно обрек себя на нужду и в течение семи лет скитался по стране, каждую ночь менял место ночлега и, как бездомный беглец в своем собственном государстве, вел жизнь бродяги-охотника. Таким образом мальчик, возмужав, стал закаленным, энергичным человеком. Наши сведения о Митридате основаны, главным образом, на письменных сообщениях современников, но легенда, складывающаяся на Востоке с быстротой молнии, рано украсила могущественного царя чертами своих Самсонов и Рустемов. Впрочем, эти черты в известной мере показательны, точно так же как венец из облаков характерен для горных вершин. В обоих случаях мы получаем лишь более красочную, более фантастическую, но не искаженную и не измененную по существу картину. Царь Митридат поражал своим исполинским ростом, и приходившиеся ему впору военные доспехи вызывали изумление азиатов, а еще больше италиков. Он обгонял в беге самых быстроногих диких зверей; он объезжал самых диких коней и умел проскакать, меняя лошадей, 25 немецких миль в один день. Он умел править одновременно шестнадцатью лошадьми, запряженными в колесницу, и неоднократно получал призы на бегах; правда, было бы опасно победить короля в таком состязании. На охоте он, мчась во весь опор на своем скакуне, без промаха попадал в дикого зверя. Но и за столом нелегко было найти равного ему; он устраивал пиршества для состязания в еде и питье и получал призы. Точно так же отличался он и в области гаремных утех, как об этом свидетельствуют найденные среди его бумаг нескромные записки его греческих любовниц. Свои духовные потребности Митридат удовлетворял самыми дикими суевериями -- немало времени отнимали у царя толкование снов и греческие мистерии -- и грубым усвоением эллинской цивилизации. Он любил греческое искусство и музыку, т. е. собирал драгоценности, богатую утварь, старинные персидские и греческие предметы роскоши; его коллекция колец приобрела широкую славу; он постоянно окружал себя греческими историками, философами, поэтами и во время пиршества устанавливал призы не только для того, кто больше всех съест и выпьет, но и для того, кто больше всех развеселит присутствующих своими шутками, и кто лучше пропоет. Таким был Митридат, как человек; таким же он был и как правитель-султан. На Востоке, где отношения между повелителем и подданными строятся не столько на основе нравственного закона, сколько на основе закона естественного, подданный верен, как собака, и как собака, фальшив; правитель же недоверчив и жесток. И в том и в другом отношении едва ли кто-либо превзошел Митридата. По его приказу были убиты или погибли в вечном заточении за действительную или мнимую измену его мать, брат, сестра, жившая с ним в браке, трое из его сыновей и столько же дочерей. И, быть может, еще возмутительнее, что в его секретных бумагах были найдены заранее заготовленные смертные приговоры для ряда его самых преданных слуг. Чисто по-султански поступил Митридат также в следующем: чтобы лишить своих врагов трофеев победителя, он велел умертвить своих двух жен-гречанок, своих сестер и всех женщин своего гарема, предоставив им только выбор рода смерти. Он занимался экспериментальным изучением ядов и противоядий в качестве важной отрасли государственного управления и пытался приучить свой организм к разного рода ядам. Он с ранних лет привык ожидать предательства и убийства от всех и в особенности от самых близких. Одновременно он приучился прибегать к предательству и убийству по отношению ко всем и в особенности к самым близким. Неизбежным результатом этого, как показывает вся история царствования Митридата, было то, что все его предприятия кончались неудачей вследствие предательства его доверенных лиц. При всем этом мы встречаем у него некоторые черты великодушия и справедливости. Наказывая предателей, Митридат обыкновенно щадил тех, кто был виновен только вследствие своих личных связей с главным преступником. Впрочем, на каждого жестокого тирана иногда находят подобные припадки справедливости. От многочисленных подобных ему султанов Митридат отличался своей неутомимой энергией. В одно прекрасное утро он исчез из своего дворца и пропадал без вести в течение целых месяцев. Все считали его погибшим. Однако Митридат вернулся; неузнанный никем, он обошел всю Переднюю Азию, изучив страну и население с военной точки зрения. Далее, он не только обладал даром красноречия; у каждого из двадцати двух подвластных ему народов он творил суд на языке этого народа, без помощи переводчика. Это -- замечательная черта в неутомимом правителе разноязычного Востока. Такой же характер носит вся его правительственная деятельность. Насколько нам известно, -- к сожалению, дошедшие до нас сведения не дают нам никаких указаний о внутренней политике Митридата, -- она ограничивалась, как и деятельность всех других султанов, собиранием сокровищ, набором войск (причем, по крайней мере в ранние годы его царствования, их вел против врагов не сам царь, а какой-нибудь греческий кондотьер), затем стремлением присоединить к прежним сатрапиям новые. Мы не можем найти у Митридата, во всяком случае по дошедшим до нас сведениям, следов более возвышенных стремлений, сознательного поощрения культуры или серьезной попытки стать во главе национальной оппозиции, не видим у него оригинальной гениальности. У нас нет никаких оснований ставить его на одну доску хотя бы с такими великими правителями османов, как Магомет II и Сулейман. Несмотря на свое эллинское образование, которое шло к нему не лучше, чем римские доспехи к его каппадокийцам, он оставался типичным представителем Востока: грубым, сладострастным, суеверным, жестоким, вероломным, беспощадным. Однако он отличался такой физической силой, такой мощью, что его отвага, непреклонное мужество и стойкость нередко производили впечатление талантливости и даже гениальности. Правда, во время агонии республики было легче оказывать сопротивление Риму, чем во времена Сципиона или Траяна; правда, только переплетение событий в Азии с внутренними движениями в Италии дало возможность Митридату сопротивляться римлянам вдвое дольше Югурты. Однако, так или иначе, до войн с парфянами Митридат был единственным врагом, причинявшим римлянам серьезные затруднения на Востоке, и защищался он от римлян так, как лев в пустыне защищается от охотника.

Но по имеющемуся материалу мы не можем признать за Митридатом других достоинств, кроме этого стихийного сопротивления. Впрочем, как ни судить о личности этого царя, его историческая роль в высшей степени важна. Войны Митридата были одновременно и последним проявлением политической оппозиции Эллады против Рима и началом восстания против римского верховенства, восстания, вызванного совсем другими и гораздо более глубокими противоречиями; это было началом национальной реакции азиатов против народов Запада. Как личность Митридата, так и его государство были чисто восточными. Многоженство и гарем господствовали при дворе и вообще среди знати. Религией населения, как и официальной религией царского двора, был главным образом культ старых национальных богов. Эллинизм в государстве Митридата мало отличался от эллинизма армянских Тигранидов и парфянских Арсакидов. Малоазийские греки могли очень недолго надеяться найти в лице этого царя опору для своих политических мечтаний; в действительности в его битвах спор шел совсем о другом, чем в решающих битвах при Магнезии и Пидне. После длительного мирного периода между Западом и Востоком начался новый тур той гигантской борьбы, которая унаследована нашим поколением от марафонской битвы и, возможно, будет еще продолжаться тысячелетия.

Однако, несмотря на то, что вся жизнь и деятельность каппадокийского царя явно носят чуждый, неэллинистический характер, трудно с точностью определить преобладающий в них национальный элемент. Вряд ли удастся когда-либо выйти в этом отношении за пределы общих рассуждений и остановиться на чем-то конкретном. Во всей античной цивилизации нет страны со столь многочисленными и разнородными племенами, как Малая Азия; не было другой страны, где племена с древнейших времен переплетались и смешивались между собой в столь пестрых сочетаниях; ни в какой другой стране отношения между отдельными народностями не были поэтому столь неясны. Семитические народы располагались непрерывно от Сирии до Кипра и Киликии. По-видимому, к семитам принадлежало также основное население побережья Карии и Лидии. Северо-западный край Малой Азии заняли вифины, племя, родственное европейским фракийцам. Внутренняя часть страны и северное побережье были заселены главным образом народами индо-германского происхождения, более всего родственными иранцам. Относительно языков армянского и фригийского [71] несомненно, что они близки к зендскому; относительно каппадокийского языка это весьма вероятно. В языке жителей Мизии видят смешение лидийского и фригийского; это указывает на смешанное семитическо-иранское население, подобное примерно населению Ассирии. Что же касается стран, расположенных между Киликией и Карией, и в особенности Ликии, то, хотя именно здесь в изобилии сохранились остатки первоначального языка и письменности, до сих пор наука не пришла еще к надежным выводам относительно этой страны (Ликии), и можно только предполагать, что эти народы следует причислить скорее к индо-германцам, чем к семитам. Мы уже раньше изложили в главных чертах, как вся эта пестрая смесь народов была охвачена сначала сетью греческих торговых городов, а впоследствии подпала под влияние эллинизма, рожденного военным и умственным превосходством греческого народа.

Этими странами правил царь Митридат и прежде всего Каппадокией на берегу Черного моря, или так называемым Понтом; здесь северо-восточный край Малой Азии примыкает к Армении, и иранское население, находясь в постоянных сношениях с армянами, смешивалось с другими племенами, вероятно, менее, чем в остальной Малой Азии. Даже эллинизм не пустил здесь глубоких корней. За исключением побережья, где были расположены некоторые поселения, первоначально основанные греками, а именно значительные торговые пункты: Трапезунт, Амиз и Синоп, родина и столица Митридата, самый цветущий город во всем царстве, страна находилась в весьма примитивном состоянии. Правда, она не была пустынной, она и теперь еще принадлежит к самым привлекательным странам мира; хлебные поля чередуются здесь с лесами дикорастущих фруктовых деревьев, и, несомненно, во времена Митридата страна тоже была хорошо возделана и относительно густо заселена. Однако здесь вряд ли имелись города в собственном смысле слова. Здесь были только укрепленные замки, которые служили убежищем для земледельцев, а для царя хранилищами поступающих налогов. В одной Малой Армении насчитывалось семьдесят пять таких небольших царских замков. Не видно, чтобы Митридат серьезно содействовал развитию городов в своем государстве; это понятно, если учесть, что он фактически, хотя, быть может, и не совсем сознательно, осуществлял реакцию против эллинизма.

Зато тем энергичнее был Митридат в своем чисто восточном стремлении расширить во всех направлениях границы своего государства и без того уже немалого (впрочем, указываемое протяжение его границ в 500 немецких миль, несомненно, преувеличено). Войска, флот и послы Митридата действовали на Черном море, а также против Армении и Малой Азии. Но нигде не открывалось для него такое широкое поле действия, как на восточном и северном побережьях Черного моря. Мы должны бросить взгляд на эти страны и положение в них, как ни трудно и даже, пожалуй, невозможно дать действительно наглядную картину его.

Восточный берег Черного моря был до того времени почти неизвестен; сведения о нем начинают распространяться лишь благодаря Митридату. Митридат захватил у туземных князей страну Колхиду на реке Фазисе (Мингрелию и Имеретию) с важным торговым городом Диоскуриадой и превратил ее в понтийскую сатрапию. Еще успешней были предприятия Митридата в северных [72]. Обширные степи, лишенные холмов и лесов и простирающиеся к северу от Черного моря, Кавказа и Каспийского моря, по своим природным условиям мало пригодны для земледелия и вообще для оседлого заселения; различия температуры колеблются между климатом Стокгольма и Мадеры, кроме того здесь нередки случаи абсолютной засухи; по 22 месяца и больше не бывает ни дождя, ни снега. Так было всегда, хотя можно предполагать, что две тысячи лет тому назад климатические условия этих стран были несколько менее неблагоприятны, чем в настоящее время [73]. Различные племена, которые привел в эти области их кочевой инстинкт, подчинились местным условиям и вели -- и отчасти ведут еще в настоящее время -- кочевой пастушеский образ жизни. Со своими стадами рогатого скота, а еще чаще, с табунами лошадей они переходили с места на место в поисках новых пастбищ и перевозили все свои пожитки и утварь на повозках, заменявших им дома. Вооружение и способ ведения войны тоже соответствовали кочевому образу жизни. Жители этих степей сражались большей частью верхом и всегда врассыпную. Их вооружение состояло из шлема, кожаного панциря и щита, обтянутого кожей, затем из меча, копья и лука; таковы предки современных казаков. Аборигены страны, скифы, принадлежали, надо думать, к монгольской расе и по своим нравам и внешним признакам были родственны нынешним жителям Сибири. За ними двинулись с востока на запад сарматские племена, савроматы, роксоланы, язиги, которых обычно считают славянами, хотя те собственные имена, которые им приписываются, имеют больше родства с именами мидийскими и персидскими, и возможно, что эти народы скорее принадлежали к великому зендскому племени. В противоположном направлений двигались орды фракийцев, а именно геты, дошедшие до берегов Днестра. В промежутке (вероятно, как ответвления великого германского переселения народов, главная масса которого, по-видимому, не проникла до Черного моря) напирали по берегам Днепра так называемые кельты и бастарны, а у устьев Дуная -- певкины. Нигде не возникло настоящее государство: каждое племя жило обособленно, подчиняясь своим князьям и старейшинам.

В резкой противоположности ко всем этим варварам находились греческие поселения, основанные на этих берегах в период мощного подъема греческой торговли. Они были основаны главным образом выходцами из Милета, частично как торговые пункты, частично как рыболовные центры -- рыболовство имело тогда важное значение -- и даже как земледельческие поселения; как мы уже говорили, северо-западное побережье Черного моря в древности представляло более благоприятные условия для земледелия, чем в настоящее время. За пользование землей эллины, как и финикияне в Ливии, платили местным властителям дань и поземельный налог. Главнейшим среди этих поселений был свободный город Херсонес (близ Севастополя), основанный на территории скифов на Таврическом полуострове (Крым), достигший, несмотря на неблагоприятные условия, некоторого благосостояния, благодаря хорошему управлению и солидарности своих граждан; далее, Пантикапея (Керчь) -- на противоположном берегу полуострова, на пути от Черного моря к Азовскому; с 457 г. от основания Рима [297 г.] Пантикапеей управляли наследственные градоправители, которые впоследствии стали называться боспорскими царями -- Археанактиды, Спартокиды и Перисады. Земледелие и рыбная ловля в Азовском море в скором времени обусловили процветание этого города. Во времена Митридата к территории Пантикапеи принадлежали также меньшая, восточная, часть Крыма с городом Феодосией и лежащие напротив, на азиатском материке, город Фанагория и Синдская область. В более благоприятные времена правители Пантикапеи покорили народы, жившие на восточном берегу Азовского моря и в долине Кубани; кроме того их флот господствовал на Черном море. Однако впоследствии Пантикапея уже не была тем, чем раньше. Прискорбный упадок эллинского народа нигде не ощущался так сильно, как на этих дальних рубежах. Во время своего расцвета Афины были единственным греческим государством, исполнявшим здесь обязанности ведущей державы; впрочем, эти обязанности диктовались им нуждой в понтийском зерне. С упадком морского могущества Аттики эти страны были в общем предоставлены самим себе. Греческим континентальным государствам никогда не удавалось решительно утвердить здесь свое влияние, хотя были неоднократные попытки в этом направлении со стороны Филиппа, отца Александра, и Лизимаха. Римляне, на которых после завоевания Македонии и Малой Азии, легла политическая обязанность охранять греческую цивилизацию здесь, где она в этом нуждалась, совершенно пренебрегали этим требованием собственных интересов и чести. Падение Синопа, упадок Родоса завершили изолирование эллинов на северном побережье Черного моря. Живую картину их положения по отношению к кочевым варварским племенам дает найденная в Ольвии (близ устьев Днепра, недалеко от Очакова) надпись, которая, по-видимому, составлена незадолго до Митридата. Граждане были обязаны не только посылать в лагерь варварского царя ежегодную дань, но также воздавать ему почести и подносить дары, когда он располагался лагерем близ их города или хотя бы только проезжал мимо него. Подобным же образом они должны были откупаться подарками и от низших вождей, а иногда даже от целой орды варваров, и плохо было, если подарки оказывались недостаточными. Городская казна дошла до банкротства, пришлось заложить драгоценности, принадлежавшие храмам. Тем временем у ворот города напирают дикие племена; они опустошают страну и уводят в плен массу землепашцев. А всего хуже, что более слабые из соседних варваров, скифы, пытаются овладеть обнесенным стеной городом, чтобы укрыться от нашествия более диких кельтов. В результате многие граждане покидают город; идет даже речь о том, чтобы окончательно отказаться от него.

Такое положение застал Митридат, когда его македонская фаланга, перейдя Кавказский хребет, спустилась в долины Кубани и Терека, и одновременно его флот появился у берегов Крыма. Неудивительно, что и здесь, как это уже было в Диоскуриаде, эллины повсюду встречали понтийского царя с распростертыми объятиями и видели своих спасителей в этом полуэллине и его каппадокийцах, вооруженных по-гречески. Теперь выявилось, что упустили здесь римляне. Как раз в это время от владетелей Пантикапеи потребовали уплаты непосильно увеличенной дани. Город Херсонес сильно теснили Скилур, царь хозяйничавших на полуострове скифов, и его пятьдесят сыновей. Владетели Пантикапеи охотно отказались от своей наследственной власти, Херсонес -- от так долго охраняемой свободы, лишь бы спасти свое последнее достояние, свое эллинство. Эти жертвы не были напрасны. Храбрые полководцы Митридата Диофант и Неоптолем и его дисциплинированные войска легко справились со степными народами. Неоптолем разбил их у Пантикапеи, частично на водах пролива, частично зимой на льду моря. Херсонес был освобожден, замки тавров разрушены, и господство Митридата на полуострове было обеспечено сооружением ряда целесообразно расположенных крепостей. Диофант двинулся против ревксиналов или, как они назывались впоследствии, роксоланов (между Днепром и Доном), которые поспешили на помощь таврам. 50 000 роксоланов обратились в бегство перед 6-тысячной фалангой Диофанта, и понтийские войска достигли берегов [74]. Таким образом, Митридат завоевал здесь второе царство, связанное с Понтийским, и так же, как Понтийское, опиравшееся, главным образом, на ряд греческих торговых городов. Это царство называлось Боспорским и охватывало теперешний Крым, а также противоположный выступ азиатского материка. Оно вносило в царскую казну ежегодно 200 талантов и ежегодно поставляло в царские склады 180 000 шеффелей зерна. Сами степные народы от северного склона Кавказа до устья Дуная -- во всяком случае, большая часть их -- отдались под покровительство понтийского царя или заключили с ним договоры, и если не оказывали ему другой помощи, то во всяком случае стали неистощимым резервуаром для вербовки его армий.

Итак, самые значительные успехи имелись на севере; но одновременно царь направлял свои удары также на восток и на запад. Малую Армению он превратил из зависимого государства в составную часть Понтийского царства; еще важнее, однако, был тесный союз, который Митридат заключил с царем Великой Армении. Митридат отдал Тиграну в жены свою дочь Клеопатру; главным образом благодаря помощи Митридата Тигран освободился из-под господства Арсакидов и занял в Азии их место. По-видимому, между обоими царями было заключено соглашение, на основании которого Тигран должен был предпринять завоевание Сирии и внутренней Азии, а Митридат -- Малой Азии и побережья Черного моря, причем оба обещали помогать друг другу. Не подлежит сомнению, что Митридат, как более предприимчивый и более даровитый, чем Тигран, был инициатором этого соглашения. Он хотел таким образом защитить свой тыл и приобрести себе могущественного союзника.

Наконец, в Малой Азии царь обратил свои взоры на внутреннюю Пафлагонию -- побережье давно принадлежало понтийскому государству -- и на [75]. Притязания Понтийского царства на Пафлагонию были основаны на завещании последнего из Пилеменидов в пользу царя Митридата Эвергета; правда, против этого завещания протестовали законные и незаконные претенденты и сама страна. Что касается Каппадокии, то понтийские цари не забыли, что эта страна и Приморская Каппадокия некогда составляли одно целое; эти цари все время носились с мыслью об их воссоединении. Митридат занял Пафлагонию совместно с вифинским царем Никомедом; они поделили страну между собой. Когда римский сенат воспротивился этому, Митридат покорился, Никомед же, назвав одного из своих сыновей Пилеменом, удержал на этом основании страну за собой. В Каппадокии политика союзников прибегала к еще худшим способам. Царь Ариарат VI был убит Гордием, как утверждали, по поручению и во всяком случае в интересах зятя Ариарата, Митридата Эвпатора. Его юный сын Ариарат мог оказать сопротивление вифинскому царю только благодаря оказавшейся двусмысленной помощи своего дяди. Этот последний потребовал потом за свою помощь, чтобы Ариарат разрешил возвратиться в Каппадокию спасшемуся бегством убийце Ариарата VI. По этому поводу дело дошло до разрыва и войны. Когда оба войска в боевой готовности стояли друг против друга, дядя вызвал племянника для переговоров и при этом собственной рукой убил безоружного юношу. После этого Гордий, убийца Ариарата VI, вступил по поручению Митридата в управление страной. Недовольное население, правда, восстало против него и призвало на престол младшего сына последнего царя, однако он не мог оказать длительного отпора войскам Митридата вследствие их численного превосходства. Юноша, призванный на престол народом, вскоре умер. Это развязало руки понтийскому царю, тем более что вместе с умершим прекратился род каппадокийских правителей. Точно так же как и в Вифинии, номинальным правителем Каппадокии был провозглашен самозванец. Государством стал управлять Гордий, наместник Митридата, принявший имя Ариарата.

Митридат правил северным и южным побережьем Черного моря, а также странами, расположенными далеко в глубь Малой Азии; таким могуществом давно уже не обладал ни один из туземных монархов. Источники его военной силы на суше и на море казались неисчерпаемыми: он вербовал своих воинов на пространстве от устья Дуная до Кавказа и Каспийского моря. Фракийцы, скифы, савроматы, бастарны, колхидцы, иберы (в теперешней Грузии) толпами стекались под его знамена. Главным образом он набирал своих солдат среди храбрых бастарнов. Колхидская сатрапия снабжала его флот льном, пенькой, смолой, воском и превосходнейшим строевым лесом, сплавлявшимся с Кавказских гор. В Финикии и в Сирии нанимались кормчие и офицеры для флота. По рассказам, царь вступил в Каппадокию с 600 боевых колесниц, 1 000 лошадей и 80 000 пехотинцев. А между тем он мобилизовал для этой войны далеко не все, чем мог располагать. При отсутствии римских или других значительных морских сил, понтийский флот, опираясь на Синоп и на гавани Крыма, всецело господствовал на Черном море.

Образ действия римского сената при смене престолонаследия после внезапной смерти Митридата V показывает, что римский сенат по отношению к Понтийскому царству применял свою обычную политику: держать в руках все более или менее зависимые от него государства. У малолетнего наследника Митридата была отнята Великая Фригия, отданная в свое время его отцу за участие в войне против Аристоника, или, вернее, за полученную от него порядочную денежную сумму, и присоединена теперь непосредственно к римской территории [76]. Однако, когда мальчик возмужал, сенат совершенно пассивно отнесся к его захватам и созданию огромной державы, для развития которой потребовалось около двадцати лет. Сенат допустил, что одно из зависимых от него государств стало военной державой с более чем стотысячной армией. Он допустил, чтобы это государство заключило самый тесный союз с новым великим царем Востока, ставшим во главе государств внутренней Азии отчасти с его же, сената, помощью. Сенат допустил, чтобы оно захватывало соседние азиатские царства и княжества под предлогами, которые звучали почти как насмешка над плохо осведомленной и отдаленной державой-покровительницей. Он допустил, наконец, чтобы царь этого государства утвердился даже в Европе и повелевал в качестве царя на Таврическом полуострове, а в качестве покровителя -- вплоть до македонско-фракийской границы. Правда, в сенате иногда шла речь об этих делах. Однако в конце концов эта высокая коллегия успокоилась в деле о пафлагонском престолонаследии на том, что Никомед сослался на своего лже-Пилемена; очевидно, она не обращала внимания на обман, а, наоборот, была даже благодарна за всякий предлог, позволявший ей отказаться от серьезного вмешательства. Между тем жалобы становились все многочисленнее и настойчивее. Князья таврических скифов, которых Митридат вытеснил из Крыма, обратились в Рим с просьбой о помощи. Те из сенаторов, кто еще не забыл традиционных принципов римской политики, должны были вспомнить, что некогда при совершенно иных условиях вступление царя Антиоха в Европу и занятие его войсками Херсонеса Фракийского послужило сигналом к азиатской войне (I, 685). Они должны были понять, что теперь еще менее могло быть терпимо занятие Херсонеса Таврического понтийским царем.

Наконец, дело было сдвинуто с мертвой точки ввиду фактического воссоединения Каппадокийского царства под властью Митридата. К тому же Никомед Вифинский, который со своей стороны надеялся завладеть Каппадокией при помощи нового лже-Ариарата, но увидел, что его претендент устранен понтийским претендентом, обратился за помощью к Риму. Сенат постановил, что Митридат должен восстановить скифских князей: инертное правление сената так далеко увлекло его от правильной политической линии, что Рим был вынужден теперь, вместо того чтобы поддерживать эллинов против варваров, помогать скифам против своих соратников по культуре. Пафлагония была объявлена независимым государством, и лже-Пилемену Никомеда предписано было покинуть страну. Поставленному Митридатом лже-Ариарату тоже было предписано удалиться из Каппадокии, а так как представители страны отказались от предложенной им свободы, было решено, что народ сам выберет себе царя.

Постановления звучали достаточно энергично. Однако плохо было, что вместо того, чтобы отправить армию, сенат поручил выступить в Каппадокии наместнику Киликии, Луцию Сулле, который с горстью солдат сражался в Киликии против разбойников и пиратов. К счастию, память о былой энергии римлян была лучшей защитой римских интересов на Востоке, чем нынешняя политика Рима, а энергия и ловкость наместника восполнили отсутствие этих двух качеств у сената. Митридат воздержался от сражения и ограничился тем, что склонил великого царя Армении Тиграна, более свободного в своем положении по отношению к римлянам, послать войска в Каппадокию. Сулла быстро объединил свои войска с подкреплениями, прибывшими от азиатских союзников, перешел с ними через Тавр и вытеснил из Каппадокии наместника Гордия вместе с пришедшими ему на помощь армянскими войсками. Это подействовало. Митридат уступил во всех отношениях. Гордий принужден был взять на себя вину за каппадокийскую смуту, и лже-Ариарат исчез. Приверженцы понтийского царя тщетно добивались, чтобы царем был избран Гордий; избран был пользовавшийся большим уважением каппадокиец Ариобарзан.

Когда Сулла в своем походе достиг берегов Евфрата, в его волнах впервые отразились значки римских легионов. При этом римляне впервые пришли в соприкосновение с парфянами, которые, ввиду своих напряженных отношений с Тиграном, были заинтересованы в сближении с римлянами. Каждая из сторон, по-видимому, чувствовала, что при этой первой встрече двух великих держав -- Запада и Востока -- важно было не отказываться от своих притязаний на всемирное владычество. Однако во время свидания именно Сулла, более дерзкий, чем парфянский посол, занял и удержал за собой почетное место между царем Каппадокии и парфянским уполномоченным. Эта прославленная конференция на берегу Евфрата более способствовала славе Суллы, чем его победы на Востоке. Парфянский посол впоследствии поплатился головой перед своим владыкой за то, что Сулла оказался более ловким. Однако в тот момент встреча Рима с парфянами не привела ни к каким дальнейшим результатам. Никомед, надеясь на благосклонность римлян, не очистил Пафлагонию. Впрочем, постановления сената по отношению к Митридату были выполнены; что касается скифских князей, то он во всяком случае обещал восстановить их. Казалось, на Востоке восстановлен прежний status quo (662) [92 г.].

Так было на словах. В действительности же не заметно было восстановления прежних порядков. Лишь только Сулла покинул Азию, царь Великой Армении Тигран напал на нового царя Каппадокии Ариобарзана, изгнал его из страны и восстановил на его месте понтийского претендента Ариарата. В Вифинии после смерти престарелого царя Никомеда II (около 663 г.) [91 г.] народ и римский сенат признали законным царем его сына Никомеда III Филопатора. Однако его младший брат Сократ выступил в качестве претендента на престол и захватил власть в свои руки. Ясно было, что настоящим виновником смут как в Каппадокии, так и в Вифинии является не кто иной, как Митридат, хотя он и воздерживался от всякого открытого участия в них. Всем было известно, что Тигран действует исключительно по его указаниям. Сократ вступил в Вифинию во главе понтийских войск, и жизни законного царя угрожала смерть от руки подосланных Митридатом убийц. Понтийский царь даже и не думал очищать Крым и соседние области, а, наоборот, проникал со своими войсками все дальше.

Цари Ариобарзан и Никомед лично обратились к Риму с просьбой о помощи. Тогда Рим послал в Малую Азию в помощь наместнику Луцию Кассию консуляра Мания Аквилия. Это был офицер, испытанный в войнах с кимврами и в Сицилии. Однако он был отправлен не как полководец во главе армии, а в качестве посла. Азиатским зависимым государствам, в частности Митридату, было предложено оказывать Аквилию в случае надобности вооруженную помощь. Все произошло так же, как два года назад. Римский офицер исполнил возложенное на него поручение с помощью небольшого римского отряда, находившегося в распоряжении наместника провинции Азии, и с помощью ополчения фригийцев и галатов. Царь Никомед и царь Ариобарзан снова заняли свои поколебленные престолы. Митридат, правда, под всякими предлогами уклонялся от посылки требуемых войск, однако не оказывал открытого сопротивления; по его приказанию был даже убит вифинский претендент Сократ (664) [90 г.].

Положение было крайне запутано. Митридат был вполне убежден в том, что не в состоянии победить римлян в открытой борьбе и не должен допустить открытого разрыва с ними и войны. Не будь у него такой уверенности, момент для войны был благоприятнее, чем когда-либо. Когда Аквилий вступил в Вифинию и Каппадокию, италийское восстание как раз находилось в зените своей мощи. Это могло даже самым слабым внушить мужество выступить против Рима. Однако Митридат не использовал положения в 664 г. [90 г.]. Тем не менее он с прежним упорством и энергией проводил план расширения своих владений в Малой Азии. Это странное сочетание политики мира любой ценой с политикой захватов не могло быть прочным. Оно лишний раз доказывает, что Митридат не был выдающимся государственным деятелем. Он не умел ни готовиться к борьбе, как царь Филипп, ни покориться, как царь Аттал. Как настоящий султан, он постоянно метался из стороны в сторону, между неутолимой жаждой захватов и чувством собственной слабости. И все же образ действий Митридата станет для нас понятным лишь тогда, когда мы учтем, что двадцатилетний опыт дал Митридату возможность в совершенстве изучить римскую политику. Он знал совершенно точно, что римское правительство меньше всего желало войны. Он знал, что ввиду серьезной опасности, угрожавшей правлению римского сената со стороны каждого выдающегося полководца, оно боится войны едва ли не больше, чем он сам, так как отлично помнит войну с кимврами и Мария. Митридат действовал сообразно с этим. Он не боялся таких выступлений, которые всякому энергичному правительству, не связанному эгоистическими соображениями, доставили бы сотню поводов и предлогов для объявления войны. Но он тщательно избегал открытого разрыва, который принудил бы сенат к объявлению войны. Как только предпринимались серьезные шаги, Митридат отступал перед Суллой и перед Аквилием. Несомненно, он надеялся, что не всегда ему будут противостоять энергичные полководцы, что и ему, подобно Югурте, придется иметь дело с каким-либо новым Скавром или Альбином. Следует признать, что его надежда не была лишена основания, хотя именно пример Югурты показал, что нельзя смешивать подкуп какого-либо одного римского полководца и коррупцию какой-либо одной римской армии с преодолением римского народа. Так, отношения между Митридатом и Римом были крайне неопределенны: ни мир, ни война. Подобное состояние могло продолжаться еще долго. Однако Аквилий не намеревался терпеть это. Так как он не мог добиться от своего правительства объявления войны Митридату, он использовал для этой цели царя Никомеда. Никомед и без того был отдан в распоряжение римского полководца; кроме того он был должником последнего как по военным издержкам, так по обещанным ему лично суммам. Поэтому Никомед не мог отказаться от предложения Аквилия вступить в войну против Митридата. Вифиния объявила войну Митридату. Но даже тогда, когда суда Никомеда отрезали понтийским кораблям вход в Боспор, а его войска вступили в пограничные понтийские владения и опустошали окрестности Амастриды, Митридат непоколебимо придерживался своей политики мира. Вместо того чтобы оттеснить вифинцев за пределы своих владений, Митридат обратился с жалобой к римскому посольству и просил, чтобы Рим или вступился за него или разрешил ему защищаться собственными силами. Аквилий ответил ему, что он должен при всех обстоятельствах воздержаться от войны против Никомеда. Этот ответ был ясен. Точно такую же политику Рим применял по отношению к Карфагену. Рим направлял свою свору против заранее обреченной жертвы и запрещал последней защищаться. Митридат, так же как карфагеняне, считал себя погибшим. Но финикияне в отчаянии сдались, а царь Синопа поступил иначе: он созвал свои войска и флот и, как передают, обратился к ним с такой речью: "Разве тот, кто обречен на гибель, не защищается все же против разбойников?". Своему сыну Ариобарзану он дал приказ вступить в Каппадокию. Митридат еще раз отправил к римским послам уполномоченных с заявлением, что царь действует в интересах самозащиты, и потребовал окончательных объяснений. Ответ был таков, какого и следовало ожидать. Хотя ни римский сенат, ни царь Митридат, ни царь Никомед не желали разрыва, Аквилий желал его, и война началась (конец 665 г.) [89 г.].

Митридат со всей свойственной ему энергией приступил к политической и военной подготовке навязанной ему войны. Прежде всего он укрепил свой союз с царем Армении Тиграном и добился от него обещания послать ему на помощь войско. Армия Тиграна должна была вступить в Переднюю Азию; завоеванные земли передавались во владение царю Митридату, движимое имущество становилось добычей царя Тиграна. Парфянский царь был обижен высокомерным поведением Суллы и поэтому, хотя не выступал открыто как враг римлян, не выступил также в роли их союзника. По отношению к грекам царь пытался играть роль Филиппа и Персея, роль представителя греческого народа против чужеземного господства римлян. К египетскому царю и в союз критских городов, который был последним клочком независимой Греции, были отправлены понтийские послы. Они умоляли их, для которых Рим уже готовил цепи, оказать в этот последний момент помощь для спасения совместными силами эллинской национальности. Просьбы понтийских послов не остались тщетными: по крайней мере Крит не отказал в помощи, и многочисленные критские воины поступили на службу в понтийскую армию. Надеялись, что постепенно восстанут мелкие и самые мелкие, зависимые от Рима, государства, Нумидия, Сирия, эллинские республики; надеялись на восстание провинций и прежде всего безмерно угнетаемой Передней Азии. Старались вызвать восстание во Фракии и даже в Македонии. Пиратство процветало и раньше, теперь пиратов всюду приветствовали, как надежных союзников; теперь им повсюду развязали руки. Со страшной быстротой эскадры корсаров, называвших себя понтийскими каперами, распространились далеко на Средиземном море. С напряженным интересом и радостью внимали вестям о брожении среди римских граждан и о восстании италиков, побежденном, но далеко еще не окончательно подавленном. Однако прямых связей с недовольными и восставшими в Италии не существовало. Только в Азии был образован отряд иноземцев, организованный и вооруженный по римскому образцу; ядро этого отряда составляли римские и италийские беглецы. Со времен персидских войн еще не видали в Азии такой многочисленной армии, как армия Митридата. По рассказам, армия Митридата, не считая армянских войск, состояла из 250 000 пехотинцев и 40 000 всадников, а флот -- из 300 понтийских кораблей с палубой и 100 открытых кораблей. Эти цифры представляются не слишком преувеличенными, если принять во внимание, что Митридат мог набирать свою армию среди бесчисленных обитателей степей. Его полководцы, братья Неоптолем и Архелай, были опытными и осторожными греческими военачальниками; среди его воинов тоже не было недостатка в храбрых людях. Блиставшие золотом и серебром военные доспехи и богатая одежда скифов и мидян, железо и сталь греческих всадников весело сверкали на солнце. Правда, эта пестрая масса не была связана единой военной организацией. И армия Митридата принадлежала к тем несметным азиатским полчищам, которые уже часто, в последний раз ровно сто лет назад, в битве при Магнезии, терпели поражение при столкновении с более высокой военной организацией. Однако, как бы то ни было, Восток выступил с оружием в руках против римлян в такое время, когда и в западной части римского государства дела приняли далеко не мирный оборот.

Объявить Митридату войну было для Рима крайней политической необходимостью; но момент был самым неподходящим. Это тоже говорит в пользу того, что Маний Аквилий довел дело до разрыва между Римом и Митридатом именно в этот момент, исходя в первую очередь из своих личных интересов. В данный момент римляне не располагали в Азии другими войсками, кроме небольшого римского отряда под начальством Луция Кассия и ополчений Передней Азии. При тех военных и финансовых затруднениях, которые испытывал Рим в связи с италийским восстанием, римская армия могла высадиться в Азии в лучшем случае не раньше лета 666 г. [88 г.]. До этого времени положение римских властей было очень затруднительно. Однако они надеялись, что им удастся защитить римскую провинцию и удержаться на занимаемых ими позициях: вифинское войско с царем Никомедом на занятой им в предыдущем году позиции в Пафлагонии между Амастридой и Синопом; далее, внутри страны на территории Вифинии, Галатии и Каппадокии -- отряды под предводительством Луция Кассия, Мания Аквилия и Квинта Оппия; римский флот должен был продолжать блокаду Боспора.

В начале весны 666 г. [88 г.] Митридат перешел в наступление. На одном из притоков Галиса, Амнии (при теперешнем Теш Кепри) понтийский авангард, состоявший из конницы и легковооруженных отрядов, натолкнулся на вифинскую армию и, несмотря на ее значительный численный перевес, в первом же натиске совершенно разбил ее. Побежденная армия распалась, лагерь и военная казна достались победителям. Этим блестящим успехом царь обязан был, главным образом, Неоптолему и Архелаю. Находившиеся позади гораздо менее стойкие азиатские ополчения считали дело проигранным еще до столкновения с врагом. Они всюду бежали перед полководцами Митридата. Один римский отряд был разбит в Каппадокии. Кассий во главе ополчения пытался защищать Фригию; однако он распустил это ополчение, не решившись повести его в сражение. С оставшейся у него горстью надежных солдат, он отступил к поселениям на верхнем Меандре, а именно, к Апамее. Точно так же Оппий очистил Памфилию и заперся во фригийской Лаодикее. Отступавший Аквилий был настигнут неприятелем у Сангария в Вифинии. Он был разбит наголову, потерял свой лагерь и должен был спасаться бегством в римскую провинцию, в Пергам. В скором времени римская провинция тоже была захвачена неприятелем. Пергам оказался в руках царя, так же как Боспор и стоявшие в нем корабли. После каждой победы Митридат отпускал на свободу всех пленников из малоазийского ополчения и не упускал случая усилить национальные симпатии, с самого начала обращенные в его пользу. Теперь вся территория вплоть до Меандра, за исключением немногих крепостей, была в его власти. Одновременно пришло известие, что в Риме вспыхнула новая революция, что консул Сулла, который должен был отправиться против Митридата, не отплыл в Азию, а вместо этого двинулся в поход на Рим, что самые знаменитые римские полководцы воюют друг с другом за право быть главнокомандующим в азиатской войне.

Казалось, Рим сам усердно старался погубить себя. Неудивительно, что хотя повсюду меньшинство все еще оставалось на стороне Рима, основная масса малоазийского населения стояла за понтийцев. Эллины и азиаты объединились в общем восторге, с которым встречали освободителя. Вошло в обычай почитать под именем нового Диониса царя, объединившего Азию и Элладу, подобно божественному победителю Индии. При его приближении города и острова посылали послов навстречу "богу-спасителю", у городских ворот его встречали граждане в праздничных одеждах. Некоторые города выдавали царю связанными пребывавших там римских офицеров; так например, Лаодикея выдала ему коменданта города Квинта Оппия, Митилена на Лесбосе -- консуляра Мания Аквилия [77].

Несчастный зачинщик войны испытал на себе всю жестокость, на которую способны варвары, когда в их руки попадает тот, перед кем они дрожали. Аквилия, который был уже пожилым человеком, то водили по всей Малой Азии привязанным к лошади какого-нибудь исполина бастарна, то возили связанным на осле. При этом он должен был постоянно выкрикивать свое собственное имя. Когда, наконец, жалкая жертва снова была приведена к царскому двору в Пергаме, царь, чтобы насытить алчность Аквилия, которая в сущности была причиной войны, велел влить ему в горло расплавленное золото. В страшных мучениях Аквилий скончался.

Митридат не ограничился этим жестоким издевательством, которого одного уже достаточно было для исключения его из числа благородных людей. Царь Митридат разослал из Эфеса всем подвластным ему наместникам и городам приказ умертвить в один и тот же день всех находящихся на их территории италиков, свободных и несвободных, без различия пола и возраста. Под угрозой суровой кары запрещалось оказывать помощь для спасения обреченных. Трупы убитых Митридат велел бросать на съедение птицам, имущество конфисковать, половину отдавать убийцам, половину же доставить царю. Эти ужасные приказы были точно выполнены повсюду, за исключением немногих округов, например, острова Коса. Восемьдесят тысяч, а по другим источникам сто пятьдесят тысяч, если не безвинных, то во всяком случае безоружных мужчин, женщин и детей было за один день хладнокровно перебито в Малой Азии. При этой жестокой расправе желание воспользоваться случаем и отделаться от долгов, как и постоянная готовность азиата служить султану в роли палача сыграли не менее действенную роль, чем сравнительно еще благородное чувство мести. В политическом отношении это мероприятие не имело никакой разумной цели, так как денежные выгоды можно было извлечь и без этого кровавого приказа; что касается военного воодушевления, то жителям Малой Азии не могло внушить его даже сознание совершенного ими ужаснейшего злодеяния. Мало того, эта мера была даже нецелесообразной, так как принуждала римский сенат к серьезному ведению войны, поскольку он еще был сколько-нибудь способен к энергии, и кроме того была направлена не только против римлян, но в одинаковой мере и против естественных союзников царя, не стоявших на стороне Рима италиков. Этот кровавый эфесский приказ является лишь бесцельным актом слепой зверской мести; он приобретает ложный ореол только вследствие колоссальных размеров, в которых сказалось здесь лицо султанского деспотизма.

Успехи вскружили Митридату голову. Его толкнуло на войну отчаяние; но неожиданно легко доставшаяся победа и замедление прибытия грозного Суллы пробудили в нем чрезмерные надежды. Он устроился в Передней Азии, как у себя дома. Бывшая резиденция римского наместника -- Пергам -- стала новой столицей Митридата. Старое синопское царство он передал в управление своему сыну Митридату, как наместничество. Каппадокия, Фригия, Вифиния были превращены в понтийские сатрапии. Вельможи и царские фавориты получили щедрые подарки и поместья. Все общины были освобождены не только от уплаты недоимок, но и от всяких налогов впредь на пять лет. Если царь думал таким образом обеспечить себе преданность жителей Малой Азии, то это было так же неразумно, как и избиение римлян. Правда, царская казна и без того чрезвычайно обогатилась несметными суммами за счет отобранного у италиков имущества и других конфискаций. Так например, на одном острове Косе Митридат захватил 800 талантов, которые внесли там на хранение иудеи. Северная часть Малой Азии и большинство островов ее подпали под власть царя. За исключением нескольких мелких пафлагонских династов ни один округ не оставался больше на стороне Рима. На всем Эгейском море господствовал флот Митридата. Только юго-запад, городские союзы Карии и Ликии и город Родос оказывали сопротивление Митридату. Стратоникея в Карии была покорена силою оружия; но Магнезия на Сипиле успешно выдержала тяжелую осаду, во время которой самый способный полководец Митридата Архелай был разбит и ранен. С огромными военными силами Митридат напал с моря и суши на Родос, ставший убежищем для римлян, бежавших из Азии, в том числе и для наместника Луция Кассия. Моряки Митридата храбро выполняли свой долг на глазах самого царя, но они все же были неопытными новичками, поэтому родосский флот одержал верх над гораздо более многочисленным понтийским флотом и возвратился домой с захваченными неприятельскими судами. Осада со стороны суши тоже не подвигалась вперед. Когда часть осадных работ была разрушена, Митридат отказался от своего предприятия, и остров, имевший важное значение, а также находившаяся против него часть материка остались в руках римлян.

Митридат не только занял провинцию Азию, причем почти без боя, так как в самое неблагоприятное время вспыхнула сульпициевская революция, он направил свои удары также против Европы. Уже с 662 г. [92 г.] соседи Македонии на севере и востоке возобновили свои набеги с поразительной силой и настойчивостью. В течение 664 и 665 гг. [90, 89 гг.] фракийцы совершали набеги на Македонию и весь Эпир и ограбили додонский храм. Еще замечательнее, что с этим еще раз была связана попытка выставить претендента на македонский престол в лице некоего Эвфена. Митридат поддерживал из Крыма сношения с фракийцами и, надо думать, не был непричастен ко всем этим событиям. Претор Гай Сентий при помощи фракийских денфелетов дал отпор этим набегам, но вскоре ему пришлось иметь дело с более могущественным противником. Окрыленный своими успехами, Митридат задумал смелое дело: подобно Антиоху, добиться в Греции решения войны за господство в Азии. Поэтому он отправил туда основное ядро своих войск сушей и морем.

Сын Митридата Ариарат вторгся из Фракии в слабо защищенную Македонию, покоряя на своем пути страну и разделяя ее на понтийские сатрапии. Абдера и Филиппы стали главными военными базами понтийцев в Европе.

Понтийский флот под предводительством лучшего из полководцев Митридата -- Архелая -- появился в Эгейском море, где не было почти ни одного римского судна. Делос, главный складочный пункт римской торговли в этих водах, был взят, причем было перебито около 20 000 человек, большей частью италиков. Такая же участь постигла Эвбею. В скором времени все острова к востоку от Малийского мыса оказались в руках неприятеля. Последний мог теперь перейти к нападению на материк. Бруттий Сура, храбрый полководец наместника Македонии, с горстью своих людей и немногими наспех собранными кораблями отразил понтийский флот, напавший с Эвбеи на важный город Деметриаду; Сура даже занял остров Скиаф, однако не мог помешать врагу утвердиться в собственно Греции.

Здесь Митридат также прибегал не только к силе оружия, но и к национальной пропаганде. В Афинах его главным орудием был некий Аристион, по происхождению афинский раб, по профессии бывший преподаватель эпикурейской философии, а теперь -- любимец Митридата. Он был превосходным оратором и своей блестящей карьерой при дворе пустил пыль в глаза черни; он сумел даже уверить последнюю, что из разрушенного уже почти шестьдесят лет назад Карфагена идет помощь Митридату. В результате этих речей нового Перикла немногие благоразумные афиняне покинули город, а чернь и несколько рехнувшихся литераторов провозгласили формальное отпадение от Рима. Таким образом бывший философ стал тираном и, опираясь на банды своих понтийских наемников, ввел в Афинах позорный и кровавый режим; Пирей служил местом высадки понтийских войск. Как только войска Митридата появились на греческом материке, большинство мелких государств перешло на сторону понтийского царя: ахейское, лаконское, беотийское, вплоть до границ Фессалии. Сура, получив некоторые подкрепления из Македонии, вступил в Беотию на помощь осажденным Феспиям; при Херонее произошла трехдневная битва с Архелаем и Аристионом. Однако битва не привела к решительным результатам, и когда из Пелопоннеса стали подходить понтийские подкрепления, Сура вынужден был отступить (конец 666 -- начало 667 г.) [88--87 гг.]. Положение Митридата, особенно на море, было так могущественно, что италийские повстанцы отправили к нему посольство с просьбой предпринять высадку в Италии. Однако их дело было тогда уже обречено на гибель, и царь отказался исполнить их просьбу.

Положение Рима начинало становиться серьезным. Малая Азия и Эллада целиком находились в руках врага, Македония -- в значительной своей части. Понтийский флаг господствовал на море, не встречая соперников. К этому присоединялось еще италийское восстание; хотя в целом оно было подавлено, повстанцы всё еще были безусловными господами в обширных частях Италии; кроме того, едва подавленная революция ежеминутно угрожала вспыхнуть с новой и еще более грозной силой. И, наконец, сильнейший торговый и денежный кризис, вызванный беспорядками в Италии и колоссальными убытками азиатских капиталистов. Не хватало надежных войск. Правительству нужны были бы три армии: для усмирения революции в Риме, для окончательного подавления восстания в Италии и для войны в Азии. У него была только армия Суллы, так как северная армия под начальством ненадежного Гнея Страбона создавала лишь новые трудности. Сулла должен был выбирать между этими тремя задачами. Как мы видели, он решил вести войну в Азии. Со стороны Суллы это было немалым подвигом и, можно даже сказать, делом великого патриотизма: в конфликте между общегосударственными патриотическими интересами и частными интересами своей партии он отдал предпочтение первым.

Несмотря на то, что отъезд Суллы из Италии создавал опасности для его конституции и для его партии, Сулла весной 667 г. [87 г.] высадился на берегу Эпира. Но он прибыл туда не с такими средствами, с какими обыкновенно появлялись римские главнокомандующие на Востоке. Его армия состояла из 5 легионов или самое большее из 30 000 человек [78]; численность ее была лишь немного выше обычной консульской армии. Но это было еще с полбеды. Обычно в войнах на Востоке всегда принимал участие римский флот; он даже безраздельно господствовал на море. Сулла, посланный для того, чтобы завоевать обратно два континента и острова Эгейского моря, не имел в своем распоряжении ни одного военного корабля. Раньше полководец вез с собой полную казну, и армия его снабжалась, главным образом, морским путем из метрополии. Сулла прибыл с пустыми руками, так как деньги, с большим трудом собранные для похода 666 г. [88 г.], были издержаны в Италии. Итак, Сулла мог рассчитывать исключительно на реквизиции. Обычно полководец имел дело только с противником во вражеском лагере; со времени окончания борьбы между сословиями все без исключения политические партии объединялись для борьбы с внешним врагом. Но теперь под знаменами Митридата сражались видные римляне, обширные области Италии желали вступить с ним в союз, и было по меньшей мере сомнительно, последует ли демократическая партия славному примеру Суллы и будет ли соблюдать перемирие, пока он будет сражаться против азиатского царя. Однако Сулла, которому пришлось бороться со всеми этими трудностями, не привык думать об опасностях в будущем, прежде чем справится со своей ближайшей задачей.

Ввиду того что Митридат отверг мирные предложения Суллы, которые сводились в основном к восстановлению положения, существовавшего до войны, Сулла тотчас после высадки начал энергично действовать и продвинулся от эпирских портов до самой Беотии. У Тильфосской горы он разбил неприятельских полководцев Архелая и Аристиона и после этой победы, почти не встречая сопротивления, овладел всем греческим материком, за исключением Афин и Пирея; туда бросились Аристион и Архелай, и Сулле не удалось захватить эти пункты врасплох. Один римский отряд под начальством Луция Гортензия занял Фессалию и проник в Македонию. Другой под командой Мунация занял позиции у города Халкиды, чтобы дать отпор неприятельским силам, стоявшим под предводительством Никомеда на острове Эвбее. Сам Сулла стал лагерем у Элевзина и Мегары, откуда он господствовал над Грецией и Пелопоннесом, и вел осаду Афин и Пирея. Эллинские города, как всегда, охваченные страхом перед первой опасностью, сдались на милость победителя и были довольны, что откупились от более тяжелых кар поставкой продовольствия и солдат и уплатой денежного штрафа.

Менее быстро подвигались осадные операции в Аттике. Сулле пришлось строить тяжелые осадные машины; рощи Академии и Ликея должны были доставить строевой лес для них. Архелай энергично и умело руководил обороной; он вооружил своих матросов и, усилившись таким образом, отражал превосходными силами нападения римлян и часто предпринимал успешные вылазки. Понтийская армия Дромихета, которая спешила на помощь афинянам, была после упорного боя разбита римлянами под стенами Афин. В этой битве особенно отличился храбрый помощник Суллы Луций Лициний Мурена. Однако это не повлияло на ускорение хода осады. Из Македонии, где тем временем окончательно утвердились каппадокийцы, постоянно и регулярно прибывали морским путем значительные подкрепления, и Сулла не был в состоянии отрезать им доступ в укрепленную гавань. Правда, у афинян начали иссякать съестные припасы; однако, ввиду близости обеих крепостей, Архелай мог делать неоднократные попытки перевозить хлеб из Пирея в Афины, и эти попытки не всегда были неудачными. Таким образом зима 667/668 года [87/86 г.] не дала никаких результатов. Как только время года позволило это, Сулла энергично атаковал Пирей. При помощи снарядов и подкопов ему удалось пробить брешь в крепких перикловских стенах, и римляне немедленно пошли на штурм. Однако штурм был отбит, и когда римляне повторно пошли на приступ, то оказалось, что позади разрушенных частей стены воздвигнуты укрепления в форме полумесяца. В нападающих стреляли с трех сторон, и римляне вынуждены были отступить. Тогда Сулла снял осаду и ограничился блокадой. Между тем в Афинах совершенно истощились съестные припасы. Гарнизон пытался договориться об условиях капитуляции; однако Сулла ответил красноречивым афинским послам, что их слушает не ученик, а полководец, который примет только безусловное подчинение. Аристион, зная, какая участь ожидает его при такой капитуляции, медлил с ответом. Тогда к городским стенам были приставлены лестницы, и город, уже почти не защищаемый, был взят приступом (1 марта 668 г.) [86 г.]. Аристион заперся в Акрополе, но вскоре сдался римлянам. Сулла отдал город своим солдатам на разграбление. Видные главари восстания были казнены. Однако самому городу Сулла вернул его свободу и владения, в том числе даже имевший важное значение Делос. Таким образом Афины еще раз спасло их славное прошлое.

Итак, преподаватель эпикурейской философии был побежден. Однако положение Суллы оставалось крайне тяжелым и даже отчаянным. Он вел войну уже больше года, но не подвинулся сколько-нибудь значительно вперед. Ему никак не удавалось взять один-единственный порт; Азия была предоставлена полностью самой себе; завоевание Македонии наместниками Митридата было незадолго до этого завершено взятием Амфиполя. Без флота -- это становилось все более очевидным -- было совершенно невозможно не только поддерживать регулярную связь с Италией и обеспечить подвоз подкреплений от нападений неприятельских кораблей и бесчисленных пиратов, но не было никакой возможности вновь завладеть хотя бы Пиреем, не говоря уже об Азии и островах. И не видно было, как можно добыть корабли. Еще зимой 667/668 года [87/86 г.] Сулла отправил в восточные воды одного из самых способных и ловких своих офицеров, Луция Лициния Лукулла, с поручением набрать там по возможности кораблей для флота. Лукулл получил заимообразно у родосцев и других мелких общин шесть открытых судов и вышел с ними в море. Однако большая часть его судов была захвачена пиратами, а сам он спасся только благодаря счастливому случаю. Пересаживаясь с корабля на корабль и таким образом обманув неприятеля, Лукулл пробрался через Крит и Кирену в Александрию. Однако египетский двор вежливо, но решительно отказал в просьбе помочь римлянам военными кораблями. Этот случай ярче всего прочего свидетельствует о глубоком упадке Рима, некогда имевшего возможность с благодарностью отклонить предложение египетских царей о посылке ему на помощь всего своего флота, теперь же оказавшегося банкротом даже в глазах александрийских государственных деятелей. К этому присоединились финансовые затруднения. Сулла исчерпал уже сокровищницы олимпийского Зевса, дельфийского Аполлона, эпидаврского Асклепия, причем вознаградил за это богов половиной территории, отнятой в виде наказания у Фив. Но еще пагубнее, чем все эти военные и финансовые затруднения, повлиял происшедший в Риме государственный переворот; его быстрая, решительная и насильственная развязка далеко превзошла все самые худшие опасения. Революция была господином положения в столице. Сулла был отстранен от должности, вместо него главнокомандующим азиатской армии был назначен демократический консул Марк Валерий Флакк. В Греции со дня на день можно было ожидать его прибытия. Солдаты, правда, оставались верными Сулле, который делал все, чтобы поддерживать их в хорошем настроении. Однако чего можно было ожидать, раз не было денег и подвоза, главнокомандующий был отрешен от должности и подвергнут опале, преемник его был в пути и вдобавок ко всему этому не предвиделось конца войны с упорным врагом, господствующим на море?

Царь Митридат постарался освободить своего противника из затруднительного положения. По-видимому, он был недоволен оборонительной тактикой своих полководцев и послал им приказ одолеть врага самым энергичным образом. Еще в 667 г. [87 г.] его сын Ариарат двинулся из Македонии, чтобы бороться с Суллой в самой Греции. Этот поход был прекращен только вследствие внезапной смерти Ариарата у Тизейского мыса, в Фессалии. Преемник Ариарата Таксил, гоня перед собой римский отряд, стоявший в Фессалии, появился теперь (668) [86 г.] у Фермопил с армией, которая состояла, по рассказам, из 100 000 пехоты и 10 000 всадников. С ним соединился Дромихет. И Архелай очистил Пирей, сначала частично, а потом и полностью; по-видимому, это произошло не столько под натиском Суллы, сколько во исполнение приказов Митридата. В Беотии Архелай присоединился к главной понтийской армии. Сулла приказал разрушить Пирей со всеми его сооружениями, вызывавшими всеобщее восхищение. Затем он двинулся вслед за понтийской армией, надеясь, что ему удастся дать генеральное сражение еще до прибытия Флакка. Тщетно Архелай советовал не принимать сражения, утвердиться на море и побережье и задерживать продвижение неприятеля. Как некогда при Дарии и Антиохе, восточные полчища бросились в бой стремительно и слепо, как испуганное стадо устремляется прямо в огонь. В данном случае это было особенно неразумно, так как, если бы азиаты выждали еще несколько месяцев, они, пожалуй, оказались бы свидетелями сражения между Суллой и Флакком.

В марте 668 г. [86 г.] обе армии сошлись в долине Кефисса близ Херонеи. Даже со включением вытесненного из Фессалии отряда, которому удалось присоединиться к главным римским силам, и со включением греческих контингентов, римская армия была втрое малочисленное, чем вражеское войско. А главное, неприятель обладал гораздо более сильной конницей, очень опасной в данных топографических условиях. Сулла был вынужден защищать от нее свои фланги посредством рвов; а для защиты своего фронта от боевых колесниц неприятеля он выстроил цепь столбов между первой и второй линией своего строя. Битву открыли боевые колесницы. Первая линия римлян отступила за упомянутые столбы. Колесницы наткнулись на это препятствие и были отброшены назад римскими пращниками и стрелками. Устремившись на боевую линию своего собственного войска, колесницы вызвали замешательство в македонской фаланге и в отряде италийских беглецов. Архелай поспешно стянул с обоих флангов конницу и направил ее против неприятеля, чтобы выиграть время и привести в порядок свою пехоту. Конница стремительно напала на римлян и прорвала их ряды. Однако римская пехота быстро сомкнула свои ряды и оказала мужественное сопротивление атаковавшим ее со всех сторон всадникам. Тем временем Сулла сам повел на правом фланге свою конницу на обнаженный фланг неприятеля. Азиатская пехота отступила, в сущности не вступив в бой. Ее отступление вызвало тревогу и в рядах конницы. Победу принесло римлянам наступление всей пехоты, которая благодаря смятению среди неприятельской конницы снова получила возможность свободно двигаться. С целью задержать бегство, Архелай запер ворота своего лагеря. Однако эта мера лишь увеличила число жертв; когда же ворота наконец были раскрыты, римляне ворвались в них вместе с азиатами. По рассказам, Архелай не привел в Халкиду и двенадцатой части своей армии. Сулла преследовал его до берегов Эврипа, однако не мог перейти на другую сторону этого узкого пролива.

Это была большая победа. Однако ее результаты оказались незначительными, отчасти за недостатком флота, отчасти потому, что победитель вынужден был, вместо того чтобы преследовать побежденных, сначала защищаться против своих собственных соотечественников. Море все еще было покрыто только понтийскими эскадрами, они появлялись теперь даже западнее Малийского мыса. Даже после битвы при Херонее Архелай высадил свои войска на Закинфе и пытался прочно утвердиться на этом острове.

Между тем Луций Флакк с двумя легионами действительно высадился в Эпире. Бури и крейсировавшие в Адриатическом море неприятельские корабли причинили ему сильные потери. Войска Флакка стояли уже в Фессалии; туда должен был прежде всего направиться Сулла. Обе римские армии расположились друг против друга при Мелитее, на северном склоне Офризских гор; столкновение казалось неизбежным. Однако Флакк уклонился от сражения. Он имел случай убедиться, что солдаты Суллы отнюдь не склонны изменить своему победоносному вождю в пользу совершенно неизвестного демократического главнокомандующего; кроме того солдаты его авангарда начали перебегать в лагерь Суллы. Поэтому Флакк уклонился от борьбы, которая была ему во всех отношениях не по силам, и двинулся на север, с тем чтобы проникнуть через Македонию и Фракию в Азию и, одолев Митридата, проложить себе дорогу к дальнейшим успехам. С военной точки зрения кажется странным, что Сулла не помешал отступлению более слабого противника и, вместо того чтобы преследовать его, вернулся в Афины, где он, кажется, провел зиму 668/669 г. [86/85 г.]. Возможно, Сулла здесь тоже руководился политическими соображениями и проявил достаточно умеренности и патриотизма, чтобы отказаться от победы над своими соотечественниками, по крайней мере пока не кончится война в Азии, считая лучшим выходом из создавшегося печального положения следующее: революционная армия сражается против общего врага в Азии, а армия олигархии сражается с ним в Европе.

С наступлением весны 669 г. [85 г.] оказалось опять много дела и в Европе. Митридат, который неутомимо продолжал собирать войска в Малой Азии, отправил на Эвбею под начальством Дорилая новую армию. Своей численностью она не многим уступала армии, уничтоженной при Херонее. Объединившись с остатками армии Архелая, армия Дорилая перешла с Эвбеи через Эврип в Беотию. Понтийский царь судил о силе своей армии по тем победам, которые она одержала над ополчениями Вифинии и Каппадокии, и не понимал, почему дела в Европе приняли неблагоприятный для него оборот. Царедворцы уже шептались об измене Архелая. Начальнику новой армии был послан решительный приказ немедленно дать второе сражение римлянам и на сей раз непременно уничтожить их. Царская воля была исполнена если не в отношении победы, то по крайней мере в отношении вступления в бой.

Римляне и азиаты вторично встретились в долине Кефисса близ Орхомена. Многочисленная и превосходная азиатская конница стремительно напала на римскую пехоту. Ряды римлян дрогнули и подались назад. В этот критический момент Сулла, схватив боевой значок легиона, ринулся со своими ближайшими офицерами на врага и крикнул солдатам: "Если на родине вас спросят, где вы покинули своего вождя, отвечайте: при Орхомене". Слова вождя подействовали. Легионы сомкнули свои ряды, одолели неприятельскую конницу и затем легко опрокинули также пехоту. На следующий день лагерь азиатов был окружен и взят приступом. Большая часть азиатов была перебита или погибла в копайских болотах. Лишь немногие, в том числе Архелай, спаслись бегством на Эвбею. Беотийские города тяжело поплатились за свое вторичное отпадение от Рима, некоторые были совершенно уничтожены. Ничто не препятствовало теперь вступлению римлян в Македонию и Фракию: Филиппы были заняты, Абдеру понтийский гарнизон покинул по собственному почину, европейский материк был очищен от неприятеля. В конце третьего года войны (669) [85 г.] Сулла мог уже стать на зимние квартиры в Фессалии, чтобы весной 670 г. [84 г.] [79] начать поход в Азию. С этой целью он приказал строить в фессалийских портах корабли.

Между тем существенно изменилось положение также в Малой Азии. Прежде царь Митридат выступал в роли спасителя эллинов, в начале своего правления он поддерживал независимость городов и освобождал их от налогов; но вызванные всем этим надежды быстро сменились самым горьким разочарованием. Митридат очень скоро показал свое настоящее лицо и стал править так деспотически, что далеко превзошел тиранию римских наместников. Это толкнуло даже терпеливое население Малой Азии на открытое восстание против него. Султан ответил на восстание самыми насильственными мерами. Покорившимся местностям он даровал независимость, их жителям -- право гражданства, должникам -- полную свободу от долгов, неимущим -- землю, рабам -- свободу. Около 15 000 таких вольноотпущенных рабов сражалось в армии Архелая. В результате этого декретированного свыше переворота всего существующего порядка произошли ужаснейшие сцены. Самые значительные торговые города -- Смирна, Колофон, Эфес, Траллы, Сарды -- запирали свои ворота перед царскими наместниками или убивали наместников и объявляли себя сторонниками Рима [80].

Со своей стороны наместник Митридата Диодор перебил по приказу царя весь городской совет в Адрамитии. Диодор тоже, как и Аристион, был видным философом, но из другой школы и тоже готов был на все низости в угоду своему господину. Хиосцы, навлекшие на себя подозрение в симпатиях к Риму, были сначала обложены контрибуцией в 2 000 талантов; затем найдено было, что эта сумма внесена не полностью, и хиосцев массами посадили на корабли, и в оковах, под надзором их собственных рабов, увезли на берега Колхиды. Остров Хиос был занят понтийскими поселенцами. Вождей малоазийских кельтов с их женами и детьми Митридат приказал перебить всех в один день, а Галатию превратить в понтийскую сатрапию. Большая часть этих кровавых приказов действительно была выполнена либо в лагере самого Митридата, либо в Галатии. Но несколько вождей, которым удалось спастись, стали во главе своих сильных племен, разбили царского наместника Эвмаха и изгнали его из своей страны. Понятно, что царя Митридата преследовали кинжалы убийц. Тысяча шестьсот человек были запутаны в заговоры и приговорены судами Митридата к смерти.

Ярость, с которой царь неразумно обрушился на своих новых подданных, заставила их поднять против него оружие. Одновременно римляне стали теснить его также в Азии на море и суше. После неудачной попытки двинуть против Митридата египетский флот Лукулл снова обратился к сирийским приморским городам и на сей раз ему удалось добыть здесь корабли. Составленный таким образом флот Лукулл пополнял в портах Кипра, Памфилии и Родоса, пока не нашел возможным перейти в наступление. Он ловко избегал сражения с превосходными силами неприятеля, но все же достиг немаловажных успехов. Он занял остров и полуостров Книд, напал на Самос, отнял у неприятеля Колофон и Хиос.

Между тем Флакк тоже прибыл со своей армией. Он пришел через Македонию и Фракию в Византию, а оттуда переправился через пролив и дошел до Калхедона (конец 668 г.) [86 г.]. Здесь вспыхнуло против него восстание в армии, якобы потому, что он утаил от солдат военную добычу и присвоил ее себе. Душой восстания был один из высших офицеров, имя которого сделалось в Риме нарицательным для всякого уличного оратора, Гай Флавий Фимбрия. Поссорившись со своим главнокомандующим, он продолжал в лагере свою демагогию, которую практиковал на римском форуме. Армия сняла Флакка с его поста, и вскоре после этого он был убит в Никомедии, недалеко от Калхедона. По постановлению солдат, его место занял Фимбрия. Разумеется, он старался во всем угождать своим подчиненным. Так например, в дружественном римлянам Кизике гражданам было приказано под страхом смерти выдать все свое имущество солдатам. В виде предостережения двое самых именитых граждан были тут же казнены. Однако с военной точки зрения смена главнокомандующего была все же полезной; в отличие от Флакка Фимбрия не был бездарным полководцем и действовал энергично и талантливо.

При Милетополе (на Риндаке, к западу от Бруссы) Фимбрия напал ночью врасплох на Митридата Младшего, который шел ему навстречу в качестве наместника понтийской сатрапии. Фимбрия разбил врага наголову; эта победа открыла Фимбрии дорогу к Пергаму, бывшему раньше главным городом римской провинции, а теперь столицей понтийского царя. Он прогнал оттуда Митридата, и последний вынужден был спасаться бегством в находившуюся недалеко гавань Питан и сесть там на корабль. Как раз тогда в этих водах появился Лукулл со своим флотом. Фимбрия умолял его помочь захватить Митридата в плен. Однако в Лукулле оптимат был сильнее патриота. Он проплыл мимо, и Митридат успел бежать в Митилену.

Впрочем, положение Митридата и без того было тяжелым. В конце 669 г. [85 г.] Европа была для него потеряна, Малая Азия частью охвачена восстанием, частью занята римской армией; последняя угрожала самому Митридату в непосредственной близости. Римский флот под начальством Лукулла укрепил свое положение у берегов Троады двумя удачными морскими сражениями, у мыса Лектона и у острова Тенедоса. Флот, включив также корабли, построенные тем временем по распоряжению Суллы в Фессалии, господствовал в Геллеспонте и обеспечил начальнику римской сенатской армий безопасную и удобную переправу в Азию следующей весной.

Митридат пытался начать мирные переговоры. При других условиях виновник кровавого эфесского эдикта ни в коем случае не смел бы надеяться на мир с Римом. Но при внутренних сотрясениях римской республики, когда правящая партия объявила вне закона полководца, посланного против Митридата, и беспощаднейшим образом свирепствовала в Риме против товарищей Суллы по партии, когда один римский полководец стоял против другого и в то же время оба они действовали против общего врага, Митридат надеялся достигнуть не только мира, но даже мира на выгодных условиях. Он мог обратиться со своим предложением к Сулле или к Фимбрии, выбор зависел от него. Митридат начал переговоры с обоими, но, кажется, он с самого начала желал заключить соглашение именно с Суллой, который в глазах царя был безусловно выше своего соперника. По указанию своего повелителя полководец Митридата Архелай потребовал от Суллы уступки царю Азии и обещал за это помощь царя в борьбе Суллы против демократической партии в Риме. Однако Сулла поступил со свойственным ему хладнокровием и благоразумием. Учитывая положение в Италии, он горячо желал скорейшей развязки в Азии, но очень невысоко оценивал выгоды союза с Каппадокией в предстоявшей ему войне в Италии; притом он вообще был слишком горячим патриотом, чтобы согласиться на такую позорную и вредную уступку.

Во время мирных переговоров зимой 669/670 г. [85/84 г.] у Делия, на беотийском побережье, напротив острова Эвбеи, Сулла решительно отказался уступить хотя пядь земли. Но он -- не без основания -- остался верен старому римскому обычаю не увеличивать после победы своих требований и не вышел за пределы поставленных прежде условий. Сулла потребовал возврата всех завоеванных Митридатом и еще не отнятых у него римлянами стран: Каппадокии, Пафлагонии, Галатии, Вифинии, Малой Азии и островов, выдачи пленников и перебежчиков, выдачи восьмидесяти кораблей Архелая для усиления все еще незначительного римского флота и, наконец, уплаты жалованья и поставки продовольствия для армии, а также возмещения военных издержек в очень умеренной сумме в 3 000 талантов. Увезенные на Черное море жители Хиоса должны были быть возвращены на родину; македонянам, стоявшим на стороне Рима, должны были быть возвращены уведенные у них семьи; городам, находившимся в союзе с Римом, -- предоставлено известное число военных кораблей. О Тигране, который, строго говоря, тоже должен был быть включен в мирный договор, обе стороны молчали, так как включение его вызвало бы бесконечные осложнения, нежелательные ни одной из обеих сторон. Таким образом за Митридатом оставались все страны, которыми он владел до войны, и от него не требовали ничего унизительного [81]. Архелай прекрасно понимал, что сверх ожиданий достигнуто много, и большего нельзя ожидать. Поэтому он заключил на этих условиях прелиминарный мир и перемирие и вывел войска из тех городов в Европе, которые оставались еще в руках азиатов.

Однако Митридат не согласился на мир на этих условиях и настаивал на том, чтобы римляне отказались хотя бы от требования выдачи военных кораблей и уступили ему Пафлагонию. При этом он подчеркивал, что Фимбрия соглашается на гораздо более выгодные для Митридата условия мира. Сулла был оскорблен тем, что его предложения ставят на одну доску с предложениями авантюриста, не являющегося должностным лицом римской республики, и кроме того считал, что в своих предложениях дошел до пределов уступчивости. Он прервал переговоры и тем временем восстановил порядок в Македонии, наказал дарданов, синтов и медов, доставил своей армии добычу и приблизился к Азии. Он во всяком случае твердо решил отправиться в Азию, чтобы разделаться с Фимбрией.

Сулла немедленно двинул к Геллеспонту свои стоявшие во Фракии легионы и свой флот. Тогда Архелаю удалось, наконец, добиться от своего упрямого повелителя согласия на условия мира. Впоследствии при царском дворе косо смотрели на виновника невыгодного мира, даже обвиняли его в измене, так что по прошествии некоторого времени Архелай был вынужден бежать к римлянам; они охотно приняли его и осыпали его почестями. Римские солдаты тоже роптали. Причина их недовольства заключалась не столько в понятном возмущении, что варварскому царю, который умертвил восемьдесят тысяч их соотечественников и навлек неслыханные бедствия на Италию и Азию, разрешили безнаказанно вернуться на родину и унести большую часть награбленных в Азии сокровищ. Римские солдаты роптали главным образом потому, что из их рук ускользнула военная добыча, на которую они рассчитывали. Вероятно, и самому Сулле больно было, что политические осложнения помешали ему выполнить его задачу, в военном отношении столь легкую, и заставили его после таких побед довольствоваться таким миром. Однако, согласившись на эти условия мира, Сулла еще раз проявил самоотверженность и дальновидность, с которыми он вел войну. Ибо в самом благоприятном случае потребовались бы еще годы, чтобы продолжать борьбу против царя, который владычествовал почти на всем побережье Черного моря и упрямство которого ясно сказалось даже в последних переговорах; к тому же положение в Италии было таково, что, казалось, для Суллы уже было поздно выступить с немногими находящимися в его распоряжении легионами против правящей в Риме [82].

Во всяком случае, прежде чем Сулла мог выступить против правящей в Риме партии, он должен был непременно покончить с дерзким офицером, стоявшим в Азии во главе демократической армии, дабы этот офицер из Азии не мог потом придти на помощь революции в Италии, точно так же как Сулла надеялся теперь подавить эту революцию, опираясь на свое положение в Азии. У Кипселы, на реке Гебре, Сулла получил известие о том, что Митридат утвердил мирный договор. Однако Сулла продолжал свой поход в Азию, утверждая, что царь якобы желает лично встретиться с римским полководцем и договориться с ним об условиях мира. Надо думать, это был лишь благовидный предлог для того, чтобы перевести армию в Азию и расправиться там с Фимбрией.

Итак, Сулла в сопровождении своих легионов и Архелая переправился через Геллеспонт. Встретившись в Дардане на азиатском берегу Геллеспонта с Митридатом, он устно заключил с ним мирный договор. После этого Сулла продолжал свой поход, пока не достиг лагеря Фимбрии у Фиатиры, вблизи Пергама.

Сулла стал лагерем у самого лагеря Фимбрии. Солдаты Суллы, далеко превосходившие солдат Фимбрии по своей численности, дисциплине и опытности, а также по уровню руководства, с презрением смотрели на эту оробевшую и деморализованную толпу и на ее самозванного главнокомандующего. Дезертирство из лагеря Фимбрии усиливалось изо дня в день. Когда Фимбрия отдал приказ к наступлению, его солдаты отказались сражаться со своими соотечественниками и даже отказались поклясться Фимбрии, что будут твердо стоять друг за друга. Попытка убить Суллу окончилась неудачей. На испрошенное Фимбрией свидание Сулла не явился лично и ограничился тем, что через одного из своих офицеров предложил ему возможность спасти свою жизнь.

Фимбрия был проходимцем, но не трусом. Он отказался принять предложенный ему Суллой корабль и бежать к варварам, отправился в Пергам и там в храме Асклепия бросился на свой меч. Те из его приближенных, которые больше всего скомпрометировали себя, бежали к Митридату или к пиратам, где были радушно приняты. Основная масса его войска отдалась под начальство Суллы.

Оба эти легиона, на которые Сулла все же не мог положиться в предстоявшей войне, он решил оставить в Азии, где в отдельных городах и местностях еще долго сказывались последствия ужасного кризиса. Начальником этого войска и наместником в римской Азии он назначил лучшего из своих офицеров, Луция Лициния Мурену. Революционные мероприятия Митридата, как то: освобождение рабов и уничтожение долговых обязательств, были, разумеется, отменены; впрочем, во многих местах эта реставрация могла быть проведена только с помощью военной силы. Города восточной пограничной области были коренным образом реорганизованы: с этого времени они стали считать 670 год [84 г.] годом новой эры своего существования. Затем победители стали вершить по-своему правосудие. Самые видные приверженцы Митридата и виновники убийств италиков были казнены. Налогоплательщики были обязаны тотчас по окончании оценки внести наличными деньгами все накопившиеся в течение пяти лет недоимки по десятинному сбору и пошлинам; кроме того они должны были уплатить 20 000 талантов военной контрибуции. Для взыскания их оставлен был Луций Лукулл. Это были страшно суровые меры с ужасными последствиями; однако если вспомнить эфесский декрет и его выполнение, то, пожалуй, эти меры римлян были еще сравнительно умеренным возмездием; что остальные суммы, выжатые у населения, были не так уж высоки, видно из того, что впоследствии военная добыча в благородных металлах, показанная на триумфе в Риме, составляла в общем только около 5 000 талантов. Те немногие местности, которые остались верными Риму: остров Родос, Ликийская область, Магнезия на Меандре, были щедро награждены. Родосу возвращена была часть его владений, отобранных у него после войны с Персеем (I, 732). Были дарованы свобода и привилегии жителям Хиоса в вознаграждение за перенесенные ими страдания и жителям Илиона в вознаграждение за дикие жестокости, которым их подверг Фимбрия за начатые ими переговоры с Суллой. Еще в Дардане Сулла свел царей Вифинии и Каппадокии с понтийским царем и взял с них клятву, что они будут соблюдать между собой мир и добрососедские отношения. Впрочем, гордый Митридат отказался встретиться с Ариобарзаном, который происходил не из царского рода и которого он назвал рабом. Гаю Скрибонию Куриону было поручено наблюдать за восстановлением законного порядка в обоих очищенных Митридатом царствах.

Итак, цель была достигнута. После четырехлетней войны понтийский царь снова попал в зависимость от Рима, а в Греции, Македонии и Малой Азии было восстановлено единое и упорядоченное управление. Требования государственной пользы и чести были удовлетворены если не в достаточной мере, то во всяком случае с грехом пополам. Сулла оказался не только блестящим воином и полководцем; среди бесчисленных препятствий он всегда умел держаться трудно достижимой середины между смелой настойчивостью, и мудрой уступчивостью. Он боролся и победил почти как Ганнибал, чтобы вслед за тем использовать для новой и еще более трудной борьбы военные силы, которые ему дала первая победа.

Своих солдат Сулла вознаградил в известной мере за перенесенные ими лишения роскошью зимних квартир в богатой Передней Азии. После этого весной 671 г. [83 г.] он со своими 1 600 кораблями отправился из Эфеса в Пирей; оттуда прошел сушей до Патр, где снова стояли наготове корабли для перевозки войск в Брундизий. Предварительно Сулла отправил в сенат отчет о своих походах в Греции и в Азии, словно не зная ничего о своей отставке. Это было немым возвещением предстоящей реставрации.

Глава IX.
Цинна и Сулла.

Выше уже было описано напряженное и неопределенное положение в Италии в начале 667 г. [87 г.], когда Сулла отплыл в Грецию: наполовину подавленное восстание; главная армия, командование над которой было более чем наполовину узурпировано очень ненадежным в политическом отношении генералом; в столице смута и непрекращающиеся интриги. Победа олигархии, одержанная с помощью вооруженной силы, создала множество недовольных, несмотря на проявленную умеренность, а может быть, вследствие этой умеренности. Капиталисты под ударами финансового кризиса, равного которому Рим еще не переживал, сетовали на правительство за изданный им закон о процентах и за то, что оно не сумело предотвратить италийскую и азиатскую войны. Повстанцы, сложившие оружие, не только утратили свои гордые надежды на равноправие с господствующими римскими гражданами, но и их старые договоры с Римом были отменены, и они очутились в новом положении совершенно бесправных подданных. Общины между Альпами и По были тоже недовольны сделанными им половинчатыми уступками, а новые граждане и вольноотпущенники были озлоблены отменой законов Сульпиция. Столичная чернь страдала от всеобщего притеснения и возмущалась тем, что режим меча не хотел уступить место узаконенному господству дубины. Благодаря необычайной умеренности Суллы, в столице осталось много приверженцев тех лиц, которые после подавления революции Сульпиция объявлены были вне закона. Они всячески стремились добиться для последних разрешения вернуться. Особенно не жалели для этой цели хлопот и денег некоторые богатые и уважаемые женщины. Ни одна из этих причин недовольства сама по себе не угрожала в ближайшем будущем новым насильственным столкновением между партиями. Большей частью они носили преходящий и беспрограммный характер. Но они питали общее недовольство и сыграли уже более или менее значительную роль в убийстве Руфа, в неоднократных покушениях на Суллу, а также в результатах консульских и трибунских выборов в 667 г. [87 г.], выпавших отчасти в пользу оппозиции.

Имя человека, которого недовольные поставили во главе государства, Луция Корнелия Цинны, прежде почти не упоминалось. Знали лишь, что он храбро сражался в союзнической войне. О его личности и его первоначальных замыслах мы знаем меньше, чем о каком-либо другом из партийных вождей в эпоху римской революции. Объясняется это, по всей видимости, тем, что у этого грубого субъекта, руководимого исключительно самым низменным эгоизмом, вообще не было вначале широких политических планов.

После первого его выступления тотчас пошел слух, что он продался новым гражданам и клике Мария за солидную денежную сумму. Это обвинение представляется весьма правдоподобным. Но если оно даже ложно, то во всяком случае характерно, что над Цинной тяготело подобное подозрение; против Сатурнина и Сульпиция оно никогда не высказывалось. Движение, во главе которого стал Цинна, действительно кажется ничтожным по своим мотивам и целям. Оно исходило не столько от политической партии, сколько от горсти недовольных, не имевших в сущности политических целей и серьезной точки опоры. Главной своей целью они поставили добиться законным или незаконным путем возвращения изгнанных. Кажется, Цинна был вовлечен в заговор лишь позднее и только потому, что для внесения своих предложений заговорщики вследствие ограничения власти трибунов нуждались в консуле. Они нашли, что среди кандидатов в консулы на 667 г. [87 г.] Цинна больше всех годится для роли их орудия, и выдвинули его на этот пост.

Среди второстепенных вождей движения были более способные люди, как например, народный трибун Гней Папирий Карбон, который создал себе имя своим пламенным красноречием среди народных масс, и в особенности Квинт Серторий, один из талантливейших римских офицеров и во всех отношениях прекрасный человек. Он был в личной вражде с Суллой с того времени, когда добивался должности народного трибуна; эта вражда привела его в ряды недовольных, с которыми он по своему характеру не имел ничего общего. Проконсул Страбон, хотя и не ладил с правительством, держался в стороне от этой фракции.

Пока Сулла находился в Италии, союзники по понятным причинам ничего не предпринимали. Но как только грозный проконсул не столько по настоянию консула Цинны, сколько ввиду серьезного положения дел на Востоке, отплыл из Италии, Цинна, поддерживаемый большинством коллегии трибунов, предложил законы, которые входили в план оппозиции, как ответ на сулланскую реставрацию 666 г. [88 г.]. В этих законах заключалось равноправие для новых граждан и вольноотпущенников, как это предложил Сульпиций, и восстановление в правах тех, кто был объявлен вне закона после подавления революции Сульпиция. Новые граждане массами стекались в столицу, чтобы вместе с вольноотпущенниками напугать противников, а в случае надобности принудить их силой. Однако правительственная партия твердо решила не уступать. Один консул стоял против другого, Гней Октавий против Луция Цинны, трибун против трибуна. В день голосования обе партии прибыли на форум большей частью вооруженными. Трибуны сенатской партии заявили интерцессию. Когда на самой ораторской трибуне противники обнажили против них мечи, Октавий ответил насилием на насилие.

Сомкнутые ряды вооруженных сторонников Октавия не только очистили Священную улицу и форум, но учинили в собравшейся толпе свирепую резню, несмотря на приказы своего вождя, более доступного чувству человеколюбия. В этот "день Октавия" форум был залит потоками крови в такой мере, как этого не бывало ни прежде, ни впоследствии. Число трупов определяли в десять тысяч. Цинна обратился к рабам с призывом, чтобы они своим участием в борьбе завоевали себе свободу. Однако его призыв не увенчался успехом, точно так же как год тому назад призыв Мария. Вождям движения оставалось только спасаться бегством. По закону, против вождей заговора нельзя было применить дальнейших мер, пока не истечет годичный срок их должности. Однако какой-то пророк, надо думать, скорее из преданности правительству, нежели в религиозном экстазе, предсказал, что изгнание консула Цинны и шести народных трибунов, стоявших на его стороне, вернет стране мир и спокойствие. Следуя не конституции, а божескому указанию, так удачно подслушанному пророком, сенат отрешил Цинну от консульства, выбрал на его место Луция Корнелия Мерулу и объявил вне закона бежавших главарей. Казалось, весь кризис кончится тем, что в Нумидии окажется еще несколько человек, оказавшихся за бортом.

Не подлежит сомнению, что движение на этом и закончилось бы, если бы не следующие два обстоятельства. Сенат в своей обычной дряблости не заставил беглецов немедленно покинуть Италию, и эти беглецы получили возможность выступить в роли борцов за эмансипацию новых граждан и, так сказать, возобновить восстание италиков в своих интересах. Не встречая никаких препятствий, они появились в Тибуре, в Пренесте, во всех значительных городах Лация и Кампании, населению которых были предоставлены права граждан. Они везде требовали денег и солдат на общее дело и везде получали их. Получив эти подкрепления, они подошли к армии, осаждавшей Нолу. В те времена армии были настроены демократически и революционно, если вожди не умели привязать их к себе своей импонирующей личностью. Речи бежавших из Рима магистратов, -- некоторые, как то: Цинна и Серторий, к тому же имели хорошую репутацию у солдат по последним походам, -- произвели сильное впечатление. Противоконституционное низложение популярного консула, нарушение сенатом прав суверенного народа произвели впечатление на солдат, а золото консула, или, точнее, новых граждан, убедило офицеров, что конституция действительно была нарушена. Армия, стоявшая в Кампании, признала Цинну консулом, и каждый принес ему присягу в верности. Эта армия стала основным ядром, к которому стекались новые толпы из среды новых граждан и даже от союзнических городов. В скором времени из Кампании двинулись по направлению к столице большие толпы, состоявшие, главным образом, из новобранцев. Другие толпы двигались к столице с севера. По призыву Цинны прошлогодние изгнанники высадились на этрусском побережье у Теламона.

Их было примерно не больше 500 вооруженных людей, главным образом, рабы бежавших и набранные в Нумидии всадники. Но Гай Марий, который уже год тому назад готов был связаться со столичной чернью, велел взломать тюрьмы, в которых местные землевладельцы запирали на ночь своих сельскохозяйственных рабов. Марий дал им оружие, чтобы они завоевали себе свободу, и они пошли за ним. Эти рабы, затем новые граждане и стекавшиеся со всех сторон изгнанники со своими приверженцами, вскоре усилили армию Мария до 6 000 человек. Он мог снабдить экипажем 40 кораблей, которые стояли на якоре у устьев Тибра и охотились за кораблями, везущими в Рим хлеб. С такими военными силами Марий отдал себя в распоряжение "консула" Цинны. Вожди кампанской армии колебались. Более предусмотрительные, а именно Серторий, предостерегали от слишком тесной связи с Марием; его имя должно было поставить его во главе движения, но всем было известно, что он совершенно неспособен к какой-либо государственной деятельности и обуреваем безумной жаждой мести. Однако Цинна оставил без внимания эти предостережения и утвердил Мария на посту главнокомандующего с проконсульской властью в Этрурии и на море.

Таким образом тучи собрались над столицей, и нельзя было больше медлить, необходимо было призвать на ее защиту [83] правительственные войска. Но войска Метелла задерживались италиками в Самнии и у Нолы. На помощь столице мог поспешить только Страбон.

Он действительно прибыл и расположился лагерем у Коллинских ворот. Со своей сильной и испытанной в бою армией он имел возможность быстро и полностью уничтожить слабые еще толпы повстанцев. Однако это, очевидно, не входило в его планы. Он не помешал мятежникам окружить Рим.

Цинна стал со своим отрядом и с отрядом Карбона на правом берегу Тибра против Яникула, а Серторий у Сервиевой стены на левом берегу реки напротив Помпея. Армия Мария постепенно разрослась до трех легионов; кроме того в его распоряжении было несколько военных кораблей. Он занимал один за другим города на побережье. Под конец при помощи измены он завладел даже Остией и отдал ее своим диким бандам на грабеж и убийства. Это было как бы прологом к надвигавшемуся царству террора. Столице угрожала большая опасность уже потому, что затруднялись сношения ее с внешним миром. По приказанию сената городские стены и ворота были приведены в состояние обороны, и гражданскому ополчению было велено занять Яникул. Бездеятельность Страбона вызывала удивление и возмущение одинаково среди знати и простого народа. Возникало подозрение, что он ведет тайные переговоры с Цинной, но, вероятно, оно было лишено основания. Страбон дал серьезный бой отряду Сертория и послал консулу Октавию подкрепление, когда Марию, благодаря содействию одного из офицеров гарнизона, удалось проникнуть на Яникул; это подкрепление дало возможность прогнать мятежников с большими для них потерями. Все это показывает, что Страбон нисколько не намеревался примкнуть к вождям мятежников, а тем более подчиниться им. Планы его, очевидно, были другие: продать свою помощь против мятежников напуганному правительству и гражданам за избрание в консулы на следующий год и таким образом взять бразды правления в свои собственные руки.

Между тем сенат не был склонен отдаваться в руки одного узурпатора для того, чтобы отделаться от другого. Поэтому он стал искать других средств. Постановлением сената было предоставлено право римского гражданства всем италийским городам, которые участвовали в восстании союзников, сложили оружие и тем самым, как сдавшиеся, лишились своих прежних союзнических прав [84].

Таким образом, как бы официально констатировалось, что в войне с италиками Рим поставил на карту свое существование не ради какой-либо великой цели, а только для удовлетворения своего тщеславия. Теперь, при первом временном затруднении, Рим, для того чтобы собрать на несколько тысяч солдат больше, пожертвовал всем, чего достиг в союзнической войне столь высокой ценой. Действительно, в Рим прибыли войска из городов, которым эта уступчивость шла на пользу. Но вместо многих обещанных легионов они прислали в общем не больше десяти тысяч человек. Еще важнее было бы достигнуть соглашения с самнитами и с жителями Нолы и, таким образом, получить возможность использовать войска вполне надежного Метелла для обороны столицы. Однако самниты предъявили такие требования, которые напоминали кавдинское иго. Они потребовали возвращения захваченной военной добычи и выдачи пленных и перебежчиков, сохранения за собой захваченной ими у римлян добычи, и, наконец, дарования права римского гражданства как самим самнитам, так и перешедшим к ним римлянам. Даже в своем крайне тяжелом положении сенат отвергнул столь унизительные условия мира. Однако он приказал Метеллу оставить на месте только небольшой отряд, а все сколько-нибудь освободившиеся войска лично повести из южной Италии в Рим. Метелл повиновался; но в результате самниты напали на оставленный Метеллом слабый отряд его легата Плавтия и разбили его; гарнизон города Нолы вышел из города и сжег соседний город Абеллу, бывший в союзе с Римом. Тогда Цинна и Марий согласились на все требования самнитов. Какое им было дело до чести Рима! Самнитские подкрепления усилили ряды мятежников. Чувствительной потерей было также, что после неудачного для правительственных войск сражения город Аримин был занят мятежниками. Таким образом отрезан был важный пункт, соединявший Рим с долиной По, из которой ожидались подкрепления и съестные припасы. Наступили нужда и голод. Большой и многолюдный город, в котором было сосредоточено много войск, был плохо снабжен продовольствием. Марий всячески старался отрезать подвоз припасов в Рим; он уже прежде преградил Тибр плавучим мостом, а теперь, завоевав Анций, Ланувий, Арицию и другие пункты, завладел также открытыми до тех пор сухопутными путями сообщения. Одновременно Марий заранее утолял свою жажду мести: повсюду, где он встречал сопротивление, он приказывал убивать всех граждан, за исключением предателей. Последствием голода были заразные болезни, они свирепствовали в войсках, густо скученных вокруг столицы. Из армии ветеранов Страбона погибло от болезней, как сообщается, 11 тысяч человек, в войсках Октавия -- 6 тысяч. Однако правительство не отчаивалось, а скоропостижная смерть Страбона была для него счастливым событием. Страбон умер от моровой язвы [85]. Народные массы, которые по многим причинам ненавидели Страбона, стащили его труп с погребальных носилок и волочили его по улицам. Уцелевшие остатки армии Страбона консул Октавий присоединил к своим войскам. По прибытии Метелла и по смерти Страбона правительственная армия снова была по крайней мере на уровне сил противника и могла пойти на сражение с ним. Для этого она выстроилась у Албанской горы.

Однако дух солдат правительственной армии был сильно поколеблен. Когда перед ними появился Цинна, они встретили его радостными возгласами, словно он все еще был их полководцем и консулом. Метелл счел целесообразным уклониться от сражения и отвести войска в лагерь. Даже сами оптиматы начали колебаться, и среди них возникли разногласия. Одна партия, во главе которой стоял почтенный, но упрямый и недальновидный консул Октавий, упорно восставала против всяких уступок; более опытный в военном деле и осторожный Метелл старался достигнуть соглашения. Однако свидание Метелла с Цинной вызвало сильное озлобление среди крайних элементов в обеих партиях: Цинна был для Мария слабохарактерным человеком, а Метелл для Октавия -- изменником. Солдаты, и без того сбитые с толку и не без основания не доверявшие руководству не испытанного в боях Октавия, уговаривали Метелла принять на себя командование. Когда Метелл отказался, солдаты начали массами бросать оружие и даже переходить на сторону врага. Настроение граждан становилось с каждым днем все более угнетенным и тяжелым. Когда Цинна объявил через глашатаев, что рабам, перешедшим на его сторону, будет дарована свобода, последние массами устремились из города в неприятельский лагерь. Однако, когда было сделано предложение, чтобы сенат обещал свободу рабам, вступившим в армию, Октавий решительно воспротивился этому.

Правительство не могло скрывать от себя, что оно побеждено и что ему остается лишь заключить, если возможно, соглашение с главарями банды подобно тому, как настигнутый разбойниками путешественник заключает его с атаманом разбойников. К Цинне были отправлены послы. Однако они заупрямились в вопросе о признании Цинны консулом, а он тем временем придвинул свой лагерь совсем близко к городским воротам. Тогда дезертирство усилилось в такой мере, что сенат уже не мог ставить какие-либо условия и просто подчинился консулу, объявленному прежде вне закона. Сенат лишь просил Цинну воздержаться от кровопролития. Цинна обещал, но отказался подкрепить свое обещание клятвой. Марий, сидевший рядом с ним во время переговоров, мрачно хранил молчание.

Городские ворота растворились. Консул во главе своих легионов вступил в столицу. Однако Марий с насмешкой напомнил, что он, Марий, объявлен вне закона, и отказался вступить в город, пока закон не разрешит ему этого. Граждане спешно собрались на форуме, чтобы отменить прежнее постановление. Итак, Марий вступил в город, и вместе с его появлением начался террор. Было решено не выбирать отдельных жертв, а предать смерти всех видных лиц из партии оптиматов и конфисковать их имущество. Городские ворота были закрыты. Пять дней и пять ночей беспрерывно продолжалась бойня. Но и потом ежедневно еще убивали отдельных скрывшихся или позабытых лиц. Целые месяцы продолжалась кровавая расправа во всей Италии. Первой жертвой пал консул Гней Октавий. Он неоднократно высказывался, что лучше умереть, чем сделать малейшую уступку людям, не признающим закона. Верный своему принципу, он и теперь отказался искать спасения в бегстве. В консульском облачении он ожидал на Яникуле прибытия убийц, которые не заставили себя ждать. Среди убитых были Луций Цезарь (консул 664 г. [90 г.]), прославившийся победой при Ацеррах; его брат Гай, который своим несвоевременным честолюбием вызвал смуту Сульпиция и был известен как оратор, поэт и приятный собеседник; Марк Антоний (консул 655 г. [99 г.]), после смерти Луция Красса бесспорно первый юрист своего времени; Публий Красс (консул 657 г. [97 г.]), который отличился в испанской и союзнических войнах и еще во время осады Рима. Вообще погибло множество самых видных членов правительственной партии. Среди них алчные сыщики особенно усердно преследовали богатых. Особенно плачевной была смерть Луция Мерулы, который вопреки своему желанию стал преемником Цинны. По этому поводу он был обвинен в уголовном преступлении и вызван в комиции. Чтобы избежать неминуемого осуждения, Луций Мерула перерезал себе артерии. Сняв с головы жреческую повязку, как это требовалось от умирающего фламина, Луций Мерула испустил дух у алтаря великого Юпитера, жрецом которого он был. Еще более плачевной была смерть Квинта Катула (консула 652 г. [102 г.]), который некогда, в более счастливые дни своей жизни, участвовал в самой блестящей победе и самом блестящем триумфе того же Мария. Теперь на все мольбы родственников своего старого соратника Марий давал краткий ответ: "Он должен умереть!".

Зачинщиком всех этих злодеяний был Гай Марий. Он указывал жертвы и назначал палачей; лишь в исключительных случаях, как по отношению к Меруле и Катулу, соблюдались некоторые правовые формы. Не раз один взгляд Мария или молчание, которым он встречал приветствовавших его, равнялись смертному приговору, и последний всегда тотчас же приводился в исполнение. Жажда мести Мария не утолялась даже после смерти жертвы. Он запрещал хоронить трупы. Он приказывал выставлять головы убитых сенаторов у ораторской трибуны на форуме; впрочем, в этом отношении его предшественником был Сулла. В некоторых случаях Марий приказывал волочить трупы убитых по форуму; труп Гая Цезаря он приказал пронзить еще раз мечом на могиле Квинта Вария, который, как можно думать, был некогда привлечен Цезарем к суду. С трудом удалось отговорить Мария от намерения лично отправиться в убежище, где был найден Антоний, и собственноручно заколоть его. Человека, который принес голову Антония, когда Марий сидел за столом, Марий публично обнял. Палачами служили для Мария, главным образом, его легионы из рабов, особенно отряд ардиеев. Справляя сатурналии своей свободы, они грабили дома своих прежних господ и убивали и насиловали всех, кто попадался им под руку. Даже товарищей Мария приводил в отчаяние этот безумный террор. Серторий умолял консула во что бы то ни стало положить конец этому; Цинна тоже был испуган. Однако в такие времена безумие само становится силой, люди бросаются в пропасть, чтобы спастись от головокружения. Нелегко было обуздать свирепого старика и его банду, и меньше всего хватало для этого мужества у Цинны. Напротив, он даже выбрал Мария на следующий год своим сотоварищем по консулату. Режим террора наводил ужас на умеренных сторонников победившей партии немногим меньше, чем на побежденную партию. Только капиталисты не были недовольны тем, что наконец чужая рука взялась основательно унизить гордых олигархов, причем капиталистам досталась лучшая часть добычи благодаря обширным конфискациям и аукционам; в эти дни террора капиталисты получили в народе прозвище мародеров.

Виновнику этого террора, престарелому Гаю Марию, судьба послала исполнение обоих его главнейших желаний. Он отомстил всей своре аристократов, которая отравляла ему радость побед и подливала горечь к его поражениям. За каждый булавочный укол он мог отплатить ударом кинжала. Кроме того он в следующем году еще раз становился консулом. Теперь наконец осуществилась его мечта о седьмом консульстве, которое предсказал ему оракул и которого он добивался в течение тринадцати лет. Боги ниспослали ему то, чего он желал. Однако и теперь еще, как в древних сказаниях, они роковой иронией ввергали человека в гибель, исполняя его желания. В первые свои консульства Марий был гордостью своих сограждан, в шестом -- он сделался их посмешищем, а теперь, на своем седьмом консульстве, он был обременен проклятием всех партий и ненавистью всего народа. Марий от природы человек прямой, способный и честный, был заклеймен, как безумный глава гнусной банды разбойников. Он сам, кажется, чувствовал это. Дни проходили словно в опьянении, а по ночам он не находил успокоения во сне и должен был пить, чтобы забыться.

Марий заболел горячкой. Во время болезни, продолжавшейся семь дней, он бредил, что одерживает в Малой Азии победы, лавры которых были предназначены Сулле. Он умер 13 января 668 г. [86 г.] семидесяти с лишком лет, обладая всем тем, что он считал могуществом и почетом, умер естественной смертью. Немезида, как видно, капризна и не всегда отплачивает кровью за кровь. Впрочем, разве не являлось возмездием то, что при известии о смерти прославленного спасителя народа Рим и Италия вздохнули чуть ли не с большим облегчением, чем при известии о победе на Раудийских полях?

И после смерти Мария произошло еще несколько фактов, напоминавших время террора. Так например, Гай Фимбрия, больше всех других запятнавший свои руки в крови во время мариевских убийств, пытался убить на похоронах Мария всеми почитаемого и пощаженного даже Марием великого понтифика Квинта Сцеволу (консула 659 г. [95 г.]). По выздоровлении Сцеволы Фимбрия подверг его уголовному преследованию за то, что, как острил Фимбрия, Сцевола не дал себя убить. Но в общем оргии убийств прекратились. Под предлогом выплаты жалованья Серторий собрал бандитов Мария, окружил их своими надежными кельтскими войсками и приказал перебить их. Число их определяли по меньшей мере в 4 тысячи.

С террором пришла тирания. Цинна не только в течение четырех лет (667--670) [87--84 гг.] возглавлял государство в качестве консула; но он постоянно сам себя назначал, а также своих сотоварищей и не спрашивал согласия народа. Эти демократы словно с умышленным пренебрежением устраняли суверенное народное собрание. Ни прежде, ни потом ни один из вождей партии популяров не пользовался такой абсолютной властью в Италии и в большей части провинций, не пользовался ею так долго и почти беспрепятственно, как Цинна. Однако и ничье правление не имело столь ничтожного и бесплодного характера. Конечно, вернулись к закону, предложенному Сульпицием и впоследствии внесенному самим Цинной, закону, по которому новым гражданам и вольноотпущенникам предоставлялось такое же право голоса, как и всем полноправным гражданам; постановлением сената (670) [84 г.] этот закон был формально утвержден. Назначены были цензоры (668) [86 г.], которые должны были во исполнение нового закона распределить всех италиков по 35 гражданским округам. При этом по воле случая за недостатком подходящих кандидатов выбран был в цензоры тот самый Филипп, который в качестве консула 663 г. [91 г.] провалил план Друза о даровании италикам права голоса; теперь этот Филипп должен был вносить италиков в списки граждан. Разумеется, теперь были отменены реакционные учреждения, введенные Суллой в 666 г. [88 г.]. Кое-что было сделано в угоду пролетариату; так например, вероятно, были отменены ограничения раздач хлеба, введенные несколько лет тому назад; так, по предложению народного трибуна Марка Юния Брута, весной 671 г. [83 г.] приступили к задуманному Гаем Гракхом основанию колонии в Капуе; так, Луций Валерий Флакк Младший провел закон о долгах, по которому все частные долги сокращались до ? капитальной суммы, и должник освобождался от уплаты остальных трех четвертей. Однако эти меры, единственные созидательные меры во время всего правления Цинны, были все без исключения продиктованы потребностями момента. В основе их -- и это, пожалуй, самое ужасное во всей катастрофе -- лежал не какой-либо хотя бы и неправильный план, а вообще не было никакого политического плана. Угождали черни, но в то же время без малейшей надобности раздражали ее бесцельным нарушением законного порядка выборов. Могли бы найти опору в партии капиталистов, но нанесли ей чрезвычайно чувствительный удар изданием закона о долгах. В сущности опорой режима были, без всякого с его стороны содействия, новые граждане. Пользовались их поддержкой, но не позаботились урегулировать странное положение самнитов, которые номинально стали теперь римскими гражданами, а на деле же, очевидно, считали настоящей целью борьбы свою территориальную независимость и не складывали оружия, готовясь защищать ее от всех и каждого. Убивали видных сенаторов, как бешеных собак, но палец о палец не ударили, чтобы преобразовать сенат в интересах правительства или хотя бы терроризировать его надолго, так что правительство не могло положиться и на сенат. Для Гая Гракха свержение олигархии не означало того, что новый властитель на своем созданном им самим троне может вести себя так, как обычно ведут себя коронованные ничтожества. Но Цинна возвысился не силой своей воли, а благодаря чистой случайности. Удивительно ли, что он оставался там, куда занесла его волна революции, пока новая волна не смела его?

Такое же сочетание неограниченного могущества с полнейшим бессилием и бездарностью правителей мы видим и в том, как революционное правительство вело войну против олигархии, а между тем от исхода этой борьбы зависело в первую очередь существование этого же правительства.

В Италии оно повелевало безраздельно. Очень значительная часть старых граждан была настроена в принципе в пользу демократии. Еще значительнее было число умеренных людей, которые осуждали зверства Мария, но в случае восстановления олигархии ожидали лишь новый период террора, на этот раз со стороны противной партии. Злодеяния 667 г. [87 г.] произвели относительно слабое впечатление на всю нацию в целом, так как от них пострадала, главным образом, столичная аристократия; к тому же память о них в известной степени изгладилась в результате последовавшего затем трехлетнего более или менее спокойного режима. Наконец, вся масса новых граждан, пожалуй, 3/5 всех италиков, состояла если не из сторонников правительства, то во всяком случае из решительных противников олигархии.

На стороне правительства стояло, подобно Италии, также большинство провинций: Сицилия, Сардиния, обе Галлии и обе Испании. Квинт Метелл, которому удалось бежать от убийц, пытался удержать Африку за оптиматами. К нему направился из Испании Марк Красс, младший сын погибшего во время мариевских убийств Публия Красса. Он привел с собой набранный им в Испании отряд. Но между Метеллом и Крассом возникли разногласия, и оба вынуждены были ретироваться перед наместником революционного правительства Гаем Фабием Адрианом. Азия находилась в руках Митридата. Таким образом единственным убежищем для побежденной олигархии оставалась провинция Македония, поскольку она находилась во власти Суллы. Туда бежали жена и дети Суллы, с трудом спасшиеся от смерти, а также немало избежавших смерти сенаторов. Таким образом в главной квартире Суллы образовалось подобие сената.

Правительство не скупилось на декреты против проконсула олигархии. Через комиции Суллу лишили звания главнокомандующего, а также других почестей и отличий и объявили вне закона. То же постигло Метелла, Аппия Клавдия и других видных беглецов. Дом Суллы в Риме был разрушен до основания, его имения были разграблены. Но это не решало дела. Если бы Гай Марий прожил дольше, он, несомненно, сам отправился бы против Суллы в страну, о которой он бредил на смертном одре. О мерах, принятых правительством после смерти Мария, уже говорилось выше. Луций Валерий Флакк [86], который после смерти Мария стал консулом и главнокомандующим на Востоке (668) [86 г.], не был ни солдатом, ни офицером; сопровождавший его Гай Фимбрия, не лишенный военных способностей, был непокорен, а подчиненная им армия -- втрое слабее армии Суллы. Одно за другим приходили в Рим известия, что Флакк, боясь быть разбитым Суллой, уклонился от встречи с ним и прошел в Азию (668) [86 г.]; что Фимбрия устранил Флакка и сам занял его место (в начале 669 г. [85 г.]); что Сулла заключил мир с Митридатом (669/670) [85/84 г.]. До сих пор Сулла хранил полное молчание по отношению к стоявшему у власти правительству Рима. Теперь сенату было послано письмо с извещением об окончании войны и предстоящем возвращении Суллы в Италию. Сулла обещал, что будет соблюдать права, предоставленные новым гражданам, писал, что карательные экзекуции хотя и неизбежны, но коснутся только зачинщиков, а не масс. Это предупреждение вывело Цинну из его бездействия. Если до сих пор все предпринятые им против Суллы меры сводились к тому, что он собрал лишь несколько отрядов войск и несколько кораблей в Адриатическом море, то теперь он решил срочно отправиться в Грецию.

Однако, с другой стороны, послание Суллы, которое по тогдашним обстоятельствам надо было считать весьма сдержанным, возбудило в среде умеренной партии надежды на мирное соглашение. По предложению Флакка Старшего большинство сената приняло постановление сделать попытку примирения и пригласить с этой целью Суллу прибыть в Италию. Сулле гарантировалась личная безопасность, а консулам Цинне и Карбону решено было предложить приостановить военные приготовления до получения ответа от Суллы. Сулла не ответил на предложения сената безусловным отказом. Конечно, он не прибыл сам в Италию, но объявил через своих послов, что не требует ничего, кроме восстановления сосланных в их прежнем положении и наказания по суду за совершенные преступления. Что же касается гарантии безопасности, то Сулла заявил, что не нуждается в ней, а, напротив, сам предоставит ее своим соотечественникам в Италии. Его посланцы нашли положение в Италии существенно изменившимся. Цинна, не считаясь с упомянутым постановлением сената, немедленно после заседания отправился в армию, чтобы руководить ее посадкой на суда.

Приказ отправиться в морское плавание в неблагоприятное время года вызвал бунт в главной квартире в Анконе среди войск, и без того недисциплинированных. Жертвой бунта стал Цинна (начало 670 г.) [84 г.]. Сотоварищ Цинны Карбон был вынужден отозвать обратно уже переправленные отряды, и, отказавшись от похода в Грецию, стал на зимние квартиры в Аримине.

Но это не изменило отрицательного отношения к предложениям Суллы. Сенат отвергнул их, не допустив даже послов его в Рим, и напрямик приказал Сулле сложить оружие. Это решительное выступление сената не было делом сторонников Мария. Теперь, в решающий момент, они были вынуждены отказаться от узурпированной до сих пор высшей должности в государстве и назначить новые консульские выборы на решающий 671 год [83 г.]. Выбраны были не прежний консул Карбон и не кто-либо из способных офицеров правившей до сих пор клики, не Квинт Серторий и не сын Гая Мария. Выбранными оказались Луций Сципион и Гай Норбан, оба -- бездарности; ни один из них не умел сражаться, а Сципион даже не умел публично говорить. Для привлечения избирателей Сципион мог сослаться только на то обстоятельство, что был правнуком победителя Антиоха, а Норбан -- что он был политическим противником олигархии. Приверженцев Мария не столько гнушались за злодеяния, сколько презирали за их ничтожество. Но если нация не желала слышать о них, то подавляющее большинство ее еще меньше желало слышать о Сулле и реставрации олигархии. Твердо решено было оказать сопротивление. Пока Сулла переправился в Азию, пока он перетянул войско Фимбрии на свою сторону, а сам Фимбрия покончил с собою, правительство в Италии воспользовалось предоставленной ему, таким образом, годичной отсрочкой для энергичных военных приготовлений. Утверждают, что когда Сулла высадился в Италии, против него стояло сто тысяч солдат, а впоследствии даже вдвое больше.

Против этой италийской силы у Суллы не было ничего, кроме его пяти легионов, численность которых, даже включая подкрепление из Македонии и Пелопоннеса, едва доходила до сорока тысяч. Правда, это войско за семь лет войн в Италии, Греции и Азии отвыкло от политиканства и было привязано к своему полководцу, который прощал своим солдатам все: кутежи, зверства и даже бунты против офицеров, требовал от них только храбрости и верности главнокомандующему и в случае победы обещал самые щедрые награды. Армия Суллы была предана ему со всем солдатским энтузиазмом, сила которого заключается в том, что он зачастую вызывает в душе одного и того же человека и самые благородные и самые низкие страсти. Солдаты Суллы, добровольно, по римскому обычаю, поклялись в том, что будут твердо стоять друг за друга, и каждый из них добровольно принес главнокомандующему свои сбережения для покрытия военных расходов. Однако, как ни важно было значение такого отборного и сплоченного ядра в борьбе с неприятельскими войсками, Сулла отлично понимал, что с пятью легионами нельзя одолеть Италию, если она окажет единодушное и решительное сопротивление. Ему нетрудно было бы справиться с партией популяров и ее бездарными самодержцами. Но против него в союзе с этой партией стояла вся масса тех, которые не желали реставрации олигархического террора, а главное, все новые граждане -- как те из них, которых закон Юлия удержал от участия в восстании, так и те, восстание которых несколько лет тому назад привело Рим на край гибели.

Сулла отлично отдавал себе отчет в положении и был далек от слепого озлобления и упрямого эгоизма, отличавших большинство его партии. Когда государство было объято пожаром, когда убивали его друзей, разрушали его дома, ввергли в нужду его семью, он непоколебимо оставался на своем посту, пока не победил врага родины и пока не была обеспечена безопасность римских границ. В том же духе патриотической и благоразумной умеренности трактовал он и теперь италийские обстоятельства. Он делал все, что было в его силах, для того чтобы успокоить умеренные элементы и новых граждан и не допустить, чтобы под именем гражданской войны снова вспыхнула гораздо более опасная война между старыми римскими гражданами и италийскими союзниками. Уже в первом своем послании к сенату Сулла требовал лишь права и справедливости и категорически отказывался от террора. Согласно этому он обещал теперь безусловное помилование всем тем, которые отступятся от революционного правительства. Всех своих солдат он заставил поодиночке поклясться, что они будут относиться к италикам, как к друзьям и согражданам. Самые категорические заявления обеспечивали новым гражданам приобретенные ими политические права. Карбон даже намерен был поэтому потребовать заложников от всех италийских городов. Однако этот план провалился, так как вызвал всеобщее негодование, и ему воспротивился сенат. Главная трудность положения Суллы состояла в том, что при распространившемся вероломстве новые граждане имели все основания сомневаться если не в его личных намерениях, то во всяком случае в том, сумеет ли он после победы заставить свою партию сдержать слово.

Весной 671 г. [83 г.] Сулла со своими легионами высадился в Брундизии. Получив это известие, сенат немедленно объявил отечество в опасности и предоставил консулам неограниченные полномочия. Однако эти бездарные правители не приняли заранее мер, и предвиденная уже в течение нескольких лет высадка Суллы застала их врасплох. Армия находилась еще в Аримине, портовые города не были заняты войсками и, -- что совсем невероятно, -- на всем юго-восточном побережье не было ни одного солдата.

Последствия сказались очень скоро. Брундизий, крупный город, жители которого получили права граждан, без сопротивления открыл свои ворота полководцу олигархий, его примеру последовали вся Мессапия и Апулия. Армия Суллы проходила по этим областям, как по дружественной стране, и, помня о данной клятве, соблюдала самую строгую дисциплину. Со всех сторон стекались в лагерь Суллы рассеянные остатки партий оптиматов. Квинт Метелл прибыл из горных ущелий Лигурии, куда он спасся из Африки. Он снова в качестве коллеги Суллы принял звание проконсула, возложенное на него в 667 г. [87 г.] и отнятое революцией. Из Африки прибыл также с небольшим вооруженным отрядом Марк Красс. Правда, большинство оптиматов являлось в качестве знатных эмигрантов с большими претензиями, но без охоты к борьбе. Им пришлось выслушивать от Суллы резкие слова о знатных господах, которые ожидают своего спасения для блага государства, но сами не хотят даже вооружить своих рабов. Но, что важнее, стали являться уже перебежчики из демократического лагеря, например, образованный и уважаемый Луций Филипп, единственный консуляр, если не считать несколько явных бездарностей, связавшийся с революционным правительством и принимавший от него разные должности. Он нашел у Суллы самый любезный прием и получил почетное и легкое поручение занять для Суллы провинцию Сардинию. Такой же прием встретили Квинт Лукреций Офелла и другие дельные офицеры. Они немедленно получили назначения. Даже Публий Цетег, один из тех сенаторов, которых после мятежа Сульпиция Сулла объявил вне закона, был помилован и получил должность в армии. Еще важнее отдельных перебежчиков был переход на сторону Суллы области Пицена, происшедший в значительной мере благодаря стараниям сына Страбона, молодого Гнея Помпея.

Помпей, как и его отец, не был по убеждениям с самого начала сторонником олигархии. Он признал революционное правительство и даже поступил на службу в армию Цинны. Однако ему не прощали того, что его отец боролся против революции, к нему относились враждебно, и ему угрожала потеря его очень значительного состояния, так как от него потребовали судом возврата военной добычи, присвоенной или якобы присвоенной его отцом при взятии Аскула. Его спасло от разорения не столько красноречие консуляра Луция Филиппа и молодого Луция Гортензия, сколько протекция лично расположенного к нему консула Карбона; но горький осадок остался. Узнав о высадке Суллы, Помпей отправился в Пицен, где у него были обширные поместья и большие муниципальные связи, унаследованные от отца и приобретенные во время союзнической войны. В Ауксиме (Озимо) Помпей водрузил знамя партии оптиматов. Область, население которой большей частью имело права старых граждан, стала на его сторону. Молодые солдаты, большинство которых служили вместе с ним под начальством его отца, охотно поступали на службу к смелому вождю, который, несмотря на то, что ему еще не исполнилось 23 лет, был хорошим солдатом и полководцем, в кавалерийских стычках всегда был впереди всех и смело врубался в неприятельские ряды. Отряд пиценских добровольцев в скором времени разросся до трех легионов. Для подавления восстания в Пицен были посланы из столицы войска под начальством Клелия, Гая Каррины, Луция Юния Брута Дамазиппа [87].

Молодой полководец умело воспользовался разногласиями, возникшими среди этих вождей. Он уклонялся от боя с ними или разбивал их поодиночке; ему удалось восстановить связь с главнокомандующим Суллой, кажется, в Апулии. Сулла приветствовал его как императора, т. е. как командующего самостоятельно и не под его начальством, а рядом с ним стоящего офицера. Он осыпал этого юношу такими почестями, каких не оказывал ни одному из своих знатных клиентов. По всей вероятности, это должно было быть также косвенным упреком по адресу бесхарактерных оптиматов.

Получив, таким образом, немаловажную моральную и материальную поддержку, Сулла вместе с Метеллом двинулся из Апулии в Кампанию через самнитскую территорию, где все еще продолжалось восстание. Туда же направились главные силы неприятеля, и казалось, там произойдет решающее столкновение. Армия консула Гая Норбана стояла уже у Капуи, где только что со всей демократической пышностью была основана новая колония. По Аппиевой дороге подходила также вторая консульская армия.

Однако еще до прибытия второй консульской армии Сулла уже стоял против армии Норбана. Сулла еще раз сделал попытку вступить в переговоры, но она привела лишь к тому, что его послам было нанесено оскорбление действием. Тогда его испытанные в боях войска с новым ожесточением бросились на неприятеля. В первом же могучем натиске с высот Тифаты они рассеяли стоявшую на равнине неприятельскую армию. С остатками своих войск Норбан устремился в революционную колонию Капую и в город новых граждан Неаполь, где был окружен Суллой. Войска Суллы, которым до сих пор внушало тревогу численное превосходство неприятеля, теперь, после этой победы, убедились в своем военном превосходстве. Не тратя времени на осаду остатков разбитой армии, Сулла приказал оцепить упомянутые города, а сам двинулся по Аппиевой дороге, по направлению к Теану, где стоял Сципион. Сулла и ему предложил перед битвой мир, и, кажется, вполне серьезно. Сципион по своей бесхарактерности пошел на это и заключил с Суллой перемирие.

Между Калесом и Теаном состоялась личная встреча обоих полководцев, оба были одинаково знатного происхождения, одинаково образованные и благовоспитанные и в течение многих лет товарищи по заседаниям в сенате. Началось обсуждение отдельных вопросов, и переговоры настолько подвинулись вперед, что Сципион отправил гонца в Капую запросить мнение своего коллеги. Между тем вмешались солдаты обоих лагерей; солдаты Суллы, которых он щедро снабжал деньгами, без большого труда уговорили за кружкой вина не особенно воинственных новобранцев Сципиона, что выгоднее быть с ними в дружбе, чем во вражде. Серторий тщетно предостерегал главнокомандующего об опасности такого братания. Соглашение, которое казалось столь близким, однако, не состоялось. От перемирия отказался Сципион. Однако Сулла утверждал, что уже поздно и мирный договор заключен. Тогда солдаты Сципиона, под предлогом, что их командующий незаконно аннулировал перемирие, стали массами переходить в ряды неприятеля. Сцена закончилась всеобщими объятиями, зрителями которой пришлось стать офицерам революционной армий. Сулла потребовал, чтобы консул отказался от своей должности. Сципион согласился. Тогда Сулла дал ему и его штабу конвой из своих всадников для сопровождения их туда, куда они пожелают. Однако, очутившись на свободе, Сципион снова возложил на себя знаки консульского достоинства и стал собирать новую армию, впрочем, без значительного успеха. Сулла и Метелл стали на зимние квартиры в Кампании и после вторичной безуспешной попытки соглашения с Норбаном осаждали Капую в течение всей зимы.

В результате первого похода Сулла завладел Апулией, Пиценом и Кампанией, ликвидировал одну консульскую армию, победил и осадил другую. Италийские города, вынужденные сделать выбор между той или другой стороной, настойчиво требовавшими этого выбора, уже стали вступать в переговоры с Суллой и заключать с ним формальные договоры, в которых полководец олигархии гарантировал им политические права, приобретенные ими от партии противника. Сулла был твердо уверен и умышленно высказывал открыто, что в следующую кампанию низвергнет революционное правительство и вступит в Рим. Однако, как видно, отчаяние придало новые силы революционной партии. Консулат получили двое из самых решительных ее вождей: Карбон, в третий раз, и Гай Марий-сын. Последнему только что исполнилось двадцать лет, и по закону он не мог занимать консульской должности. Но с этим так же мало считались, как и со всеми другими пунктами конституции. Квинт Серторий, который и в этом и в других вопросах допускал неудобную критику, получил приказ отправиться в Этрурию для нового набора, а оттуда в свою провинцию, Ближнюю Испанию. Для пополнения казны сенат был вынужден издать постановление о чеканке монет из золотой и серебряной утвари римских храмов. Насколько велика была полученная сумма, можно судить по тому, что по истечении многих месяцев войны в казне оставалось еще свыше 4 миллионов талеров (14 тысяч фунтов золота и 6 тысяч фунтов серебра). В значительной части Италии, которая по принуждению или добровольно оставалась еще на стороне революции, шли интенсивные приготовления к войне. Из Этрурии, где многие города получили права новых граждан, и из области реки По прибывали значительные новые отряды. Ветераны Мария отозвались на призыв его сына и в большом количестве стекались под его знамена. Но нигде не готовились к борьбе против Суллы с таким страстным воодушевлением, как в восставшем Самнии и в некоторых местностях Лукании. Не из преданности римскому революционному правительству страна осков посылала многочисленные подкрепления для его армии; население понимало, что восстановленная Суллой олигархия не будет мириться с фактически существующей теперь независимостью их страны, как мирилось с ней слабое правительство Цинны. Таким образом, в борьбе против Суллы еще раз проснулось старое соперничество сабеллов с латинами. Для Самния и Лация эта война была такой же борьбой за национальную независимость, как войны V столетия [сер. IV -- сер. III вв.]. Она велась не за политические права, более или менее широкие, а с целью уничтожить врага и удовлетворить давно затаенную в душе ненависть. Поэтому неудивительно, что в этих местах война носила совершенно другой характер, чем в других; неудивительно, что здесь не было попыток к примирению, сражались с ожесточением и преследовали друг друга до конца.

Итак, кампанию 672 г. [82 г.] обе стороны начали с возросшими силами и с особым ожесточением. Прежде всего пресекла всякий путь к примирению революционная партия. По предложению Карбона, римские комиции объявили вне закона всех сенаторов, находившихся в лагере Суллы. Сулла хранил молчание; вероятно, он считал, что противная партия таким образом заранее подписывает свой собственный приговор.

Армия оптиматов разделилась. Проконсул Метелл, опираясь на восстание в Пицене, предпринял поход в Верхнюю Италию, а Сулла двинулся из Кампании прямым путем на Рим. Против Метелла выступил Карбон. Главную неприятельскую армию Марий ожидал в Лации.

Двигаясь вперед по Латинской дороге, Сулла встретился с неприятелем недалеко от Сигнии. Неприятельская армия отступала перед ним вплоть до так называемого "Сакрипорта", между Сигнией и крепостью Пренесте, главной базой войск Мария. Здесь Марий принял сражение. Его армия состояла приблизительно из 40 000 человек, а сам Марий по своей дикой энергии и личному мужеству был достойным сыном своего отца. Но его солдаты не были теми испытанными солдатами, с которыми отец Мария одерживал свои победы, а неопытный молодой полководец еще менее мог равняться со старым мастером военного дела. Войска Мария вскоре дрогнули: переход одного из его отрядов еще во время сражения на сторону неприятеля ускорил поражение. Больше половины солдат Мария пало или было взято в плен. Остальные не были в состоянии ни удержаться в открытом поле, ни переправиться на другой берег Тибра; они были вынуждены искать убежища в соседних крепостях. Столица, в которой не запаслись заблаговременно продовольствием, была обречена на неизбежную гибель.

Поэтому Марий приказал командующему в Риме претору Луцию Бруту Дамазиппу оставить город, предварительно умертвив всех уцелевших видных приверженцев противной партии. Этот жестокий приказ, которым сын превзошел отца, был выполнен. Под каким-то предлогом Дамазипп созвал сенат, и намеченные жертвы были перебиты во время заседания или же во время бегства из сената. Несмотря на предшествующую радикальную чистку сената, нашлось еще несколько именитых жертв: бывший эдил Публий Антистий, тесть Гнея Помпея, и сын известного друга, а впоследствии противника Гракхов, бывший претор Гай Карбон. После гибели многочисленных выдающихся талантов эти два человека были лучшими ораторами на опустевшем форуме. В числе убитых находились также консуляр Луций Домитий и достопочтенный великий понтифик Квинт Сцевола, который спасся от кинжала Фимбрии лишь для того, чтобы теперь во время последних судорог революции испустить дух во вверенном его попечению храме богини Весты. В безмолвном ужасе толпа смотрела, как волочили по улицам, а потом бросили в реку трупы этих последних жертв террора.

Разбитые войска Мария устремились в близлежащие укрепленные города новых граждан Норбу и Пренесте. Сам Марий со своей казной и с большей частью беглецов укрылся в Пренесте. Сулла, так же как год назад в Капуе, оставил у Пренесте способного офицера Квинта Офеллу, приказав ему не тратить сил на осаду города, а лишь окружить его широкой линией блокады и взять его голодом. Сам Сулла двинул свои войска с разных сторон на столицу, но не нашел ни в ней, ни в окрестностях неприятельских войск.

Сулла занял столицу, не встретив сопротивления. Обратившись к народу с успокоительной речью и отдав необходимые распоряжения, он немедленно отправился дальше в Этрурию, чтобы соединиться с Метеллом и вытеснить врага также из северной Италии.

Между тем Метелл натолкнулся на помощника Карбона Каррину и разбил его на реке Эзис (Эзино, между Анконой и Сеной Галльской), отделявшей Пиценскую область от Галльской провинции. Когда подоспел сам Карбон со своей более сильной армией, Метелл должен был отказаться от дальнейшего наступления. Однако, получив известие о битве при Сакрипорте, Карбон, опасаясь за свои коммуникационные линии, отступил до Фламиниевой дороги и разбил свою главную квартиру в узловом пункте Аримине, чтобы отсюда господствовать над апеннинскими перевалами и над долиной реки По. При этом отступлении отдельные отряды попали в руки неприятеля, Сена Галльская была приступом взята Помпеем, а арьергард Карбона разбит в блестящей кавалерийской атаке. Однако в общем Карбон достиг своей цели. Консуляр Норбан перенял командование в долине реки По, а сам Карбон отправился в Этрурию.

Но поход Суллы и его победоносных легионов в Этрурию изменил положение. Надвигавшиеся с трех сторон, из Галлии, Умбрии и Рима, войска Суллы скоро соединились. Метелл со своим флотом проплыл мимо Аримина в Равенну и отрезал у Фавентии сообщение между Аримином и долиной реки По. В долину реки По он двинул по большой дороге в Плацентию отряд под начальством бывшего при Сулле квестором Марка Лукулла, брата начальника флота Суллы в войне с Митридатом. Молодой Помпей и его сверстник и соперник Красс проникли из Пиценской области по горным дорогам в Умбрию и у Сполетия достигли Фламиниевой дороги. Здесь они нанесли поражение помощнику Карбона Каррине и заперли его в городе. Однако в одну дождливую ночь Каррине удалось бежать и пробраться не без потерь к армии Карбона. Сам Сулла проник из Рима в Этрурию двумя колоннами. Одна из них двигалась вдоль побережья и разбила у Сатурнии (между реками Омброной и Албеньей) встреченный ею неприятельский отряд, другая под начальством самого Суллы наткнулась в долине реки Кланис на армию Карбона и одержала победу в сражении с его испанской конницей. Однако главное сражение между Карбоном и Суллой в окрестностях Кьюзи, хотя и не было решающим, окончилось в пользу Карбона в том смысле, что задержало победоносное наступление Суллы.

В окрестностях Рима дела, казалось, тоже начинали принимать более благоприятный оборот для революционной партии, и военные действия снова концентрировались в этих местах. В то время как олигархическая партия сосредоточивала все свои силы в Этрурии, демократия всех местностей напрягала все усилия для выручки Пренесте. Даже наместник Сицилии Марк Перпенна двинулся в поход с этой целью; однако он, кажется, не дошел до Пренесте. Так же безуспешны были действия сильного отряда, отправленного Карбоном под начальством Марция. Он был атакован стоявшими у Сполетия неприятельскими войсками и разбит. Отряд был деморализован недостатком продовольствия и бунтами, часть его возвратилась к Карбону, другая направилась в Аримин, остальные разбежались. Зато южная Италия оказала серьезную помощь. Здесь выступили в поход, не встретив серьезного сопротивления, самниты под предводительством Понтия из Телесии и луканы под предводительством своего опытного полководца Марка Лампония. В Кампании, где Капуя все еще держалась, они присоединили к себе часть гарнизона под предводительством Гутты и двинулись к Пренесте. Силы их оценивали в 70 000 человек. Тогда Сулла, оставив часть войск против Карбона, возвратился в Лаций, занял удобную позицию в ущельях перед Пренесте [88] и заградил путь армии, шедшей на помощь Пренесте. Гарнизон тщетно пытался прорваться через заграждения Офеллы, тщетно армия, шедшая на выручку Пренесте, пыталась вытеснить Суллу с его позиций. Офелла и Сулла непоколебимо держались на своих укрепленных позициях, даже после того как посланный Карбоном Дамазипп усилил неприятельскую армию двумя легионами.

В то время как война в Этрурии и Лации затягивалась, в долине реки По были достигнуты решающие результаты. До сих пор здесь имел перевес полководец демократии Гай Норбан. Он с превосходными силами напал на помощника Метелла Марка Лукулла и заставил его запереться в Плацентии. После этого он двинулся навстречу самому Метеллу. У Фавентии Норбан столкнулся с Метеллом и тотчас же атаковал его, несмотря на то, что войска устали от похода и надвигался вечер. Результатом было полное поражение и рассеяние отряда Норбана. Только около тысячи человек возвратилось в Этрурию. Узнав об этом сражении, Лукулл выступил из Плацентии и разбил оставленный против него отряд у Фидентии (между Пьяченцой и Пармой). Луканские войска Албинована стали массами переходить на сторону Суллы. Их вождь исправил свое первоначальное промедление: пригласил к себе на пир самых знатных офицеров революционной армии и приказал их умертвить. Вообще тогда все, кто мог, прекращали войну и заключали мир с сулланцами. Аримин со всеми запасами и казной попал в руки Метелла. Норбан отплыл в Родос. Вся страна между Альпами и Апеннинами признала правление оптиматов.

Войска, действовавшие до сих пор там, могли теперь двинуться в Этрурию, единственную область, где неприятель еще держался. Карбон, получив эти известия в своем лагере у Клусия, совершенно растерялся. Несмотря на то, что в его распоряжении все еще находились значительные силы, он тайно бежал из своей главной квартиры и отплыл в Африку. Покинутые им войска частью последовали примеру, данному вождем, и разошлись по домам, частью были уничтожены Помпеем. Уцелевшие отряды собрал Каррина и повел в Лаций к армии в Пренесте. Там не произошло еще никаких перемен. Приближалась развязка. Войска, приведенные Карриной, были недостаточны, чтобы поколебать положение Суллы. Уже приближался авангард армии олигархии, действовавшей до сих пор в Этрурии, под начальством Помпея. Через несколько дней кольцо вокруг армии демократов и самнитов сомкнулось.

Тогда вожди их решили оставить Пренесте и двинуть все свои силы на столицу, от которой их отделял только однодневный переход форсированным маршем. С военной точки зрения они этим обрекали себя на неминуемую гибель. Латинская дорога, их линия отступления, переходила в руки Суллы, и если бы они и овладели Римом, они были бы заперты в этом совершенно не приспособленном для обороны городе, и далеко превосходящие их численностью армии Метелла и Суллы неизбежно раздавили бы их. Но этот поход на Рим был продиктован не надеждой на спасение, а лишь жаждой мести; это был последний бурный порыв страстных революционеров, и в первую очередь, доведенной до отчаяния сабелльской народности. Понтий Телесин не шутил, когда обратился к своим войскам со словами: "Чтобы избавиться от волков, которые отняли у Италии ее свободу, надо уничтожить лес, в котором они водятся". Никогда еще Рим не находился в такой опасности, как 1 ноября 672 г. [82 г.], когда Понтий, Лампоний, Каррина и Дамазипп подошли к нему по Латинской дороге и расположились лагерем приблизительно в четверти мили от Коллинских ворот. Риму грозили такие дни, как 20 июля 365 г. от основания города [389 г.] и 15 июня 455 г. нашей эры, дни кельтов и вандалов. Уже прошли те времена, когда всякая попытка завладеть Римом врасплох являлась безрассудным предприятием. К тому же у нападавших не было недостатка в единомышленниках среди населения столицы. Отряд добровольцев, сделавший вылазку из города и в большинстве своем состоявший из знатного юношества, рассеялся перед подавляющим превосходством неприятеля. Единственная надежда была на Суллу.

Сулла, узнав о выступлении самнитской армии по направлению к Риму, немедленно двинулся на помощь столице. Упавшие духом граждане ободрились, когда утром появились первые всадники его под начальством Бальбы. В полдень прибыл сам Сулла с главными силами, тотчас же выстроил их в боевом порядке у храма эрикинской Афродиты перед Коллинскими воротами (недалеко от Porta Pia). Офицеры Суллы заклинали его не посылать немедленно в бой войск, изнуренных долгим походом, но Сулла знал, что могло случиться с Римом в течение ночи, и приказал еще к вечеру атаковать неприятеля. Битва была упорная и кровопролитная. Левое крыло, которым командовал сам Сулла, отступило до самой городской стены, так что пришлось запереть городские ворота. Беглецы уже принесли Офелле известие, что сражение проиграно. Однако на правом крыле Марк Красс обратил неприятеля в бегство и преследовал его до Антемн. Это облегчило положение левого крыла, которое спустя час после заката солнца тоже перешло в наступление. Битва продолжалась в течение всей ночи и даже утром следующего дня. Она окончилась лишь после того, как трехтысячный неприятельский отряд перешел на сторону Суллы и немедленно обратил оружие против своих бывших товарищей. Рим был спасен. Армия повстанцев, которой были отрезаны все пути отступления, была полностью уничтожена.

Во время сражения были взяты в плен три-четыре тысячи человек, среди них генералы Дамазипп, Каррина и тяжело раненый Понтий; все они по приказанию Суллы были на третий день после битвы отведены на Марсово поле и там все до единого перебиты. Бряцание оружия и стоны умирающих были ясно слышны в находящемся недалеко храме Беллоны, где происходило в присутствии Суллы заседание сената. Это была отвратительная расправа, для нее нельзя найти оправданий. Но было бы несправедливо умалчивать о том, что жертвы этой расправы перед этим напали на столицу и ее граждан, как банда разбойников, и если бы им в этом не помешали, уничтожили бы, поскольку это возможно уничтожить огнем и мечом, город и его жителей.

Тем самым война была в основном закончена. Гарнизон Пренесте сдался, когда через городские стены перебросили головы Каррины и других, и гарнизон узнал таким образом об исходе борьбы за Рим. Вожди, консул Гай Марий и сын Понтия, после неудачной попытки спастись бегством, закололи себя, бросившись каждый на меч другого. Массы надеялись -- и Цетег поддерживал в них эту надежду, -- что победитель и теперь обойдется с ними милостиво. Однако время милости прошло. Сулла до последней минуты давал полное помилование тем, кто переходил на его сторону; тем беспощаднее был он с теми вождями и городами, которые до последней минуты оказывали сопротивление. Из пленников, захваченных в Пренесте в количестве 12 000, были отпущены на свободу, не считая детей и женщин, почти все римляне и отдельные пренестинцы. Но римские сенаторы, затем почти все пренестинцы и все без исключения самниты были обезоружены и перебиты. Богатый город был разграблен. Понятно, что после этих событий те города новых граждан, которые еще не перешли на сторону Суллы, продолжали оказывать самое упорное сопротивление.

Так, жители латинского города Норбы, в который Эмилий Лепид проник при помощи предательства, подожгли город и перебили друг друга, чтобы лишить палачей военной добычи и возможности утолить свою жажду мести. В Нижней Италии Неаполь был уже раньше взят приступом, а Капуя, кажется, сдалась добровольно.

Однако город Нола был очищен самнитами только в 674 г. [80 г.]. При бегстве из этого города погиб последний из выдающихся вождей италиков, Гай Папий Мутил, консул повстанцев в период больших надежд, в 664 г. [90 г.]. Переодетым он пробрался к своей жене, думая найти у нее убежище, однако она не пустила его к себе, и он бросился на свой меч у дверей своего собственного дома в Теане. Что касается самнитов, то диктатор объявил, что Рим не будет знать покоя, пока будет существовать Самний, и поэтому следует стереть с лица земли само имя самнитов. Эти слова он ужасным образом осуществил на пленниках, захваченных под Римом и в Пренесте и, по-видимому, с тем же намерением предпринял также опустошительный поход в Самний, взял Эзернию [89] (674?) [80 г.] и превратил в пустыню этот прежде цветущий и густонаселенный край; с тех пор Самний и остался пустыней. Марк Красс взял приступом также Тудер в Умбрии. Дольше сопротивлялись в Этрурии города Популоний и в особенности неприступные Волатерры; Волатерры организовали из остатков разбитой армии четыре легиона и выдержали двухлетнюю осаду, которой сначала руководил сам Сулла, а потом бывший претор Гай Карбон, брат демократического консула. Наконец, на третий год после битвы у Коллинских ворот (675) [79 г.] гарнизон сдался на капитуляцию, выговорив себе свободный выход из города. Но в те ужасные времена не существовали ни военное право, ни военная дисциплина. Солдаты стали обвинять своего слишком уступчивого начальника в измене и побили его камнями. Отряд всадников, высланный римским правительством, перебил гарнизон, уходивший согласно условиям капитуляции. Победоносная армия была размещена по всей Италии, во всех ненадежных городах были поставлены сильные гарнизоны. Под железной рукой офицеров Суллы мало-помалу затихли последние судороги революционной и национальной оппозиции.

В провинциях оставалось еще немало дела. Правда, Луций Филипп вскоре (672) [82 г.] отнял Сардинию у наместника революционного правительства Квинта Антония. Заальпийская Галлия тоже слабо сопротивлялась или вовсе не оказывала сопротивления. Зато в Сицилии, в Испании и в Африке дело побежденной в Италии партии, казалось, отнюдь еще не было проиграно. Сицилией управлял от имени этой партии верный ей наместник Марк Перпенна. Квинт Серторий сумел привязать к себе местное население провинции Ближней Испании и организовать из поселившихся в Испании римлян более или менее значительную армию, которая прежде всего закрыла перевалы через Пиренеи. Серторий доказал и здесь, что куда бы его ни назначили, он оказывался на своем месте и среди революционных бездарностей был единственным дельным человеком. В Африке наместник Адриан слишком усердно проводил революционные меры и стал отпускать на волю рабов; тогда римские торговцы в Утике устроили уличный бунт, напали на Адриана в его резиденции и подожгли его дом; Адриан сгорел вместе со своей челядью (672) [82 г.]. Однако эта провинция оставалась на стороне революционного правительства, и командующим назначен был здесь зять Цинны, молодой и талантливый Гней Домитий Агенобарб. Из Африки велась даже пропаганда в зависимых государствах, Нумидии и Мавретании. Законные правители этих стран: Гиемпсал II, сын Гауды, и Богуд, сын Бокха, держали сторону Суллы; но Гиемпсал был низвергнут с престола демократическим претендентом Гиарбой при помощи сторонников Цинны, в Мавретанском же царстве тоже возникли подобные раздоры. Бежавший из Италии консул Карбон жил на острове Коссире (Пантеллария), между Африкой и Сицилией, по-видимому, в нерешимости, бежать ли дальше в Египет или сделать попытку возобновить борьбу в одной из провинций, оставшихся верными его партии.

Сулла послал в Испанию Гая Анния и Гая Валерия Флакка, первого в качестве наместника Дальней Испании, второго как наместника провинции Эбро. Им удалось избежать трудной задачи проложить себе силою путь через пиренейские перевалы, так как поставленный там Серторием начальник был убит одним из своих офицеров, после чего войска разбежались.

Серторий, не имевший достаточно сил для борьбы в равных условиях, наспех собрал те отряды, которые были у него под рукой, и отплыл с ними из Нового Карфагена. Куда -- он сам еще не знал: к берегам ли Африки или к Канарским островам, куда-нибудь, где его не могла бы достать рука Суллы. Испания добровольно подчинилась наместникам Суллы (около 673 г.) [81 г.], и Флакк успешно сражался с кельтами, через территорию которых ему пришлось пройти, и с испанскими кельтиберами (674) [80 г.].

В Сицилию был послан Гней Помпей в качестве пропретора. Когда он появился у берегов со своими ста двадцатью парусниками и шестью легионами, Перпенна очистил остров без сопротивления. Помпей послал оттуда эскадру в Коссиру захватить укрывшихся там офицеров Мария. Марк Брут и другие были немедленно казнены. Консула Карбона Помпей приказал привести к себе в Лилибей, чтобы лично передать его в руки палача, забыв о том, что Карбон оказал ему услугу в минуту опасности (672) [82 г.].

Посланный из Сицилии в Африку Помпей разбил здесь войска, собранные Агенобарбом и Гиарбой; их было немало, но армия Помпея значительно превосходила их численностью. Помпей отклонил пока намерение своих солдат приветствовать его титулом императора и подал сигнал к штурму неприятельского лагеря. В течение одного дня он справился с противником. Агенобарб был в числе убитых. С помощью царя Богуда Гиарба был захвачен в Булле и убит; Гиемпсал был восстановлен на принадлежавшем ему по праву наследства престоле. Помпей устроил жестокую облаву на жителей пустыни и восстановил упавший было престиж римского имени. Часть гетульских племен, признанных Марием свободными, была подчинена Гиемпсалу. Через сорок дней после высадки Помпея в Африке все было закончено (674?) [80 г.]. Сенат предписал Помпею распустить свою армию. В этом заключалось косвенное указание, что Помпей не будет удостоен триумфа; по установившейся традиции он не имел права на эту честь, так как был лишь экстраординарным магистратом. Помпей роптал на это втайне, солдаты его -- во всеуслышание. Один момент казалось, что вся африканская армия взбунтуется против сената, и Сулла выступит в поход против мужа своей дочери. Но Сулла уступил, и молодой полководец мог похвастать, что он единственный римлянин, ставший раньше триумфатором (12 марта 675 г.) [79 г.], чем сенатором. Когда Помпей после своих дешевых подвигов вернулся в Рим, Сулла "Счастливый" приветствовал юношу, быть может не без иронии, именем "Великого".

На Востоке военные действия тоже не прекращались после того, как Сулла отплыл в Европу весной 671 г. [83 г.]. Восстановление старых отношений и покорение отдельных городов не обошлись в Азии, как и в Италии, без кровавых боев. Против свободного города Митилены Луцию Лукуллу, исчерпавшему все другие меры воздействия, пришлось выступить с вооруженной силой. Даже победа, одержанная Лукуллом в открытом поле, не заставила граждан прекратить свое упорное сопротивление. Тем временем между римским наместником Азии Луцием Муреной и царем Митридатом возникли новые осложнения. После заключения мира с римлянами Митридат занялся упрочением своего владычества, поколебленного также в северных провинциях. Он усмирил жителей Колхиды, назначив туда наместником своего способного сына Митридата, но потом сам устранил сына и готовился теперь к походу в свое Боспорское царство. Архелай, который вынужден был искать убежища у Мурены, уверял, что эти приготовления направлены против Рима. Под тем предлогом, что Митридат владел еще каппадокийскими пограничными округами, Мурена двинулся со своими войсками в Коману Каппадокийскую и нарушил таким образом неприкосновенность понтийской границы (671) [83 г.]. Митридат сначала ограничился тем, что обратился с жалобами к Мурене, и когда это оказалось безрезультатным, -- к римскому правительству. Сулла прислал уполномоченных для воздействия на Мурену, но последний не повиновался, перешел через Галис и вступил на бесспорно понтийскую территорию. Тогда Митридат решился ответить на насилие насилием. Он поручил своему полководцу Гордию задерживать наступление римской армии, затем явился сам с превосходными военными силами и заставил Мурену принять сражение. Мурена был разбит, понес большие потери и был отброшен за римскую границу во Фригию, римские гарнизоны были изгнаны из всей Каппадокии. Мурена имел наглость называть себя победителем и принять титул императора (672) [82 г.]. Но полученный им урок и вторичное предостережение со стороны Суллы заставили его наконец успокоиться.

Мир между Римом и Митридатом был восстановлен (673) [81 г.]. Эти безрассудные раздоры отсрочили покорение Митилены. Лишь преемнику Мурены удалось взять приступом Митилену после продолжительной осады с суши и с моря, причем большие услуги оказал римлянам вифинский флот (675) [79 г.].

Десятилетняя революция и восстание закончились на Западе и на Востоке. В Риме опять было единое правительство и восстановлен был внутренний и внешний мир. После ужасных потрясений последних лет даже эта передышка была облегчением. Ближайшее будущее должно было показать, справится ли выдающийся человек, которому удалось победить внешнего врага, которому удалась также более трудная задача -- подавление революции, справится ли он с самой трудной задачей восстановления расшатанного в своих устоях социального и политического строя.

Глава X.
Сулланская конституция.

В то время когда происходила первая братоубийственная битва между римлянами, в ночь на 6 июля 671 г. [83 г.] на Капитолии сгорел высокочтимый храм римского Юпитера, который воздвигли цари, освятила молодая свобода и пощадили бури пяти столетий. Это было не знамением, а символом состояния римского государственного строя. Строй этот тоже превратился в развалины и нуждался в восстановлении. Революция была побеждена, но это еще далеко не означало, что старый строй восстановился сам собой. Большинство аристократии полагало, что теперь, после смерти обоих революционных консулов, достаточно будет произвести обычные дополнительные выборы и представить на усмотрение сената необходимые меры: награждение победоносной армии, наказание главных виновников революции и принятие некоторых мер для предотвращения подобных бурь в будущем. Но Сулла, в руках которого в этот момент сосредоточилась вся власть, более правильно судил об общем положении дел и об отдельных личностях. Римская аристократия в свои лучшие времена не выходила за пределы традиционных форм, ее привязанность к ним носила величественный, и вместе с тем ограниченный характер. Возможно ли было при тогдашней тяжеловесной коллегиальной системе управления энергично и последовательно осуществить обширную государственную реформу? А теперь, когда последний кризис отнял у сената почти всех его выдающихся представителей, сенат меньше чем когда-либо обладал силами и талантами для такого дела. Чистокровные аристократы вообще были ни к чему не пригодны, и Сулла ясно отдавал себе отчет в их ничтожестве. Об этом свидетельствует тот факт, что за исключением Квинта Метелла, находившегося с ним в свойстве, Сулла выбирал всех нужных ему людей из прежней умеренной партии и перебежчиков из демократического лагеря, как то: Луция Флакка, Луция Филиппа, Квинта Офеллу, Гнея Помпея. Сулла желал восстановления старого строя не менее, чем самый рьяный аристократ-эмигрант. Однако он лучше своей партии понимал, какие огромные трудности представляла такая реставрация. Конечно, он тоже не понимал этого целиком, иначе мог ли бы он вообще взяться за такое дело? Он считал неизбежными, с одной стороны, широкие уступки, поскольку уступчивость была возможна, не затрагивая самой сущности олигархии; с другой стороны, -- восстановление энергичной системы репрессий и предохранительных мер. Однако он ясно видел, что сенат при данном составе будет отвергать или извращать всякую уступку и парламентским путем разрушит всякое новое систематическое строительство. Уже после подавления революции Сульпиция Сулла, не спрашивая мнения сената, проводил в том или ином направлении все, что считал необходимым. Точно так же и теперь, при гораздо более обостренных и напряженных отношениях, он решился восстановить олигархию не с помощью олигархов, а помимо олигархов, по своему личному усмотрению.

Но Сулла не был теперь, как в то время, консулом, он обладал лишь проконсульской, т. е. чисто военной властью. Чтобы навязать реформу своим друзьям и врагам, ему нужна была власть, по возможности строго придерживающаяся законных форм, но в то же время чрезвычайная власть. В послании к сенату он высказывал, что находит неизбежным поручить установление порядка в государстве одному человеку, облеченному неограниченной властью, и что он считает себя способным выполнить эту трудную задачу. Это предложение многим пришлось не по вкусу, но при тогдашних условиях оно было равносильно приказу. По поручению сената принцепс сената, interrex ("междуцарь") Луций Валерий Флакк Старший, в руках которого временно сосредоточивалась высшая власть в государстве, предложил народу утвердить задним числом все официальные действия, совершенные Луцием Корнелием Суллой в качестве консула и проконсула. На будущее же время он предложил предоставить Сулле право решать в первой и последней инстанции дела, касающиеся жизни и имущества граждан; распоряжаться по своему усмотрению государственными землями; изменять границы Рима, Италии и всего государства, как он сочтет нужным; основывать и упразднять городские общины в Италии; распоряжаться провинциями и зависимыми государствами; наделять отдельных лиц высшей властью (imperium) [до Суллы это право принадлежало народному собранию] и по своему усмотрению назначать проконсулов и пропреторов и, наконец, путем новых законов установить на будущее порядок в государстве. Сулле предоставлялось по собственному усмотрению установить время, когда он сочтет свою задачу выполненной и найдет возможным сложить с себя эти чрезвычайные полномочия; пока же он пользовался этими полномочиями, ему предоставлялось по своему усмотрению решать, будет ли наряду с ним функционировать ординарная высшая магистратура республики или нет. Понятно, что это предложение было принято без возражения (ноябрь 672 г.) [82 г.]. Лишь после этого новый властитель, который до сих пор в качестве проконсула избегал вступления в столицу, вступил в Рим. Название этой новой должности было заимствовано от диктатуры, которая фактически была отменена со времен войны с Ганнибалом (I, 777). Но новая диктатура отличалась от старой и внешне -- кроме сопровождавшей Суллу военной свиты впереди него шли ликторы, во вдвое большем числе, чем у диктаторов старого времени, -- и по существу. Эта новая "диктатура для издания законов и введения порядка в государстве", как гласил ее официальный титул, на деле совершенно отличалась от старой, ограниченной и по своему сроку и по компетенции. Старая диктатура не исключала апелляции к народу и не аннулировала ординарной магистратуры. Новая диктатура скорее была похожа на институт "децемвиров для составления законов"; эти децемвиры также являлись чрезвычайной властью с неограниченными полномочиями и устранением ординарной магистратуры, и функции их -- во всяком случае, фактически -- не были ограничены определенным сроком. Вернее, эта новая должность, основанная на постановлении народа, со своей абсолютной властью, не ограниченной сроком и коллегиальным характером, была не чем иным, как старой царской властью; последняя тоже была основана на добровольном обязательстве граждан повиноваться одному избранному из их среды абсолютному правителю. Даже современники приводили в оправдание Суллы, что царь лучше, чем плохие законы [90]. Да и титул диктатора, вероятно, был выбран только в знак того, что если прежняя диктатура была во многих отношениях ограничена (I, 239, 270, 294), то эта новая диктатура заключала в себе полное возобновление царской власти. Итак, путь Суллы и здесь странным образом совпадал с тем путем, по которому шел Гай Гракх, преследовавший совершенно иные цели. Консервативная партия и здесь была вынуждена следовать примеру своих противников; для предотвращения постоянной угрозы тирании, защитник олигархического строя сам был вынужден выступить в роли тирана. Эта последняя победа олигархии была очень похожа на поражение.

Сулла не добивался и не желал трудной и ужасной работы реставрации. Но ему приходилось выбирать одно из двух: предоставить это дело совершенно неспособным людям, или взять его на себя. Поэтому он принялся за него с беспощадной энергией. Прежде всего надо было вынести решение относительно виновников. Сулла сам по себе склонялся к помилованию. У этого сангвиника были вспышки гнева, и надо было бояться тому, кто видел его сверкающие глаза, его красное от гнева лицо; но его подвижному темпераменту была совершенно чужда вечно гложущая жажда мести, подобная той, которую в своем старческом озлоблении затаил в душе Марий. Сулла поступал сравнительно кротко не только после революции 666 г. [88 г.]. Даже вторая революция, которая совершила столь ужасные злодеяния и нанесла тяжелые удары и ему лично, не вывела его из равновесия. В то время когда палачи волочили по улицам столицы трупы его друзей, он старался спасти жизнь запятнанного кровью Фимбрии, а когда Фимбрия добровольно покончил с собой, Сулла приказал похоронить его труп достойным образом. После высадки в Италии Сулла искренно изъявил готовность простить и позабыть прошлое и не оттолкнул никого, кто искал примирения с ним. Даже после своих первых успехов он вел переговоры в этом духе с Луцием Сципионом. Эти переговоры оборвала революционная партия; мало того, еще накануне своего падения она в последний момент обагрила свои руки еще более ужасными неслыханными кровавыми деяниями и даже вступила в заговор с исконным врагом отечества с целью разрушения города Рима. Но теперь чаша терпения переполнилась. Как только Сулла получил в свои руки верховную власть, он в силу своих новых полномочий объявил врагами отечества, стоящими вне закона, всех гражданских и военных должностных лиц, которые продолжали действовать в пользу революции после вступившего по утверждению Суллы в законную силу его соглашения со Сципионом. Точно так же он поступил с теми гражданами, которые открыто поддерживали революцию. Кто убивал одного из объявленных вне закона людей, тот оставался безнаказанным подобно палачу, который по долгу службы совершает казнь; кроме того он получал еще награду в 12 000 денариев. Напротив, каждый, кто укрывал лиц, объявленных вне закона, даже своих ближайших родственников, подвергался самой строгой каре. Имущество осужденных конфисковалось в пользу государства, подобно военной добыче. Дети и внуки опальных лишались доступа к политической карьере; но если они принадлежали к сенаторскому сословию, они были обязаны нести свою долю сенаторских повинностей. Эти постановления распространялись также на имущество и потомков тех, кто пал в борьбе за революцию; это шло даже дальше, чем кары древнейшего права против тех, кто поднял оружие против своего отечества.

Самым ужасным в этой системе террора была неопределенность установленных категорий. В сенате немедленно был заявлен протест против этого, и Сулла сам попытался устранить это зло; с этой целью он приказал публично выставить список лиц, объявленных вне закона, и назначил день 1 июня 673 г. [81 г.] последним сроком для внесения в него новых имен. Хотя этот кровавый список, увеличивавшийся с каждым днем и наконец дошедший до 4 700 имен [91], справедливо привел в ужас граждан, все же эта мера несколько обуздала произвол палачей. Во всяком случае масса этих лиц погибла не жертвой личной злобы правителя. Его лютая ненависть была направлена исключительно против Мариев, виновников отвратительной бойни 667 и 672 гг. [87, 82 гг.]. По его приказанию была открыта могила победителя при Aquae Sextiae и прах его был брошен в Анио. Памятники побед Мария над африканцами и германцами были разрушены, а так как смерть спасла Мария и его сына от мести, то приемный племянник Мария, Марк Марий Гратидиан, который дважды был претором и пользовался любовью римских граждан, погиб в страшных пытках на могиле Катула, самой несчастной из жертв Мария. Смерть уже похитила самых видных противников Суллы; из главарей оставались в живых только Гай Норбан, который впоследствии сам покончил с собой на Родосе, когда народное собрание обсуждало вопрос о его выдаче; затем Луций Сципион, пощаженный ввиду своей политической бесцветности и, конечно, также своего знатного происхождения, получил разрешение спокойно доживать свою жизнь в своем убежище в Массалии; а также Квинт Серторий, бродивший в изгнании по мавретанскому побережью. Тем не менее у Сервилиева фонтана, у выхода "vicus Jugarius" на форум, где по приказанию диктатора выставлялись на показ головы убитых сенаторов, все росла груда этих голов. Главным образом, это были жертвы из людей второстепенных и третьестепенных. В списки объявленных вне закона вносились без разбора лица, служившие в революционной армии или оказывавшие ей содействие, иногда даже те, кто дал офицеру этой армии взаймы или оказывал ему гостеприимство. Кроме того месть обрушилась на тех капиталистов, которые принимали участие в судах над сенаторами или пользовались Мариевыми конфискациями для денежных спекуляций и были прозваны мародерами. В проскрипционные списки было внесено около 1 600 так называемых всадников [92]. Поплатились и профессиональные обвинители -- этот худший бич знати, -- промышлявшие тем, что привлекали лиц сенаторского звания к всадническим судам. "Как могло случиться, -- спрашивал вскоре после этого один адвокат, -- что нам оставили судейские скамьи, раз перебили обвинителей и судей?". Самые дикие и позорные страсти неудержимо свирепствовали во всей Италии в течение многих месяцев. В столице выполнение экзекуций было возложено, главным образом, на отряд кельтов, а солдаты и унтер-офицеры Суллы разъезжали в тех же целях по различным округам Италии. Кроме того пользовались услугами добровольцев, и всякий знатный и незнатный сброд бросался на это дело, чтобы заслужить премию за убийство или удовлетворить под маской политических убийств свою алчность или личную месть. Случалось, что в проскрипционные списки вносили уже после убийства. Следующий пример показывает, как совершались эти расправы. В Ларине, преданном Марию городе новых граждан, некто Статий Альбий Оппианик совершил убийство. Чтобы избежать наказания, он бежал в главную квартиру Суллы, и после его победы вернулся в город в качестве комиссара Суллы, сменил городские власти и занял со своими друзьями их должности. Лицо, угрожавшее ему судебным преследованием, он объявил вне закона, равно как и его близких родственников и друзей; всех их он велел казнить. Таким образом много людей, среди них немало решительных сторонников олигархии, становились жертвою ненависти частных лиц или жертвой зависти, вызываемой их богатством. Страшный хаос и непростительная снисходительность, которую Сулла и здесь, как всегда, проявлял к своим приближенным, способствовали безнаказанности даже уголовных преступников, примазавшихся к этому делу.

Таким же образом поступали с конфискованным имуществом. По политическим соображениям Сулла желал, чтобы видные граждане участвовали в продажах этого имущества с торгов и приобретали его. Впрочем, многие добровольно устремлялись на торги, и самым усердным оказался молодой Марк Красс. При тогдашних обстоятельствах не было возможности избежать продажи за бесценок. К тому же по римскому обычаю имущество, конфискованное в пользу государства, продавали оптом. Сулла не позабыл и себя, и своей супруги Метеллы, и других близких ему знатных и незнатных лиц, даже своих вольноотпущенников и собутыльников; он разрешал им покупать конфискованное имущество без торгов или же освобождал их от платежа, полностью или частично. Так например, по рассказам, один из его вольноотпущенников приобрел с аукциона имение стоимостью 6 миллионов сестерций за 2 000, а один из его унтер-офицеров нажил на таких спекуляциях состояние в 10 миллионов сестерций.

Это вызвало сильное и справедливое негодование. Еще во время правления Суллы один адвокат спрашивал, неужели знать вела гражданскую войну только для того, чтобы сделать своих вольноотпущенников и слуг богатыми людьми. Впрочем, несмотря на продажи за бесценок, общая сумма, полученная от продажи конфискованных имуществ, составила не менее 350 миллионов сестерций. Это дает приблизительное представление о громадных размерах конфискаций, обрушившихся, главным образом, на самую богатую часть граждан. Расправа была страшная -- без суда, без помилования. Безмолвный ужас лег на страну, свободное слово замолкло на форуме столицы и провинциальных городов. Террор олигархии носил другой характер, нежели террор революции. Марий утолял в крови своих врагов свою личную жажду мести, Сулла же, можно сказать, абстрактно считал террор необходимым для введения нового деспотизма, и хладнокровно совершал и допускал убийства. Но террор казался еще ужаснее потому, что проводился консерваторами и, так сказать, бесстрастно. Гибель государства казалась тем неизбежнее, что оба лагеря не уступали друг другу в безумии и злодеяниях.

Сулла считал недействительными в общем все принятые во время революции государственные меры, не касающиеся одних лишь текущих дел. Однако при наведении порядка в Италии и в столице он твердо держался установленного революцией принципа, что всякий гражданин какой-либо италийской общины является тем самым также римским гражданином. Отмененные различия между римскими гражданами и италийскими союзниками, между старыми полноправными и новыми гражданами с ограниченными правами не были восстановлены. Только вольноотпущенники снова были лишены неограниченного права голоса; по отношению к ним был восстановлен прежний порядок. Ультраконсерваторам все это могло казаться большой уступкой. Сулла же понимал необходимость вырвать из рук революционных вождей это сильное средство, понимал также, что рост числа граждан не представлял существенной опасности для господства олигархии.

Однако эта уступчивость в принципе сопровождалась самым суровым судом над отдельными городами во всех областях Италии. Это дело было поручено специальным комиссарам при содействии поставленных по всему полуострову гарнизонов. Некоторые города были награждены: так например, Брундизий, первый перешедший на сторону Суллы, был освобожден теперь от пошлин, что имело большое значение для портового города. Ряд городов подвергся карам. Менее виновных наказали денежными штрафами, снесением городских стен, уничтожением укреплений. У самых упорных противников Сулла конфисковал часть их земель, а у иных и всю область. Впрочем, можно было считать, что такие наказания они несли по закону -- или как общины римских граждан, взявшиеся за оружие против своего отечества, или как союзные города, которые вели войну против Рима, нарушив этим договор о вечном мире. В этом случае все граждане, лишившиеся своих владений, но только они одни, лишались также своих гражданских прав в данном городе, а также права римского гражданства и получали самое ограниченное латинское право [93]. Таким образом предупреждалась возможность, что подвластные италийские города с ограниченными правами станут центрами оппозиции: лица, лишенные гражданства и имущества, скоро должны были затеряться в массе пролетариата. В Кампании, разумеется, была уничтожена демократическая колония Капуя, и государственные земли были возвращены государству; вероятно тогда же остров Энария (Исхия) был отнят у города Неаполя. В Лации были конфискованы все земли большого и богатого города Пренесте, а также, вероятно, Норбы. Точно так же в Умбрии были конфискованы земли Сполетия. В области пелигнов город Сульмон был даже срыт до основания. Но тяжелее всего железная рука правителя опустилась на две области, которые оказывали упорное сопротивление до последней минуты и даже еще после битвы у Коллинских ворот, а именно на Этрурию и Самний. В Этрурии полная конфискация обрушилась на ряд самых значительных городов, как то: Флоренция, Фезулы, Арреций и Волатерры. О судьбе Самния уже говорилось выше. Здесь не производили конфискаций, а раз навсегда опустошили страну; цветущие города, даже бывшая латинская колония Эзерния, были превращены в пустыню, и вся область была низведена до уровня областей бруттиев и луканов.

Эти меры по отношению к земельной собственности италиков предоставили в распоряжение правителя, с одной стороны, государственные земли, которые были некогда даны в пользование бывшим союзным городам, а теперь с ликвидированием их, отошли обратно к римскому правительству; с другой стороны, конфискованные земли провинившихся городских общин. Сулла использовал эти земли для того, чтобы поселить на них солдат победоносной армии. Большинство этих новых поселений было основано в Этрурии, например, в Фезулах и Арреции; другие были основаны в Лации и в Кампании, где в числе прочих Пренесте и Помпеи стали сулланскими колониями. Как было уже сказано, Сулла не намеревался заново заселить Самний. Во многих случаях земли отводились по гракховскому способу: поселенцы вступали в одну из уже существующих городских общин. Какие широкие размеры имели эти поселения, видно из того, что число распределенных участков определялось в 120 000. Впрочем, некоторые участки получали другое назначение; так например, часть земель была подарена храму Дианы на горе Тифате, другие, как то: поля Волатерр и часть полей Арреция, остались нераспределенными; наконец, некоторые земли согласно старого, запрещенного законом, но возрожденного злоупотреблением Суллы, права оккупации были заняты фаворитами Суллы. Предпринимая эту колонизацию, Сулла преследовал различные цели. Прежде всего он таким образом исполнял данное солдатам слово. Затем он осуществлял тем самым намерение, которое сближало партию реформы с умеренными консерваторами; сообразно с этим он сам уже в 666 г. [88 г.] основал ряд колоний. Этот план заключался в увеличении числа мелких землевладельцев в Италии путем раздробления крупных имений правительством. Какое серьезное значение придавал этому Сулла, показывает возобновление запрещения соединять земельные участки. Наконец, самое главное, он видел в этих солдатских колониях как бы постоянные гарнизоны, которые, защищая свое право собственности, одновременно будут защищать и его новое государственное устройство. Поэтому там, где конфисковалась не вся земля общины, как например, в Помпеях, колонисты не сливались с городской общиной, старые граждане и колонисты образовывали в ограде одних и тех же городских стен две отдельные группы граждан. Эти колонии, так же как и старые, основывались в силу народного постановления, но лишь косвенно, поскольку Сулла учреждал их на основании соответственного пункта закона Валерия. Фактически они были обязаны своим существованием неограниченной власти правителя и в этом смысле напоминали свободное распоряжение древних царей государственным имуществом. Однако при основании прежних колоний устранялась противоположность между солдатами и гражданами, в сулланских же колониях она должна была оставаться и оставалась также и после основания колоний. Новые колонисты являлись как бы постоянной армией сената; и их поселения, в отличие от прежних, правильно называют военными колониями.

Близко к этой фактической организации постоянной сенатской армии стояло следующее мероприятие Суллы: из рабов, принадлежавших лицам, объявленным вне закона, выбраны были 10 000 самых молодых и сильных и объявлены были свободными. Эти новые "Корнелии", все гражданское существование которых зависело от правовой прочности учреждений, созданных их патроном, должны были служить олигархии своего рода телохранителями и помогать ей властвовать над столичной чернью, от которой при отсутствии в столице гарнизона так или иначе зависело все.

Как ни слабы и призрачны -- вероятно, также и в глазах самого Суллы -- были эти чрезвычайные опоры, которые он первым делом создал для олигархии, они были единственно возможными, если не прибегать к таким мерам, как формальная организация постоянной армии в Риме и т. п., которые еще скорее положили бы конец олигархии, чем нападения демагогов. Прочным фундаментом господства олигархии должен был, разумеется, служить сенат; власть его должна была быть усилена и концентрирована в такой мере, чтобы он во всех отношениях имел перевес над своими неорганизованными противниками. С системой компромиссов, господствовавшей в течение 40 лет, было покончено. Законы Гракха, которые Сулла еще пощадил в своей первой реформе 666 г. [88 г.], были теперь окончательно отменены. Со времен Гая Гракха правительство как бы признало за столичным пролетариатом право на бунт и откупалось от него регулярными раздачами хлеба гражданам, постоянно живущим в городе. Сулла отменил эти раздачи. Гай Гракх организовал и консолидировал сословие капиталистов, сдавая в Риме на откуп десятинные и таможенные сборы провинции Азии. Сулла отменил систему откупщиков и заменил прежние повинности азиатов твердыми налогами, причем они были разложены на округа по оценочным росписям, составленным для взыскания недоимок [94]. Гай Гракх предоставил места присяжных гражданам со всадническим цензом и таким образом создал для сословия капиталистов возможность косвенного участия в администрации и правительстве. При этом влияние капиталистов не раз оказывалось сильнее официальной администрации и официального правительства. Сулла отменил всаднические суды и восстановил сенаторские суды. Гай Гракх или во всяком случае его эпоха дали всадникам особые места на народных празднествах, подобно тому как уже давно пользовались такими местами сенаторы (I, 744). Сулла отменил эту привилегию и вернул всадников на скамьи плебеев [95]. Гай Гракх конституировал всадников как сословие; политическое существование этого сословия прекратилось при Сулле. Сенату должна была безусловно, безраздельно и постоянно принадлежать высшая власть -- законодательная, административная и судебная; сенаторы должны были и с внешней стороны стать не вообще привилегированным, но и единственным привилегированным сословием.

Для этого надо было прежде всего пополнить состав сената и создать для последнего независимое положение. Вследствие последних кризисов число сенаторов чрезвычайно уменьшилось. Сулла разрешил вернуться на родину сенаторам, сосланным по приговорам всаднических судов, как то: консуляру Публию Рутилию Руфу, который, впрочем, не воспользовался этим разрешением, и другу Друза, Гаю Котте; однако это лишь в слабой мере восполняло сокращение числа сенаторов, происшедшее в результате революционного и реакционного террора.

Поэтому по приказу Суллы сенат был пополнен в чрезвычайном порядке примерно тремя сотнями новых сенаторов. Они должны были быть избраны на окружных народных собраниях из лиц всаднического ценза, и, как понятно, новые сенаторы были избраны преимущественно из младших членов сенаторских семейств, из офицеров Суллы и из людей, возвысившихся во время последнего переворота. Впредь пополнение сената новыми членами тоже должно было происходить на существенно новых началах.

Прежде -- до Суллы -- в сенат вступали или по назначению цензоров, -- это было прямым и обычным порядком, -- или при занятии одной из трех курульных должностей: консула, претора или эдила. Занятие этих должностей было соединено со времени закона Овиния с участием в сенате, в его заседаниях и голосованиях (I, 742). Занятие менее высокой должности трибуна или квестора фактически давало право на место в сенате, так как цензоры в большинстве случаев выбирали сенаторов из среды этих лиц; но занимающие эти должности отнюдь не являлись еще кандидатами в сенат в силу закона. Первый из этих двух способов Сулла отменил, отменив цензуру по крайней мере фактически. Второй способ он изменил в том смысле, что законное вступление в сенат было связано с должностью не эдила, а квестора; вместе с тем число ежегодно выбираемых квесторов было увеличено до двадцати [96].

Отменено было принадлежавшее до сих пор цензорам по закону право вычеркивать при происходившем каждые пять лет пересмотре сенаторских списков те или другие имена с указанием причин. (Впрочем, цензоры уже давно фактически перестали пользоваться этим правом в первоначальном положительном смысле.) Таким образом Сулла окончательно установил существовавшую до сих пор фактически несменяемость сенаторов. Это подняло общее число сенаторов, до сих пор, вероятно, мало превышавшее старую норму (300 сенаторов) и часто даже не достигавшее ее; теперь число сенаторов значительно увеличилось, быть может, в среднем даже [97]. Это стало необходимым уже потому, что возложенные на сенаторов функции присяжных очень расширили круг дел сената. Отныне лица, становившиеся сенаторами в чрезвычайном порядке как квесторы, проходили в порядке выборов в комициях по трибам; таким образом сенат, который прежде покоился на непрямых народных выборах (I, 298), теперь основан был на прямых народных выборах и приблизился к представительному правлению, поскольку это вообще было совместимо с сущностью олигархии и с понятиями древних. Первоначально сенат мыслился только как коллегия с совещательным голосом при должностных лицах республики, но с течением времени он превратился в инстанцию, приказывающую должностным лицам и самостоятельно правящую. Логическим развитием этого было, что должностные лица были впоследствии лишены своего первоначального права назначать и смещать сенаторов и сенат был поставлен на такой же правовой фундамент, на котором была основана власть должностных лиц. В самом деле, чрезмерно широкое право цензоров пересматривать списки сенаторов и по своему усмотрению вычеркивать или вставлять в него то или другое имя, было несовместимо с упорядоченной системой олигархического правления. Достаточное и регулярное пополнение сената было теперь обеспечено выбором квесторов; поэтому цензорские ревизии стали излишними, и отпадение их окончательно упрочило основной принцип всякой олигархии: несменяемость и пожизненность тех членов правящего сословия, которые вошли в сенат, заседали и голосовали в нем.

В области законодательства Сулла ограничился тем, что стал на почву постановлений 666 г. [88 г.]. Законодательную инициативу, которая фактически давно уже принадлежала сенату, Сулла теперь обеспечил за ним в порядке закона, по крайней мере в противовес трибунским полномочиям. В принципе народу был оставлен суверенитет. Однако, что касается исконных народных собраний, то Сулла счел нужным тщательно сохранить их форму, но еще тщательнее устранить всякую конкретную их деятельность. Даже с правом римского гражданства Сулла поступал весьма пренебрежительно и, не колеблясь, признавал его за городскими общинами новых граждан и широко наделял им испанцев и кельтов. Вероятно, не без умысла, Сулла даже не предпринял ничего для установления цензового списка граждан; а между тем после столь огромных переворотов этот список настоятельно нуждался в пересмотре, если правительство вообще придавало еще серьезное значение правам, связанным с внесением в этот список. Впрочем, законодательная компетенция комиций не была прямо ограничена. В этом и не было необходимости, так как вследствие закрепления инициативы за сенатом народ и без того едва ли мог вмешиваться в управление, финансы и уголовную юрисдикцию против воли правительства. Участие народа в законодательстве в сущности снова было сведено к праву говорить "да" в случае изменения конституции.

Важнее было участие народа в выборах, от которых представлялось невозможным отказаться без слишком больших сдвигов, на которые не могла и не желала пойти едва державшаяся реставрация Суллы. Посягательство революционной партии на участие в выборах в жреческие коллегии было устранено. Сулла отменил не только закон Домития от 650 г. [104 г.], который вообще предоставлял народу право выборов на высшие жреческие должности, но и более старые аналогичные постановления относительно выборов великого понтифика и верховного куриона (I, 778). Жреческим коллегиям было возвращено их право кооптации в его первоначальном неограниченном виде. Что касается выборов на государственные должности, все осталось в общем по-старому; исключение составляли только новые постановления о военном командовании, о чем сейчас будет речь. Эти постановления, разумеется, существенно ограничивали права народных собраний; больше того: до известной степени они передавали сенату права народных собраний на распределение высших командных должностей. Как кажется, Сулла даже не возобновил предпринятой им раньше попытки восстановления Сервиева порядка голосования. Возможно, что он вообще не придавал значения тому или другому порядку распределения голосов по разрядам или считал, что этот старый порядок может усилить опасное влияние капиталистов.

Были восстановлены и отчасти усилены только правила относительно квалификации должностных лиц. Снова проведены были правила относительно возраста, необходимого для занятия той или другой должности; точно так же восстановлено было правило, что каждый, домогающийся избрания в консулы, должен пройти раньше должность претора, каждый кандидат в преторы должен был раньше быть квестором; однако разрешалось миновать должность эдила. Ввиду недавних попыток ввести тиранию в форме сохранения в одних руках консульской власти в течение нескольких лет, были приняты особенно строгие меры против этого злоупотребления. В новую должность можно было вступить лишь через два года после оставления прежней должности; а до вторичного вступления на ту же самую должность должно было пройти по крайней мере 10 лет. Это последнее постановление восстановляло старый порядок 412 г. [342 г.] (I, 295), тогда как в недавний период крайней олигархии излюбленным методом было абсолютное запрещение всякого повторного избрания в консулы. Но в общем Сулла не вмешивался в выборы. Он лишь старался поставить должностных лиц в такие рамки, чтобы, независимо от того, на кого падет выбор по случайному капризу комиций, избранный не был в состоянии предпринять что-либо во вред олигархии.

Высшими должностными лицами в государстве были в то время фактически три коллегии: народных трибунов, консулов и преторов и цензоров. Сулланская реставрация существенно урезала права всех их и прежде всего права трибунов. Сулла считал, что трибунат является, правда, необходимым орудием также и для сенатского правления, но так как этот институт возник в ходе революции и всегда склонен вызывать новые революции, то он нуждается в строгом и длительном обуздании. Власть народных трибунов имела своей отправной точкой право опротестовывать и таким образом отменять действия магистратов, устранять противодействующих и требовать их дальнейшего наказания. Все это осталось за трибунами и теперь с той разницей, что за злоупотребление правом интерцессии налагались такие тяжелые денежные штрафы, которые должны были подорвать все гражданское существование данного лица. Трибуны обладали правом обращаться по своему усмотрению к народу в тех случаях, когда они выступали с обвинениями, в частности когда они привлекали к ответственности перед народом бывших должностных лиц, а также когда они вносили законы на народное голосование. Это право было тем рычагом, с помощью которого Гракхи, Сатурнин и Сульпиций произвели государственный переворот. Оно не было отменено, но поставлено впредь в зависимость от получения предварительного разрешения [98]. Наконец, было постановлено, что занятие должности трибуна лишает права занимать в будущем высшую должность. Это постановление, как и ряд других в сулланской реставрации, являлось возвратом к старопатрицианским нормам. Точно так же, как во времена, предшествовавшие допущению плебеев к гражданским должностям, оно объявляло должность трибуна несовместимой с курульными должностями. Законодатель олигархии надеялся таким образом дать отпор демагогии трибунов и устранить от трибуната всех честолюбцев. Однако он желал сохранить трибунат в качестве орудия сената, сохранить его для посредничества между сенатом и народом и в случае надобности для обуздания магистратуры. Власть царей, а впоследствии власть должностных лиц республики над народом ярче всего выражалась в положении, что только они имеют право публично обращаться к народу; теперь же верховная власть сената, впервые установленная законом, определеннее всего проявляется в том, что трибун мог обращаться к народу каждый раз только с разрешения сената.

Хотя к консулату и претуре аристократический преобразователь Рима относился более благосклонно, чем к подозрительному трибунату, они тоже отнюдь не избежали свойственного олигархии недоверия к своему собственному орудию. Они были ограничены в более мягкой форме, но весьма чувствительным образом. Сулла исходил при этом из разграничения функций.

В начале этого периода существовал в этом отношении следующий порядок. Как в прежние времена ведению обоих консулов подлежали все те дела, которые вытекают из понятия высшей должности вообще, так теперь консулату принадлежали лишь те высшие функции, которые не были выделены законом в ведение специальных органов. Такие специальные органы существовали для отправления суда в столице -- в силу нерушимо соблюдавшегося правила консулы не могли вмешиваться в область суда, -- и для заморских провинций Сицилии, Сардинии и обеих Испаний, где консул хотя мог быть главнокомандующим, но занимал этот пост лишь в виде исключения. Итак, при нормальном ходе дел были выделены и предоставлены шести преторам шесть специальных кругов обязанностей: обе категории судов в столице и четыре заморских наместничества. Причем двум консулам в силу их общих верховных полномочий предоставляли в ведение несудебные дела в столице и военное командование на континенте. Так как эти общие полномочия принадлежали двум лицам, то по существу дела один из консулов оставался в распоряжении правительства, и таким образом в обычное время этих восьми высших должностных лиц республики, избранных на годичный срок, было более чем достаточно. В чрезвычайных случаях предусматривалась возможность либо совмещения нескольких невоенных должностей, либо продление военных полномочий свыше обычного срока (prorogare). Нередко случалось, что председательство в обеих категориях судов в столице вверялось одному претору, а те столичные дела, которые нормально подлежали ведению консулов, поручались городскому претору. Зато, по понятным соображениям, старались по возможности не допускать соединения нескольких военных командований в одних руках. В этой области придерживались правила, что в военной власти (imperium) не может быть перерыва; поэтому, когда истекал установленный законом срок, она все-таки юридически не прекращалась, пока не прибывал преемник и не принимал командования. Другими словами, консул или претор, командующие армией, имели право и были обязаны продолжать исправлять свои обязанности и по истечении срока их полномочий, если не являлся преемник. Влияние сената на это распределение служебных обязанностей заключалось в следующем: в силу установившегося обычая от сената зависело или оставить в силе существующие правила, по которым шесть преторов распределяли между собой шесть специальных ведомств по жребию, а на консулов возлагались несудебные дела на континенте, или же предписать то или другое отклонение от этого правила. Так например, сенат мог поручить консулу какое-нибудь особенно важное в данный момент заморское военное командование или же включить в круг распределяемых обязанностей выполнение экстраординарных военных или судебных поручений, например, командование флотом или ведение важного уголовного следствия. При этом сенат мог разрешить оказывающееся неизбежным соединение в одних руках нескольких функций и продление срока полномочий. Однако в таких случаях сенат имел право лишь разграничить функции консулов или преторов, но не указывать, какое лицо должно исполнять ту или другую из этих функций. Последнее обыкновенно происходило путем соглашения между соответствующими должностными лицами или путем жеребьевки. В старые времена постановление народного собрания узаконяло фактическое продление полномочий командующего, если не назначался его преемник (I, 300), однако это требовалось не столько буквой закона, сколько его духом, и народ скоро перестал вмешиваться в эти дела. В течение VII столетия [сер. II -- сер. I вв.] постепенно к шести существующим кругам обязанностей прибавились шесть новых: пять новых наместничеств в Македонии, Африке, Азии, Нарбоне и Киликии и председательство в постоянной судебной комиссии по делам о вымогательствах. Кроме того при постоянном расширении круга деятельности римского правительства высшим должностным лицам республики все чаще давались чрезвычайные поручения по военной или судебно-процессуальной части. Однако число постоянных высших должностных лиц, назначаемых на год, не увеличивалось; таким образом, на восемь должностных лиц, ежегодно выбираемых, приходилось, не считая всего прочего, по крайней мере двенадцать мест, которые надо было замещать ежегодно. Конечно, не случайно этот недостаток не был раз навсегда устранен путем учреждения новых преторских должностей. Согласно букве закона, все высшие должностные лица должны были ежегодно избираться народом. По новому порядку или, вернее, беспорядку, пробелы устранялись, главным образом, путем продления срока. Должностных лиц, которые по закону выбирались только на один год, сенат обычно оставлял на следующий год или же по своему усмотрению отказывал им в продлении срока. Таким образом самые важные и самые доходные государственные должности занимались уже не по народному выбору, а по назначению от сената, причем сенат делал выбор между кандидатами, вышедшими из народных выборов. Самыми доходными были должности главнокомандующих за пределами Италии; поэтому их более всего домогались. Ввиду этого вошло в обычай должностным лицам, юридически или во всяком случае фактически связанным своими обязанностями со столицей, т. е. преторам, возглавляющим обе категории судов в столице, а часто также консулам, после истечения годового срока их полномочий предоставлять военное командование за пределами Италии. Это было совместимо с сущностью пророгации, потому что, хотя между властью высших должностных лиц в столице и в провинции была разница по объему, но здесь не было качественной разницы с точки зрения государственного права.

Такое положение дел застал Сулла, и оно легло в основу его нового государственного устройства. Основной идеей этого устройства было полное отделение политической власти, действующей в пределах римского гражданства, от военной власти, действующей на территории, населенной негражданами, и затем систематическое продление срока консулата с одного года на два; первый год посвящался гражданским делам, второй военным.

Издавна римская конституция разграничивала территориальную сферу деятельности гражданской и военной власти. Первая кончалась, а вторая начиналась за пределами померия города Рима. Тем не менее все еще одно лицо могло объединять в своих руках высшую политическую и высшую военную власть. Теперь было установлено, что впредь консул и претор будут иметь дело с сенатом и народом, а проконсул и пропретор будут командовать армией; первым по закону воспрещалась впредь всякая военная, вторым всякая политическая деятельность. Это повело прежде всего к политическому отделению северной Италии от собственно Италии.

До сих пор северная Италия представляла национальную противоположность остальной Италии, так как была населена преимущественно лигурами и кельтами, а средняя и южная Италия -- италиками. Между тем в политическом и административном отношениях вся континентальная территория римского государства от Сицилийского пролива до Альп, включая иллирийские владения, общины римских граждан, латинские и неиталийские общины без различия, находилась нормально под управлением высших должностных лиц, исполнявших свои функции в Риме; равным образом колонии тоже основывались на всей этой территории. По новому порядку, введенному Суллой, северной границей Италии в собственном смысле стала теперь вместо Эзиса река Рубикон; населенная теперь без исключения римскими гражданами, область к югу от Рубикона была подчинена римской магистратуре. Одним из основных принципов римского государственного права стало теперь положение, по которому на этой территории, как правило, не могли находиться армии с их военачальниками. Напротив, страна кельтов, по эту сторону Альп, не могла обойтись без военного командования уже по причине беспрестанных вторжений альпийских племен и была организована как наместничество [99] по образцу более старых военных командований за пределами Италии. Наконец, число назначаемых каждый год преторов было увеличено с шести до восьми, и новый порядок состоял в следующем: выбиравшиеся на каждый год десять высших должностных лиц заведовали в течение первого года своей службы столичными делами в качестве консулов или преторов; оба консула заняты были правительственными делами и администрацией, два претора -- гражданским судопроизводством, шесть преторов -- преобразованным уголовным судопроизводством. В течение же второго года службы, в качестве проконсулов или пропреторов, они брали на себя военное командование в одном из десяти наместничеств: Сицилии, Сардинии, обеих Испаниях, Македонии, Азии, Африке, Нарбоне, Киликии и на территории италийских кельтов. Сюда же относится и упомянутое выше увеличение Суллой числа квесторов до двадцати [100].

Таким образом вместо прежнего беспорядочного распределения должностей, создававшего почву для всевозможных злоупотреблений и интриг, были введены ясные и прочные правила. Вместе с тем по возможности устранялись злоупотребления властью со стороны должностных лиц и значительно усилено было влияние высшей правительственной инстанции. При прежнем порядке существовало государственно-правовое различие только между территорией города Рима внутри городской черты и территорией за пределами этой черты, за пределами померия. Новый порядок поставил на место города Рима Италию [101], навсегда замиренную и поэтому не подчиненную регулярному военному командованию, и в противоположность ей -- континентальные и заморские области, которые, напротив, необходимо подчинялись военному командованию и с тех пор назывались провинциями.

При прежнем порядке одно и то же лицо очень часто оставалось в одной должности по два года, а иногда и в течение многих лет. Новый порядок сократил срок пребывания во всех столичных должностях, а также и в должности правителя провинции до одного года. Особым распоряжением наместнику вменялось в обязанность покидать провинцию по истечении тридцати дней после прибытия его преемника. Из этого распоряжения ясно вытекает, какая цель преследовалась Суллой; вспомним также упоминавшийся выше запрет повторно выбирать только что выбывшее должностное лицо на ту же или на другую должность, покоящуюся на народных выборах. Это был давно испытанный принцип; с помощью его сенат некогда подчинил себе царскую власть; ограничение компетенции должностных лиц полезно демократии, а ограничение сроков их пребывания в должности полезно олигархии. При прежних порядках Гай Марий был одновременно главой сената и главнокомандующим в государстве; если ему не удалось, опираясь на эту двойную власть, низвергнуть олигархию, то он должен был приписывать это исключительно своей бездарности. Теперь были приняты меры, чтобы какой-нибудь более умный преемник Мария не воспользовался успешнее этим мощным рычагом. При прежних порядках занимать военные посты могли также и те должностные лица, которые непосредственно выбирались народом; по законам Суллы эти посты предоставлялись только тем должностным лицам, которых сенат утверждал на прежних местах путем продления срока их полномочий. Правда, такое продление сроков стало теперь постоянным явлением. Однако в смысле ауспиций, по наименованию и вообще по государственно-правовой формулировке оно продолжало считаться чрезвычайным продлением полномочий. Это имело большое значение. Консул и претор могли быть устранены от должности только народом; проконсула же и пропретора назначал и увольнял сенат. Таким образом, в результате упомянутого постановления вся военная власть, от которой в конечном счете все зависело, была подчинена сенату, по крайней мере с формальной стороны.

Наконец, как уже указывалось нами, высшая из всех должностей, цензорская, хотя и не была формально отменена, но была упразднена -- таким же способом, как некогда диктатура. На практике можно было действительно обойтись без нее. Пополнение сената происходило по новому способу. С тех пор как Италия была фактически освобождена от налогов, а армия пополнялась главным образом посредством вербовки, составление списка налогоплательщиков и военнообязанных утратило свое основное значение. Если же в списках всадников и лиц, имевших право голоса, оказывался беспорядок, то этому, пожалуй, даже были рады. Итак, оставались только текущие финансовые дела, которыми уже раньше заведовали консулы, если, как это часто случалось, выборы цензоров не состоялись. Теперь эти дела вошли в круг обычных функций консулов. В сравнении со столь выгодным для сената упразднением цензоров, отнявшим у магистратуры ее высших представителей, не имел значения и не причинял вреда исключительному господству высшей правительственной коллегии тот факт, что для удовлетворения честолюбия столь многочисленных теперь сенаторов число понтификов и авгуров было увеличено с девяти до пятнадцати, число хранителей оракулов с десяти до пятнадцати, число "распорядителей пиршествами" с трех до семи.

В области финансов уже при прежних порядках решающий голос принадлежал сенату. Поэтому сейчас задача заключалась лишь в упорядочении управления ими. Вначале Сулла испытывал немалые денежные затруднения. Суммы, привезенные из Малой Азии, были скоро истрачены на жалованье многочисленной и постоянно возраставшей армии. Еще после победы у Коллинских ворот сенат был вынужден прибегнуть к крайним мерам, так как государственная казна была увезена в Пренесте. Тогда приступили к продаже строительных участков в столице и отдельных участков государственных земель в Кампании. Зависимые от Рима цари, общины, освобожденные от налогов, и союзнические общины были обложены чрезвычайными сборами. У некоторых были отобраны их земли и доходы от пошлин, другим за деньги предоставлялись новые привилегии.

Однако после взятия Пренесте там нашли остаток государственной казны, приблизительно в 4 миллиона талеров; кроме того, вскоре стали поступать доходы от аукционных продаж и из других чрезвычайных источников. Это дало возможность правительству преодолеть временные трудности. Что касается будущего, то налоговая реформа в Азии оказалась выгодной, главным образом, для налогоплательщиков, государственная же казна лишь не потерпела убытка. Более важным шагом для упорядочения финансов на будущее было отобрание государственных земель в Кампании, причем теперь была отобрана также Энария. Но самым важным средством оказалась отмена раздач хлеба, которые со времен трибуната Гая Гракха, как язва, разъедали римские государственные финансы.

Зато в области судоустройства были введены существенные преобразования, отчасти из политических соображений, отчасти с целью внести больше единства и целесообразности в процессуальные нормы, до сих пор весьма неудовлетворительные и мало связанные друг с другом.

Прежде судебные дела рассматривались отчасти в народных собраниях, отчасти присяжными. До времен Суллы дела, которые в порядке апелляции восходили до народных собраний, находились в первую очередь в руках народных трибунов, а затем эдилов. Все судебные дела должностных лиц или уполномоченных республики, привлекаемых к ответственности за свою деятельность, -- безразлично, шла ли речь о смертном приговоре или о денежном штрафе, -- разрешались народными трибунами; все остальные дела, в которых окончательное решение зависело от народа, разрешались в первой инстанции курульными или плебейскими эдилами, а во второй инстанции велись перед народными трибунами. Сулла не отменил прямо процессов перед трибунами, но поставил эти процессы по делам об отчетности, точно так же как и законодательную инициативу трибунов, в зависимость от предварительного согласия сената; вероятно, таким же образом он ограничил уголовную юрисдикцию эдилов. Зато он расширил компетенцию судов присяжных. В то время существовали два порядка судопроизводства в судах присяжных. Нормальный порядок применялся во всех случаях, соответствующих уголовному или гражданскому процессу по нашим современным понятиям, за исключением прямых преступлений против государства. Этот порядок состоял в том, что один из двух столичных преторов производил расследование, а назначенный им присяжный на основании его указаний выносил приговор. Чрезвычайные процессы перед судом присяжных возникали по отдельным особо важным гражданским или уголовным делам. Для рассмотрения этих дел особые законы назначали вместо одного присяжного специальные комиссии присяжных.

Сюда относятся назначавшиеся в особых случаях специальные судебные коллегии, затем постоянные судебные комиссии вроде учрежденных в VII столетии [сер. II -- сер. I вв.] для дел о вымогательствах, отравлениях, убийствах, быть может, также о подкупе избирателей и о других преступлениях, и, наконец, оба суда децемвиров для разбирательства дел об отпущении на свободу и суд из 105 или, короче, суд 100 судей для разбирательства процессов о наследствах. Этот последний суд назывался также "судом копья" (hasta), потому что при всяком споре о собственности водружалось копье. Суд децемвиров (decemviri litibus iudicandis) был древним учреждением, созданным с целью защиты плебеев против их господ (I, 259). Время и повод возникновения "суда копья" (hasta) покрыты мраком неизвестности. По всей вероятности, он возник приблизительно в одно и то же время и по тому же поводу, что вышеупомянутые и по существу однородные с ним уголовные комиссии. Вопрос о председательстве в этих разнообразных судебных коллегиях отдельные судебные правила решали различно. Так например, во главе судебной комиссии по делам о вымогательстве стоял претор; комиссию по делам об убийствах возглавлял председатель из бывших эдилов; во главе "суда копья" (hasta) стояло несколько лиц, взятых из бывших квесторов. Присяжные, по крайней мере как при нормальном судопроизводстве, так и при чрезвычайных процессах, согласно нововведению Гракха брались не из сенаторов, а из лиц всаднического ценза. Обычно отбор их производился тем магистратом, который руководил процессом, однако магистраты должны были при своем вступлении в должность составлять твердый список присяжных, и каждая отдельная коллегия присяжных составлялась не путем произвольного выбора магистратом, а по жребию и с правом отвода для обеих сторон. Народ выбирал только децемвиров для процессов об отпущении на свободу.

Реформы Суллы были в основном троякого рода. Во-первых, он весьма значительно увеличил число комиссий присяжных. В дальнейшем существовали особые судебные комиссии присяжных для дел о вымогательствах; об убийствах, а также о поджогах и лжесвидетельстве; о подкупе избирателей; о государственной измене и всяком обесчещении римского имени; о самых тяжелых видах злоупотребления доверием: подделке завещаний, подделке монеты; о нарушении супружеской верности; о самых тяжелых оскорблениях чести, как то: об оскорблении действием и о нарушении домашнего спокойствия; быть может, также о присвоении общественных денег, о ростовщичестве и других преступлениях. Большинство этих судебных комиссий существовало уже до Суллы или создано им, причем он установил для них особый порядок гражданского и уголовного судопроизводства. Впрочем, за правительством осталось право учреждать по мере надобности специальные судебные комиссии для отдельных видов преступлений. В результате народное собрание было лишено в сущности судебных функций, а именно дела о государственной измене были переданы новой комиссии по этим делам, а компетенция нормального суда присяжных была значительно ограничена, так как из него исключены были дела о наиболее тяжелых случаях злоупотребления доверием и оскорблениях.

Во-вторых, что касается высшего управления судом, то как уже упоминалось, теперь для руководства различными комиссиями присяжных имелось шесть преторов; в помощь им давалось еще несколько других руководителей для особенно загруженной делами комиссии по делам об убийствах.

В-третьих, отныне места присяжных предоставлялись снова сенаторам, а не всадникам, как при Гракхе.

Ясно, что политической целью этих нововведений было положить конец соучастию всадников в делах управления. Однако не менее ясно, что здесь перед нами не только тенденциозные политические меры, но и первая попытка улучшить как римское уголовное право, так и римское уголовное судопроизводство, которое со времени сословной борьбы все более приходило в упадок.

От этого законодательства Суллы ведет свое начало неизвестное древнейшему праву отделение уголовных дел от гражданских в нашем нынешнем понимании. Уголовными делами считаются с тех пор дела, разбираемые судом присяжных под председательством претора; гражданскими те, которые разбирались одним или несколькими присяжными не под председательством претора.

Сулланские правила, касавшиеся комиссий присяжных (quaestiones), в целом можно рассматривать как первый после Двенадцати таблиц римский свод законов и вообще как первый специально изданный уголовный кодекс. Достойный сочувствия либеральный дух проявляется также и в деталях. Как это ни странно для виновника проскрипций, Сулла отменил смертную казнь за политические преступления. По старому римскому обычаю, которого не отменил и Сулла, смертные приговоры и приговоры о тюремном заключении могли выноситься только народом, а не комиссией присяжных; поэтому передача дел о государственной измене из народного собрания в ведение постоянной судебной комиссии вела к отмене смертной казни за эти преступления. Шагом вперед являлось также то, что были ограничены пагубные специальные комиссии по отдельным делам о государственной измене, вроде учрежденной во время союзнической войны комиссии Вария. Вся реформа Суллы принесла чрезвычайную и длительную пользу. Она является прочным памятником практичности, умеренности и государственных способностей Суллы. Последние делали его достойным выступить, подобно древним децемвирам, со свитком законов в руках, в роли верховного посредника между партиями.

Дополнением к этим уголовным законам можно считать полицейский устав Суллы. С помощью его Сулла, поставивший на место цензора закон, стремился ввести порядок и строгие нравы. Он старался также ограничить роскошь на пирах и похоронах и т. д. и установил новый максимум расходов на эти цели, вместо старого, который давно перестал соблюдаться.

Наконец, если не делом Суллы, то делом его эпохи является развитие самостоятельного римского муниципального устройства. Древнему миру была первоначально чужда мысль об органическом включении городской общины в качестве подчиненной политической единицы в состав высшей единицы -- государства. Восточный деспотизм не знает городских общин в строгом смысле этого слова; во всем эллинско-италийском мире город и государство необходимо совпадают. Поэтому в Греции и Италии с самого начала не было чисто муниципального устройства, что в особенности проводилось в системе римской политики со свойственной ей упорной последовательностью. Еще в VI столетии [сер. III -- сер. II вв.] зависимые италийские общины получали от Рима следующую организацию: либо их конституировали, как формально суверенные государства без права римского гражданства, с тем чтобы оставить за ними их муниципальное устройство; либо, если они получали право римского гражданства, Рим не мешал им организовываться в одно целое, но лишал их чисто муниципальных прав, так что во всех гражданских колониях и гражданских муниципиях римские преторы и цензоры заведовали даже судопроизводством и городским строительством. Самой крайней уступкой являлось то, что назначенный из Рима заместитель (praefectus) претора рассматривал на месте по крайней мере самые неотложные судебные дела (I, 396). Не иначе Рим поступал и в провинциях, с той лишь разницей, что там вместо столичных властей выступал наместник. В свободных, т. е. формально суверенных городах, гражданское и уголовное судопроизводство отправлялось муниципальными магистратами по местным уставам. Однако каждый римлянин, если этому не препятствовали специальные привилегии, мог требовать, как ответчик или истец, чтобы его дело решалось италийскими судьями по италийским законам. В рядовых провинциальных городах римский наместник был единственной регулярной судебной инстанцией, ему принадлежало разбирательство всех процессов. Большой уступкой было уже то, что, например, в Сицилии провинциальный статут обязывал наместника поставить присяжного из местных уроженцев, с вынесением приговора по местным обычаям, если ответчик был сикулом. В большинстве провинций это, кажется, тоже зависело от усмотрения данного должностного лица.

В VII столетии [сер. II -- сер. I вв.] Рим отказался, по крайней мере относительно Италии, от этой безусловной централизации политической жизни римской республики в одном центре, городе Риме. С тех пор как Италия стала единой городской общиной, и городская территория простиралась от Арно и Рубикона вплоть до Сицилийского пролива, пришлось организовать внутри этой большой городской общины другие, менее обширные. Таким образом в Италии возникли общины полноправных граждан, и по этому случаю, вероятно, были разбиты на несколько мелких городских округов области, которые могли быть опасны вследствие своей величины и до сих пор еще не были разделены. Положение этих новых полноправных гражданских общин являлось компромиссом между положением, которое они занимали до сих пор в качестве союзных государств, и положением, которое они должны были бы занимать по старому праву в качестве составных частей римской общины. В основу было положено в общем устройство прежней формально суверенной латинской общины или же устройство римской старопатрицианской общины, управлявшейся консулами, поскольку их устройство в главном было сходно с римской общиной. Разница была лишь в том, что одинаковым учреждениям были даны разные названия, в муниципиях менее громкие, чем в столице, т. е. в государстве. Во главе было поставлено собрание граждан с правом издавать городские постановления и выбирать должностных лиц общины. Городской совет из 100 членов играл роль римского сената. Суд находился в руках четырех судей: двух постоянных судей, соответствовавших двум консулам, и двух судей по торговым делам, соответствовавших курульным эдилам. Полномочия цензоров возобновлялись так же, как в Риме, каждые пять лет и заключались, по всей видимости, главным образом, в заведывании общественными постройками; они возлагались на высших должностных лиц, т. е. на обоих постоянных судей, которые в таком случае принимали почетный титул "судей с цензорскими или пятилетними полномочиями". Казной заведовали два квестора. Культом ведали обе жреческие коллегии, которые одни были известны древнейшему латинскому праву, а именно муниципальные понтифики и авгуры.

Что касается отношений этого вторичного политического организма к первичному, т. е. к государству, то в общем оба они обладали всеми политическими полномочиями. Поэтому постановление общины и imperium должностных лиц общины были столь же обязательны для местных граждан, как для римлян постановления народного собрания и imperium консулов. Отсюда в общем совпадающие функции государственных и городских властей. Так например, те и другие имели право производить оценки и облагать налогами, причем при городских оценках и налогах, назначаемых городскими властями, не принимались во внимание наценки и налоги, установленные римскими властями, и обратно. Римские должностные лица могли заведовать общественными постройками по всей Италии, местные -- на своей территории. В случае конфликта община, конечно, уступала государству, и народное постановление отменяло муниципальное. Формальное разделение компетенции существовало только в области суда, который в противном случае пришел бы в крайне хаотическое состояние. Вероятно, римским судьям и присяжным было предоставлено рассмотрение всех важнейших уголовных процессов, в области же гражданских дел -- более сложные дела, требовавшие активного участия руководящего лица. Италийским городским судьям предоставлены были менее важные и менее сложные дела, а также дела, требовавшие срочного разрешения.

О происхождении этого италийского общинного устройства до нас не дошло сведений. Вероятно, оно связано с исключительными постановлениями для больших гражданских колоний, основанных в конце VI столетия [сер. II в.] (I, 755). Во всяком случае некоторые отдельные и сами по себе маловажные формальные различия между гражданскими колониями и гражданскими муниципиями указывают на то, что новые гражданские колонии, которые в то время стали на практике заменять латинские колонии, первоначально находились в лучшем государственно-правовом положении, чем гораздо более древние гражданские муниципии. Это преимущество могло заключаться только в общинном устройстве, приближающемся к латинскому и впоследствии введенном во всех гражданских колониях и гражданских муниципиях. Новые порядки можно проследить впервые в революционной колонии Капуе. Несомненно, они получили полное применение лишь тогда, когда в результате союзнической войны все прежние суверенные города Италии пришлось организовать как гражданские общины. Нельзя сказать, были ли детали установлены уже в законе Юлия или цензорами 668 г. [86 г.] или же лишь самим Суллой. Передача цензорских функций судьям, по-видимому, произошла по аналогии с уставом Суллы, устранявшим цензуру; однако возможно, что она связана с древнейшим латинским устройством, которое тоже не знало цензуры. Во всяком случае это городское устройство, включающееся в собственно государственное устройство и подчиняющееся ему, является одним из самых замечательных и самых чреватых последствиями явлений эпохи Суллы и государственной жизни Рима вообще.

Правда, античность не была в состоянии установить правильное отношение между городом и государством, точно так же, как она не была в состоянии развить представительную систему правления и другие великие принципы нашей современной государственной жизни. Однако она довела свое политическое развитие до того предела, при котором это развитие перерастает и взрывает старые рамки. Прежде всего это произошло в Риме, который во всех отношениях стоит на рубеже и стыке между старым духовным миром и новым. С одной стороны, в законах Суллы исконные народные собрания граждан и городской характер римской республики превращаются почти в лишенную значения формальность; с другой стороны, община, стоявшая в рамках государства, уже полностью развита в италийской общине. За исключением названия, которое, правда, в подобных случаях имеет весьма важное значение, эта последняя конституция свободной республики провела на практике представительную систему управления и государственный порядок, основой которого являются общины.

Это не изменило общинного устройства в провинциях; функции должностных лиц в несвободных городах за особыми исключениями по-прежнему ограничивались областью администрации и полиции и разбором тех судебных дел, которых римские власти предпочитали не касаться сами.

Таково было устройство, данное Луцием Корнелием Суллой римской общине. Сенат и сословие всадников, граждане и пролетариат, италики и провинциалы приняли его в таком виде, в каком оно было продиктовано им правителем, если не без недовольства, то во всяком случае без сопротивления. Не так отнеслись к этому делу офицеры Суллы.

Характер римского войска совершенно изменился. Реформы Мария снова сделали его более боеспособным и годным, чем в то время, когда оно не хотело сражаться под стенами Нумантии. Но вместе с тем оно превратилось из гражданского ополчения в сборище наемников, которое не было предано государству, а было верно своему начальнику только в том случае, если он умел привязать его лично к себе. Эта полная перемена духа римской армии отвратительно проявилась во время гражданской войны. Шесть полководцев: Альбин, Катон, Руф, Флакк, Цинна и Гай Карбон пали от руки своих солдат. До сих пор одному лишь Сулле удалось держать в руках эту опасную банду, но, конечно, только благодаря тому, что он давал свободу ее диким вожделениям, как никогда еще не давал до него ни один римский полководец. Если на этом основании Суллу считают виновником упадка старой военной дисциплины, то это обвинение отчасти правильно, но тем не менее несправедливо. Сулла был первым римским должностным лицом, который был в состоянии выполнить свою военную и политическую задачу, лишь выступая в роли кондотьера. Но он принял военную диктатуру не для того, чтобы подчинить государство господству солдатчины, а для того, чтобы всех в государстве и, главным образом, армию и офицеров заставить подчиниться снова гражданскому порядку. Как только это выяснилось, против него поднялась оппозиция в его собственном штабе. Пусть олигархия -- рассуждали военные -- играет роль тирана по отношению ко всем остальным гражданам; но что генералов, которые своим мечом снова подняли опрокинутые кресла сенаторов, призвали к безусловному повиновению этому же сенату -- это казалось невыносимым. Против новых порядков восстали два офицера, которым Сулла доверял больше, чем другим. Когда Гней Помпей, которому Сулла поручил завоевание Сицилии и Африки и которого он избрал в мужья своей дочери, выполнил свою задачу и получил от сената приказ распустить свою армию, он отказался повиноваться. Дело чуть не дошло до открытого мятежа. Квинт Офелла, стойкости которого под Пренесте Рим обязан успехом последней и самой трудной кампании, добивался консульства в явное нарушение новых правил, так как он не занимал предшествующих должностей. С Помпеем дело кончилось если не искренним примирением, то во всяком случае соглашением. Сулла хорошо знал своего соратника, и поэтому не боялся его и не обратил внимания на дерзкие слова Помпея: "Люди больше интересуются восходящим светилом, чем заходящим". Тщеславный юноша получил от Суллы пустые почести, которыми так дорожил. В этом случае Сулла проявил уступчивость. Но по отношению к Офелле он показал, что он не из тех, кто боится своих подчиненных военачальников. Когда Офелла, вопреки конституции, выступил перед народным собранием в качестве кандидата на должность консула, Сулла приказал тут же на форуме заколоть его. Он сам объявил собравшимся гражданам, что убийство совершено по его приказанию, и объяснил, чем оно было вызвано. Характерная оппозиция главной квартиры против нового порядка на некоторое время утихла. Но она продолжала существовать и служила практическим комментарием к словам Суллы: "Что я теперь делаю, нельзя сделать во второй раз".

Оставалась еще одна задача, едва ли не самая трудная из всех: нужно было перейти от исключительного положения на законный путь преобразованных старых порядков. Ее разрешение облегчалось тем, что Сулла никогда не упускал из виду этой конечной цели. Хотя закон Валерия предоставлял Сулле абсолютную власть и придавал всем его распоряжениям силу закона, Сулла пользовался этими чрезвычайными полномочиями для мероприятий преходящего значения, а также в тех делах, участие в которых могло бы лишь бесполезно компрометировать сенат и народ, а именно при проскрипциях. Сулла всегда соблюдал сам те постановления, которые вводил для будущего. Из закона о квесторах, который частично дошел до нас, и из других законов, как например, из закона об ограничении расходов и закона о конфискации земель италийских городских общин, явствует, что Сулла спрашивал мнение народа. Точно так же при важнейших административных актах, как например, при отправлении армии в Африку и при ее отозвании, а также при выдаче городам льготных грамот, Сулла ставил на первое место сенат. Действуя в том же духе, Сулла велел избрать консулов уже на 673 г. [81 г.]. Это позволяло по крайней мере избавиться от ненавистного официального летосчисления по годам его правления. Однако власть все еще оставалась исключительно в руках Суллы; выборы консулов были проведены таким образом, что выбранными оказались незначительные личности. Но в следующем году (674) [80 г.] Сулла полностью восстановил законный порядок и управлял государством в качестве консула, совместно со своим соратником, Квинтом Метеллом. Он еще удерживал за собой полномочия правителя, но не пользовался ими.

Он хорошо понимал, как опасно для его собственных учреждений увековечить военную диктатуру. Так как новые порядки проявили свою жизнеспособность и важнейшие из новых учреждений были доведены до конца -- лишь кое-что оставалось незаконченным, например в области колонизации, -- Сулла предоставил полную свободу в выборах на 675 г. [79 г.]. Он отказался от своего повторного избрания в консулы, как от несовместимого с его собственными распоряжениями, и в начале 675 г. [79 г.], вскоре после того, как новые консулы, Публий Сервилий и Аппий Клавдий, вступили в исполнение своих обязанностей, сложил с себя свои полномочия. Будучи правителем, Сулла распоряжался жизнью и собственностью миллионов людей, по его знаку рубили головы, на каждой улице Рима, в каждом городе Италии у него были смертельные враги; он довел до конца дело преобразования государства, нарушая при этом тысячи интересов и взглядов, не имея равного себе союзника и в сущности не имея также опоры в сплоченной партии. И вот теперь этот человек появился публично на форуме, добровольно отказался от своей неограниченной власти, отослал вооруженную свиту, распустил ликторов и обратился к собранию граждан с предложением высказаться, если кто желает от него отчета. Даже самые черствые люди были потрясены до глубины души. Все молчали. Сулла сошел с ораторской трибуны и пешком, в сопровождении лишь самых близких людей, прошел мимо той самой черни, которая восемь лет назад разрушила до основания его дом.

Потомство не оценило по достоинству ни личности Суллы, ни его реформ; оно несправедливо к людям, идущим против потока времени. В действительности же Сулла одно из поразительнейших явлений в истории, пожалуй, единственное в своем роде. Сангвиник душой и телом, голубоглазый, светловолосый, с поразительно бледным лицом, которое, однако, заливалось краской при всяком волнении, это был красивый мужчина со сверкающим взглядом. Казалось, ему не предназначено было дать государству больше, чем дали его предки, которые оставались на второстепенных должностях, начиная от его прапрадеда Публия Корнелия Руфина (консул в 464 и 477 г. [290 и 277 гг.]), одного из самых видных полководцев пирровских времен и вместе с тем одного из самых страстных любителей роскоши. Сулла искал в жизни только веселья и наслаждений. Выросши среди утонченной культурной роскоши, обычной тогда и в менее богатых сенаторских семьях, он скоро и легко достиг того предела чувственных и духовных наслаждений, который могло доставить сочетание эллинской культуры с римским богатством. Его одинаково любили в аристократических салонах и в лагерных палатках. Он был милым собеседником и хорошим товарищем. Знатные и незнатные знакомые находили в нем участливого друга, всегда готового помочь в нужде. Он охотнее отдавал свои деньги нуждающемуся товарищу, чем богатому кредитору. Он был страстным поклонником вина и еще более страстным поклонником женщин. Даже в преклонном возрасте он переставал быть правителем, когда после окончания дневных занятий садился за стол. Во всем его характере чувствовалась склонность к иронии и даже, пожалуй, к шутовству. Когда он еще в бытность свою правителем руководил продажей с торгов имущества объявленных вне закона, кто-то преподнес ему плохой панегирик в стихах; Сулла приказал выдать автору за это награду из конфискованного имущества с условием, чтобы поэт поклялся впредь никогда не писать в его честь панегириков. Оправдывая перед гражданами казнь Офеллы, он рассказал им басню о земледельце и о вшах. Он охотно выбирал себе товарищей из среды актеров и любил проводить время за бокалом вина в обществе Квинта Росция, этого римского Тальмы, и даже в обществе гораздо менее известных актеров. Да и сам он не плохо пел и даже сочинял комедии-шутки, которые исполнялись в его кругу. Но среди этих веселых вакханалий он не потерял ни физической, ни душевной бодрости и энергии. Даже в последние годы своей жизни он коротал свой деревенский досуг, усердно занимаясь охотой. Из завоеванных Афин он привез сочинения Аристотеля; это показывает, что он интересовался и серьезным чтением. Специфический римский дух скорее отталкивал его. В Сулле не было следа того неуклюжего чванства, которое римская знать любила проявлять по отношению к грекам. У него не было привычки важничать, свойственной высокопоставленным, но ограниченным людям. Он не любил стеснять себя, появлялся в греческих городах, к ужасу иных своих соотечественников, в греческой одежде и просил своих аристократических товарищей править колесницами на общественных играх. Еще меньше оставалось у него следов тех полупатриотических, полуэгоистических мечтаний, которые в странах со свободным строем привлекают всех даровитых юношей к политической арене; вероятно, он некогда предавался им, как и все другие, при той жизни, которую он вел. В водовороте между упоением страсти и холодным отрезвлением иллюзии быстро растрачиваются. Жаждать и стремиться к чему-либо, вероятно, казалось ему неразумным в мире, который управляется случайностью и в котором можно рассчитывать только на случайность. Он шел за своим временем, сочетая неверие с суеверием. Но его странное легковерие -- не простецкая вера Мария, который покупал у жрецов предсказания и действовал согласно этим предсказаниям. Легковерие Суллы еще менее похоже на мрачную веру фанатиков в предопределение. Вера Суллы -- это вера в абсурд, неизбежно зарождающаяся в душе каждого, кто совершенно отказался от надежды отыскать причинную связь между явлениями. Это -- суеверие счастливого игрока, который считает, что судьба дала ему привилегию везде и всегда выигрывать. В практических вопросах Сулла всегда умел иронически обходить требования религии. Когда он опорожнял сокровищницы греческих храмов, он выразился, что храмы не могут нуждаться ни в чем, так как боги сами наполняют их казну. Когда дельфийские жрецы сообщали ему, что боятся послать затребованные им сокровища, так как цитра бога при прикосновении издала резкий звук, Сулла ответил, что очевидно, голос божий одобряет его требования, и поэтому тем более жрецы должны послать ему храмовые сокровища. Это отношение к религии не мешало ему, однако, воображать, что он избранный любимец богов и в особенности Афродиты, которой он даже в преклонные годы отдавал пальму первенства. В разговорах и в своей автобиографии он неоднократно хвастает, что бессмертные боги посылают ему сновидения и знамения. Больше кого бы то ни было он имел право гордиться своими делами; но он гордился не ими, а своим исключительным и неизменным счастьем. Он часто говорил, что всякое импровизированное начинание удавалось ему лучше, чем заранее обдуманное. Одной из самых странных его причуд было постоянно утверждать, что число его солдат, павших в сражениях, совершенно ничтожно; это тоже ребячество любимца фортуны. На вершине своей карьеры, на головокружительной высоте в сравнении со всеми своими сверстниками он формально принял прозвище "счастливого", Sulla Felix, и дал соответствующие имена также своим детям. В этом также проявилось характерное для него настроение.

Сулле были совершенно чужды честолюбивые замыслы. Он не считал, как дюжинные аристократы его времени, целью своей жизни внесение своего имени в списки консулов; он был слишком умен для этого. Он был политически слишком равнодушен и слишком далек от всякого теоретизирования, чтобы добровольно заниматься реформой гнилого государственного здания. Он оставался в кругу аристократического общества, к которому принадлежал по происхождению и воспитанию, и проходил обычную должностную карьеру. У него не было причины особенно напрягать свои силы, он предоставлял это рабочим пчелам в политике, в которых, конечно, не было недостатка. При распределении квесторских мест по жребию в 647 г. [107 г.] случай привел его в Африку, в главную квартиру Гая Мария. Мужицки грубый Марий и его испытанный штаб не очень любезно встретили неискушенного столичного щеголя. Задетый этим приемом, Сулла с характерной для него неустрашимостью и ловкостью быстро усвоил военное ремесло. Во время своего смелого похода в Мавретанию он впервые обнаружил то своеобразное сочетание дерзости и хитрости, за которое современники прозвали его полульвом и полулисицей, причем они говорили, что лисица в нем опаснее льва. Перед молодым, знатным и талантливым офицером открылась теперь самая блестящая карьера. Считали, что именно он довел до конца тяжелую нумидийскую войну. Он принимал также участие в войне с кимврами и проявил необыкновенный организаторский талант в трудном деле снабжения армии. Несмотря на все это, даже теперь его больше привлекали удовольствия столичной жизни, чем война, а тем паче политика. Когда он занял должность претора (661) [93 г.], которой уже раз безуспешно добивался, счастье снова улыбнулось ему: его провинция была самой незначительной, но ему удалось одержать первую победу над царем Митридатом, заключить первый мирный договор с могущественными Арсакидами и в первый раз унизить их. Последовала гражданская война. Сулле принадлежит главная заслуга в том, что первый акт гражданской войны, италийское восстание, закончился в пользу Рима. При этом он своим мечом завоевал себе звание консула. В качестве консула он столь же быстро и энергично подавил затем восстание Сульпиция. Казалось, фортуна сама старалась, чтобы слава этого юного полководца затмила славу престарелого героя Мария. Взятие в плен Югурты, победа над Митридатом -- того и другого тщетно добивался Марий -- были делом Суллы, занимавшего тогда второстепенные должности. Союзническая война, в которой Марий потерял свою славу полководца и получил отставку, явилась фундаментом военной славы Суллы и сделала его консулом. Революция 666 г. [88 г.], которая вместе с тем и прежде всего являлась личным конфликтом между двумя полководцами, закончилась объявлением Мария вне закона и бегством его. Чуть ли не помимо своей воли Сулла стал самым знаменитым полководцем своего времени и оплотом олигархии. Последовали новые и еще более страшные кризисы: война с Митридатом, революция Цинны, но звезда Суллы продолжала восходить. Словно капитан, который не тушит пожар на своем корабле, а продолжает стрелять по неприятелю, Сулла не обращал внимания на бушевавшую в Италии революцию и непоколебимо оставался в Азии, пока не победил внешнего врага. Покончив с врагом, он подавил анархию и спас столицу от сожжения, которым ей грозили отчаявшиеся самниты и революционеры.

Момент возвращения на родину был для Суллы моментом великой радости и великой печали. Он сам рассказывает в своих воспоминаниях, что в течение первой ночи, проведенной в Риме, он не мог сомкнуть глаз; этому можно вполне поверить. Но задача Суллы все еще не была закончена, звезда его продолжала восходить. Став самым абсолютным властелином, Сулла вместе с тем всегда твердо стоял на почве формального права; он обуздал ультрареакционную партию и уничтожил гракховские учреждения, которые в течение сорока лет ограничивали олигархию. Он восстановил силу закона и заставил подчиниться ему сначала обоих соперников олигархии, т. е. капиталистов и столичный пролетариат, а затем и зазнавшихся военных в своем собственном штабе. Сулла создал для олигархии самое независимое положение, он отдал в ее руки в качестве послушного орудия государственные должности, отдал в распоряжение олигархии законодательство, суды, высшую военную и финансовую власть, создал для нее своего рода телохранителей в лице освобожденных рабов и своего рода армию в лице военных колонистов. А когда дело было завершено, творец уступил место своему творению. Абсолютный властелин добровольно стал снова простым сенатором. За всю свою долгую военную и политическую карьеру Сулла не проиграл ни одного сражения, ни разу не был вынужден сделать шаг назад; не взирая на врагов и друзей, он довел свое дело до намеченной им самим цели. Он действительно имел основание восхвалять свою счастливую звезду. Словно у капризной богини счастья на сей раз как бы явился каприз быть постоянной: она осыпала своего любимца успехами и почестями -- желал ли он их или не желал. Однако история должна отнестись к Сулле более справедливо, чем он сам относился к себе, и оценить его выше, не только как любимца фортуны.

Законы Суллы -- не творение политического гения, каким были, например, учреждения Гракха или Цезаря. В них нет ни одной новой политической мысли, как это, впрочем, характерно для всякой реставрации. Все основные моменты этих законов не созданы самим Суллой. Вступление в сенат через квестуру, отмена права цензоров исключать сенаторов из сената, законодательная инициатива сената, превращение должности трибуна в орудие сената для ограничения imperium'а высших магистратов, продление срока высшей должности в государстве на два года, передача военного командования из рук должностного лица, выбранного народом, в руки сенатского проконсула или пропретора, даже новые порядки в области уголовного судопроизводства и муниципального управления, -- все это уже раньше развилось из режима олигархии. Сулла лишь урегулировал и фиксировал эти моменты. Даже ужасы сулланской реставрации, проскрипции и конфискации, в сравнении с действиями Назики, Попилия, Опимия, Цепиона и других, являются лишь правовой формулировкой традиционного метода олигархии устранять своих противников. По отношению к римской олигархии тех времен нельзя вынести другого приговора, кроме беспощадного осуждения; это распространяется на все, что было связано с олигархией, а следовательно, полностью также на законы Суллы. Похвала, подкупленная гениальностью зла, грешит перед правдивым духом истории. Однако следует помнить, что Сулла ответственен за свою реставрацию в гораздо меньшей мере, чем римская аристократия, которая в течение целых столетий была правящей кликой и с каждым годом все более погружалась в старческую дряблость и ожесточение. Все бесцветное в этой реставрации, а также все злодейства ее шли от римской аристократии. Сулла реорганизовал государство, но не как домохозяин, который по собственному усмотрению вводит порядок в своем расшатанном хозяйстве и среди своей челяди, а как временный управляющий, который точно выполняет полученные им инструкции. Неумно и неправильно сваливать в таком случае окончательную и главную ответственность с хозяина на управляющего. Значение Суллы либо переоценивают, либо слишком легковесно относятся к ужасным, непоправимым и абсолютно неизгладимым проскрипциям, экспроприациям и реставрациям, видя в них лишь дело изверга, случайно очутившегося во главе государства. Все это было делом знати и террора реставрации. Сулла же, говоря словами поэта, был здесь лишь топором палача, который бессознательно следует за сознательной волей. Сулла исполнил эту роль с удивительным, можно сказать, демоническим совершенством. Но в рамках этой роли его деятельность была не только грандиозной, но и полезной. Никогда еще аристократия, павшая столь глубоко и падавшая все глубже, не находила себе такого защитника, каким был Сулла для тогдашней римской аристократии, -- защитника, который желал и умел служить ей одинаково мечом и пером, в качестве полководца и законодателя, и не помышлял при этом о своей личной власти. Конечно, есть разница в том, пренебрегает ли полководец короной из сознания своего гражданского долга или же отказывается от нее вследствие пресыщения жизнью. Однако полное отсутствие политического эгоизма -- и только оно одно -- дает Сулле право быть поставленным наравне с Вашингтоном.

Не только аристократия, но и вся страна обязана была Сулле больше, чем признавало потомство. Сулла положил конец италийской революции, поскольку она опиралась на противопоставление отдельным областям с меньшими правами других областей с большими правами. Он заставил самого себя и свою партию признать равноправие всех италиков перед законом и таким образом стал истинным и окончательным творцом полного государственного объединения Италии. Великие бедствия и потоки крови -- не слишком дорогая цена за такой результат. Но Сулла сделал еще больше. В течение более чем полустолетия могущество Рима падало, и в городе царила постоянная анархия. Ибо правление сената при гракховских учреждениях было анархией, и еще большей анархией было правление Цинны и Карбона. Эти печальные порядки ярче всего сказались в извращенном и противоестественном союзе с самнитами. Это было самое смутное, самое невыносимое, самое безвыходное политическое положение, какое только можно себе представить, действительно, начало конца. Без преувеличения можно сказать, что давно расшатанная римская республика неизбежно рухнула бы, если бы Сулла не спас ее своим вмешательством в Азии и Италии. Конечно, режим Суллы оказался столь же непродолжительным, как режим Кромвеля, и не трудно было видеть, что здание, возведенное Суллой, не прочно. Но надо помнить, что без Суллы поток наверное унес бы не только здание, но и самое место стройки. Притом упрек в непрочности ложится в первую очередь не на самого Суллу. Государственный деятель строит только то, что он может строить на отведенном ему участке. Сулла сделал то, что мог сделать человек с консервативными убеждениями для спасения старого строя. Он сам чувствовал, что может построить крепость, но не может создать для нее гарнизона, и что безграничное ничтожество олигархов сделает тщетной всякую попытку спасти олигархию. Его постройка походила на плотину, брошенную в бушующее море. Нельзя упрекать строителя, если через десять лет волны поглотят плотину, идущую против законов природы и незащищаемую даже теми, для защиты которых она была построена. Государственный муж не станет преуменьшать значения эфемерной реставрации Суллы; он не отнесется к ней презрительно, не говоря уже о его отдельных весьма положительных реформах, как например, налоговой системе, введенной Суллой в провинции Азии, и реформе уголовного судопроизводства. Он будет восхищаться правильно задуманной и в общем и целом последовательно проведенной среди невыразимых трудностей реорганизацией римской республики. Спасителя Рима, который завершил дело объединения Италии, он оценит ниже Кромвеля, но все же поставит его рядом с Кромвелем.

Правда, не только государственные деятели имеют право голоса в суде над умершими. Возмущенное чувство человечности никогда не примирится с тем, что делал Сулла и позволял делать другим. Это возмущение вполне справедливо. Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с цинической откровенностью всегда называл вещи своими собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий. Впрочем, сознательность и хладнокровие, с которыми Сулла совершал свои злодеяния, оскорбляют также нравственное чувство, оскорбляют его больше, чем злодей, действующий в порыве страсти. Проскрипции, награждение палачей, конфискация имущества, расправа с неповинующимися офицерами -- все это было при Сулле обычным явлением, и притупленная политическая нравственность античного мира лишь слегка порицала это. Ново было, что имена объявленных вне закона выставлялись для всеобщего сведения, что головы казненных выставлялись на показ, что бандитам выплачивались в награду определенные суммы, которые по всем правилам заносились в кассовые книги государства. Ново было, что конфискованное имущество публично продавалось с молотка наравне с военной добычей, что полководец приказал зарубить непокорного офицера и перед всем народом сознался в этом. Это публичное издевательство над гуманностью является также политической ошибкой. Эта ошибка немало способствовала тому, что последующие революционные кризисы заранее были омрачены и что по сегодняшний день на памяти виновника проскрипций лежит заслуженное темное пятно. Далее, Сулла заслуживает порицания за то, что, действуя беспощадно во всех важных вопросах, он в делах второстепенной важности, а именно в персональных вопросах, очень часто давал волю своему сангвиническому темпераменту и поступал по своим личным симпатиям и антипатиям. Когда Сулла действительно ненавидел, -- как ненавидел он, например, Мариев, -- он давал своей ненависти полную волю даже по отношению к невиновным; он сам хвастал, что никто не отплачивал так друзьям и врагам, как он [102].

Сулла не гнушался использовать свое положение для своего личного обогащения. Первый абсолютный монарх в Риме, он соблюдал основной принцип абсолютизма, что законы не связывают монарха: он сам тотчас же нарушил свои же законы о нарушении супружеской верности и об ограничении роскоши. Еще вреднее, чем эта его снисходительность к самому себе, были для государства его поблажки по отношению к членам своей партии и к своим приближенным. Сюда следует отнести слабую военную дисциплину его солдат, хотя она отчасти диктовалась политической необходимостью. Но еще более пагубной была снисходительность Суллы по отношению к его политическим приверженцам. Просто невероятно, какие случаи он допускал. Так например, Луций Мурена не только остался безнаказанным за поражения, вызванные исключительно его безрассудством и неповиновением, но даже удостоился триумфа. Гнея Помпея, провинившегося еще серьезнее, Сулла наградил еще более щедрыми почестями. Размеры проскрипций и конфискаций и самые гнусные злодеяния, совершенные при этом, надо думать, объясняются не столько волей Суллы, сколько непростительным в его положении индифферентизмом. Понятно, что энергичный и в то же время равнодушный Сулла поступал очень неровно: то с невероятной снисходительностью, то с беспощадной строгостью. Утверждение, что когда Сулла еще не стал правителем, он был добродушным, мягким человеком, а в роли правителя стал кровожадным тираном, -- это утверждение является басней. Если в качестве правителя Сулла проявлял противоположность прежней мягкости, то с другой стороны он карал с таким же равнодушием, как и прощал. Это полуироническое легкомыслие вообще проходит красной нитью во всей его политической деятельности. Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу; недаром он любил называть свои победы не заслугой, а счастьем. Он как бы сам смутно сознавал ничтожество и непрочность своего дела. Можно сказать, он, словно управляющий, предпочитал чинить здание, чем разрушить его и построить новое, и в конце концов довольствовался простым замазыванием щелей.

Как бы то ни было, этот политический Дон-Жуан обладал цельным характером. Вся его жизнь свидетельствует об его внутренней уравновешенности. В самых разнообразных ситуациях Сулла неизменно оставался верен себе. Он оставался верным себе, когда после блестящих успехов в Африке снова предался праздности столичной жизни и когда после обладания всей полнотой власти нашел отдых и покой в своей Куманской вилле. В его устах не были пустой фразой слова, что общественные дела являются для него бременем, которое он сваливает с себя, как только имеет возможность и право на это. После своего отказа от власти Сулла оставался тем же, кем был. Он не проявлял ни недовольства, ни аффектации, был рад, что освободился от общественной деятельности, однако при случае он вмешивался в эти дела. В часы досуга Сулла занимался охотой, рыбной ловлей и писанием своих воспоминаний. По просьбе граждан соседней колонии Путеол, среди которых царили раздоры, Сулла ввел у них порядок, причем с такой же безошибочностью и быстротой, как сделал это в Риме. Последним его делом, уже на смертном одре, была забота о собрании дополнительных средств на восстановление Капитолийского храма. Но ему не суждено было видеть это дело завершенным.

Смерть унесла Суллу спустя год с лишним после его отказа от власти. Ему шел шестидесятый год, он был вполне бодр и телом и душой. Болезнь была непродолжительной, еще за два дня до смерти Сулла писал свою автобиографию; у него пошла кровь горлом и он умер (676) [78 г.] [103]. Его неизменное счастье не покинуло его даже после смерти. Сулла не мог желать быть вовлеченным еще раз в омерзительный водоворот партийной борьбы и повести своих старых вояк против новой революции. Между тем, судя по положению дел в Испании и в Италии в момент его смерти, он вряд ли избежал бы этого, если бы прожил дольше.

Когда в столице шла речь о торжественном погребении Суллы, многие протестовали против воздания последних почестей тирану. Это были голоса людей, молчавших при его жизни. Однако память о Сулле была еще слишком свежа и страх перед его старыми солдатами слишком силен. Было решено перенести его тело в столицу и там похоронить его. Никогда Италия не видела более торжественных похорон. Всюду, где проносили тело умершего, украшенное с царским великолепием, к похоронному шествию присоединялись толпы народа и прежде всего старые наемники Суллы. Впереди несли знакомые всем боевые значки Суллы и связки прутьев. Казалось, вся армия еще раз хотела собраться вокруг трупа человека, который при жизни так часто вел ее за собой и всегда к победам. Бесконечная похоронная процессия вступила в город, в котором в знак траура были закрыты суды и прекращены все деловые занятия. Умершего ожидали две тысячи золотых венков, преподнесенных верными легионами Суллы, городами и близкими друзьями. Сулла распорядился, чтобы его тело, согласно обычаю рода Корнелиев, не сжигали. Но другие лучше его помнили события недавнего времени и знали, чего можно ожидать от ближайшего будущего. По приказу сената тело Суллы, в свое время велевшего вырыть останки Мария, было предано пламени. Погребальное шествие сопровождали все должностные лица и все члены сената, жрецы и жрицы в полном облачении, толпы аристократической молодежи в воинских доспехах. На форуме, где все напоминало о делах Суллы, и где, казалось, еще слышна была его грозная речь, было произнесено надгробное слово. Сенаторы на плечах понесли носилки с останками Суллы на Марсово поле, где был воздвигнут костер. При пылающем пламени костра всадники и солдаты совершали почетный бег вокруг тела правителя. Его прах был похоронен на Марсовом поле рядом с гробницами старых царей. В течение года римские женщины носили по нем траур.

Глава XI.
Республика и ее хозяйство.

Перед нашим взором прошли события девяностолетнего периода. Сорок лет царил мир, пятьдесят лет продолжалась почти непрерывная революция. Это была самая бесславная эпоха во всей римской истории. Правда, в западном и восточном направлениях римляне перешагнули через Альпы, на испанском полуострове власть римского оружия распространилась до Атлантического океана, а на македонско-греческом -- вплоть до Дуная. Но это были дешевые и бесплодные лавры. Круг "иноземных народов, находившихся на полном произволе римского народа, в подчиненности ему, под властью его или в дружбе с ним [104]" существенно не расширился. Рим довольствовался реализацией приобретений доброго старого времени, постепенно обращал в полное подданство государства, которые были связаны с Римом более слабыми узами зависимости. За блестящим занавесом присоединения провинций скрывался заметный упадок римского могущества. В то время как вся античная цивилизация все более сосредоточивалась в римском государстве и принимала в нем все более универсальный характер, по ту сторону Альп и по ту сторону Евфрата народы, исключенные из этой цивилизации, начали переходить от обороны к наступлению. На полях сражений при Аквах Секстиевых и Верцеллах, при Херонее и Орхомене раздались первые раскаты грома, вестники той грозы, которая обрушилась на италийско-греческий мир со стороны германских племен и азиатских орд. Последние глухие отголоски этой грозы слышны еще чуть ли не в наше время. Но и внутреннее развитие Рима в эту эпоху носит тот же характер. Старый порядок бесповоротно рушится. Римская республика была первоначально городской общиной. Свободные граждане сами выбирали себе правителей и издавали законы. Правители, имея благоразумных советников, руководили общиной подобно царям в рамках этих законов. Общину окружали двойным кольцом: с одной стороны, италийский союз свободных городских общин, по существу однородных и родственных римской; с другой, внеиталийские союзники, т. е. свободные греческие города и варварские народы и правители; и те и другие скорее находились под опекой Рима, чем под его владычеством. В начале данной эпохи величественное здание было уже расшатано и начинало давать трещины, но все еще держалось на своем фундаменте; в конце эпохи от него не осталось камня на камне. Это было окончательным результатом революции, причем обе партии -- как так называемая консервативная, так и демократическая, -- одинаково содействовали этому. Верховная власть принадлежала теперь либо одному лицу, либо замкнутой олигархии знатных или богатых. Народ лишился всякого права на участие в управлении. Должностные лица стали зависимыми орудиями в руках очередного властелина. Городская община Рима сама взорвала себя своим неестественным расширением. Италийский союз растворился в городской общине. Внеиталийские союзники были на пути к полному превращению в подданных Рима. Вся органическая структура римской республики погибла; от нее не оставалось ничего, кроме аморфной массы более или менее разнородных элементов. Риму угрожала опасность полной анархии и внешнего и внутреннего разложения государства. Политическое развитие определенно шло к деспотизму. Спор шел еще лишь о том, будет ли деспотом замкнутый круг знатных семейств, сенат, состоящий из капиталистов, или же монарх. Политическое движение направлялось по пути, ведущему прямо к деспотизму: основная идея свободных республиканских учреждений, заключающаяся в том, что все борющиеся силы косвенным путем взаимно ограничивают друг друга, одинаково утрачена была всеми партиями; сначала оспаривали друг у друга власть при помощи дубин, вскоре взялись и за мечи. Революция была уже закончена в том смысле, что обе стороны признали старую конституцию окончательно устраненной, и цель и пути нового политического развития были ясно установлены. Однако для самой реорганизации государства революция нашла пока только временные решения. Ни учреждения Гракха, ни учреждения Суллы не носили окончательного характера. А самым печальным в это печальное время было то, что дальновидные патриоты сами утратили надежду и стремление к лучшему будущему. Солнце благодатной свободы неудержимо клонилось к закату, и сумерки надвигались на мир, еще недавно столь озаренный блеском. Это не была случайная катастрофа, которую могли бы предотвратить любовь к родине и гений. Римская республика погибала от застарелых общественных язв, в последнем счете от вытеснения среднего сословия невольничьим пролетариатом. Даже самый разумный государственный деятель оказывался в положении врача, который находится в мучительной нерешимости, продлить ли агонию умирающего или сократить ее. Не подлежит сомнению, что для Рима было бы тем лучше, чем скорее и решительнее тот или другой деспот устранит все остатки старого свободного строя и найдет новые формы и формулы для того скромного благосостояния человеческого общества, которое совместимо с абсолютизмом. При сложившихся обстоятельствах монархия имела то внутреннее преимущество перед всякой олигархией, что коллегиальное правительство не способно было к такому деспотизму с его энергичной созидательной и нивелирующей работой. Однако не эти хладнокровные соображения творят историю. Не рассудок, а страсть строит будущее. Оставалось лишь ждать, долго ли республика будет в таком положении, когда она не в состоянии ни жить, ни умереть; ждать, найдет ли она, наконец, в сильном человеке своего господина и, если возможно, своего воссоздателя, или же рухнет в бедствиях и бессилии.

Нам остается описать экономическую и социальную сторону этого процесса, поскольку это не было сделано раньше. Главной основой государственного хозяйства были с начала этой эпохи доходы с провинций.

Со времени битвы при Пидне в Италии прекратилось взимание поземельной подати, которая и прежде всегда была лишь чрезвычайным источником дохода наряду с постоянными доходами от государственных земель и от других сборов. В результате полную свободу от поземельной подати стали считать конституционной привилегией римских землевладельцев. На государственные регалии, как то: соляную монополию (I, 751) и чеканку монеты, вообще не смотрели, как на источники дохода, всего менее в эту эпоху. Новый налог на наследства тоже перестал взиматься и, возможно, он даже был прямо отменен. Итак, римская казна не извлекала из Италии, включая и Цизальпийскую Галлию, ничего, кроме доходов от государственных земель, а именно в Кампании, и от золотых приисков на земле кельтов, затем в казну поступали также сборы, взимавшиеся в связи с освобождением рабов, и сбор с товаров, привозимых морем в область города Рима не для собственного употребления. И тот и другой сбор можно по существу рассматривать, как налоги на роскошь. Доход от них, впрочем, должен был значительно возрасти с тех пор, как вся Италия, вероятно, с включением Цизальпийской Галлии, вошла в состав римской городской территории и вместе с тем -- в состав римской таможенной территории.

В провинциях римское государство прежде всего присваивало в свою полную собственность все земли государств, уничтоженных по праву завоевания, а в государствах, в которых римское правительство пришло на смену прежних правителей, -- земли этих последних.

По праву завоевания считались римскими государственными доменами земли Леонтин, Карфагена и Коринфа, удельные владения царей Македонии, Пергама и Кирены, испанские и македонские рудники. Они, точно так же как территория Капуи, сдавались римскими цензорами в аренду частным предпринимателям за определенную годовую сумму или за долю дохода. Выше уже говорилось, что Гай Гракх пошел в этом отношении еще дальше: он объявил все провинциальные земли римскими государственными доменами и провел этот принцип на практике прежде всего в провинции Азии, мотивируя взимание здесь десятины, пастбищных и портовых сборов правом собственности римского государства на пашни, луга и берега провинций -- безразлично, принадлежали ли они раньше царям или частным лицам.

По-видимому, в то время Рим не использовал еще государственных регалий в провинциях. Запрещение виноделия и разведения маслин в Трансальпийской Галлии не шло на пользу государственной казне как таковой. Зато взимались в широком масштабе прямые и косвенные налоги. Признанные совершенно суверенными покровительствуемые государства, как например, царства Нумидия и Каппадокия, союзные города (civitates foederatae) Родос, Мессана, Тавромений, Массалия, Гадес были по закону свободны от налогов. По договору они были лишь обязаны поддерживать римскую республику во время войны регулярной поставкой определенного количества кораблей или войск за свой счет и, конечно, оказывать ей всякого рода чрезвычайную помощь в случае крайней необходимости.

Наоборот, остальная территория провинций, даже со включением свободных городов, всегда облагалась налогами. Исключение составляли только города, которые были, как например, Нарбон, наделены правом римского гражданства, и города, которые подобно Кенторипе в Сицилии были специально освобождены от налогов (civitates immunes). Прямые налоги состояли, как например, в Сицилии и Сардинии, из права на десятую [105] урожая хлеба и плодов, как то: винограда, маслин и др., и из определенного денежного сбора с пастбищ. В Македонии, Ахайе, Кирене, в большей части Африки, в обеих Испаниях и со времен Суллы также в Азии прямые налоги состояли из определенной денежной суммы (stipendium, tributum), которую каждая отдельная община должна была ежегодно уплачивать Риму; для всей Македонии она, например, была установлена в 600 тысяч денариев, для небольшого острова Гиара у Андроса -- в 150 денариев. По всем признакам эти суммы в общем были не высоки, ниже чем налоги, которые взимались до римского владычества. Десятину и пастбищный сбор государство сдавало в аренду частным предпринимателям с обязательством доставлять ему определенное количество хлеба или твердо установленные денежные суммы.

Что касается этих денежных податей, то государство имело дело с общинами и предоставляло им распределять их между налогоплательщиками согласно общим правилам, устанавливаемым римским правительством, и взыскивать их [106].

Косвенные налоги, главным образом, состояли из таможенных пошлин, если не считать второстепенных сборов: дорожных, мостовых и за проезд по каналам. В древнем мире пошлины взимались если не исключительно, то преимущественно в портовых городах, реже -- на сухопутной границе; ими облагались товары, ввозимые или вывозимые для продажи. Каждое государство определяло по своему усмотрению размеры этих пошлин в своих портах и на своей территории. Римляне тоже придерживались в общем этого правила, поскольку их первоначальная таможенная область простиралась не дальше района римского гражданства и граница государства отнюдь не была таможенной границей и, стало быть, общегосударственные пошлины были неизвестны. Только путем государственных договоров римское государство выговаривало себе в зависимых государствах полную свободу от пошлин, а для римских граждан по крайней мере ряд привилегий в этом отношений. Но в тех странах, которые не были допущены к союзу с Римом, а находились к последнему в отношении подданства и не получили привилегий, пошлины, разумеется, принадлежали действительному суверену, т. е. римскому государству. Поэтому отдельные более или менее обширные территории внутри государства были организованы как отдельные римские таможенные округа, в которых отдельные союзные или привилегированные общины были освобождены от пошлин. Так например, Сицилия уже со времен войн с Карфагеном составляла замкнутый таможенный округ, на границе которого взималась пятипроцентная пошлина со стоимости всех ввозимых и вывозимых товаров; на границах Азии в силу закона Семпрония взималась такая же пошлина в размере 2½ %. Подобным же образом, за исключением земель римской колонии, была организована Нарбонская провинция в римский таможенный округ. Возможно, что при этом кроме фискальных целей преследовалась также достойная сочувствия цель уравнять пограничные пошлины и устранить таким образом путаницу, неизбежно возникающую из разнообразия коммунальных пошлин. Пошлины, так же как и десятинные сборы, всюду без исключения сдавались на откуп посредникам.

Этим ограничивались регулярные налоги римских налогоплательщиков. Впрочем, не следует упускать из виду, что расходы по взиманию этих налогов были очень высоки, и налогообязанные платили несравненно больше того, что получало римское правительство. Система взимания налогов через посредников, а именно через крупных откупщиков, уже сама по себе самая расточительная; а в Риме тяжесть ее была тем сильнее, что вследствие незначительного дробления откупов и большой концентрации капитала до крайности затруднялась всякая действительная конкуренция.

К этим постоянным налогам присоединялись, однако, еще реквизиции. Расходы по военному управлению ложились по закону на римское государство. Оно снабжало командующего в каждой провинции транспортом и всем необходимым; оно платило жалованье римским солдатам в провинции и снабжало их продовольствием. Провинциальные общины обязаны были бесплатно снабжать римских должностных лиц и солдат только помещением, дровами, сеном и подобными предметами. Свободные города даже регулярно освобождались от зимнего постоя войск; постоянные гарнизоны были в то время еще неизвестны. Итак, когда наместнику нужны были хлеб, корабли и рабы для них, полотно, кожа, деньги и прочее, он имел право требовать по своему усмотрению и потребностям все это от подвластных Риму общин или от покровительствуемых Римом, но суверенных государств. Это было его безусловное право во время войны, и не много иначе обстояло дело и в мирное время. Однако эти поставки, так же как уплата римской поземельной подати, приравнивались юридически к купле или займу, и стоимость их возмещалась римской казной тотчас или позже. Тем не менее реквизиции были если не в государственно-правовом отношении, то во всяком случае на практике одной из самых тяжелых повинностей населения провинций; тем более что размер уплачиваемых государственной казной сумм определялся обычно по одностороннему усмотрению римского правительства или даже наместника. Правда, существовали отдельные законные ограничения этого опасного права высших римских должностных лиц по применению реквизиций. Например, как уже выше указывалось (I, 644), запрещалось реквизировать у хлебопашца в Испании больше двадцатой доли урожая и назначать вознаграждение по собственному усмотрению; был установлен максимум того количества зерна, которое наместник имел право реквизировать для себя и своей свиты; было назначено определенное высокое денежное вознаграждение за зерновой хлеб для столицы, во всяком случае за хлеб, отправляемый из Сицилии. Подобные ограничения несколько уменьшали бремя реквизиций в провинциях, но отнюдь не устраняли его; реквизиции ложились тяжелым бременем на общины и население. Во время чрезвычайных кризисов гнет реквизиций неизбежно усиливался и нередко не знал пределов: реквизиции нередко налагались в виде наказания или в виде предписанных свыше добровольных пособий, так что возмещение совершенно отпадало. Так например, в 670/671 г. [84/83 г.] Сулла заставил жителей Малой Азии, правда, чрезвычайно провинившихся перед Римом, уплачивать каждому помещенному у них на постой солдату жалованье в сорокакратном размере (в день по 16 денариев), а каждому центуриону в 75-кратном размере. Кроме того жители были обязаны снабжать солдат, находящихся у них на постое, одеждой и пищей, и солдаты имели право приглашать гостей. Тот же Сулла вскоре затем обложил подвластные общины и зависимые государства общим сбором, о возмещении которого, конечно, не было речи.

Кроме того не следует упускать из виду также повинности городских общин. Вероятно, они были относительно очень высоки [107], так как на городские бюджеты ложились все расходы по управлению, по ремонту общественных зданий и вообще все гражданские расходы. Римское правительство покрывало из своей казны исключительно расходы по военному ведомству. Даже некоторые значительные статьи расхода по военному ведомству перелагались на общины: так например, устройство и содержание военных дорог вне Италии, расходы на содержание флота в неиталийских морях, в значительной мере даже расходы на содержание войск. Ополчения подвластных и зависимых государств обычно несли службу внутри своей провинции за счет своих общин, но их все чаще стали привлекать к службе вне пределов их провинции: фракийцев в Африке, африканцев в Италии и вообще в любом месте. Пока Италия одна несла все тяготы и расходы по военному ведомству, обложение прямыми налогами только провинций, а не Италии, было справедливо если не в политическом, то в финансовом отношении. Но с тех пор, как от этого отказались, население провинций оказалось чрезмерно обремененным также в финансовом отношении.

Наконец не следует забывать вымогательств, с помощью которых римские должностные лица и откупщики всячески увеличивали налоговое бремя провинций. Если бы считать по закону вымогательством даже каждый подарок, принимаемый наместником, если бы закон даже ограничил право наместника приобретать собственность путем купли, все равно официальная деятельность наместника давала ему при желании множество случаев для злоупотреблений. Постой войск; бесплатные квартиры для чиновников и целой своры адъютантов сенаторского и всаднического ранга, писцов, ликторов, герольдов, лекарей и попов; полагающийся государственным курьерам бесплатный проезд; приемка натуральных сборов, перевозка их, а главное -- принудительные продажи и реквизиции, -- все это давало всем римским должностным лицам возможность привозить из провинций огромное состояние. Воровство все росло по мере того, как исчезал контроль со стороны правительства, а суды из капиталистов стали опасными только для честных людей. Ввиду участившихся жалоб на вымогательства должностных лиц в провинциях, была учреждена в 605 г. [149 г.] постоянная судебная комиссия для расследования подобных случаев; законы против вымогательства быстро следовали друг за другом и становились все более строгими. Это указывает на постоянно разраставшиеся размеры зла, как гидрометр показывает уровень воды в реке.

При таком положении дел даже умеренное само по себе обложение могло стать на деле крайне тягостным. Несомненно, оно и было таким, хотя экономический гнет, которому италийские купцы и банкиры подвергали провинции, тяготел над последними еще гораздо сильнее, чем бремя налогов со всеми связанными с ними злоупотреблениями.

В итоге мы приходим к заключению, что доходы, извлекавшиеся Римом из провинций, в сущности не являлись налогами в нашем современном смысле. Их скорее можно сравнить с аттической данью, которая служила государству-патрону средством для покрытия принятых им на себя военных расходов. Этим объясняются поразительно незначительные размеры как валовой, так и чистой суммы доходов. Имеются указания, что римские государственные доходы, вероятно, за исключением доходов с Италии и зернового хлеба, отправляемого в Италию натурой откупщиками десятинных сборов, не превышали до 691 г. [63 г.] 200 миллионов сестерций. Итак, они составляли только T той суммы, которую ежегодно извлекал из своих владений царь Египта. Это соотношение может казаться странным только на первый взгляд. Птолемеи эксплуатировали долину Нила как крупные плантаторы и извлекали громадные суммы из монополизированной ими торговли с Востоком. Напротив, римское казначейство было в сущности лишь военно-союзной казной городов, объединившихся под покровительством Рима. Вероятно, чистый доход был относительно еще меньше. Значительные излишки получались, вероятно, только из Сицилии, где действовала карфагенская система обложения, и в особенности из Азии, с тех пор, как Гай Гракх для осуществления своих раздач хлеба провел там конфискацию земельной собственности и общее обложение всех государственных земель. По многим указаниям, главной опорой римских государственных финансов были доходы из Азии. Вполне правдоподобно утверждение, что остальные провинции в среднем стоили Риму почти столько же, сколько приносили ему. Те из них, в которых надо было содержать значительные постоянные армии, как например, обе Испании, Трансальпийская Галлия, Македония, пожалуй, часто стоили больше того, что приносили. В общем, в римской казне, правда, в нормальное время, оставался излишек, который давал возможность щедро финансировать государственное и городское строительство и откладывать кое-что на черный день. Однако если принять во внимание огромную территорию, на которую простиралось римское владычество, то размеры и этих сумм доказывают лишь, что чистый доход от римских налогов был незначителен. Таким образом, в известной мере как в римско-италийском, так и в провинциальном финансовом управлении действовало старое разумное и достойное сочувствия правило, что не следует извлекать материальных выгод из политической гегемонии. Сборы со своих заморских подданных Рим, как правило, снова тратил на военную охрану тех же заморских владений. И если эти римские налоги были для налогоплательщиков тягостнее, чем прежние, вследствие того, что тратились большей частью за рубежом, то зато весьма значительным сбережением являлось то, что прежние многие мелкие властители и армии были заменены одним владыкой и централизованным военным управлением. Однако этот почтенный принцип старой организации провинций был подорван в корне многочисленными допущенными отступлениями. Десятинные сборы, взимавшиеся в Сицилии по гиероно-карфагенскому образцу, вышли далеко за пределы взносов на ежегодные военные расходы. Правильно говорит у Цицерона Сципион Эмилиан, что римскому народу не подобает одновременно повелевать народами и быть их мытарем. Присвоение портовых пошлин было несовместимо с принципом бескорыстной гегемонии. Высокий размер пошлин и притеснительный способ их взимания не способствовали их популярности. Уже в то время слово мытарь является у восточных народов синонимом слов "злодей" и "грабитель". Эта повинность больше всех других способствовала тому, что римское имя стало ненавистным в особенности на Востоке. Когда власть перешла к Гаю Гракху и к той партии, которая называла себя в Риме партией популяров, открыто объявлено было, что политическое владычество дает каждому участнику право на известное количество шеффелей зерна. Гегемония превратилась просто в собственность на землю; не только была введена полная эксплуатация, она была с бесстыдным цинизмом мотивирована, узаконена и прокламирована. Конечно, не случайно самое тяжелое бремя легло на самые невоинственные провинции -- Сицилию и Азию.

За отсутствием точных сведений, приблизительным мерилом состояния римских финансов того времени могут служить в первую очередь общественные сооружения. В первые десятилетия этой эпохи общественные сооружения приняли самые широкие размеры; дорожное строительство никогда не проводилось так энергично, как в это время. В Италии к большой, вероятно, более старой, южной шоссейной дороге, которая была продолжением Аппиевой дороги и вела из Рима через Капую, Беневент, Венусию к портовым городам Таренту и Брундизию, присоединилась дорога, построенная Публием Попилием, консулом 622 г. [132 г.], ведущая от Капуи до Сицилийского пролива. На восточном побережье, где до сих пор шоссирован был только участок Фламиниевой дороги от Фанума до Аримина (I, 528), теперь была продлена прибрежная дорога к югу до Брундизия, а к северу через Атрию на По до Аквилеи; и тот же Попилий еще в том же году начал постройку дороги на участке от Аримина до Атрии. К числу построенных в это время римских государственных дорог следует также отнести обе большие этрусские шоссейные дороги -- прибрежную, или Аврелиеву, дорогу, которая вела из Рима до Пизы и Луны и над которой работали, между прочим, в 631 г. [123 г.], и Кассиеву дорогу, которая шла через Сутрий и Клусий до Арреция и Флоренции и, кажется, была построена не раньше 583 г. [171 г.]. Вокруг самого Рима не было надобности в новых дорогах. Однако Мульвиев мост, по которому дорога Фламиния пересекала Тибр недалеко от Рима, был заново построен в 645 г. [109 г.] и возведен теперь из камня. Наконец, в северной Италии, в которой до сих пор не было других искусственных дорог, кроме дороги Фламиния -- Эмилия, кончавшейся у Плацентии, была построена в 606 г. [148 г.] большая Постумиева дорога. Она вела из Генуи через Дертону, где тогда же, вероятно, была основана колония, через Плацентию, где соединялась с дорогой Фламиния -- -- Эмилия, затем через Кремону и Верону вела в Аквилею. Таким образом она соединила Тирренское море с Адриатическим. В 645 г. [109 г.] Марк Эмилий Скавр построил дорогу между Луной и Генуей, это непосредственно соединило Постумиеву дорогу с Римом. Гаю Гракху принадлежит другая заслуга в области дорожного дела в Италии. Он обеспечил содержание и ремонт больших грунтовых дорог; для этого при раздаче пахотных земель он отводил вдоль этих дорог участки, на владельцев которых возлагалась обязанность содержать дорогу в исправности. Кажется, от него или во всяком случае от комиссии по распределению земель ведет начало обычай обозначать границы между полями межевыми камнями, а также обычай ставить камни с обозначением числа миль. Гай Гракх заботился также о хороших проселочных дорогах, тоже на пользу земледелия. Но, несомненно, гораздо большее значение имела начавшаяся в эту эпоху постройка государственных шоссейных дорог в провинциях. Домитиева дорога после долгих приготовлений (I, 631) обеспечила сухопутное сообщение между Италией и Испанией; сооружение ее находилось в тесной связи с основанием Aquae Sextiae и Нарбона. Дороги Габиния и Эгнатия вели от главных городов на восточном побережье Адриатического моря внутрь страны. Первая шла от Салоны, вторая от Аполлонии и Диррахия. Немедленно после образования провинции Азии Манлий Аквилий в 625 г. [129 г.] начал постройку сети дорог; они вели от главного города Эфеса в различных направлениях к границам государства. В дошедших до нас отрывочных сведениях об этой эпохе нет указаний об этих сооружениях; однако они, несомненно, были связаны с консолидацией римского господства в Галлии, Далматии, Македонии и Малой Азии и сыграли чрезвычайно важную роль в централизации государства и цивилизации покоренных варварских областей.

Наряду с дорожным строительством предпринимались также обширные работы по осушке болот, по меньшей мере, в Италии. Так например, в 594 г. [160 г.] приступили с большой энергией и во всяком случае с временным успехом к осушке Понтинских болот, насущнейшему вопросу для средней Италии. В 645 г. [109 г.] в связи с сооружением североиталийских шоссейных дорог одновременно была проведена осушка низменности между Пармой и Плацентией. Наконец, правительство проявляло большую активность в проведении римских водопроводов, необходимых для здоровья и удобства населения столицы. На эти сооружения тратились большие средства. В 610 г. [144 г.] подверглись капитальному ремонту существовавшие еще в 442 и 492 гг. [312 и 262 гг.] водопроводы Аппия и реки Анио, кроме того были построены два новых водопровода: в 610 г. [144 г.] Марциев водопровод, который по качеству и обилию воды остался непревзойденным и в более позднее время, а спустя 19 лет -- так называемый теплый водопровод. Какие операции совершало римское государственное казначейство, чтобы не прибегать к кредиту и за все расплачиваться наличными деньгами, нагляднее всего показывает история сооружения водопровода Марция. Необходимая для этого сумма в 180 миллионов сестерций была раздобыта и израсходована в три года. Отсюда можно заключать, что в государственной казне находились значительные резервы; уже в начале этого периода резервы доходили до 6 миллионов талеров (I, 754, 800), а впоследствии они, несомненно, постоянно возрастали.

Все эти факты в совокупности позволяют сделать вывод, что состояние римских финансов было в это время в общем благополучно. Однако и в области финансов тоже не следует упускать из виду, что хотя в первые две трети описываемого периода правительство построило блестящие и колоссальные сооружения, с другой стороны, оно не производило расходов на другие, по меньшей мере, столь же нужные предприятия. Мы уже указывали на недостаточность его забот по военному ведомству. В пограничных областях и даже в долине реки По грабили варвары, внутри государства, даже в Малой Азии, Сицилии и Италии хозяйничали банды разбойников. Флот был оставлен в полном пренебрежении; своих военных кораблей уже почти не было у Рима, а тех, которые строили и содержали для него подвластные города, было совершенно недостаточно, так что Рим не только не был в состоянии вести морских войн, но даже не мог положить конец морским разбоям. В самом Риме не предпринималось множество самых необходимых улучшений, в особенности же чрезвычайно запущены были речные сооружения. Столица все еще не имела другого моста через Тибр, кроме совсем старого деревянного, который вел через Тибрский остров к Яникулу. Тибр по-прежнему каждый год заливал улицы и сносил дома, нередко даже целые кварталы. Несмотря на это, ничего не предпринималось для укрепления берегов реки. Несмотря на мощное развитие заморской торговли, допустили обмеление Остийской гавани, и без того плохой. Правительство, которое при благоприятнейших обстоятельствах в течение 40-летнего внешнего и внутреннего мира не выполняет таких своих обязанностей, легко может сокращать налоги и притом все же иметь ежегодный излишек доходов над расходами и даже накопить значительные резервы. Но такое финансовое управление не заслуживает похвалы за свои внешне блестящие результаты; напротив, оно достойно порицания за дряблость, за отсутствие единого руководства, за порочное стремление льстить народу -- эти недостатки оно проявило в области финансов, как и во всякой другой политической области.

Финансовое положение стало, конечно, гораздо хуже, когда разразилась гроза революции. Введенная Гаем Гракхом раздача хлеба гражданам столицы за бесценок являлась новым бременем для государства, крайне тяжелым даже с чисто финансовой точки зрения. Впрочем, вначале оно уравновешивалось открытием в провинции Азии новых источников дохода. Так или иначе, с тех пор, по-видимому, наступает почти полный застой в общественных сооружениях. Если в период от битвы при Пидне до Гая Гракха было воздвигнуто много общественных сооружений, то после 632 г. [122 г.] едва ли можно назвать что-либо, кроме начатых Марком Эмилием Скавром, в бытность его цензором в 645 г. [109 г.], построек мостов и дорог и работ по осушке болот. Трудно сказать, было ли это результатом раздач хлеба или, что, пожалуй, более правдоподобно, результатом системы излишних сбережений, характерной для правительства, которое все более превращалось в окостенелую олигархию. Об этой системе экономии имеется указание, что запасной фонд римского казначейства достиг наивысшего размера в 663 г. [91 г.]. Бури восстания и революции и приостановка в течение пяти лет поступления доходов из Малой Азии явились для римских финансов первым тяжелым испытанием после войны с Ганнибалом. Римские финансы не выдержали этого испытания. Различие между обеими эпохами, быть может, всего нагляднее сказывается в следующем: во время войны с Ганнибалом к запасному фонду пришлось прибегнуть (I, 608) лишь на десятом году войны, когда народ совершенно изнемогал под бременем налогов, во время же союзнической войны средства на покрытие расходов с самого начала брались из кассовой наличности, а когда уже после двух кампаний в казне ничего не осталось, правительство предпочло продать с торгов строительные участки в столице и реализовать храмовые сокровища, чем обложить граждан. Но как ни страшна была гроза, она миновала. Сулла снова привел в порядок финансы, хотя и ценою колоссальных экономических жертв, наложенных на римских подданных и италийских революционеров. Он прекратил раздачу хлеба, но сохранил налоги в Азии, хотя и в уменьшенном размере. В результате он добился удовлетворительного положения финансов, по крайней мере в том отношении, что постоянные расходы были много ниже постоянных доходов.

В частном хозяйстве того времени не замечается новых моментов. Положительные и отрицательные стороны общественных отношений в Италии, о которых мы говорили выше (I, 783--812), не изменились, а лишь развивались и обострялись.

Что касается сельского хозяйства, то мы уже видели, как возрастающая мощь капитала постепенно поглощала среднее и мелкое землевладение в Италии и провинциях. Точно так же под лучами солнца высыхают капли дождя. Правительство не только не противодействовало этому, но даже поощряло отдельными мероприятиями пагубное распределение земельной собственности. К числу таких мероприятий в первую очередь относится запрет виноделия и разведения оливок по ту сторону Альп; он издан был в интересах крупных италийских землевладельцев и купцов [108]. Правда, оппозиция, а также часть консерваторов, сочувствовавшая реформам, энергично выступали против этого зла. Проведя раздачу почти всех государственных земель, оба Гракха дали, таким образом, государству 80 000 новых италийских крестьян. Сулла поселил в Италии 120 000 колонистов и, таким образом, хоть частично, пополнил ряды италийских крестьян, поредевшие в результате революции и действий самого Суллы. Однако недостаточно время от времени пополнять сосуд, из которого постоянно вытекает вода. Здесь недостаточно даже значительных единовременных пополнений, а надо позаботиться о постоянном притоке. Делались неоднократные попытки создать такой приток, но безуспешно. В провинциях же не предпринималось абсолютно ничего для спасения крестьянства от скупавших его земли римских спекулянтов. Ведь жители провинций были только людьми и не составляли никакой политической партии! В результате рента от внеиталийской земли тоже все более и более уплывала в Рим. В середине этой эпохи плантаторская система хозяйства уже безусловно преобладала даже в отдельных областях Италии, например, в Этрурии. Впрочем, она даже достигла, по-своему, высокой степени процветания благодаря энергичному и рациональному ведению хозяйства и обильным денежным средствам. Особенно значительных успехов достигло италийское виноделие. Оно поощрялось и искусственными мерами; для него в принудительном порядке были открыты рынки сбыта в части провинций, а закон 593 г. [161 г.] против роскоши запретил ввоз иностранных вин в Италию. Вина аминейское и фалернское стали славиться наравне с фасосским и хиосским, а "опимиевское вино" 633 г. [121 г.] вспоминали еще долго после того, как была выпита последняя кружка.

О ремеслах и промышленности можно лишь сказать, что италийская нация проявила в этой области косность, граничащую с варварством. Римляне разрушили коринфские фабрики, бывшие хранителями ценных производственных традиций. Они сделали это не для того, чтобы самим построить такие же фабрики, а для того, чтобы по баснословным ценам скупать в греческих домах коринфские глиняные и медные сосуды и тому подобные "старинные изделия". Лишь некоторые ремесла, например, связанные со строительством, развивались сколько-нибудь, но они почти не приносили пользы обществу, так как и здесь во всяком более или менее крупном предприятии применялся рабский труд. Так например, при сооружении Марциева водопровода правительство заключило подряды на строительные работы и на поставку материала с 3 000 мастеров, причем каждый из них выполнял работы при помощи своих рабов.

Самой блестящей или, вернее, единственной блестящей стороной римского частного хозяйства являются денежные операции и торговля. На первом плане стоят аренда государственных земель и откуп налогов. Через эти каналы значительная, быть может, самая значительная часть римских государственных доходов текла в карманы римских капиталистов. Далее, на всей территории римского государства денежные операции были монополизированы римлянами. В одном сочинении, написанном вскоре после конца этой эпохи, говорится, что каждая копейка, обращавшаяся в Галлии, проходила через счетные книги римских купцов. Не подлежит сомнению, что так было повсюду. Соединение примитивной экономики и наглого использования политического могущества Рима в частных интересах каждого зажиточного римлянина привело к повсеместному распространению ростовщичества. Показателен пример с контрибуцией, наложенной Суллой в 670 г. [84 г.] на провинцию Азию. Римские капиталисты внесли ее в государственную казну авансом; за четырнадцать лет сумма контрибуции вместе с уплаченными и неуплаченными процентами превысила авансированную капиталистами сумму в шесть раз. Городам приходилось продавать свои общественные здания, произведения искусства и драгоценности, родители были вынуждены продавать своих взрослых детей, чтобы расплачиваться с римским кредитором. Нередко должник помимо нравственных мук подвергался пытке.

Сюда же относится оптовая торговля. Вывоз и ввоз Италии достигали весьма значительных размеров. Италия вывозила, главным образом, вино и оливковое масло, она была наряду с Грецией почти единственной поставщицей этих продуктов для всех средиземноморских стран; в то время виноделие в Массалийской и Турдетанской областях не могло быть значительным. Италийское вино отправлялось в большом количестве на Балеарские острова и в Кельтиберию, в Африку, где земля использовалась только под пашню и пастбища, в Нарбон и во внутреннюю Галлию. Еще значительнее вывоза был ввоз в Италию, являвшуюся тогда средоточием роскоши. Большинство предметов роскоши, изысканные яства, напитки, материи, драгоценные камни, книги, посуда, произведения искусства ввозились морским путем.

Работорговля достигла небывалых в средиземноморских областях размеров вследствие постоянно возраставшего спроса со стороны римских купцов. Она была тесно связана с пиратством. Все страны и народы платили ей дань, но, главным образом, охота за рабами производилась в Сирии и во внутренней части Малой Азии.

Ввоз заморских товаров в Италию сосредоточивался, главным образом, в обоих крупных торговых пунктах на Тирренском море: в Остии и Путеолах. Гавань в Остии была плоха, но это был ближайший к Риму порт и поэтому самый подходящий складочный пункт для менее ценных товаров. Хлеб для столицы ввозился через Остию, но торговля с Востоком предметами роскоши велась преимущественно через Путеолы. Удобная гавань в Путеолах привлекала корабли с ценным грузом, а поблизости вокруг города Байи вырастали одна за другой виллы и создавался рынок, мало уступавший Риму. Долгое время торговля предметами роскоши велась через Коринф, а после его разрушения через Делос. Поэтому Луцилий называет Путеолы италийским "малым Делосом". Во время войны с Митридатом Делос постигла катастрофа, от которой он уже не оправился; после этого жители Путеол завязали прямые сношения с Сирией и Александрией, и город все решительнее развивался в главный центр морской торговли Италии.

В пользу италиков шли доходы не только от италийской торговли, ввозной и вывозной; в Нарбоне они вели торговлю с кельтами и соперничали на этом поприще с массалийцами. Вообще не подлежит сомнению, что повсюду во всех сделках лучшую долю захватывали римские купцы, встречавшиеся везде в качестве заезжих гостей или оседлого населения.

Если подытожить все эти факты, то самой яркой чертой частного хозяйства этой эпохи оказывается финансовая олигархия римских капиталистов, не уступающая олигархии политической. В их руках сосредоточивалась земельная рента почти со всей Италии и лучших частей провинций, ростовщические проценты на монополизированный ими капитал, торговая прибыль со всего государства и, наконец, весьма значительная часть римских государственных доходов через аренду и откуп. О росте концентрации капитала свидетельствует повышение среднего уровня богатства. 3 миллиона сестерций считались теперь для сенатора умеренным состоянием, 2 миллиона -- приличным состоянием для всадника. Имущество самого богатого человека гракховских времен, Публия Красса, консула в 623 г. [131 г.], оценивалось в 100 миллионов сестерций. Неудивительно, что это сословие капиталистов оказывало решающее влияние на внешнюю политику, что оно из-за торгового соперничества разрушило Карфаген и Коринф, как некогда этруски разрушили Алалию, а сиракузцы Цере; неудивительно, что оно вопреки сенату отстояло основанную в Нарбоне колонию. Неудивительно также, что эта олигархия капиталистов являлась серьезным и нередко успешным соперником аристократической олигархии в области внутренней политики. Однако неудивительно также, что разорившиеся богачи становились во главе взбунтовавшихся рабов. Это в очень болезненной форме напоминало обществу, что нетрудно найти дорогу от шикарного публичного дома в трущобы разбойников. Неудивительно, что эта финансовая вавилонская башня, покоившаяся не на чисто экономическом фундаменте, а на политическом господстве Рима, шаталась при всяком серьезном политическом кризисе, примерно так же, как очень похожее на нее здание наших государственных кредитных фондов. Мы не можем дольше останавливаться на деталях того колоссального финансового кризиса, который ударил по сословию римских капиталистов в результате движения, разразившегося в Италии и в Малой Азии в 664 г. [90 г.] и в следующих годах; не будем описывать банкротства государства и частных лиц, всеобщего обесценения земельных участков и паев в предприятиях. Но о характере и значении этих явлений можно безошибочно судить по их результатам: толпа кредиторов убивает претора; делается попытка исключить из состава сената всех сенаторов, у которых имеются долги; Сулла восстанавливает максимальную процентную ставку; революционная партия аннулирует 75 % всех долговых обязательств.

В результате такого хозяйствования естественно наступило обнищание провинций и сокращение населения. Зато всюду возрастало паразитическое население -- приезжие или оседлые италики.

В Малой Азии погибло в один день, по рассказам современников, 80 000 человек италийского происхождения. О многочисленности италиков на Делосе свидетельствуют сохранившиеся до настоящего времени на острове надгробные камни, а также указание, что по приказу Митридата на Делосе было убито 20 000 иностранцев, главным образом, италийских купцов. В Африке было так много италиков, что нумидийский город Цирту можно было защищать от Югурты, главным образом, их силами. О Галлии тоже сообщается, что она была наводнена римскими купцами. Только относительно Испании нет таких указаний и, вероятно, не случайно. Напротив, в самой Италии свободное население, несомненно, в общем уменьшилось в эту эпоху. Впрочем, не мало способствовали этому гражданские войны; по суммарным и мало надежным данным, в них погибло от 100 000 до 150 000 римских граждан, всего же италийского населения до 300 000. Но еще пагубнее было разорение среднего сословия и безмерный рост купеческой эмиграции, вследствие чего значительная часть италийской молодежи проводила свои лучшие годы на чужбине.

Весьма сомнительным возмещением был прилив свободного паразитического эллинско-восточного населения. Это были дипломаты царей или городских общин, врачи, учителя, попы, слуги, бездельники, всевозможные аферисты и жулики, подвизавшиеся в столице, и купцы и моряки в Остии, Путеолах и Брундизии.

Еще опаснее был несоразмерный рост числа рабов в Италии. Италийское население насчитывало по цензу 684 г. [70 г.] 910 000 мужчин, способных носить оружие. Чтобы получить число всего свободного населения на полуострове, следует прибавить к этой цифре случайно пропущенных граждан, затем латинов между Альпами и рекой По и иностранцев с постоянным жительством в Италии; вычесть же надо тех римских граждан, которые постоянно проживали в чужих странах. Таким образом общее число свободного населения на полуострове вряд ли превышало 6--7 миллионов. Если бы все тогдашнее население полуострова равнялось теперешнему, то мы должны были бы принять число рабов в 13--14 миллионов. Однако нет надобности прибегать к таким обманчивым вычислениям, чтобы наглядно представить себе всю напряженность положения в Италии. Об этом достаточно красноречиво говорят местные восстания рабов и тот факт, что с начала эпохи революций в конце каждого восстания к рабам в Италии обращаются с призывом взяться за оружие против своих господ и завоевать себе свободу. Если представить себе современную Англию с ее лордами и сквайрами, а главное -- с ее Сити, но предположить, что ее свободные держатели и фермеры превратились в пролетариев, а рабочие и матросы -- в рабов, мы получим приблизительную картину того, что представляло население Италии в описываемую нами эпоху.

Экономические отношения этой эпохи отражаются для нас, как в зеркале, в римской монетной системе. Римляне обращались с последней, как предусмотрительные купцы.

Золото и серебро давно употреблялись как всеобщее платежное средство; твердое соотношение между стоимостью обоих металлов было установлено законом в целях общей кассовой отчетности. Однако обычно при уплате не допускалась замена одного металла другим и платили золотом или серебром, смотря по тому, что было обусловлено при заключении сделки. Таким путем римляне устраняли большие неудобства, неизбежно связанные с биметаллической системой. Сильные золотые кризисы не влияли -- во всяком случае непосредственно -- на серебряную и на разменную медную монету. Один из таких кризисов вызвало, например, открытие таврийских золотых приисков около 600 г. [154 г.]; стоимость золота по отношению к серебру упала тогда в Италии сразу на 33S %. По мере развития морской торговли золото решительно переходило со второго места на первое. Это было вполне естественно, и подтверждение этого мы находим в дошедших до нас сведениях о состоянии государственной казны и об ее финансовых операциях. Однако правительство все-таки не решалось переходить к чеканке золотой монеты. Во время войны с Ганнибалом крайняя необходимость заставила чеканить золотую монету (I, 608), но это давно было оставлено; те немногие золотые монеты, которые были выпущены Суллой в бытность его правителем, в сущности нужны были Сулле только для подарков по случаю его триумфа. В качестве действительной монеты в обращении было по-прежнему исключительно серебро. Золото принималось только на вес, независимо от того, находилось ли оно, по тогдашнему обычаю, в обращении в слитках или в виде иностранной или даже местной монеты. Тем не менее и золото и серебро пользовались одинаковыми правами, как средства обращения. Подделка золота примесями считалась перед законом таким же преступлением, как чеканка фальшивых серебряных монет. Это давало то чрезвычайно важное преимущество, что исключало возможность подделки и порчи самого важного платежного средства. Впрочем, монету чеканили в изобилии и образцово. Во время войны с Ганнибалом вес серебряного денария был понижен с 1/72 до 1/84 фунта (I, 609), с тех пор в течение трех столетий монета сохраняла тот же вес и одинаково тонкую выделку. Примесь других металлов не допускалась. Медная монета уже в начале рассматриваемого периода стала исключительно разменной монетой и вышла из употребления при крупных сделках. По этой причине примерно в начале седьмого столетия [сер. II в.] прекратилась чеканка ассов, и из меди чеканились только такие мелкие монеты, которые невозможно было чеканить из серебра, например, семис и другие, еще более мелкие. Разряды монет были установлены по простому принципу и достигали низшего предела стоимости в самой мелкой тогдашней монете обыкновенной чеканки -- в квадранте. Римская монетная система по своей простой и понятной структуре и по железной последовательности, с которой она проводилась в жизнь, не знает себе равных во всем древнем мире; да и в новейшее время лишь редко можно констатировать нечто подобное.

Однако и она имела свое больное место. По обычаю, распространенному во всем древнем мире и достигшему своего высшего развития в Карфагене (I, 472), римское правительство чеканило наряду с полноценными серебряными денариями также медные, с накладным серебром. Они должны были приниматься наравне с настоящими и являлись подобно нашим бумажным деньгам денежными знаками с принудительным курсом и с обеспечением кассовой наличностью, так как казначейство не имело права отказываться от приема посеребренных денариев. Это не было официальной подделкой монеты, так же как не являются ею и наши выпуски бумажных денег; дело происходило совершенно открыто. Марк Друз внес в 663 г. [91 г.] предложение, чтобы на каждые семь выпускаемых серебряных денариев монетный двор одновременно выпускал один посеребренный; таким образом Марк Друз хотел добыть средства для своих раздач хлеба. Однако эта мера являлась опасным примером для фальшивомонетчиков и кроме того умышленно оставляла публику в неизвестности о том, имеет ли она перед собой серебряную монету или денежный знак и какое количество этих знаков находится в обращении. По-видимому, в трудное время гражданских войн и большого финансового кризиса посеребренные денарии выпускались в такой чрезмерной пропорции, что к финансовому кризису присоединился монетный, и масса фальшивых и фактически обесцененных денег создавала крайние трудности в торговле. Поэтому в правление Цинны преторы и трибуны, в первую очередь Марк Марий Гратидиан, провели постановление об обмене всех денежных знаков на серебряные деньги; с этой целью была основана пробирная палата. Неизвестно, в какой мере был проведен этот обмен; сама чеканка монет с накладным серебром продолжалась и в дальнейшем.

Что касается провинций, то, согласно принципиальному устранению золотой монеты, чеканка золотой монеты не разрешалась нигде, в том числе и в зависимых государствах. Поэтому золотая монета встречалась в то время лишь там, куда не простиралась власть Рима, а именно, у кельтов севернее Севенн и в государствах, восстававших против Рима. Так например, италики и Митридат Эвпатор чеканили золотую монету.

Римское правительство стремилось постепенно забрать в свои руки также чеканку серебряной монеты, в особенности на Западе.

В Африке и Сардинии даже после падения карфагенского государства, вероятно, остались в обращении карфагенские золотые и серебряные монеты; однако монеты из благородных металлов не чеканились здесь ни по карфагенскому, ни по римскому образцу, и, несомненно, вскоре после утверждения римского владычества стал преобладать в денежном обращении обеих стран денарий, ввезенный из Италии.

Испания и Сицилия раньше подпали под римское владычество, и римляне обращались с ними вообще мягче. Серебряная монета чеканилась здесь при римском управлении, в Испании она даже была впервые введена римлянами и чеканилась по римскому образцу. Однако имеются основания предполагать, что и в этих двух странах, по крайней мере начиная с VII века [сер. II в.], и городская и провинциальная чеканка должна была ограничиваться медной разменной монетой. Только в Нарбонской Галлии римлянам не удалось лишить крупный свободный город Массалию, старого союзника римлян, права чеканить серебряную монету.

Вероятно, так было и в иллирийских греческих городах Аполлонии и Диррахии. Однако в этих городах право чеканки ограничили косвенным образом: в середине VII столетия [кон. II в.] из римской денежной системы был изъят трехчетвертной денарий, который прежде по распоряжению римского правительства чеканился в этих городах и в Риме, и входил в римскую монетную систему под названием викториата. В результате этого распоряжения массалийская и иллирийская монета была вытеснена из Верхней Италии. Она осталась в обращении кроме своего отечества только еще, возможно, в альпийских и придунайских странах. Таким образом уже в ту эпоху во всей западной половине римского государства исключительно господствовавшей денежной единицей был римский денарий. Италия, Сицилия (имеются совершенно определенные указания, что в Сицилии уже в начале следующей эпохи не было в обращении другой серебряной монеты, кроме денария), Сардиния и Африка пользовались исключительно римскими серебряными деньгами, а оставшиеся еще в обращении провинциальные серебряные деньги в Испании, а также массалийские и иллирийские серебряные монеты, во всяком случае, чеканились по римскому образцу.

Иначе обстояло дело на Востоке. Здесь много государств издавна чеканили свою собственную монету, и количество находившихся в обращении местных монет было очень значительно. Хотя, вероятно, денарий был объявлен законной монетой, он не проникал сюда в более или менее значительном количестве. Македония, например, даже став римской провинцией, продолжала чеканить свои аттические тетрадрахмы и только иногда к названию страны присоединяла имя римского должностного лица. Можно считать, что в общем в Македонии не было в употреблении других монет. В других восточных странах под римской властью вводилась особая чеканка, в соответствии с местными условиями. Так например, с образованием провинции Азия римское правительство ввело в ней новый статер, так называемый цистофор; его чеканили под римским надзором в главных городах провинции. Это существенное различие между западной и восточной монетными системами приобрело очень важное историческое значение: принятие римской монеты было одним из важнейших рычагов в деле романизации покоренных стран. Не случайно та территория, которую мы назвали для этой эпохи областью денария, стала впоследствии латинской, а область драхмы -- греческой половиной римской империи. До настоящего времени первая из них составляет по существу область романской культуры, вторая же выделилась из области европейской цивилизации.

В общем легко себе представить, как должны были сложиться социальные отношения при таких экономических условиях. Проследить в частности, как постепенно возрастали утонченная роскошь, дороговизна, чувство внутренней пустоты и пресыщенности, не представляет ничего приятного или поучительного.

Расточительность и чувственные наслаждения -- такой был общий лозунг у выскочек точно так же, как у Лициниев и Метеллов. В Риме развивалась не та изящная роскошь, которая является цветом цивилизации, а та роскошь, которая была продуктом клонившейся к упадку эллинской цивилизации в Малой Азии и Александрии. Эта роскошь низводила все прекрасное и высокое на уровень простой декорации; наслаждения подыскивались с таким мелочным педантизмом, с такой надуманной вычурностью, что это вызывало отвращение у всякого человека, неиспорченного душой и телом.

По предложению Гнея Ауфидия, кажется, в середине рассматриваемого столетия народным постановлением был снова разрешен ввоз диких зверей из заморских стран, запрещенный во времена Катона (I, 827). Усиленно стали культивироваться травли зверей, они стали главным моментом в народных празднествах. Около 651 г. [103 г.] на римской арене впервые появились группы львов, в 655 г. [99 г.] -- первые слоны. В 661 г. [93 г.] Сулла, бывший в то время претором, приказал пустить на арену цирка целую сотню львов. То же надо сказать об играх гладиаторов. Если при дедах публично показывали картины великих сражений, то внуки стали довольствоваться играми гладиаторов и этой модой сами сделали себя посмешищем для потомства. О том, какие суммы тратились на эти увеселения, а также на похоронные торжества, можно судить по завещанию Марка Эмилия Лепида (консул 567 и 579 гг. [187 и 175 гг.], умер в 592 г. [162 г.]). Он завещал своим детям не тратить на его похороны больше миллиона ассов, так как истинные последние почести заключаются не в пустой пышности, а в воспоминании заслуг умершего и его предков.

Возрастала также роскошь в области строительства и устройства садов. Великолепный городской дом оратора Красса (умер в 663 г. [91 г.]), славившийся своим садом со старыми деревьями, оценивался вместе с ними в 6 миллионов сестерций, а без них -- в половину этой суммы; между тем средняя стоимость обыкновенного жилого дома в Риме равнялась в это время приблизительно 60 000 сестерций [109]. О том, с какой быстротой возрастали цены на роскошные имения, свидетельствует пример Мизенской виллы; мать Гракхов, Корнелия, купила ее за 75 000 сестерций, а консул 680 г. [74 г.] Луций Лукулл заплатил за нее в тридцать три раза дороже. Роскошные виллы, изысканная дачная жизнь и морские купанья сделали Байи и вообще все окрестности Неаполитанского залива настоящим Эльдорадо для знатных бездельников.

Азартные игры чрезвычайно распространились. Это отнюдь не была старая италийская игра в кости, и играли не на орехи, как прежде. Уже в 639 г. [115 г.] был издан против них цензорский эдикт.

Старое шерстяное платье начали вытеснять шелковые платья и прозрачные ткани, которые скорее обрисовывали формы тела, чем прикрывали их. Так одевались не только женщины, но даже и мужчины. Законы против роскоши тщетно боролись против безумных трат на заграничные благовония.

Но центром этой роскошной жизни римского высшего общества была еда. За лучшего повара платили головокружительные суммы -- до 100 000 сестерций; при постройке домов имели специально в виду интересы чревоугодия, а именно, устраивали на приморских дачах специальные пруды с морской водой, чтобы можно было во всякое время подавать к столу свежую морскую рыбу и устрицы. Жалким считался обед, на котором гостям подавали всю птицу целиком, а не изысканные части ее, и где от гостей ожидали, что они будут есть, а не отведывать подаваемые блюда. За большие деньги выписывались заграничные лакомства и греческое вино; на каждом приличном обеде это вино обносилось вокруг стола по крайней мере один раз. Блеск и пышность придавали пиршествам особенно толпы рабов, хор, балет, роскошная мебель, ковры, вышитые золотом или затканные картинами, пурпурные скатерти, старинная бронзовая утварь, богатая серебряная посуда. Этими излишествами и были вызваны законы против роскоши; законы эти теперь издавались чаще (593, 639, 665, 673 гг.) [161, 115, 89, 81 гг.] прежнего и формулировались обстоятельнее. Был запрещен ввоз множества лакомств и вин; для некоторых других был установлен максимум веса и стоимости дозволенного ввоза. Законы эти ограничивали количество серебряной столовой посуды и устанавливали максимум расходов на обеды и праздничные пиры. Так например, в 593 г. [161 г.] этот максимум определяется в 10 и 100 сестерций, в 673 г. [81 г.] -- в 30 и 300 сестерций.

Отдавая должное истине, следует, к сожалению, прибавить, что из всех знатных римлян только трое, по сообщениям современников, исполняли эти законы. Притом это были даже не сами законодатели. Да и эти трое урезывали свое меню не из послушания законам государства, а из покорности закону стоической философии.

Стоит еще остановиться несколько на возраставшей, вопреки всем законам, роскоши по части серебряной посуды. В VI веке [сер. III -- сер. II вв.] серебряная столовая посуда была редкостью за исключением традиционной серебряной солонки. Карфагенские послы с насмешкой говорили, что в каждом доме, куда бы их ни приглашали, они видели всегда одну и ту же столовую серебряную посуду. Еще у Сципиона Эмилиана было не больше 32 фунтов серебряной утвари. Его племянник Квинт Фабий (консул в 633 г. [121 г.]) довел эту цифру до 1 000 фунтов, а Марк Друз (народный трибун в 663 г. [91 г.]) -- уже до 10 000 фунтов. Во время Суллы в столице насчитывалось около 150 стофунтовых серебряных блюд. Некоторые владельцы их угодили из-за них в проскрипционные списки. Чтобы составить себе понятие о тратах на серебряную утварь, следует иметь в виду, что уже за одну работу платили тогда неимоверные суммы. Так например, Гай Гракх заплатил за прекрасную серебряную посуду в пятнадцать раз больше стоимости использованного на нее серебра, Луций Красс, консул в 659 г. [95 г.], -- в восемнадцать раз больше. За пару кубков работы известного мастера Луций Красс заплатил 100 000 сестерций. Так обстояли дела более или менее повсюду.

О том, как обстояло дело с браком и деторождением, свидетельствуют уже аграрные законы Гракха, впервые установившие премию за них. Развод, когда-то почти неслыханный в Риме, стал теперь повседневным явлением. Если по древнейшему брачному праву в Риме мужчина покупал себе жену, то теперь, пожалуй, можно было бы предложить знатным римлянам ввести брак по найму, это назвало бы вещи своими именами. Метелл Македонский поражал современников своей примерной семейной жизнью и большим числом детей; однако даже он, увещая в качестве цензора 623 г. [131 г.] своих сограждан жить в законном браке, выразился, что брак является тяжелым бременем, но патриот обязан нести и это бремя, как общественную повинность [110].

Впрочем, были исключения. Вне столицы, а именно, среди крупных землевладельцев прочнее сохранились старинные и почтенные латинские национальные нравы. Но в столице катоновская оппозиция стала пустой фразой, здесь всецело господствовало новое направление. Если отдельные личности, как например, Сципион Эмилиан, человек высокой культуры и устойчивого характера, умели сочетать римские обычаи с аттическим образованием, то в широких кругах эллинизм означал духовную и нравственную испорченность. Для понимания римской революции не следует упускать из виду воздействия этого общественного зла на политические отношения. Вот один знаменательный пример: из обоих оптиматов, которые в 662 г. [92 г.] в качестве цензоров были блюстителями нравов в Риме, один публично упрекал другого в том, что он проливал слезы при смерти мурены, бывшей украшением его рыбного пруда, а другой, в свою очередь, упрекал первого, что он похоронил трех жен и не пролил при этом ни слезинки. А вот другой пример. В 593 г. [161 г.] один оратор распространяется на форуме о сенаторе, который исполняет обязанности присяжного в гражданском суде и до самого разбирательства дела кутит в кругу приятелей: "Надушенные тонкими духами, окруженные любовницами, они играют в азартные игры. Когда наступает вечер, они зовут слугу и велят ему разузнать, что случилось на форуме, кто говорил за новый законопроект и кто против, какие трибы голосовали за него и какие против. Наконец, они сами отправляются на место суда, как раз вовремя, чтобы не попасть самим под суд. По дороге они останавливаются у каждого укромного переулка, так как желудки их переполнены вином. В плохом настроении духа они являются на место и предоставляют слово сторонам. Те излагают дело. Присяжный вызывает свидетелей, а сам удаляется. Вернувшись, он заявляет, что все слышал, и требует предъявления документов. Просматривая их, он от излишка выпитого вина с трудом может открыть глаза. Затем удаляется, чтобы принять решение, и говорит своим собутыльникам: "Какое мне дело до этих скучных людей? Не пойти ли нам лучше выпить кубок сладкого вина, смешанного с греческим, и поесть жирного дрозда и хорошей рыбы, настоящей щуки с Тибрского острова?"". Слушая оратора, народ смеялся. Но не было ли крайне серьезным симптомом, что такие факты возбуждали смех?

Глава XII.
Национальность, религия, воспитание.

В великой борьбе национальностей на обширном пространстве римского государства второстепенные народы отходят в эту эпоху на задний план или постепенно исчезают. Самому значительному из них -- финикийскому -- разрушение Карфагена нанесло смертельную рану, от которой он медленно истек кровью. Самые тяжелые удары реакция Суллы нанесла тем областям Италии, которые сохранили еще старинный язык и старинные обычаи, Этрурии и Самнию; политическое нивелирование Италии навязало им также официальный латинский язык и низвело старинные местные языки на уровень исчезающих народных наречий. На всем пространстве римского государства ни одна национальность не имеет уже возможности хотя бы бороться с римской и греческой.

Зато латинская национальность переживает самый решительный подъем, внешний и внутренний. Со времени союзнической войны любой участок италийской земли мог стать полной собственностью каждого италика, охраняемой римским правом; каждому италийскому богу могли быть приносимы в его храме дары по римскому обычаю; во всей Италии, за исключением области по ту сторону По, господствовало исключительно римское право, а всякое другое городское и местное право было отменено. Точно так же язык Рима стал тогда всеобщим языком в деловых сношениях, а вскоре также всеобщим литературным языком на всем полуострове от Альп до Сицилийского пролива. Но латинский язык уже не ограничивался этими естественными границами. Притекающие в Италию капиталы, изобилие местных продуктов, профессиональные знания италийских сельских хозяев и таланты италийских купцов не находили уже достаточного применения на полуострове. Это обстоятельство и государственная служба увлекали массы италиков в провинции. Их привилегированное положение в провинциях создавало также привилегии для римского языка и римского права, причем не только в отношениях между самими римлянами; италики повсюду держались тесно сплоченной массой -- солдаты в своих легионах, купцы во всех крупных городах в своих корпорациях; римские граждане, проживавшие постоянно или временно в отдельных провинциальных округах, образовывали свои "собрания" (conventus civium Romanorum) со своим особым списком присяжных и, в известной мере, со своим городским устройством. Правда, рано или поздно эти провинциальные римляне, обычно, возвращались в Италию; однако постепенно из них образовывалось крепкое ядро, состоявшее частью из римского, частью из примкнувшего к римлянам смешанного населения провинций. Выше уже упоминалось, что в Испании, где римляне впервые стали содержать постоянное войско, впервые также созданы были свои провинциальные города с италийским устройством, как то: Картея в 583 г. [171 г.], Валентия в 616 г. [138 г.], а позднее Пальма и Поллентия. Внутренняя часть полуострова была еще мало цивилизована, так например, область ваккеев еще долгое время после этого считалась одним из самых негостеприимных и неприятных мест для образованного италика. Однако авторы того времени и надписи на надгробных камнях свидетельствуют, что уже в середине VII столетия [кон. II в.] латинский язык был в общем употреблении в окрестностях Нового Карфагена и вообще на побережье. Гай Гракх первый выступил с идеей колонизации, т. е. романизации римских провинций путем переселения италиков, и стал проводить в жизнь эту идею. Консервативная оппозиция восстала против этого смелого замысла, уничтожила большую часть сделанного и затормозила дальнейшую деятельность в этом направлении. Тем не менее колония Нарбон уцелела. Она уже сама по себе значительно расширяла сферу господства латинского языка, но еще важнее было значение Нарбона, как вехи великой идеи и краеугольного камня будущего мощного здания. Античный галлицизм и даже современная французская культура ведут начало отсюда и в конечном счете они являются творением Гая Гракха. Латинская народность не только разлилась на всем пространстве до пределов Италии и не только начала переходить за эти границы; она окрепла также в духовном отношении. В это время она начинает создавать латинскую классическую литературу и свое собственное образование. Эти слабые зачатки оранжерейной италийской культуры могут показаться незначительными по сравнению с греческими классиками и греческой образованностью; но для исторического развития не столь важно, какими были эта латинская классическая литература и это латинское образование, а то, что они стояли рядом с греческими. А так как в то время упадок эллинов отражался и на их литературе, то можно, пожалуй, и здесь напомнить слова поэта, что живой поденщик лучше мертвого Ахилла.

Быстро и неудержимо устремляясь вперед, латинский язык и латинский народ признают, однако, за эллинским языком и эллинской народностью равные права и даже неоспоримое первенство, повсюду вступают с ними в тесный союз и проникаются ими для совместного развития. Италийская революция, которая нивелировала на полуострове все нелатинские народности, не тронула греческих городов: Тарента, Регия, Неаполя и Локр. Равным образом Массалия, хотя окруженная теперь со всех сторон римской территорией, оставалась греческим городом и именно в качестве такового была тесно связана с Римом. Рука об руку с полной латинизацией Италии шла все возраставшая эллинизация. В высшем италийском обществе греческое образование стало нераздельной составной частью национального образования. Консул 623 г. [131 г.], великий понтифик Публий Красс, поражал даже чистокровных греков: будучи наместником Азии, он произносил свои судебные решения, смотря по обстоятельствам, то на общеупотребительном греческом языке, то на одном из четырех его наречий, ставших литературными языками. Если италийские литература и искусство издавна устремляли свои взоры на Восток, то теперь и эллинские писатели и художники поворачиваются лицом к Западу. Греческие города Италии все время поддерживали живую культурную связь с Грецией, Малой Азией, Египтом и оказывали прославившимся греческим поэтам и актерам такие же почести, какие им оказывали на родине. Мало того; по примеру, данному разрушителем Коринфа при праздновании его триумфа в 608 г. [146 г.], в Риме начали вводить греческие гимнастические игры и художественные упражнения: состязания в борьбе и музыке, игры, публичное чтение и декламацию¹¹¹.

Греческие литераторы проникали уже в знатное римское общество; прежде всего это произошло в кружке Сципиона. Выдающиеся греческие члены этого кружка -- историк Полибий и философ Панетий -- принадлежат уже больше римской истории, чем греческой. Подобные же связи мы встречаем в других, менее высокопоставленных кругах. Укажем на другого современника Сципиона -- философа Клитомаха; в его жизни наглядно отразилось тесное переплетение самых различных народностей в те времена. Он родился в Карфагене, слушал в Афинах Карнеада, впоследствии стал его преемником по преподаванию. Из Афин он вел переписку с образованнейшими людьми Италии: историком Авлом Альбином и поэтом Луцилием. Он посвятил римскому консулу, начавшему осаду Карфагена, Луцию Цензорину, одно из своих научных сочинений; к своим согражданам, уведенным в рабство в Италию, он обратился с философским произведением утешительного характера. Прежде видные греческие литераторы проживали в Риме только временно в качестве послов, изгнанников и т. д.; теперь они стали селиться там на постоянное жительство. Так например, названный выше Панетий жил в доме Сципиона, а поэт Архий Антиохийский, сочинитель гекзаметров, поселился в Риме в 652 г. [102 г.] и прилично зарабатывал здесь своим талантом импровизатора и героическими виршами в честь римских консуляров. Даже Гай Марий, который едва ли понимал хоть строчку в его стихах и вообще меньше всего годился для роли мецената, покровительствовал сочинителю. Таким образом умственная и литературная жизнь создавала связь если не между самыми чистыми, то во всяком случае между наиболее знатными элементами обоих народов. С другой стороны, вследствие массового притока в Италию малоазийских и сирийских рабов и иммиграции купцов с греческого и полугреческого Востока, самые грубые слои эллинизма с сильной примесью восточных и вообще варварских элементов сливались с италийским пролетариатом и придавали также ему эллинистическую окраску. Замечание Цицерона, что новый язык и новые обычаи прежде всего встречаются в приморских городах, относится, вероятно, прежде всего к полуэллинскому быту в городах Остии, Путеолах и Брундизии. Вместе с заморскими товарами туда прежде всего проникали чужеземные обычаи и отсюда распространялись дальше.

Однако непосредственный результат этой полной революции в отношениях народностей был далеко не отрадным. Италия кишела греками, сирийцами, финикиянами, иудеями, египтянами, а провинции -- римлянами. Яркие национальные черты всюду сглаживались; казалось, останется лишь общий отпечаток блеклости. По мере распространения латинских черт они утрачивали свою свежесть. Прежде всего это произошло в Риме; среднее сословие исчезло здесь раньше и полнее, чем в других местах. В Риме остались только большие господа да нищие, причем те и другие были в одинаковой мере космополитичны. Цицерон утверждает, что к 660 г. [94 г.] уровень общего образования был выше в латинских городах, чем в Риме. Это подтверждается также литературой того времени: самые лучшие, самые здоровые и самобытные произведения ее, как например, национальная комедия и Луцилиева сатира, с большим правом могут быть названы латинскими, чем римскими. Разумеется, италийский эллинизм низших слоев был в сущности не чем иным, как пошлым космополитизмом со всеми уродливыми крайностями культуры и лишь поверхностно замазанным варварством. Но и в лучшем обществе недолго служили образцами тонкие вкусы сципионовского кружка. По мере распространения интереса к греческой культуре масса общества все решительнее обращалась не к классической литературе, а к последним самым фривольным произведениям греческого духа. Вместо того, чтобы вносить эллинский дух в римскую жизнь, перенимали у греков только развлечения, по возможности не заставляющие работать ум. В этом смысле арпинский землевладелец Марк Цицерон, отец оратора, сказал: "Римлянин, подобно сирийцу-рабу, тем хуже, чем больше он понимает по-гречески".

Это национальное разложение так же безотрадно, как и вся эпоха, но, как и вся эпоха, оно имеет важное значение и чревато последствиями. Круг народов, который мы привыкли называть древним миром, переходит от внешнего объединения под властью Рима к внутреннему объединению под господством новой цивилизации, опирающейся по существу на эллинские элементы. Над развалинами второстепенных народов оба господствующие народа молча заключают великий исторический компромисс. Греческий и италийский народы заключают между собой мир. Греки отказываются от исключительного господства своего языка в области образования, римляне -- в области политики. В области преподавания латинский язык приобретает равноправие с греческим, хотя еще неполное, ограниченное. С другой стороны, Сулла впервые разрешает иностранным послам объясняться перед римским сенатом по-гречески без переводчика. Приближается время, когда римская республика превратится в двуязычное государство, и на Западе появится настоящий наследник трона и идей Александра Великого, одновременно римлянин и грек.

Таким образом, уже при беглом обзоре национальных отношений мы видим вытеснение второстепенных народов и взаимодействие обоих главных народов. В дальнейшем мы дадим изображение этого процесса в сфере религий, народного образования, литературы и искусства.

Римская религия тесно срослась с римским государством и домашним бытом римлян; она была не чем иным, как отражением жизни римских граждан. Поэтому политическая и социальная революция не могла не ниспровергнуть также здание религии. Старые италийские народные верования разрушаются. На развалинах политических учреждений республики явились олигархия и тирания; точно так же на развалинах религии появляются, с одной стороны неверие, государственная религия, эллинизм, с другой -- суеверие, секты, религии восточных народов. Впрочем, зачатки того и другого, так же как и зачатки политическо-социальной революции, имеются уже в предыдущей эпохе (I, 816--823); еще тогда эллинское образование высших кругов потихоньку расшатывало веру отцов, еще Энний ввел в Италии толкование эллинской религии в духе аллегорий и историзма, еще тогда сенат, одолевший Ганнибала, должен был одобрить перенесение в Рим малоазийского культа Кибелы и принять самые энергичные меры против других, еще худших суеверий, а именно, против эксцессов, связанных с культом Вакха. Но точно так же, как в предыдущем периоде революция лишь назревала в умах и еще не разразилась на деле, так и переворот в религии произошел по существу лишь в эпоху Гракхов и Суллы.

Остановимся сначала на том направлении, которое опиралось на эллинизм. Эллинская нация, которая расцвела и отцвела гораздо раньше италийской, уже давно прошла эпоху веры и с тех пор развивает исключительно умозрение и размышление; уже давно у нее не было религии, а была только философия. Но когда эллинская философия начала оказывать влияние на Рим, творческий период ее тоже был уже далеко позади. Греческая философия пришла к той стадии, когда не только не возникают уже действительно новые системы, а начинает утрачиваться даже способность воспринимать самые совершенные из старых систем и ограничиваются сначала школьным, а потом схоластическим изложением менее совершенных систем предков. Итак, на этой стадии философия уже не углубляет и не освобождает человеческий ум, а, напротив, делает его поверхностным и заковывает его в самые тяжелые из всех оков -- в выкованные собственными руками. Волшебный напиток умозрения всегда опасен, а когда он разбавлен и отстоялся, это верный яд. В этом безвкусном и разбавленном виде тогдашние греки подавали его римлянам, а те не умели отказаться от него и уйти от таких учителей к старым мастерам. Платон и Аристотель, не говоря уже о досократовских мудрецах, не оказали существенного влияния на римское образование, хотя их великие имена были в почете, и более доступные из их произведений читались и переводились. Итак, в области философии римляне были лишь плохими учениками плохих учителей. Наряду с историко-рационалистическим истолкованием религии, которое превращало мифы о богах в жизнеописания различных благодетелей человеческого рода, живших в глубокой древности, так называемым эвгемеризмом (I, 818), в Италии приобрели значение, главным образом, три философские школы: обе догматические школы Эпикура (умер в 484 г. [270 г.]) и Зенона (умер в 491 г. [263 г.]) и скептическая школа Аркезилая (умер в 513 г. [241 г.]) и Карнеада (541--625 гг. [213--129 гг.]). Названия этих школ: эпикуреизм, стоицизм и новейшая Академия. Последнее из этих трех направлений исходило из положения о невозможности положительного знания; вместо такого знания Академия допускала лишь мнения, достаточные только в практической жизни. Это учение занималось, главным образом, полемикой, стараясь поймать в сети своих дилемм каждое положение как позитивной религии, так и философского догматизма. Таким образом оно стоит приблизительно в одном ряду со старой софистикой, с той лишь разницей, что софисты боролись, главным образом, против народных суеверий, и это было понятно; Карнеад же и его последователи боролись преимущественно против своих собратьев-философов. Напротив, Эпикур и Зенон оба рационально объясняли сущность вещей, оба применяли физиологический метод, исходивший из понятия о материи. Расходились они в следующем: Эпикур, следуя учению Демокрита об атомах, считал, что первоначальной сущностью является неподвижная материя и что она получает разнообразные формы только в результате механических перемещений. Зенон, опираясь на учение Гераклита Эфесского, приписывал уже первичной материи динамические противоречия и волнообразное движение. Отсюда дальнейшие различия: в системе Эпикура боги как бы не существуют, в лучшем случае они лишь грезы, стоические же боги являются вечно живой душой мира и в качестве духа, солнца, божества властвуют над телом, землей и природой. Эпикур не признает верховного управления миром и личного бессмертия, Зенон признает их. По Эпикуру, целью человеческих стремлений является безусловное равновесие, не нарушаемое ни телесными вожделениями, ни расколом мыслей. По Зенону, целью человеческих стремлений является созвучность с природой, вечно борющейся и вечно спокойной, постоянное взаимодействие души и тела. Однако все эти школы сходились относительно религии в том, что вера не имеет значения и должна быть заменена мышлением, безразлично, отвергает ли последнее возможность достигнуть каких-либо результатов, как это делала Академия, отвергает ли оно народные верования, как школа Эпикура, или же отчасти сохраняет эти верования, мотивируя их, отчасти видоизменяет их, как это делали стоики.

Поэтому вполне понятно, что первое соприкосновение эллинской философии с римским народом, твердым в своих верованиях и враждебным всякому умозрению, было далеко не дружественного характера. Римская религия с полным правом требовала от этих философских систем, чтобы они не выступали против нее, но и не доказывали ее, так как то и другое подрывает самую сущность религии. Римское государство инстинктивно понимало, что всякие нападки на религию являются нападками и на него самого. Поэтому оно правильно отнеслось к философам, как осажденная крепость к разведчикам надвигающейся армии врага. Уже в 593 г. [161 г.] оно вместе с риторами изгнало из Рима также греческих философов. Действительно, уже первое значительное выступление философии в Риме было формальным объявлением войны как религии, так и морали. Поводом послужило занятие Оропа афинянами. Афиняне поручили защищать этот шаг перед римским сенатом трем известнейшим учителям философии, среди них мастеру новейшей софистики Карнеаду (599) [155 г.]. Этот выбор был целесообразен в том отношении, что с точки зрения здравого смысла не было никакой возможности оправдать позорную проделку афинян. Зато вполне подходило к данному случаю выступление Карнеада с двумя речами, одной -- за, другой -- против, в которых он доказал, что можно привести столько же веских доводов в защиту несправедливости, сколько и в защиту справедливости. Он доказал в самой безупречной логической форме, что требовать от афинян уступки Оропа так же несправедливо, как требовать от римлян, чтобы они снова довольствовались соломенными хижинами на Палатине. Молодежь, знавшая греческий язык, толпами стекалась слушать Карнеада; ее привлекали скандал и патетическая речь знаменитого философа. В данном случае можно было согласиться с Катоном: он позволил себе не только невежливо сравнить софистическую аргументацию философов с монотонным завыванием плакальщиц на похоронах, но и потребовал от сената изгнать человека, который умеет делать из правды неправду, а из неправды правду, и в своей защите в сущности признается бесстыдно и чуть ли не издевательски в неправоте защищаемого им дела. Однако подобные изгнания не достигали цели, тем более, что нельзя было запретить римской молодежи слушать философские лекции на Родосе или в Афинах. Вначале философию терпели, как неизбежное зло, а впоследствии стали искать в ней опоры для римской религии, слишком уж наивной и неприемлемой для того времени. Чужеземная философия губила религию как веру, но зато создавала для образованных людей возможность для приличия сохранять имена и формы народных верований. Впрочем, такой опорой не могли служить ни эвгемеризм, ни системы Карнеада или Эпикура. Превращение мифов в историю слишком резко противоречило народным верованиям, так как объявляло богов людьми. Карнеад даже поставил под сомнение существование богов, Эпикур отрицал во всяком случае их влияние на судьбы людей. Соглашение между этими двумя системами и римской религией было невозможно. Эти системы так и остались в опале. Еще Цицерон объявляет долгом гражданина бороться против эвгемеризма, так как это учение развенчивает культ. В диалогах Цицерона академику приходится оправдываться следующим образом: как философ, я принадлежу к последователям Карнеада, но как гражданин и понтифик, я правоверный поклонник Юпитера Капитолийского. Другой выступающий, эпикуреец, в конце концов признает себя побежденным и отказывается от прежних заблуждений. В сущности ни одна из трех систем не была популярной. Доступность эвгемеризма, несмотря на его поверхностность, имела, пожалуй, известную привлекательную силу и оказала слишком сильное влияние на конвенциональную историю Рима с ее ребяческой и в то же время стариковской манерой превращать легенду в историю. Однако на римскую религию эвгемеризм не оказал существенного влияния, потому что она с самого начала прибегала только к аллегориям, а не к басням, и в Риме нельзя было, как в Элладе, писать биографии Зевса первого, второго и третьего. Новая софистика могла иметь успех лишь там, где, как в Афинах, обосновалось остроумное краснобайство и на пепелище старых и новых философских систем образовались груды идейного мусора. Что касается квиетизма эпикурейцев, то против него восставал активный и практический характер римлян. Однако этот квиетизм скорее находил себе сторонников, чем эвгемеризм и софистика. Вероятно, по этой причине римская полиция вела с ним борьбу дольше и упорнее, чем с другими философскими системами. Впрочем, этот римский эпикуреизм был не столько философской системой, сколько своего рода философским маскарадом; под ним к услугам высшего общества скрывалась пустая жажда чувственных наслаждений, совсем вразрез с намерениями строго нравственного основателя эпикурейской школы. Так, один из первых последователей этого учения, Тит Альбуций, фигурирует в стихах Луцилия, как прототип римлянина с налетом извращенного эллинизма.

Совершенно иначе выступала в Италии стоическая философия. В прямой противоположности к вышеупомянутым философским школам она тесно примкнула к римской религии, поскольку вообще возможно приспособление знания к религии. Стоики принципиально стояли за народную веру с ее богами и оракулами, потому что видели в религии инстинктивное познание, с которым наука должна считаться и которому она даже должна подчиняться в сомнительных случаях. Стоики, можно сказать, верили в то же, что и народ, но иначе. Правда, истинным и высшим богом была для них мировая душа. Но они считали все проявления высшего божества тоже богом, в первую очередь звезды, но также землю, виноградную лозу, души великих смертных, которых народ считает героями, и даже вообще отошедшие души всех умерших. В действительности эта философия более подходила для Рима, чем для своей собственной родины. Возражения благочестивых верующих, что божество стоиков не имеет ни пола, ни возраста, ни телесной формы и превратилось из личности в отвлеченное понятие, -- эти возражения имели смысл в Греции, но не в Риме. Грубые аллегории и забота о нравственной чистоте в стоическом учении о богах уничтожили все, что было лучшего в эллинской мифологии. Однако римляне и в раннюю эпоху не отличались богатой фантазией и создали лишь легкую оболочку над первоначальным представлением или понятием о божестве -- эту оболочку можно было безболезненно отбросить. Афина-Паллада разгневалась бы, если бы ее внезапно превратили в воплощение понятия памяти; Минерва же и до сих пор не была ничем больше этого понятия. Супер-натуралистическая стоическая теология и аллегорическая римская теология в общем сходились в своих результатах. Иногда философы вынуждены были признавать отдельные положения жреческого учения сомнительными или ложными; так например, стоики отвергали учение об обоготворении, видели в Геркулесе, Касторе и Поллуксе только души выдающихся людей и не могли также допустить, чтобы изображения богов считались представителями божества. Но последователи Зенона и в подобных случаях не боролись против ложных учений и не пытались низвергнуть ложных богов; напротив, они всегда относились со вниманием и уважением даже к слабым сторонам местных религий. Склонность стоиков к казуистической морали и к рациональному толкованию специальных наук тоже была в духе римлян, тем более что римляне того времени уже перестали придерживаться строгих и бесхитростных нравов своих предков, превратив их наивную мораль в своего рода катехизис дозволенных и запретных действий. К тому же грамматика и юриспруденция римлян настоятельно нуждались в методической обработке, к которой у самих римлян не было способностей. Таким образом эта философия вполне привилась в римском быту, как растение, привезенное из чужих стран, но акклиматизировавшееся в Италии. Следы этой философии мы находим в самых разнообразных областях римской жизни. Зачатки стоической философии, несомненно, относятся к более ранней эпохе; но полного признания в высших слоях римского общества она добилась впервые через круг людей, группировавшихся вокруг Сципиона Эмилиана. Панетий Родосский познакомил Сципиона и всех близких к нему людей с учением стоиков; он постоянно находился в свите Сципиона, сопровождая его даже в его поездках. Он сумел сделать это учение привлекательным для этих умных людей, отодвинул на задний план его умозрительную сторону и в известной мере смягчил его сухую терминологию и поверхностную мораль, причем привлекал также учение более старых философов, среди которых Сципион особенно ценил Сократа в изображении Ксенофонта. С тех пор приверженцами стоического учения становились самые видные государственные деятели и ученые, среди них основатель научной филологии Стилон и основатель научной юриспруденции Квинт Сцевола. От стоиков идет тот школьный схематизм, который, -- по крайней мере внешне -- господствует отныне в этих специальных науках, примыкая к удивительно пустому методу этимологии, напоминающему составление шарад. Но бесконечно важнее следующее: из слияния стоической философии с римской религией произошли новая государственная философия и государственная религия. Созерцательный (спекулятивный) элемент с самого начала был слабо представлен в системе Зенона; дальнейшее ослабление он испытал с проникновением этого учения в Рим, где никто кроме менял не занимался спекуляцией. В Риме этот элемент совершенно отошел на задний план после того, как в течение целого столетия греческие учителя вбивали в детские головы эту философию, вытравляя из нее живой дух. С тех пор уже мало толковали об идеальном развитии божества или божественного мирового закона в душе человека.

Стоические философы не остались равнодушны к тому, что их система была возведена в ранг полуофициальной римской государственной философии; это было для них весьма доходным делом. Вообще они оказались гораздо покладистее, чем можно было ожидать по их суровым принципам. Их учение о богах и государстве вскоре стало проявлять удивительное сходство с реальными учреждениями их хозяев. Вместо размышлений о космополитическом государстве философов они рассуждали о мудрой организаций римской магистратуры. Правда, более тонкие стоики, как например, Панетий, считали божественное откровение путем чудес и знамений мыслимым, но недоказанным и решительно отвергали астрологию. Однако уже их ближайшие преемники защищали это учение об откровении, т. е. учение римских авгуров, защищали его так же непреклонно и твердо, как всякое школьное положение, и даже делали далеко не философские уступки астрологии. Главной составной частью системы стоиков все более становилось казуистическое учение об обязанностях. Это учение шло навстречу пошлой привычке чваниться своими добродетелями, в которой римляне того времени искали вознаграждения за нелестное для них сопоставление с греками. Оно формулировало догматизм в морали, который, как и всякая другая благопристойная мораль, совмещает крайне суровые общие правила с самой любезной снисходительностью в деталях [112]. Практические результаты учения стоиков, как уже упоминалось, сводились к тому, что в двух или трех знатных домах довольствовались в угоду стоикам плохим столом.

В тесном родстве с этой новой государственной философией или, в сущности, другой стороной ее является новая государственная религия. Главная отличительная черта ее заключается в том, что она сознательно, из внешних соображений целесообразности сохраняет заведомо иррациональные догматы народной веры. Уже один из самых выдающихся членов сципионовского кружка, грек Полибий, открыто говорит, что причудливые и неуклюжие религиозные обряды римлян придуманы только для народной толпы, так как разум над ней не властен и ею надо управлять с помощью знамений и чудес, разумные же люди не нуждаются в религии. Не подлежит сомнению, что римские друзья Полибия придерживались по существу того же мнения, хотя они и не противопоставляли науку религии таким грубым и пошлым образом. Ни Лелий, ни Сципион Эмилиан не могли усматривать в учении авгуров, которое прежде всего имеет в виду Полибий, ничего другого, кроме политического установления; но их национальное чувство и чувство приличия не позволяли им публично выступать с такими рискованными утверждениями. Однако уже при следующем поколении великий понтифик Квинт Сцевола (консул в 659 г. [95 г.]) без колебаний высказывал, по крайней мере в своих устных юридических поучениях, следующие тезисы: существуют два рода религии -- одна, построенная на разуме, философская, и другая, построенная не на разуме, традиционная. Первая -- доказывал он -- непригодна к тому, чтобы быть государственной религией, потому что она содержит много такого, что народу знать не нужно и даже вредно; поэтому традиционная государственная религия должна остаться в своем нынешнем виде. Лишь дальнейшим развитием этой основной мысли является теология Варрона, которая считает римскую религию чисто государственным учреждением. По учению Варрона, государство старше своих богов, точно так же как живописец старше своих картин; если бы надо было создавать новых богов, то, конечно, полезно было бы придать им больше целесообразности и больше принципиального соответствия отдельным проявлениям мировой души, дать им также соответственные названия. Что касается изображений богов, то так как они лишь вызывают ложные представления [113], их следовало бы устранить, равно как и жертвоприношения. Однако раз эти учреждения так или иначе существуют, каждый благонамеренный гражданин должен знать их, следовать им и стараться, чтобы "простые люди" учились не презирать богов, а чтить их. Ясно, что простые люди, для пользы которых их господа налагали оковы на свой разум, уже стали пренебрегать верой и искали спасения не в ней. Об этом еще будет речь ниже. Таким образом возникла римская "высокая церковь", т. е. лицемерные жрецы и священнослужители, с одной стороны, и неверующие прихожане, с другой. Чем откровеннее национальная религия объявлялась политическим учреждением, тем решительнее политические партии рассматривали государственную религию, как арену своих боев, как средство нападения и обороны. Это особенно сказывается на учении авгуров и выборах в жреческие коллегии. Старый и понятный обычай распускать народное собрание при приближении грозы превратился в руках римских авгуров в обширную науку о различных небесных знамениях и о том, как следует вести себя в таких случаях. В первые десятилетия рассматриваемой эпохи законы Элия и Фуфия категорически предписывали, что народное собрание должно разойтись, если кому-нибудь из высших должностных лиц вздумается искать на небе знаки приближающейся грозы. Римская олигархия гордилась этим хитрым открытием: при помощи благочестивой лжи можно было сделать недействительным любое народное постановление. С другой стороны, римская оппозиция восставала против старого обычая кооптации в четырех высших жреческих коллегиях; она требовала, чтобы члены этих коллегий тоже выбирались народным собранием, как это уже было введено раньше для председателей жреческих коллегий. Эта мера противоречила духу жреческих коллегий, но они не имели права жаловаться, так как сами уже изменили своему духу и, например, доставляли правительству религиозные мотивировки для отмены политических постановлений. Этот вопрос сделался яблоком раздора между политическими партиями. Первая попытка была отклонена сенатом в 609 г. [145 г.], причем группа Сципиона выступила за отклонение и этим решила дело. Однако в 650 г. [104 г.] это предложение было принято, хотя с ограничениями в угоду людям с робкою совестью; эти ограничения были уже раньше установлены для выборов в председатели жреческих коллегий и предоставляли эти выборы не всему народу, а лишь немногим округам. Напротив, Сулла вернул жреческим коллегиям право кооптации во всем его объеме. Эта заботливость консерваторов о чистоте религии прекрасно уживалась с открытым издевательством высших слоев общества над религией. Практической стороной римского жречества была его кухня. Пиршества, устраиваемые авгурами и понтификами, были, так сказать, официальными днями радости для римлян, любивших хорошо покушать. Некоторые из этих пиршеств составили эпоху в истории гастрономии. Так например, пир, устроенный по случаю вступления в должность авгура Квинта Гортензия, ввел в моду жареных павлинов. Религию использовали также для вящей пикантности скандалов. Излюбленной ночной забавой знатных молодых людей было осквернять или опрокидывать статуи богов на улицах города. Обыкновенные любовные интрижки давно уже вошли в обиход; связь с замужней женщиной тоже становилась будничным явлением. Зато связь с весталкой была столь же пикантной, как в мире Декамерона связь с монахиней и любовные похождения в монастырях. Известен следующий скандал, происшедший в 640 г. [114 г.]: три весталки из самых знатных семейств и их любовники, тоже молодые люди из знатнейших семейств, были привлечены к ответственности сначала перед коллегией жрецов, а потом, когда она пыталась замять дело, к суду чрезвычайной комиссии, назначенной особым постановлением народа. Все они были приговорены к смертной казни; обвинялись они в безнравственном поведении. Конечно, солидные люди не могли одобрять подобные скандалы; но нельзя было возражать против того, что люди в близком кругу называли религию глупостью: авгур мог, без ущерба для своих религиозных обязанностей, смеяться в лицо своему сотоварищу, совершавшему священнодействие. Скромное лицемерие тех, кто придерживался таких же взглядов, может показаться довольно извинительным, если его сравнить с грубым цинизмом римских жрецов и священнослужителей. Официальную религию открыто считали годной только для политических махинаций. Своими бесчисленными лазейками и западнями она могла служить и действительно служила орудием для каждой партии, смотря по обстоятельствам. Главным образом, конечно, олигархия считала своей опорой государственную религию и особенно учение авгуров; но и противоположная партия не становилась в принципиальную оппозицию к учреждению, которое вело уже лишь призрачное существование; оппозиция смотрела на государственную религию, как на траншею, которая могла из рук неприятеля перейти в ее руки.

Резкой противоположностью этой призрачной религии являлись различные чужеземные культы, которым римляне того времени оказывали радушное гостеприимство и которым во всяком случае нельзя отказать в несомненной жизненной силе. Мы встречаем эти культы повсюду, у знатных дам и господ и среди рабов, у полководцев и солдат, в Италии и в провинциях. Трудно поверить, в какие высокие круги эти суеверия нашли уже доступ в то время. Когда во время войны с кимврами сирийская пророчица Марфа вызвалась указать сенату пути и средства для победы над германцами, ее предложение было с презрением отвергнуто; но римские дамы, в том числе жена Мария, все же отправили пророчицу в главную квартиру, где Марий радушно принял ее и возил ее с собой до тех пор, пока тевтоны не были побеждены. Вожди самых различных партий во время гражданской войны -- Марий, Октавий, Сулла -- сходились в своей вере в знамения и предсказания. Даже сенату пришлось во время смуты 667 г. [87 г.] издавать распоряжения в соответствии с бреднями одной полоумной пророчицы. Для застывшей римско-эллинской религии и для растущей потребности народа в более сильных религиозных наркотиках характерно следующее: суеверия уже не связывались с национальной религией, как например, в мистериях Вакха; даже этрусская мистика осталась уже позади, на первом плане стояли исключительно культы, созревшие в жарких странах Востока. Этому весьма способствовало массовое проникновение малоазийских и сирийских элементов в результате ввоза рабов и возросших сношений Италии с Востоком. Мощь этих чужеземных религий особенно ярко сказалась в восстаниях сицилийских рабов, главным образом, уроженцев Сирии. Эвн изрыгал пламя, Афинион читал будущее по звездам; на свинцовых ядрах, которые употребляли рабы в этих войнах, были начертаны имена богов, в числе последних наряду с Зевсом и Артемидой чаще всего встречаются имена таинственных матерей богов, которые переселились с острова Крита в Сицилию и стали там предметом ревностного поклонения. Такое же влияние оказывали торговые сношения, особенно с тех пор, когда товары из Берита и Александрии стали направляться непосредственно в италийские гавани. Остия и Путеолы стали главными складочными пунктами не только сирийских благовоний и египетского полотна, но и восточных верований. Вместе со смешением народов всюду усиливается смешение различных религий. Самым распространенным среди всех дозволенных культов был культ пессинунтской матери богов; он импонировал толпе безбрачием своих священнослужителей-евнухов, своими пиршествами, музыкой, процессиями нищих и всей своей чувственной пышностью. Сборы пожертвований по домам уже считаются экономическим бременем. В самый опасный момент войны с кимврами верховный жрец Баттак лично прибыл в Рим из Пессинунта отстаивать права храма своей богини, якобы оскверненного во время этой войны. Он обратился к римскому народу с речью от имени матери богов и совершал разные чудеса. Разумные люди возмущались, но пророка при его отъезде провожала густая толпа женщин и простонародья. Обеты совершить паломничество на Восток не были уже редкостью; сам Марий совершил такое паломничество в Пессинунт. Римские граждане даже становились (с 653 г. [101 г.]) священнослужителями-евнухами. Но еще гораздо популярнее были, конечно, недозволенные и тайные культы. Уже во времена Катона халдейские астрологи соперничают с этрусскими, предсказывавшими будущее по внутренностям животных, и с марсами, предсказывавшими будущее по полету птиц (I, 819). Вскоре астрология внедрилась в Италии в такой же мере, как на своей погруженной в видения родине. Уже в 615 г. [139 г.] римский претор, ведавший делами иностранцев, приказал всем "халдеям" в десятидневный срок оставить Рим и Италию. Та же участь постигла одновременно и иудеев, которые допускали к празднованию своей субботы новообращенных из италиков. Сципион велел очистить свой лагерь под Нумантией от пророков и всякого рода благочестивых проходимцев. Спустя несколько десятков лет (657) [97 г.] пришлось даже издать запрет человеческих жертвоприношений. Появляется дикий культ каппадокийской богини Ма, или, как ее называли римляне, Беллоны, жрецы которой во время праздничных процессий проливали свою собственную кровь; появляется мрачное поклонение египетским богам. Уже Сулле явилась во сне эта каппадокийская богиня; позднейшие римские общины поклонников Изиды и Озириса ведут свое начало еще со времен Суллы. Римляне разуверились не только в своей старой религии, но и в самих себе. Ужасные потрясения пятидесятилетней революции, инстинктивное чувство, что гражданская война отнюдь не закончена, усиливали тревогу и мрачное настроение народных масс. Беспокойно блуждавшая человеческая мысль взбиралась на все высоты и опускалась во все бездны, где только ей мерещилась возможность добиться разумения грозного рока, найти новые надежды, а быть может, только новый ужас в отчаянной борьбе с судьбой. Безудержный мистицизм нашел благоприятную почву во всеобщем политическом, экономическом, нравственном и религиозном разложении и распространялся с ужасающей быстротой. Казалось, как будто в одну ночь из земли выросли громадные деревья. Никто не знал, откуда они взялись и для чего. Но именно это поразительно быстрое распространение мистицизма творило новые чудеса и подобно эпидемической болезни распространялось на все нестойкие умы.

Как и в области религии, завершается теперь также революция в области воспитания и образования, начавшаяся в предыдущую эпоху. Выше уже говорилось о том, как в течение VI столетия [сер. III -- сер. II вв.] и в этой области начинает колебаться основной устой римской жизни -- гражданское равенство. Уже во времена Пиктора и Катона греческое образование было широко распространено в Риме, кроме того существовало свое римское образование. Однако ни в том, ни в другом римляне не продвинулись дальше первых шагов. О том, что примерно понималось тогда под образцовым римско-греческим образованием, свидетельствует энциклопедия Катона (I, 886 и сл.) Она дает в сущности только сводку умственного багажа римского отца семейства в старое время: в сравнении с тогдашним эллинским образованием это поистине было маловато. Из слов Полибия можно судить о том, на каком низком уровне стояло образование римского юношества еще в начале VII столетия [сер. II в.]. Полибий с укором сравнивает в этой области непростительную небрежность римлян с разумным попечением со стороны частных лиц и государства у греков. Впрочем, Полибий, как и все эллины, не был в состоянии понять, что в основе этой небрежности лежала глубокая идея равенства всех граждан.

Теперь это изменилось. Подобно тому, как к наивным народным верованиям присоединился просвещенный супранатурализм стоиков, так в области воспитания наряду с примитивной народной школой появилось высшее образование, изысканная замкнутая humanitas, уничтожившая последние остатки старого равенства в обществе. Нелишне будет бросить здесь взгляд на новое обучение юношества как греческое, так и высшее латинское.

По воле судьбы человек, который окончательно покорил эллинскую нацию в политическом отношении, Луций Эмилий Павел, первым или одним из первых римлян полностью признал эллинскую культуру тем, чем она с тех пор осталась по всеобщему признанию, -- культурой древнего мира. Он был уже стариком, когда ему, упоенному песнопениями Гомера, суждено было увидеть Фидиева Зевса. Но он был еще молод душой и вернулся на родину с солнечным сиянием эллинской красоты в душе и непреодолимым влечением к золотым яблокам Гесперид. Греческие поэты и художники нашли в нем искреннего поклонника, более горячего, чем кто-либо из тогдашних ученых греков. Он не писал эпиграмм на Гомера или Фидия, но ввел своих детей в царство духа. Не пренебрегая национальным воспитанием, поскольку таковое существовало, он подобно грекам заботился о физическом развитии своих сыновей. Для этого им должны были служить не гимнастические упражнения -- по римским понятиям они считались неприличными, -- а охота, которая у греков стала своего рода искусством. Обучение греческому языку было расширено в том смысле, что язык изучался не для того только, чтобы на нем разговаривать, но, как в Греции, с изучением языка связывалось и из него исходило все высшее образование, а именно знание греческой литературы, необходимое для ее понимания знание мифологии и истории, а затем риторика и философия. Из всей захваченной в Македонии военной добычи Павел взял себе только библиотеку царя Персея, чтобы подарить ее своим сыновьям. В его свите находились даже греческие художники и скульпторы; они завершили художественное образование его детей. Уже Катон сознавал, что прошло время, когда можно было лишь отрицательно относиться к эллинизму в этой области. Теперь лучшие люди римского общества понимали, что для римского национального характера представляет опасность не столько эллинизм во всем своем объеме, сколько его искажения и извращения. Высшее общество Рима и Италии в целом разделяло эти новые воззрения. В Риме уже давно не было недостатка в греческих учителях; теперь они стали массами стекаться сюда, на новый прибыльный рынок сбыта своих знаний, причем они преподавали не только греческий язык, но также литературу и вообще руководили общим образованием своих воспитанников. Греческие гувернеры и преподаватели философии стали теперь неотъемлемой принадлежностью римских дворцов. Впрочем, с ними обращались как с прислугой [114], даже если они не были рабами. Потом нравы стали утонченнее. За одного раба, знающего греческую литературу, было заплачено 200 тыс. сестерций. Уже в 593 г. [161 г.] в столице существовал ряд специальных учебных заведений, в которых обучали греческой декламации. Среди этих учителей римлян уже встречаются громкие имена. Выше уже упоминалось о философе Панетии; известный грамматик Кратес из Малла в Киликии, современник и достойный соперник Аристарха, бывший в Риме около 585 г. [169 г.], нашел здесь слушателей для своих лекций, на которых он читал гомеровские поэмы и комментировал их в отношении языка и содержания.

Эта новая система обучения молодежи, революционная и антинациональная, наталкивалась отчасти на сопротивление со стороны правительства. Однако изданный в 593 г. [161 г.] приказ о высылке риторов и философов остался, как и все подобные приказы, почти безрезультатным; в частности этому способствовало то обстоятельство, что состав высших должностных лиц постоянно менялся. После смерти Катона еще часто раздавались жалобы в его духе, но уже не принималось никаких мер. С тех пор преподавание греческого языка и греческой науки было признано существенной составной частью италийского образования.

Но наряду с этим развивалось и высшее латинское образование. Мы уже говорили, как повысился уровень начального латинского образования; как место Двенадцати таблиц занял латинский перевод "Одиссеи", и как римские мальчики учились по этому переводу, словно по усовершенствованной азбуке, правилам своего родного языка, так же как греческие мальчики изучали свой язык по оригиналу. Мы видели, что известные преподаватели греческого языка и литературы -- Андроник, Энний и другие -- не пренебрегали преподаванием латинского языка наряду с греческим; по всей вероятности, они занимались уже не с детьми, а с подростками и юношами. Это было начало высшего латинского образования, но пока еще только начало. Преподавание языка остается элементарным, пока нет соответствующей литературы. Лишь с тех пор, как появились не только латинские учебники, но и латинская литература и последняя достигла известной законченности в произведениях классиков VI столетия [сер. III -- сер. II вв.], лишь тогда изучение латинского языка и латинской литературы действительно вошло в состав высшего образования. После этого уже недолго пришлось ждать эмансипации от греческих преподавателей языка.

По примеру Кратеса, который читал на своих лекциях поэмы Гомера, образованные римляне стали читать с кафедры также произведения отечественных писателей: "Пуническую войну" Невия, "Хронику" Энния, впоследствии также стихотворения Луцилия. Сначала это делалось в узком избранном кругу, а потом и публично в заранее назначенные дни и при многочисленном стечении публики. Чтение сопровождалось иногда критическими комментариями по примеру грамматиков, читавших произведения Гомера. Эти литературные лекции читались бесплатно образованными дилетантами (litterati). Формально эти лекции не были преподаванием для юношества, но они хорошо подготовляли юношество к чтению и пониманию классической латинской литературы.

Подобным же образом обстояло дело с искусством латинской речи. Знатных римлян уже с ранних лет приучали произносить публично панегирики и судебные речи; таким образом, недостатка в этого рода упражнениях никогда не было. Однако настоящее ораторское искусство возникло впервые только в рассматриваемую эпоху, в результате новой системы образования с ее исключительным, аристократическим характером. Первым римским адвокатом, обрабатывавшим форму и содержание своих речей по всем правилам ораторского искусства, считается Марк Лепид Порцина (консул 617 г. [137 г.]); оба знаменитых адвоката времен Мария -- мужественный и живой Марк Антоний (611--667) [143--87 гг.] и тонкий, сдержанный Луций Красс (614--663) [140--91] -- были уже мастерами искусства красноречия. Упражнения молодежи в декламации, конечно, были расширены и углублены; однако, как и упражнения в латинской литературе, они сводились к тому, что начинающий был лично связан с мастером этого искусства и учился на его примере и уроках.

Формальное преподавание латинской литературы и латинской риторики началось примерно в 650 г. [104 г.]. Его ввел Луций Элий Преконин из Ланувия, прозванный Стилоном ("человеком грифеля"). Это был почтенный римский всадник строго консервативных убеждений. С избранным кружком молодых людей, среди которых находились Варрон и Цицерон, Стилон читал Плавта и аналогичные произведения, обсуждал с авторами их наброски речей, и помогал своим друзьям составлять такие наброски. Это было уже действительным преподаванием, но Стилон не был учителем-профессионалом, он преподавал литературу и красноречие так, как преподавали в Риме законоведение, в качестве старшего друга подающих надежды молодых людей, а не в качестве оплачиваемого профессионала, готового к услугам каждого желающего.

Но уже в его время началось также преподавание латинского языка в специальных высших школах, отдельно и от преподавания элементарных начал латинского языка и от преподавания греческого языка. Преподавателями были платные учителя, обычно из вольноотпущенников. Само собой понятно, что дух и метод преподавания были заимствованы из упражнений в греческой литературе и греческом ораторском искусстве; учениками были и здесь не дети, а юноши. Вскоре это латинское преподавание, так же как греческое, было разделено на два курса: в первом занимались научным преподаванием латинской литературы, во втором учили составлять по всем правилам искусства хвалебные, политические и судебные речи. Основателем первой римской школы литературы был Марк Севий Никанор Постум, приблизительно во время Стилона. Первую специальную школу латинской риторики основал около 660 г. [94 г.] Луций Плотий Галл. Впрочем, в школах латинской литературы, как правило, учеников знакомили также с началами ораторского искусства. Эта новая латинская школа имела важное значение. Когда высокопоставленные знатоки и мастера знакомили с латинской литературой и латинским красноречием своих молодых друзей, то при этом сохранялась в преподавании известная доля независимости по отношению к грекам. Знатоки языка и мастера риторики находились под влиянием эллинизма, но не подчинялись непременно влиянию греческой, школьной грамматики и школьной риторики; к последней относились безусловно отрицательно. Гордость римлян и их здравый смысл возмущало утверждение греков, что в школе и по школьным правилам можно приобрести способность ясно и убедительно для слушателей говорить на родном языке о том, что оратор понимает и чувствует. Дельный адвокат-практик должен был считать, что совершенно оторванный от жизни метод греческих риторов более вреден для начинающего, чем отсутствие всякой подготовки. Образованному и зрелому человеку с житейским опытом греческая риторика казалась пустой и отвратительной. Люди строго консервативных убеждений не могли не заметить сродства между профессиональным красноречием и демагогией. Поэтому кружок Сципиона был заклятым врагом риторов. Греческую декламацию терпели у оплачиваемых учителей, главным образом как упражнение в греческом языке, однако греческая риторика не проникла ни в латинское красноречие, ни в его преподавание. В новых латинских школах риторики римских юношей готовили к карьере политических деятелей и ораторов следующим образом: один из них должен был обвинять, другой защищать Одиссея, застигнутого над трупом Аякса с его окровавленным мечом в руках; один обвинял Одиссея в убийстве соратника, другой брал на себя его защиту. Другой пример: один обвинял Ореста в убийстве матери, другой оправдывал его. Быть может, они обращались также к Ганнибалу с запоздалыми советами, как он должен был поступить: явиться ли по вызову в Рим, оставаться в Карфагене или же спасаться бегством. Понятно, что это отвратительное и вредное словоблудие снова воскресило катоновскую оппозицию. Цензоры 662 г. [92 г.] обратились к учителям и отцам семейств с предостережением не заставлять молодых людей по целым дням заниматься упражнениями, о которых не знали их предки. Инициатива этого предостережения принадлежала первому судебному оратору того времени, Луцию Лицинию Крассу. Конечно, слова Кассандры прозвучали напрасно. Латинские упражнения в декламации на обычные греческие школьные темы остались составной частью римского преподавания и содействовали тому, что из молодежи с ранних лет воспитывали позеров в области адвокатуры и политики и убивали в зародыше всякое действительное неподдельное красноречие.

Однако в общем итоге этого нового римского воспитания развилось новое понятие так называемой "человечности", или гуманности, под которой понималось частью более или менее поверхностно усвоенное эллинское образование, частью плохое ему подражание -- привилегированное латинское образование. Эта новая гуманность, как свидетельствует уже самое название, отреклась от всего специфически римского и даже стала по отношению к нему в оппозицию. В этом понятии, как и в находящемся с ним в тесном родстве нашем "общем образовании", сочетались национальный космополитизм и социальная замкнутость. И здесь произошла революция, которая разделила сословия и объединила народы.

Глава XIII.
Литература и искусство.

VI столетие [сер. III -- сер. II вв.] было как в политическом, так и в литературном отношении бодрой и великой эпохой. Правда, в области литературы, как и в области политики, эта эпоха не дала талантов первого ранга. Невий, Энний, Плавт, Катон -- даровитые, живые писатели, с яркой индивидуальностью, но это не творческие таланты в высшем смысле этого слова. Тем не менее чувствуется, что размах и смелость их драматических, эпических и исторических произведений выросли на почве гигантских боев пунических войн. Многое здесь искусственно пересажено, в рисунке и в красках немало недостатков, художественная форма и язык не отличаются чистотой, элементы греческие и национальные причудливо переплетаются; все творчество носит на себе школьный отпечаток, не самостоятельно и не совершенно. Однако если у поэтов и писателей этой эпохи не хватило сил для достижения своей высокой цели, в них жили мужество и надежда соперничества с греками. В описываемую эпоху дело обстояло иначе. Утренний туман рассеялся. Римляне уже не могли продолжать того, что начали с сознанием закаленной в войне народной силы, с юношеским задором и непониманием трудностей своего начинания и границ своего таланта, с юношеским пылом и увлечением. В воздухе уже чувствовалась томительная духота перед революционной грозой. У зорких людей постепенно открылись глаза на неподражаемое совершенство греческой поэзии и греческого искусства и на очень скромные, художественные дарования римского народа. Литература VI столетия возникла благодаря воздействию греческого искусства на полуразвитые, но возбужденные и восприимчивые умы. Распространение эллинского образования в VII столетии [сер. II -- сер. I вв.] вызвало литературную реакцию; холодная рефлексия подобно зимнему морозу убила семена, заключавшиеся в наивных попытках подражать грекам, вместе с плевелами реакций вырвала с корнем и здоровые ростки старого направления!

Эта реакция первоначально и главным образом исходила из кружка Сципиона Эмилиана. Кроме самого Сципиона самыми выдающимися членами этого кружка были: из римской знати старший друг и советник Сципиона Гай Лелий (консул 614 г. [140 г.]) и молодые товарищи Сципиона, Луций Фурий Фил (консул 618 г. [136 г.]) и Спурий Муммий, брат разрушителя Коринфа; из римских и греческих литераторов -- автор комедий Теренций, сатирик Луцилий, историк Полибий, философ Панетий. Для кого не представляли трудностей "Илиада", Ксенофонт и Менандр, тем не мог импонировать римский Гомер, а тем паче плохие переводы трагедий Еврипида, которые делал Энний, а после него Пакувий. Патриотические соображения могли удерживать в известных рамках критику отечественной хроники. Однако уже Луцилий преследовал язвительными стрелами своего остроумия "печальные фигуры напыщенных произведений Пакувия". Такую же строгую, но справедливую критику произведений Энния, Плавта, Пакувия и всех поэтов, которые "как бы получили привилегию выражаться напыщенно и делать нелогические выводы", мы находим у остроумного автора риторики, написанной в конце этого периода и посвященной Гереннию. Члены сципионовского кружка пожимали плечами над вставками, которыми грубое народное остроумие римлян снабдило изящные комедийи Филемона и Дифила. То ли с улыбкой, то ли с завистью они отворачивались от беспомощных усилий неодаренной эпохи, относились к ним примерно так, как зрелый человек к своим юношеским стихотворениям. Люди сципионовского кружка отказались от попыток пересадить чудесное дерево на римскую почву, отказались от высших форм искусства в римской поэзии и прозе и довольствовались тем, что разумно наслаждались произведениями греков. Творчество этой эпохи ограничивается преимущественно второстепенными формами: легкой комедией, мелкими поэтическими произведениями, политическими брошюрами и специальными науками. Литературным лозунгом стала корректность стиля и прежде всего языка. С выделением из народа узкого круга образованных людей язык в свою очередь разделился на классическую латынь высшего общества и вульгарную народную латынь. В своих прологах Теренций обещает "чистый язык", полемика по поводу ошибок в языке составляет главный элемент в сатирах Луцилия. В связи с этим решительно отступают на задний план потуги подражать грекам. В этом отношении имеется известный прогресс. В эту эпоху бездарные произведения встречаются гораздо реже, чем в предшествующую или последующую; гораздо чаще появляются произведения совершенные в своем жанре и вполне удовлетворительные. В отношении языка уже Цицерон называет времена Лелия и Сципиона золотым веком чистой неиспорченной латыни. В глазах общественного мнения литературная деятельность мало-помалу возвышается из ремесла на степень искусства. Еще в начале этого периода считалось, что знатному римлянину не подобает заниматься сочинением, если не стихотворений -- это еще куда ни шло, -- то во всяком случае театральных пьес. Пакувий и Теренций жили на свои драмы, сочинение драм было только ремеслом и притом не очень прибыльным. Во времена Суллы положение совершенно изменилось. Уже гонорары актеров того времени показывают, что популярный драматург мог требовать высокого денежного вознаграждения, снимающего с него клеймо ремесленника. Драматическое творчество стало таким образом свободным искусством. Люди из самой высшей знати, например Луций Цезарь (эдил в 664 г. [90 г.], умер в 667 г. [87 г.]), пишут для римской сцены и гордятся тем, что принадлежат к сословию поэтов наряду с совсем незнатным Акцием. Искусство вызывает к себе больше внимания и уважения. Но исчез размах в жизни и литературе. У позднейших авторов нет той самоуверенности лунатиков, которая создает поэтов и очень определенно сказывается прежде всего у Плавта. Эпигоны борцов с Ганнибалом корректны, но бесцветны.

Рассмотрим сначала римскую драму и театр. В драме теперь впервые происходит дифференциация. Авторы трагедий этой эпохи пишут исключительно трагедии, а не занимаются попутно, как авторы предыдущей эпохи, также сочинением комедий и эпических произведений. Очевидно, в кругах авторов и читателей растет интерес к трагедии, но сама трагедия не сделала больших успехов. Созданную Невием национальную трагедию (praetexta) мы находим теперь только у позднего представителя энниевской эпохи, Пакувия, о котором сейчас будет речь.

Среди многочисленных, по-видимому, писателей, подражавших греческим трагедиям, лишь двое приобрели имя. Марк Пакувий из Брундизия (535, умер около 625 г.) [219--129 гг.] в молодости занимался в Риме живописью и лишь в зрелом возрасте жил на свои трагедии. И по своим годам и по характеру своего творчества он принадлежит скорее к VI, чем к VII столетию, хотя живет в VII столетии [сер. II -- сер. I вв.]. В общем он писал по образцу своего земляка, дяди и учителя Энния, но более тщательно, чем его предшественник, и с большим подъемом. Поэтому благосклонные критики считали впоследствии его сочинения образцом художественной поэзии и богатого стиля. Однако в дошедших до нас отрывках можно найти немало мест, оправдывающих нападки Цицерона на язык Пакувия и нападки Луцилия с эстетической стороны. Язык Пакувия более шероховат, чем язык Энния, а его манера писать напыщенна и [115].

По некоторым данным можно считать, что Пакувий, как и Энний, отдавал предпочтение философии перед религией. Однако он все же не отдавал предпочтения, подобно Эннию, драмам, в которых в духе нового направления проповедовались чувственные страсти или новейшее просвещение; он одинаково черпал и у Софокла, и у Еврипида. В поэзии более молодого Пакувия нет и следа решительной и почти гениальной тенденциозности, которой отличался Энний.

Более удобочитаемые и более искусные подражания греческой трагедии писал младший современник Пакувия, Луций Акций (584, умер около 651 г.) [170--103 гг.], сын вольноотпущенника из Пизавра. После Пакувия это единственный значительный трагик VII столетия. Акций занимался также историей литературы и грамматикой. Он, несомненно, старался внести в латинскую трагедию вместо грубых приемов своих предшественников более чистый язык и стиль. Однако требовательные критики вроде Луцилия резко порицали и его за неровность стиля и неправильный язык.

Гораздо больше сделано было в области комедии; здесь достигнуты были также более значительные результаты. В самом начале этого периода происходит замечательная реакция против бывшей в ходу народной комедии. Представитель этого направления Теренций (558--595) [196--159 гг.] -- одно из самых интересных явлений в истории римской литературы. Он родился в финикийской Африке, в ранней молодости был привезен в Рим в качестве раба, получил здесь по обычаю того времени греческое образование. У него были все задатки для того, чтобы вернуть новоаттической комедии ее космополитический характер, отчасти утраченный ею в грубых руках Невия, Плавта и других авторов, приспособлявших ее ко вкусам римской публики. Уже в выборе образцов и в манере пользоваться ими выступает резкая противоположность между ним и тем из его предшественников, которого только мы и можем теперь сопоставить с ним. Плавт выбирает свои темы из всего круга новой аттической комедии и отнюдь не брезгует бойкими и популярными комическими писателями вроде, например, Филемона. Теренций почти исключительно придерживается Менандра, самого изящного, самого тонкого и скромного из поэтов Новой комедии. Теренций сохранил манеру соединять несколько греческих пьес в одну латинскую; при данном положении римский автор, обрабатывавший греческие пьесы, не мог обойтись без этой манеры. Но Теренций делал это несравненно искуснее и тщательнее, чем другие. Диалог Плавта, несомненно, очень часто уклонялся от своих образцов. Теренций гордится тем, что его подражания дословно примыкают к оригиналу; впрочем, под этим не следует понимать дословный перевод в нашем нынешнем смысле. Теренций решительно и умышленно отказывается от подчас грубой, но всегда яркой манеры Плавта переносить на греческий фон местный римский колорит. У Теренция нет ни одного намека на Рим, ни одной поговорки, пожалуй, ни единого отзвука римской [116], даже римские названия заменены греческими.

То же различие в художественной обработке темы. Актерам возвращены надлежащие маски, проявляется больше тщательности в отношении постановки. Действие не происходит непременно на улице впопад или невпопад, как у Плавта. Завязка и развязка интриги у Плавта легковесна и слаба, но его фабула забавна и часто захватывает. Теренций гораздо менее резок, всегда считается с правдоподобностью, нередко в ущерб интересу пьесы. Он решительно выступает против обычных приемов своих предшественников, подчас пошлых и безвкусных, например, против аллегорических фантазий¹¹⁷. Плавт рисует характеры своих героев широкими мазками, часто шаблонно, всегда с расчетом на грубый общий эффект. Теренций рисует психологическое развитие с тщательной, подчас превосходной миниатюрной отделкой. Так например, в его комедии "Братья" мастерски показан контраст между двумя стариками, из которых один ведет беспечную светскую жизнь в столице, а другой трудится в своем имении, отнюдь не пользуясь изысканными благовониями. По своей тематике и языку Плавт вращается в кабачках, Теренций -- в благопристойной обывательской обстановке. Кабачки Плавта, его развязные, но миловидные потаскушки с их неразлучными сводниками, его бряцающие саблей солдаты и с особым юмором нарисованные слуги, для которых раем является погреб, а фатумом плеть, -- весь этот мир исчезает у Теренция или во всяком случае изменился к лучшему. В общем у Плавта мы имеем дело с подонками общества или с опускающимися до их уровня; у Теренция, как правило, мы находимся только среди благородных людей. Если и у него случается, что сводник ограблен или молодого человека ведут в публичный дом, то это делается с нравственной целью, по побуждениям братской любви или для того, чтобы внушить юноше отвращение к притонам. В плавтовских комедиях господствует филистерская оппозиция кабачка против домашней жизни. Плавт постоянно издевается над женщинами на потеху всем мужьям, которые временно сбрасывают с себя брачные узы, а потом оказываются не очень уверенными в любезном приеме дома. В комедиях Теренция господствует не более нравственный, но более приличный взгляд на природу женщины и на брак. Комедии Теренция всегда добропорядочно заканчиваются свадьбой или по возможности двумя свадьбами; точно так же Менандра хвалили за то, что у него всякое обольщение заглаживалось браком. У Менандра часто встречаются похвалы холостой жизни, но его римский подражатель повторяет их лишь робко; это характерно [118]. Зато в комедиях "Евнух" и "Девушка с Андроса" очень мило описаны страдания влюбленного, нежный супруг над кроваткой ребенка и любящая сестра у постели умирающего брата. В "Свекрови" в заключение даже появляется добродетельная публичная женщина в качестве ангела-спасителя, тоже чисто менандровская фигура, которая, впрочем, как водится, была освистана римской публикой. Когда Плавт выводит на сцену отцов, то только для того, чтобы сыновья насмехались над ними и обманывали их. У Теренция в комедии "Самоистязатель" блудный сын возвращается на путь истины под влиянием наставлений отца. Теренций вообще прекрасный педагог, и в лучшей из его комедий "Братья" все вертится на том, чтобы отыскать золотую середину между слишком либеральным воспитанием у дяди и слишком строгим воспитанием у отца. Плавт пишет для широкой массы и вкладывает в уста своих действующих лиц безбожные и глумливые речи, насколько это допускалось цензурой; Теренций же считает своей целью нравиться добродетельным людям и подобно Менандру никого не оскорблять. Плавт любил живой, порой бурный диалог, его пьесы требуют от актеров живой жестикуляции; Теренций ограничивается "спокойным разговором". Язык Плавта изобилует грубыми шутками и игрой слов, аллитерациями, комическими новыми словообразованиями, аристофановским спутыванием слов и забавными греческими словечками. Всех этих причуд Теренций не знает; его диалог ведется с безукоризненной ровностью, и лишь изящные сентенции придают ему некоторую остроту. Ни одна из комедий Теренция не является по сравнению с комедиями Плавта прогрессом ни в отношении поэзии, ни в отношении нравственности. Оригинальности нет у обоих; у Теренция ее, пожалуй, еще меньше, чем у Плавта. Сомнительная похвала за более верное подражание обесценивается у Теренция тем, что он умел передавать хорошее настроение Менандра, но не его веселость; комедии Плавта, написанные в подражание Менандру, как то: "Стих", "Ларец", обе "Бакхиды", воспроизводят обаяние оригинала, вероятно, гораздо лучше, чем комедии "Полу-Менандра". С эстетической точки зрения нельзя считать прогрессом переход от грубости к бесцветности, а с точки зрения морали нельзя считать прогрессом переход от сальностей и безразличия Плавта к приспособляющейся морали Теренция. Однако в отношении языка у Теренция имеется прогресс. Теренций гордился изяществом своего языка; неподражаемой прелести своего языка Теренций обязан тем, что в последующую эпоху самые тонкие критики -- Цицерон, Цезарь, Квинтилиан -- отдавали ему пальму первенства среди всех поэтов республиканской эпохи. А так как в основе римской литературы лежало не развитие латинской поэзии, а развитие латинского языка, то комедии Теренция, первое в художественном отношении безупречное подражание эллинскому искусству, могут считаться началом новой эры в римской литературе. Новая комедия проложила себе дорогу в решительнейшей литературной борьбе. Плавтовская манера пустила глубокие корни во вкусах римской публики; комедии Теренция натолкнулись на самую энергичную оппозицию публики, которой не нравились их "вялый язык" и "слабый стиль". Поэт, по-видимому, человек обидчивый, отвечал на эти нападки антикритикой в прологах, хотя по настоящему последние предназначались не для этого. Эта полемика имела оборонительный и наступательный характер; от народной толпы, которая два раза уходила с представления "Свекрови" на представления гладиаторов и канатных плясунов, автор апеллировал к образованным кругам высшего общества. Он заявлял, что ищет одобрения только у чистой публики (у "хороших"), причем, конечно, намекал, что не подобает относиться с пренебрежением к тем произведениям искусства, которые удостоились одобрения "немногих". Он не опровергал, а даже поддерживал слух, что аристократы помогают ему в его творчестве советом и даже [119].

И, действительно, он добился своего. Даже в литературе господствовала олигархия; написанная по всем правилам искусства аристократическая комедия вытеснила народную комедию. Около 620 г. [134 г.] комедии Плавта исчезают из репертуара. Это тем более знаменательно, что после преждевременной смерти Теренция не было выдающихся талантов в этой области. О комедиях Турпилия (умер в преклонном возрасте в 651 г. [103 г.]) и других совсем забытых или почти забытых писателях один компетентный критик уже в конце этого периода выразился, что новые комедии гораздо хуже, чем плохие новые монеты.

Выше уже говорилось (I, 856), что, вероятно, еще в течение VI столетия [сер. III -- сер. II вв.] к греческо-римской комедии (palliata) присоединилась национальная комедия (togata), в которой отражена была, правда, не специально жизнь Рима, а жизнь латинских городов. Разумеется, школа Теренция вскоре утвердилась и в этой национальной комедии. Вполне в стиле этой школы было, с одной стороны, вводить в Италии греческую комедию в точном переводе, а с другой стороны, в новом, чисто римском духе. Главным представителем этого направления является Луций Афраний (расцвет его славы приходится на время около 660 г. [94 г.]).

По дошедшим до нас отрывкам его сочинений нельзя, правда, составить себе определенного представления об его творчестве, однако эти отрывки не противоречат также тому, что говорили об Афрании римские критики. Его многочисленные национальные комедии были написаны по образцу тех греческих пьес, в которых все построено на интриге; разница лишь в том, что они, как это понятно в подражаниях, проще и короче. В деталях Афраний тоже заимствовал частично у Менандра, частично у более старой национальной литературы. У Афрания мы редко находим тот местный латинский колорит, который ярко выражен у творца этой формы, [120], его темы очень общи и, вероятно, взяты из определенных греческих комедий, лишь с некоторым переодеванием. Тонкий эклектизм и искусная композиция -- у него нередко встречаются литературные намеки -- характерны для него так же, как для Теренция. Сходство имеется также в нравственной тенденции, приближающей пьесы Афрания к драме, в безупречности с точки зрения требований полиции и в чистоте языка. Позднейшие критики характеризуют Афрания, как сродного по духу Менандру и Теренцию; Афраний -- говорят они -- носит тогу так, как носил бы ее Менандр, если бы был италиком. Сам Афраний заявил, что ставит Теренция выше всех других поэтов.

Новой формой в латинской литературе этой эпохи был фарс. Фарс существовал в древнейшие времена (I, 212). Вероятно, уже задолго до возникновения Рима веселая молодежь Лация во время празднеств предавалась импровизации в раз навсегда установленных масках. Твердый местный колорит латинской городской общины эти фарсы приобретают от оскского города Ателлы, разрушенного Ганнибалом и потому отданного в качестве места действия в распоряжение авторов комических представлений. С тех пор эти представления называются "оскскими играми" или "ателланскими играми" [121]. Однако эти фарсы не связаны ни с литературой, ни с [122]. Они ставились дилетантами, где и как им нравилось. Текст к ним не писался и во всяком случае не обнародовался. Только теперь ателланские представления были переданы настоящим [123], и их стали ставить точно также, как в греческой сатирической драме, в качестве эпилога после трагедии. А отсюда уже недалеко было до следующего шага: писатели распространили свою деятельность и на эти пьесы. Нельзя сказать, развился ли римский художественный фарс совершенно самостоятельно, или же толчок к этому исходил от нижнеиталийского [124], во многих отношениях родственного ему. Несомненно, отдельные пьесы были всегда оригинальными произведениями. Творцом этого нового рода литературы является в первой половине VII столетия [125] [2-я пол. II в.] Луций Помпоний из латинской колонии Бононии. Наряду с его пьесами вскоре снискали себе расположение публики пьесы другого поэта, Новия. Насколько можно судить по немногочисленным дошедшим до нас отрывкам и сообщениям древних авторов, это были короткие, в большинстве случаев одноактные фарсы, и интерес их заключался не столько в буйной и сумасбродной фабуле, сколько в комическом изображении различных сословий и ситуаций. Любили представлять в комическом виде праздники и публичные акты: "Свадьба", "Первое марта", "Панталон как кандидат на выборах"; охотно высмеивали также чужие народы: заальпийских галлов, сирийцев, а, главным образом, показывали на сцене представителей различных ремесел: гробовщиков, предсказателей будущего, гадателей по полету птиц, врачей, мытарей, маляров, рыбаков, пекарей. Много доставалось глашатаям, а еще больше валяльщикам, которые, кажется, играли в римском фарсе роль наших портных. На сцене показывались не только различные стороны городской жизни, но также крестьянин с его печалями и радостями. О разнообразии этого деревенского репертуара можно судить по множеству названий, вроде следующих: "Корова", "Осел", "Ягненок", "Свинья", "Больная свинья", "Супоросая свинья", "Селянин", "Крестьянин", "Панталон как селянин", "Пастух", "Виноделы", "Сборщик винных ягод", "Заготовка дров", "Рыхление почвы", "Птичий двор". В этих пьесах постоянно фигурируют глупый и плутоватый слуга, добрый старик, мудрец; они забавляли публику, особенно же смешил ее тип слуги, Полишинель этих фарсов, прожорливый, грязный, нарочито крайне безобразный и притом всегда влюбленный Полишинель; он постоянно спотыкался, на него со всех сторон сыпались насмешки и колотушки. В заключение он всегда оказывался козлом отпущения. Такие заглавия, как: "Полишинель-солдат", "Полишинель-сводник", "Девица-Полишинель", "Полишинель в ссылке", "Два Полишинеля", дают представление о том, как разнообразно было содержание римских фарсов. Эти фарсы подчинялись общим правилам литературного искусства, во всяком случае с тех пор, как их стали излагать в письменной форме: так например, по стихотворному размеру они примыкали к греческому театру. Тем не менее они, естественно, были более латинскими и народными, чем сама национальная комедия. Фарс затрагивает греческий мир только в форме пародий на трагедию [126]; этот жанр появляется впервые лишь у Новия и культивировался вообще не часто. Фарс этого писателя если и не осмеливался коснуться Олимпа, то все же затронул самого человеческого из богов -- Геркулеса. Новий написал фарс "Hercules Auctionator". Нечего говорить, что тон этих пьес не отличался изысканностью. Весьма недвусмысленные двусмысленности, грубые мужицкие сальности, привидения, пугающие детей, а иногда и пожирающие их; проскальзывали сюда нередко и личные нападки, даже с указанием собственных имен. Однако не было недостатка также в ярких картинах, неожиданных положениях, метких остротах. Эта арлекинада скоро заняла видное место в театральной жизни столицы и даже в литературе.

Наконец, что касается развития театра, то мы не имеем возможности проследить в подробностях того, что в общем совершенно ясно, а именно, что интерес к театральным представлениям все возрастал, они давались все чаще и становились все более роскошными. Теперь почти ни одно народное празднество, обычное или чрезвычайное, не обходилось без театральных представлений; даже в провинциальных городах и частных домах вошли в обиход спектакли нанятых актеров. Впрочем, в столице все еще не было каменного здания театра, хотя такие здания, вероятно, имелись уже в некоторых муниципальных городах. По настоянию Публия Сципиона Назики, сенат расторгнул в 599 г. [155 г.] договор, заключенный на постройку здания театра в столице. Это было вполне в духе лицемерной политики того времени; из уважения к прадедовским нравам не допустили постройки постоянного театра, но вместе с тем не препятствовали чрезвычайному росту театральных представлений и из года в год тратили громадные суммы на постройку для них театральных подмостков и декораций. Театральная техника, видимо, повышалась. Улучшение постановок и введение масок во времена Теренция без сомнения связано с тем, что с 580 г. [174 г.] расходы по устройству и содержанию сцены и сценического аппарата взяты были на счет государственной казны [127]. Эпоху в истории театра составили игры, устроенные Луцием Муммием после взятия Коринфа (609) [145 г.]. Вероятно, тогда же впервые был устроен по греческому образцу театр, отвечающий требованиям акустики, со скамьями для публики, и вообще было обращено больше внимания на устройство зрелищ [128]. Теперь постоянно идет речь о выдаче премий, т. е. о конкуренции между отдельными произведениями, о живейшем выражении публикой одобрения или неодобрения главным актерам, о клакёрах и о кликах. Декорации и театральные механизмы были улучшены: в 655 г. [99 г.] при эдиле Гае Клавдии Пульхере появились искусно разрисованные кулисы и ясно различаемый театральный гром [129], спустя двадцать лет (675) [79 г.] при эдилах братьях Луции и Марке Лукуллах введена смена декораций на сцене путем вращения кулис. Концу этой эпохи принадлежит величайший из римских актеров, вольноотпущенник Квинт Росций (умер в глубокой старости около 692 г. [62 г.]), гордость и украшение римской сцены в течение многих [130], друг и приятель Суллы, его любимый гость и собеседник, -- мы еще вернемся к нему позднее.

В повествовательной поэзии прежде всего бросается в глаза ничтожность эпоса. В VI столетии [сер. III -- сер. II вв.] эпос занимал безусловно первое место в литературе, предназначавшейся для чтения; в VII столетии [сер. II -- сер. I вв.] он еще имел многочисленных представителей, но ни один из них не пользовался хотя бы временным успехом. В рассматриваемую эпоху мы находим лишь несколько грубых попыток перевести Гомера и несколько продолжений летописей Энния вроде "Истрийской войны" Гостия и "Летописей (быть может) галльской войны" Авла Фурия (около 650 г.) [104 г.]; по всем признакам, эти авторы начинали свое изложение с того момента, на котором остановился Энний в своем описании истрийской войны 576--577 гг. [178--177 гг.]. В дидактической и элегической поэзии тоже нет ни одного выдающегося имени.

Единственные успехи в повествовательной поэзии этой эпохи относятся к области так называемой сатуры, которая подобно письму или брошюре допускает любую внешнюю форму и любое содержание. Поэтому для таких произведений нет видовых признаков; их индивидуальность всецело определяется индивидуальностью их автора, они стоят не только на грани между поэзией и прозой, а даже более того -- во многих отношениях стоят вне настоящей литературы. Веселые поэтические послания, которые писал из лагеря под Коринфом своим друзьям один из младших членов сципионовского кружка, Спурий Муммий, брат разрушителя Коринфа, охотно читались еще через сто лет. Надо думать, на почве богатой духовной жизни лучшего римского общества появилось много шутливых поэтических произведений этого рода, не предназначавшихся для широкой публики.

Представителем их в литературе был Гай Луцилий (606--651) [148--103 гг.], принадлежавший к уважаемой семье из латинской колонии Суессы; он также был членом кружка Сципиона. Стихотворения Луцилия представляли собой своего рода открытые письма к публике. Их содержание отражало, по удачному выражению одного из остроумных потомков, всю жизнь образованного и независимого человека, который созерцает события на политическом театре из партера, а иногда из-за кулис, -- человека, который вращается среди лучших людей своего времени, как среди себе равных, любовно и со знанием дела следит за литературой и наукой, хотя сам не хочет считаться ни поэтом, ни ученым; он поверяет своей записной книжке свои мысли о всем, что встречает в жизни хорошего и дурного, записывает свои политические наблюдения и надежды, замечания о языке и искусстве, собственные переживания, визиты, званые обеды, путешествия и анекдоты. В своей поэзии Луцилий язвителен, капризен и безусловно субъективен. Однако у него имеется резко выраженная оппозиционная, а тем самым и дидактическая тенденция как в литературном, так и в нравственном и политическом отношениях; есть и кое-что от протеста провинциального жителя против столицы, преобладает гордость уроженца Суессы, говорящего на чистом латинском языке и ведущего честную жизнь, в противоположность вавилонскому смешению языков и нравственной испорченности столицы. Направление сципионовского кружка, требовавшего литературности и строгой чистоты языка, нашло в Луцилии самого совершенного критика и талантливого представителя. Свою первую книгу он посвятил основателю римской филологии Луцию Стилону; при этом он подчеркивал, что пишет не для образованных людей, говорящих на чистой образцовой латыни, а для тарентинцев, бреттиев, сикулов, т. е. для живших в Италии полугреков, латынь которых нуждалась в исправлении. Целые книги его стихотворений посвящены установлению правил латинской орфографии и просодии, борьбе с пренестинскими, сабинскими, этрусскими провинциализмами, выделению ходячих солецизмов, причем, однако, автор никогда не забывает при случае высмеять бездушный и схематический исократовский пуризм в отношении слов и фраз [131] и упрекнуть даже своего друга Сципиона за исключительную изысканность речи, упрекнуть шутливо, но вместе с тем и серьезно [132]. Однако еще серьезнее чем за чистую и простую латынь борется поэт за чистые нравы в личной и общественной жизни. Его положение благоприятствовало ему в этом отношении своеобразным образом. Хотя по своему происхождению, состоянию и образованию он стоял на равном положении со знатными римлянами своего времени и был владельцем большого дома в столице, он все же был не римским гражданином, а латинским. Даже близость его к Сципиону, под начальством которого он в юности участвовал в нумантинской войне и в доме которого он бывал частым гостем, возможно, связана с тем, что Сципион поддерживал многосторонние сношения с латинами и покровительствовал им в политических распрях того времени. Общественная карьера для Луцилия была закрыта, а карьера спекулянта была ему не по душе, он не желал, как он однажды выразился, "перестать быть Луцилием, чтобы сделаться откупщиком податей в Азии". В грозовую эпоху гракховских реформ и надвигавшейся союзнической войны Луцилий был завсегдатаем в дворцах и виллах римской знати, но не стал ничьим клиентом; он вращался среди борющихся политических клик и партий, но не принимал непосредственного участия в их борьбе. В этом отношении он напоминает Беранже, с которым его политическое положение и его поэзия имеют много общего. Луцилий обращался к общественному мнению со словами несокрушимого здорового человеческого разума, с блестящим остроумием.

"В праздник и в будни, с утра до поздней ночи народ и сенаторы шляются по площади, не дают другим проходу, занимаются одним делом, одним искусством -- как бы друг друга надуть, причинить друг другу вред, превзойти один другого в лести и искусстве носить личину добродетели. Все они строят друг другу козни, точно каждый во вражде со всеми" [133].

В развитие этой неисчерпаемой темы, поэт, не щадя ни друзей, ни самого себя, восставал против общественных язв своего времени, политических интриг, бесконечной военной службы в Испании и так далее. В первой из сатир Луцилия сенат олимпийских богов обсуждает вопрос, заслуживает ли Рим в дальнейшем покровительства небожителей. Корпорации, сословия, отдельные личности повсюду названы собственными именами. Поэзия политической полемики, не имевшая доступа к римской сцене, является основным элементом стихотворений Луцилия. Даже в дошедших до нас отрывках эти стихотворения не утратили пленительной силы своего меткого и образного остроумия, пронзают и уничтожают врага, "подобно острому мечу". Здесь, в нравственном превосходстве и гордом сознании свободы поэта из Суессы, кроется причина того, почему изящный венусиец, возобновивший Луцилиеву сатиру в александрийский период римской поэзии, со справедливой скромностью считал своего предшественника "лучшим", хотя его собственные произведения превосходили Луцилиевы изяществом внешней формы. Язык Луцилия -- это язык человека, владеющего греческим и латинским образованием, который дает себе полную свободу. Такой поэт, как Луцилий, о котором говорят будто он писал двести гекзаметров до обеда и столько же после обеда, слишком тороплив, чтобы быть кратким; бесполезные длинноты, неряшливое повторение одних и тех же оборотов, крайняя небрежность встречаются у него постоянно. Первое попавшееся слово, латинское или греческое, всегда является для него самым лучшим. Точно так же относится он к стихотворному размеру, в особенности к гекзаметру, который у него преобладает. Один остроумный подражатель Луцилия говорит, что стоит только переставить слова в Луцилиевом стихотворении, и никто не догадается, что перед ним стихи, а не простая проза. По эффекту стихи Луцилия можно сравнить только с немецкими [134].

Стихотворения Теренция и Луцилия стоят на одном и том же культурном уровне и относятся друг к другу, как тщательно продуманная и отделанная литературная работа к письму, набросанному на скорую руку. Но несравненно более высокое духовное развитие и более свободное мировоззрение всадника из Суессы по сравнению с африканским рабом создали ему блестящий успех настолько же быстро, насколько успех Теренция был медленен и сомнителен. Луцилий сразу стал любимцем нации и мог сказать о своих стихах подобно Беранже, что "только они читались народом". Необыкновенная популярность Луцилиевых стихотворений является и исторически замечательным явлением. Она свидетельствует, что литература уже в то время была силой; если бы сохранилась обстоятельная история того времени, мы, несомненно, нашли бы в ней многочисленные следы этого влияния поэзии. Суждение современников о Луцилии было подтверждено в более поздние времена. Римские художественные критики, противники александрийского направления, признали за Луцилием первое место среди всех латинских поэтов. Луцилий создал сатиру, поскольку она вообще может считаться особой формой художественной литературы. В сатире Луцилий создал единственный вид поэзии, характерный для римлян и перешедший от них к потомству.

Из поэзии, примыкающей к александрийской школе, мы не находим в Риме той эпохи ничего кроме мелких стихотворений, переведенных с александрийских эпиграмм или написанных в подражание им. Эти стихотворения не имеют значения сами по себе, но заслуживают упоминания, как первые предвестники новой литературной эпохи в Риме. Кроме нескольких малоизвестных писателей, о которых нельзя даже с точностью сказать, когда они жили, сюда относятся Квинт Катул, консул 652 г. [102 г.] и Луций Манлий, видный сенатор, писавший в 657 г. [97 г.]. Луций Манлий, по-видимому, первый познакомил римлян с некоторыми распространенными в Греции географическими легендами, например, с делийской легендой о Латоне, легендой о Европе и о чудесной птице Фениксе. Во время своих путешествий он открыл в Додоне знаменитый треножник и списал с него предсказание, сделанное пелазгам перед их переселением в страну сикелов и аборигенов, -- открытие, которое римские летописи не преминули с благоговением зарегистрировать.

Историография этой эпохи представлена в первую очередь писателем, который ни по своему происхождению, ни по своим научным и литературным взглядам не принадлежит к италийской культуре, который, однако, был первым, вернее единственным писателем, давшим адекватное литературное изложение мирового значения Рима, и которому последующие поколения и мы сами обязаны всем самым ценным, что знаем по римской истории. Полибий (около 546 -- около 627) [208--127 гг.] был родом из Мегалополя в Пелопоннесе; он был сыном ахейского государственного деятеля Ликорты. Кажется, он уже в 565 г. [189 г.] принимал участие в римском походе против малоазийских кельтов, а впоследствии неоднократно получал от своих соотечественников военные и дипломатические поручения, особенно во время третьей македонской войны. В результате кризиса, вызванного в Элладе этой войной, он вместе с другими ахейскими заложниками был отправлен в Италию (I, 734), где был интернирован в течение 17 лет (587--604) [167--150 гг.]. Сыновья Павла ввели его в круг столичной знати. Освобождение ахейских заложников вернуло Полибия на родину, где он с тех пор был постоянным посредником между Ахейским союзом и римлянами. Он присутствовал при разрушении Карфагена и Коринфа (608) [146 г.]. Казалось, судьба воспитала его так, чтобы он мог лучше самих римлян понять историческое значение Рима. Греческий государственный деятель и римский пленник, уважаемый за свое эллинское образование Сципионом Эмилианом и вообще первыми людьми в Риме, порой возбуждавший даже их зависть, он видел, как оба ручья, которые долго текли по разным руслам, слились в одно и как история всех средиземноморских государств сошлась в гегемонии римского могущества и греческого образования. Таким образом Полибий был первым знаменитым греком, который с искренним убеждением воспринял мировоззрение сципионовского кружка, признал превосходство эллинизма в духовной области и Рима в политической области как совершившийся факт, над которым история произнесла свой приговор, обязательный для обеих сторон. В этом духе Полибий действовал в качестве практического политика и писал свою историю. Если в молодости Полибий отдал дань заслуживающему уважение, но несостоятельному местному ахейскому патриотизму, то в зрелом возрасте, ясно понимая неизбежную необходимость, он защищал на своей родине политику самого тесного сближения с Римом. Это была в высшей степени понятная и, без сомнения, благонамеренная политика, но она была лишена величия и гордости. Не совсем был свободен Полибий и от тщеславия и мелочности эллинских политиков того времени. Немедленно после освобождения он обратился к римскому сенату с просьбой формально подтвердить документами каждому из освобожденных заложников то общественное положение на родине, которым они пользовались прежде. Катон метко выразился по этому поводу, что здесь Одиссей как бы снова возвращается в пещеру Полифема, чтобы выпросить себе у великана колпак и пояс. Полибий часто использовал свои связи с римской знатью для блага своих соотечественников; однако форма, в которой он прибегал к высокой протекции, и его хвастовство своими связями приближались к лакейству.

Литературная деятельность Полибия была проникнута тем же духом, что и его практическая деятельность. Задачей его жизни было написать историю объединения средиземноморских государств под гегемонией Рима. Его труд охватывает судьбу всех цивилизованных государств, -- Греции, Македонии, Малой Азии, Сирии, Египта, Карфагена и Италии в период времени от первой пунической войны до разрушения Карфагена и Коринфа и изображает в причинной связи вступление этих государств под протекторат Рима. Целью своего труда Полибий считает доказательство разумности и целесообразности римской гегемонии. По своему замыслу и выполнению история Полибия представляет резкую и сознательную противоположность современной ему римской и греческой историографии. В Риме еще всецело стояли на точке зрения хронистов; здесь имелся ценный исторический материал, но так называемая историография ограничивалась наивными преданиями и разрозненными заметками. Исключение составляли очень ценные, но чисто субъективные произведения Катона, еще не поднявшиеся над первыми зачатками исторического исследования и историографии. У греков, правда, существовали свои исторические исследования и историография. Но в смутное время диадохов понятия о нации и государстве были утрачены столь основательно, что ни одному из бесчисленных тогдашних историков не удалось пойти по следам великих аттических мастеров, заимствовать их дух и правдивость и обработать всемирноисторический материал эпохи со всемирноисторической точки зрения. Греческая историография ограничивалась чисто внешним описанием событий или же была проникнута фразерством и ложью аттической риторики; слишком часто в ней отражаются продажность и пошлость, подхалимство и ожесточение того времени. Как у римлян, так и у греков существовала лишь история городов и племен. Полибий первый вышел из этих узких рамок. Как правильно указывалось, он, будучи родом из Пелопоннеса, был духовно одинаково далек как от ахейцев, так и от римлян; он перешел эти жалкие рамки, обрабатывал римский материал с эллинским зрелым критическим подходом и создал если не всеобщую историю, то во всяком случае историю, уже освобожденную от местных государственных рамок и охватывавшую римско-греческое государство в процессе становления. Пожалуй, ни один историк не сочетал в такой полноте, как Полибий, все преимущества писателя, основывающегося на источниках. Он вполне отдает себе отчет в объеме своей задачи и никогда не упускает этот объем из виду. Его внимание сосредоточено на действительном историческом ходе событий. Он отбрасывает предания, анекдоты, массу лишенных значения записей хрониста. Он восстановил в правах описания стран и народов, государственных и торговых отношений, всех тех чрезвычайно важных фактов, столь долго остававшихся в пренебрежении, которые ускользали от внимания летописцев, потому что не могли быть отнесены к определенному году. В собирании исторического материала Полибий обнаруживает такую осторожность и настойчивость, какой, пожалуй, ни у кого не было в древности. Он пользуется документами, в широких размерах привлекает литературу различных народов, всесторонне использует свое благоприятное положение для получения сведений от участников и свидетелей событий, наконец, по заранее составленному плану объезжает всю область средиземноморских государств и часть атлантического побережья [135]. Правдивость была в его натуре; во всех важных вопросах он беспристрастно относится к отдельным государствам и личностям, его интересует исключительно внутренняя связь между событиями, изложить которые в правильном соотношении причин и последствий он считает главной и даже единственной задачей историка. Изложение Полибия отличается образцовой полнотой, простотой и ясностью. Однако все эти чрезвычайные достоинства еще не создают первоклассного историка. Полибий выполнил свою литературную задачу так же, как и задачу практической действительности, -- со всей силой разума, но только разума. История, борьба необходимости и свободы, является нравственной проблемой; Полибий же трактует ее так, как если бы она была механической проблемой. В природе, как и в государстве, для него имеет значение только целое; отдельное событие, отдельная личность, как бы они ни были поразительны, являются лишь частными моментами, небольшими колесиками в чрезвычайно сложном механизме, который называется государством. В этом отношении Полибий был более чем кто-либо другой создан для изображения истории римского народа, который действительно разрешил единственную в своем роде проблему, достигнув беспримерного внутреннего и внешнего величия, не имея ни одного подлинно гениального государственного деятеля, народа, который развивался на своих простых основах с удивительной, почти математической, последовательностью. Но момент нравственной свободы присущ истории каждого народа, и Полибий не мог безнаказанно устранить его из римской истории. Полибий рассматривает все вопросы, касающиеся права, чести и религии, не только поверхностно, но совершенно неправильно. Это надо сказать также о всех тех случаях, где требуется генетическое построение; чисто механическое объяснение событий, которое Полибий ставит на его место, порой приводит в отчаяние. Можно ли представить себе более наивную политическую конструкцию: превосходная государственная конституция выводится из разумного смешения монархических, аристократических и демократических элементов, а успехи Рима -- из совершенства этой конституции. Толкование существующих отношений ужасает своей сухостью и отсутствием фантазии, его манера говорить о религиозных вопросах с пренебрежением, с высоты своего умственного величия, просто противна. Изложение его, в сознательном противоречии с обычной художественно стилизованной греческой историографией, конечно, правильно и ясно, но бледно и вяло; автор слишком часто вдается в полемические отступления или впадает в стиль мемуаров, причем в описании своих переживаний нередко проявляет чрезмерное самодовольство. Весь труд Полибия проникнут оппозиционным духом. Автор предназначал свое сочинение прежде всего для римлян, но и среди них нашел лишь небольшой круг людей, понимавших его. Полибий чувствовал, что он остался для римлян чужеземцем, а для своих соотечественников отступником и что его широкое толкование отношений принадлежит скорее будущему, чем настоящему. Поэтому он не свободен от некоторой угрюмости и личной горечи, в своей полемике против поверхностных и даже продажных греческих и некритических римских историков часто сварлив и мелочен и впадает в тон не историка, а рецензента. Полибий не принадлежит к приятным светским писателям. Но так как правда и правдивость выше всяких прикрас, то, пожалуй, надо сказать, что из всех древних писателей мы больше всего обязаны Полибию серьезными поучительными сведениями. Его книги подобны солнцу. С того момента, с которого они начинают свое изложение, раздвигается туманная завеса, покрывающая еще самнитскую войну и войну с Пирром. А с момента, которым они кончают, наступают новые сумерки, чуть ли не еще более непроницаемые.

Римская историография, современная Полибию, представляет странную противоположность широким воззрениям этого чужестранца на римскую историю и его широкой трактовке этой истории. В начале этого периода мы встречаем еще некоторые хроники, написанные на греческом языке, как например, упоминавшуюся уже (I, 886) хронику Авла Постумия (консул 603 г. [151 г.]), изобилующую плохой прагматикой, и хронику Гая Ацилия (законченную им в глубокой старости около 612 г. [142 г.]). Однако отчасти под влиянием катоновского патриотизма, отчасти под влиянием тонкого образования сципионовского кружка латинский язык достиг такого решительного преобладания в этой области, что не только среди новых исторических произведений уже редко встречаются работы, написанные на греческом языке [136], но и старые, греческие хроники переводятся на латинский язык и, вероятно, читались, главным образом, в этих переводах. К сожалению, в латинских хрониках этого периода можно хвалить только то, что они написаны на родном языке. Они очень многочисленны и достаточно подробны; так например, мы встречаем указание на хроники Луция Кассия Гемины (около 608 г. [146 г.]), Луция Кальпурния Писона (консул 621 г. [133 г.]), Гая Семпрония Тудитана (консула 625 г. [129 г.]), Гая Фанния (консула 632 г. [122 г.]). К этому надо прибавить официальную летопись города Рима в восьмидесяти книгах, редактированную и изданную по поручению великого понтифика и авторитетного юриста Публия Муция Сцеволы (консул 621 г. [133 г.]). На этом летопись Рима кончается; записи понтификов продолжались, но ввиду растущей деятельности частных хронистов не играют уже роли в литературе. Все эти летописи, частные и официальные, в сущности представляли собой компиляции имевшегося налицо исторического или квазиисторического материала. Их ценность в качестве источников и их ценность с точки зрения формы падала, без сомнения, в той же мере, в какой возрастала их обстоятельность. Конечно, в летописях всегда есть примесь вымысла, и было бы весьма наивно упрекать Невия и Пиктора, что они поступали так же, как Гекатей и Саксон Грамматик. Однако позднейшие попытки строить на этом зыбком фундаменте могут вывести из терпения даже самого сдержанного читателя. Эти авторы играючи заполняют все пробелы предания чистейшим вымыслом и ложью. Затмения солнца, цифры ценза, родословные, триумфы -- все это, не моргнув глазом, заносят задним числом в летописи от текущего года вплоть до первого года от основания Рима. В летописях записано, в каком году и месяце, в какой день царь Ромул вознесся на небо; записано, как царь Сервий Туллий праздновал свой триумф по случаю победы над этрусками 25 ноября 183 г. [571 г.] и еще раз 25 мая 187 г. [567 г.]. Так и в римских доках показывали легковерным судно, на котором Эней прибыл из Илиона в Лаций. Даже свинью, которая указывала дорогу Энею, засолили в римском храме богини Весты. Эти знатные летописцы сочетают с вымыслом поэта скучнейшую канцелярскую точность. Свой богатый материал они трактуют с пошлостью, неизбежной при отказе от всех поэтических и исторических элементов. У Писона мы читаем, например, что Ромул воздерживался от пиршеств, когда на следующий день у него было заседание; что Тарпея открыла сабинянам ворота крепости из любви к отечеству, чтобы лишить неприятеля его щитов. Неудивительно, что рассудительные современники видели в этом "не историю, а детские сказки". Несравненно большую ценность представляли отдельные произведения по истории недавнего прошлого и современности, а именно история войны с Ганнибалом, написанная Луцием Целием Антипатром (около 633 г.) [121 г.], и написанная более молодым Публием Семпронием Аселлионом история его времени. Здесь мы находим по крайней мере ценный материал и серьезное отношение к истине; у Антипатра также живое, хотя и очень вычурное изложение. Однако, судя по всем свидетельствам и сохранившимся отрывкам, ни одна из этих книг не могла сравниться по форме изложения и по оригинальности с "Началами" Катона, который, к сожалению, в области истории создал так же мало, как и в области политики.

Второстепенные, носящие более субъективный и легковесный характер, виды исторической литературы -- мемуары, письма и речи -- представлены в эту эпоху богато, по крайней мере в количественном отношении. Виднейшие государственные деятели Рима уже стали записывать свои переживания: так например, Марк Скавр, консул 639 г. [115 г.], Публий Руф, консул 649 г. [105 г.], Квинт Катул, консул 652 г. [102 г.], и даже диктатор Сулла составляли свои мемуары. Впрочем, кажется, ни одно из этих произведений не имело литературного значения, они ценны только своим фактическим материалом. Письма Корнелии, матери Гракхов, замечательны отчасти своим образцовым чистым языком и высоким нравственным чувством автора, отчасти тем, что это была первая опубликованная в Риме переписка и вместе с тем первое литературное произведение римской женщины.

Речи в литературе этого периода сохраняют всецело отпечаток Катона. Речи адвокатов не считались еще литературными произведениями, издавались только речи, носившие характер политических памфлетов. Во время революционного движения эта брошюрная литература вырастает и по размерам и по значению; среди множества эфемерных произведений нашлись такие, которые подобно "Филиппикам" Демосфена и летучим листкам Курье [В текстах перевода 1937 г. и переиздания 1997 г. ошибочно: Плавта. В нем. издании 1921 г. ошибки нет: Plautisch-Papirischen Gesetzes (Прим. ред. сайта)], заняли прочное место в литературе благодаря выдающемуся положению их авторов и их собственным достоинствам. Так, политические речи Гая Лелия и Сципиона Эмилиана являются образцами превосходного латинского языка и благороднейшего патриотизма. Кипучие речи Гая Тития содержат меткую характеристику местных особенностей и современных нравов; из них многое заимствовала национальная комедия. Описание сенаторов-присяжных уже приводилось выше. Прежде всего следует упомянуть о многочисленных речах Гая Гракха; в его пламенных словах, как в зеркале, отражаются страстность и благородство, а также трагическая судьба этой выдающейся личности.

В области научной литературы сборник юридических заключений Марка Брута, изданный около 600 г. [154 г.], является интересной попыткой перенести на римскую почву обычную у греков обработку научного материала в форме диалога и путем инсценировки разговора определенных лиц в определенном месте и времени дать своему сочинению художественную полудраматическую форму. Между тем позднейшие ученые, в том числе уже филолог Стилон и юрист Сцевола, отбросили этот более поэтический, чем практический, метод как в общеобразовательных так и в специальных науках. В этом быстром освобождении от оков художественной формы отражается растущее значение науки как таковой и преобладавший в Риме практический интерес к ней. Об общих гуманитарных науках, о грамматике или, вернее, филологии, о риторике и о философии уже говорилось выше, поскольку они стали теперь существенными частями нормального римского образования и отделились таким образом от специальных наук.

В области литературы расцветает латинская филология в тесной связи с давно укоренившейся филологической трактовкой греческой литературы. Выше уже говорилось о том, что вначале этого столетия латинские эпические поэты тоже нашли своих комментаторов и восстановителей подлинных текстов. Говорилось также о том, что не только сципионовский кружок прежде всего обращал внимание на чистоту языка, но что и виднейшие поэты, как Акций и Луцилий, занимались вопросами орфографии и грамматики. Одновременно мы встречаем отдельные попытки со стороны историков развить реальную филологию. Конечно, сочинения беспомощных летописцев этого времени, как например, "О цензорах" Гемины и "О должностных лицах" Тудитана недалеко ушли от хроник. Интереснее, в качестве первой попытки использовать изучение древности для политических целей [137], книги о государственных должностях, написанные другом Гая Гракха, Марком Юнием. Интересны также составленные в стихах дидаскалии трагика Акция, которые можно считать первой попыткой литературной истории латинской драмы. Однако эти зачатки научного подхода к родному языку носят еще слишком дилетантский характер и живо напоминают немецкую орфографическую литературу времен Бодмера и Клопштока. Археологическим (в понимании древних авторов) исследованиям этой эпохи тоже следует отвести по справедливости скромное место.

Начало исследованиям в области латинского языка и латинской древности в духе александрийских учителей положил Луций Элий Стилон (около 650 г.) [104 г.]. Он первый обратился к древнейшим памятникам латинского языка и написал комментарии к ритуальным песням салиев и к римскому городскому праву. Особенное внимание он уделял комедии VI столетия [сер. III -- сер. II вв.] и первый составил список подлинных, по его мнению, пьес Плавта. Он старался, по греческому примеру, вскрыть историческое начало каждого отдельного явления и движения римской жизни, отыскать для каждого из них его "изобретателя", причем распространял свои исследования на весь летописный материал. Об успехе его у современников свидетельствует тот факт, что ему посвящены самые значительные поэтические и исторические произведения его эпохи: сатиры Луцилия и исторические работы Антипатра. Этот первый римский филолог определил и для будущего направление научных занятий своей нации, оставив в наследство своему ученику Варрону свой филологический и исторический метод.

Более подчиненную роль играла, понятно, литература по латинской риторике. Здесь ничего не оставалось делать, как писать руководства и сборники упражнений по образцу греческих руководств Гермагора и других. Этим занимались школьные преподаватели отчасти в силу потребности, отчасти из тщеславия и ради заработка. Сохранилось одно из таких руководств к изучению ораторского искусства, составленное неизвестным автором во время диктатуры Суллы. Автор преподавал по тогдашнему обычаю одновременно латинскую литературу и латинскую риторику и писал по обоим этим предметам. Его работа отличается сжатым, ясным и точным изложением материала, а главное -- известной самостоятельностью по отношению к греческим образцам. Хотя автор находится в полной зависимости от греков в отношении метода, он решительно и даже резко отвергает "весь ненужный хлам, привнесенный греками только для того, чтобы наука казалась более трудной для изучения". Неизвестный автор резко осуждает педантичную диалектику, "болтливую науку ораторского искусства"; лучшие знатоки ее так боятся двусмысленных выражений, что в конце концов не осмеливаются произнести даже свое собственное имя. Автор везде вполне сознательно избегает греческой школьной терминологии. Он предостерегает от чрезмерного преподавания и подчеркивает золотое правило, что учитель прежде всего должен приучать своих учеников самим себе помогать, равным образом он определенно признает, что школа -- на втором плане, а жизнь -- на первом плане. В примерах, вполне самостоятельно подобранных, он дает отрывки тех судебных речей, которые в последние десятилетия вызывали сенсацию, в кругах римской адвокатуры. Интересно, что оппозиция против крайностей эллинизма, направленная прежде против создания самостоятельной латинской риторики, теперь, когда она возникла, продолжалась в лоне самой этой риторики. Это придало римской риторике в теоретическом и практическом отношении больше достоинства сравнительно с греческой риторикой того времени и обеспечило ее большую пригодность для практических целей.

Философия не представлена еще в литературе, так как развитие национально-римской философии не вызывалось ни внутренней потребностью, ни внешними обстоятельствами. Нельзя установить с уверенностью, что в эту эпоху появились хотя бы латинские переводы популярных философских руководств. Кто занимался философией, тот читал и вел диспуты на греческом языке.

В области специальных наук успехи были ничтожны. Римляне умели хорошо обрабатывать землю и вести счетные книги, но для физических и математических исследований здесь не было почвы. Результаты пренебрежения к теории сказались на низком уровне врачебного искусства римлян и отчасти также их военных наук.

Из всех специальных наук процветала только юриспруденция. Мы не можем проследить ее внутреннее развитие с хронологической точностью. В общем сакральное право все более отодвигалось на задний план и в конце этого периода находилось примерно в таком же положении, в каком в настоящее время находится каноническое право. Ко времени Двенадцати таблиц не было еще того тонкого и глубокого понимания права, которое на место внешних признаков ставит внутренне действующие моменты, как например, развитие понятия умысла и неосторожности, как видов вины, и институт предварительной защиты владения. Оно, однако, существовало уже во времена Цицерона и, вероятно, развилось, главным образом, в описываемую эпоху. Выше уже не раз говорилось о воздействии политических отношений на развитие права; это было не всегда полезно. Так например, с учреждением суда центумвиров по делам о наследствах была введена коллегия присяжных также в области имущественного права, которая подобно уголовным комиссиям вместо того, чтобы просто применять закон, поставила себя над ним и подрывала правовые учреждения, прикрываясь так называемой справедливостью. Одним из последствий этого было неразумное правило, что каждый обойденный в завещании родственника, мог обращаться в суд с требованием отмены завещания, причем суд разрешал дело по своему усмотрению. Более точно можно проследить развитие юридической литературы. До сих пор она ограничивалась сборниками формул и объяснениями текста законов. В описываемый период возникла литература судебных заключений, примерно соответствующая нашим сборникам решений. В начале VII столетия [сер. II в.] начали записывать и выпускать в виде сборников юридические заключения; последние уже давно давались не только членами коллегии понтификов, но также любым гражданином, к которому обращались с вопросом; они давались на дому или на форуме и вокруг этих заключений уже возникли теоретические и полемические комментарии и характерные в правоведении постоянные контроверзы. Первые такие сборники были выпущены Катоном Младшим (умер около 600 г. [154 г.]) и Марком Брутом (приблизительно в то же время). Кажется, уже эти сборники были разделены на отделы по разным вопросам [138].

Вскоре затем перешли к систематическому изложению римского права. Начало этому положил великий понтифик Квинт Муций Сцевола (консул 659 г. [95 г.], умер в 672 г. [82 г.]), в семье которого правоведение было наследственным, так же как звание великого понтифика. Его восемнадцать книг: "Гражданское право" охватывают с наивозможнейшей полнотой положительный юридический материал: законодательные положения, решения и заключения, заимствованные автором частью из старых сборников, частью из устных традиций. Эти книги стали исходным пунктом и образцом систематических изложений римского права; точно так же резюмирующая работа Сцеволы "Дефиниции" (EаNo?) послужила основой для юридических руководств и особенно для сборников юридических норм. Хотя это развитие права происходило, по существу, независимо от эллинизма, но в общем знакомство с философско-практическими схемами греков, несомненно, дало толчок более систематическому изложению правовой науки. Греческое влияние заметно уже в самом заглавии вышеупомянутой книги. Выше упоминалось, что в некоторых, преимущественно внешних, моментах римское правоведение находилось под влиянием стоической школы.

В области искусства наблюдаются еще менее отрадные явления. В архитектуре, скульптуре и живописи все более распространялось дилетантское самоуслаждение, а самостоятельное творчество скорее сделало шаг назад, чем вперед. Все более входит в обычай созерцать при пребывании в греческих местностях произведения искусства; в этом отношении имела решающее значение зима 670/671 г. [84/83 г.], которую армия Суллы провела на зимних квартирах в Малой Азии. Число знатоков искусства растет и в самой Италии. Прежде всего было обращено внимание на серебряную и бронзовую посуду. В начале рассматриваемой эпохи стали ценить не только греческие статуи, но и греческие картины. Первой картиной, публично выставленной в Риме, был "Вакх" Аристида; Луций Муммий изъял ее при продаже с торгов коринфской добычи, так как царь Аттал предлагал за нее до 6 тысяч денариев. Постройки становились все более великолепными, стали употреблять заморский мрамор, особенно гиметский (Cipollin), так как в это время италийские карьеры еще не разрабатывались. Великолепная колоннада, построенная на Марсовом поле завоевателем Македонии Квинтом Метеллом (консул 611 г. [143 г.]), вызывала восторг еще во времена империи; она окружала первый мраморный храм в Риме. Вскоре последовали другие подобные сооружения: Сципиона Назики (консул 616 г. [138 г.]) на Капитолии и Гнея Октавия (консул 626 г. [128 г.]) близ ристалища. Первым частным домом с мраморными колоннами был дом оратора Луция Красса (умер в 663 г. [91 г.]) на Палатине. Однако, где можно было, предпочитали грабить и покупать, вместо того чтобы создавать самим. Прискорбное свидетельство бедности римской архитектуры -- она начала уже употреблять колонны из старых греческих храмов; так например, Сулла украсил римский Капитолий колоннами, вывезенными из храма Зевса в Афинах. Все, что производилось в области искусства в самом Риме, было делом рук чужестранцев. Немногие римские художники этого времени, называемые источниками, были все без исключения греками из италийских или заморских стран. Так например, архитектор Гермодор был уроженцем Саламина на Кипре; между прочим, он отстроил заново римские верфи и построил храм Юпитера Статора для Квинта Метелла (консул 611 г. [143 г.]) в сооруженной последним галерее и храм Марса в Фламиниевом цирке для Децима Брута (консул 616 г. [138 г.]). Уроженцем Великой Греции был скульптор Пазитель (около 665 г. [89 г.]), который поставлял в римские храмы статуи богов из слоновой кости. Художник и философ Метродор был выписан в Рим из Афин написать картины для триумфа Луция Павла (587) [167 г.]. Замечательно, что, хотя монеты этой эпохи отличаются большим разнообразием типов по сравнению с более ранними, они являются скорее шагом назад в отношении чеканки обреза.

Наконец, музыка и танцы тоже были перенесены в Рим из Эллады исключительно в целях декоративной роскоши. Впрочем, эти виды чужеземного искусства не были новостью в Риме; государство с давних времен допускало к участию в публичных празднествах этрусских флейтистов и танцоров, а вольноотпущенники и низший класс римского народа и до того времени занимались этим промыслом. Новым было то, что греческие танцы и музыка стали необходимой принадлежностью обедов в знатных домах. Новостью была также школа танцев, в которой, как с возмущением описывает Сципион Эмилиан в одной из своих речей, больше пятисот мальчиков и девочек из простонародья вперемежку с детьми должностных лиц и сановников обучались малопристойным пляскам с кастаньетами, такого же рода песням и игре на греческих струнных инструментах, считавшихся неприличными. Новостью было, что консуляр и великий понтифик Публий Сцевола (консул 621 г. [133 г.]) ловил на арене мячи с такой же ловкостью, с какой он решал у себя дома самые запутанные юридические вопросы. Еще большей новостью было то, что на устроенных Суллой празднествах знатные молодые римляне перед всем народом показывали свое жокейское искусство. Правительство пыталось выступить против этого. Так например, в 639 г. [115 г.] цензоры запретили пользоваться другими музыкальными инструментами кроме простой флейты, издавна употреблявшейся в Лации. Но Рим не был Спартой. Слабое римское правительство такими запретами лишь сигнализировало зло и даже не пыталось положить ему конец строгим и последовательным применением этих запретов.

В заключение бросим взгляд на общую картину литературы и искусства Италии в период от смерти Энния до начала цицероновской эпохи. В этой области мы тоже находим несомненный упадок творчества по сравнению с предыдущей эпохой. Высшие виды литературы, как то: эпос, трагедия, история, отмерли или пришли в упадок. Процветают только второстепенные формы: переводы, подражания комедии, построенной на интриге, фарс, брошюры в стихах и в прозе. Что касается брошюры в прозе, то в этой области литературы, над которой пронесся ураган революции, мы встречаем два величайших литературных таланта того времени -- Гая Гракха и Гая Луцилия; оба они возвышались над толпой более или менее посредственных писателей так же, как в аналогичную эпоху французской литературы Курье и Беранже возвышались над массой самонадеянных ничтожеств. В области скульптуры и живописи творчество, и прежде чрезвычайно слабое, совершенно прекращается. Зато процветает пассивное наслаждение искусством и литературой. Как в области политики эпигоны того времени завладели и пользуются наследством отцов, так и в области искусства эпигоны являются прилежными посетителями театра, друзьями литераторов, -- знатоками искусства и еще чаще коллекционерами. Больше всего заслуживают внимания научные исследования, которые обнаруживают творческое напряжение в области права, в классической и реальной филологии. Начало этим наукам было положено в рассматриваемую эпоху; они, а также первые слабые подражания тепличной александрийской поэзии, уже возвещают эпоху римского александризма. Все произведения этой эпохи в сравнении с произведениями VI столетия [сер. III -- сер. II вв.] более гладки, содержат меньше ошибок, более систематичны. Не без основания литераторы и друзья литературы этого времени смотрели на своих предшественников, как на неопытных новичков. Но если они осмеивали и хулили недостатки работ этих новичков, то даже самые одаренные из новых авторов не могли не сознавать, что юность нации миновала, и возможно, что у того или другого закрадывалась в душу тоска по милым заблуждениям молодости.

Примечания

Вероятно, благодаря Сципиону Италика стала тем, что в Италии называлось forum et conciliabulum civium Romanorum. Позднее таким же путем возникли в Галлии Аквы Секстиевы. Гражданские общины возникают за морем лишь позднее, в Карфагене и Нарбоне. Однако, стоит отметить, что в известном смысле начало им тоже было положено Сципионом.

Хронология войны с Вириатом мало надежна. Установлено, что впервые Вириат выступил в борьбе с Ветилием (Appian, Hisp., 61; Liv., 52; Oros., 5, 4), а погиб в 615 г. [139 г.] (Diodor, Vat., стр. 110 и некоторые другие). Продолжительность его власти определяют в 8 лет (Appian, Hisp., 63), в 10 лет (Justin, 44, 2), в 11 лет (Diodor, стр. 597), в 15 лет (Liv., 54; Eutrop., 4, 16; Oros., 5, 4; Flor., 1, 33) и в 20 лет (Vellei, 2, 90). Первая версия отчасти правдоподобна, так как Диодор (стр. 591; Vat., стр. 107, 108) и Орозий (5, 4) связывают выступление Вириата с разрушением Коринфа.

Из римских наместников, с которыми боролся Вириат, некоторые, вне всякого сомнения, принадлежат к наместникам северной провинции, так как если Вириат действовал преимущественно в южной провинции, то все же не только в ней (Liv., 52); поэтому нельзя по числу этих имен вычислять годы его предводительства.

1 немецкая миля = около 7½ километров.

Очертания берегов так изменились в течение столетий, что в настоящее время нельзя составить себе точных представлений об указанных местных условиях. Имя города сохранилось в названии мыса Картадшена, он называется также мысом Рас-Сиди-бу-Саид, по имени находящейся на нем гробницы святого; этот мыс находится на восточном краю полуострова, глубоко вдается в залив и является высшей точкой полуострова, возвышающейся на 393 фута над уровнем моря.

В книге Беле "Раскопки в Карфагене" (Beulé, Fouilles Ю Carthage, 1861) ширина стен и глубина казематов показана в метрах и греческих футах (1 греческий фут = 0,309 метра):

наружная стена -- 2 метра = 6½ футам,

коридор -- 1,9 метра = 6 футам,

передняя стена казематов -- 1 метр = 3? футам,

внутренние помещения казематов -- 4,2 метра = 14 футам,

задняя стена казематов -- 1 метр = 3? футам,

ширина стен в целом -- 10,1 метра = 33 футам.

Диодор (стр. 522) сообщает цифру 22 локтя (1 греческий локоть = 1½ футам), а Ливий (Oros., 4, 22) и Аппиан (Punica, 95), опираясь, по-видимому, на другое, менее точное место у Полибия, определяют толщину всей стены в 30 футов. Тройная стена, о которой говорит Аппиан и о которой благодаря Флору (1, 31) до сих пор господствовало неправильное представление, -- это не что иное, как наружная стена, передняя стена казематов и их задняя стена. Ясно, что это совпадение указаний не может быть случайным и что здесь мы действительно имеем остатки знаменитой карфагенской стены. Возражения Дэвиса (Davis, Carthage and her remains, с. 370) свидетельствуют лишь, что главные результаты Беле вряд ли можно опровергнуть даже при самом сильном желании. Нужно лишь учесть, что сообщения всех древних авторов относятся не к стенам самой крепости, а к городской стене, построенной для защиты города со стороны материка. Городская стена включала в качестве своей составной части и ту стену, которая защищала южную сторону крепости, стоявшей на холме (Oros., 4, 22). Это подтверждается также тем обстоятельством, что раскопки восточной, северной и западной частей крепостного холма нигде не обнаружили следов укреплений, тогда как в южной части были найдены величественные остатки городских стен. Нет оснований считать их остатками особых крепостных стен, отличных от городских стен. Дальнейшие раскопки на соответствующей глубине (фундамент городской стены, открытой в Бирсе, лежит на 56 футов глубже теперешнего уровня почвы), вероятно, откроют на всем протяжении со стороны материка такие же или подобные фундаменты; хотя там, где обнесенное стеной предместье Магалия примыкало к главной стене, укрепления, по-видимому, с самого начала были построены менее прочно или же с давнего времени находились в заброшенном состоянии. Невозможно с точностью определить общую длину всей стены, но следует полагать, что она была весьма значительна, так как там находились стойла для 300 слонов, склады корма для них, а возможно также и другие помещения. Кроме того, надо учесть также ширину ворот. Понятно также, почему внутренний город, стены которого включали и Бирсу, сам иногда назывался Бирсой в противоположность предместью Магалии, обнесенному отдельной стеной (Appian, Punica, 117; Servius, Aen., 1, 368).

Так сообщает Аппиан в вышеуказанном месте. Диодор определяет высоту стены в 40 локтей, или 60 футов, по-видимому, включая сюда и зубцы. Сохранившиеся остатки до сих пор имеют в вышину 12--16 футов (4--5 метров).

Открытые во время раскопок подковообразные помещения имеют 14 греческих футов в глубину и 11 футов в ширину; ширина входов не указывается. Можно ли на основании этих размеров и условий коридора считать, что здесь находились стойла для слонов, -- вопрос, требующий более точных исследований. Каменные перегородки между этими помещениями имеют толщину в 1,1 метра = 3½ футам.

Oros., 4, 22. Две тысячи шагов с лишним -- или, по Полибию, 16 стадий -- составляют приблизительно 3 000 метров. Крепостной холм, на котором в настоящее время находится церковь св. Людовика, имеет около 1 400 метров в окружности на верхней площадке и около 2 600 метров в средней своей части (Beulé, с. 22). Окружность его у подошвы соответствует этим указаниям.

В настоящее время здесь находится форт Голлета.

Это финикийское слово обозначало бассейн, вырытый в форме круга. Это видно из слов Диодора (3, 44), а также из того, что греки употребляли это слово в значении кубка. Итак, оно могло обозначать только внутреннюю гавань Карфагена. Именно в этом смысле название Кофон встречается у Страбона (17, 2, 14), который употребляет его, собственно, для обозначения адмиралтейского острова, и у Феста (ep. v. cothones, p. 37). Аппиан (Punica, 127) не вполне точно называет переднюю четырехугольную гавань частью Кофона.

Οἷος πέπνυται, τοὶ δὲ σκιαὶ ἀΐσσουσιν.

Этот торговый путь соединял Адриатическое море с Черным; здесь в центре этого пути керкирские винные амфоры встречаются с фасосскими и лесбосскими. Этот путь уже был известен автору псевдоаристотелевского сочинения "О примечательных вещах". В настоящее время он в основном проходит по тому же направлению: начинаясь от Дураццо, пересекает Багорские (Кандавские) горы у Охридского (Лихнидского) озера и идет через Монастырь в Салоники.

В сабинских городах, в Парме и даже в Испании в городе Италике было найдено несколько пьедесталов с именем Муммия, служивших для этих трофеев.

Вопрос о том, была ли Греция в 608 г. [146 г.] превращена в римскую провинцию или нет, сводится в сущности к спору о словах. Доказано, что все греческие города сохранили "свободу" (Corp. Inscr. Gr., 1543, 15; Caesar, De bello civ., 3, 5; Appian, Mithr., 58; Zonar., 9, 31). Но не менее ясно доказано: 1) что Греция в тот момент была "взята во владение" римлянами (Tacit, Annal., 14, 21; Маккав., 8, 9, 10); 2) что с тех пор каждый город платил Риму определенную подать (Pausan., 7, 16, 6; ср. Cic., De prov. cons., 3, 5), так, например, маленький остров Гиар платил ежегодно 150 драхм (Strabon, 10, 485); 3) что с тех пор "прутья и секиры" -- знаки власти римских наместников -- владычествовали в Греции (Polyb., 38, 1, ср. Cic., Verr., 1, 21, 55); 4) что этим наместникам был передан высший надзор над городскими учреждениями (Corp. Inscr. Gr., 1543), а в некоторых случаях и право суда по уголовным делам (Corp. Inscr. Gr., 1543; Plut., Cim. 2), которое прежде принадлежало римскому сенату; 5) что, наконец, македонское провинциальное летосчисление было введено и в Греции. Между этими фактами нет противоречия или, во всяком случае, лишь то противоречие, которое вообще присуще положению свободных городов; некоторые авторы считают, что они не входили в провинцию, (например Suet., Caes., 25; Columella, 11, 3, 26), другие же, напротив, включают их в ее состав (например, Joseph., Ant. Iud., 14, 4, 4). Римские государственные земли в Греции ограничивались коринфским полем и несколькими участками на Эвбее (Corp. Inscr. Gr., 5879); настоящих римских подданных там вовсе не было. Тем не менее, учитывая фактическую зависимость греческих городов от македонского наместника, можно причислить Грецию к македонской провинции на тех же основаниях, как Массалия причислялась к нарбонской провинции, а Диррахий -- к македонской. Есть еще более красноречивые факты: Цизальпийская Галлия с 665 г. [89 г.] состояла исключительно из гражданских или латинских общин, но тем не менее была превращена Суллой в провинцию. Даже в эпоху Цезаря существовали области, состоявшие только из гражданских общин и тем не менее продолжавшие оставаться провинциями. Из всего этого выясняется смысл римского термина "provincia". Этим словом обозначалось прежде всего "военное командование", а все административные и судебные функции главнокомандующего являлись первоначально лишь побочными и дополнительными к его военному посту.

С другой стороны, учитывая формальный суверенитет свободных общин, надо признать, что события 608 г. [146 г.] не изменили правового положения Греции. Происшедшие изменения носили скорее фактический, чем юридический характер: вместо Ахейского союза все ахейские города, каждый в отдельности, стали теперь зависимыми от Рима государствами и данниками Рима; со времени организации особого римского управления в Македонии оно взяло на себя верховный надзор над греческими государствами-клиентами. Прежде этот надзор осуществлялся властями главного города. Следовательно, вопрос о том, следует ли считать Грецию составной частью македонской провинции или нет, разрешается двояко, в зависимости оттого, подходим ли мы к нему с точки зрения фактической или формальной. Однако, несомненно, первая точка зрения справедливо заслуживает предпочтения.

Замечательным подтверждением этого служит название изящных греческих изделий из бронзы и меди: в эпоху Цицерона их называли одинаково как "коринфской", так и "делосской" медью. Название это употреблялось в Италии, конечно, не по месту производства, а по месту вывоза этих изделий (Plin., Hist, nat., 34, 2, 9). Это не значит, конечно, что такие сосуды не выделывались также в Коринфе и на Делосе.

На эти обстоятельства пролили свет недавно найденные письма царей Эвмена II и Аттала II (Münchener Sitzungsberichte, 1860, S. 180 ff.) к пессинунтскому жрецу, называемому всюду Аттисом (ср. Polyb., 22, 20).

Самое древнее из этих писем и единственное датированное написано в 34 г. царствования Эвмена, за 7 дней до конца месяца Горпиэйя, т. е. в 590/591 г. от основания Рима [164/163 г.]. В нем царь предлагает жрецу военную помощь, чтобы отнять у пезонгов (о которых нигде больше нет упоминаний) захваченные ими владения храма. Второе письмо, тоже написанное еще Эвменом, показывает, что царь принимал участие в распре пессинунтского жреца с его братом Айоригом. Несомненно, оба эти поступка Эвмена принадлежали к числу тех, на которые доносили в Риме в 590 г. [164 г.] и позднее, как на попытки царя и далее вмешиваться в галльские дела и поддерживать там своих приверженцев (Polyb., 31, 6, 9, 32, 3, 5). Письмо же, написанное преемником Эвмена, Атталом, показывает, что уже настали иные времена, и притязания пергамских владык стали скромнее. По-видимому, при личном свидании в Апамее Аттал снова обещал жрецу Аттису вооруженную помощь. Однако впоследствии царь пишет жрецу, что по этому вопросу созван был государственный совет, в котором участвовали Афиней (несомненно, хорошо известный брат царя), Созандр, Меноген, Хлор и другие родственники (ἀναγκαῖοι); после долгих колебаний большинство согласилось с мнением Хлора, что не следует ничего предпринимать без предварительного запроса Рима. Ведь даже в случае успеха пришлось бы все равно опять лишиться своих приобретений и кроме того навлечь на себя такие же подозрения, "какие высказывались римлянами против брата царя" (против Эвмена II).

В этом же завещании царь даровал своему городу Пергаму "свободу", т. е. δημοκρατία, городское самоуправление. Недавно найденный там интересный документ (Römisches Staatsrecht, изд. 3-е, т. III, стр. 726) показывает, что по вскрытии завещания, но еще до его утверждения римлянами, новосозданный демос, стремясь укрепить согласие среди населения, постановил даровать права гражданства тем классам, которые до того времени были его лишены, особенно периэкам, внесенным в цензовые списки, и солдатам, имеющим постоянное местожительство в городе или вне его, а также македонянам. Очевидно, граждане города, ставя таким образом римлян перед совершившимся фактом широкого уравнения в правах, желали обеспечить свое положение до фактического наступления римского владычества и отнять у чужеземных повелителей возможность использовать неравенство прав населения для уничтожения городской свободы.

По правдоподобному мнению одного из моих друзей, под этими странными "гелиополитами" надо понимать освобожденных рабов; они конституировались как граждане какого-то города, переименованного в Гелиополь, или же лишь предполагалось основать город под именем бога Солнца, высокочтимого в Сирии.

Ко времени его правления относятся монеты с надписью "Шекель Израиль" и с обозначением года "святого Иерусалима" или "избавления Сиона". Подобные же монеты с именем Симона, князя (Nessi) израильского, принадлежат не Симону Маккавею, а Бар-Кохбе, вождю восстания при Адриане.

В 537 г. от основания Рима [217 г.] действие закона, ограничивающего повторное избрание в консулы, было приостановлено до окончания войны в Италии, т. е. до 551 г. [203 г.] (I, 747, Liv., 27, 6). Но после смерти Марцелла в 546 г. [208 г.] повторные выборы консулов, если не считать отказавшихся от своей должности консулов 592 г. [162 г.], имели место только в 547, 554, 560, 579, 585, 586, 591, 596, 599 и 602 годах [207, 200, 194, 175, 169, 168, 163, 158, 155, 152 гг.]. Иначе говоря, в течение этих 56 лет случаи повторного избрания консулов встречались не чаще, чем, например, в течение десятилетия 401--410 гг. [353--344 гг.]. Только одно из этих повторных избраний, а именно последнее, состоялось без соблюдения десятилетнего промежутка времени (I, 295). Несомненно, что странное избрание Марка Марцелла консулом третий раз в 602 г. [152 г.] (подробности нам неизвестны) -- Марцелл был консулом уже в 588 и 599 гг. [166, 155 гг.] -- послужило поводом для издания закона, запрещавшего вообще повторные избрания (Liv., Ep., 56). Из того, что этот законопроект был поддержан Катоном [Jordan, стр. 55), ясно, что он мог быть внесен не позднее 605 г. [149 г.].

Тогда тоже высказывалось мнение, что местная раса отличается особой выносливостью и поэтому особенно пригодна для рабства. Уже Плавт (Trin., 542) хвалит "породу сирийцев, которая лучше всех других переносит лишения".

Гибридное греческое название работного дома для рабов (ergastulum) от ἐργάζομαι по аналогии со stabulum, operculum указывает, что этот вид хозяйства был перенесен в Рим из какой-то области, где господствовал греческий язык и притом еще в доэллинистическое время.

Близ Кастроджиованни, на том месте, где подъем наименее крут, до сих пор еще нередко находят римские метательные ядра с именем консула 621 г. [133 г.] -- L. Piso L. f. cos. (Луций Писон, сын Луция, консул).

Об этом факте до сих пор было известно только частично со слов Цицерона (de l. agr. 2, 31, 82, ср. Liv., 42, 2, 19); теперь мы имеем о нем более подробные сведения из фрагментов Лициниана, стр. 4. Объединяя данные обоих источников, можно установить, что Лентул конфисковал земли владельцев за установленное им вознаграждение, но с действительными собственниками ничего не мог поделать, так как экспроприировать их он не был уполномочен, а продавать свои участки они не соглашались.

Сюда относится его речь Contra legem iudiciariam Tiber. Gracchi; в ней имеется в виду не закон об уголовных судах, как полагали некоторые историки, а дополнительный закон к гракховскому аграрному проекту: ut triumviri iudicarent, qua publicus ager, qua privatus esset (Liv., Ep. 28).

Оговорку, что продление допускается лишь при отсутствии других подходящих кандидатов (Appian, B. C. 1, 21), было нетрудно обойти. Сам закон, по-видимому, не входил в старые установления (Römisches Staatsrecht, изд. 3-е, т. I, стр. 473), а был внесен лишь сторонниками Гракха.

Вот, например, отрывок из его речи с сообщением о предлагаемых им законах: "Если бы я напомнил вам, что происхожу из знатного рода и ради вас лишился брата и что теперь никого уже не осталось в живых из потомков Публия Африканского и Тиберия Гракха, кроме меня и одного мальчика; если бы я стал просить вас отпустить меня, дабы весь наш род не был истреблен с корнем и остался в живых отпрыск его, то вы, полагаю, охотно изъявили бы на это свое согласие".

Таким образом можно согласовать слова Аппиана (Hisp., 78) о том, что после 6 лет военной службы солдат мог требовать увольнения, с более известными указаниями Полибия (6, 19), о которых правильно судит Маркварт (Handbuch, 6, 381). О времени введения обоих этих правил можно сказать только, что первое, вероятно, существовало уже в 603 г. [151 г.] (Hitzsch, Gracchen, стр. 231), а второе, несомненно, действовало уже во время Полибия. О том, что Гракх сократил законный срок военной службы, можно заключить из слов Аскония (in Cornel., стр. 68); ср. Plutarch, Tib. Gracch., 16. Dio, fr. 83, 7, Bekk.

Что именно он, а не Тиберий был инициатором этого закона, Доказывает Фронтон в письмах к Веру. Сравн. Gracchus у Gell., 11, 10, Cic., De re publ., 3, 29, и Verr., 3, 6, 12; Vellei., 2, 6.

До нас дошла большая часть нового судебного закона, изданного в связи с этой переменой личного состава судей и предназначенного для той постоянной комиссии, которая рассматривала дела о вымогательствах. Документ известен под названием Сервилиева или, вернее, Ацилиева закона о вымогательстве.

Этот закон и закон ne quis iudicio circumveniatur, по-видимому, тождественны.

Дошедший до нас большой отрывок из речи Гракха относится этому торгу за обладание Фригией. После перехода царства Атталидов к Риму, Маний Аквилий предложил царям вифинскому и понтийскому купить Фригию; она досталась понтийскому царю, предложившему более высокую цену. Гракх замечает, что ни один сенатор не печется безвозмездно об общественных делах, и продолжает: в отношении данного закона (об уступке Фригии царю Митридату) сенаторы делятся на три группы: первые голосуют за уступку Фригии, вторые -- против нее, а третьи не говорят ни да, ни нет. Первые подкуплены царем Митридатом, вторые -- царем Никомедом, а третьи самые хитрые: они принимали подарки от послов обоих царей, и каждая сторона думает, что они молчали в ее пользу.

Это постановление в большей своей части дошло до нас и известно под неправильным, но принятым уже более 300 лет, названием аграрного закона Тория.

Это явствует, как известно, из дальнейшего хода событий. Некоторые возражали против этого, ссылаясь на то, что у Валерия Максима (6, 9, 13) Квинт Цепион назван патроном сената. Однако это указание недостаточно убедительно, и кроме того слова Валерия Максима не могут относиться к консулу 648 г. [106 г.]. Вероятно, здесь ошибка в имени или в изложении фактов.

Многие утверждали, что учреждение провинции Киликии состоялось лишь после киликийской экспедиции Публия Сервилия 676 [78 г.] и следующих годов. Однако это неверно. Уже в 662 г. [92 г.] наместником Киликии был Сулла (App., Mithr., 57; bell. civ., 1, 77; Victor., 75) а в 674--675 гг. [80--79 гг.] Гней Долабелла (Cic., Verr., I, 1, 16, 44). Ввиду этого учреждение провинции Киликии следует отнести к 652 г. [102 г.]. В пользу этого мнения говорит также тот факт, что в то время все римские экспедиции против пиратов, как то: балеарская, лигурийская, далматская, систематически направлены на занятие прибрежных пунктов, служивших убежищем для пиратов. Это и понятно, так как римляне не имели постоянного флота и поэтому могли успешно бороться с корсарами, только занимая побережье. Впрочем, не следует забывать, что римское понятие provincia не заключало в себе обязательно обладание территорией, а означало само по себе лишь самостоятельное военное командование. Вполне возможно, что в этой суровой стране римляне сначала взяли себе лишь несколько стоянок для кораблей и войск. Низменная восточная Киликия оставалась в составе Сирийского царства до войны с Тиграном (App., Syr., 48); территории к северу от Тавра, ранее причислявшиеся к Киликии, так называемая каппадокийская Киликия и Катаония, входили в состав Каппадокии, первая со времени распада атталидского царства, а вторая еще со времени мира с Антиохом (Justin., 37, 1).

Приводим родословную нумидийских царей:

Саллюстий в своем увлекательном и талантливом описании этой войны слишком пренебрегает хронологией. Война кончилась летом 649 г. [105 г.] (гл. 114); следовательно, если Марий стал руководить военными действиями как консул в 647 г. [107 г.], то он должен был командовать армией в трех кампаниях. Однако в рассказе Саллюстия говорится только о двух кампаниях, и это правильно. Метелл, по всей вероятности, отправился в Африку еще в 645 г. [109 г.], но прибыл туда поздно (гл. 37, 44), некоторое время отняла и реорганизация армии (гл. 44); поэтому он начал военные действия лишь в следующем году. Точно так же и Марий надолго задержался в Италии по причине военных приготовлений (гл. 84) и принял главное командование в качестве консула либо в конце 647 г. [107 г.] после окончания похода, либо в качестве проконсула лишь в 648 г. [106 г.]. Итак, оба похода Метелла относятся к 646 и 647 гг. [108 и 107 гг.], а Мария -- к 648 и 649 гг. [106 и 105 гг.]. С этим согласуется и то, что триумф Метелла состоялся лишь в 648 г. [106 г.] (Eph. epigr., IV, стр. 257), а также, что битва при Муфуле и осада Замы должны быть отнесены к 646 г. [108 г.], судя по тому, в какой связи эти события стоят ко времени кандидатуры Мария на должность консула. Изложение Саллюстия отнюдь не свободно от неточностей: так например, Мария он и в 649 г. [105 г.] продолжает называть консулом.

Продление срока полномочий Метелла, о котором упоминает Саллюстий (62, 10), можно, судя по контексту, отнести только к 647 г. [107 г.]: летом 646 г. [108 г.] надо было, согласно закону Семпрония, распределить провинции между консулами, избираемыми на 647 г. [107 г.]; сенат назначил этим консулам две другие провинции и, следовательно, оставил Нумидию за Метеллом. Это сенатское решение было отменено плебисцитом, о котором упоминает Саллюстий (72, 7).

Следующее место, приводимое в лучших рукописях с пропуском: sed paulo... decreverat: ea res frustra fuit, должно было, по-видимому, или включать название провинций, назначенных консулам, и читаться примерно так: sed paulo [ante uti consulibus Italia et Gallia provincia essent senatus] decreverat, или же, следуя добавлению в распространенных рукописях: sed paulo [ante senatus Metello Numidiam] decreverat.

Теперь -- Бедша, на берегу Медшерды.

Место, где он находился, не найдено. Прежнее предположение, что под Фалой следует подразумевать Фелепту (близ Ферианы, к северу от Капсы), не обосновано. Тождественность древней Фалы с теперешним местечком Фалой, находящимся к востоку от Капсы, тоже не доказана.

Саллюстий дал нам жанровую картину югуртинской войны. Его описание является единственным живым и красочным рассказом, отличающимся от бледной и бесцветной традиции этой эпохи. В соответствии с композиционным замыслом рассказ заканчивается гибелью Югурты, т. е. моментом, важным для поэта, а не для историка. В других источниках мы тоже не находим связного рассказа о том, как распорядилось римское правительство наследством Югурты. Что преемником Югурты был Гауда, указывают Саллюстий (гл. 64) и Дион (Fragm., 79, 4 Bekk). Это подтверждается также надписью, найденной в Картагене (Orell., 630), в которой Гауда называется царем и отцом Гиемпсала II. Из слов Цезаря (De bell. civ., 2, 38; De bell. Afr., 43, 77) и из позднейшего устройства провинции видно, что на западе сохранились прежние границы, отделявшие нумидийские владения от римской провинции и от Киренского царства. Совершенно естественно, как указывает и Саллюстий (гл. 92, 102, 111), что царство Бокха было значительно расширено. С этим связано, несомненно, то обстоятельство, что Мавретания, первоначально ограничивавшаяся территорией г. Тингиса (Марокко), впоследствии включила также Цезарею (провинция Алжир) и Ситифис (западная часть провинции Константины). Так как Мавретания дважды была расширена римлянами -- в первый раз в 649 г. [105 г.] после выдачи Югурты и во второй раз в 708 г. [46 г.] после уничтожения Нумидийского царства, -- надо полагать, что Цезарея была присоединена к Мавретании в первом случае, а Ситифис -- во втором.

Цицерон (De republ., 3, 9) утверждает, что Сципион Африканский говорил об этом еще в 625 г. [129 г.]; если Цицерон не впал здесь в анахронизм, то наше предположение является единственно возможным. На северную Италию и Лигурию это запрещение не распространялось, о чем свидетельствует наличие виноделия у генуатов в 637 г. [117 г.] (I, 796, примеч.). Оно не распространялось также на собственную территорию Массалии (Just., 43, 4; Poseidon, Fragm., 25, Müll.; Strabon, 4, 179). Известно, что в VII в. от основания Рима [сер. II -- сер. I вв. до н. э.] из Италии вывозились в большом количестве оливковое масло и вино в область Роны.

В Оверни. Их главный город Немет, или Немосс, находился недалеко от Клермона.

У эпитоматора Т. Ливия и у Орозия сказано, что битва при Виндалии произошла раньше битвы при Изере. Но у Флора и Страбона эти события происходят в обратном порядке (4, 181). Последнее подтверждается также тем, что согласно эпитоме Т. Ливия, а также Плинию (Hist. Nat. 7, 50), Максим победил галлов, будучи консулом. Кроме того, из капитолийского списка консулов видно, что триумф Максима состоялся раньше триумфа Агенобарба, и Максим одержал победу над аллоброгами и арвернским королем, а Агенобарб -- только над арвернами. Ясно, что битва с аллоброгами и арвернами произошла раньше, чем битва с одними арвернами.

Аквы стали не колонией, как говорит Ливий (Ep., 61), а военной крепостью (Strabon, 4, 180; Vellei, 1, 15; Madvig, Opusc., 1, 303). То же можно сказать об Италике и о многих других пунктах. Так например, Виндонисса юридически всегда оставалась просто кельтским селом, но в то же время она была укрепленным римским лагерем и крупным населенным пунктом.

Пирусты, жившие в долинах Дрины, принадлежали к македонской провинции, но производили набеги на соседнюю Иллирию [Caesar, De bell. gall., 5, 1).

"Между Герцинским лесом, -- говорит Тацит (т. е., вероятно, дикой частью Альп), -- Рейном и Майном жили гельветы, а дальше за ними бои" (Germ., 28). У Посидония (Strabon, 7, 293) тоже говорится, что в ту эпоху, когда бои отразили кимвров, они жили в Герцинском лесу, т. е. в горах, лежавших между недоступными Альпами и Богемским лесом. Этому не противоречат и слова Цезаря, что бои жили "по ту сторону Рейна" (De bell. gall., 1, 5), так как Цезарь, рассказывая о положении дел в Гельветии, мог под этим обозначением разуметь страны к северо-востоку от Боденского озера. С этим полностью совпадает также указание Страбона (7, 292), что бывшая территория боев прилегала к Боденскому озеру. Страбон лишь допустил неточность, утверждая, что у Боденского озера жили также винделики. На самом деле эти последние поселились там лишь после ухода боев. Боев вытеснили из этих мест маркоманы и другие германские племена еще до времени Посидония, т. е. до 650 г. [104 г.]. Осколки племени боев бродили во время Цезаря в Каринтии (Caesar, De bell. gall., 1, 5) и оттуда пришли к гельветам и в западную Галлию. Другая часть этого племени поселилась на Платтенском озере, где впоследствии была истреблена гетами. Но местность вокруг этого озера, так называемая "боевская пустыня", сохранила имя этого самого несчастного из всех кельтских племен. Сравн. I, 630, прим.

В триумфальных списках они называются Galli Karni, а у Виктора -- Ligures Taurisci, ибо так следует писать это название вместо принятого Ligures et Caurisci.

У нас нет других сведений о македонском квесторе Марке Аннии, в честь которого город Лете (теперь Аивати на северо-запад от Фессалоник) поставил этот памятник в 29 г. от основания провинции, т. е. в 636 г. от основания Рима [118 г.] (Dittenberger, Syll., 247). Претор Секст Помпей, о гибели которого упоминается в надписи, может быть не кем иным, как дедом того Помпея, с которым впоследствии боролся Цезарь, и шурином поэта Луцилия. Враги названы Γαλατῶν ἔθνος. В надписи говорится также, что Анний, щадя жителей провинции, не созвал ополчение их, а отразил варваров силами одних римских войск. По всей вероятности, уже тогда приходилось содержать в Македонии фактически постоянную римскую оккупационную армию.

Если действительно в Македонию в 638 г. [116 г.] отправился консул Квинт Фабий Максим Эбурн (C. I. Gr. 1534; Zumpt, Comm. epigr., 2, 167), то следует полагать, что и он потерпел там неудачу, так как Цицерон (in Pison, 16, 38) говорит: "Ex (Macedonia) aliquot praetorio imperio consulari quidem nemo rediit, qui incolumis fuerit, quin triumpharit". В триумфальных списках того периода, дошедших до нас полностью, указаны только три македонских триумфа: Метелла в 643 г. [111 г.], Друза в 644 г. [110 г.] и Минуция в 648 г. [106 г.].

По словам Фронтина (2, 4, 3), Веллея и Евтропия, народ, побежденный Минуцием, были скордиски. Поэтому Флор, несомненно, ошибся, называя вместо реки Марга (Моравы) реку Гебр (Марицу).

Об этом истреблении скордисков и о том, что, напротив, меды и дарданы были допущены к заключению договора с Римом, сообщает Аппиан (Illyr., 5). Действительно, с тех пор скордиски совершенно исчезли в той стране. Указание, что окончательное покорение скордисков произошло на 32-м году �юx дфб юандЇб б ?"дNozб ю??а?б, надо, по-видимому, понимать в том смысле, что война между римлянами и скордисками продолжалась 32 года. Вероятно, эта война началась вскоре же после учреждения македонской провинции (608) [146 г.], и вышеописанные военные события (636--647) [118--107 гг.] являлись ее эпизодами. Из рассказа Аппиана видно, что окончательная победа над скордисками была одержана незадолго до начала гражданской войны в Италии, стало быть, не позднее 663 г. [91 г.]. Эту победу, если за ней последовал триумф, следует отнести к промежутку времени между 650 и 656 гг. [104--98 гг.], так как до 650 г. и после 656 г. мы располагаем полными триумфальными списками, в которых, однако, триумф по поводу этой победы не значится. Впрочем, возможно, что по какой-либо причине она не была отмечена триумфом. Имя победителя также неизвестно. Возможно, что это был консул 671 г. [83 г.], так как он мог стать консулом с запозданием вследствие смуты Цинны и Мария.

Страбон (7, 293) рассказывает, что на берегах Северного моря волны оторвали во время бури громадные участки земли и это вызвало массовое переселение кимвров. Хотя это и не кажется нам таким фантастическим, как самому Страбону, все же мы не можем сказать с уверенностью, основывается ли он на том, что слышал от других, или только на предположениях.

Ходячее мнение, что тоугены и тигорины вторглись в Галлию вместе с кимврами, не подтверждается Страбоном (7, 293) и плохо согласуется с фактом отдельного выступления гельветов. Впрочем, наши сведения об этой войне настолько отрывочны, что при последовательном описании событий, совершенно так же как при описании самнитских войн, можно претендовать только на приблизительную точность.

Сюда, несомненно, относится отрывок из Диодора (Vat., 122).

Постановление народного собрания об отрешении Цепиона от должности проконсула и о конфискации в связи с этим его имущества (Liv., Ep., 67) состоялось, вероятно, непосредственно после битвы при Араусионе (6 октября 649 г.) [105 г.]. Между смещением Цепиона и его окончательным осуждением, очевидно, прошло некоторое время. Об этом ясно свидетельствует предложение, внесенное в 650 г. [104 г.] и имеющее в виду Цепиона: оно связывало отрешение от должности с лишением права заседать в сенате (Asc., in Cornel., 78). Благодаря фрагментам Лициниана [стр. 10, Cn. Manilius ob eandem causam quam et Caepio L. Saturnini rogatione e civitate est cito [?] eiectus], объяснившим намек Цицерона (De or., 2, 28, 125), мы можем теперь установить, что окончательное осуждение Цепиона произошло на основании закона, внесенного Луцием Аппулеем Сатурнином. Это, очевидно, Аппулеев закон об оскорблении величия римского государства (Cic., De or., 2, 25, 107; 49, 20), или, как уже прежде определялось его содержание, это есть предложение Сатурнина о назначении чрезвычайной комиссии для расследования фактов государственной измены, имевших место во время кимврской смуты. Следственная комиссия по делу о похищении толозанского золота (Cic., De nat. deor., 3, 30, 74) тоже назначена была на основании Аппулеева закона, подобно тому как упоминаемые там далее чрезвычайные суды по делу о злостном подкупе судей связаны с Муциевым законом 613 г. [141 г.], суды по делам о весталках -- с Педуцеевым законом 641 г. [113 г.], по делам о югуртинской войне -- с Мамилиевым законом 644 г. [110 г.]. Сравнивая эти случаи, мы видим также, что такие специальные комиссии, в отличие от обычных судов, могли приговаривать и действительно приговаривали к смертной казни. В других источниках говорится, что трибун, привлекший Цепиона к ответственности и впоследствии сам за это привлеченный к суду (Cic., De or., 2, 40, 167; 48, 199; 4, 200; Part. or., 30, 105 и др.), был Гай Норбан. Однако это указание не противоречит нашему утверждению, ибо предложение исходило, как обычно, не от одного, а от нескольких трибунов (Ad. Herenn., 1, 14, 24, Cic., De or., 2, 47, 197), а так как Сатурнина уже не было в живых к тому времени, когда аристократическая партия могла помышлять о мести, то она и взялась за его сотоварища. Что касается даты этого второго и окончательного осуждения Цепиона, то обычно его относят к 659 г. [95 г.], т. е. спустя 10 лет после битвы при Араусионе; это совершенно не обосновано, что было уже отмечено. Это мнение строят только на речи Красса, произнесенной им в защиту Цепиона в качестве консула, стало быть в 659 г. [95 г.] (Cic., Brut., 44, 162). Однако Красс, очевидно, выступает здесь не в качестве адвоката Цепиона, а по делу Гая Норбана, привлеченного в 659 г. Публием Сульпицием Руфом к ответственности за преследование Цепиона. Это второе обвинение раньше относили к 650 г. [104 г.]. Но, с тех пор как нам известно, что оно покоилось на предложении Сатурнина, можно колебаться лишь между 651 г. [103 г.], когда Сатурнин был народным трибуном в первый раз (Plutarch., Mar., 14; Oros., 5, 17; App., 1, 28; Diodor., стр. 608, 631), и 654 г. [100 г.], когда он был избран вторично. Безусловно решающих моментов у нас нет, но все же первая дата представляется гораздо более правдоподобной, во-первых, потому, что она ближе к катастрофам в Галлии, а, во-вторых, потому, что в довольно подробных сообщениях о втором трибунате Сатурнина мы не встречаем указаний на Квинта Цепиона-отца и на насильственные действия против него. Вопроса не решает то, что Сатурнин во время своего второго трибуната требовал для своих колонизационных планов отпуска средств из той суммы, которая на основании судебного приговора была внесена в казну в виде возмещения за присвоение толозанской добычи (De viris ill., 73, 5; Orelli, ind. legg., 137). Кроме того, этот факт мог быть по ошибке перенесен с первого африканского аграрного закона на второй общий аграрный закон Сатурнина. То обстоятельство, что Гай Норбан впоследствии был привлечен к ответственности на основании закона, который был проведен по его же инициативе, является иронией судьбы, часто имевшей место в римских политических процессах того времени (Cic., Brut., 89, 305). Но это не подтверждает положение, что закон Аппулея, подобно позднейшему закону Корнелия, был общим законом о государственной измене.

Наше изложение основывается главным образом на сравнительно достоверных сведениях из эпитомы Т. Ливия (где следует читать: reversi in Galliam in Vellocassis se Teutonis coniunxerunt) и из сообщений Обсеквенса. Мы отбрасываем менее веские указания, что тевтоны уже раньше появляются вместе с кимврами, например, по Аппиану (Celt., 13), уже в битве при Норее. С этим связаны заметки у Цезаря (De bell. gall., 1, 33, 2, 4, 29), так как под походом кимвров в римскую провинцию и в Италию он мог разуметь только поход 652 г. [102 г.].

Некоторые историки вразрез с имеющимися старыми данными утверждали, что эта битва произошла под Вероной. С этим нельзя согласиться. Сторонники этого взгляда упускают из виду, что между боями на р. Эч и решающим сражением прошла вся зима, и произошли неоднократные передвижения войск; упускается также из виду, что Катул, согласно прямому указанию Плутарха (Mar., 24), отступил на правый берег По. Сообщение, что поражение кимвров произошло на берегу реки По (Hier. chron.), и другое сообщение, что оно произошло там, где впоследствии Стилихон разбил гетов, т. е. у Хераско на берегу Танаро, тоже не точны, но и они указывают скорее на Верцеллы, чем на Верону.

Невозможно точно установить, какие предложения Сатурнина относятся к его первому трибунату и какие ко второму, тем более что в обоих случаях он проводил явно одни и те же гракховские тенденции. Сочинение De viris ill., 73, 1, определенно относит первый африканский аграрный закон к 651 г. [103 г.]; эта дата хорошо согласуется также с тем обстоятельством, что тогда только что окончилась война с Югуртой. Второй аграрный закон, несомненно, относится к 654 г. [100 г.]. Что касается закона об оскорблении величия римского государства и хлебного закона, то их лишь предположительно можно отнести -- первый к 651 г., второй к 654 г.

На это указывают все признаки. Квинт Цепион Старший был консулом в 648 г. [106 г.], Младший был квестором в 651 г. [103 г.] или в 654 г. [100 г.], следовательно, первый родился около 605 г. [149 г.] или раньше этого года, а второй -- около 624 г. [130 г.] или 627 г. [127 г.] Указание Страбона (4, 188), что Цепион Старший умер, не оставив потомства, не противоречит нашему предположению, так как Цепион Младший погиб в 664 г. [90 г.], и Цепион Старший, окончивший свою жизнь в изгнании в Смирне, мог пережить его.

Эти цифры взяты из цензовых списков 639 и 684 гг. [115, 70 гг.]. В 639 г. число граждан, способных носить оружие, составляло 394 336 человек в 684 г. -- 910 000 человек (Phlegon, fr. 12, Müll.). Клинтон и те, кто у него заимствовали, ошибочно относят эту цифру к 668 г. [86 г.]; по Ливию, Ep. 98, их насчитывалось, при правильном чтении, 900 000 человек. Единственная цифра, известная для периода между обоими этими цензами, относится к цензу 668 г. [86 г.] и составляет, по свидетельству Иеронима, 463 000 чел. Но, очевидно, она так низка потому, что этот ценз был составлен в разгар революционного кризиса. Нельзя предполагать, чтобы население Италии могло возрасти в период между 639 г. и 684 г. [115, 70 гг.]. Даже раздача земель, произведенная Суллой, могла в лучшем случае лишь пополнить убыль, причиненную войной. Поэтому увеличение числа способных носить оружие более чем на 500 000 человек приходится объяснить происшедшим за это время принятием союзников в римское гражданство. Однако возможно и даже вероятно, что в эти тяжелые годы общая численность населения Италии скорей понизилась, чем повысилась. Если принять, что убыль составила 100 000 способных носить оружие, -- а эта цифра не преувеличена, -- то во время союзнической войны в Италии на каждых двух граждан приходится трое неграждан.

Формула клятвы дошла до нас (Diodor, Vat., 128): "Клянусь Юпитером Капитолийским и римской Вестой и родоначальником Марсом, животворящим Солнцем и кормилицей Землей, и божественными основателями и пенатами города, что для меня будет другом и врагом тот, кто будет другом и врагом Друза; равным образом, что буду беречь свою жизнь и жизнь своих детей и жизнь своих родителей лишь в той мере, в какой это согласно с пользой Друза и сотоварищей по этой клятве. Если же я стану гражданином благодаря закону Друза, то буду почитать Рим, как свою родину, а Друза -- как величайшего моего благодетеля. Я возьму эту клятву также со стольких своих сограждан, сколько смогу. Если я клянусь правдиво, то да будет мне благо, а если я клянусь лживо, то да будет мне зло".

Впрочем, к этому сообщению надо относиться осторожно. Оно заимствовано либо из речей, произнесенных Филиппом против Друза (вероятно, отсюда бессмысленный заголовок "Клятва Филиппа", поставленный автором выдержки), либо, в лучшем случае, из актов уголовного процесса, состоявшегося впоследствии в Риме по поводу этого заговора. Но и в последнем случае остается неизвестным, получена ли эта формула от самих обвиняемых или была навязана им.

Это ясно видно даже из имеющихся скудных источников, среди которых Диодор (стр. 538) и Страбон (5, 4, 2) еще самые полные. Страбон, например, даже прямо указывает, что должностные лица избирались народом. Некоторые исследователи утверждали, что сенат "Италии" по своей организации и компетенции отличался от римского, но это утверждение не доказано. При первых выборах сенаторов, вероятно, позаботились о более или менее равномерном представительстве восставших городов; это было естественно. Но нигде не говорится, что сенаторы юридически являлись депутатами общин. Точно так же данное сенату поручение составить конституцию не исключает обнародования ее должностным лицом и утверждения народным собранием.

Свинцовые метательные ядра, найденные в Аскуле, доказывают, что в армии Страбона тоже было много галлов.

До нас дошло постановление римского сената от 22 мая 676 г. [78 г.] о награждении при роспуске войск трех капитанов греческих судов из Кариста, Клазомены и Милета за их заслуги и верную службу с самого начала италийской войны, с 664 г. [90 г.]. Аналогично Мемнон сообщает, что из Гераклеи на Черном море были затребованы на италийскую войну две триеры, которые через 10 лет вернулись домой с богатыми почетными наградами.

Это сообщение Аппиана не преувеличено, так как на свинцовых метательных ядрах, найденных в Аскуле, имеются в числе других также пометки пятнадцатого легиона.

Закон Юлия был принят, по-видимому, в конце 664 г. [90 г.], так как летом Цезарь находился в походе. Закон Плавтия, вероятно, был проведен в обычном для предложений трибунов порядке, т. е. непосредственно по вступлении трибуна в должность, в конце декабря 664 г. или в январе 665 г. [89 г.].

И теперь еще в окрестностях Асколи находят свинцовые метательные ядра с обозначениями легионов, которые ими пользовались, и с пожеланиями, вроде: "беглым рабам", или "попади в пицена", или "попади в Помпея". Первые две надписи были, очевидно, римскими, последняя -- италийской.

К этой эпохе относятся, по-видимому, редкие денарии с надписью Safinim и G. Mutil на оскском языке, ибо пока существовала "Италия", отдельные восставшие области не имели суверенного права чеканить монету со своими именами.

Лициниан (стр. 15, под 667 г. [87 г.]) говорит: Dediticiis omnibus [ci]vita[s] data; qui polliciti mult[a] milia militum vix XV... cohortes miserunt. Мы имеем здесь повторение рассказа Ливия (Epit. 80): Italicis populis a senatu civitas data est, отчасти в более резкой формулировке. Dediticii по римскому государственному праву -- свободные чужестранцы, которые стали римскими подданными и не были допущены к союзу (Gaius, 1, 13--15, 25. Ulp., 20, 14. 22, 2). Им не только сохранялась жизнь, свобода и собственность, но они могли также образовать общины с собственным управлением., юл"?Є?б, nullius certae civitatis cives (Ulp., 20, 14, сравн. Dig., 48, 19, 17, 1) -- не что иное, как вольноотпущенники, приравненные только путем юридической фикции к dediticii (ii qui dediticiorum numero sunt), лишь неправильно называются прямо "dediticii", что весьма редко встречается у лучших писателей (Gai., 1, 12; Ulp., 1, 14; Paul., 4, 12, 6). Точно так же как близкие к ним по значению liberti Latini Iuniani.

Однако по отношению к римскому государству dediticii бесправны, поскольку по римскому государственному праву всякая dediticio непременно носит безусловный характер (Polyb., 21, 1, сравн. 20, 9, 10, 36, 2), и все прямо предоставленные или молчаливо допускаемые права дарованы им precario, т. е. до отмены их (App., Hisp., 44), так что как бы ни поступало римское государство со своими dediticii в момент сдачи или впоследствии, по отношению к ним оно не может совершить правонарушения. Это бесправное положение прекращается лишь с заключением союзного договора (Liv., 34, 57). Поэтому deditio и foedus с точки зрения римского государственного права являются противоположностями, исключающими друг друга. (Liv., 4, 30, 28, 34. Cod. Theod., 7, 13, 16 и к нему Gothofr).

Это такая же противоположность, как хорошо знакомая юристам противоположность между quasidediticii и quasilatini, так как латины и являлись союзниками в полном смысле слова (Cic., Pro Balb., 24, 54). По старому государственному праву, за исключением немногих общин, которых после войны с Ганнибалом лишили их договорных прав (I, 754), в Италии не было dediticii. Еще в законе Плавтия от 664/665 г. [90/89 г.] определение qui foederatis civitatibus adscripti fuerunt (Cic., Pro Arch., 4, 7) включало в сущности всех италиков. Но так как трудно допустить, что под dediticii, получившими в 667 г. [87 г.] право гражданства, разумелись только пицены и бреттии, то приходится предположить, что все повстанцы, сложившие оружие и не получившие права гражданства по закону Плавтия и Папирия, считались dediticii, а это значит, что их договоры, расторгнутые восстанием (поэтому у Цицерона употреблено здесь прошедшее время: qui foederati fuerunt), не были юридически возобновлены при изъявлении ими покорности.

Не ясно, что предписывал в этом отношении "закон о двенадцатой доле", изданный консулами Суллой и Руфом в 666 г. [88 г.]. Проще всего видеть в этом законе возобновление закона 397 г. [357 г.] (I, 286), т. е. считать, что максимальный размер процентов был снова ограничен одной двенадцатой долей капитала для 10-месячного или 10 % для 12-месячного года.

Принятые за фригийские слова Βαγαῖος = Зевс и старинное царское имя Μάνις, несомненно, правильно производятся от зендского bagha = бог и германского Mannus = индийскому Manus. Lassen., Ztschr. der Deutschen morgenländ. Gesellschaft. Bd. 10, S. 329 ff.

Все эти предприятия взяты здесь вместе, так как они частично относятся к периоду между первой и второй войной с Римом, частично уже предшествовали первой войне с Римом (Memn., 30; Justin, 38, 7; App., Mithr. 13; Eutrop., 5, 5); поэтому никак нельзя описать их здесь в хронологической последовательности. Недавно найденный Херсонесский декрет тоже не дает в этом отношении никаких указаний. Как видно из декрета, Диофант был дважды послан против таврических скифов. Но из этого документа не видно, да и само по себе неправдоподобно, чтобы второе восстание скифов было связано с постановлением римского сената в пользу скифских князей.

Весьма правдоподобно, что чрезвычайные засухи, которые являются теперь главным препятствием для земледелия в Крыму и вообще в этих местностях, значительно усилились вследствие истребления лесов в средней и южной России. В прежнее время эти леса в известной степени защищали приморские области от сухого северо-восточного ветра.

Недавно найденный декрет города Херсонеса в честь Диофанта (Dittenberger, Syll., No 252) полностью подтверждает дошедшие сведения. Из него видно, что Херсонес (гавань Балаклавы, очевидно, находилась тогда в руках тавров, а Симферополь -- в руках скифов) теснили тавры с южного побережья Крыма и прежде всего скифы, которые царили во всей внутренней части полуострова и в примыкавших к нему областях на материке. Далее, мы видим из этого документа, как полководец Митридата отогнал врагов, со всех сторон теснивших греческий город, разгромил тавров и воздвиг на их территории укрепленный замок (по всей вероятности, Евпаторию), восстановил связь между эллинами на западе и востоке полуострова, покорил на западе династию Скилуров, а на востоке -- скифского князя Савмака, преследовал скифов до самого материка и, наконец, разбил их вместе с ревксиналами -- так назывались позднейшие роксоланы в этих местах, где они встречаются впервые, -- в большом сражении, о котором упоминают также дошедшие до нас письменные документы. По-видимому, формального подчинения греческого города царю Митридату не произошло. Митридат является только союзником-покровителем, который сражался в защиту греческого города против считавшихся непобедимыми (τοὺς ἀνυποστάτους δοκοῦντας εῖμεν) скифов. Положение Херсонеса по отношению к Митридату, по всей вероятности, было примерно то же, что и положение Массалии и Афин по отношению к Риму. Скифы же в Крыму стали подданными (ὑπάκοοι) Митридата.

Хронологию последующих событий можно установить лишь приблизительно. По-видимому, Митридат Эвпатор фактически вступил в управление около 640 г. [114 г.]. Вмешательство Суллы произошло в 662 г. [92 г.] (Livius, Epit. 70); с этим согласуется определение продолжительности войн Митридата в 30 лет (662--691) [92--63 гг.] (Plinius, h. n. 7, 26, 97). На этот промежуток времени приходятся пафлагонские и каппадокийские распри из-за престолонаследия; с ними связаны попытки Митридата (Diod., 631) подкупить римских сенаторов, кажется, во время первого трибуната Сатурнина в 651 г. [103 г.]. Марий, который покинул Рим в 655 г. [99 г.] и недолго пробыл на Востоке, застал Митридата уже в Каппадокии и вел с ним переговоры по поводу его захватов (Cic., ad Brut. 1, 5; Plut., Mar. 31). Итак, это происходило уже после убийства Ариарата VI.

Недавно в деревне Аресли, южнее Синнады, было найдено постановление сената от 638 г. [116 г.] (Viereck, "sermo Graecus quo senatus Romanus usus sit", стр. 51), которое подтверждает все изданные царем постановления вплоть до его смерти. Из этого постановления следует, что после смерти Митридата Великая Фригия не только была отнята у его сына, о чем сообщает и Аппиан, но впала также в прямую зависимость от Рима.

Виновникам ареста и выдачи Аквилия пришлось поплатиться за это спустя двадцать пять лет, когда сын Митридата Фарнак после смерти отца выдал их римлянам.

Вспомним, что со времени союзнической войны количественный состав легионов уменьшился по крайней мере наполовину, так как италийские контингенты уже не входили в легионы.

Хронология этих событий и вообще все детали их покрыты мраком неизвестности; исследования историков могут рассеять его лишь в незначительной мере, в лучшем случае превратив мрак в сумерки. Более или менее установлено, что битва при Херонее происходила если не в тот же день, что и штурм Афин (Pausan., 1, 20), то во всяком случае вскоре после этого, приблизительно в марте 668 г. [86 г.]. Возможно, что последовавшая затем кампания в Фессалии и вторая беотийская кампания заняли не только остальную часть 668 г., но и весь 669 г. [85 г.]. Это само по себе правдоподобно и становится еще более вероятным ввиду того, что предприятия Суллы в Азии могут заполнить только один поход. По-видимому, Лициниан тоже указывает, что на зиму 668/669 г. [86/85 г.] Сулла снова вернулся в Афины и занялся здесь судебными следствиями и наказаниями. Поэтому переход Суллы в Азию отнесен не к 669 [85 г.], а к 670 г. [84 г.].

Недавно было найдено (Waddington, дополн. к Lebas, Inscr., 3, 136a) постановление граждан г. Эфеса. В нем говорится, что они подпали под власть "царя Каппадокии" Митридата, испуганные массой его войск и внезапностью его нападения; но затем, воспользовавшись представившимся случаем, объявили Митридату войну "за господство (ἡγεμονία) Рима и за свободу".

Указание (Memn., 35), что Митридат выговорил в условиях мира безнаказанность для городов, ставших на его сторону, мало правдоподобно, уже в виду характера победителя и побежденного. Этого указания нет ни у Аппиана, ни у Лициниана. Мирные условия не были изложены письменно; впоследствии этим воспользовались для многих искажений.

Армянские предания также сохранили рассказ о первой войне с Митридатом. Царь Армении, Ардаш, по сообщению Моисея Хоренского, не довольствовался второстепенным положением, которое принадлежало ему по праву в Персидском (Парфянском) царстве. Он заставил парфянского царя Аршагана уступить ему высшую власть, выстроил себе в Персии дворец и велел чеканить монеты со своим собственным изображением. Аршагана он назначил подвластным себе царем Персии, своего сына Дикрана (Тиграна) подвластным царем Армении, а свою дочь Ардашаму выдал замуж за великого князя иберов Мирдата (Митридата), который происходил от Мирдата, сатрапа Дария и наместника Александра у побежденных иберов, и повелевал в северных горах и на Черном море. Ардаш взял в плен царя Лидии, Креза, завоевал материк между двумя большими морями (Малую Азию) и с бесчисленными кораблями отправился за море, чтобы завоевать Запад. В Риме царила тогда анархия, и поэтому Ардаш нигде не натолкнулся на серьезное сопротивление. Однако его солдаты перебили друг друга и он сам погиб от руки своих приближенных. По смерти Ардаша его преемник Дикран двинулся против армии греков (т. е. римлян), которые в свою очередь вторглись теперь в Армению. Дикран остановил их продвижение, передал своему шурину Митридату управление в Машдаге (Мазака, в Каппадокии) и во внутренней части страны, отдал в его распоряжение значительные военные силы, а сам вернулся в Армению. Спустя много лет в армянских городах показывали еще статуи греческих богов, творения известных мастеров; это были трофеи этого похода.

В этом рассказе легко распознать различные факты из первой войны с Митридатом. Однако весь рассказ явно спутан, снабжен посторонними прибавлениями, извращен в патриотических целях и перенесен в Армению. Точно так же впоследствии победа над Крассом приписывается армянам. К этим восточным преданиям надо относиться с тем большей осторожностью, что они отнюдь не являются народными сказаниями. Они заимствованы отчасти из указаний Иосифа, Евсевия и других источников, хорошо известных христианским писателям V столетия, смешаны с армянскими преданиями, отчасти заимствованы также из греческих исторических романов и, несомненно, также сильно сдобрены собственной патриотической фантазией Моисея. Как ни плохи наши западные предания, привлечение восточных преданий, в этом и в других аналогичных случаях, как это, например, делает Сен-Мартен, не отличающийся критическим чутьем, способно лишь внести еще большую путаницу.

Все нижеследующее описание опирается в основном на недавно найденный рассказ Лициниана. Он сообщает ряд прежде неизвестных фактов, а, главное, позволяет понять последовательность и связь между ними лучше, чем это возможно было раньше.

Что это постановление сената не было утверждено комициями, видно из слов Цицерона (Cic., Philip., 12, 11, 27). По-видимому, сенат принял эту меру просто в виде продления срока закона Плавтияⁱ -- Папирия (с. 226). Старый обычай (I, 299) давал ему на это право; фактически это сводилось к дарованию права римского гражданства всем италикам.

"Adflatus sidere", как говорит Ливий (у Obsequens'а, 56), что значит "пораженный моровой язвой" (Petronius, sat. 2; Plin. n. h. 2, 41, 108; Liv., 8, 9, 12), а не "пораженный молнией", как неправильно понимали позднейшие писатели.

Луций Валерий Флакк, который значится в фастах консулом 668 г. [86 г.], не тождественен с консулом 654 г. [100 г.]. Он носил лишь то же самое имя и был еще молодым человеком, возможно, сыном предыдущего. Во-первых, закон 603 г. [151 г.], запрещавший повторное избрание в консулы, сохранял свою силу до 673 г. [81 г.], и нет основания предполагать, что для Флакка было сделано такое же исключение, как для Сципиона Эмилиана и для Мария. Во-вторых, при упоминании о том или другом Флакке нигде не говорится о повторном консульстве, даже там, где это необходимо было бы указать, как например, Cic., pro Flacc., 32, 77. В-третьих, Луций Валерий Флакк, который в 669 г. [85 г.] действовал в Риме как принцепс сената, стало быть, на правах консуляра (Liv., 83), не мог быть консулом 668 г. [86 г.], так как этот последний отправился уже тогда в Азию и, по всей вероятности, уже не находился в живых. Консулом 654 г. [100 г.] и цензором 657 г. [97 г.] является тот, о котором упоминает Цицерон (ad Att., 8, 3, 6), как об одном из консуляров, находившихся в Риме в 667 г. [87 г.]. В 669 г. [85 г.] он был, несомненно, самым старшим среди прежних цензоров и поэтому имел право занимать первое место в списке сенаторов. Он был также интеррекс и предводитель конницы в 672 г. [82 г.]. Погибший же в Никомедии консул 668 г. [86 г.] является отцом того Луция Флакка, которого защищал Цицерон (pro Flacc., 25, 61; ср. 23, 55; 32, 77).

Только о нем может быть здесь речь. Марк Брут, отец так называемого "освободителя", был в 671 г. [83 г.] народным трибуном и, стало быть, не мог командовать армией.

Сообщают, что Сулла занял то ущелье, которое открывало единственный путь к Пренесте (App., I, 90). Дальнейшие события показывают, что дорога в Рим была открыта как для армии Суллы, так и для армии, которая шла на выручку Пренесте. Сулла, несомненно, стоял на дороге, которая сворачивает перпендикулярно от Латинской дороги -- по последней шли самниты -- у Вальмонтона в направлении на Палестрину. Таким образом, Сулла имел сообщение со столицей по Пренестинской дороге, а неприятель -- по Латинской или Лабиканской.

По всей вероятности, именно это название скрывается под искаженным текстом Ливия (Liv., 89) miam in Samnio; ср. Strabon, 5, 3, 10.

Satius est uti regibus quam uti malis legibus (ad Herenn. 2, 22).

Эту общую цифру приводит Валерий Максим (9, 2, 1). По Аппиану (B. C. 1, 95), Сулла объявил вне закона около 40 сенаторов, причем к этому числу впоследствии прибавилось еще несколько имен, и около 1 600 всадников. Согласно Флору (2, 9) (отсюда заимствует Августин de civ. dei 3, 28) всех осужденных сенаторов и всадников было 2 000. По словам Плутарха (Sull. 31), в течение первых трех дней было внесено в список 520 имен; по Орозию (5, 21) в течение первых дней было внесено 580 имен. Между всеми этими указаниями нет существенных противоречий, так как казнили не только сенаторов и всадников, и список оставался открытым в течение нескольких месяцев. В другом месте Аппиан (1, 103) говорит, что по приказанию Суллы были убиты или сосланы 15 консуляров, 90 сенаторов и 2 600 всадников; но уже из самого контекста видно, что здесь смешаны жертвы гражданской войны вообще с жертвами Суллы. Приводим имена 15 консуляров: Квинт Катул, консул 652 г. [102 г.]; Марк Антоний -- 655 [99]; Публий Красс -- 657 [97]; Квинт Сцевола -- 659 [95]; Луций Домитий -- 660 [94]; Луций Цезарь -- 664 [90]; Квинт Руф -- 666 [88]; Луций Цинна -- 667--670 [87--84]; Гней Октавий -- 667 [87]; Луций Мерула -- 667 [87]; Луций Флакк -- 668 [86]; Гней Карбон -- 669, 670, 672 [85, 84, 82]; Гай Норбан -- 671 [83]; Луций Сципион -- 671 [83]; Гай Марий -- 672 [82]. Из них 14 было казнено, а 1, Луций Сципион, сослан. Если согласно данным Ливия у Евтропия (5, 9) и Орозия (5, 22) во время войн союзнической и гражданской погибли (consumpti) 24 консуляра, 7 преторов, 60 эдилов, 200 сенаторов, то в это число включены погибшие во время италийской войны, как например, консуляры Авл Альбин, консул 655 г. [99 г.], Тит Дидий -- 656 [98], Публий Луп -- 664 [90], Луций Катон -- 665 [89], а также, быть может, и Квинт Метелл Нумидийский, Маний Аквилий, Гай Марий Старший и Гней Страбон, которых также можно причислить к жертвам этого времени, или другие лица, участь которых нам неизвестна. Из 14 убитых консуляров 3 -- Руф, Цинна и Флакк -- пали жертвами военных бунтов, а 8 консуляров, преданных Сулле, и 3 преданных Марию стали жертвами противной партии. При сравнении вышеприведенных цифр оказывается, что жертвами Мария считали 50 сенаторов и 1 000 всадников, а жертвами Суллы 40 сенаторов и 1 600 всадников. Эти цифры дают по крайней мере не совсем произвольное мерило при определении размеров злодеяний, совершенных обеими партиями.

К ним принадлежал Секст Альфен, о котором неоднократно упоминает Цицерон в своей речи в защиту Публия Квинктия.

См. том I, стр. 397. К этому присоединялось также следующее особое ухудшение положения: латинское право, точно так же как и право перегринов, обычно предполагало принадлежность к определенной латинской общине, или общине перегринов; в настоящем же случае, точно так же как и для позднейших вольноотпущенников латинского права или права дедитициев, оно выступало без такого собственного городского права. В результате эти латины не пользовались привилегиями, связанными с городским управлением: в сущности говоря, они не могли также составлять завещания, так как завещание можно было сделать не иначе, как по законам своего города. Впрочем, они могли приобретать собственность по римским завещаниям и могли заключать сделки между собою, равно как с римлянами и с латинами, по формам римского права.

Произведенное Суллой распределение по общинам Азии недоимок за 5 лет и военных издержек (Appian, Mithr. 62) имело силу и в дальнейшие времена. Это видно из того, что разделение Азии на 40 округов приписывалось Сулле (Cassiodor, chron., 670), что это распределение принималось за основание при позднейших таксациях (Cicero, pro Flacc., 14, 32) и что суммы, издержанные на сооружение в 672 г. [82 г.] флота, были вычтены из уплачиваемых налогов ex pecunia vectigali populo Romano (Cic., Verr., I. 1, 35, 89). Наконец, Цицерон прямо говорит, что греки "не были в состоянии уплачивать наложенные на них Суллой взносы без посредничества откупщиков" (ad Q. fr., I, 1, 11, 33).

До нас не дошли сведения о том, кем был издан закон, сделавший необходимым возобновление прежней привилегии путем издания театрального закона Росция от 687 г. [67 г.] (Becker -- Friedländer, 4, 531). Однако, судя по всему положению вещей, автором этого закона был, несомненно, Сулла.

Неизвестно, сколько квесторов выбиралось ежегодно до этого времени. В 487 г. [267 г.] их было 8: 2 городских, 2 военных и 4 морских (I, 403); впоследствии к ним прибавились квесторы в провинциях (I, 513). Морские квесторы в Остии, в Калесе и т. д. отнюдь не были ликвидированы, а военные квесторы тоже не могли быть используемы для выполнения других обязанностей, иначе консул-главнокомандующий остался бы без квестора. До Суллы существовало 9 провинций, кроме того в Сицилию отправлялись 2 квестора; поэтому возможно, что Сулла застал уже 18 квесторов. В то время число высших должностных лиц было гораздо ниже числа соответственных мест; возникавшие отсюда трудности устранялись путем продления срока и другими способами; правительство вообще стремилось по возможности ограничивать число должностных лиц. Поэтому возможно, что число квесторских мест превышало число квесторов. Могло даже быть и так, что в малых провинциях, например в Киликии, вообще не было в то время квестора. Во всяком случае не подлежит сомнению, что уже до Суллы было больше 8 квесторов.

В точности говоря, о неизменном числе сенаторов вообще не может быть речи. До Суллы цензоры каждый раз составляли список из 300 лиц; но к этому числу постоянно прибавлялись те не-сенаторы, которые в промежуток времени между составлением старого и нового списков занимали одну из курульных должностей. А после Суллы было столько сенаторов, сколько было в живых бывших квесторов. Однако можно полагать, что Сулла намеревался увеличить число сенаторов примерно до 500--600 человек. Мы получим эту цифру, если учтем, что в состав сената ежегодно вступало 20 новых членов в среднем 30-летнего возраста, и если примем среднюю продолжительность пребывания в сенаторском звании в 25--30 лет. Во время Цицерона на одном многолюдном заседании сената присутствовало 417 членов.

На это указывают слова Лепида, которые приводит Саллюстий (hist. 1, 41, 11 Dietsch): populus Romanus exutus... iure agitandi и которые имеет в виду Тацит (Ann. 3, 27): statim turbidis Lepidi rogationibus neque multo post tribunis reddita licentia quoquo vellent populum agitandi. О том, что трибуны не потеряли вообще права обращаться к народу, свидетельствует еще яснее, чем слова Цицерона (de leg. 3, 4, 10), плебисцит de Thermensibus; однако во вступительной формуле к этому плебисциту также говорится, что он состоялся de senatus sententia. Напротив, о том, что консулы и по законам Суллы могли обращаться с предложениями к народу без предварительного постановления сената, свидетельствует не только молчание источников, но и ход революций 667 и 676 гг. [87 и 78 гг.], вождями которых были именно по этой причине не трибуны, а консулы. Поэтому и в это время встречаются консульские законы по второстепенным административным вопросам, как например, хлебный закон 681 г. [73 г.]. В другое время, несомненно, вместо этих законов проходили бы плебисциты.

Для этого предположения у нас нет других доказательств, кроме следующего: территория кельтов в Италии не была в старые времена провинцией, если понимать под словом "провинция" страну с определенными границами, управляемую назначенным на год наместником, но она столь же несомненно принадлежала к числу провинций во времена Цезаря (Ср. Licin., c. 39: Data erat et Sullae provincia Gallia cisalpina). Так же обстоит дело с продвижением вперед границы. Мы знаем, что страну кельтов отделяли от Италии сначала река Эзис, а во времена Цезаря река Рубикон, но не знаем, когда произошло это продвижение границы. Из того факта, что Марк Теренций Варрон Лукулл предпринял в качестве пропретора урегулирование границы в области между Эзисом и Рубиконом (Orelli, Inscr., 570), некоторые делали вывод, что, следовательно, этот округ должен еще был быть провинцией, по крайней мере в это время, т. е. спустя год после Лукулловой претуры (679) [75 г.], так как пропретору нечего было бы делать на италийской территории. Однако только в пределах померия всякое продленное imperium прекращалось само собой; на территории Италии, по законам Суллы, такой пророгации не существовало вовсе как правило, но она допускалась в экстраординарных случаях, а должность Лукулла, несомненно, была чрезвычайной. Мы можем определенно указать, когда и как Лукулл занимал такую именно должность в этой местности. Еще до сулланской реорганизации 672 г. [82 г.] он был там военным начальником и, вероятно, так же, как Помпей, получил от Суллы пропреторскую власть. Очевидно, состоя в этой должности, он и занимался регулированием границ в 672 или 673 г. [82/81 г.] (см. Appian, I, 95). Поэтому из приведенной выше надписи нельзя делать никаких заключений о правовом положении территории северной Италии, особенно после диктатуры Суллы. Зато заслуживает внимания тот факт, что Сулла передвинул черту римского померия (Seneca, de brev. vitae, 14; Dio, 43, 50); по римскому государственному праву это дозволялось делать только тому, кто расширил не вообще пределы римского государства в целом, а лишь пределы города-государства, т. е. италийскую границу (I, 97).

100

В Сицилию посылались два квестора, в остальные провинции по одному; кроме того оставались два городских квестора, два квестора, состоявшие при консулах во время войны, и четыре морских квестора. Стало быть, надо было ежегодно назначать на это девятнадцать должностных лиц. Компетенцию двадцатого квестора установить не удается.

101

Италийский союз гораздо древнее (I, 394). Но это союз государств, между тем как сулланская Италия -- единая государственная территория в рамках римского государства.

102

Медея говорит у Еврипида: "Пусть никто не считает меня слабой, ничтожной и добродушной, я не такого нрава: для врагов я страшна, для друзей благосклонна" (Eurip., Medeia, 807).

103

Он умер не от Phthiriasis, как передает один источник. Это неверно по той простой причине, что такая болезнь существует только в фантазии.

104

Exterae nationes in arbitratu dicione potestate amicitiave populi Romani (lex repet. v. 1) -- официальное обозначение неиталийских подданных и зависимых народов в противоположность италийским "союзникам и соплеменникам" (socii nominisve Latini).

105

Эту десятину, взимаемую государством с частной земельной собственности, следует отличать от тех десятинных сборов, которыми оно облагало в качестве собственника государственные земли. Десятина первого рода сдавалась на откуп в Сицилии, и размер ее был раз навсегда установлен. Сборы второго рода, в особенности с Леонтинского поля, сдавались в Риме на откуп цензорами, которые по своему усмотрению устанавливали размер сборов и прочие условия (Cic., Verr., 3, 6, 13. 5, 21, 53; de l. agr., 1, 2, 4. 2, 18, 48. Ср. Mommsen, Römisches Staatsrecht, Bd. 3, S. 730).

106

При этом придерживались, по-видимому, следующего способа. Римское правительство устанавливало вид подати и ее размеры. Так например, в Азии на основании распоряжений, изданных Суллой и Цезарем, тоже взимался каждый десятый сноп (Appian, Bell. civ., 5, 4); по распоряжению Цезаря иудеи каждые два года сдавали четвертую часть посева (Иосиф Флавий, 4, 10, 6: ср. 2, 5); в Киликии и Сирии взимались в более позднее время 5 % с имущества (App., Syr., 50), в Африке также, кажется, взимался подобный налог, имущество оценивалось при этом по известным признакам, например, по площади землевладения, по количеству дверей, по числу детей и рабов (exactio capitum atque ostiorum. Cic., ad fam., 3, 8, 5, о Киликии; φόρος ἐπὶ τῇ γῇ καὶ τοῖς σώμασιν, Pun., 135, для Африки). По этой норме общинные власти под общим надзором римского наместника (Cic., ad Q. fr. I, 1, 8; S. C. de Asclep. 22, 23) определяли, кто должен уплачивать налоги и сколько должен был вносить каждый определенный налогоплательщик (imperata ἐπικεφάλια, Cic., ad Att., 5, 16).

Если налог не был внесен своевременно, недоимки продавались, так же как в Риме, т. е. право взыскания недоимок передавалось откупщику вместе с некоторой прибавкой на покрытие расходов (venditio tributorum, Cic., ad fam., 3, 8, 5; ὠνὰς omnium venditas, Cic., ad Att., 5, 16). Эти налоги поступали в главные города, -- например, иудеи должны были отправлять свое зерно в Сидон, -- а оттуда уже в Рим доставлялись денежные суммы в установленном размере. Итак, эти налоги тоже взимались через посредников, которые, смотря по обстоятельствам, удерживали часть выручки в свою пользу или же должны были доплачивать из собственного кармана. Различие между этим способом и взиманием через откупщиков заключалось только в том, что здесь посредниками являлись общинные власти налогоплательщиков, а там -- римские частные предприниматели.

107

Например, в Иудее город Иоппа уплачивал 26 075 римских шеффелей зерна, а иудеи в других местностях -- каждый десятый сноп туземному государю. К этому надо прибавить еще храмовой сбор и подать в пользу Рима, доставлявшуюся в Сидон. В Сицилии тоже, наряду с римской десятиной, взимались очень высокие сборы с имущества в пользу городских общин.

108

К этому, вероятно, относится замечание римского земледельца Сазерны (Colum., 1, 1, 5), жившего после Катона и до Варрона, что виноделие и разведение оливок постоянно все более распространяется на север. Сюда же относится также постановление сената о переводе книг Магона.

109

В молодости Сулла жил в доме, в котором платил за нижний этаж 3 000 сестерций; жилец верхнего этажа того же дома платил 2 000 сестерций (Plutarch, Sull.). Если капитализировать эту сумму из расчета 2/3 нормального размера процентов с капитала, то мы получим приблизительно вышеприведенную цифру. Это считалось дешевой квартирой. Если годовая плата в 6 000 сестерций за квартиру в столице названа в 629 г. [125 г.] высокой (Vell., 1, 10), то, вероятно, это объясняется особыми обстоятельствами.

110

"Граждане, если бы мы могли, -- сказал Метелл, -- мы все, конечно, освободились бы от этого бремени. Но поскольку природа устроила так, что жить с женщинами неудобно, а без них вообще невозможно, то следует искать не преходящего удовольствия, а длительного благополучия".

111

Утверждение, что до 608 г. [146 г.] в Риме не было "греческих игр" (Tac., Ann., 14, 21), не совсем верно. Уже в 568 г. [186 г.] там выступали греческие "артисты" д?гҐжд?? и атлеты (Liv., 39, 22), в 587 г. [167 г.] -- греческие флейтисты, трагические актеры и бойцы (Pol., 30, 13).

112

Забавный пример можно найти у Цицерона (de officiis, 3, 12, 13).

113

В сатире Варрона "Аборигены" рассказывается в насмешливой форме, что первобытные люди не довольствовались богом, познаваемым только мыслью, а желали иметь изображения богов в виде кукол и образков.

114

Цицерон говорит, что он обращался со своим ученым рабом Дионисием более милостиво, чем Сципион с Панетием. Луцилий говорит в том же духе:

"Мой конь, мой конюх, мой плащ, моя палатка полезнее, чем философ".

115

Такова, например, в его оригинальном сочинении "Павел" следующая фраза, относящаяся, вероятно, к описанию Пифионского перевала:

"Qua vix caprigeno géneri gradilis gréssio est".

"Проход здесь еле проходим для козлородной породы".

В другом его сочинении предоставляется слушателям понять следующее описание:

"Четвероногое, неповоротливое, водится в полях, шероховатое, приземистое, с короткой головой, со змеиной шеей, дико на вид, а выпотрошенное и мертвое дает живой звук".

Слушатели отвечают на это вполне резонно:

"В туманных выражениях ты описываешь нам то, о чем вряд ли догадается и мудрец; если ты не будешь выражаться ясно, мы не поймем тебя".

Затем следует признание, что автор подразумевает черепаху. Впрочем, такие загадочные описания встречались также у аттических трагиков, за что им часто сильно доставалось от Средней комедии.

116

Единственным исключением является, быть может, в комедии "Девушка с Андроса" (4, 5) ответ на вопрос "Как поживаете?".

Ответ гласит: "Живем так, как можем, потому что не можем жить так, как хотелось бы". Это намек на слова Цецилия: "Если не можешь жить как хочешь, живи, как можешь".

В свою очередь эти слова заимствованы из греческой поговорки.

Эта комедия -- самая старая из комедий Теренция; театр поставил ее по рекомендации Цецилия, автор в этой деликатной форме выразил благодарность Цецилию.

117

Теренций смеется над аллегорической ланью, которая, спасаясь от собак, со слезами просит помощи у молодого человека (Phorm. prol. 4). Ключ к этому можно усмотреть в малоостроумной аллегории Плавта о козе и обезьяне (Merc., 2, 1).

В конце концов эти нелепицы тоже ведут начало от еврипидовской риторики (например, Eurip., Hec., 90).

118

В комедии "Братья" (1, 1) Мицион благодарит свою судьбу, между прочим, за то, что никогда не имел жены, что "по их мнению (т. е. по мнению греков) считается счастьем".

119

В прологе к комедии "Самоистязатель" критик упрекает автора:

"Он вдруг взялся за поэзию, не столько по собственному влечению, сколько полагаясь на своих друзей".

Позже (594) [160 г.] в прологе к комедии "Братья" говорится:

"Неблагожелатели говорят, что знатные люди помогают поэту сочинять и пишут вместе с ним все его пьесы; но это тяжелое по их мнению обвинение делает честь поэту, оно доказывает, что он нравится тем людям, которые оказывают услуги вам и всему народу; они без гордыни служили всем вам в свое время на войне советом и делом".

Уже во времена Цицерона полагали, что здесь имеются в виду Лелий и Сципион Эмилиан. Указывали сцены, якобы написанные ими. Рассказывали о поездках бедного поэта с его знатными покровителями в их имения близ Рима и считали непростительным, что эти люди ничего не сделали для улучшения материального положения поэта. Однако известно, что легенды легче всего создаются в истории литературы. Ясно -- и уже рассудительные римские критики признали это, -- что эти строки не могли относиться к Сципиону, которому в то время было 25 лет, а также к его на несколько лет старшему приятелю Лелию. Другие -- во всяком случае, логичнее -- имели здесь в виду аристократов поэтов Квинта Лабеона (консул 571 г. [183 г.]) и Марка Попилия (консул 581 г. [173 г.]), а также ученого покровителя искусств и математика Луция Сульпиция Галла (консул 588 г. [166 г.]). Однако и это, очевидно, является лишь предположением. Впрочем, не подлежит сомнению, что Теренций был в близких отношениях с семьей Сципиона. Знаменательно, что первое представление "Братьев" и второе представление "Свекрови" состоялись во время торжественных похорон Луция Павла, устроенных его сыновьями, Сципионом и Фабием.

120

Возможно, что здесь влияли и внешние обстоятельства. С тех пор, как в результате союзнической войны все италийские общины получили право римского гражданства, не разрешалось переносить место действия комедии в одну из этих общин. Писатели были вынуждены либо вообще не указывать местности, либо выбирать города, уже не существующие или находящиеся за пределами римского государства. Несомненно, это обстоятельство, игравшее роль также при постановках более старых пьес, неблагоприятно отразилось на национальной комедии.

121

С этими названиями с древних пор связан ряд ошибок. Теперь правильно отвергают грубую ошибку греческих писателей, утверждавших, что эти фарсы игрались в Риме на языке осков. Но при ближайшем рассмотрении оказывается столь же невозможным связывать эти пьесы, содержанием которых была городская и деревенская жизнь латинов, с национальным характером осков. Название "Ателланские игры" объясняется иначе. Латинский фарс с его неизменными действующими лицами и одними и теми же шутками требовал постоянного места действия; шутовство всегда ищет себе постоянной жертвы. Конечно, при наличии римской театральной полиции нельзя было избрать такой жертвой ни одну из римских общин или даже из латинских общин, которые находились в союзе с Римом, хотя действие национальных комедий разрешалось переносить именно в эти последние (I, 837). Зато для этой цели во всех отношениях годилась Ателла, которая вместе с Капуей была уничтожена юридически еще в 543 г. [211 г.] (I, 606, 624), фактически же продолжала существовать в качестве деревни, населенной римскими крестьянами. Это предположение становится несомненным, если принять во внимание, что некоторые фарсы имеют местом действия другие общины на территории с латинской речью, переставшие существовать или во всяком случае не существующие юридически. Так например, место действия Campani Помпония, возможно также его Adelphi и Quinquatria является Капуя, местом действия Milites Pometinenses Новия является Суесса Пометия. Ни одна из существующих общин не выбирается жертвой фарса. Итак, действительной родиной этих пьес является Лаций, их местом действия -- латинизированная страна осков; с оскским народом они не имеют ничего общего. Это нисколько не опровергается тем, что одна из пьес Невия (умер в 550 г. [204 г.]) была исполнена за недостатком настоящих актеров "ателланскими" и поэтому называлась personata (см. Festus, под этим словом). Название "Ателланские актеры" употреблено здесь по антиципации и можно даже предположить, что они раньше назывались "актерами в масках" (personati).

Таким же образом объясняются также "фесценнинские песни". Они тоже принадлежат к пародической поэзии римлян и локализировались в южноэтрусском местечке Фесценнии. Но это не дает основания причислять их к этрусской поэзии, так же как ателланы не могут быть причислены к поэзии осков. Впрочем, нельзя доказать, что в исторические времена Фесценний был не городом, а деревней; но это весьма правдоподобно ввиду отзывов о нем современников и ввиду отсутствия надписей.

122

Ливий говорит о тесной и исконной связи ателланских пьес с сатурой (satura) и с развившейся из последней драмой. Но это положение не выдерживает критики. Между гистрионом и исполнителем ателланы была примерно столь же большая разница, как между нашими артистами в театре и участниками маскарада. Между драмой, которая до Теренция не знала масок, и между ателланами, существенную черту которых составляли характерные маски, то же исконное и неизгладимое различие. Драма произошла из представления с флейтой. Сначала эти представления давались без всяких монологов и ограничивались только пением и танцами, впоследствии к ним присоединен был текст (satura), а, наконец, Андроник снабдил их заимствованным из греческой драматической сцены текстом, причем старые песни флейтистов заняли в этом тексте приблизительно место греческого хора. Первые стадии этой эволюции ни в чем не соприкасаются с фарсами дилетантов.

123

Во времена империи ателланы ставились профессиональными актерами (Friedländer у Becker'а, Handbuch 6, 549). Нет указаний, с какого времени последние стали участвовать в ателланских представлениях, но надо думать, это могло быть только тогда, когда ателланы вошли в круг настоящих театральных представлений, т. е. в предцицероновскую эпоху (Cic., ad fam., 9, 16). Этому не противоречит, что еще во время Ливия (7, 2) ателланские актеры в отличие от других актеров сохраняли свои почетные привилегии. Если профессиональные актеры стали участвовать за плату в ателланских представлениях, то это еще не значит, что ателланы не исполнялись уже безвозмездно дилетантами, например, в провинциальных городах и таким образом не сохраняли своих привилегий.

124

Заслуживает внимания тот факт, что греческий фарс не только был распространен в Нижней Италии, но что отдельные греческие фарсы (например, из фарсов Сопатра: "Блюдо чечевицы", "Жених Бакхиды", "Наемный слуга Мистака", "Ученые", "Физиолог") живо напоминают ателланы. Эта поэзия фарсов, вероятно, восходит к тому времени, когда греки в Неаполе и вокруг Неаполя образовали как бы островок в латинской Кампании; ибо один из авторов таких фарсов, Блез из Капреи, носит уже римское имя и написал фарс под заглавием "Сатурн".

125

По словам Евсевия, Помпоний писал около 664 г. [90 г.]. Веллей называет его современником Луция Красса (614--663) [140--91 гг.] и Марка Антония -- (611--667) [143--87 гг.]. Евсевий, кажется, ошибается на одно поколение и указывает более позднее время. Отмененный около 650 г. [104 г.] счет по викториатам встречается еще в "Живописцах" Помпония, а в конце этого периода уже встречаются мимы, которые вытеснили ателланы с театральной сцены.

126

Вероятно, эти пародии тоже были забавны. Так например, в "Финикианках" Новия одно из действующих лиц говорит: "Берись за оружие! Я убью тебя тростниковой дубиной". Совершенно так же как "Лже-Геркулес" у Менандра.

127

Прежде устроитель зрелищ должен был оборудовать сцену и заготовить весь аппарат на предоставленную ему определенную сумму или брать все на свой счет, поэтому на это дело вряд ли могло тратиться много денег. Только в 580 г. [174 г.] цензоры сдали особым подрядчикам оборудование сцены для зрелищ, даваемых эдилами и преторами (Liv., 41, 27); и то, что сценический аппарат заготовлялся теперь не только на один раз, должно было привести к заметному улучшению всего дела.

128

О том, что были приняты во внимание акустические приспособления греков, свидетельствует, по-видимому, Витрувий, 5, 5, 8. О скамьях для публики говорил Ritschl (parerg. 1, 227, XX), но право на них имели только те, которые не были capite censi (Plautus, capt. prol., 11). Вероятно, к этим, составившим эпоху, театральным постановкам Муммия (Tac., Ann., 14, 21), относятся слова Горация, что "покоренная Греция покорила победителя".

129

Кулисы Пульхера, вероятно, были расписаны по всем правилам искусства, так как птицы якобы пытались садиться на них (Plin., h. n. 35, 4, 23; Val. Max., 2, 4, 6). Прежде гром устраивали таким образом, что трясли медный котел, наполненный гвоздями и камнями. Пульхер ввел улучшение грома путем перекатывания камней. С тех пор это называлось "Клавдиевым громом" (Festus, v. Claudiana, p. 57).

130

Среди немногих сохранившихся от этой эпохи мелких стихотворений имеется следующая эпиграмма на этого знаменитого актера:

Constiteram, exorientem Aurora forte salutans,

Cum subito a laeva Roscius exoritur.

Pace mihi liceat, caelestes, dicere vestra:

Mortalis visust pulchrior esse deo.

(Недавно случилось мне с восхищением смотреть на восходящую Аврору, как вдруг появился влево от меня Росций. Простите мне, небожители, если признаюсь вам, что смертный показался мне прекраснее бога).

Автором этой эпиграммы, написанной в греческом духе и проникнутой греческим энтузиазмом к искусству, был не кто иной, как победитель кимвров Квинт Лутаций Катул, консул 652 г. [102 г.].

131

Quam lepide λέξεις compostae ut tesserulae omnes

Arte pavimento atque emblemate vermiculato!

(Какой красивый набор фраз! Точно искусно подобранные друг к другу камешки в пестрой мозаике).

132

Поэт советует ему:

Quo facetior videare et scire plus quam ceteri,

(Чтобы казаться более тонким и образованным, чем другие), говорить не pertaesum, а pertisum.

133

Nunc vero a mane ad noctem, festo atque profesto

Toto itidem pariterque die populusque patresque

Jactare endo foro se omnes, decedere nusquam.

Uni se atque eidem studio omnes dedere et arti:

Verba dare ut caute possint, pugnare dolose,

Blanditia certare, bonum simulare virum se,

Insidias facere ut si hostes sint omnibus omnes.

134

Следующий длинный отрывок характерен для стиля и метрического размера Луцилия; в переводе нельзя воспроизвести его небрежность.

Virtus, Albine, est pretium persolvere verum

Queis in versamur, queis vivimu' rebu potesse;

Virtus est homini scire id quod quaeque habeat res;

Virtus scire homini rectum, utile quid sit, honestum,

Quae bona, quae mala item, quid inutile turpe, inhonestum;

Virtus quaerendae rei finem scire modumque;

Virtus divitiis pretium persolvere posse;

Virtus id dare quod re ipsa debetur honori,

Hostem esse atque inimicum hominum morumque maiorum,

Contra defensorem hominum morumque bonorum,

Hos magni facere, his bene velle, his vivere amicum;

Commoda praeterea patriae sibi prima putare,

Deinde parentum, tertia iam postremaque nostra.

Добродетель, Альбин, заключается в том, чтобы платить правильную соответственную цену за все, среди чего мы живем и вращаемся.

Добродетель -- знать, что дает человеку каждая вещь, что для него справедливо, полезно и честно, что хорошо или дурно, бесполезно, позорно, нечестно.

Добродетель -- знать меру и предел в своих стремлениях.

Добродетель -- знать настоящую цену богатства.

Добродетель -- воздавать каждому по его достоинствам, быть недругом и врагом дурных людей и порядков, защитником хороших людей и порядков, уважать хороших людей, делать им добро, жить с ними в дружбе.

Добродетель -- иметь в первую очередь в виду благо родины, затем своих близких и уже в третью и последнюю очередь свою собственную пользу.

135

Впрочем, такие путешествия в научных целях не были редкостью среди греков того времени. Так например, у Плавта (Men. 248, ср. 235) один из его героев, объездивший все Средиземное море, спрашивает:

"Почему я не иду домой? Ведь я не собираюсь писать историю".

136

Единственное бесспорное исключение составляет, поскольку нам известно, написанная по-гречески история Гнея Ауфидия, который писал во времена детства Цицерона, значит около 660 г. [94 г.] (Tusc. 5, 38, 112). Греческие мемуары Публия Рутилия Руфа (консул 649 г. [105 г.]) едва ли могут рассматриваться как такое исключение, так как автор писал их в изгнании, в Смирне.

137

Так например, утверждение, что во времена царей квесторы выбирались гражданами, а не назначались царем, столь же неверно, сколь тенденциозно должно служить партийным целям.

138

Книга Катона носила заглавие "De iuris disciplina" (Gell., 13, 20); книга Брута -- "De iure civili" (Cic., pro Cluent. 51, 141; de or. 2, 55, 223); о том, что это по существу были сборники заключений, свидетельствует Цицерон (de or. 2, 33, 142).

----------------------------------------------------------------------------

Воспроизведение перевода "Римской истории" (1939--1949 гг.) под научной редакцией С. И. Ковалева и Н. А. Машкина.

Оставить комментарий Моммзен Теодор (перевод: Без указанию переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1857 Обновлено: 05/10/2022. 1120k. Статистика. Монография: Переводы, История, Публицистика История Рима	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Römische Geschichte) От битвы при Пидне до смерти Суллы. Книга четвертая. Революция.

Моммзен Теодор История Рима. Том 2

Теодор Моммзен. История Рима. Том 2

Предисловие ко второму изданию

Книга четвертая. Революция.

Глава II. Движение за реформы и Тиберий Гракх.

Глава III. Революция и Гай Гракх.

Глава IV. Господство реставрации.

Глава V. Народы севера.

Глава VI. Революционная попытка Мария и попытка Друза ввести реформы.

Глава VII. Восстание италийских подданных и революция Сульпиция.

Глава VIII. Восток и царь Митридат.

Глава IX. Цинна и Сулла.

Глава X. Сулланская конституция.

Глава XI. Республика и ее хозяйство.

Глава XII. Национальность, религия, воспитание.

Глава XIII. Литература и искусство.