Минченков Яков Данилович
Киселев Александр Александрович

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


   Яков Данилович Минченков

Киселев Александр Александрович

   Источник: Минченков Я. Д. Воспоминания о передвижниках. "Художник РСФСР". Ленинград. 1965. Издание пятое
   OCR Ловецкая Т. Ю.
  
  
   Передвижные выставки приносили много хлопот губернаторам и предводителям дворянства. Губернаторы по циркуляру министерства двора должны были оказывать содействие передвижникам в устройстве в городах выставок, проявлять, так сказать, просвещенное внимание к искусству, а с другой стороны, должны были и следить за тем, чтобы на выставках не появлялось чего-либо вредного по местным условиям.
   Положиться в этом деле на невежественных цензоров губернаторы не могли: трудно было определить вредные вещи, да еще по "местным условиям".
   Легче было, когда они получали телеграмму с точным обозначением недопустимых картин, вроде репинского портрета Льва Толстого, написанного после его отлучения от церкви. Такую телеграмму с добавлением "секретно" они показывали заведующему выставкой и успокаивались, узнав об отсутствии на выставке опасной вещи.
   В большинстве случаев они попросту просили заведующего не подводить их и не ставить на выставку неподходящего.
   -- И у цензора детишки есть. Сохрани бог, проглядит у вас на выставке что-либо запрещенное в столице -- и тем куска хлеба лишиться может, а мне тоже неприятность.
   Предводителям дворянства и подавно не было радости от выставок, для которых приходилось предоставлять помещение в доме дворянских собраний. Они опасались, чтоб не поцарапали при устройстве выставок паркета или белых колонн в зале. А когда широкая публика с улицы свободно входила в привилегированное дворянское гнездо, предводители и швейцары только горестно вздыхали.
   Но если они терпели, скрепя сердце, ежегодно сваливавшуюся на них из Петербурга обузу, не будучи в состоянии ей противодействовать, то население городов радостно встречало приезд выставки.
   Со всей справедливостью надо признать, что передвижники впервые пробудили и поддерживали в обществе интерес к искусству. Дремлющие губернские города с приездом к ним выставки хоть на время отрывались от карт, сплетен, обывательской скуки и дышали свежей струей свободного искусства. Начинались разговоры и споры на темы, над которыми обыватель раньше не задумывался и о каких он не имел представления.
   К искусству тянулись главным образом интеллигенты, разночинцы, педагоги, учащиеся и в последнее время -- организованная рабочая масса, для которой, как и для учащихся, двери выставки были широко открыты.
   Терпя убытки от передвижения, без всякого расчета на сбыт картин, Товарищество все же захватывало в кольцо своих путешествий огромное расстояние, как Петербург--Ярославль--Одесса--Варшава--Ревель, и посылало свои вещи в города Сибири и за границу, до Америки включительно.
   И везде картины находили трогательный отклик в человеческих сердцах.
   Не забудется такой, например, случай, когда в сороковую годовщину Товарищества пришел представитель от рабочей организации и с натугой начал говорить: "Я от кожевников, как бы сказать... поблагодарить... Ну, словом, спасибо вам, художники, что пускаете к себе на выставку и выводите нас в людское положение". А потом размахнулся широко и весело хлопнул по руке тяжелой ладонью. От его рукопожатия стало и больно и как-то свежо.
   Выставки, возбуждая интерес к живописи среди чуткого юношества, толкали его на путь искусства, тянули в центры художественной жизни, в художественные школы, а также вербовали в члены Товарищества лиц, уже причастных к искусству, где-либо учившихся живописи, но не решавшихся посвятить ей себя всецело.
   В числе увлеченных знаменем передвижничества был и Александр Александрович Киселев. По окончании университета он поступил в Харьковский государственный банк. Еще учась в Петербурге, он занимался живописью, не придавая ей особого значения.
   Когда в семидесятых годах в Харьков приехала первая передвижная выставка и Киселев увидел картины лучших русских мастеров, родные пейзажи, в нем проснулось чувство художника. Он усиленно стал заниматься живописью и послал свои вещи передвижникам в Петербург.
   Там он обратил на себя внимание Товарищества, и Крамской посоветовал ему заняться исключительно живописью.
   Недолго думая, Киселев бросил службу, переехал в Москву и весь отдался искусству. Сперва трудно было: средств никаких, семья, но горячая любовь к искусству поборола все препятствия. Он приобрел известность в широких кругах общества. Его свежие пейзажи, отражавшие русскую природу, нравились публике и хорошо раскупались. Он понемногу укрепился и материально, переехал в Петербург и долго жил исключительно на заработок от искусства.
   Все же и в Петербурге приходилось трудновато от недостатка в средствах, и Киселеву надо было постоянно работать на художественный рынок для сбыта своих вещей.
   После реорганизации Академии художеств, когда профессорами ее стали почти исключительно передвижники, он одно время состоял в ней инспектором, а по уходе Куинджи из пейзажного класса занял его место и стал профессором.
   Иногда он откровенно сознавался: "Ну какой я профессор? Это так, когда другого нет. А согласился потому, что все же я хоть вреда не сделаю никому, не навяжу никому своего, что у меня есть плохого. Так и говорю своим ученикам: вы меня слушайте, а делайте так, чтоб на меня не было похоже".
   И конечно, Киселев, не имея большого мастерства, будучи скорее дилетантом в живописи, не мог создать своей школы и подготовить больших мастеров живописи. Преподавание его сводилось к доброжелательным собеседованиям с учащимися.
   При мне, в 90-х годах, Киселев был уже стариком, ходил прихрамывая с палочкой. Один сапог у него был с толстой двойной подметкой. Сжимал и морщил лицо и сильно щурил один глаз.
   Тон его речи был полушутливый, без едкого сарказма или горькой иронии. У него все выходило безобидно и немного поверхностно, скользяще, подчас красиво. Картина -- душа художника, его портрет. По ней можно заглянуть во все изгибы его души, характера. То, что было в картинах Киселева, лежало и в основе его натуры. Ему не свойственна была большая углубленность в жизнь, как в картинах его не было глубокого проникновения в природу. Он не проявлял исчерпывающего интереса к чему-либо, мысль его точно скользила по поверхности жизни, вылавливая в ней красивое или невинно-комическое, но как человек образованный, вращавшийся в кругу людей науки и искусства, он много знал, был интересным и приятным собеседником и обладал достаточным запасом интересных воспоминании из пережитого, которые он передавал со своим легким юмором.
   Все это увязывалось с его картинами, со светлыми, радостными тонами его пейзажей, немного идеализированных и подкрашенных, но в которых все же была культурная умелость и искренность чувства.
   В большой академической квартире Киселева, как почти у всех передвижников-питерцев, были свои вечера, содержание которых носило характер, присущий самому хозяину.
   Вечера были занятные и оживленные. Александр Александрович принимал участие в забавах молодежи и, казалось, был самым изобретательным человеком в проведении вечеров и объединении молодежи с почтенными гостями.
   Он очень любил стихи и сам сочинял их. Его стихи, главным образом басни, были гладко написаны и остроумны. Красивая легкая рифмованная шутка давалась ему свободно.
   Обступает его молодежь и пристает:
   -- Александр Александрович! Напишите скороговорку, да подлиннее, чтоб язык можно было сломать.
   Вытаскивают кресло на середину зала, усаживают в него Киселева и ждут. А он наклонит набок голову, еще больше прищурит левый глаз и-- уже готово.
   -- Пишите! Только чтоб читать без отдыху, да побыстрей!
   Александр Александрович диктует:
  
   На мели мы лениво
   Налима ловили,
   А в домике цветами
   Алела малина.
   За малиной цвела лебеда.
   Не беда,
   Что в малину, меня
   Не любя, вы манили,
   Что про все вы забыли,
   А меня в том винили --
   Вот в этом беда!
  
   Попробовали читать записанное и со смехом "ломали язык" на половине, а потом говорили:
   -- Да это вы, Александр Александрович, заранее приготовили, а вот мы придумаем такой стих, такие слова, что к ним не подберете рифмы.
   -- Ну вот увидите, ну вот увидите! -- прыгала егоза-гимназистка.
   -- Ладно, пробуйте, -- соглашался Киселев.
   Молодежь убегает в другую комнату. Смех, спор! Выходят. Высокий худой юноша объявляет:
   --Мы начали писать глубочайшее по идее и великолепное по форме стихотворение, но на второй строке вдохновение у нас выветрилось, а потому просим вас закончить стих.
   Александр Александрович ждет. Юноша, став в театральную позу, прыскает со смеха в платок и начинает:
  
   Покататься хотят девочки.
   Вот оседланы и лошади...
  
   и останавливается, а Киселев продолжает:
  
   Я во двор гляжу, надев очки,
   -- Грязи нет, хоть без калош иди.
  
   -- Что? Поймали? -- кричат кругом, и при общем смехе Александр Александрович объявляется непобедимым стихотворцем и первым поэтом Васильевского острова. Собирается подписка на сооружение ему при жизни памятника. При выборе для него места присутствующий здесь Мясоедов предлагает поставить памятник в Зоологическом саду и вносит на его построение первый камень -- коробку спичек.
   Киселев берет и благодарит, а Мясоедов не может утерпеть, чтоб не добавить:
   -- При выражении добрых к вам чувств будьте уверены в их неискренности.
   К спичечным коробкам Киселев был неравнодушен. Он брал сперва пустые коробки, а потом он машинально клал в карман лежавшую перед ним коробку и уносил домой. Там он разгружал свои карманы и из собранных за зиму коробок сооружал весной с детьми в саду целые замки причудливой архитектуры. Спичечные коробки служили кирпичами при постройке.
   Обращаются к Киселеву:
   -- Скажите, в каком виде изобразить вас на памятнике в Зоологическом саду?
   Александр Александрович разводит руками:
  
   Не знаю сам, кем лучше быть:
   В саду голодным волком выть,
   На страх людей там львом реветь
   Иль средь дерев орлом сидеть?
   Нет, лучше стану тигром-людоедом
   И растерзаю Мясоеда!
  
   А Мясоедов, заложа руки за спину, с поднятой головой уходит в столовую, бросая слова:
   -- Зубы обломаете!
   Александр Александрович просится:
   -- Ну, будет! Отпустите душу на покаяние!
   Молодежь начинает играть на рояле, петь, а Киселев достает большой альбом и кладет на стол.
   Лемох заглядывает в него:
   -- Это у тебя новости, Александр Александрович? Ты опять? Ах ты: затейник!
   Товарищи переворачивают страницы альбома, и смех не умолкает. В альбоме каждая страница перерезана пополам. Открывается первый лист -- видите портрет известного лица, наклеенный на страницу альбома и перерезанный пополам. Перевертываете нижнюю половину листа, и к верхней половине портрета присоединяется теперь совершенно несоответствующая нижняя часть фигуры от другого портрета. Так, например, вы видите вначале портрет во весь рост бывшего прокурора синода Победоносцева с елейным выражением лица и в благочестивой позе. Перевертываете нижнюю часть страницы, и перед вами появляется фигура Победоносцева, отплясывающая канкан в юбке балерины.
   Иллюстрации подбирались остроумно и, глядя на них, нельзя было удержаться от смеха.
   Киселев, изнывая под тяжестью житейских забот, вынужден был писать ходовые вещи, которые публика любила и раскупала для украшения гостиных.
   Как пейзажисту, ему необходимо было писать этюды. Это вызывало расходы, и даже большие, если ехать приходилось далеко -- на Кавказ или в Крым, особенно с семьей. И вот у него, как и у некоторых других художников-передвижников, явилась мысль завести свой уголок, свою дачу-мастерскую, где можно было бы дешево жить и с удобствами работать. Это предприятие казалось не таким дорогим, требовалась только единовременная затрата на постройку. Содержание же дачи должно было стоить не дороже найма чужого помещения.
   -- А главное, -- говорил Киселев, -- подумайте: вы приезжаете в свою мастерскую, -- свет, удобства для работы, никто и ничто вам не мешает. Какая продуктивность в работе, какая независимость! Правда, вы становитесь улиткой, прикрываетесь своей крышей, как раковиной, от внешних поражений, поводите из-под нее усиками, озирая маленький мирок, вас окружающий. Нет широкого простора, мал вам горизонт, вы связаны местом, но зато вы не треплетесь по пустякам, не тратите энергии на житейскую дребедень и отдаетесь исключительно искусству. В настоящее время только при таких условиях можно независимо работать. Посмотрите, за границей все художники так и делают -- те, конечно, кто имеет для этого возможность.
   Сказано -- сделано. На Кавказском побережье чуть ли не даром раздавались участки с условием, чтобы на них были построены жилища. Киселев выбрал участок в Туапсе, на горе у скалы Кадоша. Чего лучше: перед глазами море, Кавказ, горы... Для художника -- рай!
   "Я видел море, очами жадными простор его измерил", -- повторял" в восторге Александр Александрович.
   С большими затруднениями, войдя в долги, построил он свою дачу и с увлечением стал писать кавказские горы и море.
   И действительно, новые благоприятные условия дали ему возможность без особых помех отдаться искусству, а в природе был неиссякаемый материал для пейзажиста. Киселев блаженствовал, в его вещах появились впечатления от новой для него природы и даже свежесть письма. Он, что называется, встряхнулся и ожил под южным солнцем.
   Но вскоре материальные затруднения возобновились.
   Расстояние от Петербурга до Кавказа оставалось неизменным, а переезд в Туапсе стоил не дешево. Дача скоро приобрела привычку просить ремонта, каждая щель в ней и гвоздь на крыше вопили: подай, подай, подай. Киселев стал частенько захаживать на выставку и поглядывать, не появится ли у его картины билетик с надписью: "продано".
   Жаловался: опять на даче крыша протекает, стена треснула, надо ее перекладывать. И многое другое советовало своему хозяину писать картины поскорее, и притом такие, которые бы нравились публике, которая ходит с бриллиантовыми булавками в галстуках и пачками кредиток, небрежно засунутых в карман. Александр Александрович с едва заметной горькой иронией говорил:
   -- Два-три месяца живу я в объятиях пламенной природы, и там я чувствую, что я "и царь и раб, и червь и бог", а в общем наслаждаюсь. А приеду в Петербург -- осень, дождик, темно, и "за миг создания плачу страданьем", на мою голову так и лезут кошмары, расплата за содеянное на Кавказе и за все текущее и никогда не вытекающее здесь. Я думал, что трудновато жилось, когда дети были мал мала меньше, а оказалось, что еще труднее, когда они стали бол бола больше.
   Говорю ему:
   -- А зачем вы треплете парадный сюртук, когда сейчас, в глухие дни, можно ходить в пиджаке? Разве потому, что вы профессор Академии?
   -- Нет, -- отвечает Киселев, -- тут дело не в церемониале, а нижняя часть моего костюма от долгой носки потерпела аварию, и длинный сюртук скрывает ее недочеты. Вот если кто купит мой "Кавказский хребет", тогда и я приобрету подходящее к пиджаку нижнее продолжение.
   Опять собирались у него вечером. На этот раз не пристают к нему со стихосложением. Взята серьезная нота. Просят прочитать что-либо из больших поэтов. Как всегда, ставят парадное кресло среди зала. Александр Александрович усаживается.
   -- Ну, что же вам прочитать? И кто больше Пушкина? Начну с него, а что -- услышите.
   Все размещаются, наступает тишина. Киселев был мастер читать, а главное, у него была изумительная память на стихи, и читал он их наизусть. Знал на память целые поэмы.
   Делает маленькое вступление:
   -- Всем настоящим, здесь присутствующим, и будущим, еще не народившимся поэтам! Пишите, что хотите, но научитесь писать так красиво и с такой легкостью, как писал достоуважаемый ваш коллега Александр Сергеевич. Без натуги и потуги. Стих катится так... да вот послушайте.
   Киселев прикрывает от света рукой глаза и начинает:
  
   Четырехстопный ямб мне надоел:
   Им пишет всякий. Мальчикам в забаву
   Пора б его оставить.
  
   Молодежь не утерпела, вскрикивает:
   -- Браво! "Домик в Коломне"! Это наше!
   Эта вещь читалась Киселевым несколько раз и всегда нравилась слушателям. У него не было ложного пафоса, утрировки, как у плохих чтецов, особенно актеров. Он не читал, не декламировал, а обыкновенно простым, жизненным тоном вел беседу с выведенными в поэме персонажами и распоряжался рифмами так, что вы не замечали их, как отдельных нот и фраз в музыке, но в то же время, слагаясь в гармонии, они вызывали у вас яркий художественный образ.
   Незаметно он втягивал вас в свой разговор и в общую беседу, делал вас соучастником переживаний автора, его персонажей.
   Легкий жанр и изящная игривая форма "Домика в Коломне" особенно отвечали характеру Киселева.
  
   Ну, женские и мужеские слоги!
   Благословясь, попробуем: слушай!
   Ровняйтеся, вытягивайте ноги
   И по три в ряд в октаву заезжай!
  
   -- продолжал Киселев тоном фельдфебеля с оттенком солдатского приказа. А потом ласково, нежно убеждал девочку-резвушку:
  
   Усядься, муза; ручки в рукава,
   Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
   Теперь начнем. -- Жила-была...
  
   Тут Киселев замотал головой и так искренне и заразительно засмеялся, что все, как дети, начали тоже смеяться, предвкушая дальнейшую смешную историю.
   И, как детей, Александр Александрович пугает:
  
   "Стой тут, Параша. Я схожу домой,
   Мне что-то страшно"...
  
   У некоторых даже лица вытягиваются, а потом снова все заражаются веселым, здоровым смехом до самого конца повести.
   Редко приходилось видеть у Александра Александровича помраченное лицо. В минуты каких-либо неприятностей у него лицо лишь сжималось в мелкие морщинки, но скоро снова принимало прежний спокойный вид.
   -- Назло стихиям, всей окружающей нас тяжелой атмосфере, -- говорил Киселев, -- бросайте здоровый, бодрый смех и шутку. Горе легко садится на шею тем, кто низко опускает голову, а встряхнулся, засмеялся -- и слетело горе. Что же касается препятствий, то нет таких, которых нельзя было бы побороть при силе воли и бодрости духа.
   На одном из своих вечеров Киселев объявил:
   -- Сегодня у меня день эпизодов.
   -- Как так?
   -- А так, что пусть каждый потрудится и вспомнит какой-либо эпизод, происшедший с ним во время его работы, на этюдах или вообще связанный с его художественной деятельностью. Условие одно: говорить правду, не утрировать положения. Можно передавать слышанное от другого.
   Послышались было протесты:
   -- Ну что там! Мало ли чего с кем ни было, и какой интерес в этих мелочах.
   Но Киселев настаивал, и гости не художники его поддержали. Говорили, что интересно, в каких условиях приходится работать художнику, особенно в глуши, в деревне, и как к нему там относятся.
   Убедили. Согласились даже Лемох и Волков. Лемох только, как всегда, твердил:
   -- Ты, Александр Александрович, уж известный затейник! Да-с! Но только у меня никаких эпизодов не происходило, были незначительные случаи, и я ни от кого не потерпел неприятностей.
   -- Ну, так скажешь про другого, -- убеждал Киселев.
   А Волков сознался:
   -- То есть, оно, действительно... недоразумения, как бы сказать, конечно, того... были у всякого...
   Сошлись на том, что так как программу вечера придумал Киселев, то пусть он первый и рассказывает.
   Александр Александрович не протестует и говорит, как и за кого его приняли в глухой лесной деревне.
   -- Был у меня знакомый, маленький помещик в лесной местности, большой любитель живописи. Позвал к себе пожить и пописать этюды. Я воспользовался предложением и летом приехал к нему. Места были живописные: сосновые леса и лесные шишкинские дали. Так как мне ходить много было трудно, то хозяин предложил лошадь для поездок на этюды.
   Поехал я с кучером, написал этюд леса с рекой. Кучер, захудалый мужичок, смотрел на этюд, вздыхал и говорил несколько раз: "Ах, боже мой, вот диковинное дело!" -- "Чему, -- говорю, -- ты удивляешься?" -- "Да как же? В такой малый ящик -- смотри -- и лес и речка влезли!" -- и тычет в мой этюдник пальцем. Только сказал, как вдруг ему глаз запорошило. Ослеп малый, не может раскрыть глаза; слезы ручьем льются. Тогда я отвернул ему веко и вынул из глаза острую соринку. Все прошло, и стал он видеть. В это время по дорожке ползет змейка. Знаю, что не ядовитая, поймал ее, чтоб привезти домой и заспиртовать. Некуда только было ее посадить. Тогда я скинул свое пальто, завязал рукав снизу, просунул в него змейку и в другом конце рукав завязал веревочкой.
   Кучер смотрел на все это с ужасом. Приехали мы домой, и вот мне передают, что на кухне кучер рассказывает такую историю:
   "Привез к себе из города барин колдуна (сиречь меня), и вот колдун начал всяческие чудеса делать. В шкатулке у него разные пузырьки со снадобьями и лекарствами, на которых он ворожит и каждого может сделать слепым и зрячим. Только, говорит, посмотрел я ему в ящик, куда он и лес и воду всунул, как что-то вскочило мне в глаз, и я ослеп. Спасибо, колдун пошептал, опять оно из глазу выскочило, и стал я зрячим, как прежде. Еще колдун со змеем спознался и возит его за пазухой. А барин того колдуна потчует, чтоб он помог барыне опростаться, а то ей пришла пора рожать, а она никак не сможет".
   Действительно, помещик ожидал, как говорят, прибавления семейства, и надо же было так случиться, что после этого рассказа кучера барыня родила.
   И вот не стало мне покоя. Зовут на кухню. Собрались там чуть не все бабы с деревни, большинство с подарками. Одна полотенце расшитое принесла, другая петуха, третья лукошко с яйцами и кувшин молока.
   Спрашиваю: в чем дело, что им нужно?
   Баба, что с молоком, просила: "Смилуйся, отец, помоги: коровка у меня другая, что буланая, третий год яловой ходит, благослови ее на разрешение, как барыню!"
   Стал я отказываться, убеждать, доказывать -- бабы только носы фартуками утирают и каждая о своем твердит.
   Показывает на лукошко с яйцами: "Скажешь -- мало, не постою, добавлю чего другого по твоему спожеланию, только спомоги".
   Баба с петухом пристает, чтоб мужа ее от вина отвратил, а то все, что дома есть, в кабак тащит.
   Была и такая просьба: чтоб бородавку на носу вытравил. "У тебя, говорит, в ящике всякие леки есть".
   Дошло дело до того, что мне показаться на улице нельзя было, и на этюдах приставали. Никто не верил, что я ничем не могу им помочь.
   Я решил уехать. Меня отвозил в город тот же кучер. Дорогой я стал его стыдить, что он верит во всякую чепуху и что возвел на меня разные небылицы. Кучер вздыхал, и, казалось, проникся моими речами. Но, когда на прощание я дал ему полтинник на чай, он еще глубже вздохнул и понуря голову, проговорил: "Значит, так и не умилостивили мы тебя, не захотел ты ничем нам способить".
   От этих слов мне уже стало не смешно, а стыдно за себя и за всех нас. Да, действительно, многое мы от них берем, а помощи никакой оказать не можем.
   Обратились к Лемоху:
   -- Кирилл Викентьевич! Вот вы помогали в деревне, расскажите, что выходило из вашей помощи?
   Лемох испугался:
   -- Что вы, что вы! Какая там помощь! Пустяки-с, это каждый должен делать, а вот Константин Аполлонович Савицкий, так тот, действительно, жертвы приносил и в конце концов раз был причислен к разбойникам.
   -- Ну, вот вам и эпизод, хоть и не ваш, -- расскажите.
   Лемох с деликатнейшей улыбкой обращается ко всем:
   -- Вы все, конечно, знаете прекраснейшую черту Константина Аполлоновича. Хотя москвичи вообще все прекрасные люди, но Савицкий даже из них выделялся своим бескорыстием, отзывчивостью к чужому горю. Да-с, он, изволите ли видеть, готов был снять с себя последнюю сорочку и отдать неимущему. Светлейшая личность!
   Так вот-с, жил он на даче в конце лета одни с прислугой. Жена его уехала в город устраиваться с квартирой. Приходит к Савицкому неизвестный, довольно приличного вида господин. Рекомендуется. "Я, -- говорит, -- настройщик роялей и еще играю на дачной сцене и пишу стихи. Не угодно ли прослушать мое последнее произведение?" Не успел Константин Аполлонович согласиться, как поэт стал в позу, отставил ногу, поднял над головой руку и начал декламировать о звездах в безлунном небе и разбитом сердце. В конце перешел на другую тему: "Мне, -- говорит, -- надо сейчас ехать в город, поступать на сцену, но здесь прожился и нет денег на дорогу". Савицкий сейчас же: "А сколько вам надо?" -- "Да с отправкой вещей нам с женой переезд обойдется рублей в семнадцать". Такие деньги нашлись у Савицкого, и он сейчас же вручил их новому знакомому.
   Тот благодарит и, уходя, обещает выслать долг тотчас же по приезде в город. Прекрасно. На другой день приходит к Савицкому неизвестная дама и обращается с вопросом: "Скажите, не был ли у вас мой муж (описывает его приметы)? Он про вас и вашу доброту часто мне говорил".
   Савицкий говорит, что у него действительно был, очевидно, ее муж, но что он не знает, откуда тот вывел заключение о его доброте.
   Дама жеманничает и сладчайше говорит: "Ах, не скажите! Уже всем известно -- вы такой добрый, такой добрый! Только не просил ли муж у вас денег?" -- "Да, просил, и я дал ему на ваш переезд".
   Дама всплескивает руками: "Так значит, это вы ему дали? Ах, если б вы знали, что вы наделали! Ведь муж мой алкоголик, он на ваши деньги напился и даже -- мне совестно сказать -- побил меня. Хотите я покажу вам синяки на теле".
   Константин Аполлонович испугался, чтоб она не стала показывать ему побои, просит успокоиться.
   Дама почти с плачем: "Чем же мы теперь будем расплачиваться, когда даже не сможем выехать отсюда? Ведь у нас нет ни гроша". Савицкий обдумывает положение и говорит: "Я дам вам на дорогу, но у меня едва ли найдется такая сумма, какая вам нужна". -- "А сколько вы дали мужу?" -- Семнадцать рублей, сколько надо на переезд". -- "Вот видите, он вас и здесь обманул, нам было бы достаточно и десяти".
   Савицкий порылся и набрал только восемь рублей. Два рубля пришлось занять у прислуги. Дает деньги даме. Та благодарит, извиняется, опять благодарит со словами, что теперь вполне оправдалась слава о его доброте1 и уходит также с обещанием выслать деньги по приезде в Москву. А Савицкий даже просит ее не беспокоиться присылкой, так как она может расплатиться, когда он вернется в город.
   Но этим не кончилось. Вскорости приходит снова муж дамы и чуть не со слезами бросается к Савицкому: "У вас была моя жена? И вы, конечно, дали ей денег?" -- "Да, дал на дорогу". Муж в отчаянии. "На дорогу! А знаете ли вы, что ее дорога будет стоить мне жизни? Она меня бросила совсем, она выманила у меня те деньги, что вы мне дали, да еще взяла у вас и бежала от меня". -- "Но вы с ней дурно обращались и пили". -- "Я пил и дурно обращался? О, какая гнусная клевета! Если б вы знали, сколько я от нее натерпелся! И несмотря на все, я не могу жить без нее и должен застрелиться. Я даже написал в стихах завещание. Позвольте, я его вам прочитаю, выехать мне все равно не с чем".
   Савицкий совсем растерялся, просит не читать и успокоиться, а потом спрашивает, сколько же окончательно ему надо на дорогу. Настройщик теперь уверяет, что добраться до города он смог бы и за пять рублей.
   Константин Аполлонович идет к прислуге узнать, нет ли у нее таких денег, а та из соседней комнаты подслушала весь их разговор и набросилась на него: "Эх, барин! Как вам не стыдно, что вас обманывают не то сумасшедшие, не то жулики. Дайте-ка, я с ним поговорю сама".
   Вышла, да так поговорила, что поэт моментально убрался, а Савицкий упрекал прислугу в крайней неделикатности и потом долго мучился над вопросом, кто же собственно у него был -- артист или жулик. Если артист, то он не мог быть жуликом, а если жулик, то зачем ему писать стихи и декламировать?
   Так вот-с, видите, как все вышло, но и этим не исчерпана была доброта Савицкого. Он написал жене, чтобы она выслала ему денег на переезд с дачи, и получил пятьдесят рублей. И только уложил вещи, как новый эпизод.
   Приходит крестьянин. "Барин, выручай, -- говорит, -- из беды. Собирал я всю зиму масло, вот целый бочоночек. Дачник один велел сюда привезти, покупал все целиком. Теперь я привез, а он уехал, и другие все дачники разъехались, один ты сидишь, некому сбыть, а нужда крайняя, дешево отдам -- за сорок рублей".
   Подумал Савицкий: надо выручить человека, и дело не убыточное, в городе знакомые за эту цену разберут да еще благодарить будут. Купил масло, а жене написал, чтоб еще денег прислала.
   Та, наконец, сама приезжает узнать, в чем здесь дело, почему муж не может выбраться с дачи. Савицкий показывает бочонок и объясняет, что поступил выгодно даже: будут они масло дешево иметь и других наделять. Вскрыл, чтоб похвастаться, дно бочонка, а прислуга на этот paз не утерпела и ткнула в масло ножом. Чует, что-то под ножом крепкое, глядь -- а в бочонке двойное дно. Масла только на вершок сверху, а дальше вся бочка набита разным сором. Ну, конечно, конфуз был для добрейшего Константина Аполлоновича. Возможно, впрочем, что и мужичок как-нибудь ошибся.
   Тут Лемоху не дали договорить, поднялся шум.
   -- И вы, -- говорят, недалеко от Савицкого ушли, и вам можно было бы по ошибке вместо масла дрова продать. Уж лучше расскажите, как Константин Аполлонович в разбойники попал.
   -- Вот это действительно, -- говорит Лемох, -- удивляться можно как такую личность можно было принять за убийцу. Позвольте-с, опять повторяю, вы, конечно, знаете великодушие и бесконечную доброту Савицкого? А между тем такое подозрение! Так вот-с, он имел мастерскую в городе. В ней развешано было разное старинное оружие и костюмы для натурщиков. Стояли даже сапоги и лапти.
   Понадобился для картины Савицкому крестьянин. Пошел он на рынок и нашел там подходящую натуру -- бедного мужичка, пришедшего искать в городе черной работы. Договорился с ним о цене и ведет в свою мастерскую.
   Вот тут и разыгрался эпизод. Крестьянин как увидел оружие и массу разного платья -- бросился в ноги Савицкому и взмолился: "Отец родной, не губи, у меня восьмеро детей в деревне осталось!"
   Можете себе представить? Он вообразил, что здесь живут разбойники, приводят сюда людей, грабят и убивают их, чтоб воспользоваться одежей. Нет, как вам покажется наш дорогой товарищ в роли грабителя и убийцы?
   Очередь была за Шильдером.
   -- Если в городе, говорит он, -- нас мало понимают, то в глухих местах, в деревнях, на нас смотрят, как на непутевых людей, занимающихся баловством, ненужным делом, или наделяют нас несоответствующими способностями -- темной силой. У нас с Волковым была почти такая же история, что и с Александром Александровичем. Мы попали к одному помещику в деревню, где среди русского населения было немного татар. И нам давалась лошадь и беговые дрожки -- ездить на этюды. Один раз сидим мы, зарисовываем в альбомы пейзаж. Впереди Волков в тюбетейке, которою его наделил помещик; фигура занятная -- вроде Черномора. Он часто поднимал и опускал голову, длинная борода его при этом болталась.
   Внизу по оврагу проходило три крестьянина. "Что это за люди и что они делают?" -- спрашивает один. Другой отвечает: "Разве не видишь, это татары своему богу, Махамету, молятся". -- "А и то правда", -- подтвердил третий. С тем они и ушли.
   Тут, откуда ни возьмись, туча, поднялся ураган, да такой, что пораскрывал хаты и сараи, поломал и разбросал крылья ветряных мельниц, некоторые из них даже опрокинул. Снесло и железную крышу с сельской школы. Мы едва добрались до деревни. К вечеру все утихло. Только видим -- приходит к нам во двор толпа крестьян и староста с бляхой. Вызывают помещика. "В чем дело?" -- спрашивает тот. Толпа жмется в нерешительности, а потом выходит один и заявляет: "Уж тут как будет угодно вашей милости, а дело такое: что буря нам беды наделала, хаты пораскрыла -- пускай за нами останется, а что казенную крышу со школы снесло -- заплатите. Сами татар позвали, и пускай бы они на свою голову у Махамета ветру молили, а мы тут ни при чем. Через них все вышло, своими глазами видели, как они старались". Еле выпроводили толпу со двора. Волков боялся даже, чтоб нас не побили.
   -- А что ж, -- добавил Волков, -- то есть могли за милую душу! Только как вам сказать: поскольку мы тут вместе были, то, значит, эпизод и мой, а рассказывать, благодарю покорно, мне теперь нечего.
   Так и отвертелся.
   Дальше начал говорить скульптор Леонид Владимирович Позен.
   -- Представьте себе украинский хутор летом в полдень. Жара, пыль, во всех хатах закрыты окна, на улице ни души. Я пристроился под плетнем в тени, чтоб написать этюд этого сонного царства. Захотелось попробовать себя в живописи. Из-под ворот высунулась морда собачонки, понюхала, лениво протявкала и скрылась во дворе. Из-за плетня показывается заспанная физиономия хозяина-хохла с всклокоченной шевелюрой. Смотрит и спрашивает: "А що це вы робите?" -- "Да вот, -- говорю, -- пишу". -- "Эге, воно так! Знаемо мы цих писцев: днем пишуть, а ночью ни одной курицы недосчитаешься. Геть видциля, поки за дубиною не сходыв!" Вот вам и веселый эпизод! А из благоразумия пришлось мне все же уйти от этого покровителя искусств.
   Не мог отделаться от рассказа и Николай Никанорович Дубовской. Он только предупредил:
   -- Прошу художников не обижаться за выслушанный мною однажды эпитет, который может быть приложим ко всем, пишущим этюды.
   Я сидел у реки в кустах и писал отражающиеся в воде деревья. Мимо по дороге шли два, по-видимому, мещанина. Посмотрели на меня и заспорили о том, кто я. Один говорит: "Должно быть, это рыбак сидит". Другой: "Кабы рыбак, так у него были бы удочки". -- "Ну, так охотник". -- "И не охотник, потому без ружья". Догоняет их третий прохожий и сразу решает спорный вопрос. "Оставьте, -- говорит, -- его; это не охотник и не рыбак, а просто дурак, из-за угла мешком прибитый. Он третий уже день сюда приходит. Сидит и молча смотрит в воду".
   -- Ну и эпизод! То есть благодарю покорно, -- недовольным тоном проговорил Волков, а Мясоедов добавил:
   -- Начали вы маленькими делами заниматься, пустяки вспоминаете.
   Киселев ему ответил со смешком:
   -- Маленькими? Это верно, мы люди не большие, ну вы вот и полюбите нас маленькими, а большенькими нас всякий полюбит.
  
   О себе, о своих работах Александр Александрович говорил очень мало, а когда и говорил, то в шутливом тоне. В его шутках, незлобных выпадах как бы слышалось: "Не будем говорить серьезно о моем искусстве, оно для вас не так дорого. Будем шутить, каламбурить, а любовно беседовать со своими работами я буду один в своей мастерской".
   И в большинстве его вещей чувствовалось искреннее чувство, любование природой. В нем теплился огонек, который мерцал ему на всем длинном жизненном пути и из жизни спокойной и, может быть, прибыльной уводил на путь сомнений, разочарований, житейских невзгод в туманные и заманчивые дали искусства.
   Он привел его, наконец, к профессорскому месту, усаживаясь на которое Александр Александрович шутил:
   -- Куда ни шло: побуду и я профессором, себе на пользу, но чтоб и другим не во вред.
   Он уверял, что в творчестве все держится на любви к искусству, и это чувство, самое ценное, должно отражаться во всей работе вашей. А чуть остыли вы к искусству, -- повеет холодом от произведений ваших, искусство от вас отвернется.
   -- И будьте уверены, -- говорил Киселев, -- искусство вам не изменит и за ваше чувство отблагодарит. Все, что вы искренне и любовно сделаете, никогда не пропадет и будет иметь цену и значение.
   Ставил себя примером:
   -- Кто я был? Полировщик банковских табуреток и духом раб, ничтожный червь мира сего, но стоило мне полюбить искусство, и оно снизошло ко мне, малому, и повело меня до самых царственных брегов Невы. Вкушая горечь мира, я в то же время переживал такие сладкие мгновенья, о которых до того и мечтать не смел! И вот -- как только смогу купить себе к пиджаку брюки -- запишу в свой дневник: "Какие счастливые мы люди -- художники!"
   После Брюллова счетоводные книги Товарищества перешли к Киселеву, и он так же аккуратно вел их, просиживая за ними вечера. Так же, как Лемох и Брюллов, склонившись над книгами за своим письменным столом, пересчитывал он статьи текущих расходов по выставке, авансы, личные счета членов Товарищества, капитал пособий для нуждающихся. Всю эту работу он нес по-товарищески, совершенно безвозмездно.
   В Москве открывалась очередная выставка, на которой в последний раз участвовал Киселев. Несмотря на свои лета (ему было уже за семьдесят), он оставался прежним, жизнерадостным: острил, отвечал стихами какого-либо поэта или бросал свои рифмы.
   Афанасьев прислал на выставку иллюстрации на стихи А. Толстого "У приказных ворот собирался народ..." и требовал, чтобы в каталоге был напечатан весь текст. Обращаюсь к Киселеву:
   -- Александр Александрович! Что делать? Стихотворение займет много места в каталоге и нарушит его общий вид.
   Киселев берет письмо Афанасьева, читает и хитро улыбается:
   -- Вишь, чего захотел! Так... так... "У приказных ворот". Хорошо, поместим...
   А потом, дочитав до конца, берет перо и пишет ответ:
   "Дорогой Алексей Федорович! Стихотворение печатаем до строки:
  
   "Ведь плыли ж поперек утки..."
   А чтоб весь монолог
   Помещать в каталог
   -- Дудки!"
  
   Сердечно распростившись с москвичами, бросив им несколько каламбуров, вернулся Киселев в Петербург. Там он раскрыл за своим письменным столом счетоводные книги, как будто глубоко задумался над цифрами, выражающими жизнь Товарищества, питавшими горсточку людей, отдавших свою жизнь любимому искусству, а потом склонился над статьей текущих расходов и предоставил учет их вести уже другим товарищам.
   Передвижники собрались, подумали и передали кассу Николаю Никаноровичу Дубовскому.
  
  

Примечания

  

Примечания составлены Г. К. Буровой

  

Киселев Александр Александрович

  
   Киселев Александр Александрович (1838--1911) -- живописец-пейзажист. После кадетского корпуса и филологического факультета Петербургского университета учился в Академии художеств. Мечтал о литературной деятельности (его стихотворения печатались в журналах). Сочувствуя "бунту четырнадцати", в 1865 г. покинул Академию и вошел в организованную художниками В. А. Бобровым, Н. А. Кошелевым, П. А. Крестоносцевым и В. М. Максимовым "художественную коммуну". Вскоре порывает с живописью, уезжает в Харьков, где работает в Земельном банке. Приезд передвижной выставки в Харьков решил его дальнейшую судьбу. Он вновь обращается к искусству. С 1875 г. до самой смерти экспонирует свои произведения на передвижных выставках, деятельно участвует в жизни Товарищества, членом которого стал в 1876 г. В 1890 г. получил звание академика, с 1895 по 1897 г. -- инспектор Высшего художественного училища при Академии художеств, где с 1897 г. руководил пейзажной мастерской (среди его многочисленных учеников -- художники А. Ф. Гауш, К. И. Горбатов, С. Ф. Колесников и др.). Выступал также как художественный критик, стоявший на позициях демократического реалистического направления в искусстве; заведовал художественным отделом журнала "Артист", где его перу принадлежит ряд статей по искусству.
  
   Речь идет о портрете Л. Н. Толстого работы И. Е. Репина, экспонированном на 29-й передвижной выставке (1901). В настоящее время -- в Государственном Русском музее.
  
   По окончании университета он поступил в Харьковский государственный банк... -- здесь у Минченкова неточность. Киселев не окончил Петербургский университет, а был с группой товарищей исключен из него при закрытии университета в 1861 г. После этого учился в Академии художеств.
  
   Победоносцев Константин Петрович (1827--1907) -- статс-секретарь, член Государственного совета, обер-прокурор Синода, был одним из главных вдохновителей реакционной политики царизма при Александре III и Николае II.
  
   Афанасьев Алексей Федорович (1850--1930) -- иллюстратор и карикатурист, автор рисунков к "Коньку-Горбунку" П. П. Ершова, к сказкам А. С. Пушкина, стихотворениям А. К. Толстого и др. Создал также ряд жанровых картин. В 1889--1918 гг. экспонировал свои произведения на передвижных выставках. После К. А. Савицкого был ряд лет директором Пензенского художественного училища.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru