Аннотация: "W zaraniu" Перевод I. У. Текст издания: "Вѣстникъ Европы", NoNo 8-12, 1889.
НА РАЗСВѢТѢ
Повѣсть Ежа.
Съ польскаго.
Наша повѣсть относится къ современному намъ періоду возрожденія Болгаріи. Автору приходилось поэтому или отказаться отъ точнаго изображенія историческихъ событій, или вывести на сцену, быть можетъ, и понынѣ здравствующихъ людей. Желая особенно избѣжать послѣдняго, мы заимствовали изъ исторіи только фонъ картины, и на немъ постарались изобразить съ возможной точностью положеніе даннаго историческаго момента. Нѣкоторыя ить дѣйствующихъ лицъ -- историческіе типы, выработавшіеся въ условіяхъ, благодаря которымъ давно забытый народъ выступилъ вдругъ на сцену политической жизни. Дѣятели и даже названія мѣстностей являются въ нашей повѣсти съ измѣненными именами и названіями. Автору хотѣлось главнымъ образомъ сохранить одну мѣстную окраску, изобразить внутреннюю сторону цѣлаго историческаго періода, а познакомиться съ нимъ будетъ не безъ интересно, такъ какъ рѣчь идетъ о родственномъ намъ народѣ. Авторъ счелъ нужнымъ предпослать своей повѣсти эти нѣсколько словъ для предупрежденія читателя: пусть онъ не ищетъ здѣсь ни исторіи, ни фантазіи; авторъ даетъ только общую картину того броженія, которое происходило въ средѣ болгарскаго общества, на разсвѣтѣ его пробужденія отъ пятивѣковаго сна.
I.
Нѣкогда Болгарія очень полюбилась Святославу Игоревичу. И не мудрено: это одна изъ прелестнѣйшихъ странъ въ Европѣ. Она раскинулась по двумъ склонамъ Балканскихъ горъ, изъ которыхъ одинъ спускается къ Эгейскому морю, другой -- къ Дунаю. Скатываясь неправильными уступами, они представляются то въ видѣ холмовъ, то переходятъ въ обширныя плоскогорья, сопровождающія долины, въ глубинѣ которыхъ мчатся потоки и рѣчки. Родники журчатъ, горные потоки бѣгутъ съ пѣною по камнямъ, пока не обратятся въ спокойную рѣчку. Одна изъ такихъ рѣчекъ называется Янтра. Она беретъ начало около прохода Шипка, столь прославившагося во время послѣдней войны, и на ея-то берегахъ расположились два города, имѣющіе для Болгаріи громадное значеніе: Тырново, нѣкогда столица болгарскаго государства, а нѣсколько выше Тырнова, въ горахъ -- Габрово, столица и средоточіе умственнаго движенія, которое было первымъ пунктомъ народнаго пробужденія послѣ продолжительной спячки. Янтра, принявъ въ себя много притоковъ съ правой и лѣвой стороны, впадаетъ въ Дунай нѣсколько ниже Систова, на разстояніи одной трети пути между Систовомъ и Рущукомъ.
Въ окрестности, по которой протекаетъ Янтра, она имѣетъ немаловажное значеніе. По долинѣ ея проходитъ дорога, ведущая черезъ Балканы въ Казанлыкъ, въ Эски-Загру и далѣе -- въ Адріанополь. Близъ устья пересѣкаетъ ее почтовый трактъ, соединяющій придунайскіе города: Рущукъ, Систово, Никополя, Рагово, обѣ Паланки и Виддинъ. Здѣсь турки перекинули черезъ рѣку каменный мостъ; какой-то цинцаръ поставилъ около него "мэгану" (постоялый дворъ); еще нѣсколько человѣкъ построили тутъ же избушки, и такимъ способомъ образовался поселокъ, получившій названіе -- Еривена. Названіе это явилось какъ-то само собой, вѣроятно потому, что въ этомъ мѣстѣ дорога дѣлаетъ поворотъ, или потому, что здѣсь горы будто исковерканы, а можетъ быть и оттого, что сама Янтра ниже моста поворачиваетъ вправо и какъ бы колеблется -- излить ли ей свои воды въ Дунай, или параллельно съ нимъ течь прямо въ морю. Впрочемъ, если Еривена сдѣлается когда-нибудь великимъ, богатымъ, значительнымъ городомъ, то, спустя какихъ-нибудь тысячу лѣтъ, могутъ появиться историки, которые заинтересуются происхожденіемъ названія этого поселка. Въ такомъ предположеніи нѣтъ ничего невозможнаго. Развѣ Одесса, напримѣръ, сто лѣтъ тому назадъ не была рыбацкимъ поселкомъ? Теперь, однако, это вопросъ будущаго, и современная Кривена ни богата, ни извѣстна и даже вовсе не городъ. Все ея достоинство заключается въ мэганѣ, которая для правовѣрныхъ -- кофейня, для неправовѣрныхъ -- кабакъ. Этотъ двойной характеръ зависитъ оттого, что она принадлежитъ цинцару, который какъ будто румынъ, но онъ не румынъ, какъ будто болгаринъ, но не болгаринъ, какъ будто вѣрноподданный падишаха, но и это не совсѣмъ такъ. Говоритъ онъ по-румынски, по-болгарски, по-турецки, говоритъ и еще на нѣсколькихъ языкахъ, дѣло свое отлично знаетъ и хорошо исполняетъ его, а кромѣ того еще кое-чѣмъ занимается, но объ этомъ ни рущукскій губернаторъ, ни систовскій каймаканъ и ни одинъ запти (жандармъ) не должны знать и не знаютъ. Никому и въ голову не приходило, чтобы онъ могъ вести какой-нибудь подозрительный "мистишугъ". Величали его "мэганджи", производя отъ мэгана, хотя, въ сущности, его заведеніе не было мэганой, т.-е. постоялымъ дворомъ, такъ какъ не было при немъ ни сарая, ни конюшни. Зданіе, покрытое соломенной крышей, было съ виду не казисто, а внутри раздѣлялось на двѣ симметрическія половины. Направо изъ сѣней была просторная горница съ каминомъ, мебель которой состояла изъ деревянныхъ скамей и прилавка съ деревянной рѣшеткой, скрывающей отъ взоровъ мусульманъ раки и мастику, разставленныя въ бутылкахъ рядомъ съ рюмками и стаканами на полкѣ. Мусульмане съ любопытствомъ заглядывали за рѣшетку, хотя законъ разрѣшаетъ имъ смотрѣть только на каминъ, въ которомъ съ утра до вечера горѣли угли, и на выступѣ котораго помѣщались джезвы (кофейники), чашки, подносы, деревянныя кофейницы съ молочнымъ кофе и нѣсколько сосудовъ, называемыхъ моргалами и похожихъ на бутылки съ шейками, прикрытыми глиняными трубками и обвитыми кожаными чубуками. Свѣтъ входилъ сюда черезъ окна, представляющіяся въ видѣ квадратныхъ отверстій, черезъ которыя вмѣстѣ со свѣтомъ входилъ и воздухъ, такъ какъ ни стекло, ни какой бы то ни было другой предметъ не препятствовали этому. На зиму отверстія забивались рамами, обтянутыми бычачьимъ пузыремъ, но лѣтомъ ихъ вынимали и складывали на чердакъ. На ночь окна закрывались внутренними ставнями. Нашъ мэганджи Пэто разсчитывалъ, главнымъ образомъ, на доходъ отъ прохожихъ и проѣзжающихъ; хотя и жители Кривены съ своей стороны не отказывались отъ дани въ размѣрѣ, по крайней мѣрѣ, двухсотъ процентовъ отъ затраченнаго имъ нѣкогда капитала. Однако взимаемая съ нихъ бездѣлица составляла только маленькую долю того, что входило въ джэпъ (мошну) мэганджи въ дни систовскихъ ярмарокъ. Всѣ мусульмане, всѣ христіане, идущіе и ѣдущіе съ праваго берега Янтры въ Систово или возвращающіеся домой, заходили въ мэгану -- одни на чашку кофе, другіе попить малко раки, чтобы запастись ярмарочной бодростью. Въ дни панагира (ярмарки) Пэто занятъ былъ съ утра до ночи: самъ суетился, какъ муха въ кипяткѣ, а кромѣ того, нанималъ момчэ (мальчика) изъ Кривены въ поденщики. Въ обыкновенное время онъ успѣвалъ справляться одинъ,-- а бывало и такъ, что за весь день никто не зайдетъ въ мэгану. Въ такихъ случаяхъ Пэто дремалъ, мечталъ и, подобно весталкамъ, поддерживалъ неугасаемый огонь въ каминѣ, а между тѣмъ слушалъ и до того изощрилъ слухъ, что издали различалъ приближающихся посѣтителей; какъ только разслышитъ скрипъ повозки за горой, сейчасъ подойдетъ къ камину, подсыплетъ углей, возьметъ раздувательный мѣхъ и станетъ поддувать снизу.
Въ тотъ день, съ котораго начинается наше повѣствованіе, у Пэто была полнѣйшая безработица. Онъ сѣлъ на скамью, руки сложилъ на грудь, закрылъ глаза и изрѣдка махалъ рукой. Виновниками этихъ движеній были мухи, которымъ онъ разрѣшалъ странствовать по всему своему лицу, исключая тѣхъ окрестностей носа, гдѣ онъ соединяется съ верхней губой. Какъ только которая-нибудь изъ нихъ приближалась къ ноздрямъ, онъ сейчасъ же просыпался и съ досадой махалъ рукою, а по временамъ даже бранился и думалъ: съ какой стати мухи лѣзутъ смотрѣть, что дѣлается у него въ носу? О, ужасъ! онъ подозрѣвалъ и ихъ въ шпіонствѣ.
Передъ окномъ что-то мелькнуло. Пэто всталъ и направился въ камину. Въ комнату вошелъ одинъ человѣкъ, за нимъ другой, третій, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Хозяинъ не отвернулся и, казалось, былъ всецѣло поглощенъ раздуваніемъ огня, а между тѣмъ, не только пересчиталъ входившихъ гостей, но успѣлъ разглядѣть ихъ: это были "низамы" изъ полка, расквартированнаго по придунайскимъ городамъ. На первомъ изъ нихъ былъ офицерскій мундиръ, на груди его красовался офицерскій знакъ, сбоку висѣла короткая сабля, за поясомъ -- револьверъ, голову покрывалъ красный фэсъ съ форменной кистью, а ноги были обуты въ туфли съ застежками. На остальныхъ была солдатская одежда, но нашивки одного изъ нихъ указывали, что это былъ старшій въ десяткѣ, т.-е. онбаши. Чинъ сопровождающаго ихъ офицера соотвѣтствовалъ самому низшему офицерскому чину въ европейскихъ арміяхъ,-- однимъ словомъ, это былъ милязимъ. Онъ прошелъ наискось черезъ горницу, остановился около скамьи, снялъ туфли, сѣлъ и поджалъ ноги. Тоже сдѣлалъ онбаши, но предварительно снялъ съ плечей ранецъ, а ружье поставилъ у дверей. Остальные одинъ за другимъ послѣдовали примѣру онбаши. Усѣвшись въ рядъ на скамьѣ, каждый изъ нихъ вынулъ изъ-за пазухи чубукъ, кисетъ, трубку и не спѣша набивалъ ее.
-- А тэшъ (огня)!-- промолвилъ тотъ, который прежде другихъ успѣлъ набить трубку.
Меганджи раздулъ уже огонь и, поставивъ большой жестяной кофейникъ съ водой на горячихъ угляхъ, вынулъ изъ-за пояса щипцы, взялъ ими горячій уголекъ и понесъ турку. То же самое повторилось съ другимъ, третьимъ, четвертымъ -- до послѣдняго. Семь ртовъ потягивало дымъ изъ семи чубуковъ.
-- Биразъ кавэ,-- небрежно проговорилъ милязимъ.
Это значитъ: "одного кофе", т.-е. вождь потребовалъ чашку чернаго кофе. Мэганджи влилъ немного воды изъ большого жестяного кофейника въ маленькій мѣдный и поставилъ его на огонь; когда вода вскипѣла, онъ всыпалъ ложечку молотаго кофе и опять поставилъ на огонь; вскипятилъ разъ, другой, третій; потомъ взялъ подносъ, поставилъ на немъ крошечную чашечку на жестяной подставкѣ и, захвативъ другой рукой кофейникъ, подошелъ къ милязиму, налилъ и подалъ напитокъ, сравниваемый нѣкоторыми съ нектаромъ, хотя онъ и былъ покрытъ толстымъ слоемъ гущи. Турокъ взялъ осторожно чашку, наклонился надъ нею и, не касаясь губами, втягивалъ въ себя воздухъ, вмѣстѣ съ которымъ всасывалъ и слой, покрывавшій жидкость. Втянувъ въ себя верхній слой гущи, онъ нѣсколько разъ чмокнулъ съ видомъ гастронома, вкушающаго особенно лакомый кусокъ; потомъ погладилъ себя рукой по груди и сталъ пить кофе маленькими глотками, покуривая трубку.
Подчиненные послѣдовали примѣру вождя, и одинъ за другимъ заказывали кофе. Мэганджи, удовлетворивъ всѣмъ требованіямъ, сталъ у камина, сложилъ на груди руки и ждалъ новыхъ приказаній или разговора. Новыхъ приказаній не послѣдовало, но черезъ нѣкоторое время между нимъ и милязимомъ все-таки завязался разговоръ, который начался обмѣномъ обычныхъ привѣтствій: гашъ гелды и сифотъ гелды,-- послѣ чего милязимъ спросилъ:
-- О, эфендимъ!-- отвѣчалъ мэганджи, небрежно махнувъ рукою:-- еслибы у меня было столько партэкъ (мелкая монета), сколько словъ въ одно мое ухо влетитъ, а въ другое вылетитъ, тогда бы я былъ самымъ богатымъ человѣкомъ въ мірѣ.
-- Комита...-- повторилъ другой, нѣсколько нагибаясь и постукивая трубкой по скамьѣ.
-- Комита...-- произнесъ третій, задумываясь.
-- Это должно быть эснафъ (ремесло) такой,-- глубокомысленно заявилъ милязимъ.
Солдаты поддакивали, одобрительно качая головами, а мэганджи ни догадывался, ни одобрялъ. Лицо его выражало совершенное равнодушіе: онъ ждалъ.
-- Это своего рода эснафъ,-- повторилъ милязимъ, обращаясь къ Пэто.
-- Можетъ быть, и эснафъ...-- былъ отвѣтъ.
-- Знаешь теперь?
-- Самъ знаешь, эфендимъ.
-- Тс...-- таинственно шепнулъ турокъ, мотнувъ головой.-- За этотъ эснафъ въ апсу (тюрьму) сажаютъ, вѣшаютъ и головы снимаютъ... Знаешь теперь?
-- Пхи-и!..-- удивлялся Пэто, покачивая головой.-- А я думалъ, что это какое-нибудь ремесло а-ла-франка (иностранное).
-- Нѣтъ... это не то.
-- Что же это такое?
-- Должно быть, что-нибудь а-ла-франка... мистишугъ какой-то... однимъ словомъ, комита.
-- Гм...-- вздохнулъ мэганджи.
-- Мы по этому случаю командированы и останемся въ твоей мэганѣ, чтобы за комитой наблюдать.
Пэто ничего не отвѣчалъ, и въ горницѣ воцарилась тишина, которую прервалъ милязимъ, обращаясь къ онбаши.
-- Поставь, милый мой, часового и разскажи ему, что и какъ.
-- Э?..-- недоумѣвалъ онбаши:-- что же и какъ?
-- Пусть на мостъ глядитъ, а когда увидитъ что-нибудь въ родѣ комиты, пусть остановитъ и позоветъ остальныхъ... Понимаешь?
-- Понимаю, эфендимъ,-- отвѣчалъ онбаши и немедленно позвалъ одного изъ солдатъ, который всталъ, надѣлъ туфли, взялъ въ руки ружье и ждалъ команды. Онбаши вышелъ съ нимъ, и слышно было, какъ онъ дѣлалъ наставленія относительно комиты, потомъ вернулся.
-- Э?..-- спросилъ милязимъ.
-- Все обстоитъ благополучно, эфендимъ. Мостъ вотъ такъ, а часовой -- вотъ такъ,-- эти слова произносились съ соотвѣтствующей жестикуляціей.-- Мышь и та не пробѣжитъ незамѣченной мимо часового.
-- Пусть себѣ мыши, собаки, коты и даже люди проходятъ, только бы намъ комиту поймать...
-- Не уйдетъ!-- отвѣчалъ онбаши, усаживаясь на скамью:-- если только не направится по другой дорогѣ.
-- Всюду, милый мой, часовые.
Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе, посвященное размышленіямъ, которому турки предаются съ удивительнымъ мастерствомъ. Сидѣли они степенно вдоль стѣны и размышляли. Мэганджи поставилъ чашки на мѣсто, помѣшалъ огонь, присыпалъ золой угли, жестянку съ водой такъ поставилъ, чтобы вода сохраняла высокую температуру, посмотрѣлъ на дворъ черезъ открытую дверь, высморкался въ фартукъ, набилъ трубку, зажегъ ее, сѣлъ рядомъ съ милязимомъ и вздохнулъ.
-- Горе, эфэндимъ.
-- А что такое?
-- Жить плохо стало.
-- Отчего?
-- Да вотъ стали заниматься такими ремеслами, за которыя и въ тюрьмы сажаютъ, и вѣшаютъ, и головы снимаютъ.
-- Да, занимаются.
-- Прежде этого не бывало.
-- Не бывало.
-- По тюрьмамъ, бывало, сажали и вѣшали разбойниковъ.
-- Это вѣрно.
-- Такъ, можетъ быть, комита и разбой одно и то же?
-- Тс...-- возразилъ милязимъ:-- нѣтъ не одно.
-- А если не одно, такъ за что же ихъ вѣшаютъ и по тюрьмамъ сажаютъ?
-- Такъ, джанэмъ (голубчикъ), велитъ падишахъ... А какъ онъ прикажетъ, такъ и надо дѣлать, вотъ что!
-- Ну, конечно,-- согласился мэганджи.
-- Еслибы мнѣ приказали отсѣчь тебѣ, джанэмъ, голову, я взялъ бы топоръ и отсѣкъ, вотъ что!
-- Такъ вотъ видишь ли: запти сказалъ о тебѣ агѣ, ага -- мудиру, мудиръ -- каймакану, каймаканъ -- пашѣ, паша -- великому визирю, а великій визирь -- падишаху. Такимъ образомъ падишахъ знаетъ о всѣхъ и обо всемъ, и еслибы ему захотѣлось твоей головы, онъ только бы сказалъ великому визирю: "голову мэганджи изъ Кривены", и тотчасъ она бы покатила въ мѣшкѣ въ самый Стамбулъ. Билирь сенъ (понимаешь)?
-- Понимаю...-- отвѣчалъ Пэто и сдѣлалъ движеніе, указывающее на то, что онъ желаетъ встать.
-- Постой-ка,-- остановилъ его милязимъ: -- ступай въ деревню къ чорбаджи (старостѣ) и скажи ему, что пришелъ милязимъ съ шестью низамами, и что Кривена должна ихъ кормить, такъ какъ они не на то служатъ падишаху, чтобы голодать.
-- Хорошо,-- отвѣчалъ мэганджи.
Во время турецкаго господства существовалъ обычай, по которому всякій пріѣзжающій, предъявивъ старостѣ "тэскеру" (паспортъ), могъ жить на счетъ общины въ продолженіе трехъ дней: общество должно было давать квартиру и харчи. Этимъ обычаемъ всегда пользовались штатскіе и военные турецкіе чиновники. Войско получало продовольствіе только въ казармахъ; всѣ же командированные отряды содержались обществомъ, которое устанавливало чередъ между жителями. Такимъ образомъ милязимъ, посылая къ старостѣ, намекалъ Пэто, жителю Кривены, что и онъ долженъ участвовать въ череду, и какъ хозяинъ дома, въ которомъ гости остановились, долженъ кормить его. Мэганджи понялъ, въ чемъ дѣло, не пошелъ къ старостѣ, а только, войдя въ сѣни, предупредилъ жену, что надо приготовить солдатамъ ѣду. Жена вмѣстѣ съ дочерью немедленно приступила къ работѣ.
Обстановка той половины дома, которую занимала семья мэганджи, нѣсколько отличалась отъ обстановки харчевни. Это была большая комната, въ которой не было ни софъ, находившихся обыкновенно въ квартирахъ зажиточныхъ людей, ни скамей, ни какой бы то ни было другой принадлежности для сидѣнья. Единственными представителями столярной работы былъ здѣсь низенькій круглый столъ, опрокинутый у стѣны, да полки съ кухонной и столовой посудой. Полъ плохо прикрывали истоптанныя рогожи, а у стѣны лежала куча продолговатыхъ подушекъ, набитыхъ соломой съ шерстью и обтянутыхъ съ одной стороны фіолетовымъ узорчатымъ ситцемъ весьма сомнительной чистоты. У одной изъ стѣнъ надъ широкой каменной плитой возвышался каминъ, снабженный внутри перекладинами, къ которымъ прикрѣплялись цѣпи, поддерживающія мѣдные котелки. У порога на толстомъ деревянномъ гвоздѣ висѣлъ котелъ съ водой и тутъ же жестяной ковшъ. Такова была обстановка комнаты, которая служила въ одно и то же время кухней, спальней, столовой и гостиной.
Три женщины, находившіяся здѣсь, представляли собою три возраста: старческій, зрѣлый и молодой. Старушка сидѣла на полу и пряла шерсть; достойная представительница молодости, девятнадцати- или двадцати-лѣтняя красивая дѣвушка, обладавшая всѣми признаками силы и здоровья, сидѣла рядомъ со старушкой, вышивая красной бумагой по шерстяной ткани; наконецъ женщина въ зрѣломъ возрастѣ занималась хозяйствомъ.
Когда входили низамы, дверь въ горницу была открыта. Хозяйка заперла ее.
-- Зачѣмъ?-- спросила старушка.
-- Аскерляръ (солдаты),-- послѣдовалъ отвѣтъ.
Старушка съ безпокойствомъ взглянула на молодую дѣвушку. Всѣ три женщины внимательно вслушивались и тревожно посматривали на потаенную дверь, находившуюся въ задней стѣнѣ; но когда въ сѣняхъ стихли отголоски шаговъ, онѣ успокоились.
-- Должно быть, изъ Систова въ Рущукъ идутъ или изъ Рущука въ Систово,-- замѣтила хозяйка.-- Напьются кофе и уйдутъ.
-- Дай Господи!-- отвѣчала старушка,-- но...
-- Что такое, баба (бабушка)?-- спросила дѣвушка, замѣтивъ, что старуха не договариваетъ.
-- Аскеръ всегда къ несчастью...-- отвѣчала она.
-- То-есть, когда онъ грабитъ.
-- Аскеръ всегда къ несчастью...-- повторила старушка.
-- Вѣдь они уйдутъ?
-- Уйдутъ!.. можетъ быть, и уйдутъ... дай, Господи!.. Но появленіе ихъ, какъ и появленіе покойника, когда онъ изъ гроба подымается и идетъ къ живымъ -- плохое предзнаменованіе.
-- Баба, баба!..-- повторяла испуганная дѣвушка.
-- И почему имъ не сидится въ Систовѣ или Рущукѣ, если имъ тамъ хорошо!
-- Вѣдь дорога изъ Систова въ Рущукъ проходить мимо насъ,-- замѣтила хозяйка, которая, предвидя, должно быть, что надо будетъ готовить на низамовъ, суетилась около камина.
-- Аскеръ всегда въ несчастью,-- заключила старушка и замолчала. Она даже ничего не отвѣтила хозяйкѣ, когда та, услыхавъ въ сѣняхъ шаги, заглянула въ окно и сообщила, что передъ мэганой поставили часового. Старушка только вздохнула.
Пэто, войдя въ сѣни, обратился въ женѣ:
-- Ѣды для семи аскеровъ. Пусть Марійка собирается вечеромъ въ Драганицу.
У хозяйки всѣ припасы были заготовлены; надо было, слѣдовательно, позаботиться о лепешкѣ. Ну, да за этимъ дѣло не станетъ. Пока готовились кушанья, дѣвушка замѣсила тѣсто и сдѣлала большую лепешку; хозяйка натыкала ее довольно часто ручкой деревянной ложки, потомъ очистила на очагѣ кругъ, положила на него лепешку и, присыпавъ золой, стала готовить столъ. Приготовленіе стола заключалось въ слѣдующемъ: покрывъ скатертью, она поставила на него подносъ, одинаковой съ нимъ величины, а на подносъ: солонку, перечницу, нѣсколько небольшихъ тарелокъ, на одной изъ которыхъ былъ жареный горохъ, на другой маслина, кромѣ того положила деревянныя ложки, а по срединѣ поставила миску съ пирамидально возвышающемся пилавомъ. Когда все было готово, хозяйка, обращаясь къ матери, сказала:
-- Мойка!
Старушка встала не безъ труда, отложила въ сторону кудель, взяла столъ съ ѣдой и вышла съ нимъ въ сѣни. Здѣсь встрѣтилъ ее мэганджи.
-- Будутъ ѣсть на дворѣ,-- сказалъ онъ.
Старушка остановилась и ждала, пока мимо нея не прошелъ весь отрядъ. Шедшій позади всѣхъ милязимъ посмотрѣлъ на нее и, обращаясь къ Пэто, спросилъ:
-- Что же, у тебя нѣтъ ни булки (молодой женщины), ни момицы (дѣвушки)?
Онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ "старуха", желая заявить, что жена его не булка, до которыхъ турки были большіе охотники, предпочитая ихъ даже дѣвушкамъ. Со времени изданнаго Абдулъ-Мэджидомъ танзимата, законъ охранялъ дѣвушекъ, а слѣдовательно офицеру съ столь низкимъ чиномъ, какъ милязимъ, не безопасно было связываться съ ними. Высшіе чины могли, конечно, нарушать законъ, но милязимъ за такую штуку могъ поплатиться. Нѣсколько примѣрныхъ наказаній обуздали тогда порывы этихъ господъ и заставили ихъ нѣсколько осторожнѣе обращаться по крайней мѣрѣ съ дѣвицами. Законъ этотъ не касался булокъ, которыя, какъ казалось господствующему народу, вполнѣ могли считаться общимъ достояніемъ.
Милязимъ и всѣ низамы усѣлись въ тѣни орѣха въ кружокъ; тогда мэганджи, взявъ у старухи столикъ, поставилъ его между ними. Старуха принесла завернутую въ полотенце лепешку, а мэганджи пошелъ за мыломъ, тазомъ и водой. Помыли руки. Лепешку передали милязиму, который, разломавъ ее, положилъ передъ каждымъ низамомъ по горячему, дымящемуся куску. Турки, обдувая пальцы, стали отламывать по кусочку лепешки, скатывать его въ шарикъ и глотать. Такихъ шариковъ одинъ проглотилъ два, другой три. Наконецъ милязимъ сталъ пальцами ѣсть пилавъ, подавая такимъ образомъ сигналъ своимъ подчиненнымъ, которые дружно пошли на приступъ. Всѣ ѣли и отъ времени до времени запивали водой, передавая кувшинъ изъ рукъ въ руки.
II.
Близъ кривенской мэганы подъ тѣнью орѣха воины султана достодолжно подкрѣплялись. Пэто не скупился, хотя очень хорошо зналъ, что за все это ни "парички" не получитъ. Хозяйка одного пилаву столько наготовила, что семь человѣкъ могли до сыта наѣсться. Но пилавъ былъ только первымъ блюдомъ, послѣ котораго появилась чорба: кисловатая похлебка со сметаной, въ которой плавали куски мяса; за чорбой слѣдовалъ соусъ, посыпанный толченымъ турецкимъ перцемъ; потомъ вареныя яйца, тоже съ турецкимъ перцемъ; послѣ яицъ подали жареную козлятину. Турки разстегнули не только мундиры, но все, что можно было разстегнуть, и медленно, съ разстановкой, но усердно уплетали дары божьи, стараясь, чтобъ въ мискахъ ничего не оставалось. Задача была нелегка, но пока силы не измѣняли имъ. Они только вздыхали, сопѣли, пыхтѣли, а дѣло справляли успѣшно. Прислуживали имъ старушка и самъ мэганджи: она уносила и приносила миски, онъ убиралъ пустыя и ставилъ на столъ полныя.
Во время ѣды на мосту вдругъ появилось нѣсколько человѣкъ. Прежде всѣхъ увидѣлъ ихъ онбаши; онъ осторожно толкнулъ локтемъ милязима:
-- Смотри,-- проговорилъ онъ.
-- Что, милый мой?-- спросилъ тотъ, переводя глаза на мостъ:-- люди какіе-то...
-- Не комита ли?-- шепнулъ онбаши.
-- Увидимъ... Вѣдь мимо насъ проддутъ.
Вскорѣ приблизились путники. Въ кучкѣ ихъ было человѣкъ двѣнадцать разнаго пола и возраста. Трое дѣтей шли сами; двухъ малютокъ, завернутыхъ въ куски толстой холстины, несли на плечахъ женщины; еще три женщины съ трудомъ тащили тюки въ грязныхъ попонахъ, а одна очень старая женщина шагала, опираясь на длинную палку, торчавшую въ ея рукѣ; мужчина подгонялъ осла, а двое другихъ шли рядомъ.
-- Чингонляръ (цыгане),-- свивалъ онбаши.
-- Ну, видишь, что не комита,-- отвѣчалъ милязимъ.
Цыгане подошли довольно близко и остановились. Женщины сняли съ себя ношу и положили на землю. Вся группа выстроилась передъ турками во фронтъ; собственно говоря, ни порядку, ни стройности не было въ этомъ фронтѣ, а было лишь то, что молодые и старые, женщины и мужчины, всѣ, однимъ словомъ, устремили взоры на столикъ, за которымъ сидѣли воины султана.
-- Эге?-- произнесъ вопросительно онбаши.
Милязимъ, глодавшій въ то время кость, швырнулъ ее цыганамъ, которые съ яростью набросились на добычу; первый схватилъ ее ребенокъ, но одна изъ женщинъ вырвала у него кость; мужчина, въ свою очередь, ухвативъ женщину за руку, старался отнять лакомый кусовъ. Онбаши бросилъ вторую кость, одинъ изъ солдатъ -- третью, другой -- голову козленка. Между цыганами началась свалка. Зрѣлище это очень забавляло турокъ: они смотрѣли, смѣялись; какъ только цыгане успокаивались, имъ бросали новый кусовъ, изъ-за котораго начиналась новая борьба. Цыгане и цыганки катались по землѣ, а турки громко смѣялись и восклицаніями ободряли борцовъ.
-- Молодецъ баба, не поддавайся!.. души его... вотъ такъ, за горло!
-- Ай да мужикъ!.. дуй бабу!..
Во время борьбы и катанія по землѣ этихъ людей туловища ихъ принимали положенія, оскорбляющія не только приличіе, но и нравственность. Воины въ такихъ случаяхъ приходили въ изступленіе; офицеръ и его подчиненные смѣялись до слезъ и выкрикивали:
-- Ай да!.. еще, еще!..
Щедрость ихъ увеличивалась. Мэганджи принесъ дессертъ: каймакъ (варенецъ), халву и рахатлавумъ. Каймакъ неудобно было швырять, зато халвы и рахатлакума турки совсѣмъ не ѣли, а все побросали цыганамъ.
Наконецъ мэганджи не ставилъ больше новыхъ кушаній. Цыгане столпились въ кучку и будто ждали чего-то.
Внимательный наблюдатель безъ труда замѣтилъ бы, что вся эта травля, которую устроили цыгане, носила характеръ представленія, въ которомъ нисколько не было правды. Они по-просту разыгрывали комедію, чтобъ получить крохи съ господскаго стола. Ѣды не стало, и представленіе кончилось. Старая цыганка, отдѣлившись отъ кучки, не замедлила подойти къ столу и, остановившись передъ милязимомъ, стала что-то шептать.
-- Гм... я вижу, старуха, тебѣ "паричекъ* захотѣлось,-- замѣтилъ офицеръ.
-- Не мнѣ, голубчикъ... не мнѣ, котикъ... я стара, вотъ видишь... молодые все отняли... Подайте старухѣ, а Монляиръ и Банкиръ все запишутъ и припомнятъ вамъ, хотя бы вы сами забыли.
-- Что же тебѣ даромъ давать, что-ли?-- спросилъ одинъ солдатъ.
-- Не даромъ, миленькій, не даромъ: я такое слово знаю, что какъ бы ты ни прыгалъ, а не надорвешься... умѣю болѣзни всякія исцѣлять и гадать умѣю.-- Турки не охотники до гаданія, они слишкомъ вѣрятъ въ предопредѣленіе, чтобъ заботиться о будущемъ; что въ книгахъ записано, говорятъ они, то случится, а что не записано, тому не бывать. Поэтому милязимъ равнодушно слушалъ цыганку, а потомъ, указывая на ея товарищей, спросилъ:
-- Есть у нихъ мувыка?
-- Есть, джанэмъ,-- отвѣчала старуха.
-- Э...-- онъ посмотрѣлъ на солдатъ и предложилъ: не выпить ли намъ раки?
Онбаши вздохнулъ и солдаты вздыхали, а одинъ такъ будто застоналъ.
-- Такъ что же? какъ вы думаете?-- спрашивалъ милязимъ.
-- Не дурно бы,-- отвѣтили они.
-- Вѣдь раки (водка) не шаропъ (виноградное вино),-- бормотала цыганка.
Пророкъ запретилъ правовѣрнымъ пить вино, а про водку ни слова нѣтъ въ коранѣ.
-- Такъ вотъ что,-- началъ милязимъ.-- Мэганджи поставитъ намъ раки, а цыгане пусть играютъ, поютъ и танцуютъ... тогда,-- прибавилъ онъ, видя, что старуха все стоитъ,-- быть можетъ, и деньги найдутся.
-- Хорошо, голубчикъ... сыграютъ они и потанцуютъ,-- промолвила старуха и ушла.
-- Какой водки?-- спросилъ Пэто.
-- Мастики,-- отвѣчалъ милязимъ, и никто не возражалъ.
Нѣсколько минутъ спустя на столѣ появилась бутылка, кувшинъ съ водой и для каждаго особый стаканчикъ. Мэганджи взялъ бутылку, налилъ изъ нея свѣтлой жидкости по одной трети стаканчика, потомъ долилъ ихъ водой, послѣ чего прозрачная жидкость помутилась и стала бѣлой, какъ молоко. Напиткомъ этимъ -- скажемъ въ скобкахъ: чрезвычайно вкуснымъ и обладающимъ смолистымъ запахомъ -- восточные жители напиваются до положенія ризъ, а бѣлый его цвѣтъ, символизирующій невинность, дѣлаетъ его еще болѣе опаснымъ. Турки чрезвычайно любятъ его.
Одновременно съ появленіемъ на столъ мастики раздались звуки цыганской музыки. Это была музыка не венгерскихъ цыганъ, которые преподносятъ намъ марши, чардаши и даже сочиненія Листа, но самая первобытная, состоявшая изъ повторенія въ тактъ монотонной мелодіи. Незамысловатые инструменты состояли изъ барабанчика и дудки. Одинъ цыганъ взялъ дудку въ ротъ, другой взмахнулъ, тамбуриномъ и раздались непріятные, рѣжущіе уши звуки. Послѣ непродолжительнаго ритурнеля началась заунывная пѣснь, всякій куплетъ которой начинался и оканчивался повторяющимся по нѣскольку разъ: "аманъ (увы)!"
"Аманъ, аманъ, аманъ!..-- стоналъ пѣвецъ:-- у дѣвицы черные глаза... аманъ, аманъ, аманъ!.. Аманъ, аманъ, аманъ, черные какъ уголь глаза! аманъ, аманъ, аманъ"... и такъ далѣе. Во время воспѣванія черныхъ глазъ выступила цыганка и, сдѣлавъ кругъ, остановилась въ томъ мѣстѣ, откуда вышла; тотчасъ выступила другая, третья, четвертая, пятая, и всѣ повторяли то же самое. Изъ этихъ пяти женщинъ, покрытыхъ лохмотьями, двѣ имѣли видъ дѣвушекъ. Всѣ были худы, истощены, со смуглыми лицами, бѣлыми губами, горящими лихорадочнымъ огнемъ глазами и черными растрепанными волосами. Когда выступили, всѣ онѣ начали подпрыгивать, топать ногами и выдѣлывать туловищами непристойныя движенія. Турки созерцали все это съ величайшимъ удовольствіемъ, особенно когда женщины вертѣлись и босыми подошвами ударяли одна другую по обнаженнымъ мѣстамъ. Звуки этихъ ударовъ, напоминавшіе пощечину, приводили зрителей въ восторгъ. Воины пили мастику и веселились. Представленіе, однако, кончилось, и старая цыганка снова приблизилась къ столу.
-- Паричекъ хочешь?-- спросилъ милязимъ: -- паричекъ?.. Почему это у васъ медвѣдя нѣтъ?
-- Еслибъ на медвѣдя посмотрѣть, тогда бы и гурушъ нашелся (гурушъ -- двадцать сантимовъ).
-- Я бы тоже далъ...-- подхватилъ одинъ изъ солдатъ.
-- И я бы далъ,-- повторилъ каждый по очереди.
Вдругъ онбаши снова толкнулъ милязима въ бокъ и указалъ ему на мостъ.
-- Э?.. что такое?-- спросилъ начальникъ.
-- Какой-то человѣкъ... Не комита ли?
Милязимъ посмотрѣлъ и, указавъ на одного изъ низамовъ, велѣлъ ему стать на часахъ. Низамъ исполнилъ приказаніе: всталъ, застегнулся, взялъ въ руки ружье и едва занялъ постъ, какъ съ мэганой поравнялся прохожій, котораго наружность совсѣмъ не казалась ему подозрительной. На немъ были кожаные лапти и онучи, обвивавшіе ноги до колѣнъ, на плечахъ -- габа (неуклюжая крестьянская одежда) изъ толстаго сукна, на головѣ баранья шапка, называемая кылпакомъ, которая придавала ему видъ подвижного гриба. Неуклюжесть его была поразительна и какъ будто даже искусственна, а глуповатая гримаса на лицѣ не соотвѣтствовала смышленому и даже умному выраженію глазъ.
Когда прохожій приблизился, покачиваясь, какъ утка, на своихъ толстыхъ ногахъ, часовой крикнулъ:
-- Дуръ (стой)!.. пойди сюда!
Прохожій остановился, посмотрѣлъ исподлобья на часового и будто самъ не зналъ, что ему дѣлать.
-- Гіель бурда (пойди сюда)!-- снова крикнулъ часовой.
Крестьянинъ повиновался. Часовой взялъ его за воротъ, привелъ къ столу и пустилъ. Милязимъ посмотрѣлъ, и еслибы не пилъ мастики, то, конечно, замѣтилъ бы, какъ крестьянинъ взглянулъ исподлобья на мэганджи и какъ мэганджи посмотрѣлъ на него. Этотъ обмѣнъ взглядовъ былъ весьма краснорѣчивъ и замѣнилъ вопросъ и отвѣтъ. Но никто не замѣтилъ этого, и никто, кромѣ цыганки, не могъ замѣтить. Она же смотрѣла только на крестьянина, но, казалось, ничего не примѣчала.
-- Откуда ты?-- спросилъ милязимъ.
Крестьянинъ переступилъ съ ноги на ногу, пошаталъ головой и началъ:
-- Я и...и...и... изъ п-п-п-поям-м-м-мы.
Онъ сильно заикался.
-- Ты чѣмъ занимаешься?
-- Я па-па... сссстухъ.
-- А комитой не занимаешься?
-- Ббб... ппп... ббб...
Онъ ничего не могъ произнести.
-- Знаешь ли, что такое комита?
-- Ннн... нѣтъ.
Отвѣчая, онъ дѣлалъ такія движенія и гримасы, что наблюдавшій за нимъ онбаши промолвилъ:
-- Вотъ медвѣдь!
-- Право, это медвѣдь,-- повторилъ милязимъ.
Крестьянинъ въ это время вздохнулъ, но во вздохѣ этомъ послышалось что-то звѣриное.
-- Вотъ медвѣдь!-- сказалъ милязимъ, обращаясь къ цыганкѣ:-- пусть танцуетъ... я вамъ его дарю...-- Танцуй!-- сказалъ онъ крестьянину: -- а то я изъ тебя комиту сдѣлаю и въ тюрьму засажу...
Когда онъ произносилъ послѣднія слова, между мэганджи и крестьяниномъ произошелъ новый обмѣнъ взглядовъ, послѣ чего послѣдній глухо зарычалъ.
Это вполнѣ опредѣленное приказаніе было немедленно приведено въ исполненіе. Одинъ изъ цыганъ подошелъ къ крестьянину и далъ ему въ руки палку, потомъ надѣлъ на него арканъ, а между тѣмъ двое другихъ выступили съ музыкой. Запищала дудка, загремѣлъ тамбуринъ; цыганки одна за другой выступили въ прежнемъ порядкѣ, и опять начался дикій балетъ, съ тою только разницей, что въ серединѣ круга, по которому плясали цыганки, подпрыгивалъ и рычалъ болгарскій крестьянинъ, изображавшій медвѣдя. Воины до слезъ хохотали, а по временамъ среди рева импровизированнаго медвѣдя, среди треска барабана и рѣзкихъ звуковъ дудки раздавались одобрительныя восклицанія изъ среды доблестнаго воинства. Вскрикивалъ милязимъ, кричали подчиненные, и веселье это продолжалось около получаса, послѣ чего турки сдержали слово и вознаградили цыганъ. Это произошло весьма оригинальнымъ образомъ. Когда старая цыганка снова приблизилась, милязимъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, взялъ изъ кошелька монету и подозвалъ цыганку; она нагнулась, а онъ, сильно наслюнввъ монету съ одной стороны, прилѣпилъ ее ко лбу старухи. То же самое сдѣлалъ онбаши и всякій изъ солдатъ. Цыганка съ облѣпленнымъ монетами лбомъ встала, смахнула въ руку деньги, отдала одному изъ мужчинъ, и цыгане начали собираться въ путь. Но передъ уходомъ они столпились у дверей мэганы и просили напиться. Мэганджи принесъ имъ ведро воды и ковшикъ, а кромѣ того вынесъ хлѣба. Они благодарили, прославляли его доброту, желали ему всѣхъ земныхъ благъ, а между тѣмъ поспѣшно удалялись; спѣшили потому, что украли ковшикъ и хотѣли подальше уйти, пока Пото замѣтитъ покражу. Ихъ опасенія были тщетны; пока они занимались ковшикомъ, мэганджи занялся крестьяниномъ, представлявшимъ медвѣдя. Онъ старался скрыть его отъ взоровъ низамовъ. Исчезли цыгане -- исчезъ крестьянинъ. И только низамы остались подъ орѣхомъ, но и ихъ вскорѣ можно было считать исчезнувшими, такъ какъ еще до заката солнца умъ ихъ, память и всѣ органы чувствъ были стушеваны мастикой. Мэганджи принесъ изъ избы подушки, и они уснули; даже часовой заснулъ и не караулилъ болѣе. Семь носовыхъ трубъ подъ аккомпаниментъ жужжанія комаровъ, гудѣнія жуковъ, кваканья жабъ, лая собакъ и мычанія скота исполняли концертъ спанья, а между тѣмъ рѣка шумѣла характернымъ ночнымъ шумомъ.
Сытые и пьяные воины спали богатырскимъ сномъ. Врядъ ли пушечные выстрѣлы или даже призывная труба архангела Гавріила разбудили бы ихъ. Сонъ ихъ сталъ крѣпче всего въ то время, когда на восточной сторонѣ горизонта появилась свѣтлая полоса -- предвѣстница зари. Тогда одна изъ представительницъ толстокожей породы подошла къ головѣ милязима и, похрюкивая, обнюхала его носъ и ротъ, прикасаясь къ нимъ непосредственно своимъ пятакомъ, а потомъ стала чего-то искать подъ головой милязима, откидывая ее рыломъ. Онъ только ворчалъ и, не просыпаясь, обращался къ ней съ возгласами:
Свидѣтелями этой сцены были мэганджи, хозяйка, старая ея мать, молодая дѣвушка и какой-то молодой человѣкъ, одѣтый въ пальто, фесъ, панталоны и сапоги а-ла-франка. Удивительно, откуда онъ появился?
Это случилось вотъ какимъ образомъ.
Послѣ вышеописаннаго балета съ медвѣдемъ, пока цыгане занимались ковшомъ, крестьянинъ, представлявшій медвѣдя, проскользнулъ въ мэгану и направился не въ кофейню, а въ квартиру хозяевъ. Лишь только успѣлъ онъ войти, какъ очутился въ объятіяхъ хозяйки, которая называла его Стояномъ, а онъ ее матерью. Старуху звалъ онъ также матерью, только "старой". Когда она спросила, почему онъ такъ долго не пріѣзжалъ, онъ отвѣтилъ, уже нисколько не заикаясь:
-- Работы было очень много, старая мойка... и побывалъ я не въ одномъ мѣстѣ.
-- Вѣдь вотъ ужъ полгода тебя не видать!
-- Въ эти полгода я еще далеко не все сдѣлалъ...
-- Гдѣ же ты былъ?-- спросила дѣвушка.
-- Гдѣ только меня не было! Въ Румеліи, въ Македоніи, въ Сербіи, въ Румыніи... ну, и Болгарію исходилъ вдоль и поперекъ.
-- Но вѣдь ты усталъ и голоденъ,-- замѣтила хозяйка.
-- И голоденъ, и усталъ,-- отвѣчалъ онъ:-- сегодня иду съ самаго утра, и вмѣсто того, чтобы отдохнуть, надо было еще играть передъ турками комедію... Это меня бѣсило больше всего.
-- Нѣтъ, я ужъ прежде переодѣнусь,-- и, сказавъ это, онъ снялъ шапку, что вполнѣ преобразило его наружность. Гусеница сдѣлалась бабочкой. Онъ не былъ красивъ, но и не дуренъ собою: брюнетъ, съ правильными чертами лица, а главное, съ тѣмъ смышленымъ выраженіемъ, которое даже некрасиваго мужчину дѣлаетъ привлекательнымъ. Волосы у него были коротко подстрижены, а усы указывали, что лѣта юности уже прошли. По наружности ему можно было дать лѣтъ двадцать-пять или двадцать-восемь.
-- Ты хочешь переодѣваться?-- нѣсколько тревожно спросила хозяйка.
-- Да, изъ силъ просто выбился.
-- А если солдаты тебя увидятъ?
-- Вѣдь они сюда не придутъ.
-- Ну... я боюсь... надо спросить, что отецъ скажетъ...-- Мойка,-- обратилась она въ старушкѣ:-- иди, спроси.
Старушка ушла, а нѣсколько спустя появился Пэто. Хозяйка объяснила ему, въ чемъ дѣло, и прибавила, что она боится.
-- Э...-- съ пренебреженіемъ отвѣчалъ Пэто:-- теперь милязиму можно бы комиту на носъ посадить, и то бы онъ ее не примѣтилъ.
-- Такъ они сюда за комитетомъ пришли?-- спросилъ Стоявъ.
-- Ну, да, только сами не знаютъ, какое это ремесло.
-- Ремесло?
-- Ну, да, по ихнему это ремесло такое.
-- Почему же поставили здѣсь часового?
-- По ихъ словамъ я заключилъ, что систовскій каймаканъ получилъ изъ Рущука приказъ поставить стражу на всѣхъ мостахъ Янтры -- вотъ и пришелъ сюда милязимъ съ шестью низамахи... Однако мнѣ пора къ туркамъ вернуться... надо ихъ заставить выпить всю бутылку мастики; тогда будетъ покой. Тогда можно бы передъ ними весь комитетъ съ музыкой провести, и то бы они ничего не замѣтили. Пусть переодѣвается!-- сказалъ онъ женѣ и ушелъ.
Стоянъ сѣлъ на подушку и началъ разуваться.
-- Я бы тебѣ помогла,-- сказала, подойдя къ нему, сестра.
-- Хорошо, только ты поосторожнѣе развертывай онучи: въ нихъ много всякихъ записокъ, которыя должны быть цѣлы.
Дѣвушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно разматывала сначала шерстяныя, потомъ холщевыя онучи; между ними были и письма въ конвертахъ, и просто куски исписанной бумаги. Конверты эти и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все найденное она передавала брату, а онъ клалъ эти документы около себя. Развернула одну ногу, принялась развертывать другую; въ ней тоже находила бумаги. Кончивъ свое дѣло, она взяла въ руки обѣ ноги брата и, нагнувшись, поцѣловала ихъ.
-- Что ты дѣлаешь, Марійка!-- крикнулъ молодой человѣкъ, отдергивая ноги.
Дѣвушка ничего не отвѣчала. Встала и начала смотрѣть въ сторону камина.
-- Что это ты, съума сошла?-- обратился къ ней братъ.
-- Нѣтъ, я подумала, что твои ноги... носятъ тебя.
-- Да вѣдь всякаго человѣка ноги носятъ.
-- Да, но не всякаго туда, куда твои тебя... Ахъ, Стоянъ!-- вздохнула она.
-- Ну, что-жъ такое?.. я вѣдь только обязанность свою исполняю.
-- Обязанность?-- удивленно спрашивала старушка, усаживаясь около него.-- Да вѣдь ты не болгаринъ!