П. Н. Милюков: "русский европеец". Публицистика 20--30-х гг. XX в.
М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. -- (Люди России).
В.Д. НАБОКОВ (К ГОДОВЩИНЕ СМЕРТИ)
Ровно год тому назад в зале берлинской Филармонии, перед началом моей лекции, мы дали друг другу примирительный поцелуй (я скажу дальше, почему он был примирительным). А по окончании лекции я увидел привнесенное в лекторскую бездыханное тело того, с кем в течение почти двух десятилетий стоял плечом к плечу в одних рядах русской общественности и кого с гордостью называл своим другом. Быть может, слишком рано подводить итоги наших личных и общественных отношений. Но в этот день мне хочется напомнить друзьям русской прогрессивной общественности о том, чем был для нее Набоков.
Из ранних дней нашего знакомства мне вспоминается 1903-й год, Париж, Пасси, квартирка П.Б. Струве, тогда издававшего "Освобождение",-- и в этой маленькой мещанской квартирке как-то не подходившая к ней красивая, видная фигура аристократа, камер-юнкера Набокова с его молодой женой, тогда совершавших свое свадебное путешествие. К Струве Набоков относился с нескрываемым пиететом юного неофита, недавно введенного в этот мир русской либеральной публицистики, сделавшейся революционной. Под влиянием круга молодых юристов, сгруппировавшихся около еженедельника "Право" {"Право" -- газета, выходила в Петербурге в 1898-1917 гг.; с 1905 -- кадетского направления. Издавал В.М. Гессен.}, Набоков тогда только что прорвал ограду круга, к которому принадлежал по рождению и воспитанию и с которым никогда впоследствии не разрывал совершенно. Из этого круга он принес нам законченную европейскую культуру, любовь к изящной жизненной обстановке, связанную с живым и просвещенным интересом к искусству, живописи, музыке,-- в особенности к новым русским явлениям в этой области. Набокову я обязан тем, что он вытащил меня в Мюнхене и заставил почувствовать и полюбить Вагнеровскую тетралогию в Байретском исполнении. Сам он посещал эти циклы ежегодно. Помимо широкой и подлинной образованности, Набоков вынес из своей среды мягкое и сдержанное обращение с людьми, умение ладить с самыми различными характерами и мировоззрениями, дисциплину и чувство долга по отношению к своим общественным обязанностям. От себя он прибавил к этим проявлениям воспитанности. Удивительное умение схватить оттенки всякой мысли и выразить ее, как бы запутанна и сложна она не была, в блестящей словесной формуле, с мастерством первоклассного стилиста. Выбранная им специальность криминалиста помогала ему отшлифовать этот природный талант. Но и далеко за пределами юридической науки, в области ли политики или в области публицистики, тот же талант спокойного анализа и врожденное чувство меры сделали Набокова образцовым "лидером", прекрасным председателем политического собрания или деловой комиссии, выдающимся передовиком газеты, блестящим мемуаристом.
Не нужно говорить, что в избранной им политической среде он сразу, без всякого труда и усилия выдвинулся в первые ряды. Он отдавал политике и литературе только часть самого себя: но тем более дорожили его друзья тем, что он давал. По праву он вошел в состав первого русского представительства. В другой, более подготовленной к политической жизни, стране, за этим началом последовала бы яркая политическая карьера. Набоков сделался бы одним из крупных вождей своей родины. В России он попал в тюрьму за Выборгский манифест {Речь идет о Выборгском воззвании, обращении к "народу от народных представителей", принятом на совещании 9-10 (22-23) июля 1906 г. в г. Выборге, где после роспуска I Государственной думы собрались бывшие депутаты. В нем прозвучал призыв к населению в знак протеста против роспуска Думы отказаться от уплаты налогов, не давать рекрутов, не признавать законов, заключенных без санкции Думы.},-- и лишился избирательных прав в следующие Думы. Это невольное отстранение от того дела, к которому он, быть может, более всего был призван, положило пределы его личному вкладу в историю русской общественности. Чувство личного достоинства не позволяло ему искать и добиваться, а вкус к спокойной, красивой жизни, быть может, не побуждал особенно жалеть о том, что родина не потребовала от него дальнейших жертв. Набоков ограничился участием в литературной работе, в редакционных совещаниях газеты "Речь" {"Речь" -- газета, центральный орган партии кадетов, выходила в 1906-1917 гг. в Петербурге. Редактировалась И.В. Гессеном и П.Н. Милюковым.} и в деятельности центрального комитета партии народной свободы, к которой принадлежал с самого ее основания. Там и здесь он был окружен друзьями, понимавшими его. Отсутствие возможности стать прямо и непосредственно в ответственное отношение к государственной работе последних двух Дум спасло его от необходимости уточнять свое личное отношение к жгучим вопросам жизни, а следовательно, и от возможности острых расхождений с политическими единомышленниками. В партийной деятельности Набоков стоял ближе к вопросам государственно-правовым, чем к вопросам социальным. Судьба хотела, чтобы в истории русского представительства имя Набокова связали с фразой, которой он менее всего мог быть доволен как государствовед и строгий конституционалист: "исполнительная власть, да подчинится власти законодательной". Но политическая репутация часто создается на случайных или даже выдуманных эпизодах. Факт, которым Набоков мог гордиться,-- это было его участие в составлении законопроекта первой Думы об отмене смертной казни.
В ряду блестящих и ярких характеристик, данных Набоковым в воспоминаниях о "Временном правительстве" {Набоков В.Д. Временное правительство // Архив русской революции. Т. 1. Берлин, 1922.}, есть одна очень злая -- характеристика Шингарева. Набоков хочет быть объективным -- тут, как всегда, но не может. Тут его предал Шингарев -- слишком чуждый ему социально-общественный тип: ряд черт в нем раздражают эстета. Шингарев далек Набокову и как представитель социального течения партии к.-д. Он слишком "интеллигент" в старом смысле, и его выстраданный кадетизм, плод жизненной борьбы со старым интеллигентством на его же почве для Набокова непонятен, потому что не нужен: ему традиционный русский либерализм достался вместе с воспитанием без труда. Так, характеристика Шингарева помогает нам понять самого Набокова.
Мне трудно обрисовать роль В[ладимира] Д [митриевича] в нашей партийной жизни за последнее десятилетие перед революцией. В постоянной близости так много делалось сообща, что трудно выделить долю каждого. Могу только сказать, что Набоков "отдавал себя общему делу во всей той мере, в которой мы этого хотели" но никогда не отдавал себя всего. На наших редакционных и партийных собраниях в его особняке на Морской постоянно чувствовалась большая часть его жизни, которая проходила в стороне от партийных друзей, Но надо сказать, что никогда исполнение партийного и общественного долга от этого не страдало. Всегда, когда это было нужно, мы чувствовали Набокова с нами.
Только война 1914 г. заставила его уйти от партийной и литературной деятельности принципиально,-- ибо политика была запрещена военным временем, а действовать тайком Набоков не мог. В этом состоянии, т.е. несколько врасплох, как видно и из его мемуаров, его застала революция 1917 г. Конечно, в такой момент мы не могли оставить Набокова без дела. С первых же дней революции мы приобщили его к нашей торопливой работе. Если бы не было необходимости пригласить Керенского на пост министра юстиции, возможно, что на этом посту оказался бы Набоков. Из того, что осталось, он сам выбрал себе должность управляющего делами Временного правительства.
Набоков принял положение философски, т.е. так, как оно сложилось. Глубокое недовольство положением было у нас с ним общее, но он не делал из него выводов. Судьба и тут поставила его в положение скорей наблюдателя, чем лица, призванного принимать ответственные шаги. Редижируя {Составляя.}, по нашей общей просьбе, акт отречения Михаила Александровича, он спокойно размышляет, что было бы, если бы этого отречения не было. Рассказывая о моей борьбе внутри правительства за сильную власть, о моем отрицательном отношении к коалиции с социалистами в правительстве, Набоков мне сочувствует. Но он не хочет принять последствия -- моей отставки. И опять-таки он уходит вместе со мной, когда эта отставка становится свершившимся фактом. Однако и в дальнейшем он остается в дружественных отношениях к социалистам и пользуется, как сам отмечает это, их расположением, являясь не раз посредником в их переговорах с кадетами. Он не согласен со мной относительно неизбежности продолжения войны, но сдерживается и молчит, когда в его же квартире мы с Шингаревым убеждаем в этой неизбежности Верховского накануне его отставки. Таким образом, оставаясь сам немножко вне событий, которые текут мимо него, он сохраняет свободу мнения -- не для публичного реагирования, а для своего душевного уюта.
Революция проиграна -- и оба мы, я раньше, Набоков несколько позже, оказываемся на юге России: я в Ростове, Набоков в Крыму. Борьба с большевиками вместо парламентского характера принимает характер военный. Положение Набокова -- не на главном театре событий -- дает ему возможность уйти в себя. Он пишет свои мемуары. В июне 1918 г. мы вновь встречаемся в Киеве. К моей глубокой радости, оказывается, что, несмотря на коренные перемены в положении, мы не утратили духовного контакта. В те дни, когда из Москвы несутся партийные громы против меня по поводу пресловутой "перемены ориентации",-- Набоков на моей стороне. Он даже сам проводил в Крыму аналогичную резолюцию. Но из своего общения с очень правонастроенными высокопоставленными кругами в Киеве он почерпает данные, которые показывают нам обоим, куда ведет эта ориентация. Попутно он принимает и в Киеве живое участие в местной партийной работе. Посещение его партийного собрания германской полицией дает нам повод сыграть партию в шахматы, пока длится допрос и обыск.
Чрез пять недель Набоков возвращается в Крым. Я через несколько месяцев уезжаю в Яссы и за границу. Вновь мы встречаемся в Лондоне, куда Набоков переезжает после крушения Крымского правительства, в котором он занимал министерский пост. У меня сохраняется недоконченный рассказ Набокова, в котором он хотел дать отчет о своем участии,-- в первый раз в ответственной роли,-- в этом правительстве. Эпизод этот, видимо, причинил ему глубокое огорчение и вызвал даже моральные страдания. Крайне сложное положение между деникинскими генералами и левыми элементами крымского земства, попытка спасти либеральные принципы власти в окружении военной диктатуры, общее непонимание и, в заключение всего, оскорбительная ликвидация правительства союзниками -- все это создало в Набокове чувство глубокой обиды за незаслуженные обвинения, при полном нежелании обвинителей понять положение и при невозможности объясниться.
С моим личным настроением возраставшего недовольства тактикой белого движения, мне казалось, я понимал Набокова, привезшего из Крыма подтверждение и оправдание моей собственной эволюции влево. Было поэтому естественно, что и в образовавшемся в Лондоне "Комитете Освобождения" {"Комитет освобождения России" был создан в Лондоне в январе 1919 г. для поддержки Белого движения на средства правительства Колчака. Комитетом издавался журнал "The New Russia".} Набоков вместе со мной оказался на левом фланге. В этом смысле он помогал мне вести еженедельник комитета, издававшийся в 1920 г., "Новая Россия". Но и тут,-- чего я не рассмотрел сразу,-- он не отдавал всего себя. Чем дальше, тем чаще прорывались у него выражения недовольства и осуждения по отношению к революции вообще. Мне казалось, что он отражает настроение своих старых друзей из прежних влиятельных сфер, встреченных в Лондоне. Мое новое настроение крепло, настроение Набокова колебалось. Он, однако, принял поручение устроить в Париже совещание широкого состава с участием и левых, и правых. Предприятие, впрочем, оказалось неосуществимым. После дифференциации общественного антибольшевистского движения в процессе "белой" борьбы, "общего фронта" уже быть не могло и приходилось делать выбор. Набоков, правда, объяснил неудачу иначе -- и затаил в душе недовольство руководителями парижской группы.
Так стояло дело, когда Набоков в ноябре 1920 г. перебрался в Берлин, где должен был стать соредактором (а я -- сотрудником) "Руля" {См. примеч. 1 на с. 174 наст. изд.}. Я с января 1921 г. переехал в Париж, где в совместной работе с парижской группой были сформированы основы "новой тактики". Первое мое печатное заявление о новой тактике появилось -- теперь это странно звучит -- как раз в "Руле" и в "Общем Деле" {"Общее дело" -- газета, выходившая в Женеве в 1877-1890 гг. Редактировалась А.Х. Христофоровым, В.А. Зайцевым, Н.А. Белоголовым, Н.А. Ореньевым.}.
Скоро, однако же, я заметил, что "Руль" стал в резкую оппозицию той линии, которая была взята в Париже. Положение особенно обострилось, когда из общих принципов "новой тактики" парижской группы были сделаны (в декабре 1920 г.) практические выводы. Это было, во-первых, решительное отрицание преемственной связи с методами антибольшевистской борьбы, практиковавшимися "белыми" армиями и их политическим окружением. Во-вторых, как прямое следствие этого отрицания, это была попытка основать новую группировку общественных элементов заграницей ("национальный комитет") на уединении элементов, покончивших с претензиями старого поместного класса с идеей возвращения к старой монархии и с надеждой освободить Россию извне, при помощи белых армий и иностранного вмешательства. В письме от 24 декабря Набоков отвечал мне на мою попытку выяснить позицию "Руля": "Разногласие наше, по-видимому, решительное и неустранимое сейчас". Особое раздражение в среде наших противников вызвали не столько существо нашей позиции, которое в газетной полосе обыкновенно обходилось молчанием, сколько ее второстепенные бедствия, легче поддававшиеся демагогической трактовке: отрицательное отношение к дальнейшему существованию армии, вызывавшее "стыд" и моральное осуждение Набокова, и сближение с с[оциалистами]-р[еволюционер]ами, среди которых были непереносимый Керенский и Чернов, ведшие в Берлине совершенно непримиримую линию (в "Голосе России" {"Голос России" -- общественно-политическая газета. Издавалась в 1919-1922 гг. в Берлине.}).
В.Д. Набоков с решительностью, вообще ему не свойственной, стал в ряды наших врагов,-- не отождествляя себя, конечно, с их полемическими приемами. С таким настроением ему суждено было нанести последний удар единению в нашей собственной партийной среде. Он приехал в Париж к третьему заседанию совещания членов центрального комитета -- партии народной свободы (30 мая 1921), созванного по настоянию наших противников. Его первым делом было оглашение двух документов, которые сразу положили между ним и нами непроходимую грань, один документ был резким осуждением того, что в Берлине понимали под нашей "новой тактикой" от имени берлинской партийной группы. Второй документ был одобрением идеи Бурцевского национального съезда {Съезд Русского национального объединения (сокращенно -- Национальный съезд) заседал в Париже с 5 по 12 июня 1921 г. Подготовка съезда осуществлялась В.Л. Бурцевым.}, на который Набоков был командирован в качестве официального представителя. В единственной своей речи на совещании Набоков упрекал меня, что я не хочу "произвести в нашей партии ту операцию, которую надо было сделать еще в октябре 1905 г., когда не вошли к нам Кускова и другие, отрицавшие тогда конституционалистов-землевладельцев". Наше основное разногласие он сформулировал так: "П.Н. Милюков отрицает теперь национальные лозунги. Боится слова "национальный" и говорит вместо него о демократии. Он же, выдвигая идеи национального характера, говорит о России демократической, бессословной и конституционной, но говорит о заветах, о завоеваниях революции, которая была катастрофой, ибо в результате ее есть только -- и то в нелепых формах -- переход земли к крестьянам". Я сделал последнюю попытку предупредить раскол, предложив отказаться от вынесения резолюции, которая могла быть принята лишь незначительным большинством, и ограничиться объективным экспозе {Изложение.} двух точек зрения, столкнувшихся в партии. Но я встретил решительное противодействие Набокова. С его умением руководить и формулировать ему нетрудно было провести то решение, к которому он стремился. В конце концов, это было и лучше. Совершилось то, что должно было совершиться. Грань между двумя лагерями русской общественности прошла как раз посреди партии народной свободы. Операция разделения была болезненна, но она была необходима и, благодаря агрессивности наших противников, стала неизбежной. Соображения личной дружбы, старых близких отношений должны были отойти на второй план.
Мы разошлись с Набоковым. Он пошел на национальный съезд -- и играл там руководящую роль. Я видел внутреннюю фальшь и двусмысленность объединения, игравшего лозунгом "национальный", и предпочел идти путем, который вел к сплочению республиканско-демократических элементов,-- сплочению, цель которого сберечь для новой России творческие элементы революции и предопределить реставрацию. После обоих парижских съездов стало трудно сохранять старый тон наших личных отношений. Мы больше не виделись и не вели переписки.
И вот -- эта встреча в лекторской комнатке в Берлине 28 марта 1922 г. ... Мы встретились, быть может, неожиданно для нас обоих, как старые друзья. Несколько слов, брошенных мимоходом, обещали новый серьезный разговор, новую попытку перетряхнуть спор по существу, до чего-нибудь договориться, как в доброе старое время. А в соседнем зале сидели убийцы, ныне прославляемые Винбергом... Для матерых монархистов благообразный монархизм Набокова мог оказаться, пожалуй, опасней моего республиканства... И Набоков погиб, встав на защиту не только старого друга от покушения, но на защиту правовых форм, борьбы от методов "Союза Русского Народа". Убийца заявил сгоряча, что не жалеет об убийстве. Еще бы! Правовая идея, которую представлял Набоков, не менее опасна для идеалов Винбергов и Марковых вторых, чем идея социальная, которой они не могли простить Герценштейну.