Миятович Чедомил
Константин, последний византийский император

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    или Завоевание Константинополя турками (1453 г.).

Чедомил Миятович

Константин, последний византийский император

Перевод с сербо-хорватского

Исторический роман

Глава I

   В течение целого столетия (1365-1465 г.) на Балканском полуострове происходили события глубоко трагические по своему характеру и имевшие важное историческое значение.
   Произошел полный переворот общественных и политических условий, среди ужасных потрясений, сопровождаемых кровопролитием и несказанными страданиями. Иноземное племя, исповедавшее чуждую религию и находившееся на низшей степени культуры, овладело прекрасными землями между тремя морями, где когда-то культурные народы образовали и поддерживали независимые государства.
   Это одна из самых интересных и неразрешимых загадок истории, -- каким образом нецивилизованному и отнюдь не многочисленному племени удалось победить три христианских царства, стоявших на высокой ступени культуры и создать на их месте обширную могущественную империю.
   Этот грандиозный факт получает значение общего закона, доказывающего, что организованные силы, хотя бы они казались незначительными сами по себе и низменными в своих побуждениях, однако, всегда одерживают верх над силами неорганизованными, пришедшими в расстройство, даже если последние велики и стоят выше по своему индивидуальному характеру.
   Турки не были лишены известных добродетелей и природных дарований, когда покинули Туркменские степи и пришли в Армению сторожить восточную границу сельджукских султанов; но по принятии ими ислама, их национальный характер подвергся значительному изменению. Искра, зароненная в вулканическую почву великим пророком Аравии, воспламенила пылких сынов азиатских пустынь; их первоначальный характер переплавился в новую форму национальной индивидуальности, способной к осуществлению новой задачи, предназначенной им Провидением. Подобно неудержимой лавине, они устремились на запад, разрушая все политические и национальные организации, эластичность которых была ослаблена и силы надорваны целыми веками злоупотреблений и дурного управления.
   Ислам не только побуждал своих последователей быть праведными перед Богом, -- он внушал им еще и политические идеи, превращая племя кочевников в общину воинов, способных создать великую империю. Приняв ислам, они прониклись верой, что служить Богу -- значит покорять неверных и завоевывать мир. Эта главная идея служила между ними связующим звеном, создавая им политические цели и организацию.
   Не одной этой энергией юного и стойкого народа, одной их удивительной организацией и духом ислама все-таки нельзя было бы объяснить быстрого распространения турецкой власти в Европе. Если бы храбрые, восторженные последователи Магомета встретили хоть одно действительно сильное, здоровое и хорошо устроенное государство по эту сторону Геллеспонта, то возможно страницы истории не украсились бы повестью о поразительном росте Оттоманской империи. Чтобы понять тайну этого триумфального шествия, мы должны прочесть эту повесть не только при мрачном сиянии победоносного ислама, но также и при бледном отблеске, бросаемом умирающим византизмом.
   Нелегко определить в нескольких словах -- что такое византизм. История как будто желала испытать; что произрастет, если посеять семена христианской цивилизации на полуострове между Азией и Европой, оросить их западными дождями, пригреть восточным солнцем на нивах, заброшенных эллинской культурой и лишь отчасти тронутых римскими учреждениями. Быть может, божественная идея братства соединить горячее сердце нового Рима с практическим благоразумием Рима древнего и получится дивная гармония, способная поднять человечество на недосягаемую высоту?
   Но опыт не удался. Великие силы, от слияния которых можно было ожидать так много, оказались бесплодными. От духа Востока были заимствованы краски и формы, но при этом не усвоены ни его глубина, ни пылкость, ни природное благородство. Из восточной философии кое-какие туманные идеи мистического характера; а что было позаимствовано из римских учреждений, то не пустило прочных корней, потому что римские учреждения предполагают сознание ответственности, а также инициативу и гражданское чувство. Глубже всего пустили корпи формы и дух автократического правления худших времен римского владычества, делавшие невозможным существование личной свободы. Христианская религия была слишком отвлеченна, слишком возвышенна для полного понимания; она была отодвинута назад, а на первый план выступила Церковь. Церковь же очень скоро отожествилась с тесно сплоченной корпорацией невежественных, суеверных, эгоистичных, честолюбивых монахов, превозносивших императора для того только, чтобы использовать его как своего пособника и сводивших христианство к поклонению мощам, к купле и продаже молитв за упокой души умерших. Народ, отторгнутый от чистых источников евангельской истины, нигде не находил новой идеи, которая могла бы побудить его к великим, славным деяниям. Императоры и церковная иерархия стали союзниками и оставались ими до самого конца.
   Под напором такого могущественного союза быстро потухли искры личной свободы. Восстания только ухудшили дело, доставляя случай разгулу грубой силы, жестокости, низкопоклонству и измене; в конце концов, только укрепляли автократическую власть. Всякий благородный порыв подавлялся в пользу низкого эгоизма и подлой неблагодарности. Народ стал косной, бездушной массой, лишенной инициативы и воли. Перед императором и священнослужителями он пресмыкался во прахе, но за глаза он плевал на них и старался свергнуть их грубую власть. Вверху -- тирания; внизу -- ненависть и трусость, и лицемерие всюду, как в высших, так и низших слоях. Наружный лоск заменял истинную культуру; фразеология скрывала недостаток мысли. Как политический, так и социальный строй, -- оба были одинаковы гнилы; дух нации стал вялым, лишенным всякой эластичности. Эгоизм взобрался на трон общественных интересов, пытаясь скрыть свое безобразие под маской ложного патриотизма.
   Такая политическая и социальная система, где открытость и мужество сменяются хитростью, лицемерием и подлостью, между тем как соблюдаются все-таки изящные формы и утонченные приемы, -- такая система, где государство является обыкновенно в священнических одеждах, и есть византизм.
   Некоторая доля византизма должна была неизбежно проявиться в политической и социальной организации славянских народов на Балканском полуострове. Действительно они обращались к византийским грекам, чтобы научиться политической и социальной мудрости, подобно тому, как они заимствовали у Константинополя его веру. Путем медленного, тягучего процесса византийские понятия сместили славянские традиции среди сербов и болгар. И эта борьба, естественно, способствовала ослаблению славянских государств. В известном смысле она подготовляла путь к турецкому нашествию.
   В особенности заслуживает внимания то, что мы видим так много недовольных сербов и болгар в лагере и при дворе оттоманских султанов. Общественные и политические порядки в славянских государствах были крайне неудовлетворительны. Дворяне были надменны и замкнуты. Они ревниво следили за царями и осуждали всякую попытку к реформе. Они были жестокими, требовательными господами для крестьян, поселившихся на их землях; те обязаны были служить им и отдавать значительную часть своих заработков. Власть, сосредоточенная в лице государей, была не настолько сильна, чтобы препятствовать всевозможным злоупотреблениям со стороны привилегированных классов. Император Стефан Душан пытался установить законодательным путем повинности крестьян по отношению к их феодалам. В парламенте, собравшемся в 1349 году в Скопии, он заручился согласием дворян и высшего духовенства на такой закон, и крестьянству было оказано известное покровительство со стороны центральной власти. Но после смерти этого замечательнейшего человека во всей сербской истории, авторитет центральной власти пошатнулся, и если помещик поступал несправедливо, то некому было защитить обиженного крестьянина. В Боснии даже до начала XV столетия некоторые помещики сводили своих крестьян с земли и продавали их.
   Последствием такого положения дел было то, что крестьяне, главная масса населения, ненавидя своих владельцев, становились все более равнодушными к судьбе своего отечества. Первые султаны с своей стороны систематически, с самого начала водворения в Европе, покровительствовали крестьянству, никогда не упуская случая заявлять о своем желании оказать помощь беднякам. В то же время султаны беспощадно истребляли национальную аристократию. Поэтому, когда миновали ужасные вторжения, крестьянство быстро примирилось с турецким господством, которое в известном отношении, по-видимому, принесло перемену к лучшему. В подтверждение этого заявления, как бы оно ни показалось парадоксальным, можно привести множество доказательств.
   В письме Стефана, последнего короля боснийского, написанном в 1463 г. к папе Пию II, мы находим следующие знаменательные слова: "турки дают обещания всем, кто является сторонником свободы, и грубый ум крестьян не понимает лукавства подобного обещания; крестьяне воображают, что такая свобода продлится навеки; поэтому может случиться, что сбитый с толку народ отвернется от меня, если только вы не окажете мне поддержки". И в самом деле, когда султан Магомет II, император константинопольский, вторгся в Боснию в 1464 году, крестьянство не захотело идти против него, говоря: "не наше дело защищать короля -- предоставим это дворянам!"
   До сих пор сохранилось письмо, где передается разговор, происходивший в декабре 1455 г. между посланником герцога миланского и королем Альфонсом неаполитанским. В этом письме сказано, что албанские крестьяне предпочитают господство турок господству своих дворян! Король Альфонс боялся, чтобы албанцы не покинули Скандербега и не сдались снова туркам, потому что "Люди этого края очень преданы туркам, которые являются добрыми и гуманными властелинами".
   Это слова самого короля.
   Церковь Болгарии и Сербии, представляла собою лишь иную форму аристократии: она требовала труда, службы и известной части плодов земли. Монахи составляли привилегированную касту; они не платили податей государству и не несли никаких общественных тягот. Число их постоянно умножалось. Тысячи церквей и монастырей, построенных набожными королями, королевами и дворянами, не могли вместить их. Они ютились в городах и селах в частных домах, постоянно подвергаясь светским соблазнам и часто поддаваясь им. Очень немногие из них были святые люди, большинство своими поступками подрывали уважение народа не только к самим себе, но и к церкви. Великий преобразователь и законодатель, Стефан Душан, законом воспретил монахам и монахиням селиться иначе, как в монастырях, но монахи оказались сильнее могущественного царя. Народ верил в чудодейственную силу мощей и реликвий, но не любил иноков. Эта нелюбовь объясняет отчасти быстрое распространение, в особенности в Болгарии и Боснии, секты богумилов или парфаренов. Православная церковь оказывала яростное сопротивление этим первым протестантам в Европе. История религиозных войн, свирепствовавших на Балканском полуострове в течение двух столетий (1250-1450), до сих пор еще не написана; но результаты этой борьбы отозвались в упадке религиозной жизни и в ослаблении политической организации в государствах Болгарском, Сербском и Боснийском. В Албании, где борьба между православным и католическим духовенством свирепствовала всего сильнее, и в Боснии, где столкновение между православной церковью и богумилами тянулось всего дольше, ислам скоро стал вербовать новообращенных.
   Характерной чертой настроения народа в том периоде (1360-1460) является то, что калабрийский монах Варлаам, разоблачив невежество и леность монахов афонских монастырей, нашел горячих сторонников среди греков и в самом Константинополе. Еще характернее то, что Гемистос Плефон, друг императора Иоанна Палеолога, один из величайших богословских и философских умов среди греков, на Флорентийском соборе счел нужным образовать новую религию! Несомненно, что он был не единственным человеком, которого не удовлетворяло христианство в том виде, в каком представляла его тогдашняя церковь.
   Кроме условий общественной и религиозной жизни, были еще другие влияния, подрывавшие жизненные силы христианских государств.
   Почти всегда было несколько претендентов на императорский престол в Константинополе и на королевские короны Болгарии, Сербии и Боснии; эти претенденты рассчитывали на помощь турок для достижения своих честолюбивых целей. Понятно, что они всегда встречали радушный прием у султанов. Очень часто даровитые сербы, болгары или греки, которые на своей родине не могли возвыситься над тем положением, в котором родились, находили путь к богатству, почестям и власти, на посту бейлер-бея-главнокомандующего или великого визиря, или же, наконец, в браке с одной из дочерей пли сестер самого султана. На первый взгляд кажется парадоксальным, если сказать, что турки открыли новые горизонты населению Балканского полуострова. Однако, их политическая система -- комбинация абсолютного деспотизма с самой широкой демократией, заключала в себе много нового. По понятиям заурядного грека, а еще более по понятиям серба или болгарина, такая система была не менее естественной и приятной, нежели феодальная система, предоставлявшая все блага мира исключительно дворянам и духовенству.
   Присутствие недовольных христиан -- перебежчиков, претендентов и авантюристов -- в турецком лагере и при султанской Порте материально помогало турецкой политике и турецкому оружию одерживать победу за победой. Не будь их, турецким визирям и генералам едва ли удалось бы приобрести такие точные и подробные сведения о людях и положении дел в христианских странах, сведения, часто удивлявшие современников. Таким образом Порта скоро узнавала о планах христианских государей и могла противодействовать им, В сущности, руководящая роль в повой империи быстро перешла в руки христианских ренегатов, и в этот период почти все великие государственные люди и полководцы султанов были греческого, болгарского и сербского происхождения. Это обстоятельство является одной из самых трагических черт в истории балканских народов. Плачевное положение дел еще ухудшилось вследствие роковой путаницы, в которую попали христианские нации на полуострове; их искусно заставляли истреблять друг друга в пользу расширения турецкого могущества. В турецкой армии, уничтожившей сербскую армию на Коссовом поле (1389 г.), было множество греческих, болгарских и сербских воинов. Между прочим, деспот Константин Драгаш -- дед с материнской стороны последнего греческого императора, последовал за султаном Мурадом I с вспомогательным войском. В сражении при Никополе в 1396 году, когда французские рыцари, при содействии польской и венгерской кавалерии, обратили в бегство янычар Баязета, султанский резерв, состоявший из нескольких сот сербских кирасиров, под началом князя Стефана Лазаревича, ринулся в бой и вырвал победу у христиан.
   Турки показали замечательную ловкость в этот ранний период своей истории, употребляя главным образом христианские деньги и христианское оружие, чтобы покорять, а потом и разрушать христианские же государства. В своей политике они держались правила не занимать сразу страну побежденного христианского государя, а налагали на него дань и обязательство поставлять лучшие войска для борьбы с врагами султана, даже если эти враги были дружескими христианскими соседями вассального государя.
   Король Марко, герой многих сербских и болгарских национальных песен, метко охарактеризовал чувство, с каким славяне сражались в рядах турецкой армии. В начале боя при Ровине, между турками и валлахами (в 1394 г.) король Марко обратился к своему родственнику деспоту Константину Драгашу и сказал ему: "Молю Бога, чтобы Он дал победу христианам, хотя я поплачусь за это собственной жизнью!"
   Эти слова -- лишь отголосок страданий, испытываемых всяким христианским воином, когда он, оказавшись в таком положении, вынужден был обнажать меч за магометан-турок, против своих братьев по вере.
   Византизм подготовил путь турецкому нашествию. Он ослабил балканские народы, уничтожил их нравственную устойчивость и породил эгоизм, который был источником всевозможного зла. С одной стороны византизм, а с другой стороны юношеская энергия племени врожденных воинов объясняют многое, но далеко не все: следует также принять во внимание отношение Византийской империи к западу Европы.
   Когда произошло разделение церкви на Восточную и Западную (1053 г.), они разлучились не с чувством скорби, а с взаимным гневом и горьким озлоблением. Но не разделение церквей послужило началом отчуждения, -- оно было скорее результатом более глубокого разлада чувств и воззрений. Древний Рим и Рим новый не были одинакового характера, одинакового склада и темперамента. Разделение только усилило их взаимное отвращение. Духовенство и монахи изо всех сил старались усилить скрытую антипатию и раздуть ее яркое пламя. Источник озлобления, открытый руками духовенства у самого подножия алтаря, превратился в глубокую реку, затопившую каналы, вырытые политическими событиями.
   Норманны, занявшие южную Италию, сочли необходимым перебраться в Албанию, провинцию Византийской империи. С благословения папы Григория VII, Роберт Гюискар, "герцог по милости Божией и Св. Петра", осадил Дураццо (Дирахиум) в 1081 году. Это укрепленное место на Албанском берегу Адриатического моря служило ключом к древнему Римскому пути, который, пересекая Албанию и Македонию по диагонали, вел в Салоники, где соединялся с другой стратегической дорогой, ведущей в Константинополь. Можно сказать, что Дураццо служил западными воротами в Византийскую империю.
   Замечательно, что даже при этой первой попытке стать твердой ногой на Балканском полуострове, разыгрались враждующие интересы. Пока Роберт Гюискар и папа Григорий VII пытались овладеть древней Византийской империей, Венеция послала свой флот, чтобы помочь императору отразить их нападение. И хотя норманны разбили византийскую армию, взяли Дураццо и завоевали множество городов и крепостей в Эпире и Фессалии, однако в конце концов они вынуждены были приостановить свое продвижение, так как германский император Генрих IV вторгнулся в Италию.
   Норманны, однако, не отказались от своего замысла. В течение почти целого столетия Византийской империи пришлось защищаться от их нападений. За походом Гюискара следовали походы Богемунда (1107 г.), короля Рожера (1146) и наконец, Танкреда (1185). Танкред не только завладел Дураццо и Салониками, но вступил во Фракию, на пути в Константинополь.
   Победы норманнов имели важные последствия. Они помогли разрушить силу византийского оружия в глазах сербов, болгар и албанцев. Они потрясли ослабленную империю и положили начало ее медленному распаду. Они доказали Западной католической Европе, что завоевание Восточной империи возможно. И эта уверенность воспламенила честолюбие пап, внушив им желание обратить Восток в католичество, -- оружием, если не помогут аргументы, -- и заставить его подчиниться Риму.
   Знаменательно, что папа Григорий, в письме 1073 г. к Эбули де Росси, заявил, что "гораздо лучше для страны оставаться под владычеством ислама, нежели быть управляемой христианами, которые не хотят признавать прав католической церкви". Ответ Востока на эти слова мы узнаем впоследствии от взволнованных греков, за несколько дней перед великой катастрофой.
   Урок, преподанный норманскими походами в Албании и Эпире, стал приносить плоды уже к концу XII столетия. Сербы, вассалы византийских императоров, стали искать союза с Западом, с очевидным намерением установить самостоятельное сильное государство на развалинах Византийской империи. Стефан Неманя, основатель сербской королевской династии Неманичей, пытался сблизиться с германским императором Фридрихом Барбароссой, а в 1189 году с большим радушием принимал его с крестоносцами в Нише. В мемуарах Ансбертуса, секретаря императора, говорится, что сербский государь убеждал Фридриха Барбароссу овладеть Византией, обещая ему свою помощь. От другого хроникера мы узнаем, что Стефан Неманя делал эти предложения не только от своего имени, но и от имени своих союзников, Петра и Ивана Асепов, вождей болгарского народа. Фридрих не был расположен участвовать в широких замыслах сербского государя. Тем не менее они остались искренними друзьями. Ансбертус упоминал о Стефане Немане, называет его "нашим другом, великим князем сербским".
   Прохождение многочисленных армий крестоносцев через византийские страны ни мало не улучшило прежних чувств и не уничтожило старых предрассудков. Напротив, оно дало возможность западным воинам -- "латинянам", как называли их греки, подметить слабость империи и недружелюбие народа. С другой стороны грубость и необразованность крестоносцев усилили презрение, с которым греки относились к "западным варварам".
   Озлобление греков, разумеется, еще сильнее разгорелось после неожиданного появления крестоносцев под стенами Константинополя и завоевания ими столицы (1204 г.). В течение 57-ми лет (1204-1261) латиняне удерживали за собой Константинополь и европейские провинции империи. Пятьдесят семь лет католические священники служили мессы у алтаря св. Софии к великому сокрушению и обиде православных греков. В продолжение этих долгих, тяжелых лет у греков, в особенности у простого народа в столице, накоплялась ненависть к латинянам, ненависть такая жестокая, что даже испытание, вынесенное ими двести лет спустя, не показалось им столь горьким.
   Михаилу Палеологу удалось в 1261 году прогнать латинян из Византии. Но он не мог отвоевать островов и укрепленных городов Фессалии и Морей. Вместо деспотов и князей со старинными греческими фамилиями, мы видим некоего Гюи де ля Тремуль -- бароном Хиландарским, Гильома де ля-Рош -- герцогом Афинским, Николая де Сент-Омер -- князем Фиванским, Ричарда -- графом Кефалонийским, Гильома Альмана -- бароном Патрасским, Виллена д'Опуа -- бароном Аркадским, Бертрана де Бо -- маршалом Ахейским и т. д. Такое смешение французских фамилий и феодальных титулов с классическими именами Афин, Фив, Аркадии, Ахеи, даже в наше время звучит почти карикатурно. Но оно, вероятно, сводило с ума греческих патриотов той эпохи, внушая им ненависть и отчаяние. Высшие, наиболее культурные слои в Константинополе, те, которые управляли империей при новой династии Палеологов, чувствовали себя оскорбленными при одной мысли о французских баронах в классических областях Пелопонеса. Точно также греки не могли видеть без тревоги, что энергичная, умная фамилия Анжу, французская династия королевства Неаполитанского и Сицилии, предъявила притязания на императорский престол в Константинополе. Катерина Валуа, жена Филиппа II Анжуйского, гордо носила титулы: императрицы константинопольской, деспотиссы румынской, герцогини Дураццо, принцессы ахейской...
   Дипломатические и военные приготовления Карла I к завоеванию Византийской империи, уступленной его дому Балдуином II, -- были так обширны и грозны, что Михаил Палеолог нашел лишь одно средство предотвратить опасность: он принял приглашение, сделанное ему папой Григорием X, и послал представителей греческой церкви на Лионский собор. Там 19 июля 1279 года было торжественно провозглашено примирение церквей, Восточной и Западной.
   Действительно, это помогло отвести опасность и помешало сборам честолюбивого короля неаполитанского. Греческие дипломаты были очень довольны успехом, а монахи и народ константинопольский только посмеивались над церемониями собора. В конце концов эта неискренняя попытка к примирению произвела только еще большее отчуждение, усилив в латинянах отвращение к тому, что они называли "лицемерием и двоедушием греков".
   Но что для смущенных и недальновидных византийских вождей конца XIII столетия казалось лишь ловкой политической находкой стало неизбежной необходимостью с половины XIV столетия.
   Иоанн Кантакузен, даровитый государственный человек, несмотря на свое тщеславие и промахи, сразу понял, что турки представляют собой гораздо большую опасность для Византийской империи, нежели латиняне и соседние славяне. Он первый открыто высказал, что один лишь союз с воинственными народами Запада может спасти империю от турок. С этих пор союз с латинянами стал неизменной политикой византийских государственных людей. То была политика, вызываемая силон государственных обстоятельств. Православные государи Болгарии, Сербии и Боснии в силу тех же обстоятельств, принуждены были искать союзов с католическими королями, венгерскими и польскими.
   Некоторые греческие, а в особенности русские историки осуждают Рим за то, что он воспользовался опасностью, угрожавшей Восточной империи, для того, чтобы навязать ей папское владычество. Но весьма естественно, что папы ухватились за удобный случай, чтобы совершить слияние обеих церквей. Они не могли действовать иначе. Для них это было простое и неизбежное выполнение священной обязанности. С их точки зрения было очевидно, что Провидение избрало оружием неверных, чтобы сломить упрямство жестоковыйных греков и чтобы заставить их склонить головы перед преемниками св. Петра. Совершенно искренно папы считали своим прямым долгом содействовать Провидению в достижении такой прекрасной цели. Словом, Рим исполнял свой долг, и это придавало еще более грустный характер совершавшейся великой драме.
   С другой стороны, весьма естественно, что массы православного населения Боснии, Сербии, Болгарии и Греции не понимали мотивов, которые обусловливали кажущуюся непоследовательность их государей и политических деятелей. Они были воспитаны в твердой уверенности, что римская церковь заклятый враг их собственной, истинной православной церкви, и что папа воплощенный антихрист. Они давали своим собакам кличку "Папа римский"; искони их учили, что латиняне обманщики, воры, лжецы, изнеженные, вероломные, расслабленные существа, которые едят лягушек, кошек и крыс. А теперь вдруг их повелители говорят им, что вследствие опасности со стороны турок, они, православные, должны слиться с еретической римской церковью, признать антихриста наместником Христа на земле и братски обнять нечестивых латинян.
   Нелегкой задачей было для императоров Византии подавить свои личные чувства, победить свои собственные предрассудки и добровольно принять то, что казалось им неизбежным. Однако, они сделали над собой усилие. На Флорентинском соборе (в 1438 г.) видна была готовность греков пожертвовать своими личными убеждениями и привязанностями в пользу политических интересов своей страны. Но никакая земная сила не могла изменить сердце народной массы и рассеять тучи предрассудков, накопившихся в продолжение стольких поколений. Чернь ненавидела союз, на который пошел император и его сановники -- светские и духовные. На аксиому Григория VII: "лучше ислам нежели схизма!" константинопольские греки теперь отвечали: "лучше ислам, нежели папа!". А ислам только восхвалял единого истинного Бога, не дозволявшего гяурам заключить между собой союз.
   Для наблюдательных турецких султанов было совершенно ясно, что союз между балканскими и западными народами был бы равносилен смертному приговору всем их честолюбивым устремлениям. Поэтому помешать подобному союзу всеми силами -- стало для турок предметом первостепенной важности.
   Иногда это удавалось при помощи быстрых военных действий. Когда Мураду I донесли, что король Шишман болгарский вошел в переговоры для союза с царем Лазарем сербским и королем Сигизмундом венгерским, турки неожиданно вторглись в Болгарию, истребили армию, обезглавили Шишмана и всех членов королевской фамилии в Никополе (1386 г.). Нет сомнения, что большое сражение на Коссовом поле (15 июня 1389 г.) имело целью парализовать Сербию, прежде чем ее союзник, король венгерский мог подоспеть ей на помощь. Несколько лет спустя, когда Вук Бранкович, властелин области, лежавшей между Боснией и Македонией, возобновил переговоры с Венгрией, турки помешали осуществлению его планов; они неожиданно схватили его и отравили (1395 г.). Вскоре после этого молодой сербский царь, Стефан, сын Лазаря, отправился лично приветствовать Баязета, и султан предостерегал его от опасности опираться на Венгрию, "потому что не может быть добра для тех, кто ищет опоры с этой стороны; подумай, что сталось с королем Шишманом и другими государями, искавшими союза с Венгрией!" Эти слова приводятся Константином, придворным духовником Стефана Лазаревича; он слышал их, по всей вероятности, от Стефана или, может быть, из уст самого султана.
   То что турки старались воспрепятствовать образованию христианской конфедерации путем дипломатической умеренности и соглашений, -- видно из советов, данных императором Иоанном V своим сыновьям на смертном одре:
   "Если бы турки стали беспокоить вас, тотчас же отправляйте посольства на Запад, предлагайте союз и вступайте в долгие переговоры. Турки так боятся подобных союзов, что сразу образумятся; а все-таки союз не состоится вследствие тщеславия латинских народов!"
   Далее мы увидим, что Халиль-паша, великий визирь Магомета Завоевателя, действовал также в духе традиционной дипломатии своих предшественников.
   Однако, со времени смерти Иоанна V (1391 г.) и до смерти Иоанна VII (1448 г.), турки стали значительно сильнее, сведуще, организация их улучшилась. Они имели случай успешно померяться силами с венгерскими, польскими, германскими и французскими рыцарями. Они были свидетелями упадка последних сил древней империи и начали подозревать, что угрозы о соединении всех западных народов против них -- не более как пустой звук. Они были настолько проницательны, что не могли не заметить, что задача слить все христианские нации почти безнадежна. Покуда греки ничему не учились, турки успели стать сильнее в военном отношении и богаче практическими знаниями, изучив истинное положение политических условий в Европе.
   И действительно, то самое средство, которым мудрейший из греческих государственных людей надеялся оградить свою страну от опасности, а именно слияние церквей, принятое на Флорентийском соборе, оказалось лишь источником слабости. Оно не принесло никакой помощи от Запада, мало того, -- оно разъединило и парализовало те небольшие силы, что оставались еще в государстве. Около 1450 года Константинополь был в сущности очагом, терзаемым внутренними раздорами и осужденным на разорение.
   Христиане Запада должны были бы оказать помощь христианам Востока. Но какой-то странный рок тяготел над христианством между XI и XV столетиями. Миры византийский и латинский были в постоянной вражде в течение этих веков. Разделение церквей, крестовые походы, завоевание Константинополя латинянами, честолюбие пап и сицилийских королей, даже попытки к примирению церквей -- все это способствовало расстройству жизненных сил Византийской империи. Не только западные христиане не пришли на выручку своим восточным братьям в час нужды, но папская политика даже расшатывала фундамент древней империи Востока и ненамеренно, но тем не менее несомненно положила основание прочному водворению магометанского владычества в Европе.
  

Глава II

   Многие нравственные и политические причины способствовали той замечательной быстроте, с какой христианские государства на Балканском полуострове были покорены турками.
   Но главным орудием турецких побед и христианских поражений было несомненно превосходство военной организации у турок.
   Ни у одного из христианских государств на Балканском полуострове не было регулярной армии. Государи Боснии, Сербии, Болгарии и Греции обыкновенно окружали себя отрядом телохранителей, по большей части солдат, нанятых заграницей -- немцев, итальянцев, норманнов, а иногда и турок, в особенности в XIII и XIV столетиях. Верность этих наемных воинов обеспечивалась только высокой платой, получаемой ими, и это обстоятельство исключало возможность иметь постоянно значительные войска. Лейб-гвардия императора или короля редко превышала 3000 человек. Эти войска из всех христианских войск более всего приближались к понятию регулярной армии, вплоть до половины XV столетия, когда король Карл VII французский учредил у себя "вольных стрелков", первую регулярную армию в христианском государстве (1449 г.).
   Когда христианскому государю приходилось защищать свою страну или идти войной на неприятеля он созывал своих дворян, а те приводили с собой столько людей из числа своих слуг, сколько могли собрать и вооружить. Это войско, может быть, и отличалось храбростью, но оно обыкновенно было плохо вооружено и не дисциплинированно. В сущности, чем многочисленнее были эти отряды, тем пестрее и хуже была их экипировка и тем менее они проявляли готовности повиноваться приказам. Политические беспорядки, господствовавшие по всему полуострову накануне турецкого нашествия, ослабили эту феодальную военную организацию, уже и ранее слабую по своему существу. Царь Лазарь сербский счел нужным прибавить к своему военному манифесту пространное и страшное проклятие тем, кто откажется следовать за ним на Коссово поле.
   Турки сохранили эту военную систему, определив более точным образом число вооруженных людей, которых обязан был выставить каждый феодальный властитель под знамя султана.
   Независимо от этой армии турки с 1326 года имели постоянное регулярное войско. Орхан и его брат, визирь Ала-ед-дин, впервые ввели систему, замечательную по своей полноте и успеху, свидетельствовавшую о великой психологической проницательности и политической дальновидности ее организаторов. Они не только превратили военную службу в постоянную профессию, но подготовляли и обучали людей военному делу уже с детства. Мало того, с изобретательностью, которая была достойна восхищения, эти организаторы и не думали заимствовать людей для постоянной армии из самих турок. Они решили, что сила, которая должна была покорить христианские государства и империи, должна быть предоставлена врагами ислама.
   Из числа христианских детей, взятых в плен в войнах и беспрестанных пограничных набегах, выбирались наиболее здоровые и понятливые и посылались в специальные школы. Их воспитывали в духе ревностного мусульманства и делали из них бесстрашных воинов. Когда они оказывались достаточно подготовленными, из них формировались полки знаменитых янычар.
   В случае, если достаточно физически здоровых мальчиков нельзя было набрать среди пленных, то их получали, взимая жесточайшую повинность в покоренных христианских областях. Таким образом применялся принцип отбора неслыханным до сих пор способом, с целью освежить и укрепить Турецкую империю лучшей кровью христиан.
   Янычары, "новое войско", были учреждены как постоянное регулярное войско Орханом в 1326 г. Их преобразовал сын его, Мурад I, и поэтому многие историки считают его первым учредителем янычар. Насколько прочны и здравы были основы этого учреждения видно из перечня правил, предписанных Мурадом I и изложенных Ахмет-Джевад беем.
   1. Первая обязанность каждого янычара есть безусловное повиновение приказаниям офицеров, хотя бы последние были освобожденными рабами.
   2. Среди людей, принадлежащих к Одъеку (турецкое название корпуса янычар, означающее "очаг"), должно господствовать полное единение и согласие, поэтому они обязаны постоянно жить вместе.
   3. Как истинно храбрые и мужественные люди, они всегда должны воздерживаться от всякой роскоши, избегать всяких предосудительных поступков и соблюдать простоту во всем.
   4. Они никогда не должны пренебрегать учениями святого Хаджи Бекташа в своих молитвах и в точности соблюдать обязанности истинных мусульман.
   5. Начальники обязаны строго наблюдать за тем, чтобы в Одъек допускались лишь те, кто был взят и воспитан согласно закону о девширме (закон о дани, уплачиваемой детьми).
   6. Производство в Одъеке всегда должно следовать порядку старшинства.
   7. Янычар может быть наказан или получать выговоры только от своего начальствующего офицера.
   8. Янычары, неспособные к службе, по болезни или по старости лет, получают пенсию от Одъека.
   9. Янычары не должны носить бород; им не разрешается жениться.
   10. Они никогда не должны слишком удаляться от своих юрт.
   11. Янычару воспрещается учиться ремёслам, или работать в качестве мастерового. Исключительным занятием его должно быть упражнение в военном искусстве.
   Янычарам были даны некоторые особые привилегии, с целью возвысить их корпоративный дух. Одна из этих привилегий состояла в том, что в военное время палатки их ставились непосредственно перед палаткой султана, так что падишах должен был каждый раз проходить мимо их палаток, выходя из своей или возвращаясь в нее. Другой привилегией было то, что казнь янычара никогда не происходила днем, или публично, а всегда в полночь, в присутствии немногих офицеров; пушечный выстрел извещал весь Одъек, что один из его членов устранен из мира сего, по воле правосудия.
   В течение XIV и XV столетий корпус янычар не превышал 12 000 человек. Но по физическому состоянию, дисциплине, храбрости ни одно войско в Европе не могло сравниться с ними. Все янычары были пехотинцы, к главное их оружие состояло из лука. Некоторые из них снабжены были, кроме того, ятаганом, а другие -- копьем.
   Кроме регулярной пехоты, султаны издавна имели корпус кавалерии, называемой "спаги" и набираемой таким же путем, как и янычары. В XV веке они были вооружены ятаганами, железными палицами (в 20 или в 25 фунтов весу) и луками.
   Величайшее внимание было посвящено состязаниям на мечах, как у янычар, так и у спагиев. Их ятаганы были из гораздо лучшего металла, чем тот, который обыкновенно употреблялся для европейского оружия, и благодаря постоянной практике, янычары и спагии научились владеть оружием с удивительной ловкостью. Турецкая поговорка, что они завоевали свою империю "мечом", справедлива буквально.
   Греки превосходили турок только в морских маневрах и в употреблении "греческого огня"; секрет этого изобретения ревниво охранялся.
   Два современника-христианина авторитетно писали о турецкой армии в половине XV века; это итальянец Франческо Филельфо и француз -- Бертрандон де ля Брокьер.
   Филельфо, рыцарь и государственный чиновник, жил некоторое время в султанской Порте в качестве греческого посланника. Конечно, он имел достаточно возможностей, чтобы изучить истинное положение турецких военных сил и описал их в докладе королю французскому (14 ноября 1461 г.) и к дожу венецианскому (10 февраля 1464 г.). По его словам, армия султана состояла из 12 000 янычар, 8 000 ассабов (получавших регулярную плату), 25 000 феодальных войск, завербованных в Европе и 15 000 человек, завербованных в Азии, -- всего-навсего 60 000 человек. Янычары были стрелками из лука; они носили также небольшие щиты, а некоторые из них были вооружены длинными копьями. Феодальные войска были исключительно кавалеристами, вооружение их состояло из ятагана, палицы и маленького щита; у иных были также и луки. "Но", прибавляет Филельфо, "в военное время регулярные войска султана всегда сопровождаются бесчисленными отрядами иррегулярных войск, состоящих главным образом из пастухов Фракии, Фессалии и Мизии, и эти отряды, не знающие никакого удержу, являются самым лютым бичом турецких вторжений. Вооружены они только кривыми турецкими саблями. Они носят с собой множество веревок, которыми вяжут жителей сел и городов, чтобы затем гнать их на невольничьи рынки. Города и села они жгут и разоряют еще до того, как появляется регулярная армия султана".
   Георгий Кастриот Скандербег († 1468) косвенно подтверждает данные Филельфо о численности турецкой армии. По словам его биографов, он часто говорил, что "вся армия Албанской лиги едва ли равняется численностью четвертой части султанской армии". Так как албанцы лишь в немногих случаях могли выставить 15 000 человек, обыкновенно же имели не больше 12 000 войска, то из этого можно заключить, что Скандербег определял численность турецкой армии приблизительно в 60 000 человек.
   Но настоящим знатоком в военных вопросах был Бертрандон де ла Брокьер, владелец Вьё-Шато, советник и первый конюший герцога Бургундского, Филиппа Доброго. Он посетил в 1423 году святые места Палестины и вернулся оттуда сушей, проехав через Константинополь, Адрианополь, Болгарию и Сербию. Он составил для герцога описание своих путешествий, с приложением памятной записки о средствах к изгнанию турок из Европы. Его замечания вообще очень остроумны и, по-видимому, справедливы, а суждения носят отпечаток беспристрастия. Приведем некоторые его замечания, касающиеся турок и их армии.
   "Разговор этот (происходивший в Белграде между ним и германскими офицерами) сильно удивил меня, и внушил мне кое-какие размышления о странном подчинении, в котором турки держат Македонию, Болгарию, императора константинопольского, греков, деспота сербского и его подданных. Такая зависимость показалась мне весьма прискорбной для христианства; а так как я жил с турками, ознакомился с их бытом и способом сражаться, а также посещал общества сведущих людей, близко наблюдавших турок в осуществлении их предприятий, то я беру на себя смелость писать о них.
   Начну с их наружности, -- это довольно красивый народ, длиннобородый, но среднего роста и средней силы. Есть поговорка, гласящая: "силен как турок", тем не менее, я видел множество христиан, превосходящих их силой в случае надобности, и я сам, -- далеко не из самых сильных, -- убеждался иногда, что многие турки слабее меня.
   Они трудолюбивы, охотно подымаются рано, живут немногим, довольствуясь плохо пропеченным хлебом, сырым мясом, вяленым на солнце, свежим и кислым молоком, медом, сыром, виноградом, фруктами, овощами и даже пригоршней муки, из которой они делают похлебку, в достаточном количестве, чтобы накормить шесть или восемь человек в день. В случае, если у них окажутся лошадь или верблюд безнадежно больные, они режут их и съедают. Им все равно, где спать; обыкновенно они ложатся на голую землю. Платье их состоит из двух-трех одежд из бумажной ткани, ниспадающих до пят. Поверх их они носят войлочный плащ, называемый "капинат". Хотя последний очень легок, но он не пропускает дождя, и некоторые капинаты очень тонки и красивы. Сапоги у них доходят до колен, и они носят широкие шаровары, из красного бархата, или из шелку, или же, наконец, из бумазеи и других простых материй. На войне, или в путешествиях, для того, чтобы им не мешали длинные одежды, они затыкают их в шаровары.
   Лошади у них хорошие, прокормление их стоит недорого; скачут они отлично и очень выносливы. Турки кормят их только к ночи, да и тогда всыпают им не больше пяти-шести пригоршней ячменю с двойным количеством рубленой соломы. На рассвете они седлают, взнуздывают и чистят коней, по никогда не поят их раньше полудня. В послеобеденное время они пьют где попало, а также и вечером там, где турки располагаются лагерем; останавливаются они на ночлег рано и, по возможности, возле реки. Ночью лошадей покрывают войлочными попонами. Седла у них обыкновенно очень богаты, но с выемкой, имеющие седельные валики сзади и спереди, с короткими широкими стремянами. Люди сидят в седле глубоко, как в кресле, и колени их вздернуты очень высоко, -- положение, при котором они не могут выдержать удара копьем, не будучи выбитыми из седла. Оружие военных, имеющих некоторые средства, состоит из маленького деревянного щита, сабли, тяжелой палицы с короткой рукояткой и толстым концом, вырезанным углами. Это очень опасное оружие, если им ударить по плечу или по незащищенной руке. Некоторые употребляют небольшие деревянные щитки, когда стреляют из лука.
   Повиновение их старшим безгранично. Никто не осмеливается ослушаться, даже если бы это стоило жизни. Главным образом благодаря этому безусловному повиновению и были совершены ими такие великие подвиги и одержаны такие важные победы.
   Меня уверяли, что когда бы христианские государства ни вооружались против турок, последние всегда получали предупреждение во время. У султана были особые люди, которые наблюдали за передвижениями неприятеля, и он сам ожидал его со своей армией на расстоянии трехдневного пути от того места, где предполагал дать сражение. Если же он находил случай благоприятным, то нападал на неприятеля неожиданно. Для этих случаев у них был особый марш, исполняемый на большом барабане. По этому сигналу находящиеся во главе без шума идут вперед, а остальные следуют за ними в таком же глубоком молчании, и вереница не прерывается: так уж дрессированы люди и лошади. Десять тысяч турок в подобных случаях делают меньше шуму, чем 100 солдат христианской армии.
   В своих походах они всегда идут шагом, но в этих случаях они бегут рысью; а так как они легко вооружены, то таким путем способны пройти от вечера до рассвета больше, чем другие в три дня. Они выбирают лошадей, которые способны делать большие переходы и могут идти галопом долгое время, между тем как мы выбираем лишь тех, которые галопируют быстро и с легкостью. Благодаря таким форсированным маршам, туркам удавалось застигать христиан врасплох и окончательно разбивать их в различных битвах.
   Их способ сражаться изменяется смотря по обстоятельствам. В благоприятных случаях они разделяются на несколько отрядов и атакуют различные части неприятельской армии. Такой способ применяется обыкновенно в лесах и горах, вследствие легкости снова соединять свои силы. В других случаях они устраивают засады и посылают конных разведчиков для наблюдения за неприятелем. Если разведчики донесут, что неприятель не настороже, тогда турки немедленно составляют план, чтобы воспользоваться этим обстоятельством. Если же окажется, что армия стянута и приведена в боевой порядок, то они скачут вокруг неприятеля на расстоянии выстрела из лука и в то же время стреляют в людей и лошадей. Маневр этот они проделывают до тех пор, пока не приведут неприятеля в расстройство. Если неприятельская армия начнет преследовать их, они бегут врассыпную, даже если бы за ними гналась сила, вчетверо меньшая их собственной. Именно во время бегства они очень опасны и почти всегда тогда-то и разбивали христиан. Спасаясь бегством, турки ухитряются стрелять так метко, что их стрелы каждый раз попадают в человека или в лошадь. У каждого кавалериста имеется на седле барабан. Когда командир или один из его офицеров заметит, что преследующий неприятель пришел в расстройство, он трижды ударяет в этот инструмент; остальные, услыхав этот звук, делают то же и моментально окружают своего начальника и затем, смотря по обстоятельствам, они или встречают нападение преследующих, или же сами нападают на них отдельными отрядами, одновременно в разных местах. В правильном бою они прибегают к военной хитрости, состоящей в том, чтобы бросать ракеты среди кавалерии и пугать лошадей. Турки часто выставляют впереди фронта множество верблюдов, которые смелы и храбры; затем гонят их на неприятельскую конницу, вызывая этим сумятицу и беспорядок.
   Политика турок заключается в том, чтобы их армии всегда были вдвое многочисленнее христианских. Это превосходство численности подстрекает их мужество, дозволяет им образовать несколько корпусов и совершать нападение одновременно на несколько частей неприятельских сил. Стоит им только открыть брешь, и они бросаются сквозь нее бесчисленным стадом, и тогда было бы чудом уцелеть против них... Турецкие копья никуда не годятся; стрелки -- это лучшие их войска, да и те стреляют не так метко и не так далеко, как наши. У турок многочисленная кавалерия; а лошади их хотя и уступают нашим в силе и неспособны носить такие тяжести, -- но галопируют быстрее и могут участвовать в стычках долго, не утомляясь. Я должен сознаться, что в различных случаях я всегда находил турок честными и искренними, а когда требовалось проявить мужество, они никогда не пасовали... Их войско, насколько мне известно, обыкновенно состоит из 200 000 человек, но большинство его пехотинцы без деревянных щитов, шлемов, сабель и палиц; немногие, в сущности, хорошо вооружены. Кроме того, между ними множество христиан, принужденных служит -- греков, македонян, албанцев, славян, валахов, сербов. Все они ненавидят турок, потому что те держат их в строгом подчинении, и если бы они увидали, что христиане, а в особенности французы выступили против султана, то я не сомневаюсь ни малейшим образом, что все они обратились бы против него и наделали бы немало вреда".
   В старинных сербских рукописях есть интересное описание жизни Георгия Кастриота Скандербега. Оно во многом согласуется с сочинением Маринуса Барлециуса о Скандербеге, но в нем есть кое-какие добавления и изменения, которые не только обогащают наши исторические сведения, но придают повествованию местную, национальную окраску. В обоих сочинениях рассказывается, что султан Магомет, желая рассеять беспокойство своих визирей и пашей, вызванное слухами о великой европейской коалиции против турок, произнес речь, в которой сравнивал христиан с турками. Возможно, что Магомет никогда и не произносил приписываемой ему речи, но такое сравнение, очевидно, было сделано в эпоху, когда писалась книга Барлециуса (около конца XV стол.) и сделано лицом, хорошо знакомым с обстоятельствами.
   "Вы слышали", -- будто бы сказал султан, -- "что христиане заключили союз против нас. Но не бойтесь! Ваше геройство окажется выше их. Вы хорошо знаете немытых гяуров, а также их свычаи и обычаи, далеко не хорошие. Они ленивы, сонны, недеятельны, обидчивы; они любят много пить и много есть; в беде они нетерпеливы, а в счастье -- надменны и самонадеянны. Они обожают покой и спят не иначе как на пуховых перинах; когда при них нет женщин, они мрачны и грустны, а без большого количества доброго вина они неспособны держать совет между собой. Они не сведущи по части военных уловок. Они держат лошадей для того только, чтобы охотиться на них с своими собаками. Когда им нужна хорошая боевая лошадь, они посылают покупать ее у нас. Они неспособны выносить голод, холод, жар, напряжение и черную работу. Они возят за собой женщин в своих походах и когда дают пиры, сажают их на верхний конец стола, им нужны всегда горячие блюда. Словом, в них нет никакого добра.
   Зато вы, мои славные воины, вы можете проявить много хороших качеств. Вы мало заботитесь о своей жизни и о своей еде. Спите вы немного и для этого не нуждаетесь в постелях; голая земля служит вам столом и ложем. Ничто не кажется вам тяжелым, нет ничего такого, что вы сочли бы невозможным.
   К тому же, христиане постоянно дерутся между собою, потому что каждому хочется быть царем, князем, или первенствовать между всеми. Не бойтесь их, -- между ними нет согласия. Каждый заботится только о себе и никто не помышляет об общем благе. Они задорны, сумасбродны, своевольны и непослушны. Они совершенно лишены чувства повиновения к старшим; дисциплины у них нет никакой, а от этого, однако, зависит все!
   Когда они проигрывают сражение, они говорят: "мы были не подготовлены!", "такой-то изменник предал нас!" или "мы были слишком малочисленны, а турок было гораздо больше!" или же наконец: "турки нагрянули на нас врасплох изменническим образом, без предварительного объявления войны! Они заняли нашу страну, обратив наши внутренние неурядицы в свою выгоду!"
   Вот, что они говорят, не желая признаться прямо и правдиво: "Бог на стороне турок, Бог помогает им, поэтому они и побеждают нас!"
  

Глава III

   Когда история приподнимает завесу, чтобы показать нам одну из самых поразительных трагедий в жизни народов -- завоевание высшей цивилизации низшей, -- то наш интерес естественно сосредоточивается на личностях, приводящих в исполнение приговор судьбы. Но великая историческая картина, в которой Константин Палеолог так благородно олицетворял древнюю, высококультурную империю, падающую с честью, а великий завоеватель Магомет II -- являлся типом своего дикого, грубого, однако, энергичного и глубоко религиозного племени, -- такие картины еще более выигрывают, если припомнить, что они окружены были обстановкой дивной красоты, какова природа Босфора.
   Мы желали бы изобразить перед читателями чудную картину холмов и долин, озаренных солнцем просек и тенистых бухт, небес и моря, восхищавших всех, кто только видел их. Еще более желали бы мы представить глазам читателей истинную картину Константинополя, той политической и общественной жизни, которая развертывалась в его стенах еще накануне его геройской обороны и окончательного падения. Хотя красоты Босфора являются неистощимым источником вдохновения для художников, однако, рисунки и описания жизни и окрестностей Константинополя в половине XV века чрезвычайно редки.
   Мы имеем, впрочем, "вид города Константинополя с птичьего полета 1422 года" и план города 1493 г.
   Вид Константинополя с птичьего полета был сделан флорентинским инженером Христофором Буондельмонти. С него имеется три копии -- одна в Ватикане, одна в Венеции, опубликованная г. Сатасом, и третья в Париже, напечатанная в 1711 году некиим Бандури.
   По словам Критобула, греческого биографа Магомета II, султан, некоторое время спустя после завоевания Константинополя, поручил знаменитому греческому географу Георгиосу Амируцесу из Требизонда, составить для него карты различных стран света. Считают, что Амируцес в то же время составил большую карту города Константинополе. Полагают также, что Джентиле Беллини, проведший некоторое время в серале, пока писал портрет с султана Сулеймана, привез с собой в Венецию копию с этого плана. С этой копии снято было еще несколько копий и напечатана карта в различных изданиях в течение XVI века.
   Весьма вероятно, что между городом Константинополем во время завоевания его турками в 1453 году и между городом в том виде, как он изображен на плане 1422 года, -- почти не было существенной разницы. Все средства византийских императоров с 1420 до 1453 года главным образом употреблялись на ремонт и укрепление городских стен. На некоторых камнях, взятых со стен, когда разрушены были ворота Харсиас, и теперь хранящихся в константинопольском арсенале, найдены надписи, гласящие, что император Иоанн Палеолог обновил все укрепления города. Эти работы были предприняты после осады города Мурадом II в 1432 г. На одном из камней под именем императора видно имя Мануила Тагариса (также Палеолога), -- думают, что он был главным инженером, которому поручен был ремонт. Георгий Бранкевич, сербский государь, друг и союзник императоров, перестроил в 1448 году две башни на стенах Константинополя, -- одну по стене, идущей вдоль Мраморного моря, у ворот, называемых в настоящее время Кум-Капу, а другую на стене вдоль Золотого Рога. Все эти работы, однако, не произвели никакого существенного изменения в главных очертаниях и общем характере укреплений и самого города в том виде, каким он был, когда Буондельмонти набрасывал свой план, и каким он остался, по всей вероятности, во время осады 1453 г.
   Не менее интересно заглянуть во внутреннюю жизнь древней столицы, накануне ее падения. К счастью, мы можем удовлетворить это желание, по крайней мере, до известной степени. Бертрандон де ла Брокьер провел некоторое время в Константинополе в 1433 году и написал о всем, что там видел.
   Вот картина Константинополя в том виде, как он наблюдал его, в январе 1433 года:
   "Мы прибыли в Скутари, город, лежащий на проливах, напротив Перы. Турки стерегут это место и взимают пошлину со всех проезжающих. Мои спутники и я переправились на двух греческих судах. Владельцы моей лодки приняли меня за турка и показывали мне всевозможные почести; но по высадке, когда они увидали, что я оставляю свою лошадь у ворот Перы и когда они осведомились у одного генуэзского купца, -- к кому у меня рекомендательные письма, они заподозрили, что я христианин. Двое из моряков поджидали меня у ворот, и когда я вернулся за лошадью, они потребовали у меня свыше той платы, насчет которой я условился за проезд. Кажется, они способны были бы побить меня, если бы смели, но у меня был меч, а живущий поблизости генуэзец башмачник выразил готовность придти мне на помощь, так что они принуждены были ретироваться. Упоминаю об этом в виде предостережения путешественникам, которые, как и я, могут иметь дело с греками. Все те, с кем мне приходилось входить в сношения, делали меня все более и более подозрительным, и я находил больше честности в турках. Эти греки не любят христиан Римской церкви и подчинение их этой церкви, вероятно, более вынуждено личными интересами, чем искренностью.
   Пера -- большой город, населенный греками, евреями и генуэзцами. Последние властвуют в нем под предводительством герцога Миланского, именующего себя "властелином Перы". Оживленная торговля ведется с турками. Турки пользуются странной привилегией, -- если убежит от них один из рабов и найдет убежище в Пере, его обязаны немедленно выдать.
   Я встретил в Пере посланника герцога Миланского, -- некоего Бенедикто де Фурлино. Герцог, нуждаясь в поддержке императора Сигизмунда против венецианцев, и видя, что Сигизмунд с своей стороны занят обороной своего царства Венгрии против турок, -- отправил к Амурату посольство с целью вести переговоры о мире между обоими государствами. Синьор Бенедикто, в честь герцога Бургундского, оказал им самый любезный прием. Он даже сказал мне, что с целью нанести вред венецианцам, он содействовал тому, что они лишились Салоник, взятых у них турками, и в этом он несомненно поступил дурно, ибо с тех пор мы видим, как многие города отрекались от Иисуса Христа и принимали магометанскую веру.
   Два дня спустя по приезде в Перу, я переправился через гавань в Константинополь, желая осмотреть город. Он велик и обширен и имеет форму треугольника; одна сторона граничит с проливом св. Георгия, другая обращена на юг вдоль бухты и тянется до Галлиполи, а третья -- северная сторона -- есть сам порт. Говорят, существует всего три больших города на земле и в каждом по семи холмов -- это Рим, Константинополь и Антиохия. Рим, мне кажется, обширнее Константинополя и гуще населен.
   Окружность города Константинополя определяют в восемнадцать миль; треть этого протяжения обращена к суше, на запад. Он хорошо огражден стенами, особенно со стороны суши. Это пространство, определяемое в шесть миль от одного угла до другого, снабжено также глубоким рвом, за исключением протяжения около двухсот шагов у одной из его оконечностей, близ Влахерны. Уверяют, что туркам не удалась их попытка овладеть городом в этом слабом пункте. В пятнадцати или двадцати шагах впереди рва находится прочная, высокая стена. На одной из оконечностей этой линии были прежде красивые дворцы, также укрепленные, если судить по их теперешним развалинам.
   Константинополь состоит из нескольких отдельных частей, так что в нем находится много открытых пространств, более обширных, нежели застроенные. Самые крупные суда могут бросать якорь под его стенами, как и в Пере. Кроме того, он имеет маленькую внутреннюю гавань, где помещается три-четыре корабля. Она лежит к югу от ворот, где виднеется курган из костей христиан, которые после завоевания Иерусалима и Акры Годфридом Булонским, возвращались домой через эти проливы. Когда греки перевезли крестоносцев, они завели их в это уединенное место и там перебили всех... Но это старая история, и я знаю о ней не более того, что мне рассказывали.
   В городе много красивых церквей, но главный и самый замечательный храм св. Софии, где проживает патриарх с другими каноническими чинами. Этот храм имеет круглую форму и состоит из трех частей: подземной, другой над землею и третьей, лежащей над последней. В прежнее время он окружался монастырями и имел, как говорят, три мили в окружности. Теперь же он имеет не столь значительное протяжение и при нем состоит всего три монастыря; все они выложены и вымощены белыми мраморными плитами и украшены разноцветными колоннами. Ворота, замечательные по своей ширине и высоте, сплошь из меди. В этой церкви хранятся, как мне рассказывали, одна из одежд Спасителя, конец копья, которым был прободен Его бок, губка, в которой Ему подавали пить, и тростник, вложенный в Его руки. Могу только засвидетельствовать, что за хорами мне показывали решетку, на которой поджаривали св. Лаврентия, и большой камень в виде бассейна, где, говорят, Авраам подавал пищу ангелам, когда они собирались разорять Содом и Гоморру.
   Мне было очень любопытно видеть, как греки совершают богослужение, и я нарочно отправился в церковь св. Софии в тот день, когда служил патриарх. Присутствовал сам император Иоанн Палеолог со своей супругой Марией Комнен дочерью Алексея Комнена, императора Требизондского со своей матерью и братом, Димитрием деспотом Морей. Представлена была мистерия о трех юношах, ввергнутых Навуходоносором в печь огненную.
   Молодая императрица показалась мне очень красивой, и я пожелал взглянуть на нее поближе. Мне хотелось также видеть, как она ездит верхом, ибо она приехала в церковь на лошади, в сопровождении всего двух дам, троих пожилых господ и троих людей из разряда тех, кому турки обыкновенно поручают охранять своих жен. Выйдя из храма св. Софии, императрица отправилась в соседний дом обедать, что заставило меня прождать, покуда она вернется в свой дворец, и следовательно провести целый день без еды и питья.
   Наконец она появилась. Подставили скамейку к ее лошади, которая была великолепна и украшена роскошным седлом. Когда она взобралась на скамью, один из стариков взял длинный плащ, и зайдя по ту сторону лошади, держал его развернутым, как только мог выше, -- в это время она вдела ногу в стремя и села на лошадь по-мужски.
   Тогда старик накинул плащ ей на плечи и ей подали одну из тех высоких остроконечных шляп, столь употребительных в Греции; на одной стороне шляпа была украшена тремя золотыми перьями и очень шла ей к лицу. Я подошел так близко, что мне приказали попятиться, поэтому я мог любоваться общим видом.
   В ушах ее были широкие, плоские серьги, усыпанные драгоценными каменьями, в особенности рубинами. Она казалась молодой и красивой, еще лучше чем в храме, и я нашел бы ее безукоризненной, не будь лицо ее расписано, в чем она даже не нуждалась. Дамы, сопровождавшие ее, также сели верхом на коней; обе были красивы и одеты в такие же плащи и шляпы, как у императрицы. Все общество вернулось во дворец Блакерн.
   Против храма св. Софии находится обширная квадратная площадь, обнесенная стенами, где в древние времена происходили игры. Я видел брата императора, деспота Морей, упражнявшегося там вместе с двумя десятками других всадников. У каждого было по луку, и они скакали в загороженном месте, бросая перед собой свои шапки; проезжая мимо, они стреляли в них, и кому удавалось пронзить свою шапку стрелою, тот считался наиболее ловким. Это упражнение они заимствовали от турок и более всего старались изловчиться в нем.
   По сю сторону, возле угла, расположен храм св. Георгия, имеющий башню на самом узком месте пролива, против Азиатской Турции. По ту сторону, к западу, высится большая квадратная колонна, вся испещренная надписями, с конной бронзовой статуей Константина на вершине. В левой руке он держит скипетр, а правую простирает к Азиатской Турции и к дороге в Иерусалим, как бы показывая этим, что вся эта область под его господством. Возле этой колонны находится еще три, поставленные в ряд и высеченные каждая из цельного камня. Здесь же стояли и три вызолоченных копя, которые ныне в Венеции.
   В красивой церкви Пантеократора, занятой греческими монахами, мне показывали разноцветную плиту, приготовленную Никодимом для своей могилы и на которую он положил тело Спасителя, вынув Его из пещеры. В это время Пресвятая Дева плакала над Телом, и Ее слезы падали на камень, где они видны до сих пор. Сперва я принял их за капли воска и затем нагнулся, чтобы посмотреть на них горизонтально, против света, и они показались мне словно каплями застывшей воды. Это многие видели, точно так же, как и я. В том же храме находятся могилы Константина и матери его, св. Елены, приподнятые на 8 футов над уровнем земли, в виде колонны; вершины их оканчиваются острием и обрезаны с четырех сторон, как алмаз. Говорят, что в те времена, когда венецианцы обладали Константинополем, они вырыли тело св. Елены из могилы и перенесли в Венецию, где оно хранится до сих пор. Рассказывают, будто они пробовали сделать то же самое с телом Константина, но им не удалось. Это весьма вероятно, ибо до сих пор видны две сломанные части гробницы, там, где венецианцы делали свою попытку. Гробницы обе из красной яшмы.
   В храме св. Апостолов показывают разбитую колонну, к которой был привязан Спаситель в то время, как Его били, по повелению Пилата. Этот обломок, приблизительно вышиной около роста человеческого, из такого же камня, как две колонны, виденные мною в Риме и Иерусалиме, только эта выше обеих других, взятых вместе. В этой же церкви хранится множество святых мощей в деревянных раках и всякий, кто пожелает, может видеть их. У одного из святых была отсечена голова и к его туловищу приставлена голова другого святого. Впрочем греки не питают такого благоговения к святым мощам и реликвиям, какое питаем мы. То же самое замечается и по отношению к камню Никодима и к столбу Спасителя; последний просто огорожен досками и поставлен у одной из колонн главного входа в церковь.
   В числе множества прекрасных церквей, упомяну лишь о той, которая зовется Блакерн, вследствие того, что находится близ императорского дворца того же имени. Эта церковь хотя невелика, но имеет несколько ценных картин и вымощена мраморными плитами. Не сомневаюсь, что найдутся в Константинополе еще другие замечательные храмы, но я не имел возможности посетить их всех. Латинские купцы имеют церковь напротив прохода в Перу, и там ежедневно служится месса по римскому обычаю. Много есть купцов всех наций в этом городе, но могущественнее всех -- венецианцы; у них свой особый управляющий их делами, независимо от императора и его министров. Этой привилегией они пользовались очень долгое время. Говорили даже, что они при помощи своих галер дважды спасали город от турок, но с своей стороны я полагаю, что они щадили город больше ради содержащихся в нем святых мощей, нежели по какой-нибудь другой причине. Турки также имеют должностное лицо, надзирающее за их торговлей и которое, подобно венецианскому старосте, независимо от императора. Этот государь вероятно находится в большом подчинении у турок, так как платит им дань в 10 000 дукатов ежегодно. А эта сумма считается только для одного Константинополя, ибо вне этого города он ничего не имеет кроме крепости, лежащей милях в трех к северу, да небольшого городка Салубри, в Греции.
   Я жил с одним каталонским купцом и тот рассказал одному из дворцовых офицеров, что я принадлежу к свите герцога Бургундского; тогда император приказал спросить меня, правда ли, что герцог захватил Орлеанскую деву, чему греки не хотели даже верить. Я рассказал им по правде все, что случилось, и они были очень удивлены.
   Купцы уведомили меня, что в праздник Сретения Господня будет совершено торжественное богослужение, и повели меня в церковь. Император сидел в конце храма на подушке, а императрица смотрела на церемонию из верхнего окна. Придворное духовенство, служившее обедню, было своеобразно и богато одето; оно пело службу наизусть.
   Несколько дней спустя меня пригласили на празднество бракосочетания одного из родственников императора! Там был турнир, по обычаю этой страны, показавшийся мне очень странным. В середине площади был вбит большой шест, к которому была прикреплена доска, в три фута шириной и в пять футов вышиной. Сорок всадников подъехали к этому месту, не имея иного оружия, кроме короткой палки. Сперва они забавлялись тем, что преследовали друг друга; эта потеха продолжалась с полчаса. Затем принесли 60 или 80 прутьев из бузины. Жених первый взял один из прутьев и на всем скаку старался сломить его об доску; а так как прут дрожал в его руке, то он сломал его без труда: раздались радостные крики и заиграли музыкальные инструменты, подобные турецким накэрам. Другие всадники сломили свои прутья таким же образом. Затем, жених связал два из них. Тем окончилось празднество; все вернулись домой здравы и невредимы. Император с императрицей смотрели на зрелище из окна.
   Я намеревался выехать из Константинополя с Бенедиктом Фурлино, послом от герцога Миланского, посланным к туркам. В свите его находились некто Иоанн Висконти и еще семеро дворян. При нем было десять коней, нагруженных багажом, ибо, путешествуя по Греции, необходимо возить с собой все нужное. Мы выехали из Константинополя 23 января 1433 года.
   С этим очерком греческой столицы сопоставим описание султанского двора в Адрианополе и турок вообще, сделанное тем же Брокьером. Французскому рыцарю пришлось дважды проезжать по всей Македонии, так как случилось, что султан Мурат II находился в то время в Лариссе, в Фессалии. Картина, изображенная Брокьером в его дневнике, крайне печальна. На всем протяжении от Бургаса на Черном море до Иениге-Базара, страна была покрыта развалинами городов и замков; большинство селений оказались пустынными и заброшенными. Это было после того, как волна турецкого нашествия пронеслась по этой когда-то счастливой и густо населенной стране. Но предоставим самому французскому рыцарю продолжать рассказ:
   "Мы не поехали в Лариссу, услыхав, что султан возвращается назад, и ждали его в селении Иениге-Базар, построенном его подданными. Когда султан путешествует, эскорт его состоит из четырех или пятисот коней; но так как он страстно любит охотиться с соколами, то большая часть его свиты состояла из сокольничих и ястребиных помытчиков, которых он очень ценит. Мне рассказывали, что он их держит при себе до двухсот человек. Одержимый этой страстью, он путешествует очень медленно, и эти дни составляют для него развлечений и удовольствие. В Иениге-Базар он вступил под проливным дождем, с пятнадцатью всего всадниками эскорта и дюжиной рабов-стрелков, шедших впереди. Одет он был в пунцовый бархатный камзол, отороченный соболем, а на голове его, как у большинства турок, красовалась пунцовая шапка. Чтобы предохранить себя от дождя, он накинул на свою одежду другую, вроде плаща, по моде той страны.
   Он расположился в шатре, привезенном с собою, так как домов нигде нельзя найти, да и провизии также, кроме разве больших городов, и путешественники принуждены все таскать за собою. У султана было множество верблюдов и других вьючных животных. После полудня он вышел из своей палатки купаться, и я мог свободно рассмотреть его. Он был верхом, в тон же пунцовой одежде, и его сопровождали шесть пеших конвойных. Я слышал, как он говорил с приближенными, и голос его показался мне глубоким и басистым. Ему было в то время двадцать восемь или тридцать лет, и он уже был очень дороден.
   Посол отправил одного из своих приближенных осведомиться, может ли султан принять его в аудиенции, и вместе с тем переслал ему привезенные с собою подарки. Он дал ответ, что теперь занят своими удовольствиями и не расположен слушать о делах; кроме того, его паши в отсутствии, и посол должен или дождаться их возвращения, или ехать обратно в Адрианополь. Синьор Бенедикт согласился на последнее предложение и поэтому вернулся в Кармиссин, откуда мы опять переправились через высокую гору и выбрались на дорогую проложенную между двух скал, и по которой течет река. Сильно укрепленный замок, называемый Колунг, построен на одной из скал, но теперь он в развалинах. Горы отчасти покрыты мхом и населены злым племенем головорезов.
   Наконец прибыли мы в Траянополь, город, построенный императором Траяном; он очень обширен, лежит на берегу моря и реки Марицы; но теперь в нем мало жителей, так как он почти весь в развалинах.
   К востоку от него высится гора, а к югу находится море. Одно из его купаний носит название Святых вод. Далее лежит Вира, древний замок, отчасти разоренный. Один грек рассказывал мне, что прежде при церкви состояло триста человек духовенства. Клир до сих пор существует, но турки превратили церковь в мечеть. Они также окружили замок значительным городом, где живут вместе с греками. Он расположен на горе, возле Марицы.
   Покинув Виру, мы встретили наместника Греции (бейлер-бея Румелийского), за которым послал султан и который теперь вел с собою сто двадцать всадников, чтобы примкнуть к своему властелину. Он красивый мужчина, родом из Болгарии, был прежде рабом, но так как выказал способность здорово пить, то султан возвысил его на пост губернатора Греции, с доходом в 50 000 дукатов.
   Нам пришлось прождать в Адрианополе одиннадцать дней. Наконец прибыл султан в первый день поста. Муфтий, заменяющий у них папу, выехал ему навстречу в сопровождении городских чинов, образовавших длинную процессию. Султан уже находился вблизи города, когда они встретили его, но остановился закусить и послал вперед некоторых из своих приближенных. Он въехал в город не ранее наступления ночи.
   Во время моего пребывания в Адрианополе я имел случай познакомиться с разными лицами, жившими при турецком дворе и следовательно хорошо знавшими султана, -- они то и сообщили мне о нем много подробностей. Но я и сам часто видел его и скажу, что это человек низкого роста, плотного сложения, с татарским типом лица. У него широкая смуглая физиономия, выдающиеся скулы, круглая борода, большой крючковатый нос и маленькие глазки. Но я слыхал, что он добр, ласков, великодушен и охотно дарит земли и деньги. Доходы его равняются 2Ґ миллионам дукатов, включая и 250 тысяч, получаемых в виде дани. Кроме того, когда он собирает войско, это не только ничего не стоит ему, но даже приносит барыш, ибо войска, которые приводятся к нему из Азии, платят за провоз в Галлиполи по 3 аспера с каждого человека и по 5 асперов за каждую лошадь, это то же самое, что за переправу через Дунай. Когда солдаты отправляются в поход и берут в плен рабов, султан имеет право выбирать себе по одному из пяти. Несмотря на это, он, говорят, не любит войны, и мне кажется, это сведение основательно. Он в сущности до сих пор встретил так мало сопротивления со стороны христианства, что если бы он употребил всю свою власть и все свое богатство для этой цели, ему было бы легко завоевать большую часть христиан. Любимые его развлечения -- охота и соколиная охота, и мне говорили, что у него более тысячи собак и две тысячи дрессированных соколов различных пород. Он любит крепкие напитки и тех, кто их употребляет. Что касается до него самого, то он в состоянии осушить от десяти до двенадцати кубков вина, то есть шесть или семь кварт. Когда он много выпьет, он становится великодушным и делает щедрые подарки, и его приближенные всегда очень рады, когда он приказывает подать вина. В прошлом году один мавр вздумал проповедывать ему об этом предмете, напоминая, что вино запрещено пророком, что кто пьет его, тот нехороший мусульманин. Единственным ответом султана было приказание заключить мавра в тюрьму; затем он изгнал его со своей территории с запрещением когда-либо вступать на нее.
   Он очень любит женщин, у него триста жен. Родную сестру свою он выдал замуж за одного из своих пажей, дав им доход в 25 000 дукатов. Некоторые лица определяют его сокровища в полмиллиона дукатов, а другие в целый миллион. Сюда не входит его драгоценная утварь, его рабы, драгоценные украшения для его жен, -- последняя статья одна оценена в миллион золотом. Я убежден, что если бы он в течение целого года воздерживался от такой слепой расточительности, то он бы мог отложить целый миллион дукатов, никому не повредив.
   Время от времени он являет замечательные примеры правосудия, и это обеспечивает ему полное повиновение. Он также умеет держать свою страну в великолепном состоянии обороны, не обременяя турок налогами и другими вымогательствами. Его охрана состоит из пяти тысяч человек, включая всадников и пехотинцев. Но в военное время он не увеличивает им жалованья, так что он тратит не более чем в мирное время, в противоположность тому, что бывает в других странах. Главные его сподвижники четверо пашей или визирей. В распоряжение этих сановников предоставлено все, что касается его самого и его штата, и никто не может говорить с султаном иначе, как через их посредство. Когда султан находится в Греции, то греческий наместник имеет начальство над армией, когда же он в Турции, то есть в Малой Азии, то начальство над войском принадлежит турецкому наместнику Анатоли Бейлер-бею. Султан роздал много больших владений, но он может вернуть их по произволу. Вдобавок те, кому он дал эти владения, обязаны служить ему во время войны с известным количеством войск на свой счет. Таким образом Греция снабжает его тридцатью тысячами людей, которых он может вести куда ему угодно, а Турция десятью тысячами, для коих он обязан только поставлять продовольствие. Если бы ему понадобилась более значительная армия, то одна Греция, как меня уверяли, могла бы выставить ему еще 120 тысяч войска, -- но за эти он уже должен платить. Пехота получает по пяти асперов, а конница -- по восьми. Я однако слыхал, что из этих 120 тысяч только половина, то есть конница, вооружены мечами и щитами; остальная часть войска состоит из пехотинцев, в жалких одеждах; кто имеет щит без меча, кто меч без щита, кто наконец без всякого оружия, кроме дубины. То же самое и с пехотой, поставляемой турками, -- половина ее вооружена дубинами. Турецкая пехота однако ценится гораздо выше греческой, так как турки обыкновенно считаются лучшими воинами.
   Другие лица, свидетельство коих я признаю авторитетным, сообщили мне впоследствии, что войска, которые обязаны поставлять Турция, когда султану необходимо сформировать армию, равняются 30 000 человек, а Греция -- 20 000 человек, не считая двух-трех тысяч его собственных рабов, которых он хорошо вооружает. В числе этих рабов много христиан. Попадаются также христиане среди войск из Греции -- это албанцы, болгары, а также жители других местностей. В последней греческой армии были три тысячи сербских всадников, посланных деспотом сербским под начальством одного из своих сыновей. Эти люди пришли служить султану с великим сокрушением, но не посмели отказаться.
   Паши прибыли в Адрианополь три дня спустя после своего повелителя и привели с собою часть его подданных и болгар. Для перевозки всей клади было употреблено до ста верблюдов и до двухсот пятидесяти мулов и лошадей, так как у этого народа повозки не в ходу.
   Синьор Бенедикт с нетерпением ждал аудиенции и осведомлялся у пашей, может ли он видеть султана. Ответ был отрицательный; причина этого отказа заключалась в том, что паши пили с султаном и были все пьяны. На другое утро, впрочем, они дали знать послу, что они могут принять его, и он сейчас же отправил к ним подарки: таков здесь обычай, что никто не может говорить с ними иначе, как принеся подарок. Даже рабы, сторожащие у ворот, не изъяты из этого правила. Я сопровождал посла в его визите на следующий день; он один был верхом, а мы все пешие.
   Перед двором мы застали множество людей и коней. Ворота охранялись тридцатью приблизительно рабами, вооруженными дубинами, и под начальством особого командира. Если бы кто-нибудь попробовал войти без разрешения, они приказывали ему удалиться, в случае же ослушания они гнали его своими дубинами. Всякий раз, как султан принимает посольство или получает послание, что случается почти ежедневно, у него сторожат ворота.
   Когда посол вошел, его усадили возле дверей вместе со многими другими лицами, ожидавшими, чтобы султан вышел из своих покоев и открыл прием. Сперва вышли трое пашей с правителем Греции и другими важными сановниками. Покои султана выходили на очень широкий двор, и правитель вышел туда, чтобы ждать его. Наконец появился и султан, одеяние его состояло по обыкновению из пунцового атласного камзола, поверх которого было накинуто в виде плаща, другое одеяние из зеленого узорчатого атласа, обшитое соболем. Отроки сопровождали его, но только до входа, и затем вернулись обратно. При нем никого не было, кроме карлика и двух молодых людей, исполнявших роль шутов. Он пересек угол двора к галерее, где был приготовлен для него трон. Это был род ложа, покрытого бархатом, с ведущими к нему четырьмя -- пятью ступенями. Он сел на это ложе, в такой позе, как сидят у нас портные, а все трое пашей остановились поодаль. Остальные офицеры также вошли в галерею и встали у стен на сколько могли дальше от султана. Снаружи, но обращенные к нему лицом, восседало двадцать человек валашских дворян, которые были удержаны в качестве заложников, чтобы их соотечественники вели себя хорошо. В галерее стояло до ста жестяных блюд с бараниной и рисом. Когда все разместились, вошел господарь из Боснии, имевший притязание на корону Боснии и следовательно явившийся сюда с намерением поклониться султану за эту корону и просить его покровительства против ныне царствующего короля. Его отвели на место рядом с пашами, и когда появилась его свита, тогда послали и за послом из Милана. Он явился со своими людьми, несущими подарки, которые положены были возле жестяных блюд. Лица, особо назначенные для принятия подарков, высоко подняли их над головами, чтобы султан и двор могли их видеть. Пока все это происходило, синьор Бенедикт медленно расхаживал по галерее. Появилось высокопоставленное лицо, чтобы представить его. Войдя, синьор Бенедикт поклонился, не снимая однако шляпы, и очутившись около трона и около особы султана, он отвесил другой, очень низкий поклон; тогда монарх встал, сошел две ступени на встречу послу и взял его за руку. Посол хотел поцеловать ему руку, но султан отказался от этой чести, и чрез посредство переводчика, знавшего языки еврейский и итальянский, спросил его, как поживает его брат и сосед -- герцог Миланский. Посол, быстро ответивший на этот вопрос, был отведен к креслу возле босняка, все время пятясь назад, то есть лицом к султану, согласно этикету. Султан подождал, пока сядет посол, и уже затем занял свое место; лицо, введшее самого посла, вернулось тогда за нами, его свитой, и поместило нас возле босняков.
   В то же время принесли шелковую салфетку, подвязали ее султану и перед ним был положен круглый кусочек тонкого красного сафьяна, так как у них обычай есть только с сафьянных скатертей. Затем перед султаном поставили два золоченых сосуда с мясом. Когда ему подавали мясо, упомянутые чиновники взяли жестяные миски, расставленные по галерее, и роздали содержимое в них всем присутствовавшим -- по миске на четыре человека. В каждой миске было немного баранины с рисом, но не было ни хлеба, ни питья. Я заметил однако в углу галереи высокий поставец с полками, и на них между прочим большую серебряную вазу в форме кубка; многие из нее пили, но что именно, -- вино или воду -- не могу определить. Что касается мяса в мисках, то некоторые отведали его, другие же не ели вовсе; но прежде даже, чем успели всем подать, пришлось совсем унести кушанье, ибо султан не был расположен есть. Он никогда ничего не ел при народе, и немногие могут похвастаться, что видели его говорящим или кушающим и пьющим. Когда он уходил, заиграла музыка, а также и пели хором песни о подвигах турецких воинов. Когда что-либо особенно нравилось публике в галерее, она выражала удовольствие по своему, страшными криками. Не зная, на чем играют музыканты, я отправился на двор и увидал, что они играют на струнных инструментах большого размера. Потом музыканты вошли в приемную и принялись есть что осталось. Наконец все было убрано и все встали; посол еще не сказал ни слова о своем поручении; это не в обычае на первой аудиенции. Существует еще другой обычай, что после представления посла султану, последний должен снабжать его известной суммой на ежедневные расходы до тех пор, пока не пошлет ему окончательного ответа, до двух сот асперов в день. Поэтому, на другой день, один из чиновников казначейства, тот самый, что ввел синьора Бенедикта ко двору, прибыл с упомянутой суммой. Вскоре после того, появились и рабы, охранявшие ворота, получать что им полагается. Впрочем, они довольствуются безделицей.
   На третий день паши уведомили посла, что они готовы выслушать от него предмет его поручения к султану. Синьор Бенедикт немедленно отправился ко двору, и я сопровождал его. Но султан уже закрыл свою аудиенцию и уходил; оставалось только трое пашей с бейлер-беем, правителем Греции. Пройдя в ворота, мы застали этих четверых чиновников сидящими на бревнах, случившихся возле галереи. Они тотчас же пригласили посла изложить причину своей миссии и велели положить перед собой ковер, на котором тот и уселся, как подсудимый перед своими судьями, хотя при этом присутствовало много народу. Он объяснил предмет своей миссии, состоявшей в том, чтобы просить их властелина от имени герцога Миланского, чтобы он уступил Римскому императору Сигизмунду Венгрию, Валахию, Болгарию до Софии, Боснию и часть занимаемой им теперь Албании, зависимой от славянских земель. Паши отвечали, что пока они не могут дать решительного ответа, но что они уведомят о том султана, и посол получит его ответ в течение десяти дней. Существует еще другой обычай, что посол не может говорить с султаном лично; это постановление сделано после того, как дед нынешнего султана был убит послом из Сербии. Посланец этот прибыл с целью вымолить облегчение судьбы его соотечественников, которых султан хотел обратить в рабство. Доведенный до отчаяния тем, что ему не удавалось достигнуть цели, он пырнул султана кинжалом, и сам был растерзай минуту спустя.
   В назначенный, десятый день, мы отправились ко двору за ответом. Султан опять был там и восседал на своем троне; но с ним были в галерее лишь те, которые накрывали его стол. Я не видал на этот раз ни буфета, ни музыкантов, ни господаря Боснийского, ни валахов, а только Магнолия, герцога Кефалонийского, обращавшегося с султаном с почтением покорного слуги. Даже паши стояли за дверями, в некотором отдалении, а также и лица, замеченные мною на первой аудиенции, только что число их было теперь гораздо меньше. Пока мы дожидались снаружи, главный кади со своими помощниками правил суд у наружных ворот дворца, и я видел, как многие иностранцы-христиане приходили к нему излагать свои дела. Но когда султан встал, все судьи окончили свое заседание и разошлись по домам. Я видел, как султан проходил со своей свитой в главный двор, которого я не имел случая видеть в прошлое мое посещение. На нем был кафтан зеленого цвета с золотом, довольно роскошный, и мне показалось, что походка у него торопливая. Когда он вернулся в галерею, паши поместились, как и в прошлый раз, на деревянной завалинке; их ответ был таков, что повелитель их поручает им передать поклон его брату, герцогу Миланскому, и сказать, что он очень желал бы исполнить желание герцога, но что его теперешнее требование просто неблагоразумно; именно, из уважения к нему, султан воздерживался от распространения своих завоеваний дальше в Венгрию, что он легко мог сделать, и такая жертва должна бы удовлетворить его (герцога Миланского), но было бы слишком многого ожидать от султана, чтобы он отдал все, завоеванное мечом; что при теперешних обстоятельствах ни у него, ни у его войск нет другого театра для военных действий, как территория императора, и что ему тем тяжелее отречься от своих замыслов, что он до сих пор никогда не встречал сил императора, не побеждая их или не обращая в бегство, и это хорошо известно всему миру.
   Посол прекрасно знал, что все это правда и был свидетелем последнего поражения Сигизмунда при Голубаце; в ночь, предшествовавшую битве, он даже покинул лагерь императора и отправился к султану.
   Получив такой ответ от пашей, посол вернулся в свою квартиру. Но едва успел он прийти туда, как получил от султана 5000 асперов и платье из пунцового штофа, обшитое золотой парчой. Тридцать шесть асперов стоят венецианский дукат. Но из этих пяти тысяч асперов султанский казначей удержал себе 10 процентов, в виде вознаграждения за свою службу.
   Во время моего пребывания в Адрианополе мне случилось видеть еще один подарок, сделанный султаном одной невесте в день ее свадьбы. Эта невеста была дочерью бейлер-бея, правителя Греции. Дочери одного из пашей было поручено вручить подарок невесте. Ее сопровождала свита в тридцать женщин. Ее платье было из пунцовой материи, затканной золотом; лицо ее покрыто, согласно обычаю, очень богатым вуалем, украшенным алмазами. У дам ее свиты были также роскошные покрывала и платья из пунцового бархата и золотой парчи, но без меховой опушки. Все они ехали верхом как мужчины и у иных были очень красивые седла. Во главе процессии ехало 13 или 14 всадников и двое музыкантов также верхами, как и прочие музыканты, снабженные трубой, огромным барабаном и до восьми пар кимвалов, при помощи коих они производили страшнейший шум. За музыкантами ехали носители подарков и наконец уже дамы. Подарки состояли из семидесяти широких жестяных подносов, нагруженных разными сластями, и двадцати других подносов, с положенными на них баранами, расписанными красной и белой краской и имеющими серебряные кольца, продетыми в ноздри и уши.
   Находясь в Адрианополе, я не раз имел случай видеть христиан в цепях, привезенных сюда для продажи. Несчастные просили милостыню на улицах; сердце мое обливается кровью при одном воспоминании о выносимых ими страданиям.
   Брокьер выехал из Адрианополя вместе с синьором Бенедиктом 12-го марта. Мы не будем следовать за ними в их путешествии по Македонии, Болгарии и Сербии, хотя эти описания очень интересны и полны очень ярких очерков страны, ее обитателей и событий, бросающих свет на истинное положение дел на Балканском полуострове незадолго до падения Константинополя.
  

Глава IV

   В октябре 1400 года, Эмануил Палеолог, император византийский, был в гостях у Генриха IV, короля английского. Все, что известно об этом посещении, сводится к словам старого Гэклюита, который цитирует Томаса Вальзенгэма: "император константинопольский прибыл в Англию искать помощи против турок; король в сопровождении своего дворянства встретил его в Блэкхите в день св. Фомы апостола, принял его как подобает такому государю, привез его в Лондон и по-царски угощал его продолжительное время, осыпая многочисленными подарками. Немного спустя император очень довольный выехал из Англии, король почтил его многими дорогими подарками".
   Прежде чем приехать в Англию, император гостил у короля Карла VI в Париже. Французский королевский историограф, анонимный монах из Сен-Дени, оставил много интересных подробностей о посещении императора. Он говорит, что император был облечен в одежду из белого шелка, что он ехал верхом на белом коне, с которого слез с необыкновенной грацией, как только узнал о приближении короля французского.
   "Император", -- прибавляет хроникер, "человек среднего роста, но его широкая грудь, мускулистые члены, благородные черты лица, его длинная борода и седые волосы привлекали все взоры; всякий соглашался, что он действительно достоин носить императорскую корону!"
   Этот человек, красота и благородство которого произвели такое глубокое впечатление на парижан 1400 года, был отец Константина, последнего императора византийского. Его мать, Ирина, была дочь Константина Драгаша, занимавшего некоторое время северо-восточную часть Македонии в качестве независимого, а затем вассального владетеля. Через отца Ирина была в близком родстве с сербской королевской династией Неманичей, знаменитой своим умом, похвалявшейся тем, что получила приток свежей, благородной французской крови через посредство принцессы Елены де Куртнэ, которая, будучи сербской королевой (1282-1308), оказывала большое влияние на политику Балканских государств.
   До сих пор не найдено ни одного подлинного портрета последнего императора византийского. Но так как он наследовал чистейшую благородную кровь от своего красивого, даровитого отца, истого Палеолога, а от своей, по всей вероятности, также красивой, и без сомнения талантливой, добродетельной матери он мог наследовать только физические и умственные качества, которыми так изобиловал величайшей из сербских государей -- царь Стефан Душан, -- то надо думать, что его наружность была столь же благородна, как его жизнь и кончина. Современник его и личный друг, Франциско Филельфо дает о нем лучшее описание в письме к королю французскому (от 13 марта 1450 г.), называя Константина человеком "благочестивой и возвышенной души". Константин родился 9 февраля 1404 года, восьмым из десяти детей Эмануила Палеолога и Ирины Драгаш. Все сыновья их оказались более или менее богато одаренными природой; но в то время как Иоанн, Андроник, Феодор, Димитрий и Фома были очень честолюбивы и даже эгоистичны, Константин был прост, честен, не себялюбив и прямодушен. Братья его преимущественно отличались в дипломатии, а он был единственным воином изо всей семьи своей. Когда слабость империи и разлад во внутренней политике усилились, благодаря ненасытной алчности его братьев, он, насколько известно, старался умиротворить их, и всегда был готов пожертвовать собственными благами в пользу ближних, недовольных своими. Его преданность военной карьере, его бескорыстие и серьезность, а также и хорошо известная любовь его к справедливости доставили ему решительное влияние над семьей и народом. Так и случилось, что когда император Иоанн VII принужден был осенью 1417 года выехать на собор в Ферраре (позднее перенесенном во Флоренцию), то регентом империи выбран был не Феодор, второй брат императора, а Константин, бывший гораздо моложе его. Без сомнения, этот выбор мотивировался тем соображением, что уже тогда он пользовался славой хорошего воина, и что считали желательным поставить во главе правления кого-нибудь, кто внушил бы народу доверие, в случае, если б турки внезапно напали на Константинополь в отсутствие императора.
   Хорошо понимая недостаточность военных сил своей страны и превосходство турецких сил по численности и организации, Константин был глубоко убежден, что без военной помощи со стороны западных держав грекам не удастся удержать на долгое время даже тень своей древней монархии. В таком убеждении он горячо и искренно желал объединения церквей -- греческой и латинской. В этом он решительно не соглашался с большинством греческого народа и с некоторыми из своих родных братьев. Его политические взгляды получили практическое применение, когда он стал управлять Пелопонесом во второй раз, почти как независимый властитель. Предполагаемый наследник, принц Феодор, в 1443 году, неожиданно пожелал обменять свои владения в Пелопонесе на Селимврию, где правил Константин. Последний, всегда готовый оказать услугу, с удовольствием исполнил желание своего брата и с 1444 года мы уже застаем его деспотом Мизитры.
   Сочувствуя проекту лиги христианских держав против турок, он сразу начал собирать войско в Пелопонесе и усиливать свои укрепления, воздвигнув стену на узком перешейке Гексамилионе. Уведомленный папой, что король Владислав венгерский и польский и знаменитый Гуниади идут на Андрианополь, Константин немедленно напал в северной Греции на сосредоточенные там турецкие силы. Он одержал победу в различных столкновениях, и шел с целью очистить Ахею и от турок, и от власти последнего французского ее владельца, герцога Нерио; но вдруг до него дошло известие, что венгерская армия разбита турками при Варне (10 ноября 1444 г.) и он должен был снова отступить в Пелопонес.
   Император Иоанн и его советники были слишком хитры, чтобы скомпрометировать себя в глазах султана. Они не послали вспомогательного отряда на помощь христианской армии под начальством Гуниади, а также не сделали ни малейшего усилия, чтобы помешать переходу турецких сил из Азии в Европу. В Константинополе была сильная туркофильская партия, и ей часто удавалось навязывать свою программу императору. Эта программа состояла в соблюдении пассивного образа действия, с целью избегать нападения со стороны султана. В доказательство мудрости своей политики, туркофильская партия могла указать не только на венгерскую катастрофу при Варне, но также и на бедственные последствия, постигшие антитурецкую политику простого патриотического воина Константина. Султан Мурад произвел нашествие на Грецию (осенью 1446 г.), штурмовал крепости на перешейке (4 декабря) и распустил по полуострову свою вольную кавалерию, которая грабила, резала и разрушала все, попадавшееся на ее пути. Греки громко заявляли, что сражение при Гексамилионе было проиграно только вследствие измены албанских волонтеров. Как бы то ни было, Константин принужден был просить мира у султана, выражая готовность занять положение вассала и платить ежегодную дань. Мир был заключен, а весною 1447 года Константин и брат его Фома лично ездили в Фивы выражать верноподданические чувства султану Мураду II.
   Народ Морей страшно страдал под игом турецкого нашествия. Не менее 60 000 мужчин и женщин были уведены в плен. Пострадавшие возлагали всю ответственность на Константина; туркофилы в Константинополе громко выражали свое негодование по поводу западнической латинофильской политики Константина. И даже те, кто ни на минуту не сомневался в искренности патриотических мотивов Константина и вообще в разумности его программы, не могли не признать, что какой-то странный рок был единственным результатом его патриотизма и мудрости. Тогда-то и начало распространяться между суеверными греками впечатление, будто Константин родился под "несчастной звездой".
   Впечатление, что он "человек несчастный", подтверждалось вероятно несчастиями, случившимися с ним лично. На двадцать четвертом году он женился на Феодоре Токко (1-го июля 1428 г.), принесшей ему в приданое наследственное владение городом Кларенцой. Но уже в ноябре 1429 г. жена его умерла, оставив Константина вдовцом вплоть до лета 1441 года, когда он, по настоянию брата своего, императора Иоанна, женился на Катарине Гаттилузио, племяннице Франческо Гаттилузио, принца Лесбийского. Но и эта вторая жена умерла скоропостижно на острове Лемносе в августе 1442 г. по пути в Константинополь со своим мужем. В период между 1444 и 1448 годом Константин не раз пытался вступить в третий брак, но ни сватовство его на Изабелле Орсини дель Бальцо, сестре принца Тарентского, ни на дочери дожа Венецианского не оказались успешными. Потом император намеревался жениться на Анне, дочери Луки Нотараса, адмирала греческого флота, но план этот был оставлен, потому что Константин был призван к более возвышенным судьбам.
   Император Иоанн VII умер 3-го октября 1448 года. Константин был теперь старшим из оставшихся в живых сыновей Эмануила II, и не было ни малейших сомнений насчет его законных прав на престолонаследие после покойного императора. Но его младший брат, беспокойный, честолюбивый, недобросовестный Димитрий один присутствовал у смертного одра императора Иоанна, и его сторонники стали серьезно подумывать о провозглашении Димитрия императором, вопреки правам Константина. Законным предлогом они выставили то обстоятельство, что Димитрий родился порфирородным -- был сыном царствующего императора, между тем как Константин родился прежде, чем отец его вступил на престол. Независимо от этих соображений, были и другие обстоятельства, подбодрявшие сторонников Димитрия. Принц Димитрий был хорошо известен в Царьграде и Адрианополе своими туркофильскими симпатиями, между тем как деспот Константин слыл за ревностного приверженца союза с латинянами. И когда, несколько дней спустя после похорон покойного императора, султан сокрушил венгерскую армию под начальством Гуниади при Коссове (18 октября 1448 г.), шансы туркофила Димитрия значительно пересилили шансы злополучного друга разбитого венгерского героя христианской лиги. Без сомнения, императрица Ирина, уважаемая мать Палеологов, все еще пользовавшаяся большим влиянием в кружке императорской фамилии, отстаивала права своего сына Константина, к которому была сильно привязана. Наиболее влиятельные государственные люди, например, Эмануил Кантакузен и Лука Нотарас также держали сторону Константина. Также вел себя и Фома, младший брат, приехавший в Константинополь 13 ноября. Но аргументы сторонников принца Димитрия основывались не столько на личных, сколько на общественных основаниях, на политическом благе государства. Наконец пришли к соглашению: к султану решили немедленно послать гонца с вопросом -- намерен он или нет признать деспота Константина императором? Быть может, это было единственным средством, чтобы предотвратить междоусобную войну, или же нападение со стороны турок, но эта мера явно доказывает возрастающую слабость империи и недостаточно сильное чувство достоинства.
   Султан Мурад II был человек безусловно честный и прямодушный. Он терпеть не мог недобросовестности и за все свое царствование славился честным выполнением всех обязательств Порты. Было бы прямой политической выгодой для Турции возбудить раздоры в Константинополе, или по крайней мере посадить на престол государя, который был доказанным, признанным туркофилом. Однако султан Мурад, не колеблясь, заявил, что признает Константина императором, потому что греческий престол по праву принадлежит ему.
   Принц Димитрий и его сторонники были сильно смущены, но они были настолько благоразумны, что сочли вопрос окончательно решенным. В декабре выехала из Константинополя в Пелопонес специальная депутация, под начальством старца Эмануила, который вез с собою знаки императорского сана. В день св. Крещения, 6 января 1449, Константин был коронован в Мизитре базилевсом всех греков.
   12-го марта того же года он вступил в Константинополь и был горячо приветствован гражданами. Он сразу выказал свой примирительный дух. Брату Фоме он отдал титул деспота, самый высокий после титула базилевса, а брату Димитрию уступил Мизитру, со всеми провинциями, которыми он раньше управлял. Прежде чем эти два принца покинули Константинополь, их потребовала к себе их мать, императрица Ирина, и заставила поклясться, что они будут жить в братском согласии и взаимной верности. Это была последняя драматическая церемония, в которой престарелая императрица, уже облеченная в темные монашеские одежды, явилась центральной фигурой, окруженной своими тремя сыновьями и всей пышностью византийского двора. Она умерла вскоре после этого, 23 марта 1450, и хотя деспот Фома и принц Димитрий скоро позабыли о своих торжественных клятвах, но император Константин всегда отзывался о матери не иначе, как с высоким уважением и искренней любовью.
   Константин доказал свой примирительный дух и осторожность. Когда он вступил в Константинополь, многие советовали ему повторить церемонию коронования в св. Софии, так как иные сограждане столицы могут не поверить, что он провозглашен базилевсом. Это была одна из тех тем, в которых были тесно перепутаны политические и богословские вопросы, и обсуждение которых было особенно дорого византийскому уму. Но Константин отказался последовать этому совету; положение его было законно с канонической точки зрения и церемония посвящения на царство, совершенная в скромной церкви Мизитры, была также действительна, как если бы она была совершена с подобающей пышностью у алтаря св. Софии. Политические мотивы, приведенные им в подкрепление своего отказа, кажутся нам еще более интересными: вторичное коронование в Константинополе снова открыло бы распрю между сторонниками союза с латинской церковью и его противниками. Император желал прочного установления внутреннего мира и согласия с султаном и поэтому хотел избегнуть щекотливого вопроса о сношениях Восточной церкви с римским престолом.
   Эта политика воздержаний от всего, что может растревожить турок, была вызвана обстоятельствами того времени. За последние пять лет венгерские войска, пытавшиеся сломить могущество султана, все были отражены с большим уроном, и королевству Венгерскому, единственному безопасному базису против турок, требовалось время, чтобы привести в порядок свои собственные силы. И потом, не могло быть и речи об образовании христианской лиги, пока Англия и Франция воевали между собой!
   Эта выжидательная, пассивная политика, преследуемая не только последними и новыми императорами Константинополя, но также и деспотом Георгием сербским, была встречена сочувственно политикой султана Мурада и его великого визиря Халила-Паши-Чендерли. Обоим государственным деятелям казалось, что интересы Турецкой империи прежде всего требуют упрочения ее положения в Европе; по их мнению, она должна была прочно укрепить свою власть на обширных территориях, покоренных ею с такой поразительной быстротой, и окончательно поработить соседние балканские народы установлением административного и военного управления. Всего этого они думали достигнуть с помощью политики умеренности и соглашений, которая внушит грекам и сербам уверенность, что им не угрожает непосредственной опасности от турок, что соглашение будет добросовестно соблюдаться, и следовательно нет никакой надобности спешить с образованием лиги христианских наций против мусульманской власти в Европе.
   При таких обстоятельствах первые два года царствования Константина прошли мирно. Он оставил в стороне вопрос о воссоединении церквей и поддерживал дружеские отношения с Оттоманской Портой и православной Сербией. Он делал все, что было в его силах, чтоб удержать своих беспокойных братьев в Пелопонесе от открытого столкновения и подумывал о приискании себе супруги. Его верный друг, Францез, уже в октябре 1449 выехал из Константинополя с целью отыскать супругу для императора при дворах Требизонды и Иверии.
   Однако, это идиллическое спокойствие не могло долго продержаться. Султан Мурад умер 5 февраля 1451 года и на престол вступил его старший сын, Магомет II.
   Новый султан, совсем еще молодой человек, не достигший и двадцати одного года, был вообще признан неспособным и слишком преданным удовольствиям. Такое мнение составилось о нем на том основании, что он раз уже был на престоле, и когда в 1444 году наступил момент великой опасности, то его собственный великий визирь Халил счел своим долгом снова призвать к власти старого султана Мурада.
   Государственные деятели, однако, близко знакомые с событиями и людьми при оттоманском дворе, например, сербский деспот Георгий, греческий министр Францез и послы из Венеции и от герцога миланского, хорошо знали, что Магомет пылкий, честолюбивый юноша с большими личными дарованиями.
   Под влиянием своей мачехи, Мары Бранкович, одной из самых культурных женщин той эпохи, и нескольких: греческих ренегатов, бывших при турецком дворе, Магомет II приобрел страстную охоту к чтению и очень ценил греческие и латинские сочинения об Александре Македонском, Кире, Юлии Цезаре и Феодосии Великом. Мара принимала такое живое участие в воспитании наследника, и цивилизующее ее влияние было так велико, что многие современные писатели считали ее родной матерью султана Магомета.
   Но у Магомета была пеласгийская кровь в жилах, так как он был сыном красавицы, албанской рабыни. В сущности он был типом высокообразованного восточного государя, выросшего под влияниями, идущими из возрождающейся Европы. К знанию языков, он изучил арабский, греческий, латинский и славянский, и к природной склонности к историческим сочинениям он присоединял любовь к персидской поэзии, к астрономии. Он пробовал свои силы в персидском стихотворстве и глубоко заинтересовался предсказаниями астрологии. Он был темперамента холерического, следовательно впечатлительный, но лишь только выступали на сцену вопросы политические, он выказывал себя большим мастером по части хитроумной скрытности. Юношей он был глубоко религиозен, но потом очевидно попал в кружок турецких вольнодумцев и в их обществе часто позволял себе шуточки на счет великого пророка. Полный благородного честолюбия, умный, храбрый, он справедливо считается одним из величайших людей среди оттоманских турок.
   Первые поступки юного султана имели весьма примирительный характер. Он удержал у себя Халила-пашу на посту великого визиря и этим доказал желание продолжать отцовскую политику. Когда прибыли послы от императора константинопольского и деспота сербского с обычными подарками и поздравлениями, Магомет принял их очень милостиво. Он торжественно взял на себя обязательство жить в мире с их государями и добросовестно блюсти договоры, заключенные с ними его отцом. Он отделил своей мачехе, султанше Маре, богатые владения в Македонии и дал ей разрешение вернуться к своему отцу. Грекам он обещал выплачивать ежегодно 300 000 асперов (10 000 венецианских дукатов), чтобы они содержали приличным образом Орхана-эфенди, оттоманского принца, внука Баязета Ильдерима, нашедшего убежище в Константинополе. Для обеспечения таких взносов, некоторые города в Македонии получили приказание платить свои подати непосредственно особым сборщикам, назначенным греческим императором. Это подало повод к слухам, будто юный султан так желает заручиться расположением соседей своих, греков, что уступил императору известные части Македонии.
   Другим доказательством такого расположения была просьба султана к старому деспоту Георгию, чтобы он водворил прочный мир между Портой и Венгрией. Послав нескольких уполномоченных в Смедерево, столицу Сербии, султан сам, летом 1451 г., переправился в Малую Азию, для усмирения мятежа беспокойного оттоманского вассала, эмира Карамании.
   Князь Георгий Бранкович сербский или вернее "деспот" Георгий сербский, как он был известен своим христианским современникам, был одним из самых замечательных людей того времени. Кавалер де ла Брокьер, посетивший его в 1433 г., говорит с восторгом о его почтенной наружности, великом богатстве и пышном дворе. Другой современник, Франциско Филельфо, в своих письмах к дожу венецианскому и к французскому королю, описывает Георгия, как "одного из самых разумных и могущественных государей своего века". Третий, столь же знаменитый современник Эней Сильвий Пикколомини, впоследствии папа Пий II, говорит о нем, что и по своей наружности и в других отношениях, он заслуживал полного уважения, -- жаль только, что он принадлежал к греческой церкви!
   Владея множеством обширных земель в Венгрии, он состоял членом венгерской палаты господ и был почти выбран регентом Венгрии вместо Яна Гуниади (1445). Его считали чуть ли не членом императорской фамилии в Греции, так как его первая жена, Мария Комнена была дочерью императора Алексея Комнена Требизондского, вторая жена, Ирина, дочерью Эмапуила Кантакузена, а сын, Лазарь, женился в 1445 г. на дочери деспота Фомы Палеолога, племяннице императора Константина Драгаша. Деспот Георгий имел значительное влияние также и на Порту, частью благодаря дочери своей Маре, вышедшей в 1436 г. за султана Мурада II, а частью вследствие богатых подарков, часто делаемых пашам и визирям султана. По вступлении на оттоманский престол Магомета II, Георгий Бранкович был самым влиятельным и могущественным повелителем между Карпатами и Босфором и в виду этого венгерские и турецкие уполномоченные встретились в его столице, чтобы вести переговоры о мире под его руководством.
   В турецкой свите находился один грек, по всей вероятности, в качестве переводчика. Ом был пылким патриотом и одарен истинной политической дальновидностью. Когда бы он ни встретился наедине со старым деспотом Георгием, он всегда умолял его помешать заключению мира, "ибо если султан заручится миром с венгерцами, он будет иметь свободу ударить по Константинополю!" Францез рассказывает этот факт, но прибавляет, что "деспот никогда даже не поворачивал головы на это замечание, а тем менее желал рассуждать на эту тему!"
   Невероятно, чтобы опытные государственные люди, о которых Филельфо и Эней отзывались так высоко, не понимали всех этих обстоятельств. Но по-видимому рок тешится, одурачивая самых разумных людей. В августе месяце, когда происходили переговоры в Смедереве, не было решительно никаких оснований опасаться немедленного нападения на Константинополь. Разве султан не дал достаточных доказательств своего искреннего желания жить в мире с соседями? Не представлялось даже никакого предлога к подобному нападению, и не было вероятности, чтобы греки затеяли пустую ссору. Кроме того султан удержал у себя великим визирем Халила, старинного, личного друга деспота Георгия и греческих императоров, мудрого государственного человека, очень хорошо знавшего, что ускорить такое нападение значило бы ускорить образование европейской христианской коалиции, и таким образом скорее причинить упадок юной Оттоманской империи в Европе, нежели привести к завоеванию Византийской столицы.
   Однако, хотя все эти признаки и вероятные аргументы и указывали на долгий, мирный период, но деспот Георгий, человек исключительно компромиссов, счел лучшим дозволить заключение только двухлетнего перемирия между Портой и Венгрией, вместо мирного трактата.
   Среди греческих государственных людей и вообще в Константинополе преобладало мнение, что нельзя ожидать непосредственной опасности. Положение так мирно, небо так безоблачно, что единственным вопросом, достойным внимания, казалось бракосочетание самого императора.
   Константин уже достиг того возраста, когда браки по страсти часто уступают более прочным и разумным союзам. Народ ждал, что его дважды овдовевший император снова женится благоразумно и рассудительно. Услыхав некоторые намеки от протостраторисы Палеологины, тетки султанши Мары, он задался вопросом, не может ли в самом деле султанша, с ее семейными связями и по своему влиянию при Порте, принести значительные политические выгоды греческому престолу? Конечно, она была уже не молода, -- Францез считал ее на два -- три года старше Константина, но она была все еще красива, полпа достоинства, высоко образована и вследствие своей благотворительности любима и уважаема бедняками и духовенством. Вдобавок ко всему этому, отец Мары был известен всему Востоку своим громадным богатством и, как мачеха царствующего падишаха, она считалась очень богатой сама по себе. Однако, как часто случается с людьми меча, теряющими мужество перед тенью женщины, Константин не проговаривался о своих мечтах и намерениях ни перед кем из придворных. К счастью, он получил два интересных сообщения, одно от своего друга и посла Францеза, а другое от самого деспота Георгия.
   Письмо от Францеза было бы достаточно интересно, даже если бы в нем не заключалось ничего иного кроме разговора автора с королем иберийским. У короля была дочь-красавица. Францез пожелал узнать, как велико будет ре приданое, если император женится на этой принцессе. Король возразил, что если он не даст денег за дочерью, то он надеется получить деньги через ее посредство, и Францез не мог удержаться от величайшего удивления. -- Хорошо, возразил король, известный своей обширной начитанностью, -- сколько ты хочешь? Ведь в каждой стране свои обычаи и привычки.
   Но были и другие интересные вещи в этом письме. Прибыв ко двору императора Алексея Комнена Требизондского, который имел нескольких взрослых дочерей, посол отправился однажды во дворец для частной аудиенции с императором. Алексей встретил его вопросом: ну, что скажешь мне нового? И затем известил его, что султан Мурад II умер, и что новый султан Магомет II послал с большими почестями свою мачеху Мару к отцу ее, деспоту Георгию. Алексей, будучи двоюродным братом Мары, действительно знал все касающееся ее. Францез позабыл об иберийской красавице и невестах-дочерях Комнена, и счел что самым подходящим браком для его господина и друга будет союз с Марой Бранкович.
   Не подозревая личной склонности Константина, он написал пространное письмо, в котором выставлял ему все выгоды, приобретаемые этим браком и отвечающие заранее на все возможные возражения. Одним из возражений было их близкое родство, но Францез рассудил, что так как Мара всегда была щедра к церкви и духовенству, то нет сомнения, что церковь скоро даст требуемое разрешение.
   Сообщение от деспота Георгия было в таком же духе. Старик был чрезвычайно честолюбив и положительно желал бы видеть дочь свою императрицей Константинополя. Он предложил Константину богатое приданое и другие преимущества.
   Константин не колебался долее. Он отправил своего родственника, протостратора Эмапуила Палеолога к сербскому двору формально просить руки Мары. Эмануил был очевидно выбран потому, что имел родственные связи с Кантакузенами и следовательно будет принят не только как друг, но как родич при дворе, где царила с большой пышностью Ирина Кантакузен, сравнительно молодая жена старого деспота.
   Но комбинация, так тщательно продуманная двумя дальновидными государственными людьми, была разрушена волей женщины. Мара, хорошо известная своей деликатностью, тонким тактом и политической дальновидностью, с большим достоинством объявила своему отцу и послу императора, что она намерена посвятить остатки дней своих Богу и поэтому должна отказаться от руки императора. Многие думали, что она сделала это из уважения к чувствам своей кузины, Анны Нотарас, покинутой невесты Константина.
   Этот эпизод, со своими радостными надеждами и окончательным разочарованием, мог также служить признаком мирного настроения в первые месяцы царствования султана Магомета II.
   Но уверенность общественного мнения, что нечего опасаться непосредственной опасности, дала повод грекам предпринять шаг, который внезапно и неожиданно изменил положение вещей.
   Финансы греков были в очень плохом состоянии. Существовал громадный общественный долг, с короткими сроками платежей, между тем как доходы империи были не велики и не надежны. Казна была не в состоянии аккуратно выдавать жалованье государственным чиновникам и платить немногим постоянным полкам личной охраны императора. Эта неаккуратность и бедность были причиной того, что знаменитый литейщик пушек венгерец Орбан, покинул службу императора и поступил на службу к султану, давшему ему жалованье вчетверо больше против того, что он требовал от греческого правительства.
   Видя пустую императорскую казну и слушая донесения о примирительных намерениях нового султана, греческие государственные люди пришли к заключению, что они недостаточно воспользовались для финансовых выгод очевидным желанием султана жить с греками в мире и согласии. Иные утверждали, что не поздно еще поправить дело, и что кампания султана в Караманию лучший случай, чтобы представить ему, что 300 000 асперов недостаточная сумма для поддержания подобающего достоинства оттоманского принца, а тем менее достаточная чтобы сделать опасного претендента недоступным честолюбивым соблазнам. Казалось, это самое простое ближайшее средство, чтобы увеличить императорские доходы. По этому поводу были отправлены послы в Бруссу, главную квартиру султана, и там были приняты великим визирем, Халилом-пашой.
   По словам Франческо Филельфо, Халил был сын серба и матери-гречанки. Попав в плен еще ребенком, он был обращен в мусульманскую веру и воспитан с тем, чтобы служить Оттоманской империи. Благодаря его политике разумной умеренности, однако весьма решительной, когда требовалось действие, империя успешно прошла сквозь все кризисы в течение царствования Мурада II. Но алчность к наживе была его существенным недостатком, и в связи с его постоянной примирительной политикой по отношению к грекам и сербскому двору, возбудила подозрение, что он подкуплен греками и богатым, старым Вук-оглу, как называли турки деспота Георгия. Неугомонная, воинственная партия не любила Халила за его умеренность и терпение, а простой народ мстил ему за его терпимость и скаредность прозвищем гяур-иолдаш или гяур-ортаг, что означает товарищ или приятель неверных. Этот старый друг греков был поражен, услыхав о цели греческого посольства. Посол вероятно полагал, что ему будет легче обеспечить успех своей миссии, если он намекнет, что в случае отказа, греческое правительство перестанет ограничивать действия Орхана-эфенди. Оказалось, что именно этот намек возбудил негодование престарелого великого визиря.
   -- Глупые греки! воскликнул он, давно уже я узнал ваше двоедушие и вашу хитрость! Пока еще царил Мурад II, вы могли продолжать жить как следует потому, что он был справедлив и добросовестен. Но султан Магомет -- совсем иной человек. Если Константинополь избегнет его пылкости и его могущества, это будет значить, что Бог не наказывает вас за ваши проделки и грехи. Дураки! Еще не высохли чернила на документе мира, заключенного между нами, а вы уже приходите сюда с нелепыми угрозами! Но вы ошибаетесь. Мы не глупые неопытные дети, чтоб нас можно было так скоро застращать. Если вы действительно думаете, что можете что-нибудь сделать, так делайте! Если желаете провозгласить Орхана султаном Румынии, то ступайте и провозглашайте. Если хотите призвать венгерские войска из-за Дуная, призывайте их! Если вы желаете вернуть потерянные вами владения, -- попробуйте! Будьте уверены, однако, в одном: вы только потеряете то немногое, что осталось в вашей власти!
   Этот ответ так согласуется с характером Халила, что Дукас, сообщающий его в своей истории, вероятно слышал его из уст самих послов. В этом ответе сквозит возможность того, что судьба Константинополя определится, прежде чем Венгрия или вся Европа придут к нему на выручку. Такого мнения очевидно держались люди, окружавшие султана Магомета II летом 1451 года. Оно очень быстро распространилось и приняло более определенную форму.
   Сам султан принял греческих послов очень вежливо. Он, обыкновенно столь горячий и порывистый, не высказал ни малейшего неудовольствия, когда ему передали цель их миссии. Напротив, он выразил полную готовность сделать все, что они сочтут правильным и справедливым, и выразил желание рассмотреть их предложения, как только он вернется в Адрианополь.
   В начале осени 1451 года султан вернулся в свою европейскую столицу с готовым ответом на требования греков. Немедленно были посланы распоряжения об отсылке императорских сборщиков из Македонии и прекращении уплаты содержания Орхану-эфенди. Венгерец Орбан, начальник турецкого пушечно-литейного завода, получил приказ поспешить с поставкой тяжелых орудий; в добавок к этим приготовлениям было объявлено, что султан изъявил о своем намерении построить замок на Европейском берегу Босфора, напротив самого форта Анадоли-Гиссар, на Азиатском берегу.
   Пункт, выбранный для нового укрепления, находился на греческой территории, всего в 4-5 милях к северу от Галаты, в Лоемокопии, где были развалины старого замка и ветхая церковь во имя Михаила Архангела. Согласно легенде, Александр Великий переправлялся в Азию в этом месте.
   В истории еще не бывало примера, чтобы какой-нибудь государь насильно завладел частью территории соседнего государства, с которым находился в мирных отношениях и построил там форт! Эта новость произвела громадное впечатление среди легко волнующихся греков столицы, в особенности, когда стало ясным, что оба форта могут, когда угодно, отрезать подвоз пшеницы из Черного моря!
   Халил старался соблюсти дипломатические формы, отправив к императору посла, с вежливым требованием позволить соорудить форт в данном месте. Он объяснил, что решение султана объясняется главным образом желанием покровительствовать торговле, так как каталонские корсары не отважатся отправиться в проливы, когда узнают, что каждое приближающееся судно обязано остановиться у фортов султана, заплатить за проход и показать свои бумаги.
   Император и его советчики пришли в сильное волнение. Весь вопрос теперь заключался в том, как бы вежливо ответить на дипломатию Халила. Они ничего не могли придумать, кроме старой уловки, так часто выручавшей их. Они понадеялись, что призрак Запада окажет свое прежнее действие на султана. Поэтому турецкий посол получил следующий ответ: "император с радостью одолжил бы своего друга султана, но, к несчастью, он давно уже уступил упомянутую территорию франкам Галаты и опасается, чтобы постройка форта на французской земле не привела султана в столкновение с Франкистаном!
   Греческий дипломат, приготовивший этот ответ, несомненно гордился своей ловкостью. Но опытный государственный человек, восседавший на бархатной подушке великого визиря, "улыбнулся себе в бороду" над ловкостью греков. Он повернул ответ против них самих: "султан, не желая оскорблять чувств своего доброго друга императора, конечно не начал бы строить без его формального разрешения; но так как земля, по словам императора, принадлежит франкам, то султан, которому решительно все равно что касается франкских чувств, начнет строить форт без дальнейших отлагательств!"
   Таким образом греки попали в свою же собственную ловушку. Император и его советчики должны были тщательно обдумать положение. Все слухи о великом честолюбии юного султана, все россказни, ходившие на базарах о завете султана Мурада, который будто бы на смертном одре возложил на своего сына обязательство покорить Царьград, все намеки великого визиря о решительном характере и вероятной политике своего нового властелина теперь подтверждались суровым фактом, что султан намерен выстроить форт у самых ворот Константинополя. Никто не мог ни на минуту согласиться с объяснением Халила о миролюбивых мотивах султана, якобы для покровительства интересам торговли. Греки не спрашивали себя даже, каково окончательное намерение Магомета и все чувствовали, что это вероятно начало конца.
   Все эти соображения вели только к одному заключению: о необходимости какой-нибудь перемены в иностранной политике. Пассивность греческого правительства, его склонность оставлять невыполненными решения Флорентинского собора, его небрежность в установлении прочных отношений с западными державами были возможны только под условием соблюдения соглашения турками. Но теперь эта основа их иностранной политики пошатнулась вследствие внезапного, грубого движения нетерпеливой, жадной руки нового султана. Для Константина и его советников оставалось теперь только одно -- обратиться к западу Европы за советом.
   Для Константина было особенно унизительно обращаться теперь к папе, после того, как он более двух лет совершенно игнорировал постановления Флорентинского собора. Ему приходилось объяснять политику греческого правительства и извиняться, что не были исполнены торжественно принятые обязательства. Письмо императора не сохранилось, зато из ответа папы очевидно, что император входил в объяснения и извинения. Греческий посол, Андроник Бриенний Леонард или Леонтарас, вероятно был принят в Риме в конце 1451 г., так как ответ папы к императору помечен 5 декабря того же года.
   В своем ответе папа напоминает императору о торжественно провозглашенном во Флоренции союзе, свидетелями которого были все христианские страны, между прочим Англия, Шотландия и Ирландия; только одни греки по-видимому игнорируют постановления союза. Папа не скрывал своего негодования по поводу поведения греков. Последние фразы его письма имеют даже угрожающий характер: "Если вы, ваши дворяне и народ константинопольский согласны выполнить постановления союза, то вы найдете нас и наших почтенных братьев кардиналов вместе со всей западной церковью всегда готовыми действовать в пользу вашей чести и вашего государства; но если вы и народ ваш отказываетесь выполнять постановления союза, то вы заставите нас совершить все, что мы сочтем подходящим для спасения вас и своей собственной чести". В доказательство честных измерений императора, папа требует, чтобы патриарх Иосиф, изгнанный вследствие добросовестного отношения к союзу, был бы призван назад и водворен в своем сане. С этим письмом Леонард вернулся в Царьград в конце осени 1451 года.
   Зимой 1451-1452 года император продолжал свои старания склонить Порту, чтобы она отказалась от своих намерений относительно форта. Но все его попытки не оказали действия. Магомет только еще усерднее занялся приготовлениями. Он созвал каменщиков со всей империи; масса строительных материалов свезена была на берега Босфора. Множество христианских церквей и разоренных замков служили каменоломнями. Первой разрушили церковь Михаила Архангела в Лоемокопии. Составили несколько планов для сооружения замка и наконец выбрали один в форме треугольника. Некоторые предсказывали успех постройке, вследствие этого треугольного кабалистического знака. Другие думали, что форт строится во имя султана, так как первая буква его имени -- треугольная. Но по всей вероятности, просто технические соображения легли в основе этого плана, так как в то время треугольные форты были очень популярны.
   26 марта 1452 года султан выехал из Адрианополя и распределил свое путешествие так, чтобы на седьмой день прибыть на место, выбранное для форта, где ждали его до пяти тысяч каменщиков. Немедленно заложили фундамент с большими празднествами Курбана -- зарезано несколько баранов и кровь их смешана с известкой для первых слоев.
   Когда первые сведения о сооружении форта достигли Константинополя, император, казалось, намеревался сделать вылазку и с мечом в руках остановить работы. Константин Драгаш был скорее простой, честный солдат, чем искусный дипломат. Но его советники убедили его оставить эту мысль и попытаться послать вторую миссию к султану.
   Отправили новых послов. На этот раз греки заговорили откровенно: если султан будет настаивать на сооружении форта, он фактически нарушит мир с греками и трактаты, которые его предшественник соблюдал добросовестно и которые он сам подкрепил торжественной клятвой. Далее они заявили, что Царьград не может наслаждаться миром, и мир не имел бы никакой цены для граждан, до тех пор пока голодная смерть, то есть прекращение подвоза хлеба будет висеть над их головами. Император готов уплачивать ежегодную дань, но он считает своим долгом настаивать, чтобы султан отказался от сооружения форта.
   Интересно, что Магомет II объяснил свой поступок сыновним повиновением. Он рассказал греческим послам, что восемь лет тому назад, когда венгерская армия под начальством короля Владислава и Гуниади стояла под Варной, готовясь идти на Адрианополь, отец его, испытавший большую трудность в переправе из Азии в Европу, дал обет построить форт на Европейском берегу с целью обеспечить своей армии свободный проход. Смерть помешала отцу исполнить свой обет, и теперь сыну необходимо осуществить это дело! "Неужели вы думаете, что остановите меня?" -- спросил султан в заключение. "Эта земля не принадлежит императору, так почему же мне не сделать по своему? Ступайте и скажите своему повелителю, что я способен сделать то, чего не могли сделать мои предшественники, и что я намерен исполнить то, чего они не хотели делать! И заметьте еще, что я прикажу сажать на кол всякого посланника, который придет ко мне с подобным поручением!"
   Этот ответ вызвал панику во всем городе. Толпы народа собрались на рынках и других площадях города, иные имели вид людей, пораженных ужасом, другие же напротив с жаром повторяли слова султанского ответа; некоторые ударяли себя в грудь, говоря: "Настали последние дни! Времена антихриста и нашей гибели! Что станется с нами! Лучше, о Господи, дай нам умереть от чумы, чтобы глаза наши не видели падения нашего города, чтобы уши наши не слышали, как враги наши спросят с насмешкой: "Где же святые угодники, охраняющие этот город?"
   Но было множество людей без семьи и дома, которые смотрели с презрительной улыбкой на рабочих и лавочников, спешивших в церкви, чтобы осенить себя крестным знамением и положить сотни земных поклонов. Мелкие трактиры были переполнены этими бездомными, которые над кубками вина громко смеялись над испугом жителей. Из таких людей образовались небольшие отряды добровольцев, которые сами по себе отправились на вылазку через Северные ворота, чтобы прогнать султана и его каменщиков. Никто из них не вернулся в город. Все они были или изрублены на куски, или взяты в плен турками.
   Са'ад-ед-дин рассказывает, что султан повелел Магомет-бею, сыну Ак-Чайлу, опустошить ближайшее соседство Константинополя и что этот командир овладел множеством скота и забрал в плен всех греков, каких он встретил в полях, вне города. Тот же историк упоминает, что среди неверных распространилось страшное волнение после ответа султана. "Они не знали что делать, -- прибавляет он, -- и выдумали послать своему другу, Халилу, несколько крупных рыб, наполненных червонцами. Халил, разумеется, сделал все возможное, чтобы султан по крайней мере успокоил императора, возобновив уверения в своих миролюбивых намерениях. Но султан счел лучшим отложить выполнение этого предложения до возвращения своего в Адрианополь.
   Весьма вероятно, что Халил дал этот совет не столько ради полученных им золотых рыб, сколько ради политических соображений. Он хорошо знал, что отправлены посланцы императора к европейским дворам и что отчаяние иногда служит источником великой силы. Как человек осторожный, он добросовестно и искренно советовал своему повелителю не доводить дела до крайности.
   После четырехмесячной усердной работы форт был совершенно окончен. Стены его имели 25 футов толщины; на каждом углу были возведены башни, вооруженные пушками, которые могли бросать снаряды из гранита или базальта огромных размеров. Несколько меньших башен сообщались с этими главными тремя. Султан назвал новый форт "Богази-Кезен", то есть фортом, отрезающим проливы, и посадил туда гарнизон в 400 янычар под начальством Фирудин-бея. Затем он с сильным эскортом проехал вдоль стен Константинополя, осматривая его укрепления. Первого сентября он достиг своей резиденции на Марице.
   Император Константин со своей стороны был усердно занят обороной столицы. Он вызывал волонтеров, заготовлял боевую амуницию и запасы, но эти приказы отдавались с некоторой тревогой, так как казначейство было почти пусто. Он отправил письма и гонцов к своим братьям, царившим в Пелопонесе почти самостоятельно, с просьбой прислать войска для защиты Византийской столицы. Без сомнения, он вошел в сношения с такой же целью и с Георгием Скандербегом, и с князем албанским, и с деспотом Георгием сербским, и с Гуниади венгерским.
   В январе 1452 года чрезвычайные послы султана опять выехали из Константинополя по пути в Венецию и в Рим. В известном отношении миссия их удалась у дожа венецианского. Как первая морская и торговая держава того века, Венеция имела большие интересы в Константинополе и Леванте. Ее правительство получало независимые, достоверные извещения о действиях и планах султана, и поэтому было вполне доступно представлениям греческих послов. Оно тотчас же отправило приказ губернатору Крита нанять греческих волонтеров за счет венецианской казны и немедленно препроводить их в Константинополь. 24 февраля дож Морозини подписал письма к папе Николаю IV, к императору Фридриху германскому, к королю Альфонсу сицилийскому и к Гуниади, в то время регенту Венгерского королевства. Дож описывал в мрачных красках положение Константинополя и убеждал всех немедленно послать помощь теснимому городу.
   Генуя, владевшая всей Галатой, получила также подробные извещения о положении дел на Востоке. Правительство ее в письме к королю Альфонсу сицилийскому, весною 1452 г., заявляло что двое специальных послов прибыло из Галаты в Геную и привезли достоверные извещения, что будущей весной султан двинется с большими силами на Константинополь. Они очень обрадовались, узнав, что такой же посол от греческого императора только что прибыл ко двору Альфонса, и уведомляли, что они также делают приготовления для отправки весной того же года судов с людьми и оружием на выручку Константинополя; короля они убеждали сделать то же самое.
   Между тем греческие послы достигли Рима. Там они были приняты с почетом, так как привезли положительные уверения о готовности империи формально, добросовестно и серьезно согласиться на слияние обеих церквей. Папа и кардиналы были очень довольны и тотчас же принялись за дело. Ко всем важнейшим европейским дворам были разосланы специальные легаты; особенную важность придали миссиям в Париж и Лондон.
   В то время в Европе преобладало мнение, что если предпринять новый крестовый поход против турок, то он должен быть предпринят и руководим Францией. Первый публицист того времени, признанный авторитет по всем вопросам, касающимся Востока, Франческо Филельфо, выразил это мнение достаточно ясно в мемории, адресованной им к королю французскому, 13 марта 1450 г. Он уговаривал короля предпринять этот подвиг, потому что он единственный монарх, могущий это сделать, и поэтому весь христианский мир возлагает на него надежды. По его мнению, единственным серьезным аргументом против этого может быть то, что враждебность Англии помешает королю исполнить великий подвиг. "Но ведь невероятно, -- продолжает Филельфо, -- чтобы англичане помешали вам затеять такое священное предприятие; англичане -- народ набожный и гораздо вероятнее, что они захотят сопровождать вас, по примеру своих предков, которые всегда сопровождали французских королей и помогали им, когда бы последние ни выступали против неверных.
   Филипп, герцог бургундский, считавшийся первым героем у восточных христиан, делал все возможное, чтобы привлечь короля французского в общее движение, для спасения Константинополя. В тот момент, когда он получил в 1451 г. уведомление, весьма вероятно через посредство писем от императора Константина, об изменившемся положении на Босфоре, он послал сира Жана де Круа и кавалера Жака де Лалэнг в качестве специальных послов к королю Карлу и приглашал его вместе с ним и королем сицилийским защищать Константинополь.
   В начале 1452 г., вскоре после того, как новое посольство Константина сделало надлежащие заявления Риму, папа послал кардинала д'Этутвилль к королю французскому, а архиепископа равеннского к королю английскому, Генриху, с инструкциями склонить их заключить мир и совместно обратить оружие для поддержки Константинополя против турок. Король французский отвечал, что он готов заключить мир и поспешил на выручку Константинополя, но король Генрих английский возразил папскому легату, что пожалуй он согласен заключить мир, если Англия вернет все потерянные ею пункты во Франции. Кардинал д'Этутвилль остался во Франции по требованию короля Карла, для ведения нового следствия по делу об Орлеанской деве, но архиепископ равеннский вернулся из Англии, потеряв всякую надежду на заключение мира".
   Итак результаты этих важных миссий были неутешительны. Папа вероятно увидел, что ему придется одному оказывать помощь. Как честный человек, он сразу объявил греческим послам, что в худшем случае, если ему надо будет одному помогать императору, то эта помощь не может быть велика и не пойдет дальше нескольких судов с вооруженными людьми и деньгами. Он посоветовал послам самим отправиться к наиболее важным дворам Европы, чтобы убедить их в необходимости оказать помощь Константинополю и обещать ему искреннюю поддержку в этом деле.
   Послы, действуя согласно этому совету, посетили все дворы Италии, потом отправились в Париж, и всюду, со слезами на глазах, молили о помощи, как рассказывает папа Николай в своем духовном завещании. Затем все они вернулись в Рим с добрыми словами и обещаниями, "что все возможное будет сделано". Эней Сильвий, говоря об этих стараниях папы Николая и греческого императора, выражается так: "К стыду нашему, следует сказать: "уши наших государей -- глухи, а глаза их слепы!"
   В том же году император Фридрих прибыл в Рим для торжественного коронования "Римским императором". Он уже получил письма от императора Константина, а также от дожа венецианского и папы Николая, в которых выражалась необходимость какого-нибудь совместного действия. В Риме он нашел атмосферу Ватикана пропитанной греческими жалобами и католическим честолюбием. Папа и император считали нужным доказать свое доброе расположение, и в Риме состоялась конференция всех находившихся там кардиналов под председательством папы, для выслушивания декларации Энея Сильвия от имени императора Фридриха. Сильвий, один из самых блестящих ораторов того времени, живыми красками описал страдания христиан со времени переселения турок в Европу. Он напирал на равнодушие и холодность европейских государей, спокойно смотревших, как развивается магометанская власть в ущерб христианам. "К несчастью, -- продолжал он, -- сарацины, так называл он турок, более пылки в своем неверии, нежели мы усердны в своей вере. Мы смотрим на насилия, совершаемые над христианами, и остаемся спокойными; наша религия попирается их ногами и подвергается опасности, а мы обращаем глаза в другую сторону!"
   В заключение своей речи Сильвий заявил, что император Фридрих твердо решил повести свои войска против турок, но он естественно ждал поддержки со стороны папы, так как только слова последнего могут соединить всех верующих в этом "святом предприятии" и обеспечить ему успех.
   Папа дал свое благословение, но ответ его был несовсем удовлетворителен. Он заявил, что для себя он не желал бы ничего лучшего, как видеть серьезный крестовый поход против турок, но прежде чем давать какие-либо обещания, связывающие святой престол, он сперва должен осведомиться о намерениях и желаниях остальных христианских дворов. После конференции Фридрих вернулся в Вену и по-видимому очень скоро забыл обо всем, что было обещано от его имени в Риме.
   Греческий посол, потеряв надежду на серьезную помощь со стороны западных держав, попросил папу по крайней мере прислать то, что он со своей стороны обещал. Папа отвечал, что он готов действовать лишь тогда, когда соединение церквей действительно состоится и константинопольский патриарх с греческим духовенством торжественно признают над собой верховное главенство папы.
   Греки изъявили согласие принять какие угодно условия, лишь бы папа прислал войск и денег для обороны их столицы. Вслед затем кардинал Исидор был назначен папским легатом, со специальной миссией в Константинополь.
   Исидор был грек по происхождению. Многие ученые греки и сербы в XV столетии приезжали в Россию, чтобы составить себе карьеру. Исидору, благодаря его учености и энергии, удалось увенчать свою голову митрой архиепископа и митрополита московского. Будучи в то время самым ученым русским духовным сановником, он был послан представителем русской церкви на Флорентинский собор. Там он изъявил согласие на союз церквей. Но как восточная церковь, так и русский двор принуждены были отказаться от его поступка, и он должен был, покинув Россию, искать убежища в Риме. Там он был принят с большими почестями, возведен в сан кардинала и ему была доверена самая щекотливая, деликатная миссия.
   По пути в греческую столицу, кардинал останавливался на многих островах Архипелага и созывал волонтеров под папское знамя. Но он потерпел неудачу. Очень немногие присоединились к нему (говорят, не больше пятидесяти человек). С ними он прибыл в Константинополь в начале ноября 1452 года.
   Там он застал весьма грустное положение дел; торговля была совершенно парализована и недавними событиями, и общим сознанием неизбежной катастрофы. Народ очутился почти без куска хлеба. Он находился в состоянии постоянной тревоги, вследствие слухов о появлении турецкой кавалерии, которая делала набеги, грабила имения и уничтожала жатвы под стенами самого Константинополя. Все чувствовали, что если не будет скорой, деятельной помощи от Запада, столица должна рано или поздно пасть жертвой громадных турецких сил; тем не менее большинство граждан были озлоблены и возбуждены против всего латинского. Низшие чины духовенства, монахи, монахини, а ими был полон Константинополь, находили, что лучше уж пусть султан поселится в старом императорском дворце, лучше пусть св. София превратится в мечеть, нежели имя папы будет произноситься на богослужениях. И многие из них даже не верили, что опасность турецкого завоевания была так неминуема. Некоторые, претендующие на большую ученость, распространяли в народе старую поговорку, будто "тогда только старая столица императоров перейдет к иным владельцам, когда народ увидит корабли, идущие на всех парусах по сухому пути, что означало "никогда". К чему же народу, погибающему из-за воображаемого страха -- бросаться в объятия антихриста!
   Но двор, большинство дворян, высшее духовенство узнали нечто другое. Император и новый патриарх, Григорий, подписали декларацию, принимающую союз церквей, но с непременным условием, что после того, как минует теперешняя опасность, все пункты объединения церквей будут подвергнуты новому тщательному пересмотру в виду окончательного установления их. Это условие было как бы предохранительным клапаном для подавленной совести патриарха, духовенства, может быть и самого императора.
   Двенадцатого декабря был отслужен торжественный молебен в храме св. Софии. Кардинал Исидор и патриарх Григорий служили вместе; провозглашены были "многие лета" папе Николаю среди подавленных вздохов и скрытых слез.
   Между тем чернь под предводительством монахов и священников бегала по улицам, предавая анафеме изменников церкви и выражая свое крайнее негодование по поводу церемоний, происходивших в св. Софии. Кто-то упомянул имя Генадия; немедленно тысячи людей повторили его и массы народа стекались к монастырю Пантократора.
   Монах Генадий был одно время сенатором и человеком известным своею ученостью и патриотизмом; это он сделал любопытное толкование надписи на могиле Константина Великого, уверяя, что в ней заключается предсказание завоевания Константинополя турками; Генадий сопровождал императора Иоанна на Флорентийский собор и своею ученостью произвел глубокое впечатление на латинских ученых. Он подписал соединение церквей, по, вернувшись в Константинополь, проклял свое собственное деяние, отказался от своих должностей и удалился от мира. В "качестве отца Генадия" он жил в монастыре Пантократора и оттуда направлял свою агитацию против примирения с Римом.
   И вот в этот день, двенадцатого декабря густые толпы народа окружили стены и теснились в двери знаменитой обители, вызывая Генадия нетерпеливыми голосами. Пятнадцатого ноября он имел мужество говорить с кафедры в присутствии императора и его двора против союза церквей. Теперь он не явился народу лично, а приказал пригвоздить писанную декларацию к воротам монастыря. Все проходившие мимо могли прочесть следующие слова: "О, греки, достойные всякой жалости! Куда увлекли вас ваши заблуждения? Вы неверны вашему Богу и возлагаете всю надежду на помощь франков, и вместе с вашим городом вы отдали также вашу веру на погибель! Господь да сжалится надо мною! Я не беру ваш позор на душу! Несчастные! Остановитесь на минуту и сообразите, что вы делаете. Вместе с вашим городом теряете вашу веру, оставленную вам отцами вашими, и переходите к неверным! Горе вам в день судный".
   Этот ответ Генадия оказал действие масла, подлитого в огонь! Возбужденный народ покинул площадь еще более озлобленный, чем вначале. Иные, более умеренные горожане отважились заметить, что как бы то ни было, без помощи латинян город будет взят турками. На это чернь сердито кричала: "Пусть лучше нами владеют турки, чем латиняне!"
   Речи, произнесенные в этот день одним чехом в разных частях города, еще более усилили возбуждение народа. Он был прежде католиком, потом обратился к Яну Гуссу. Он рассказывал толпе, собравшейся его слушать, разные истории одна нелепее другой о дурных наклонностях пап.
   Всем было известно, что один из придворных Кир Лука Нотарас, генерал-адмирал всего флота и родственник императора, всеми силами противился объединению церквей. Он не отказался присутствовать при церемонии в храме св. Софии, но громко выражал свое мнение всем и всякому, что он предпочитает видеть в Царьграде турецкие чалмы, чем латинские шлемы.
   Все это производило тягостное впечатление на императора Константина. Он слышал проклятия, которыми осыпали его, в ту самую минуту, когда он жертвовал даже своими личными чувствами, чтобы по возможности, спасти древнюю империю. Он не пытался подавить беспорядки, и позволял несчастному народу кричать до сипоты. Когда народ, истощенный своими собственными усилиями, смолкал, в Константинополе воцарялось мрачное затишье, быть может еще более невыносимое, чем самые яростные крики.
   После 12-го декабря грустное запустение царило в великолепном храме св. Софии. Большинство так называемых вечных лампад, перед мощами и святыми иконами, были потушены задолго до появления турецких имамов. Даже свое имя св. Софии возбуждало нетерпеливое раздражение среди невежественных и фанатичных греков, которые теперь считали этот храм не лучше "еврейской синагоги" или "языческого храма".
   Никто уже не хотел принимать Св. Причастия из рук священников, служивших в день соединения церквей. Им не позволяли также хоронить мертвых и крестить младенцев. Какое-то истерическое возбуждение господствовало среди монахинь. Одна из них, высоко чтимая за свою святость и ученость, заявила, что она больше не намерена поститься, что она будет есть мясо, носить турецкую одежду и приносить жертвы Магомету. Ненависть и возбуждение против католиков до того усилились, что, по словам Дукаса, "если б сошел ангел с небес и заявил, что он спасет город от турок, если народ соединится с римской церковью, то и тогда греки отказались бы!"
   Это плачевное положение еще ухудшилось от недостатка патриотизма и политического благоразумия среди дворянства и высших классов вообще. Трудное положение, в котором очутился император Константин, лучше всего описано его же словами. В ноябре 1451 г. он писал своему другу Францезу: "Если исключить тебя, то я не найду здесь ни одного человека, с кем бы мне можно было посоветоваться; всякий заботится исключительно о своих частных интересах. Вскоре после твоего отъезда за границу умерла моя мать, а после нее умер и Кантакузен, способный давать беспристрастные советы. Лука Нотарас громко уверяет, что он один знает что делать и что нет ничего хорошего и умного кроме его собственных слов и поступков. Великий Доместикос сердится на сербов и идет рука об руку с Иоанном Кантакузеном. С кем же мне советоваться? С монахами? Или с людьми столь же невежественными, как они. Или с дворянами? Но каждый из них принадлежит к особой партии и выдаст другим тайну, которую я мог бы доверить ему".
   Однако, среди этих смут и тревог Константин не забывал своей обязанности как можно лучше приготовиться к обороне столицы. В государственных складах были собраны разного рода припасы: хлеб и масло. У всех принцев и независимых владетельных князей потребовали военной помощи; особые лица были назначены для исправления городских стен и произведен был рекрутский набор. Так как казначейство стало истощаться, и так как воззвание к патриотизму высших классов не имело никакого действия, то император, по совету тайного совета, приказал церквам и монастырям доставить на императорский монетный двор все свое золото и серебро, чтоб перелить их в деньги для нужд государства и выдал им письменные обязательства возвратить вчетверо больше против взятого, когда минует опасность, угрожающая городу.
   Все это время Константин продолжал в Адрианополе свои дипломатические попытки предотвратить опасность. Халил-паша, хотя и принужденный быть вдвойне осторожным, ввиду влияния, приобретаемого военной партией, работал неустанно в пользу мира; то же самое делал и деспот Георгий Бранкович.
   Но все эти влияния были напрасными. Мысль захватить Константинополь крепко засела в ум султана. С детства будучи поклонником великих завоевателей, он мечтал о том, чтобы увековечить свое имя каким-нибудь крупным подвигом.
   Он держался этой идеи с религиозным усердием, и это, вероятно, дало основание народному поверью, будто султан Мурад на смертном одре завещал сыну покорить Константинополь.
   Истощение естественных союзников греческой империи, сербов и венгерцев, беспорядки в Пелопонесе и Албании, слухи о предстоящей войне между Францией и Англией, а может быть и сознание, что папский престол в Риме занят стариком, который предпочитал собирать книги и великолепно переплетать их, чем предпринять новый крестовый поход, -- все это ободрило честолюбивые планы Магомета. Он советовался с астрологами, и то что они ему предсказали, а также и то, что он сам прочел по звездам, только побудило его смело идти вперед. Но он советовался также с опытными военными людьми, обсуждал с ними план похода и сам продумывал предполагаемую диспозицию армии.
   Он занимался этим вопросом и денно, и нощно и даже лишился сна, до того он был поглощен мыслью, как лучше овладеть древней, знаменитой столицей греческих императоров. Однажды около полуночи он послал за Халилом-пашой. Старый визирь никогда еще во всю свою долгую жизнь не испытывал, чтобы его тревожили в такой поздний час. Несмотря на его чистую совесть, он мог ожидать какой-нибудь яростной выходки со стороны увлекающегося султана, который иногда слушался интриг и клеветы окружающих. Халил появился перед султаном, неся на голове кубок, наполненный золотыми монетами, султан, увидав своего старого визиря входящего в комнату, спросил его: "Что это значит, мой лала? (мой дядя)", -- "Это значит, ваше величество, отвечал тот, что не в обычае входить к его величеству в непривычные часы с пустыми руками". "Оставь это, -- сказал султан, -- мне не нужно твоего золота, мне нужно только, чтобы ты помог мне овладеть Константинополем!"
   Великий визирь благоразумно согласился со своим повелителем и сказал, что он не сомневается, что Бог, сделавший султана господином всех провинций Греческой империи, сделает его также господином ее столицы. Халил прибавил, что он готов пожертвовать своей жизнью и прочими благами ради исполнения воли своего господина.
   Султан отвечал: "Взгляни на мою постель! Каждую ночь я ворочаюсь на ней с бока на бок. Я желаю только напомнить тебе, чтобы ты не позволял подкупать себя ни золотом, ни серебром. Будем с твердой волей и настойчивостью сражаться с греками, будем работать над тем, чтобы завоевать столицу императоров".
   Возможно, что вскоре после этого разговора, было послано какое-нибудь сообщение от султана к императору.
   Характер этого послания нам неизвестен, но текст императорского ответа сохранился: "Ясно, -- писал Константин Магомету, -- что ты больше желаешь войны чем мира и так как я не могу удовлетворить тебя ни своими мирными уверениями, ни моей готовностью поклясться в верноподданнических чувствах, то пусть будет по твоему желанию. Теперь я уповаю только на Бога. Если такова Его воля, чтобы город этот был твой, то кто в силах воспрепятствовать Его велениям? Если Он может внушить тебе желание мира, я буду только счастлив. Как бы то ни было, я освобождаю тебя от всех твоих клятв и трактатов, заключенных со мною и, запирая ворота моей столицы, буду защищать народ мой до последней капли крови! Царствуй в счастии до тех пор, пока Верховный Судия не призовет нас обоих к Своему престолу!"
   Письмо это проникнуто замечательной простотой и достоинством. В нем сквозит душа храброго воина, преданного христианина и императора, глубоко сознающего свой долг по отношению к народу и величию своего имени.
  

Глава V

   Последнее письмо императора Константина к султану производит такое впечатление, как будто это ответ на формальный ультиматум.
   Официальная дата объявления войны не сохранилась. Но из некоторых выражений Кира Луки, приведенных ниже, видно, что война началась, вероятно, в декабре 1452 года. Без сомнения, обе стороны открыто готовились к ней в течение зимних месяцев.
   В самом начале 1453 года производились опыты с чудовищной пушкой, отлитой Урбаном, к великому удовольствию султана. Ее назвали "Базиликой". Карадже-бею был отдан приказ двинуться с 10 000 регулярных войск, чтобы доставить громадную пушку к стенам Константинополя. Эта экспедиция выступила в феврале месяце, и ей потребовалось не менее шести недель для достижения своего назначения. Пушку везли 60 пар волов; по обе стороны шли люди для поддержки, а целый отряд саперов выступал впереди, чтобы ровнять дороги и сооружать мосты. Летучий отряд Караджи тем временем носился по окрестностям Константинополя. Хроникеры упоминают, что замок Сан-Стефано был взят и предан разграблению. Вокруг Адрианополя, на равнинах собирались вооруженные банды, под начальством Тимара и Зиамета-беев, в первые дни марта месяца. Во второй половине этого же месяца султан производил смотр своим войскам. По этому случаю самые любимые улемы, шейхи и потомки пророка, облеченные в белые одежды, читали среди войск молитвы за благополучный исход кампании.
   В пятницу 23 марта, султан Магомет выехал из Адрианополя с 12 000 янычаров и несколькими тысячами спагиев -- своих лучших войск. План осады был установлен, во всех подробностях. Каждый командир знал в точности, какое место он займет под стенами Константинополя. Небольшой отряд был отправлен, чтобы держать в страхе Селимврию и мешать ее народу и гарнизону посылать помощь в столицу, Турачан-паша имел обширную армию в Фессалии, с целью сдерживать Скандербега в Албании и братьев императора в Пелопонесе. Чтобы воспрепятствовать последним оказывать помощь Константинополю, Турачан-хан отправил своего сына Ахмета с соответствующим корпусом делать набеги на Пелопонес, и несколько столкновений произошло летом 1453 года между Ахметом и Матвеем-Ассаном, командиром войск князя Димитрия.
   К концу марта можно было видеть корпус кирасир человек в 1500 едущим по дороге, ведущей из Филиппополя в Адрианополь. Это был вспомогательный корпус, посланный султану сербским князем Георгием, согласно принятому им обязательству. Войско находилось под начальством знаменитого полководца, воеводы Якши Брезницкого. Но даже и командир едва ли ясно понимал свое назначение. Ходили слухи, будто султан намерен переправиться в Азию, чтобы усмирять мятежников в Карамании. Когда кирасиры достигли селения по ту сторону Филиппополя, их настиг гонец из султанской главной квартиры, с приказом спешить кратчайшим путем в Константинополь и там соединиться с оттоманской армией!
   Михаил Константинович, сам находившийся в вспомогательном корпусе, описывает негодование, возбужденное этим приказом среди сербских офицеров. Первым их движением было не идти дальше, а вернуться в Сербию. После некоторого размышления, однако, воевода. Якша нашел, что такой поступок повредил бы интересам его государя и страны, так как некоторые дружески расположенные христиане по соседству известили его, что гарнизоны городов, по которым он должен пройти, получили приказание не пропускать назад его корпуса; таким образом оставалось только продолжать поход к лагерю султана, расположенному под самыми стенами Константинополя.
   6-го апреля султан и его свита прибыли в местечко, лежащее на расстоянии одной итальянской мили от Константинополя. Издали ясно виднелись башни и купола великого города. Как истый мусульманин, Магомет прежде всего велел развернуть свой ковер, затем обратился лицом к Мекке и простерся на ковре в молитве. Встав, он послал глашатаев -- теллалов -- провозгласить по всему лагерю, что "осада города началась". Улемам приказано было отправиться к каждому полку, чтобы побуждать истинно-правоверных бодро браться за дело, так как пророк ясно предсказал, что этот знаменитый, богатый город будет собственностью турок.
   На рассвете 7-го апреля линии были ближе придвинуты к городу, и каждый командир привел свои войска на место, заранее предназначенное ему.
   Шатер султана был разбит на восточном склоне небольшого холма, известного под именем Маль-Тепе и лежащего несколько вправо от ворот Св. Романа.
   Впереди и по обе стороны султанской палатки стояли янычары, а еще впереди их огромная "Базилика" и три гигантских орудия, образуя грозную батарею.
   В четырнадцати пунктах были воздвигнуты батареи по четыре обыкновенных пушки каждая. Девять из них были подкреплены еще одним более тяжелым орудием, так что со стороны сухопутных стен Константинополя было поставлено 56 обыкновенных и 12 тяжелых орудий помимо "Базилики", всего это составляло 69 пушек. Ни одна современная держава не могла бы выставить что-либо похожее на грозную артиллерию султана во всем ее величии.
   11-го апреля все эти батареи были готовы.
   Кроме пушек, представлявших новейшее орудие того века, были поставлены между батареями катапульты, метавшие крупные камни в стены и в самый город. В турецкой истории "Пач-ул-Теварри" говорится следующее: "Камни, бросаемые катапультами и арбалетами, посылали перед Вечного Судию врагов, защищавших форты и башни Стамбула". Употребление этих машин также упоминается у Джиакомо Тетарди, который был одним из добровольных защитников города.
   Правое крыло турецких позиций было занято войсками, набранными в Малой Азии, под начальством Мустафы-паши, анатолийского бейлер-бея. Левое крыло состояло из войск, набранных на Балканском полуострове румелийским бейлер-беем, Турачаном. Позади центра позиции помещался сильный резерв. По ту сторону Золотого Рога Заган-паша и Караджа-бей занимали холм и поле, где впоследствии раскинулись предместья Перы. Заган и Караджа держались начеку; итальянское предместье Галаты и пушки их, стоявшие на вершине холма, господствовали над западной частью Золотого Рога.
   Ни один из предыдущих султанов не располагал такой многочисленной армией, как та, которая была собрана Магометом II под стенами Константинополя. Однако очевидцы и современники не согласны между собой относительно ее численности; Халкохондилас определяет ее в 400 000 человек; архиепископ Леонардо -- в 300 000 человек, Дукас говорит, что она имела до 250 000 человек, Францез определяет численность армии в 258 000 человек, а автор "Триноса" рассказывает, что воинов было всего 217 000 (прибавив однако, что настоящих турок находилось в том числе не более 7 000 человек). Эвлий-Хелеби уверяет, что добыча, взятая в Константинополе была поделена между 170 000 воинами; венецианец Барбаро вычислил цифру сражающихся в 200 000, флорентинец Терарди -- в 200 000 человек, но последний прибавляет, что из этого числа только 140000 были настоящие воины, остальные же портные, пирожники, мастеровые, мелкие торговцы и бродяги, следовавшие за армией в надежде поживиться грабежом. Турецкий историк Шейррулах говорит, что осаждающая армия имела не более 80 000 сражающихся. По всему вероятию, Магомет привел с собой около 70 000 войск, но по мере продолжения осады войска увеличились примкнувшими к ним людьми, о которых говорит Тетарди. Тому же наблюдательному итальянцу мы обязаны некоторыми подробностями об общем виде турецкой армии. Его очерк, писанный со стен Константинополя, во многом согласуется с тем, что мы уже почерпнули из рассказов кавалера Брокьера. "Около четверти турецкой армии, -- говорит Тетарди, -- была облечена в панцири; некоторые солдаты были вооружены на французский, иные на венгерский лад, а иные еще иначе, у одних были железные шлемы, у других луки, а у некоторых не было другого оружия, кроме деревянных щитов и ятаганов".
   Одно из самых важных сведений, доставленных Тетарди, это то, что турецкая армия содержала в себе множество христиан из Греции и других стран. Анонимный автор, дает даже точную цифру этих участников, -- их было 30 000! Эта подробность подтверждается архиепископом Хиосским. "Кто же осаждал город, -- вопрошает он, -- кто учил турок военному искусству, как не сами христиане? Я видел собственными глазами, как греки, латиняне, немцы, венгерцы перемешаны были с турками и с ними штурмовали стены!"
   Этот факт наглядно доказывает нравственное смятение, господствовавшее среди христиан Балканского полуострова, и он вдвойне печален, если сопоставить его с положением дел в самом Константинополе.
   Император Константин употребил все усилия, чтобы заручиться подкреплениями и поставить столицу в наилучшее состояние обороны. Папа побеспокоился лишь после того, как получил от своего легата известие, что слияние церквей формально и торжественно провозглашено. Но представления, с которыми он обращался к другим державам, не имели почти никакого практического результата. Только Венеция и Альфонс, король неаполитанский, решили снарядить по десяти галер для соединения с десятью военными судами, какие обещал поставить папа на свой счет. На снаряжение этого флота было потрачено много времени. Не ранее 27-го апреля, т. е. после того, как осада продолжалась уже три недели, папа подписал документ, формально уполномочивающий Иакова, архиепископа рагузского, заняться снаряжением обещанных галер. 7-го мая венецианская эскадра отплыла из Венеции. Прошло еще немало времени, покуда соединились флоты, и они прибыли к острову Евбей лишь на второй день после падения Константинополя!
   Ремонт городских стен, к несчастью, был поручен надзору двух монахов, искусных инженеров, но жадных и бесчестных. Думают, что часть денег, предназначенных для укреплений, попала в карманы этих строителей. Как бы то ни было, состояние стен, когда появились турки, было так плохо, что греки опасались ставить на них тяжелые орудия.
   Наружная стена была исправлена императором Иоанном Палеологом в промежуток времени приблизительно от 1433 до 1444 года. Но внутренняя, более высокая стена со стороны суши соединявшая не менее 112 квадратных башен, не была основательно исправлена уже несколько веков. Большинство этих 112 башен были построены в IX-м и X столетиях. Стены и башни вдоль Золотого Рога все ведут начало от времен императора Феофила (829-841).
   На одной из башен со стороны Мраморного моря, между Кум-Капу и Иени-Капу, сохранилась греческая надпись, гласящая, что эта башня и примыкавшая стена были построены в 1448 году, на деньги деспота сербского, Георгия Бранковича. Какая страшная ирония судьбы! -- всего пять лет спустя, тот же самый христианский князь помогал султану со своими кирасирами штурмовать Константинополь!
   Дольфин упоминает, что башня Анемандра, возле ворот Кило-Порта, была исправлена кардиналом Исидором, вероятно на средства, доставленные папой.
   По словам Тетарди, внутренняя стена была вышиною в семь сажен, а наружная несколько ниже.
   Самым слабым местом считалось пространство позади дворца Гебдомона, где была всего одна стена, без рва. По требованию императора, венецианский капитан, Алоис Диедо, привел туда людей со своего судна, чтобы вырыть ров. Работа была начата 14-го марта, с большими церемониями, в присутствии императора и государственных сановников 31-го марта работа была окончена. Ров Диедо имел 62 сажени в длину, откос его имел 15 футов глубины, а контр-эскарп -- 13 английских футов. В то время стало известно, что двигается турецкая армия и в тот же день, 31-го марта сам император сторожил со своими воинами на соседнем холме, чтобы не допустить турецкую конницу внезапно нагрянуть на рабочих во рве.
   Император повелел произвести набор всех граждан, способных носить оружие. Францез, которому было поручено это дело, заявляет, что он отыскал только 4 973 греков и около 2 000 иностранцев, годных к обороне стен. Архиепископ Леонарди говорит, что имелось на лицо от 25-ти до 30-ти тысяч людей, способных носить оружие, но собственно сражалось от 6 000 до 7 000. Его сообщение вполне подтверждает данные Францеза.
   С наскоро собранными и плохо обученными войсками, числом в семь, самое большое в девять тысяч человек императору Константину приходилось защищать слабые стены своей столицы против армии, в десять раз многочисленней и располагающей 69 пушками! И в то время как нашлось не более девяти тысяч христиан для защиты ключа к трем материкам, славной резиденции древних властителей мира, в султанской армии набралось тридцать тысяч христиан, готовых пролить кровь свою ради того, чтобы свергнуть крест со святой Софии и заменить его полумесяцем!
   Несчастный император был сильно разочарован результатами набора. Во избежание паники в самом начале обороны, он распорядился держать втайне подробности ополчения и в то же время приказал задерживать при входе в гавань все суда, и заставлять, в случае надобности, их экипажи принимать участие в защите стен. Когда ему сообщили, что некоторые дворяне и кое-кто из народа покинули город, император ничего не сказал, но глубоко вздохнул.
   На большом военном совете под председательством императора, совете, который должен был принять окончательные решения насчет обороны, первым и самым важным вопросом был следующий: "кому поручить оборону ворот св. Романа?" Турки поставили свои самые тяжелые орудия и лучших солдат напротив этих, ворот и очевидно намерены были произвести на этот пункт самое отчаянное нападение.
   Когда император возбудил этот вопрос, никто из греческих и латинских полководцев по-видимому не расположен был нарушить молчание и предложить что-либо. Вдруг Жуан Джустиниани ди Лонго, генуэзский полководец, явившийся в январе с 500 волонтерами, хорошо вооруженными итальянскими стрелками из лука, поднялся с места и, поклонившись императору, сказал: "Надеясь на помощь Божию, я готов встать там с моими людьми, и во имя Христово защищать ворота против нападений неприятеля!"
   Эти простые, благородные слова были встречены громкими приветствиями всех присутствовавших. Император поблагодарил говорившего и обещал предоставить ему остров Лесбос с княжеским титулом, если турки будут отбиты.
   Император решил установить свою главную квартиру в церкви св. Романа, по близости от ворот, и находясь в самом почетном, опасном месте, взял под свое начальство 3 000 лучших греческих и латинских воинов.
   Направо от ворот св. Романа, в северном направлении находились ворота, называемые Харзиас. Там император поставил небольшой отряд греков, под предводительством знаменитого стрелка из лука Федора Каристоса.
   Следующие ворота назывались Полиандриум или Милиандриум. Оборона этой позиции была поручена трем братьям генуэзцам, -- Паоло, Антонио и Троило Бочиарди, с небольшим отрядом соотечественников.
   От этих ворот стены тянулись к востоку, по направлению к Золотому Рогу, защищая часть города, называемую Влахерной, по имени обители, находящейся в той местности. Эта позиция была вверена венецианцу Джероламо Минноти, командовавшему корпусом, состоявшим из венецианских уроженцев и иностранцев.
   Далее к северу не было рва для защиты стен. Эта позиция называлась Каллигарией, по имени соседнего предместья. Ожидали, что турки здесь попробуют пробить брешь, подкопавшись под стены. В виду этого император поручил оборону этого места немецкому горному инженеру Иоанну Гранту.
   Командование на северо-западной стороне укреплений, у ворот, называемых Цинегионом, было доверено папскому легату, кардиналу Исидору.
   От центральной позиции, у св. Романа влево был расположен небольшой отряд венецианцев под начальством их соотечественника Дольфино.
   Недалеко от них были ворота, называемые Силиврией или Пили, защита их была вверена ученому, греческому математику, Феофилу Палеологу, при содействии генуэзца, Маврикия Катанео и венецианца, Никколо Мосениго.
   У следующих ворот, -- имя их не сохранилось -- командование было в руках венецианца, Фабричио Корнеро.
   Юго-западная оконечность укреплений была занята сильной башней, или скорее замком, называемым Циклобиан. Вход в эту башню обыкновенно назывался "Золотыми воротами" и это были последние ворота к югу в стене, простирающейся от Золотого Рога до Мраморного моря.
   Позиция эта была вверена венецианцу Контарини и генуэзцу Эмануэло, имевшим под своим начальством 200 итальянских стрелков.
   Неизвестно, кому была поручена позиция между Циклобианом и следующими воротами, Гипсоматией. Вероятно, набрали известное число молодых монахов из городских и окрестных монастырей, в том предположении, что в этом месте нельзя ожидать серьезного нападения.
   Джиакомо Контарини, с небольшим отрядом венецианских соотечественников, занял ворота, называемые Контоскалиум.
   Следующие ворота! были названы, вследствие их близости к церкви св. Софии, Ходегетрией. Начальство над позицией между Контоскалиумом и Ходегетрией было отдано испанскому консулу, дону Педро Джулиано. Ходегетрия -- были самые восточные ворота в стене, омываемой Мраморным морем.
   В Акрополь был поставлен злополучный претендент на оттоманский престол Орхан-эфенди, с небольшим отрядом своих турецких приверженцев.
   Все позиции, от Акрополя до Цинегиона, вдоль Золотого Рога были поставлены под верховное начальство Кира Луки Нотараса, генерал-адмирала, который не только обладал высшим военным чином в Византийской империи, но вообще считался храбрым, опытным офицером, хотя был мало любим вследствие вспыльчивого характера.
   При входе в гавань возвышалась башня, где расположился венецианец Габриелло Тревизо с пятидесятью воинами.
   Через вход в гавань была протянута крепкая железная цепь. Часть этой цепи сохранилась в константинопольском арсенале. Она состояла из огромных продолговатых колец дубового дерева, заключенных в листы железа и скрепленных между собой меньшими железными кольцами.
   Вдоль этой цепи, внутри гавани были выстроены в несколько рядов 15 галер и множество меньших судов, и поставлены под начальством венецианского капитана, Антонио Диедо. Всего в гавани было 26 галер: из них 5-генуэзских, 5 -- венецианских, 3 -- критских, 1 -- анконская и 10 -- греческих.
   Ближе к центру города, на свободном пространстве, окружавшем церковь Св. Апостолов, расположился отряд в 700 человек, навербованных преимущественно из монахов, и запасной отряд, под начальством Димитрия Кантакузена и его зятя, Никифора Палеолога.
   При всех отрядах у стен состояли монахи и священники, с тем, чтобы постоянно возносить молитвы и служить обедни.
   Во всех церквах денно и нощно шла служба, почти без перерыва. Утренняя служба обыкновенно заканчивалась крестными ходами по улицам и вдоль стен.
   Император Константин обыкновенно присутствовал на заутренях в церквах, в то время как он делал утренний смотр стенам; он часто слушал также торжественные богослужения около полудня. В промежутках между молитвами он садился на арабского коня и в сопровождении небольшой, но избранной свиты, делал объезд укреплениям, посещая все позиции, внушая солдатам "священный долг все претерпеть ради славы Божией". Затем он возвращался в главную квартиру за воротами св. Романа и после краткого, отдыха под сенью большой палатки, снова начинал производить осмотр. В этой добровольно наложенной на себя обязанности, император всегда имел спутниками своего друга, Францеза и отдаленного родственника, испанца Дон-Франческо ди Толедо.
   Предместье Галата, по ту сторону Золотого Рога, само по себе представлявшее укрепленный город, было населено главным образом генуэзцами. Они образовали общину под управлением синдика, были независимы от юрисдикции императора и находились в тесных сношениях с великой республикой, своей метрополией. Граждане Галаты были большей частью торговцы, не слишком заботившиеся о соображениях высшей морали или политики, но всегда помышлявшие о том, чтобы из всего извлечь как можно больше выгод для себя лично. Греки от души ненавидели их как католиков, дерзких иностранцев и беззастенчивых соперников в торговле, а генуэзцы отплачивали им такой же враждой.
   Услыхав от соотечественников из Адрианополя об обширных приготовлениях султана, галатские генуэзцы сочли вполне согласным со своими обязанностями с одной стороны относительно братьев христиан, а с другой -- относительно самих себя действовать энергично по двум направлениям. Они послали в Геную вести об опасности, угрожающей Константинополю, и требовали, чтобы была послана немедленная помощь императору. Одним из результатов этих стараний был желанный приезд их соотечественника Джустиниани с итальянскими стрелками из лука. В то же время галатские генуэзцы отправили специальных послов в Адрианополь, чтобы напомнить султану, что Галата независима от императора. Они предлагали сохранять нейтралитет, нисколько не помогать императору, за то требовали, чтобы султан признал их независимость и обязался не вредить их городу. На это султан с радостью согласился и прежде, чем выступил против Константинополя, дал торжественное обещание уважать нейтралитет Галаты.
   Вследствие этих сделок, пока греческая столица подверглась жестокой борьбе, Галата оставалась спокойной, жители ее пользовались случаем, чтобы наживать большие барыши, снабжая ту и другую сторону провиантом и товарами по неслыханным ценам.
   При таких обстоятельствах началась осада Константинополя.
  

Глава VI

   "Дневник", который вел Николай Барбаро, венецианец, сражавшийся на стороне греков, "Мемуары" друга императора и постоянного его спутника, Францеза, доклад, представленный папе другим защитником города, архиепископом хиосским, Леонардом и "Славянский дневник", написанный по всей вероятности очевидцем, -- все это вместе составляет достаточный материал для воспроизведения истории этой борьбы изо дня в день.
   Турецкая канонада началась 11-го апреля. Сигнал был подан первым выстрелом из исполинской "базилики". Казалось, внезапный удар грома потряс землю и разверз небеса, до того оглушителен был выстрел и так далеко разнеслись его раскаты. С сотворения мира ничего подобного не слышали на берегах Босфора. В городе не только испуганные женщины с детьми, но даже и мужчины выскакивали из домов на улицы, ударяли себя в грудь и восклицали: "Кирие элейсон! что-то с нами будет?"
   Жители конечно еще более встревожились, когда разнеслись из уст в уста преувеличенные толки о громадных размерах турецких каменных снарядов. Греческая пушка, называемая гелеполи, самого крупного калибра, метала снаряды, весившие не более полукентенара или 150 греческих фунтов. Самые же мелкие турецкие снаряды, бросаемые против стен, имели весом не меньше 200 греческих фунтов. Большинство же их имело вес от 200 до 500 фунтов, а главная турецкая батарея, против ворот св. Романа, метала ядра весом от 800 до 1 200 фунтов. К счастью, требовалось много времени, чтобы чистить и снова заряжать орудия, так что из этих гигантских пушек можно было делать не более 7-ми выстрелов в день.
   12-го апреля, около часу пополудни, турецкий флот показался в виду Константинополя. Но он ничего не предпринимал. Суда бросили якорь близ Азиатского берега, напротив Диплокиниона, флот казался грозным не столько благодаря размеру галер, сколько вследствие многочисленности мелких судов. Караульные с высоты константинопольских башен насчитали 145 судов больших и меньших, образовавших флот султана.
   Между 12-м и 18-м апреля не случилось ничего, достойного внимания. Бомбардировка продолжалась изо дня в день. Но она почти не оказывала никакого действия. Турки не умели метко прицеливать орудий. Они принуждены были также исправлять Урбанову гигантскую "базилику", которая на второй же день пришла в негодность. Говорили, что Урбан увеличил силу ее сопротивления заряду, скрепив ее дуло несколькими железными обручами.
   Греки старались ослабить действие больших каменных снарядов, сыпля со стен смесь извести с кирпичной пылью.
   Обе стороны метали стрелы и палили из длинных, тяжелых ружей. Но эти ружья были еще редкостью, их было очень немного и у греков, и у турок. Однако, по словам Барбаро, греки все-таки были лучше вооружены, чем турки. Большинство стрелков из ружей были поставлены у ворот св. Романа, где, как уже упомянуто, сосредоточились самые отборные войска, под начальством Джустиниани, для того, чтобы они сражались на глазах императора.
   Хотя первые восемь дней осады были не важны с военной точки зрения, но они не лишены своеобразного интереса.
   Вскоре после открытия канонады, в турецкий лагерь прибыл посол от Иоанна Гуниади, регента Венгрии. С почтительным приветом "великому султану", Гуниади извещал Высокую Порту, что он перестал быть "правителем Венгерского королевства" и что он передал свою власть и управление в руки молодого короля Владислава. Желая возвратить полную свободу действия новому королю, он возвращал документ, подписанный Тугрой султана и одобряющий перемирие, заключенное в Смедереве в 1451 г., и требовал, чтобы ему вернули его собственную подпись.
   Очевидно, это была дипломатическая уловка, чтобы помочь грекам испугать султана, намекнув ему, что венгерская армия может, в случае надобности, пойти против турок. Это было действие, рассчитанное на подкрепление доводов Халила-паши в пользу мира. Сам Гуниади был скорее бравый солдат, чем тонкий дипломат. Этот дипломатический план мог зародиться только в голове итальянского кардинала, или в опытном гибком уме старого деспота сербского, который вообще считался чрезвычайно искусным дипломатом, точно так же как и способным воином. Как мы видели, деспот Георгий, по требованию нового султана и вопреки предостережениям одного греческого патриота, успешным посредничеством достиг трехлетнего перемирия между Венгрией и Турцией. Весьма вероятно, гнев Кира Луки Нотараса и Кантакузена против деспота, о чем свидетельствует письмо императора к Францезу, был возбужден его вмешательством в это перемирие. Если правда, что перемирие предоставляло султану произвести нападение на Константинополь, то следовательно уничтожение его могло бы считаться средством заставить его отказаться от осады.
   Но все меры, предпринимаемые Георгием Бранковичем, как бы они ни были ловко задуманы, почти никогда не достигали цели и приводили к другим неожиданным, нежелательным результатам. Однажды, в памятном разговоре с францисканским монахом Иоанном Капистраном, сам Георгий сказал: "Господь дал мне мудрость, но не дал удачи, и народ мой будет помнить меня, как разумного, но несчастного государя". Несомненно, что народ имел о нем такое мнение и даже вообще думал, что его несчастия являются Божеским наказанием за измену, в которой провинился, как предполагают, отец его, Вук Бранкович, по отношению к царю Лазарю в великом сражении на Коссовом поле, в 1389 году.
   Итак, эта венгерская миссия в лагерь султана была роковой для Георгия Бранковича. Послам дозволено было посетить большую батарею, расположенную против ворот св. Романа. Когда венгерские офицеры увидали, как турки стреляют из пушек, они громко рассмеялись и заявили им, что несмотря на их тяжелые снаряды, им никогда не удастся пробить брешь в стенах. И затем эти христианские офицеры, пришедшие нарочно для того, чтобы отвлечь султана от стен Константинополя, стали учить турецких артиллерийских офицеров, как наводить орудия. Все современные писатели рассказывают об этом факте. Францез дает объяснение, очевидно ходившее среди народа в городе. Он говорит, что венгерцы действительно желали, чтобы Константинополь пал как можно скорее, так как один сербский отшельник, известный своим пророческим даром, сказал Гуниади, что христианство ни за что не отделается от турок, пока они не овладеют Константинополем!
   18-го апреля канонада продолжалась весь день по обыкновению, прерываемая залпами из ружей и луков, как только выставлялся неприятель. Погода стояла прекрасная. Тихо спускались вечерние тени, и полный месяц озарял бледным сиянием дивную красоту Босфора. Вдруг, в девять часов звуки больших барабанов, рожков и зурн разнеслись по всей линии турецкого лагеря, и массы турецких воинов с громкими криками двинулись на стены.
   В этот час в большинстве церквей города служили вечерни; народ толпился в храмах и наружных дворах, с зажженными свечами в руках и часто падая на колени, по знаку поданному из алтаря. Соблазненные прекрасным вечером, жители высыпали на улицы. Внезапно со стен раздался звон набата, немедленно начался трезвон со всех колоколен. Народ выбежал из церквей в испуге и расселся в смятении. Славянский летописец так описывает эту сцену: "Ружейная пальба, звон колоколов, лязг оружия, крики дерущихся людей, вопли женщин и плач детей, -- все это производило такой шум, что казалось, земля дрожит. Облака дыма стояли над городом и лагерем, так что сражающиеся наконец перестали видеть друг друга".
   Бой затянулся на несколько часов после полуночи. Барбаро говорит в своем "Дневнике", что император сильно опасался, чтобы неприятелю не удалось ворваться в город. Но турки откладывали решительную попытку и вернулись в свой лагерь, оставив во рве много убитых и раненых. Около трех часов утра снова господствовала тишина, прерываемая только воплями раненых, просивших воды или помощи.
   Защитники стен были до того изнурены боем, что император, осматривая позиции перед рассветом, застал во многих местах часовых и караульных спящими глубоким сном.
   19-го апреля турки убрали своих раненых с откоса; они также унесли и сожгли тела убитых. Согласно славянскому летописцу, сожжение убитых солдат было обычаем турок во время осады.
   В Константинополе отслужено было молебствие о том, чтобы Господь помог отразить осаждающих.
   После церковной службы император держал совет с главными командирами и несколькими государственными сановниками. Многие из них думали, что приступ прошлой ночи имел нечто общее с уничтожением венгерцами перемирия, и что султан, может быть, снимет осаду. Для того, чтобы облегчить такое решение, сочли разумным перекинуть для него золотой мост и дать ему возможность отступить с честью. Поэтому решено было отправить посольство к султану и просить мира на каких условиях он и пожелал бы, кроме только сдачи города.
   20-го апреля, часов около десяти утра, четыре парусных судна появились на южном горизонте и быстро стали приближаться к Константинополю. Одно из них было сейчас же узнано, как принадлежащее к императорскому флоту, а остальные три оказались генуэзскими коммерческими судами. Все они были нагружены пшеницей, купленной императором для общественного продовольствия.
   Вскоре затем увидали, что весь турецкий флот направляется на встречу этим судам. На виду у греков и латинян, толпившихся на южных стенах, произошло в этот памятный день первое морское сражение между турками и христианами. Часть правого крыла турецкой армии также была свидетельницей сражения. Сам султан с пышной свитой визирей и пашей подъехал верхом к самому берегу Мраморного моря и повернул назад лишь тогда, когда волны стали омывать копыта его коня.
   Четыре христианских корабля приняли сражение с турецким флотом в 145 судов. Толпы народа на стенах конечно трепетали за неизбежную, как они думали, гибель своих друзей.
   Но греческая и генуэзская команда состояла из опытных моряков. Они так искусно пользовались греческим огнем, что через короткое время стало заметно сильное смятение в турецком флоте. Султан был очень смущен таким оборотом сражения, и когда его флот повернул назад и направился к Диплокиниону, он не мог сдержать своего гнева. Он грозил кулаком трусам, проклинал адмирала Балта-оглу и в исступлении погнал своего коня в море.
   Но все эти меры ни к чему не повели. Балта-оглу препроводил свои суда обратно на прежнюю якорную стоянку, а христианские суда продолжали свой путь до тех пор, пока не бросили якоря под стенами города, к великой радости граждан. Поздно вечером цепь, заграждавшая гавань, была опущена, две галеры, под начальством венецианских капитанов Гавриила Тревизани и Захария Гриоти, вышли из гавани и привели туда четыре судна, капитаны и команда которых сделали такую честь своим соотечественникам в этот день. Капитаном императорского корабля был Флантанелас, а трех генуэзских капитанов звали: Катанео, Новаро и Баланере.
   21-го апреля под жестоким, непрерывным огнем с большой турецкой батареи, вдруг рухнула одна из башен, защищавших ворота св. Романа. Барбаро, бывший сам на этом месте, писал в своем "Дневнике", что если бы турки пошли тотчас же приступом только с 10 000 человек, они могли бы войти в город.
   К счастью, турки, не ожидая такого действия своего огня, не сделали никаких приготовлений к немедленному приступу. Случилось также, что султан не находился на своем обычном месте, на холме Маль-Тепе. Рано утром он отправился с 10 000 всадниками в Диплокинион. Там он призвал к себе Сулеймана-бея, Балта-оглу, злополучного адмирала своего флота, резко упрекал его за постыдное поведение, затем приказал посадить его на кол.
   Эта ужасная сцена потрясла визирей, пашей и других государственных и придворных сановников; движимые состраданием, они пали ниц перед султаном, умоляя его пощадить Сулеймана-бея. Магомет смягчился, заменил первый свой приговор другим: в присутствии всего флота, которым он до тех пор командовал, на глазах всадников, сопровождавших султана, Балта-оглу получил 100 розог; один удар нечаянно повредил ему глаза. Имущество его было также конфисковано, а вырученные от продажи деньги распределены между янычарами.
   После этой тягостной сцены султан председательствовал на большом военном совете, нарочно созванном в Диплокинионе. Накануне прибыло посольство от императора Константина и теперь перед советом вопрос был поставлен так: принять или отвергнуть предложения императора о мире?
   Великий визирь Халил энергично советовал воспользоваться этим случаем, чтобы совершить почетное отступление из-под стен. По его словам, приступ 18-го апреля и вчерашнее морское сражение ясно доказывали, что не так-то легко овладеть Константинополем, и хотя никто не может предвидеть, как долго продлится осада, но всем известно, что чем дольше она затянется, тем большая является опасность, что в тылу может появиться христианская армия. Он напомнил всем присутствовавшим, что Венгрия уже потребовала назад свободу действий, что в Италии подвигаются приготовления и что венецианский флот того и гляди может прибыть на место. Убеждение его таково, что Константинополь все равно когда-нибудь попадет в руки султана, как спелый плод падает с дерева, но он, Халил, думает, что этот золотой плод еще не созрел. Он предлагает заключить мир с императором на таких условиях, чтобы вытянуть все жизненные соки из Константинополя и таким образом ускорил созревание плода и с этой целью предлагает потребовать 70 000 дукатов, уплачиваемых императором падишаху, в качестве ежегодной дани.
   Согласно Саад-ед-дину, шейх Ак-Шемзеддин-эфенди, ученый улем Ахмед-Курани и Заган-паша энергично воспротивились доводам Халила: Едва ли можно было ожидать, чтобы в этот момент командиры войска подали голос в пользу мира. Поэтому неудивительно, что совет подавляющим большинством высказался в пользу продолжения осады.
   Императорским послам дали ответ, что мир может быть заключен в том случае, если император немедленно сдаст город. В таком случае султан уступит императору весь Пелопонес и гарантирует ему нерушимый мир и господство в этом государстве, между тем как братьям императора -- Димитрию и Фоме можно будет дать территориальные вознаграждения где-нибудь в другом месте.
   Доводы великого визиря только убедили военачальников в необходимости ускорить завоевание. До сих пор было произведено нападение на город лишь с одной стороны, и поэтому, как ни мал был гарнизон, греки могли сосредоточить все свои силы для отражения осады. Ясно было, что шансы на успех несравненно увеличатся, если нападение будет произведено с двух сторон.
   Так как военные советники султана очевидно затруднялись в практических решениях, то султан представил им план, который он тоже изучал некоторое время. Он обратил их внимание на тот факт, что с берегов Босфора, от одного пункта, между Диплокинионом и Галатой открывается долина в юго-западном направлении, огибая западное подножие холма, возвышающегося над Галатой, и отлого спускаясь к Золотому Рогу; через эту-то долину, по его мнению, возможно было бы перенести суда из Босфора в гавань. Все расстояние не превышало семи или восьми верст.
   Трудно сказать, была ли эта идея замыслом самого султана. Барбаро настойчиво утверждает, что Магомет заимствовал ее от одного христианина. Архиепископ Леонардо полагает, что кто-нибудь рассказал султану о подвиге, совершенном четырнадцать лет тому назад венецианцами, которые перенесли свои суда из Эча в озеро Гарда.
   Как бы то ни было, но султан был убежден в исполнимости этого плана и немедленно отдал приказания для его осуществления.
   Несколько тысяч человек наскоро очистили долину от кустарника и молодых побегов. Вырыт был узкий канал во всю длину долины, выложен крепкими досками, обильно смазанными салом, дегтем и жиром, купленными в большом количестве у генуэзских торговцев Галаты. На доски были положены валы, а на них поставлено небольшое судно для опыта. Везомое буйволами и подталкиваемое солдатами, небольшое судно пошло легче чем ожидали.
   Султан приказал, чтобы на всех судах, которые надо было препроводить таким образом, распущены были паруса и выкинуты флаги, и чтобы на каждом из них играла музыка воинственные мотивы. Янычар Михаил рассказывает, что в эту ночь все батареи вели канонаду. Эта подробность объясняет, почему греки, а в особенности, почему флот в Золотом Роге не помешал турецким судам проскользнуть в гавань. Непрерывного огня из батареи Загана-паши, на холме над Галатой было достаточно, чтобы препятствовать всякому судну приблизиться к тому месту, где построенный канал выходил в Золотой Рог.
   В ночь с 21-го на 22-е апреля туркам удалось перетащить таким образом в залив Золотого Рога до тридцати судов.
   Джустиниани и его солдаты были заняты в эту ночь исправлением разрушенной башни у ворот св. Романа, заполняя бреши бочонками с землей, связанными вместе. Работа шла, и войска с надеждой ждали наступления дня.
   Граждане Константинополя, в особенности торговцы и мастеровые, обыкновенно вставали рано. С раннего утра 22-го апреля распространилась весть, что турецкий флот очутился в заливе! Народ, оставив работу, бросился к Золотому Рогу, увидал множество турецких судов, стоявших в углу гавани ближе к Галате, под охраной батареи Загана-паши. Многие в этот день окончательно упали духом. Но император не отчаивался. Он был в высшей степени озабочен необходимостью послать еще войск к северо-восточной стене, для защиты ее, в случае нападения.
   23-го апреля. Канонада со стороны суши продолжалась, по обыкновению, без перемены.
   Венецианские морские капитаны собрались на галере Антонио Диедо для совещания на счет способов, чтобы истребить турецкие суда в бухте. Этот вопрос был тем более настоятелен, что в этот день турки начали сооружать плавучую батарею, или, как многие думали, понтонный мост через бухту. После долгих совещаний было принято предложение капитана Джиакомо Коко напасть на турецкие суда ночью и сжечь их.
   24-го апреля. Канонада продолжалась весь день с большой силой.
   У турок сооружение понтонного моста успешно подвигалось вперед. Они употребляли пустые бочонки, скрепляя их прочными железными цепями.
   Капитан Коко приготовил два корабля для ночной экспедиции. Он окутал борта их тюками пакли и шерсти, надеясь, что это парализует действие турецких пушек.
   В полночь морские командиры встретились на корабле Диедо, чтобы определить последние подробности. Приготовления были почти окончены, и некоторые из командиров настаивали на немедленном нападении. На это совещание было допущено несколько генуэзских капитанов, и они требовали, чтобы попытка была отложена до следующей ночи, с тем, чтобы и они могли в ней участвовать. Отказав этому требованию, венецианцы могли бы подвергнуть себя упреку, что даже в эти минуты великой общей опасности они не могли преодолеть свою старинную зависть к генуэзцам, своим исконным соперникам в торговле и морском могуществе. Поэтому предложения их были приняты и экспедиция отложена.
   В следующие дни -- 25, 26 и 27 апреля не случилось ничего особенного. Перемежающаяся канонада и отрывочная стрельба из луков и ружей продолжались по-прежнему.
   Туркам удалось пробить в разных местах бреши; но греки и латиняне быстро заделали их. Но было уже очевидно, что защитники с каждым днем истощаются все более и более. Турецкие стрелки из лука и ружей, поставленные в первой линии, сменялись ежедневно, и на их места заступали свежие войска из лагеря; но на стенах стрелки из ружей и луков не могли быть сменяемы.
   Вдобавок к этому в последние дни апреля стали носиться слухи о недостаточности запасов продовольствия.
   Приготовления к морской экспедиции продолжались. Генуэзцы очевидно исполняли свою работу не так скрытно, как бы следовало. Некто Фаиуццио, узнав цель непривычной деятельности на некоторых генуэзских судах, перебежал в турецкий лагерь и выдал планы венецианских командиров.
   Несколько опытных артиллеристов с четырьмя пушками были немедленно посланы на турецкие корабли в бухте и их командирам приказано было быть настороже.
   28-го апреля. Часа за два до рассвета в этот день небольшая эскадра покинула свою позицию у цепи, заграждающей гавань, и беззвучно двинулась к западному углу бухты. Она состояла из двух больших галер Гаврила Тревизани и Захарии Гриотти и из трех мелких судов, с командирами Сильвестро Тревизани, Джироламо Морозини и Джиакомо Коко. Были взяты на буксир еще два небольших судна, нагруженных порохом, греческим огнем, смолой и другими горючими веществами.
   Условлено было, чтобы две больших галеры, обложенные тюками пакли и шерсти, предшествовали другим и охраняли их. Но нетерпеливый Коко дал своему кораблю быстро проскользнуть вперед. Несколько минут спустя с турецких судов стали палить изо всех пушек, корабль Коко был поврежден и быстро пошел ко дну; Коко и его экипаж старались спастись вплавь.
   Галера Тревизани быстро подвигалась вперед сквозь клубы дыма, но ее встретил новый залп, тогда и она потонула, Тревизани и большинство его команды спаслись вплавь. Затем другие капитаны медленно стали отступать, бросая снопы греческого огня. Но только одно из турецких судов загорелось и потонуло.
   Некоторые из моряков, пытавшихся спасти свою жизнь вплавь, в смятении поплыли прямо к берегу и попали в руки турок. Их захватили в плен и на другой день обезглавили на глазах солдат и народа на стенах. Эта жестокость до крайности раздражила граждан и константинопольское правительство. В городских тюрьмах было заключено до 260 турок, их всех вывели на стены и казнили на виду у турецкой армии. Сам Францез рассказывает об этом варварском возмездии.
   29-го апреля. После возбуждения, господствовавшего накануне, в этот день все обошлось сравнительно спокойно и в турецком лагере, и в городе.
   Неудавшаяся экспедиция венецианцев разумеется продолжала служить темой всех толков у греков и латинян. Венецианцы, потерявшие около 90 человек матросов и солдат, глубоко чувствовали эту потерю и открыто, с горечью обвиняли генуэзцев в измене. Генуэзцы возражали, что причинами неудачи было невежество венецианцев и безрассудство Коко. Взаимные укоры скоро превратились во взаимные угрозы и так как даже венецианские и генуэзские волонтеры готовы были драться между собой, то император собрал командиров и офицеров обеих национальностей и сказал им: "Прошу вас, братья, будьте дружны и работайте сообща. Не довольно разве беды, что мы принуждены сражаться с этими страшными противниками по ту сторону стен? Ради Бога, пусть не будет никаких раздоров между вами по сю сторону.
   30-го апреля. Славянский летописец заметил, что в "этот день выстрел из гигантской турецкой пушки против позиции св. Романа сильно расшатал стену, которая была очень ветха и несколько низка; второй выстрел, около полудня, снес верхнюю часть стены, пробив брешь в пять футов шириной; по третьего выстрела не последовало, так как настала ночь, прежде чем турки были готовы".
   1-го мая. По словам того же летописца, турки сосредоточили огонь из нескольких орудий обыкновенной величины против того места, где накануне была пробита брешь, но за ночь Джустиниани заполнил ее "землей и фашинником".
   "Когда они таким образом достаточно сокрушили стену", -- продолжает хроникер, -- они нацелили большую пушку и дали еще выстрел. Но снаряд был намечен слишком высоко и попал в стену ближайшей церкви, которую разнес совершенно. В полдень, только турки приготовились сделать второй выстрел, как вдруг Джустиниани снарядом из своего собственного орудия попал в большую турецкую пушку и сбил ее. Султан, увидав случившееся, воскликнул в ярости: "ягма! ягма!" то есть на штурм, вся армия повторила за ним "ягма!", солдаты бросились к стенам и наполнили ров.
   В городе тотчас же ударили в набат. Император, поспешно прибывший, поощрял войска держаться стойко. Славянский летописец подробно описывает борьбу, окончившуюся тем, что турки отступили со стен после наступления сумерек.
   Другие свидетели также рассказывают о сражении этого дня (Францез, Барбаро, Леонардо) и рассказы их несколько расходятся только в начале, однако не существенно. По их словам, многие солдаты имели привычку покидать свои позиции в полдень и ходить обедать со своими семействами. 1-го мая большее число чем обыкновенно отправились домой для этой цели. Турки, увидав лишь незначительное число солдат на стенах у ворот св. Романа, спустились в ров и стали длинными крючьями тащить вниз фашины и корзины с землей, при помощи которых брешь была наскоро заделана; затем завязался бой. Джустиниани жаловался императору на подобные порядки в армии.
   2-го мая. Не случилось ничего особенного. Обычный обмен выстрелов.
   Однако император, в виду того, что случилось накануне, собрал греческих солдат и упрекал их в том, что они подвергали город опасности нападения врасплох, отправляясь по домам обедать. Многие греки отвечали, что они принуждены уйти совсем, так как ни нм, ни их семействам дома нечего есть. Это заявление бросает печальный свет на плохую организацию и на страдания претерпеваемые народом.
   Император, пораженный этим заявлением, немедленно приказал, чтобы неспособные сражаться носили пищу и питье солдатам на стены и чтобы семьи, кормильцы коих были заняты защитой города, получали пропитание от правительства. Командир резерва Димитрий Кантакузен в то же время получил приказание производить осмотр позициям несколько раз в день, чтобы удостовериться, что все люди на местах.
   Ему также дана была инструкция разыскивать местожительство людей, которые, хотя и способны были носить оружие, но нарочно прятались, чтобы избавиться от обязанности защищать императора, империю и свои собственные дома. Эти трусы созрели для турецкого рабства. Но по-видимому, не мало было людей в городе, которые порицали всякую попытку защиты и громко бранили императора. Друг императора, Францез, сам прибавляет эту темную черту к мрачной и без того картине угасающей империи.
   3-го мая. Греки установили три пушки на башне, господствующей над бухтой, и открыли огонь по турецкой флотилии. Несколько дней продолжался в этом пункте обмен выстрелов, не причиняя особенного вреда.
   В городе было известно, что Венеция и Неаполь, точно также, как и папа, обещали прислать помощь, и день и ночь жители, наблюдали южный горизонт, ожидая, не покажется ли союзный флот. Однако, дни проходили за днями, и не появлялось никакого паруса; наконец император пожелал послать кого-нибудь на поиски за латинским флотом и поторопить его прибытием в Константинополь. В ночь на 3-е мая небольшое судно покинуло гавань и вышло в Мраморное море. На ней развевался турецкий флаг, и команда была одета в турецкие костюмы. Это рассказано в "Дневнике" Барбаро, а в "Славянской хронике" говорится, что в этот день "император послал людей в Морею, на острова и в страны франков, чтобы просить помощи".
   В тот же самый день император председательствовал на большом совете, состоявшем не только из военных командиров, но также из сановников государства и церкви. Командующие позициями единогласно заявили, что движения в турецком лагере указывают на приготовления к общему штурму. Принимая во внимание состояние стен и утомление оборонительных сил, постепенно убывавших, никто не мог высказать с уверенностью -- есть ли надежда отразить турок? Сенаторы и прелаты, с патриархом во главе посоветовали императору покинуть город и удалиться в более, надежное место. Некоторые из них уверяли, будто народ в провинциях, услыхав, что император здрав и невредим вне осажденной столицы, пошлет туда множество волонтеров и что эти, вместе с войсками принцев Димитрия и Фомы и с албанцами, которых не приминет привести Скандербег, могут произвести атаку достаточно серьезную, чтобы встревожить султана и заставить его отступить из-под стен города.
   Сам Джустиниани энергично поддерживал эти представления и предоставил все суда свои в распоряжение императора.
   "Император", -- продолжает хроникер -- и выслушал все это очень спокойно и терпеливо. Наконец, после глубокого раздумья он заговорил: "Благодарю вас всех за поданный мне совет. Я знаю, что отъезд мой из города принес бы мне выгоду, тем более, если верно все то, что вы предвидите. Но мне невозможно удалиться! Как мог бы я покинуть церкви Господни и его служителей -- духовенство и престол и народ мой в такой беде? Что сказал бы обо мне свет? Прошу вас, друзья мои, впредь говорите мне лишь одно: "Нет, государь, не покидай нас"! Никогда, никогда я вас не покину! Я решил умереть здесь с вами"! Сказав это, император отвернулся, так как глаза его были полны слез; с ним прослезился и патриарх и все присутствовавшие"!
   То были слова, вылившиеся из глубины благородного, великодушного сердца, слова, достойные императора. Константин Драгаш даже и в этом случае сделал честь занимаемому им престолу и народу, которым он управлял.
   4-го мая. По обыкновению шла канонада и ружейная перестрелка. Ничего особенно замечательного не произошло в этот день.
   Но в ночь с 4-го на 5-е мая сделана была другая попытка истребить турецкие суда в бухте. На этот раз атака была предпринята капитаном с одного из кораблей Джустиниани. Турки однако зорко наблюдали и когда генуэзская галера приблизилась, ее встретили выстрелами и сразу потопили.
   5-го мая. В городе ходили оживленные толки о несчастии прошлой ночи. Говорили, будто сам Джустиниани находился на злополучной галере и спасся с трудом. Опять-таки рассказывали, что турки были заранее предупреждены одним изменником.
   Общее возбуждение еще более усилилось новым обстоятельством, -- внезапным открытием огня с батареи Загана-паши против христианских судов, расположенных в гавани вдоль цепи. С этой целью Заган получил несколько более тяжелых орудий, нежели те, которыми он располагал до сих пор.
   Тяжелый снаряд ударил в генуэзское торговое судно, нагруженное шелком и другим дорогим товаром, оцененным в 12 000 дукатов. Судно быстро пошло ко дну. Христианский флот принужден был оставить свою позицию и двинуться по ту сторону цепи, вне выстрелов из пушек Загана.
   Генуэзцы Галаты послали султану формальный протест против убытка, наносимого нейтральной стороне. Великий визирь отвечал витиеватыми извинениями и обещал, что после завоевания города, убытки будут сполна уплачены.
   6-го мая. Турки установили новые пушки против ворот св. Романа. Весь день они поддерживали упорный огонь. К вечеру возле ворот была пробита широкая брешь. Чтобы помешать защитникам заделать ее, турки продолжали стрелять всю ночь. Джустиниани однако не пытался заполнять брешь, но несколько дальше, с внутренней стороны возвел баррикады и башню.
   7-го мая. Турки продолжали расширять брешь сосредоточенным огнем со своей большой батареи. К вечеру стрельба прекратилась.
   Часов около одиннадцати ночи многочисленные отряды турок ринулись с откоса, спустились в ров и бросились к бреши. Барбаро говорит, что до 30 000 турок участвовали в этом приступе.
   Славянский летописец сообщает много интересных подробностей о сражении. По его словам, греки и латиняне храбро вышли на встречу нападающим и сражались с ожесточением. Джустиниани командовал лично и чуть не был убит янычаром исполинского роста. К туркам прибыли подкрепления в лице знаменитого турецкого героя, Омера, бея Романского санджака. В то же время Джустиниани также получил подкрепление, в виде отряда греков, под начальством популярного командира, стратига Рангабе и храбрым натиском согнал турок с бреши в ров. Рангабе, воодушевляя своих воинов, шел впереди, расчищая себе дорогу мечом и вдруг очутился лицом к лицу с храбрым, знаменитым Омер-беем. "Рангабе" -- рассказывает летописец -- "немедленно напал на него и, уперевшись одной ногой в камень, поднял свою саблю обеими руками и рассек Омер-бея пополам. Турки, разъяренные потерей такого героя, окружили Рангабе и буквально изрезали его в куски. Тогда греки отступили за стены.
   Всюду распространилась великая скорбь по случаю смерти Рангабе, храброго, бесстрашного рыцаря, очень любимого императором".
   8-го, 9-го, 10-го и 11-го мая не случилось ничего примечательного.
   Турецкая канонада продолжалась по обыкновению. По словам Тетарди, кроме множества мелких снарядов (весом от 200 до 500 фунтов) было пущено против стен и в самый город около 100 или 120 более тяжелых снарядов (от 800 до 1200 фунтов).
   В самом Константинополе с каждым днем усиливалось уныние. В церквах происходили беспрерывные слезные моления. Огромные толпы беспрестанно теснились прикладываться к иконе Божьей Матери, которая, согласно легенде, однажды уже спасла город от врагов. Эта чудотворная икона была выставлена для поклонения и пожертвований благочестивого народа в церкви Богородицы Ходогетрии, возле Акрополя и св. Софии.
   Так как выяснилось, что флот не может оказать помощи обороне, то венецианцы начали разоружать свои суда. 9-го мая Габриэло Тревизани покинул свои две галеры и их командой, насчитывающей около 400 человек, усилил позицию св. Романа, где потери людьми были понятно самые тяжкие.
   12-го мая. Турецкие пушки пробили брешь в стенах близ императорского дворца Гебдомона. Прежде чем греки могли начать починку, вечером несколько тысяч турок штурмовали этот пункт. Барбаро определяет численность штурмовавших войск в 50 000 человек, но по всей вероятности эта цифра преувеличена.
   По свидетельству Славянской хроники, турецкий приступ был произведен с такой яростью, что греки принуждены были отступить от бреши. Успехи турок были остановлены Палеологом, "стратигом Сингурлы", многие писатели объясняют, что это означает "начальник кавалерии", а другие думают, что это "помощник начальника". Очень возможно, что это был Никифор Палеолог, помогавший своему тестю Кантакузену в командовании резервами. Главная квартира резервов находилась недалеко от дворца Гебдомон, и поэтому помощь под начальством Никифора Палеолога подоспела во время. Но хотя Палеолог отразил турок на время, однако они вскоре опять стали теснить его, "потому что -- как говорит хроникер -- "Мустафа паша, бейлер-бей анатолийский, прислал свежих войск".
   На помощь к Палеологу прибыл Федор, начальник тысячи вместе с Джустиниани. Этот командир, Федор, был по всей вероятности никто иной как Федор Каристос, занимавший позицию Харзиас. Положение дел в Гебдомоне оказалось столь критическим, что стало необходимо не только призвать резерв, но и войска с других позиций. Но несмотря на эту поддержку, "турки стали одолевать греков" по словам того же славянского хроникера.
   В тот же вечер император присутствовал на всенощной в св. Софии.
   После вечерни, продолжавшейся два -- три часа, император удалился в одну из зал, смежных с храмом св. Софии и там встречен был членами синклита и некоторыми из высших военачальников. Они открыли военный совет. Один из генералов, поддерживаемый Логофетом, Георгием Францезом, предложил произвести в благоприятный момент общую вылазку, под предводительством самого императора. Они указывали на два преимущества, сопряженные с этой вылазкой: во-первых, на нравственную выгоду и затем на возможность добыть немного продовольствия.
   Против этого предложения восстали Кир Лука Нотарас и префект города, Николай Гудели. Они полагали, что было бы неразумно отваживаться на такое смелое предприятие, но осторожнее оставаться за стенами и ограничиваться защитой против неприятельского нападения. "Можно сказать, -- рассуждал Кир Лука, -- что мы сражаемся теперь уже пять месяцев и, с Божьей помощью, можем сражаться так еще много месяцев; но если на то не будет Божьей помощи, мы все падем, и город погибнет". Очевидно, по расчетам Кира Луки, война началась в декабре.
   Покуда они таким образом обсуждали это важное предложение, явился гонец с известием, что турки на стенах позади Гебдомона. Император немедленно поспешил на опасный пункт. На улицах он встретил толпы народа и даже вооруженных людей, бежавших прочь от стен. Император остановил их и приказал им вернуться на свои посты, но его телохранителям пришлось пустить в ход свои сабли и копья, чтобы заставить охваченных паникой солдат вернуться назад, к стенам.
   Прибыв в Гебдомон, император увидал, что турки прорвались сквозь брешь и уже сражались с греческими и латинскими волонтерами в смежных улицах! Появление императора с свежими отрядами подняло дух сражавшихся христиан и, сделав отчаянное усилие, они отбросили турок за ров. "Если б не подоспел император с свежими силами, в ту же ночь мы погибли бы окончательно", -- говорит славянский летописец.
   К этому же сражению вероятно относится другой случай, сообщаемый хроникером. Сам император был до того возбужден этой отчаянной борьбой, что пришпорил своего коня и бросился к бреши, очевидно намереваясь перескочить в ров, где происходил рукопашный бой, "но сановники императорской свиты и немецкая гвардия остановили его и принудили повернуть назад".
   Урон, понесенный турками в этом приступе, на другой день определили в 10 000 человек. Сообщают, что префект города приказал все тела убитых турок выбросить за укрепления, с тем, чтобы их подобрали командиры ближайших турецких позиций.
   14-го мая. Видно было, как турки перетаскивали пушки с батареи Загана-паши, с холма над Галатой, как полагали, с намерением усилить батареи напротив Кинегиона. Но они остановились там только на некоторое время, отдохнуть и затем перетащили на позицию, расположенную против ворот св. Романа.
   Это сосредоточение артиллерии служило указанием того, что главная атака будет направлена против позиции, защита которой поручена Джустиниани. Поэтому греки сформировали новый отряд в 400 человек, хорошо вооруженных и взятых с кораблей и других менее опасных позиций на стенах и поставили их в распоряжение Джустиниани.
   15-го мая. День прошел без особенных приключений.
   16-го мая. Несколько турецких галер приблизилось к христианскому флоту, по-видимому снова занявшему свою прежнюю позицию за цепью. После обмена несколькими выстрелами турецкие суда вернулись к месту своей якорной стоянки.
   17-го мая. За некоторое время перед тем в греческой главной квартире было получено извещение о прибытии в турецкий лагерь "саксонских рудокопов". Эти рудокопы были из Нового брода, известного также под именем Новой горы, знаменитого серебряного рудника в Сербии, который с половины XIII-го века разрабатывался колонией саксонцев. Прибыли они с целью предпринять энергичную попытку подкопаться под стены. И действительно в ночь на 17-е мая, Иоанну Гранту удалось открыть и уничтожить турецкую мину, где было заживо похоронено множество солдат и рабочих.
   18-го мая. На рассвете часовые у ворот Харзиас заметили какое-то необыкновенное сооружение по ту сторону рва.
   На расстояние 8-10 сажен от рва придвинули высокую деревянную башню из крепких досок и бревен, обтянутых буйволовой шкурой и поставленную на колеса. Башня имела два этажа; бока нижнего этажа были обшиты толстыми досками, а пространство между ними заполнено землей! Верхний этаж, куда можно было взобраться по нескольким лестницам, был особенно тщательно защищен буйволовыми шкурами. В башне находилось три отверстия, вроде широких окон; оттуда стрелки легко могли попадать в людей на стенах.
   Вообще этот день, 18-го мая, был полон злоключений для греков. Турецкие стрелки с Буйволовой башни нанесли им большой урон в позиции Харзиас; одна из башен ворот св. Романа и часть смежных стен рухнули в ров под действием усиленного огня большой батареи.
   В бухте турки окончили свой понтонный мост, ведущий к Северо-восточным воротам Кинегиона. Он был длиною в 150 сажен, а шириною в 1Ґ сажени. Очевидно у турецкого главнокомандующего было намерение штурмовать в одно и то же время два отдаленных друг от друга пункта -- ворота св. Романа и ворота Кинегиона; он надеялся таким образом разделить силы осажденных.
   В ночь на 18-е мая император Константин и Джустиниани сделали почти нечеловеческие усилия. Им удалось заделать брешь в воротах св. Романа и соорудить новую башню для защиты этой позиции; они организовали отряд из храбрых волонтеров, которые взобрались на контр-эскарп и, бросив греческий огонь на Буйволову башню, обратили ее в пепел. Величайшие смельчаки среди турок, даже сам султан не могли сдержать своего удивления и открыто обнаруживали, свое восхищение ловкостью и энергией защитников. Говорят, султан так выразился по этому поводу: "Если б вчера все тридцать семь тысяч пророков сказали мне, что возможен такой подвиг, я бы этому не поверил".
   19-го и 20-го мая не случилось ничего достойного внимания.
   21-го мая. Очень рано утром затрубили в рога на кораблях турецкого флота, стоявшего на якоре близ Диплокиниона, и корабли медленно поплыли к входу в Золотой Рог. В городе был подан сигнал тревоги, солдаты высыпали на стены; народ наполнил улицы. Но около семи часов турки вдруг отступили назад на свою прежнюю позицию.
   В тот же день, после полудня турецкая пушка пробила новую брешь и снесла башню. Барбаро узнал об этом, но не разобрал, в каком это случилось месте. Он только упоминает этот факт, прибавляя, что в следующую ночь греки исправили нанесенный вред.
   22-го мая. Саперы Гранта отыскали две турецких мины в Каллигарии и уничтожили их. С одной из них они вступили в рукопашный бой с турецкими рабочими и солдатами и перебили их всех до единого.
   Хотя вследствие свойства почвы, не дозволявшей прорыть ров перед Каллигарией, неудобно было прокладывать мины, однако саперы с обеих сторон выказали немало искусства и смелости в этом особом роде ведения войны. Насколько они были деятельны, можно видеть из сообщений Тетарди. Он говорит: "Заган-паша, со своими людьми, привыкшими работать в золотых и серебряных рудниках, подкопался под укрепления в 14-ти различных пунктах, начав копать на большом расстоянии от стен. Христиане, с своей стороны, стали прислушиваться, открыли положение турецких мин и стали рыть контрмины. При помощи дыма, они задушили турок в подземных галереях. В некоторых местах они потопили их, напустив в ходы воды, а в других сражались с ними в рукопашную.
   Славянский летописец рассказывает, что греки часто по ночам спускались в ров и через кирпичные верки контрэскарпа подкапывались под гласис. Он красноречиво описывает взрыв в одной из мин: "Это было -- говорит он -- как будто туда ударила молния, земля заколебалась и с великим треском зеленоватый вихрь взбросил турок на воздух. Останки людей и обломки досок падали в город и в лагерь. Осажденные бросились прочь от стен и от рва".
  

Глава VII

   23-го мая несколько турецких всадников подъехали к воротам св. Романа, трубя в рог, и с развевающимися знаменами, давая понять страже на башне, что они хотят сделать какое-то сообщение. Чрезвычайный посол султана желал передать послание императору лично. Спустя некоторое время последовал ответ со стен, что посол может войти в город.
   Этот посол, Измаил-Хамза, повелитель Синопа и Костамболи, сын покойного Исфендиар-хана, вследствие женитьбы своей породнился с самим падишахом. Одно время Исфендиар-ханы были независимыми владельцами, энергично сопротивлявшимися поглощению их государств обширной Оттоманской империей; но наконец они принуждены были признать над собой верховную власть султана и примириться с неизбежным. Исфендиар-ханы в продолжение многих поколений были в дружеских отношениях с греческими императорами, и Измаил-Хамза был принят императором, как старый друг.
   Хамза передал поручение султана. Так как положение города неоспоримо безнадежное, рассуждал он, то какая надобность императору затягивать бедствия войны и подвергать свой народ страшным последствиям осады? Султан питает искреннее, глубокое уважение к императору и дозволит ему удалиться без вреда со своим двором, свитой и сокровищами, куда бы он ни пожелал. Мало того, султан снова предлагает императору сюзеренство над Пелопонесом. Жители Константинополя также получат разрешение уйти, если они захотят, со своим движимым имуществом, император должен считать это последним приглашением султана к сдаче. В случае отказа, город не может быть избавлен от ужасов резни и разграбления.
   Тогда Хамза, более в качестве друга императора, чем султанского посла, пытался убедить Константина отдаться на волю судьбы. Стены со стороны суши были проломлены во многих местах, четыре башни разрушены совершенно, небольшой гарнизон не мог не быть истощенным, и не было никакой надежды на скорое прибытие помощи извне.
   Все эти аргументы были, к несчастью, неоспоримыми фактами. Положение города было еще более плачевным. Запас продовольствия с каждым днем становился все скуднее; народ впал в состояние мрачного отчаяния; он считал императора и его правительство ответственным за страдания, уже вынесенные им, и за те еще большие несчастия, которые предстояло ему пережить. Очевидно, Пресвятую Деву Марию ни слезами, ни молитвами нельзя заставить явиться снова на стенах и рассеять врагов. "Но -- спрашивали многие православные греки -- удивительно разве, что после осквернения св. Софии и ужасов 12-го декабря, небо не внемлет их молитвам"? Другие говорили: "Без сомнения, наши отцы и праотцы грешили, мы сами также грешили, и справедливо, чтобы Провидение наказало нас. Все эти несчастья -- очевидно "кара Божия". К чему стараться избежать ее? Хорошо ли продолжать сражаться и идти наперекор воле Божьей?"
   Не только обвалившиеся стены, но еще более упадок духа в массе народа и неосуществившиеся обещания помощи извне -- все это могло бы оправдать Константина, если бы он согласился на почетную сдачу города.
   Но у Константина было более возвышенное понятие о своем достоинстве и о своих обязанностях. По словам Дукаса, он сообщил Хамзе следующий ответ для передачи султану:
   "Я восхвалю Бога, если ты захочешь жить в мире с нами, как жили твои праотцы; они относились к моим предшественникам с сыновним почтением, а к этому городу с величайшим уважением. Кто бы из них ни обратился к нам, в беде он всегда находил у нас надежное прибежище, но кто бы ни поднял руку против нашего города, никогда не знал счастья. Удержи за собой, как твои законные владения, земли, несправедливо отнятые тобою у нас, назначь сумму дани, которую мы постараемся уплачивать тебе ежегодно, и ступай с миром. Помни, что посягая на захват чужих владений, ты сам можешь стать добычей других! Сдать город -- не в моей власти и ни в чьей здесь власти. Мы все приготовились умереть и умрем без страха!"
   Рано утром 24-го мая небольшое судно подошло к цепи, заграждавшей гавань. Команда его была по-видимому турецкая, однако после обмена сигналов с венецианскими кораблями, сторожившими вход, цепь была спущена и корабль вошел в гавань.
   Оказалось, что это судно, отправленное дней двадцать тому назад на поиски за союзным флотом. Командир корабля заходил на многие острова Архипелага, всюду наводил справки и оставил союзникам поручение поспешить в Константинополь. Но нигде он не встретился с ними. Некоторое время ни он, ни его люди не знали что предпринять, так как возвращаться было почти безнадежно. Но в конце концов они почувствовали, что долг их требует вернуться и не оставлять долее своего доброго императора в состоянии тревоги и неизвестности. Итак они вернулись с самыми неутешительными донесениями и как раз во время, чтобы умереть. К несчастью, имя храброго командира этого корабля не сохранилось.
   В этот день Иоанн Грант открыл и уничтожил очень опасную мину, тянувшуюся на шесть сажен под стенами Каллигарии.
   Турецкая канонада продолжалась целый день без перерыва. После заката турецкий лагерь был освещен, множество фонарей было зажжено на мачтах кораблей в Диплокинионе. На кораблях и в лагере происходило шумное ликование. Турецкая музыка, с преобладающими в ней большими барабанами и цимбалами, раздавалась по всей местности между Золотым Рогом и Мраморным морем.
   Император Константин, по обыкновению, выехал осматривать позиции своего войска. В различных пунктах он сходил с лошади, поднимался на стены, наблюдая огромный огненный пояс, оцеплявший императорскую столицу.
   Он прислушивался к монотонному звуку барабанов и к дикому шуму в турецком лагере. Константин и немногие храбрые люди, разделявшие с ним бремя и ответственность обороны, догадались, что это зрелище предвещает общий штурм. Говорят, что глядя на шумный лагерь, император стоял молча, погруженный в задумчивость, между тем как слезы катились по щекам его. Он не стыдился своих слез, ему нечего было их стыдиться, так как он твердо решился исполнить свой долг до конца.
   Некоторые граждане, возвращаясь из церкви, со всенощной, заметили внезапное появление красного света у основания купола св. Софии. Свет тихо скользил вверх и вокруг купола, покуда не достиг позолоченного креста. Там он помешкал несколько мгновений, затем яркий отблеск стал бледнеть, подрожал некоторое время над великолепным зданием и исчез. Словно солнце, запоздавшее на западе, выглянуло снова из-за черной завесы ночи, чтобы приласкать нежным лучом прекраснейший храм христианского мира и приветствовать своим сиянием крест, которому суждено было быть скоро замененным полумесяцем.
   Однако, это было не более как отражение ярких огней в турецком лагере, которых не могли видеть люди на константинопольских улицах. Им это казалось знамением с небес, полным значения. Два очевидца, Николай Барбаро и автор Славянской хроники, говорят, что граждане, видевшие отраженный свет на куполе, прониклись страшными предчувствиями. Барбаро описывает эту сцену, как бы похожую на лунное затмение, и напоминает народу старинное пророчество, согласно которому город должен пасть в те дни, когда луна покажет знамение".
   По известиям Славянской хроники, монахи истолковали это "страшное знамение" народу таким образом: "Святое сияние, осенившее храм св. Софии, и ангел, которого Господь приставил во времена императора Юстиниана стеречь святую церковь и город, в эту ночь отлетели на небо среди сияния, виденного многими. То было знамение, что Господь предает город в руки врагов".
   В ту же ночь посланный императором гонец скакал по улицам, созывая всех сановников и командующих офицеров явиться к императору рано на следующее утро.
   25-го мая. Совет собрался очень рано, под председательством императора. У иных заметны были на лицах следы усталости после ночи проведенной на стенах, а у других признаки полного отчаяния. Никогда еще не случалось, чтобы перед несравненной красотой Золотого Рога и в теплое благоуханное майское утро на Босфоре собиралось совещание при более мрачных, отчаянных условиях. При всей их любви к своему отечеству, они с горечью сознавали, что Византийская империя, окруженная славными и великими традициями, ныне угасает в их трепещущих объятиях.
   Совету предстояло в это утро обсуждать меры в виду ожидаемого штурма.
   Император Константин, простой, добрый, храбрый, прямодушный снискал сочувствие и восхищение всех, кто только видел его удивительное терпение, выдержку и неутомимую преданность общественным интересам. Все присутствовавшие на последнем совете были проникнуты глубоким чувством уважения к несчастному государю.
   Некоторые снова возбудили на совете вопрос, что интересы империи требуют немедленного удаления из города императора и его двора, тем более, что до тех пор, пока император будет оставаться там, нет надежды вернуть когда-нибудь столицу, если ею овладеют теперь.
   Глава духовенства патриарх Григорий, по-видимому отказавшийся в то время от своего поста, с большой твердостью поддерживал это предложение; он сказал: "служители алтаря видели несомненные признаки того, что, по воле Божией, город должен ныне пасть; но Провидение Господне неисповедимо и Ему угодно было смилостивиться над своим народом. Если нельзя спасти императорский город, то пусть спасется император! Пусть останется жив император, ибо в его особе сосредоточены все надежды его народа. Все мы должны преклониться перед волей Всемогущего, который в милосердии своем может вернуться к народу нашему, как обратился снова к народу Израилеву, в ветхозаветные времена".
   Слова патриарха глубоко тронули всех присутствовавших. Император, услыхав, что церковь также считала падение города неизбежным, был так сильно потрясен, что упал в обморок, и нужно было приводить его в чувство с помощью ароматической воды". Бессонные ночи, неустанный труд, подавляющие тревоги и вдобавок строгий пост, которым он сопровождал свои молитвы, как истый грек, -- все это отозвалось на его организме. Однако он оправился через несколько минут. Тогда духовенство стало убеждать его покинуть город безотлагательно, и весь совет умолял его последовать этому совету. Когда все наконец замолкли, император обратился к собранию спокойным, но решительным тоном:
   "Друзья мои, если угодно Богу, чтобы город пал, то можем ли мы избегнуть Его гнева? Сколько императоров до меня, великих и славных, должны были страдать и умереть за свое отечество! Неужели я буду единственным, который убежит от него? Нет, я останусь и умру здесь, вместе с вами".
   Решимость императора остаться верным тому, что он считал своим долгом, делала дальнейшие рассуждения об его отъезде бесполезными. Но вероятно тогда же было решено выслать из города принцессу Елену, вдову деспота Димитрия, с придворными дамами. Когда после взятия города султан осведомился, что стало с высокопоставленными дамами, ему сказали, что их увезли на одном из кораблей Джустиниани.
   Совет перешел затем к обсуждению других вопросов. Решено было, чтобы все без различия звания помогали заделывать бреши в стенах. Это решение было принято, после того как Джустиниани горько жаловался на то, что греки отказываются помогать в исправлении стен св. Романа, уверяя, что это обязанность латинских воинов, которыми он командовал.
   После этого Джустиниани заявил о настоятельной необходимости усилить его позицию добавочной артиллерией и предложил, чтобы некоторые пушки были перевезены с позиций на Золотом Роге, не подвергавшихся большой опасности. Кир Лука Нотарас, главнокомандующий этих позиций, положительно отказал дать свои пушки. Между обоими дошло до резких слов и чуть было не произошла прискорбная сцена, но вмешался император со своей обычной кротостью. "Друзья мои -- сказал он -- теперь не время ссориться; лучше будем снисходительны друг к другу и помолимся Богу, чтобы Он спас нас от пасти турецкого змия".
   Но надменные замечания Кира Луки подзадорили честолюбие храброго и энергичного Джустиниани. Он вернулся на свой пост и при помощи некоторых людей, в числе которых архиепископ Хиосский особенно указывает на некоего Ивана Далматского, в течение суток успел исправить стены так хорошо, что и друзья и враги его удивились. Султан, говорят, воскликнул: "отчего нет у меня таких людей?"
   В тот же день, поздно вечером была открыта и уничтожена турецкая мина в Каллигарии.
   26-го мая. Неприятель продолжал стрельбу по обыкновению. В городе шли лихорадочные приготовления к ожидаемой атаке.
   В тот же день происходил прием в просторной палатке султана. Посольство от нового короля венгерского Владислава было принято в торжественной обстановке. По правилам турецкого этикета, послу не дозволялось прямо обращаться к султану насчет предмета его миссии, но после аудиенции он имел свидание с великим визирем, в присутствии двух пашей. Посол сделал официальное сообщение о восшествии на престол короля Владислава и выразил дружеское желание, чтобы султан увел свои войска из-под Константинополя, так как в противном случае Венгрия не может не примкнуть к лиге, образованной папой против турок. Если великий визирь не знал раньше того факта, что венецианская эскадра на пути в Константинополь, то услышал об этом теперь от венгерского посла.
   Немедленно после этого свидания в турецком лагере разнеслись очень тревожные вести. Ходил слух, что венгерский посол привез объявление войны и что "грозный белый рыцарь, воевода Янко (так турки прозвали Яна Гуниади) уже переправился через Дунай с большой армией и идет на Адрианополь, между тем как могущественный "латинский флот" не далек от Дарданеллов. Францез говорит, что собственные агенты Халила пытались возбудить встревоженных солдат против неопытного, молодого султана, благодаря беспечности которого их прекрасная, но ныне почти истощенная армия может очутиться меж трех огней.
   В этот вечер снова турецкий лагерь сиял огнями. Но хотя большие барабаны били еще громче, а зурны взвизгивали еще пронзительнее, однако беседы вокруг многочисленных огней были невеселые. Сам султан, по словам Францеза, провел ночь тревожно. Поручение, переданное венгерским послом, известия о приближающемся флоте, неудовольствие среди солдат -- все это не давало ему заснуть. Неизвестность насчет решений большого военного совета, созванного им на следующее утро, одна эта неизвестность способна была причинить бессонницу человеку даже менее честолюбивому, чем султан Магомет.
   27-го мая. Совет собрался в собственном шатре падишаха. Все чувствовали, что наступает кризис.
   Халил-паша изложил перед султаном и советом свой взгляд на дела. Нельзя не пожалеть этого старика, очутившегося в таком странном положении. Он хорошо знал, что окружен завистливыми и недоверчивыми людьми, зорко подстерегавшими малейший ложный шаг визиря, которого они уже прозвали "гяуръиолдаш". Все же Халил не был изменником. Он искренно верил и имел мужество высказывать, что риск больше, чем шансы на успех. Как старый, верный слуга оттоманского престола, он откровенно выражал свои опасения, не заботясь о том, каковы будут последствия для него самого.
   Халил заявил, что согласно полученным им известиям, вся Европа подымается на помощь Константинополю. Раз союзные франки достигнут города, они не удовольствуются тем, чтобы прогнать турок из-под стен столицы, но весьма вероятно выгонят их совсем из Европы. Постоянные попытки овладеть Константинополем только приносили усиливающийся для турок риск потерять все европейские провинции, завоеванные их предками. "Я часто говорил вашему величеству -- добавил великий визирь в заключение -- о вероятном исходе этого предприятия. Я указал даже на риск, которому вы подвергаетесь; но вы не обращали внимания на мой совет. Теперь я в последний раз осмеливаюсь умолять вас: снимите осаду, иначе нас постигнут величайшие беды!" Халил говорил с большим смирением, но с решимостью. Его согбенная фигура, седая борода, изможденное заботами лицо и серьезные темные глаза, -- все это было олицетворением заботливого, мудрого государственного человека, желающего верно служить своей родине. В эту минуту, по крайней мере, султан не заподозрил честности своего старого слуги, и его усердие видимо произвело на него сильное впечатление.
   Заган-паша сознавал великую важность момента. Отступить из-под Константинополя означало удаление от двора, если не шелковый шнурок для него самого и его друзей, поощрявших султана предпринять осаду. Независимо от этих личных соображений, Заган был человеком с сильной, непоколебимой волей, знакомый с истинным положением дел не только на Балканском полуострове, но и во всей Европе.
   "Что касается уверения великого визиря -- говорил Заган -- будто франки идут на помощь Константинополю, то я не верю этому нисколько. Точно также невероятно, что скоро покажется латинский флот. Ты знаешь, о падишах, какие внутренние раздоры свирепствуют в Италии и вообще во всем Франкистане. Под влиянием распрей гяуры неспособны на единодушное действие против нас. Христианские государи никогда не соединятся между собой. Если после великих усилий им удастся заключить мир, он никогда не бывает продолжителен. Даже когда они связаны союзными трактатами, это не мешает им захватывать друг у друга владения. Они постоянно боятся друг друга и поглощены взаимными интригами. Без сомнения, они много размышляют, много говорят, много объясняют, но в конце концов действуют очень мало. Когда они решили что-нибудь сделать, они тратят много времени даром, прежде чем начнут действовать. Предположим, что ими даже начато что-нибудь, они не могут далеко подвинуть дело, потому что наверное повздорят между собой относительно способа действия. И теперь, по всей вероятности, дело обстоит также, то есть, являются новые причины несогласия между ними. Итак, нам нет основания их бояться. Допустим даже, что латинский флот может прибыть в Константинополь. Что это может значить для нас, если вся их морская сила равна лишь половине или даже четверти нашей? Поэтому, о падишах, не теряй мужества, а отдай нам приказ штурмовать город!"
   Заган был истый воин; султан вполне сочувствовал ему и по характеру, и по честолюбию.
   В речах обоих советников было много разумного и справедливого. Султан пришел к заключению, что лучше всего соединить и то, и другое посредством сделки. По его предложению совет решил попытать общий приступ 29-го мая рано утром; если удастся приступ, -- отлично, если же нет, то осада будет снята немедленно.
   По словам Францеза, на следующую ночь прибыл из турецкого лагеря в город надежный вестник и подробно донес императору обо всем, что говорилось и что было решено в шатре султана. В то же время императору советовали не терять мужества, а надеяться на лучший исход, выставить на стенах копьеносцев со стороны суши и сражаться с твердостью.
   В воскресенье вечером 27-го мая турецкий лагерь и флот были снова в огнях. По всем направлениям бегали теллалы, выкрикивая приказ султана: "правоверные могут веселиться сегодня, сколько угодно, завтра же они должны поститься и молиться, так что каждый, предназначенный попасть в рай, должен приготовиться умереть мучеником за веру, в будущий вторник, утром!"
   Известие, что штурмование города начнется послезавтра, вызвало новое возбуждение в лагере. Всю ночь дервиши и улемы переходил и от одной группы солдат к другой, подстрекая их энтузиазм своими фанатическими речами. Сам Заган-паша, по повелению султана, переодетый ходил между палаток, прислушиваясь к разговору солдат, и представил султану утром 28-го мая удовлетворительное донесение о состоянии духа среди армии.
   Понедельник, 28-го мая. Рано поутру затрубили трубы в турецком лагере, подавая сигнал, чтобы все войска заняли назначенные им позиции, и чтобы ни один солдат не отлучался из строя.
   Эскадра в Золотом Роге выстроилась в линию, лицом к бухте.
   Весь флот в Диплокинионе покинул свою якорную стоянку и выстроился в форме полумесяца, простиравшегося от пункта напротив гавани к воротам Феодосии.
   Турецкие батареи стреляли по обыкновению до четырех часов пополудни, тогда только стрельба их прекратилась.
   Вскоре после приостановки канонады в турецком лагере раздались громкие крики восторга. Султан в сопровождении блестящей свиты производил смотр войскам на их позициях. То там, то здесь, он останавливался, обращаясь к солдатам. Затем был обнародован следующий манифест к войскам:
   "Согласно неизбежному закону, много солдат должно пасть во время приступа. Но помните слова писания: тот, кто падет, сражаясь за веру, пойдет в рай. Кто же останется жив после завоевания города, будет получать двойное жалованье пожизненно. Если город будет взят, вам дано будет разрешение грабить его в течение трех дней. Все богатства -- серебро, золото, шелковые ткани, сукно и женщины -- буду ваши; только здания и стены должны быть сохранены для султана".
   Возбуждение между турками значительно усилилось после того, как был прочитан этот "дневной приказ". И в то время как вечерние лучи в последний раз золотили крест на св. Софии, от Золотого Рога до Мраморного моря раздавались крики тысячи воинов: "Ла Аллах иль Аллах, Магомет-рессуль Аллах!" (Один Бог -- Аллах и Магомет -- его пророк!).
   Увы, предчувствовал ли кто-нибудь из людей, наблюдавших турецкий лагерь со стен Константинополя, при свете заката, что это последний вечер для христианского Константинополя?
  

Глава VIII

   В предыдущие два дня, 26-го, 27-го мая усердно производилось исправление стен. Император лично наблюдал и руководил работами, напоминая людям, что нельзя терять ни одной минуты.
   В понедельник утром императору снова пришлось употребить свое терпеливое и кроткое вмешательство между латинянами и греками. Венецианец Джероламо-миниоти соорудил несколько переносных деревянных прикрытий для своих стрелков. Он попросил греков перенести эти деревянные изгороди на венецианские посты, но греки согласились на это лишь с условием, если им заплатят вперед. Венецианцы пришли в негодование, в особенности подозревая, что греки отказали вследствие своей ненависти к латинянам. Но в этом случае просто недостаток пищи побудил греков дать такой ответ. Император прекратил ссору и нашел средства удовлетворить рассерженных венецианцев.
   Большую часть утра император был занят обучением своих войск на стенах. Дукас говорит, что в то время осталось не больше 4000 сражающихся в городе.
   Рано утром выступил крестный ход из храма св. Софии, при торжественном звоне колоколов, заходя во все церкви по пути к городским стенам. Священники, в своих древних парчовых облачениях, несли чудотворные иконы, мощи святых, золотые с каменьями кресты, содержавшие "частицы честного древа", и множество других святынь, коими были богаты византийские храмы.
   Густая толпа народа, стар и млад, мужчины, женщины, дети следовали за крестным ходом; большинство босиком, со слезами, воплями, колотя себя в грудь; народ вместе с духовенством пел псалмы.
   В каждом важном пункте процессия останавливалась на короткое время. Священники читали особые молитвы, чтобы Господь укрепил городские стены и даровал победу своему верному народу. Тогда епископы подымали распятие и благословляли воинство, окропляя его святой водой, с пучков сухой базилики. Многие из присутствовавших без сомнения думали с глубокой грустью, что это вероятно последнее благословение христианской церкви христианским воинам на стенах Константинополя.
   После полудня, перед вечерней, император собрал вокруг себя командиров войск и именитых граждан. Он обратился к ним с трогательными словами, прося всех и каждого не щадить себя и проливать кровь свою в защиту славного древнего города. Обращаясь к венецианцам, стоявшим по правую его руку, он напомнил им, что Константинополь всегда приветствовал их, как родных сыновей. "Молю вас теперь, -- продолжал император, -- покажите нам в этот трудный час, что вы действительно наши товарищи, наши верные союзники, наши братья!"
   Обратившись к генуэзцам, он коснулся их славного прошлого и просил их доказать еще раз в этом важном случае свою известную всему миру храбрость. Император закончил следующими словами, обращенными ко всем присутствовавшим: "Будем трудиться вместе, товарищи мои, братья мои, постараемся отстоять свою свободу и доставить себе славу и память вечную! В ваши руки отдаю я свой скипетр. Вот он! Спасите его! Венцы ждут вас на небесах, а на земле имена ваши будут вспоминаться с почетом во веки!"
   "Умрем за веру и за отечество! Умрем за церковь Божию и за тебя, нашего императора!" -- было восторженным ответом собравшихся вокруг Константина. Все были глубоко растроганы. Францез, присутствовавший при этом, рассказывает: "Защитники города обнимались, целовались сквозь слезы, просили друг у друга прощения; никто не думал о своих женах, детях, имуществе, все помышляли только о славной смерти, которую они готовы были принять за отечество!"
   Колокола заблаговестили к вечерне. Император отправился в св. Софию. Церковь была переполнена молящимися. Для императора было вполне естественным думать, что он, быть может, в последний раз стоит под этим великолепным куполом, где молилось столько православных императоров в счастливые и несчастные дни.
   Константин молился с глубоким усердием. Он покинул императорское кресло и, приблизившись к иконостасу, отделявшему алтарь от церкви, пал ниц перед большими иконами Спасителя и Божией Матери, по правую и левую руку от царских врат.
   Помолившись, он подходил к каждому священнику в церкви, просил прощения, если он кого-либо обидел, затем обнял каждого и вошел в алтарь причаститься св. тайн. Как христианский император и как христианский воин, он торжественно, на глазах своего народа готовился предстать перед Господом.
   Когда он выходил из церкви, все собрание плакало навзрыд. В обширном храме отдавались эхом громкие рыдания мужчин и вопли женщин. И среди этих выражений сочувствия, исходивших из глубоко потрясенных человеческих сердец, Константин, сам видимо взволнованный, медленно прошел по церкви, которую соорудили его предшественники, как величавый памятник своей славы и благочестия.
   После этого император отправился в свой дворец. Там он велел всем сановникам, всем царедворцам и слугам ожидать его. "Никто не может предугадать, что принесет с собой ночь", -- сказал он им. У каждого он просил прощения за малейшую резкость или несправедливость со своей стороны и трогательно простился со всеми. Францез, всюду сопровождавший императора, говорит, что невозможно описать последующую сцену; плач и рыдания огласили древний дворец. "То была сцена, способная размягчить даже каменное сердце!"
   Поздно вечером Константин покинул дворец, сел на арабского коня и в сопровождении свиты поехал к стенам в последний раз сделать смотр храбрецам, мужественно ждавшим конца.

* * *

   По словам Славянской летописи, вечер 28-го мая был пасмурный и мрачный. По мере наступления ночи темные, грозные тучи стали собираться над городом, точно покров, брошенный с неба на этот великий мавзолей из мрамора и золота.
   Султан Магомет, страдавший бессонницей, был поражен ужасом, когда выглянул на небо из своего шатра. Он позвал одного из самых ученых своих улемов, посвященного в тайны неба, и спросил его, не предвещают ли чего эти густые тучи, нависшие над городом? "Да, -- отвечал улем, -- это великое знамение; оно предвещает падение Стамбула!"
   "И затем, -- продолжает хроникер, -- из туч полился не простой дождь, а необыкновенно крупные капли воды, каждая величиной почти с воловий глаз". Впоследствии, некоторые из переживших катастрофу рассказывали, будто кровавый дождь оросил город незадолго до начала отчаянной предсмертной борьбы.
   К полуночи все огни в турецком лагере были потушены.
   Казалось, что Босфор проводит свою последнюю ночь в глубоком сне и что теплая майская ночь не может оторваться от чудного города христианских императоров. Глухая и немая ночь как будто медлила приподнять темный облачный покров с турецкого лагеря, чтобы утренняя звезда не пробудила слишком рано роковой день, которому суждено было впервые увидать мусульманский Стамбул.
   В городе царила тишина. Только на мощеных улицах возле стен раздавался по временам стук лошадиных подков. Около часу пополудни у позиции возле ворот Каллигарии остановилось несколько всадников. Спешившись, они взошли на стены. Это был император с несколькими преданными приближенными. Напрягая зрение в темноте, они наблюдали турецкий лагерь, но ничего не могли различить. Впрочем, они отлично слышали какие-то звуки и заглушаемые голоса. Император осведомился у часовых, что означают эти звуки; ему сказали, что турки кажется выступили всей первой линией и что вероятно трескотня происходит от установления лестниц во рву. Император стал тревожно всматриваться в потемки, молча прислушиваясь. Вскоре петухи пропели в первый раз.
   Император спокойно поехал назад к позиции св. Романа. По всей линии он нашел бдительность, готовность сражаться и решимость.
   Второе пение петухов раздалось из дворов, пронеслось из улицы в улицу и по всему турецкому лагерю.
   Вдруг пушечный выстрел потряс воздух и пробудил эхо на далеком пространстве. С замирающим грохотом смешались воинственные крики из 50 000 уст, вдоль всей турецкой линии, и тысячи воинов проворно соскользнули в ров и поспешно приставили 2000 лестниц к стенам города. Христианские солдаты бросились к оружию и началась отчаянная последняя борьба.
   Согласно установленному обычаю турецкого ведения войны в те времена, нападающие колонны были сформированы в три линии. В первую линию были поставлены худшие войска лагеря, недисциплинированные, плохо обученные солдаты Зиямета и Тимариота беев. Наемные войска, из коих многие были воинами по профессии, образовали вторую линию. Третья состояла из хорошо обученных янычар и спагиев.
   После жаркого боя, продолжавшегося около часа, защитники успешно отразили первый приступ. Со стен метали широкими струями греческий огонь в густую толпу осаждающих, с еще более убийственным действием, нежели град камней, стрел и ружейных пуль. Наконец турки во рву, пораженные паникой, в ужасе взобрались назад и бежали через гласис.
   Но несчастные беглецы были встречены линией "чау-шей", которые, при помощи железных палиц и цепей, прогнали их назад в ров. Немногие, спасшиеся от свирепых чаушей, были встречены обнаженными ятаганами янычар, и так как им пришлось выбирать между двумя смертями, то они предпочли вернуться к приступу.
   Между тем второй линии отдан был приказ двинуться вперед. Она выступила быстро и в добром порядке при звуке труб и барабанном бое.
   Ужасно было видеть при бледном утреннем свете эти густые колонны, которые подобно яростным волнам разбивались о стены, подавались назад и с новой силой взлетали еще выше по лестницам. Смятение было ужасно. Все колокола в городе трезвонили, все барабаны били в лагере; из города и против города поминутно раздавались выстрелы из пушек и ружей, и тысячи возбужденных, почти обезумевших людей дико кричали, сражаясь и падая.
   Часов около трех пополуночи пушечным ядром снесло часть наружной стены близ ворот св. Романа, в том пункте, где расположены были венецианцы. На эту брешь турки немедленно сосредоточили атаку.
   Венецианцы с помощью греков отразили первое нападение. В следующий момент другой снаряд расширил брешь. Тогда новая колонна янычар кинулась вперед, пробралась через наружную стену, наполнила все пространство между нею и внутренней стеной и, подвергаясь великой опасности, приставила лестницы и взобралась по ним.
   Храбрецы, уже более двух часов оборонявшие позицию св. Романа, начали подаваться. Император послал за подкреплениями. Феофил Палеолог и Димитрий Кантакузен поспешили на помощь со своими людьми, и снова турецкая волна отхлынула.
   Император видел, как отступили турки, он стал воодушевлять солдат, громко крича им: "Держитесь храбро, Бога ради! Я вижу, неприятель отступает в беспорядке! Если угодно будет Богу, за нами останется победа!"
   Пока он говорил, ружейная пуля ударила в руку Джустиниани.
   Рана причиняла ему страшную боль; он побледнел и, сказав несколько слов двум генуэзским офицерам, поручая одному из них взять на себя командование, собирался покинуть позицию.
   Император, стоявший в нескольких шагах, был поражен, увидав, что храбрый Джустиниани покидает свой пост. "Куда идешь ты, брат? -- спросил он". "Я иду, -- отвечал побледневший Джустиниани, -- просить, чтобы мне перевязали рану и потом вернусь!"
   Император подошел к нему, осмотрел рану, сказал, что она не опасна, и умолял его остаться.
   Джустиниани приостановился на минуту, мрачно установил взор свой в пространство и с выражением сильного физического страдания на лице, удалился, не говоря ни слова.
   Крайнее утомление и сильная физическая боль поколебали в этот страшный час геройский дух человека, так много сделавшего для обороны Константинополя и лишившегося бессмертной славы только благодаря этой минутной слабости.
   Группа турок заметила смятение среди христиан. Хассан-Улубадлы, янычар гигантского роста, поспешно позвал своих товарищей, чтобы они следовали за ним и взбежал по одной из лестниц. За ним кинулись вслед человек 30 янычар, громко восклицая имя Аллаха. Под градом камней и стрел, половина их повалилась назад в ров раненые или убитые. Но Гассан вскочил на стену с несколькими товарищами и яростно размахивал своим ятаганом. Новый град каменьев и стрел посыпался на него, но он встал на одно колено и дрался до тех пор, пока, наконец, покрытый ранами не упал.
   Во многих других пунктах на суше свирепствовал бой с дикой, отчаянной отвагой. Порою казалось, что все усилия отборных войск султана не могут одолеть величавых древних стен и стойкого мужества их защитников.
   Но вдруг какой-то человек, по-видимому пораженный ужасом, поспешно поскакал к тому месту, где стоял император, и издали закричал, что турки вступили в город и скоро будут осаждать позицию императора!
   Вот как это случилось.
   В стенах, защищавших дворец и окрестности Гебдомона, были древние ворота, очень низкие и на одном уровне с дном рва, называемые Керкопорта. Один из византийских императоров давным-давно приказал замуровать их, как гласит легенда, потому что кто-то предсказал, что через эти ворота неприятель войдет в город. Во время последней войны греческий штаб, рассматривая план вылазки против турецких позиций, нашел, что легко было бы для большого отряда войск выйти из этих старых ворот и незаметно напасть на левое крыло турок. В виду этого ворота были отперты и там были поставлены часовые.
   Однако проект вылазки был оставлен и за великими тревогами последних дней Керкопорта была совершенно забыта.
   Покуда главная сила осаждающих сосредоточивалась против позиции св. Романа, корпус турок, пробираясь в овраге вдоль стен, неожиданно набрел на эти ворота и нашел их отпертыми. Турки ворвались в них, перебили немногих часовых, поспешно взобрались на стену и выставили копье с лошадиным хвостом на ближайшей башне! Другие турки последовали за ними, бегом и крича от восторга; вскоре тысячи их хлынули в город через роковые ворота. Кир Лука Нотарас тщетно пытался остановить хлынувший поток; его храбрые греки были отражены, он принужден был отступить и с остатками войск заперся в своем собственном дворце, который был вроде укрепленного замка.
   Турки овладели дворцом Гебдомона и поспешили по улицам к позиции ворот св. Романа.
   Путь их был залит кровью и усеян ранеными и умирающими.
  

Глава IX

   Весть о том, что турки вступили в город, пронеслась как искра.
   Солдаты и народ были охвачены паникой при неожиданном появлении неприятеля среди них. Многие итальянцы сразу покинули свои посты и бросились к гавани, где некоторым из них удалось пробраться на суда.
   Толпы народа поспешили в церковь св. Софии и заперли все двери. По улицам бегали толпы взад и вперед, не зная в своем отчаянии, куда деваться и что делать.
   В некоторых более отдаленных улицах можно было видеть женщин, расхаживающих с восковыми свечами в руках; они спешили к заутрене в церковь св. Феодосии, чья память праздновалась в этот день. Вскоре они были встревожены отдаленным гулом, остановились прислушиваясь, пока не подоспели запыхавшиеся мужчины и женщины, крича в ужасе, что турки пробрались в город. Тысячи полуодетых женщин и детей бежали в диком смятении по улицам. Крики ужаса и вопли отчаяния несчастных христиан неслись к небу, смешиваясь с восторженными криками победоносных турок.
   Узнав о случившемся, император несколько минут простоял как громом пораженный. Бегство итальянцев к гавани дало кому-то из императорской свиты мысль, что император может еще успеть достигнуть гавани в безопасности.
   Константин ответил просто: "Сохрани меня Бог, чтобы я остался императором без империи! Падет моя столица, паду и я вместе с нею!"
   Дикие крики турок были ясно слышны; они приближались по соседним улицам.
   Константин обратился к своей свите и сказал: "Кто желает спастись, пусть спасается, если может; кто же готов взглянуть в лицо смерти, то пусть следует за мною!"
   Феофил Палеолог отвечал на последние слова императора, воскликнув: "Я предпочитаю умереть!"
   Константин пришпорил коня и поехал вперед, с мечом в руке навстречу туркам, показавшимся в ближайшей улице. Около двухсот греческих и итальянских дворян последовали за императором. Дон Франческо Толедский ехал по правую руку императора, а Дмитрий Кантакузен -- по левую.
   Несколько минут спустя они вступили в яростный бой с надвигающимися толпами турок.
   Иван Далматинский пустил свою лошадь в средину турецкого отряда и, по словам Францеза, "стал косить их направо, налево, словно траву". Скоро он пал, покрытый ранами, и умер смертью героя.
   Феофил Палеолог, который столь благородно предпочел смерть жизни, упал с лошади, смертельно раненный. Храбрый испанец, дон Франческо, мужественно сражался еще некоторое время.
   Среди возбуждения боя, император был вскоре разлучен со своей свитой. Его арабский конь упал под ним, обливаясь кровью и покрытый ранами. Император продолжал отчаянно, сражаться пеший. Один ассаб ударил его в лицо, император сразил его саблей, но через мгновение сам упал, смертельно раненный. Никто из турецких солдат в этом месте не знал в ту минуту, кто такой этот удалец, павший в бою.
   Бой продолжался некоторое время, покуда груда убитых не покрыла землю, навеки освященную геройской смертью последнего византийского императора.

* * *

   В первые минуты возбуждения турки косили направо и налево все, что им попадалось под руку. Но по мере того, как приближался рассвет, они убеждались, что в главных улицах не оставалось более сражающихся, но лишь толпа перепуганных людей, по-видимому неспособных думать или действовать, и женщин, вскрикивавших и падавших в обморок при виде турок и их окровавленных ятаганов. Тогда турки перестали убивать и стали забирать людей в плен, чтобы сделать из них рабов, связывая без разбора мужчин, женщин и детей.
   Многие из янычар не хотели забирать пленных на улицах, но спешили в храм св. Софии. Большинство верило в старинное предание, распространившееся в лагере, будто в катакомбах церкви был спрятан богатый клад золота, серебра и драгоценных каменьев.
   Прибывшие первыми нашли все двери запертыми. Они выломали главный вход. Внутренность великолепного священного здания не произвела никакого впечатления на этих людей, жаждавших крови и алчных к добыче. Они сразу начали грабить церковь, сверкавшую золотыми и серебряными украшениями, и делить между собой пленных, -- тысячи мужчин и женщин, надеявшихся найти убежище в доме Господнем, но теперь ставших рабами турок, перед ликами святых икон. Мужчин грубо вязали веревками в присутствии их плачущих жен, матерей и сестер. Женщин просто скручивали их собственными поясами и длинными шарфами. Печальнейшие сцены людского страдания разыгрывались под этим величественным куполом, среди сверкающих мрачных колонн и на прекрасном мозаичном полу великолепного храма.
   До появления турок, часть церкви, где находился алтарь, была полна духовенством; многие из духовных лиц служили раннюю обедню. Когда янычары ворвались в главную дверь, священники таинственно исчезли. Впоследствии распространилась легенда, что с приближением янычар стены церковные у алтаря чудесным образом раскрылись, пропустили священника, несшего чашу со св. дарами, и снова сомкнулись за ним. Согласно легенде, тот же священник появится снова из той же стены, чтобы продолжать прерванную службу в тот день, когда православный император снова завоюет Константинополь от турок.
   Штурм города начался 29-го мая часов около двух утра. Около 8-ми часов Константинополь был уже в полной власти завоевателей. В более отдаленных улицах, вокруг некоторых церквей и укрепленных домов продолжался бой, но это нисколько не изменяло великого события. Рано утром, 29-го мая турки овладели Константинополем.
   На рассвете этого рокового дня для большинства защитников города самой волнующей загадкой был вопрос, как им удастся спасти свою жизнь и свободу.
   Эти короткие утренние часы вероятно были полны страшных эпизодов. Но лишь два-три из них занесены в хронику.
   Флорентинец Тетарди с некоторыми другими итальянцами сражался часа два после того, как турки вступили в город и, поняв, наконец, истинное положение дел, старался спастись, подвергаясь бесчисленным опасностям, прежде чем добрался до гавани. Достигнув ее, он бросился в волны, как делали многие другие, и к счастью был скоро вытащен на венецианскую лодку.
   Капитаны судов в гавани неутомимо заняты были спасением погибающих. Для этой цели они оставались в Золотом Роге несколько часов после взятия города и отплыли лишь в полдень.
   Многие беглецы в небольших лодках переправились в Галату. Между ними было трое братьев Браччиарди, командовавших позицией Харзиас.
   Кардинал Исидор, с помощью верных слуг, сложил с себя пурпуровые одежды и облекся в платье простого солдата. Затем тело одного латинского волонтера одели в одежды кардинала и оставили его лежащим на улице. Турки скоро набрели на тело, отрезали голову мнимого, кардинала и торжественно понесли ее на копье по улицам. Тем временем Исидор попал в руки других турок; но он показался своему турецкому владельцу столь жалким и бесполезным как раб, что скоро он отпустил его на свободу за небольшой выкуп.
   Злополучный претендент на турецкий престол, Ор-хан-эфенди спустился на берег моря из башни Акрополиса, переодетый греческим монахом. Он бродил там вместе с некоторыми беглыми греками, в ожидании, чтобы его приняли на какой-нибудь христианский корабль. Действительно, прибыл корабль, но он был полон турками, которые немедленно захватили беглецов в плен. Один несчастный грек купил свою свободу, выдав туркам, кто такой этот человек в монашеских одеждах. Орхан-эфенди был тотчас же убит, а голова его послана султану.
   Турецкие хроники упоминают, что многие греческие монахи -- их было около трехсот, обитатели одного монастыря, убедившись, на чьей стороне Бог и чья вера -- правая, изъявили готовность принять ислам; конечно, это был день тяжких испытаний для многих сердец, когда-то полных веры, но ныне пришедших в отчаяние среди развалин империи.

* * *

   Около полудня Магомет вступил в город через ворота Полиандриум. Его сопровождали визири, паши, улемы и эскортировала лейб-гвардия, состоявшая из людей, выбранных за их силу и мужественную красоту.
   Султан прямо направился к храму св. Софии. Там он спешился. На пороге он остановился и, набрав щепотку земли, посыпал ею свою голову, покрытую чалмою, в знак уничтожения перед Богом, даровавшим ему победу.
   Затем он вошел в храм, но у двери остановился на несколько мгновений и молча устремил взор перед собою. Огромные размеры храма, его красота и гармония, по-видимому, оказали ошеломляющее впечатление на его душу, даже в этот час торжества.
   Идя далее, он увидал одного турка, разбивавшего топором мозаичный пол. "Для чего ты это делаешь?" -- спросил султан. "Ради веры!" -- отвечал фанатик. Магомет, в порыве гнева, ударил его и проговорил сердито: "Довольно вы разграбляли город и уводили граждан в рабство! Здания -- мои!"
   Он направился далее к алтарю, проходя мимо солдат и христиан, обращенных в рабство. Вдруг отворилась дверь в иконостасе и из нее вышло множество священников навстречу султану. На некотором расстоянии от него, они упали на колени и воскликнули: "Аман: смилуйся над нами!"
   Магомет взглянул на них с жалостью. Хроникер рассказывает об этом так: "Он подал священникам знак рукою, чтобы они встали, и сказал им: не страшитесь более моего гнева, ни смерти, ни разграбления!" Обратившись затем к своей свите, султан приказал им немедленно послать глашатаев, чтобы запретить дальнейшее разграбление и убийство. Народу, собравшемуся в храме, он сказал: "Теперь пусть все вернутся по домам!"
   Этот замечательный эпизод, описанный Славянской летописью, совершенно согласуется с характером Магомета и всеми другими обстоятельствами. Весьма вероятно, что священники, с приближением янычар, спрятались в потайном ходе, в стенах храма и лишь по прошествии некоторого времени решились воспользоваться появлением султана в храме, чтобы выйти и умолять его о покровительстве. То, что они скрывались некоторое время в соборных стенах, может также объяснить происхождение легенды, упомянутой выше.
   "Султан" -- продолжает летописец, -- "подождал немного, покуда народ стал выходить из церкви, однако не мог дождаться конца и сам удалился".
   Из других источников мы узнаем, что прежде чем удалиться, он приказал своим придворным улемам взойти на кафедру и прочесть молитву. Сам он влез на мраморный стол, служивший христианским жертвенником в храме св. Софии, и там совершил свой первый Рика'ат, обряд, сопровождающий мусульманскую молитву.
   С этой минуты св. София христианского Константинополя превратилась в Ая-Софию мусульманского Стамбула.
   Выйдя из храма, Магомет осведомился у своей свиты, среди которой было много государственных сановников, знаете ли кто-нибудь, что стало с императором? Никто не мог сообщить, никаких сведений. Думали, что он пал в сражении; другие предполагали, что он, может быть, увезен на итальянских кораблях, уже ушедших из гавани. Ходили даже слухи в этот момент, будто император был в числе людей, раздавленных насмерть, когда охваченная паникой толпа теснилась сквозь одни из ворот.
   Когда султан проезжал по одной из улиц, ведущих из св. Софии в Акрополь, сербский солдат, несший в руках человеческую голову, встретил императорскую кавалькаду. Он поднял кверху свой окровавленный трофей, громко воскликнув. "Великий государь! вот голова царя Константина!"
   Кавалькада остановилась. Кир Лука Нотарас и несколько других греческих сановников приблизились, чтобы взглянуть на голову. При первом же взгляде греки разразились плачем, некоторые из них громко рыдали. Это была голова императора.
   Серб повел приближенных из свиты султана, чтобы показать им тело, от которого была отрезана голова. Его тождественность можно было установить по императорским двуглавым орлам, вышитым на пурпурных башмаках.
   Султан приказал, чтобы голова императора была выставлена некоторое время на порфирной колонне, стоявшей на площади перед императорским дворцом. Он желал, чтобы народ константинопольский убедился, что император действительно убит. Но в то же время султан дал разрешение греческому духовенству похоронить тело императора со всеми почестями, подобающими императорскому сану. И чтобы еще более показать свое уважение к Константину, он приказал, чтобы масло на лампаду, которая теплилась на могиле последнего греческого императора, покупалось из его собственной казны.
   На другой день султан расположился во дворце, где жили византийские императоры в течение веков. Солдаты уже успели разграбить дворец и унести все, что было возможно. Большие залы, сиявшие золотом и пурпуром, были голы и разорены.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru