Мечников Лев Ильич
Виктор Гюго

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Дѣло", No 4, 1871.

   

I.

Le siècle avait deux ans. Rome remplaèait Sparte;
Déjà Napoléon perèait sous Bonaparte...

   Этими пышными стихами "порогъ французской современной поэзіи" начинаетъ свою краткую поэтическую автобіографію, изъ которой мы узнаемъ, что онъ родился въ Везапсонѣ, гдѣ его отецъ и мать очутились проѣздомъ; что, при самомъ рожденіи, онъ уже казался осужденнымъ на немедленную смерть и остался долголѣтнимъ жильцомъ на этомъ свѣтѣ и революціоннымъ дѣятелемъ на поприщѣ французской беллетристики, только благодаря усиленной нѣжной заботливости о немъ женщины, которая такимъ образомъ дважды дала ему жизнь; что, наконецъ, въ отношеніи политическихъ своихъ мнѣній, онъ остается до конца вѣренъ наслѣдству, которое завѣщалъ ему отецъ, наполеоновскій генералъ, и мать -- вандейка:
   Alon père vieux soldat et ma mère vandèenne -- такъ часто являются въ стихотвореніяхъ Гюго, что они стали своего рода литературною знаменитостью. Оба они дѣйствительно лица недюжинныя, и вліяніе ихъ на весь складъ ума и дарованія поэта настолько рѣшительно, что мы должны сказать здѣсь нѣсколько словъ и о нихъ, и о самыхъ первыхъ годахъ жизни Виктора Гюго, хотя и но намѣрены слѣдовать за тѣми многочисленными и черезъ-чуръ восторженными біографами "короля поэзіи", которые не упускаютъ ни одной мельчайшей подробности, хотя-бы она могла быть интересною только для нѣжно-любящей супруги или мамки поэта; ни одного "дѣтскаго вскрикиванья его музы, еще неотнятой отъ кормилицы",-- какъ ядовито называетъ злобный критикъ Понмартенъ юношескія произведенія Гюго, несовсѣмъ кстати преданныя гласности полу-анонимнымъ авторомъ двухтомной апологіи, изданной нѣсколько лѣтъ тому назадъ подъ заглавіемъ: "Жизнь Виктора Гюго, разсказанная ея очевидцемъ".
   Родители Гюго могутъ быть названы бонапартистомъ и вандейкою развѣ только въ стихахъ и въ виду эффекта противуположностей, къ которому В. Гюго до конца своихъ дней сохранилъ нѣкоторое пристрастіе. Въ прозѣ-же здѣсь необходимы нѣкоторыя оговорки. Другъ Моро и его соучастника но заговору 1804 года, генерала Лаори (Lahorie), отецъ Гюго пользовался крайне недружелюбнымъ къ нему расположеніемъ императора, и самъ никогда не былъ ослѣпленъ его величіемъ, что ясно видно изъ оставленныхъ имъ мемуаровъ. Большую часть служебной своей карьеры онъ провелъ ври Іосифѣ Бонапартѣ сперва губернаторомъ провинціи Авеллино, преслѣдуя знаменитаго партизана фра-Дьлволо, а затѣмъ, когда Іосифъ сталъ королемъ Испаніи,-- губернаторомъ Авилы, Сеговіи и наконецъ Мадрида.
   Мать, точно нандейка по происхожденію и по своимъ легитимистскимъ симпатіямъ, была однакожъ совершенно чужда главнѣйшаго атрибута отчаянныхъ приверженцевъ Ларошъ-Жаклена, т. е. религіознаго фанатизма. Эта энергическая и умная женщина, сама руководившая до конца воспитаніемъ своихъ сыновей, ничего неуступавшая общепринятому обычаю и требованіямъ отца въ этомъ важномъ для нея дѣлѣ, была систематически враждебна клерикальной партіи, которая, почти при самомъ началѣ имперіи, снова захватила въ свои руки общественное воспитаніе во Франціи. Когда отецъ изъ политическихъ видовъ настоялъ на помѣщеніи своихъ дѣтей въ училище "de los Nobles" въ Мадридѣ, управляемое монахами, то мать, не имѣя возможности противустоять волѣ почти полновластнаго тогда французскаго губернатора новой Кастиліи, имѣла, по крайней мѣрѣ, храбрость объявить монахамъ, будто ея сыновья протестанты. Смѣлость этого заявленія могутъ оцѣпить только тѣ, кому знакомо значеніе монаховъ и духовенства въ романскихъ странахъ.
   Дѣтство Гюго полно разнообразныхъ событій. Великое значеніе исторической эпохи, общественное положеніе отца, котораго ему приходилось видѣть очень рѣдко и сквозь ту восторженную и привлекательную оболочку, которую, въ глазахъ дѣтей, имѣетъ все военное и воинственное; политическій разладъ между отцомъ и матерью, становившійся все болѣе и болѣе замѣтнымъ по мѣрѣ того, какъ съ одной стороны самыя политическія событія мѣнялись и принимали неблагопріятный для имперіи оборотъ, а съ другой -- охлаждалась любовная связь между супругами,-- все это вмѣстѣ создавало для ребенка-поэта исключительную обстановку, способствовало преждевременному развитію его сознанія и способностей. Викторъ Гюго имѣлъ свои политическія мнѣнія, былъ даже въ нѣкоторой степени соучастникомъ нѣкоторыхъ политическихъ тайнъ въ такомъ возрастѣ, когда дѣти обыкновенно едва умѣютъ читать на родномъ языкѣ и когда сложеніе трехъ рядовъ цифръ представляется для нихъ единственнымъ глубокомысленнымъ и серьезнымъ занятіемъ.
   Ему было около семи лѣтъ, когда въ уютномъ уголкѣ, который устроила, для себя въ отдаленномъ кварталѣ Парижа г-жа Гюго, между-тѣмъ какъ мужъ ея гонялся за Фра-Дьяволомъ по скаламъ Калабріи и Базиликаты, внезапно появился какой-то таинственный родственникъ, естественно обращавшій на себя вниманіе дѣтей странностью своего образа жизни. Родственникъ этотъ помѣщался въ заброшенномъ павильонѣ въ саду, никогда не выходилъ изъ квартиры своей покровительницы и прятался въ своемъ павильонѣ, чуть только заслышитъ звонокъ... Это былъ генералъ Ляори, крестный отецъ Виктора, осужденный на смерть въ 1804 году и съ тѣхъ поръ скрывавшійся у своихъ вѣрныхъ друзей въ Парижѣ. Онъ прожилъ въ квартирѣ г-жи Гюго около двухъ лѣтъ; единственнымъ развлеченіемъ его затворнической жизни было занятіе съ дѣтьми, которыя скоро привязались къ нему, несмотря на то, что онъ не былъ пустымъ баловникомъ. не забавлялъ ихъ играми и сказками, а прилагалъ къ нимъ какую-то свою особенную педагогическую систему. Благодаря ему и этой системѣ дѣти легко и скоро овладѣли элементарною математикою и латинскимъ языкомъ; такъ-что, поступая впослѣдствіи два раза въ учебныя заведенія, въ Парижѣ и Мадридѣ, они постоянно слыли за восьмое чудо въ свѣтѣ и держались на ряду со старшими по лѣтамъ товарищами, безъ малѣйшаго напряженія своихъ умственныхъ способностей.
   Впослѣдствіи этотъ таинственный педагогъ попалъ въ ловушку, поставленную ему какимъ-то сановнымъ полиціантомъ имперіи, бывшимъ прежде товарищемъ сто въ войскахъ конвента. Полиція арестовала его въ квартирѣ Гюго, а впослѣдствіи, протомившись нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ, онъ былъ казненъ вмѣстѣ съ Малле и товарищами. Говорятъ, будто печальная участь этого друга и наставника его дѣтства послужила Виктору Гюго канвой для его "Послѣдняго дня осужденнаго". Но авторъ въ предисловіи къ этому роману, послужившему краеугольнымъ камнемъ его дѣйствительной популярности, объясняетъ очень обстоятельно, что онъ умышленно старается сдѣлать изъ своего осужденнаго лица нѣчто совершенно безличное. Его цѣль заключается въ томъ, чтобы возбудить интересъ къ самому положенію осужденнаго на смертную казнь, совершенно независимо отъ того, какой человѣкъ находится въ данномъ случаѣ въ этомъ положеніи... Мы не станемъ взвѣшивать того вліянія, которое Лаори оказалъ своею печальною судьбою на то или другое произведеніе Гюго, на то или другое обстоятельство дальнѣйшей его жизни. Этотъ эпизодъ несомнѣнно долженъ былъ оставить свой слѣдъ на всей жизни поэта, на всемъ складѣ его характера; тѣмъ болѣе, что онъ по былъ единичнымъ въ своемъ родѣ событіемъ. Нѣсколько лѣтъ спустя одинъ изъ очень немногочисленныхъ товарищей и соучастниковъ дѣтскихъ игръ Гюго, нѣкто Делонъ, ученикъ политехнической школы, былъ поставленъ реставраціею въ такое-же точно положеніе, въ какомъ находился Лаори въ 1809 г.; Гюго, тогда.еще ревностный роялистъ, по слѣдамъ своей матери, съ черезъ-чуръ юношескою наивностью поспѣшилъ на помощь своему другу дѣтства. Онъ написалъ по городской почтѣ письмо къ матери Делона, предлагая ея сыну укрыться въ томъ-же павильонѣ, въ которомъ восемь лѣтъ тому назадъ укрывался Лаори отъ бдительности императорской полиціи. Письмо было, конечно, распечатано и представлено королю, который уже зналъ имя Гюго по нѣсколькимъ его одамъ, производившимъ тогда фуроръ въ высшихъ легитимистскихъ кружкахъ и доставившихъ своему юному автору сановное покровительство Шатобріана.
   Почтъ-директоръ, вскрывшій письмо и доставившій его королю, самъ разсказалъ впослѣдствіи все дѣло Виктору Гюго, По его увѣренію, король, прочитавъ записку, сказалъ:
   -- А вѣдь этотъ Гюго долженъ быть славный мальчикъ. Надо отдать ему первую вакантную пенсію.
   И дѣйствительно, вскорѣ послѣ событія съ Делономъ, Гюго была назначена пенсія въ 2000 франковъ въ годъ за его оду на смерть герцога Веррійскаго.
   -- Однакожъ, я знаю, возразилъ Гюго своему собесѣднику, хвалившемуся передъ нимъ своимъ почтово-полицейскимъ подвигомъ,-- что г-жа Делонъ получила тогда мое письмо".
   -- Какъ вы наивны. Много-ли времени нужно на то, чтобы прочесть и показать въ Тюильри такое коротенькое посланіе.
   -- Стало-быть вы изъ моего дома дѣлали ловушку для пріятеля моего дѣтства и навязывали мнѣ роль предателя.
   -- Почтъ-директоръ снисходительно усмѣхнулся.
   Делону удалось бѣжать. Впослѣдствіи онъ отправился съ лордомъ Байрономъ въ Грецію. Но признаніе почтъ-директора нанесло тѣмъ неменѣе очень чувствительный ударъ легитимизму поэта.
   Но мы забѣжали далеко впередъ... Вскорѣ по взятіи Лаори, отецъ Гюго, покончивъ съ фра-Дьяволомъ и калабрійскими партизанами, располагая мирно пожить въ Авеллино, выписалъ туда свою семью. Путешествіе изъ Парижа до Неаполя могло въ тѣ времена составлять событіе и не для такого воспріимчиваго ребенка, какимъ былъ Викторъ Гюго. Не знаемъ съ точностью, сколько времени длилось путешествіе, но политическія событія двигались тогда быстрѣе, чѣмъ наемная колымага г-жи Гюго. Едва успѣвъ утвердиться на неаполитанскомъ престолѣ, Іосифъ Бонапартъ долженъ былъ, но приказанію своего державнаго брата, уступить престолъ Мюрату, а самъ перебраться въ Испанію, гдѣ мѣстное народонаселеніе еще меньше готово было принять его, чѣмъ самые калабрійскіе котельники и угольщики.
   Въ Авеллино г-жа Гюго, вмѣсто мужа, застала его распоряженіе готовиться къ переселенію въ Испанію, куда онъ послѣдовалъ за королемъ и гдѣ, вмѣсто одного фра-Дьявола, его энергическія дѣйствія должны были встрѣтить еще болѣе энергическій отпоръ цѣлаго легіона народныхъ вождей и темныхъ предводителей отчаяннаго и почти поголовнаго возстанія всей страны противъ незванныхъ пришельцевъ. Послѣ того, какъ Наполеонъ (котораго имя въ Испаніи произносилось не иначе какъ "Napoladron"). взялъ отчаяннымъ приступомъ испанскіе города, Іосифу приходилось точно также брать приступомъ каждую деревушку, почти каждый шагъ испанской земли, на который ступала французская нога. Черезъ годъ его владычества, точно такъ-же, какъ и при самомъ вступленіи, каждый французъ, вздумавшій отойдти на десять шаговъ отъ центра занятаго города., могъ разсчитывать на вѣрную и мучительную смерть. Открыто знамя возстанія держали одни только крестьяне. Дворянство большею частью бѣжало, оставивъ побѣдителямъ свои дворцы и протестуя только тѣмъ, что оставляло все свое имущество опечатаннымъ. Городская буржуазія, помирившись, повидимому, съ непріятелемъ, по возможности не платила податей французамъ и отсылала свои достатки кортесамъ, войска, которыхъ подвигались изъ Португаліи при содѣйствіи англичанъ.
   Общій характеръ національной борьбы въ Испаніи слишкомъ хорошо извѣстенъ. Вышепомянутая біографія Гюго даетъ нѣсколько интересныхъ подробностей объ образѣ дѣйствія этихъ страшныхъ гверилій, предводимыхъ бандитами или крестьянами, которыхъ даже имени никто не зналъ, такъ-какъ они скрывались подъ всевозможными прозвищами: Осмоленный (Empecinado), Пастухъ (еі Pastor), Дѣдушка (el Abuclo) и т. п. Сто разъ побѣжденныя и разсѣянныя гверильи постоянно возраждаются вновь, не обращая никакого вниманія ни на угрозы императора, черезъ-чуръ усердно приводимыя въ исполненіе генералами, ни на либеральныя мѣры короля Іосифа, готоваго на всѣ уступки, чтобы не быть поставленнымъ въ печальную необходимость поголовнаго истребленія своихъ подданныхъ. Генералъ Гюго уже въ Италіи заявилъ себя сравнительною гуманностью своихъ усмиреній. Іосифъ почти тайкомъ отъ Наполеона I, назначилъ его губернаторомъ провинціи Авила, а за тѣмъ Сеговіи, мѣстностей, наиболѣе нуждавшихся въ укрощеніи. Если вѣрить нѣсколько пристрастному біографу, Гюго удалось значительно смягчить характеръ борьбы только тѣмъ однимъ, что онъ пересталъ разстрѣливать своихъ плѣнныхъ. Нѣсколько времени послѣ сдѣланнаго имъ на этотъ счетъ объявленія, начальникъ одной гверильи, вернувшись изъ набѣга въ какую-то старо-кастильскую деревню, вздумалъ, по обыкновенію, разстрѣлять захваченныхъ имъ французовъ. Вся деревня возстала противъ этого, говоря: "вы разстрѣливаете собственныхъ товарищей, которыхъ французы обѣщались щадить, если вы имъ будете платить тѣмъ-же". Въ это-же время въ Бискайѣ вдоль большихъ дорогъ красовались столбы съ пригвожденными на нихъ трупами изрубленныхъ въ куски партизановъ.
   Въ это-то смутное и тревожное время Викторъ Гюго девятилѣтнимъ отрокомъ пріѣхалъ изъ Байонны въ Испанію, пользуясь оказіею, т. е. тѣмъ, что изъ Франціи отправлялся денежный транспортъ въ Мадридъ. Для прикрытія его дано было около 3,000 человѣкъ съ кавалеріей и артиллеріею. Сотни каретъ, пользовавшіяся оною-же оказіею, были размѣщены рядами по чинамъ ихъ владѣльцевъ, готовыхъ даже на драку, чтобы приблизиться къ штабу колонны, и не изъ-за нелѣпаго принципа мѣстничества, а потому-что находившіеся въ хвостѣ были уже небезопасны отъ нападенія партизанскихъ отрядовъ...
   Въ Мадридѣ новыя впечатлѣнія быстро смѣняли одно другое. Сперва роскошь аристократическаго дворца, служившаго помѣщеніемъ губернаторскому семейству; затѣмъ мрачная обстановка, училища "do los Nobles", куда генералъ помѣстилъ десятилѣтняго поэта и его старшаго брата Евгенія, "для сближенія съ испанскими грандами". Сближеніе это чуть не стоило жизни Виктору, котораго какой-то юный герцогъ изъ числа немногихъ, оставленныхъ родителями въ училищѣ, ударилъ камнемъ по головѣ, въ жару національнаго спора.
   Семья Гюго выбралась изъ Испаніи, не дожидаясь окончательнаго пораженія въ ней французовъ. Для двухъ младшихъ сыновей снова началась мирная жизнь въ уединенномъ кварталѣ Парижа, подъ руководствомъ матери, которая, продолжая свою эмилевскую систему воспитанія, заставляла ихъ собственноручно воздѣлывать находившійся при домѣ садъ и вообще заботиться о самихъ себѣ. Роялизмъ ея, а слѣдовательно и дѣтей, еще болѣе усилился отъ ея пребыванія въ Испаніи. Имперія, доживавшая остатокъ своихъ дней въ судорожной борьбѣ съ союзною арміею и съ внутренними врагами, для всѣхъ примѣтно утрачивала свое обояніе.
   Когда наступила реставраціи, положеніе семьи значительно ухудшилось. Наполеонъ не призналъ за отцомъ Гюго генеральскаго чина и вскорѣ отправилъ его въ Тіонвиль, гдѣ онъ былъ совершенно отрѣзанъ отъ сообщеній съ остальною Франціей, до того, что, когда союзники давно уже заняли Парижъ и Наполеонъ подписалъ свое отреченіе въ Фонтенебло, Тіонвиль еще защищался. Реставрація зачла это защитнику Тіонвиля, и генералъ Гюго, съ водвореніемъ новыхъ порядковъ, былъ сосланъ въ Блуа съ половиннымъ жалованьемъ. Политическій раздоръ между супругами доходилъ въ это время до крайняго предѣла, такъ-что, съ наступленіемъ стодневной имперіи, генералъ воспользовался временнымъ перевѣсомъ власти, который давали ему обстоятельства, и почти силою отобравъ сыновей у матери, помѣстилъ ихъ въ пансіонъ Кордье для приготовленія къ политической школѣ, отъ которой Виктора Гюго избавило неожиданное событіе...
   Онъ съ очень ранняго возраста писалъ стихи, что не составляетъ рѣдкости во Франціи, гдѣ упражненіе въ латинскомъ и французскомъ стихотворствѣ часто входитъ даже въ составъ элементарнаго классическаго образованія. По оба меньшіе Гюго выказывали къ этому дѣлу такую преждевременную способность, что мать давно уже порѣшила направлять ихъ на литературное поприще. Она заботливо слѣдила за развитіемъ ихъ зарождающихся дарованій, возбуждала ихъ самолюбіе и вдохновляла на новые подвиги. Недостигши еще пятнадцати-лѣтняго возраста. Викторъ Гюго обладалъ уже одинадцатью тетрадями, исписанными сплошь плодами его отроческаго вдохновенія. Онъ предавался стихотворству съ такимъ увлеченіемъ, что въ пансіонѣ Кордье ему даже строжайше зепретили заниматься этимъ дѣломъ.
   Въ 1817 г. ему случайно удалось прочесть объявленіе о стихотворномъ конкурсѣ, объявленномъ французскою академіею. Въ немъ возгорѣлось страстное желаніе попытать свои силы.
   Сверхъ его собственнаго ожиданія, успѣхъ оказался блестящимъ. Академія не присудила ему преміи только потому, что онъ въ своихъ стихахъ говоритъ о своемъ крайне:юношескомъ возрастѣ: почтенное собраніе не могло допустить, чтобы автору было въ самомъ дѣлѣ пятнадцать лѣтъ и заподозрило его въ шарлатанствѣ. Для начинающаго поэта этотъ маленькій скандалъ оказался лучше всякой преміи, Онъ сталъ знаменитостью въ литературныхъ кружкахъ Парижа. Въ пансіонѣ Кордье, изъ котораго его готовились уже исключить за грубость начальству, стали смотрѣть на него, какъ на героя, украсившаго лучами своей славы самое заведеніе. Отецъ избавилъ его отъ политехнической школы и разрѣшилъ, взамѣнъ ея, слушать лекціи въ университетѣ. Самъ поэтъ твердо убѣдился въ своемъ призваніи...
   Вслѣдъ за первою своею одою, надѣлавшею столь много шума и открывшею для Виктора Гюго литературную карьеру, онъ пишетъ цѣлый рядъ другихъ одъ: "Верденскія дѣвы", "Къ статуѣ Генриха 1K" и пр., впослѣдствіи напечатанныя въ первомъ сборникѣ его стихотвореній, озаглавленномъ "Оды и баллады" (въ самомъ началѣ двадцатыхъ годовъ). Стихи эти замѣчательны развѣ только крайнею молодостью писавшаго ихъ, да тѣмъ, что они упрочили его исключительно академическую и дворцовую извѣстность. Началомъ послѣдней послужила ода на смерть герцога Беррійскаго. Шатобріанъ принялъ въ юномъ поэтѣ самое горячее участіе. Самъ Людовикъ XVIII счелъ нужнымъ поощрить этотъ, столь преждевременно развившійся талантъ, а. въ особенности его ультра-легитимистское направленіе. Только академія выказала къ дальнѣйшимъ его юношескимъ опытамъ холодность, которой отъ нея нельзя было ожидать, судя по началу. Тогда Гюго сталъ посылать свои оды и баллады на "праздники флоральныхъ игръ", или трубадурскіе турниры, которые и до сихъ поръ еще празднуются періодически въ Тулузѣ и другихъ городахъ южной Франціи съ участіемъ поэтовъ испанской Каталоніи, сродной по языку съ лангедокскимъ народонаселеніемъ. Здѣсь онъ скоро получилъ почетный титулъ "магистра флоральныхъ игръ" и, продолжая формально слушать математическія лекціи, на самомъ дѣлѣ отдался исключительно литературѣ и поэзіи.
   

II.

   Въ 1822 г. Викторъ Гюго женился на бѣдной дѣвушкѣ (Адель Фуше), которую съ дѣтства считалъ своею невѣстою. Это обстоятельство, кромѣ значенія, которое оно вообще имѣло въ жизни поэта, интересно для насъ еще въ слѣдующемъ отношеніи. Мать поэта, а послѣ ея смерти -- родители невѣсты никакъ не соглашались на бракъ до тѣхъ поръ, пока женихъ по пріобрѣтетъ себѣ опредѣленнаго общественнаго положенія и нѣкотораго матеріальнаго обезпеченія. Со смертью матери, Гюго остался безъ всякихъ средствъ. Отецъ не жилъ въ Парижѣ и былъ съ дѣтьми въ холодныхъ отношеніяхъ. На ихъ легитимизмъ онъ смотрѣлъ, однако, довольно снисходительно, но у него были свои сердечныя отношенія и, вскорѣ послѣ смерти жены, онъ женился вторично. Такимъ образомъ, сыновья не могли разсчитывать на денежную поддержку съ его стороны. Бракъ Гюго служитъ свидѣтельствомъ, что уже двадцати лѣтъ отъ роду онъ пріобрѣлъ себѣ такъ-называемое общественное положеніе своими литературными трудами.
   Около 1820 г. три брата Гюго общими силами принялись издавать журналъ, чисто-литературный, который, впрочемъ, оказался мертворожденнымъ. Въ этомъ журналѣ были нѣкоторыя критическія статьи Виктора, въ которыхъ былъ видѣнъ литературный тактъ и умѣнье различать начинающіе таланты отъ вывѣтрившихся знаменитостей. Но это были своего рода "флоральныя игры", имѣвшія единственнымъ ощутительнымъ результатомъ только то, что сблизили Виктора Гюго съ нѣкоторыми изъ молодыхъ его собратій, въ томъ числѣ съ Альфонсомъ Ламартиномъ, начавшимъ вскорѣ послѣ него свое поэтическое поприще.
   Въ 1822 г. былъ изданъ одинъ томъ его "Одъ и балладъ", благодаря спекулятивнымъ способностямъ старшаго изъ его двухъ, братьевъ, Абэля. У него уже были написаны два романа: "Бюгъ-Жаргаль" и "Жанъ-Исландецъ" но эти вполнѣ ребяческія произведенія будущаго знаменитаго романиста нашли себѣ издателя нѣсколько лѣтъ спустя, тогда-же они были извѣстны только немногимъ его интимнымъ пріятелямъ.
   Въ 1823 г. журнальная дѣятельность Гюго принимаетъ нѣсколько болѣе серьезное направленіе. "Французская муза", болѣе или менѣе періодическій сборникъ, который онъ начинаетъ издавать съ іюля помянутаго года и прекращаетъ въ 1824 г., когда братъ и главнѣйшій его сотрудникъ Евгеній сошелъ съ-ума, создаетъ ему нѣкоторую обособленную роль въ кругу французскихъ литераторовъ. Собственно въ этомъ сборникѣ онъ начинаетъ ту литературную революцію, которую онъ продолжалъ съ такимъ шумомъ потомъ, на подмосткахъ "Théâtre Franèais" и "Porte St.-Martin". Новое направленіе, которое онъ проповѣдуетъ своею "французскою музою", названное впослѣдствіи романтизмомъ, заключалось въ протестѣ живой мысли, страсти слова противъ колодокъ, въ которыя вгоняла ихъ господствующая литературная рутина подъ предлогомъ стилистическихъ красотъ и граматической правильности. Все, что было во французской литературѣ живого, молодаго, начинающаго, групировалось, весьма естественно, вокругъ "Французской музы" и ея главнаго редактора. Сентъ-Вевъ, Жирарденъ, Гюставъ Планшъ, Теофиль Готье, Дюма, Мюссе, художники Деверіа, Буланже, Целестинъ, Нантейль и множество другихъ составляли обычный кругъ его читателей и обычную публику его скромной гостиной.
   При всей своей молодости, Викторъ Гюго обладалъ въ замѣчательной степени тѣми качествами, которыя необходимы для того, чтобы сплотить молодой и искренній кружокъ людей, преданныхъ съ большею или меньшею страстностью одному съ нимъ дѣлу. Сосредоточенный, серьезный, чуждый пустыхъ интересовъ и развлеченій, на которыя такъ падка парижская молодежь, твердо увѣренный въ святости своего призванія, онъ легко подчинялъ своему вліянію пылкихъ и гибкихъ молодыхъ людей, видѣвшихъ въ немъ генія, призваннаго для того, чтобы преобразовать французскую поэзію и литературу. Литературная революція все больше и больше поглощаетъ собою поэта. Съ каждымъ новымъ томомъ "Одъ и балладъ", первоначальный его ревностный легитимизмъ примѣтно блѣднѣетъ, а новый строй политическихъ убѣжденій еще не слагается. Онъ только дѣлаетъ болѣе частыя и болѣе пространныя оговорки въ пользу того, что въ его глазахъ законная династія представляется какимъ-то воплощеніемъ прогресса и свободы, попранныхъ наполеоновскою военщиною. Но поддерживать подобный взглядъ на правительство Лудовика XVIII становится для него все труднѣе, по мѣрѣ того, какъ падаетъ министерство Шатобріана и Мартиньяка, какъ Франція вмѣшивается въ дѣла Испаніи, и т. д. Неосмотрительная реставрація, чувствуя себя уже упрочившеюся, даритъ политическій міръ ежедневно новыми подвигами, передъ которыми ея восторженному поклоннику по наслѣдству приходится сознательно зажмуривать глаза; а для человѣка искренняго въ своихъ заблужденіяхъ это -- нелегкое дѣло. И Викторъ Гюго тѣмъ охотнѣе уходитъ въ спокойное убѣжище искуства, отрѣшеннаго не вовсе отъ жизни, но, по крайней мѣрѣ, отъ тревожныхъ политическихъ вопросовъ дня, что въ его глазахъ затѣваемая имъ литературная революція должна быть богата соціальнымъ значеніемъ.
   Положительная сторона этой реформы, какъ извѣстно, должна была заключаться въ сближеніи искуства съ дѣйствительною жизнью. Но надо сознаться также, что Виктору Гюго удалось осуществить эту положительную сторону своей программы только въ очень немногихъ лучшихъ своихъ произведеніяхъ. Въ большинствѣ же случаевъ, отрицательная сторона дѣла,-- борьба противъ классицизма, т. е. академической рутины, увлекаетъ его сполна и слишкомъ часто заставляетъ его отклоняться очень далеко отъ направленія, которое онъ самъ признаетъ за нормальное, но только въ другую сторону. Академическая рутина сковываетъ выраженіе живой страсти условными законами эстетики, версификаціи и т. п. Викторъ Гюго, а по его стопамъ всѣ безъ исключенія романтики, доводятъ страсть до чудовищнаго, до невозможнаго, или, по меньшей мѣрѣ, до необузданнаго, и дѣлаютъ черезъ это свои произведенія ровно настолько-же чуждыми всякой дѣйствительности и реальности, какъ и всѣ эти накрахмаленные, псевдо-классическіе герои и героини, въ которыхъ вмѣсто плоти и крови является какой-то экстрактъ изъ эстетическихъ рецептовъ Буало и квинтэссенція условныхъ красотъ Расина и Корнеля. Неудовлетворительность этого классицизма, со второй половины XVIII вѣка, сознавалась во Франція всѣми умными людьми, и все, что было въ ней даровитаго и живого послѣ Расина и Буало, не можетъ уже быть отнесено къ классическому направленію въ строгомъ смыслѣ этого слова. Имперія съ своимъ пристрастіемъ къ римскимъ образцамъ, которое она унаслѣдовала отъ великой республики, не произвела рѣшительно ни одного замѣчательнаго беллетриста. Классицизмъ г-жи Сталь, насквозь пропитанный шеллинговскою философіею, можетъ быть замѣтенъ только глазу, усиленно вооруженному всѣми тонкостями академическаго словаря и стилистической рецептуры, а Шатобріанъ въ своемъ "Рене" и "Атала" чистый романтикъ, не менѣе В. Гюго, Ев. Сю или любого изъ ихъ послѣдователей. Но Гюго, преувеличивъ силу врага, страстно увлекается своей борьбой и доводитъ ее до противоположной крайности. Отсюда характеръ преувеличенія, напыщенности наперекоръ академическимъ правиламъ, утрировка шекспировскихъ неправильностей, соотвѣтственная утрировкѣ классической размѣренности и правильности его противниковъ. Чтобы доказать независимость мысли отъ формъ, произвольно предписанныхъ для ея выраженія сонмищемъ ученыхъ мужей, Викторъ Гюго, для выраженія самой простой и правильной мысли, выискиваетъ форму, наиболѣе парадоксальную и противорѣчящую общепринятымъ риторическимъ правиламъ. Часто въ этихъ своихъ поискахъ онъ увлекается до того, что даетъ на своихъ страницахъ пріютъ фразѣ ради одной ея парадоксальности и неправильности, какъ враждебные ему академики исписываютъ столбцы періодами, округленными и обтесанными по всѣмъ правиламъ ихъ мастерства, совершенно не заботясь о томъ, нужны-ли для чего-нибудь эти схоластическія упражненія. Иногда Гюго какъ-будто не довѣряетъ красотѣ и силѣ мыслей и чувствъ, свободу которыхъ онъ проповѣдуетъ; а иногда онъ черезъ-чуръ очевидно не довѣряетъ такту и проницательности читателя: въ первомъ случай онъ до того преувеличиваетъ страсти и побужденія, которыя онъ берется изображать, что герои его представляются намъ какими-то внутренними микромегазами; а повторомъ, онъ до того старается рельефно оттѣнить свою мысль сопоставленіемъ противуположностей, что опять-таки впадаетъ въ ту-же ошибку нравственной перспективы и придаетъ изображаемымъ явленіямъ чудовищные размѣры.
   Всѣ эти недостатки свойственны въ одинаковой мѣрѣ всѣмъ безъ изъятія произведеніямъ Гюго: "Человѣку, который смѣется", на которомъ онъ пока кончилъ свое романическое поприще, точно такъ-же, какъ "Хану-Исландцу" или "Бюгъ-Жаргалю", которыми онъ его началъ. Въ прозѣ его онѣ гораздо непріятнѣе поражаютъ читателя, чѣмъ въ стихахъ. Въ этомъ непривлекательная для насъ сторона его литературной способности, тотъ "style Vistor Hugo", который такъ удачно пародировалъ комикъ Левассоръ на сценѣ водевиля. Пародія заключалась въ томъ, что Левассоръ бралъ изъ сочиненій Гюго какую-нибудь хлесткую фразу; напримѣръ: "cet homme était un regard". Затѣмъ, съ ухватками учителя, объясняющаго алгебраическую задачу, онъ черезъ цѣлый рядъ натянутыхъ силлогизмовъ на изнанку приходилъ отъ несомнѣнной истины:-- "у этого человѣка былъ взглядъ" къ нелѣпости: "Этотъ человѣкъ былъ взглядъ. Или нѣтъ! Это былъ взглядъ, обративтійся въ человѣка", или нѣчто подобное.
   Эти стилистическія особенности вытекаютъ у него очевидно изъ стремленія съ перваго-же слова поразить читателя, овладѣть всѣмъ еіо существомъ и отторгнуть его отъ ветхихъ и давно всѣмъ пріѣвшихся красотъ классицизма.
   Чтобы уравнять свои шансы и оружіе въ борьбѣ съ врагомъ, который опирался на цѣлый греко-римскій міръ, Викторъ Гюго отмежевываетъ себѣ средніе вѣка и міръ арабской цивилизаціи, къ которымъ его влекло съ дѣтства развитое въ немъ пристрастіе къ пластичности, къ живописности, особенно къ архитектурнымъ эффектамъ. Здѣсь кстати припомнить, что, во время своего путешествія въ Италію и во время жизни въ Испаніи, онъ имѣлъ случай ознакомиться съ лучшими памятниками этого послѣдняго искуства. Понятно также, что готическіе и мавританскіе образцы, преобладающіе въ Испаніи, произвели своею изысканною роскошью на его дѣтское воображеніе впечатлѣніе болѣе сильное, чѣмъ суровыя въ своей простотѣ античныя зданія, которыя онъ проѣздомъ могъ видѣть въ Римѣ.
   Въ первое время своей супружеской жизни Гюго имѣлъ намѣреніе воспроизвести средніе вѣка въ цѣломъ рядѣ романовъ. "Notre Dame de Paris" должна была служить только эпизодомъ этой предполагаемой серіи, которая однакоже на ней и покончилась, потому-что авторъ вскорѣ былъ отвлеченъ отъ карьеры романиста и почти исключительно на долгое время посвятилъ себя сценѣ. Но вначалѣ двадцатыхъ годовъ редакторъ "Французской музы" погружается и душою и тѣломъ въ средніе вѣка, которые онъ изучаетъ до мельчайшихъ подробностей въ соціальномъ и художественномъ отношеніи. Даже домашняя его жизнь получаетъ средневѣковой отпечатокъ. Слѣдуя весьма понятному въ художникѣ стремленію привести самую будничную свою обстановку въ нѣкоторую гармонію съ внутреннимъ своимъ настроеніемъ, онъ становится антикваріемъ, украшаетъ свой кабинетъ образцами средневѣкового и мавританскаго искуства, пополняя по возможности скудость денежныхъ своихъ средствъ замѣчательнымъ художественнымъ вкусомъ и знаніемъ дѣла. И въ этомъ кабинетѣ moyen âge онъ проводитъ почти всю свою жизнь, преднамѣренно воздерживаясь отъ всякой политической жизни, отъ которой онъ вовсе оторваться никакъ не можетъ; чуждаясь всякихъ чисто-свѣтскихъ отношеній и пополняя нѣкоторые пробѣлы своего первоначальнаго безсистемнаго образованія и посвящая весь остатокъ дня разнообразной и плодовитой дѣятельности. Почти ежегодно онъ выпускаетъ въ свѣтъ по тому своихъ стихотвореній; въ то-же время приготовляетъ средневѣковую серію своихъ романовъ, готовитъ драму "Кромвель", изданную въ 1827 году, въ которой главная роль предназначалась для Тальмы, умершаго раньше, чѣмъ ожидаемая имъ піеса была окончена. Тальма, руководившій отчасти Виктора Гюго своими совѣтами, больше всего умолялъ его воздерживаться отъ "прекрасныхъ стиховъ" и исключительно возвышенныхъ разговоровъ, которыми, по его мнѣнію, тогдашніе французскіе драматурги губили въ конецъ свои произведенія. "Очевидецъ жизни Виктора Гюго" говоритъ, что Тальма былъ въ рѣшительномъ восторгѣ отъ пустой, но непринужденной сцены, въ которой протекторъ Англіи чрезвычайно естественнымъ стихомъ разспрашиваетъ Дэвнента о разныхъ его житейскихъ подробностяхъ. А слѣдующее прозаическое начало одного изъ монологовъ Кромвеля: Demain, vingt cinq juin mil six cent cinquante sept казалось знаменитому трагику верхомъ искуства.
   Кромѣ всего этого, Гюго пишетъ множество мелкихъ критическихъ статей или въ интимныхъ бесѣдахъ проповѣдуетъ кружку сочувственныхъ ему молодыхъ литераторовъ начала той литературной революціи, осуществленіе которой онъ считаетъ своимъ святѣйшими, гражданскимъ долгомъ.
   Эта его жизнь и этотъ кружокъ представляютъ въ самой основѣ своихъ воззрѣній нѣкоторое противорѣчіе. Проповѣдуя святость искуства, поучая другихъ всякимъ тонкостямъ начатой имъ чисто-литературной борьбы и отдавая самого себя исключительно литературному дѣлу, Гюго въ принципѣ проповѣдуетъ теорію чистаго искуства или искуства для искуства, которой въ сущности самъ онъ никогда не держался. Впослѣдствіи мы увидимъ, что и въ теоріи онъ недолго удерживался на тѣхъ романтическихъ высотахъ, на которыя, въ пику классицизму, онъ хотѣлъ вознести современную ему литературу. Въ этомъ заключается главное его преимущество надъ его ближайшимъ союзникомъ и соратникомъ, Александромъ Дюма, который своимъ "Генрихомъ III" и "Антони" (явившимися на сценѣ почти одновременно съ "Эрнани" и "Лукреціею Борджіа") не менѣе самого Гюго наносилъ чувствительные удары трагическому классицизму. Неглубокомысленный авторъ "Монтекристо", владѣя въ совершенствѣ всѣми тайнами сценической постановки, не задаваясь никакими реформаціонными цѣлями, проводилъ съ успѣхомъ въ своихъ драмахъ такія нововведенія, которыхъ ни критика, ни публика не соглашались принять отъ Виктора Гюго. Литературная революція, знамя которой поднято этимъ послѣднимъ, обязана своимъ осуществленіемъ Александру Дюма не меньше, чѣмъ самому Гюго. Тѣмъ не менѣе значеніе этихъ двухъ писателей далеко неравномѣрно; только мы отдаемъ преимущество Гюго передъ Дюма вовсе но на томъ основаніи, будто-бы онъ больше содѣйствовалъ освобожденію французской литературы отъ рамокъ, произвольно навязанныхъ ей академическою рутиною, а потому, что умственный уровень Гюго несравненно выше,-- что, при всемъ своемъ поклоненіи святости искуства, онъ никогда въ сущности не-отрѣшался отъ общихъ гражданскихъ и соціальныхъ интересовъ современнаго ему человѣчества. Борьба классицизма съ романтизмомъ, въ глазахъ непосредственно заинтересованныхъ ею французскихъ литераторовъ, имѣла слишкомъ долго преувеличенное значеніе, и Гюго обыкновенно былъ цѣнимъ и обсуждаемъ ими съ точки зрѣнія этой борьбы. Но для насъ она дѣло болѣе-чѣмъ второстепенное. Къ тому-же въ настоящее время стало слишкомъ очевидно, что побѣда романтизма надъ враждебною ему рутиною не можетъ быть поставлена въ заслугу Гюго но преимуществу,-- даже передъ такими писателями, которые во всѣхъ другихъ отношеніяхъ стоятъ неизмѣримо ниже его. Для насъ Гюго "Послѣдняго дня осужденнаго", -- Гюго "Мизераблей" и "легенды вѣковъ", гораздо интереснѣе, чѣмъ Гюго "Лукреціи Борджіа" или "Маріи Тюдоръ". Для насъ и самыя драмы Гюго если и могутъ представлять интересъ, то совершенно иной, чѣмъ тотъ, изъ-за. котораго ломались копья и перья, а иногда и скамьи, во время перваго ихъ представленія на сценѣ театра "Franèais" или "Porte St. Martin".
   Дѣятельность Гюго слишкомъ разнообразна и многочисленна въ своихъ проявленіяхъ. Втеченіе своей полу-вѣковой карьеры, онъ появлялся почти на всѣхъ поприщахъ беллетристики, начиная съ горной вершины одъ и балладъ и кончая памфлетами въ стихахъ и прозѣ, какъ его "Napoléon le petit" и "les Châtiments",-- отъ чисто-художественнаго романа "Notre Dame de Paris" до строго утилитарнаго "Перваго дня осужденнаго" и многочисленныхъ его памфлетовъ, писемъ и рѣчей объ отмѣнѣ смертной казни. Обозрѣть такую дѣятельность, отъ ея начала до конца, не упуская даже интересныхъ ея подробностей, мы здѣсь не имѣемъ намѣренія. Мы ограничимся тѣмъ, что очертимъ здѣсь наиболѣе выдающіеся ея моменты, имѣя при этомъ въ виду то, что русскимъ читателямъ разныя произведенія Гюго извѣстны далеко не въ равной мѣрѣ. Тогда-какъ послѣдніе его романы: "Misérables", менѣе удавшіеся "Труженными моря" и увѣнчивающій зданіе " Смѣющійся Человѣкъ " прочтены болѣе или менѣе всѣми, въ переводѣ или въ подлинникѣ, -- драмы Гюго извѣстны большею частью только по опернымъ либретто; а лучшій изъ его стихотворныхъ сборниковъ "Легенда вѣковъ", который, вѣроятно, не разъ соблазнялъ нашихъ стихотворныхъ переводчиковъ, принадлежитъ, во всякомъ случаѣ, къ числу замѣчательнѣйшихъ поэтическихъ произведеній послѣдняго двадцатипятилѣтія. Мы весьма естественно обратимъ больше вниманія именно на тѣ стороны дѣятельности Гюго, которыя, почему-бы то ни было, до сихъ поръ были менѣе доступны нашимъ читателямъ.
   

III.

   Выходъ въ свѣтъ сборника "восточныхъ стихотвореній (les Orientales)" Виктора Гюго, въ 1828 году, представляетъ намъ его литературную особность уже совершенно сложившеюся въ томъ именно смыслѣ, въ которомъ мы пытались обрисовать ее въ предыдущей главѣ.
   Вотъ какого рода воззрѣніе на искуство и на гражданское значеніе художника излагаетъ поэтъ въ предисловіи къ этому сборнику, съ котораго собственно начинается его дѣйствительная извѣстность, распространяющаяся не на одни только придворные кружки легитимистской знати и кабинеты начинающихъ литераторовъ и молодыхъ художниковъ, а. на огромную массу всей европейской публики:
   "Авторъ этого сборника, говоритъ онъ, -- не признаетъ за критикою права разспрашивать поэта, зачѣмъ онъ направилъ свое воображеніе на тотъ предметъ, а не на другой,-- зачѣмъ онъ черпаетъ изъ того, а не изъ другого источника; хорошо-ли исполнено сочиненіе или дурно,-- вотъ-что она должна рѣшить... Пусть разбираетъ она, какъ работаетъ, а не надъ чѣмъ и почему онъ работаетъ, "Внѣ этого критика не имѣетъ права дѣлать разспросовъ. а поэтъ не обязанъ ей отвѣчать. Искуству ненужны никакія помочи, колодки или намордники. Оно говоритъ вамъ: иди! и оставляетъ васъ на просторѣ въ своемъ роскошномъ саду, гдѣ ни одинъ плодъ не можетъ быть запретнымъ для него." "Авторъ настаиваетъ на этихъ истинахъ, хотя въ его глазахъ онѣ не нуждаются въ подтвержденіи; но находятся еще Аристархи, ихъ оспаривающіе".
   "...Итакъ, пусть не спрашиваютъ, на что годны его восточныя стихотворенія,-- съ чего ему вздумалось предпринять прогулку на Востокъ въ размѣрахъ цѣлаго сборника,-- что обозначаетъ собою этотъ томъ, появляющійся въ то время, когда у публики есть дѣла болѣе серьезныя, когда открывается новая парламентская сессія. Кстати-ли это? Авторъ отвѣтитъ одно: -- не знаю. Ему просто пришли въ голову эти стихотворенія: да и пришли еще очень смѣшнымъ образомъ, прошлымъ лѣтомъ, когда онъ гулялъ, любуясь солнечнымъ закатомъ".
   Читатель видитъ, что свобода искуства, за которую ратуетъ Викторъ Гюго въ этомъ своемъ предисловіи, какъ и въ большей части своихъ литературныхъ произведеній, есть ничто иное, какъ теорія чистаго искуства. Авторъ предоставляетъ критикѣ рѣшать, хорошо или дурно мѣшаетъ онъ свои краски,-- правильно-ли онъ умѣетъ рисовать,-- но не больше. Т. е. онъ предоставляетъ ей то эстетическое поприще, въ котораго давно уже отступила критика, современная намъ; а критика, современная первому появленію въ свѣтъ "Оріентацій" Виктора Гюго, по крайней мѣрѣ во Франціи, никогда и не изъявляла желанія сходить съ этой торной колеи, гдѣ у нея все было установлено по ранжиру и размѣщено сообразно съ предписаніями академическаго словаря и духовными завѣщаніями отжившихъ псевдо-классиковъ. А между-тѣмъ Гюго въ этомъ предисловіи ратуетъ за свободу чистаго искуства противъ Аристарховъ; такъ-что можно подумать, будто-бы они стѣсняли его творческій полетъ чрезмѣрною требовательностью новѣйшаго реализма.
   Слѣдующая выписка изъ того-же самаго предисловія нѣсколько разъясняетъ дѣло:
   "Автору нѣсколько разъ уже приходилось подавать поводъ къ такимъ недоразумѣніямъ критики. Вмѣсто того, чтобы сказать ему:-- ваша книга дурна,-- ему говорили: зачѣмъ вы писали эту книгу? Зачѣмъ вы выбрали этотъ сюжетъ? Развѣ вы не видѣли, что ваша основная идея чудовищна, карикатурна, нелѣпа, и что вашъ предметъ находится внѣ предѣловъ искуства". На это авторъ всегда отвѣчалъ непреклонно, что онъ не знаетъ, изъ чего состоятъ эти предѣлы искуства, что онъ не учился географіи умственнаго міра и никогда не видалъ топографическихъ картъ, на которыхъ обозначены были-бы границы возможнаго и невозможнаго"...
   Критики того времени и въ области чистой эстетики считали доступнымъ для творчества только одинъ узкій уголокъ антничнаго величія и строго размѣренной красоты. Чтобы отвоевать себѣ право касаться въ беллетристическомъ произведеніи тѣхъ вопросовъ, которые онъ затрогиваетъ въ своемъ "Послѣднемъ днѣ осужденнаго" и въ послѣ дующихъ романахъ, авторъ хочетъ отнять у критики вообще право судить художественныя произведенія по направленію ихъ. Ратуя противъ произвола и злоупотребленій критики черезчуръ исключительно эстетической, авторъ хочетъ, чтобъ она все-таки оставалась исключительно эстетическою, чтобъ она даже еще болѣе съузила свой предѣлъ, ограничивъ его единственно техническою стороною дѣла. Можетъ быть, такой революціонный пріемъ Виктора Гюго и обусловливался тогда временною необходимостью борьбы; но несомнѣнно, что онъ самъ слишкомъ увлекался провозглашаемою имъ эстетическою свободою. Тотъ, кто вздумалъ-бы дѣлать возраженія противъ его предисловія съ чисто-реалистической, утилитарной точки, былъ-бы несомнѣнно встрѣченъ имъ точно такъ-же враждебно, какъ и самый заклятый академическій противникъ его нововведеній.
   Впрочемъ стоитъ дочитать до конца то-же самое предисловіе, чтобы убѣдиться, что Викторъ Гюго отстаиваетъ чистоту и самостоятельность искуства изъ-за какого-то внѣшняго побужденія, остающагося совершенно постороннимъ естественному складу его ума и таланта. Только-что отказавшись дать отвѣтъ на вопросъ, почему ему вздумалось обратить свое поэтическое творчество на Востокъ, онъ самъ весьма категорически объясняетъ:
   "Въ настоящее время занимаются Востокомъ болѣе, чѣмъ когда-бы-то ни было, и я вижу въ этомъ результатъ тысячи причинъ, которыя всѣ содѣйствовали прогрессу... Въ вѣкъ Людовика XIV мы были эллинистами; теперь мы стали оріенталистами. Въ каждомъ уголкѣ Востока, отъ Китая до Египта, теперь найдется хоть по одному европейскому ученому, и всѣ мы ищемъ своимъ умомъ проникнуть въ эту гигантскую бездну, которую называютъ Азіею... Изъ этого слѣдуетъ, что мысль и образы Востока проникаютъ теперь во всѣ умы и во всѣ воображенія. Авторъ, можетъ быть безсознательно, подчинился всеобщему настроенію"...
   "Впрочемъ восточный міръ всегда былъ для меня привлекателенъ... Я давно желалъ утолить свою жажду у этого источника... Да кстати замѣтить здѣсь, такъ-какъ объ этомъ зашла рѣчь,-- мнѣ казалось, что мы уже достаточно изучали новые времена по вѣку Людовика XIV и древности по Греціи и по Риму. Не расширятся-ли паши взгляды на современность, если мы станемъ изучать ее въ связи съ средпими вѣками, и -- на древность, если мы ее дополнимъ Востокомъ?"
   Мы уже сказали о намѣреніи автора воспроизвести средневѣковую жизнь въ ряду романовъ, изъ которыхъ одинъ только первый написанъ имъ до сихъ поръ. Мавританская цивилизація, игравшая столь видную роль въ средніе вѣка, естественно не могла быть имъ вовсе упущена изъ вида. И то и другое, и восточный міръ и средніе вѣка, -- кромѣ вышеуказанныхъ теоретическихъ соображеній, манили его къ себѣ яркостью своихъ образовъ, живописною своею пестротою и разнообразіемъ. Къ тому-же у него еще жива была въ памяти страна, гдѣ европейская средневѣковая цивилизація въ живописной смѣси съ мавританскою сохранилась какъ-бы въ живомъ археологическомъ музеѣ. "Испанія, говоритъ онъ все въ томъ-же предисловіи, -- тоже восточная страна, потому-что она на половину африканская, Африка же больше, чѣмъ на половину, Азія".
   Восточныя стихотворенія Гюго являются какъ-бы hors d'oeuvre или развлеченіемъ среди приготовительныхъ его занятій, направленныхъ на изученіе средневѣковой жизни. Впослѣдствіи авторъ, вѣроятно, убѣдился, что,-- хотя его мысль о необходимости искать корни современной намъ исторической эпохи въ среднихъ вѣкахъ и вполнѣ справедлива, однако-же изучать девятнадцатый вѣкъ въ тринадцатомъ и четырнадцатомъ значило-бы тоже, что прибѣгать къ телескопу для изслѣдованія предметовъ, гораздо болѣе доступныхъ простому, чѣмъ вооруженному глазу. Считая, что его "Notre Dame de Paris" вполнѣ заканчиваетъ его програму реабилитаціи среднихъ вѣковъ, онъ оставилъ свой планъ всесторонняго воспроизведенія средневѣковой жизни, ограничившись одною ея стороною -- соборомъ. Такъ или иначе, восточныя стихотворенія его -- дань, принесенная имъ этому поэтическому настроенію,-- нѣчто въ родѣ мавританскаго украшенія на готическомъ зданіи его перваго историческаго романа.
   Въ сущности же "Оріентаціи" представляютъ собою поэтическій отзывъ автора на политическія событія, которыя тогда совершались въ Греціи. Газеты разгласили ложную вѣсть о смерти Канариса: Гюго пишетъ "les fêtes au sérail", гдѣ головы Канариса, знаменитаго священника Іосифа, героя Миссолунги и выкопаннаго изъ земли Воцариса кровавыми трофеями украшаютъ султанскій праздникъ. Наваринское сраженіе подаетъ ему поводъ къ горькимъ упрекамъ противъ Австріи, которая одна изо-всѣхъ европейскихъ державъ осмѣливалась въ то время высказываться враждебно относительно греческаго освобожденія. Большая часть этихъ стихотвореній носитъ характеръ незаконченный, не претендуетъ ни на какую полноту, а выражаете болѣе или менѣе минутное чувство автора, слѣдящаго съ живымъ и страстнымъ участіемъ за тѣмъ, что дѣлается въ живой средѣ его современниковъ, хотя-бы и живущихъ подъ отдаленными меридіанами. Здѣсь поэтъ слышитъ воинственный, дикій кличъ баши-бузуковъ, ополчающихся на избіеніе ненавистной имъ изнѣженной расы, которой чуждо фаталистическое спокойствіе мусульманъ и ихъ гаремныя наслажденія. Тамъ потерявшій битву Решидъ мрачно клянетъ выродившихся сыновъ Ислама, съ фанатическимъ упорствомъ оставаясь на полѣ битвы, когда оно пустѣетъ; живые ускакали давно, и только бѣшенный конь несется мимо безъ сѣдока, подгоняя себя звонкими стременами; а тамъ, на развалинахъ Хіоса, только-что извѣдавшаго ярость вѣкового врага, уныло сидитъ ребенокъ. Поэтъ предлагаетъ ему всякія приманки, чтобы развлечь его недѣтскую тоску; но ребенокъ проситъ одного
   
   "Ami,-- dit l'enfant grec, l'enfant aux yeux bleux.
   "Je veux de la poudre et des balles".
   
   Есть стихи и неимѣющіе прямого отношенія къ текущимъ событіямъ,-- болѣе или менѣе яркіе и поэтическіе очерки восточной жизни съ ея дикою свободою горныхъ клефтовъ и морскихъ разбойниковъ, съ самовластіемъ визирей и нашей, съ фаталистическою приниженностью и гаремною нѣгою. Красоты восточной природы не укрываютъ отъ глазъ автора человѣка со всѣми треволненіями и невзгодами, которыя онъ терпитъ въ этихъ роскошныхъ и обаятельныхъ странахъ. Даже когда Гюго платитъ дань лирическаго восхваленія прелестей восточнаго неба и моря, онъ влагаетъ свой хвалебный гимнъ въ уста европейской плѣнницы, которую не вознаградитъ за утраченную свободу ни мелодическій плескъ босфорской волны о мраморную стѣну сераля, ни яркость ночныхъ звѣздъ, ни сладостное дыханіе весенней ночи. "Еслибъ я не была плѣнницею, я бы любила эту страну,-- ея жалобно журчащее море и засѣянныя маисомъ ноля,-- ея ночи съ безчисленнымъ множествомъ звѣздъ;-- еслибы не сверкала въ тѣни сабля сторожевого спагиса"... Мы еще должны упомянуть оду, которою заканчивается этотъ сборникъ и которая, хотя и не имѣетъ никакого прямого отношенія къ Востоку, была едвали не самою значительною пьесою "Оріеяталій." Ода эта озаглавлена "Lui" и обращена къ Наполеону.
   
   Toujours lui, lui partout! Ou brûlante ou glacée.
   Son image sans cesse ébranlé ma pensée, и т. д.
   
   Ода эта если не въ подлиникѣ, то въ передѣлкахъ и въ многочисленныхъ подражаніяхъ, хорошо каждому извѣстна. Не отрицая нѣкоторыхъ ея поэтическихъ красотъ, мы однакоже могли-бы и не упоминать о ней вовсе, еслибы самое ея появленіе не свидѣтельствовало о нѣкоторой весьма существенной перемѣнѣ, совершившейся въ политическихъ воззрѣніяхъ и симпатіяхъ разбираемаго нами поэта. Впрочемъ, уже въ одномъ изъ послѣднихъ томовъ своихъ одъ и балладъ, обращаясь къ вандомской колоннѣ, Викторъ Гюго взываетъ:
   
   Napoléon! Soleil dont je suis le Mémnon.
   
   Читатель, помнитъ, конечно, изъ историческаго учебника, что коллосъ Мемнона пѣлъ хвалу солнцу, когда оно уходило съ горизонта. Дальше этого никогда и не простирался бонапартизмъ нашего поэта. Онъ соглашался поэтически восторгаться закатившимся величіемъ Наполеона; но не онъ, конечно,-- воспитанникъ Лаори и сынъ своего отца.-- могъ серьезно желать новаго восхода этого свѣтила, только-что исчезнувшаго въ пескахъ св. Елены. Своею дѣятельностью во время государственнаго переворота. 2-го декабря В. Гюго показалъ, что имперіализмъ его былъ вовсе не серьезнѣе его восторженной первоначальной преданности старшей линіи дома Бурбоновъ. Но во всякомъ дѣлѣ, какъ извѣстно, первый шагъ всего труднѣе; а своею "Одою къ колоннѣ", и затѣмъ восточными своими стихотвореніями, поэтъ дѣлаетъ первый рѣшительный шагъ къ тому, чтобы освободиться отъ послѣднихъ тисковъ легитимизма.
   Съ паденіемъ министерства Шатобріана и Мартиньяка собственно кончается медовый мѣсяцъ реставраціи. Съ того-же времени и Гюго переходитъ въ умѣренную оппозицію, хотя, изъ чувства рыцарства, онъ не считаетъ себѣ позволеннымъ открыто высказать свое охлажденіе къ тому политическому порядку, который осыпалъ первую его молодость непрошенными, но принятыми благодѣяніями. Къ тому-же, онъ до конца сохранилъ нѣкоторую личную привязанность къ добродушному и образованному Людовику XVIII, который въ годину изгнанія выказалъ недюжинное мужество и твердость. До самой смерти короля поэту оставалась возможность, по крайней мѣрѣ, предполагать нѣкоторый разладъ между главою государства и его безцеремонно реакціонными министрами.
   Но съ воцареніемъ Карла X дѣло приняло иной оборотъ. В. Гюго рѣзко расходится съ традиціей и становится въ открытую оппозицію. Онъ пользуется первыми, обрушившимися на него, мелкими полицейскими притѣсненіями и первою возможностью отказаться отъ двухъ дарованныхъ ему пенсій, простиравшихся вмѣстѣ до 4000 франковъ, чтобы возвратить себѣ нравственную свободу, которую онъ, по своему мнѣнію, нѣсколько опрометчиво утратилъ смолоду, -- "Ода къ колоннѣ" и "Lui" служатъ въ печати заявленіемъ того, что онъ считаетъ поконченными свои счеты съ реставраціею.
   Но возвративъ свою нравственную свободу, онъ долго еще не можетъ пріобрѣсти устойчивости и равновѣсія своего политическаго миросозерцанія. Утративъ вѣру въ прогрессивность и свободолюбіе реставраціи, неимѣя возможности, въ силу съ младенчества имъ пріобрѣтеннаго опыта, стать ревностнымъ бонапартистомъ,-- не находя въ іюльскомъ переворотѣ 1830 года ничего, что моглобы разжечь въ немъ пламя дѣятельнаго и страстнаго политическаго увлеченія,-- Викторъ Гюго долго обрѣтается въ состояніи, близкомъ къ полному политическому индефферентизму.
   
   Après avoir chanté, j'écoute et je contemple,
   A l'Empereur tombé dressant dans l'ombre un temple,
   Aimant la liberté pour ses fruits, pour ses fleurs,
   Le peuple pour ses droits, le roi pour ses malheurs...
   
   Такъ рисуетъ онъ свое внутреннее состояніе въ поэтическомъ сборникѣ "Осенніе листы", слѣдующемъ непосредственно за "Оріентаціями'' (1831 г.). Но это любвеобиліе, изливающееся на императора за то, что онъ палъ,-- на короля за то, что онъ несчастливъ, -- на народъ, за то, что у него есть какія-то права,-- и на свободу за то, что они въ самомъ дѣлѣ вещь хорошая, -- слишкомъ очевидно тяготитъ самого поэта, нагоняетъ на него періодъ осенней грусти въ двадцать-восемь лѣтъ. Очевидно, "тои père vieux soldat, ma mère vandéenno" отчасти повинны въ таковой его нравственной блѣдности и неустойчивости въ политическомъ отношеніи, столь негармонирующей съ общимъ складомъ его натуры, воспріимчивой и рѣшительной. Повинны не самыя лица, а то преждевременное ознакомленіе съ закулисными пружинами борьбы политическихъ партій, которымъ Виктора Гюго наградилъ политическій разладъ, господствовавшій въ его семьѣ. Мы не хотимъ сказать, чтобы это было дурно, хотя лично для поэта разладъ этотъ и его послѣдствія были источникомъ многихъ горькихъ минутъ и тяжкихъ испытаній. Натуры слабыя, несамостоятельныя, -- если онѣ съ дѣтства но получили толчка, который заставилъ-бы ихъ примкнуть къ тому или другому изъ дѣйствующихъ вокругъ нихъ элементовъ,-- могутъ удобно не при"троиться ни къ одному изъ нихъ до гробовой доски и провести всю свою жизнь въ томъ "прислушиваніи и созерцаніи," въ которомъ находился Гюго въ то время, когда писалъ только-что приведенные выше стихи. Но дѣятельныя и энергическія натуры, вкусивъ преждевременно отъ древа познанія и утративъ способность увлекаться всецѣлостно тѣмъ, что можетъ увлекать только при нѣкоторой степени невѣденія или наслѣдственной исключительности, которой у нихъ нѣтъ,-- создаютъ себѣ новыя формулы и задачи и увлекаютъ за собою другихъ.
   Стремленіе къ созданію такихъ новыхъ формулъ и къ постановкѣ новыхъ задачъ замѣтно въ Гюго почти съ самаго начала его поприща. Мы видѣли, что оно собственно и заманило его въ возвышенныя сферы свободнаго творчества, въ которыхъ однакоже онъ не можетъ и не хочетъ удержаться, хотя и отвоевываетъ себѣ на это право. Его натура такъ устроена и онъ настолько сынъ своего времени, что живые коллективные интересы, волнующіе массу его соотечественниковъ, манятъ его къ себѣ больше, чѣмъ искуственныя треволненія начатой имъ съ большимъ жаромъ и увлеченіемъ чисто-литературной борьбы. Даже умышленно игнорируя то, что творится передъ его глазами на площади, въ мастерскихъ парижскихъ работниковъ, въ палатѣ пэровъ и депутатовъ, въ мелочной каждодневной журналистикѣ,-- онъ все-таки видитъ это хоть однимъ глазкомъ и, изъ возвышенныхъ сферъ свободнаго творчества, въ которыя онъ бѣжитъ отъ только-что указанной внутренней своей неустойчивости, онъ откликается поэтическимъ словомъ на скромныя тревоги презрѣнныхъ низменныхъ сферъ. Впрочемъ, вскорѣ онъ убѣждается въ малодушіи такого бѣгства, и почти вслѣдъ за приведеннымъ выше предисловіемъ къ "Восточнымъ стихотвореніямъ", пишетъ:
   
   Dieu le veut. Dans les temps contraires,
   Chacun travaille et chacun sert.
   Malheur à qui dit à scs frères:
   Je retourne dans le désert!
   Malheur à qui prend ses sandales
   Quand les haines et les scandales
   Tourmentent le peuple agité.
   Honte au penseur qui se mutile,
   Et s'en va, chanteur inutile,
   Par la porte de la cité...
   
   Мы не остановимся на дальнѣйшихъ стихотворныхъ сборникахъ, послѣдовавшихъ за "Восточными стихотвореніями," -- "Осенніе листы", "Пѣсни въ сумеркахъ", "Лучи и тѣни", "Созерцанія (les Contemplations)," потому-что и въ нихъ Гюго продолжаетъ являться страстнымъ, но политически-индеферентнымъ поэтомъ. Новый шагъ въ развитіи его поэзіи сдѣланъ имъ позднѣе въ его "Легендѣ вѣковъ". Но много воды утекло за двадвать-пять лѣтъ, отдѣляющіе этотъ новый томъ стихотвореній Гюго отъ перваго выхода въ свѣти. "Восточныхъ стихотвореній." Въ этомъ промежуткѣ укладываются два чрезвычайно замѣчательные, каждый въ своемъ родѣ, романа и цѣлый періодъ его драматической дѣятельности.
   Здѣсь кстати замѣтимъ, что въ сюжетахъ, наполняющихъ пропускаемые нами сборники, очень опредѣленно обрисовывается природная склонность Гюго прислушиваться болѣе чуткимъ ухомъ къ тому, что совершается въ живой средѣ его современниковъ, нежели къ тревогамъ и перипетіямъ своего внутренняго я, въ которомъ такъ любили рыться не только французскіе, но и всѣ вообще тогдашніе поэты, утопавшіе въ крайнемъ байроновскомъ самообожаніи Въ этомъ заключается одна изъ привлекательнѣйшихъ особенностей Виктора Гюго и вмѣстѣ съ тѣмъ родственная его черта съ Беранже и Варбье. ТТо эта именно особенность и затрудняетъ въ значительной степени обзоръ большей части его стихотвореній. Гюго нельзя отказать въ сильномъ лирическомъ дарованіи, но лиризмъ его нѣсколько тяжеловѣснаго свойства и пробуждается во всей своей силѣ только тогда, когда на него дѣйствуютъ сильныя внѣшнія впечатлѣнія Въ своихъ драмахъ, гдѣ онъ властенъ придумывать потрясающіе моменты, дающіе болѣе или менѣе законный поводъ къ пробужденію въ душахъ его героевъ бури страстей и подавляющихъ ощущеній, онъ достигаетъ часто до замѣчательной лирической высоты. Стоитъ только припомнить ѣдкій крикъ негодованія, вырывающійся у шута Трибуле, когда онъ узнаетъ о невинной шуткѣ, сыгранной надъ нимъ ненавидящими его придворными. Но въ окружающей его дѣйствительности поэтъ рѣдко встрѣчаетъ подобнаго рода моменты, дающіе удобный исходъ его лиризму. Онъ не охотникъ раскапывать душевныя язвы ни въ себѣ, ни въ другихъ. А потому лирика играетъ въ его стихотворныхъ сборникахъ совершенно второстепенную роль. Преобладающая въ нихъ форма скорѣе эпическая, или, точнѣе говоря, каждое изъ этихъ стихотвореній такъ-же относится къ эпической поэмѣ, какъ газетныя корреспонденціи къ исторіи. А потому, трудно изъ этихъ бѣглыхъ стихотворныхъ замѣтокъ выбрать нѣсколько такихъ, которыя, будучи взяты въ отдѣльности, давали-бы хотя нѣкоторое понятіе о цѣломъ.
   

IV.

   Нѣсколько мѣсяцевъ спустя по выходѣ въ свѣтъ "Восточныхъ стихотвореній", является "Послѣдній день осужденнаго", въ которомъ разбираемый нами писатель заявляетъ себя съ совершенно новой стороны.
   "Въ Парижѣ въ 1818 или 19 г.-- пишетъ В. Гюго къ женевскому пастору, Огюсту Босту, по случаю, который мы разскажемъ ниже, -- лѣтомъ, около полудня мнѣ случилось проходить по площади Palais de Justice. Толпа, собравшаяся вокругъ позорнаго столба, возбудила мое любопытство. Я приблизился. Къ столбу было привязано съ кольцомъ на шеѣ, съ ярлыкомъ на головѣ, человѣческое существо, молодая женщина или дѣвушка. У ея ногъ стояла жаровня съ горящими углями; въ ней накалялся до красна желѣзный инструментъ съ деревянною ручкою. Толпа казалась очень довольною. Женщина эта была виновна въ томъ, что законъ называетъ домашнимъ воровствомъ... Пробило полдень; человѣкъ взошелъ на эшафотъ и сталъ сзади женщины, такъ-что она его не видала. Онъ быстро спустилъ ей до пояса толстую рубашку, которая сзади была застегнута, схватилъ раскаленный инструментъ и сталъ жечь ей обнаженное плечо. Рука палача съ своимъ инструментомъ на минуту скрылась въ облакѣ бѣлаго дыма. Болѣе сорока лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но я все еще слышу страшный крикъ истязуемой; и я не забуду его никогда. Сперва я смотрѣлъ на нее, какъ на воровку, потомъ, какъ на мученицу" (17 ноября 1862 г.-- См. "Victor Hugo" р. un témoin de sa vie, t. Il, стр. 223).
   Съ тѣхъ моръ гильотина съ какою-то особенною назойливостью чуть-что не каждый годъ попадается поэту на дорогѣ въ его прогулкахъ по Парижу. Въ 1820 г. ему пришлось быть свидѣтелемъ казни Лувеля, убійцы Беррійскаго герцога. Авторъ оды на смерть убитаго былъ тогда еще въ сильнѣйшемъ разгарѣ дѣтскаго своего легитимизма. Личность казнимаго была сама по себѣ далеко не симпатична. "Но при видѣ этого человѣка, живого, здороваго, и въ тоже время осужденнаго черезъ минуту умеретъ, ненависть моя къ убійцѣ, говоритъ онъ,-- перешла въ непреодолимую жалость. Я былъ пораженъ тѣмъ, что общество хладнокровно, обдуманно и не подвергая себя никакой опасности, дѣлаетъ преступнику совершенно то-же самое, за что оно караетъ его. И я тогда-же порѣшилъ написать книгу противъ гильотины".
   Но, вѣроятно, и эти впечатлѣнія въ немъ со временемъ сгладились, потому-что книга противъ гильотины не появляется. Авторъ затѣваетъ свое изученіе среднихъ вѣковъ и, повидимому, забываетъ обѣтъ, данный себѣ еще въ 1818 г. передъ истязуемою служанкою -- "писать противъ всякаго зла, которое я замѣчу въ законодательствѣ своей страны". Новыя страшныя случайности напоминаютъ ему о забытомъ рѣшеніи.
   "Въ концѣ лѣта 1825 г., однажды послѣ обѣда, онъ шелъ въ Лувръ и встрѣтилъ г. Жюля Лефевра, который взялъ его подъ-руку и повелъ на Quai de la Ferraille. Толпа стекалась со всѣхъ сторонъ, спѣша на гревскую площадь.
   -- Что такое случилось? спросилъ Гюго.
   " -- случилось то, что будутъ рубить руку и голову нѣкоему Жанъ-Мартэну, который убилъ своего отца. Я пишу поэму, гдѣ идетъ дѣло о казни отцеубійцы; такъ я пришелъ сдѣлать здѣсь этюдъ съ натуры. Но, признаться, одному здѣсь мнѣ было-бы жутко.
   "В. Гюго содрогнулся при мысли быть снова свидѣтелемъ истязанія. Но онъ заставилъ себя остаться".
   Я нарочно выписываю здѣсь либо собственныя слова В. Гюго, либо слова "свидѣтеля его жизни", т. е. Жены поэта: читатель, мало знакомый съ исторіею французскаго законодательства, могъ-бы заподозрить, что я изъ собственнаго воображенія заимствую такіе факты, немыслимые въ цивилизованномъ Парижѣ, почти въ половинѣ цивилизованнаго XIX вѣка. Но поэту, повидимому, и этого было мало. Затѣмъ онъ видѣлъ казнь сѣдого старика Делапорта, осужденнаго за грабежъ, потомъ двухъ итальянцевъ, ограбившихъ банкира Жозефа. Книга все еще не созрѣла въ его головѣ. Наконецъ, какъ это очень часто бываетъ, событіе, сравнительно ничтожное, переполнило чашу. "Часу во 2-мъ дня В. Гюго случилось проходить по площади Отель-де-Виля. Палачъ дѣлалъ репетицію представленія, которое должно было совершиться вечеромъ. Ножъ какъ-то не опускался. Онъ смазалъ саломъ, что было нужно, попробовалъ еще разъ и остался доволенъ. Этотъ человѣкъ, приготовлявшійся убить другого открыто, средь бѣлаго дня, разговаривалъ въ то-же время съ любопытными, а между тѣмъ тотъ несчастный бьется теперь въ своей тюрьмѣ въ порывѣ безплоднаго бѣшенства или, можетъ быть, уже отупѣлъ и обезумѣлъ отъ страха. Этотъ человѣкъ показался Виктору Гюго чѣмъ-то ужаснымъ. Репетиція возмутила его едвали не больше самого представленія (Loc. cit., стр. 168). На слѣдующій-же день онъ принялся за "Послѣдній день осужденнаго" и черезъ три недѣли окончили, его совершенно. Слухъ объ этомъ произведеніи разнесся въ публикѣ еще прежде, чѣмъ оно было кончено. Издатель Госсленъ поспѣшили, купить будущее знаменитое произведеніе на корню. Прочитавъ рукопись, онъ остался однакоже недоволенъ ею, находя личность осужденнаго недостаточно опредѣленною.
   "Послѣдній день осужденнаго" написанъ въ видѣ записокъ. Гюго, желая сосредоточить весь интересъ не на лицѣ, а на положеніи, объявляетъ въ предисловіи, будто листы записокъ, относящіеся до всей предыдущей жизни героя, потеряны. Уступая однако-же щепетильному чувству литературнаго приличія, которое до крайности скандализировалось, когда Жоржъ-Зандъ, въ своей Леліи, осмѣлилась сдѣлать одного изъ своихъ героевъ простымъ каторжникомъ, Гюго намекаетъ, что его герой осужденъ на казнь по политическимъ дѣламъ.
   Издатель пишетъ автору прежде, чѣмъ приступить къ печатанію "Послѣдняго дня": "для успѣшнаго сбыта этой книги постарайтесь разыскать потерянные листы". Гюго сухо отвѣчалъ, что онъ очень радъ имѣть Госслена своимъ издателемъ, но что въ сотрудники онъ его не приглашалъ.
   Не знаемъ съ точностью, сколько изданій имѣлъ этотъ романъ вскорѣ по своемъ появленіи, но успѣхъ былъ рѣшительный, быстрый и несомнѣнный. Даже противники Гюго признаютъ громадное практическое значеніе этого произведенія. Истязанія раскаленнымъ желѣзомъ и отрѣзываніе руки у отцеубійцъ были вскорѣ отмѣнены закономъ. Смертная казнъ удержалась. Но впослѣдствіи (въ половинѣ сороковыхъ годовъ), депутатъ Сальвертъ говорилъ въ камерѣ: "гнусныя сочиненія въ родѣ "Послѣдняго дня осужденнаго" ввели у насъ пагубный обычай уменьшающихъ вину обстоятельствъ". Послѣ такого признанія со стороны противниковъ, намъ нѣтъ надобности распространяться о заслугахъ этого романа, который есть скорѣе гражданскій подвигъ, чѣмъ литературное произведеніе.
   Съ появленіемъ только-что помянутаго романа, Гюго избираетъ какъ-бы своею спеціальностью литературное противодѣйствіе смертной казни. Въ 1832 году, при новомъ изданіи "Послѣдняго дня", онъ добавилъ къ нему длинное предисловіе, въ которомъ пространно обсуждаетъ задѣваемый имъ вопросъ со стороны теоретической. Въ 1834 г. онъ издаетъ "Клодъ Ге", по случаю казни несчастнаго, носившаго въ дѣйствительности это имя. Ге (Gueut) совершилъ преступленіе, за которое заплатилъ жизнью, чтобы спасти себя и своего старика-отца отъ голодной смерти. Одинъ богатый негоціантъ, Карліе, нашелъ этотъ pendant "Послѣдняго дня осужденнаго" столь назидательнымъ, что на свой счетъ отпечаталъ особое изданіе Клода Ге и разослалъ его экземпляры каждому изъ депутатовъ національнаго собранія.
   Къ кому и къ кому только не обращалъ Гюго съ тѣхъ поръ до настоящаго времени свои энергическія и страстныя проповѣди объ отмѣнѣ смертной казни! Будучи пэромъ буржуазной Франціи послѣ 1842 года, В. Гюго самъ являлся два раза судьею въ двухъ процессахъ о попыткахъ цареубійства, направленныхъ противъ Лудовика-Филинпа. Ему удалось спасти перваго изъ подсудимыхъ, Жозефа Ганри (въ 1846 г.). Другой, Леколетъ (1847) былъ осужденъ, несмотря на все его противодѣйствіе. Въ 1848 г., въ качествѣ члена законодательнаго собранія, онъ имѣетъ случай дѣйствовать непосредственнѣе на эту-же самую тему, и, конечно, up упускаетъ егс. Привожу здѣсь въ цѣлости его недлинную рѣчь по этому поводу.
   "...Я скажу немного словъ; но слова эти вытекаютъ изъ глубокаго и давнишняго убѣжденія. Вы только-что признали неприкосновенность жилища (inviolabilité du domicile): мы хотимъ, чтобы вы признали неприкосновенность еще болѣе священной жизни человѣка. Господа! всякая конституція, а тѣмъ болѣе французская и народная конституція, должна быть шагомъ впередъ на пути цивилизаціи. Въ противномъ случаѣ она вовсе ничтожна. Подумайте:-- что такое смертная казнь? Смертная казнь есть вѣчный и несомнѣнный признакъ варварства. Тамъ, гдѣ она составляетъ ежедневное явленіе,-- господствуетъ варварство. Гдѣ рѣдки случаи смертной казни,-- уровень просвѣщенія выше. Этого оспаривать невозможно. Смягченіе наказаній неизбѣжный спутникъ прогресса. Восемнадцатый вѣкъ уничтожилъ пытки: девятнадцатый -- долженъ отмѣнить смертную казнь. Если вы этого не сдѣлаете сегодня, завтра за васъ это сдѣлаютъ другіе. Вы начинаете вашу конституцію словами: передъ лицомъ Бога, и въ то-же время похищаете у Бога ему одному принадлежащее право жизни и смерти. Три вещи, господи, должны оставаться божескимъ достояніемъ, и горе человѣку, который вздумаетъ ввести ихъ въ свое законодательство:-- невозвратимое, непоправимое и нераздѣльное. Онѣ сразу нарушатъ равновѣсіе между нравственностью и закономъ... Законъ становится пугаломъ для совѣсти. Надъ этимъ стоитъ задуматься, господа. Впрочемъ, я хотѣлъ сказать вамъ только одно рѣшительное слово. Вотъ оно. Въ февралѣ самъ народъ, совершивъ революцію, хотѣлъ сжечь гильотину! Къ сожалѣнію, тѣ, которые руководили имъ тогда, стояли ниже его по мысли: они воспротивились этому превосходному намѣренію. Первымъ параграфомъ вашей конституціи, установляя республиканскій образъ правленія, вы освятили первую мысль народа. Освятите теперь вторую, ниспровергая эшафотъ. Я подаю голосъ за простую, рѣшительную и безусловную отмѣну смертной казни".
   Рѣчь эта не подѣйствовала на почтенное собраніе, и въ слѣдующемъ-же году Виктору Гюго привелось дѣйствовать на адвокатскомъ поприщѣ, чтобы вырвать изъ когтей гильотины одного осужденнаго.
   Чтобы спасти хотя одну жертву кроваваго общественнаго мщенія, Гюго пользуется самыми разнообразными средствами и иногда его неутомимое ходатайство увѣнчивается полнымъ успѣхомъ. Знаменитый Барбесъ обязанъ жизнью одному его четверостишію, можетъ быть и невовсе безупречному съ точки зрѣнія чистаго искуства. Дѣло случилось слѣдующимъ образомъ: Барбесъ, какъ извѣстно, вмѣстѣ съ Бланки, былъ предводителемъ неудавшагося возстанія 12 мая 1.839 года. Бланки успѣлъ бѣжать, но Барбесъ, менѣе счастливый, судился и осужденъ на смерть палатою пэровъ. Гюго былъ вечеромъ въ театрѣ Оперы, гдѣ онъ ставили, тогда свою "Эсмеральду". Одинъ изъ судей Барбеса, Сенъ-При (St-Priest), въ дружеской бесѣдѣ сообщилъ ему, что казнь заговорщика назначена на слѣдующее утро. Министерство ненавидѣло Барбеса за смѣлость, выказанную имъ при допросѣ и слѣдствіи. Къ тому-же оно смутно предчуствовало, что 12 мая служитъ прелюдіею чему-то грозному. Оно спѣшило казнью, словно боялось, чтобы жертва не ускользнула изъ рукъ палача, словно надѣялось, что этимъ единичнымъ убійствомъ, прелюдіею къ республиканской бойнѣ іюня 1848 г., оно отвратитъ неотразимое. Бремени терять было некогда. Гюго захватилъ первый, попавшійся подъ руку, лоскутокъ бумаги, написалъ на немъ слѣдующій экспромтъ, обращенный къ Людовику-Филиппу:
   
   Par votre ange envotée ainsi qu'une colombe!
   Par ce royal enfant, doux et frêle roseau!--
   Grâce encore une fois. Grâce au nom de la tombe.--
             Grâce au nom du berceau.
   
   И съ нимъ отправился въ Тюильери. Его, разумѣется, не приняли. Онъ требовалъ, чтобы королю немедленно было доставлено принесенное имъ письмо, -- объяснялъ, что отъ этого зависитъ жизнь человѣка, который долженъ быть казненъ раньше, чѣмъ король проснется на слѣдующій день... Наконецъ, одинъ изъ дежурныхъ офицеровъ, уступая его настойчивости, взялся доставить письмо. Гюго объявилъ, что онъ не уйдетъ, не дождавшись отвѣта. Однако-же отвѣта онъ на этотъ разъ не дождался: только на слѣдующій день онъ узналъ, что казнь Барбеса отложена къ великому неудовольствію министерства вообще и грязнаго генерала Курбьера въ особенности. На слѣдующій-же день король велѣлъ сообщить поэту, что онъ отъ души "даруетъ Барбесу жизнь, но что ему нужно еще добиться признанія отмѣны казни отъ министерства". ("Sa grâce est accordée, il ne me reste plus qu' à l'obtenir".) На этотъ разъ король устоялъ и Барбесъ пошелъ на каторжную работу. Гюго въ своякъ "Мизерабляхъ" упоминаетъ вскользь объ этомъ дѣлѣ, не называя именъ. Барбесъ, невидѣвшій никогда въ лицо своего избавителя, отвѣчалъ на его намекъ благодарственнымъ письмомъ изъ Гаги, гдѣ онъ скрывался тогда, будучи вторично осужденъ, и на этотъ разъ республикою...
   Свою ревностную борьбу съ гильотиною Гюго завѣщалъ дѣтямъ. Въ 1851 г. старшій сынъ его былъ судимъ вмѣстѣ съ Эрданомъ, тогда отвѣтственнымъ редакторомъ журнала "Evènement", за статью, напечатанную имъ въ этомъ журналѣ по поводу одного случая смертной казни, сопровождавшагося особенно потрясающею обстановкою. Гюго самъ взялся защищать сына и произнесъ передъ ассизами слѣдующую рѣчь: "Господа присяжные,-- въ томъ, что можно назвать старымъ европейскимъ кодексомъ, есть законъ, который втеченіе цѣлаго столѣтія, всѣ философы, всѣ мыслители, всѣ лучшіе государственные люди стараются выбросить изъ почтенной книги всесвѣтнаго законодательства. Беккаріа называлъ этотъ законъ безбожнымъ, Франклинъ -- омерзительнымъ; однако ни Беккаріа, ни Франклина за это не предавали суду. Законъ этотъ отвергается демократіею, такъ-какъ онъ тяготѣетъ преимущественно надъ классами, удрученными невѣжествомъ и нищетою. Но его гнушаются также лучшіе изъ консерваторовъ. Людовикъ-Филиппъ говорилъ объ этомъ законѣ, что " онъ ненавидѣлъ его всю свою жизнь". Де-Броли, Гизо писали противъ этого закона. Въ октябрѣ 1830 г. камера депутатовъ громко требовала его отмѣны. Конституція 1848 года, благодаря своей пагубной нерѣшительности, удержала смертную казнь; а между-тѣмъ полудикій парламентъ Отаити не задумался двадцать лѣтъ тому назадъ выкинуть ее изъ своего уголовнаго кодекса. Россія, Тоскана -- обходятся безъ нея. Нора наконецъ Франціи осуществить и у себя прогрессъ, котораго не побоялась Россія въ половинѣ прошлаго вѣка... Признаться, за послѣдніе двадцать лѣтъ, я думалъ вмѣстѣ съ Леономъ Фоше, который писалъ въ "Revue Paris" 1836 года, что "эшафотъ уже рѣдко появляется на нашихъ площадяхъ; правосудіе стыдится давать народу это ужасное зрѣлище"... Я думалъ, говорю я, что гильотина (нужно-же называть вещи ихъ именами) скромно хочетъ исчезнуть съ лица земли, что ей стало стыдно, что она по крайней мѣрѣ станетъ, скрываться въ вечернемъ сумракѣ, въ отдаленныхъ уголкахъ, не смѣя нагло навязываться вниманію публики. И что-же, г. Леонъ Фоше и л, мы оба были въ заблужденіи. Стыдъ гильотины прошелъ. Она слышитъ, что ее называютъ "общественнымъ учрежденіемъ", и ждетъ и для себя реставраціи... Она скоро появится снова средь бѣлаго дня, предъ окнами Отель-де-Виль, изъ которыхъ проснувшійся народъ бросалъ въ нее камни 24 феврали 1848 г., приготовляясь сжечь ее. Она сознаетъ, что общество, потрясенное въ своихъ основахъ,-- какъ теперь выражаются,-- чувствуетъ потребность вернуться къ древнимъ традиціямъ. Она тоже древняя традиція. Она протестуетъ противъ нелѣпыхъ криковъ безумныхъ демагоговъ, которымъ имя Беккаріа, Вико, Филанжьери, Монтескье, Тюрго, Франклинъ, Людовикъ-Филиппъ, де-Броли, Гизо, которые думаютъ, что общество, признающее Евангеліе, можетъ обходиться безъ машины для рѣзанія головъ... Гильотина негодуетъ противъ этихъ анархистовъ и утопистовъ. Она требуетъ, чтобы ее уважали; она начинаетъ искъ за безчестье, требуетъ, чтобы ей присудили взыскать протори и убытки... Если въ этомъ дѣлѣ есть виновный, то это не сынъ мой, а я самъ. Г. прокуроръ, я обвиняю себя: гораздо больше своего сына и прежде него я защищалъ неприкосновенность человѣческой жизни. Я совершилъ это преступленіе со всѣми, усиливающими вину обстоятельствами,-- предумышленно, послѣдовательно и съ многочисленными повтореніями втеченіе цѣлыхъ двадцати пяти лѣтъ. Господа! признаюсь: обвиненіе это меня ставитъ въ тупикъ. Какъ! Если законъ оказывается гибельнымъ, безнравственнымъ, опаснымъ, унизительнымъ, жестокимъ, то обличать его значитъ оскорблять власть!-- Такъ скорѣе закрывайте камеры, закрывайте школы. Назовитесь Монголіей), Тибетомъ... Прогрессъ становится невозможнымъ; мы перестаемъ быть цивилизованною націею... Попробуемъ примѣнить къ фактамъ фразеологію обвиненія. Господа присяжные! въ Испаніи инквизиція была закономъ; пришло время, и ей стали выказывать неуваженіе. Во Франціи была закономъ пытка; и пытку перестали уважать. Было закономъ отрѣзаніе руки... Я оказалъ неуваженіе къ обрубавшей ее сѣкирѣ... Каленое желѣзо было закономъ; -- не уважили и его. Теперь закономъ гильотина;-- станемъ не уважать гильотину. Знаете-ли почему, г. прокуроръ: потому, что пришло время спровадить и гильотину въ ту позорную бездну, въ которой погребены уже при всеобщемъ одобреніи каленое желѣзо, обрубленныя руки, пытки, инквизиція; потому, что пора избавить лучезарное и державное святилище правосудія отъ этого мрачнаго живого призрака, который наполняетъ все это святилище ужасомъ и мракомъ,-- отъ палача... Господа! право обсуждать законъ вообще, а въ особенности законъ уголовный, который такъ легко можетъ наложить клеймо варварства на правы народа,-- право критики, которое такъ-же должно освѣщать трудъ законодателя, какъ свѣтильникъ освѣщаетъ работу труженика,-- право писателя неменѣе священное, чѣмъ право законодателя... вы признаете его произнесеніемъ оправдательнаго приговора", и т. д.
   Мы не можемъ выписать здѣсь цѣликомъ всю эту прекрасную рѣчь; но не хотимъ упустить ея заключеніе, въ которомъ поэтъ-адвокатъ обращается къ подсудимому.
   "Тебѣ, сынъ мой, оказана сегодня большая честь: тебя признали достойнымъ сражаться, а, можетъ быть, и пострадать за святое дѣло истины. Съ этого дня ты вступаешь въ пору дѣйствительной зрѣлости; а въ наше время это значитъ -- въ пору борьбы за справедливое и за истинное. Ты. простой солдатъ идеи гуманности и прогресса: гордись, что и тебѣ пришлось сидѣть на скамьѣ, на которой сидѣли Беранже и Ламнэ". "Если когда-нибудь въ тебѣ пошатнется вѣра въ будущее, въ человѣчество,-- если ослабнетъ твоя ненависть къ казнямъ и истязаніямъ, вспомни эту скамью: на ней сидѣлъ Лозюркъ" {Lesurques -- герой знаменитаго процесса объ убійствѣ "ліонскаго курьера". казненный во время директоріи. Дѣйствительные убійцы сдѣлали полное признаніе, но Лезюркъ уже былъ казненъ. Когда наслѣдницы несчастнаго просили уголовный судъ вновь разсмотрѣть дѣло и снять приговоръ съ памяти осужденнаго, судъ, на основаніи юридическихъ данныхъ, снова приговорилъ къ плахѣ такъ, сказать тѣнь завѣдомо-невиннаго.}.
   Должно-ли говорить, что, несмотря на краснорѣчивую защиту отца,-- или можетъ быть благодаря ей,-- Шарль Гюго былъ приговоренъ на шесть мѣсяцевъ тюремнаго заключенія. Можно удивляться только, что защитникъ самъ не смѣнилъ своего кліента, на скамьѣ подсудимыхъ. Это было почти наканунѣ 2-го декабря. Но уже раньше Гюго говоритъ, что въ засѣданіи національнаго собранія, безъ малѣйшаго давленія со стороны президента, было высказываемо, что въ это время Вольтера судили-бы за безбожіе, Мольера -- за оскорбленіе общественныхъ нравовъ, Руссо -- за его демагогическія стремленія! Вскорѣ за тѣмъ Гюго оставляетъ Францію и возвращается въ нее едва за нѣсколько мѣсяцевъ до того, какъ я пишу эти строки. Но и на чужой сторонѣ онъ не оставляетъ своей борьбы съ гильотиною и висѣлицею.
   Въ 1854 году, живя на островѣ Джерсеѣ, онъ узнаетъ, что на сосѣднемъ Герисеѣ долженъ быть повѣшенъ Таннеръ, совершившій убійство съ особенною жестокостью и предумышленностью. Онъ тотчасъ-же пишетъ жителямъ два письма, одно вслѣдъ за другимъ, съ цѣлью вызвать ихъ коллективный протестъ противъ ожидаемой казни. Письма эти имѣли успѣхъ въ томъ смыслѣ, что островитяне дѣйствительно подали министерству коллективный адресъ о помилованіи Таннера; но Пальмерстонъ отказалъ, и приговоръ состоялся. Протестъ или адресъ герисейцевъ замѣчателенъ, между прочимъ, еще и потому, что все духовенство острова упорно отказалось подписать его. Когда казнь Таннера состоялась съ ужасными подробностями (палачъ оказался неопытнымъ, и самъ подсудимый долженъ былъ помогать ему въ исполненіи его страшной обязанности; тѣмъ неменѣе, въ критическую минуту, руки несчастнаго развязались и онъ машинально ухватился ими за веревку, вслѣдствіе чего петля не затянулась надлежащимъ образомъ. Нѣсколько минутъ онъ боролся со смертью. Зрители не могли подавить вопля негодованія; женщины падали въ обморокъ. Палачъ сталъ душить свою жертву; ужасная сцена эта длилась около четверти часа), Гюго пишетъ Пальмерстону: "когда народъ вопилъ о помилованіи, намѣстники Христовы и вы, представители власти, кричали: смерть!"
   Въ 1859 г. ему представляется случай обратить свою филиппику и противъ тѣхъ властей, къ которымъ, онъ постоянно относится съ величайшимъ благоговѣніемъ. Въ Соединенныхъ Штатахъ сѣв. Америки, Джонъ Броунъ приговоренъ къ казни за неудавшуюся попытку освобожденія рабовъ. "Вашингтонъ казнитъ Спартака, восклицаетъ Гюго, и спѣшитъ помѣшать этому преступленію, передъ которымъ въ его глазахъ блѣднѣетъ библейское братоубійство Каина. Но вырвать жертву изъ рукъ самодержавныхъ плантаторовъ Чарльстоуна труднѣе, чѣмъ было выпросить помилованіе Барбеса у Люи-Филиппа. "Пусть-же знаютъ, по крайней мѣрѣ", пишетъ Гюго,-- "что палачи Броуна не атторней Генонеръ, не судья Паркеръ, не губернаторъ Бэйсъ, даже не маленькій штатъ Виргинія, -- а вся республика Соединенныхъ Штатовъ".
   Гдѣ-бы ни представился ему удобный случай,-- въ Бельгіи, по поводу одного изъ рѣдкихъ тамъ смертныхъ приговоровъ, въ Женевѣ, по поводу пересмотра кантональной конституціи 1862 года,-- Викторъ Гюго считаетъ священною обязанностью пустить въ ходъ все краснорѣчіе, чтобы обратить взоръ общественнаго мнѣнія на эту язву современнаго уголовнаго законодательства. Вездѣ болѣе или менѣе (за исключеніемъ немногихъ, въ отдѣльности помянутыхъ случаевъ), его вмѣшательство не увѣнчивается желаннымъ успѣхомъ. Но почти нигдѣ приверженцы топора и веревки не имѣютъ мужества открыто возражать на его болѣе страстныя, чѣмъ юридическія нападенія, не провозглашаютъ своего кроваваго принципа противъ его человѣколюбивыхъ заявленій, а торопятся покончить съ своею жертвою, или-же пользуются первымъ мелочнымъ предлогомъ, чтобы прекратить пренія объ отмѣнѣ смертной казни и такимъ образомъ, чуть не тайкомъ, удержать ее въ уголовномъ кодексѣ своей страны. Такъ поступило французское законодательное собраніе 1849 года. Къ такой-же уловкѣ прибѣгли и женевскіе отцы отечества въ 1862 г.
   Чтобы закончить эту главу, мы должны упомянуть о письмѣ В. Гюго къ мексиканскому президенту Хуаресу, когда императоръ Максимиліанъ, покинутый посадившими его на шаткій тронъ французскими войсками, попался въ руки національныхъ гверилій, въ глазахъ которыхъ онъ весьма естественно былъ отвѣтственъ за всѣ злодѣйства, совершенныя его покровителями и отъ его имени въ этой злополучной странѣ.
   

V.

   Слѣдуя за этою такъ-сказать противукриминалистическою дѣятельностью В. Гюго, мы зашли далеко впереди, отъ времени перваго появленія въ свѣтъ его "Послѣдняго дня осужденнаго". Теперь мы снова должны вернуться къ концу двадцатыхъ годовъ къ царствованію Карла Х-го, чтобы прослѣдить начало его литературно-реформаціонной карьеры, главнымъ проявленіемъ которой была его сценическая дѣятельность, считаемая и до сихъ поръ исключительно литературными его цѣнителями за краеугольный камень его знаменитости и составлявшая запретный плодъ для французской публики во все продолженіе второй имперіи. Только на короткое время, въ припадкѣ либерализма Оливье, разрѣшено было давать на, сценѣ наиболѣе невинную изъ его драмъ "Лукрецію Борджіа".
   Театральныя подмостки рано начинаютъ манить къ себѣ Виктора Гюго; онѣ становятся для него необходимостью, когда планъ предполагаемой литературной революціи окончательно созрѣваетъ въ его головѣ. Печатныя произведенія, имѣютъ доступъ къ ограниченному кругу публики. Оцѣнка ихъ совершается литературными критиками, такъ-сказать, присяжными экспертами въ дѣлѣ литературно-художественнаго инвентаря страны. Большая часть этихъ присяжныхъ цѣнителей закуплена противъ новатора, подрывающагося подъ ихъ авторитетъ, подъ самое ихъ общественное положеніе, подъ гарантируемую правительствомъ монополію академіи. Меньшая ихъ часть.-- все, что не удовлетворяется господствующею рутиною,-- точно также не можетъ оставаться безпристрастною въ виду такого пристрастія враждебнаго лагеря. В. Гюго очень хорошо сознаетъ, что журнальная оцѣнка его произведеній, сочувственная или враждебная, не есть оцѣнка но существу. Затѣваемая имъ революція должна начаться съ созданія для себя новаго круга цѣнителей, которымъ нѣтъ дѣла до академической рутины, ни положительно, ни отрицательно,-- которые даже настолько еще неосвоены съ литературными пріемами, что не могутъ литературнымъ путемъ высказать своего одобренія или неудовольствія. Смыслъ его литературныхъ преобразованій -- демократизація искуства. А потому онъ вынужденъ начать съ демократизаціи критики, стать лицомъ къ лицу съ толпою. Для этого одно средство,-- театральная зала, гдѣ сочувствіе и негодованіе выражаются равно въ непосредственной и нелитературной формѣ -- рукоплесканій и шиканья.
   Есть у него при этомъ и задняя мысль. Впослѣдствіи онъ самъ неоднократно признается, что политическая дѣятельность была его заповѣдною мечтою, манила его въ сильнѣйшій разгаръ его воплощенія литературными интересами. "Политическія страсти, говорить онъ,-- бросили меня въ пятнадцать лѣтъ на литературную дорогу." Сцена для него имѣетъ значеніе, какъ приготовительная ступень къ трибунѣ. Театральный партеръ долженъ освоить его съ болѣе многочисленною и болѣе народною публикою демократическихъ митинговъ и собраній. Вышло однако-же такъ, что приготовленіе было блестящѣе самой дѣятельности...
   Мы уже говорили, что въ первый періодъ его литературной дѣятельности, онъ не ограничивается мечтою о преобразованіи французскаго театра и, при соглашеніи съ знаменитымъ трагикомъ-революціонеромъ, Тальма, пытается осуществить свою мечту и пишетъ "Кромвели". Смерть Тальма, на талантъ и авторитетъ котораго онъ разсчитываетъ, прекращаетъ на-время эту работу.. Окончивъ ее, онъ однако-же не рѣшается поставить "Кромвеля" на сцену; да едвали-бы нашелся какой-нибудь директоръ театра, который принялъ-бы отъ него эту трагедію, писанную при полнѣйшемъ невѣденіи элементарныхъ условій сценической обстановки. Гюго издаетъ своего Кромвеля въ 1827 г. съ пространнымъ предисловіемъ, въ которомъ онъ, несомнѣнно удачнѣе, чѣмъ въ самомъ произведеніи, означаетъ свои воззрѣнія на драматическое искуство.
   Въ это время Гюго уже успѣлъ потерпѣть косвенный fiasco на сценѣ Одеона. Когда романы Вальтеръ-Скотта только-что начали входить въ моду во Франціи, Гюго, вмѣстѣ съ юными литературными пріятелями, возымѣлъ счастливую мысль воспользоваться вымысломъ и авторитетомъ шотландскаго романиста, чтобы исподоволь начать предполагаемое преобразованіе французской сцены. Они задумали выкроить трагедію изъ романа "Кенильвортскій замокъ". Быстрый на исполненіе своихъ замысловъ. Гюго окончилъ трагедію прежде, чѣмъ сотрудники собрались помочь ему. Но классическіе греки и римляне до того уже успѣли надоѣсть тогда французской публикѣ, что директоры нѣсколькихъ театровъ, не желая терпѣть матеріальныхъ убытковъ въ угоду отжившей, но еще господствовавшей рутинѣ, предупредили его. Нѣсколько переложеній романовъ В. Скотта и, въ ихъ числѣ, того-же "Кенильвортскаго замка," сдѣланныя съ гораздо большимъ знаніемъ сцены, были уже поставлены на многихъ второстепенныхъ театрахъ. Гюго не счелъ нужнымъ вступить съ ними въ состязаніе. "Эми Робсартъ" вмялась болѣе года въ его портфелѣ, когда младшій изъ братьевъ его жены, Поль Фоше, почти мальчикъ, и томимый ребяческимъ желаніемъ поставить піесу на сцену, выпросилъ ее у него. Подъ именемъ Фоше, "Эми Робсартъ" была освистана въ сценѣ Одеона. Но въ городѣ скоро разнесся слухъ, что настоящій авторъ павшей драмы вовсе не Фоше, а Гюго. Юные художники, студенты и начинающіе литераторы, въ кругу которыхъ имя автора "Бюгъ Жаргаля" и нѣкоторыхъ "Одъ и балладъ" пользовалось уже почетною извѣстностью, увидѣли въ этомъ паденіи бѣдной "Эми" позорную интригу враждебной партіи. Они нахлынули толпою на второе и послѣдующія ея представленія и распорядились такъ, что и эта невинная попытка скоро была запрещена, какъ подающая поводъ къ безпорядкамъ.
   В. Гюго тѣмъ съ большимъ рвеніемъ и нетерпѣніемъ кончалъ свою "Маріонъ Делормъ" или "Дуэль во время Ришелье." Тэйлоръ, бывшій королевскимъ комиссаромъ главнаго парижскаго театра Franèais, заранѣе принялъ эту драму своего молодого пріятеля protégé. Она уже была объявлена на афишахъ, когда театральная цензура ее запретила, ссылаясь на особое приказаніе министерства. Поводомъ къ запрещенію послужила неблаговидная роль, которую играетъ въ этой пьесѣ Лудовикъ XIII. Корольханжа, болѣзненный и малодушный, занятый исключительно охотою, представлялъ, по мнѣнію министра внутреннихъ дѣлъ, слишкомъ разительную аналогію съ Карломъ X. Нѣсколько щекотливое дѣло было представлено на усмотрѣніе самого монарха. Онъ изъявили, желаніе лично видѣть автора, принялъ его крайне благосклонно, но "Маріонъ Делормъ" все-таки не позволилъ давать на сценѣ. Въ видѣ вознагражденія за матеріальные убытки, причиняемые поэту этимъ запрещеніемъ, король назначилъ ему новую пенсію, которой Гюго не принялъ. Вся эта исторія заранѣе обезпечивала успѣхъ первой драмы, которую Гюго вздумаетъ поставить на сцену.
   Новая драма Гюго, и вмѣстѣ съ тѣмъ первая, появляющаяся подъ его именемъ на сценѣ, была. "Эрнани". Мы-бы не кончили никогда, еслибы вздумали пересказывать содержаніе хотя-бы наиболѣе замѣчательныхъ его драмъ. Замѣтимъ разъ навсегда, что поэтическая особность Гюго всего болѣе проявляется именно въ этихъ его произведеніяхъ, со всѣми своими достоинствами и недостатками. Изысканная причудливость замысла и выраженія, натянутость и хитросплетеніе интриги, если невсегда невозможной, то неизбѣжно покоящейся на самомъ невѣроятномъ и донельзя запутанномъ сцѣпленіи случайностей,-- таковы общія свойства всѣхъ этихъ драмъ, въ которыхъ авторъ нагромождаетъ цѣлыя горы убійствъ и преступленій, добродѣтелей и возвышенныхъ чувствъ, переступающихъ всякую грань и доходящихъ до чудовищности. Но при этомъ часто мастерская обрисовка отдѣльныхъ моментовъ, изобиліе превосходныхъ лирическихъ тирадъ, иногда прекрасная гуманная мысль, лежащая въ самой основѣ произведенія, и всегда множество отдѣльныхъ прекрасныхъ мыслей, разсѣянныхъ повсюду, страстный протестъ слабаго противъ сильнаго, несчастнаго и угнетеннаго противъ счастливаго и уважаемаго,-- таковы общія всѣмъ имъ достоинства. "Эрнани" въ этомъ отношеніи нисколько не лучше и не хуже другихъ.
   Первое представленіе драмы, о которой мы теперь говоримъ, составило событіе въ жизни Гюго, событіе въ жизни цѣлаго молодого поколѣнія французскихъ поэтовъ и художниковъ,-- отчасти политическое событіе и въ гораздо меньшей степени, чѣмъ это обыкновенно предполагаютъ, событіе въ исторіи новой французской литературы. Въ самомъ дѣлѣ, незадолго передъ тѣмъ, прошла съ большимъ успѣхомъ на сценѣ того-же театра первая драма Александра Дюма "Генрихъ III". Уступая Виктору Гюго и по силѣ художественнаго дарованія, и по глубинѣ чувства и мысли, Дюма поменьше его попираетъ своими драмами и три пресловутыя классическія единства и весь другой псевдо-классическій хламъ, усердно возрождаемый около этого-же самаго времени извѣстнымъ Понсаромъ. Но этотъ добрый малый французской литературы совершаетъ свою литературную революцію съ такимъ добродушнымъ легкомысліемъ, что никому и въ голову не приходитъ ополчаться противъ него, видѣть въ немъ вождя какой-бы то ни было новой школы или направленія. Всѣ тѣ, которые только-что аплодировали "Генриху III" и, нѣсколько позже, "Антони" того-же самаго автора, безъ всякихъ помышленій о классицизмѣ и романтизмѣ, о соціальныхъ и политическихъ теоріяхъ, рѣшили дать твердый отпоръ нововведеніямъ Гюго, и съ перваго-же раза, отдѣлать автора "Эрнани" такъ, чтобы навсегда отбить у него охоту являться на сценѣ. Когда В. Гюго объявилъ театральной дирекціи, что онъ ни за что несогласенъ допустить клакеровъ на первое представленіе своей драмы, его сочли за безумнаго: подобнаго нарушенія общепринятаго обычая не дозволилъ-бы себѣ ни одинъ драматургъ, какъ-бы ни была установлена его репутація. Но всѣ возраженія были напрасны. Гюго, отличавшійся твердымъ нравомъ, упорно стоялъ на своемъ. Королевскій комиссаръ Тэйлоръ придумалъ благоразумный компромиссъ: онъ приберегъ сто мѣстъ въ партерѣ и просилъ автора раздать ихъ безплатно своимъ друзьямъ. Такая мѣра была безусловно необходима: театръ Franèais самый аристократическій во всемъ Парижѣ; мѣста въ немъ и въ обыкновенное время недоступны тому классу столичнаго народонаселенія, въ которомъ новое направленіе драматическаго искуства могло встрѣтить себѣ благосклонный пріемъ. На первое-же представленіе "Эрнани", классическая знать забрала, заранѣе весь театръ въ свои руки. Еслибы не добрая сотня друзей, столь-же слѣпо преданныхъ автору, сколь слѣпо ненавидѣли его противники, то пьесы не стоило бы и начинать, такъ-какъ публика все-равно заставила-бы опустить занавѣсъ, не дождавшись конца перваго акта.
   Клакерство въ парижскихъ театрахъ составляете особую профессію; артель клакеровъ каждаго театра имѣетъ свое особое устройство, свою іерархію и свои особыя отношенія къ полиціи. Чтобы клакеры могли занять въ театральной залѣ мѣста, удобныя съ ихъ стратегической точки зрѣнія, имъ открываютъ передъ началомъ представленія привилегированные подъѣзды,-- королевскій, актерскій и др. Полиція, по-своему вѣрная классицизму, не согласилась признать за друзьями Виктора Гюго правъ офиціальныхъ клакеровъ. Ихъ вынуждены были запереть въ театральной залѣ слишкомъ за три часа до представленія. Изъ этого произошли нѣкоторыя неудобства, отозвавшіяся особенно непріятно на подолахъ платьевъ степенныхъ приверженпицъ классицизма. Скандалъ начался еще до поднятія занавѣса. Сто приверженцевъ были навербованы преимущественно въ средѣ, нелюбящей стѣснять себя условными предписаніями фешенебельности и великосвѣтскаго благочинія. Это были но преимуществу юные студенты, ученики художественныхъ мастерскихъ -- rapins, какъ ихъ называютъ въ Парижѣ. Между ними въ особенности отличался тогда еще вовсе неизвѣстный Теофи.ть Готье, нарядившійся для столь торжественнаго случая въ огненнаго цвѣта камзолъ, съ встрепанными волосами, отросшими чуть не до поясницы. Эта романтическая рать была виновницею того, что новая школа, начиная съ перваго-же представленія "Эрнани", получила въ классическомъ лагерѣ обидное прозвище "встрепанной" -- echèvelée.
   Съ самаго начала стало ясно, что никому до представленія собственно не было дѣла. Борьба завязалась между публикою ложъ, пришедшею въ театръ, чтобы шикать, и ста пріятелями, получившими даровые билеты для того, чтобы хлопать точно также безъ разбора. Разслышать то, что дѣлалось на сценѣ, не было никакой возможности при всеобщемъ хаосѣ и волненіи. Выходили презабавныя недоразумѣнія. "Vieillard stupide" (глупый старикъ) говоритъ Эрнани Руи-Болесу-и-Сильва на сценѣ. Въ ложахъ кто-то разслышалъ: "Vieil as de piques" (старый пиковый тузъ).
   "Ха-ха-ха! Старый пиковый тузъ! вотъ это такъ въ самомъ дѣлѣ художественное нововведеніе", раздается съ хохотомъ и шиканьемъ на фешенебельныхъ классическихъ высотахъ ложъ.
   "Старый пиковый тузъ! Да это божественно! какая смѣлая метафора! долой тѣхъ, кто шикаетъ, кричала въ партерѣ романтическая рать, точно такъ-же ничего неразслышавшая и т. д.
   Въ этомъ родѣ прошло почти все первое и всѣ послѣдующія представленія "Эрнани". А это было самое мирное изъ всѣхъ представленій драмъ Виктора Гюго. По крайней мѣрѣ, не послѣдовало запрещенія "по поводу часто повторяющихся безпорядковъ", какъ это случилось съ большинствомъ остальныхъ.
   Нѣсколько представленій "Эрнани" должны-бы были сильно поколебать вѣру Виктора Гюго въ театръ, какъ въ такую среду, которая открываетъ возможность непосредственнаго общенія между поэтомъ и самою интересною для него частью публики, т. е. именно тою ея частью, которая стоитъ внѣ всякихъ литературныхъ предразсудковъ и закулисныхъ сплетенъ. Но онъ слишкомъ увлекается самъ только-что начатою имъ карьерою, а потому не теряетъ надежды революціонировать внѣшнюю часть театральнаго дѣла точно такъ-же, какъ онъ думаетъ революціонировать литературную его часть. Втеченіе цѣлыхъ пятнадцати лѣтъ онъ поддерживаетъ себя въ этомъ отрадномъ заблужденіи и ставить одну за другою цѣлый рядъ драмъ, изъ которыхъ, кажется, только "Piou-Блазъ" извѣстенъ русской публикѣ въ переводѣ, остальныя же большею частью знакомы по опернымъ либретто. За " Эрнани" слѣдуетъ "Король изволитъ тѣшиться" (Риголетто), запрещенный послѣ нѣсколькихъ первыхъ представленій "за безнравственность." Затѣмъ пресловутая "Лукреція Борджіа", единственный опытъ драматическаго произведенія Гюго въ прозѣ. Далѣе слѣдуютъ "Марія Тюдоръ", "Анжело", "Рюи-Блазъ", написанный для Фредерика Леметра, наконецъ "Бюргравы" въ 1841 г., послѣ которыхъ театральныя дрязги до того опостылѣли Виктору Гюго, что, имѣя уже въ запасѣ готовую драму "Близнецы", онъ не соглашается поставить ихъ на сцену.
   Не безынтересные фазисы его литературной карьеры составляютъ его переходы со сцены одного театра на другой,-- обстоятельство, въ Парижѣ вовсе не столь маловажное, какъ могутъ предположить нѣкоторые изъ нашихъ отечественныхъ читателей. Какъ ни мало рѣшителенъ для самого автора былъ успѣхъ или неуспѣхъ его "Эрнани" на сценѣ театра Franèais, для театральныхъ директоровъ ясно было однако-же, что имя Гюго на ихъ афишахъ, хотя и подвергнетъ опасности скамьи и кресла партера, но обезпечитъ имъ. по крайней мѣрѣ, хорошій денежный сборъ. А потому двое или трое изъ нихъ постоянно увиваются подлѣ особы столь бурно-знаменитаго драматурга. Кронье, директоръ "Porte St.-Martin" не можетъ надивиться промаху, который сдѣлалъ авторъ, поставивши свое первое произведеніе "aux franèais", на самой упорно-консервативной и аристократической парижской сценѣ, состоящей подъ непосредственнымъ покровительствомъ двора и т. д. Для новаго дѣла нужна и публика новая, а такую онъ найдетъ только на театрахъ свободныхъ, на театрахъ "de la banlieue", доступныхъ дѣйствительно для народа. Нечего и говорить, что онъ, т. е. Кронье. напередъ готовъ къ услугамъ сценическаго революціонера и принимаетъ за глаза и за очень хорошую цѣну первую драму, которую авторъ "Эрнани" соблаговолитъ довѣрить ему и его артистамъ. И Гюго заключаетъ съ Кронье выгодный для обоихъ въ денежномъ отношеніи контрактъ... Однако, поставивъ на сценѣ "народнаго" театра "Маріонъ Делормъ", которая перестаетъ быть запретнымъ плодомъ послѣ іюльскаго переворота, онъ снова находится вынужденнымъ прибѣгнуть къ аристократической сценѣ "Franèais", гдѣ по крайней мѣрѣ, актеры способны удовлетворительнѣе исполнять создаваемыя имъ роли, гдѣ дирекція не выходитъ изъ предѣловъ приличнаго шарлатанства и гдѣ ему не приходится на каждомъ шагу ссориться изъ-за каждой лишней лампы, которую, по его мнѣнію, нужно зажечь.-- изъ за каждаго новаго костюма, который надо сшить для обстановки его пьесы.
   Въ 1836 г. Гюго, благодаря хлопотамъ Александра Дюма и покровительству герцога Орлеанскаго, получаетъ отъ министерства Гизо привилегію на свой собственный театръ и передаетъ ее безвозмездно Антенору Жоли, которому одного только и недоставало, чтобы быть превосходнымъ театральнымъ директоромъ,-- денегъ. Жоли скоро однако нашелъ состоятельныхъ компаньоновъ, жаждавшихъ именно привилегіи на открытіе новаго театра. Такимъ образомъ возникаетъ театръ "Porte St.-Denis". Казалось-бы, все шло, какъ по маслу. Но компаньоны были ревностные меломаны. писавшіе сами комическія оперы и бывшіе въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ со всѣми знаменитостями этого рода во Франціи. Такъ-какъ дающій деньги въ концѣ концовъ непремѣнно возьметъ перевѣсъ, то и театръ "Porte St.-Denis" скоро становится чисто опернымъ театромъ, и дирекція имѣетъ первою своею заботою отдѣлаться отъ В. Гюго, который досаждаетъ ей своими драмами. На сценѣ своего театра съ Гюго случается то, что. вѣроятно, случалось съ немногими изъ его собратьевъ, а именно: сама дирекція устраиваете клику, чтобы уронить одну изъ его драмъ.-- если не ошибаемся, РюиБВлаза.
   Въ началѣ сороковыхъ годовъ онъ навсегда оставляетъ сценическое поприще. Съ одной стороны, онъ измѣнилъ свой взглядъ на театральную залу, какъ на приготовительную ступень къ политической трибунѣ. Съ другой стороны -- онъ сознаетъ, что уже не нуждается въ дальнѣйшемъ приготовленіи.
   Рѣшившись выступить на политическое поприще, онъ видитъ невозможность попасть въ камеру депутатовъ: онъ не подходитъ подъ имущественный избирательный ценсъ буржуазной монархіи, не имѣя никакой недвижимой собственности, никакого опредѣленнаго дохода. По счастію для него, французская мѣщанская конституція, рабски покорная англійскому образцу, имѣетъ свое аристократическое представительное собраніе, палату пэровъ, долженствующую изображать собою консервативный, умиряющій элементъ камеры лордовъ. Верховная власть по своему усмотрѣнію избираетъ пэровъ, и литературное сословіе пользуется правомъ быть избираемымъ, но только въ лицѣ тѣхъ своихъ членовъ, которые уже пользуются почетнымъ титуломъ академика. И вотъ Гюго, враждовавшій всю свою жизнь противъ этого ученаго корпуса, является въ числѣ кандидатовъ академіи. Съ характеризующимъ его упорствомъ, онъ троекратно стучится въ классическую дверь святилища и терпитъ троекратное пораженіе. Наконецъ, въ 1841 г., благодаря своей дружбѣ съ Ламартиномъ, котораго авторитетъ тогда стоялъ на высотѣ своего величія, онъ былъ выбранъ. Въ слѣдующемъ году герцогъ Орлеанскій самолично привезъ ему его назначеніе въ званіе пэра Франціи... Человѣкъ, необладавшій достаточно солидными качествами, чтобы быть выбраннымъ въ число простонародныхъ представителей, могъ однако-же стать членомъ высшей камеры, долженствующей изображать собою аристократическій элементъ этого страннаго государственнаго устройства.

(Окончаніе въ слѣдующей книжкѣ.)

"Дѣло", No 4, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru