Марков Евгений Львович
Древние русские памятники Нижегородского кремля

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава из книги "Россия в Средней Азии".

   

Евгений Львович МАРКОВ

ДРЕВНИЕ РУССКИЕ ПАМЯТНИКИ НИЖЕГОРОДСКОГО КРЕМЛЯ

(Глава из книги "Россия в Средней Азии. Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге" в 2-х томах и 6-ти частях. Часть VI. Домой по Волге. СПб., 1901 г.)

   Собор Михаила Архангела -- прапрадед всех нижегородских храмов и ровесник самому Нижнему-Новгороду, потому что построен вместе с ним в 1198 году, еще до нашествия татар.
   Конечно, он не раз перестраивался после того, но все-таки сохранил свой древний вид и свою удивительную оригинальность.
   Купол его -- острый восьмигранный шатер, поднимающийся над храмом, как опрокинутый кубок. Простота убранства его уже совсем старинная; а вместе с тем в нем и много богатства. Царские врата из кованого серебра; чудно украшенная икона Печерской Божией Матери, пудовые оклады образов редкой древней живописи.
   На особой металлической доске начертана многовековая история этого маститого старца-храма, а по стенам стоят гробы многих князей Нижегородских, -- тоже своего рода красноречивые страницы истории.
   Кафедральный собор Спаса Преображения, хотя много моложе своего соседа, но еще более его полон историческими реликвиями. Основание его совпадает если не с началом самого города, то все-таки с очень важным событием нижегородской истории -- с перенесением в первый раз престола велико-княжеского из Суздаля в Нижний. Случилось это в 1351 году, спустя 150 лет после построения Нижнего при великом князе суздальском Константине Васильевиче, которому хотелось, в ожесточенной борьбе его с Москвой, создать при слиянии Оки с Волгой и более безопасный от напора Москвы и вместе более выгодный для торговли центр своему княжеству.
   Преображенский собор напоминает собою Московский Успенский, только само здание поплечистее, и главы его не золотые, а белые, отчего он много теряет. Внутри его -- целый готовый музей древней иконописи, интереснее которого трудно встретить. Древняя Русь живьем дышит в общем впечатлении его и в каждой подробности. Пятиярусный иконостас сплошной позолоты, по старинному прочной, и в нем все громадные иконы необыкновенной ширины, какой уже теперь нигде не увидишь; налево от царских врат сряду пять таких огромных образов Божией Матери, направо -- пять сряду таких же образов Спасителя. Живопись еще детской наивности, детского неумения. Колоссальные черные лики, способные скорее испугать, чем умилить богомольца, головы шире плеч, руки младенца на груди бородатых великанов, все смотрят мрачно и сурово-требовательно, так что ни в ком из них не признаешь кротких подвижников той религии любви и всепрощенья, которой они в действительности служили всю свою жизнь. Зато все эти лики в тяжело кованых серебряных и золотых ризах, в сплошных жемчугах, в одеждах из драгоценных камней... Зато на них все надписи XIV, XV, XVI века... Вот огромный образ Спаса Нерукотворенного, перенесенный только из Суздаля в 1352 году, как гласит его надпись, а в Суздале пробывший, может быть, тоже столетие... В пару этому Спасу -- тоже отдельно от всех -- громадная икона Скорбящей Божией Матери, почитаемая чудотворною, тоже вся покрытая золотом и драгоценными камнями... И десятки еще других таких же древних, таких же безмерно богатых икон.
   Доска огромных размеров заключает в себе до пятидесяти святых, изображенных каждый на особой дощечке в золоченом окладе тончайшей резьбы, и под иконой каждого святого вложена частица его мощей. Все вместе -- это целая сокровищница веры и археологии. В отдельных, золоченых киотах помещены частицы мощей казанских святителей Гурия, Германа и Варсонофия, царицы Елены и других.
   Меня остановил около себя еще один громадный золоченый киот правой стены собора, хотя тут уже не было никаких следов старины. В киоте этом -- совсем новая картина Вознесения Христова, окруженная изображениями всех тех святых, дни празднования которых имели какое-нибудь отношение к событиям царствования Императора Александра II. Под киотом этим в особой золоченой витрине -- венок белых и лиловых цветов с гроба Царя-Мученика, привезенный депутацией от Нижегородской губернии. Рядом с этим трогательным вспоминанием об Освободителе народа, старые хоругви Нижегородских князей и целый ряд досок в стенах с надгробными надписями. Тут все исторические имена, дышащие далекою стариной;
   "Князь Иоанн Дмитриевич, именуемый "Брюхатый", погибший в битве при р. Пьяне, "Великий князь Иоанн Борисович, именуемый Тугой Лук", "Нижнего Новгорода отчич и славный богатырь в землях русских", как называет его князь Курбский; родоначальник независимых князей Нижегородских великий князь Константин Васильевич с сыновьями своими Андреем и Дмитрием, жена Константина Васильевича великая княгиня Анна Грековна и жена Андрея Константиновича -- "инокиня Васса, в схиме Феодора" и много других... По другую сторону храма такие же надгробные надписи над гробницами Нижегородских архипастырей -- Филарета, -- первого и, кажется, единственного митрополита этой епархии, крестившего Петра Великого, -- Питирима, известного борца против раскола, и других.
   Сами гробницы всех этих святителей, князей и княгинь помещаются в нижних полуподземных сводах храма, как раз под надписями верхнего храма. Эти массивные словно придавленные своды идут под всем собором и представляют из себя громадный погребальный склеп. Но склеп этот вместе и храм. В нем три придела: в середине Казанской Божьей Матери, освободительницы Москвы, направо Дмитрия Солунского, в память князя Дмитрия Михайловича Пожарского, налево -- Козьмы и Дамьяна, в память Козьмы Минина Сухорукова. Темные закоптившиеся иконы в широких и низких иконостасах, ряды могильных плит за черными решетками, мерцающие кое-где у образов лампады, скорее усиливающие, чем разгоняющие темноту, придают этому подземному храму впечатление настоящего могильного склепа.
   В склепе этом, в левой стороне его, -- главная историческая знаменитость Преображенского собора -- гробница Козьмы Минина. Она образует собою отдельную часовню своего рода, в которую спускаются из верхнего храма. Этот спуск верх художественности. Островерхий кувуклий строго русского стиля, расписанный в пестром вкусе красок и узоров Василия Блаженного, осеняет собою окруженный решеткой провал в нижний склеп, куда ведут с двух сторон две узенькие лестницы.
   Под сенью этого же шатра, тут же на стене верхнего храма, красуется большой ратный стяг с изображением Спаса и вышитыми золотом надписями, -- точный снимок с того исторического стяга, под которым двигалось на освобождение Москвы воинство князя Пожарского и которого подлинник хранится в Московской Оружейной палате. По сторонам его два другие знамени, те самые, с которыми граждане Нижнего провожали в Москву это воинство. Древние хоругви эти, когда-то расшитые шелками и золотом, теперь совсем изветшали, облезли и выцвели, хотя изображенные на них иконы Преображения Господня и Архистратига Михаила еще можно различить довольно ясно.
   Если вы взглянете через верхнюю решетку вниз, то перед вами развернется таинственная тьма нижнего подземелья, едва нарушаемая бледным сияньем лампад... Мы тихо спустились вниз, в эту мерцающую полутьму.
   Там под изящною аркой из белого мрамора, изрезанною мраморными строками надписи, золотая икона Козьмы и Дамьяна, и под нею массивная гробница черного мрамора. Верхняя доска гробницы тоже вся в надписях старинного письма.
   Большой крест дорогой серебряной резьбы поддерживает две золоченые лампады, горящие перед образом, над этою славною гробницей. Резьба на кресте -- целый тропарь Животворящему Кресту Господню, искусно вырезанный мелким уставом. Стены часовни не ясно отливают своим темно-малиновым и темно-серым мрамором, отражая в них колеблющейся свет лампад. Глубокое благоговение охватило нас, когда мы очутились в этой безмолвной полутемной усыпальнице. Мы поклонились до земли гробу великого гражданина русского и долго растроганные стояли перед ним.
   Великий Петр сам почтил земным поклоном гроб "избавителя России", как он назвал Минина.
   30-го мая 1722 года он праздновал в Нижнем 50-тилетие свое и вместе с тем 500-летие города Нижнего. В Преображенском соборе слушал он в этот знаменательный день обедню и сам пел здесь с певчими на клиросе и читал апостола.

*

   Над обрывами Волги еще в стенах Кремля разбит сад для гуляний. Мы нашли в нем много простого народа, который, по-видимому, с большим удовольствием пользуется возможностью подышать чистым воздухом и посидеть в зеленой тени деревьев. Посредине сада памятник Минину и Пожарскому. Это небольшой гранитный обелиск весьма мизерного вида, совсем недостойный богатого торгового города, столицы Волги своего рода, а еще менее таких великих имен истории.
   Камень, слишком узкий и некрасивой формы, вдобавок уже треснул поперек, а внизу залатан чем-то. Барельефы на нем -- какие-то казенные и словно украденные, до того уже они скудны: два золоченых гения венчают лавровыми венками на одной стороне портрет Минина, на другой -- князя Пожарского. Никакой идеи, никакого стиля, никакого изящества. Нижегородцы утешают себя легендой, будто известный памятник Минину и Пожарскому, стоящий на Красной площади в Москве, был собственно приготовлен для Нижнего и попал в Москву совершенно неожиданно. Так ли это или нет, во всяком случае с того времени можно было без особенного труда этому городу всесветной торговли -- соорудить на одни собственные свои средства памятник великим гражданам своим какой-угодно цены.
   Большая часть Кремлевских стен гораздо ниже сада; все склоны к ним выложены зеленым дерном, везде проведены опрятные дорожки. Мы не утерпели, чтобы не побродить по зубчатым стенам старого Кремля и забрались с них на самую высокую башню, с которой можно было, как с крыльев птицы, полюбоваться во все стороны на окрестности Нижнего. Нас приятно поразила непривычная русскому глазу чистота и прибранность даже на Кремлевских стенах, никем почти не посещаемых. Вид с Николаевской башни -- единственный в своем роде. И Ока и Волга видны во всей своей красоте до горизонта, на десятки верст покрытые судами, плотами, пароходами... Баржи кажутся нам отсюда сверху какими-то микроскопическими каракатицами или черепахами, медленно ползущими по голубой скатерти вод, а пароходы -- бойкими водяными паучками, торопливо пробегающими навстречу друг другу, и бороздящими это многоверстное голубое зеркало длинными белыми царапинами своих пенящихся следов... За Волгой на неохватных зеленых лугах ее еще сверкают, будто крупные осколки стекла, озера, ерики и лужи недавнего весеннего разлива, хватавшего, по-видимому, до далекого гребня, опоясывающего горизонт. Село Бор, видное нам отсюда со всеми своими многочисленными церквами, плавает тогда, как остров на этом Волжском море. Но при всей чудной шири и мощи этого пейзажа, досадно видеть, что две величайшие реки России, главные артерии ее промышленной и торговой жизни, Ока и Волга, уже наполовину, -- пожалуй, даже на три-четверти, -- выедены, словно тело болезненным наростом, песчаными отмелями, что с каждым годом все более и более вгрызаются в их русло, неудержимо нарастая и с обоих берегов и в середине... Казалось бы, самая упорная борьба против этих смертоубийц великих исторических рек могла бы вестись, по крайней мере, здесь, у подножия древнего Кремля, вокруг пристаней мировой ярмарки.

*

   С другой стороны Кремля, по так называемой Александровской набережной, тоже разбит публичный сад. Он спускается к Волжскому берегу несколькими террасами... Тут разные рестораны, павильоны, все, что обыкновенно бывает в таких городских садах. Сад содержится в большом порядке, как и весь впрочем город, которого чистота, удобства и приличие бросаются в глаза приезжему, вообще не избалованному в своей родной стране особенно строгим благоустройством городов...
   На Александровской набережной -- прекрасные дома местных богачей Руковишникова и Бурмистрова, оба очень изящной архитектуры. Но меня гораздо более интересовала тут же стоящая старинная Георгиевская церковь.
   Ее стиль совсем особенный. Хотя церковь эта построена всего в 1702 году, при Петре I, но она вся проникнута памятью великого князя Георгия Всеволодовича, полна замечательных древностей его времени. Пятиярусный иконостас ее, писанный по золотому фону и украшенный вместо иконных рам множеством сквозных золоченых колонок искуснейшей резьбы, до такой степени напоминает иконостас Астраханского собора, своего современника, что кажется работой одного и того же мастера. Царские врата совсем особенные, каких я не видал нигде в другом месте: они глубоко вделаны в иконостас, и широкие притолки их из такой же тонкой зо?лотой резьбы, как и сами врата, так что все вместе представляет собою род резного шкафа. Ни солнца, ни креста над Царскими вратами нет; но зато целый ряд оригинальных деревянных иконок, с изображениями Иерусалима Небесного, Сиона и пр. селений горних, старинного рисунка.
   В первом ярусе иконостаса Иерусалимская Божья Матерь, в виде статуи, с младенцем; сторож, показывавший нам древние святыни, счел нужным рассказать нам, как один архиерей приказал когда-то вынести вон эту статую, но вдруг ослеп, -- и испуганный велел возвратить ее назад, получив после этого исцеление...
   Большим почитанием пользуется в Нижнем-Новгороде пребывающая здесь чудотворная икона Смоленской Божией Матери Одигитрии. Она вся залита жемчугом и каменьями. Кроме того целый киот около нее наполнен драгоценными приношениями, сделанными ей в разное время.
   В правом углу у алтаря висит несколько бесценных старинных складней великих князей Суздальских. Все они очень увесистые и весьма почтенных размеров, хотя их и носили на груди во время битв тогдашние князья-богатыри. Тут же любопытный по своей оригинальности старинный образ Саваофа, отдыхающего после шести дней творения. Бог изображен в виде старца, сидящего на кровати, и указывающего рукой на круг, внутри которого Матерь Божия с младенцем Спасителем на руках.
   В других кругах помещаются разные святые, а всё вместе представляет собою форму звезды. В такой же форме звезды изображена на других иконах и Божья Матерь.
   Вообще трудно перечислить все археологические редкости и святыни этой своеобразной церкви.
   Мы добросовестно объехали главные улицы Нижнего, чтобы ознакомиться, по крайней мере, с наружностью его.
   Большая Покровка -- своего рода Невский проспект Нижнего; в длину она чуть не три версты, но зато изрядно тесна, и дома на ней не отличаются особенною красотой, за исключением разве очень красивого дома Кудряшова. Как во всех старых русских городах, узкие улицы Нижнего не обсажены, к сожалению, деревьями, хотя сады в нем изобилуют и придают ему особенный вид своими курчавыми зелеными шапками. Тротуары превосходны, мостовые в полной исправности, и везде царит чистота и порядок, делающие большую честь городу. Мы видели здесь, хотя и мимоездом, много учебных заведений, видели Александровский Дворянский Институт, гимназию, прекрасные дома женского епархиального училища и училища реального, два приюта, богадельни и проч.
   Съехали мы вниз чрез Дворянскую и Малую Покровку уже не по Зеленскому, а по Похвалинскому спуску, названному так по имени церкви Похвалы Св. Богородицы. На полугоре мы заехали в Благовещенский монастырь, тоже одну из древнейших святынь Нижнего. По преданиям, он существовал уже в начале XIII века, с первых дней основания Нижнего. Архитектура главного храма вполне сохранила свой средневековый характер. Фризы окон расписаны синими и красными колонками, низкая сводчатая галлерея окружает храм, как во всех старинных церквах. Но внутри уже не сохранилось ничего древнего, кроме отдельных икон. На одной из них, пожертвованной, по преданию, св. митрополитом Алексием, уцелела надпись X века. Вообще этот монастырь полон воспоминаний о митрополите Алексие. Некоторые приписывают ему даже самое основание монастыря. Двор монастыря обращен в настоящее кладбище. Тут исстари хоронят своих покойников богатые нижегородские граждане, поддерживающие монастырь своими вкладами. У входа в монастырский двор церковь св. Митрофана, должно быть, построенная не очень давно -- вся синяя сверху до низу. Своею аляповатою архитектурой и грубою окраской она совершенно портит общий художественный вид древней обители.
   У самого конца Похвалинского спуска -- характерная старинная часовенка Дивийского монастыря над ключом воды, из которого, по преданию, пил св. Алексий митрополит, отдыхавший здесь на возвратном пути из Орды в Москву. Вокруг часовни, внутри ее -- толпы народа служат молебны чтимой иконе и черпают воду из священного ключа.
   Последний старинный храм мы осмотрели на Нижнем Базаре, на Рождественской улице, которой название дал именно этот храм Рождества Богородицы. Церковь эта больше известна в народе под именем Строгоновской, потому что она построена известными соляными промышленниками Строгановыми в царствование Петра Великого и до сих пор содержится и поддерживается графами Строгановыми, как историческая и вместе с тем семейная их святыня. Петр Великий проездом в Персидский поход 1722 года останавливался в доме Строгановых и слушал в Рождественской церкви всенощную накануне дня своего пятидесятилетия.
   Местное предание приписывает некоторые иконы этой церкви кисти известного итальянского художника Караваджио; рассказывают, будто Строганов за большие деньги перекупил у Караваджио эти иконы, заказанные ему сперва Петром Великим для Петропавловского собора в Петербурге. Петру итальянский художник написал взамен этих другие, но проницательный глаз монарха узнал свои иконы, войдя в Строгановскую церковь и, как говорит предание, приказал за это запечатать ее. Красота Строгановской церкви так поражала современников, что о ней сложилась такая же легенда, как о Василии Блаженном и других знаменитых постройках.
   Уверяют, будто строителю ее выкололи глаза, чтобы он уже никогда более не мог построить ничего подобного.
   И нужно сказать правду, подобный храм вряд ли увидишь где-нибудь в другом месте. Поднимаются к нему по крутым ступеням, потому что он стоит на каменном пьедестале своего рода -- на склоне горы. Наверху кругом церкви садик, из которого удобнее, чем с улицы, осмотреть в подробности эту удивительно оригинальную постройку. Стиль ее напоминает собою в общих чертах Покровский собор в Москве и известную старинную церковь в Шереметевском Останкине. Это пятиглавый собор с тесно сближенными вокруг высокой серединной башни четырьмя меньшими башенками, увенчанными характерными луковицами и затейливо вырезанными, обильно разветвленными золотыми крестами. Ярусы здания идут кверху, суживаясь ступенями, радуя глаз изящною простотой своих линий и размеров. Но при этой благородной простоте архитектурных очертаний своих, Строгановский храм с головы до пят одет в самые фантастические и пестрые одежды. Он весь расписан по малиновому фону травами и арабесками; он весь облеплен белыми колонками, белыми карнизиками, белыми фризами, по всем углам и ребрам своим, по всем поворотам стен, вокруг каждого окошечка, под каждой крышкой, под каждым кокошничком и купольчиком. Целые букеты, гирлянды, виноградные гроздья, акантовые листья, плоды и цветы -- обсыпают его; и все это не алебастр, не штукатурка, а мастерски выточенная внутри неподражаемая каменная резьба, которая и могла поэтому несокрушимо продержаться два века. Малиновый фон едва просвечивает из-под этой белой инкрустации, сообщающей храму вид чудного мраморного изваяния. Нам говорили, будто Англичане не раз приезжали нарочно смотреть эту единственную в своем роде постройку. К сожалению, изящная колокольня уже падает, верх ее снят совсем, ради безопасности, и вот уже четвертый год медленно тянется ее перестройка. Хотят в точности возобновить и исправить все старое, а нынешние мастера не в силах сделать такой резьбы. В самой церкви тоже многое пришло в ветхость, но службы еще идут пока. 20.000 рублей, данные на перестройку графом Строгановым, как передавали нам, уже израсходованы, а дело далеко не доведено до конца, и теперь Строгановская контора ведет перестройку на свой счет.
   Хотя еще далеко до времени Нижегородской ярмарки, однако, было бы совестно будучи в Нижнем, не посетить "Макарьевской стороны", где помещается это всесветное торжище. Из Нижнего Базара в нее идут по очень длинному деревянному мосту, построенному на плашкоутах чрез самое устье Оки. Теперь ярмарка -- безжизненный труп, и не может, конечно, дать никакого понятия о том движении, шуме, пестроте, многолюдстве, богатстве, которыми она поражает глаз и воображение путешественника в начале августа, в разгар торга. Но однако и этот опустевший и омертвевший футляр ее, который мы теперь осматриваем, интересен и удивителен не на шутку. Когда глядишь на эти неохватные безмолвные пространства, сплошь застроенные целыми рядами громадных каменных корпусов, стоивших в свое время десятки миллионов, лавок китайских, индейских, персидских, бухарских, пассажей, балаганов, складов, трактиров, с правильною сетью многочисленных кварталов, улиц и переулков, с водопроводами, бульварами, тротуарами и мостовыми, с тысячами вывесок, и сотнями имен всех известных в России торговых и фабричных фирм, сибирских, кавказских, польских, с роскошным дворцом Главного Дома, в котором одном уместится целое население, с великолепным ярмарочным собором, осеняющим своими крестами весь этот торговый лабиринт, -- поймешь всю колоссальность этого торжища, и поверишь его пятисот-миллионным оборотам...
   

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Нижний-Новгород особенно ярко осветил мне знаменательный для нас смысл того обычного пути вспять по Волге, не вниз, а вверх ее, по которому нам невольно пришлось возвращаться из варварских ханств Чингиса и Тамерлана в сердце России. С каждым шагом нашим вперед все более и более убывала кочевая степь, азиатчина, мусульманство, все сильнее и обильнее подливала нам навстречу родная волна русской речи, русских лиц, русского обычая, вставали перед нами один за другим непрерывною чредой все более русские, все более исторические, все более православные города и села; за Астраханью Саратов, за Саратовым Казань, за Казанью Нижний... В Нижнем уже чувствуешь себя совсем на родине, в самом очаге ее коренных исторических стихий. Это уже не Русь, утвердившаяся среди чуждых народностей, овладевшая ими, но еще отовсюду окруженная ими, как в Астрахани или Казани, а исконная, сплошная, настоящая Русь, создавшая здесь свой оплот еще тогда, когда лицом к лицу с нею стояли кругом могучие враждебные царства, из этих стен напиравшая на них, и в этих стенах отбивавшаяся от их натисков.
   Этот самый Нижний-Новгород, который стал впоследствии местом встречи мирных торговых сил Азии и России, посредником в дружелюбном обмене их промышленных богатств, который овладел Волгой, как ее главный рынок и ее главная пристань, -- в течение нескольких веков, начиная с первых годов XIII столетия, служил для русской силы своего рода острием меча, направленным против Азии, против кочевников степей, против мусульманства, и в смысле нападения, и в смысле защиты. Недаром основатель его великий князь Юрий Всеволодович геройски встретил своею малочисленною ратью несметные полчища Батыя и геройски пал, защищая русскую землю, на берегах Сити... Это был знаменательный пролог своего рода к той исторической роли, которая выпала потом на долю Нижнего... Нижний боролся с Болгарами, с Мордвой, с Казанью, -- и кончил тем, что русская сила разлилась-таки из него и на Булгары, и на Мордву, и на Казань, и потом дальше вниз по Волге, за Волгу, за Урал... Суздаль и Нижний собирали так заботливо свои полудикие области для того, чтобы передать их потом, вместе с собою, народившемуся могучему центру русской силы и будущего царства Русского -- Москве. В дни своего основания этот Новгород был, действительно, Нижний, потому что он представлял собою крайнее низовье Волги, бывшей тогда в русских руках. Дальше Нижнего, к востоку, к югу от него -- Волга была еще тогда чужая, не русская, скорее Итиль, чем Волга.
   Отслужив такую важную историческую службу старой Руси, Нижний-Новгород не мог стать иным, как глубоко-русским, как старинно-русским, каким мы и видели его теперь. Поразительное сходство его старых соборов, его древних икон с Кремлевскими соборами, с древними иконами Москвы, -- далеко не случайное сходство, так же, как не случайно вид его зубчатых стен и башен, забравшихся на горы над стремнинами Волги, напоминает вид Киевской Печерской Лавры, отражающейся в пучинах Днепра. Это сходство внешних черт говорит прежде всего о внутреннем единстве духа, оживлявшего в свое время основные гнезда русской народности, разделенные друг от друга сотнями и тысячами верст. Русский человек, молившийся в Нижнем тем же святым угодникам, как и в Москве, привыкший видеть в обоих городах одни и те же монастыри и церкви, тот же обычай во всем, ту же речь, те же службы, таких же архиереев и священников, таких же князей православных, ветви одного и того же чтимого им корня, -- конечно, не мог не болеть и в стенах Нижнего болями Москвы, не мог не чувствовать здесь стыда, горя, негодования, слыша о чужеземном пленении стольного города своего и о разорении земли Русской... Оттого только и могла Волжская, Камская, Приокская Русь двинуться в годину бедствия на спасение Москвы всем своим миром православным, готовая лечь костьми за общие святыни, за общую веру, за освобождение от врагов всем одинаково родной земли...
   Нижний-Новгород, верный своей исторической роли, и в годину лихолетия показал себя тем же гнездом воинствующей народности русской, каким он был в старые века: он встал во главе народного движения на защиту исторического существования России от одолевавшего ее польского католичества, -- мужественно отстоял ее независимость и возвратил России русских царей и русское православие. Замечательно, что ни бунт Стеньки Разина, ни Пугачевщина, овладевшие без всякого труда низовыми городами и областями Волги, и выражавшие собой бурный подъем подавленных государством Московским разрушительных стихий своевольной удали и грабежа, не могли ничего сделать Нижнему-Новгороду, этой неизменной древней твердыне русской государственности.
   Оттого-то и меня, напитавшегося долгими впечатлениями азиатского мусульманства, бесконечно радуют и бодрят эти живые отпрыски Москвы в Астрахани, в Казани и особенно здесь, в Нижнем, -- это присутствие везде здесь однородной, крепко укоренившейся, неспособной изменить себе русской силы, радует, что теперешняя, современная нам Русь хранит еще в себе, как свою народную святыню, свои древние храмы и образа, башни и стены своих Кремлей, легенды и памятники своих православных обителей. Она чувствует в них своим здоровым инстинктом истинные корни своей народности, а чем глубже, чем древнее эти общие для всех областей русских исторические корни, тем крепче и надежнее стоит могучее дерево народности, тем своеобразнее и ценнее в общем хоре народов и ее собственные дела и мысли. При такой стойкости народного духа уже невозможно, к счастию, как это делается теперь в типических представителях исторически-обезличенных наций, во всех этих Мексиках, Боливиях и Аргентинах, -- ежедневно выметать, как сор, из своей государственной жизни то один, то другой политический порядок, менять, как перчатки, правительственный строй и смешивать в одном безразличном хаосе всякие нравственные убеждения и верования, заменяя их единственно прочным и единственно понятным для всех культом -- жажды личных выгод...

*

   В Нижнем нам приходится проститься с Волгой. Уже проезжая по мертвым улицам ярмарки, из-за пресловутого Кунавина, этого притона всяких ярмарочных развлечений, переименованного теперь в "Макарьевскую часть", -- мы слышали свистки паровозов и видели черные хвосты дымков, которыми невидный нашему глазу железнодорожный вокзал курился, как притихший вулкан сквозь трещины своего кратера...
   Приходится проститься и с этим комфортабельным путешествием на пароходе, которого мы не покидали от самого Узун-Ада в течение целого ряда дней; врачи не понапрасну советуют лечить взволнованные нервы долгими прогулками на пароходе по какой-нибудь красивой и интересной реке. Эти поездки не имеют ничего общего с путешествиями на морских пароходах с их качками, морскими болезнями, всегда возможными на море трагическими моментами разного рода, где притом бедным заключенникам, окруженным бушующими волнами, иногда по нескольку дней не приходится видеть ничего, кроме моря да неба. Там самые спокойные нервы могут серьезно расстроиться.
   На реке совсем другое дело: опасности здесь почти не существует, особенно теперь, когда электричество заменило собою газ и керосин, качки никакой, все чувствуют себя отлично среди полного досуга, удобств и многолюдного общества, все кушают и пьют исправно, и, ничем не страдая, не делая никаких усилий над собою, не стесняя себя решительно ничем, наслаждаются себе в dolce far niente своего рода ежеминутно меняющимися перспективами берегов, интересными местностями, красивыми городами, мимолетными встречами с другими пароходами, -- и все на чистом воздухе, среди свежего и здорового дыханья могучей реки, не сходя со своего покойного плавучего балкона. За несколько дней такой беспечно-отрадной прогулки самые больные нервы убаюкаются, как капризный младенец на руках доброй няни.
   Волга производит это целительное действие на душу и на тело человека еще сильнее, чем всякая другая река. Ее могучесть, ее ширь, ее бесконечная длина овладевают мало-помалу всем существом человека и уносят его, покорного, смирившегося, на упругих хребтах ее весело хлещущих волн, все вперед, все дальше, не давая духу человека трусливо прятаться в свою тесную себялюбивую скорлупу, раздвигая перед ним вместо досадливых мелочей его будничного быта, широкие, смелые горизонты, заставляя его сливаться мыслию с могучею объективною жизнию всего, что живет кругом, с жизнию целого народа, целой природы...
   На меня лично Волга произвела еще особенное впечатление. Я не знал ее в лицо, вблизи, до этой поездки своей, хотя мне и случалось раньше мимоходом переезжать ее в разных городах ее верховья. Мне было искренно стыдно перед самим собою, в тайниках своей души, что я, русский человек до мозга костей, изучивший так подробно столько русских окраин, исколесивпий в своей жизни и Россию, и Европу, и многие области Азии и даже Африки, -- что я не видал до зрелых лет своих самой русской России -- ее великой реки.
   И вот, наконец, Бог помог мне выполнить давний завет моего сердца, -- я увидел, я узнал, наконец, Волгу. И вот теперь, когда мне нужно покидать ее, я чувствую, что в течение этих длинных дней и ночей, проведенных на Волге, я незаметно привязался к ней, я влюбился в нее, как влюбился в свое время в чудное голубое море Крыма, и что мне просто больно теперь расстаться с нею... И проверяя себя, все свои смутные и разнородные впечатления, которые породила в душе моей Волга, внимательно всматриваясь внутрь того незримого таинственного зеркала, которое незаметно для меня самого отражало и собирало в своем волшебном фокусе попадавшие в него со всех сторон лучи и краски, я вдруг почувствовал, -- что Волга нарисовалась во мне, как живой, поразительно сходный образ всей родной мне земли...
   Волга -- это сама Россия, сам народ ее, ее история, ее природа. Та же несокрушимая смиренная мощь без хвастливой показности, без эффектных романтических пейзажей, те же неохватные ширь и простор, не ведающие искусственных граней, та же беспечная и даже беспорядочная раскиданность еще не осевшей полусырой силы, мели и перекаты рядом с глубокими пучинами, подмытые берега, залитые равнины около городов редкой красоты, тот же роковой, неудержимый бег в загадочные туманы дали, полный и смелой удали, и неистощимого долготерпения...
   И то же обилие кишит внутри ее вод и по ее берегам, и та же родная поэзия степей и лесов, щемящая душу своим невыразимым "жаль", прохватывающая всякую жилку человека беззаботным веселием и беззаветною удалью, веет над "широким раздольем" Волги, как веет она над всею жизнью русского народа, и в его многовековой истории, и теперь на всем неоглядном просторе русской земли...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru