Марков Евгений Львович
Ночлег в Аримафее

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из книги "Путешествие по Святой Земле. (Иерусалим и Палестина, Самария, Галилея и берега Малой Азии)".

Евгений МАРКОВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

   

Глава 2.
Ночлег в Аримафее.

Палестинские дилижансы. -- Сады Армиды. -- Саронская равнина. -- За родным самоваром. -- Родина Егорья Победоносца. -- Исторические памятники Рамле. В гостях у патриарха. -- Церковная политика Иерусалимских Греков.

   Вот мы и уселись наконец в толкучий и трясучий фургон, осененный каким-то паланкином на столбиках, с парусинными передвижными занавесами по сторонам. Хотя он и рессорный, но какие рессоры спасут от этого хаоса битых камней, величаемых здесь шоссейною дорогою?
   Наш Француз-спутник, architecte ingеnieur, поместился на переднем сиденье, лицом к нам, спиною к вознице. Чемоданы и мешки наши тоже нашли довольно удобное вместилище в этом преемнике Ноева Ковчега, с оглушительным стуком и громом вывозившем нас наконец из Ноева города.
   Душа моя замирала от радостного чувства, точно в те далекие дни детства, когда, освободившись от постылых уроков, вырвавшись из прискучивших стен казенной школы, прыгал, наконец, весь сияющий детским счастием, в объемистое нутро домашнего тарантаса, готового везти сейчас тебя и таких же радостных братьев твоих -- в родимые деревенские поля. Странствование по Палестине начиналось.

*

   Из Яффы выехать не долго, но из садов Яффских не скоро выберешься. Они тянутся на несколько верст по Иерусалимской дороге и в глубь полей. В одном из садов, кажется, принадлежащем теперь американскому консулу, дом библейской Тавифы, которую, по словам Деяний Апостолов, воскресил апостол Петр; конечно, не дом, а одно имя этого дома, пережившее камни и царства.
   Если вы хотите понять, что такое мечталось фантазии древнего Грека, когда он описывал роскошные Гесперидские сады, из которых Атлант принес Геркулесу драгоценные, никому недоступные плоды, если хотите найти подтверждение всем вообще сказкам младенчествующих народов о золотых яблоках, которые с такими смертельными опасностями и такими неслыханными подвигами добывали герои, подобные Ивану Царевичу, -- то поезжайте, читатель, в Яффу, и убедитесь своими глазами, что золотые яблоки садов Гесперидских -- не поэтическая мечта, а осязаемая действительность, доступная в наше демократическое время не только царевичам и полубогам, но и нам, прозаическим смертным из Щигровского уезда, Курской губернии.
   Я видел апельсинные сады Италии, и они далеко не произвели на меня того впечатления, как сады Яффы.
   В Италии апельсинное дерево смотрит чем-то искусственным, механически правильным, едва не мертвенным. Все деревья одного умеренного роста, все подрезаны и подстрижены опрятными округленными кронами, все на одинаковом расстоянии друг от друга и похожи друг на друга как капли воды, -- и земля среди их вскопана как в цветном горшке, и плоды, осыпающие крону, распределены так ровно и правильно, словно рука рассчетливого садовника приклеила каждый апельсин и каждый лимон туда именно, где ему быть надлежит, и в таком именно числе, в каком они требуются. Это не толпы живых разнообразных деревьев, а роты и полки каких-то деревьев-солдат, геометрически выстроенных, строго дисциплинированных!.. Ничего подобного нет в Азиатской Яффе. Целые сплошные леса деревьев всевозможного роста, всевозможной густоты, всевозможных тонов и форм, провожают по обе стороны нашу узенькую каменистую дорогу. Среди этой необозримой роскошной зелени горят золотыми шапками, огненными звездами, кровавыми букетами, яблоки громадных цитронов, лимонов, апельсинов, цветы гранатника, Иудейской акации, олеандра. Эти неохватные райские сады огорожены от дороги очень своеобразным забором: на многие версты тянутся с обеих сторон непроницаемые чащи плоского, дощатого кактуса. Кто не видал этого кактуса здесь, в Палестине, не может себе представить ничего подобного.
   Словно гигантские зеленые лапы каких-нибудь сказочных великанов с растопыренными гигантскими пальцами, торчат они тесными рядами из каменистой земли, ревниво заслоняя собою соблазнительные сказочные сады, горящие своими золотыми яблоками; и на этих громадных уродливых пальцах выросли, выперли наружу и переплелись друг с другом в замысловатую нераспутываемую плетеницу другие бесчисленные пальцы, безобразно вздутые и расплющенные, кривые, колючие, в свою очередь со всех сторон ощетинившиеся зелеными наростами, усатыми бородавками, молодыми зачатками нового еще более бесчисленного поколения таких же досчатых, таких же рогатых, таких же во все стороны выпяченных и растопыренных пальцев.
   Когда взглянешь вдоль дороги вперед на эту длинную перспективу сверкающих огнем и золотом садов, и этот оригинальный тропический забор вырежет на безоблачном фоне Палестинского неба свои уродливо вычурные лапы, а за ним и над ним вырисуются на той же глубокой знойной синеве изящные силуэты одиноких пальм с их высоко поднятыми в небо букетами перистых листьев, отделяющиеся над густой массой садов словно тонкие минареты мечетей над низменной толпою человеческих жилищ, -- тогда постигнешь смысл тех недоступных Армидиных садов, волшебное очарование которых, по следам трубадуров-крестоносцев, воспел Торквато Тассо.
   Если бы не знал наверное, что кактус распространился по берегам Африки и Сирии уже после открытия Америки, то можно было бы без труда предположить, что заколдованные Леса Палестины, ужасавшие паладинов Готфрида, охранялись именно этими уродливыми рогатыми чудищами, и что напоминавшее лес огненное пламя, в которое так доблестно ринулся Танкред, было ничто иное, как пылающие огненным румянцем золотые яблоки Яффы.

*

   В тени этих садов Армиды -- группы и сцены, целиком переносящие фантазию уже не в века Танкреда, а в заслоненную тысячелетиями древность Библии.
   Старинные полуразрушенные фонтаны, увенчанные кубанами каменных куполов, освященные памятью православных арабских шейхов, которые похоронены под теми же мшистыми сводами и которых имя несомненно легло поверх других, гораздо более древних и более славных имен, ютятся в заманчивых сенях зелени, под утесами холмов. Около них движение, жизнь, яркие краски.
   Пестрые толпы арабских водоносиц, с громадными кувшинами на головах, в тех же одеждах, в тех же позах, с тою же формою кувшина, какие были во дни Рахили и Лавана; отдыхающие всадники -- Арабы библейского вида, библейской важности, библейские овцы, ожидающие своей очереди с тем же покорным терпением, как и в то далекое время, когда еще юный Иаков, хитроумный отец еврейства, опускал для них в воду колодца полосатые жезлы, чтобы провести своего прижимистого тестя.
   По дороге народ на всяком шагу; старые Арабки в своих неизменных синих плащах с ношами на голове, молодые -- с красными и синими полосами; Бедуины на верблюдах, на ослах, целыми обозами как извощичьи повозки с товаром на русских больших дорогах. А вдали, как общий фон всей этой библейской картины, туманно-голубые Иудейские горы, на которые смотрел еще Авраам и Ной.

*

   Плодоносная Саронская равнина стелется от подножия Иудейских и Самарийских гор до самого моря.
   Мы теперь прорезаем самую южную и самую широкую часть ее, когда-то составлявшую владение колена Иудина и Данова. Налево далекие амфитеатры Самарийских предгорий Ефраимова жребия, усеянные беленькими городками, направо пустынные песчанистые холмы земли Филистимской. Она отделялась от колена Иудина не вдалеке отсюда столь часто поминаемым в Библии потоком Экроном, попросту потоком Филистимским, который теперь называют Нар-Рубим или Сарар; но в сущности и та часть равнины Саронской, которую мы теперь проезжаем, долгое время входила в пределы Филистимлян и до сих пор пропитана их воспоминаниями.
   Хотя с каждым годом дорога из Яффы в Иерусалим делается, как уверяют, безопаснее, однако вы услышите в Иерусалиме далеко не успокоительные рассказы о разных не особенно давних событиях на этой дороге. Если они и не часты, то во всяком случае всегда возможны. Недаром консулы в Яффе до сих пор советуют путешественникам брать с собою кавасов; недаром и турецкие власти до сих пор охраняют эту Филистимскую дорогу целою цепью блокгаузов и вооруженными конными разъездами, которые мы только что встретили. Романтические башни блокгаузов, да редкие арабские деревеньки, утонувшие в кактусах, одни только кое-где венчают холмы привольной равнины, уже покрытой зреющими посевами. Вид этих жирных хлебов и еще более вид трудолюбиво-пашущего Араба так мало гармонирует в моем представлении со всею воинственною обстановкою этого исторического пейзажа, со всеми воинственными воспоминаниями этой равнины великих битв.
   Вот и "Макатале" -- мрачная пустынная лощина между камнями, означающая по-русски нечто в роде "Голову долой!". Недавно еще она кишела разбойниками, и богомольцы испуганно крестились, проходя ее. Сейчас же, как вылезешь из нее на гору, -- сторожевая башня.
   Прелестный розовый вечер, напоминавший нам самые очаровательные вечера нашей крымской жизни, спускался между тем на землю и охватывал все эти коварные разбойничьи засады, все эти камни, орошенные кровью народов, нежным объятием любви и мира. В сиянии этого тихого вечера приближалась к нам все ближе и ближе вырезавшаяся на фоне гор своими пальмами, кипарисами, куполами и минаретами древняя Аримафея, -- теперешняя Рамле.

*

   Нам хотелось посетить Палестину православными паломниками, а не туристами-космополитами; поэтому мы не решились завернуть в соблазнительно зеленевшую направо от дороги, сейчас же по въезде в город, опрятную тополевую аллею, что вела в благоустроенные и красивые владения Латинского монастыря, и куда нас усердно соблазнял Немец-возница. Ho architecte ingеnieur был, по-видимому, строгий католик и, как кажется, даже ехал в Палестину по приглашению какой-то католической конгрегации -- строить монастыри и часовни.
   Он тоже не захотел поместиться в приюте иноверцев и высадился с своим чемоданом у разукрашенных ворот аббатства, где его сейчас же встретили два босоногих padre в классических коричневых капюшонах, перепоясанных веревкой, и с круглою как полная луна тонзурою на темени, а мы, грешные, поплелись, патриотизма ради, безбожно подбрасываемые во все стороны безбожною турецкою мостовою, по гористым переулочкам этой издали столь прелестной Аримафеи, -- в свои "русские постройки".
   И в самом деле, кому же поддерживать их, если свой брат Русский, свой брат православный, -- будет нести золото в французские и итальянские монастыри, без того несравненно более богатые и благоустроенные, куда и без того устремляются по раз наторенной дорожке все как один, будто по говору, многочисленные и всегда много-расходующие туристы Европы, -- а за ними их слепые и безрассудные подражатели - русские благородные путешественники.
   На "русские постройки" взбираешься как на стены крепости. На верху -- открытая, плитами вымощенная платформа, окруженная почти сплошным кольцом низеньких и узеньких строений с каменными купольчиками на плоской каменной крыше. Это келии для приезжающих, открывающиеся, конечно, прямо во двор. Под вымощенным двором -- опять жилье, конюшни, сараи. Характерно и совсем непривычно.
   Добрая старушка из какой-то подмосковной губернии, мирно проживающая здесь с своею дочерью в роли смотрительницы, приютила нас с русским гостеприимством в этом азиатском граде арабских халифов, крестоносцев и Иудеев.
   Приветливые, благочинные речи и благообразный вид этой характерной русской старушки, тульский самовар, сверкавший и шипевший по родному обычаю на круглом столе, под шумок родной беседы, а на дворе, в тени стеночки, уютно усевшиеся в обычный кружок с деревянными ложками вокруг деревянной чашки вечерившие русские страннички в своих рубахах, лаптях и валенках, все это растрогало и умилило нас приливом какого-то особенно напряженного чувства родины.
   -- Хлеб-соль, старички! -- подсел я на минуточку к давно уже знакомым богомольцам. -- Рады небось, что добрались до своего... Тут ведь и хлеб наш черный, и самоварчик.
   -- О, Боже мой, как хорошо!.. Совсем своя родная сторонушка. Можно ж таки с Египетской землей сменить! -- осклабившись благодушными улыбками, ответили мне старики.
   Они уже поскидали свои пыльные свитки, распустили пояски, расстегнули слегка косые вороты, и сидели потные, красные, распаренные, будто только что из бани. Кое от кого потягивало и виноградными винцом.
   -- Аль уж чайку успели напиться? -- осведомился я.
   -- Да грешным делом животики пораспарили! Винцо тут дешевое -- бутылка за гривенник. С красненьким чаек-то куда скуснее! вот лишненькое, смотришь, и выпил. Сам собою в рот человеку лезет, -- с очевидным удовольствием разъяснял мне многоопытный Вологодец, вожак всей артели... -- Мы ведь на своих толкачах все, извощика нам не нанимать, а тут жара. Так вот оно и не грех чайком побаловаться!
   -- Ты ведь из Вологодской губернии, кажется, старик? Далеко ж!
   -- Из Вологодской, с Ветлуги... мне далеко, а вот человек еще того подальше, из-за Камня, из-за Урала пришел, -- указал он на тщедушного старичка, с прилипшими к черепу длинными и жидкими волосенками.
   -- Этот совсем вчистую ноги себе оттрепал, вспухнули как подушки. Только и тешит их, что котами валеными.
   Сибиряк, о котором шла речь, с любопытством смотрел на свои неподвижно вытянутые как обрубки, обутые в валенки, ноги.
   -- Теперь ни сколько!.. Завтра к вечерне, коли Господь сподобит и Святому Гробу поклонимся, -- храбро похвастался он своим тоненьким полудетским голоском, словно думал подбодрить так некстати отказавшиеся от службы свои хилые шатуны.

*

   Солнце заходило, и я взобрался на парапет стены, чтобы полюбоваться городом.
   Невыразимая прелесть была разлита кругом в воздухе на земле и на небе. Живописная древняя равнина, охватившая этот живописный древний городок, вся тонула в последних розовых лучах умиравшего вечера. С вершины нашего дома-крепости были видны как на огромной карте маленькие беленькие городки, рассыпанные кругом Рамле в складках предгорий, на вершинах холмов. Вот у наших ног рукою подать Лидда, упоминаемая в числе городов Вениаминова колена, еще в Книге Чисел и Неемии, гораздо более древняя, чем само Рамле, место чудесных исцелений апостола Петра; теперь впрочем она гораздо более полна воспоминаниями о других чудесах и других подвигах. По народному преданию, в Лидде происходил знаменитый бой с драконом любимого героя церкви христианской Георгия Победоносца, этого близкого русскому сердцу "Егория мученика", о котором поется в русском духовном стихе:
   
   А Егорий свет -- Христу мученик,
   Христу мученик, еще труженик...
   По коленки ножки да в чистом серебре,
   По локотки руки да в чистом золоте,
   А волос да на нем что ковыль-трава,
   А гласом гласит по-Евангельски,
   А стихи поет Иже Херувимские.
   
   Буйные ветры чудесно освобождают его от глубоких погребов царя-мучителя.
   
   А Егорий-свет царищу враг -- Демьянищу
   Копьем грудь пробивал:
   Вот тебе, царище, за поруганьице,
   За Христову кровь проливаньице!
   
   В Лидде издревле показывалась и гробница Святого Георгия, и издревле строились храмы во имя св. Георгия.
   Вот у входа в синюю пасть гор крошечный поселок Латруна, родина разбойников, распятых со Христом. Вот у самых ворот Рамле знаменитая в течение долгих веков башня 40 мучеников, самый интересный памятник города. Для христиан -- это, конечно, храм царицы Елены, потому что в убеждении народа все храмы Палестины построены если не Соломоном, то Еленой, как на Кавказе всякая башня, всякая развалина -- непременно приписывается Тамаре.
   Но для мусульман -- это с такою же несомненностью мечеть великого халифа Солимана, -- Джамие-ель-Абьяд. Солиман действительно построил Рамле -- этот "городок песков" еще в самом начале VIII века и основал эту мечеть, но после него много еще более славных наместников пророка, и Саладин, и Бибарс, и роскошный Калаун перестроивали и украшали знаменитую Джамие, еще сохранившую на себе интересные арабские надписи. Точно так же и громадные подземелья этой мечети одинаково утешают и благочесие христиан, и благочестие правоверных: легенды греческой церкви издавна ведут сюда паломника поклониться праху 40 мучеников, претерпевших мраз озера Севастийского, а мусульманские муллы и дервиши столь же усердно молятся здесь над гробницами 40 спутников пророка. Вообще вся эта страна глубочайшей древности покрыта столькими историческими наслоениями, что воспоминания самых отдаленных друг от друга веков перепутались и смешались фантазиею народа в неразличимую путаницу, в которой не в силах ориентироваться самый многоученый археолог. Имя каждой деревушки, каждого храма, каждого ручья дышит Библиею, временем апостолов или Крестовыми походами.
   Меня всегда глубоко проникает эта поэзия седой древности, и расстилавшийся кругом меня неохватный пейзаж, без того полный прелести, отражался в сердце моем вдвойне прекраснее от этого незримого дыхания тысячелетних теней истории.
   Сама древняя Аримафея толпилась у моих ног тесными лабиринтами своих четыреугольных каменных домиков, осененных куполами, среди которых изредка подымались в потухавшее небо одинокие пальмы и кипарисы, да минареты турецких мечетей. Тихий городок смотрел на меня черными входами своих безоких домиков, своими разрушенными сводами и муравьиными кучами своих земляных куполов -- совсем так, как он смотрел, наверно, во дни ветхозаветного Саула или Евангельского Никодима, словно только что был выхвачен со страниц Библии, не ощутив на себе прикосновения веков.

*

   Как раз против нашего дома, едва отрезанный от него трех-аршинным проулком, высится большой старинный храм Крестоносцев с готическими амбразурами, с просторным двором, уже много веков тому назад обращенный в главную мечеть города. Иноверцев редко пускают в нее; вон я вижу: глубоко внизу наши спутники Итальянцы, вместе с французским архитектором, пробираются к ней у подножия высоких стен. Драгоман их что-то долго спорит с суровым хаджи, охраняющим запертый вход, но, видно, не мог победить упрямства магометанина, потому что европейские туристы поворачивают оглобли.
   Невозможно жалок, почти неприличен вид этих модных шляп и жакеток с бульвара европейских столиц в этой ветхозаветной обстановке древнего города Измаильтян, Филистимлян и Иудеев, в этой стране величавых мантий, строгих профилей, важных движений.

*

   Направо от нашего дома виднеются в тесноте азиатских кварталов -- массивные постройки Греческого монастыря, без колоколен, без отдельно стоящих храмов, скорее похожие на крепость с эспланадами и парапетами.
   На верхней террасе, господствующей над городом, можно было еще различать медленно двигающиеся по ней черные фигуры.
   -- Это святейший патриарх Иерусалимский изволит сегодня ночевать в их монастыре, -- сообщила мне с благоговением старушка смотрительница. -- Епархию свою обозревает, только что из Газы вчера вернулся, а завтра в Лидду едет. Там свят. Георгия праздник.
   Я решился воспользоваться этим удобным случаем и отправился познакомиться с патриархом, которого мог не застать в Иерусалиме.

*

   Греческий монастырь построен на том месте, где стоял по преданию дом Иосифа Аримафейского точно так, как Латинский монастырь, разумеется, попал как раз на двор к благочестивому Никодиму. Блаженны верующие! Оспаривать эти предания так же невозможно, как и доказывать их, а главное -- совсем бесцельно.
   Все дело тут в вере, а не в доказательствах. Двор монастыря был запружен конными всадниками и ослами. Христиане-Арабы толкались здесь, кто с нуждами к патриарху, кто просто получить его благословение. На лестницах, на террасах тоже была толпа. Мой проводник Араб поговорил по-арабски с монахами, и меня сейчас же ввели на обширную верхнюю площадку, составлявшую плоскую крышу монастырских зданий. Монахи черною толпою теснились перед нею, созерцая издали вместе с любопытною публикою важно восседавшего в глубине террасы своего Владыку, но на самую террасу не вступал никто из них.
   Высокая сановитая фигура патриарха разом поднялась с кресла и сделала несколько шагов мне на встречу... Патриарх Никодим -- совсем еще бодрый и моложавый человек, мужественного вида, с энергическим и несколько гневным взглядом черных как угли глаз, с черною бородою, черными волосами, весь одетый в черное.
   На голове его низенькая черная камилавка с расширенным дном, обычного греческого образца, а на плечах черная меховая шубка сверх черной рясы. В такой же меховой шубке сидел около патриарха и митрополит Петры Аравийской. Очевидно, этот мех -- не столько необходимость в теплые дни апреля, сколько условия сановитости.
   Патриарх, осенив меня широким размашистым благословением, ласково пригласил на стоявшее перед ним кресло. Он представил меня сейчас же своим собеседникам: Никифору, митрополиту Петры Аравийской, и архимандриту здешнего монастыря, нашему общему хозяину.
   Впрочем почтенные отцы почти не принимали участия в нашей дальнейшей беседе, может быть из этикета, а может быть и потому, что не понимали по-русски. Я невольно засмотрелся на характерную фигуру Аравийского архипастыря. Небольшого роста, молчаливый, худой и бледный, с седою бородою, едва не по колена, -- он до того живо перенес мое воображение в средневековые скиты Фиваидских и Палестинских отшельников, питавшихся кореньями и закрывавших длинными брадами свою наготу, -- что я смотрел на него скорее как на икону строгого письма, изображающую лик какого-нибудь Ефимия Великого или Петра Афонского, чем на подлинного живого человека.
   Сейчас же явился служка с подносом, на котором, по восточному обычаю, стояло варенье и холодная вода. Патриарх любезно преподал мне первый урок, как обращаться с этим сладостным азиатским приветствием. Не успел я залить водою густой и вязкий шербет, как появился другой поднос с черным турецким кофе. Таков уже неизменный этикет восточного гостеприимства.
   Патриарх Никодим очень долго жил в России, избран Россиею, и отлично говорил по-русски, хотя, конечно, с некоторым акцентом. У нас оказалось много общих русских знакомых, и вообще Его Блаженство с большою симпатиею вспоминал свою русскую жизнь в Бессарабии, в Москве, в Одессе. Но меня, конечно, более всего интересовали дела здешней церкви.
   -- Удивляюсь, как это христианские державы, после стольких войн, побед и мирных трактатов, при таком всесильном влиянии на Турцию, до сих пор не могли выговорить себе в полную собственность хотя бы один Иерусалим, не говоря уже все святые места, -- высказал я Его Блаженству занимавшую меня мысль.
   Энергический патриарх чуть не подскочил на своем кресле от изумления и испуга.
   -- Что вы, что вы! Да избави нас от этого во веки, Милосердный Господь!.. -- вскрикнул он, сверкая глазами. -- Для нас нет опаснее врага, как Европа. Что раз попадет в руки Англичан или Французов, с тем уже надо нам проститься навсегда. Вы представить себе не можете, с каким страшным трудом приходится нам отбиваться здесь от напора латинства и лютеранства, особенно латинства. Они настойчивы не по-нашему, не жалеют ни труда, ни денег. Они и силою и хитростью вырывают у нас нашу слабую в православии паству. Турки сравнительно с ними -- наши спасители, особенно теперь. Притеснять серьезно уже не смеют, России боятся, стали бессильны, а нам везде доверяют, по старой привычке, больше, чем латинцам. Все-таки мы им свои в некотором роде, подданные их, -- снисходительно улыбнулся патриарх.
   Мне не было интереса опровергать взгляды архипастыря Иерусалимской церкви, и я только старался вызвать его на дальнейшее развитие своих мыслей.
   -- Нет, я искренно молюсь ежедневно за султана, пусть Бог продлит его дни! -- продолжал разгоряченный патриарх.
   -- Пока Турция стоит, до тех пор и мы тут хозяева, до тех пор святыни православия в наших руках. Вот, другое дело, когда перейдет со временем турецкое наследство в православные руки. Этому же, разумеется, неминуемо быть когда-нибудь. -- А пока нужно молить Бога, чтобы святые места не уходили из-под турецкой власти.
   -- Неужели ж между христианскими церквами в Палестине больше вражды, чем между магометанами и христианами? -- спросил я.
   -- Никакого сравнения. Магометане самый спокойный народ на этот счет. А католики не пренебрегают ничем, чтобы переманить верующих от нас к себе. Дают деньги за это, воспитывают детей на свой счет, открывают кредиты в банках, заступаются во всех делах через посольства и консулов. Мы ничего подобного не в силах делать. Оттого-то много православных Арабов ушло в последние годы из нашей церкви в католическую и лютеранскую.
   -- И никаких средств нет остановить это, бороться с своей стороны?
   -- Средства, конечно, могли бы быть, если бы мы всегда были деятельны и внимательны к нуждам своей паствы, -- тоном решимости, отвечал патриарх. -- Мы сами, конечно, во многом виноваты. Вот я был сейчас в таких эпархиях, куда никогда не ездили наши патриархи. А народу необходимо иметь утешение и помощь от своего владыки. Там устроишь, что нужно, там поддержишь благолепие церкви, чистоту обрядов, -- народ и сам иначе отнесется к церкви. Да вот, если пробуду на патриаршем престоле пять лет, я всех их опять в православие возвращу, всех от нас оторванных. В этом дал себе слово и сдержу его! -- прибавил, строго нахмурившись, патриарх, словно угрожал какому-то невидимому сопернику.
   -- Немного времени прошло, а уж 300 человек удалось вернуть к православию, -- продолжал он через минуту более спокойно. -- Подождите немного, все опять у меня будут!
   -- Россия, конечно, поддерживает эти усилия Вашего Блаженства? -- спросил я.
   -- Россия, разумеется, -- как-то неуверенно сказал патриарх. -- Кому же кроме и поддерживать? Мы и Россия -- это все одно. Я только вот чего не понимаю: какая надобность России иметь в Палестине какое-то особое от нас ведомство? Мы все -- та же русская миссия. Интересы наши те же самые, и все, что исполняет здесь так называемая русская миссия, мы могли бы исполнить еще удобнее, только без всякого раздвоения власти и средств, без напрасного разделения греческих интересов от русских.
   Я уже слышал раньше о серьёзных недоразумениях и тайном соперничестве, возникших между русскою Палестинскою миссиею и патриаршим престолом, но так как сам не знал ничего верного кроме росказней и пересуд, то счел за лучшее не затрогивать этого щекотливого вопроса.
   -- В России стараются выставить меня каким-то недругом Русских, -- продолжал между тем патриарх. -- А тут меня считают не греческим, а русским, потому что я русский ставленик и жил долго в России. Могу ли я быть недругом Русских? Но мне дорого единство церкви, и я думаю, что в Святом граде не должно быть двух православных церквей и двух православных интересов. А вот, слышу, какой-то корреспондент "Нового Времени" живет теперь в Иерусалиме и что-то пишет про меня, наслушавшись сплетен по гостиницам, -- засмеялся вдруг патриарх, очевидно однако несколько озабоченный этим слухом.
   -- Да вот еще, хотел я вам сказать! -- перебил он сам себя. -- Вы говорите: помогает Россия. Конечно, у нас почти все богомольцы Русские; Греки редко приходят, Румыны тоже, потому что там бедность. Только напрасно думают, что Святый Гроб так много получает из России. Мы собственно из России ровно ничего не получаем, не посылаем никого на сбор,-- и даже я Синоду вашему писал, чтобы не верили тем монахам, что собирают нашим именем. А богомольцы, конечно, приносят, но не особенно много. Богатые тоже редко. А вот есть у нас в России святогробские имения, ими больше и содержимся. Я сам был управителем наших Бессарабских имений, а потом заведывал Московским Иерусалимским подворьем, с титулом митрополита Фаворского. Ну что ж, действительно получаем тыс. 140 рублей с Бессарабских имений, тысяч восемь с Московского подворья, да тысячи две за Тифлисские дома -- вот и все главные доходы Святого Гроба. Есть еще у нас в Турции, в Греции имения, но те мало дают дохода, тех хоть бы и не считать.
   Мы еще о многом беседовали с Его Блаженством, он, по-видимому, хорошо знаком со всеми течениями духовной и светской политики Петербурга. На меня он произвел вообще впечатление человека энергического, ясно видящего свои цели и стремящегося к ним с настойчивою твердостию. Это действительный правитель и хозяин церкви. Таких людей мудрено вести на помочах, мудрено заставить петь с чужого голоса.
   В них слишком много для этого сознания своего высокого положения и своих прав. Может быть, при известных обстоятельствах такая самостоятельность взглядов и характера способна перейти в некоторое властолюбие, но трудно вместе с тем желать, чтобы на важном и воинствующем посту, каков престол Иерусалимского патриарха, постоянно окруженный борьбою и интригами иноверных исповеданий и иностранной дипломатии, сидел человек, не умеющий себя поддержать на высоте своего призвания.
   Русской духовной политике нельзя упускать из виду, что верховные сановники греческой церкви все-таки подданные турецкого султана, что политика самой Греции и настроение греческого народа в последнее время -- далеко не так дружественны ко всему русскому, чтобы мы могли благодушно успокоиться на единстве всех своих духовных интересов и целей. Греческое племя, давшее нам когда-то православную веру и первые семена образования, долгое время стоявшее под полуварварским русским славянством в роли просвещенного учителя и могучего патрона, -- может быть, острее и ревнивее, чем какая-нибудь другая народность, уже в силу одних своих исторических воспоминаний, относится к теперешнему неизбежному господству русского влияния в области православия, и не хочет добровольно уступить ему своего древнего законного наследия; но сознавая это, нам очевидно следует не обострять борьбу формальными раздвоением интересов православия, а следует влиять искусными и тонкими средствами на самое настроение греческого духовенства и греческого народа, суметь стать в самой Греции, в советах вселенской церкви, на твердую родственную ногу, объединить наши общие с Грециею духовные интересы, так сказать, в самом источнике их.

*

   Впоследствии я много слышал в Иерусалиме и Палестине о неутомимой деятельности патриарха Никодима по восстановлению древних Святынь Палестины и поддержке православия в самых далеких и забытых ее углах. Его особенно хвалили за то, что он строго преследует безнравственность монахов и распущенные нравы духовенства. То и дело, говорят, разбалованные иноки богатых обителей отправляются по приказу Владыки на тяжкое покаяние в Мар-Сабу и даже на Синай.
   Глядя на его черные огненные глаза и слушая его страстную речь, можно этому поверить... Его Блаженство оказался знаком с моими "Очерками Крыма" и отозвался о них с большою любезностью, выразив надежду, что в Палестине я найду еще больше материалов для своих религиозных, исторических и поэтических впечатлений.
   Было уже поздно; пора было отдохнуть и Владыке, и мне самому, и патриарх благословил меня с особенною приветливостию, взяв с меня слово побывать у него в Иepycaлиме на Троицын день.
   Я возвратился в русские постройки через совсем уже темные и опустевшие переулки. У нас уж все спало мертвым сном. Но я еще целый час простоял в молчаливых думах на высоком уступе стены, над обрывом глубокой и узкой улицы, отделявшей от нас мечеть.
   Высокая башня Минарета смутно вырезалась над моею головою в темно-синей бездне ночи, мигавшей яркими звездами.
   -- Ля-иллях-иль-Аллах! -- медленно и протяжно пронизывал стихший воздух ночи голос Муэдзина с поглощенного тьмою минарета.
   -- Ля-иллях-иль-Аллах! -- завывал этот незримый голос, десятки лет неизменный в своей интонации, как звук медного колокола, десятки лет, точный, как полуночный крик петуха.
   Неспешно обходил он там наверху по утлому балкончику, поднятому к облакам, невидимый для человеческого глаза, от востока к северу, от севера к западу, от запада к югу, и к каждой стороне света по очереди взывал свою протяжную, далеко слышную молитву:
   -- Ля-иллях-иль-Аллах!..
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru