Марков Евгений Львович
Колыбель Христа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из книги "Путешествие по Святой Земле. (Иерусалим и Палестина, Самария, Галилея и берега Малой Азии)".

   

ЕВГЕНИЙ ЛЬВОВИЧ МАРКОВ

КОЛЫБЕЛЬ ХРИСТА

В палатах митрополита. -- Храм царицы Елены. -- Пещера Рождества Христова. -- Магометанские охранители Яслей Спасителя. -- Беседа с митрополитом. -- Иноческая трапеза. -- Обедня в Св. Вертепе. -- Русские богомольцы. -- Отъезд. - "Долина пастырей".

   Поднявшись по лестнице, мы очень скоро очутились в полутемной приемной Вифлеемского владыки. Она была убрана совсем по-восточному, в коврах и тахтах. Митрополит Анфим сидел под единственным широким окном, на диванчике, в глубине комнаты, в той же одежде греческого монаха, в какой я видел и патриарха Никодима, в такой же шубке на меху, в такой же кверху расширенной низенькой черной камилавке. Справа и слева от него, на лавках, покрытых коврами, чинно сидели православные арабы в тюрбанах и наши русские богомольцы разного вида и звания...
   Митрополит беседовал со всеми просто и ласково; одни уходили, другие приходили, совершенно свободно, как к себе в дом; кто кланялся владыке в ноги, кто обнимался с ним и целовался братским поцелуем. Хотя все это только внешность, за которою не всегда скрывается подходящая сущность дела, но, тем не менее, на нас, непривычных к такой доступности для народа и к такой простоте обращения наших русских иерархов, это свободное, ничем не стесненное общение паствы со своим верховным пастырем, как детей с отцом, произвело самое отрадное впечатление и невольно перенесло нашу мысль к далеким векам, когда скромная и тесная община последователей Христа еще действительно составляла единое стадо вокруг единого пастыря, когда жемчужные митры и золотые фелони византийских императоров еще не обособляли в какую-то замкнутую церковную аристократию земных наместников смиренного Божественного Учителя, родившегося в яслях Вифлеемской пещеры, и омывавшего собственными руками пыльные ноги своих учеников.
   Владыка поднялся к нам навстречу, осенив нас крестным знамением.
   -- Благослови Господь и Его святая Матерь ваш приезд в священный град Вифлеем! -- сказал он чисто русским языком, едва сохранявшем иностранный оттенок. -- Милости просим в наш убогий дом...
   Он указал нам место рядом с собою на диванчике.
   -- Издалека ли изволили пожаловать? Из Москвы или Петербурга?.. -- спрашивал он нас. -- Долго думаете пожить в нашем святом граде?
   Владыка огорчился, услышав от меня, что завтра мы уже должны двинуться дальше по маршруту нашего путешествия, и убедительно уговаривал нас не торопиться, а пожить в Вифлееме и познакомиться основательно со всеми его святыми местами.
   Между тем, перед нами уже вырос словно из-под земли черный послушник, держа обычный поднос с холодною водою, вареньем и ароматическим арабским кофеем.
   Мы побеседовали с радушным хозяином о том, с какою целью, куда и откуда едем, и расспросили его подробно обо всем, что нас интересовало в Вифлееме.
   -- А вот отдохните немного с дороги, покушайте чайку, а там я к услугам вашим. Я сам покажу вам все, что у нас есть замечательного... -- обещал нам владыка. -- Впрочем, погодите минуточку; я вам дам пока описание Вифлеема, которое вас несколько подготовит к осмотру наших святынь.
   Митрополит направился в свой кабинет, и через несколько минут вынес нам оттуда книжечку на русском языке, переведенную не совсем, впрочем, толково с греческого: "Описания Вифлеемских святынь и Вифлеемской истории", Вениамина Иоаннида.
   Нам отвели две большие комнаты, с отличными кроватями под кисейными пологами и со всеми необходимыми удобствами. К услугам жены тотчас же явилась благопристойная старушка, с благозвучною и степенною речью володимирки, искренно обрадовавшая нас этим неожиданным отзвучием на дальней чужбине дорогой покинутой родины...
   Старушка рассказала нам, что она пришла в Палестину без рук и ног, 5 лет мучилась так, и наконец, исцелилась, и добровольно посвятила себя уходу за богомольцами; хоть и хорошо живется на матушке Рассее, хоть и манит ее временами повидать своих родных и старое пепелище, но от святых мест она отойти теперь уже не в силах, и молит Бога, чтобы он сподобил ее сложить свои косточки там, где родился и пострадал сам Господь.
   Только что мы обмылись, отдохнули, напились неспеша отрадного русского чайку, как явился служка и пригласил нас к владыке.
   Митрополит встретил нас уже в длинной митрополичьей мантии, с панагиею на груди, с посохом в руке... На голове его был надет, вместо греческой камилавки, русский монашеский клобук с черным покрывалом...
   -- Вот, теперь отдохнули, можно и храмы осмотреть! -- ласково предложил он нам, направляясь в двери.
   Перед ним шли иноки с свечами и крестом, а за ним мы.
   Впрочем, мы оказались не одни: целая толпа простых богомольцев и богомолок, заранее поджидающая подобных случаев, собралась словно по сигналу и отправилась следом за нами.
   Мы спустились сначала во двор, и подошли к большому зданию, с круглою башнею напереди...
   -- Это еще постройка царицы Елены! -- объяснил нам митрополит. -- Храм был не раз ограбляем и разрушаем, но первоначальные стены, все-таки, уцелели...
   Мы вошли в громадный неф византийской базилики, построенной правильным четырех-конечным крестом. Длинный западный конец креста теперь отделен стеною от остального храма и представляет из себя какую-то пустынную галлерею, почти ничем не напоминающую храм...
   Но среди этого запустения -- царственная грандиозность постройки сразу дает себя знать. 44 коринфские колонны, из многоцветного порфира, четырьмя рядами поддерживают высокие своды притвора. Большие куски драгоценной мозаиковой живописи, когда-то сплошь покрывавшей стены этого богатейшего и славнейшего из палестинских храмов, еще уцелели в разных местах, вмазанные в грубую белую штукатурку. Но узорчатые мраморы пола уже давно выломаны святотатственною рукою магометанина и унесены на украшение каирских дворцов и Омаровой мечети Иерусалима...
   Впрочем, сам храм Рождества Христова, отделенный стеною от притвора, выстлан белым мрамором и украшен очень богато, но его золото, мраморы и живопись, большею частью, уже позднейшего времени; митрополит указал нам между прочим, на богатый золотой оклад, пожертвованный нашим известным путешественником по святым местам А.С. Норовым; митрополит Анфим хорошо знал и его, и позднейшего нашего писателя-паломника А.Н. Муравьева.
   Купол над главным храмом с артистическим искусством связан из громадных кедровых бревен и покрыт свинцовыми листами, а наверху его стен, особенно в алтаре, еще уцелело довольно много мозаиковых фигур и надписей, которых не успела вполне уничтожить варварская рука фанатиков. Фигуры эти изображали некогда все родословие Христа и все соборы православной церкви, вселенские и поместные.
   Из надписей же можно узнать, что бесценная мозаиковая одежда, которою были покрыты, как одною сплошною ризою, стены великого храма, была устроена жертвами византийского императора Мануила Комнена, в XII столетии, когда Палестиною владели еще христианские короли-крестоносцы.
   "Окончилось настоящее дело рукою Ефрема монаха -- историографа и мусиатора (т.е. мозаичного мастера), в царствование Мануила великого царя Багрянородного Комнина и во дни великого господина Амория и преосвященного епископа святого Вифлеема господина Рауля, в лето 6677, индикта 11", -- гласит уцелевшая мозаиковая греческая надпись.
   Другие замечательности храма, также глубокой исторической древности, это -- громадная восьми-угольная купель или крещальница, высеченная из того же порфира, из какого сделаны колонны храма. Очевидно, она относится к VI веку, ко временам императора Юстиниана, который повелел устроить на месте старой церкви царицы Елены новую церковь, "превосходящую красотою своею все прочие церкви в Иерусалиме".
   Крестоносцы в 1099 году застали еще в Вифлееме этот знаменитый храм Юстиниана. Балдуин, второй король Иерусалимский, венчался в нем короною Готфрида.
   Из большого храма идут разные таинственные ходы, как в каком-нибудь романтическом замке, в монастыри: греческий, латинский, армянский, примыкающие к нему с разных сторон. Кроме того, две узкие и крутые лесенки спускаются по бокам алтаря в пещерный храм яслей Христовых, -- эту величайшую святыню Вифлеема... Сам алтарь верхнего храма помещается как раз над сводами святой пещеры.
   Монахи зажгли свечи, и с пением псалмов, стали сходить вниз по лестнице, предшествуя своему владыке. В безмолвном благоговении и мы опускались вслед за ними...
   Тесная и темная утроба скалы, в которой мы вдруг очутились, была залита светом, пылала и трепетала огнями...
   Сначала и не разглядишь ничего, кроме целого леса висящих и горящих лампад, сверкающих серебром и золотом, как раз над вашею головою... Низких сводов пещеры не увидишь сквозь эту теснину паникадил...
   Но самый очаг огня и света пылает внизу, в конце пещеры, в круглом углублении ее, между двумя лесенками... Там мраморная доска престола осеняет собою низкую нишу, увешанную золотыми лампадами, и под ними, облитую их ярким сиянием, другую доску белого мрамора, одевающую грубое каменное ложе, на котором 19-ть веков тому назад родился Искупитель миpa...
   Большая серебряная звезда, искрящаяся алмазами, в напоминанье евангельской звезды, путеводившей халдейским волхвам, окружает круглое отверстие посреди мрамора, сквозь которое чернеет дикий камень священного ложа...
   К этому-то черному камню Рождества Христова и прикладываются повергающиеся перед ним во прах богомольцы.
   Другое, более просторное углубление пещеры, с ее южной стороны, образует целый маленький придельчик, в который спускаются еще по 3-м ступенькам... Там, направо, беломраморные ясли; с изваянною над ними драгоценною звездою, устроенные взамен подлинных яслей Спасителя, издавна перенесенных в Рим...
   Налево -- маленький престол, обозначающий место поклонения волхвов... И конечно, везде и отовсюду горящие лампады... Мраморы, покрывающие стены пещеры и ее обоих альковов, одеты еще, во избежание сырости, старинными золоченными кожами тонкого рисунка, по которым написаны события евангельской истории, а в глубине ниш, над мраморными досками, стоят характерные древние иконы, написанные по золотому фону каким-то огненно-красным колером, который так подходит к общему огненному тону этих священных ниш, сверкающих своими бесчисленными лампадами, своим золотом, серебром, мраморами.
   Митрополит стал служить по-русски молебен о нашем здравии пред ложем Богоматери и по-русски же прочел евангелие о Рождестве Христовом.
   Небольшая кучка молящихся окружала нас.
   Но я как-то рассеянно вслушивался в слова молитвы. Сердце и голова были слишком полны впечатлением окружающего и воспоминаниями давно протекших веков. Не верилось, что ты, житель щигровских полей, цивилизованный гражданин XIX века, стоишь в том самом священном вертепе библейского Давидова города, о котором пророчествовали пророки Израиля, в котором почти 2.000 лет тому назад приютились бедные галилейские странники Иосиф и Мария, и где совершилось величайшее событие древних и новых времен, перевернувшее судьбы целого человечества.
   Фантазия моя, возбужденная своеобразностью всего, что я видел кругом, рисовала, вместо этих ярких огней и громкого звука псалмов, вместо золотых одежд и блеска полированных мраморов, темную пещеру, в которой бесшумно жуют свое колючее сено развьюченные ослы, в открытую дверь которой глядит с своей бесконечной выси темное и мягкое, как синий бархат, усеянное звездами палестинское небо... А в глубине этого черного вертепа, в суровой колыбели своих каменных яслей, сияющий неземною красотою -- младенец Христос, и наклоненное над Ним, в лучах умиления, бледное лицо Матери-Девы, как умела изображать его на своем волшебном полотне поэтически-нежная кисть Корреджио...
   "Бысть во дни тыя, изыде повеление от кесаря Августа написати всю вселенную. И идяху вси написатися, кождо во свой град. Взыде же и Иосиф от Галилеи, из града Назарета во Иудею, во град Давидов, иже нарицается Вифлеем, зане быти ему от дому и отечества Давидова, написатися с Мариею, обрученною ему женою, сущею непраздною", повествует евангельский летописец.
   Бедным галилейским странникам не отыскалось места в гостиннице маленького городка, среди наплыва народа. Пришлось довольствоваться конюшнею гостинницы, и ясли осла обратить в ложе будущего Искупителя мира.
   "И положи Его в яслях, -- коротко и просто сообщает евангелист, -- зане не бе им места во обители".
   Пещеры служили тогда обычными конюшнями для вьючного скота, ослов и лошадей.
   Дворы, обнесенные каменными стенами, с фонтаном посредине, с крытыми навесами кругом, с добрым огнем, который можно было разложить прямо на каменном помосте, без печей и каминов, были бесхитростными гостинницами того времени, среди которых безопасно ночевали, запершись на запор, палестинские торговцы и богомольцы...
   Такие первобытные караван-сараи сохранились еще до сих пор во многих местах по пустынным дорогам Палестины и Самарии. Есть даже такие, где весь комфорт ограничивается тенью пяти, шести старых деревьев, осеняющих горный ключ, да низенькою оградою из набросанных друг на друга камней, через которую может перешагнуть человек, но которой все-таки несколько пугается неопытный лесной зверь...
   В такой гостиннице, обыкновенно устраиваемой каким-нибудь благочестивым жителем, всякий себе хозяин, и всякий пользуется ею, как водою и воздухом Божьего мира, не платя никому никакой пошлины за это право убежища...
   По всей вероятности, только таким даровым приютом Божьим мог воспользоваться в Давидовом городе и бедный назаретский плотник, пришедший издалека, пешком, "записаться в ревизию" на своей родине.
   Пещера, ставшая колыбелью Спасителя, с первых же дней христианства сделалась святынею христиан. Эдикт языческого императора Адриана, во II-м веке нашей эры, уже обращает на нее свое подозрительное внимание, и повелевает присоединить к таинствам храма Адониса, любовника Венеры, "пещеру, в которой в первый раз заплакал Христос", и куда верующие ежегодно притекали толпами для поклонения месту Рождества Спасителя. Иустин философ и Ориген, христианские писатели того же II-го века, собственными глазами видели эту пещеру Рождества, и свидетельствуют о ней в своих писаниях... Тогда эта пещера была еще за пределами города и открыта кругом, пока, в век торжества христианства, при Константине равноапостольном, царица Елена не устроила над нею великолепного храма и не наполнила пустынный и темный вертеп царственным убранством.
   Ложе Богородицы -- в исключительном владении греков, которые устроили над ним свой престол, дозволяя служить на нем только близким к православной церкви армянам. Армяне же устроили свой отдельный предел в большом верхнем храме царицы Елены, слева от греческого алтаря.
   А колыбель Спасителя, с своими яслями и местом поклонения волхвов, издревле отвоевана католиками, которые не допускают пользоваться престолом Рождества Христова.
   Точно так же ревниво разделены между греками, армянами, католиками и другими исповеданиями лампады, висящие на сводах пещеры.
   Каждая нация и каждая вера отстаивают чуть не с оружием в руках свое право иметь в святом ее вертепе то или другое число лампад...
   Во времена королей-крестоносцев, католики было совершенно завладели одни Вифлеемскими святынями, и только спустя много веков, Иерусалимскому патриарху Софронию удалось, с помощью своих константинопольских связей, и особенно усердием православных государей Валашских, вырвать у католиков большую часть Вифлеемских святынь.
   Законный повод к этому подала, впрочем, нетерпимость самих латинян, не захотевших допустить Иерусалимского патриарха приложиться к яслям Спасителя в самый день Рождества Христова.
   С тех пор участие католиков в Вифлеемских святынях сделалось второстепенным. Большой храм царицы Елены и главная часть пещеры Рождества остались исключительно в руках греков, и католики, чтобы сообщаться из своего монастыря с принадлежащими им яслями Христовыми, должны проходить по узкому длинному подземелью, через особую, всегда запертую на ключ, дверочку, а не имеют права спускаться из большого верхнего храма...
   Подземелье, о котором я упомянул, интересно и само по себе.
   В нем есть несколько пещер с престолами и часовнями... В одной пещере показывают вам за железною решеткою кости младенцев, загубленных Иродом во дни Рождества Христова. В другой -- католический престол Иосифу, обручнику, который, по преданно, жил здесь, укрываясь от гонений Ирода, пока ангел не указал ему путь в Египет. Далее идут пещеры, где жил знаменитый подвижник и отец церкви, святой Иероним, неутомимо боровшийся против ересей, особенно почитаемый католиками...
   Ему посвящена теперь целая подземная церковь, а в соседстве с ним -- пещеры ученика его Евсевия, и двух верных учениц его, Павлы и Евстохии, спасавшихся, подобно своему великому учителю, под сенью святого вертепа.
   Вместе с своими таинственными подземельями, переходами, пещерами, с своими монастырями, и храмами, Вифлеемская святыня представляет собою какую-то своеобразную разноплеменную лавру, крепко огражденную извне, осажденную всем равно враждебным исламом, и вместе с тем ведущую свою внутреннюю междоусобную борьбу в тайниках своих древних святынь, укрытых в недрах земли...
   Горько непривычному наблюдателю от этой несмолкающей и несмиряющейся вражды христиан друг к другу. Взаимная ненависть и рознь людей, именующих себя последователями Христа, нигде так не возмущают, как здесь, над самою колыбелью учителя любви и братства.
   Своими догматическими распрями, своею мелочною завистливостью и нетерпимостью ученики Христа отшатнулись друг от друга, как от зачумленных, замкнулись каждый в своем отвоеванном угле, грозя и не доверяя друг другу, размежевали, как улицы приступом взятого неприятельского города -- каждый уголок своей мирной общей святыни, и таким образом, как некогда распинателями Христа, разодран на части тот нешвенный хитон Его ученья, которым Он хотел одеть, словно одним теплым объятием отеческой любви, все человечество, не различая в нем эллина от иудея и раба от свободного.
   Самою наглядною и самою оскорбительною иллюстрациею этих противохристианских взаимных отношений христиан -- служит, конечно, тот черномордый и босоногий турецкий часовой, который, с видом презрительного покровительства, важно расхаживает, ружье на плече -- и там наверху, перед мраморным алтарем Елены и Юстиниана, и здесь внизу, в священном вертепе, у ложа Богородицы.
   Когда митрополит читал нам трогательные страницы евангелия, и толпа богомольцев пристыла благоговейным ухом к простым и чудным словам священного сказанья, турецкий капрал с двумя рядовыми, гремя штыками, спускался по лестнице, для смены часового: не стесняясь церковною службою, он спрашивал пароль и давал команду, и тут же в самом патетическом месте евангельского рассказа, две черные обезьяньи хари, как две капли воды похожие на черных муринов монастырских легенд, растянулись под самым престолом, тыкая своими оранг-утанговыми лапами в бриллианты священной звезды, которые каждый часовой обязан по счету сдать сменяющему его товарищу. Я едва воздержался от искушения схватить за шиворот и вышвырнуть вон, как грязную тряпку, эти возмутительные эфиопские фигуры, очевидно мнившие здесь себя господами и повелителями нечестивых христианских собак.
   После молебна мы долго беседовали с митрополитом Анфимом, прогуливаясь по большой террасе монастыря, заменяющей кровлю.
   Вечер совсем уже надвинулся, но с высоты монастырской кровли еще хорошо можно было разглядеть, стихший у ног моих, древний город Давидов и его ближайшие окрестности.
   Когда я высказал свое негодование на оскорбительное вмешательство турецких солдат в святыни христианства, митрополит скептически улыбнулся.
   -- О, что вы! -- сказал он. -- Вы глубоко ошибаетесь. Турецкий солдат -- единственная у нас гарантия мира и безопасности. Если бы не военные караулы при всех наших драгоценных святынях, поверьте, они давно были бы уничтожены или похищены. Вы и не подозреваете, какая глубокая вражда и взаимная ненависть разделяют здесь христианские исповедания. Магометане -- наши друзья и союзники, сравнительно с католиками или лютеранами. Те только и мечтают о том, как бы отнять у нас что-нибудь, как бы вытеснить нас откуда только можно. А тут еще армяне, копты, сирийцы! Все друг другу завидуют и готовы растерзать какую угодно святыню, чтобы только она не доставалась другим. А уж особенно все злы на нас, греков, досадуя, что мы успели сохранить в своих руках более, чем другие. Но ведь они забывают, что это старое греческое царство, которое вправе иметь здесь свое наследие; к тому же, и сами турки сжились с нами давно, и доверяют нам, как своим старинным подданным, гораздо более, чем другим нациям. Выведите завтра турецкий караул из святой пещеры, и я ручаюсь вам, что между греками, армянами и католиками сейчас же начнется свалка.
   Сколько я ни спорил, как ни доказывал своему собеседнику несовместимость с христианством такой политики вражды и борьбы, митрополит утверждал свое и повторял, что ислам далеко не такой враг православию, как латинство или лютеранство.
   Вообще митрополит Анфим оказался опытным политиком: он знал все сложные отношения между собою европейских держав, Порты и России, метко характеризовал политических людей и отлично понимал значение и игру событий. Как и патриарх Никодим, он был переполнен враждебностью к латинству и уличал его в самых низких интригах против православия. По его словам, особенно французы из кожи лезли, чтобы с помощью Англии подорвать греческое и русское влияние в Палестине. Они не жалеют на это ни денег, ни трудов, ни дипломатической хитрости. Они убеждены, что святые места куплены кровью их отцов еще со времен крестовых походов, и добиваются поэтому овладеть ими всецело. На Берлинский конгресс французы оправили своих уполномоченных только после того, как заручались согласием всех держав, что не будет возбуждено никакого разговора о святых местах, и что державы гарантируют в этом отношении полное status quo.
   -- Оттого-то такая великая победа православной России, такой небывалый еще разгром Турции окончились ровно ничем для святых мест Палестины!
   Митрополит -- грек родом, с острова Тиноса, и сохранил на своем еще не старом подвижном лице национальное выражение хитроумного Улисса. Он первый сановник церкви после Иерусалимского патриарха, очень богат и влиятелен, и считался во время моего пребывания в Палестине вероятным кандидатом на престол Антиохийского патриарха. Он уже 40 лет как в Палестине, самоучкою выучился от русских паломников говорить, читать и писать по-русски, и успел познакомиться со всеми выдающимися русскими деятелями, когда-либо посещавшими Палестину.
   Кроме него, есть только один самостоятельный митрополит в Иерусалимской церкви -- Назаретский, да архиепископ Акрский. Остальные митрополиты и епископы -- Иорданский, Газский, Петры-аравийской, Фаворский, -- только почетные титулы без доходов и без епархий, и носители этих исторических титулов проживают в Иерусалиме при патриархе.
   Впрочем, и Вифлеемские митрополиты не особенно давно перенесли свою резиденцию в Давидов город.
   При Муравьеве, в 30 году настоящего столетия, Вифлеемский митрополит тоже проживал в Иерусалиме, и только один раз в год, на Рождество Христово, являлся служить в святой Вертеп. Во всем Вифлеемском монастыре не было ни одного монаха, а одинокий игумен этого монастыря постоянно жил в более близкой к Иерусалиму обители св. Ильи пророка (Мар-Элиас); одни только арабские священники служили обедни деревенским богомольцам на подземном престоле Рождества.
   Я выразил митрополиту свое удовольствие и удивление, что архипастыри Иерусалимской церкви, начиная с патриарха, так доступны простому народу и ведут простой и деятельный образ жизни.
   -- Мы живем на земле, освященной стопами Христа и проникнутой памятью Его дел, -- скромно ответить мне митрополит. -- Поэтому должны следовать примеру Христа и, как Он, быть постоянно с народом, держать себя в смирении и бедности. Кроме часов сна и еды, все часы моего дня отданы нуждающимся во мне... Я принимаю всех, всегда и везде... Это наша обязанность... К тому же, если бы мы не были внимательны к поклонникам, ни один христианин не пришел бы к нам в Палестину. Мы тут их единственные покровители и защитники... Особенно мы обязаны гостеприимством к русским странникам: русские почти одни поддерживают святые места, греки и валахи слишком бедны, и оттуда почти не бывает поклонников...
   Впоследствии я слышал от прислуживавшей нам русской женщины, что к митрополиту Анфиму постоянно ходят за советом, судом и помощью, не только христиане, но и арабы, и турки...
   Служка принес нам на террасу поднос со стаканчиками и двумя графинами... Митрополит выпил полстаканчика водки, сильно разбавив ее водою, и пригласил выпить меня.
   -- Это необходимо перед ужином, -- уверял он; но так как я не пью водки ни в каком виде, то, конечно, отказался. Жена хотела удалиться в свою спальню, ссылаясь на усталость, но радушный хозяин ни за что не позволил ей уйти без ужина.
   Ужин был накрыт в столовой митрополита совершенно по-русски.
   Кроме нас с владыкою, за стол явился местный игумен и молодой диакон, бывший регентом певчих.
   Келейник прочитал вслух греческую молитву, митрополит благословил трапезу, и мы уселись за простой, но сытный и здоровый ужин. Тут были яйца всмятку, овечий сыр, говядина с капустою, доставляемою монастырю из его собственного сада в Иерихоне, жареные цыплята, рис с лимоном, и вместо дессерта, огурцы и апельсины... Белое вифлеемское вино, вкусное и чистое как слеза, дополняло эту обильную трапезу.
   Признаюсь, я очень удивился, видя, как спокойно Вифлеемский владыко и его смиренный игумен убирают говядину и цыплячьи косточки.
   Я сначала осведомился осторожно: назначают ли в Палестине архипастырей непременно из черного, а не из белого духовенства? Оказалось, что только из черного.
   -- В таком случае, как же вы едите мясное, преосвященный? Разве у вас монахам не запрещается? -- полюбопытствовал я.
   -- У нас нет этого обычая, -- спокойно объяснил мне митрополит. -- У нас все едят мясное, пост состоит в умеренности, а не в выборе пищи...
   Ужин прошел в оживленной и разнообразной беседе, которую немало поддерживала прозрачная янтарная струя вифлеемского нектара.
   После благодарственной молитвы владыка обратился к нам с маленьким ораторским приветствием, выражавшим пожелание видеть нас еще раз в Вифлееме.
   К утрене он разрешил нам не приходить, а приказал нас разбудить только к ранней обедне. Мы удалились в свои аппартаменты, едва держась на ногах от усталости, и я с особенною нежностью поглядывал на мягкие пуховики и многоэтажные подушки своего грандиозного ложа...
   Но женщины всегда способны пристыдить малодушие мужчины; у них всегда окажется лишний против нас запас энергии, если не сил.
   В то время, как я, с детскою нетерпеливостью и с детским увлечением, отдавался сладким объятиям одеяла и подушек, жена моя, в другой комнате, только что открывала двухчасовой торг с каким-то догадливым артистом и коммерсантом Давидова города, который уже давно поджидал ее здесь с целым магазином перламутровых, костяных, деревянных и всяких других резных и точеных изделий вифлеемской специальности...
   Долго мерещились мне во сне смутно долетавшие до меня досадные звуки этой полунощной торговли, но, наконец, я провалился словно сквозь землю, и уже не слыхал ничего, не грезил ни о чем...
   Нас подняли в 4 часа утра. В половине пятого мы уже спустились, сопровождаемые келейником митрополита, в подземную церковь. Множество русских богомольцев и богомолок уже толпилось там, записывая на просфорах родные имена, покупая свечи... Но и арабских тюрбанов, арабских полосатых плащей -- набилось немало. Вифлеемские арабы почти все сплошь христиане, но из них католиков все-таки большая половина - 3.500 на 3.000 православных...
   Впрочем, и вся-то столь торжественно звучащая Вифлеемская епархия заключает в себе только 4.000 душ, т.е. кроме Вифлеема - 1.000 душ в соседнем приходе Бет-Сахура, или "церкви пастушков"...
   Митрополит Анфим стоял в стороне, на маленьком коврике, с архиерейским посохом в руках, и хотя сам не служил обедню, но принимал в ней постоянное участие, то чтением евангелия, то громким изложением символа веры, то благословением народа и раздачею ему просфор. Певчие, с своим регентом-диаконом, по тесноте церкви, стояли на ступеньках лестницы. Они пели безжалостно режущим ухо, унылым напевом, не имеющим ничего общего с торжественными и стройными звуками русской церковной песни. Иеромонах-грек, в розовой шелковой ризе, служил обедню перед ложем Богоматери. Ниша под престолом, с звездою Рождества, была задернута кисейною занавескою. Обедня шла вообще по-гречески, но некоторые эктении и молитвы говорились то по-русски, то по-арабски, для утешения русских и арабских богомольцев.
   Апостола прочли на всех 3-х языках; русская богомолка-монашка по-русски, араб -- по-арабски, грек-причетник -- по-гречески. Евангелие прочел сам митрополит твердым и правильным русским языком. В Вифлееме, очевидно, пользуются гораздо разумнее, чем у святого гроба, возможностью привлечь к церкви поклонников Палестины понятными для них и радостными для их сердца молитвами на родном языке. Эта общая служба на разных языках перед богомольцами разных племен и стран так живо переносила мое воображение в первые времена христианства, когда всякий воспевал Бога, как умел и как мог, когда еще не была забыта основная идея Христова учения о всемирном братстве людей, и имя Христа создавало вокруг себя действительно одну церковь из разных племен и наречий земли...
   Не одно это переносило меня, в этой подземной церкви, к первобытным временам и первобытным идеям христианства. Передо мною была сама колыбель христианской церкви, ее первый образец и источник... И вот, я поучался, каким был этот священный образец... Устроен ли он по-гречески, по-русски, по-римски, по-немецки или по-армянски? Оправдывает ли он горделивые притязания на чистоту древних преданий той или другой современной церкви нашей? Не указывает ли он, как нужно строить алтари, как ставить престолы, какого вида иконам можно поклоняться, какое число просфор следует класть, и как требуется складывать персты крестного знамения?
   Да, он указывает все это ясно и убедительно...
   Посещение палестинских святынь, прикосновение к памятникам первобытного христианства, невольно поправляет и обличает близорукую односторонность и мелочное самонадмение враждебно обособившихся вероисповеданий нашего современного христианства.
   Да! здесь, в этом глубоком вертепе скалы, в смиренной тишине и мраке, где зародилось христианство и откуда оно поднялось потом, как торжествующее солнце на высоту небес, заливая весь мир теплым светом, везде сея новую жизнь, здесь передумаешь многое и поймешь многое.
   А прежде всего здесь поймешь великий исторический смысл той братской общины, которая сплотилась вокруг рожденного в яслях Спасителя своего, призывавшего к себе всех труждающихся и обремененных, всех плачущих и нищих духом, всех кротких и чистых сердцем, всех алчущих и жаждущих правды...
   Вот они предо мною, живые, как в апостольские времена, такие же пыльные, такие же грубые в своей простодушной деревенской обстановке, безраздумно перенесенной ими через моря и горы, через тысячи верст, в другую часть света, к другим народам, под другое солнце, -- все эти нищие духом, все эти обремененные и труждающиеся.
   Такими же были они, когда слушали проповедь на горе и вытягивали мрежи Генисаретского озера.
   Спросите их, откуда пришли они, и как они пришли? Вот старик-раскольник из Вятки или Вологды, весь зашитый в ватошный изодравшийся кафтан, которого он не снимал уже 4-й месяц. Он перекрещен словно солдатскими перевязями с плеча на плечо белыми тесьмами тяжелого ранца, и худые иссохшие ноги его отекли как подушки...
   Вот изнеможенная маленькая бабенка, с клюкою в руке, с страданием и болью, застывшими в морщинистых складках ее давно отцветшего, но терпкого лица. Она не хотела умереть, не поклонившись Христовым страданиям, и прибрела сюда Христовым именем, одолев все, пересилив все беды. Вон и домовитый хозяйственный мужичок, пасечник и маслобой, обросший бородою, как медведь шерстью, и как медведь насквозь еще пропитанный лесною дичью, тоже привалил сюда, зашив в подкладку лежалые деньжонки, неожиданно взбуровленный в самой глубокой глубине своего грубого нутра чудесными рассказами богомольца-странника.
   Все они здесь, в Палестине и в Египте фараонов, и в турецком Царьграде, среди полосатых бедуинов и разноцветных греков, остаются во всем своем домашнем, грязном, вонючем, неуклюжем, как одела их еще костромская или калужская баба, провожая через сугробы снега, без малейшей попытки приноровить свой костюм к условиям климата, места, времени года, в тех же валенках и ваточных куртках под бараньими полушубками, которые одни только сбросили они теперь с плеч под сорока-градусным припеком южного солнца.
   Без всякого стеснения повыпустили они из-под курток свои потные рубашки и пояски с гребешками, и никому из них даже в голову не приходит, чтобы в какой бы то ни было обстановке, на чей бы то ни было взгляд, могли показаться неуместными, некрасивыми или неприличными их доморощенные вековечные наряды.
   Эта безраздумная и непоколебимая вера в себя и во все свое -- придает человеку какую-то особенную нравственную стойкость и какое-то особенное чувство достоинства, отсутствием которого, к сожалению, так часто страдаем мы, цивилизованные русские путешественники по чужим краям.

*

   Вдруг я радостно вздрогнул, словно от прикосновения чего-то давно знакомого и родного, и сердце мое всколыхнулось куда-то высоко вверх, будто на крыльях могучей птицы.
   Уже не гнусливый греческий хор, а вся церковь, вся толпа богомольцев, мужики и бабы, странники и монашки, разом запели по-русски: "Рождество твое Христе Спасе мой". Запевалою была чтица-монашка, ловко и верно направлявшая этот многочисленный хор... Неожиданные звуки всенародной молитвы, дружные, громкие, величественные, раздавались как-то особенно мощно и стройно под низкими сводами подземного храма и производили на мое русское сердце ни с чем не сравненное, вдохновляющее впечатление. Лица поющих, облитые ярким сиянием огней, были переполнены умиления; казалось, для них не существовало счастия полнее и выше этой минуты... Они пели с младенческим увлечением, с младенческою искренностью. Все было забыто в порыве молитвенного восторга, мгновенно охватившего толпу, и никаких задних дум, сомнений, забот не видно было теперь ни на одном лице. Эти люди наивной веры и простого сердца достигли, наконец, после стольких трудов и лишений, заветной цели своего долгого странствования, и теперь, восхищенные душою, стояли здесь, во святом вертепе, перед ложем Пречистой Девы, над детской колыбелью своего Христа Спаса, восхваляя и славя Его всем своим миром православным...
   Так могли петь и молиться в своих темных катакомбах только христиане первых веков, когда не были еще выработаны разобщающие формулы молитв и внешние обряды службы, когда еще все верующие составляли один нераздельный клир, восторженно восхвалявший своего Христа Бога.
   Да быть может первые толпы крестоносцев, притекшие из своих саксонских и нормандских дебрей за вдохновенным босоногим пустынником, через моря, степи и горы, через битвы, бури и повальные болезни, таким же дружным и жарким взрывом молитвы гремели свое благодарение Богу защитнику над гробом Христа или над яслями, где родился Он...
   Только тот, кому посчастливилось, как нам, посетить эти священные ясли, поймет, какое поражающее впечатление производят на человека звуки рождественного псалма, раздающиеся на самом месте Рождества Христова.
   Арабы благоговейно сняли свои чалмы, и стояли теперь в одних белых войлочных ермолках на бритых головах, в своих живописных и характерных плащах, еще всецело дышавших библейским веком; они слушали недвижно, склонив головы, видимо тоже глубоко растроганные...
   Казалось, это стояли кругом нас те самые смиренные вифлеемские пастухи евангельского рассказа, что пришли когда-то по зову ангела в эту самую пещеру поклониться рожденному в яслях младенцу.

*

   Напившись хорошенько русского чайку у себя в комнатах, напившись у митрополита неизбежного арабского кофе и неизбежной воды с вареньем, мы спешили распроститься с гостеприимным хозяином.
   Он надарил нам на прощанье четок, крашеных яиц, картин и брошюр о Вифлееме, надписав на них по-русски твердым и красивым почерком: "Благословение рабам Божьим Евгению и Анне от смиренного митрополита Вифлеемского Анфима". И имена наши внес в монастырскую книгу для поминовения на молитвах.

*

   Когда мы выехали из города, направляясь к Бен-Сахуру, скептический Якуб Кристи, наш всезнающий драгоман, в качестве нечестивого последователя люторской ереси, не обязанный никаким благоговением к православному иерарху, -- стал излагать нам целые апокрифические сказания о всяких смертных грехах Вифлеемского владыки, в которые мы однако ни мало не уверовали...
   Мы пропускали между ушей его раздраженную болтовню и поглощались все больше и больше чудною картиною вифлеемских окрестностей...
   Не раз мы останавливались и подолгу смотрели на удалявшийся библейский город, стараясь навсегда врезать в сердце его живописные характерные черты...
   Он поднимался на своем скалистом холме, ясно вырезаясь серыми скелетами своих домов-башен среди густой синевы южного неба, между трех соседних холмов Гадера, Гибеи и Мар-Элиаса...
   Удивительный маленький городок -- это "селение Вифлеемское", этот "городок святой", "город Давидов", "слава пророков", которого имя прожило три тысячелетия и пережило самые могучие и самые долговечные царства... Арабы до сих пор называют его, как в дни библии, Бен-Лахем.
   Скромный иудин удел, из пастушеских шатров которого вышли знаменитейшие цари Израиля, в ослиной пещере которого родился Спаситель мира!..
   "И ты, Вифлееме, доме Ефрафов, егда мал еси еже быти в тысящах иудиных; из тебе бо мне изыдет старейшина еже быти в князя во Израили", -- пророчествовал о нем пророк Михей.
   Слава его не затмилась даже славою соседнего Иерусалима, и святость этого древнейшего библейского города проникла даже в сердце магометанина.
   "После ночного путешествия на небо пророка Магомета, -- говорит арабское предание, -- архангел Гавриил сказал ему: "Сойди на землю и помолись!".
   Когда Магомет помолился, ангел спросил его: "Знаешь ли ты, где молился? Ты молился в Вифлееме, святом месте"".
   Не один халиф ислама, овладевавший святою землею, молился, подобно Омер-Гассану, в священном вертепе, где родился великий пророк Иса...

*

   "Долина пастырей", по-арабски Сахи-бен-Сахур, тянется к востоку от Вифлеема, вся покрытая виноградниками, полями, масличными деревьями и смоковницами...
   На правом склоне ее сереет деревенька Бен-Сахур, сплошь населенная арабами-христианами. Мы взяли несколько в сторону от деревни, и в самой глубине безмолвной зеленой долинки, мирно благоухавшей своими садами, остановились у пустынной оливковой рощицы, обнесенной оградою...
   Старинная каменная часовня, в виде продолговатого домика, одна уцелела от когда-то обширного "монастыря святых пастырей" и богатых церквей, украшавших долину в век царицы Елены и королей крестоносцев... Из часовни нужно спуститься по лесенке в "пещеру пастушков", где устроен грубый престол, и среди старых плит пола видны остатки мозаики и основания колонн...
   Жители Бен-Сахура собираются сюда на молитву, в эту подземную церковь, каждый праздник, вместе с двумя своими приходскими священниками... В остальное время церковь пастухов почти всегда заперта, и ключ приходится брать у священника в деревушке.
   Предания седой древности реют над этою тихою плодоносною долинкою и над многочисленными развалинами, которыми она усеяна...
   Тут Руфь собирала колосья на тучных полях доброго Вооза...
   Тут пас свои стада еще библейский праотец Иаков, и развалины башни Гадера показывают еще до сих пор рядом с "пещерою пастырей".
   "И отправился Израиль, -- говорит книга бытия, описывая путь Иакова из Вефиля в Ефрафу, -- и раскинул шатер свой за башнею Гадер".
   "Невдалеке от Вифлеема сошла Павла в укрепление Гадера, где Иаков пас свои стада, и где пастыри в ночную стражу удостоились слышать: "Слава в вышних Богу и на земле мир!"" -- повествует об этом святой Иероним, писатель IV века.
   То же подтверждал через два века после него Арнульф, который говорит: "20 минут к востоку от Вифлеема, на месте, где слава небесная облистала пастырей, у башни Гадера находилась церковь, которая заключала в себе три гроба троих пастырей".
   Таким образом, благочестивое предание, приурочившее к Бен-Сахуру высоко поэтическую сцену евангельского рассказа, находит свое историческое основание.
   Признаюсь, эта темная пустынная пещерка пастырей, скромно притаившаяся под сенью олив, среди библейских развалин, вдали от городского шума, чуждая богатства и роскоши знаменитых палестинских храмов, казалась в глазах моих гораздо более подходящим памятником евангельского события, чем мрамор и алтарь рождественского вертепа.
   И так было легко возобновить в своем воображении, как живую, эту простую трогательную картину, теперь, когда так хорошо знаешь и палестинскую ночь, и палестинскую пустынность, и одежды палестинских пастухов, ни в чем не изменившиеся со времен Иосифа и Марии...
   Но хотя на дворе была и не декабрьская ночь, а яркое и жаркое утро весеннего дня, -- красота земли и неба, и жилищ человеческих, разбросанных по далеким горам, среди зеленых садов, -- была так чудно-хороша, что душа утопала в невыразимых приливах восторга, и казалось, и она сама, и вся природа кругом, на земле и на небе, все пело, очарованное, переполненное счастьем: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение".
   
   (Евгений Марков. Путешествие по Святой Земле. (Иерусалим и Палестина, Самария, Галилея и берега Малой Азии). СПб.: тип. М.М. Стасюлевича. 1891. С. 185 -- 209).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru