Марков Евгений Львович
Гора Фавор, Твериада, Генисаретское озеро, Кана галилейская

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главы из книги "Путешествие на Восток". СПб., 1891. Том 2: "Иерусалим и Палестина, Самария, Галилея и берега Малой Азии".

Евгений Львович Марков

Главы из книги "Путешествие на Восток". СПб., 1891. Том 2: "Иерусалим и Палестина, Самария, Галилея и берега Малой Азии".

ГОРА ФАВОР

Характерный вид Священной горы. -- Кочевые бедуины. -- Ночное нападение. -- Селение пророчицы Деборры. -- Странствование по дебрям Фавора. -- Вечер в православном монастыре. -- Храм Преображения Господня. -- В гостях у брата Францисканца. -- Древности Фавора.

   Прелестная панорама открылась перед нами, когда мы очутились на последнем спуске горы, и у ног наших опять расстилалась покрытая лугами и нивами равнина. Чудный вечер догорал на небе, и широкий мир Божий, полный обилия и тишины, утопал теперь в его золотисто-розовых лучах.
   Я сразу, ни у кого не спрашивая, узнал Фавор. Евангельская гора возвышается среди равнины одинокою округленною пирамидою, словно гигантский купол какого-то еще незримого храма, торжественно поднимающегося из-за далеких горизонтов.
   Это величественное одиночество ее, этот ее характерный шарообразный облик, -- должны были издревле возбудить в народе-младенце суеверное благоговение к ней и заставили смотреть на нее, как на таинственный престол божества.
   Курчавая поросль лесов одевает сверху маститое чело горы-купола, и среди темного фона зелени чуть заметно выделяются сквозь туманы дали нетерпеливо манящие нас к себе белые точки монастырских построек.
   Но голые ребра священной горы кажутся нарочно обточенными, чтобы не допускать ногу смертного попирать это вознесенное к облакам нерукотворенное жилище безсмертных.
   В промежутке, который оставляют между собою Фавор и Галилейские горы, в далекой дали, как бесплотное видение, вырисовывает на фоне огненного неба свои нежные бледно-голубые очертания снеговой исполин Ливан, глядящий теперь на нас через головы целых горных хребтов, через всю незримую нам водную равнину Тивериадского моря.
   Бедуины то и дело рыскают по этой пустынной равнине, где у них никто не оспаривает их хозяйничанья. Вот мимо нас пронеслись два витязя с длинными копьями, в развевающихся белых плащах, типические и живописные донельзя, точно сейчас снятые с картины какого-нибудь Ораса Верне или художественных иллюстраций Бида.
   А там подальше еще и еще... Как орлы или коршуны, -- разбойники воздушных пустынь, -- реют целые дни в недоступной подоблачной высоте, высматривая своим зорким глазом хищника верную добычу, так и эти вечно досужие разбойники степей с утра до ночи пробегают из края в край свои просторные владения, оглядывая каждую их тропку и поджидая удобного случая ограбить какого-нибудь неосторожного путника или разбить запоздавший караван. Трусливые как шакалы, они однако решаются напасть только тогда, когда нет никакой возможности ожидать сопротивления. Подставлять свой лоб под пулю из-за такого вздора, как добыча, бедуин не рискнет никогда, потому что добыча -- его обычное, ежедневное занятие, и он вовсе не расположен прекращать его каким-нибудь глупым кроваво-трагическим образом.
   На самой дороге мы въехали в многолюдное становище черных бедуинских шатров. Мужчины были в степи, но визжащие толпы детей и женщин обсыпали нас, как дьяволы грешника, внезапно попавшего в пределы ада... Как нарочно, утомленный караван наш растянулся по дороге на целые версты. Жена моя то и дело спешивалась, терпя жестокие страдания, и я шел тогда рядом с нею, поручая наших лошадей адъютанту своему Якубу. А провожатые нашего багажа, испуганные наступавшею ночью, и лучше нас знакомые с нравами своих бедуинских собратьев, торопились, что было мочи, пробраться до ночи хотя бы через степь до горы и немилосердно гнали поэтому лошадей. Они были далеко впереди вместе с оберегавшим багаж кавасом и турецким урядником, когда мы с женою и Якубом неожиданно попали в шумный бедуинский муравейник, донельзя взволнованный нашим появлением.
   Черные косматые ведьмы с сухими костлявыми руками и полуголые мальчишки-обезьяны назойливо лезли к нам со всех сторон, взывая скорее угрожающими, чем молящими голосами, скорее требуя, чем прося: "Бакшиш, бакшиш!". Они смело хватали нас за полы одежд, за стремена седел, очевидно, не считая возможным пропустить безданно-беспошлинно через свои владения собак-франков. Поддаться малодушию в эти минуты было бы очень неразумно, и я, по примеру опытного Якуба, отвечал на этот преследовавший нас звериный лай и вой по возможности грозными взмахами нагайки. Но все-таки отделаться от этой бесчисленной сволочи было не легко, и Якуб посоветовал садиться попроворнее на коней, чтобы вырваться из хищнической стаи.
   Только что мы успели на несколько сажень опередить преследовавшую нас толпу босоногих чертенят, как странное зрелище поразило меня впереди.
   Наш черногорец, кавас Николай, вдруг неведомо с чего перекинул на руку ружье, висевшее за спиной, и, прилегши к шее своего коня, молниею понесся вперед.
   Я окинул глазами стлавшуюся перед нами равнину и тогда только заметил, что несколько бедуинских всадников с копьями наперевес, и тоже пригнувшись к шеям своих скакунов, мчались наперерез нашим вьюкам, порядочно опередившим отставшего каваса и урядника. Несколько мгновений с замиранием сердца следили мы за этою неожиданною сценой; и урядник, и я помчались вслед за кавасом. Но отчаянная атака нашего черногорца сразу покончила дело. Бедуины, увидев подоспевающего защитника, уже наводившего на бегу ружье, и заметив за ним вооруженный резерв, стали еще быстрее забирать налево и удирать от нас в степь, где они скоро и пропали в надвигавшихся туманах вечера. После этого происшествия, взволновавшего весь наш маленький отряд, мы продолжали путь уже гораздо осторожнее. Урядник поехал впереди, черногорец охранял тыл, а вьюки потянулись в середине, предшествуя нам и Якубу. Теперь, когда ночь совсем свалилась на землю, на каждом шагу можно было ожидать какой-нибудь новой выходки окружавших нас отовсюду хищников. Все ехали наготове, с ружьями, перекинутыми на руку, зорко оглядывая дорогу, и поневоле молча. Лошади наши еле двигались от усталости и, ступая в темноте нетвердой ногой по неровной почве, стали тряски до невозможности. Вокруг темнота, перед нами крутейший и длиннейший подъем на купол горы, а сил уже никаких. Мы все приуныли и упали духом, Якуб чуть ли не больше всех.
   Нужно было еще пробраться через арабскую деревушку у подножия Фавора; миновать ее не было возможности. По-арабски она называется Даборриа и тоже славится, как гнездо разбойников. Христиане и евреи считают эту деревушку селением пророчицы Деборы, некогда вдохновившей на бой против Сирийцев пророка Варака. "И сошел Варак с горы Фавора и за ним 10.000 человек, и пало все ополчение Сисары от меча, не осталось никого", -- повествует Библия. Впрочем Дебора и Табор так близки друг к другу по звуку, что трудно решить, в память чего сложилось арабское название этого единственного Фаворского поселенья. Нас жестоко мучила жажда, и мы просили урядника провести нас к колодцу деревни; но он посоветовал лучше потерпеть до монастыря. В деревне нет хорошей воды, а главное, по его мнению, было бы совсем уже неблагоразумно привлекать к себе в такой поздний час внимание этого скверного народа. Гораздо лучше проехать потихоньку краем деревни, где мы минуем всего два-три домика и сейчас же поднимемся на гору. В этих соображениях он даже побоялся взять в деревне проводника-араба, хотя было ясно, что без туземца трудно будет найти дорогу в этих заросших густыми лесами скалах и пропастях.
   С безмолвной подозрительностью и каким-то зловещим вниманием следили за нами с плоских крыш своих мазанок несколько худощавых фигур, закутанных в хламиды, смутно вырезавшиеся черными истуканами на фоне темного неба. Как нарочно, тяжелые удары наших многочисленных подков о камни крутой дороги раздавались среди безмолвия затихшей деревушки, как громы труб. Перед нами почти отвесною стеною, белея даже в темноте своими голыми каменными ребрами, вставали кручи Фавора, будто какая-то безнадежная, непроходимая стена, вдруг задвинувшая нам дорогу в таинственное царство...

*

   Настоящая дорога поднимается на Фавор не особенно крутыми зигзагами, опоясывающими его скаты, но, чтобы попасть на нее, нужно было проехать насквозь всю деревушку. Наш путеводитель вздумал сократить путь и подняться прямо по кручам до ближайшего оборота дороги, чтобы только не ехать долго деревней. Но он сильно ошибся в расчете. Лошади наши выбились из сил и с трудом одолевали даже самый обыкновенный подъем. А в темноте мы сейчас же попали на такие скользкие и гладкие утесы, по которым днем, наверное, никто не осмелился бы карабкаться.
   Делать, однако, было нечего, и, раз попавшись, приходилось выбираться на верх, проклиная в душе сумасшедшего проводника. Копыта лошадей то и дело обрывались с гладких плит, но под градом немилосердных ударов нагайки они лезли из кожи, чтобы одолеть этот невозможный подъем, представлявшийся в темноте просто отвесною стеною. На каждом шагу можно было полететь вниз, и я, признаюсь, не на шутку ждал этого, видя жалкие усилия наших, насквозь промокших от поту лошаденок, растягивавшихся как змеи, прыгавших как козы, и дрожавших всеми жилками от отчаянного напряжения.
   Наконец, Бог смиловался над нами, и мы попали в хаос камней, заросших большими кустами; отвесная круча кончилась, и здесь хотя можно было отлично переломать ноги лошадям, зато уже не предстояло перспективы самому полететь в пропасть. Все-таки вздохнулось как-то свободно, словно гора свалилась с плеч. Якуб и черногорец обрушились на неблагоразумного проводника с жесточайшими упреками. Он и не отговаривался, чувствуя всю сотворенную им глупость, и только суетливо рыскал направо и налево по колючим кустам, как гончая, потерявшая след. Разумеется, в этом лабиринте кустов и камней, темною ночью, он не мог увидеть ровно ничего, и мы продолжали продираться наудалую. Как нарочно, луна уже стала опаздывать, и ее еще не заметно было даже на горизонте.
   В эту минуту сильный треск кустов и топот копыт вдруг остановил нас всех, как вкопанных.
   Казалось, целый табун лошадей ломится к нам через лес. Сбоку нас, почти нос к носу, вырос вдруг из темноты белый бедуин верхом на коне. По-видимому, он тоже продирался целиком по круче и теперь был совсем озадачен, натолкнувшись на такое многолюдство.
   Он окликнул нас каким-то гортанным глухим криком; а проводник наш тем же карканьем ворона окликнул его. Бедуин объявил, что искал своих лошадей, с утра загнанных в лес и, услышав наши шаги, погнался нам наперерез, воображая, что это ломится по лесу его табунок. Врал ли он, чтобы найти какой-нибудь невинный предлог для объяснения своей не совсем уместной погони, или говорил сущую правду -- это так и осталось на его бедуинской душе.
   По крайней мере, черногорец наш был уверен, что разбойник-араб разогнался за нами в полной надежде на добычу и стал отпираться, когда увидел, что попался впросак, потому что в лесу не то, что в степи, и удирать назад по этим камням и кустам было бы слишком неблагоразумно от целой толпы всадников. Как бы то ни было, мы расстались с ним мирно, отделавшись только маленьким волнением крови, и даже кстати заставили любителя ночных похождений вывести нас на настоящую дорогу, что он исполнил самым добросовестным образом. Дорога оказалась всего в нескольких шагах от нас, но, конечно, мы целую ночь могли бы бродить около нее, не подозревая ее близости... Хотя и эта "исправленная", "хорошая" дорога, которой мы все так обрадовались, была в сущности гораздо более похожа на ступеньки бесконечной каменоломни, тянущейся из подземного царства на облака небесные, но тем не менее, и лошади, и всадники почувствовали себя совсем иначе, когда прекратилось, наконец, невыносимое продирание сквозь лесные чащи.
   Дорога забирала все круче вверх, огибая своей белой спиралью лесистые скаты горы; по временам она висела на самом краю отвесного обрыва, и тогда целая страна лесов смутно темнела в пропастях, расступавшихся у наших ног. Красная, как пожар, луна только что начинала показываться из-за Галилейских гор и чуть-чуть только стала серебрить верхушки этих потонувших глубоко внизу лесных дебрей.
   Лошади водили своими потными боками, как кузнечными мехами, хотя шли теперь ровным, важистым шагом, медленно одолевая длинный подъем.
   На душе было тяжело от непосильных напряжений, усталости и раздражающей темноты. Лес тянулся без конца, дорога извивалась все круче и труднее, пропасти провожали нас все чернее и глубже. Казалось, мы уж целый век странствуем в этих заколдованных дебрях и целый век еще не выберемся из них. В довершение всего, какой-то непонятный, жалобный вой уже давно щемил мою душу, надрывая ее необъяснимою тоскою. Казалось, все эти лесные пропасти, все эти горные кручи затянули нескончаемую похоронную песнь. Она начиналась где-то далеко и глубоко, будто на дне могилы чуть слышно и потом поднималась, разрасталась, разливалась по темным безднам несмолкаемыми унылыми аккордами, будто сама темная ночь посылала небу свои горькие укоризны. Лесные дебри и каменные скалы разносили отклики этих раздирающих душу стенаний ночи далеко по безмолвной пустыне. Словно все мертвецы протекших веков вылезли из черной утробы земной и собрались теперь там, в глубине лесных пропастей, оглашая спящий мир стонами своих бессильных жалоб и своими детскими рыданиями. Это выли бесчисленные стаи шакалов, которыми кишмя кишат лесные овраги Фавора.
   Первый раз в жизни довелось мне слышать такой бесконечно-длинный звериный концерт, -- во всей буквальности concert monstre. Выло ли это бесприютное зверье от голода или встречало торжественным гимном своим восходившую луну, тайна эта осталась погребенною в глухих пропастях Фавора.

*

   На самом верху горы мы опять потеряли дорогу. Она забралась теперь в темную глушь леса и перестала белеть своими известковыми камнями. Опять мы очутились в чаще цепляющихся и хлестающих ветвей и непроходимых кустов, переплетающих лошадям ноги.
   Якуб и черногорец громко бранились с смущенным проводником, который уверял нерешительным голосом, что сейчас выберемся к монастырю. Между тем среди кустов начинают попадаться все чаще и чаще груды камней. Мы окружены целым хаосом развалин. Луна уже выплыла наравне с вершиною горы и теперь освещает как-то сбоку, будто тайком, обломки разрушенных зданий и упавшие древние стены. Целый мертвый город прячется на пустынном темени Фавора, в чаще его глухих лесов. История остановились и застыла там уже который век.
   Какой это город -- не разгадаешь теперь. На Фаворе стояла когда-то римская крепость Адриана и еще раньше твердыня Маккавеев, стояло и укрепление крестоносцев, тщетно боровшихся здесь с победоносным Саладином. Все эти имена, все эти века и народы оставили, конечно, свои вклады на вершине исторической горы.
   Фантастической декорацией из какой-нибудь волшебной оперы смотрели при странном освещении луны белые развалины загадочного мертвого города, давно уже густо заросшие деревьями.
   Усталые лошади то и дело спотыкались на их камни, коварно приодетые цветами и травой.
   Вот промелькнули мимолетным могильным привидением и исчезли в туманах ночи каменные мертвецы. Опять черный лес кругом нас. Месяц только чуть серебрит его верхушки и делает еще таинственнее его таинственно-искрящуюся темноту. Сил не хватает ни у людей, ни у лошадей, и все гора, все подъем! Когда же конец, Господи! Не на облака же небесные взбираемся мы в самом деле.

*

   Вдруг белая гладкая скала стала смутно вырезаться перед нами, заслоняя горизонт. Расступается понемножку узкая лесная дорожка. Через минуту скала обратилась в крепостную стену с узкими бойницами. Большие, плотно запертые ворота ясно обозначались в этой стене.
   Господи! неужели ж приехали? неужели ж наконец монастырь? Не веря глазам, безмолвно спрашиваешь сам себя. А проводник-араб уже поспешно спрыгивает с седла и поднимает чугунный молот, висящий на цепи у ворот.
   -- Приехали? -- спрашивает, словно очнувшись, жена, и тоже кажется, не верит. Никто не отвечает, все полны безмолвною радостью наступившего наконец конца этого бесконечного странствования.
   Тяжелые удары молота раздаются, как небесные громы, среди безмолвия леса.
   -- А ну как не пустят? -- малодушно думается мне, и припоминаются разные строгие уставы монастырей, не открывающих своих ворот в поздний час ночи.
   Наконец зашлепали по камням чьи-то неспешные шаги, зазвенели ключи. Кто-то сдержанно и сомнительно окликнул нас по-арабски, не подходя к воротам. Якуб и араб очень самоуверенно и очень громко приказывали отворить, сообщая про нас какую-то эффектную легенду, которую Якуб лукаво пускал во всех необходимых случаях, и которой искренно верил проводник-араб.
   Происходила настоящая сцена из Вальтер-Скоттовского романа, где какой-нибудь переодетый владелец замка с своею утомленною лэди, преследуемый врагами, стучится в негостеприимные ворота уединенного аббатства.
   В моем болезненно сдавленном сердце все распахнулось настежь и засверкало лучами солнца, когда, после тюремного грома задвижек и ключей, отворились наконец, тяжело скрипя, массивные полотнища ворот, и красные огоньки монастырских келий приветливо замигали нам навстречу с высоты своих террас. Мы торопливо спешились в нижнем дворике и повели измученную жену вверх по лесенкам и переходам вслед за руководившим нас отцом-привратником.
   Игумен был еще в церкви, где кончалась длинная всенощная; но нас и без него приютили очень радушно в ярко освещенной комнате, уютно обставленной диванами.
   Игумен явился очень скоро; добродушный старичок принял самое живое участие в моей жене. Хотя она крепилась всячески, ни за что не хотела ложиться, заставляла себя говорить и улыбаться, старик сразу догадался, что она больна не на шутку. Он хлопотал о ней с трогательной заботливостью и несколько раз сам бегал на кухню то заказать куриный суп, то вскипятить горячего молока.

*

   Отлично накормил нас добрый игумен и супом, и пловом, и кислым молоком... Мы просидели с ним часа два за самоварчиком и за ужином, болтая о том, о сем. Он говорил по-русски не особенно хорошо, но все-таки понятно. Бутылка вкусного, хотя и самодельного Фаворского вина оживляла нашу беседу. Нам сделалось так хорошо в этом уютном уголку, кругом охваченном лесными безднами и пустынями бедуинов, что хотелось понежиться здесь денька два, отдохнуть от тряски и переварить в мирном покое монастырского уединения слишком быстро чередовавшиеся впечатления пути, подготовляя силы к новым трудам, новым впечатлениям.
   Игумен тут только наместник. Настоятелем монастыря считается архиепископ Фаворский Спиридоний, постоянно живущий в Иерусалиме, как член тамошней патриархии. Раза два в год является он в монастырь отслужить обедню в великие праздники. Великим постом в Фаворе собирается множество поклонников из простонародья, все почти русские; все помещения монастырские бывают набиты битком, "а из благородных господ очень мало бывает", конфузливо добавил игумен. Был у них не очень давно великий князь Николай, брат покойного Белого Царя. Большая была встреча, большое торжество. Патриарх приезжал и много епископов, четыре паши его встречали. Теперь у турок политика -- любезничать с русскими, услуживать им во всем. А прежде смотрели очень косо. Турки вообще не любят впускать в Палестину к святым местам ни русских, ни французов, никого из Европы; они только грекам одним доверяют, потому что греки свои, не опасны ничем. Прежде французы очень много захватили, даже у греков многое поотняли, а теперь совсем другое! Теперь им нет ходу; на Фаворе то же самое. Все что поважнее, отдали в руки грекам.
   Мы с женою настолько ободрились ужином, что вышли побродить по высокой террасе монастырского замка. Полная луна уже сияла во всей торжественности на вершине безоблачного небесного свода и заливала его голубые бездны своим волшебным светом, мягким и нежным как елей. Темные лесные пропасти, глубоко внизу, и далекие горные дали, тоже тонули в этом море серебристого света, из которого скалистая макушка Фавора, где мы стояли, с своими деревьями и развалинами, выплывала словно какой-то одинокий сказочный остров. Казалось, вся девственная красота опочившей земли раскрыла теперь свои молчаливые объятья навстречу лившимся с неба лучистым потокам и, как некогда на глазах Христовых апостолов, земное таинственно преображалось в небесное.
   "Господи! добро здесь нам быти!" -- без слов готова была повторить растроганная душа впечатления восхищенного ученика Иисусова.
   На далеко кругом видны были нам, с высоты, отступавшие в даль смутными признаками, полчища окрестных гор. Глаз скорее чуял их, чем различал в тумане чередующихся голубых и серебряных волн.
   А сейчас у наших ног, отвесным обрывом, проваливалась обложенная камнем, глубокая черная впадина... Это громадная цистерна для воды, теперь уже сухая, устроенная на случай осады, еще за несколько веков до Рождества Христова, когда на вершине Фавора стоял город египетских Птоломеев и сирийских Антиохов.

*

   Утром в 5 часов я был уже у обедни в нижней церкви монастыря. Жену я упросил не вставать так рано, и она подошла только к концу. Новая церковь устроена недавно на месте древнего храма императрицы Елены. Одна из стен алтаря и дорогой мозаиковый пол уцелели от византийской постройки. Три ниши в этой стене IV века изображают те три сени, которые апостол Петр желал построить на месте Преображения Господня. "Аще хощеши, сотворим здесь три сени: Тебе едину, и Моисееви едину, и едину Илии".
   Эти алтарные ниши действительно посвящены Спасителю, Моисею и Илье пророку. Храм украшен довольно богатыми иконами, почти все приношениями русских. Образ Преображения Господня -- подарок покойной Императрицы Марии Александровны. Главный престол занимает то самое место, где, по преданию, совершилось Преображение Господне. Три любимых апостола были около Христа, в тех местах, где устроены теперь ниши. Остальные девять апостолов, по преданию, оставались у подошвы горы в нынешней деревне Табория. Игумен совершал служение в довольно затрапезных одеждах, и весь клир его был порядочно обношен. Крикливые, грубые напевы драли ухо. Все иноки смотрели какими-то сонными. В греческую службу они вмешивали для нас некоторые русские молитвы и вообще старались показать нам особенное внимание. По окончании службы к нам подошло несколько монахов и стали, хотя не без труда, беседовать по-русски. Один из них оказался румын. Он очень добивался узнать от нас, действительно ли король Карл отменил во всей Валахии православную веру и везде теперь вводит лютеранство.
   Мы осмотрели обширные помещения для богомольцев в новых постройках монастыря и отправились оттуда в латинский монастырь в нескольких шагах от греческого. Единственного брата францисканца, пребывающего теперь в монастыре, мы захватили за работой среди прекрасных виноградных и табачных плантаций. Святой отец -- родом из Италии, но говорит, хотя и грубо, по-французски. Он слезно жаловался нам на плохой предстоящий урожай вина, единственного утешения инока в этой безотрадной пустыне. Другой брат итальянец, товарищ его, отлучился в Назарет, и он теперь один хозяйничает в монастыре. Прихода у них нет, католиков кругом ни одного, поневоле приходится возиться целые дни в саду. С греческим собратом они живут мирно, по-соседски, делят вместе скуку и оказывают взаимные услуги. Брат францисканец пригласил нас в большую прохладную залу, установленную диванами, увешанную картинами и портретами. Туда принес он нам маленькие стаканчики с водкой, от которой мы отказались, и чашки арабского кофе, который мы выпили с великим удовольствием. Он показал нам и свою латинскую церковь, но она не заключает в себе ничего интересного. Нас гораздо более интересовали древние развалины, которые удобнее всего посетить из латинского монастыря. Тут их целый город. Все плоское темя горы Фавора усеяно этими обломками. Тут перемешаны остатки всевозможных столетий, всевозможных народов: и библейская твердыня, из которой Варак выводит свои ополчения против Сисары, и город сирийского Антиоха, и осадный замок, где восставшие иудеи бились против римских легионов Веспасиана, и крепость крестоносцев-королей, погребенная под сарацинскою крепостью Малек-Аделя.
   При Елене, при Юстиниане, при крестоносцах -- здесь уже были христианские монастыри и храмы. Теперешние монастыри -- уже 4-го поколения, Среди развалин мы наткнулись на прекрасно сохранившиеся арки одного из таких храмов. Но какого он времени -- об этом бесплодно спорят археологи. Есть и другие хорошо уцелевшие остатки: дворцов, ворот, башень и стен с проходами и сводами. В них можно рыться с интересом целые месяцы... Кроме этих развалин города, несколько ниже, кругом всей горы, видны заросшие лесом осыпи сплошной крепостной стены, некогда опоясывавшей вершину Фавора. Муравьев, не заставший на Фаворе никакого жилья, ни монастыря, ни часовни, еще мог насчитать в этой стене семь ворот, которыми проходили внутрь древнего подоблачного города, разрушенного императором Адрианом. При Муравьеве богомольцы из Назарета и Галилеи собирались на Фавор накануне праздника Преображения и проводили всю ночь под открытым небом, в молитвах и пении, как проводится теперь канун Вознесения на горе Масличной.

*

   С кровли греческого монастыря открывается необыкновенно широкая панорама на Палестину и Галилею. На юг видны не только Ефраимовы горы, но далее далекие Иудейские, окружающие Иерусалим и Иерихон. До горы Кармил, замыкающей собою горизонты запада и заслоняющей Средиземное море, словно рукой подать. Белые домики Назарета и Сафета видны ясно, как с высоты птичьего полета. А на северо-востоке, кажется, у самой подошвы лесистого Фавора, ласковым голубым глазом глядит мирно дремлющее прозрачное зеркало Тивериадского моря, да светлой ленточкой прорезает пустынные холмы бегущий с далекого Ливана Иордан.
   Сам Ливан чудится каким-то бесплотным виденьем, громадный даже в своей дали, весь сотканный из серебрящихся снегов и знойно голубых туманов.
   Одаренные образками, четками и всякими обычными воспоминаниями святых мест, мы выезжаем, отдохнувшие духом и телом, сквозь те же крепостные ворота монастыря. Игумен и братия провожают нас за эти ворота с трогательною задушевностью, с громкими пожеланиями всего доброго.
   

ТИВЕРИАДА

Источники Хан-Туджара. -- Котловина Тивериадского моря. -- Равнина

   Карн-Гаттин. -- Тивериада Иродовых времен. -- В греческой обители.

-- Доктор Купа. -- Отплытие в море.

   Спуск с Фавора гораздо легче, чем подъем, потому что мы теперь спускаемся по хорошо разработанной Назаретской дороге, а не по диким кручам, на которые попали вчера ночью. Дорога все время вьется улиткой вокруг горы, в тени лесов, над глубокими лесными пропастями. Мы досыта любуемся прекрасными видами, открывающимися у наших ног. Под самою горою, в тени старых смоковниц, бедуины разбили свои черные шатры. Желтые овцы, длинноухие козы, черные быки, уже почуявшие наступление полуденного зноя, стадами облегли эти палатки, теснясь под прохладу деревьев.
   Местность все время идет под гору, хотя Фавор уже давно кончился. Галилея с этой стороны, древняя Перея с другой, чередующимися ступенями больших холмов со всех сторон сходят к глубокой водной впадине Тивериадского моря.
   На одном из холмов, соседних с Фавором, высятся развалины какой-то неведомой "калы"; против нее, на другом холме, другие развалины. Скорее всего, это остатки замков, которые во времена крестоносцев оберегали всходы на Фавор и доступ к Тивериадскому морю. У подошвы этих холмов обильный источник Хан-Туджар. Здесь обычная стоянка караванов и путешественников. Каждую пятницу сюда исстари съезжаются для меновой торговли соседние племена бедуинов, купцы Назарета и Тивериады, и у пустынного ключа разгорается шумный базар.
   Мы тоже захватили в соседстве с Хан-Туджаром отдыхающий караван. Целое становище разгруженных верблюдов, с их оригинальными громоздкими седлами, торчащими между лохматых горбов, заполонило зеленую поляну. Каким-то разумным человеческим взглядом, полным безмолвной укоризны и безропотного терпения, глядят на человека эти неподвижно лежащие на своих мозолистых коленках, будто загадочные сфинксы Египта, уродливые, ветхозаветные чудовища, носившие на своих горбах Авраама и Иакова, а теперь созерцающие локомотивы и пароходы дерзких современных сынов Иафета.
   Круглый войлочный шатер караван-баши, обваленный со всех сторон ящиками, полон едящего и пьющего народу. Это везут транспорт апельсинов из Яффы в Дамаск, где их гораздо меньше и где они гораздо дороже.
   Немного подальше расположился другой, еще более оригинальный караван, которого соседство, кажется, ни мало не беспокоит Яффских торговцев. Это дружина молодцеватых черкесских всадников в бурках и бешметах, вооруженных до зубов ружьями, пистолетами, кинжалами. Они гонят табун своих бойких горных коньков в Иерусалим на ярмарку и тоже остановились отдохнуть у неизбежного Хан-Туджара. Тут кругом поселены наши кавказские черкесы, выселившиеся после Севастопольской войны, и нельзя сказать, чтобы их галилейские единоверцы были особенно довольны этим разбойничьим соседством, гораздо более опасным, чем трусливые бедуинские шайки.

*

   Вся береговая страна вокруг Тивериадского моря, как и страна вокруг Мертвого моря, носит на себе ясные следы вулканической деятельности. Мы то и дело спускаемся в глубокие провалы, круглые, как чаши, и выбираемся из них. В почве этих провалов уже попадается черный базальт, которым так богата за-Иорданская пустыня.
   Убийственно долго не видишь моря, хотя и знаешь, что оно не может быть далеко. Оно словно в землю ушло от нас, как уходят в землю все эти нас окружающие круглые котловины. Жена моя изнемогает от боли и от невыносимого жару, который может сравниться разве с жаром Иерихонской долины и берегов Мертвого моря. Мы точно лезем на дно какой-то гигантской паровой ванны. Воздух спирается неподвижно и чуть не обжигает вас в этой глубокой впадине, опустившейся на 208 метров ниже поверхности океана. Немудрено, что там внизу, у берегов озера, находят воду горячую как кипяток и издревле устраивают там лечебные минеральные бани. Вот и озеро-море засияло внизу своей голубой скатертью. А города все же не видно! На Фаворе нам назначили езды 4 1/4 часа, но вот уже 6 часов, как мы мучаемся на седле, а еще не видим цели своей.
   Наконец, глубоко и далеко под нашими ногами, на самом дне громадной котловины, налитой водами Иордана, ярко вырезались на голубом фоне моря желтовато-белые плоскокрышие домики, зубчатые башни и живописно разбросанные букеты пальм когда-то знаменитого Иродова города.
   С этими пальмами и стенами Тивериада смотрела настоящим городком африканского побережья, какою-нибудь сторожевою крепостцею Алжира или Туниса. Да и жара к тому же чисто африканская! Теперь Тивериадское море стелется перед нами во всем своем великолепии, видное из одного края в другой. Его прозрачное голубое зеркало покоится как в драгоценной оправе, в своих облитых солнцем светло-зеленых холмах, мягкими цветущими скатами отовсюду спускающихся к нему с нашей стороны; а за неясно синими скалами его дальних берегов поднимается еще воздушнее и нежнее, чем мы видели его с высот Фавора, сотканный из сверканья снегов и из туманов дали исполинский шатер большого Эрмона, вечно покрытого льдами кормильца Иордана. Несмотря на отделяющее его расстояние, он еще головой превышает все ближайшие горы и делается невольным центром пейзажа.
   Ни один белый парус не нарушает сонного однообразия и сонной неподвижности евангельского моря, и вся страна кажется мирно дремлющей над этою дремотой, скованной гладью вод.

*

   Мы теперь пробираемся по покатой и холмистой равнине Карн-Гаттин, где свершилась судьба христианских королей Иерусалима. На этой равнине, под стенами когда-то неприступной Тивериады, Саладин в жестокой битве истребил полчища крестоносцев и взял в плен несчастного христианского короля -- Гвидо Лузиньяна. Собственною рукою Саладин отрубил голову плененному гроссмейстеру знаменитого ордена храмовников, в наказание за его клятвопреступления; рыцари были проданы в рабство на базарах Дамаска и Алеппо, иоанниты и тамплиеры, заклятые враги ислама, преданы почти поголовной смерти, и едва возрожденная злополучная Палестина, не дожив даже одного века своего христианского торжества под христианскими королями, опять попала под ярмо победоносного ислама.
   Крепостные ограды и башни Тивериады кажутся грозными и живописными только издали. Вблизи же они еле держатся, и, кажется, рассыпятся от первого толчка. Даже башни цитадели, защищающей северные подступы к городу, уцелевшие лучше других, расколоты и растреснуты в разных направлениях. Это следы землетрясения, разрушившего город 50 лет тому назад. Теперь Тивериада городок совсем без значения. Тесные, грязные улички его полны теснящегося грязного народа; большею частью это все евреи. Даже арабское население Тивериады глубоко проникнуто еврейским типом. Несомненно, что это те же евреи, только принявшие ислам в годины средневековых гонений мусульманства.
   Из-под грязных и оборванных одежд вас поражает замечательная красота лица и непостижимая в этой знойной местности белизна кожи здешних евреев. Раса тут победила и климат, и житейские обстоятельства.
   Тивериада во все времена была излюбленным центром еврейства. В истории евреев она играла очень важную роль, в роковые ее моменты, когда разрушение Иерусалима и других многовековых очагов еврейского духа вынуждало евреев создавать новый оплот для борьбы против враждебных им исторических стихий.
   Город Тивериада современник Христу. Ирод Антипа построил его в честь императора Тиверия, когда Назаретский Учитель уже разносил свою кроткую проповедь по тихим берегам Галилейского озера. Тогда эта новая столица Галилеи, заменившая собою Сепфор, блистала дворцами, фонтанами, ипподромами и всею обычною роскошью языческого Рима. Христос не любил этого города, населенного всяким сбродом, пригнанным силою из разных стран. Евангелие почти не упоминает его, хотя так часто говорит о Капернауме, Генисарете, Вифсаиде и других менее важных городках галилейского побережья.
   Когда Тит разрушил Иерусалим, Тивериада стала, своего рода столицею всего еврейства. Она добровольно отворила ворота легионам Веспасиана и поэтому была пощажена победителями. В нее перевели потом Синедрион, и в ней скоро развились школы талмудистов, неутомимо боровшиеся с возникавшим христианством. В Тивериаде была составлена священная для евреев Мишна, их второй закон после книг Моисеевых. В Тивериаде же появилась и Гемара, -- иерусалимский Талмуд. Немудрено, что до сих пор еврейство так цепко угнездилось в Тивериаде. Немудрено, что и окрестности Тивериады до сих пор сохраняют в себе памятники известных еврейских вероучителей -- Маймонида, Раби-Ами, Раби-Ахе, Раби-Акиба. Путешественник может посетить их, поднявшись на гору от теплых ключей, на юге города, в ближайшем соседстве с когда-то бывшим здесь кварталом римлян. Пришлось проехать вдоль всего городка, растянувшегося по берегу с севера на юг, пока мы добрались до греческого монастыря. Мы заехали сначала в латинский монастырь на северном конце Тивериады, но там уже раньше нас нашли приют наши знакомые итальянцы, почти везде попадавшиеся нам на пути. Латинский и греческий монастыри оспаривают друг у друга, как это водится почти во всех святых местах Палестины, единственное самаритянское право на привлечение богомольцев. И тот, и другой утверждают, что чудесный улов рыбы, ужаснувший апостола Петра, о котором рассказывает Евангелие, произошел нигде более, как на месте, ныне занимаемом счастливым монастырем.
   Греческая обитель только возникает и еще совсем не устроена, in statu nascenti, как говорится в химии. Теснота, бедность, разрушенье кругом. Все это место только недавно куплено у евреев. Среди обломков уцелели развалины древ-ней Иудейской синагоги, которую теперь обращают в церковь во имя св. апостола Петра. Латинский монастырь, понятно, тоже посвящен св. Петру. Несокрушимые циклопические своды подземной церкви невольно заставляют верить, что эта синагога действительно еще библейских времен; предание говорит, что в этой синагоге Христос-отрок учился священному писанию, и что в ней семьдесят толковников переводили Библию.
   Новая церковь строится наверху, над древними сводами, на счет скудных жертвований богомольцев, без всякой помощи патриархии; пока же временная церковь устроена в этих подземных сводах. Бедная ситцевая занавеска, повешенная в одной из тяжелых арок, заменяет собою иконостас, а за нею тесный алтарь с таким же бедным, почти совсем обнаженным престолом. Делается стыдно, что православие, насчитывающее уже сотни миллионов своих сынов, бессильно поддержать посильными приношениями даже эти немногие евангельские святыни. Другая крошечная церковь, тоже временная, помещается в старой башне, когда-то защищавшей эту часть города и теперь включенной во владение монастыря.
   Добродушный старец, игумен монастыря, "нареченный епископ Тивериады", был совсем смущен нашим прибытием, потому что единственная свободная комната его несуществующей еще обители -- была как нарочно занята доктором Купа, приехавшим из Александрии попользоваться теплыми серными ключами Тивериады.
   В маленькой проходной комнатке, заменявшей переднюю и буфет, приютилась кое-как наша русская старушка, мать Ангелика, кроткая и услужливая сестра милосердия, почему-то особенно полюбившая Тивериаду и отдавшая на устройство новой обители свой последний маленький капиталец. Она помогает настоятелю хозяйничать и принимать богомольцев. За первою комнаткой крошечная келейка самого "нареченного епископа". В ней едва помещается кровать под пологом, шкафчик и стол. Волей-неволей пришлось изгнать епископа из его тесного помещения. Жена разболелась окончательно и слегла в постель. Мы боялись, что придется надолго оставаться в Тивериаде. Тем досаднее была вся эта теснота и неустройство. И оставаться нельзя, потому что бедному епископу головы негде приткнуть, и ехать невозможно.
   Добрейшая мать Ангелика много облегчила страданья моей жены своим ласковым и опытным уходом. Общими усилиями они вдвоем приняли кое-какие необходимые меры в то время, как я ожидал пробуждения доктора, не приказавшего себя будить. Мать Ангелика напоила нас и кофейком, и чайком, и водою с вареньем; молока не оказалось, потому что обитель еще не в силах была завести корову. Наскоро поев кое-чего из своей дорожной провизии, мы просили приготовить нам хотя к вечеру горячий ужин. Жара стояла мучительная, и в тесных низеньких комнатках, хотя и укрытых от солнца, духота была невыразимая. Не знал, куда деваться и что сотворить из себя.
   Доктор Купа оказался любезным и образованным человеком. Он учился медицине в Париже и свободно говорит по-французски. Освидетельствовав жену, он предписал ей сейчас же взять теплую ванну в серных источниках, а потом лежать неподвижно до самого утра. Действие ванн, по его словам, чрезвычайно целебно, и она сейчас же почувствует себя гораздо лучше. Вместо грязной и чересчур горячей общей бани доктор обязательно предложил свою купальню, кажется, единственную во всем заведении. По моей просьбе он уступил нам и свою комнату, а сам перебрался на двор в нарочно разбитую палатку, где ему повесили походный гамак.
   Все это отлично устроило нас и было тем отраднее, что явилось совсем неожиданно.
   Гостеприимный хозяин наш радовался этой удаче, кажется, еще более нас. Он говорил, хотя и с ошибками, по-русски, и я разговорился с ним.
   -- А что, святой отец, успею я съездить на лодке в Капернаум и Генисарет? -- спросил я его, когда мы втроем с доктором беседовали на галлерее. -- Сколько тут часов езды?
   -- Да как вам сказать, разно бывает... какая погода, какие гребцы, и лодка какая... -- отвечал нерешительно епископ. -- Под парусом недолго... ведь вон он виден отсюда, Капернаум-то... Теперь он Тель-Гум называется, а не Капернаум.
   -- Да вы же, наверное, были там. Не помните, сколько часов ходили?
   -- Был, был один раз... только давно... там смотреть-то нечего, каменья одни. В 9-ть часов утра, кажется, мы отправились, тоже из России господа были, просили меня проводить... А в 3, не-то в 2 часа назад вернулись... кажется, что так. Часов 5-ть нужно в оба конца... А когда и больше... Неравно...
   -- Теперь 4 часа; стало быть, к 9-ти часам вечера я еще могу вернуться, к своему ужину. Лодочники тут надежный народ, бояться нечего?..
   -- Ну, не скажу вам этого. Народ тут худой, обманщик и вор. Коли ехать, так берите с собою своих людей, а уж оружие непременно. На той стороне всегда опасно: бедуины разбойничают. Трава густая, камни, кусты -- засядут там и ждут... Его там не увидишь. А он выстрелит, либо веревку на шею, да и потащит, куда ему нужно.
   Я сообщил по-французски доктору Купа о своем намерении ехать сейчас в Капернаум и убедительно просил его не оставлять жены, пока я возвращусь.
   -- Боже вас избави! -- с комическим ужасом возопил доктор. -- Проклянете и себя, и весь мир, если поедете. Не слушайте здесь никого, все врут. Ручаюсь вам головою, что раньше завтрашнего утра не вернетесь. Всю ночь будете плыть. Измучаетесь ужасно, а увидеть -- ровно ничего не увидите, потому что там нет ровно ничего. Берег как и здесь, а на берегу камни, вот вам и Капернаум весь. Я испытал это удовольствие и никому не желаю повторить его.
   Меня, однако, непобедимо подмывало посетить все евангельские места Галилейского моря. Быть в Тивериаде, пройти целую пустыню, чтобы достигнуть этого Христова моря, и вдруг не увидать Генисарета и Капернаума. Мне казалось это и глупо, и просто стыдно. Доктор, наверное, прозаический материалист, сердцу которого недоступны неуловимые поэтические впечатления былого; тени истории -- для него пустая греза, и в тихом ночном плавании по водам, освященным памятью Христа, он, конечно, видит одно только бесполезное утомление. С какой стати я буду слушать его? Призвали арабов-лодочников, призвали Якуба и турецкого стражника. Арабы уверенно и единогласно объявили, что через 5-ть часов мы будем назад в Тивериаду. Только нужно прибавить гребцов, чтобы идти скорее. А потому нужно прибавить, конечно, и денег.
   Я посмотрел вдаль, через море. Тель-Гум казался всего верстах в 10-ти. И сомневаться нельзя, что часа через два-три мы будем там...
   

ГЕНИСАРЕТСКОЕ ОЗЕРО

Страх арабов к Тивериадскому морю. -- Деревня Магдала. -- Пещеры Кала-Маана. -- Генисаретская долина. -- Хан-Миние, Евангельская Вифсаида. -- Грёзы наяву. -- Евангельские воспоминания. -- Развалины Капернаума. -- Лучшая полночь среди Генисаретского озера. -- Возвращение в Тивериаду.

   Как только мы двинулись, я уже понял, что расчеты мои на скорое возвращение были напрасны... Лодка шла чрезвычайно тяжело, и парус, надуваемый легким противным ветром, скорее задерживал, чем ускорял ход. Гребцы мои вовсе и не думали плыть прямо через озеро к Тель-Гуму. Они относятся к этому озеру-морю с суеверным страхом и никогда не отваживаются выплывать на его середину... Из ущелий окружающих гор вырываются иногда такие неожиданные порывы ветра, что смельчаки, рисковавшие отправляться в открытую воду, нередко перевертывались дном к верху. Поэтому Тивериадские рыбаки оставляют в совершенном покое большую часть озера и ловят свою рыбу только у берегов. Поэтому же озеро кажется издали совсем пустынным... А между тем в дни еврейского царства, при римлянах, на Тивериадском море плавали целые флотилии и даже велись морские битвы. Мои матросы тоже избрали эту благую часть и не решались удаляться от берегов. Хотя медленное описывание лодкою всех контуров берега сулило мне впереди очень долгое путешествие, но с другой стороны давало возможность познакомиться со всеми живописными уголками этого интересного побережья.
   Прелестные пейзажи проплывали один за одним перед моими глазами, чередуясь как стекла незаметно передвигаемой панорамы... Я, не торопясь, любовался ими, полулежа в тихо качавшейся лодке... Ярко зеленые, цветущие долинки, влажные и сочные, полные одичавших садов, густо заросшие высокою травою, то и дело сбегали к низменному берегу, в промежутках холмов и, казалось, венчали красавца-озеро, будто подруги, свадебными венками, пушистыми букетами розовых олеандров и каких-то незнакомых мне белых цветов... Эти, защищенные отовсюду, природные теплицы орошаются множеством мелких ручьев, и влага их, спёртая в жарких ущельях, гонит из почвы цветы, деревья и травы тропической роскоши. Вода здешних источников солона и горяча; сейчас чувствуется соседство вулканической силы на дне этой глубокой впадины земли. В руках предприимчивых и опытных садоводов берега эти могли бы обратиться в одну сплошную естественную оранжерею самых нежных и драгоценных растений юга. Немного не доезжая древней Магдалы, между нею и долиною Сур-Сук, где стоит заброшенная теперь мельница для сахарного тростнику, грозные скалистые обрывы совершенно неожиданно придвигаются к голубым водам Галилейского озера, вместо зеленых холмов и цветущих долинок...
   -- Кала-Маан! -- радостно оскалив свои белые зубы, крикнул мне старший гребец, которого круглое, будто салом налитое лицо было подернуто каким-то дымчатым флёром...
   В отвесных изломах Кала-Маана ясно чернели на недоступной высоте окна, двери и лесенки какого-то пещерного жилища, настоящего замка волшебных духов.
   -- Тут была крепость в старину, разбойники страшные жили, никому их взять было нельзя! -- поспешил объяснить мне Якуб, уже давно расспрашивавший что-то по-арабски гребцов. А теперь здесь зверь поселился, барс белый... большой такой... чуть не с лошадь ростом... Каждый день баранов режет да жеребят... И прямо на человека идет, не боится ничего... Уж арабы от него разбегаться стали... жить нельзя... Два года их так мучает...
   Один из гребцов перебил его и стал что-то горячо рассказывать, сверкая глазами и указывая рукою на берег.
   -- Вон видите, еще скалы есть такие же, еще гора большая! -- сообщил мне Якуб с такою самоуверенною важностью, как будто он сам давным-давно знал все эти подробности, и сам даже устроил их. -- Там уж пойдет Вади-Гамам... Там тоже крепость и пещеры... Тоже разбойники жили... А теперь барс никого туда не пускает. То там прячется, то здесь... И угадать нельзя... Теперь тут его царство!
   -- Спросите-ка гребцов, отчего же арабы не охотятся на него, отчего не убьют? -- обратился я к нему.
   Якуб перебросился несколькими словами с гребцом и сказал:
   -- Говорит, боятся очень. Охотников таких у них нет. Зверь уж очень страшный. Большого быка в зубах уносит... Лучше, говорят, самим уйти, чем с таким воевать. Две деревни через него совсем опустели...
   Скалы Вади-Гамама стали понемножку выдвигаться из-за ближних гор, издали можно было действительно заметить черные дырья пещерных окон и входов... Я предложил гребцам через Якуба пристать к берегу и выйти на полчаса, чтобы пробраться к Вади-Гамаму и хорошенько осмотреть развалины. Но они испуганно и сердито замахали головами.
   -- Как можно! Нельзя, нельзя! Время к вечеру, и зверь может как раз выйти! -- объявили они Якубу.
   Напрасно я уверял их, что нас много, что никакой зверь не посмеет напасть на такую толпу, и что с нашим оружием мы во всяком случае без труда убили бы его.
   Ужас арабов перед белым барсом оказался непобедим. Я думаю, если бы они вышли на берег и действительно увидели барса, то побросали бы со страху оружие и сами отдались ему в зубы.

*

   Медждель -- это Евангельская Магдала, родина Марии, прозванной Магдалиною, того верного и страстного друга Христа, которая не покидала Его даже у Гроба и из которой, по выражение Евангельскому, "вышли семь бесов"; теперь это жалкая кучка глиняных хижин, скорее похожих на бобровые шалаши, чем на жилища человека. Крошечная мечеть да одинокая, печально склонившаяся пальма возвышаются, как сторожевые маяки, среди этой смиренно прилегшей к земле, забившейся в высокую траву бедной деревушки. В стороне от нее древняя магометанская гробница, осененная еще более древним сикимором.
   За Меджделем горы отступают далеко от берега, и широкая низменная равнина, орошаемая теплыми ручьями, заросшая травами и кустарником, опоясывает северо-западный угол озера. Это славная когда-то своим плодородием Генисаретская долина, давшая имя всему озеру. Теперь она одичала и запустела, и ни одного селенья не сохранилось на ней. Немного севернее Генисаретской низины виднеется на берегу местечко Хан-Миние. Через него проходит большая дорога из Акры в Дамаск. Белые камни развалившихся домов и фонтанов еще служат безмолвными памятниками давно протекшей здесь истории. Это Вифсаида Евангельских времен, из рыбарей которой Христос призвал своих первых апостолов. "Грядите по мне, и сотворю вы ловца человеком!" -- сказал этим бесхитростным ловцам рыб Учитель миpa.

*

   А Тель-Гума все-таки не видать, и на досадные вопросы мои смущенные гребцы уже стараются не отвечать.
   Берег за Вифсаидой делается гораздо пустыннее. Желтая погорелая трава перемешана с такими же серо-желтыми камнями, и только кое-где тощие кустики разнообразят эту скучную и скудную низину. Тут уж настоящий северный берег Галилейского моря, гнездо бедуинских кочевников. Мертвящая рука ислама легла тут всею тяжестью варвара-победителя на когда-то цветущие городки и плодоносные поля старой Галилеи и сравняла с землею многочисленные христианские святыни, расцветшие было здесь в короткий век Иерусалимских королей-крестоносцев. В дни Христа эти опустелые берега кишели селеньями и садами.

*

   Лодка наша стала забирать в открытую воду. Четыре здоровенные и привычные гребца, мускулистые голые руки которых казались вылитыми из темной бронзы, выбивались из последних сил; уже 5-ть часов сряду они борются без отдыха с противным ветром, который словно нарочно поджидает их при каждом повороте и не думает стихать даже с наступлением ночи. Я понял теперь, почему Тивериадские рыбаки так боятся этого предательского моря и не осмеливаются переплывать его напрямик. Евангельский рассказ тоже сохранил нам память о бурях на Генисаретском озере и о страхе рыбаков-апостолов.
   Я совершенно потерял надежду когда-нибудь добраться до развалин Капернаума. Голод разбирал меня, и усталость заставляла себя чувствовать теперь с особенною силою. Как нарочно, мы не захватили с собою ни бутылки вина, ни куска хлеба. Гребцы по крайней мере пили чуть солоноватую воду озера, а я не решался и на это. Дремота одолевала меня, а тяжелые удары с усилием поднимавшихся весел, двигавшие ничтожными толчками грузное судно наше и немилосердно качавшие его то вправо, то влево -- вызывали легкое головокружение, напоминавшее морскую качку.
   Но это полусонное кружение головы, это чувство совершенной разбитости, которое я ощущал во всем моем утомленном теле, жадно просившем покоя, только усиливали прилив мечтаний и грёз, охватывавших мой возбужденный мозг.
   Луна уже успела взойти довольно высоко и уже залила незримыми волнами своего фосфорического света всю неохватную бездну поднебесья от сияющего в недоступной высоте голубого свода до поверхности разыгравшегося озера, трепетавшего теперь кругом нашей черной ладьи своими огненными струями и брызгами.
   Какое-то фантастическое сновидение безбрежного моря и бездонного неба стояло надо мною и подо мною.
   Чем-то смутно манящим, непостижимым и недостижимым мерцали в этом поглотившем меня океане голубого полусвета, в этой колыхающейся атмосфере огненных искр, мигавших и сверкавших везде кругом, и вверху, и внизу -- далекие, окутанные в саваны туманов, призраки береговых гор.
   Наше громоздкое судно ползло медленно, как черное морское чудовище, выплывшее на свет ночи из темных подводных омутов, взрезая своим неуклюжим брюхом сплошную пучину дрожавшего расплавленного золота. Ясный лик месяца один смотрел понятным мне взглядом с своей неизмеримой выси на этот перепутанный хаос тьмы и света, действительности и мечтаний. Под наитием его проникающих в душу лучей, я вспоминал другой кроткий лик, -- еще более прекрасный и чистый, -- который бродил некогда по этим тихим берегам и созерцал эти самые воды, эту самую неизглаголанную красоту земли и неба.
   Вот тут, кругом нас, та Вифсаида, та Магдала, тот Капернаум, где жили простые друзья Его простого сердца, где Он находил своих первых апостолов в сынах За-ведея, чинивших рваные сети, в смиренном мытаре Матфее, караулившем дорожную заставу. С этими "нищими духом", с этими "трудящимися и обремененными" делил Он и их бедный кров, и их скудный кусок хлеба.
   "Лисицы имеют норы и птицы небесные -- гнезда; а Сын человеческий не имеет где преклонить голову", -- говорил о себе самом Христос.
   Он ходил тут, как повествует Евангелие "по всем городам и селениям", "проповедуя Евангелие Царствия Божия"; "ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни 2-х одежд, ни обуви, ни посоха"! завещал не брать с собою Учитель истины ученикам своим. И сам первый исполнял этот завет.
   "Возьмите иго Мое на себе и научитесь от Мене: ибо кроток есмь и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть!" -- раскрывал он этим людям простого сердца простые, но великие тайны Царствия Божия.
   В грёзах наяву, которыми переполняет мою дремлющую голову эта бесконечная фантастическая ночь на Евангельском озере, мне просто видятся там у берега лодки, заваленные сетями, наполненные безмолвно-слушающим народом.
   И среди этой очарованной толпы, Один на высокой корме ладьи, всем видимый, всеми благоговейно внимаемый, сидит в своих простых одеждах рабочего человека, с непокрытой головой, с босыми ногами, поучающий людей любви и правде, Божественный Учитель.
   С радостным изумлением, с умиленной верой, бородатые, растроганные лица глядят на этот кроткий образ со дна ладьи, где в детской простоте тесно уселись они у самых ног Его. Виднеются там и бронзовые морщинистые лица Вифсаидских братьев, и девственно нежный взгляд молодого сына Заведеева, любимого ученика Христова. Неслыханные слова слышать они из этих уст, неведомое ощущают они теперь в душе своей; царство Божие -- в простоте их собственного младенческого сердца, в теплой любви их к бедняку-собрату.
   "Кто из вас меньше всех, тот будет всех более", -- говорит им Учитель.
   "Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас. Всякому просящему у тебя давай и от взявшего твое не требуй назад. Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд". Сыны Божии -- это они, бедняки, смиренно терпящие голод и поношение, трудящиеся в поте лица своего, а не надменные богачи в палатах Иерусалима и Тивериады, не многоученые фарисеи и книжники, с презрением отворачивающие от них свои очи и исполняющие малейшие обряды закона.
   "Горе вам, роскошные! -- громит их Учитель истины. -- Ибо вы уже получили свое утешение! Горе вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете! Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете!".
   И бедный темный люд, потрясенный этим новым откровением Царствия Божия, охватывается небывалым еще жаром братской любви и братского единения.

*

   Проносится дальше, качаясь и звонко плещась о волны, наша грузная ладья, и одни грёзы сменяются другими. Чудится, будто в серебристом тумане лунной ночи плывет нам навстречу другая ладья, и на ней смутно мерещатся давно священные сердцу образы.
   Треплется и хлещет изорванный ветром парус, и испуганные рыбари, заливаемые волною, будят заснувшего Учителя. "Наставник! наставник! погибаем". "И Он встал, запретив ветру и волнению воды, и перестали, и сделалась тишина".
   А мы все еще боремся с разыгравшимся озером и, кажется, всю ночь будем кружить на нем.
   Кружатся кругом пляшущие волны, кружится голова. Кажется, и луна на небе идет кругом, то и дело заволакиваемая пролетающими мимо сквозными, легкими как пар облаками. Но кроткий образ нигде не покидает меня. Он, не стираясь, стоит передо мною, все собою здесь проникая и освещая.
   Вот, кажется, идет Он по волнам, легкий и сияющий, как луч месяца, чтобы ободрить нас, упавших духом.
   "Маловерный, зачем ты усумнился?" -- говорит в моем сердце незримый голос.
   И я ободряюсь этим Евангельским воспоминанием и стараюсь одолеть и свой сон, и свое малодушие.

*

   Впереди нас вдруг стало что-то чернеть и быстро расти.
   -- Тель-Гум! -- усталым голосом произнес гребец.
   -- Тель-Гум! -- радостно подхватили Якуб и кавас.
   Наконец-то!..
   Но хотя Тель-Гум был близко, волна отбивала от берега, и не меньше получаса пришлось бороться с нею. Подъехать вплотную к берегу было однако невозможно. Пришлось прыгать по камням, довольно редко рассеянным кругом берега. Я было поспешил выпрыгнуть первым, но один из гребцов грубо дернул меня за полу и пробормотал по-арабски что-то очень гневное.
   -- Куда вы, куда вы? -- заторопился Якуб. -- Тут нельзя так. Они говорят, нужно сначала осмотреть берег. Бедуины тут то и дело засады устраивают. Я невольно остановился.
   Турецкий стражник и черногорец вылезли первыми и отправились, ныряя в высочайшей траве, на военные разведки. Мы все пристыли к ним глазами, неподвижно стоя на борту лодки.
   Скоро две черные фигуры с ружьями, перекинутыми на руку, вырезались на освещенном фоне неба; они торчали на вершинах ближних холмов, с которых хорошо была видна окрестность. Арабы-гребцы испустили какой-то дикий гортанный крик, вероятно, служивший очень вразумительным вопросом, потому что с холма тотчас же последовали такие же звероподобные звуки.
   -- Можно идти! никого не видно, -- перевел мне Якуб.
   Гребцы, ступая по колена в воду, провели меня под руки через острые черные камни.
   -- Берегитесь! они говорят -- тут камни огромные в траве, ногу можно сломать, да и на змей не наступите, тут змей пропасть! -- бесполезно предостерег меня Якуб.
   Я шагал семимильными шагами с одного громадного обломка на другой, путаясь в высокой застаревшей траве и всячески усиливаясь не провалиться. Перспектива ступить на хвост какой-нибудь спящей гадине, которая вдруг обовьется вокруг ноги, -- не особенно соблазняла меня. Но несмотря на все усилия мои, то и дело приходилось обрываться с невидимых каменных порогов и нырять по пояс в глубину травяного леса, откуда я спешил выпрыгнуть с быстротою и трусостью зайца. Камни эти -- капители и обломки громадных колонн, тесанные кубики цоколя и фундаментов из черного базальта. Большое пространство берега покрыто этими черными развалинами Тель-Гума. Издали они кажутся обширным покатым холмом. Яркий свет полной луны, забравшейся теперь на самую макушку совсем прочистившегося неба, ясно освещал развалины. Можно было как днем различать все скульптурные подробности на поверженных архитравах и разбитых в куски карнизах былых дворцов и храмов Капернаума. В середине города уцелели основания колонн и бело-мраморные помосты с широкими ступенями; это, по всей вероятности, развалины синагоги римского времени, в которой так часто учил Христос и которую построил римский сотник, упоминаемый в Евангелии Луки. Когда иудейские старейшины просили Иисуса, чтобы пришел исцелить слугу сотника, они говорили о нем: "Он достоин, чтобы Ты сделал для него это; ибо он любит народ наш и построил нам синагогу".
   Одно здание, самое близкое к озеру, сохранилось почти вполне. Думают, что это христианская церковь, воздвигнутая Еленою на месте дома апостола Петра и возобновленная в средние века крестоносцами, но теперь уже трудно разобраться среди всеобщего разрушения и разгадать века, поверженные в одну кучу камней.
   Горькие пророчества Христа, которые Он воссылал перед смиренными рыбаками Галилейского берега тогдашним роскошным городам, не хотевшим слушать благовестия Царства Божия, невольно приходят на память, когда сидишь в безмолвную лунную ночь среди этой безлюдной пустыни, покрытой неведомыми развалинами, и озираешь умственным оком бесчисленные народы и царства, воспринявшие в течение веков ту Христову проповедь братства и мира, от которой отвертывались с презрением хитроумные книжники Капернаума, Хоразина и Вифсаиды.
   "Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида, ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они, сидя во вретище и пепле, покаялись".
   "И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься!".
   Я долго не мог двинуться с места, очарованный этою дикою и вместе глубоко поэтическою картиною.
   Никогда, залитый лучами солнца, древний "Кафар-Нагум" не в силах был бы произвести такого полного и поразительного впечатления, как в этот торжественный полуночный час, так подходивший своим безмолвием и своею пустынностью к могильному безлюдию и безмолвию окружавшей нас пустыни камней и пустыни волн.
   Тени Евангельских воспоминаний, как призраки мертвецов на покинутом кладбище, казалось, беззвучно реяли и проносились перед моим духовным взором в этой неподвижной атмосфере фантастического лунного света, похожей больше на сон, чем на действительность.
   И я, далекий житель черноземных полей Щигровских, потомок скифа или сармата, сижу здесь, среди них, на обломках древнего Галилейского города, прославленного в Евангелии, может быть, на пороге того самого скромного рыбачьего дома Симона-Петра, где находил себе гостеприимный приют отверженный своим родным городом Назаретский учитель.
   "И, оставив Назарет, пришел и поселился в Капернауме приморском, в пределах Завулоновых и Неффалимовых".
   Отсюда Он выезжал на лодке Симона-Петра в береговые города и селения -- проповедывать народу Царствие Божие, "на он пол моря в страну Гадаринскую", в Вифсаиду, "жилище рыбаков", "в пределы Магдалинские", в окрестности Иродовой Тивериады.
   В Капернаум Христос возвращался как домой, как в свой родной город.
   "И влез в корабль, прейде, и прииди во свой град", -- говорит Евангелие.
   Капернаум, любимый Галилейский уголок Христа, более чем Иерусалим, более чем Вифлеем или Назарет, может считаться истинною колыбелью Церкви Христовой. Недаром здесь взят был Христом тот Кифа-Петр, на котором, как на камне, должна была создаться Его будущая Церковь, и которому Он сказал во время чудесного лова: "Не бойся, отныне будешь ловить человеков!".
   Если еще можно сомневаться, те или другие камни лежат теперь у ног моих, то уже пейзаж, меня окружающий, несомненно тот самый, на который взирали глаза кроткого Учителя. Это море тихого ласкающего света, льющееся из бездонных высей неба, и это другое, колыхающееся море, отражающее его миллионами трепетных волн и сверкающих искр, оба одинаково безмолвные, и тогда, как теперь, глядели на мир земной своими загадочными мерцающими очами, словно таинственные завесы неведомого будущего.
   
   Высота, высота поднебесная,
   Широта, широта -- степь раздольная,
   Глубота, глубота -- океан-море!..
   
   Поднимается в душе невольный крик удивления и восторга старого безымянного поэта народного перед непостижимой мощью и красотою Божьего мира.

*

   Еще пять долгих часов бьемся мы среди волн моря... Плывем назад уже серединою, потому что у берегов стало совсем опасно... Ветер и теперь все противный. То и дело волна захлестывает нашу тяжелую ладью, и она трещит по всем своим швам от этого враждебного напора. Мальчишка Саид без сна и отдыха вычерпывает своим ковшиком набегающую воду. Без отдыха налегают на громоздкие весла своею бронзовою грудью наши неутомимые гребцы. Больше десяти часов кряду приходится им не покладать своих мускулистых рук, не выпускать из них весел... Косой парус никак не подладится к ветру и поминутно кренит нас то вправо, то влево. Но он напевает за то своим неумолчным трепетаньем такие убаюкивающие песни и с такою характерною живописностью вырезается на ночной голубизне неба. Мерный стук весел и плеск волн аккомпанируют в такт его монотонным мотивам и хотят меня укачать, как младенца нянькиной сказкой. Мои два спутника уже давно похрапывают, завалившись на дно лодки. А я все бодрюсь и перевиваю сонными грезами эти бесконечные часы полудремотного созерцания.
   Порою мне представляется уже, что я сам плыву в лодке Вифсаидских рыбарей, что впереди меня мелькают мускулистые бронзовые руки сыновей Иониных, и смотрит на меня из темноты своим детски-невинным взглядом юный сын Заведеев, возлежавший на персях Христа... Но я просыпаюсь сейчас же и убеждаюсь с досадой, как мало похожи на Евангельских рыбарей мой черногорец в красных и синих куртках, с своими поясами, кинжалами и пистолетами, или мрачный Ум-баши в венгерке и бабьем платке на голове.

*

   Только к 3-м часам утра добились мы наконец, измученные бессонницей и голодом, до пристаней Тивериады. Даже луна успела скрыться. С трудом достучались мы кого-нибудь в окованную калитку монастыря. Ни крик, ни стук не помогали. Чуть не пришлось переночевать на лодке. Наконец небо сжалилось над нами, и какой-то сонный араб впустил нас во двор монастыря. В комнате нашей стоял на столе обильно приготовленный ужин и потухший самовар со всем заманчивым штатом чайников, сливочников и чашек.
   Жена не спала всю ночь, проведя ее в страшной тревоге и воображая невесть что о постигшей нас судьбе. Горячая серная ванна, которую приняла она без меня в Тивериадских теплых источниках, подействовала на нее прекрасно, но бессонная ночь и нервное волнение отняли всякие силы. Я тоже чувствовал себя очень скверно. Но мы все-таки решили ехать, чтобы не упустить в Кайфе австрийского парохода, заходящего туда только через две недели. Спать уже было некогда, да и есть что-то не елось от чрезмерной усталости, тем более в такой непривычный ранний час. Я отлично за то выкупался в прохладившихся за ночь волнах озера; старая барка служила мне для раздевания. Я поплыл прямо навстречу прибою в ширь озера, и оно совсем напомнило мне утренние купания в Черном море. Такая же упругая волна, такая же бодрящая сила прибоя. Даже маленькие крабы на береговых камнях и голыши на отмелях -- как в море.
   После купанья, пока готовили лошадей, епископ повел нас посмотреть свой новорожденный сад и затеянные им работы. Все здесь только начинается, во всем огромная нужда. Средств очень мало. Патриархия не помогает, а состоятельные богомольцы очень редки. Между тем было бы просто стыдно нам, русским, покинуть в таком забросе эти Евангельские места, бывшие ближе всех сердцу Христа и Его апостолов, эту колыбель светлой юности Христовой, Его первых проповедей, первого торжества.
   Сад разбивается на прекрасном месте и умелою рукою. Из колодца делается водопровод для поливки. Готовится много материалов для задуманных построек, но пока все это одни сырые камни, одни бумажные планы. Вместе с нами гулял по этим будущим постройкам старичок-поляк, лет уже под 80-ть, доктор по профессии, который 20-ть лет безвыездно живет в Тивериаде. Он излечился тут от мучительного ревматизма, и не нахвалится здешними теплыми ключами. Какая-то таинственная история, о которой неловко было допытываться, заставила его променять российский губернский город Ковно на древнюю столицу Ирода Антипы; он скучает здесь немилосердно и еще немилосерднее ругает здешних дикарей-жителей. Он прибежал нарочно "поболтать с цивилизованными людьми", "отвести хотя на часок душу человеческою речью", как выражался он, "а то в этой азиатской норе отвыкнешь говорить членораздельными звуками, не то, что думать!". К сожалению, мы не могли беседовать с ним долго, а должны были распроститься и с ним, и с гостеприимными хозяевами нашими, потому что лошади были уже напоены и ожидали нас совсем оседланные и навьюченные. Епископ благословил нас, по обычаю, четками и образками, и подарил нам оригинальный местный подарок: восьмиконечные, словно разрисованные, кресты, добываемые из лобной кости сома, который в особенном обилии водится в озере.
   Напутствуемые добрыми пожеланиями этих добрых людей, мы тихо тронулись опять в свой утомительный, но радостный путь...
   

КАНА ГАЛИЛЕЙСКАЯ

Места, освященные стопами Христа. -- "Гора пяти хлебов". -- Генисаретские

проповеди Христа. -- "Гора блаженств". -- Сады Каны Галилейской. -- Католическая церковь. -- Древний храм с брачными сосудами. -- В гостях у арабского священника. -- Кейф под смоковницами.

   Путь от Тивериады до Каны, по дороге Назаретской, -- это одно непрерывное воспоминание о Христе. Это Его дорога, Его места, более, чем какой-нибудь другой уголок галилейского прибрежья. Тут проходил Он из своего родного, но не сочувствовавшего Ему Назарета, от семьи плотника, среди которой Он родился, но которая меньше всех понимала Его, к родным Его сердцу берегам и людям Генисаретского взморья. Здесь каждая тропинка, каждый придорожный камень освящены Его прикосновением. На этих зеленых холмах, в этих тихих, цветущих долинах, под этими вековыми маслинами сидел Он с Своими учениками, бродил в задумчивом одиночества, молился и плакал...
   Тут для вас как-то особенно осязательны и глубоко понятны чудные притчи Христа. Они стоят здесь кругом живою иллюстрациею рассказа евангельского. Поля, покрытые на многие версты колючими травами, камнями, пшеницей, -- вот у вас на глазах вся притча о сеятеле и терниях, и почве каменистой, и земле доброй. Яркие цветы весны, пестрящие эту пустыню, -- это те лилии, те самые "крины сельные", что одеваются Отцом Небесным лучше, чем Соломон во всей славе своей.
   Вокруг вас все любимые образы поучений Христовых, и вольные птицы небесные, что две продаются за один ассарий, что не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но питает их Отец Небесный; и овцы, заблудившиеся в горах, отыскиваемые пастухом, и делатели винограда, получающие свою мзду.
   Перед нами двигаются по дороге две характерные палестинские фигуры в длинных мантиях; они срывают и жуют колосья пшеницы, и так живо переносят воображение ко дням евангельским, когда "проходил Иисус в субботу засеянными полями, ученики же его взалкали и начали срывать колосья и есть".
   А там, дальше, картина еще более характерная: молодая назареянка в белых чадрах сидит на осле, как некогда Матерь Иисуса, и около нее выступает суровая бородатая фигура, которую мое воображение рисует себе Иосифом-обручником, провожающим свое семейство, тем более, что перед ними, словно нарочно, идет красивый, черноглазый, задумчивый отрок, по пояс утонувши в цветах и пшенице.
   Высокие холмы, мимо которых проезжаем мы, не простые безымянные возвышения земли. Это тоже святыни своего рода, запечатленные теми же именами, тою же памятью.
   Вот, на самой дороге нашей, "гора пяти хлебов", где Христос насытил пять тысяч.
   Рассказ евангельский, несмотря на свою краткость, передает очень наглядно неудержимое влечение народа к Проповеднику Царствия Божия. Христос не раз уходил от слишком многочисленной толпы на лодке в море и на пустынные вершины береговых гор. Но за ним следуют, Его отыскивают везде и везде требуют от Него поучения и помощи. "Иисус с учениками удалился к морю и за Ним последовало множество народа из Галилеи, Иудеи, Иерусалима, Идумеи и из-за Иордана, и живущие в окрестностях Тира и Сидона, услышав, что Он делал, шли к Нему в великом множестве. И сказал ученикам Своим, чтобы готова была для Него лодка, по причине многолюдства, дабы не теснили Его", -- повествует Евангелие. В другом месте оно говорит: "Иисус сказал ученикам: пойдите вы одни в пустынное место и отдохните немного, ибо много было приходящих и отходящих, так что и есть им было некогда. И отправились в пустынное место в лодке одни. Народ увидел, как они отправлялись, и многие узнали их. И бежали туда пешие из всех городов и предупредили их и собрались к нему. Иисус, вышедши, увидел множество народа и сжалился над ними, потому что они были как овцы, не имеющие пастыря, и начал учить их много. И, как времени прошло много, ученики Его, приступив к Нему, говорят: место здесь пустынное, а времени уж много. Отпусти их, чтобы они пошли в окрестные деревни и селения и купили себе хлеба, ибо им нечего есть. Он сказал им в ответ: вы дайте им есть". Об этой "жалости" Иисуса к народу Евангелие говорит особенно часто.
   Когда в другой раз совершалась раздача хлебов, евангелист опять выдвигает на первый план эту жалость Иисуса к народу:
   "Пришел Иисус к морю Галилейскому и, взойдя на гору, сел там. И приступило к Нему множество народа, имея с собою хромых, слепых, немых, увечных и иных многих, и повергли их к ногам Иисусовым, и Он исцелил их". "Иисус же, призвав учеников Своих, сказал им: жаль мне народа, что уже три дня находятся при Мне и нечего им есть; отпустить же их неевшими не хочу, чтобы не ослабели в дороге". Собственно говоря, местом чудесного умножения пяти хлебов считается равнина у подножия маленького холма, покрытого камнями, но холм служит, так сказать, наглядным памятником события. Арабы до сих пор называют его "биш", т.е. хлеб, а христианские паломники издревле намечают кресты на его камнях и считают непременным долгом вкусить хлеба на этих камнях, произнося подобающие молитвы.
   Впрочем Христос удалялся на горы не ради одного народного многолюдства. Он искал здесь одиночества, чтобы размышлять и молиться.
   "И отпустив народ, Он взошел на гору помолиться наедине и вечером остался там Один" -- не раз сообщает Евангелие.
   Здесь, под впечатлением мирных зеленых холмов, прилегших к чаше голубых вод, под ласковым дыханьем родного озера, в безмолвном лицезрении далеких вершин Ливанских, нарождались и таинственно зрели в великом сердце, как чудные плоды, высокие идеалы Евангельской проповеди.
   В часы этих одиноких горных созерцаний слагалась в душе Юноши-Христа и та светлая любовь к красоте мира Божия, которою дышат все Его Галилейские проповеди и которая наполняет Его могучую речь столькими радостными и яркими образами.
   В этом безмятежном уголке земли, всегда залитом солнцем, обильном плодами дерев, рыбою озера, агнцами стад, среди этого скромного населения рыбаков, пастухов и виноградарей, звучала такою правдою и таким сердечным утешением Христова проповедь о приближении Царства Божия.
   "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут".
   "Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело -- одежды? Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам".
   Этот младенчески-беззаботный взгляд на материальную обстановку жизни, призывавший человека сосредоточить все силы свои на чистоте своего сердца, на братской любви к ближнему, на любви к Богу, источнику всякой любви и добра, сам собою приводил к возвеличению бедности и страдания в высший идеал человеческой нравственности.
   Заповеди, преподанные Христом на берегах Галилейского моря, были заповедями труженничества, беспредельного терпения.
   Вот мы теперь проезжаем мимо двурогой вершины большого холма, с которого видно внизу все Галилейское море, вся страна Назаретская.
   Это "гора блаженств", Новозаветный Синай своего рода, на котором в первый раз труждающиеся, страдающие и обремененные люди услышали прославление своих трудов и страданий.
   "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю".
   Мы взобрались пешком на эту Евангельскую гору, чтобы мысленно поклониться запечатленным на ней следам Божественного Учителя, чтобы видеть оттуда ту самую картину земли и неба, которая окружала Его, когда Он "отверзши уста", учил здесь народ.
   Скептические исследователи Палестинских древностей сомневаются, чтобы народное предание верно указывало на разные памятники Библейской и Евангельской истории. Но я в этом случае гораздо более доверяю благочестивой памяти веков и народов, чем лукавым мудрствованиям ученых самолюбий. Если о самом обыкновенном историческом лице, долго жившем в каком-нибудь месте, без труда сохраняются в народной памяти многие подробности, если мы теперь, по истечении веков, знаем, где стоял загородный дом Цицерона и на каком поле Цезарь, Атилла или Ксеркс совершали свои битвы, то возможно ли допустить, чтобы первые христиане, уверовавшие в своего Распятого Спасителя, не окружили бы благоговейным чествованием всякий любимый уголок Его, всякий камень, на котором чаще других сидел Он. Христианство ни на один час не прекращалось в Святой Земле, и ни на один час поэтому не прерывалась нить преемственных, священных преданий Его, от 12-ти апостолов и 70-ти учеников, видевших собственными глазами каждый шаг Своего Учителя, до наших дней.
   Если археологи наши не находят под час этих сказаний в утраченных летописях того или другого столетия, то это вовсе не доказывает, чтобы благочестивое сказание переставало жить в живом сердце народном.
   В деревне Луббия, на полупути к Кане, мы остановились отдохнуть на часок под старою маслиной; только с такими частыми отдыхами больной жене моей возможно было сколько-нибудь выносить тягости верховой еды по каменистой дороге.
   От Луббии до Кефр-Кен часа два езды. Чем ближе представляется конец странствования, тем нетерпеливее делаешься к часам и расстояниям. Кефр-Кен -- евангельская Кана Галилейская, ближайший к Назарету городок, который часто посещало Святое семейство.

*

   "Был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там", -- повествует Евангелие.
   Кана вся потонула в цветущих садах. Это сплошная корзина кактусов, смоковниц, гранат... На дворе каждого дома -- табачные плантации. Жители, по-видимому, не нуждаются ни в чем -- у всякого сады, виноградники, овцы и скот в изобилии. Мы посетили прежде всего католическую церковь. Она построена очень недавно немецкими пилигримами и, как все здешние католические постройки, прилично и богато убрана, но лишена всякой типичности, всякого исторического характера. Посредине церкви колодезь; его выдают за тот самый, из которого доставали воду, обращенную Христом в вино во время брачного пира. Разумеется, и сам пир был здесь, по уверенно католических патеров. Вода этого колодца хотя в настоящее время и не обращается в вино, когда ее пьешь, но в полуденный зной показалась нам слаще всякого вина. Если новая католическая выдумка не имеет за собою никаких шансов вероятия, то трудно сомневаться, что местные православные арабы действительно сохранили под сводами своей полузаброшенной церкви постройку подлинной евангельской древности.
   Эти толстые циклопические стены, эти мрачные нависшие своды, эта оригинальная круглая ниша в потолке над большою серединною лампадою и эти узкие окна-бойницы -- конечно, несомненный образчик ветхозаветного еврейского зодчества. В таком крошечном местечке, как Кана, где не было ни крепости, ни осады, ни великих битв, скромный дом какого-нибудь туземного обывателя мог безопасно сохраниться целые века и давать под своими несокрушимыми сводами убежище такой же нищенской христианской церкви, какую мы застали в нем теперь. Бедность, грязь, неприглядность обстановки этого православного и притом исторического храма -- превосходят всякое описание. Изумительно, как в соседстве богатого Назарета, сплошь населенного христианами, можно сказать, под самым крылом греческого митрополита, и на обычном паломническом пути из Назарета в Тивериаду и Фавор, -- может существовать такое возмутительное пренебрежение одной из прославленных евангельских святынь, положившей начало чудесам Христовым. Нельзя без стыда смотреть на грязь алтаря, загаженные свечи, плохие иконы, особенно, когда только что вышел из прекрасно-убранного и блестяще-содержанного католического храма.
   Когда заставляешь себя, однако, забыть всю эту распущенность и окидываешь взором исторических воспоминаний темную характерную внутренность, то она удивительно полно переносит вас в давно минувшие века.
   Два громадные каменные кувшина или, вернее, бочки для воды вырублены в самом сырце дикой скалы, образующей заднюю стену церкви. Колоссальные сосуды эти почитаются местными арабами за подлинные сосуды евангельского рассказа, в которых совершилось чудесное претворение воды в вино. Хотя из Евангелия Иоанна видно, что сосуды брачного пира, над которыми совершил свое чудо Христос, были переносные, однако это обстоятельство не может служить опровержением многовекового местного предания, что и эти высеченные в скале неподвижные сосуды служили вместилищем воды у хозяина евангельского пиршества, который был, по преданию, апостол Симон Кананит; именно из них могла быть почерпнута та вода, которая подавалась вместо вина пировавшим на свадьбе Симона. В Евангелии сказано об этом так:
   "Было же тут шесть каменных водоносов, стоявших по обычаю очищения Иудейского, вмещавших по две и по три меры. Иисус говорит им: наполните сосуды водою. И наполнили их до верха. И говорит им: теперь почерпните и несите к распорядителю пира. И понесли"...
   Паломники средних веков видели в этой церкви еще несколько таких же амфор.
   Старый толстый священник, курносый и черномазый, встрепанный, как цыган, в затасканной черной рясе и низенькой камилавке обычного греческого покроя, показывал и объяснял нам замечательности этой древней святыни. Это был малограмотный арабский туземец, не знавший ни слова ни на каком языке, кроме своего арабского, и вряд ли даже проходивший какую-нибудь школу. Он любезно пригласил нас к себе на чашку кофе. Хотя, глядя на его засаленные одежды и нечесанную голову, нас вовсе не разбирала охота входить с ним в какие-нибудь ближайшие сношения, и хотя в этот убийственный зной мы гораздо охотнее растянулись бы где-нибудь на зеленой траве в густой тени сада, чем задыхаться в жалкой арабской землянке, проделывая неизбежный восточный этикет; но на любезность необходимо было отвечать любезностью, да и по обязанности туриста невозможно было упустить случай посмотреть на быт православного священника арабской деревни.
   Священник живет тут же около своей старой и низенькой церкви, ничем не отличенной снаружи от других домов. Тут же напротив и школа, где православных арабских детишек особый учитель-араб учит чтению, письму и Закону Божию. Учитель -- еще молодой и сравнительно образованный юноша. Он с большим любопытством и участием провожал нас при осмотре и вместе с нами же отправился к священнику.
   Дом священника -- простая, только более обширная арабская хата, слепленная из глины. В ее единственной комнате полутьма и прохлада. Пол, крепко убитый глиною, покрыт циновками, а кругом задней и боковой стен подушки и матрацы. В глубокой боковой нише сложены один на один пуховики для постелей. Оригинальные, глиняные шкафчики самодельной работы, похожие на первобытные ульи, разделены на клетки для помещения кувшинчиков, кофейников и всякой подобной посуды.
   Старушка -- жена священника и хорошенькая черноглазая дочка-невеста, в качестве христианок, не прячутся от гостей, а свободно приняли нас и пригласили сесть на полу, на почетных местах, под единственным окошком, хотя сам хозяин еще не приходил, замешкавшись на улице с прихожанами. Тут же и сын его, взрослый малый в изорванном заплатанном халате и красной феске. Все они босые, и учитель босой. Хозяин вошел тоже босой, подал нам руку, ласково улыбнулся и сел в сторонке. Молодой сесть не смел и стоял все время у двери. Пока хозяйка кипятила кофе, хозяин занимал нас рассказами через посредство нашего драгомана Якуба; тот выполнял свою дипломатическую роль с удивительною важностью и с нескрываемым презрением цивилизованного германца, носящего пиджак и шляпу, к босоногому дикарю-арабу.
   -- В приходе здешнем осталось теперь всего 300 православных, -- сообщил с горестью священник. -- Прежде было много больше, но католики отнимают ежегодно. Недавно еще совратили в свою веру 70 человек православных. С ними ничего не поделаешь, все им помогают. Денег у них много, раздают бедным деньги, заступаются за них в судах, снабжают приданым бедных невест. А у православных ничего нет, сам он едва существует. Патриарх и митрополит хорошо это знают, да помочь не могут. Патриарх недавно приезжал, заходил в церковь, обедал у священника. С ним и митрополит Назаретский был. Богомольцы сюда заходят редко и то почти все бедные. Ни от кого ничего! -- со вздохом закончил этот, жалости достойный, пастырь.
   Напившись кофе, мы простились с бедным священником, подарив ему на память о московских гостях несколько французских серебряников, которыми он остался, кажется, очень доволен. Сын его и учитель пошли нас проводить за деревню, к фонтану, где ждали лошади и проводники.
   Фонтан этот в самой поэтической обстановке, у входа в большой тенистый сад. Древний саркофаг служит ему бассейном. И люди, и лошади, наслаждались всласть его прохладой. Мы тоже с детскою радостью растянулись на своих пледах в зеленой тени густых смоковниц. Хозяин-араб любезно пригласил нас в свой кишевший плодами сад и не знал, чем угостить. Мы отказались от всех его предложений и просили только воды, воды, воды.
   Воды нам носили без конца, в ноздреватых глиняных кувшинчиках, потеющих насквозь и всегда сохраняющих воду холодною. Но гостеприимный араб не удовольствовался этим и через несколько минут притащил нам целую корзину только что нарванных румяных абрикосов. Они рдели так заманчиво, на темном фоне листьев, переполненные своим сладким соком, душистые и бархатистые, как щечки молодой красавицы, что мы, вопреки всем правилам осторожности, жадно накинулись на них.
   А тут еще как нарочно хозяйский сын притащил из деревни кувшин кислого молока, которого нам захотелось раньше, прежде чем мы могли предвидеть такое обильное угощение абрикосами. Неловко было его обидеть, да и пить непобедимо хотелось, -- пришлось похлебать и кислого молока. В ответ мы угостили своих любезных хозяев уцелевшею от Иерусалима бутылкою вифлеемского вина, которую они быстро опустошили, невзирая на жар.
   Мы порядочно-таки покейфовали в этом очаровательном Галилейском саду. Сладко и беззаботно дремалось под живыми зелеными опахалами чуть веявших над нами густых ветвей, среди широкого бархатного ковра неподвижно дышащих трав. Непроницаемые стены уродов-кактусов окружают со всех сторон этот уютный сад, охраняя нас как добрые сказочные чудища. Ярким огненным пламенем, будто деревья какого-то волшебного леса, горят на фоне синего неба цветущие гранатники. Отовсюду льются ароматы, и сквозь всю эту колыхающуюся густоту, сквозь все эти многоэтажные зеленые шатры, непобедимо проливается и добирается до нас, вместе с этими южными ароматами, и синий зной раскаленного южного неба.
   
   "Вертоград моей сестры,
   Вертоград уединенный,
   Чистый ключ у ней с горы
   Не бежит запечатленный.
   Лавр и мирт, и кинамон
   Благовонием богаты;
   Лишь повеет аквилон, --
   И закаплют ароматы...".
   
   Вспоминалось мне невольно сквозь сон прелестное Пушкинское переложение древнего поэта Палестины.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru