Мандельштам Осип Эмильевич
Сухаревка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Осип Мандельштам.
Сухаревка

   Сухаревка начинается не сразу. Подступы к ней широки и плавны и постепенно втягивают в буйный торг, в свою свирепую воронку. Шершавеет мостовая, буграми и ухабами вскипает улица. Видно, невтерпеж румяной бабище-торговле -- еще не привела к себе, а уже раскидала свои манатки прямо на крупной мостовой: книжки веерами, игрушки, деревянные ложки -- что полегче и в руках не горит: пустяки, равнодушный товар. На отлете базара сидят на кочках цирюльники, бреют двужильных страстотерпцев. Табуретки что каленые уголья, -- а не вскочишь, не убежишь!
   Под самой Сухаревой башней, под башней-барыней, из нежного и розового кирпича, под башней-индюшкой, дородной, как сорокапятилетняя императрица, привязанная к чахлому деревцу холмогорская корова. Когда строили башню, кончался "огородный" ХVII век. Построил ее Петр с перепугу, после дурного сна, вывел на огородной земле диковинную гражданскую постройку: не цейхгауз, не каланчу, а нечто сухопутное до мозга костей, где обучали морскому делу.
   Сухаревка -- земля огородная. Ничего, что ее затянуло камнем, под ним чувствуется скупой и злой московский суглинок, и торговля бьет из-под земли, как порождение самой почвы.
   Дикое зрелище базар посередине города: здесь могут разорвать человека за украденный пирог и будут швыряться им, как резиновой куклой, -- до кровавой пены; здесь люди -- тесто, а дрожжи -- вещи, и хочешь не хочешь, а будут тебя месить чьи-то загребистые руки.
   Как широкая баба, навалится на тебя Сухаревка -- недаром славится Москва "своих базаров бабьей шириной"; плещется злой, мелководный торг в зелено-желтых трактирных берегах; слева же подковой разбежался пустой шереметевский двор, здание легкое, крылатое, как белая девическая ступня.
   Базар, как поле, засеянное вразбивку то рожью, то овсом, то гречью, -- размежеван, разлинован, изрезан тропинками, и, закрыв глаза, по запахам, по испарениям можно сказать, какие грядки ты проходишь.
   То запах свежей убоины мускусом и здоровьем ударяет в голову -- запах животных трупов, -- не страшный, потому что мы не хотим понимать его значение; то квадратный запах дубленой кожи, запах ярма и труда, -- и тот же, но смягченный и плутоватый запах сапожного товара; то метелочками петрушки и сельдерея щекочущий невинный запах зеленных рядов, сытый и круглый запах рядов молочных.
   Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов, -- но нигде никогда не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц сухаревских торгашей. Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая" славянщина. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги.
   Муж от долгого сожительства становится похожим на жену. Если присмотреться -- и купец похож на свой товар: всех спокойней и благообразней лабазники: все текуче -- один хлеб остается.
   Лица мясников говорят о сметке первобытного хирурга. Они сложнее, подвижнее, добродушнее: мускульная игра, неизбежно сопровождающая их работу свежевания туш и рубка сплеча, на глазомер, -- наложили на них свой отпечаток.
   Женщины-мануфактурщицы, торгующие булавочной мелочью, заострили лица и поджали тонкие губы.
   Тут же шныряют какие-то кавказские чертенята, с блаженным смехом ковыряющие ваксу.
   Медленно раскачивается Сухаревка, входит в раж, пьянеет от выкриков, от хлыстовского ритуала купли-продажи. Уже кидает человека из стороны в сторону -- только выбрался он из ручного торга, преследуемый сомнительными двуногими лавками, как понесло его одним из порожистых говорливых ручейков и прибило к тупику, -- оглушенный граммофонами, он уже шагает через горящие примусы, через рассыпанный на земле скобяной товар, через книги.
   Книги. Какие книги, какие заглавия: "Глаза карие, хорошие...", "Талмуд и евреи", неудачные сборники стихов, чей детский плач раздался пятнадцать лет тому назад...
   Тут же -- уголок, напоминающий пожарище, -- мебель, как бы выброшенная из горящего жилья на мостовую, дубовые, с шахматным отливом столы, ореховые буфеты, похожие на женщин в чепцах и наколках, ядовито-зеленые турецкие диваны, оттоманки, рассчитанные на верблюда, мещанские стулья с прямыми чахоточными спинками.
   Удивленный человек метнулся обратно -- чуть не наступил на белую пену кружевных оборок, взбитых, как сливки, и, сам не зная как, очутился среди улья гармонистов, словно подыгрывающих к чьей-то свадьбе вежливым извиняющимся движением, разворачивающим воркующие лады...
   Есть что-то дикое в зрелище базара. Базар всегда пахнет пожаром, несчастьем, великим бедствием.
   Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место... Если дать базару волю, он перекинется в город и город обрастет шерстью.
   Но русские базары, как Сухаревка, особенно жестоки и печальны в своем свирепом многолюдстве.
   Русского человека тянет на базар не только купить и продать, -- а еще вываляться в народе, дать работу локтям, подставить спину под веник ласковой брани, божбы и матерщины; он любит торговые петушиные бои и крепкое слово, пущенное вдогонку. В городе говорят лениво. Здесь -- речь, говорок -- средство острой защиты и нападения, -- ручной хорек, шныряющий под лавками; базарная речь, как хищный зверек, сверкает маленькими белыми зубками.
   Такие базары, как Сухаревка, -- возможны лишь на материке -- на самой сухой земле, как Пекин или Москва; только на сухой срединной земле, к которой привыкли, которую топчут, как мат, которую не с чем сравнить, -- возможен этот расплывшийся торг, кроющий матом эту самую землю.
   Несколько пронзительных свистков -- и все прячется, упаковывается, уволакивается -- и площадь пустеет с той истерической поспешностью, с какой пустели бревенчатые мосты, когда по ним проходила колючая метла страха.
   
   1923

Примечания

   Огонек, 1923, No 18, 29 июля, с. 14, с подзаголовком "Проза". Этому тексту соответствует прижизненная машинопись (с резолюцией: "Для Известий ВЦИК не подходит. Нет социального подхода к теме. Для вечерки подойдет") --AM. Киевский пролетарий, 1926,16 мая; в основу этого текста был положен, по-видимому, черновик AM, все выпущенные в "Огоньке" места восстановлены, хотя и сделан -- скорее всего из экономии места -- ряд новых купюр (сообщено А. А. Морозовым). Печ. по тексту "Киевского пролетария".
   См. Соч., т. 2, с. 448.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru