Lib.ru/Классика: Мало Гектор. Безродный

Безродный

(Изъ Гектора Мало.)

"Я найденышъ! Но до восьми-лѣтняго возраста я все воображалъ, что у меня, какъ и у прочихъ дѣтей, есть мать. И я имѣлъ право такъ думать, потому что при мнѣ неотлучно была женщина, нѣжно меня любившая. Заплачу ли я, бывало, -- она ужь тутъ, цѣлуетъ, прижимаетъ къ своей груди; ложусь-ли спать зимой, когда вьюга занесетъ хлопьями снѣга наши окна -- она укутываетъ меня, убаюкиваетъ пѣсенкой; застанетъ ли дождь въ лугахъ, гдѣ паслась ваша корова подъ моимъ присмотромъ -- она выбѣжитъ ко мнѣ на-встрѣчу, прикроетъ своей толстой шерстяной юбкой мои промокшія плечи и голову.

Повторяю, могъ-ли я, послѣ всего этого, думать, что Барберина мнѣ не мать? Однако, оказалось, что она только вскормила меня; мало того, что даже деревня Шиванонъ, одна изъ бѣднѣйшихъ деревень центральной Франціи, гдѣ я провелъ первые годы моего дѣтства -- не моя родина. И вотъ какимъ образомъ я объ этомъ узналъ.

Мужъ тетки Барберины, по ремеслу каменьщикъ, жилъ, впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, на заработкахъ въ Парижѣ; отъ времени до времени онъ присылалъ женѣ денегъ на содержаніе ея,-- дѣтей у нихъ не было,-- а такъ-какъ дѣло шло у него бойко, барыши получались хорошіе, то мы не терпѣли нужды. Но разъ, въ ноябрьскій вечеръ, къ намъ явился, забрызганный грязью, рабочій изъ Парижа съ роковой вѣстью, что Жеромъ разшибся и лежитъ въ больницѣ: Лѣса, на которыхъ онъ работалъ, обрушились, и онъ упалъ на мостовую.

Всполошилась тетка Барберина, хотѣла сейчасъ-же ѣхать въ Парижъ, ухаживать за больнымъ мужемъ; да приходскій священникъ отговорилъ, совѣтовалъ переписаться прежде. Она послушалась и получила въ отвѣтъ приказаніе -- оставаться дома и выслать немедленно денегъ на веденіе тяжбы съ подрядчикомъ. Деньги были высланы; черезъ нѣсколько времени потребовалось еще; и тѣ послали; но этимъ дѣло не ограничилось: оказалось нужнымъ продать нашу послѣднюю кормилицу -- корову, и вырученныя за нее деньги отправить также въ Парижъ.

Остались мы съ теткой Барбериной на сухомъ хлѣбѣ да на картофелѣ. Наступила масляница -- пора блиновъ и пышекъ. Въ былыя времена я такъ ими объѣдался, что тетка Барберина приходила въ восторгъ. Но ужь теперь нѣтъ "Рыжки", не жди ни молока, ни масла. Наступилъ вторникъ; не выдержала Барберина, захотѣлось ей побаловать своего мальчугана; заняла она у сосѣдокъ чашку молока и комокъ масла, купила пшеничной муки и три яблока и принялась за стряпню.

Уже вечерѣло. Я усердно помогалъ ей растапливать печку, чистилъ яблоки, а она, приготовивъ опару, взялась за сковороду, чтобы печь блины. Вдругъ на крыльцѣ вашего дома что-то стукнуло, дверь нашей единственной комнаты, служившей намъ и кухней, и столовой, и спальней, распахнулась, и на порогѣ ея появился человѣкъ въ бѣлой блузѣ, съ суковатой палкой въ рукѣ.

-- Кто тамъ? окликнула Барберина, не оглядываясь.

-- У васъ тутъ масляница справляется, я не мѣшаю, грубо произнесъ вошедшій.

-- Батюшки! Жеромъ! это ты? вскрикнула моя нареченная мать, и, поздоровавшись съ мужемъ, слегка толкнула меня къ нему.

-- Это твой отецъ, сказала она.

Я было сдуру кинулся цѣловать его; но онъ отклонилъ меня своей палкой.

-- Это кто-жь такой? спросилъ онъ.

-- Это Реми, робко отвѣтила Барберина.

-- Да вѣдь ты мнѣ обѣщала...

-- Обѣщала... но не исполнила, потому что...

-- А! солгала, значитъ, солгала!

И Жеромъ двинулся на меня съ поднятой палкой. Я инстинктивно отступилъ назадъ. Что я ему сдѣлалъ? Чѣмъ провинился? Такъ въ этотъ вечеръ мнѣ и не пришлось попробовать ни блиновъ, ни пышекъ. Масло все цѣликомъ пошло на луковую похлебку, которую Барберина должна была приготовить по заказу голоднаго мужа.

-- Что ты торчишь, какъ ледяной столбъ? крикнулъ на меня Жеромъ, видя, что я неподвижно стою на одномъ мѣстѣ.-- Разставляй тарелки.

Я молча повиновался; но когда мы сѣли за столъ, горячая похлебка не пошла мнѣ въ горло. Я не могъ оторвать глазъ отъ сидѣвшаго противъ меня Жерома, который съ жадностью пожиралъ ужинъ и отъ времени до времени пристально взглядывалъ на меня.

-- Онъ всегда такъ мало ѣстъ? спросилъ онъ у жены, суетившейся около стола.

-- Нѣтъ, апетитъ у него не дуренъ, отвѣчала та.

-- Тѣмъ хуже...

Говорить мнѣ не хотѣлось, ѣсть еще менѣе; кончилось тѣмъ, что Жеромъ прогналъ меня спать, пригрозивъ, что онъ меня вздуетъ, если я не засну. Забравшись въ свой обычный уголокъ за шкафомъ, подъ занавѣской изъ краснаго ситца, я наскоро раздѣлся, кинулся на кровать и, уткнувшись носомъ въ стѣну, употреблялъ всевозможныя усилія, чтобы отогнать мысли, волновавшія меня, и заснуть. Но сонъ бѣжалъ отъ меня.

Я слышалъ весь разговоръ Жерома съ женой; я слышалъ, какъ онъ упрекалъ ее, зачѣмъ она не отдала меня въ воспитательный домъ, какъ обѣщалась; онъ жаловался, что проигранный имъ процесъ съ подрядчикомъ разорилъ ихъ въ конецъ; что работать онъ больше не въ состояніи и что я, какъ лишній ротъ въ семьѣ, составляю обузу для нихъ.

Въ эту роковую ночь я впервые узналъ, что я найденышъ. Жеромъ, проходя однажды рано утромъ по одному изъ парижскихъ бульваровъ, услыхалъ крики ребенка; оказалось, что у калитки какого-то сада лежалъ, завернутый въ богатыя пеленки и одѣяльца, пятимѣсячный ребенокъ.. Это былъ я. Въ ту минуту, какъ онъ нагнулся, чтобы поднять меня, незнакомый человѣкъ шмыгнулъ въ ближайшій переулокъ. Полицейскій комисаръ, которому предъявили найденное дитя, рѣшилъ, по видимымъ признакамъ, что родители его должны быть люди богатые и что современемъ они, вѣроятно, хорошо вознаградятъ того, кто выроститъ ребенка. Увлекшись этими надеждами, Жеромъ отправилъ меня въ деревню, къ женѣ, которая только-что передъ тѣмъ потеряла сына.

Она выкормила грудью маленькаго Реми и страстно привязалась къ нему. Слушая упреки мужа, какъ она смѣла не отдать мальчишку въ воспитательный домъ, и угрозы, что завтра-же онъ отведетъ его къ мэру, добрая Барберина съ жаромъ принялась умолять Жерома не быть жестокимъ, сжалиться надъ нею, не лишать ее послѣдней радости въ жизни. Думая повліять на слабую сторону мужа, она начала увѣрять его, что, рано или поздно, богатые родители ихъ пріемыша непремѣнно отзовутся и щедро вознаградятъ ихъ. Но ничто не тронуло зачерствѣвшую отъ горя и лишеній душу рабочаго: онъ рѣшительно объявилъ, что завтра Рема будетъ записанъ въ число "питомцевъ", затѣмъ всталъ и вышелъ изъ дома.

Отчаяніе сжимало мое сердце, когда я слушалъ этотъ разговоръ. Лишь только дверь за Жеромомъ затворилась, я вскочилъ на своей кровати и громко сталъ звать Барберину. Та прибѣжала.

-- Не отсылай меня въ воспитательный домъ! кричалъ я, обхвативъ обѣими руками ея шею.-- Я не хочу туда!.. Я не пойду туда, мама!..

-- Успокойся, милое дитя, говорила Барберина, утирая слезы,-- я все это улажу. Жеромъ вѣдь не злой человѣкъ... его заѣли горе да нужда... онъ боится, что на твою долю у насъ не хватитъ хлѣба. Больше работать придется... Ну, что-жь за бѣда? Ты будешь помогать намъ.

-- Все буду дѣлать, что прикажешь, только не отсылай меня!..

-- Не отошлю, говорятъ тебѣ, а теперь спи. Того гляди, Жеромъ вернется и разсердится.

Она нѣжно поцѣловала меня, повернула опять носомъ къ стѣнѣ и отошла. Но я не могъ уснуть отъ волненія. "Какъ! Барберина мнѣ не мать? вертѣлось въ моемъ воспаленномъ мозгу:-- какова-же должна быть родная мать, если эта, не родная, такая добрая, ласковая? Вотъ родной отецъ, конечно, добрѣе Жерома... Онъ не замахнулся-бы на меня палкой, еслибы я вздумалъ его поцѣловать. А что такое воспитательный домъ? У насъ на деревнѣ есть двое ребятишекъ, которыхъ зовутъ "питомцами"; они всегда такіе оборванные, грязные; на шеѣ у нихъ болтается жестяная бляха съ нумеромъ; всѣ надъ ними смѣются, дразнятъ; дѣти травятъ ихъ, какъ заблудившихся собаченокъ, за которыхъ некому заступиться. Неужто и меня такъ будутъ травить? "

При одной этой мысли морозъ пробѣжалъ у меня по кожѣ; я долго ворочался съ боку на бокъ, наконецъ, заснулъ прежде возвращенія Жерома. Проснувшись на слѣдующее утро, я съ ужасомъ началъ оглядываться, гдѣ я, дома-ли? До полудня Жеромъ молчалъ; я уже вообразилъ, что Барберина уговорила его не прогонять меня; но когда пробило 12 часовъ, онъ приказалъ мнѣ взять фуражку; я оторопѣлъ и украдкой, вопросительно взглянулъ на мать. Та сдѣлала мнѣ успокоительный знакъ рукой. Мы отправились по дорогѣ въ деревню, отстоявшую отъ нашего домика на цѣлый часъ ходьбы. Жеромъ шелъ медленно, прихрамывая, впереди; я все болѣе и болѣе отставалъ отъ него съ затаеннымъ намѣреніемъ -- воспользоваться первой удобной минутой и удрать; видно, онъ смекнулъ это, потому что вдругъ круто повернулъ назадъ, схватилъ меня за руку и повелъ, какъ щенка на сворѣ.

Когда мы проходили мимо трактира, Жерома окликнулъ какой то человѣкъ, стоявшій на крыльцѣ; мы повернули къ этому дому съ красными занавѣсками, изъ-за которыхъ всегда, бывало, неслись громкіе крики и пѣсни. Жеромъ взялъ меня за ухо, втолкнулъ въ дверь и, войдя вслѣдъ за мною, захлопнулъ ее. Я не оробѣлъ; трактиръ давно уже возбуждалъ мое любопытство; мнѣ хотѣлось узнать, что тамъ такое дѣлается.

Пока Жеромъ, сидя съ хозяиномъ за столомъ, передавалъ ему свои намѣренія относительно меня, я внимательно осматривалъ комнату, гдѣ мы находились. Странное зрѣлище представилось моимъ глазамъ: въ противоположномъ углу отъ меня сидѣлъ на стулѣ высокій старикъ съ бѣлой бородой, съ длинными, бѣлыми-же волосами, живописно разсыпавшимися по его плечамъ; голову его покрывала остроконечная войлочная шляпа съ зелеными и красными перьями; овчинный тулупъ безъ рукавовъ плотно обхватывалъ его талью; рукава-же были бархатные, совершенно полинялаго голубого цвѣта; шерстяные гетры, переплетенные красными лентами, доходили до колѣнъ. Старикъ этотъ сидѣлъ неподвижно, погруженный въ глубокое раздумье; онъ напоминалъ мнѣ одну изъ деревянныхъ статуй какого то святого, которую я видѣлъ въ нашей церкви. Подъ его стуломъ лежали кучкой три собаки: бѣлый пудель, черная шавка и маленькая сѣрая собачка съ острой, кроткой мордочкой; на пуделѣ красовалась трехъуголка полицейскаго, подвязанная подъ горломъ тонкимъ ремешкомъ.

Разсматривая съ большимъ вниманіемъ старика, я въ то-же время невольно вслушивался въ разговоръ, который велъ Жеромъ вполголоса съ трактирщикомъ, потому что дѣло касалось меня.

-- Повторяю, я его не оставлю у себя. Еслибы мнѣ пришлось даже выбросить его на улицу -- я и за этимъ не постою, заключилъ съ азартомъ мой нареченный отецъ.

-- Можетъ быть, найдется средство освободиться отъ ребенка сейчасъ-же, и не безъ выгоды, вмѣшался неожиданно въ разговоръ сидѣвшій до сихъ поръ безмолвно старикъ.

-- Найдите мнѣ это средство -- сію минуту съ радостію выставлю бутылку вина.

-- Ставьте бутылку, мы сладимъ дѣло, продолжалъ старикъ, поднимаясь съ своего мѣста и переходя къ тому столу, гдѣ сидѣлъ Жеромъ. При этомъ движеніи у него высунулась изъ-за пазухи мордочка какого то животнаго, какъ мнѣ показалось, похожаго на собаку.

-- Вы, какъ я вижу, хотите, началъ опять старикъ, опускаясь на стулъ,-- чтобы мальчикъ больше не ѣлъ вашего хлѣба или чтобы вамъ платили за его содержаніе?

-- Точно такъ, отвѣчалъ Жеромъ.

Начался торгъ, напомнившій мнѣ сцену продажи нашей коровы "Рыжки". Старикъ ощупывалъ мои руки, ноги, грудь, находилъ, что я слишкомъ тощъ, рѣшилъ, что я долженъ быть плохой ходокъ и что за меня болѣе двадцати франковъ въ годъ онъ дать не можетъ. Ну, точь-въ-точь, какъ торгашъ, покупавшій "Рыжку" и находившій въ ней всевозможные недостатки.

Мама Барберина! Чувствуетъ-ли твое сердце, что твоего Реми продаютъ?

Жеромъ не соглашался; старикъ старался доказать ему, что я негоденъ для сельскихъ работъ, что я, вѣроятно, родился въ городѣ, а не въ деревнѣ, и если меня заставятъ пахать землю, то моихъ силъ и на одинъ мѣсяцъ не хватитъ.

-- Да вы не забудьте, что у мальчугана богатые родители, въ свою очередь, убѣждалъ покупщика Жеромъ, -- что рано или поздно, они вытребуютъ его къ себѣ. Еслибы я не разсчитывалъ на это, то никогда-бы не взялъ на свои плечи такой обузы.

Эти послѣднія слова еще сильнѣе раздражили меня противъ Жерома. "Экой злой!" подумалъ я.

-- Коли такъ, произнесъ старикъ,-- сдѣлаемъ слѣдующее условіе: если у мальчика отыщутся родители, мы съ вами раздѣлимъ пополамъ барыши, а до тѣхъ поръ я вамъ буду платить за него по тридцати франковъ въ годъ.

-- Нѣтъ, менѣе сорока не возьму! настаивалъ Жеромъ.

-- Дорого, онъ не заработаетъ этихъ денегъ.

-- Какъ не заработаетъ? Вы сами видѣли -- ноги у него крѣпкія, руки тоже... Да вы на какое дѣло то, собственно, хотите его пристроить?

Старикъ насмѣшливо взглянулъ на Жерома и, прихлебнувъ изъ стакана вино, отвѣтилъ:

-- Онъ нуженъ мнѣ для компаніи. Я, видите-ли, становлюсь старъ; по вечерамъ, въ дурную погоду, иногда хандрю. Онъ будетъ развлекать меня.

-- Ну, для этого-то у него достаточно крѣпки ноги.

-- Не говорите; ему придется танцовать, прыгать, затѣмъ много ходить и опять прыгать. Словомъ, онъ займетъ мѣсто актера въ труппѣ синьора Витали.

-- А гдѣ эта труппа?

-- Витали -- я, а съ труппой моей позвольте васъ познакомить.

Сказавъ это, старикъ вытащилъ изъ-за пазухи невиданнаго мною до сихъ поръ звѣрька въ красной блузѣ, отороченной золотымъ позументомъ, съ голыми руками и ногами, совершенно чернаго цвѣта. Я сначала подумалъ, что это ребенокъ; голова у него была величиной съ мой кулакъ, носикъ вздернутый, ноздри раздутыя, губы желтыя, глаза маленькіе, круглые, блестѣвшіе и бѣгавшіе до-нельзя.

-- Эка противная обезьяна! воскликнулъ Жеромъ.

Черный ребенокъ оказался обезьянкой.

-- Вотъ главное дѣйствующее лицо моей труппы -- Жоли-Керъ, заявилъ Витали.-- Другъ мой, поклонитесь публикѣ.

Обезьяпка приложила кулачекъ къ губамъ и сдѣлала намъ ручкой.

-- Теперь, продолжалъ старикъ, указывая на бѣлаго пуделя, неподвижно лежавшаго на полу, -- сеньоръ Капи будетъ имѣть честь представить всѣхъ своихъ товарищей почтенной публикѣ.

Пудель, услыхавъ команду хозяина, мгновенно вскочилъ на заднія лапы, скрестилъ переднія на груди и отвѣсилъ такой низкій поклонъ, что верхушка его трехуголки коснулась пола; затѣмъ онъ подалъ знакъ черной шавкѣ Зербино и англійской левреткѣ Дольче, чтобъ онѣ подошли. Тѣ, все время неспускавшія глазъ съ пуделя, тотчасъ же встали на заднія лапки и, протянувъ другъ другу по одной изъ переднихъ, сдѣлали шесть шаговъ впередъ, три назадъ и раскланялись передъ публикой. Потомъ пудель ходилъ на заднихъ лапахъ, угадывалъ, который часъ, а левретка Дольче граціозно прыгала черезъ веревочку, которую вертѣли Зербино и Капи.

-- Видите-ли, какіе у меня смышленые ученики, сказалъ Витали.-- Но ихъ развитіе еще сильнѣе обратитъ на себя вниманіе публики, когда рядомъ съ ними она увидитъ контрастъ. Я нанимаю вашего мальчика въ мою труппу для того, чтобы онъ игралъ роль дурачка и рельефнѣе выставлялъ умъ животныхъ. Для этого необходима сметливость, и я увѣренъ, что послѣ нѣсколькихъ уроковъ онъ приноровится къ дѣлу. Къ тому-же ему предстоитъ пріятное путешествіе: мы обойдемъ съ нимъ всю Францію и десятки другихъ земель; надѣюсь, что это повеселѣе, чѣмъ ходить за волами по пашнѣ. Я сейчасъ угадаю, насколько онъ уменъ; если онъ начнетъ плакать, кричать -- синьоръ Витали не возьметъ его съ собой: онъ не любитъ капризныхъ дѣтей; мальчика-плаксу отдадутъ въ воспитательный домъ, гдѣ его измучатъ на работѣ и уморятъ съ голоду.

Я все это слышалъ, все понималъ и не зналъ, на что рѣшиться. Гулять всю жизнь съ такими умными собачками, конечно, было-бы весело, гораздо лучше, чѣмъ сдѣлаться "питомцемъ"; но для этого все-таки нужно разстаться съ мамой Барбериной. Слезы невольно выступили у меня на глазахъ. Старикъ потрепалъ меня по щекѣ.

-- Сметливъ, видно, мальчуганъ, коли не кричитъ, сказалъ онъ.-- Слѣдовательно, завтра...

-- Господинъ Витали! воскликнулъ я, -- не разлучайте меня съ мамой Барбериной, прошу васъ!..

Въ эту минуту пудель громко залаялъ и, какъ бѣшеный, кинулся на столъ, гдѣ сидѣла Жоли-Керъ. Обезьянка, пользуясь тѣмъ, что хозяинъ занялся разговоромъ, пододвинула къ себѣ рюмку съ виномъ и собиралась выпить ее.

-- А-а! произнесъ строгимъ голосомъ Витали.-- Жоли-Керъ, вы изволите мошенничать!.. Сейчасъ въ уголъ и встаньте носомъ къ стѣнѣ.-- Зербино, на караулъ около преступницы... Капи, вашу лапу! Вы вѣрный слуга, бережете хозяйское добро.

Обезьянка, визжа вполголоса, поплелась въ указанное мѣсто; пудель-же, внѣ себя отъ гордости, торжественно протянулъ лапу хозяину и тотъ ласково пожалъ ее.

-- Итакъ, тридцать франковъ и дѣло слажено, продолжалъ Витали, обращаясь къ Жерому.

-- Нѣтъ, сорокъ, отвѣчалъ тотъ.

Между продавцемъ и покупателемъ завязался споръ; мнѣ велѣно было выйти на улицу и ждать тамъ своего приговора. Я дрожалъ отъ холода и волненія. Прошло болѣе часа, прежде чѣмъ Жеромъ показался на крыльцѣ трактира. Увидавъ его, я струсилъ. Ну, думаю, сейчасъ сдастъ меня на руки Витали!

-- Маршъ назадъ! домой! грубо крикнулъ онъ мнѣ.

Спросить о результатѣ торга я не посмѣлъ: очень ужь онъ смотрѣлъ сердито. Но минутъ за десять до прихода домой онъ вдругъ круто повернулся ко мнѣ, -- я шелъ сзади, -- схватилъ меня за ухо и сказалъ:

-- Слушай, если ты хоть единымъ словомъ проговоришься о томъ, что сегодня происходило -- ты дешево не отдѣлаешься! Помни это...

На вопросъ мамы Барберины, что намъ сказалъ мэръ, Жеромъ спокойно отвѣтилъ, что мы его не видали, потому что засидѣлись въ трактирѣ "Нотръ-Дамъ" съ знакомыми.

Увѣренный, что Жеромъ не сошелся съ Витали въ цѣнѣ, я нѣсколько успокоился насчетъ своей участи и мысленно рѣшилъ, что, несмотря на угрозы моего нареченнаго отца, я все разскажу Барберинѣ. Но это мнѣ не удалось: Жеромъ цѣлый день шагу изъ дому не сдѣлалъ, такъ-что я не могъ ни одну минуту остаться глазъ на глазъ съ моей милой мамой. Проснувшись на другой день, я хватился ее; оказалось, что она ушла на деревню и не вернется прежде полудня. Самъ не знаю почему, у меня сердце дрогнуло при этомъ извѣстіи; наканунѣ не было и рѣчи о томъ, что ей нужно идти туда. Жеромъ какъ-то странно на меня поглядывалъ. Чтобъ скрыться отъ его глазъ, я ушелъ въ нашъ садикъ. Уголокъ этотъ составлялъ главное наше богатство: онъ насъ кормилъ; тамъ мы сѣяли хлѣбъ, сажали овощи, а я, кромѣ того, выращивалъ тутъ полевые цвѣты. Въ этотъ годъ садикъ нашъ въ особенности былъ мнѣ дорогъ, добывъ случайно нѣсколько земляныхъ грушъ, еще неизвѣстныхъ въ нашей мѣстности, я посадилъ ихъ на клочкѣ земли, отведенномъ лично для меня мамой Барберніюй. Я слышалъ, что земляныя груши напоминаютъ своимъ вкусомъ артишоки, рѣпу и другія овощи, и радовался при мысли, что у мамы будетъ новое кушанье, которое я ей доставлю, а главное, что этимъ я сдѣлаю ей сюрпризъ.

Стоя на колѣняхъ и уткнувъ носъ въ гряды, я внимательно разсматривалъ свои плантаціи, какъ вдругъ изъ дому раздался громкій, нетерпѣливый голосъ Жерома, звавшій меня. Я бросился туда; вхожу -- около печки сидитъ Витали съ собаками. Тутъ я разомъ все понялъ и, зная, что отъ Жерома нечего ждать состраданія, подбѣжалъ къ старику.

-- Не берите, ради Бога, не берите меня съ собой! воскликнулъ я и зарыдалъ.

-- Полно, мальчикъ, не плачь, кротко произнесъ Витали, -- тебѣ у меня худо не будетъ, я дѣтей никогда не бью; къ томуже мои собачки такія забавныя. Ну, кого тебѣ здѣсь жаль?

-- Маму, маму Барберину! кричалъ я, заливаясь слезами.

-- Во всякомъ случаѣ, ты у насъ не останешься, сказалъ Жеромъ, схвативъ меня, по обыкновенію, за ухо.-- Выбирай любое: или синьоръ Витали, или воспитательный домъ.

-- Я хочу остаться у мамы Барберины! повторялъ я въ отчаяніи.

-- Надоѣлъ ты мнѣ до смерти! гаркнулъ Жеромъ, покраснѣвъ отъ злости, тебя придется палками гнать отсюда.

-- За что-же бить ребенка? Ему матери жаль, замѣтилъ Витали.-- У него сердце доброе, что хорошій знакъ. Кончимте-ка лучше дѣло.

Съ этими словами старикъ выложилъ на столъ восемь пятифранковыхъ монетъ, которыя быстро исчезли въ карманѣ моего нареченнаго отца. Затѣмъ старику вручили узелокъ съ моимъ имуществомъ, состоявшимъ изъ двухъ рубашекъ и пары холщевыхъ панталонъ. Витали требовалъ какихъ-то бумагъ; Жеромъ увѣрялъ, что у него ничего нѣтъ. Я метался отъ одного къ другому, умолялъ не уводить меня, но меня никто не слушалъ; слезы застилали мнѣ глаза, я ничего не видѣлъ, а только чувствовалъ, что меня тащатъ къ двери, и сталъ отчаянно упираться.

-- Счастливый путь! крикнулъ Жеромъ, когда мы вышли на крыльцо.

Все кончено! Мнѣ, казалось, что я оставлялъ въ родномъ домѣ часть себя самого.

-- Пойдемъ, Реми, пойдемъ, дитя мое! сказалъ Витали, продолжая тянуть меня за руку.

Дорога, по которой мы направились, шла извилинами въ гору; при каждомъ поворотѣ я могъ видѣть родной домъ, который казался все меньше и меньше. Когда мы достигли вершины горы, я попросилъ остановиться, чтобы перевести духъ.

-- Изволь, милый, ласково сказалъ Витали; но я замѣтилъ, что при этомъ онъ сдѣлалъ какой-то знакъ глазами пуделю Капи. Тотъ сейчасъ-же отдѣлился отъ своихъ товарищей и сталъ позади меня въ ту минуту, когда я опустился на покрытую дерномъ покатость горы. Ясно, что при малѣйшей попыткѣ бѣжать собака вцѣпилась-бы въ меня зубами. Такимъ образомъ, я очутился подъ карауломъ.

Сидя на возвышенности, я силился разсмотрѣть вдали между деревьями родной домикъ на днѣ лощины, у подножія горы; желтоватая струя дыма вилась изъ его трубы; болѣе сердцемъ, чѣмъ глазами, я угадывалъ, гдѣ и что находится въ этомъ завѣтномъ уголкѣ. Вдругъ на дорогѣ изъ деревни къ нашему дому мелькнулъ высокій, бѣлый чепецъ; издали онъ казался бабочкой, порхавшей между зеленью листвы. Я былъ убѣжденъ, что это чепецъ мамы, и впился въ него глазами. Такъ и есть, это она, Барберина... вотъ и синяя юбка ея... Мама идетъ очень скоро, видно сейчасъ, что торопится... Вотъ она вошла уже во дворъ... Я вскочилъ съ мѣста, забывъ даже о Капи. Смотрю -- черезъ минуту Барберина выбѣжала изъ дому и, поднявъ руки вверхъ, заметалась по саду, по двору, по улицѣ. "Это она меня ищетъ!" сказалъ я самъ себѣ и, перегнувшись всѣмъ тѣломъ впередъ, принялся кричать надрывающимъ душу голосомъ: "Мама, мама! я здѣсь!" Но голосъ мой терялся въ пространствѣ.

-- Что съ тобой? Ты никакъ съума сошелъ? спросилъ Витали; но, видя, что я его не слушаюсь и продолжаю кричать, подошелъ ко мнѣ. Съ этого мѣста ему прямо бросился въ глаза бѣлый чепецъ, быстро двигавшійся изъ стороны въ сторону.

-- Бѣдняжка! тихо произнесъ старикъ, догадавшись, въ чемъ дѣло.

-- Умоляю васъ, отпустите меня домой! сказалъ я, ободренный тономъ состраданія, который звучалъ въ его голосѣ.

Витали молча взялъ меня за руку и повернулъ къ противоположному спуску съ горы.

-- Ты ужь отдохнулъ, пойдемъ.

Я было уперся; онъ крѣпче сжалъ мою руку и повелительно крикнулъ:

-- Капи! Зербино!

Обѣ собаки мгновенно очутились -- одна сзади, другая впереди меня. Поневолѣ пришлось покориться. Я шелъ, безпрестанно оглядываясь назадъ, до тѣхъ поръ, пока голубоватые холмы не скрыли совершенно изъ виду знакомыя очертанія родного крова.

Если синьоръ Витали и купилъ восьми-лѣтняго ребенка, то изъ этого не слѣдуетъ заключать, что онъ ѣлъ дѣтей, какъ Змѣй Горынычъ; напротивъ, мой старикъ былъ предобрый и преласковый. Видя, что я никакъ не могу утѣшиться и не перестаю плакать, онъ принялся разговаривать со мной, какъ съ большимъ.

-- Не осуждай Жерома за то, что онъ отдалъ тебя мнѣ, говорилъ старикъ; -- вѣдь онъ и Барберина не родители твои, живутъ они въ бѣдности, лишняго человѣка кормить для нихъ тяжело. Жеромъ не злой человѣкъ; горе и неудачи ожесточили его. Не забывай, дитя, что жизнь -- это вѣчная борьба и что человѣку рѣдко удается сдѣлать то, что онъ хочетъ.

Въ первый день мы шли очень долго; къ тому-же ланды, а за ними безконечныя степи придавали нашему путешествію страшное однообразіе; я порядкомъ измучился и едва волочилъ ноги, съ трудомъ поспѣвая за хозяиномъ, который шелъ крупнымъ, ровнымъ шагомъ, съ мѣшкомъ и съ Жоли-Керъ за плечами; собаки рысцой бѣжали подлѣ него и онъ поочередно обращался къ нимъ съ отрывочными фразами то на французскомъ, то на какомъ-то незнакомомъ мнѣ языкѣ.

Замѣтивъ, что меня затрудняютъ мои деревянныя сабо, Витали обѣщалъ купить мнѣ въ ближайшемъ городкѣ Уссели кожаные башмаки, подбитые гвоздями, бархатные панталоны, куртку и шляпу. Ожиданіе такихъ роскошныхъ обновокъ нѣсколько развлекло меня. Кожаные башмаки всегда составляли любимую мечту мою; у насъ въ деревнѣ въ нихъ щеголяли только сыновья мэра и трактирщика. Ахъ, какъ-бы мама Барберина обрадовалась, увидавъ меня нарядно одѣтымъ! Но до Усселя оставалось еще 6 лье, погода между тѣмъ измѣнилась, заморосилъ мелкій дождь и я промокъ до костей. Къ вечеру добрались мы кой-какъ до маленькой деревушки; никто не пустилъ къ себѣ переночевать страннаго бродягу съ ребенкомъ и тремя собаками, покрытыми грязью. "У насъ не постоялый дворъ", говорили хозяева, захлопывая передъ самымъ носомъ дверь. Ночь надвигалась, въ воздухѣ свѣжѣло, я чувствовалъ, что начинаю коченѣть. Боже! съ какой тоской я вспоминалъ теперь о моемъ тепломъ уголкѣ въ кухнѣ мамы Барберины и о горячихъ ея супахъ! Наконецъ, нашелся сострадательный крестьянинъ, который позволилъ намъ провести ночь у него въ пустой ригѣ, но съ условіемъ, чтобы Витали выдалъ ему всѣ находившіяся при немъ спички. Пришлось покориться. Постелью намъ должны были служить кучи сухого папоротника, сваленнаго въ углу риги; зубы стучали у меня отъ лихорадки; Витали досталъ изъ мѣшка сухую рубашку и жилетъ, велѣлъ мнѣ снять съ себя промокшее насквозь платье, переодѣться, зарыться въ сѣно и попробовать заснуть. Но до сна ли мнѣ было! Меня мучилъ голодъ, все тѣло ныло. "Неужто всякій день будетъ такъ?" думалъ я. Уткнувшись головой въ папоротникъ, я горько заплакалъ. Вдругъ я почувствовалъ на своей щекѣ чье-то теплое дыханіе; я протянулъ руку и ощупалъ мягкую, кудрявую шерсть Капи. Пудель лежалъ рядомъ со мной; обнюхавъ мою руку, онъ осторожно началъ лизать ее; тронутый такой лаской, я приподнялся и поцѣловалъ его въ холодный носъ; онъ слабо тявкнулъ, сунулъ мнѣ въ руку свою лапу, да такъ и заснулъ. Въ эту минуту я забылъ и горе, и усталость; я былъ не одинъ: около меня лежалъ другъ!

На слѣдующее утро мы поднялись чуть свѣтъ и тотчасъ-же тронулись въ путь. Погода совершенно измѣнилась; на небѣ ни облачка, грязь высохла, птички щебетали, собаки наши весело прыгали; Капи выразительно посматривалъ на меня и, по временамъ, отрывисто лаялъ. Я очень хорошо понималъ смыслъ этихъ звуковъ: "не унывай, другъ, не унывай!" И я не унывалъ; я даже повеселѣлъ, когда въ старинномъ городкѣ Уссели Витали нарядилъ меня въ обѣщанные кожаные башмаки на гвоздяхъ, въ синюю бархатную куртку, шерстяные панталоны и войлочную шляпу. Правда, все это было сильно поношено и неизвѣстно какого цвѣта; но не надо забывать, что я отъ роду не нашивалъ ничего подобнаго. Когда мы пришли на постоялый дворъ, Витали отхватилъ ножницами мои панталоны вплоть до колѣнъ, обмоталъ крестъ-на-крестъ мои чулки красными снурками, а на шляпу накололъ ленты и букетъ изъ шерстяныхъ цвѣтовъ.

-- Я дѣлаю это для того, чтобы ты не былъ похожъ на французскаго мальчика, сказалъ онъ, замѣтивъ мое изумленіе.-- Мы во Франціи -- я одѣваю тебя итальянцемъ; перейдемъ въ Италію -- я одѣну тебя французомъ. Комедіанты всегда должны возбуждать любопытство въ зрителяхъ; одѣнься мы съ тобой, какъ всѣ -- никто не обратитъ на насъ вниманія. Знай, что въ жизни иногда необходимо казаться тѣмъ, чѣмъ нужно; это непріятно, но ничего не подѣлаешь.

Вотъ какимъ образомъ маленькій Реми утромъ былъ французомъ, а вечеромъ сдѣлался итальянцемъ. Капи не менѣе меня остался доволенъ моимъ превращеніемъ; но Жоли-Керъ положительно оскорбила меня своимъ язвительнымъ смѣхомъ, когда я кончилъ свой туалетъ. Что обезьяны смѣются -- въ этомъ я смѣло могу поручиться, хотя ихъ смѣхъ другой, чѣмъ у людей: онъ беззвученъ и необыкновенно ядовитъ.

-- Завтра мы дадимъ наше первое представленіе, объявилъ мнѣ хозяинъ.-- Тебѣ надо прорепетировать роль, которую я тебѣ назначилъ. Вѣдь не даромъ-же я тебя нанялъ; ты долженъ заработывать свой хлѣбъ; ты будешь участвовать въ комедіи съ Жоли-Керъ и съ собаками.

Первый разъ въ жизни услыхалъ я, что можно заработывать свой хлѣбъ иначе, чѣмъ сохой, заступомъ, топоромъ или киркой.

-- Пьеса, которую мы завтра представимъ, продолжалъ Витали, -- называется: "Лакей г. Жоли-Кера, или угадайте, кто изъ двухъ глупѣе". Обезьяна будетъ изображать богатаго барина, у котораго очень хорошій лакей Капи; но Капи старъ; генералъ Жоли-Керъ хочетъ нанять другого; Капи берется самъ найти себѣ преемника, но приводитъ вмѣсто собаки молодого, дурковатаго крестьянина Реми: это будешь ты. Сдѣлаемъ-же репетицію первой сцены твоего появленія; помни, что ты пришелъ прямо изъ деревни, не имѣешь понятія о томъ, какъ живутъ господа, на каждомъ шагу ты дѣлаешь промахи, и чѣмъ глупѣе ты будешь казаться, тѣмъ роль твоя будетъ исполнена лучше. Попробуй; накрой мнѣ приборъ; вотъ тебѣ тарелки, стаканъ, ножикъ, вилка и салфетка: какъ ты все это разставишь?

Я разинулъ ротъ, растопырилъ руки, нагнулся немного впередъ и началъ глупо озираться. Витали такъ и покатился со смѣху.

-- Браво! Великолѣпно! закричалъ онъ;-- ты олицетворенная глупость; твой предшественникъ никогда не умѣлъ такъ естественно изобразить дурака.

Репетиція короткой пантомимы длилась часа три: нельзя было надивиться кротости и терпѣнію нашего режисера, который одинаково ласково и толково объяснялъ значеніе ролей собакамъ, обезьянѣ и ребенку. Когда, по окончаніи урока, я осмѣлился выразить Витали свое удивленіе, какъ онъ достигаетъ цѣли, ни разу не ударивъ ни одного животнаго,-- тотъ съ улыбкой замѣтилъ:

-- Другъ мой,.уча другихъ, мы сами учимся; мои собаки настолько-же были моими учителями, насколько онѣ мои ученицы; я развилъ въ нихъ сметливость, а онѣ образовали мой характеръ.

Наступилъ день представленія. Я былъ самъ не свой отъ страха при мысли, что вечеромъ мнѣ придется выступить на сцену предъ публикой. Собаки же наши и въ усъ не дули: для нихъ это было дѣло привычное. Волненіе мое еще болѣе усилилось, когда мы отправились на мѣсто, отведенное намъ для представленія. Витали открывалъ шествіе; онъ гордо выступалъ впереди, насвистывая на металической дудкѣ какой-то вальсъ; за нимъ слѣдовалъ Капи, въ спипѣ котораго возсѣдала Жоли-Керъ въ красномъ мундирѣ англійскаго генерала и въ шляпѣ съ плюмажемъ; сзади ихъ шли Зербино и Дольче, а я замыкалъ шествіе.

Четыре веревки, протянутыя между древесными стволами, образовали квадратную сцену; публики собралось множество; Витали замѣнилъ дудку скрипкой и безъ умолку наигрывалъ разныя пьесы, то веселыя, то нѣжныя. По окончаніи перваго отдѣла представленія Капи привелъ въ восторгъ зрителей своей манерой сбора денегъ. Взявъ тарелку въ зубы, пудель на заднихъ лапахъ началъ обходить всѣхъ присутствующихъ; если кто-нибудь медлилъ положить свой су, онъ пресерьезно опускалъ на землю тарелку съ деньгами, подходилъ къ скупому зрителю и, положивъ переднія лапы на его руки, выразительно похлопывалъ его по карману, причемъ отрывисто тявкалъ. Публика просто неистовствовала, смѣху, прибауткамъ не было конца; сборъ шелъ отлично.

Наконецъ, пришелъ чередъ нашей пантомимы. Жоли-Керъ безупречно выполнила роль сердитаго генерала; какъ она уморительно поворачивала глазами, кусала себѣ губя, стучала ногой, какъ естественно курила сигару, прохаживаясь взадъ и впередъ! Когда Капи вывелъ меня на сцену, генералъ съ отчаяніемъ поднялъ обѣ руки кверху, посмотрѣлъ мнѣ подъ носъ, отвернулся, пожалъ плечами и скорчилъ такую гримасу, что публика разразилась дружнымъ смѣхомъ. Я невольно увлекся своей ролью; когда генералъ приказалъ мнѣ сѣсть завтракать, полагая, что я поумнѣю, если поѣмъ,-- такъ Витали объяснилъ публикѣ ходъ пьесы, -- то я, вмѣсто того, чтобы положить салфетку на колѣни, развернулъ ее, пожалъ плечами, выражая тѣмъ свое недоумѣніе, и, долго не думая, высморкался въ нее. Жоли-Керъ засмѣялась, а Капи, пораженный моей глупостью, свалился, какъ снопъ; я сдѣлалъ видъ, будто сконфузился, свернулъ салфетку длинной полосой и повязалъ ее вмѣсто галстуха; раздались новые крики, хохотъ; Капи опять упалъ.

Обезьяна произвела наибольшій эфектъ; ея дерзкая манера курить и пускать дымъ въ глаза публикѣ, выразительные гримасы и жесты и, наконецъ, умѣнье справляться съ зубочисткой вызывали неумолкаемыя рукоплесканія и смѣхъ. Животное оказалось умнѣе человѣка, и публика единогласно рѣшила, что обезьяна преумная, а что молодой лакей ея -- образцовый дуракъ. Когда мы вернулись домой, Витали поздравилъ меня съ успѣхомъ; я-же такъ втянулся въ званіе актера, что чувствовалъ себя совершенно счастливымъ въ этотъ вечеръ.

Въ. Усселѣ мы пробыли четыре дня; но такъ-какъ репертуаръ нашъ былъ весьма ограниченъ, то втеченіи этого времени мы успѣли порядкомъ надоѣсть публикѣ и вынуждены были двинуться дальше. Давно-ли я поступилъ въ труппу Витали, а ужь и въ такой короткій срокъ онъ сдѣлалъ для меня очень много; безъ книгъ, безъ всякихъ приспособленій, онъ выучилъ меня грамотѣ; настругалъ четырехугольныхъ дощечекъ, вырѣзалъ ножемъ на нихъ буквы, и по этой азбукѣ мы съ Капи каждый день учились. Впрочемъ, успѣхи пуделя ограничились тѣмъ, что онъ изловчился угадывать четыре буквы своего имени и самъ вытаскивалъ ихъ изъ груды дощечекъ, къ великому восторгу публики. Я-же въ скоромъ времени научился бѣгло читать. Сверхъ того, Витали объяснилъ мнѣ значеніе нотъ и, по моей просьбѣ, далъ мнѣ нѣсколько уроковъ пѣнія. Надо замѣтить, что, несмотря на свои бѣлые волосы, онъ пѣлъ восхитительно и съ такимъ чувствомъ, что я не разъ плакалъ, вслушиваясь въ этотъ задушевный голосъ. Въ школѣ на чистомъ воздухѣ, среди полей и лѣсовъ, я развивался быстрѣе, чѣмъ всякій другой мальчикъ моихъ лѣтъ въ душной, тѣсной школѣ. Витали, разъ навсегда, приказалъ мнѣ обращаться прямо къ нему за разъясненіемъ всего того, что будетъ интересовать меня; это пробудило во мнѣ сильную любознательность. Праздности я не зналъ и потому никогда не скучалъ. Каждый день мы дѣлали обязательный переходъ изъ деревни въ деревню и давали представленія тамъ, гдѣ разсчитывали на выгодный сборъ; затѣмъ надо было репетировать безпрестанно пантомимы, готовить себѣ завтракъ и обѣдъ, а въ свободные часы брать уроки чтенія, пѣнія и игры на арфѣ. Когда-жь было скучать?

Втеченіи перваго года моего пребыванія у Витали мы обошли съ нимъ: Овернъ, Керси, Севену, Лангедокъ и многія другія провинціи южной Франціи; въ большихъ городахъ мы останавливались на нѣсколько дней, и я, съ разрѣшенія моего наставника, посвящалъ все дообѣденное время изученію мѣстностей; Капи постоянно сопровождалъ меня въ такихъ экскурсіяхъ. Это было въ нѣкоторомъ родѣ историческое и географическое наглядное обученіе. По вечерамъ давались наши неизмѣнныя пантомимы; иногда сборы оказывались хорошіе, а иногда никто не обращалъ на насъ вниманія, и мы уходили дальше. Такимъ образомъ, добрались мы до деревни Бастидъ-Мюратъ въ долинѣ Керси, за Оверномъ. Трудно себѣ представить что-нибудь бѣднѣе и грустнѣе этого края, лишеннаго воды. Для ночлега намъ отвели просторную ригу близь постоялаго двора; вечеръ былъ тихій, лунный, актеры наши давно уже спали; но Витали и я, измученные знойнымъ днемъ, сидѣли еще на скамейкѣ подъ раскидистымъ бѣлымъ кленомъ, прислонясь спиной къ стѣнѣ конюшни.

-- Эта деревня -- родина одного человѣка, который началъ свою жизнь конюхомъ, а умеръ королемъ, разсказывалъ мнѣ старикъ.-- Имя его Мюратъ; я его очень хорошо зналъ и часто разговаривалъ съ нимъ.

-- Когда онъ былъ конюхомъ? вырвалось у меня нечаянно.

-- Нѣтъ, смѣясь возразилъ Витали,-- когда онъ былъ королемъ. Здѣсь, въ этой деревнѣ, я въ первый разъ отъ роду, а его я видалъ въ Неаполѣ, среди блестящаго двора.

-- Какъ? вы были знакомы съ королемъ? воскликнулъ я.

Витали расхохотался.

-- Если ты не хочешь спать, сказалъ онъ, -- то послушай исторію короля Мюрата.

-- Исторію короля? Съ удовольствіемъ! отвѣчалъ я.

Прошло нѣсколько часовъ, а мы все еще сидѣли на деревянной скамьѣ и я жадно слушалъ первую лекцію исторіи. Впрочемъ, кто-жь могъ мнѣ дать и понятіе о ней? Не деревенскій-же нашъ учитель, неумѣвшій выучить насъ даже грамотѣ, не мама Барберина, непереходившая никогда границы Шаванона; а до восьми лѣтъ я только и жилъ, что въ этой сферѣ. Теперешній-же мой наставникъ лично видѣлъ короля Мюрата, даже разговаривалъ съ нимъ. Но кто-же былъ самъ Витали? Надъ этой загадкой я тщетно ломалъ свою дѣтскую голову.

Бордо, съ его пароходами и съ шумнымъ движеніемъ на улицахъ, чрезвычайно понравился мнѣ; мы провели тутъ нѣсколько дней и остались очень довольны сборами. Отсюда до По намъ пришлось идти ландами -- необозримой, безплодной равниной, покрытой сплошными зарослями вереска и дрока и пересѣченной безчисленными болотами. Со мной здѣсь случилось прекомическое происшествіе. Ночью, отойдя на небольшое разстояніе отъ Витали, чтобы разсмотрѣть, нѣтъ-ли вблизи жилища, я принялъ мѣстнаго жителя на ходуляхъ за исполинскую птицу или, скорѣе, за привидѣніе, и чуть не умеръ со страху. Витали отъ души смѣялся и долго послѣ того подтрунивалъ надъ моей ребяческой трусостью.

Въ По, гдѣ климатъ очень мягкій, мы провели часть зимы и, пользуясь огромнымъ стеченіемъ туда иностранцевъ, давали по нѣскольку представленій въ день, чуть не на всѣхъ перекресткахъ. Большинство нашихъ зрителей составляли дѣти, и преимущественно англійскія. Румяные, живые, роскошно одѣтые мальчики и дѣвочки передружились съ нашими собаками; Жоли-Керъ считалась общею любимицей; на мою долю съ нею доставалось болѣе всего лакомствъ. Но вотъ толпы нашихъ милыхъ посѣтителей начали мало-по-малу рѣдѣть; это означало, что иностранцы стали разъѣзжаться; пора было и намъ въ путь.

Не помню, сколько именно недѣль брели мы изъ по по горамъ и доламъ, имѣя постоянно съ правой стороны отъ себя вершины Пиринеевъ, одѣтыя голубоватымъ туманомъ. Наконецъ, какъ-то вечеромъ мы притащились въ Тулузу, городъ, расположенный на берегу рѣки, среди плодоносной долины; дома тамъ высокіе, изъ краснаго кирпича, а улицы вымощены острымъ щебнемъ, крайне непріятнымъ для ногъ, измученныхъ долгой ходьбой.

Послѣ краткаго отдыха, первымъ нашимъ дѣломъ было выбрать удобное мѣсто для представленій. Мы остановились на красивой лужайкѣ, къ которой примыкало нѣсколько бульваровъ, и начали раскладывать свои пожитки. Не полюбился что то Витали полицейскому агенту этого квартала; гордый-ли видъ старика, смѣлая-ли рѣчь его, всегда почтительно-насмѣшливая, задѣли самолюбіе представителя власти,-- только онъ то и дѣло придирался къ панъ. Разъ вечеромъ, передъ самымъ представленіемъ новой пантомимы "Le malade purgé", когда масса публики окружала уже площадку, агентъ рѣшительно объявилъ, чтобы собаки наши не смѣли появляться на сценѣ иначе, какъ въ намордникахъ. Въ толпѣ послышался громкій ропотъ за непрошенный перерывъ; но Витали величественнымъ жестомъ руки остановилъ нарушителей порядка и, снявъ съ головы шляпу, длинныя перья которой касались земли, подошелъ къ агенту, отвѣсилъ ему три поклона и произнесъ:

-- Свѣтлѣйшій представитель власти изволилъ, кажется, повелѣть, чтобы я надѣлъ намордники на моихъ актеровъ?

-- Да, надѣть сію минуту!

-- Господа, помилуйте! воскликнулъ Витали, обращаясь теперь уже къ публикѣ;-- на знаменитаго доктора Капи, получившаго всемірную извѣстность своими слабительными пилюлями, отлично дѣйствующими противъ жолчи, надѣть вдругъ намордникъ! Да развѣ это возможно? Добро-бы намордникъ былъ другого рода инструментъ, болѣе подходящій къ занятіямъ доктора... но такой инструментъ на носъ не надѣваютъ...

Оглушительный взрывъ хохота публики прервалъ краснорѣчивую рѣчь Витали; агентъ, взбѣшенный и хохотомъ, и рѣчью, быстро повернулся на каблукахъ -- и что же онъ увидѣлъ? Жоли-Керъ, гордо подбоченясь и выставивъ одну ногу впередъ, дерзко смотрѣла на него въ упоръ. Публика такъ и покатилась.

-- Если завтра на вашихъ собакахъ не будетъ намордниковъ, крикнулъ агентъ, грозя кулакомъ,-- я васъ притяну къ суду! Помните это!..

-- До завтра, синьоръ, до завтра, сказалъ Витали, и пока агентъ удалялся величественнымъ шагомъ, старикъ стоялъ все время, согнувъ въ три погибели спилу. Затѣмъ представленіе продолжалось своимъ порядкомъ.

Когда мы вернулись на квартиру, я началъ умолять Витали купить намордники, чтобы не раздражать полицію; но тотъ разбранилъ меня трусомъ, мужикомъ, трепещущимъ предъ начальствомъ, и приказалъ, чтобы завтра я открылъ представленіе только вдвоемъ съ Жоли-Керъ.

-- Ты натянешь веревки, говорилъ онъ,-- и споешь нѣсколько неаполитанскихъ канцонетъ, подъ акомпаниментъ арфы; лишь только прибудетъ агентъ, я выступлю на сцену съ собаками, и тогда ужь начнется настоящая комедія.

Съ замирающимъ сердцемъ явился я, на слѣдующій вечеръ, на мѣсто представленія; публики собралось вдвое противъ обыкновеннаго.

-- Неужто старика съ собаками не будетъ? послышалось въ толпѣ.

Сейчасъ можно было догадаться, что большинство зрителей пришло сюда съ цѣлью посмотрѣть на результатъ вчерашняго столкновенія Витали съ полиціей. Я запѣлъ; раздались рукоплесканія; я началъ другой романсъ. Вдругъ, вижу, Жоли-Керъ закинула голову назадъ, подбоченилась, вытянулась въ струнку и замаршировала взадъ и впередъ по площадкѣ. Я обернулся -- сзади меня выступалъ журавлинымъ шагомъ полицейскій агентъ. Я едва не прыснулъ, тѣмъ болѣе, что кругомъ всѣ смѣялись. Агентъ, проходя мимо, каждый разъ окидывалъ меня черезъ плечо сердитымъ взглядомъ. Что-жь вы думаете? Обезьяна начала подражать ему. Я струсилъ не на шутку и, чтобы прекратить эту опасную сцену, бросился ловить Жоли-Керъ. Агентъ вообразилъ, что я поджигаю ее на новыя проказы, проворно перелѣзъ черезъ веревку и влѣпилъ мнѣ такую затрещину, что я свалился съ ногъ. Когда я очнулся и открылъ глаза, старикъ Витали стоялъ между мной и агентомъ.

-- Запрещаю вамъ бить этого ребенка, сказалъ онъ.-- То, что вы сдѣлали, называется подлостью!

Наступила трагическая минута. Два человѣка, внѣ себя отъ гнѣва, мѣряли молча другъ друга глазами. Витали, съ своей красивой, гордой головой, въ величественной позѣ оскорбленнаго короля, былъ великолѣпенъ. Мнѣ такъ и казалось, что онъ сейчасъ раздавитъ агента; а между тѣмъ случилось другое: агентъ внезапно двинулся на него, схватилъ за шиворотъ и грубо оттолкнулъ отъ себя; старикъ зашатался, но не упалъ, и со всего размаха ударилъ по рукѣ своего противника.

-- Именемъ закона арестую васъ! сказалъ тотъ.-- Слѣдуйте за мной.

-- Отправляйся на постоялый дворъ, вмѣстѣ съ собаками, и жди моихъ приказаній, обратился Витали ко мнѣ.

Публика стала расходиться съ громкимъ ропотомъ, различно толкуя о происшедшей драмѣ; одни осуждали полицію за непомѣрный произволъ, другіе упрекали Витали за излишнюю горячность. "Поплатится старикъ и деньгами, и тюрьмой", рѣшило большинство. Такъ оно и случилось. Черезъ три мучительныхъ для меня дня я получилъ отъ Витали письмо съ извѣщеніемъ, что въ слѣдующую суботу его будутъ судить въ залѣ исправительной полиціи за сопротивлевіе представителю власти и за оскорбленіе его личности дѣйствіемъ. "Я позволилъ себѣ увлечься гнѣвомъ, писалъ онъ, -- и мнѣ дорого обойдется это; но теперь уже не время раскаиваться. Приходи въ залу засѣданія, ты тамъ многому научишься". Пудель Капи, небравшій ничего въ ротъ втеченіи послѣднихъ трехъ дней, въ первый разъ теперь весело завилялъ хвостомъ, когда обнюхалъ бумагу, вышедшую изъ рукъ хозяина.

Въ суботу, въ 9 часовъ утра, я отправился въ исправительную полицію, проскользнулъ въ самую залу засѣданія и, забившись въ уголъ подлѣ печки, началъ наблюдать за всѣмъ происходившимъ передо мной. Сперва судили воровъ и мошенниковъ; дѣло Витали назначено было къ слушанію послѣднимъ. Вотъ, наконецъ, онъ вошелъ въ сопровожденіи двухъ жандармовъ и сѣлъ на скамью подсудимыхъ. У меня ноги дрожали отъ волненія, сердце усиленно билось, слезы застилали глаза; я не могъ равнодушно смотрѣть на почтеннаго старика, заступившаго мѣсто уголовныхъ преступниковъ.

Онъ всталъ; лицо его было сконфуженно, но въ осанкѣ, какъ всегда, выражалось много достоинства,

--: Признаете-ли вы себя виновнымъ въ нанесеніи побоевъ агенту полиціи, призывавшему васъ къ порядку? громко спросилъ предсѣдатель.

-- Я нанесъ ему всего одинъ ударъ, г. предсѣдатель, и именно за то, что онъ билъ ребенка, живущаго у меня.

-- Это не вашъ сынъ?

-- Нѣтъ, не мой, но я люблю его, какъ родного. Я былъ внѣ себя, увидавъ, что его бьютъ.

Слѣдовало наставленіе, что въ такомъ возрастѣ не надо увлекаться; затѣмъ вызвали агента, который представилъ дѣло совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ и, главное, напиралъ на то, что его публично предали осмѣянію. Судъ приговорилъ Витали къ двухмѣсячному тюремному заключенію и къ уплатѣ 100 фр. штрафа. Къ концу засѣданія я пробился на переднюю лавку и невольно заплакалъ, когда увидѣлъ, что лицо старика просіяло при моемъ появленіи. Но вотъ жандармы опять его увели, дверь за нимъ захлопнулась -- мы разстались на цѣлые два мѣсяца!

Одинъ, одинъ на бѣломъ свѣтѣ! безродный, бездомный сирота! Что оставалось дѣлать бѣдному мальчику? Въ карманѣ у него было всего-на-все 11 су; на нихъ ему приходилось кормить себя, собакъ и обезьяну. Содержатель постоялаго двора, тотчасъ по произнесеніи приговора надъ Витали, объявилъ Реми, что онъ можетъ убираться, куда хочетъ, такъ-какъ содержать его съ собаками впродолженіи двухъ мѣсяцевъ слишкомъ накладно. "Твой хозяинъ и безъ того задолжалъ мнѣ, говорилъ трактирщикъ.--Я оставлю въ залогъ его мѣшокъ съ пожитками, а когда онъ выйдетъ изъ тюрьмы, мы разсчитаемся. Тебѣ же совѣтую отправиться въ Бапьеръ, Котере, Лютцъ; тамъ сборы могутъ быть хорошіе".

Дѣлать нечего: собрался бѣдный найденышъ въ путь и побрелъ, куда глаза глядятъ. Много слезъ было имъ пролито втеченіи первыхъ трехъ дней, проведенныхъ на большой дорогѣ, въ лѣсу, у околицъ деревушекъ, -- словомъ, вездѣ гдѣ ему удавалось сдѣлать привалъ безъ того, чтобы его не прогнали. Ни одна сострадательная душа не вызвалась накормить мальчика; мало того, въ одномъ мѣстѣ его обсчитали въ булочной, въ другомъ -- полевой сторожъ прогналъ его, какъ бродягу, изъ деревни, гдѣ онъ хотѣлъ дать представленіе; въ третьемъ -- его чуть не притянули къ суду за кусокъ мяса, который стащила Зербино у одной торговки. Всевозможныя напасти такъ и сыпались на голову несчастнаго Реми! Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ приближенія ночи, чтобы прилечь гдѣ-нибудь подъ деревомъ или на кучѣ соломы и, наплакавшись вволю, заснуть на тощій желудокъ. Изъ всѣхъ трехъ собакъ одинъ только Капи живо сочувствовалъ горькой судьбѣ своего маленькаго хозяина; онъ не отходилъ отъ него ни на шагъ, выразительно заглядывалъ ему въ лицо, а ночью тихонько подползалъ къ нему и принимался лизать его руки и щеки; Реми охватывалъ шею вѣрнаго пуделя, нѣжно цѣловалъ его въ морду и засыпалъ рядомъ съ нимъ.

Послѣ второй ночи, проведенной натощакъ,-- 11 су были истрачены еще наканунѣ утромъ, на покупку хлѣба,-- Реми и труппа его проснулись тогда, когда солнце обдавало уже яркими лучами всю окрестность и серебрило воду канала, на берегу котораго они ночевали. Птицы такъ и заливались въ ближайшемъ лѣсу. Не весело было на душѣ мальчика! онъ чувствовалъ, что изнемогаетъ отъ голода, и мучился страхомъ свалиться на дорогѣ; но, вспомнивъ наставленіе Витали не падать духомъ, сдѣлалъ надъ собой усиліе и началъ приводить въ порядокъ туалетъ обезьяны и собакъ -- обязанность, строго исполняемая имъ каждое утро. Жоли-Керъ преуморительно растирала себѣ брюшко и, жалобно посматривая на Реми, только что не говорила: "ахъ, какъ мнѣ ѣсть хочется!" Къ вечеру истощеніе силъ всей труппы дошло до послѣдней степени; Реми лежалъ на травѣ, съ грустью глядя на бѣдныхъ животныхъ, которыя тихо визжали. Вдругъ ему припомнился разсказъ Витали, что когда французскіе солдаты, во время трудныхъ переходовъ, начинали изнемогать отъ усталости, командиры всегда вызывали впередъ музыкантовъ и заставляли ихъ играть что-нибудь веселое; это разомъ поднимало упавшія силы солдатъ. Реми вздумалъ испробовать то-же средство надъ своими собаками и заигралъ на арфѣ какой то вальсъ; Зербино и Дольче, услыхавъ знакомые звуки, не выдержали, поднялись на заднія лапы и стали вертѣться въ тактъ.

-- Браво! браво! какъ хорошо! раздался откуда то дѣтскій голосъ, и, вслѣдъ затѣмъ, въ каналѣ послышался плескъ воды.

Реми быстро обернулся. Къ тому мѣсту, гдѣ онъ сидѣлъ, тихо подплывало тащимое лошадьми странное судно: не то барка, не то огромная гондола съ стеклянной галереей на палубѣ и съ красивой верандой, сплошь увитой цвѣтами и зеленью, на носу. Молодая, очень изящно одѣтая дама съ грустнымъ, блѣднымъ лицомъ стояла, у борта и съ улыбкой смотрѣла на танцы собакъ, а лежавшій на верандѣ мальчикъ, повидимому, больной, весело аплодировалъ имъ. Барка подошла такъ близко къ берегу, что Реми могъ ясно разглядѣть бѣлокурую головку мальчика и его блѣдное, кроткое личико, испещренное жилками.

-- Какая цѣна билетамъ на ваше представленіе? спросила дама.

-- Это зависитъ отъ того, много-ли мы удовольствія доставимъ публикѣ, отвѣчалъ Реми.

-- Артуръ желаетъ, чтобы вы перешли къ намъ на барку.

-- Да, да, ступайте сюда!.. говорилъ мальчикъ, какъ-то странно ворочая головой.

Немедленно перекинули доску отъ барки къ берегу; Жоли-Керъ, не дождавшись, чтобъ ее перенесли, однимъ прыжкомъ очутилась возлѣ лежащаго мальчика, который сначала испугался, но убѣдясь, что обезьанка не кусается, началъ ласкать ее. Красивая дама разспросила Реми, откуда онъ, почему бродитъ одинъ, и, узнавъ всю грустную его исторію, приказала тотчасъ-же дать ѣсть ему и всей труппѣ. Послѣ этого открылось представленіе. Фокусы Капи, пантомимы Жоли-Керъ и итальянскія пѣсни Реми привели въ такой восторгъ больного Артура, что онъ сталъ упрашивать мать оставить при себѣ хорошенькаго мальчика съ собаками и обезьяной. Мать согласилась, и для Реми отвели очень изящную, крошечную каюту, а Жоли-Керъ и собакъ помѣстили отдѣльно. Барка "Лебедь" казалась Реми какимъ-то волшебнымъ водянымъ замкомъ. Маленькій Артуръ съ перваго-же дня страстно привязался къ нему, такъ-что не могъ ни минуты обойтись безъ своего новаго товарища. Ребенокъ страдалъ пораженіемъ спинного мозга; доктора предписали ему лежать постоянно на доскѣ, къ которой онъ былъ привязанъ, и какъ можно долѣе оставаться на свѣжемъ воздухѣ. Съ этой цѣлью мать его, м-съ Милигепъ, заказала особаго устройства барку, роскошно убрала ее, завела въ ней полное хозяйство, переселилась туда съ ребенкомъ и цѣлымъ штатомъ прислуги, намѣреваясь объѣхать втеченіи лѣта рѣки Гарону, Рону, Саону, Лоару и Сену, соединенныя между собою каналами.

Мать Артура, родомъ англичанка, была вдова; Артуръ составлялъ ея единственную отраду въ жизни, такъ-какъ старшій сынъ ея какимъ-то таинственнымъ образомъ исчезъ, когда ему было всего пять мѣсяцевъ; съ тѣхъ поръ объ немъ не было и слуху. Пропажа ребенка случилась въ Парижѣ, когда мужъ м-съ Милигенъ находился при смерти, а сама она, беременная, лежала въ постели, также опасно больная. О постигшемъ несчастій ей сообщили уже послѣ смерти мужа. Довольно подозрительнымъ явилось въ этомъ обстоятельствѣ поведеніе ея деверя, м-ра Джемса Милигена, который взялся дѣлать розыски объ украденномъ мальчикѣ. Онъ увѣрялъ, будто его агенты искали ребенка по всей Франціи, Англіи, Бельгіи, Германіи и Италіи, но напрасно. Оно и немудрено: еслибъ м-съ Милигенъ осталась послѣ мужа бездѣтной, деверь получилъ-бы все громадное состояніе брата; такъ, повидимому, онъ и разсчитывалъ; однако, судьба рѣшила и паче; черезъ семь мѣсяцевъ послѣ смерти брата у невѣстки родился сынъ,-- правда, ребенокъ очень болѣзненный, но все-таки живой. Артуръ нѣсколько разъ былъ на краю гроба, но его каждый разъ спасали; наконецъ, доктора посовѣтовали держать его впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ привязаннымъ къ доскѣ. Вотъ причина страннаго путешествія по рѣкамъ и каналамъ м-съ Милигенъ. Она души не слышала въ своемъ больномъ мальчикѣ; каждая его фантазія исполнялась немедленно; только въ одномъ она оставалась непреклонной: это въ системѣ его обученія. Какъ женщина высоко образованная, она сама пожелала быть наставницей сына и нерѣдко доводила его до изнеможенія, заставляя учиться черезъ силу. Мысль создать изъ представителя рода Милигеновъ человѣка ученаго -- составляла ея идеалъ.

Пребываніе въ этомъ семействѣ казалось Реми волшебнымъ сномъ. М-съ Милигенъ, всегда спокойная, сдержанная, обращалась съ мальчикомъ какъ то особенно ласково; по временамъ она долго и пристально всматривалась въ него, никому, однако, не высказывая, чѣмъ именно онъ привлекаетъ къ себѣ ея вниманіе. А между тѣмъ первое время Реми держали въ почтительномъ разстояніи отъ Артура и призывали его только для развлеченія больного.

Дни, проведенные мною на баркѣ "Лебедь", говоритъ Реми,-- были самыми свѣтлыми днями моего дѣтства. Боже! что это была за райская жизнь! Какое тонкое бѣлье я носилъ, какія прекрасныя книги разсматривалъ, какими вкусными пирожными лакомился!.. Ужь не чета картофелю и пышкамъ мамы Барберины!.. Съ Артуромъ мы жили, какъ родные братья, хотя вначалѣ м-съ Милигенъ точно будто не желала нашего сближенія; ей и въ голову не приходило, чтобъ мальчикъ-бродяга могъ получить какое-нибудь воспитаніе. Но мнѣ помогъ одинъ случай; прежде, чѣмъ начать урокъ съ Артуромъ, м-съ Милигенъ приказывала мнѣ, обыкновенно, уходить подальше съ собаками и Жоли-Керъ, чтобы не развлекать его; я съ завистью прислушивался, какъ мой маленькій другъ читалъ и переводилъ вслухъ. Однажды, когда Артуръ, оставшись одинъ, изнемогалъ отъ утомленія, стараясь выучить наизусть заданную ему басню "Волкъ и ягненокъ", я пришелъ къ нему на помощь, указавъ особый пріемъ для облегченія труда.

-- О чемъ идетъ рѣчь въ баснѣ? спросилъ я, -- о стадѣ овецъ? Ну, вотъ вы и представьте себѣ, какъ стадо овецъ лежитъ въ паркѣ и отдыхаетъ. Затѣмъ, вспомните, кто стережетъ овецъ?-- Собаки, а когда стадо лежитъ смирно, собаки спятъ. Наконецъ, кто кромѣ собакъ находится при стадѣ?-- Пастухъ. Если стаду не угрожаетъ опасность, пастуху дѣлать нечего, онъ играетъ на свирѣли и, конечно, сидитъ подъ дубомъ, такъ какъ дѣло происходитъ въ паркѣ. Представьте себѣ все это и попробуйте повторить басню сначала.

Артуръ засмѣялся, захлопалъ въ ладоши и безъ запинки проговорилъ всю басню наизусть. Когда пришла мать, онъ съ восторгомъ сообщилъ ей, что я научилъ его самому легкому способу затверживать уроки. Никогда не забуду благодарнаго взгляда и ласковой улыбки, которыми меня наградила м-съ Милигенъ за такую заботливость объ ея больномъ мальчикѣ. Съ этихъ поръ я получилъ разрѣшеніе учиться вмѣстѣ съ Артуромъ; взаимное соревнованіе лучше всего помогало нашимъ успѣхамъ. Прекрасные вечера проводили мы подъ конецъ лѣта, когда, для предохраненія больного отъ сырости, мы пораньше запирались въ уютной каютѣ, освѣщенной нѣсколькими лампами. Артура укладывали передъ столомъ, на диванѣ, я садился подлѣ него, а мать его читала намъ вслухъ или разсказывала отрывки изъ исторіи или изъ путешествій. Иногда, въ теплыя, лунныя ночи, я бралъ свою арфу, выходилъ на берегъ, садился подъ деревомъ и, скрытый за зеленью, пѣлъ такъ нравившіяся Артуру канцонеты. Малѣйшій намекъ на возможность разлуки со мной вызывалъ у больного мальчика взрывы отчаянія; онъ слышать не хотѣлъ, чтобы у него отняли проказницу Жоли-Керъ, ученыхъ собакъ, а главное, чтобы его милый Реми опять попался въ руки къ злому старику Витали. Но я разсуждалъ иначе. Лежа по ночамъ въ своей изящной кроваткѣ, я не разъ мучился угрызеніями совѣсти, что мой бѣдный наставникъ теперь въ тюрьмѣ, терпитъ, можетъ быть, холодъ, голодъ, а я, неблагодарный, рѣдко даже вспоминаю о немъ, зарывшись по горло въ роскоши. "Нѣтъ, я не брошу его, не отрекусь отъ него, уйду въ Тулузу, когда наступитъ срокъ его освобожденія", успокоивалъ я себя; а между тѣмъ на днѣ души моей все-таки шевелилось горькое чувство сожалѣнія, что мнѣ придется рано или поздно разстаться съ милымъ Артуромъ, съ его матерью, со всей этой богатой обстановкой. Опять ночлеги подъ открытымъ небомъ, опять пужда, униженіе, голодъ!.. Какъ поступить? Не сознаться-ли ужь прямо м-съ Милигенъ, что я найденышъ? До сихъ поръ я лгалъ ей, говоря, что Барберина и Жеромъ мои родители; у меня не хватало духу объявить, что я безродный; англичане такіе чопорные; она, пожалуй, не позволила-бы своему единственному сыну сближаться съ мальчикомъ неизвѣстнаго происхожденія. Ну, что, если она помимо меня узнаетъ, что я ее обманывалъ?.. Нѣтъ, нѣтъ, лучше смолчу, можетъ быть, она и не узнаетъ... Всѣ эти мысли не давали мнѣ покоя спать по цѣлымъ ночамъ.

Бывали дни, когда мнѣ даже хотѣлось, чтобы Витали вернулся скорѣе; я чувствовалъ, что меня всасываетъ эта роскошная жизнь, а главное, меня соблазняло то, что Артуръ умолялъ мать взять меня съ собой въ Англію и отдать въ одну школу съ нимъ, и что м-съ Милигепъ видимо склонялась на просьбы сына.

-- Намъ необходимо прежде заручиться согласіемъ хозяина Реми, говорила она.-- Я вышлю ему деньги на проѣздъ и попрошу пріѣхать въ Сетъ, для свиданія со мной. Если онъ согласится уступить мнѣ Реми, я перепишусь съ родителями его.

Перспектива сдѣлаться образованнымъ человѣкомъ побѣдила во мнѣ чувство привязанности къ Витали, и я жилъ теперь мечтой, что у него не достанетъ духу лишить меня счастливой будущности. Дня черезъ три пришелъ отвѣтъ отъ Витали, что онъ съ двухчасовымъ поѣздомъ будетъ завтра въ Сетъ. Забравъ всю свою команду, я въ назначенный часъ стоялъ уже на платформѣ дебаркадера. Трудно описать радость собакъ и обезьянъ, когда онѣ увидали своего стараго хозяина! Витали, со слезами на глазахъ, заключилъ меня въ свои объятія; я тоже расплакался. Тюрьма сильно сказалась на старикѣ: спина его сгорбилась, лицо поблѣднѣло, губы совсѣмъ выцвѣли.

Пріѣхавъ въ отель, гдѣ м-съ Милигенъ остановилась для свиданія съ Витали, я было хотѣлъ провести его въ занимаемый ею нумеръ; но онъ приказалъ мнѣ дожидаться у дверей отеля, вмѣстѣ съ собаками, его возвращенія. Меня это разсердило и я ломалъ себѣ голову, почему онъ не хочетъ, чтобы я присутствовалъ при этомъ свиданіи. Не прошло и четверти часа, какъ Витали уже стоялъ передо мной.

-- Иди проститься съ миледи, сказалъ онъ, -- черезъ десять минутъ мы отправимся съ тобою въ путь. Ну, чего задумался? прибавилъ онъ, возвышая голосъ; -- торопись, нечего терять время.

-- Значитъ, вы ей сказали... пролепеталъ я.

-- Я сказалъ, что ты мнѣ нуженъ, а я тебѣ, и что, слѣдовательно, не намѣренъ уступать другимъ мои права на тебя. Маршъ! и скорѣй назадъ!

Тяжело было мнѣ прощаться съ моимъ маленькимъ другомъ и его матерью! Артуръ неутѣшно рыдалъ, цѣлуя меня, а я, задыхаясь отъ слезъ, твердилъ одно: "никогда, никогда я васъ не забуду!" Передъ м-съ Милигенъ я бросился на колѣни и, цѣлуя ея руки, благодарилъ за все.

-- Бѣдное дитя! тихо произнесла она, едва коснувшись губами моего лба.

-- Реми! Реми!.. раздавались отчаянные крики Артура, пока я опрометью бѣжалъ съ лѣстницы.

-- Идемъ! отрывисто сказалъ Витали, и мы отправились изъ Сета по дорогѣ въ Фроятиньянъ.

Не легко было маленькому Реми снова привыкать къ бродячей жизни послѣ нѣсколькихъ недѣль, проведенныхъ въ роскоши и покоѣ! Отъ зоркихъ глазъ Витали не могла скрыться рѣзкая перемѣна, происшедшая въ его маленькомъ актерѣ. Онъ ясно видѣлъ, съ какимъ отвращеніемъ мальчикъ прикасается къ грубой пищѣ, казавшейся ему прежде вкусной; какъ неохотно онъ принимаетъ теперь участіе въ фарсахъ, разыгрываемыхъ соэаками и обезьяною. Онъ все это видѣлъ и молчалъ. Втеченіи осеннихъ мѣсяцевъ они обошли Арль, Авиньонъ, Ліонъ, Дижонъ, долину Котъ-д'Оръ и Шатильонъ. Почти въ каждомъ городѣ Реми справлялся, не видалъ-ли кто странной барки съ красивой дамой и больнымъ мальчикомъ; но всюду получался одинъ отвѣтъ: ничего подобнаго не видали. Жгучая скорбь закралась въ его душу при мысли, что Артуръ, быть можетъ, не перенесъ разлуки съ нимъ.

Наступили холода; по небу неслись свинцовыя тучи, предвѣстницы снѣга; Витали поспѣшилъ добраться до Троа, чтобы переждать тамъ пору мятелей -- обычное явленіе въ долинѣ Котъ-д'Оръ. Но это ему не удалось; онъ и его маленькая труппа были застигнуты въ лѣсу страшнымъ бураномъ; послѣ долгихъ странствованій по сугробамъ снѣга, они укрылись на ночь въ шалашѣ дровосѣка. Дорого обошлась имъ эта ночь!

"Окоченѣлые отъ холода, промокшіе насквозь, разсказываетъ Реми,-- мы едва дотащились до этого шалаша, полузанесеннаго снѣгомъ. Собаки съ радостнымъ визгомъ вбѣжали туда; первой нашей заботой было развести костеръ на земляномъ полу; несмотря на ѣдкій дымъ, мы съ наслажденіемъ отогрѣвались у огня. Тощій ужинъ изъ хлѣба и кусочка сыра былъ поровну распредѣленъ между всѣми членами нашей труппы; собаки умильно поглядывали на хозяина, ожидая вторичной порціи, служили передъ нимъ на заднихъ лапахъ, царапали когтями мѣшокъ съ провизіей, но ничто не помогало: порціи не удвоились. Голодные актеры съ горя улеглись передъ костромъ; Жоли-Керъ давно уже спала за пазухой Витали. Давъ мнѣ уснуть часа два, старикъ разбудилъ меня, сказавъ, что теперь моя очередь караулить, пока онъ самъ вздремнетъ; не прошло и четверти часа, какъ онъ погрузился въ глубокій сонъ.

Я завернулся въ овчинную бурку, купленную въ Дижонѣ, положилъ голову на плоскій камень и лежалъ, глядя на огонь. Мятель утихла; сквозь щели шалаша мнѣ видны были звѣзды на небѣ; пріятная теплота разливалась по моему тѣлу; сонъ одолѣвалъ меня; я смутно слышалъ слабый визгъ Зербино, который просился выйти, сдѣлалъ ему знакъ рукой, чтобы онъ замолчалъ, и вслѣдъ затѣмъ потерялъ сознаніе... Неистовый лай заставилъ меня очнуться; открываю глаза -- въ шалашѣ темень страшная, костеръ едва тлѣетъ, Капи такъ и заливается... до, странно, Зербино и Дольче не вторятъ товарищу.

-- Что такое случилось? крикнулъ Витали, вскакивая на ноги.-- Реми, ты, вѣрно, заснулъ? Отчего костеръ потухъ?

Я подбросилъ нѣсколько сухихъ вѣтокъ, раздулъ огонь, и при свѣтѣ его мы убѣдились, что Зербино и Дольче исчезли.

-- Гдѣ собаки? съ отчаяніемъ воскликнулъ Витали и, схвативъ пылающую головешку, выскочилъ изъ шалаша.

Изъ лѣсу донесся до насъ вой волковъ и жалобный визгъ; мы узнали голоса нашихъ собакъ. Капи неистово заметался.

"Вѣдный Зербипо! Бѣдная Дольче! Я ихъ убійца!" твердила мнѣ совѣсть. Но это было только началомъ нашихъ бѣдствій. Хозяинъ хватился Жоли-Керъ,-- ея не оказалось за пазухой. Онъ такъ и обмеръ. "Неужели волки унесли и обезьяну?" подумалъ я съ ужасомъ; по Капи разгадалъ загадку: онъ поднялъ морду и началъ громко лаять, глядя на крышу шалаша. Что-же вышло: во время суматохи обезьяна вскочила на длинный сукъ, нависшій надъ крышей, и сидѣла тамъ, щелкая зубами отъ страха; крики хозяина какъ-будто раздражали ее, она забиралась все выше и выше, такъ-что мнѣ пришлось лѣзть на дерево, чтобы стащить ее оттуда. Витали нѣжно прижалъ капризнаго звѣрька къ своему сердцу и употреблялъ всѣ усилія, чтобы отогрѣть его; по ужь было поздно: у Жоли-Керъ началось воспаленіе легкихъ; мы всю ночь провозились съ нею. На другой день, на зарѣ, выбираясь изъ лѣсу, мы убѣдились въ трагической смерти Зербино и Дольче, когда увидѣли рядъ кровавыхъ пятенъ на снѣгу, въ перемежку съ волчьими и собачьими слѣдами.

Часа черезъ два мы дошли до деревни, взяли лучшую комнату на постояломъ дворѣ и тотчасъ послали за мѣстнымъ врачемъ. Тотъ было разсердился, увидавъ, что его пригласили для обезьяны; но когда Жоли-Керъ съ жалобной миной сама протянула руку, чтобы пустили ей кровь, врачъ пришелъ въ умиленіе и прописалъ лекарство; но ничто не помогало. Такъ прошло нѣсколько дней; въ нашей кассѣ оставалось всего 50 су, а содержатель постоялаго двора представилъ счетъ въ 40 франковъ. Какъ тутъ быть? Витали выхлопоталъ разрѣшеніе дать представленіе, сочинилъ афишу, гласившую, что почтенная публика увидитъ сегодня вечеромъ извѣстнаго всему міру ученаго пуделя Капи и услышитъ чудо природы -- маленькаго пѣвца. Такое заявленіе показалось мнѣ черезчуръ смѣлымъ; но разсуждать было некогда, требовалось заработать, во что-бы то ни стало, 40 франковъ. Главной приманкой служило то, что цѣпы за мѣста не назначались, публикѣ предоставлялось, платить по усмотрѣнію, по окончаніи зрѣлища.

Началось представленіе; народу собралось довольно много; мое пѣніе произвело незначительный эфектъ; Капи былъ счастливѣе: его проводили шумными рукоплесканіями. Пока онъ обходилъ зрителей съ блюдечкомъ, я танцовалъ испанскій танецъ и въ то-же время внимательно слѣдилъ за сборомъ; судя по небольшой кучкѣ монетъ, брошенныхъ на блюдечко, мы были еще далеки отъ желанной суммы. Вдругъ Витали взялъ арфу, вышелъ на сцену и пропѣлъ двѣ извѣстныя когда-то аріи: "О, Richard, ô, mon roi!" и другую. Не знаю, что испытывала публика, я же, прижавшись въ уголъ сарая, гдѣ мы давали представленіе, плакалъ навзрыдъ, слушая этотъ мелодическій голосъ и эти разрывающіе душу звуки. А кучка денегъ все-таки тихо росла. Къ удивленію нашему, единственная нарядная дама, сидѣвшая въ первомъ ряду, ровно ничего не дала Капи, но, подозвавъ къ себѣ Витали, долго и пристально смотрѣла ему въ лицо, затѣмъ сказала:

-- Я сама музыкантша и считаю долгомъ выразить свое удивленіе къ вашему таланту. Странно встрѣтить такой талантъ въ вожакѣ ученыхъ собакъ!

-- Ничего нѣтъ страннаго, сударыня, почтительно отвѣчалъ Витали:-- я былъ лакеемъ у одного извѣстнаго пѣвца и, какъ попугай, затвердилъ аріи, которыя онъ пѣлъ.

Дама ничего не возразила, только продолжала пристально смотрѣть на старика.

-- До свиданія! выразительно произнесла она послѣ минутнаго молчанія.-- Позвольте поблагодарить васъ за доставленное мнѣ наслажденіе.

Изъ руки ея незамѣтно скользнулъ золотой на блюдечко, и она вышла. Я думалъ, что Витали пойдетъ провожать нарядную даму, а онъ, вмѣсто того, послалъ ей вслѣдъ два, три ругательства на итальянскомъ языкѣ.

-- Да вѣдь она дала луидоръ Капи! воскликнулъ я.

-- Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ!

И рука старика, поднятая съ тѣмъ, чтобы дать мнѣ подзатыльника за неумѣстную шутку, опустилась.

Пора было вернуться къ нашей больной, которую мы оставили спящей. Я въ нѣсколько прыжковъ взбѣжалъ по лѣстницѣ и вошелъ въ нашу комнату; каминъ едва тлѣлся; я поспѣшилъ зажечь свѣчу и подошелъ къ кровати: Жоли-Керъ лежала поверхъ одѣяла въ своемъ генеральскомъ мундирѣ, вытянувшись во весь ростъ. Я осторожно взялъ ее за руку,-- рука была холодна, какъ ледъ. Въ эту минуту появился Витали.

-- Смотрите, она вся похолодѣла! сказалъ я.

-- Такъ и есть, умерла! мрачно проговорилъ старикъ.-- Меня караетъ судьба за то, что я отнялъ тебя у м-съ Милигенъ. Но это еще не конецъ моимъ невзгодамъ...

Много дней и ночей шли мы послѣ того по снѣжнымъ сугробамъ, направляясь все на сѣверъ, къ Парижу; рѣзкій вѣтеръ дулъ намъ прямо въ лицо; Витали, сумрачный, какъ всегда, упорно молчалъ и только изрѣдка дѣлалъ отрывистыя замѣчанія. Я не смѣлъ вызывать его на разговоры, хотя мучился желаніемъ разспросить о чудесахъ Парижа, гдѣ, какъ я воображалъ себѣ, дома всѣ мраморные, а люди разодѣты въ бархатъ и шелкъ. На бѣднаго Капи хозяинъ также почти не обращалъ вниманія; пудель, видимо, тосковалъ по погибшимъ своимъ товарищамъ и не отходилъ отъ меня ни на шагъ; я нерѣдко чувствовалъ, какъ его горячій языкъ лизалъ мою руку.

Переночевавъ однажды на фермѣ, близь большой деревни, называвшейся Буаси-Сен-Леже, мы на зарѣ поднялись на высокую гору, откуда сквозь утренній туманъ передъ нами открылась панорама громаднаго города.

-- Это Парижъ, сказалъ мнѣ Витали; -- мы съ тобой тутъ разстанемся. Чего-жь ты испугался? продолжалъ онъ, видя, что я поблѣднѣлъ и весь дрожу.-- Ты понимаешь, что намъ съ однимъ пуделемъ нельзя давать представленій въ столицѣ: каждый уличный мальчишка подниметъ насъ на смѣхъ; а вѣдь ѣсть все-таки надо. Слоняться по Парижу вдвоемъ съ мальчикомъ твоихъ лѣтъ -- вещь неподходящая: я не калѣка и не слѣпой; просить милостыню -- не въ моихъ правилахъ; значитъ, нужно трудиться. Тебя я помѣщу къ старому своему знакомому итальянцу, у котораго нѣсколько мальчиковъ живутъ на хлѣбахъ; ты будешь у него играть на арфѣ; я же намѣренъ давать уроки музыки тѣмъ дѣтямъ, которыя ходятъ по улицамъ съ разными инструментами. Жить мы будемъ въ одномъ городѣ, но порознь; я постараюсь подготовить двухъ собакъ, на мѣсто Зербино и Дольче; весною, Реми, мы съ тобой опять пойдемъ въ походъ и, конечно, ужь больше не разстанемся. Не вѣкъ же насъ станутъ преслѣдовать неудачи. Мы заживемъ съ тобой вольными птицами; обойдемъ вмѣстѣ Германію и Англію; ты многое увидишь, многому научишься... Я исполню обѣщаніе, данное м-съ Милигенъ,-- сдѣлаю изъ тебя человѣка; не даромъ я началъ учить тебя по-французски, по-итальянски и по-англійски: я приготовлялъ тебя къ путешествіямъ. Ты и физически окрѣпъ. Увидишь, дитя мое, что мы съ тобой не пропадемъ.

Вотъ и опять разлука! опять новый патронъ, быть можетъ, опять новыя испытанія! Неужто я всю жизнь буду кочующимъ комедіянтомъ, безроднымъ бродягой, незнающимъ ни родного угла, ни близкаго мнѣ человѣка, нынче засыпающимъ подъ открытымъ небомъ, а завтра потѣшающимъ на площади праздныхъ зѣвакъ? Неужели такъ будетъ навсегда? Эти мысли долго копошились въ моей головѣ; но, пріученный къ безусловному повиновенію, я смолчалъ.

Мѣстность, по которой мы шли, начинала принимать другой характеръ; снѣгъ на дорогѣ представлялъ теперь какую-то сѣрую, сплошную массу, по которой взадъ и впередъ тянулись обозы; кой-гдѣ попадались грязные, полуразвалившіеся дома, какихъ мы даже въ провинціи не встрѣчали. Но вотъ передъ нами потянулась безконечно-длинная улица; на почернѣвшихъ кучахъ снѣга по обѣимъ сторонамъ ея валялись отброски овощей и мяса, перегорѣлые уголья съ золой и всякая другая дрянь; воздухъ былъ пропитанъ міазмами; лица у дѣтей, игравшихъ у дверей домовъ, были изжелта-блѣдныа.

-- Куда это мы пришли? спросилъ я у Витали.

-- Въ Парижъ, отвѣчалъ онъ.

Быть не можетъ! подумалъ я. Гдѣ-же мраморные дворцы? Гдѣ же нарядная публика? Такъ вотъ каковъ Парижъ, о которомъ я такъ мечталъ! И здѣсь-то, въ этомъ ужасномъ мѣстѣ, мнѣ придется провести конецъ зимы, въ разлукѣ съ Витали и Капи! Всѣ улицы предмѣстья столицы представляли отвратительный и вмѣстѣ грустный видъ; грязь, вонь, толпы пьяныхъ мужчинъ и женщинъ, оборванные ребятишки, съ крикомъ шмыгавшіе взадъ и впередъ,-- все это поразило меня и возбудило во мнѣ невольный ужасъ. Я прижался къ Витали и держалъ его за полу кафтана; но тотъ шелъ ровнымъ шагомъ, не обращая ни на что вниманія. На углу одного высокаго, почернѣвшаго каменнаго дома мнѣ бросилась въ глаза надпись: "Rue Lourcine", и вслѣдъ затѣмъ мы очутились на грязномъ, большомъ дворѣ, напоминавшемъ вонючій колодезь.

-- Дома-ли Гарафоли? спросилъ Витали у ветошника, который развѣшивалъ свои тряпки при свѣтѣ фонаря.

-- Не знаю, ступайте на верхъ; вамъ вѣдь извѣстно, гдѣ онъ живетъ, отвѣчалъ тотъ.

Мы стали взбираться по крутой, темной лѣстницѣ, покрытой скользкой грязью, на четвертый этажъ; Витали толкнулъ какую-то дверь и мы вошли въ довольно просторную комнату, похожую на чердакъ. Двѣнадцать дѣтскихъ кроватокъ стояли въ два ряда; стѣны и потолокъ не имѣли опредѣленнаго цвѣта -- до того они почернѣли отъ времени, копоти и пыли; комната освѣщалась кенкеткой, висѣвшей на гвоздѣ.

-- Здѣсь-ли вы, Гарафоли? крикнулъ мой наставникъ; -- я ничего не вижу, отзовитесь. Я -- Витали, пришелъ переговорить съ вами.

-- Сеньоръ Гарафоли вышелъ, раздался слабый, протяжный голосъ,-- и ранѣе, какъ черезъ два часа, онъ не вернется.

Говорившій имѣлъ видъ ребенка лѣтъ десяти; онъ не шелъ, а волочилъ тощія, маленькія ноги, поддерживавшія почти незамѣтное туловище и громадную голову, такъ что его наружность напоминала карикатурнаго человѣчка. Но, несмотря на такое уродство, лицо его привлекало къ себѣ выраженіемъ кротости, покорности и какой-то горькой безнадежности въ большихъ, влажныхъ глазахъ и въ подвижномъ ртѣ.

-- Точно-ли ты увѣренъ, что онъ вернется черезъ два часа? спросилъ Витали.

-- Непремѣнно, сеньоръ; мы въ это время обѣдаемъ, а кромѣ него никто не раздаетъ кушанья.

Приказавъ сказать Гарафоли, что онъ опять придетъ черезъ два часа, Витали направился къ двери. Я бросился за нимъ.

-- Останься, сказалъ онъ мнѣ,-- я скоро вернусь; увѣряю тебя, что скоро вернусь, прибавилъ онъ, замѣтивъ выраженіе ужаса на моемъ лицѣ.

Лишь только звукъ шаговъ Витали замеръ на лѣстницѣ, мальчикъ-уродецъ, все время прислушивавшійся у двери, повернулся ко мнѣ и спросилъ по-итальянски:

-- Вы мой землякъ?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ я по-французски, понявъ вопросъ, но не рѣшаясь вести разговоръ на чужомъ языкѣ.

-- Жаль; мнѣ бы лучше хотѣлось, чтобы вы были итальянецъ.

-- А откуда именно?

-- Изъ Лукки, тамъ мои родные живутъ.

-- Нѣтъ, я французъ, повторилъ я.

-- Для васъ это лучше: вы не поступите въ услуженіе къ Гарафоли, нашему патрону.

-- А онъ злой? спросилъ я робко.

Мальчикъ вскинулъ на меня такой страшный, многозначительный взглядъ, что у меня морозъ пробѣжалъ по кожѣ; затѣмъ онъ повернулся къ печкѣ, гдѣ на пылающемъ огнѣ кипѣлъ котелъ, крышка котораго была заперта висячимъ замкомъ.

-- Отчего это у васъ запертъ котелъ? снова спросилъ я.

-- Чтобы я не отлилъ бульона. Сегодня я долженъ варить супъ, но хозяинъ не довѣряетъ мнѣ.

Я невольно улыбнулся.

-- Вамъ смѣшно, продолжалъ мальчикъ,-- вы думаете, что я жадный... побыли-бы вы на моемъ мѣстѣ; я не жаденъ, а голоденъ до смерти; запахъ же супа еще болѣе раздражаетъ мой апетитъ -- Неужели сеньоръ Гарафоли моритъ васъ голодомъ? сказалъ я.

-- Если вы поступите къ намъ въ школу, то узнаете, что отъ голода не умираютъ, а только мучатся отъ него ужасно. Впрочемъ, я подъ наказаніемъ. Видите-ли что: сеньоръ Гарафоли мнѣ родной дядя и я живу у него даромъ, изъ милости; мать моя вдова, очень бѣдная; содержать шестерыхъ дѣтей ей было не подъ силу, вотъ она и пожертвовала мною, какъ старшимъ; да я къ тому-же уродъ; а мой братъ Леонардъ красавецъ; матери и не хотѣлось его уступить; пусть, говоритъ, Матіа идетъ на заработокъ, онъ старшій. Вотъ я и пошелъ. А ужь какъ горько было раставаться съ матерью, братьями, сестрами, особенно съ Христивсй, которую я няньчилъ! Всѣ мы обливались слезами на прощаньи. По дорогѣ Гарафоли набралъ еще съ дюжину мальчиковъ, а какъ пришли мы въ Парижъ, онъ тотчасъ и роздалъ насъ по мѣстамъ: кого въ трубочисты, кого въ печники, а остальнымъ велѣлъ съ волынками, скрипками, флейтами ходить по улицамъ, играть и пѣть. Мнѣ онъ поручилъ показывать двухъ бѣлыхъ мышей и приносить каждый день домой 30 су; всѣ дѣти акуратно приносили свои заработки, только у меня одного всегда оказывался недочетъ. Да кто-жь и подастъ уроду? Вонъ со мной ходилъ хорошенькій мальчикъ: того Гарафоли обложилъ 40 су, и всегда получалъ ихъ сполна. Оно и немудрено: меня на улицахъ всѣ на смѣхъ подымали, а красавчику деньги сыпались со всѣхъ сторонъ. Сначала хозяинъ жестоко колотилъ меня за то, что я не могъ приносить ему 30 су, а потомъ рѣшилъ пронять меня голодомъ: сколько денегъ я не донесу, столько картофелинъ отниметъ у меня за ужиномъ. Не могъ же я говорить парижанамъ: господа, подайте мнѣ нѣсколько су, не то меня оставятъ дома безъ картофеля. Голодъ помогъ мнѣ въ одномъ отношеніи: я началъ возбуждать живѣйшее участіе въ людяхъ своей худобой и мертвенной блѣдностью; мнѣ не только стали подавать деньги, но даже кормили меня супомъ и хлѣбомъ. Это была хорошая пора! Меня не били, а объ ужинѣ я не горевалъ, такъ-какъ днемъ наѣдался до-сыта. Но, на бѣду мою, Гарафоли разъ подсмотрѣлъ, какъ я уписывалъ супъ у зеленщицы, и понялъ, почему я такъ хладнокровно переношу, когда меня за ужиномъ обносятъ картофелемъ. Вотъ онъ и положилъ, чтобы я больше не ходилъ со двора, а варилъ-бы для мальчиковъ супъ; а чтобы я какъ-нибудь не соблазнился бульономъ, онъ сталъ запирать котелъ на замокъ. Немудрено, что я опять такъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ; легкое ли дѣло: мучиться отъ голода и нюхать вкусный запахъ горячей похлебки!..

Я поспѣшилъ-было утѣшить его, что онъ совсѣмъ не такъ страшно худъ и блѣденъ, какъ думаетъ.

-- Вы воображаете, что сказали маѣ вещь очень пріятную, воскликнулъ Матіа; -- ошибаетесь: я радъ-бы былъ заболѣть и умереть; мертвыхъ палками не бьютъ, голодомъ не морятъ, а на небѣ, я думаю, такъ хорошо!.. Я-бы оттуда маму видѣлъ, Христину... Я вамъ скажу, и больнымъ хорошо быть; положатъ тебя въ больницу, сестры милосердія тамъ такія всѣ добрыя, ласковыя, такъ тихо говорятъ: "покажи язычекъ, миленькій, повернись, дитя мое..." Вотъ такой голосъ у мамы... А когда начнешь поправляться, какимъ вкуснымъ бульономъ тебя кормятъ, какимъ виномъ поятъ!.. Но я вѣдь такой несчастный -- и заболѣть-то опасно надолго не умѣю! Можетъ быть, теперь меня отправятъ въ больницу; Гарафоли ударилъ меня палкой по головѣ; говорятъ, нарывъ образуется; я по ночамъ кричу, какъ помѣшанный, отъ боли; нельзя-же, чтобы я безпокоилъ сеньора и прочихъ дѣтей. Право, хорошо, что онъ меня ударилъ!..

Я съ изумленіемъ и ужасомъ слушалъ этого страннаго мальчика, который говорилъ безъ умолку и въ то-же время дѣлалъ свое дѣло. Онъ при мнѣ накрылъ столъ на двадцать приборовъ и приготовилъ все нужное къ обѣду. Такъ-какъ въ комнатѣ было всего двѣнадцать кроватей, то я изъ этого заключилъ, что нѣкоторыя дѣти спятъ попарно. Что за грубое бѣлье, что за рыжія одѣяла покрывали кровати! Въ иной конюшнѣ у конюховъ лучше постели.

Пока я размышлялъ такимъ образомъ, начали сходиться дѣти -- кто со скрипкой, кто съ арфой, кто съ флейтой; иныя несли на себѣ клѣтки съ бѣлыми мышами и сурками. Меня поразило то обстоятельство, что двое или трое изъ этихъ оборванныхъ мальчиковъ явились съ полѣньями дровъ въ рукахъ; оказалось, что ими они надѣялись покрыть недоимки незаработанныхъ су.

Но вотъ по лѣстницѣ раздались тяжелые шаги; я инстинктивно угадалъ, что это идетъ Гарафоли. Дѣйствительно, это былъ онъ -- блѣдный, небольшого роста итальянецъ, въ сѣромъ пальто. Первый взглядъ его при входѣ въ комнату остановился на мнѣ и оледенилъ меня.

-- Матіа, это что за мальчуганъ? крикнулъ онъ.

Уродецъ почтительно доложилъ о посѣщеніи Витали.

-- А-а! Витали въ Парижѣ! Что ему нужно отъ меня?

-- Не знаю-съ, отвѣчалъ Матіа.

-- Тебя и не спрашиваютъ; я говорю съ нимъ. При чемъ Гарафоли указалъ на меня.

-- Витали сейчасъ будетъ сюда и объяснитъ, въ чемъ дѣло, робко произнесъ я.

Надо было видѣть, какъ бѣдныя дѣти принялись ухаживать за своимъ патрономъ: одинъ принялъ отъ него шляпу, другой подставилъ ему стулъ, третій поспѣшилъ набить трубку табакомъ и раскурить ее. Брань и пинки посыпались на послѣдняго за то, что онъ не съумѣлъ ловко зажечь спичку. Красивый мальчикъ, по имени Рикардо, одинъ только пользовался, повидимому, особеннымъ благоволеніемъ патрона.

Затѣмъ произошла сцена, которая глубоко врѣзалась въ моей памяти. Началась провѣрка собранныхъ денегъ; мальчикъ, неугодившій хозяину при раскуриваніи трубки, первый былъ призванъ къ суду за недонесенные 4 су; съ нимъ оказалось виновныхъ еще человѣкъ пять. Полѣнья не пошли въ счетъ; злой Гарафоли насмѣшливо предлагалъ дѣтямъ съѣсть ихъ вмѣсто обѣда. Группа счастливцевъ, вернувшихся съ полнымъ сборомъ, встрѣтила гадкимъ хохотомъ плоскую остроту патрона. Когда всѣ недоимки были привецепы въ извѣстность, Гарафоли схватилъ себя за голову.

-- Значитъ, пять разбойниковъ меня ограбили! завопилъ онъ.-- Вотъ каково быть щедрымъ! Чѣмъ-же, мошенники вы эдакіе, буду я оплачивать отличную говядину и картофель, которыми я васъ ежедневно кормлю, если вы не хотите работать? Вамъ слѣдуетъ хныкать, прося милостыню, а вы только зубы скалите передъ прохожими. Постойте-же, я васъ проучу!

Началась расправа. Рикардо, по приказанію хозяина, снялъ со стѣны плеть съ широкимъ ремнемъ; преступники, по командѣ, стащили съ себя курточки и подставили свои голыя спины подъ удары хорошенькаго палача-товарища. Гарафоли повернулся лицомъ къ огню, точно нервы его не могли выдержать такого зрѣлища. Я забился въ уголъ и дрожалъ отъ ужаса и негодованія. "То-же самое ждетъ и меня, думалъ я.-- Теперь я понимаю, почему Матіа такъ спокойно говорилъ о своей смерти!"

Рикардо опытной рукою, въ тактъ, хлесталъ поочередно пятерыхъ мальчиковъ; при первомъ звукѣ удара плети, опустившейся на спину крайняго ребенка, слезы градомъ брызнули у меня изъ глазъ.

-- Сейчасъ видно, что у этого малаго доброе сердце, замѣтилъ Гарафоли, все время искоса на меня поглядывавшій.-- Смотрите, какъ онъ плачетъ! Не то, что вы, болваны: вашихъ товарищей наказываютъ, а вы хохочете.

Отчаяннѣе всѣхъ кричалъ мальчикъ, неугодившій хозяину трубкой; Рикардо, повидимому, менѣе прочихъ щадилъ его. Вдругъ патронъ подалъ зналъ рукой; плеть замерла въ воздухѣ; я подумалъ, что сейчасъ объявится помилованіе, но жестоко ошибся.

-- Зачѣмъ ты такъ кричишь? кротко произнесъ Гарафоли, обращаясь къ своей маленькой жертвѣ; -- если плеть рветъ твою кожу, то твои крики разрываютъ мое сердце. Предупреждаю тебя -- за каждый крикъ ты получишь лишній ударъ. Вѣдь я, по твоей милости, захвораю; хоть изъ благодарности, изъ любви ко мнѣ замолчи!.. Продолжай, Рикардо.

Новые удары принялись полосовать спину бѣдняжки.

-- Мама, мама! неистово кричалъ онъ.

Къ счастію, дверь съ лѣстницы быстро распахнулась и появленіе Витали прекратило возмутительную сцену. Можно было догадаться, что онъ еще на лѣстницѣ слышалъ крики, потому что,войдя въ комнату, онъ мгновенно вырвалъ плеть изъ рукъ Рикардо и, ставъ лицомъ къ лицу передъ Гарафоли, проговорилъ дрожащимъ голосомъ:

-- И это не позоръ, не подлость -- мучить такъ беззащитныхъ дѣтей?

-- Ты что вмѣшиваешься въ чужія дѣла, старый дуракъ? рѣзко возразилъ Гарафоли.

-- Я дамъ знать полиціи!

-- Полиціи?.. протянулъ Гарафоли, вставая со стула.-- Ты мнѣ грозишь полиціей?..

-- Да, я, отвѣчалъ Витали, не отступая ни на шагъ.

-- Послушай, Витали, ироническимъ тономъ сказалъ итальянецъ, -- не зли меня, иначе вѣдь и я заговорю... Хорошо-ли тогда тебѣ будетъ? Полиціи я доносить не стану, -- ей до тебя дѣла нѣтъ, -- а вотъ кой-кому не мѣшаетъ шепнуть одно имя, и если только я его произнесу -- не знаю, кто будетъ опозоренъ.

Витали точно окаменѣлъ; я растерялся отъ изумленія и не успѣлъ опомниться, какъ онъ повелъ меня за руку къ двери.

-- Не сердись, старина! крикнулъ ему вслѣдъ Гарафоли: -- ты хотѣлъ поговорить со мной о чемъ-то?

Витали, молча, не оборачиваясь, началъ спускаться съ лѣстницы. Еслибъ я смѣлъ, я обнялъ бы его: такъ я былъ счастливъ, уходя отъ жестокаго палача.

Когда мы вышли на улицу, уже совсѣмъ стемнѣло; Капи ждалъ насъ у воротъ. Витали видимо торопился, пока мы проходили шумнымъ, оживленнымъ кварталомъ; но лишь только мы свернули въ узкій проулокъ, онъ въ изнеможеніи опустился на тумбу.

-- Хорошо быть сострадательнымъ, проговорилъ онъ вслухъ, какъ-бы про себя.-- А между тѣмъ мы все-таки очутились подъ открытымъ небомъ, безъ гроша въ карманѣ и съ пустымъ желудкомъ. Ѣлъ-ли ты что-нибудь, Реми?

-- Ничего, кромѣ корки хлѣба, которую вы мнѣ дали утромъ, отвѣчалъ я.

-- Дитя мое, приготовься лечь спать безъ ужина, да и то еще неизвѣстно, найдемъ-ли мы мѣсто для ночлега. Я разсчитывалъ, что ты поѣшь и переночуешь у Гарафоли, и что онъ внесетъ мнѣ за тебя 20 франковъ за зиму, которыми я бы съумѣлъ обернуться; но у меня духу не хватило помѣстить тебя къ такому варвару...

На вопросъ мой. куда мы идемъ теперь?-- Витали отвѣчалъ, что, не желая платить за ночлегъ, онъ намѣренъ обратиться въ знакомую ему каменоломню Жантильи, гдѣ мы можемъ очень удобно провести ночь въ сухихъ нишахъ шахты. Долго шли мы разными закоулками; я замѣтилъ, что Витали едва передвигаетъ ноги и дрожитъ, какъ въ лихорадкѣ. Потрясенія послѣднихъ дней не прошли безслѣдно для надломленнаго тюрьмою организма сильнаго когда-то старика; я убѣждалъ его обратиться къ состраданію котораго-нибудь изъ хозяевъ тѣхъ скромныхъ домиковъ, мимо которыхъ мы брели; но онъ упорно твердилъ одно, что отыщетъ названное имъ мѣсто, а изъ милости не хочетъ быть примятымъ, тѣмъ болѣе, что въ этомъ кварталѣ живутъ все садовники-цвѣтоводы, которые ночью не любятъ вставать.

Рѣзкій вѣтеръ обдувалъ насъ со всѣхъ сторонъ. Не знаю, сколько времени бродили мы взадъ и впередъ, отыскивая заколдованную каменоломню, только все возвращались на прежнее мѣсто. Витали совсѣмъ выбился изъ силъ; дыханіе со свистомъ вырывалось у него изъ груди, онъ поминутно спотыкался. Холодъ пробралъ и меня; я на ходу засыпалъ, въ ушахъ у меня звенѣло, ноги коченѣли и отказывались служить. Капи, опустивъ уши и хвостъ, дробными шажками бѣжалъ рядомъ со мной. Но вотъ мы остановились около высокаго омета изъ навоза, покрытаго соломой; вѣтеръ постепенно сдувалъ ее сверху и она покрывала густымъ слоемъ снѣгъ подлѣ калитки садоваго забора.

-- Сядемъ тутъ! хриплымъ голосомъ произнесъ Витали, тяжело опускаясь на кучу соломы.-- Ометъ защититъ насъ отъ сѣвернаго вѣтра. Ложись какъ можно ближе ко мнѣ, а Капи положи на себя. Попытаемся заснуть.

Витали, какъ человѣкъ опытный, не могъ не знать, что спать на морозѣ -- вѣрная смерть; видно, онъ ужь начиналъ терять сознаніе, если рѣшился подвергнуть себя и меня опасности. Я въ точности исполнилъ все, что онъ мнѣ приказалъ, и, улегшись насколько можно удобнѣе, немедленно почувствовалъ, что меня одолѣваетъ глубокій сонъ; я началъ щипать себѣ руки -- ничего не чувствую! Страхъ замерзнуть заставилъ меня сдѣлать невѣроятныя усилія, чтобы приподнять вѣки; гляжу -- Витали прислонился спиной къ калиткѣ сада и отрывисто дышетъ; Капи, растянувшись вдоль моего тѣла, сладко спитъ. Помню ясно, какъ солома сыпалась сверху на наши лица, точно сухіе листья съ дерева; на улицѣ было тихо, какъ въ могилѣ; эта тишина навела на меня смутный страхъ, смѣшанный съ сожалѣніемъ къ самому себѣ. У меня даже навернулись слезы на глазахъ при мысли: что, если я здѣсь умру? Бѣдная мама Барберина! Вотъ горевать-то будетъ! Я опять закрылъ глаза. Воображенію моему представился нашъ деревенскій домикъ съ садомъ... солнце свѣтитъ, на дворѣ такъ тепло, жонкили цвѣтутъ, дрозды свищутъ въ кустахъ... мама Барберина развѣшиваетъ на заборѣ бѣлье, вымытое въ ручьѣ... я слышу, какъ вода журчитъ подъ горой... Изъ Шаванона я перенесся на барку "Лебедь": Артуръ спитъ въ кроваткѣ, а м-съ Милигенъ, прислушиваясь къ шуму вѣтра, вѣрно, думаетъ: "гдѣ то я теперь въ такой холодъ?.." Мысли мои спутались -- я потерялъ сознаніе...

Я очнулся въ постели, въ комнатѣ, ярко освѣщенной пылающимъ огнемъ въ печи.

Гдѣ я? Кто эти люди?.. Какой-то старикъ въ сѣрой курткѣ и въ деревянныхъ башмакахъ; кругомъ меня стоятъ два мальчика и двѣ дѣвочки. Одна изъ нихъ, малютка лѣтъ шести, пристально смотритъ на меня... Какіе странные глаза!.. И поднялся немного.

-- Гдѣ Витали? тихо проговорилъ я.

-- Это онъ объ отцѣ спрашиваетъ, сказала дѣвочка побольше, должно быть старшая.

-- Онъ мнѣ ке отецъ, онъ мой хозяинъ... Гдѣ онъ? Гдѣ Капи? повторялъ я.

Боже! Что мнѣ разсказалъ дядя Пьеръ, глава семейства, гдѣ меня пріютили! Онъ былъ по ремеслу садовникъ. Приготовясь выѣхать на базаръ въ два часа ночи, онъ отворилъ калитку своего сада и увидалъ насъ подъ грудой соломы. Капи неистово залаялъ. Тотчасъ принесли фонарь, убѣдились, что Витали замерзъ, отправили его трупъ въ полицію, а меня перенесли въ домъ и уложили въ постель. Kann, по словамъ дѣтей Пьера, вылъ раздирающимъ душу голосомъ и побѣжалъ провожать тѣло своего хозяина. Я пролежалъ шесть часовъ безъ признаковъ жизни, затѣмъ отогрѣлся и только къ вечеру очнулся.

Я такъ рыдалъ, слушая описаніе горькой участи, постигшей моего друга и наставника, что семья честнаго рабочаго, изъ чувства деликатности, оставила меня одного, чтобы дать мнѣ время успокоиться. Я почти безсознательно сползъ съ постели, перекинулъ арфу черезъ плечо и задумалъ уйти -- куда?-- самъ не зналъ. Ноги у меня подкашивались, въ глазахъ вертѣлись зеленые круги. Я машинально направился въ ту комнату, откуда доносились до меня голоса, и засталъ всю семью за ужиномъ. Вкусный запахъ капустной похлебки пріятно защекоталъ мое обоняніе, и я тутъ только понялъ, до чего я голоденъ: меня покачивало изъ стороны въ сторону. Дѣвочка съ выразительными глазами первая смекнула, что мнѣ ѣсть хочется -- такъ алчно я смотрѣлъ на похлебку -- и подала мнѣ полную тарелку щей, а затѣмъ принесла и другую. Съ каждой ложкой въ меня точно вливалась жизнь.

Я разговорился съ моими хозяевами, разсказалъ имъ, кто я, откуда; грустная повѣсть моего дѣтства не разъ вызывала слезы на глазахъ дочерей Пьера Акена, моего новаго покровителя. Онъ былъ вдовъ, по ремеслу цвѣтоводъ; четырнадцати-лѣтняя Стефанета заступала мѣсто матери въ семьѣ; за нею слѣдовали братья Алексисъ и Беньяминъ и шести-лѣтняя Лиза, потерявшая способность говорить послѣ тяжкой болѣзни, когда ей было четыре года. Доктора увѣряли, что со временемъ она выздоровѣетъ; выразительные жесты, а главное, краснорѣчивые глаза совершенно понятно объясняли каждую ея мысль и каждое желаніе. Отецъ души не слышалъ въ этой дѣвочкѣ; воля ея была для него закономъ. Я именно Лизѣ обязанъ, что первый-же день моего водворенія въ семьѣ Авеновъ рѣшилъ мою судьбу: дядя Пьеръ усыновилъ меня по просьбѣ дочери; я ужь не былъ теперь безроднымъ, имѣлъ отца, двухъ сестеръ, двухъ братьевъ; даже Капи -- и того не разлучили со мной. Вѣрный пудель въ тотъ-же вечеръ прибѣжалъ къ намъ, и когда увидѣлъ меня, то обезумѣлъ отъ радости, кинулся ко мнѣ, сталъ лизать мои руки, лицо, шею и весь дрожалъ отъ удовольствія.

-- А какъ-же Капи? многозначительно спросилъ я у дяди Пьера послѣ того, какъ моя судьба была уже окончательно рѣшена.

-- Мы и его оставимъ у себя, отвѣтилъ Пьеръ.

Капи какъ-будто смекнулъ, въ чемъ дѣло: сталъ на заднія лапы, приложилъ къ сердцу правую переднюю лапу и низко поклонился. Это вызвало общій смѣхъ, и собака съ первой же минуты сдѣлалась любимицей всей семьи. Не зная, чѣмъ заплатить добрымъ хозяевамъ за ихъ гостепріимство, я весь этотъ вечеръ игралъ и пѣлъ, къ великому восторгу нѣмой Лизы, знаками показывавшей, что я, въ своей овчинной буркѣ, съ разсыпавшимися по плечамъ кудрями, очень похожъ на Петра пустынника въ дѣтствѣ, гравюра съ изображеніемъ котораго висѣла у нихъ на стѣнѣ.

Меня заранѣе предупредили, что комисаръ полиціи сниметъ съ меня допросъ по поводу Витали; я очень волновался по этому случаю, такъ-какъ ровно ничего не зналъ о прошедшемъ покойнаго. Видя, что я тревожусь, дядя Пьеръ вызвался проводить меня къ комисару и присутствовать при допросѣ. Долго продержали меня въ полиціи; я долженъ былъ разсказать исторію моей жизни отъ начала до конца, до мельчайшихъ подробностей, и заключилъ свою рѣчь тѣмъ, что Витали нанялъ меня на годъ у мужа моей кормилицы за извѣстную плату.

-- Куда-жь вы теперь дѣнетесь? спросилъ комисаръ.

-- Теперь, сударь, позвольте мнѣ принять его къ себѣ въ домъ, вмѣсто сына, вмѣшался Пьеръ.

Комисаръ изъявилъ на это полное согласіе, не преминувъ замѣтить Пьеру, что такой поступокъ дѣлаетъ честь его сострадательному сердцу. Оставалось разъяснить одно обстоятельство: что за личность былъ покойный Витали. Изъ моихъ показаній явствовало, что кромѣ Гарафоли никто про старика ничего не зналъ. Меня спросили: узнаю ли я улицу, домъ и самого Гарафоли; я далъ утвердительный отвѣтъ. Комисаръ, дядя Пьеръ и я, вскарабкались втроемъ въ четвертый этажъ дома улицы Лурсинъ. Матіа мы не нашли передъ печкой: онъ, вѣрно, лежалъ въ госпиталѣ. При видѣ полицейскаго, Гарафоли помертвѣлъ,-- и было отъ чего!-- по услыхавъ о смерти Витали, онъ какъ-будто вздохнулъ свободно и объявилъ, что зналъ покойнаго хорошо.

-- Фамилія его не Витали, а Карло Бальзани, говорилъ Гарафоли комисару.-- Лѣтъ сорокъ назадъ онъ считался знаменитѣйшимъ пѣвцомъ въ Италіи; слава его гремѣла по всей Европѣ; но вдругъ онъ потерялъ голосъ и, не желая перейти на второстепенныя роли, принялъ имя Витали и сталъ заниматься разными промыслами. Ему не повезло, и онъ началъ показывать ученыхъ собакъ. При всей своей бѣдности, это былъ человѣкъ гордости непомѣрной; онъ скорѣе рѣшился бы умереть, чѣмъ обнаружить свое инкогнито передъ публикой, знавшей его блестящимъ артистомъ. Его секретъ я узналъ случайно.

Такъ вотъ гдѣ ключъ таинственной загадки! подумалъ я. Милый, бѣдный мой наставникъ! На похоронахъ его мнѣ не удалось присутствовать: неестественное напряженіе нервовъ въ первый день, какъ меня спасли отъ смерти, а главное, чрезмѣрное истощеніе силъ отъ голода и страшной простуды, свалили меня въ постель; у меня открылось воспаленіе легкихъ, такъ-что я оправился совершенно только къ веснѣ.

Самъ Пьеръ и его сыновья дежурили поочередно у постели больного Реми по ночамъ, а днемъ его сдавали на руки Стефанетѣ, этому ангелу-хранителю цѣлаго дома. Два года, проведенные мальчикомъ въ семьѣ небогатаго, по честнаго рабочаго, могутъ быть названы счастливыми годами его жизни. Здѣсь онъ закалилъ себя въ физическомъ трудѣ еще болѣе, чѣмъ у Витали; пока онъ не совершенно еще оправился, его холили и берегли; но съ наступленіемъ весны, когда силы его окрѣпли, онъ сдѣлался такимъ-же чернорабочимъ, какъ Пьеръ и его сыновья; не мало здоровыхъ тумаковъ пришлось ему получить отъ новыхъ своихъ братьевъ за неумѣлость; но не болѣе, какъ черезъ мѣсяцъ, ужь онъ не уступалъ имъ въ ловкости и проворствѣ. Чѣмъ въ особенности пріемышъ Реми угодилъ главѣ семейства,-- это своей любовью и внимательностью къ нѣмой Лизѣ; всѣ свободные часы онъ посвящалъ ей: гулялъ съ нею, читалъ ей вслухъ, пѣлъ и игралъ на арфѣ, а къ концу перваго года научилъ ее даже писать. Это приводило въ умиленіе Пьера.

-- Глупъ-бы я былъ, братъ, еслибы не принялъ тебя къ себѣ! сказалъ онъ ему однажды.-- За хлѣбъ, за соль мою ты мнѣ платишь вчетверо.

Лучшимъ развлеченіемъ для семьи Акеновъ были воскресные вечера: вернувшись съ базара и пообѣдавъ пораньше, они заканчивали работы въ саду, затѣмъ собирались въ бесѣдкѣ изъ виноградныхъ лозъ, примыкавшей къ дому; Реми приносилъ сюда свою арфу и игралъ танцы, а молодежь плясала. Иногда Капи съ своимъ хозяиномъ разыгрывали смѣшные фарсы; тогда всѣ хохотали безъ умолку. Реми до такой степени слился съ семьей Пьера, и ему жилось тутъ такъ хорошо, что на него нападалъ иногда страхъ, не обрушилось-бы на нихъ какое нибудь несчастіе. Предчувствіе не обмануло мальчика.

Дядя Пьеръ былъ извѣстный цвѣтоводъ въ Парижѣ; онъ особенно прославился искуствомъ разводить махровые левкои, -- секретъ, которымъ обладали очень немногіе садовники, -- вслѣдствіе чего каждое лѣто, въ концѣ іюля, его то и дѣло приглашали въ разные сады для осмотра теплицъ и парниковъ. Стефанета очень не любила этотъ сезонъ цвѣтовъ, потому что отецъ ея, человѣкъ вообще трезвый, въ это время частехонько возвращался домой на веселѣ. Уложивъ спать всю семью, дѣвушка садилась за шитье и съ замирающимъ сердцемъ прислушивалась къ каждому звуку на улицѣ, въ ожиданіи подгулявшаго старика. Пьеръ, всегда внимательный и ласковый къ старшей дочери, въ такихъ случаяхъ становился неузнаваемъ: онъ не только сердился, но даже дѣлался грубъ, называлъ Стефанету "мамзель жандармъ", бранилъ, зачѣмъ она полунощна чаетъ и ждетъ его, придирался то къ тому, то къ другому; по дѣло все-таки кончалось миромъ, и отецъ даже просилъ прощенія у дочери за свое легкомысліе.

-- Видишь-ли что, говорилъ онъ,-- стоитъ только пропустить одинъ стаканчикъ -- второй ужь самъ за нимъ просится, а за третьимъ забудешь и семью, и кредиторовъ, и все на свѣтѣ.

Пьера пуще всего волновало то, что нѣмая Лиза, по словамъ сестры, долго не ложилась спать, плакала и тревожилась, не случилось-ли чего съ отцомъ. Страхъ потерять къ себѣ уваженіе своей маленькой любимицы особенно сильно дѣйствовалъ на нѣжнаго родителя.

Подходилъ праздникъ св. Маріи и св. Людовика; въ этотъ день много имянинницъ и имянинниковъ и цвѣты покупаютъ возами; Пьеръ заготовилъ огромные запасы ихъ и заранѣе потиралъ руки отъ удовольствія, разсчитавъ, сколько франковъ перепадетъ ему въ карманъ. Семья задумала воспользоваться хорошей погодой и сходить въ гости къ другому садовнику, въ Аркейль -- деревню также въ предмѣстьи Парижа; положили взять съ собой и Капи. Окончивъ поливку и уборку цвѣтовъ, Пьеръ и его дѣти одѣлись по-праздничному и весело пустились въ путь. Бодрый, красивый еще отецъ, трое рослыхъ юношей и двѣ хорошенькія дѣвушки, въ особенности Лиза, въ свѣжемъ голубомъ платьѣ, соломенной шляпкѣ и сѣренькихъ ботинкахъ,-- обращали на себя вниманіе всѣхъ прохожихъ; многіе изъ нихъ останавливались и смотрѣли имъ съ улыбкой вслѣдъ. Въ гостяхъ было очень пріятно; обѣдъ подавали на чистомъ воздухѣ; но прежде, чѣмъ онъ кончился, съ запада поднялась зловѣщая градовая туча и вдали послышались раскаты грома.

-- Вѣда! воскликнулъ Пьеръ, вскакивая съ мѣста: -- будетъ гроза, погибнутъ мои парники и теплицы. Дѣти, домой! обратился онъ къ сыновьямъ.-- Сестеръ я оставляю на рукахъ Реми... времени терять нельзя...

Всѣ трое бѣгомъ пустились по дорогѣ къ дому; не прошло и четверти часа, какъ надъ Аркейлемъ и его окрестностями разразилась страшная буря съ градомъ и необычайнымъ вихремъ; вѣтеръ ревѣлъ; улицы въ нѣсколько минутъ покрылись толстымъ слоемъ градинъ, величиною въ лѣсной орѣхъ. Реми, съ двумя своими спутницами, вынужденъ былъ переждать подъ чьими-то воротами первый напоръ шквала и затѣмъ понесъ Лизу на рукахъ, такъ-какъ ея нѣжныя ножки не могли ступать по острымъ льдинамъ. Дома они нашли полное опустошеніе: цвѣтовъ болѣе не существовало; битыя стекла, черепки горшковъ, листья и лепестки роскошныхъ левкоевъ, розъ, фукцій, астръ,-- представляли одну сплошную массу. Пьеръ, весь въ слезахъ, растерянный, сидѣлъ на развалинахъ своего благосостоянія; онъ безвозвратно погибъ; домъ и садъ не принадлежали еще ему; онъ ихъ арендовалъ на извѣстный срокъ, акуратно вносилъ аренду и разсчитывалъ въ этомъ году покрыть большую часть своихъ долговъ. Всѣ эти надежды разлетѣлись въ прахъ; за однѣ стеклянныя рамы теплицъ и парниковъ онъ задолжалъ 10,800 фр.; сочтите еще цвѣты, горшки!.. Банкротъ, да и только... Это-ли еще не горе!..

Однако, Пьеръ стойко перенесъ свое несчастіе; онъ собралъ всѣ юридическія свѣденія относительно своего положенія, переговорилъ съ кредиторами и началъ спокойно ждать рѣшенія своей участи. Реми онъ поручилъ написать письмо къ сестрѣ Катеринѣ, въ Ніевръ, и попросить ее немедленно Пріѣхать, чтобы распорядиться дѣтьми. Она, какъ старшая въ семьѣ Акеновъ, играла у нихъ роль матери. Но не успѣла она еще прибыть, какъ за Пьеромъ явился полицейскій комисаръ: отца семейства присудили на пять лѣтъ тюремнаго заключенія за долги. Раздирающая душу сцена прощанія Пьера съ дѣтьми, въ особенности съ нѣмой Лизой, сильно растрогала комисара; онъ вздумалъ утѣшать его тѣмъ, что съ несчастными банкротами въ тюрьмѣ обращаются гораздо лучше, чѣмъ съ преступниками. Реми былъ внѣ себя отъ отчаянія; онъ въ Пьерѣ терялъ второго отца и опять оставался одинокимъ.

По пріѣздѣ тетки Катерины, говоритъ онъ,-- мы нѣсколько ожили; это была женщина бойкая, энергичная, хотя и простая крестьянка; она разъ пять живала въ Парижѣ, въ кормилицахъ; знакомыхъ у нея было много, въ томъ числѣ одинъ нотаріусъ. Посовѣтовавшись съ нимъ и съ братомъ, къ которому Катерина ежедневно бѣгала въ тюрьму, она распредѣлила участь дѣтей слѣдующимъ образомъ: нѣмую Лизу она брала съ собой въ Морванъ; Алексиса отсылала къ дядѣ-рудокопу, въ Севены; Беньямина -- къ другому дядѣ, садовнику, въ Сен-Квентенъ; шестнадцатилѣтвяя Стефанета должна была отправляться къ замужней теткѣ, въ Шарантъ. Когда, наканунѣ отъѣзда, дѣти заикнулись было о томъ, чтобы Катерина взяла меня къ себѣ, та, со свойственной ей прямотою, отвѣчала, что у человѣка рабочаго каждый кусокъ хлѣба на счету и что даромъ можно кормить только родныхъ. Но я и не пошелъ бы къ ней; мысленно я рѣшилъ начать жизнь совершенно независимую: надѣну свою бурку, возьму арфу и, вмѣстѣ съ Капи, пойду странствовать изъ одного мѣста въ другое, навѣщая поочередно моихъ братьевъ и сестеръ. Эта мысль имъ очень понравилась; по крайней мѣрѣ, впереди оставалась надежда на свиданіе.

Наступило утро общей разлуки; я съ невыразимой тоской смотрѣлъ, какъ мои нареченные братья и сестры усаживались въ четырехмѣстный фіакръ; Лиза, вся въ слезахъ, послала мнѣ послѣдній поцѣлуй рукою. Лошади тронулись. Я долго сидѣлъ на пригоркѣ, слѣдя за столбомъ пыли, который скрылъ отъ меня дорогую семью. Наконецъ я всталъ.

-- Маршъ, Капи! Пойдемъ! сказалъ я вѣрному пуделю, сидѣвшему у моихъ ногъ. Я не имѣлъ духа повернуть голову въ ту сторону, гдѣ стоялъ знакомый мнѣ домъ съ закрытыми ставнями и заколоченными воротами, точно гробъ. Солнце весело играло на ясномъ небѣ. Какая разница съ тѣмъ вечеромъ, когда мы замерзали съ Витали! Недаромъ прошли для меня эти два года: я отдохнулъ послѣ труднаго пути, узналъ счастье быть не бездомнымъ сиротой. Теперь впередъ -- на новую жизнь, на новую борьбу!..

-----

Много лѣтъ пронеслось надъ моей головой съ тѣхъ поръ, какъ я, разлученный съ семьей Акеновъ, остался опять одинокимъ на бѣломъ свѣтѣ. И вотъ я теперь у тихой пристани, въ родовомъ своемъ помѣстьѣ Милигенъ-Паркѣ, въ кругу своей собственной семьи, счастливый, спокойный!

Да, безродный Реми, бывшій уличный музыкантъ, нищій мальчикъ, который проводилъ нерѣдко ночи подъ открытымъ небомъ, по цѣлымъ днямъ голодалъ, переходилъ изъ рукъ въ руки -- отъ крестьянки-кормилицы къ пѣвцу Витали, а отъ него къ бѣдному рабочему, -- сдѣлался вдругъ независимъ, богатъ и вступилъ во владѣніе такимъ замѣчательнымъ имѣніемъ, которое пріѣзжіе иностранцы осматриваютъ, какъ историческій памятникъ. Въ этомъ старинномъ замкѣ я живу съ моей матерью м-съ Милигенъ, съ моимъ младшимъ братомъ Артуромъ и съ моей женой Лизой Акенъ, получившей снова способность говорить отъ радости въ ту минуту, когда она неожиданно увидала меня въ Веве, куда я пришелъ, чтобы отыскать ее. Лиза жила тамъ на воспитаніи у м-съ Милигенъ, призрѣвшей ее послѣ смерти мужа тетки Катерины, къ которой ее перевезли по заключеніи Пьера жена въ тюрьму.

Вотъ какимъ образомъ открылось, что я старшій сынъ м-съ Милигенъ, украденный у нея въ Парижѣ. Во время пребыванія моего на баркѣ "Лебедь", ее поразило что-то общее въ моихъ чертахъ съ чертами Артура; кромѣ того, она съ первой-же минуты почувствовала невольное влеченіе ко мнѣ; все это возбудило въ ней смутное подозрѣніе, не я-ли ея пропавшій сынъ. Мои разсказы о томъ, какимъ страннымъ случаемъ я попалъ на воспитаніе къ мамѣ Барберинѣ, еще болѣе усилили это подозрѣніе. Не щадя денегъ, она начала дѣлать розыски и, благодаря правдивымъ показаніямъ моей кормилицы, а главное, благодаря сохранившимся у послѣдней въ цѣлости дорогому бѣлью и расшитому шелками фланелевому салопчику, безъ мѣтокъ, отрѣзанныхъ изъ предосторожности воромъ,-- мать моя окончательно убѣдилась, что я родной ея сынъ. Она дала мнѣ соотвѣтственное моему положенію образованіе, законнымъ образомъ ввела меня во владѣніе родовымъ имѣніемъ, согласилась на мой бракъ съ Лизой, къ которой привязалась, какъ къ дочери, и поселилась вмѣстѣ съ нами въ Милигенъ-Паркѣ.

Сидя теперь въ своемъ кабинетѣ, я смотрю, какъ мать идетъ по нашей портретной галереѣ; время мало измѣнило ее; она почти такая же красавица, какою я помню ее на бортѣ "Лебедя", когда она стояла среди зелени веранды и глядѣла на меня. Она идетъ, опираясь на руку Артура, уже не болѣзненнаго, слабаго мальчика, а стройнаго, сильнаго молодого человѣка, поговаривающаго о женитьбѣ. Итакъ, предсказаніе дяди Джемса Милигена не сбылось: Артуръ ожилъ и будетъ жить. Въ нѣсколькихъ шагахъ за ними идетъ старушка въ костюмѣ французской крестьянки, съ ребенкомъ на рукахъ: это Барберина съ нашимъ первенцемъ Матіа. Моя бывшая кормилица давно уже потеряла своего мужа Жерома, умершаго въ госпиталѣ въ Парижѣ, куда онъ отправился по порученію м-съ Милигенъ, для розысковъ мѣста моего жительства. Когда у меня родился сынъ, Барберина не выдержала, покинула родной Шаванонъ и переселилась къ намъ въ Англію, объявивъ, что она намѣрена выняньчить всѣхъ нашихъ дѣтей. Малютка Матіа начинаетъ, кажется, занимать мое мѣсто въ ея сердцѣ.

Сыну нашему дано это имя въ честь вѣрнаго друга моего, знаменитаго теперь скрипача Матіа,-- того несчастнаго мальчика, который вынесъ столько адскихъ мукъ у Гарафоли. Въ день разлуки съ Акенами я нечаянно нашелъ его, умирающаго отъ голода, на паперти одной церкви въ Парижѣ, накормилъ его на свои единственные сто су, подѣлился съ нимъ платьемъ и взялъ съ собой. Съ этой минуты началась наша тѣсная, неразрывная дружба. Вдвоемъ съ нимъ, въ сопровожденіи моего неизмѣннаго Капи -- теперь уже совсѣмъ дряхлаго пуделя, пользующагося огромнымъ почетомъ въ нашемъ домѣ,-- мы обошли почти всю Францію, были въ Англіи, Швейцаріи, заработывая хлѣбъ уличными представленіями, а главное -- концертами. У Матіа оказался великолѣпный талантъ къ музыкѣ; благодаря его игрѣ на скрипкѣ и на cornet à piston, мы собирали столько денегъ, что могли совершать длинныя путешествія; но не обходилось и безъ такихъ дней, когда мы голодали съ нимъ, какъ, бывало, съ Витали.

Глядя на окружающую меня обстановку и вспоминая прошлое, мнѣ подъ-часъ сдается, что мое дѣтство было фантастической сказкой. Чрезъ какія только мытарства я не прошелъ прежде, чѣмъ достигъ настоящаго положенія! Въ Варзинскихъ копяхъ, напримѣръ, куда мы пришли съ Матіа, чтобы провѣдать Алексиса Авена, я, совершенно случайно, попалъ въ шахту въ тотъ самый день, когда рѣка Дивона прорыла отверстіе въ залежахъ каменнаго угля и, затопивъ копи, погубила болѣе ста рабочихъ. Желая оказать услугу больному Алексису, у котораго раздробило руку, я временно нанялся въ должность катальщика (rouleur) и среди работы былъ застигнутъ наводненіемъ. Провести 14 дней на днѣ шахты, въ углубленіи, напоминавшемъ каменный мѣшокъ, безъ пищи и безъ огня, ждать ежеминутно смерти отъ недостатка воздуха и быть спасеннымъ -- это ли не фантастическое приключеніе! А между тѣмъ, дѣйствительно, я, въ числѣ шести человѣкъ, вынесъ эту четырнадцатидневную пытку и вышелъ цѣлъ, вмѣстѣ съ своими товарищами, только благодаря энергіи инженера, сообразившаго по плану, гдѣ начать раскопки, чтобы открыть нашу могилу.

Въ другой разъ мы съ Матіа угодили въ тюрьму, по подозрѣнію въ кражѣ коровы, купленной на наши деньги, въ подарокъ мамѣ Барберинѣ.

Но чѣмъ-то невѣроятнымъ кажутся мнѣ самому мои похожденія въ Англіи, куда я отправился, вмѣстѣ съ Матіа, по вызову агентовъ одного сыскного бюро, подъ тѣмъ предлогомъ, будто меня отыскиваютъ мои родители. Впослѣдствіи обнаружилось, что тотъ-же негодяй, который укралъ меня въ дѣтствѣ, былъ вторично подкупленъ дядей Джемсомъ для того, чтобы отдалить меня отъ матери, проживавшей тогда въ Веве. Не подозрѣвая ничего, я поспѣшилъ на вызовъ, въ надеждѣ найти свою родную семью. И что-же? Я попалъ въ руки мошенника-контрабандиста Дрисколя, сочинившаго цѣлую исторію моего исчезновенія; онъ увѣрялъ, что я его сынъ и что меня украла, изъ ревности къ нему, одна молодая дѣвушка. Сердце говорило мнѣ, что эта отталкивающая личность и вѣчно пьяная его жена не могутъ быть моими родителями; я чувствовалъ отвращеніе къ двумъ рыжимъ болванамъ, ихъ сыновьямъ, къ злой, возненавидѣвшей меня съ первой минуты, ихъ дочери и къ разбитому параличомъ дѣду, вѣчно плевавшему въ ту сторону, гдѣ я находился. Только сознаніе долга удерживало меня въ ихъ домѣ; я даже рѣшился разстаться съ Матіа и отослать его во Францію отыскивать Лизу, а самому покориться своей судьбѣ. Но Матіа убѣдилъ меня бѣжать съ нимъ, приводя всевозможныя доказательства, что я сдѣлался жертвой самаго наглаго обмана. Случай намъ помогъ. Въ ту ночь, когда Дрисколь и его шайка собирались ограбить сельскую церковь, поставя окрашеннаго въ желтую краску Капи на часахъ, полиція нагрянула, захватила ихъ всѣхъ и арестовала меня, узнавъ, что собака принадлежитъ мнѣ. Но черезъ нѣсколько дней, когда меня повезли изъ тюрьмы къ допросу, я воспользовался удобной минутой, незамѣтно выскользнулъ изъ вагона въ назначенномъ заранѣе мѣстѣ, гдѣ меня ждалъ Матіа, и мы съ нимъ благополучно переправились во Францію. Здѣсь судьба сжалилась, наконецъ, надъ бѣднымъ Реми и соединила его съ родной матерью.

"Дѣло", NoNo 11--12, 1879

Оставить комментарий Мало Гектор (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1878 Обновлено: 16/12/2024. 121k. Статистика. Повесть: Проза, Переводы Романы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Sans famille Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 11-12, 1879 (Сокращенный перевод-пересказ).

Мало Гектор Безродный

Безродный

Мало Гектор
Безродный