Аннотация: Winnetou. Перевод А. Безыменского (1934).
К. Май
Виннету
Перевод А. Безыменского.
Май К. Виннету; На Диком Западе: Романы
СПб.: Лицей, 1993.-- (Всемирная детская библиотека приключений на суше и на море.)
Глава первая ГРИНГОРН
Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое "грингорн"? Это -- кличка. И притом весьма обидная.
"Грин" (green) значит "зеленый", а под словом "горн" (hörn) следует разуметь "щупальцы". Таким образом, грингорн -- это, так сказать, з_е_л_е_н_ы_й ю_н_е_ц, впервые попавший в чужую страну и поэтому лишенный всякого опыта; юнец, который должен очень осторожно выпускать свои щупальцы, чтобы не быть высмеянным,
Грингорн -- человек, который не уступит стула даме, если она захочет сесть на него; он поздоровается с хозяином дома раньше, чем отвесит поклоны миссис и мисс; а заряжая ружье, он не тем концом вложит патрон. Он или совсем не говорит по-английски, или же говорит слишком правильно и изысканно; на него наводят ужас и язык янки, и то наречие, на котором говорят по ту сторону лесов. Грингорн принимает енота за опоссума, а хорошенькую мулатку за квартеронку. Грингорн принимает следы индейского петуха за медвежий след, а стройную яхту за пароход с Миссисипи. Он стесняется положить свои грязные ноги на колени попутчика-пассажира и хлебать суп, фыркая наподобие околевающего бизона. Он тащит с собой в прерию (чистоплотности ради) губку величиной с огромную тыкву, а в карман засовывает компас, который уже на третий день пути показывает во все стороны, но -- увы! -- не на север. Он записывает восемьсот выражений индейцев, но при первой же встрече с краснокожими оказывается, что записанные выражения он отправил в конверте домой, а вместо них приберег письмо. Грингорн покупает порох, но, собираясь выстрелить, вдруг замечает, что ему подсунули измельченный древесный уголь. Он таким образом затыкает охотничий нож за пояс, что, когда приходится нагибаться, клинок врезается ему в бедро. В диких местностях Запада он разводит такие костры, что огонь достигает верхушек деревьев, но потом, когда индейцы открывают его убежище и стреляют по нему, он удивляется, что они смогли найти его! Одним словом, грингорн есть именно green hЖrn. И вот таким-то грингорном был в то время я...
Однако читатель не должен думать, что я хоть как-то подозревал о том, что эта кличка могла относиться ко мне. О нет! Отличительная черта всякого грингорна состоит в том, что он готов кого угодно считать зеленым юнцом, за исключением самого себя!
Напротив, я считал себя в то время чрезвычайно умным и опытным человеком. Ведь я же учился в университете и никогда еще не испытывал страха перед экзаменами! Обладая в те годы большим самомнением, я не хотел постичь, что собственно истинной школой является сама жизнь, где ученики ежедневно и ежечасно подвергаются суровым испытаниям. Безотрадные испытания на родине и, надо признаться, прирожденная жажда деятельности заставили меня перебраться через океан в Соединенные Штаты, где в то время настойчивому человеку гораздо легче было бы добиться успеха, чем теперь. Я мог бы недурно устроиться в Восточных Штатах, но меня тянуло на Запад. Занимаясь то тем, то другим, я в короткое время заработал столько денег, что добрался до Сент-Луиса, снабженный всем необходимым и в самом веселом расположении духа. Счастливый случай привел меня здесь в немецкую семью, где я получил место домашнего учителя. В этой семье бывал некий мистер Генри, чудак и ружейный мастер, предававшийся своему ремеслу с пылом истого художника и с унаследованной от предков гордостью называвший себя "мистер Генри, пушкарь".
Этот человек, в сущности, очень хорошо относился к людям, но производил прямо противоположное впечатление, так как не знался почти ни с кем, кроме упомянутой семьи, и даже со своими заказчиками обращался так неприветливо, что они продолжали ходить к нему только ради хорошего качества его товара. Свою жену и детей он потерял вследствие какого-то трагического случая, о котором никогда не рассказывал; все же, исходя из некоторых его замечаний, я предполагал, что семья его стала жертвой преступления.
Почему этот старик почувствовал симпатию именно ко мне, чужому для него юноше, я так и не мог понять, пока он сам мне этого не объяснил. С тех пор как я попал в эту немецкую семью, он стал приходить туда чаще, чем прежде, и нередко присутствовал на наших занятиях, а когда они кончались, я должен был уделять ему свое свободное время. В конце концов, он пригласил меня к себе, но я медлил воспользоваться его приглашением. Помню сердитое выражение его лица, когда я однажды вечером зашел к нему, и тон, которым он меня встретил, не утруждая себя ответом на мое приветствие.
-- Где это вы вчера пропадали, сэр?
-- Дома был.
-- А позавчера?
-- Тоже дома.
-- Не сочиняйте, пожалуйста!
-- Я говорю правду, мистер Генри.
-- Как бы не так! Желторотые птенцы вроде вас не долго сидят в гнезде; они всюду суют свой нос, но только не туда, куда следует!
-- А куда бы мне следовало его сунуть, если вам угодно на это ответить?
-- Сюда, ко мне, само собой разумеется! Я вас давно уже хотел кое о чем спросить.
-- Почему же вы этого не делали?
-- Потому что не хотел! Слышите?
-- А когда же вы захотите?
-- Может быть, сегодня.
-- В таком случае можете смело спрашивать,-- сказал я, усаживаясь на верстак, у которого он работал.
Мистер Генри удивленно посмотрел мне в лицо, неодобрительно покачал головой и воскликнул:
-- Смело! Точно я и в самом деле должен спрашивать разрешения у эдакого грингорна, если хочу с ним поговорить!
-- У грингорна?..-- переспросил я, наморщив лоб, так как почувствовал себя оскорбленным.-- Я хочу думать, мистер Генри, что это слово нечаянно сорвалось у вас с языка!
-- Что вы воображаете, сэр? Я говорил вполне обдуманно: вы -- настоящий грингорн, да еще какой! Правда, содержание ваших книг крепко сидит у вас в голове. Нужно прямо удивляться, чему только там вас не учат! этот молодой человек вполне точно знает, что написал на кирпичах Навуходоносор и сколько весит воздух, которого мы не можем видеть! И потому, что знает это, воображает, что очень умен! Но попробуйте понюхать жизнь лет пятьдесят, только тогда -- и то не наверняка -- постигнете, в чем состоит истинная мудрость! То, что вы знаете теперь, в сущности, ничто. А то, на что вы способны,-- еще гораздо меньше! Ведь вы даже стрелять не умеете?
Он сказал это в высшей степени презрительным тоном и с такой уверенностью, точно успел уже убедиться в этом.
-- Не умею стрелять? Гм... -- ответил я, улыбаясь.-- Может, это и есть тот вопрос, который вы хотели мне задать?
-- Да, именно этот! Ну, отвечайте же, наконец!
-- Дайте мне в руки хорошее ружье, тогда я вам отвечу, но не раньше!
Тут он отложил в сторону ствол ружья, который сверлил, подошел ко мне, пристально посмотрел на меня удивленными глазами и воскликнул:
-- Дать вам ружье, сэр? Не подумаю даже! Ни за что! Мои ружья попадают только в такие руки, которые могут прославить меня.
-- И мои руки могут сделать это,-- возразил я.
Мистер Генри вторично, на этот раз искоса, посмотрел на меня, сел на прежнее место и принялся снова сверлить ствол ружья, ворча про себя: "Эдакий грингорн! Своей заносчивостью он может вывести меня из терпения!"
Я не стал противоречить, вытащил сигару и закурил. На четверть часа водворилось молчание. Дольше мистер Генри не выдержал. Он направил ствол ружья к свету, поглядел в него и при этом заметил:
-- Стрелять гораздо труднее, чем звезды считать или же читать древние надписи на кирпичах Навуходоносора. Поняли? Держали ли вы вообще когда-либо ружье в руках?
-- Я думаю!
-- И прицеливались, и спускали курок?
-- Да.
-- И попадали?
-- Еще бы!
Тут он опустил ствол ружья, который держал в руках, посмотрел на меня и произнес:
-- Да, попадали, безусловно,-- но куда?
-- В цель, понятно.
-- Что вы мне пыль в глаза пускаете!
-- Я говорю правду.
-- Черт подери, сэр! Вас не поймешь! Я уверен, что вы не попадете в стену, будь она хоть двадцать локтей в вышину и пятьдесят в длину, но в то время как вы утверждаете совершенно невозможные вещи, у вас такое серьезное, внушающее доверие лицо, что можно выйти из себя! Я ведь не мальчишка, которому вы даете уроки! Поняли? Эдакий грингорн, книжный червяк, и вдруг утверждает, что умеет стрелять! Роясь в турецких, арабских и других негодных старых книгах, когда же он находил время стрелять? Снимите-ка вот это старое ружье со стены и попробуйте взять на прицел! Из него стреляют по медведю -- лучшего ружья я никогда не видывал.
Я снял ружье со стены и прицелился.
-- Хэлло! -- воскликнул он, вскочив с места.-- Что такое? Вы обращаетесь с этим оружием, как с легкой тросточкой, а между тем это самое тяжелое ружье из тех, которые я знаю. Неужели вы обладаете такой силой?
Вместо ответа я схватил его за полу куртки и ремень от штанов и поднял правой рукой в воздух.
-- Черт возьми! -- воскликнул он.-- Пустите меня! Ведь вы гораздо сильнее моего Билла!
-- Вашего Билла? Кто это?
-- Это был мой сын... Но -- оставим это! Он погиб, как и другие... Из него вышел бы толковый парень, но он угас в моем отсутствии. Вы на него похожи ростом, у вас почти такие же глаза и одинаковая с ним форма рта. Поэтому... впрочем, это вас не касается! -- На лице его выразилась глубокая печаль. Он провел по лбу рукой и продолжал теперь уже бодрым голосом: -- Ах, сэр, действительно очень жаль, что при такой мускульной силе вы углубляетесь только в книги. Вам следовало бы заняться физическими упражнениями!
-- Я и занимаюсь.
-- Неужели?
-- Ну да!
-- А боксом?
-- Нет, он у нас мало распространен. Зато -- гимнастикой и борьбой.
-- И верховой ездой?
-- Да.
-- И фехтованием?
-- Даже давал уроки.
-- Слушайте, не завирайтесь!
-- Хотите испытать?
-- Спасибо. Мне достаточно и того, что было! Вообще я должен работать. Садитесь!
Он вернулся к верстаку, и я последовал его примеру. Наш дальнейший разговор был весьма односложен. Мысли Генри, казалось, были заняты чем-то важным. Внезапно он прекратил работу и спросил:
-- А занимались ли вы математикой?
-- Она была моим любимым предметом.
-- Арифметикой, геометрией?
-- Разумеется.
-- Землемерным искусством?
-- В высшей степени охотно. Часто без всякой необходимости я колесил по окрестностям с угломером в руках.
-- И вы действительно умеете измерять?
-- Да. Я часто принимал участие в горизонтальных и вертикальных измерениях, хотя и не хочу утверждать, что мои познания достигают уровня знаний настоящего землемера.
-- Отлично, очень хорошо!
-- Но почему вы об этом спрашиваете, мистер Генри?
-- У меня имеется на то особая причина. Поняли? Сейчас вам незачем это знать... Потом выяснится! Сперва я должен узнать, умеете ли вы стрелять.
-- Так испытайте меня!
-- И испытаю. На это можете положиться! Когда у вас начинаются завтра уроки?
-- В восемь часов.
-- Хорошо! Приходите в шесть ко мне. Мы пойдем в тир, где я обстреливаю свои ружья.
-- Почему так рано?
-- Потому что я не хочу больше ждать, потому что я горю желанием доказать, что вы -- настоящий грингорн! Теперь достаточно об этом! У меня есть другие дела, поважнее.
Так как ствол ружья был наконец готов, то Генри вынул из ящика многогранный брусок железа и начал напильником выравнивать его углы. Я заметил, что на каждой грани бруска было по дыре.
Он так сосредоточился на своей работе, что, казалось, забыл о моем присутствии. Его глаза блестели, и, когда он время от времени отрывался от работы, чтобы полюбоваться произведением своих рук, на лице его можно было прочитать выражение любви. Очевидно, этот брусок железа представлял для него большую ценность. Меня это заинтересовало, и я спросил:
-- Разве из э_т_о_г_о тоже получится какая-нибудь часть ружья, мистер Генри?
-- Да,-- ответил он, как будто только сейчас вспомнил о моем присутствии.
-- Но я не знаю ни одной системы, где бы встречалась подобная часть ружья.
-- Охотно верю! Но еще будет такая система. Это будет система Генри.
-- Вот оно что! Значит, новое изобретение?
-- Да.
-- В таком случае извините мое любопытство! Это ведь тайна.
Он долгое время смотрел в каждую дыру, вертел брусок во все стороны, несколько раз прикладывал его к заднему концу только что приготовленного ствола и наконец сказал:
-- Да, это -- тайна. Но вам я доверяю ее, так как хотя вы и настоящий грингорн, но умеете молчать, когда следует. Я вам скажу, что из этого получится... Это будет штуцер с двадцатью пятью зарядами.
-- Не может быть!
-- Молчите! Я не так глуп, чтобы взяться за что-нибудь невозможное.
-- Но в таком случае у вас должны быть камеры для двадцати пяти зарядов!
-- Это имеется!
-- Но ведь они будут так велики и неудобны, что будут только мешать.
-- Всего лишь одна камера, которая весьма удобна и совершенно не мешает.
-- Гм... Я, правда, не компетентен в вашем искусстве, но как обстоит дело с температурой? Ствол ведь накаляется?
-- Нисколько! Материал и обработка ствола -- моя тайна... Впрочем, не всегда ведь выпускают двадцать пять зарядов подряд!
-- Конечно нет.
-- То-то же! Из этого железа получится устройство, вмещающее двадцать пять патронов. После выстрела оно подвигает следующий патрон к стволу и досылает в камеру. Уже несколько лет я носился с этой идеей -- все не удавалось! Теперь, кажется, дело начинает идти на лад. Уже и сейчас известно мое имя, но тогда я буду знаменит и заработаю много денег!
-- Если за деньги всякий сможет приобрести это опасное оружие, то вы в короткое время продадите несколько тысяч штуцеров, но ими будут истреблять бизонов, а заодно и всякую дичь, мясо которой идет в пищу индейцам. Целые сотни, даже тысячи охотников вооружатся вашими штуцерами и отправятся на Запад. Ручьями потечет людская и звериная кровь, и скоро ни одной живой души не будет ни по ту, ни по эту сторону Скалистых гор!
-- Тьфу, пропасть! -- воскликнул он в ответ.-- Правда ли, что вы только недавно приехали из Германии?
-- Да.
-- И раньше никогда здесь не были?
-- Нет.
-- И тем более на Диком Западе?
-- Нет.
-- Следовательно, вы -- стопроцентный грингорн. И все же этот грингорн так бахвалится, точно он предок всех индейцев и жил здесь в течение тысячелетий! Не воображайте, что можете заговорить мне зубы! Даже, если бы все было на самом деле так, как вы утверждаете, то мне все же никогда не придет в голову открыть оружейный завод. Был я до сих пор одинок, таким хочу и остаться; у меня нет ни малейшего желания иметь постоянные неприятности с сотней или еще с большим числом рабочих!
-- Но вы могли бы взять патент на ваше изобретение и продать его!
-- И не подумаю, сэр! До сих пор я имел все необходимое,-- надеюсь, что и впредь без патента не буду терпеть нужды. Ну, а теперь проваливайте домой! У меня нет никакой охоты слушать писк птенца, который должен опериться, прежде чем начать петь или свистать.
Мне и в голову не пришло обидеться на его грубые слова. Я протянул ему на прощание руку и ушел. Тогда я и не подозревал, какое важное значение будет иметь для меня этот вечер. Следующего утра я ожидал с нетерпением и радостью, так как, имея в стрельбе некоторый опыт, был совершенно уверен, что удачно выдержу испытание у своего друга.
Ровно в шесть часов я был у него. Он уже ждал меня, и, когда он протянул мне руку, по его добрым и грубоватым чертам скользнула улыбка.
-- Добро пожаловать, сэр! Ваше лицо выражает уверенность в победе... Значит, вы думаете, что попадете в стену, о которой мы вчера говорили?
-- Надеюсь.
-- Отлично. Пойдемте сейчас же! Я возьму вот это ружьецо, а вы понесете тот тяжелый штуцер; я не хочу тащиться с такой махиной.
Он перебросил через плечо легкую двустволку, а я взял "старую пушку", которую он не хотел нести. По прибытии в тир он зарядил оба ружья и сперва сам выстрелил дважды. Затем наступила моя очередь стрелять из тяжелого штуцера. Я еще не был знаком с таким типом оружия, и поэтому в первый раз задел только край зачерненной середины мишени; второй выстрел был более удачен; третьим же я попал как раз в центр зачерненной части, и все остальные пули прошли через дыру, пробитую третьей пулей. Удивление Генри возрастало с каждым выстрелом; мне пришлось испытать еще и двустволку, что дало такие же результаты.
-- Либо в вас сидит сам дьявол, либо вы прирожденный вестмен {Вестмен (westman -- англ.) -- человек, хорошо знакомый с обычаями и нравами Дикого Запада. Сильный, находчивый, предприимчивый и смелый американец.- Прим. ред.}. Я до сих пор не видел ни одного грингорна, который умел бы так стрелять!
-- Нет, дьявола во мне нет, мистер Генри,-- рассмеялся я.-- И я не собираюсь продать ему свою душу.
-- В таком случае ваша задача и обязанность сделаться вестменом! Есть у вас к этому охота?
-- Почему бы и нет?
-- Отлично! Посмотрим, что можно сделать из грингорна! Итак, вы умеете ездить верхом?
-- В случае нужды.
-- В случае нужды? Гм... Значит, не так же хорошо, как стрелять?
-- Вот еще! Что вообще значит ездить верхом? Самое трудное -- сесть на лошадь. Но раз я уже сижу на ней, она ни за что не сможет меня сбросить!
-- Вы в самом деле так думаете? Небось собираетесь держаться за гриву? Но вы ошибаетесь! Вы верно заметили: самое трудное попасть на лошадь, так как это зависит от вас; спуститься же с лошади значительно легче -- об этом уже она сама позаботится!
-- Но у меня лошадь этого не сможет сделать!
-- Вы думаете? Посмотрим! Хотите попробовать?
-- Охотно.
-- Идемте! Сейчас только семь, и в вашем распоряжении еще целый час времени. Мы отправимся к барышнику Джиму Корнеру, у него имеется лошадка, которая уж позаботится о вас!
Мы возвратились в город и разыскали барышника -- владельца большого манежа, окруженного конюшнями. Корнер сам подошел к нам и спросил о цели нашего прихода.
-- Этот молодой человек утверждает, что его ни одна лошадь не сбросит с седла,-- отвечал мистер Генри.-- Что вы ему на это скажете, мистер Корнер? Не дадите ли вы ему влезть на вашего чалого?
Барышник окинул меня испытующим взглядом и кивнул в знак согласия головой.
-- Кость у него, кажется, добротная; впрочем, молодежь не так легко сворачивает себе шею, как старые люди...
Он отдал соответствующее распоряжение, и вскоре два конюха вывели оседланную лошадь. Она была в высшей степени неспокойна и то и дело старалась вырваться. Бедный мистер Генри, видимо, испугался и просил меня отказаться от испытания, но я, во-первых, не чувствовал никакого страха и, во-вторых, смотрел на это, как на дело чести. Я велел дать мне хлыст и прикрепить шпоры. После нескольких тщетных попыток, несмотря на яростное сопротивление лошади, я все же вскочил на нее. Едва я сел в седло, как конюхи отбежали, и скакун сделал прыжок всеми четырьмя ногами в воздух, а потом -- в сторону. Я удержался в седле и теперь спешил попасть ногами в стремена. Едва мне удалось это сделать, как лошадь начала лягаться, нагибая голову, когда это не помогло, она направилась к стене, чтобы там сбросить меня; однако с помощью хлыста я заставил ее повернуть в другую сторону. Тут последовала лихая, опасная для меня борьба между всадником и скакуном. Я призвал на помощь всю свою слабую сноровку и недостаточный опыт, напряг последние силы в мускулах ног и в конце концов оказался победителем. Когда я слез с лошади, ноги мои дрожали от напряжения; лошадь была совершенно взмылена, и с нее градом катил пот. Теперь она слушалась малейшего движения узды.
Барышник испугался за свою лошадь, он велел покрыть ее попоной и медленно водить на поводу. Затем он обратился ко мне:
-- Этого я никак не ожидал, молодой человек! Я думал, что вы уже после первого скачка окажетесь на земле. Вы, конечно, ничего не должны платить, если хотите доставить мне удовольствие, приходите еще раз и образумьте окончательно эту бестию! У меня дело не станет за десятью долларами,-- ведь это не дешевая лошадь, и если ее обуздать, то я на ней кое-что заработаю!
!!!!!Скакун сделал прыжок.
-- Если вы этого хотите, я охотно опять приду к вам,-- ответил я.
С тех пор как я слез с лошади, Генри не сказал ни одного слова и только смотрел на меня, качая головой. Теперь он всплеснул руками и воскликнул:
-- Это действительно совсем особенный, необыкновенный грингорн! Чуть не до смерти заморил лошадь вместо того, чтобы самому быть сброшенным на песок! Кто вас этому обучил, сэр?
-- Случай, благодаря которому мне подвернулся полудикий венгерский жеребец, никому не позволявший садиться на свою спину. Я его мало-помалу обуздал, хотя и рисковал при этом жизнью.
-- Благодарю покорно за такое удовольствие! Я предпочитаю свой старый, набитый войлоком стул, который ничего не имеет против того, чтобы на него садились... Идемте! У меня даже голова закружилась! Но я не напрасно заставил вас стрелять и ездить верхом, на это можете положиться.
Мы пошли домой каждый к себе. В продолжение этого и следующих двух дней мистер Генри не приходил к нам, и я также не имел возможности навестить его. Только на четвертый день он зашел ко мне после обеда -- знал, что я был свободен.
-- Хотите со мной прогуляться? -- спросил он.
-- Куда?
-- К одному джентльмену, который хочет с вами познакомиться.
-- По какому случаю?
-- Нетрудно догадаться: он никогда еще не видел ни одного грингорна!
-- В таком случае я иду. Пусть он узнает, кто мы такие!
У Генри было в тот день очень лукавое выражение лица: наверняка приготовил мне какой-то сюрприз. Мы долго шли по разным улицам, пока наконец он не привел меня в какую-то контору. При этом он вошел так быстро, что я не успел прочитать надписи золотыми буквами, красовавшейся на окнах. Все же мне показалось, что я видел слова "офис" и "геодезия". Вскоре выяснилось, что я не ошибся.
В конторе сидело трое мужчин. Они встретили мистера Генри очень вежливо и радушно, а меня -- с нескрываемым любопытством. На столе лежали карты, планы и среди них всевозможные землемерные инструменты. Мы находились в геодезическом бюро.
Мне была совершенно непонятна цель нашего прихода. Генри не делал заказов, не наводил справок -- казалось, он пришел исключительно ради дружеской беседы. Скоро беседа эта приняла оживленный характер, и мы совершенно незаметно заговорили об окружающих предметах. Мне это было на руку, так как я мог принять большее участие в разговоре, чем если бы говорили о незнакомых мне американских делах.
Казалось, Генри чрезвычайно заинтересовался землемерным искусством; он хотел знать обо всем. Я так углубился в разговор, что, в конце концов, должен был только отвечать на вопросы, объяснять применение всевозможных инструментов и описывать способы черчения карт и планов. Должно быть, я был настоящим грингорном, ибо вовсе не догадывался о намерениях мистера Генри. Только высказавшись о сущности и различиях координатных, полярных и диагональных методов, о периметрической триангуляции, я заметил, что Генри тайком переглядывается с остальными присутствующими; мне это показалось подозрительным, и я встал, намекая этим Генри, что хочу уйти. Он не стал возражать, и нас проводили еще более приветливо, чем встретили.
Когда мы отошли настолько, что нас не могли уже видеть из бюро, Генри остановился, положил руку мне на плечо и сказал весьма довольным тоном:
-- Сэр, молодой человек, грингорн! Вы мне доставили сегодня большую радость! Я прямо горжусь вами!
-- Почему?
-- Потому что вы превзошли ожидания этих господ и мои рекомендации!
-- Рекомендации? Ожидания? Я вас не понимаю.
-- И не надо. Дело, однако, очень простое. Вы недавно утверждали, что кое-что понимаете в землемерном искусстве; желая узнать, не сочиняете ли вы, я привел вас к этим джентльменам -- моим хорошим знакомым -- на испытание, и вы его выдержали с честью!
-- Сочиняю? Мистер Генри, если вы считаете меня способным на это, я к вам больше не приду!
-- Какой вы странный! Разве вы хотите лишить меня, старика, радости, которую я испытываю, глядя на вас... ведь вы же знаете: из-за вашего сходства с моим сыном! Были ли вы еще у барышника?
-- Да, я бываю там каждое утро.
-- И объезжали чалого?
-- Разумеется!
-- Ну, будет ли толк из лошади?
-- Надеюсь. Сомневаюсь только, сможет ли будущий ее владелец справиться с ней так же хорошо, как я. Лошадь привыкла только ко мне: всякого другого она сбрасывает.
-- Весьма, весьма рад! Очевидно, она хочет носить на своей спине только грингорнов. Пойдемте по этой боковой улице! Там я знаю замечательный ресторанчик, где можно хорошо поесть и еще лучше выпить. Отпразднуем экзамен, так превосходно выдержанный вами сегодня!
Я не мог понять мистера Генри. Он совершенно изменился. Этот одинокий, сдержанный человек хотел идти в ресторан! У него было совсем другое лицо, а голос звучал радостнее и звонче, чем раньше. "Экзамен", сказал он. Слово поразило меня, но тут оно, очевидно, ничего особенного не означало.
С этого дня он стал ежедневно посещать меня и обращался со мной, как с дорогим другом, которого боятся потерять. Все же это не давало мне возможности кичиться его вниманием: мою спесь он мгновенно сбивал тем самым роковым словом "грингорн"!
Странно, что в то же самое время изменилось отношение ко мне семьи, в которой я жил. Родители стали более внимательными, дети -- более ласковыми. Я ловил тайно обращенные на меня взгляды и не мог их понять -- казалось, они выражали и любовь, и сожаление одновременно.
Спустя приблизительно три недели после нашего странного посещения землемерной конторы, хозяйка попросила меня остаться к ужину дома, несмотря на то, что этот вечер был у меня свободен. Она мотивировала это тем, что придет мистер Генри и, кроме того, приглашены два джентльмена, один из которых -- Сэм Хоукенс -- знаменитый вестмен. Мне, грингорну, его имя ничего не говорило, но все же я был рад впервые познакомиться с настоящим и к тому же еще прославленным вестменом.
Будучи своим человеком, я, не дожидаясь удара гонга, заглянул в столовую. С удивлением я заметил, что стол был сервирован не по-обычному, а точно для какого-то торжества. Маленькая пятилетняя Эмми находилась одна в помещении; она хотела полакомиться и засунула палец в ягодный компот. Как только я вошел, она быстро вытащила его из компота и, недолго думая, вытерла о свои светлые волосы. Я погрозил ей, она же подскочила ко мне и начала что-то шептать мне на ухо. Желая загладить свою вину, она сообщила мне тайну, от которой щемило ее сердечко. Мне казалось, что я ослышался, но она повторяла все те же слова: "Ваши проводы, ваши проводы, ваш прощальный ужин".
Мой прощальный ужин! Невозможно! Кто знает, вследствие какого недоразумения возникла у ребенка эта странная мысль! Я усмехнулся. Тут послышались голоса из приемной. Гости пришли, и я отправился их встречать.
Все трое пришли одновременно; как я потом узнал, они так сговорились. Генри сперва представил меня мистеру Блэку, немного неуклюжему на вид молодому человеку, а затем Сэму Хоукенсу -- самому вестмену.
Вестмен! Должно быть, у меня был не самый умный вид, когда я удивленно уставился на него. Такого человека я еще не видывал; правда, впоследствии я познакомился с не менее замечательными людьми. Уже самая личность мистера Сэма привлекала внимание, но впечатление увеличивалось еще тем, что он стоял здесь в приемной точно в таком виде, как если бы находился в прерии: в шляпе и с ружьем в руке!
Представьте себе следующую наружность.
Из-под уныло свисающих полей фетровой шляпы (при определении возраста, цвета и формы которой самый проницательный философ мог бы сломать себе голову) торчал среди леса спутанных черных волос бороды почти пугающих размеров нос -- он вполне мог бы заменить стрелку солнечных часов. Вследствие обильной растительности кроме носа можно было заметить только маленькие, умные, необычайно подвижные глазки, глядевшие с неподдельным лукавством.
Он рассматривал меня так же внимательно, как и я его. Впоследствии я узнал, почему он был так заинтересован мной.
Этот "верхний этаж" покоился на туловище, которое было "упрятано" в старую, из козьей кожи тужурку и поэтому оставалось до колен невидимым. Тужурка, очевидно, была сшита для более дородного мужчины, этот же маленький человек походил в ней на ребенка, нарядившегося шутки ради в дедушкин халат. Из-под этого более чем достаточного одеяния виднелись две тощих серпообразных ноги, одетые в кожаные, с бахромой штаны, настолько поношенные, что владелец, должно быть, вырос из них уже лет двадцать тому назад. Затем следовала пара индейских сапог, в которых в крайнем случае мог бы целиком разместиться их владелец.
В руках знаменитого вестмена находилось ружье, до которого я решился бы дотронуться, только соблюдая крайнюю осторожность; оно более походило на дубину, чем на огнестрельное оружие. В этот момент я не мог придумать лучшей карикатуры на охотника прерий, но через короткое время я вполне оценил этого оригинального человека.
Внимательно разглядев меня, он тонким, точно детским голосом спросил оружейного мастера:
-- Это и есть тот молодой грингорн, о котором вы рассказывали, Генри?
-- Именно,-- кивнул тот.
-- Отлично! Он мне нравится! Надеюсь, Сэм Хоукенс ему тоже понравится! Хи-хи-хи!
С этим своеобразным смехом, который я слышал впоследствии тысячи раз, он повернулся к открывшейся в этот момент двери. Вошли хозяин и хозяйка, и из того, как они поздоровались с охотником, можно было заключить, что они встречали его раньше, но это происходило за моей спиной. Затем хозяева пригласили нас в столовую.
Мы приняли приглашение, причем Сэм Хоукенс, к моему удивлению, не разделся. Когда нас разместили за столом, он произнес, указывая на свое старомодное ружье:
-- Настоящий вестмен никогда не теряет из виду своего оружия, тем более я -- свою бравую Лидди! Я повешу ее вот сюда, на розетку от занавеси.
Значит, свое ружье он называл "Лидди"! Потом я узнал, что у многих вестменов вошло в привычку давать имена оружию и обращаться с ним, как с живым существом. Он повесил ружье на упомянутое место и решил сделать то же самое со своей замечательной шляпой; когда он снял ее, то, к моему ужасу, на ней остались висеть все его волосы. Можно было действительно испугаться при виде этого кроваво-красного, лишенного волос черепа! Наша хозяйка громко вскрикнула, а дети завизжали изо всех сил. Он обернулся к ним и спокойно сказал:
-- Не пугайтесь, господа! В конце концов в этом нет ничего особенного. С честью и полным на то правом, которое ни один адвокат не посмел бы оспаривать, я носил с детства свои собственные волосы, пока на меня не напало десятка два индейцев, стянувших у меня заодно с волосами и кожу с головы. Здорово неприятное чувство было, но я превозмог его, хи-хи-хи! Отправился в Текаму и купил себе новый скальп; если не ошибаюсь, он назывался париком и стоил мне три больших связки бобровых шкур. Все это пустяки! Новая кожа даже практичнее старой, особенно летом: могу снимать ее, когда пот прошибает! Хи-хи-хи!
Он привесил шляпу к ружью, а парик опять напялил на голову. Затем он снял тужурку и положил ее на спинку одного из стульев. Она была сплошь в заплатках: один лоскут кожи был нашит на другой, благодаря чему эта часть одежды достигла такой толщины и твердости, что через нее едва могла бы пройти стрела индейца.
Теперь мы увидели во всю длину его худые кривые ноги. Верхняя часть туловища была облачена в охотничий жилет. За поясом торчали два пистолета и нож. Усевшись на стул, он бросил сначала на меня, а потом на хозяйку лукавый взгляд и спросил:
-- Не пожелает ли миледи прежде, чем мы примемся за еду, сообщить сему грингорну, в чем собственно дело, если не ошибаюсь?
У него была привычка постоянно говорить; "если не ошибаюсь". Хозяйка обернулась ко мне, указала на молодого гостя и заметила:
-- Вы, сэр, вероятно, еще не знаете, что мистер Блэк будет вашим заместителем здесь?
-- Моим заместителем? -- воскликнул я с изумлением.
-- Ну, конечно! Ввиду того, что мы сегодня прощаемся с вами, нам было необходимо найти нового учителя.
-- Прощаемся?!
Теперь я благодарю судьбу, что никому не пришло в голову запечатлеть на фотографии мой до смешного растерянный вид!
-- Разумеется, сэр,-- сказала хозяйка, благожелательно улыбаясь, что я, однако, нашел весьма неуместным (мне было не до того). Потом она прибавила:-- Собственно, это должно было бы последовать после вашего отказа от места, но мы не хотим препятствовать вам, кого мы так полюбили, раз дело идет о вашем счастье. Нам очень жаль расставаться с вами, и мы напутствуем вас самыми лучшими пожеланиями. Уезжайте завтра с Богом!
-- Уехать? Завтра? Но куда же? -- с трудом пробормотал я.
Тут Сэм Хоукенс, стоявший рядом со мной, хлопнул меня по плечу и со смехом ответил:
-- Куда? Да со мной же, на Дикий Запад! Вы ведь блестяще выдержали экзамен. Хи-хи-хи! Остальные землемеры отправляются завтра на лошадях: они не могут дольше ждать. И вы беспрекословно должны ехать с ними. Меня с Диком Стоуном и Билли Паркером наняли в ваши проводники; мы отправимся вдоль реки Канейдиан в глубь Нью-Мексико. Надеюсь, вы не захотите сидеть тут и оставаться грингорном?
Я как бы прозрел. Очевидно, у них было все в тайне сговорено. Я буду землемером и, может быть, на одной из тех больших железных дорог, которые проектировались. Какая радость!.. Мне даже не нужно было расспрашивать: все сведения я получил тотчас от своего доброго друга Генри, который подошел ко мне и сказал:
-- Вы знаете, почему я так хорошо отношусь к вам. Вы живете сейчас у прекрасных людей, но не ваше дело быть домашним учителем. Вы должны попасть на Запад! Поэтому я обратился в контору Атлантико-Тихоокеанской Компании, чтобы там без вашего ведома проэкзаменовали вас. Вы выдержали экзамен. Вот ваше назначение на должность.
Он передал мне документ. Когда я в него заглянул и увидел сумму своего вероятного заработка, у меня от волнения навернулись слезы. Мистер Генри продолжал:
-- Вы поедете верхом, следовательно вам нужна хорошая лошадь. Я купил чалого, которого вы сами выездили,-- конь теперь ваш. Вам необходимо также оружие. Я дам вам то ружье, которым стреляют по медведю,-- это старое тяжелое оружие, которое мне не нужно, вы же каждым выстрелом из него попадаете в самую середину цели. Что вы скажете на это, сэр?
Сначала я ничего не мог ответить. Когда же ко мне вернулся дар речи, я начал отказываться от подарков, в чем, однако, не достиг успеха. Этот добрый старик решил сделать меня счастливым, и его глубоко обидело бы, если бы я настоял на своем. Чтобы хоть на время прекратить этот разговор, хозяйка села за стол, и мы должны были последовать ее примеру. Все принялись за еду, и было уже неудобно возвращаться к интересовавшей меня теме.
Только после ужина узнал я необходимые подробности. Дорогу предполагалось провести от Сент-Луиса через индейские территории, штат Нью-Мексико, Аризону и Калифорнию к побережью Тихого океана. Все это громадное расстояние решено было исследовать и измерить по отдельным частям. Вместе с тремя другими землемерами мне предстояло работать под руководством старшего инженера на территории, которая простирается от истоков Рио-Пекос до Южного Канейдиана.
Три благонадежных проводника -- Сэм Хоукенс, Дик Стоун и Билли Паркер -- должны были нас туда сопровождать; там всех ожидал еще целый отряд храбрых вестменов, которые также должны были заботиться о нашей безопасности. Кроме того, мы могли, конечно, рассчитывать на поддержку всех тамошних фортов.
Чтобы сделать для меня сюрприз, все это разъяснили мне накануне отъезда, то есть, надо сознаться, несколько поздно. Однако сообщение о том, что меня уже заботливо снабдили до самых мелочей всем необходимым, успокоило меня. Мне ничего не оставалось, как представиться коллегам, ожидавшим меня на квартире главного инженера. Я отправился туда в сопровождении Генри и Сэма Хоукенса и был встречен в высшей степени дружелюбно. Мои будущие сослуживцы знали, что все это было для меня сюрпризом, и поэтому не могли сердиться на меня за мое опоздание.
Распростившись на следующий день с семьей, в которой служил, я отправился к мистеру Генри. Когда я стал благодарить его, он перебил меня со свойственной ему грубоватостью:
-- Не распространяйтесь, сэр! Я ведь только для того отправляю вас туда, чтобы мое старое ружье опять заговорило. Когда вы вернетесь, разыщете меня и расскажете, что вы видели и испытали. Тогда только выяснится, остались ли вы тем, кто вы сейчас (хотя вы этому и не хотите верить), то есть грингорном.
С этими словами он вытолкал меня за дверь, но, прежде чем она затворилась, я успел заметить, что глаза его были полны слез.
Глава вторая КЛЕКИ-ПЕТРА
Прекрасная североамериканская осень подходила к концу. Мы работали уже более трех месяцев, но все еще не выполнили своего задания, между тем как землемеры с других участков почти все уже вернулись домой.
Главная причина нашего запоздания заключалась в сложностях местного ландшафта. Дорога должна была идти через прерию вдоль Южного Канейдиана. Таким образом, направление до Области Источников было дано, а начиная от Нью-Мексико, оно определялось расположением долин и проходов. Наш же участок находился как раз между Канейдианом и Нью-Мексико, и мы должны были сами найти подходящее направление. Только после долгих утомительных странствий и всевозможных измерений мы смогли наконец приняться за работу. К тому же дело затруднялось тем, что мы находились в опасной местности. Здесь бродили индейцы племен киовов, команчей и апачей, не хотевшие ничего знать о дороге через территорию, которую они считали своею собственностью. Мы должны были быть постоянно настороже, что, разумеется, сильно тормозило работу.
Так как мы боялись индейцев, то вынуждены были отказаться от добывания пищи охотой -- ведь это могло навести краснокожих на наши следы. Все, что нам была нужно, мы привозили на волах из Санта-Фе. К сожалению, этот способ транспорта был так ненадежен, что нередко, в ожидании прибытия провианта, мы не могли продвигаться дальше.
Вторая причина промедления заключалась в составе нашего отряда. Я говорил уже, что был встречен в Сент-Луисе очень дружелюбно как старшим инженером, так и тремя землемерами. Этот прием дал мне возможность предполагать, что между нами установится продуктивное сотрудничество. К сожалению, я жестоко ошибся.
Мои коллеги были настоящие янки, видевшие во мне только грингорна и неопытного немчика. Сами они хотели лишь побольше заработать и совершенно не задумывались над тем, насколько добросовестно выполняли работу. Я, как "честный немец", являлся для них только помехой, и они скоро отказали мне в своем благосклонном расположении. Это меня нимало не встревожило, и я спокойно продолжал исполнять свои обязанности. Скоро я заметил, что у них были очень скудные познания в своей специальности. Наиболее трудные работы они подсовывали мне, себе же старались всячески облегчить задачу. Я не возражал, так как всегда придерживался того мнения, что человек становится сильнее по мере того, как работает.
Старший инженер, мистер Бэнкрефт, был еще самый сведущий из них; к сожалению, скоро обнаружилось, что он питает слабость к виски. Из Санта-Фе было привезено несколько бочонков этого пагубного напитка, и с тех пор он гораздо больше интересовался своим бренди, чем измерительными инструментами. Случалось, что он по полдня валялся на земле, совершенно пьяный. Землемеры Ригге, Мэрци и Уилер (так же, впрочем, как и я) должны были платить за виски наравне с инженером; поэтому они пили наперегонки с ним, чтобы не оказаться в убытке. Неудивительно, что и эти господа часто бывали в приподнятом настроении. Ввиду того, что я ни капли не брал в рот, вся работа взваливалась на меня; они же попеременно то пили, то отсыпались с похмелья. Уилер был еще самый любезный из них -- у него хоть хватало ума понять, что я старался ради них, в сущности, совершенно не обязанный этого делать. Само собой разумеется, работа наша много теряла от всех этих обстоятельств.
Остальной состав отряда оставлял желать еще большего. По прибытии на участок мы застали на нем двенадцать поджидавших нас вестменов. Первое время, как новичок, я испытывал к ним довольно большое почтение. Однако вскоре я понял, что имею дело с людьми, стоящими на чрезвычайно низком нравственном уровне.
Они должны были защищать нас и оказывать нам помощь при работе. К счастью, за все три месяца не произошло ничего, что могло бы побудить меня прибегнуть к их сомнительной защите; что же касается помощи в работе, то я с полным правом могу утверждать, что здесь собрались самые отъявленные лентяи Соединенных Штатов.
Ясно, что дисциплина при таких условиях была в самом печальном состоянии!
Старшим считался у нас Бэнкрефт, и хотя он старался держаться соответствующим образом, но его никто не слушался. Когда он давал приказания, его высмеивали. Тогда с его стороны сыпались проклятия, какие мне редко приходилось слышать, после чего он отправлялся к своему бочонку. Ригге, Мэрци и Уилер отличались от него немногим. Все это дало мне возможность взять в свои руки бразды правления, но действовать пришлось так, чтобы никто этого не заметил. Эти люди не могли, конечно, относиться вполне серьезно к молодому неопытному человеку, каковым был я в то время. Если бы я, не выказав благоразумия, заговорил с ними повелительным тоном, то они ответили бы мне громким и презрительным смехом. Нет, я должен был действовать незаметно и осторожно, как мудрая женщина, умеющая так искусно повелевать строптивым мужем, что он и не подозревает об этом. Эти необузданные, полудикие вестмены называли меня раз десять за сутки грингорном, и все же они бессознательно считались со мной, будучи уверены, что повинуются только собственной воле.
Большую помощь оказал мне при этом Сэм Хоукенс и его товарищи Дик Стоун и Билли Паркер. Все трое были в высшей степени честные и притом опытные, умные и смелые люди, о которых хорошо отзывались далеко в окружности. Они держались большей частью около меня, других же чуждались, по делали это так, чтобы те не могли обидеться. Сэм Хоукенс, несмотря на свои смешные качества, умел справляться с этой упрямой компанией. Когда он полушутливым, полустрогим голосом на чем-либо настаивал, его желание всегда исполнялось, и это помогало мне в достижении цели.
Между нами втайне установились отношения, которые я скорее всего сравнил бы с сюзеренными отношениями между двумя государствами. Он взял меня под свое покровительство, не подумав спросить на это моего согласия. Я ведь был грингорном, а он -- испытанным вестменом, слова и действия которого были непогрешимы. Как только предоставлялся этому случай, он немедленно принимался за мое практическое и теоретическое обучение во всем, что необходимо было уметь и знать на Диком Западе. И хотя высшую школу впоследствии я прошел у Виннету,-- моим первым учителем был Сэм Хоукенс. Он собственноручно сделал мне лассо и позволил упражняться в его метании на себе и своей лошади. Когда я достиг того, что петля каждый раз без промаха обхватывала цель, он искренне обрадовался и воскликнул:
-- Превосходно, сэр! Вот это так! И все же не зазнавайтесь, хоть я вас и похвалил! Иногда учитель должен хвалить и самого глупого ученика, чтобы тот окончательно не застрял в учении. Я уже был учителем многих молодых вестменов, и все они учились успешнее и понимали гораздо быстрее вас, и все же, если вы будете продолжать в таком же духе, может быть, лет через шесть -- восемь вас не нужно будет больше называть грингорном. А пока что можете утешаться тем, что дуракам -- счастье; иногда они достигают большего, чем умные!..
Казалось, он говорил это совершенно серьезно, а я так с серьезно слушал его, однако я отлично знал, что он думал на самом деле.
Мне больше всего нравилась практическая учеба, но у меня было много работы по службе, и, если бы не Сэм Хоукенс, я никогда бы не находил времени для упражнений в ловкости, столь необходимой для охотника прерий. Между прочим, мы скрывали от других наши занятия, они происходили обычно на таком расстоянии от лагеря, чтобы нас оттуда никто не видел. Таково было желание Сэма, и когда однажды я захотел узнать причину, он мне ответил:
-- Делаю это ради вашей же пользы, сэр! Вы так неловки во всем, что я устыдился бы до глубины души, если бы этим молодчикам удалось увидеть вас. Ну, вот, теперь вы это знаете, хи-хи-хи! Примите сказанное к сведению!
Следствием было то, что вся компания стала сомневаться в моем умении обращаться с оружием, как и в моей физической ловкости, что, однако, меня нисколько не обижало.
Несмотря на все упомянутые препятствия, мы наконец могли рассчитывать, что через неделю достигнем соседнего участка. Нужно было отправить курьера, чтобы сообщить туда об этом. Бэнкрефт заявил, что он сам поедет в сопровождении одного из вестменов. Мы не раз уже через гонцов поддерживали сношения с соседними участками.
Бэнкрефт решил отправиться в воскресенье утром. Перед отъездом была устроена пирушка, в которой участвовали все, за исключением меня,-- единственного, кого не пригласили; не было также Хоукенса, Стоуна и Паркера, которые не захотели пить. Как я уже заранее предполагал, пьянство прекратилось лишь после того, как Бэнкрефт оказался не в состоянии ворочать языком. Его собутыльники также не отставали и были под конец не менее пьяны, чем он. О поездке не могло быть и речи. Вся братия залезла в кусты, чтобы выспаться,-- в таких случаях у них всегда этим кончалось! Что было делать? Гонца необходимо было послать, а между тем все они могли проснуться не раньше чем к вечеру. Лучше всего было бы отправиться мне самому,-- но возможно ли это?
Я был убежден, что в течение четырех дней моего отсутствия не будет и речи о какой-либо работе. В то время как я советовался об этом с Сэмом Хоукенсом, он указал пальцем па запад и произнес:
-- Вам вовсе не надо ехать, сэр! Можно передать вести через всадников, которые едут сюда!
Посмотрев в указанном направлении, я действительно увидел двух приближающихся к нам верховых. То были белые; в одном из них я узнал старого скаута, который уже несколько раз привозил нам известия о соседнем участке. Другой всадник был помоложе и одет иначе, чем одеваются вестмены. Я его раньше никогда не видел. Когда я вышел навстречу, верховые задержали лошадей и незнакомец спросил мое имя. Узнав его, он посмотрел на меня приветливым и одновременно испытующим взглядом.
-- Так вы, значит, тот молодой джентльмен, который выполняет здесь всю работу, в то время как остальные лентяйничают! Вы догадаетесь, кто я, если я назову вам свою фамилию. Я -- Уайт.
Это был управляющий соседнего с нами участка, куда мы собирались отправить гонца. Очевидно, какая-то особая причина заставила его самого явиться к нам. Он слез с лошади, протянул мне руку и оглядел наш лагерь. Увидев спящих, а также бочонок из-под виски, он улыбнулся значительно и далеко не дружелюбно.
-- Что, пьяны? -- спросил он.
Я кивнул головой.
-- Все?
-- Да, мистер Бэнкрефт хотел отправиться к вам и устроил прощальную пирушку. Я его разбужу и...
-- Стойте! -- перебил он меня.-- Пусть спит! Мне хочется поговорить с вами так, чтобы остальные не слышали. Пойдемте в сторону и не будем их будить! Кто эти люди, которые стояли рядом с вами?
-- Сам Хоукенс, Билли Паркер и Дик Стоун -- наши скауты, на которых вполне можно положиться.
-- Ах, Хоукенс, этот маленький странный охотник! Молодчина! Я слышал о нем. Эти трое могут идти с нами.