Ловцова Мария Ивановна
Итальянские типы в новом романе Уйда

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Pascarel. Only а story, by Ouida, author of Tricotrin, Chandos etc.
    Текст издания: журнал "Вѣстникъ Европы", No 11-12, 1874.

   

ИТАЛЬЯНСКІЕ ТИПЫ ВЪ НОВОМЪ РОМАНѢ УЙДА

Pascarel. Only а story, by Ouida, author of Tricotrin, Chandos etc.

   Въ новѣйшей исторіи изящной литературы въ Англіи, Тэккерей и Диккенсъ составляютъ какъ-бы грань, рѣзко отдѣляющую законченный ими періодъ англійской беллетристики отъ переживаемаго ею въ настоящее время періода. Послѣ Тэккерея и Диккенса, мѣста ихъ остались и остаются еще незанятыми никѣмъ, и прежняя качественность англійской беллетристики предшествующаго періода возмѣщается теперь развѣ количественностью. Впрочемъ, если въ наше время никто не господствуетъ такъ, какъ недавно еще царили Тэккерей и Диккенсъ, то все же нельзя сказать, чтобы въ массѣ современныхъ англійскихъ романистовъ никто не выдвигался впередъ. Къ числу такихъ выдающихся талантовъ, прежде всѣхъ, принадлежитъ, наприм., Джоржъ Элліотъ; его романы отличаются реализмомъ, естественною тенденціозностью и тонкимъ анализомъ характеровъ. Еще при жизни Диккенса выступилъ на поприще англійской литературы сотрудникъ и близкій его родственникъ Вильки Коллинсъ, зарекомендовавшій себя въ самомъ началѣ своей литературной дѣятельности нѣсколькими удачными романами. Но онъ же способствовалъ преобладанію новаго направленія романа въ Англіи, которому нельзя сочувствовать: мы говоримъ о такъ-наз. "сенсаціонныхъ романахъ" ("sensational novels"). Совершенно справедливо объ этихъ романахъ отозвался критикъ журнала "Westminster Review": "авторы подобныхъ романовъ", говорить онъ, "повидимому полагаютъ, что для успѣха ихъ необходимы "сенсаціонныя сцены". Правда, что такія сцены считаются извѣстнымъ классомъ общества необходимою принадлежностью романовъ, подобно тому, какъ бенгальскіе огни и фейерверки считаются ими принадлежностью мелодрамы; но, если кто жаждетъ сильныхъ впечатлѣній, тому стоитъ только обратиться уже къ готовому матеріалу, помѣщаемому въ "Полицейскихъ Новостяхъ", или въ "Календарѣ Ньюгэтской тюрьмы". (Westminster Review, April, 1873, стр. 621)", Къ сожалѣнію, сенсаціонные романы наиболѣе соотвѣтствуютъ вкусу большинства публики, съ жадностью читаются въ настоящее время въ Англіи и внѣ ея; они выходятъ почти исключительно изъ-подъ пера женщинъ-писательницъ. За небольшими исключеніями, такіе романы отличаются поспѣшностью труда, неглубокимъ анализомъ и отчасти сангиментальностью -- качествами, прямо противоположными требованію тонкой отдѣлки характеровъ дѣйствующихъ лицъ, глубинѣ чувствъ, гуманизму и вмѣстѣ съ тѣмъ юмору, которыми изобиловали вѣчно-юные и затрогивающіе тайныя струны человѣческаго сердца романы Диккенса. Но главные недостатки "sensational novels", это -- отсутствіе въ нихъ художественности и образовательнаго, воспитательнаго начала. Рисуя часто безобразныя сцены, на которыхъ разыгрываются дурныя человѣческія страсти, льется кровь, авторы ихъ изображаютъ картины, взятыя ими изъ жизни современнаго общества, не касаясь вопроса, какою она должна быть. Правда, ихъ очерки реальны, хотя иногда бываютъ также и преувеличены, краски ихъ сильны, даже слишкомъ ярки, но произведенія ихъ въ цѣломъ не удовлетворяютъ нравственному чувству, часто даже возмущаютъ его. Гдѣ исходъ изъ этакъ темныхъ сторонъ человѣческой жизни, гдѣ спасеніе, откуда должна блеснуть заря, которая разсѣяла бы эту тьму -- авторы оставляютъ эти вопросы не разрѣшенными; какъ видно изъ ихъ произведеній, они сами страдаютъ болѣзнью современнаго общества -- отсутствіемъ идеаловъ. Къ этой рубрикѣ англійскихъ романистовъ отчасти принадлежала и талантливая англійская писательница Уйда (псевдонимъ); таковы именно были ея первыя произведенія {Idalia. Tricotrin. Puck. Chandos. Strathmore. Under two Flags. Folle-Farine. А Leaf in the Storm. Cecil Castlemaine's Gage. Madame la Marquise. Held in Bondage. Two little Wooden Shoes.}, которыми она однако обратила на себя вниманіе англійской публики и журналистки, и вызвала въ послѣдней недоброжелательные отзывы, особенно за ея романъ "Folle-Farine".
   Послѣдній ея романъ "Паскарелли", появившійся въ прошедшемъ году, обнаруживаетъ въ талантѣ автора поворотъ къ лучшему, и вотъ почему мы намѣрены остановить на немъ вниманіе нашихъ читателей. Даже такой строгій и безпощадный критическій журналъ, какъ "Athenaeum", нашелъ возможнымъ такъ отозваться о "Паскарелли": "романъ Уйда "Паскарелли", взятый изъ области чистаго искусства, хотя не изобилуетъ богатствомъ матеріала, но, между тѣмъ, далеко превосходитъ всѣ прежніе романы этого автора, въ которыхъ, впрочемъ, всегда проглядывала скрытая сила таланта; этотъ же романъ "Паскарелли" можетъ служить неопровержимымъ доказательствомъ новаго успѣха этого многообѣщающаго таланта. Этотъ романъ во всѣхъ отношеніяхъ прелестенъ" (а charming novel).
   Новый романъ написанъ авторомъ въ Италіи; содержаніе его навѣяно красотами итальянской природы, монументальными ея городами и памятниками искусства, и воспоминаніями изъ послѣдней войны за освобожденіе Италіи. Уйда съ удивительною вѣрностью изобразила въ немъ типы, списанные ею съ натуры, которые возможны только въ Италіи, составляютъ продуктъ только ея классической почвы и результатъ историческаго развитія итальянскаго народа. Главное дѣйствующее лицо въ романѣ -- патріотъ; онъ аристократъ по происхожденію, но живетъ жизнью низшихъ классовъ, художникъ въ душѣ, странствующій актеръ, съ любовью раскидывающій свою сцену-шатеръ для простого народа. Героиня -- полу-итальянка, полу-англичанка, но также одушевлена любовью къ итальянскому народу, хотя и относится иногда къ нему съ нѣкоторою примѣсью англійскаго аристократизма. Этого рода типы никѣмъ не были подмѣчены съ такою вѣрностью и во всей ихъ оригинальности и самобытности.
   

I.

   Былъ первый день карнавала. На улицахъ Вероны пестрѣлъ ежеминутно мѣнявшійся рой ея жителей; толпа веселыхъ масокъ бѣшено мчалась по стариннымъ улицамъ города, бросая по пути цвѣты вдоль мрачныхъ стѣнъ старыхъ дворцовъ и темницъ, и залитая свѣтомъ полуденнаго солнца, колыхалась подобно пѣнистой волнѣ въ берегахъ зеленаго Эча.
   Цѣлый мѣсяцъ король-карнавалъ будетъ самодержавно властвовать, распространяя всюду шумное веселье; путь его будетъ усѣянъ фіалками; могущество его всюду прославляется за чашею вина и бѣдняками, и богачами, начиная съ послѣдняго сапожника, нарядившагося въ костюмъ Стентерелло, и кончая богатою аристократкою, смѣющеюся подъ своею бархатною маскою. Въ концѣ же мѣсяца, въ полночь, какъ только взойдетъ луна, толпа, съ музыкою и въ сопровожденіи арлекина-полишинеля и всей его безсмертной братіи, поведетъ своего стараго короля къ его смертному одру на большомъ скверѣ и тамъ торжественно предастъ его пламени, которое будетъ видно далеко, будетъ видно тамъ, гдѣ стоять, какъ на стражѣ, покрытыя снѣгомъ послѣднія вершины Альпъ и безмолвно наблюдаютъ за событіями міра.
   Въ первый день карнавала, городъ Верона, повидимому, веселился отъ всей души. Щедрая рука тирана-чужестранца раздавала горстями золото жителямъ грустнаго, стараго города, желая, чтобъ народъ по крайней мѣрѣ казался веселымъ и довольнымъ; и народъ съ покорностью надѣлъ личину веселья, но, въ концѣ-концовъ, искренно отдался ему. И вотъ старые, мраморные балконы украсились амброю и розами; у изящныхъ рѣшетчатыхъ оконъ тѣснились смѣющіяся лица; мрачныя, похожія на могильные склепы, улицы, стали пестры и шумны.
   Подъ высокою аркою, украшенною головами чудовищныхъ грифовъ, стояли дѣвочка и мальчикъ. Они слѣдили за весельемъ толпы, но, повидимому, безучастно: дѣвочка была грустна, а мальчикъ старался ее утѣшить и говорилъ ей:
   -- Смотрите, синьорина, вотъ тамъ бѣжитъ Стентерелло, а вотъ тутъ арлекинъ, съ удочкою въ рукахъ, хочетъ стащить шляпу съ головы патера. Ахъ, carin mia, отчего же вы такъ грустны? Смѣйтесь же наконецъ!
   -- Смѣяться,-- отвѣчала дѣвочка со слезами на глазахъ:-- какъ я могу смѣяться, когда у насъ дома нѣтъ ни куска хлѣба. Мы должны будемъ продать золотыя вещицы моей покойной матери, или же умереть съ голоду. А бѣдная Маріучія одна дома, и она такъ стара, такъ стара!
   Дома, въ самомъ дѣлѣ, была невеселая картина: пустой шкафъ, нетопленая печь, и восьмидесятилѣтняя старуха Маріучія въ этотъ день еще ничего не брала въ ротъ. Все это переносится не легко молодыми людьми, въ особенности въ первый день карнавала, когда всѣ веселятся.
   Мальчикъ слушалъ дѣвочку съ участіемъ и съ выраженіемъ грусти на лицѣ.
   -- Вотъ что, милая Донзелла,-- сказалъ онъ,-- я кое-что придумалъ. Отчего бы вамъ не спѣть на улицѣ? Народъ сегодня счастливъ и въ хорошемъ расположеніи духа. У меня здѣсь съ собой лютня -- мы будемъ пѣть и потомъ откровенно попросимъ помощи у народа. Намъ часто случалось пѣть на улицѣ изъ любви въ искусству и по доброй волѣ. Народъ навѣрно дастъ намъ теперь немного денегъ.
   -- Такъ-то, такъ, Ино, но мы еще никогда не пѣвали за деньги: подумай, какой это срамъ...
   -- Мы не пѣли еще за деньги, потому что не нуждались въ нихъ. Теперь же мы нуждаемся, и въ томъ, что мы будемъ пѣть по нуждѣ, нѣтъ ничего дурного.
   Дѣвочка, стоявшая рядомъ съ Ино, слушала его внимательно, то краснѣя, то блѣднѣя, потомъ быстро схватила его за руку и спрыгнула съ первой ступеньки лѣстницы.
   -- Пойдемъ, Ино, пойдемъ скорѣе!
   И рука объ руку они сбѣжали внизъ и смѣшались съ густой толпой, которая стремилась по узкимъ, извилистымъ улицамъ, ведущимъ къ большой площади. Нѣсколько минутъ спустя они уже стояли на каѳедральной площади. Они представляли собою прелестную картину: мальчикъ былъ босоногъ, какъ настоящій сынъ народа. На немъ была обыкновенная одежда венеціанскихъ гондольеровъ, и черезъ плечо у него висѣла на пунцовой лентѣ старая мандолина. Дѣвочка была одѣта совершенно иначе и походила на бархатистый цвѣтовъ, выросшій среди сѣрыхъ камней площади; на головѣ у нея былъ накинутъ темный бархатный капюшонъ, изъ-подъ котораго выглядывали ея большіе, удивленные, блестящіе глаза; въ нихъ теплилась горячая вѣра; ея платье было сшито изъ тяжелой, темножелтой атласной матеріи; въ рукахъ у нея были цвѣты.
   Въ это время на улицахъ Вероны наступило затишье; праздная, ничѣмъ незанятая толпа была готова отдаться всякому новому впечатлѣнію; но въ ней не было замѣтно ни нетерпѣнія, ни неудовольствія, потому что толпа состояла изъ итальянцевъ. Мальчикъ хорошо взвѣсилъ всѣ выгоды этой минуты затишья и взялъ нѣсколько аккордовъ на своей мандолинѣ. Дѣвочка колебалась нѣсколько минуть, все краснѣя; потомъ быстрымъ движеніемъ руки сбросила свой капюшонъ съ головы и начала пѣть. Она пѣла старую, всѣмъ знакомую, народную арію. Толпа слушала внимательно, шикая тѣмъ, которые шумѣли; наконецъ, всѣ замолкли. Капюшонъ упалъ совсѣмъ съ головы дѣвочки; солнце освѣтило эту прелестную группу, и пѣсня звучала все громче и громче, какъ только можетъ ввучать пѣсня въ устахъ ребенка.
   -- L'Uccello {Uccello -- птичка.} -- кричали въ народѣ,-- продолжай, продолжай! Viva l'Uccello!
   Дѣвочка улыбнулась и спѣла имъ, одну за другой, тѣ прелестныя, народныя мелодіи, которыя никогда не были положены на ноты, но навѣки напечатлѣлись въ памяти народа Когда она кончила пѣть, вся толпа кричала, смѣялась и готова была плакать отъ восторга; мужчины и дамы, стоявшіе на балконахъ, апплодировади; сидѣвшіе въ кофейняхъ стучали о мраморные столики такъ сильно, что звенѣли рюмки. Вся толпа сотни разъ повторяла: "Vira l'Uccello, viva l'Uccello!"
   Мальчикъ воспользовался этою благопріятною минутою, снялъ красный беретъ съ своей курчавой головы и двинулся къ толпѣ съ неподражаемою граціей, которая врожденна каждому итальянцу, протягивая руку за милостынею:
   -- Дайте сколько-нибудь денегъ, нѣсколько сольди, Бога ради! Дома сидитъ старушка, которая ничего еще не ѣла сегодня!
   Изъ великодушія онъ хотѣлъ одинъ терпѣть все униженіе, нераздѣльное съ протягиваніемъ руки за милостыней; но дѣвочка уже поняла это самопожертвованіе и съ живостью стала рядомъ съ нимъ. Ея щеки пылали, на глазахъ блестѣли слезы, и она проговорила дрожащимъ голосомъ:
   -- Онъ проситъ не для себя, синьоры, онъ проситъ для хеня. Я изъ знатнаго семейства -- это правда,-- но я очень бѣдна. У меня старая няня дома, она голодна и ужъ очень стара! Не дадите ли вы мнѣ что-нибудь, если мои пѣсни вамъ понравились?
   Вмѣсто отвѣта, въ ней протянулись сотни рукъ со всѣхъ сторонъ: снизу, сверху -- отовсюду. Бумажныя деньги летѣли къ ея ногамъ, серебро и болото падало, какъ звѣзды съ неба; богатыя дамы щедро кидали деньги съ балконовъ старыхъ дворцовъ; солдаты въ бѣлыхъ мундирахъ, сидѣвшіе вокругъ мраморныхъ столовъ, бросали серебряные гульдены, и даже бѣдняки шарили въ своихъ карманахъ и вынимали оттуда мѣдныя монеты.
   Напрасно мальчикъ и дѣвочка кричали: "довольно, довольно!" Золотой дождь не унимался; наконецъ кто-то отвлекъ вниманіе толпы, закричавъ, что приближается маскарадная процессія; добродушная, но перемѣнчивая толпа отхлынула въ другую сторону, и дѣти остались одни. Тогда къ нимъ подошелъ человѣкъ, наблюдавшій все время эту сцену вблизи; онъ снялъ шляпу съ головы и лучъ солнца ударилъ въ его смуглое, поэтическое лицо -- историческое лицо флорентинца.
   -- Cara donzella,-- сказалъ онъ съ улыбкою:-- у меня нѣтъ денегъ для васъ, я долженъ еще самъ ихъ заработать; я тоже артистъ, и потому, понятное дѣло, я также бѣденъ, какъ вы, но позвольте и мнѣ поблагодарить васъ.
   Онъ бросилъ ей на колѣни кольцо, и въ одну минуту исчезъ въ толпѣ.
   Дѣвочка начала искать кольцо между цвѣтами, конфектами и деньгами, ко горы мы былъ наполненъ подолъ ея платья. Кольцо было очень старое, съ ониксомъ, на которомъ были изображены Парки. Она долго и пристально смотрѣла на кольцо, и потомъ спрятала его на груди. Потомъ, подобравши свое платье, она сказала мальчику:
   -- Теперь мы должны поскорѣе бѣжать домой. Маріучія зябнетъ дома.
   Они повернули назадъ съ площади въ старыя, неправильныя улицы, но уже не могли бѣжать, какъ прежде: имъ мѣшалъ тяжелый грузъ ихъ добычи.
   -- Ахъ, Ино,-- сказала дѣвочка,-- когда мы пѣли по доброй волѣ, у насъ было такъ легко на душѣ и такъ весело было бѣжать, а теперь...
   Она сѣла на ступень лѣстницы, платье выскользнуло изъ ея рукъ и собранныя ею сокровища посыпались на землю, деньги покатились въ разныя стороны. Она начала плавать навзрыдъ.
   -- Ты неблагодарна къ людямъ, cara mia,-- сказалъ тихо мальчикъ:-- ужъ не изображеніе ли Паркъ такъ разстроило тебя?
   -- Она права,-- сказалъ чей-то голосъ вблизи нихъ:-- начни только оцѣнивать свое искусство на вѣсъ золота, и оно наложитъ цѣпи на тѣхъ, у кого прежде были крылья.
   Это сказалъ человѣкъ, подарившій дѣвочкѣ кольцо; онъ снова исчезъ; за нимъ бѣжала веселая и пестрая толпа масокъ; онѣ гнались за нимъ съ криками: "Паскарелли, Паскарелли!"
   Это имя запало глубоко въ сердце дѣвочки, сидѣвшей на лѣстницѣ и плакавшей надъ своими упавшими фіалками и разсыпаннымъ богатствомъ, а близъ ея сердца лежалъ камень съ изображеніемъ Паркъ. Дѣвочка эта была -- героиня романа, отъ имени которой авторъ ведетъ весь свой разсказъ.
   Вотъ, воспоминанія героини о ея дѣтствѣ.
   

II.

   Я никогда не любила Верону. Первые четыре года моей жизни я провела съ моей няней -- Маріучіей, на фермѣ, въ далекой Романьѣ. Тамъ я жила на чистомъ воздухѣ, тамъ я наслаждалась всѣми прелестями свободы, солнечнаго свѣта, окруженная цвѣтами и птицами. То были счастливые, беззаботные дни, когда небо было вѣчно голубое и надо мною витали божьи ангелы. Когда же мнѣ минуло четыре года, меня перевезли въ темное, мрачное мѣсто родины Джулліеты, и я горько оплакивала и никогда не могла забыть сіяющую, любимую мною, южную Италію. Въ Веронѣ мы жили во второмъ этажѣ стараго дворца; внутрь этого дворца вела великолѣпная лѣстница, покрытая грязью; дворъ, который могъ бы вмѣстить въ себѣ цѣлый полкъ вооруженныхъ солдатъ, былъ отданъ на произволъ ящерицамъ; стѣны комнатъ этого дворца, обитыя великолѣпными тканями, сотканными съ образцовъ извѣстнаго Бронзино, были покрыты пылью и грязью. "Peintures aux plafonds, ordures aux pieds",-- такъ, сколько мнѣ помнится, желчно, но, къ сожалѣнію, справедливо выразилась объ Италіи Жоржъ-Зандъ. Нашъ дворецъ не былъ исключеніемъ изъ этого общаго правила; но при всемъ томъ, онъ былъ великолѣпенъ, какъ сказочный дворецъ, несмогря на разрушеніе его отъ времени, нерадѣнія, пыли и огня; на нѣкоторыхъ его потолкахъ уцѣлѣли изображенія прекрасныхъ женщинъ, смѣющихся между кустами розъ, или же сохранились блестящія краски какого-то апоѳеоза, работы, можетъ быть, безсмертнаго Пизанелло. Но въ то же время дворецъ былъ мраченъ, грязенъ и неудобенъ для жилья; летучія мыши летали по его корридорамъ, и совы бродили по балкамъ его крыши, въ верхнихъ этажахъ жилъ рабочій людъ, а въ нижнихъ помѣщалась наша падрона съ семействомъ. Она была бѣдная женщина, но, несмотря на то, очень часто, только благодаря ей,тнаша Маріучія могла датъ обѣдъ своимъ любимымъ маленькимът"illustrissimi".
   Насъ было четверо: я и трое прелестныхъ мальчиковъ -- моихъ братьевъ; они были такъ красивы, что могли бы служить образцами для Тиціана или Джіорджіоне. Мои бѣдныя братья! Они были такіе веселые и отважные, и всѣ они умерли еще очень молодые, почти дѣтьми. Одинъ изъ нихъ умеръ отъ лихорадки въ Веронѣ, другой отъ удара кинжаломъ въ уличной схваткѣ въ Римѣ, третій погибъ во время бури на морѣ, близъ Балліари. Но въ то время, о которомъ я пишу, они всѣ трое были живы и составляли гордость и мученіе Маріучіи, забавляли падрону и удивляли весь городъ ловкостью и юморомъ, съ какими они, "bambini ingleei", расточали шутки и колкости на чистомъ мѣстномъ нарѣчіи.
   Исторія нашего семейства была не болѣе, какъ старая, всѣмъ знакомая сказка. Я часто просила Маріучію разсказать мнѣ все, что она знала объ васъ, и она пересказывала мнѣ эту сказку сотни разъ, сидя на большой лѣстницѣ, подъ полуразрушенной статуей, работы, какъ говорили, Донателло.
   -- Помню ли я твою мать, Нелла,-- говорила Маріучія,-- да, я помню ее хорошо. Она была прекрасна, иначе твой отецъ никогда и не взглянулъ бы на нее. Когда я поступила къ ней въ услуженіе, она была счастлива; но это всегда такъ бываетъ въ первую недѣлю брака. Твой отецъ ее встрѣтилъ во Флоренціи; она была оперная пѣвица, онъ же -- знатный синьоръ въ своей странѣ -- милордъ; онъ былъ тогда уже вдвое старше твоей матери, но былъ еще очень хорошъ собою. Ты отчасти похожа на него, Нелла; но смотри, не трать своей жизни даромъ, какъ сдѣлалъ твой отецъ; онъ -- благородный лордъ, а я должна выпрашивать обѣдъ для его дѣтей!
   Однако, что касается меня, я все-таки обожала моего отца. Онъ былъ такъ красивъ, такъ беззаботенъ, что казался мнѣ совершенствомъ. Я видѣла его очень рѣдко, но все-таки я любила его, и, по непонятной неблагодарности человѣческой природы, я больше цѣнила его суровость, чѣмъ весь неистощимый запасъ доброты Маріучіи. Но она, добрая женщина, отъ всей души ненавидѣла моего отца и не таила своей ненависти отъ меня.
   -- Онъ разбилъ сердце твоей бѣдной матери,-- продолжала она, громко щелкнувъ при этомъ бобомъ, который она шелушила:-- онъ проигрывалъ всѣ свои деньги въ карты и оставлялъ насъ безъ денегъ и безъ пищи по цѣлымъ мѣсяцамъ; а самъ жилъ въ большихъ городахъ и пировалъ съ недостойными женщинами.
   Послѣ такихъ рѣчей Маріучія оставляла меня и уходила въ кухню готовить наши бобы -- жареные въ маслѣ или вареные съ капустой бобы составляли нашъ ежедневный скудный обѣдъ; а въ то же время слуга и добрый геній моего отца, Флоріо, приносилъ ему, когда онъ жилъ съ нами, вкусныхъ жареныхъ птичекъ и соблазнительныя чашки шоколада.
   Флоріо, вѣрный своему итальянскому происхожденію, крѣпко привязался къ намъ и не оставлялъ насъ, несмотря на всѣ наши невзгоды. Фамилія моего отца была Темпеста,-- по крайней мѣрѣ такъ звали насъ итальянцы. Непонятнымъ для меня образомъ въ моемъ воображеніи сливались мысли о моемъ отцѣ съ тѣмъ, что я гдѣ-то вычитала о томъ великомъ Темпеста, который оставилъ память по себѣ въ безчисленномъ множествѣ фресковъ и картинъ, и который, наконецъ, бѣжалъ за Изола-Белла, чтобъ въ одиночествѣ искупить передъ небомъ свою роковую любовь и страшное преступленіе. Для меня тогда не существовали столѣтія, раздѣлявшія моего отца отъ этого, извѣстнаго Темпеста, и выдумка мнѣ казалась истиной, когда я мечтала въ своей постелѣ, и съ потолка улыбалась мнѣ Эвридика, а летучія мыши при свѣтѣ луны бились крыльями о раскрашенныя стекла оконъ.
   Разъ какъ-то Флоріо позвалъ Маріучію къ моему отцу, который вручилъ ей изрядную сумму денегъ и велѣлъ ей позаботиться о моемъ воспитаніи. Мнѣ тогда уже минуло десять лѣтъ, но я была совершенная дикарка во всемъ, что касается воспитанія. Я умѣла читать, танцовать, благодаря даровому ученію одного танцевальнаго учителя, и пѣть ритурнели подъ аккомпанементъ мандолины; кромѣ того, я пріобрѣла кое-какія свѣдѣнія изъ древней исторіи Италіи, заимствованныя мною изъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Вассари, Аммирато и другихъ.
   -- Эти деньги принадлежали австрійцамъ,-- ворчала Маріучія, съ великимъ презрѣніемъ обращаясь къ Флоріо,-- у которыхъ твой господинъ выигралъ ихъ въ карты. Она говорила о деньгахъ, полученныхъ ею отъ моего отца. Флоріо только насмѣшливо пожималъ плечами и возражалъ:
   -- А тебѣ что за дѣло: ты только умѣй ихъ тратить какъ тебѣ приказано.
   Въ теоріи онъ такъ же ненавидѣлъ австрійцевъ, какъ и Маріучія, но на практикѣ онъ поступалъ иначе.
   -- Они наши тираны и угнетатели, они намъ ненавистны,-- разсуждалъ онъ,-- и рано или поздно мы ихъ всѣхъ прогонимъ; но пока они здѣсь, нужно ихъ обирать какъ можно больше.
   -- Во всякомъ случаѣ, всѣхъ-то денегъ немного,-- продолжала Маріучія,-- и такъ какъ мнѣ уже пришлось увидать нашего синьора, то я высказала ему все, что было у меня на душѣ. Послѣ того какъ онъ отдалъ свои приказанія о Неллѣ, я рѣшилась спросить у милорда, что я должна дѣлать съ мальчиками. На это онъ только засмѣялся и сказалъ:
   -- Они пусть дѣлаютъ, что сами знаютъ. Когда они выростутъ, то, можетъ быть, твои друзья австрійцы примутъ ихъ въ любой полкъ, а для этого не нужно много ломать себѣ голову надъ книгами. Потомъ -- онъ велѣлъ мнѣ оставить его комнату, прежде чѣмъ я могла возразить ему что-либо. Но этому никогда не бывать; мои дорогіе мальчики скорѣе умрутъ съ голоду, чѣмъ станутъ носить бѣлый мундиръ.
   Флоріо только улыбнулся и занялся приготовленіемъ дичи для моего отца.
   Маріучія заперла на замокъ деньги, данныя ей отцомъ, и, несмотря ни на какія нужды, не тратила изъ нихъ ни гроша на что-либо другое, кромѣ моего воспитанія и образованія моихъ неблестящихъ умственныхъ способностей. Она поступила и въ этомъ случаѣ, какъ во всемъ, необыкновенно разумно; она не хотѣла знать никакихъ модныхъ учительницъ или школъ, во прямо обратилась въ нѣсколькимъ старымъ профессорамъ, о которыхъ она знала, что они очень бѣдны и очень учены, и если ученіе не въ прокъ пошло мнѣ, то никакъ уже не по винѣ моей милой няни.
   Я страстно любила музыку. Но, впрочемъ, живя въ Италіи нельзя не любить музыки. Жители Вероны звали меня "птичкой", и это названіе тамъ, гдѣ уже такъ много другихъ пѣвуній, все-таки было въ высшей степени лестно.
   Милый, милый народъ -- дорогіе итальянцы! Когда я вспомвю о васъ, то каюсь въ томъ, что не любила старую Верону. Какъ можно не любить народа въ Италіи, этого граціознаго, добродушнаго народа, у котораго самые его недостатки болѣе привлекательны, чѣмъ добродѣтели другихъ народовъ. Какъ характеризуютъ итальянцевъ, напр., такія черты изъ ихъ обыденной жизни, которыхъ вы не встрѣтите ни въ одномъ другомъ народѣ: когда вы покупаете букетъ розъ на какой-нибудь франкъ, покупатель вамъ зачастую подноситъ въ придачу самую лучшую маньолію изъ всей своей корзины; какъ часто бѣдный факкино, который несъ за вами тяжелую кладь въ жаркій лѣтній день, съ упорствомъ отказывается, заложивъ руки за спину, отъ вознагражденія, говоря, что онъ уже достаточно вознагражденъ тѣмъ, что видѣлъ синьору. Или же, какъ часто, при покупкѣ нотъ въ маленькомъ нотномъ магазинѣ, когда вы находитесь въ затрудненіи, не зная на чемъ остановиться, самъ хозяинъ, желая помочь вамъ, начинаетъ гармонически напѣвать арію; кучеръ, стоящій съ экипажемъ у лавки, оборачивается и поправляетъ какой-нибудь переходъ въ минорный тонъ; мальчикъ изъ булочной и дѣвушка, сидящая за работою у окна, тоже принимаютъ участіе въ концертѣ, наконецъ живущіе тутъ же бѣдняки бросаютъ свои занятія и подтягиваютъ хоромъ, и по всей маленькой улицѣ раздается прелестная арія! Ничего подобнаго не увидишь ни въ одной странѣ міра, кромѣ Италіи!
   Правда и то, что если вы не купите букета розъ на слѣдующій же день, то продавецъ безъ церемоніи пошлетъ вамъ вслѣдъ пожеланіе несчастья. Правда, что швейцаръ, который недавно сорвалъ для васъ съ любезною улыбкою вѣтку съ своего лимоннаго дерева и отказался отъ вашихъ двухъ су, вдругъ ни съ того, ни съ другого, заставляетъ васъ тоскливо ожидать писемъ, которыя лежатъ у него въ карманѣ; будетъ въ то же время сплетничать на вашъ счетъ на улицахъ и припишетъ вамъ столько же любовныхъ интригъ, сколько въ году дней.
   Правда, что факкино будетъ непремѣнно ожидать вашего поклона и улыбки, и думать, что вы будете вѣчно смотрѣть на него, какъ на вашего "buon amico". Правда, что продавецъ нотъ, безъ зазрѣнія совѣсти навяжетъ вамъ дефектные экземпляры нотъ за тройную цѣну; но, при всемъ томъ, сколько неподдѣльной прелести, граціи, вѣжливости, бойкости и добродушія въ національныхъ чертахъ итальянцевъ! Насколько онѣ сглаживаютъ и освѣжаютъ темную и трудную тропу жизни народа и способствуютъ сердечному сближенію далеко стоящихъ другъ отъ друга классовъ общества. Я, въ самомъ дѣлѣ, любила народъ и во мнѣ было настолько души, что я умѣла понимать его.
   Когда мнѣ минуло пятнадцать лѣтъ, моихъ братьевъ уже не было со мною, и я жила одна съ моею нянею въ большомъ дворцѣ. Отецъ давно уѣхалъ, и мы не знали ничего о немъ. Уже нѣсколько разъ Маріучія пользовалась услугами секретаря, который писалъ письма для бѣднаго безграмотнаго народа въ темномъ углу на площади; но изъ этого выходило какъ-то мало толку. Раза два, правда, Флоріо присылалъ немного денегъ, но мнѣ сдается, что это были его собственныя деньги.
   Зима была очень холодна. Маріучія сильно старѣла и тосковала по моимъ братьямъ. Она искренне любила ихъ, и какую же награду получила за свою любовь? Одинъ изъ нихъ былъ похищенъ смертью въ Веронѣ, двое другихъ крѣпко обняли ее и весело ушли отъ насъ, думая только о тѣхъ, новыхъ, невѣдомыхъ странахъ, куда они стремились съ золотыми грезами въ головѣ; онѣ, какъ имъ казалось, непремѣнно должны были осуществиться.
   -- Зачѣмъ ты осталась съ нами,-- спросила я разъ у моей няни, внезапно пораженная громадностью ея самоотверженія и преисполненная раскаянія въ неблагодарности, какою мы ей заплатили за все, что она для насъ сдѣлала.
   Она долго и пристально смотрѣла на меня, и потомъ проговорила съ трогательною грустью и вмѣстѣ съ тѣмъ кротко и просто:
   -- Нельзя же не любить кого-нибудь въ этомъ мірѣ!
   Наши средства стали, наконецъ, такъ скудны, что я уже не могла продолжать своего ученья и должна была ограничиться только уроками пѣнія у моего учителя Амброджіо Руфи. Онъ былъ великій артистъ, хотя жилъ такъ бѣдно, что часто сидѣлъ безъ обѣда; въ своей молодости онъ сочинялъ чудныя мелодіи, которыхъ свѣтъ не хотѣлъ слушать; такимъ образомъ, онъ былъ принужденъ принять мѣсто скрипача въ оркестрѣ театра и сдѣлаться только исполнителемъ чужихъ произведеній. Для меня въ то время было большимъ наслажденіемъ ходить къ Амброджіо, и я считалась его любимицею; я инстинктивно чувствовала, что подъ его холодной наружной оболочкой таились талантъ и глубокая душа. Разъ мнѣ удалось убѣдиться въ этомъ и заглянуть въ тщательно скрываемую моимъ учителемъ пѣнія прошлую его жизнь. Я была въ это время недовольна собою, моею грустною судьбою, и рвалась куда-то вдаль отъ всей нашей тяжелой обстановки. Въ такомъ душевномъ настроеніи я, противъ своего обыкновенія, пошла къ Амброджіо разъ поздно вечеромъ. Онъ былъ одинъ. Я попросила его объяснить мнѣ трудный для меня пассажъ въ моемъ урокѣ пѣнія, но скоро свернула разговоръ на другой предметъ, и попросила его разсказать мнѣ что-нибудь изъ его прошлой жизни.
   -- Дитя,-- сказалъ онъ мнѣ съ горечью и грустью,-- не открывай могилъ умершихъ!
   Но я была неумолима и, какъ настоящее балованное дитя, не давала ему покоя, пока онъ не разсказалъ мнѣ слѣдующую исторію:
   "Я всегда былъ бѣденъ, такъ бѣденъ, что зимою долженъ былъ лежать въ постели, чтобы не дрожать отъ холода, а лѣтомъ питался, чѣмъ попало. Но я все-таки былъ несказанно счастливъ: я былъ артистъ и, кромѣ того, имѣлъ друга, который былъ мнѣ дороже брата. Онъ былъ нѣмецъ; его имя -- Карлъ Ротвальдъ; мы вмѣстѣ учились музыкѣ въ Миланѣ. У него не было большого таланта, но было много музыкальнаго вкуса; въ себѣ же я сознавалъ творческій талантъ, и весь отдался изученію музыки. Въ двадцать-пять лѣтъ я приступилъ къ своему первому труду,-- къ сочиненію оперы: "Альцестъ". Два года я работалъ надъ этой оперой; эти два года были самое счастливое время во всей моей жизни. Ротвальдъ жилъ тогда вмѣстѣ со мною; я сообщалъ ему мотивы моей оперы и просилъ у него совѣта и сочувствія къ моему "Альцесту". Какъ часто, бывало, мною овладѣвалъ музыкальный экстазъ, и, не будучи въ силахъ сдерживать себя, я громко и торжественно изливалъ душу въ пѣніи! Тогда мой другъ бросался ко мнѣ на шею, плавалъ и пророчилъ мнѣ славу, которая, по его словамъ, должна была поставить меня наравнѣ съ Бахомъ, Глюкомъ и Палестриною. Тогда весь міръ былъ для меня полонъ надежды, красоты, я ничего не желалъ и былъ увѣренъ въ своей славѣ. Но въ то же время я такъ нуждался, что отказывалъ себѣ въ хлѣбѣ для того, чтобы на эти деньги купить нотной бумаги. Моя опера уже почти была окончена, когда Ротвальдъ долженъ былъ уѣхать домой на сѣверъ. Я просилъ его возвратиться поскорѣе и далъ ему слово не отдавать моей оперы на разсмотрѣніе дирекціи опернаго театра Да-Скала, пока онъ не вернется. Я надѣялся услышать мою оперу на сценѣ въ ту же зиму, но отъѣздъ моего друга заставилъ меня измѣнить этотъ планъ, такъ какъ я далъ ему слово не ставить оперу во время его отсутствія. Я ждалъ его возвращенія съ нетерпѣніемъ, и въ это время съ любовью исправлялъ и дополнялъ мое сочиненіе, отъ котораго зависѣло все мое будущее. Четыре мѣсяца я напрасно ждалъ возвращенія Ротвальда; зима была жестокая, и я дрожалъ отъ холода въ своемъ чердакѣ, но на сердцѣ у меня было легко. Какъ-то разъ ко мнѣ зашелъ нашъ директоръ оркестра, и я, наконецъ, рѣшился показать ему моего "Альцеста".
   -- Альцестъ!-- воскликнулъ онъ,-- неужели вы тоже избрали темою вашей оперы эту старинную быль. Это грустно, такъ какъ на этой же недѣлѣ идетъ новая опера въ Вѣнѣ подъ такимъ же названіемъ. Но не унывайте; если новая опера не будетъ имѣть успѣха, то мы сейчасъ же поставимъ вашу; если же опера будетъ хорошо принята публикою -- скажу вамъ откровенно, я слышалъ, что она поразительно хороша,-- то мы измѣнимъ ваше либретто. Возьмите у меня денегъ взаймы и поѣзжайте скорѣе въ Вѣну, чтобы прослушать новую оперу.
   "Я былъ пораженъ, но не унывалъ, будучи увѣренъ въ моей будущей славѣ. Я пріѣхалъ въ Вѣну поздно вечеромъ. Несмотря на то, что я былъ сильно утомленъ длинною дорогой по горамъ, покрытымъ глубокимъ снѣгомъ, я все-таки отправился прямо въ театръ. Тамъ шла новая опера "Альцестъ". Я съ трудомъ протѣснился въ театръ и, стоя, началъ прислушиваться въ музыкѣ. Весь театръ гремѣлъ отъ рукоплесканій, которыя почти заглушали музыку; наконецъ, апплодисменты замолкли и оркестръ началъ опять прежнюю мелодію; эта мелодія принадлежала мнѣ; отдѣльныя фразы, хоры, соло и речитативы -- все, все было мое, и я слушалъ оперу въ какомъ-то отупѣніи. Занавѣсъ упалъ; весь театръ съ восторгомъ началъ кричать: "Ротвальда, Ротвальда!" Тогда я понялъ все и упалъ за-мертво тутъ же на мѣстѣ. Ротвальдъ укралъ у меня мое произведеніе! Онъ сдѣлалъ себѣ имя. О немъ знаетъ весь свѣтъ; послѣ перваго сочиненія онъ не произвелъ ничего замѣчательнаго; свѣтъ удивлялся этому; но есть торжества, которыя такъ поразительны, что ихъ хватаетъ на всю жизнь человѣка и они покрываютъ своею славою всѣ прочія неудачи. Сдѣлать себѣ имя не легко, но если разъ оно уже сдѣлано, оно остается на всю жизнь. Я былъ убить нравственно; мой талантъ погибъ навсегда; у меня осталось только тѣло, и имъ я живу кое-какъ съ тѣхъ поръ. Я не уличилъ Ротвальда въ подлогѣ, я не могъ этого сдѣлать, потому что когда-то горячо любилъ его. Но даже еслибъ я уличилъ его, то чѣмъ бы я могъ доказать мое право? Ни одинъ смертный не повѣрилъ бы мнѣ".
   Старикъ, кончивъ свой разсказъ, впалъ въ забытье, и я напрасно старалась пробудить его. Съ тѣхъ поръ я смотрѣла на него, какъ на святого, и чувствовала къ нему такое благоговѣніе, что рада была бы съ любовью расцѣловать его руки. Потомъ мы уже никогда больше не говорили съ нимъ объ его горѣ, и я свято хранила его тайну, по крайней мѣрѣ, пока старикъ былъ живъ.
   Мнѣ уже минуло пятнадцать лѣтъ, и я горькимъ опытомъ убѣдилась въ томъ, какъ ужасно жить безъ денегъ и безъ друзей въ этомъ мірѣ, и какъ скучна жизнь, когда надо сидѣть по цѣлымъ днямъ и плести для продажи кружева, завязывая и развязывая узелки нитокъ, и въ то же время не имѣть возможности расплести хотя бы одну нить своей судьбы. Мы дошли до того, что питались самою скудною пищею, которая едва служила для поддержанія нашей жизни. Въ одеждѣ я не особенно нуждалась, такъ какъ у меня еще оставалось кое-что изъ гардероба моей матери, и я принуждена была носить тяжелыя шелковыя платья и старые бархатные наряды, и въ нихъ мучилась отъ голода.
   Наступилъ праздникъ Рождества, колокольный звонъ раздавался днемъ и ночью, народъ веселился, пилъ, ѣлъ и посѣщалъ церкви. Но мы страдали отъ холода и голода, и такъ бы и легли спать наканунѣ праздника съ голодными желудками, если бы наша падрона, отъ которой невозможно было скрыть нашей бѣдности, не послала намъ наверхъ блюда съ горячими макаронами, прося насъ принять его ради Христа. Маріучія взяла макароны со слезами на глазахъ, но съ горечью въ сердцѣ, и вѣроятно добрая старушка скорбѣла о томъ, что дожила до подаянія. Въ эту ночь она долго молилась Матери всѣхъ скорбящихъ.
   Въ первый дель карнавала, народъ уже рано спѣшилъ шумною толпою на "corso di gala". Маріучія посмотрѣла на меня съ отчаяніемъ во взглядѣ: въ домѣ не было ни куска хлѣба, ни капли молока; она молча подошла въ старому комоду и вынула оттуда небольшой красный футляръ, въ которомъ лежали кораллы и мозаики.
   -- Они принадлежали твоей матери, Нелла,-- сказала она, осторожно вынимая ихъ изъ футляра:-- у нея было много драгоцѣнныхъ вещей, но твой отецъ продалъ все, что было хорошаго между ними; остались только однѣ эти, правда, недорогія вещи, но я ихъ берегла для тебя. Теперь ты уже не дѣвочка, Нелла, и можешь сама рѣшить, продать ли ихъ, или умереть съ голода.
   Я взяла ихъ въ руки, пока она говорила.
   Моя бѣдная, несчастная мать, такъ рано сошедшая въ могилу! Мои глаза наполнились слезами, и я обняла Маріучію.
   -- Дорогая, милая Маріучія! Сбереги ихъ еще хоть одинъ день, у меня явилась мысль; я побѣгу къ Амброджіо!
   Въ одну минуту я надѣла мой бархатный капюшонъ и была уже на улицѣ. А тамъ все имѣло праздничный видъ и отовсюду неслись веселые звуки. Я быстро побѣжала въ дому Амброджіо, питая смутную надежду на то, что онъ мнѣ дастъ мѣсто въ оперномъ хорѣ; но мнѣ сказали, что онъ на репетиціи; я бросилась въ старой знакомой Маріучіи и хотѣла попросить ее отнести моей нянѣ чашку горячаго кофе, но въ квартирѣ ея никого не было,-- даже слѣпая старуха побрела на празднество съ дѣтьми! Голодная и съ сердечною тоскою, я ходила взадъ и впередъ по улицамъ, не желая вернуться домой. Я чувствовала себя несказанно несчастной. Вдругъ я услышала дѣтскій голосъ, который мнѣ кричалъ:
   -- Это вы, милая donzella, а я вездѣ васъ ищу! Идите сюда наверхъ: здѣсь великолѣпно можно все видѣть, а тамъ внизу тѣсно.
   Это былъ маленькій Рафаэлино, мой другъ и товарищъ дѣтства. Онъ былъ венеціанецъ, что въ немъ было весьма замѣтно; онъ былъ довольно щедушный мальчикъ, съ мечтательными глазами и прекрасною улыбкою на устахъ; въ немъ была какая-то смѣсь застѣнчивости и бойкости, и его выразительное лицо безпрестанно мѣнялось. У него былъ необыкновенный музыкальный талантъ и онъ игралъ на віолончели съ большою граціей и живостью.
   Рафаэлино стоялъ наверху мраморной лѣстницы стараго дворца, я скоро стала рядомъ съ нимъ и затѣмъ произошло то, что я разсказала въ началѣ моей повѣсти о томъ, какъ я пѣла для народа, на большой площади въ моемъ лиловомъ капюшонѣ и темно-желтой юбкѣ и впервые слышала, какъ народъ восторженно кричалъ: "Паскарелли, Паскарелли"!
   

III.

   Я быстро побѣжала домой, неся въ рукахъ мои сокровища; еле-дыша отъ усталости, высыпала всѣ мои богатства передъ моею нянею и, упавъ передъ нею на колѣни, радостно воскликнула:
   -- Теперь мы богаты надолго; подумай только о томъ, какъ легко мнѣ достались всѣ эти богатства, за то только, что я пропѣла нѣсколько пѣсенъ на улицѣ!
   Маріучія отшатнулась въ сторону, гнѣвъ блеснулъ въ ея темныхъ глазахъ, она взглянула на меня и воскликнула:
   -- На улицѣ, за деньги! О carnia! Какъ могла ты это сдѣлать! Какой стыдъ!
   Стыдъ! Эти слова обдали меня холодомъ. Я молча собрала всѣ деньги и положила ихъ въ маленькій ящикъ, куда мы обыкновенно прятали свои деньги, потомъ я вышла и сѣла у подножія разрушенной статуи Донателло.
   Весь этотъ день мы провели молча; къ вечеру только Маріучія позвала меня къ себѣ, и мнѣ показалось, что ея голосъ былъ неестественно слабъ.
   -- Bambina mia,-- сказала она,-- обѣщай мнѣ, что ты никогда не будешь пѣть на улицѣ. Обѣщай же скорѣе. Подумай, какой отвѣтъ я дамъ -- твоей матери на небесахъ!
   -- Обѣщаюсь,-- проговорила я, пораженная торжественнымъ тономъ ея голоса, уже почти готовая побѣдить въ себѣ все мое скрытое негодованіе.
   Маріучія сѣла и повидимому успокоилась, перестала укорять меня и мало-по-малу впала въ какую-то дремоту; я подошла къ своему рѣшетчатому окну и изнывала отъ сердечной боли. Проходившій народъ осыпалъ меня дождемъ цвѣтовъ и конфектъ. Нашъ дворецъ былъ мраченъ и пустъ; я уже не могла дольше бороться съ собою и тихо вышла на улицу. А была уже такъ хорошо знакома со всѣми обычаями веронской толпы, что нисколько не боялась ее; къ тому же толпа въ Италіи бываетъ часто шумна и шаловлива, но никогда не бываетъ груба. Австрійская полковая музыка играла на площади; кругомъ горѣла иллюминація, и я ходила какъ очарованная, позабывъ о своемъ горѣ.
   "Паскарелли, Паскарелли"! раздалось вдругъ вблизи того мѣста, гдѣ я стояла, и толпа быстро двинулась впередъ.
   Это мистическое имя произвело на меня чарующее дѣйствіе; желаніе узнать, кому оно принадлежало, взяло верхъ надъ всѣми другими соображеніями, и я побѣжала вслѣдъ за толпой. Я очутилась передъ большимъ зданіемъ, въ дверяхъ котораго толпилось множество народа; надъ ними большими буквами было начертано:-- "Veglione". Я вошла въ залу; это была какая-то сатурналія; присутствующіе большею частью были въ маскахъ и носились по залѣ въ бѣшеныхъ танцахъ; вездѣ лилось вино; масса посѣтителей блистала яркими красками; въ залѣ царилъ невообразимый хаосъ, который имѣлъ въ моихъ глазахъ фантастическую прелесть и въ то же время казался мнѣ адомъ. Я была окружена толпою дебардёровъ; ко мнѣ подошелъ одинъ изъ танцующихъ, обнялъ меня и повлекъ въ кругъ танцующихъ паръ. Я вскрикнула отъ негодованія и страха. Въ одно мгновеніе кто-то сильно оттолкнулъ отъ меня моего мучителя и увлекъ меня изъ этого адскаго шума на улицу, гдѣ спокойно свѣтила луна.
   -- Синьорина Uccello, какимъ образомъ вы очутились здѣсь? Это мѣсто для ястребовъ и всевозможныхъ зловѣщихъ птицъ, а никакъ не для соловьевъ.
   Голосъ моего избавителя былъ мнѣ знакомъ; я узнала въ мемъ того, кто мнѣ подарилъ ониксовое кольцо. Я ему разсказала все, что было у меня на душѣ. Онъ слушалъ съ кроткою улыбкою и потомъ провелъ меня до дому, стараясь развлечь меня разговоромъ. Его голосъ былъ необыкновенно очарователенъ, взглядъ откровененъ и нѣженъ, и во всей его особѣ было что-то кроткое, въ то же время замѣчались небрежность и грація; все это заставило меня почувствовать къ нему безграничное довѣріе. Я разсказала ему о всѣхъ моихъ прегрѣшеніяхъ и, между прочимъ, о томъ, что я хотѣла, во что бы то ни стало, узнать, что или кто такое Паскарелли, но все-таки не узнала ничего. Онъ посмотрѣлъ на меня съ улыбкою.
   -- И не трудитесь узнавать,-- проговорилъ онъ:-- Паскарелли, право, не стоитъ того.
   -- Но народъ такъ любить это имя,-- возразила я.-- По его лицу прошла нѣжная и отчасти грустная тѣнь.
   -- Народъ, да, кажется, это такъ...
   Но мы уже дошли до дому и онъ снялъ шляпу, сказавъ:
   -- Теперь, прощайте, donzella. Завтра я навѣщу васъ, если вы мнѣ позволите. Я радъ нашему знакомству и благодаренъ за него судьбѣ. Но, кстати, я право жалѣю, что не имѣлъ возможности предложить вамъ что-нибудь лучше и красивѣе, чѣмъ то старое, мрачное ониксовое кольцо, съ изображеніемъ жестокихъ сестеръ-Парокъ; завтра я постараюсь принести вамъ букетъ изъ розъ. Соловей и роэы всегда были дружны между собою, начиная съ того времени, когда рай былъ на землѣ. Аддіо!
   Онъ поцѣловалъ мою руку съ непринужденною граціею, и уходя запѣлъ арію изъ Донъ-Жуана. Мнѣ казалось, что предо мною воскресла старая, полная любви, поэтическая жизнь мрачной Веровы, что лѣстница, по которой я шла, вела въ дворецъ Капулетти, что я сама -- Джулліета; я испытывала то же самое, что и она, когда ей показалось, что предвѣстникъ утра, жаворонокъ, слишкомъ поторопился запѣть свою пѣснь, и Ромео принужденъ былъ удалиться.
   Я вошла въ комнату къ Маріучіи и удивилась тому, что она сидѣла все на томъ же мѣстѣ, гдѣ я ее оставила, и спала все въ томъ же положеніи; но я была отчасти рада, что такъ легко отдѣлалась отъ ея справедливыхъ нареканій за мое поведеніе, и тихо сѣла около нея на полу, положивъ голову къ ней на колѣни. Должно быть я уснула, но вдругъ я проснулась отъ какого-то тяжелаго чувства; лучъ свѣта съ улицы упалъ на ея неподвижное лицо съ закрытыми глазами.
   -- Маріучія,-- вскричала я,-- неужели ты все еще спишь?
   Она какъ будто спала; ея доброе лицо, на которомъ выражалось безграничное терпѣніе, дышало спокойствіемъ, и руки, которыя я осыпала горячими слезами и поцѣлуями, были еще теплы; но все-таки, я, еще никогда не видавшая смерти, инстинктивно чувствовала, что смерть похитила моего единственнаго друга и что я была одна въ этомъ свѣтѣ.
   Все было кончено; эта смѣлая, чистая, честная душа, жизнь которой была всецѣло посвящена неутомимому труду и полна самоотверженія, обрѣла покой, не утѣшенная не только вознагражденіемъ за ея великія жертвы, во даже и признаніемъ ихъ. Я вспомнила, какъ беззаботно, съ какимъ дѣтскимъ эгоизмомъ и даже деспотизмомъ я принимала всѣ ея безчисленныя жертвы, и что-то въ родѣ раскаянія мучило мою душу. Я поняла тогда, съ какою безусловною преданностью эта бѣдная и непросвѣщенная старушка стала между мною и порочностью свѣта и служила охраною для меня.
   На другое утро послѣ этого грустнаго дня, когда мое сердце было преисполнено тоскою и раскаяніемъ, я невольно думала о моемъ Ромео и ждала его. Онъ не пришелъ; но мнѣ принесли великолѣпный букетъ бѣлыхъ и алыхъ розъ и оставили ихъ, не сказавши, отъ кого они присланы: я знала -- отъ кого!
   По мѣрѣ того, какъ я чувствовала себя болѣе и болѣе одинокою, у меня сильнѣе и сильнѣе зрѣла мысль покинуть Верону; я не имѣла ни малѣйшаго понятія о томъ, что меня ожидало впереди, но меня тянуло къ югу. Къ тому же я узнала, что мой отецъ былъ не очень давно во Флоренціи, и я рѣшилась ѣхать именно туда. Мои приготовленія къ отъѣзду были не затруднительны; у меня осталось шестнадцать золотыхъ австрійскихъ флориновъ, которые я положила въ кожаный мѣшокъ вмѣстѣ съ мозаиками моей матери. На груди у меня лежало ониксовое кольцо. Окончивъ эти приготовленія, я рѣшилась уѣхать, не простившись ни съ кѣмъ, такъ какъ меня стали бы удерживать, а я чувствовала, что доводы моихъ немногихъ друзей были бы основательны; я собралась въ путь и поздно вечеромъ быстрыми шагами направилась къ южнымъ воротамъ Вероны. Черезъ полчаса а уже сидѣла въ старомъ, тяжеломъ дилижансѣ, который три раза въ недѣлю ходилъ въ Падую и Болонью.
   Мнѣ сказали, что мы только поздно вечеромъ на другой день пріѣдемъ въ Болонью; дѣйствительно, къ вечеру второго дня пути нашъ неуклюжій дилижансъ проѣхалъ подъ большими темными воротами и усталымъ путешественникамъ объявили, что мы въ Болоньѣ. Въѣздъ въ Болонью ночью переноситъ путника прямо въ самую глубь среднихъ вѣковъ. Впрочемъ, каждый старинный итальянскій городъ вселяетъ въ душу какое-то неопредѣленное благоговѣніе.
   Нашъ дилижансъ остановился передъ гостинницею "Cignal d'Ого", и я вышла изъ дилижанса, возбуждая своимъ появленіемъ и моимъ страннымъ костюмомъ, состоявшимъ изъ тѣхъ же старинныхъ богатыхъ платьевъ моей матери, недоумѣніе и даже нѣкоторое подозрѣніе; но первый порывъ итальянцевъ всегда добръ, и когда я спросила себѣ комнату, гдѣ я могла бы отдохнуть отъ утомительной дороги, то хозяйка благосклонно улыбнулась мнѣ въ отвѣтъ и велѣла провести меня наверхъ. А бросилась въ изнеможеніи на кровать, и на утро встала обновленная и безстрашная, жаждущая снова начать эту странную, новую исторію жизни, первую главу которой я уже прочла и начала новую, покинувъ Верону. Если бы я могла вдуматься въ свое положеніе, то моя судьба представилась бы мнѣ въ высшей степени печальною, и даже изумительною. Я была совершенный ребенокъ; у меня не было ни друга, ни пристанища, ни родного человѣка во всемъ мірѣ; мой отецъ покинулъ меня и, можетъ быть, уже давно умеръ. Невозможно было быть болѣе оставленной и одинокой, чѣмъ была я, и все-таки, когда я утромъ умылась холодною водою, закинула свои волосы за плечи,-- я радостно привѣтствовала сіяющій день и безъ малѣйшаго страха вышла на улицу, чтобъ осмотрѣть городъ.
   Болонья при веселомъ солнечномъ освѣщеніи казалась еще печальнѣе. Я долго всматривалась въ падающія башни, Гаризенду и Азинелли, которыя были свидѣтельницами столькихъ памятныхъ событій. Онѣ видѣли работу нѣжныхъ рукъ Проперціи де-Росси, когда она трудилась надъ мраморными изваяніями; онѣ были свидѣтельницами, какъ послѣдній Бентиволіо былъ приглашенъ изъ своей мастерской возсѣсть на тровъ; онѣ видѣли тысячи и десятки тысячъ учениковъ, стекавшихся изъ всѣхъ странъ свѣта для того, чтобы учиться въ великой академіи. Я долго блуждала по каменнымъ лабиринтамъ города; на улицѣ съ удовольствіемъ разговаривали со мною и указывали мнѣ, гдѣ я найду такое-то произведеніе Рафаэля, Гвидо, Доменикино и Караччи. Въ Веронѣ я не сознавала величія народнаго генія, въ Веронѣ такъ много предано забвенію, втоптано въ грязь ея врагомъ. Но здѣсь, въ Болоньѣ было трогательно видѣть, какъ дороги и живучи были для народа образы великихъ художниковъ. Поэтому-то не удивительно, что итальянскій народъ не похожъ ни на одинъ другой народъ; въ глазахъ итальянцевъ всегда сквозитъ мечтательность, и въ ихъ воспоминаніяхъ проглядываетъ сознаніе прошлаго величія.
   Вечеромъ, когда я уже возвратилась въ свою гостинницу, я услышала внизу громкій дѣтскій голосъ; разговоръ шелъ между хозяйкою нашей гостинницы и ея маленькимъ сыномъ Берто.
   -- Милая мама, дай мнѣ одно скудо,-- кричалъ онъ,-- только одно скудо!
   -- Не дамъ,-- ворчала мать,-- ты вѣчно тратишь по-пустому деньги; изъ тебя не выйдетъ ничего хорошаго, Берто; ты до сихъ поръ не знаешь даже своей азбуки.
   Но Берто схватилъ мать за платье и безцеремонно просунулъ руку въ ея кожаный мѣшокъ, висѣвшій у ея пояса.
   -- На что тебѣ нужны деньги, негодный мальчишка?-- спросила мать, схвативъ ребенка за его длинные волосы.
   -- Паскарелли здѣсь, онъ только одну ночь проведетъ въ Болоньѣ и потомъ уѣдетъ во Флоренцію. Иди и ты со мною, мама.
   -- Ну, ужъ такъ и быть, пойду и я,-- отвѣтила мать,-- накинувъ на голову кружевной вуаль: -- посмотрѣть на Паскарелли не хуже, чѣмъ выиграть что-нибудь въ лотерею!
   Паскарелли! Это имя очаровывало меня; оно сопровождало меня всюду и стремилось туда же, куда и я -- на югъ, во Флоренцію!
   Вечеромъ я слѣдила за серебристыми птицами, летавшими по небу, освѣщенному заходящимъ солнцемъ, и вспомнила, не знаю почему, о Проперціи де-Росси. Я часто размышляла объ ея печальной исторіи и часто видѣла ее передъ собою съ ея грустнымъ, нѣжнымъ лицомъ и глазами, какъ у Мадонны. Она жила здѣсь, въ этой могущественной Болоньѣ, и Болонья поклонялась ей, какъ святой и какъ своей повелительницѣ. Когда Проперцію постигла преждевременная смерть, всѣ оплакивали ее почти съ такою же печалью, какъ Римъ оплакалъ Рафаэля. Она была нѣжная, даже щедушная дѣвушка, но имя ея было извѣстно даже въ тотъ вѣкъ гигантовъ. Она осмѣлилась овладѣть рѣзцомъ въ тѣ дни, когда Микель-Анджело и Маркантоніо управляли имъ, какъ скипетромъ. Болонья воздала ей всѣ почести, и ненависть Амико и желаніе его повредить ей только еще болѣе послужили для ея торжества. Но при всей своей славѣ Проперція не была счастлива. Она стяжала лавры, но не вкусила сладости отъ своихъ побѣдъ; ея мраморныя изваянія обдавали ее холодомъ, и восторженные крики жителей Болоньи не имѣли прелести для ея слуха. Почему же это было такъ? Потому, что одинъ изъ жителей города не восхищался ея красотою и не удивлялся ея произведеніямъ, а этотъ человѣкъ былъ любимъ ею. Онъ же не зналъ, или не заботился о ея любви и расточалъ свои прекрасныя, холодныя улыбки передъ другими женщинами. Проперція наконецъ возненавидѣла свой талантъ и богатые дары, которыми ее наградила природа; заказанныя скульптурныя работы остались недоконченными, и Проперція изнывала вдали отъ свѣта, какъ морской цвѣтовъ, выброшенный бурею на голыя скалы. Когда папа Климентъ пріѣхалъ въ Болонью короновать Карла Великаго и спросилъ о той Проперціи, слава которой распространилась по всей Италіи, то его съ грустью повели въ больницу и указали на тѣло умершей дѣвушки-красавицы.
   Я не могла вспомнить о ней безъ глубокаго сожалѣнія, и у меня родилось новое недоумѣніе: въ чемъ же заключается вся прелесть любви, если она можетъ сводить въ могилу?
   На другое утро я отправилась дальше черезъ дикія ущелья горъ, во Флоренцію.
   

IV.

   Въ чемъ кроются тѣ таинственныя и вѣчныя чары Флоренціи, которыя заставляютъ все больше и больше привязываться къ ней, страстно любить ее и находить, что Флоренція прелестнѣе всѣхъ городовъ, когда-либо созданныхъ человѣческими руками? Не въ томъ ли обаяніе, производимое Флоренціей, что ея исторія очень стара, а красота ея -- вѣчно юная? Римъ производить ужасающее впечатлѣніе;. онъ въ старости похожъ на могучаго убійцу. Вокругъ него чувствуются смерть и запустѣніе. Въ дни своей славы и очарованія Римъ былъ полонъ лживости и хитрости. Онъ назывался отцемъ свободы, но породилъ однихъ только рабовъ. Онъ проливалъ кровь безвинныхъ жертвъ и былъ преисполненъ позора и грѣха; онъ посыпалъ теперь свою голову пепломъ, а уста его, проповѣдуя о прошломъ, распространяютъ тлетворное ученіе. Но Флоренція, посреди своихъ полей, усѣянныхъ лиліями, никогда не можетъ постарѣть. Въ своей юности она была возлелѣяна въ колыбели свободы и вскормлена небесною манною. Въ своей юности она поклонялась утренней звѣздѣ этой свободы, и эта звѣзда никогда не покидаетъ ее и освѣщаетъ ея старость свѣтомъ зари. Во Флоренціи каждая башня имѣетъ свою исторію, каждый мостъ, соединяющій два берега, въ то же время соединяетъ настоящее бытіе живущихъ съ воспоминаніями о героизмѣ умершихъ. По улицамъ встрѣчаются на каждомъ шагу какіе-либо останки, напоминающіе о великомъ прошломъ, или полныя поэзіи явленія настоящаго.
   По пріѣздѣ во Флоренцію я была такъ поражена всѣмъ возставшимъ передъ моими глазами, что забыла о голодѣ, усталости и страхѣ. Я шла по улицамъ, какъ очарованная, по этимъ улицамъ, изобилующимъ статуями, массивными мраморными зданіями съ удивительно тонкими орнаментами, и наконецъ дошла до большой площади; тутъ, я знала, былъ сожженъ Саванарола, и тутъ великая душа его вознеслась на небо. Я пошла дальше, и тамъ увидѣла веселую и пеструю толпу. Была вечерняя ярмарка карнавала: между мраморными статуями были разставлены столы съ различными ярмарочными товарами, фруктами, цвѣтами, и все это было освѣщено разноцвѣтными фонарями, украшено яркими лентами и девизами. Въ Италіи вся жизнь состоитъ изъ контрастовъ, нѣтъ ни одного любовнаго мотива, или веселаго смѣха, сквозь которые не проглядывали бы слезы.
   На ночь я пріютилась въ первой попавшейся мнѣ гостинницѣ, и на утро опять проснулась съ упованіемъ на будущее. Въ концѣ-концовъ, думалось мнѣ, я теперь во Флоренціи, въ этомъ чудномъ городѣ, гдѣ столько предметовъ, которые я должна осмотрѣть; въ карманѣ у меня двѣнадцать флориновъ; я молода, говорятъ, хороша собою и обладаю голосомъ, который, какъ мнѣ говорили, дороже богатства. Слѣдовательно, мнѣ нечего унывать.
   Солнце весело сіяло, и я вышла опять на улицу, упоенная и очарованная всѣмъ, что видѣла передъ собою. Я была въ какомъ-то чаду и только смутно сознавала всю прелесть мягкаго южнаго вѣтерка и всю роскошь картины, разстилавшейся передо мною. Я незамѣтно подошла къ рѣкѣ, и любовалась легкою цѣпью Апеннинскихъ и Каррарскихъ горъ, изъ которыхъ ближайшія, покрытыя оливковыми деревьями, серебрились на солнцѣ, тогда какъ другія, поросшія кипарисомъ, казались необыкновенно мрачными и непроницаемыми. Я сѣла подъ тѣнью густыхъ акацій; предо мною разстилался богатый коверъ зелени, густо усѣянной пестрыми цвѣтами. Черезъ нѣсколько времени ко мнѣ подошла старушка, держа въ рукахъ корзинку, наполненную римскими лиліями и пармскими фіалками. Она положила мнѣ нѣсколько лилій на колѣни, назвала меня милой синьориной и просила дать ей два-три сольди. Желая дать сколько-нибудь денегъ старушкѣ, которая возбудила во мнѣ жалость, я опустила руку въ мой кожаный мѣшокъ, висѣвшій на моемъ поясѣ. Но, о ужасъ! мой мѣшокъ былъ пусть. Я вскочила, сорвала мѣшокъ, выворотила его, но въ немъ не осталось даже ни одного мѣднаго сольди: меня обокрали. Бѣдность была слишкомъ хорошо знакома мнѣ съ дѣтства, и я сразу поняла весь ужасъ своего положенія; я опустилась на землю, чувствуя себя совершенно несчастной; старуха нагнулась ко мнѣ, стараясь утѣшить меня, она сама была обманута въ своихъ ожиданіяхъ; судя по моему лицу и молодости, она ожидала отъ меня щедраго подарка, а теперь я была такъ же бѣдна, какъ и она. Но великодушная и нѣжная ея флорентинская душа не зачерствѣла въ ея старческой груди: она грустно улыбнулась и, положивъ мнѣ на колѣни букетъ свѣжихъ лилій, молча удалилась, желая поскорѣе продать свои цвѣты у воротъ города.
   Съ безпокойствомъ оглядываясь во всѣ стороны, я увидала на дорогѣ фуру, запряженную быками, за которой шло нѣсколько человѣкъ въ яркихъ одеждахъ. Я встала и ушла дальше въ лѣсъ; мною овладѣло чувство апатіи и отчаянія, при сознаніи моего одиночества. Я закрыла лицо руками и начала горько плакать. Между тѣмъ веселая компанія, состоявшая изъ молодого человѣка, дѣвушки и двухъ мальчиковъ, подходила ко мнѣ все ближе и ближе; она была такъ весела и беззаботна, что я чувствовала себя еще болѣе несчастной, глядя за приближавшихся ко мнѣ. Съ ними были три собаки и обезьяна. Молодой человѣкъ игралъ на лютнѣ и пѣлъ; его голосъ былъ чистъ, звученъ и полонъ особенныхъ вибрацій, которыми обыкновенно отличаются итальянскіе голоса. Я сидѣла въ какомъ-то отупѣніи и слезы струились по моему лицу. Вдругъ они замѣтили меня, и ко мнѣ подошла дѣвушка; вся фигура ея дышала особенною граціею и цвѣтущимъ здоровьемъ. Она спросила меня, отчего я плкчу и что случилось со мною. Но я ей не отвѣтила ни слова, въ моемъ сердцѣ кипѣло горькое чувство стыда и гордости, не требующей участія. Дѣвушка ушла отъ меня и привела съ собою молодого человѣка.
   -- Поговори съ нею, caro mio,-- сказала она.-- Посмотри, какъ она груститъ и какъ еще она молода!
   -- Если синьорина не хочетъ говорить, -- сказалъ онъ звучнымъ, музыкальнымъ голосомъ,-- то мы не можемъ ей помочь.
   Этотъ голосъ побѣдилъ мою гордость; но я не могла рѣшиться взглянуть на того, кто говорилъ со мною, и сказала, отвернувшись въ сторону:
   -- У меня было всего только двѣнадцать флориновъ, и ихъ украли у меня.
   Слезы опять хлынули изъ моихъ глазъ, но я продолжала:
   -- Я одна, одна здѣсь во Флоренціи. У меня нѣтъ никого, никого! Я ничего не боялась, пока у меня были деньги, а теперь я должна умереть съ голода -- это ясно. Ахъ, отчего я не умерла въ Болоньѣ!
   -- Пустяки, пустяки,-- отвѣчалъ мнѣ незнакомецъ, съ нѣжнымъ и кроткимъ смѣхомъ. Нѣтъ,-- cara mia, вы говорите не дѣло: что за радость умирать въ Болоньѣ. Похоронили бы васъ тамъ, гдѣ лежатъ тысячи другихъ бѣдняковъ, подъ общею надписью "бродяги". Успокойтесь, синьорина, кто знаетъ, можетъ быть ваши гульдены еще найдутся; а можетъ быть воръ раскается, или будетъ пойманъ, что, въ концѣ-концовъ, одно и то же. Пойдемте-ка завтракать съ нами и не бойтесь насъ. Наша компанія, правда, не очень респектабельна, но мы вамъ зла не желаемъ.
   Его голосъ и серебристый смѣхъ "com'il dolce suonar d'una lira" потрясли меня до глубины души; я быстро отерла свои слезы, откинула волосы съ моего лица и взглянула на него:
   -- И вы не пришли ко мнѣ на другой день, какъ обѣщались,-- вскричала я со страстнымъ упрекомъ.-- И вы не узнаете меня? А я сберегла вашу розу -- смотрите!
   Я быстро вынула изъ складки моего платья одну изъ увядшихъ бѣлыхъ розъ, которыя я получила въ Веронѣ.
   Онъ улыбнулся, но его прекрасные глаза были влажны. Какимъ образомъ я могла не узнать его тотчасъ же? Не легко можно забыть такое лицо, какимъ обладалъ этотъ незнакомецъ; это было одно изъ тѣхъ итальянскихъ лицъ, въ которыхъ проглядываетъ славная прошлая артистическая и героическая жизнь Италіи; такіе мечтательные глаза, полные глубокой меланхоліи, при спокойномъ выраженіи лица, и сіяющіе дѣтскою радостью при веселомъ настроеніи духа, такія лица, наиболѣе историческія и наиболѣе идеальныя, только рѣдко встрѣчаются между людьми. Благородный потомокъ аристократическаго рода встрѣчаетъ васъ за голой каменной лѣстницѣ его обветшалаго дворца, но вы видите передъ собою древняго синьора изъ картинъ Тинторенто и Тиціана; простой крестьянинъ закутывается въ свой коричневый плащъ, защищая лицо охъ холоднаго горнаго вѣтра, и вы видите въ немъ того же человѣка, который служилъ моделью Микель-Анджело и Сарто, съ тѣми же гибкими членами и безсознательною гармоніей жестовъ.
   Я съ упрекомъ посмотрѣла на это, столь памятное мнѣ лицо, которое раньше улыбалось мнѣ въ Веронѣ, и теперь смотрѣло за меня съ кроткимъ сожалѣніемъ во Флоренціи.
   Черноглазая дѣвушка слѣдила за нами съ выраженіемъ удивленія и отчасти ревности.
   -- Я васъ тотчасъ же узналъ, синьорина,-- сказалъ онъ,-- какъ только увидалъ васъ тутъ подъ кипарисами. Но, скажите на милость, необыкновенная авантюристка, какимъ образомъ вы попали сюда черезъ горы?
   Я съ женскимъ упорствомъ продолжала свои упреки и выставляла на видъ всѣ обиды, которымъ, какъ мнѣ казалось, я подвергалась съ его стороны.
   -- Вы сами не пришли,-- вскричала я,-- вы только послали розы!
   -- Вы правы, синьорина,-- отвѣтилъ онъ съ улыбкою,-- но я не пришелъ по весьма простой причинѣ: я въ тотъ день велъ себя очень неприлично, возбуждалъ народъ къ мятежу, сказалъ рѣчь, которая для ушей австрійцевъ звучала государственной измѣной, и только-что я возвратился домой, напѣвая пѣсню, добрые австрійцы уже ожидали меня, схватили и выпроводили меня за городскія ворота. Я не имѣлъ времени ни собраться въ путь, ни проститься съ моими друзьями. Полицейскихъ было человѣкъ пятьдесятъ, а я былъ одинъ, и потому долженъ былъ покориться. Около самыхъ воротъ я увидалъ маленькую цвѣточную лавочку, гдѣ только-что открывали ставни, я попросилъ солдатъ позволить мнѣ закурить свою сигаретку, и тутъ же выбралъ букетъ розъ и велѣлъ снести ихъ къ вамъ. Я радъ, что это порученіе было такъ честно исполнено. Было страшно холодно въ то утро, когда я шелъ черезъ Ломбардію, въ своемъ легкомъ маскарадномъ костюмѣ, который вдобавокъ былъ до-нельзя смѣшонъ при такой обстановкѣ; шелъ сильный снѣгъ и вѣтеръ рѣзалъ мнѣ тѣло какъ ножемъ; но, повѣрьте, что все-таки я въ это утро больше всего былъ озабоченъ тѣмъ, что не сдержалъ своего слова. Нѣтъ, нѣтъ, синьорина, я не могъ такъ легко васъ позабыть. Я помню ваше пѣніе, и золотое платье, и розы въ вашихъ рукахъ, и ваши прелестные волосы. Но что дѣлать: наши друзья австрійцы сильно меня не долюбливаютъ. Они увѣряютъ, что я бунтую народъ.
   Я посмотрѣла на него съ удивленіемъ. Кѣмъ могъ онъ быть? Каждое слово обличало въ немъ очень образованнаго человѣка, каждое движеніе говорило о его благородномъ происхожденіи. И при всемъ томъ, онъ жилъ, повидимому, исключительно среди бѣднаго народа; его тонкая и чистая одежда была, однакожъ, заштопана во многихъ мѣстахъ. Онъ понялъ вопросительное выраженіе моего лица и поспѣшилъ объяснить мнѣ:
   -- Мы странствующіе музыканты, въ вашимъ услугамъ, синьорина. Эту молодую дѣвушку зовутъ Брюноттой, этого мальчика -- Токко, а другого -- Бокомеро. Имя обезьяны -- Пантагрюэль, а меня самого зовутъ Паскарелли.
   Я успокоилась понемногу и разсказала ему всѣ мои печальныя похожденія, что еще больше облегчило меня.
   -- Итакъ, вы однѣ, въ цѣломъ свѣтѣ,-- сказалъ Паскарелли, всматриваясь въ мое лицо своими лучезарными глазами.
   -- Я уже вамъ это сказала,-- вскричала я съ отчаяніемъ въ голосѣ.
   -- Altro!-- отвѣтилъ онъ.
   Этимъ удивительнымъ словомъ итальянцы выражаютъ всѣ оттѣнки своихъ душевныхъ движеній.
   -- Не забудьте, синьорина,-- продолжалъ Паскарелли,-- что когда мы бѣдны, то намъ всегда приходится плохо на этомъ свѣтѣ. Наше поведеніе можетъ быть какъ нельзя болѣе безукоризненно, но это намъ нисколько не помогаетъ. Тутъ-то скорѣе всего насъ будутъ подозрѣвать въ чемъ-либо дурномъ.
   Разговаривая такимъ образомъ, мы все болѣе и болѣе сближались другъ съ другомъ, и мнѣ казалось, что я нахожусь среди старыхъ, добрыхъ друзей. Тѣмъ страшнѣе казалось мнѣ покивуть моихъ новыхъ знакомыхъ, и когда Брюнотта, тронутая моимъ одиночествомъ, предложила мнѣ остаться съ ними и раздѣлить ихъ занятія, радостныя слезы невольно подступили къ моимъ глазамъ, и я приняла это предложеніе тотчасъ же, когда и Пасварелли убѣдительно просилъ меня о томъ же.
   -- Это судьба, синьорина,-- сказалъ онъ: повѣрьте, что это судьба. Не даромъ и я далъ вамъ кольцо съ изображеніемъ судьбы.
   -- А вы развѣ вѣрите въ судьбу?-- спросила я.
   -- Какъ не вѣрить, но замѣтьте, что судьба всегда женскаго рода, почти во всѣхъ грамматикахъ міра.
   Я охотно согласилась остаться съ ними, но моя гордость возмущалась при мысли, что я буду даромъ ѣсть ихъ хлѣбъ. Паскарелли на это сказалъ мнѣ, что я вѣроятно ѣмъ не больше, чѣмъ птицы, и что я могу, наконецъ, всегда взяться за ихъ ренесло.
   -- Но,-- прибавилъ онъ,-- обдумайте сперва хорошенько этотъ планъ и присмотритесь въ нашей жизни. Вы не должны распоряжаться своею судьбою съ слѣпою поспѣшностью.
   Я была согласна на все и снова чувствовала себя почти счастливой. Мы двинулись въ городъ всею компаніею. Вездѣ, гдѣ мы проходили, появленіе Паскарелли возбуждало общій восторгъ народа, который шелъ толпами за нами, спрашивая, будетъ ли Паскарелли играть въ этотъ вечеръ. Изъ разговоровъ я узнала, что у Паскарелли было обыкновеніе путешествовать по странѣ, останавливаясь тамъ, гдѣ ему заблагоразсудится, и, раскинувъ небольшую сцену изъ полотна и дерева, которую онъ возилъ съ собой, давать представленія для народа. Судя по восторгу, съ какимъ его встрѣчали, я замѣтила, что у него былъ особенный даръ привлекать въ себѣ народъ. Меня соблазняла эта безпечная, кочевая жизнь, полная приключеній. Изъ разсказовъ его сестры, черноокой Брюнотты, и другихъ, я узнала также, что Паскарелли предпочитаетъ эту жизнь всякой другой. Въ душѣ же онъ былъ несомнѣнно великій артистъ. "Онъ не заучиваетъ своихъ ролей, онъ не хочетъ знать никакихъ традиціонныхъ законовъ сцены", говорили директоры театровъ, на которыхъ игралъ Паскарелли. Онъ не уживался съ директорами и скоро бросалъ ихъ. Простые же люди мало заботились объ этомъ: они знали, что Паскарелли можетъ заставить ихъ смѣяться, или плакать, любить, или воспылать ненавистью, чувствовать себя или глубоко несчастными, или же наверху блаженства. Они понимали всю глубину его творческаго таланта. Въ этотъ же вечеръ я сама могла судить объ этомъ необыкновенномъ талантѣ. Я должна сознаться, что видъ маленькаго театра, раскинутаго шатромъ на лугу, возбуждалъ во мнѣ нѣкоторое презрѣніе къ этой первобытной сценѣ. Театръ былъ полнъ народа и далеко не могъ вмѣстить всѣхъ зрителей, такъ что толпа стояла на лугу внѣ театра и ждала съ нетерпѣніемъ появленія Паскарелли, громко вызывая его по имени. Онъ не заставилъ себя долго ждать. Онъ игралъ пьесу собственнаго своего сочиненія. Пьеса была не велика; въ ней отсутствовалъ всякій сценическій эффектъ или обманъ зрѣнія, и все-таки она была въ своемъ родѣ совершенство, блистала тончайшимъ юморомъ и правдою. Я слушала Паскарелли съ восторгомъ и удивленіемъ, готовая поклоняться возвышенному генію его души.
   Послѣ представленія мы возвратились домой въ сопровожденіи толпы народа; всѣ были веселы, смѣялись, играли на звучной мандолинѣ. Луна озаряла всю рѣку, передъ нами возвышалась бѣлая Фіезоле; когда мы проходили мимо дома съ освѣщеннымъ балкономъ, кто-то сверху бросилъ намъ пукъ душистыхъ фіалокъ. Такимъ образомъ я вступила въ свое новое жилище.
   На другое утро я была обрадована неожиданностью: Паскарелли принесъ мнѣ мои двѣнадцать флориновъ.
   -- Вотъ видите,-- сказалъ онъ,-- я вамъ говорилъ, что воръ можетъ раскаяться. Во всякомъ случаѣ, вы теперь свободны располагать своею судьбою. Подумайте хорошенько и выбирайте теперь, на что вамъ рѣшиться.
   Онъ смотрѣлъ на меня съ выраженіемъ грусти и тревоги.
   -- Я останусь съ вами,-- сказала я,-- что рѣшено. Я хочу жить съ вами и выучиться вашему ремеслу.
   Паскарелли посмотрѣлъ на меня пристально и задумчиво.
   -- Чего вы больше всего желаете въ этомъ свѣтѣ, cara mia,-- спросилъ онъ наконецъ.
   -- Денегъ, конечно,-- отвѣчала я, не задумавшись.
   -- Въ васъ нѣтъ ни искры генія, если это такъ,-- отвѣчалъ онъ съ оттѣнкомъ легкаго презрѣнія и нетерпѣнія.
   Мой отвѣтъ оскорблялъ всѣ его артистическіе инстинкты. Онъ самъ стремился всегда къ одной цѣли,-- вызвать веселый, непринужденный смѣхъ или слезы у своихъ слушателей, и не думалъ никогда о томъ, лежатъ ли мѣдныя или золотыя монеты въ его маленькомъ ящикѣ у входа его театра.
   -- Но вѣдь деньги все въ этомъ свѣтѣ,-- настойчиво продолжала я, зная по горькому опыту, что значить не имѣть денегъ.
   -- Вы такъ думаете? Да, для тѣхъ, кто такъ смотритъ на деньги, пожалуй, онѣ имѣютъ важное значеніе. Я же самъ думаю иначе. Но что касается моего ремесла, то предупреждаю васъ, что ему не легко выучиться. Актеры родятся съ талантомъ, какъ поэты и живописцы; кромѣ того, они должны усовершенствовать этотъ талантъ прилежаніемъ. Мы, итальянцы, менѣе другихъ націй нуждаемся въ этой культировкѣ. Французы и итальянцы -- единственные великіе актеры на этомъ свѣтѣ. Сѣверныя націи не имѣютъ сценическаго таланта; также точно между ними мало великихъ живописцевъ; у нихъ есть великіе умы, но мало артистовъ. Мы, актеры, имѣемъ дѣло съ таинственнымъ предметомъ,-- съ человѣческимъ сердцемъ; людямъ можетъ показаться легкимъ дѣломъ перебирать струны ихъ сердца и возбуждать въ нихъ смѣхъ или грусть; но, на самомъ дѣлѣ, вызывать изъ нихъ мелодію, отъ которой человѣкъ сталъ бы добрѣе и лучше,-- трудная задача, на которую человѣкъ можетъ положить всю свою жизнь, и все-таки этой жертвы будетъ мало.
   -- Вы несомнѣнно великій артистъ,-- сказала я задумчиво,-- и все-таки вы играете только для народа.
   Онъ взглянулъ на меня и снисходительно улыбнулся.
   -- Только для народа! Altro! А знаете ли вы, что Спероне и другіе критики называютъ произведенія Аріоста годными только для простого народа, а Данте прозвали они поэтомъ сапожниковъ и пекарей! Въ наши дни, правда, Данте сталъ великимъ поэтомъ въ глазахъ ученыхъ, но въ то время, когда онъ жилъ, его считали весьма ничтожною личностью потому, что онъ писалъ на своемъ родномъ нарѣчіи. Да, онъ былъ поэтомъ для простого народа, и даже его знаменитая комедія не что иное, какъ "canto villereccio",-- пѣснь для сельскихъ жителей! Только для народа! Да, по теперешнимъ понятіямъ для народа годится только дешевая литературная дрянь. Я житель Флоренціи, donzella, и кровь моихъ предковъ, которая течетъ во мнѣ, говорить мнѣ, что чѣмъ возвышеннѣе талантъ, тѣмъ скорѣе долженъ онъ служить именно народу, быть его достояніемъ. Плохо пришлось бы Флоренціи, еслибы она не сознавала этой великой истины. Ея великіе люди никогда не продавали себя ни имперіи, ни папѣ, ни принцамъ, но отдавали бы свои сокровища въ руки народа. Вотъ почему она побѣдоносно сіяла среди вѣковъ угнетенія я предразсудковъ и почему до сихъ поръ въ ней неугасимо горитъ огонь свободы и искусства.
   -- Изъ какого рода вы происходите,-- спросила я, и была увѣрена, что онъ назоветъ одно изъ великихъ именъ республики.
   -- Мой отецъ былъ мѣдникъ,-- отвѣчалъ онъ съ улыбкою.
   -- Мѣдникъ! Не можетъ быть.
   -- Отчего же вы такъ думаете, donzella. Могу васъ увѣрить, что онъ былъ мѣдникъ, но при этомъ онъ былъ итальянецъ. Вы знаете, что мы никогда не бываемъ вульгарны. Я самъ учился въ университетѣ въ Пизѣ, въ бѣдной овдовѣвшей {Извѣстно, что Пиза была въ древности портовымъ городомъ, но впослѣдствіі море отошло дальше отъ ея береговъ.} Пизѣ. Глядя на нее, кажется, что она, подобно Дидонѣ, оплакиваетъ своего утраченнаго возлюбленнаго -- море. Она несказанно печальна, и когда я гуляю въ лунную ночь, въ моемъ воображеніи возникаютъ ея чудные дворцы, безлюдныя площади и вся прелесть опустошенія, какую Пиза представляетъ при лунномъ освѣщеніи. Помните ли вы, какъ жители Флоренціи вооружились и пошли защищать Пизу отъ враговъ, когда ея сыны сражались въ битвѣ при Миноркѣ? Флоренція питала унаслѣдованную вражду къ Пизѣ, но она своею кровью защищала ея честь, когда она была слаба. Я не знаю другого, подобнаго славнаго подвига въ цѣлой исторіи...
   

V.

   Паскарелли выставилъ мнѣ на видъ всѣ невыгоды моего положенія, еслибы я рѣшилась остаться съ ними. Онъ не хотѣлъ воспользоваться моей неопытностью и скрыть отъ меня мнѣнія свѣта о той цыганской жизни, которую онъ самъ велъ. Что же касается меня, то я уже болѣе не колебалась въ своемъ рѣшеніи, и когда я окончательно сообщила о томъ Паскарелли, то онъ порывисто схватилъ мои руки и поцѣловалъ ихъ и потомъ уже болѣе не возвращался къ этому предмету, считая его поконченнымъ дѣломъ. Брюнотта сильно полюбила меня и, сверхъ того, относилась ко мнѣ съ почтеніемъ. Паскарелли обращался съ нею, какъ съ ребенкомъ, не упрекалъ и не бранилъ ее, но и никогда не сообщалъ ей своихъ задушевныхъ мыслей или взглядовъ. Меня очень удивляло то, что она была крайне необразованна и не умѣла даже читать. Въ особенности это поражало меня, когда я сравнивала низкую степень ея развитія съ утонченною образованностью Паскарелли. Онъ никогда не касался этого предмета, и даже какъ будто избѣгалъ говорить о немъ; я же, съ своей стороны, считала неделикатнымъ разспрашивать Брюнотту, тѣмъ болѣе, что она мнѣ очень нравилась и я не желала обидѣть ее. Она взяла на себя всѣ хлопоты по хозяйству, предоставляя Паскарелли занимать меня; вмѣстѣ съ нимъ я часто дѣлала длинныя прогулки, внимательно прислушиваясь ко всему, что онъ такъ краснорѣчиво говорилъ мнѣ; когда мы возвращались домой усталые, Брюнотта ожидала насъ съ готовымъ ужиномъ. Въ особенности мнѣ памятенъ одинъ вечеръ, проведенный мною съ Паскарелли въ тѣнистой рощѣ Cascine. Я разспрашивала его объ его роднѣ и никакъ не могла помириться съ мыслью, что отецъ Паскарелли былъ мѣдникъ.
   -- Могу васъ увѣрить, синьорина,-- сказалъ мнѣ Паскарелли,-- что онъ былъ настоящій мѣдникъ; но, къ утѣшенію вашему, могу вамъ прибавить, что мой родъ -- одинъ изъ самыхъ древнихъ родовъ въ Италіи. Въ старыя времена мои прадѣды были изъ числа тѣхъ владѣтельныхъ аристократовъ, рядомъ съ которыми домъ Медичи показался бы ничтожнымъ. Мы были гибеллины, и погибли вмѣстѣ съ ними. Мы окончательно разорились, благодаря тому, что одинъ изъ моихъ предковъ во что бы то ни стало хотѣлъ превзойти всѣхъ своею роскошью, и поручилъ знаменитому архитектору Орканья постройку своего замка; на уплату долговъ моего предка ушло все богатство его и его потомства. Два вѣка мои предки кое-какъ существовали остатками прежняго богатства, но, наконецъ, они были принуждены работать для своего пропитанія. Мой дѣдъ сдѣлался факкино, а оттуда уже не далеко и до мѣдника. Итакъ, мой отецъ былъ мѣдникъ и человѣкъ съ большимъ запасомъ юмора. Онъ былъ однакожъ настолько тщеславенъ, что очень гордился своимъ происхожденіемъ и даже нарисовалъ княжескую корону на своемъ мѣдномъ котелкѣ, служившемъ ему для плавки его матеріаловъ. Въ моемъ дѣтствѣ я нарушался отъ него разныхъ разсказовъ о славныхъ подвигахъ моихъ предковъ, и во мнѣ происходило что-то непонятное и странное, когда я случайно попадалъ въ какую-нибудь старую церковь и тамъ читалъ на мраморномъ памятникѣ имя какого-нибудь могущественнаго Паскарелли, тогда какъ я самъ бѣгалъ по деревнѣ съ босыми ногами, отыскивая старыя кастрюли для починки.
   -- Это разбило бы мое сердце,-- вскричала я.
   Паскарелли засмѣялся.
   -- Скорѣе могла быть разбита моя голова,-- возразилъ онъ,-- такъ какъ мнѣ приходилось защищать честь моего отца и драться почти со всѣми мальчишками деревни изъ-за нашей княжеской короны, изображенной на мѣдномъ котелкѣ. Простой народъ находилъ, что эта корона на старомъ котелкѣ была неумѣстна и смѣшна, и онъ, конечно, былъ правъ; но я стоялъ горою за отца и отдѣлывался за все собственною головою. Теперь это все кануло въ вѣчность. Я похоронилъ моего отца вмѣстѣ съ котелкомъ, какъ нѣкогда хоронили его предковъ съ ихъ золотыми коронами, и давно помирился съ людьми, которые простили мнѣ мои кулачныя расправы и заплатили мнѣ за нихъ любовью. Не знаю, могли ли бы сказать то же самое про себя Паскарелли-гибеллины, покоющіеся въ мраморныхъ гробницахъ?
   -- И эта любовь удовлетворяетъ васъ?
   Выразительное лицо Паскарелли приняло грустное выраженіе.
   -- Да, cara mia, она меня удовлетворяетъ, и я стыдился бы самого себя, если бы было иначе. Видите, синьорина, близко ознакомившись съ жизнью простого человѣка, приходишь къ тому заключенію, что въ этомъ странномъ, непонятномъ мірѣ слезъ ему нужно немного веселья и немного любви для того, чтобы окончательно не погрязнутъ въ темномъ омутѣ жизни.
   Я задумалась надъ этими словами. Неужели же весь великій міръ божій не можетъ дать ничего больше? Да стоитъ ли такъ долго и много томиться въ жизни, чтобы получить такое ничтожное вознагражденіе? А если это, въ самомъ дѣлѣ, правда, то какъ же сдѣлаться участникомъ этого блаженства?
   Чуткая душа Паскарелли понимала мысли другихъ и безъ словъ. Онъ улыбнулся и отвѣтилъ мнѣ разсказомъ:
   -- Жилъ былъ молодой пастухъ, одинокій и никѣмъ нелюбимый. Волшебница сжалилась надъ нимъ и принесла ему еще нераспустившійся ранункулъ. "Дунь на цвѣтокъ, но только три раза", сказала она, "и каждый разъ ты получишь все, чего пожелаешь". И онъ дунулъ въ первый разъ на золотистый цвѣтокъ и пожелалъ быть такимъ же веселымъ, какъ другіе. Тотчасъ же онъ сталъ веселъ и беззаботенъ, но не чувствовалъ душевной радости отъ этого веселья, и оно ему опостылѣло. Онъ дунулъ на цвѣтокъ во второй разъ и пожелалъ любви: его тотчасъ начала ласкать юная красавица, и онъ осыпалъ ее страстными поцѣлуями, но не былъ счастливъ; ему казалось, что ея уста были холодны для поцѣлуевъ и не было блеска въ ея глазахъ. Тогда онъ дунулъ въ третій разъ на цвѣтокъ и сказалъ съ грустью: "пусть же смѣются другіе, пусть любятъ другіе; для меня же, я вижу, нѣтъ счастія на землѣ"... И вдругъ онъ тотчасъ почувствовалъ душевную радость, запѣлъ отъ восторга, и поцѣлуи молодой дѣвушки стали горячи и сладки. Тогда волшебница отняла отъ него золотой ранункулъ и сказала: "теперь ты будешь счастливъ и любимъ, потому что твое желаніе было безкорыстно и чисто"...
   Паскарелли наводилъ справки вездѣ, гдѣ только могъ, о моемъ отцѣ и о Флоріо, но всѣ эти поиски были безуспѣшны,-- никто ничего не зналъ о нихъ, и хотя Паскарелли неутомимо исполнялъ эту обязанность, но, съ другой стороны, не скрывалъ своей радости, когда ему не удавалось напасть на ихъ слѣдъ. До нашего отъѣзда изъ Флоренціи, онъ рѣшился побывать въ Веронѣ, чтобы и тамъ навести справки объ отцѣ. Я узнала спустя долгое время, что онъ жилъ въ Веронѣ съ большой опасностью для себя, подъ чужимъ именемъ, такъ какъ австрійцы сильно ненавидѣли его; но онъ никогда не думалъ о себѣ.
   На время своего отсутствія, онъ помѣстилъ меня у одного своего друга, дѣлавшаго мозаики, въ улицѣ де-ла-Пергола, недалеко отъ того мѣста, гдѣ стоитъ домъ, подаренный герцогомъ Бенвенуто Челлини.
   Сколько разъ, опершись задумчиво на окно, я воображала, что вижу передъ собою пылающій огонь въ мастерской Челлини и яркую, какъ кровь, горячую массу, которая, по мановенію руки этого великаго художника, должна была наполнить прелестную форму Персея. Этотъ великій человѣкъ, воодушевляемый своимъ порывистымъ геніемъ, пригоршнями бросалъ въ огонь принадлежавшія ему домашнія сокровища -- золото и серебро, какъ нѣкогда родители приносили въ жертву Молоху своихъ дѣтей; но изъ пламени въ мастерской художника выходили въ застывшемъ металлѣ его великія творенія, которыя будутъ вѣчно жить въ потомствѣ.
   Я недолго прожила въ моемъ новомъ жилищѣ, такъ какъ другъ Паскарелли, Орфео, въ домѣ котораго онъ меня оставилъ, былъ вскорѣ взять австрійцами и заключенъ въ Барджелло, за какое-то участіе въ заговорѣ. Всѣ патріоты казались подозрительными въ то тяжелое для Италіи время. Я не могу забыть того тягостнаго чувства, какое я испытывала, оставшись одна въ опустѣломъ домѣ.
   Вечеромъ пришла какая-то женщина, убрала все въ комнатахъ и сказала мнѣ, что я теперь могу отправляться, куда я хочу, такъ какъ она должна запереть домъ маэстро Орфео, пока онъ не возвратится. Я едва упросила ее оставить меня еще на короткое время, не зная, что будетъ со мною дальше. Паскарелли взялъ съ меня слово не уходить отсюда, пока онъ не возвратится, и я, непокорявшаяся съ дѣтства никакой власти, страстно желала слушаться во всемъ этого человѣка. Но сердце во мнѣ упало, когда я осталась совершенно одинокой въ этомъ пустомъ домѣ, гдѣ всюду лежали разбросанныя неоконченныя мозаичныя работы; однако я скоро была выведена изъ затрудненія: черезъ нѣсколько времени я услышала быструю и легкую походку Паскарелли и радостно привѣтствовала его. Онъ передалъ мнѣ, что не могъ ничего узнать о моемъ отцѣ и что теперь опять я должна рѣшиться на то, чтобы жить вмѣстѣ съ нимъ и съ Брюноттой, такъ какъ его планъ оставить меня у Орфео не удался, а пока онъ не придумалъ другого удобнаго для меня помѣщенія.
   -- Конечно, я буду жить съ вами,-- сказала я, нѣсколько удивленнымъ и обиженнымъ тономъ.
   -- Хорошо, cara mia, пусть будетъ такъ,-- сказалъ онъ:-- видно, иначе ничего нельзя придумать. Но я все-таки желалъ бы для васъ болѣе приличнаго жилища. Во всякомъ же случаѣ, donzella, знайте, что я васъ буду беречь, какъ святыню, и клянусь вамъ, что вы никогда не будете раскаяваться въ томъ, что довѣрились мнѣ.
   Я слушала его съ удивленіемъ и радостно приняла его предложеніе идти съ нимъ домой.
   

VI.

   Мы прожили во Флоренціи до весны. Бѣлыя, голубыя и пурпуровыя лиліи начали цвѣсти кругомъ; на улицахъ и въ рощахъ красовались бѣлыя, непорочныя анемоніи.
   Нѣтъ ничего на свѣтѣ прелестнѣе весны въ Италіи! Весна хороша и на сѣверѣ, но тамъ она похожа на дѣвушку, пробудившуюся отъ мертваго, тяжелаго сна; весна же на югѣ,-- это дѣвушка, проснувшаяся отъ мечтаній о любви.
   Я согласна, что и въ Италіи можно устать отъ вѣчно-сіяющаго солнца, отъ котораго не вполнѣ защищаютъ запертыя зеленыя ставни; въ самомъ дѣлѣ, представьте себѣ, что посреди лѣта вы находитесь во Флоренціи: Арно почти совсѣмъ высохла, оливковыя деревья поблѣднѣли отъ солнца и кипарисы томятся отъ недостатка влажности въ воздухѣ; вы начинаете мечтать о тирольскихъ зеленыхъ горахъ съ снѣговыми вершинами и голубыми озерами, или о тюрингенскомъ лѣсѣ, въ которомъ раздается пѣніе безконечнаго множества птицъ,-- однимъ словомъ, днемъ вы начинаете измѣнять Италіи на этотъ разъ; но повѣрьте, съ наступленіемъ ночи вы опять признаете совершенство итальянской природы. На Флоренцію спустилась ночь. Есть ли на всей землѣ что-либо, болѣе прелестное? Ваше сердце радостно отвѣтить: нѣтъ, нигдѣ нѣтъ ничего подобнаго! Вы открываете ваше окно и вдыхаете этотъ живительный воздухъ, сладостный, какъ дыханіе рая. Около вашего окна, тутъ же, развѣсились большія кисти олеандра и рядомъ съ нимъ красуется бѣлоснѣжная маньолія. Изъ сосѣдняго окна доносятся тихіе звуки мандолины. Кто-то тихо смѣется и бросаетъ съ балкона букетъ лилій. Вы видите проходящую мимо сосѣдняго окна смуглую женщину съ пунцовыми цвѣтами въ темныхъ волосахъ. Кто-то нѣжно говоритъ: "Addio, gioja mia!" И эти звуки падаютъ въ воздухѣ, какъ лепестки розъ отъ колыханія вѣтра. Вы улыбаетесь и думаете, что и тотъ, кто любитъ васъ, никогда не перестанетъ любить васъ; по крайней мѣрѣ такъ увѣряетъ васъ стоящій тутъ же, около васъ, человѣкъ, который дороже для васъ всего на свѣтѣ; вы ему вѣрите и желаете только одного, чтобы въ такую ночь получить отъ любимаго вами человѣка поцѣлуй безсмертія, и уже не пробуждаться болѣе къ дѣйствительной жизни.
   Разъ вечеромъ мы съ Паскарелли вышли изъ города черезъ римскія ворота, и направились къ старой башнѣ Галилея. Люди испортили большую часть своихъ старыхъ памятниковъ, но астрономическая башня не повреждена и до сихъ поръ. Въ ней и теперь такъ же уютно и такъ же тихо, какъ было и тогда, когда въ давнопрошедшія времена великій учитель всходилъ на нее для того, чтобы слѣдить за таинственнымъ движеніемъ планетъ на небѣ. Вы входите между старыми оливковыми деревьями и ступаете на тропинку, поросшую дикими гіацинтами; передъ вами открывается узкая деревянная лѣстница, по которой вы поднимаетесь, бросая мимоходомъ взглядъ черезъ арки башни на западъ, гдѣ разстилается море, и на югъ, гдѣ видѣнъ Римъ.
   Здѣсь Галилей изучалъ исторію солнца; съ этой башни Мильтонъ любовался на Вальдарно, и тамъ передъ нимъ развернулась изображенная имъ картина рая.
   Но я въ ту пору больше интересовалась личностью Паскарелли, который стоялъ рядомъ со мною, опершись о перила башни, чѣмъ великимъ Галилеемъ. Я старалась создать себѣ болѣе ясное понятіе объ этомъ, нѣсколько загадочномъ человѣкѣ, съ такимъ свѣтлымъ умомъ и столь привлекательными качествами. Съ этою цѣлью я принялась вновь за свои разспросы.
   -- Скажите,-- спросила я,-- какъ могла у васъ родиться мысль приняться за ваше теперешнее ремесло?
   -- Я влюбился въ одну актрису,-- безъ запинки и просто отвѣчалъ Паскарелли,-- она была француженка и принадлежала къ труппѣ странствующихъ актеровъ. Я не знаю, была ли она красива или нѣтъ, знаю только то, что я впослѣдствіи уже никогда болѣе не встрѣчалъ подобной женщины, какъ она, и что въ ней несомнѣнно былъ своего рода талантъ. Она играла съ огнемъ и страстью, и также хорошо черезъ минуту могла приготовить превкусный супъ или салатъ. Она сдѣлала изъ меня актера и, кромѣ того, заставила меня бросить мою ученую карьеру. Въ Пизѣ мнѣ предлагали каѳедру математики, но я отказался отъ этой чести; на меня напала страсть къ странствованію, я бросилъ свои книги, призмы и телескопы и послѣдовалъ за моею возлюбленною Зинзарою. Съ этого дня я сталъ актеромъ. Я прожилъ съ труппой два года, сочиняя комедіи, которыя тутъ же разыгрывались актерами. Потомъ я поѣхалъ одинъ въ Парижъ и игралъ тамъ на сценѣ, но я не могъ долго выдержать разлуки съ родиною, и съ нетерпѣніемъ ждалъ минуты возвращенія въ мою милую Италію.
   -- Но что сдѣлалось съ Зинзарою?-- спросила я.
   -- Съ Зинзарою? А то же, что обыкновенно бываетъ съ такими женщинами. Она промѣняла меня на какого-то маркиза, и на прощаніе даже пустила въ меня своей деревянной чашкой; теперь же я не знаю, гдѣ она находится. Но да простятся ей многія ея прегрѣшенія; я провелъ съ нею очень весело цѣлыхъ два лѣта, она многому меня научила и подъ конецъ только разбила свою чашку, не повредивъ ни моей головѣ и не разбивъ моего сердца.
   Я задумалась надъ этими словами Паскарелли; я имѣла только смутное понятіе объ его отношеніяхъ къ Зинзарѣ, но не могла равнодушно слышать объ его привязанности въ кому-либо другому, кромѣ меня.
   Паскарелли страстно любилъ Флоренцію и зналъ исторію каждаго камня на ея улицахъ; онъ часто сообщалъ мнѣ свои свѣдѣнія и я сама начала питать въ ней какую-то фантастическую нѣжность. Увлекаясь, онъ часто говорилъ:
   -- Вся таинственная прелесть Флоренціи кроется въ ея вдохновляющей силѣ, благодаря которой ея жители переносили бѣдность и нищету для того, чтобы жертвовать милліоны на ея дивные мраморные памятники, завѣщанные потомству. Венеція погибла отъ своей гордости и чрезмѣрной распущенности нравовъ; Римъ палъ отъ своей тиранніи и жажды крови; но Флоренція, хотя и не разъ была попираема имперіею и церковью,-- не могла пасть ни духомъ, ни тѣломъ. "Мы стремимся къ идеалу", говорили древніе флорентинцы, и до сихъ поръ Европа преклоняется предъ ихъ дѣяніями и не можетъ превзойти ихъ.
   -- Да,-- сказала я,-- во Флоренціи было столько великихъ людей, великихъ художниковъ.
   Паскарелли слегка улыбнулся и сказалъ:
   -- Это уже чисто женская логика, которая всегда выводитъ понятіе о причинѣ изъ ея послѣдствія. Въ наше время стремятся къ тому, чтобы всѣхъ подвести подъ извѣстный общій уровень, такъ что стоить громаднаго труда проявить минутную самобытность, и часто гибель грозитъ тѣмъ, которые рѣшаются на это. Не такъ было во Флоренціи: тамъ человѣкъ даже съ малѣйшимъ природнымъ талантомъ находилъ поддержку въ самомъ воздухѣ, который онъ вдыхалъ. Не думайте, что только великіе умы сдѣлали изъ Флоренціи то, чѣмъ она стала. Нѣтъ, этому главнымъ образомъ способствовали именно тѣ люди, которые хорошо сознавали, что они не великіе люди, но въ которыхъ было достаточно терпѣнія и безкорыстія, чтобы выполнять ревностно и тщательно заданную имъ работу. Не только самъ Орканья, составившій планъ лоджій {Крытая галлерея вокругъ верхняго этажа строенія.}, но и каждый рабочій, трудившійся надъ каждымъ камнемъ, кладъ всю свою душу въ работу. Въ эти дни не одни только властелины, но и слуги искусства были проникнуты понятіемъ объ его святости.
   Такъ Паскарелли наглядно училъ меня, и каждое его слово западало мнѣ въ душу, и предметы, до тѣхъ поръ непонятные для меня, становились краснорѣчивыми и прекрасными.
   Я была совершенно довольна своею жизнью, и думаю, что каждый, у котораго была бы хоть капля поэзіи, былъ бы также въ восторгѣ отъ нашей жизни. Мы странствовали по горамъ и по долинамъ, останавливаясь, гдѣ намъ хотѣлось. Всѣ любили насъ, по крайней мѣрѣ, любили Паскарелли, и окружали насъ всевозможными доказательствами своей любви. Мы жили всегда среди простолюдиновъ; Паскарелли игралъ только для нихъ. Пашу публику составляли загорѣлые сборщики винограда, кожевники и кузнецы, которые приносили съ собою копоть и пыль своего ремесла; крестьянки, которыя трудились цѣлый день въ полѣ,-- однимъ словомъ, всѣ тѣ, которые были рады забыть, глядя на игру Паскарелли, скудный заработокъ и свое полуголодное житье-бытье.
   Дайте итальянцу мѣдную монету, и онъ, хотя бы у него не было ничего больше въ карманѣ, все-таки истратитъ хоть часть ея на какое-либо зрѣлище. Паскарелли хорошо зналъ эту слабость своихъ соотечественниковъ, и ему всего болѣе нравилось играть для тѣхъ, у которыхъ не было даже и мѣднаго гроша. Онъ весело подходилъ именно къ тѣмъ, которые не могли заплатить за входъ, и кричалъ:
   -- Войдите, вы заплатите мнѣ вашимъ смѣхомъ, если мнѣ удастся разсмѣшить васъ. У васъ нѣтъ ни одного сольди; ну, такъ я вамъ скажу, милый другъ, что вы -- или величайшій глупецъ, или честнѣйшій человѣкъ въ цѣломъ свѣтѣ. Войдите же скорѣе!
   И зрители входили толпами.
   -- У васъ нѣтъ вовсе честолюбія,-- сказала я какъ-то разъ Паскарелли.
   -- Это правда,-- отвѣчалъ онъ.
   -- Но если бы всѣ такъ думали, какъ вы,-- возразила я,-- то развѣ свѣтъ не потерялъ бы отъ этого?
   -- Я не думаю,-- отвѣчалъ онъ:-- напротивъ, мнѣ кажется, что былъ бы почти такой же порядокъ вещей, какъ и теперь; можетъ быть, было бы меньше кровопролитія. Неужели вы думаете, что искусство обязано въ чемъ-либо въ самомъ дѣлѣ великомъ такому мелкому чувству, какъ честолюбіе? Нѣтъ, ни одинъ великій геній не работалъ надъ своими твореніями чисто изъ честолюбія. Не честолюбіе создало типъ Гамлета, дантовскій "Адъ" или С-миворное концертино Бетховена. Но, сверхъ того, нужно сказать и то, что Микель-Анджелло и Леонардо обезсмертили свои имена не только потому, что сами были великіе люди, во и потому, что ихъ ученики съ охотою, большимъ искусствомъ и даже совершенствомъ приготовляли имъ краски и глину, и довольствовались этимъ скромнымъ участіемъ въ великомъ произведеніи. Наконецъ, эти люди были поглощены своимъ искусствомъ, а этого-то именно и недостаетъ современнымъ художникамъ. Они сами не вѣрятъ въ своего бога, а въ искусствѣ, больше чѣмъ въ религіи, невѣрующій не можетъ творить кудесь.
   -- Но не думаете ли вы,-- возразила я,-- что эти люди сознавали, что ихъ творенія на вѣки вѣковъ будутъ служить живымъ напоминаніемъ объ ихъ личности?
   -- Я сомнѣваюсь въ этомъ,-- отвѣчалъ Паскарелли:-- великій художникъ производитъ свои творенія потому, что онъ не можетъ не творить ихъ, и потому, что онъ любитъ ихъ. Неужели вы думаете, что строитель Кёльнскаго собора разорвалъ бы свои планы, еслибы онъ могъ предвидѣть, что его имя будетъ позабыто потомствомъ? И вы говорите о честолюбіи мнѣ, актеру! Актеръ ничего не оставляетъ послѣ себя, онъ даже не можетъ упрочить за собою свою славу. "Какъ, вы не слышали его?" -- говорятъ старики молодымъ людямъ объ умершемъ великомъ актерѣ. Но развѣ молодежь вѣритъ, что онъ былъ дѣйствительно великъ? Гдѣ же доказательство этого величія? Мы живемъ только настоящимъ, для насъ нѣтъ будущаго.
   -- Но были же знаменитые актеры, которые, по крайней вѣрѣ, при жизни пользовались славою и наживали богатства,-- сказала я нерѣшительно.
   -- Богатства! Милліоны франковъ еженедѣльно, и брилліантовыя табакерки изъ собственныхъ рукъ какого-нибудь принца -- вотъ что вы вѣроятно подразумѣваете! Какъ это удивительно, въ самомъ дѣлѣ, что вы по лѣтамъ еще не вполнѣ женщина, а ужъ въ васъ бьется сердце настоящей женщины! Но, впрочемъ, donzella, я самъ не болѣе, какъ бродяга, и моя мораль не похожа на обыкновенную житейскую премудрость.
   

VII.

   Въ наши странствованія мы дошли и до старой Пизы. Паскарелли любилъ грустную, побѣжденную соперницу Флоренціи, бывшую нѣкогда всемірнымъ рынкомъ, теперь же обратившуюся въ пустыню.
   -- Не представляется ли вамъ въ вашемъ воображеніи образъ французской принцессы Маргариты,-- сказалъ мнѣ разъ Паскарелли,-- когда она совѣщалась съ цыганами о своемъ побѣгѣ, высунувшись изъ окна стараго дворца въ этой самой Пизѣ? Бѣдная женщина! Какъ легко понятны ея лихорадочное томленіе и упрямыя мысли объ этомъ побѣгѣ,-- однимъ словомъ, всѣ тѣ чувства, которыя заставили ее предпочесть нищенскую свободу всему великолѣпію и блеску дома Медичисовъ.
   Но я отрицательно покачала головою. У меня было все, чего такъ жаждало сердце этой бѣдной Маргариты, когда оно билось, какъ птица взаперти, подъ ея вышитымъ золотымъ корсажемъ; у меня было все это, но я не понимала и не цѣнилъ всего этого счастья, выпавшаго на мою долю.
   Въ Пизѣ я встрѣтила стараго товарища Паскарелли. Онъ мнѣ разсказалъ многое о немъ, чего я никогда не узнала бы отъ него самого; между прочимъ, я узнала, что онъ уступилъ этому другу свое мѣсто при университетѣ и оставилъ ему все свое имущество.
   -- Да, синьорина,-- сказалъ мнѣ однажды этотъ добрый молодой человѣкъ; всѣмъ, что я имѣю, я обязанъ Паскарелли. Онъ вамъ сказалъ, вѣроятно, что онъ оставилъ это мѣсто потому, что захотѣлъ сдѣлаться странствующимъ актеромъ, но дѣло было не совсѣмъ такъ: онъ хотѣлъ сдѣлать доброе дѣло и уступилъ это мѣсто мнѣ, такъ какъ я былъ очень бѣденъ и долженъ былъ содержать старушку-мать. Какъ бы то ни было, но я не могъ безъ душевной боли видѣть, какъ Паскарелли удалился отсюда съ мандолиною, перекинутою черезъ плечо. У него и теперь та же мандолина, и я помню, что эта француженка Зинзара перевязала ее пунцовою лентою. Она была очень красивая женщина, съ черными, блестящими глазами, и Паскарелли жилъ и бредилъ ею тогда; она могла сдѣлать изъ него все, что бы ни захотѣла, и я думаю, что еслибы не эта женщина, то Паскарелли былъ бы знаменитымъ человѣкомъ теперь, потому что онъ очень ученый человѣкъ.
   Еще долго говорилъ этотъ другъ Паскарелли, но я слушала его разсѣянно и думала объ этой женщинѣ, которую любилъ Паскарелли, и о пунцовой лентѣ на мандолинѣ. Я ненавидѣла ее, и каждая любившая женщина въ своей жизни навѣрное испытывала то же чувство. Паскарелли услышалъ послѣднія слова своего друга и, вѣроятно, понялъ причину моей задумчивости; онъ подсѣлъ и сказалъ:
   -- Да, cara mia, къ моему стыду я долженъ сознаться, что иного нѣжныхъ рукъ привязывали различныя ленты въ моей мандолинѣ, но всѣ эти ленты уже давно исчезли Богъ-знаетъ куда. Но что вамъ за дѣло до этого? Ленты никогда не касались струнъ мандолины; онѣ служили только украшеніемъ въ праздное, разгульное время; для того же, чтобы извлечь гармонію изъ этихъ струнъ, нужно нѣчто болѣе возвышенное и святое.
   Я не могла вполнѣ понять его мысли, но все-таки была утѣшена ими и успокоилась.
   Мы нигдѣ не оставались долго на одномъ мѣстѣ; Паскарелли обладалъ характеромъ настоящаго номада, онъ чувствовалъ себя наиболѣе счастливымъ и свободнымъ, переходя изъ одного мѣста въ другое, и потому мы странствовали безъ опредѣленной цѣли отъ синихъ водъ Спецціи до зеленыхъ луговъ Казентино. Мы прошли всю эту, памятную въ исторіи страну, опоясанную мраморными глыбами Апенниновъ, покрытыхъ зелеными виноградниками; эту страну поэтовъ, гдѣ раздавалось ихъ сладкое пѣніе, любовныя пѣсни Катулла и предсмертные вздохи Тасса. Мы прошли черезъ Реджіо, расположенный у подошвы горъ, гдѣ Баярдъ сражался, пѣлъ, любилъ и такъ весело прожилъ свою жизнь. Мы прошли черезъ грустную Феррару, оплакивающую злодѣянія своего властелина д'Эсте. Мы дошли до Кремоны, гдѣ теперь заросъ травою тотъ страшный ровъ, въ который заживо сваливали окровавленныхъ крестьянъ, чтобы изъ тѣлъ ихъ соорудить мостъ для коней побѣдоносныхъ рыцарей, которыми предводительствовалъ Карлъ Малатеста. Мы прошли вдоль коварныхъ береговъ р. По, освѣщенной луннымъ сіяніемъ черезъ высокія горы, гдѣ было гнѣздо могущественнаго гибеллинскаго полководца, съ которымъ одно время жилъ Данте, черезъ ломбардскія поля и сады, гдѣ Аріосто провелъ весну своей жизни, насчитывая столько же любовныхъ похожденій, сколько растетъ тамъ цвѣтовъ на гранатовыхъ кустахъ. Мы были въ старомъ Урбино, въ которомъ какъ будто раздаются еще серебристый смѣхъ Рафаэля, любовныя рѣчи Тиціана, голоса Витторіи и Верониви, и апплодисменты веселаго и утонченнаго двора, когда въ немъ гремѣли кантаты изъ "Фуріозо" и читались страницы изъ "Il Cortegiana".
   -- Если бы мнѣ когда-либо пришло въ голову желаніе быть знаменитою особою,-- говорилъ мнѣ разъ Паскарелли, усаживаясь подъ тѣнью фиговаго дерева, рядомъ со мною,-- я желалъ бы быть Баярдомъ; его жизнь, по моему мнѣнію, была прекрасна во всѣхъ отношеніяхъ: смѣлая, свободная, полная любви жизнь его изобиловала подвигами воина и грезами поэта; онъ участвовалъ въ горячихъ битвахъ, но былъ весь поглощенъ своими идеалами; однажды, по его желанію, въ Свандіано раздался веселый звонъ колоколовъ: этимъ звономъ онъ хотѣлъ извѣстить народъ о томъ, что онъ нашелъ подходящее имя для своего героя. Я завидую ему, не столько за то, что онъ написалъ своего знаменитаго "Orlando Innamorato", сколько за то, что его имя перешло въ пословицу между народомъ. Простой народъ, до сихъ поръ, при желаніи вамъ счастья прибавляетъ: "пошли вамъ Богъ Баярда въ домъ!"
   Такъ говорилъ Паскарелли; хотя онъ не былъ извѣстенъ и прославляемъ въ дворцахъ и въ кругу знатныхъ людей, но не было бѣднаго села между двумя морями Италіи, жители котораго не были бы рады его посѣщенію и не отдали бы ему охотно все, что только у нихъ было самаго лучшаго. Онъ былъ вездѣ такимъ желаннымъ гостемъ, что едва раздавались крики: "Паскарелли, Паскарелли", какъ уже всѣ наперерывъ желали угостить его и пріютить на ночь подъ своимъ кровомъ.
   Понемногу и я начала понимать, почему онъ былъ такъ счастливъ этою жизнью. Это была жизнь, полная разнообразія, приключеній и безпечной веселости. Но подъ этою веселою наружностью, у Паскарелли скрывалась глубокая, чуткая душа и даже отчасти наклонность въ меланхоліи. Характеръ итальянцевъ отличается именно рѣзко противоположными контрастами, которые, между прочимъ, гармонически сливаются между собою, такъ какъ у итальянцевъ нѣтъ дисгармоніи ни въ чемъ.
   Нужно побывать въ Италіи во время наводненія, повальной болѣзни или пожаровъ, чтобъ убѣдиться, что тогда этотъ народъ становится героемъ; горе одного раздѣляется всѣми, и изъ этого состраданія рождаются единомысліе и сила дѣйствій. У сѣверныхъ народовъ нѣтъ ничего похожаго, напримѣръ, на "Misericordia",-- братство, отличающееся своимъ самоотверженіемъ, единодушіемъ и чистотою намѣреній. Гдѣ, какъ не въ Италіи, увидите вы, что аристократъ, услышавъ звуки набата, спѣшить оставить маскарадъ и бѣжитъ на помощь бѣднымъ, умирающимъ и больнымъ; тотъ же звукъ колокола заставляетъ любовника вырваться изъ объятій своей возлюбленной, и ремесленника -- бросать свою спѣшную работу. Зачастую Паскарелли оставлялъ веселое общество въ какой-нибудь тратторіи и спѣшилъ на призывъ колокола братства "Misericordia".
   Да, я начинала все болѣе и болѣе понимать любовь Паскарелли просто къ человѣку. Онъ уже болѣе не помышлялъ о славѣ и минувшемъ могуществѣ его предковъ; даже относился къ нимъ полу-насмѣшливо, полу-скептически, что немало меня огорчало.
   -- Да, синьорина,-- говаривалъ онъ,-- разсказываютъ, что Паскарелли пользовались немалою славой, такъ, по крайней мѣрѣ, говаривалъ мой отецъ, и вы найдете, пожалуй, свѣдѣнія о насъ у нѣкоторыхъ старыхъ писателей, если они только не лгутъ, что тоже весьма вѣроятно. Но, что такое слава? Трудно быть болѣе знаменитымъ, чѣмъ Данге, а что онъ выигралъ отъ этой славы? Онъ ѣлъ горькій хлѣбъ, подаваемый ему изъ милости, и былъ принужденъ сгибаться въ дворцахъ и подниматься по недоступнымъ ступенямъ дворцовыхъ лѣстницъ. Возьмите Мавкіавелли: онъ первый начерталъ вѣрныя правила для достиженія успѣха въ соціальныхъ и политическихъ вопросахъ, и съ такою проницательностью, что его имя перешло въ потомству и сдѣлалось символомъ непогрѣшимости въ политикѣ; онъ могъ бы управлять вселенной, но на самомъ дѣлѣ онъ выигралъ мало и находился всегда подъ властью болѣе или менѣе расположенныхъ въ его воззрѣніямъ властелиновъ. Властвовать въ теоріи -- не дурно, но когда на практикѣ приходится не властвовать, а подчиняться другимъ для достиженія своихъ цѣлей, то, право, придешь къ тому заключенію, что лучше оставаться въ тѣни, но быть свободнымъ. Не даромъ говоритъ пословица: "Fumo di gloria non vale forno di ріра". Впрочемъ, есть извѣстнаго рода слава, которая дѣйствительно завидна, но она выпадаетъ на долю немногихъ. Недавно, во Флоренціи, я стоялъ подъ стѣною Оръ-санъ-Маккеля и любовался статуей святого Георгія; онъ стоитъ съ обнаженною головою, опершись на свой щитъ, и вся его юная фигура дышетъ величавымъ спокойствіемъ; въ глазахъ его выражается кротость. "Эта статуя работы Донателло", прервалъ мои размышленія флорентинецъ-веттурино, остановивъ свою лошадь. "Донателло", продолжалъ онъ, "сдѣлалъ эту статую, и она убила его. Развѣ вы не знаете, какъ это случилось? Слушайте же. Когда онъ кончилъ эту статую, онъ показалъ ее своему маэстро, тотъ посмотрѣлъ на нее и сказалъ: "Въ ней только одинъ недостатокъ". Донателло крѣпко задумался надъ этими словами и они запали ему глубоко въ сердце; но маэстро никогда не хотѣлъ сказать, какой именно недостатокъ въ статуѣ. Донателло такъ принялъ къ сердцу слова маэстро, что захворалъ отъ душевной боли и былъ близокъ къ смерти. Тогда онъ позвалъ въ себѣ маэстро и сказалъ ему: "дорогой и великій человѣкъ, скажи мнѣ передъ моею смертью, какой недостатокъ ты нашелъ въ моей статуѣ"? Маэстро улыбнулся и сказалъ: "въ ней тотъ единственный недостатокъ, что она не говоритъ". "Если это такъ", сказалъ Донателло, "то я умираю счастливымъ".-- И онъ умеръ тутъ же на мѣстѣ". Не знаю, продолжалъ Паскарелли, справедлива ли эта прелестная исторія; кажется даже, что она нѣсколько искажена, такъ какъ Донателло умеръ, когда ему было восемьдесятъ лѣтъ, и самъ обратился, какъ говорятъ, въ своей статуѣ со словами: "заговори же наконецъ, заговори!" Но дѣло не въ томъ, вѣрна ли эта исторія, а въ томъ, что такой народъ, который относится съ любовью къ скульптору, умершему за пятьсотъ лѣтъ, можетъ разсказать такую прелестную легенду и чувствуетъ при этомъ красоту этого воображаемаго событія, такой народъ, говорю я, долженъ обладать особенными качествами. Вотъ эта слава никогда не увядаетъ, да, сверхъ того, тутъ есть что-то лучшее всякой славы -- любовь!
   Такими чертами, въ первой части романа, обрисовываетъ Уйда эти два оригинальные типа, которые можно встрѣтить въ одной только Италіи, съ такою поэтическою и въ тоже время взятою изъ жизни обстановкою.
   

VIII.

   Вторая часть "Паскарелли", дорисовывая въ разсказахъ и воспоминаніяхъ Неллы артистическую натуру героя романа, приводитъ въ прикосновеніе его жизнь съ политическими волненіями Италіи въ эпоху австрійскаго господства. Паскарелли и Нелла продолжаютъ свое прежнее странничество; Нелла все болѣе и болѣе сближается съ своимъ покровителемъ и силится уяснить себѣ его нравственный обликъ. Пораженная высказываемымъ постоянно презрѣніемъ Паскарелли къ земному величію, къ практической жизни, Нелла обращается, наконецъ, къ нему съ вопросомъ:
   -- Какой же образъ жизни считаете вы идеальнымъ?
   -- Жизнь, которую велъ Гвинъ-Араунъ,-- отвѣчалъ, не задумавшись, Паскарелли.-- Вы не знаете, кто былъ Гвинъ-Араунъ? Слушайте же. Онъ принадлежитъ въ области миѳовъ и существовалъ въ глубокой древности. Онъ понималъ языкъ звѣздъ, цвѣтовъ, облаковъ, деревьевъ и бабочекъ. Онъ блуждалъ невидимкою и могъ перенестись въ одинъ мигъ всюду, куда ба ни захотѣть. Онъ обладалъ безграничною властью и всегда употреблялъ эту власть на спасеніе, утѣшеніе и радость людей. Онъ жилъ въ золотой вѣкъ миѳовъ, и, сколько мнѣ помнится, въ самой непроницаемой глубинѣ Скандинавскихъ лѣсовъ. Онъ окончилъ свое идеальное существованіе слѣдующимъ образомъ: ему пришлось встрѣтиться съ весьма прозаическимъ мудрецомъ; онъ позвалъ его въ себѣ на сказочный пиръ, приготовленный изъ благовонныхъ яствъ и напитковъ, которые были поданы на жемчужныхъ блюдахъ и въ золотыхъ чашахъ; но мудрецъ взглянулъ на всю эту прелесть тѣлесными очами и сталъ упорно утверждать, что вся эта роскошь состоитъ изъ желтыхъ, завядшихъ листьевъ и воды, зачерпнутой изъ ручья. Эта настойчивость старика до того разочаровала Гвинъ-Арауна, что онъ навсегда покинулъ землю; но иногда онъ возвращается къ намъ на своемъ крылатомъ конѣ, въ образѣ поэта, и снова готовитъ свой божественный пиръ, и снова свѣтъ, въ образѣ прозаическаго мудреца, повторяетъ ту же самую горькую насмѣшку, и опять Гвинъ-Араунъ улетаетъ, убитый горемъ и презрѣніемъ.
   Паскарелли поклонялся таланту,-- это была его религія. Онъ самъ былъ талантливый человѣкъ, и всѣ его легкія произведенія, которыя онъ расточалъ такъ великодушно передъ народомъ, были драгоцѣнные перлы. Полу-насмѣшливо, полу-ласково, онъ скоро разрушилъ мои собственныя мечты о талантливости моей натуры.
   -- Въ васъ нѣтъ ни искры геніальности, cara mia,-- вскричалъ онъ, и благодарите за это судьбу. На что вамъ геній, когда въ васъ столько красоты? Самое лучшее, что можно вамъ предвѣщать, это то, что вы будете, подобно мандолинѣ, издавать вѣрные аккорды подъ пальцами искуснаго музыканта; но вы сами по себѣ, также какъ и мандолина, не будете въ состояніи издать ни одного звука. А самое худшее, что можно вамъ предвѣщать,-- то, что вы можете попасть въ руки какого-либо артиста, который захочетъ извлекать изъ васъ одни только громкіе аккорды и фіоритуры, которые въ настоящее время принимаются за хорошую музыку; и какъ знать, можетъ быть, вы примете этого кропателя руладъ за великаго маэстро! Такъ обыкновенно бываетъ съ женщинами: онѣ всегда болѣе любятъ наружныя краски, чѣмъ внутреннія достоинства, реторику -- больше логики, хитросплетенія патера -- больше философіи. Но объ этомъ уже было говорено сотни разъ!
   Паскарелли бросилъ на меня быстрый взглядъ и, думая, что онъ меня обидѣлъ, прибавилъ:
   -- Но вы не печальтесь, donzella, въ васъ много достоинствъ: у васъ свѣтлый умъ и безподобный голосъ; однако геніальности въ васъ все-таки нѣтъ; поблагодарите за это мадонну у первой встрѣчной часовни. Вы хотите знать, что такое геній? На это не легко отвѣтить. Геній вѣчно стремится къ высокому идеалу, созданному изъ воспоминаній о другихъ, лучшихъ людяхъ и временахъ, такъ что рядомъ съ этими увлекательными воспоминаніями все на свѣтѣ кажется пустымъ и ничтожнымъ; имѣя вѣчно передъ собою божественный идеалъ, геній не удовлетворяется искусствомъ, художественными произведеніями и привязанностями этого міра, которыми такъ восторгаются другіе, обыкновенные люди. Геній вѣчно витаетъ въ раю эпикурейскаго философа Федра,-- тамъ, гдѣ больше не будетъ обыкновенныхъ женщинъ, но будетъ одинъ типъ цѣльной, идеальной женщины; гдѣ, вмѣсто друзей, будетъ только одна идеальная дружба, вмѣсто стиховъ, будетъ вѣчная поэзія; тамъ, въ этомъ раю, нѣтъ возможности предаваться раскаянію или несбыточнымъ желаніямъ. На землѣ же генія можетъ нѣсколько удовлетворять только одно -- музыка. Музыка не имѣетъ ничего общаго съ землею и вѣчно вздыхаетъ по невѣдомымъ странамъ, лежащимъ гдѣ-то далеко, за синими морями.
   Я слушала Паскарелли съ сознаніемъ собственнаго ничтожества; въ самомъ дѣлѣ, во мнѣ не было искры геніальности, но у меня все-таки былъ музыкальный талантъ, хотя, можетъ быть, не больше того, какимъ обладаетъ птичка, поющая въ кустахъ. Однако мой гибкій и звучный голосъ приводилъ въ восторгъ простой народъ, меня звали по-прежнему "птичкой".
   Паскарелли не позволялъ мнѣ играть на своей сценѣ, но изрѣдка не противился тому, чтобы я спѣла что-нибудь передъ его публикой. Это всегда приводило меня въ восторгъ, и я, не долго думая, выходила на сцену, быстро оглядывала толпу смуглыхъ, нетерпѣливыхъ лицъ и съ радостнымъ, самодовольнымъ видомъ начинала пѣть. И эта сцена, гдѣ я дебютировала передъ итальянскимъ народомъ, могла служить мнѣ хорошею школою,-- такъ непогрѣшима была критика этой публики: она шикала при малѣйшемъ промахѣ и восторженно привѣтствовала меня при сколько-нибудь успѣшномъ исполненіи. Одобреніе этой толпы служило мнѣ стимуломъ къ дальнѣйшимъ успѣхамъ, хотя, съ другой стороны, для моего самолюбія было невыносимо слышать безцеремонное шиканье какого-либо смуглаго горшечника, или гарсона изъ гостинницы за какой-нибудь невѣрный полу-тонъ. Во многомъ моими учителями были эти люди, одаренные необыкновенно вѣрнымъ слухомъ и легкостью исполненія; самая грубость ихъ безпощадной критики и искренность ихъ восторговъ послужили мнѣ въ пользу и усовершенствовали мое музыкальное воспитаніе, такъ хорошо начатое моимъ старымъ учителемъ Амброджіо. Иногда мнѣ случалось возбуждать въ нихъ такой восторгъ, что они, по окончаніи представленія, врывались на сцену и уносили меня на рукахъ, осыпая меня цвѣтами и провожая меня домой съ восторженными криками. Это одобреніе толпы крестьянъ возбудило во мнѣ страстное желаніе пѣть на нашей сценѣ и въ большихъ городахъ, передъ несмѣтною, молчаливою толпой болѣе строгихъ цѣнителей. Но въ этомъ случаѣ Наскарелли былъ неумолимъ. Онъ не очень противился моему желанію пѣть передъ сельскими жителями, или каменьщиками въ ущельяхъ горъ, или на полянахъ Тосканы, но всегда былъ противъ моего намѣренія пѣть на площади св. Марка или въ Миланѣ.
   -- Нѣтъ, donzella, это для васъ не годится,-- говорилъ Паскарелли, и онъ былъ настолько итальянецъ, что не могъ обойтись безъ извѣстной доли упрямства при всей мягкости его натуры.
   -- Но почему же,-- возразила я нетерпѣливо,-- это не годится только для меня, тогда какъ Брюнотта можетъ безнаказанно играть на сценѣ?
   Краска бросилась въ лицо Паскарелли, и онъ началъ съ сердцемъ сбивать высокій камышъ, росшій между камнями у береговъ быстрой рѣки, вдоль которой мы шли. Мы направлялись къ Пистойѣ,-- маленькому скромному городку, гдѣ мы уже останавливались съ мѣсяцъ тому назадъ и гдѣ большая толпа народа собиралась подъ моимъ окномъ, привлеченная моимъ пѣніемъ, и слушала меня, восторженно апплодируя, до полуночи.
   -- Я уже вамъ сказалъ, donzella,-- возразилъ, наконецъ, Паскарелли,-- что пѣть на сценѣ въ городахъ для васъ не годится. Брюнотта не болѣе какъ глупенькое существо, умѣющее только танцовать въ тактъ на сценѣ; она не умѣетъ ни писать, ни читать, и довольна собою и своею жизнью; но что касается васъ, то вы сдѣлаетесь со временемъ великою пѣвицею, если желаете,-- въ этомъ вамъ ничто не препятствуетъ, но я не хочу вамъ позволить дебютировать на моей сценѣ, пока вы еще слишкомъ молоды для того, чтобы понять, чѣмъ вы рискуете и какую тѣнь вы можете набросить на ваше доброе имя. Кромѣ того, я полагаю, что вашъ отецъ еще живъ и я не желаю услышать отъ него упрека въ томъ, что я позволилъ его дочери появляться на сценѣ странствующихъ актеровъ, когда она еще такое дитя, ито не помышляетъ о невыгодѣ этого положенія.
   Я шла рядомъ съ нимъ; сердце мое кипѣло гнѣвомъ, вся гордость моя возмущалась. Потомъ, съ инстинктивнымъ чувствомъ кокетства, врожденнымъ каждой недурной собою женщинѣ, я посмотрѣла ему прямо въ глаза и ската:
   -- Дитя!-- Но я на цѣлую голову выше Брюнотты. Да и сами вы не прочь иногда обращаться со мною, какъ съ взрослою женщиною!
   Его глаза сверкнули, и онъ бросилъ на меня быстрый, краснорѣчивый взглядъ, который обжегъ меня какъ огнемъ. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ молча около меня, потомъ быстро схватилъ мои руки и покрылъ ихъ горячими поцѣлуями.
   О радостные дни! Я люблю останавливаться на нихъ, потому что они были лучшими днями во всей моей жизни. Никогда больше не наслаждалась я такъ запахомъ цвѣтовъ, пѣніемъ птицъ и говоромъ рѣки, какъ въ эту весеннюю пору моей жизни.
   

IX.

   Паскарелли иногда получалъ приглашеніе отъ какого-нибудь герцога или владѣтеля одного изъ старыхъ бѣлыхъ замковъ, высоко стоявшихъ на горахъ, придти развеселить его отъ томительной скуки во время тѣхъ безконечно жаркихъ дней, когда даже ящерицы какъ будто бы задыхались въ своихъ каменныхъ щеляхъ и камни какъ бы страдали оттого, что мохъ не защищалъ ихъ отъ солнечныхъ лучей и роса не смачивала ихъ. Но Паскарелли никогда не принималъ этихъ приглашеній.
   -- Пусть синьоръ потрудится самъ придти ко мнѣ,-- говорилъ юнъ посланному, и тотъ ни съ чѣмъ уходилъ обратно по облитому полуденнымъ солнцемъ, не защищенному деревьями крутому подъему, ведущему къ старой виллѣ.
   -- Благодарю покорно,-- горячился Паскарелли,-- подняться по этой горѣ подъ жгучими лучами солнца, для того, чтобы отвѣсить поклонъ какому-нибудь синьору Антонію или Лоренцо, желающему позабавиться послѣ своей полуденной сіесты; трудиться и убивать себя надъ какимъ-нибудь французскимъ фарсомъ, или флорентинскимъ каламбуромъ, для того, чтобы получить въ вознагражденіе снисходительную похвалу, гласящую, что моя игра еще не такъ дурна для странствующаго актера! Если Illustrissimi желаютъ посмѣяться, то пусть они пожалуютъ ко мнѣ, въ мой деревянный домикъ, но я самъ никогда не пойду къ нимъ.
   И онъ въ самомъ дѣлѣ твердо держалъ свое слово, тѣмъ болѣе, что одъ обладалъ нѣкоторою долею настойчивости и, кромѣ того, смутно сознавалъ, что не годится ему, послѣднему изъ рода могущественныхъ когда-то Паскарелли, являться въ качествѣ комедіанта туда, гдѣ его предки были принимаемы какъ равные, или какъ побѣдители. Случалось иногда, что illustrissime въ самомъ дѣлѣ добродушно принимали приглашеніе Паскарелли, сходили внизъ изъ своихъ горныхъ замков и являлись между своими крестьянами въ театрѣ Паскарелли. Они платили за входъ, какъ и всѣ остальные, и смѣялись вмѣстѣ съ другими, хотя крестьяне не особенно радовались ихъ присутствію. Въ числѣ этихъ синьоровъ приходили иногда молодые люди, лица которыхъ напоминали миніатюрные портреты Аттаванте; эти молодые синьоры неизмѣнно приходили къ намъ за кулисы, расточали любезности передо мною и Брюноттою и потомъ посылали намъ большіе букеты камелій или маньолій и бутылки монтепульчіано. Паскарелли обыкновенно гнѣвно срывалъ пробки съ бутылокъ и выливалъ дорогое вино въ стаканы сельскихъ жителей, не дотрогиваясь до него самъ.
   -- Чего имъ нужно отъ насъ?-- говорилъ онъ сердито:-- они заплатили за входъ, и пусть идутъ своею дорогою. А самъ могу заплатить за свое вино, а если я не въ состояніи купить вина, то и слава Богу: я могу утолить жажду изъ любого колодца на лугахъ.
   Когда же синьоры заговаривали съ Паскарелли, то онъ имъ отвѣчалъ съ своею обычною откровенною небрежностью, никогда не повидавшею его какъ въ присутствіи князя, такъ и въ разговорѣ съ крестьяниномъ; онъ былъ только молчаливѣе и холоднѣе съ первымъ, чѣмъ съ послѣднимъ.
   Что же касается меня самой, то я не могла вполнѣ отказаться отъ мысли, что рано или погдно эти высоко поставленные люди, въ классу которыхъ несомнѣнно принадлежалъ и мой отецъ, привнйютъ знатность моего происхожденія; хотя, съ другой стороны, я отчасти даже боялась встрѣчи съ моимъ отцемъ, и все болѣе и болѣе наслаждалась прелестью нашей страннической жизни. Но женщины уже такъ созданы, что онѣ предпочитаютъ почести душевному спокойствію и свободѣ совѣсти. Когда я видѣла передъ собою Паскарелли, стоящаго подъ тѣнью каштановаго дерева, подъ звѣзднымъ небомъ, говорящаго народу на своемъ звучномъ тосканскомъ нарѣчіи, я страстно желала, чтобы весь свѣтъ восхищался имъ и чтобы, вмѣсто жителей горныхъ селеній, его слушателями были великіе люди этого міра. Увы! почти безсознательно для меня самой во мнѣ зрѣло страстное желаніе прикрѣпить золотую цѣпь къ ногѣ моего свободнаго и безстрашнаго сокола, вмѣсто того, чтобы, напротивъ, дать ему широко раскрыть свои могучіе крылья и полетѣть на встрѣчу солнцу; однимъ словомъ, хотя я была еще ребенокъ, но уже была женщиной. А не скрывала отъ Паскарелли моихъ честолюбивыхъ мечтаній о его будущемъ. Но Паскарелли отвѣчалъ мнѣ по-прежнему:
   -- Нѣтъ, donzella, оставьте эти мысли,-- вы меня не передѣлаете; я рожденъ цыганомъ, и такимъ останусь на всю жизнь. Могу васъ увѣрить, что жизнь Менигеллы была счастливѣе жизни Микель-Анджело. Вы знаете о комъ я говорю? Менигелла былъ не болѣе какъ простой, веселый малый, которымъ восхищался Микель-Анджело; онъ странствовалъ по селамъ съ литографированными изображеніями и статуетками святыхъ; на его лоткѣ красовались также восковыя изображенія Христа, модели для которыхъ онъ получалъ отъ своего знаменитаго друга. Сколько счастливыхъ дней провелъ онъ, переходя изъ селеній въ города и обратно, съ своею легкою ношей! Вездѣ онъ былъ принятъ съ любовью,-- на всѣхъ свадьбахъ, крестинахъ: ему то приходилось радоваться по случаю крестинъ, для которыхъ требовалось изображеніе святой Анны, то плавать по поводу похоронъ, и тутъ же сбывать св. Петра для охраны могилы. Да, повѣрьте, онъ во сто разъ былъ счастливѣе своего могучаго друга, несмотря на то, что этотъ послѣдній заслужилъ благословеніе папы и вниманіе знатныхъ патроновъ; я думаю, кромѣ того, что нашъ странствующій художникъ былъ не совсѣмъ глупъ, и даже, вѣроятно, обладалъ великою душою, иначе онъ никогда не былъ бы такъ дорогъ сердцу Микель-Анджелло.
   -- Но,-- возразила я нерѣшительно,-- нѣкоторые великіе люди, которыхъ вы ставите очень высоко, не пренебрегали славою; возьмемъ для примѣра Аріоста. Я увѣрена, что и вы такой же великій поэтъ, какъ и онъ; только, къ сожалѣнію, вы никогда не хотите набрасывать на бумагу вашихъ сочиненій.
   Паскарелли засмѣялся тихимъ смѣхомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дитя мое,-- возразилъ онъ,-- вы ошибаетесь, я умѣю только подобрать довольно сносно нѣсколько стиховъ, но эта способность въ риѳмоплётству врождена намъ, итальянцамъ. Жюль-Жаненъ гдѣ-то говоритъ: "совершенно излишне употреблять выраженіе: итальянецъ -- поэтъ; скажите -- итальянецъ, и уже само собою разумѣется, что онъ поэтъ". Я не хочу сказать, чтобъ онъ былъ правъ; но я нахожу, что есть доля истины въ его миломъ комплиментѣ. Мы всѣ отчасти поэты, и всѣ похожи на Ромео при лунномъ свѣтѣ. Наши крестьяне не умѣютъ читать, но они умѣютъ подбирать риѳмы; они не въ состояніи глубоко обсудить какой-либо фактъ, но сочиняютъ стихи; они не могутъ написать своего собственнаго имени, но на ихъ сердцахъ глубоко начертаны имена тѣхъ, которые возвеличили ихъ націю. Поэзія и художество въ нихъ не болѣе, какъ инстинктъ, наслѣдуемый ими. Правда, что въ силу этого распространенія наслѣдственной талантливости въ массѣ народа теперь уже рѣдко выступаетъ индивидуальное совершенство, но за то эта, присущая всему народу, талантливость поддерживаетъ въ немъ стремленіе въ идеаламъ и душевную юность, и, повѣрьте, со временемъ осуществитъ наши мечты о возрожденіи Италіи.
   

X.

   Съ нѣкотораго времени я замѣтила, что Брюнотга обходилась со мной холоднѣе; она уже не услуживала мнѣ по прежнему и становилась съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе недружелюбной во мнѣ, какъ ни старалась я поддержать наши добрыя отношенія. Я замѣчала, кромѣ того, что она часто подозрительно слѣдила за мною и начала чаще и чаще отлучаться изъ дому, то за покупкою провизіи, или чтобы поболтать отъ души съ молодыми парнями, которые строили ей разные комплименты и дарили ей различныя дешевыя вещицы. Слѣдствіемъ этого неудовольствія Брюнотты противъ меня и Паскарелли было то, что мы съ нимъ еще больше оставались наединѣ и могли безпрепятственно предаваться своимъ мечтамъ, гуляя подъ тѣнью виноградныхъ лозъ и темныхъ аркадъ старинныхъ городовъ. Я часто удивлялась противоположному характеру этихъ двухъ личностей, которыя жили вмѣстѣ и дѣлили между собою заботы и радости своей жизни, но никогда не заглядывали другъ другу въ душу. Какъ-то разъ Паскарелли былъ особенно грустно настроенъ; эти минуты меланхоліи рѣдко тяготѣли надъ нимъ, но если разъ онѣ находили на него, то ничто уже не могло его разсѣять. Однажды онъ былъ сильно разстроенъ ежедневными столкновеніями съ мелочной натурой Брюнотты; онъ часто взглядывалъ на меня съ невыразимою сердечною болью и тоскою. Въ то время мы жили въ старомъ Ареццо, столь славномъ во времена этрусковъ и въ эпоху возрожденія.
   -- Я думаю,-- сказалъ мнѣ Паскарелли,-- что эта мѣстность мало измѣнилась послѣ того, какъ здѣсь жилъ Меценатъ и разсуждалъ Плиній подъ тѣнью деревьевъ на этихъ горахъ. Городъ уже два раза превращался въ пепелъ и былъ вновь выстроенъ; хотя новый городъ теперь такъ уже старъ, что мы не могли бы отыскать могилы Спинелло; но я сомнѣваюсь въ томъ, что самая мѣстность сильно измѣнилась съ тѣхъ поръ, когда объ ней писалъ Ливій. Какое богатое сочиненіе можно было бы составить объ Ареццо. Въ немъ можно было бы привести столько великихъ именъ, что ихъ трудно было бы перечесть. Исторія этого города могла бы служить типомъ для исторіи всей Италіи. Кстати, donzella, я слышалъ сегодня, что здѣсь отрыта этруская могила въ этой оливковой рощѣ,-- могила короля, какъ говорятъ, если судить по найденнымъ украшеніямъ. Что же касается меня, то меня больше интересуютъ тѣ мастера, которые выдѣлывали эти золотыя украшенія такъ искусно, что они приводятъ въ отчаяніе современныхъ золотыхъ дѣлъ мастеровъ, желающихъ подражать имъ. Я бы желалъ гнать, что за люди были они: работали ли они изъ любви въ искусству, или только ради корысти. Какъ грустна судьба этой бѣдной Этруріи! Цѣлая нація стерта съ лица земли и оставила послѣ себя только нѣсколько труповъ, которые обращаются въ прахъ отъ малѣйшаго прикосновенія воздуха; въ разрываемыхъ могилахъ остается только по нѣскольку золотыхъ цѣпей, на которыя не дѣйствуютъ ни ржавчина, ни время. Храмы, дворцы, зѣмки, войска, даже лѣтописи этрусковъ -- все исчезло безслѣдно, и только эти золотыя игрушки увидали вновь дневной свѣтъ! Пойдемте, синьорина, посмотримъ на эту этрускую могилу. Могилы же Спинелло нечего и искать,-- она вѣрно гдѣ-нибудь скрыта, вмѣстѣ съ своею славною латинскою надписью, подъ этой почвою, на которой пасутся стада. Но что въ этомъ,-- онъ счастливо прожилъ свои девяносто лѣтъ, и этого достаточно. Онъ несомнѣнно былъ счастливъ въ своей жизни. Подумайте, сколько счастья было для живописца въ эти младенческіе годы живописи; современные художники не могутъ даже понять этого: тогда только-что начали сознавать возможность изображать на полотнѣ дальніе предметы; искусство изображенія свѣта я тѣни было почти неизвѣстно, только-что возникала мысль о воздушной перспективѣ со всѣми ея чудесами и во всей ея силѣ; въ то время считалось неслыханной смѣлостью рисовать естественныя формы не по принятому способу, а съ натуры. Какое это было счастливое время для художника! На каждомъ шагу онъ могъ стяжать новую славу, съ каждымъ ударомъ кисти онъ могъ отважиться на что-либо дотолѣ неизвѣстное и прекрасное; художникъ въ то время во многомъ былъ похожъ на изслѣдователя,-- не покидая своей родины, онъ испытывалъ радости Колумба. Создаваемое имъ его кистью казалось ему дѣйствительностью. Спинелло упалъ въ обморокъ передъ изображеннымъ имъ сатаной; а Анджелико считалъ оскорбленіемъ божества, богохульствомъ измѣнить черты ангеловъ, которыхъ онъ изобразилъ на полотнѣ въ такомъ видѣ, въ какомъ они явились ему въ видѣніи въ его монастырѣ. Францискъ Валуа, рѣшившись взять въ руки кисть живописца, подчинился духу времени, въ которомъ онъ жилъ. Теперь же, въ наши дни, что могутъ сдѣлать люди для искусства?-- Ничего; все уже написано кистью, все спѣто, все высказано; все уже изображено въ стихахъ, въ камнѣ и на полотнѣ. Нѣтъ уже болѣе невѣдомыхъ морей, куда бы манило новаго Колумба. Все это грустно, очень грустно. Нельзя не позавидовать этимъ людямъ, которые собирали еще не распустившіеся райскіе цвѣты и могли слѣдить за раскрытіемъ ихъ лепестковъ. Искусство только можетъ существовать подъ сѣнію вѣры, а во что вѣруемъ мы? Вмѣсто искусства, правда, мы обладаемъ наукою; но наука не даетъ намъ прочныхъ радостей, такъ какъ она во всемъ сомнѣвается и желаетъ, во что бы то ни стало, все доказать фактами; но сомнѣнія безконечны и уже безъ того свойственны человѣку, а доказательства обманчивы и измѣнчивы.
   Паскарелли умолкъ; вокругъ насъ стояла невозмутимая тишина. Подъ тѣнью виноградныхъ лозъ блестѣли золотыя тыква и близъ нихъ сверкали изумрудныя ящерицы. Вокругъ насъ все было свѣтло и тихо; лѣто щедрою рукою разсыпало здѣсь множество невыразимыхъ прелестей.
   -- Какъ легко себѣ представить,-- продолжалъ Паскарелли,-- жизнь этихъ раннихъ художниковъ. Какъ естественно, что въ такихъ тихихъ уголкахъ, какъ Ареццо, Модена, Урбнно, Кортона и Перуджія, появлялись на свѣтъ кроткіе юноши, уже съ дѣтства любившіе подолгу всматриваться въ картины, висѣвшія въ монастыряхъ и съ трудомъ вымаливавшіе у своихъ родныхъ позволеніе отправиться въ какому-либо художнику учиться живописи. Какъ понятно, что одинъ изъ такихъ юношей, ставъ уже взрослымъ мужчиной, могъ стяжать себѣ славу и пріобрѣсти любовь народа! Такой молодой человѣкъ выбиралъ себѣ пристанище тутъ же, въ родномъ городкѣ; онъ работалъ безъ устали въ бавилкѣ или въ монастырѣ, окруженный своими учениками; его жена служила ему модели) для Мадонны, а ребенокъ -- моделью для ангела; онъ уходилъ въ поле, приносилъ съ собою колосья пшеницы, вѣтку оливковаго дерева и душистые цвѣты, и съ любовью рисовалъ ихъ на голубомъ или золотомъ фонѣ, для того чтобы они могли служить символами тѣмъ, кто умѣлъ понимать ихъ таинственное значеніе. За то работа ихъ рукъ дожила и до нашихъ дней; маленькіе городки совершенно опустошены и мертвы, городскія стѣны обросли мхомъ, знаменитые монастыри едва могутъ содержать пять-шесть монаховъ, величественныя старинныя церкви обдаютъ входящаго въ нихъ сыростью и могильнымъ холодомъ, но тамъ, надъ алтаремъ, любимая нѣкогда женщина живетъ и дышетъ, воплощенная въ прекрасномъ образѣ Мадонгіы, ангелъ-ребенокъ улыбается чудною улыбкою, и оливковая вѣтка и колосъ пшеницы не увядаютъ на голубомъ или золотомъ фонѣ. И когда церковный сторожъ входитъ въ склепъ, гдѣ стоитъ завѣтная гробница художника, онъ обыкновенно закрываетъ свѣтъ своего фонаря рукою и тихо шепчетъ съ благоговѣніемъ и нѣжностью: "здѣсь покоится его прахъ"!
   Наскарелли всталъ съ своего мѣста, погруженный въ думы, и сорвалъ мнѣ пукъ цвѣтущихъ гранатовъ.
   

XI.

   Паскарелли долженъ былъ, по обыкновенію, играть на своей сценѣ въ тотъ вечеръ въ Ареццо. Но ему пришла странная фантазія: въ самую послѣднюю минуту, когда онъ долженъ былъ уже выдти на сцену, онъ сбросилъ съ себя свой разноцвѣтный костюмъ, взялъ свою мандолину и накинулъ на себя черный флорентинскій плащъ. Имъ овладѣлъ духъ импровизаціи, и его слова сами собою укладывались въ риѳму. Говорить стихами для итальянца такъ же легко, какъ легки смѣхъ для ребенка и слезы Для женщины. Тэма его импровизаціи была навѣяна воспоминаніями объ умершемъ этрускомъ королѣ, покоющемся подъ оливковыми деревьями. Давно исчезнувшій съ лица земли народъ безвѣстной Этруріи ожилъ вновь въ его горячемъ воображеніи:
   "Въ Ареццо, въ очень древнія времена, жилъ бѣдный и одинокій золотыхъ дѣлъ мастеръ", импровизировалъ Паскарелли; и гибкій металлъ въ его искусныхъ рукахъ истончался какъ нить паутины; онъ работалъ по цѣлымъ днямъ, подъ тѣнью стараго оливковаго дерева, и былъ совершенно счастливъ и доволенъ; онъ любовался своими золотыми нитями, сравнивалъ ихъ съ прядями волосъ дѣвы, заплеталъ свое золото и любилъ свои произведенія.
   "Разъ какъ-то мимо его дома проѣзжала дочь короля и попросила его напоить ея лошадь у колодца; она поѣхала дальше и позабыла объ его существованіи; но онъ уже не находилъ больше душевнаго покоя подъ тѣнью своего оливковаго дерева. Онъ бродилъ вокругъ ея дворца, пока его не прогнали оттуда съ бранью; работа вываливалась изъ его рукъ, и онъ впалъ въ большую бѣдность; старое оливковое дерево завяло и наконецъ совсѣмъ зачахло. Въ это время насталъ великій голодъ по всей Тосканѣ и Умбріи,-- тамъ, гдѣ обыкновенно колыхались необозримыя золотыя волны пшеницы; весь народъ собрался вокругъ храма и началъ молиться богамъ, прося ихъ снять проклятіе съ ихъ голыхъ, безплодныхъ полей. Тогда оракулъ храма изрекъ: "Если будетъ сдѣланъ снопъ изъ золотыхъ колосьевъ, и если этотъ снопъ будетъ перевязанъ двѣнадцатью тысячами золотыхъ нитей, которыя должны быть тоньше нитей паутины, то земля станетъ снова плодородною и дастъ богатый урожай".
   "Въ Этруріи было множество искусныхъ работниковъ, и сотни людей принялись за дѣло, но никто не достигъ потребованнаго оракуломъ, да и кто, въ самомъ дѣлѣ, могъ бы сдѣлать золотую нить, болѣе тонкую и нѣжную, чѣмъ нить, сотканная паукомъ. Тогда бѣдный, голодный человѣкъ, полюбившій дочь короля, покинулъ свою жалкую лачугу и напомнилъ о своемъ прежнемъ искусствѣ. Ему дали золота; шесть дней онъ не выходилъ изъ своего жилища, а на седьмой день онъ явился передъ измученнымъ голодомъ народомъ, держа въ рукахъ двѣнадцать тысячъ золотыхъ нитей, столь тонкихъ и гибкихъ, что рядомъ съ ними паутина казалась грубой тканью. Народъ его встрѣтилъ въ безмолвіи, въ трепетномъ ожиданіи; громадная толпа народа провожала его до храма оракула; тогда оракулъ снова изрекъ: "золото спасло Этрурію, да возрадуется эта земля и да станетъ она вновь плодородною". И вскорѣ вся высохшая земля этруская покрылась сочными зелеными колосьями. Народъ вскричалъ въ одинъ голосъ: "повеземъ нашего спасителя во дворецъ и посадимъ его на тронъ рядомъ съ королемъ!- Дадимъ ему все, что только онъ пожелаетъ, такъ какъ онъ освободилъ насъ отъ голодной смерти!" Но бѣднякъ продолжалъ стоять на колѣняхъ на порогѣ храма; онъ обратился къ народу и сказалъ: "мнѣ ничего не нужно, но скажите, улыбнулась ли она, дочь короля, когда узнала обо всемъ?" Потомъ онъ тихо простеръ свои руки къ солнцу и умеръ. Дочь короля такъ ничего и не узнала о томъ, что онъ изъ любви въ ней соткалъ золотую паутину. Но объ этомъ стало извѣстно богамъ, и они сказали: "любовь этого человѣка была такъ велика, что память о ней будетъ вѣчно жить въ Этруріи даже тогда, когда самое воспоминаніе объ этомъ царствѣ испарится, какъ облако на небѣ". Съ тѣхъ поръ этрускія золотыя издѣлія сохраняются въ полномъ блескѣ своихъ достоинствъ и поражаютъ всѣхъ своимъ изяществомъ, когда онѣ выходятъ на свѣтъ божій изъ могилъ тамъ, гдѣ листья оливковыхъ деревьевъ дрожатъ отъ лѣтняго вѣтерка и гдѣ перья маиса цвѣтутъ надъ погребеннымъ въ землѣ городомъ"...
   Эта сказка, переданная мною, можетъ показаться блѣдною, или малозначащею, но въ краснорѣчивыхъ устахъ Паскарелли, въ тихую лунную ночь подъ голубымъ небомъ и близъ разрытой могилы этрускаго короля, она дышала поэзіей и была такъ трогательна, что глаза слушателей наполнились слезами.
   Кончивъ свою сказку, Паскарелли перешелъ отъ прошедшаго къ настоящему, и легкія, быстрыя слова его рѣчи сами собою укладывались въ звучную риѳму сонетовъ Петрарки. Онъ говорилъ о теперешней Италіи, къ которой перешла въ наслѣдство вся грація этрускаго искусства и латинскаго могущества; объ ея умершихъ славныхъ сынахъ; воодушевившись вѣрою въ будущее своей страны, онъ взывалъ къ этому великому прошедшему Италіи и умолялъ его стать предвозвѣстникомъ будущей ея славы; онъ умолялъ разрозненныхъ сыновъ Италіи соединиться братски, проникнуться единствомъ стремленій, скрѣпить свои сердца вѣчною связью и союзомъ любви. Когда же онъ кончилъ свою страстную импровизацію, все существо его, казалось, было проникнуто сверхъестественною силою; народъ безмолвствовалъ и сознавалъ, что Паскарелли могъ въ эту минуту властвовать надъ нимъ, какъ патріотъ, и вдохновлять его, какъ поэтъ.
   Такъ прошло нѣсколько мгновеній; потомъ народъ тихо разошелся по своимъ домамъ, по улицамъ Ареццо, гдѣ виталъ духъ Петрарки.
   

XII.

   Мы бродили довольно долго по старой Умбріи. Могучіе дубовые лѣса были какъ нельзя болѣе кстати во время жаркихъ августовскихъ дней; оттуда мы направили свой путь въ Тоскану, на время сбора винограда. Тамъ, въ виноградникахъ, мы веселились отъ души, мы видѣли, какъ выжимали виноградный сокъ по старинному, убыточному классическому способу, и какъ тяжелые возы, нагруженные пурпуровымъ сокровищемъ, тянулись по узкимъ горнымъ тропинкамъ и мирнымъ долинамъ. По вечерамъ, по окончаніи работъ, крестьяне собирались веселою толпою около нашего театра и составляли оригинальную публику съ окрашенными винограднымъ сокомъ здоровыми, загорѣлыми руками. Такимъ образомъ мы переходили изъ одного городка къ другому и не видали, какъ прошелъ весь октябрь съ его золотистыми колоритами, зноемъ, запахомъ осеннихъ розъ и съ его полями, покрытыми разноцвѣтными дикими анемонами. Въ первыхъ дняхъ новаго мѣсяца мы спустились съ высотъ горъ, гдѣ становилось уже холодно, и направились къ Флоренціи, гдѣ мы хотѣли провести зиму. Но прежде чѣмъ войти въ городъ, Паскарелли раскинулъ на время свой шатеръ у подошвы горы, на которой стоитъ Фіезоле, желая доставить развлеченіе бѣдному народу, разсѣянному по склонамъ горы. Какъ памятенъ мнѣ тотъ день, когда мы взошли на гору въ ясное раннее морозное утро, и слышали, какъ во Флоренціи, лежащей внизу въ туманѣ, звонили колокола къ заутрени. Какъ памятенъ мнѣ этотъ день! Я шла впереди съ Паскарелли; черезъ его плечо была перекинута его мандолина, струнъ которой онъ касался по временамъ. Брюнотта слѣдовала за нами съ молодымъ парнемъ и громко спорила съ нимъ. Мы шли весело и беззаботно, останавливаясь съ благоговѣніемъ, когда мимо насъ проходилъ священникъ съ дарами, спѣшившій въ больному, въ сопровожденіи мальчика въ бѣломъ одѣяніи, съ колокольчикомъ въ рукахъ. Да, я помню малѣйшія подробности этого дня, этого послѣдняго дня нашей.счастливой, полной поэзіи, беззаботной страннической жизни, которой суждено было такъ скоро превратиться навсегда. А между тѣмъ на душѣ у насъ было легко, ее не томило ни малѣйшее предчувствіе бѣдъ; все было свѣтло, все улыбалось и я не подозрѣвала, что я въ послѣдній разъ слышу тихій смѣхъ моего возлюбленнаго Паскарелли. Да, я знала, что онъ меня любитъ, хотя онъ никогда не выражалъ своей любви словами, но говорилъ о ней другимъ языкомъ,-- самымъ опаснымъ, но въ то же время самымъ искреннимъ,-- онъ выражалъ мнѣ свою любовь тысячу разъ въ день своими краснорѣчивыми взглядами и сладостнымъ, но почтительнымъ прикосновеніемъ. Мы поселились, какъ я уже сказала, на нѣкоторое время въ Фіезоле, и тамъ устроили нашу походную сцену. Едва ли гдѣ можно найти болѣе живописную мѣстность: на югѣ отъ насъ возвышались этрускія горы; на западѣ -- могучія вершины Сальвіати, покрытыя виноградниками и оливковыми деревьями; у ихъ подножія виднѣлись скромныя виллы, тонувшія въ морѣ изъ розъ и обрамленныя ивами, маньоліями и лимонными деревьями; туда приходили вельможи по вечерамъ на свиданье съ своими возлюбленными, у нашихъ ногъ возвышалась мрачная Солитудине, а внизу лежала Флоренція, подобная бѣлому лебедю, покоющемуся на рѣкѣ; оттуда доносился до насъ колокольный звонъ. Мѣсто было въ самомъ дѣлѣ очаровательное, но Паскарелли находилъ, что съ его стороны очень смѣло раскинуть нашъ скромный шатеръ на этой исторической почвѣ, съ которою связано столько воспоминаній о великихъ сынахъ Италіи. Сюда приходилъ грустный Данте отдохнуть отъ городского шума и успокоить свое истерзанное сердце; сюда приходилъ Саванарола, который, несмотря на свою жизнь, полную бурь, торжества и душевныхъ мукъ, находилъ все-таки время ухаживать за кустомъ алыхъ розъ,-- Саванорола, который простился со всѣми мірскими радостями и сказалъ имъ: "прочь, сатана"!
   -- Понятно,-- говорилъ Паскарелли,-- что люди съ нервнымъ темпераментомъ, вдохновляемые великими идеями, должны были тяготиться окружающимъ міромъ, когда онъ представлялъ собою только одно обширное поле битвъ; когда путь въ тронамъ открывался ядомъ и кинжаломъ, когда религія проповѣдывалась народу съ пылающаго костра и не было выбора между развратною жизнью среди великолѣпныхъ дворцовъ, и солдатскою жизнью въ палаткахъ. Какое наслажденіе было для этихъ людей уединиться въ какомъ-нибудь тихомъ монастырѣ и тамъ проводить свои дни въ занятіяхъ и молитвѣ, гдѣ ничто не нарушало окружавшую ихъ тишину и ихъ думъ о лучшемъ, болѣе счастливомъ мірѣ!
   Въ этотъ вечеръ Паскарелли не давалъ представленія въ своемъ шатрѣ, и потому мы спустились по склону горы во Флоренцію; по случаю любимаго народнаго празника "Всѣхъ святыхъ", весь городъ былъ необыкновенно оживленъ; на улицахъ играла музыка; даже таможенные солдаты у городскихъ воротъ были въ веселомъ расположеніи духа. Флорентинцы толпились на улицахъ: кто спѣшилъ въ церковь, кто въ театръ, на гулянье. Мы усѣлись близъ стараго дворца Строцци и пили черный кофе съ спѣлыми винными ягодами. Такъ просидѣли мы до поздней ночи, пока на темномъ небѣ не начали сверкать звѣзды.
   Паскарелли сталъ вдругъ задумчивъ и печаленъ.
   -- Завтра день поминовенія усопшихъ,-- сказалъ онъ,-- и во всей Флоренціи будутъ раздаваться печальные звуки "Miserere". Нѣтъ другого города, который долженъ такъ оплакивать своихъ усопшихъ, какъ Флоренція, потому что она похоронила многихъ великихъ людей.
   Въ то время мы проходили по via della Morte, и Паскарелли съ благоговѣніемъ снялъ съ головы шляпу. Мы прошли молча до воротъ Санъ-Галло, откуда мы должны были подняться на гору.
   -- И все удовольствіе этого вечера обошлось намъ въ четыре сольди,-- сказалъ Паскарелли:-- за фрукты, кофе и музыку мы заплатили столько же, сколько какой-нибудь богачъ заплатить за свою сигару или за грушу въ Парижѣ. Скажите, на что намъ богатство, donzella? Правда, если бы мы были богаты, то кофе былъ бы намъ поданъ въ китайскихъ чашкахъ; мы имѣли бы свою ложу въ театрѣ, но, Богъ знаетъ, были ли бы мы счастливы! Какъ вы на это смотрите, donzella, и желаете ли вы по прежнему быть богатой?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала я мечтательно,-- нѣтъ, мы не могли бы быть счастливѣе, чѣмъ теперь.
   Паскарелли шелъ задумчиво, рядомъ со мною; взглянувъ на него, я замѣтила на его лицѣ какое-то безпокойство, котораго я еще никогда не видала прежде; этотъ невыразимо-грустный взглядъ заставилъ сжаться мое сердце, какъ-бы отъ предчувствія неминуемой бѣды; но у меня не хватило смѣлости спросить у моего друга, что такъ волновало его. Я любила его со всею горячностью и наивностью ребенка, никогда еще незнавшаго глубокой привязанности къ близкимъ роднымъ, или къ кому бы то ни было, но у меня недоставало той чуткой симпатіи, той чистой, безкорыстной любви и терпѣнія, которыя могутъ научить насъ понимать каждое душевное движеніе, каждую сердечную боль любимаго существа. Да, еслибы только я спросила тогда у него, отчего онъ такъ грустенъ, еслибы я съумѣла своими мольбамі вызвать его на откровенность, о! тогда, можетъ быть, мы не извѣдали бы горя и несчастія, потому что въ ту минуту я простила бы ему все!
   Мы поднимались на гору; Паскарелли поддерживалъ меня за талію и помогалъ мнѣ всходить на крутизну. Небо было усѣяно звѣздами, кругомъ насъ стояла невозмутимая тишина; воздухъ былъ напитанъ запахомъ розъ; кто-то вдали наигрывалъ на лютнѣ; Паскарелли крѣпко прижалъ меня къ своему сердцу и покрылъ мое лицо поцѣлуями.
   Есть ли на свѣтѣ люди, которые въ своей жизни никогда не испытывали такихъ минуть? Если есть, то они не жили полною жизнію.
   Мы говорили немного, и къ чему тутъ послужили бы слова! Все на свѣтѣ казалось мнѣ прекраснымъ; мое сердце было нереполнено такою радостью, какую можетъ человѣкъ испытывать только разъ въ теченіе всей своей жизни.
   Мы пришли домой, и я прямо поднялась въ себѣ на верхъ; Паскарелли ходилъ передъ домомъ, и я слышала звукъ его шаговъ подъ деревьями.
   Я не могла спать и всецѣло отдалась тѣмъ прекраснымъ мечтамъ, которыя вызываютъ въ насъ воспоминанія о пережитомъ, и которыя всегда сладостнѣе чистыхъ фантазій. Нашъ домикъ былъ очень не высокъ, и у моего окна росло фиговое дерево. Паскарелли взглянулъ на мое окно и, увидавши меня, въ одно мгновеніе, съ быстротою и ловкостью дикой возы, взобрался по сучьямъ фиговаго дерева и очутился рядомъ со мною у моего окна, взялъ мои руки, положилъ ихъ на свои плечи и сталъ нашептывать мнѣ сладостныя слова любви, тѣ слова, которыя нѣкогда изливались изъ устъ Ромео, Тасса и Франчески. На насъ смотрѣла чудная ночь своими мерцающими звѣздами, и мы, здѣсь, въ этой старой Бадіи, обрѣли тотъ же рай, который открывался для прежнихъ мечтателей, искавшихъ въ Бадіи душевнаго покоя.
   

XIII.

   Я провела почти безсонную ночь и утромъ выбѣжала изъ дома, едва дыша отъ счастія, которымъ было переполнено мое сердце. Я, какъ ребенокъ, отдалась вся радостной минутѣ, не хотѣла мыслить, разсуждать, но желала только одного -- снова услышать изъ устъ Паскарелли, что онъ меня любитъ. Вокругъ меня зеленѣли луга и деревья, зарумянившіеся отъ дыханія осени и позлащенные лучами осенняго солнца; предо мною возвышались древнія, побурѣвшія отъ времени стѣны старой Бадіи. Флоренція скрылась изъ виду, объятая густымъ бѣлымъ туманомъ. Я сѣла на камень и ждала... Я думала, что онъ также нетерпѣливо, какъ и я, ожидалъ наступленія утра, чтобы выбѣжать во мнѣ на встрѣчу. Но вдругъ мимо меня прошла тихо плакавшая женщина. Я посмотрѣла на нее вопросительно: развѣ можетъ быть страданіе на свѣтѣ, когда мнѣ такъ радостно?
   -- Я иду помолиться за умершихъ дѣтей,-- сказала она, вѣроятно въ отвѣтъ на мой удивленный взглядъ:-- сегодня -- день поминовенія усопшихъ. Да минуетъ васъ всякое горе, моя красавица!
   По тѣлу у меня пробѣжала холодная дрожь.
   Такъ вотъ почему Флоренція надѣла бѣлый саванъ: она оплакиваетъ своихъ усопшихъ! Вотъ почему оттуда, сквозь густой туманъ, доносился печальный призывъ ея колоколовъ къ молитвѣ. Радость, переполнявшая мою душу, понемногу вытѣснялась безотчетнымъ страхомъ и грустью.
   Ко мнѣ подбѣжалъ маленькій Токко, держа въ рукахъ записку отъ Паскарелли. "Я долженъ идти во Флоренцію, но въ ночи буду дома", писалъ онъ. Мною овладѣло чувство невыносимой тоски и разочарованія. Я такъ разсчитывала провести именно этотъ день вмѣстѣ съ Паскарелли; я такъ жаждала его присутствія! Мои размышленія были прерваны крикливымъ голосомъ Брюнотты, доносившемся до меня изъ открытаго окна.
   -- Онъ ушелъ съ утра въ городъ,-- кричала она,-- и я ничего не знала объ этомъ, а мнѣ нужно столько вещей изъ лавокъ. Мнѣ нужны кофе, тесемки, провизія въ обѣду...
   Я встала и ушла дальше, чтобы не слыхать этого голоса, рѣзавшаго мои уши; я подозвала въ себѣ Токко и тоскливо спросила у него:
   -- Не знаешь ли ты, зачѣмъ онъ ушелъ въ городъ?
   -- Нѣтъ, синьора, я не знаю, но только замѣтилъ, что онъ былъ разстроенъ, когда уходилъ изъ дома. Можетъ быть, онъ пошелъ помолиться о комъ-нибудь изъ умершихъ. Вѣдь сегодня день поминовенія усопшихъ.
   Я пошла дальше по оливковой рощѣ, предпочитая скорѣе голодать, чѣмъ слышать крики и негодованіе Брюнотты, и мечтала о Паскарелли. Не ушелъ ли онъ помолиться о какой-либо любимой имъ усопшей женщинѣ? Я ревновала его даже въ его прошедшему, но не долго. Онъ любитъ меня теперь, думала я, что же мнѣ за дѣло до его прошлаго? Не самъ ли онъ мнѣ сказалъ, что много нѣжныхъ рукъ украшали его мандолину лентами, но во мнѣ была сладостная увѣренность, что только я одна съумѣла коснуться ея струнъ.
   Наконецъ, солнце стало склоняться въ западу; я стала ожидать возвращенія Паскарелли. Проходя домой мимо деревни, я видѣла, что Брюнотта, въ красной юбкѣ и бѣломъ корсажѣ съ большими бусами на шеѣ, весело танцовала съ смуглымъ кузнецомъ. Крестьяне, послѣ молитвъ о своихъ усопшихъ, веселились, пѣли и танцовади подъ звуки флейты. Я ушла въ нашъ садъ и сѣла танъ, откуда были видны мостъ и бѣлая пыльная дорога, ведущая внизъ ко Флоренціи. Мое утреннее грустное настроеніе духа совершенно исчезло вмѣстѣ съ туманомъ. Вся моя будущность представлялась мнѣ бе конечно-радостной и прекрасной. Въ послѣдній разъ въ моей жизни я испытывала ту безпредѣльную радость, возможную только въ ранней молодости. Спусти нѣсколько минутъ мимо меня прошла Брюнотта. Она посмотрѣла на меня искоса и съ недовольною миною. Но я въ этотъ день была расположена любить всѣхъ и находить всѣхъ милыми и добрыми; хотя она въ послѣднее время была очень невнимательна ко мнѣ, но я никогда не забывала всей ея доброты ко мнѣ въ началѣ нашего знакомства. Я улыбнулась ей привѣтливо и спросила, весело ли она провела свой вечеръ и довольна ли танцами съ кузнецомъ Доменико?
   Брюнотта посмотрѣла на меня подозрительно и возразила, что нѣтъ еще ничего дурного въ томъ, что она себѣ позволяетъ немного повеселиться послѣ всѣхъ ея заботъ и трудовъ по хозяйству.
   -- Конечно,-- продолжала она,-- я не могла бы веселиться сегодня вечеромъ, если бы не была утромъ у обѣдни. Все какъ-то покойнѣе, когда помолиться объ умершихъ родителяхъ. Я, напримѣръ, всегда нѣсколько боюсь, что мой отецъ приснится мнѣ, потому что передъ самою его смертію я съ нимъ крупно повздорила изъ-за какихъ-то денегъ, и онъ мнѣ сказалъ: "погоди же, зіая дѣвчонка, если я умру, то не дамъ тебѣ покоя послѣ смерти".
   Я слушала ее съ нѣкоторымъ удивленіемъ; она еще въ первый разъ говорила мнѣ о своемъ отцѣ, и эти предсмертныя слова казались мнѣ несовмѣстными съ гордымъ, саркастическимъ характеромъ отца Паскарелли, о которомъ онъ часто мнѣ говорилъ.
   -- Вѣроятно, вы говорите о мужѣ вашей кормилицы,-- сказала я разсѣянно, не отрывая взглядовъ отъ бѣлой дороги и ожидая, что вотъ сейчасъ тѣнь столь любимаго мною человѣка упадетъ на мостъ, освѣщенный заходящимъ солнцемъ. Какъ часто я, бывало, и прежде нетерпѣливо ожидала этого человѣка съ его смуглымъ историческимъ лицомъ, но никогда мое сердце не билось отъ такого трепетнаго, порывистаго ожиданія, какъ теперь.
   -- Я говорю о моемъ родномъ отцѣ,-- упрямо возразила Брюнотта, и посмотрѣла на меня такимъ явно-непріязненнымъ и хитрымъ взглядомъ, что я невольно обратила вниманіе на нее и взглянула на нее пристально и вопросительно. Тогда она вдругъ закрыла свое лицо руками и начала громко рыдать. На меня напалъ какой-то ужасъ, я вообразила, что что-нибудь случилось съ Паскарелли.
   -- Ради Бога, Брюнотта, говорите скорѣе, что такое съ нимъ случилось? Какое-нибудь несчастіе? Да?
   Вмѣсто отвѣта, она упала къ моимъ ногамъ и обѣими руками ухватилась за мое платье.
   -- Нѣтъ, онъ здоровъ; что съ нимъ можетъ случиться! Не о немъ мнѣ нужно поговорить съ вами, синьора, а о васъ самихъ. Прошу васъ, уйдите отъ насъ. Мы были такъ счастливы, когда васъ не было съ нами. Я это говорила уже сотни разъ Паскарелли, но онъ давно не обращаетъ на меня ни малѣйшаго вниманія. Вы приковали его въ себѣ какими-то чарами, но будьте великодушны, уйдите, бросьте насъ! Вамъ вездѣ будетъ хорошо, вы такая красавица и сводите съ ума всѣхъ мужчинъ. Мнѣ стало жаль васъ, когда я увидѣла васъ въ лѣсу въ первый разъ; я васъ полюбила, синьора, и теперь я васъ люблю, только уйдите, ради Бога, отъ насъ совсѣмъ. Я буду молиться о васъ Мадоннѣ, и она сохранитъ васъ. Вамъ нечего бояться: вы можете сдѣлать изъ мужчинъ все, что только захотите. Да, Паскарелли былъ правъ, сказавъ мнѣ при первой нашей встрѣчѣ: "зачѣмъ ты хочешь связать съ нашею судьбой эту прекрасную тепличную розу?" А я была такъ глупа, что и не подумала тогда о томъ, что могло случиться. Теперь онъ меня убьетъ, непремѣнно убьетъ, когда узнаетъ о томъ, что я съ вами говорила. Но мнѣ ужъ все равно, я не могу терпѣть долѣе.
   Я встала, высвободила свое платье изъ ея рукъ, посмотрѣла на нее съ крайнимъ удивленіемъ и сказала:
   -- Брюнотта, я васъ не понимаю, говорите яснѣе, что такое у васъ на умѣ?
   -- А то на умѣ, что я хочу, чтобы вы ушли отъ насъ, какъ я вамъ уже сказала. Паскарелли васъ полюбилъ, какъ только увидалъ васъ -- въ этомъ я увѣрена. Иначе, зачѣмъ было ему тогда такъ неутомимо заняться тяжелымъ кузнечнымъ мастерствомъ, чтобы принести вамъ ваши двѣнадцать флориновъ, которые будто бы возвратилъ самъ воръ. А вы готовы были вѣрить всякому вздору, который онъ вамъ сочинялъ! Посмотрите, что вы съ нимъ сдѣлали,-- онъ съ ума сходитъ по васъ. Прежде онъ любилъ выпить вина съ товарищами и ухаживать за хорошенькими женщинами, а теперь онъ и не взглянетъ ни на одну женщину, кромѣ васъ; онъ сидитъ по цѣлымъ часамъ и все только думаетъ, думаетъ, а на меня онъ давно не обращаетъ никакого вниманія.
   Брюнотта замолчала, раскраснѣвшись и запыхавшись отъ наплыва своихъ чувствъ, а я стояла рядомъ съ нею съ сильно бьющимся сердцемъ, и чувствовала только одно,-- что Паскарелли меня любитъ, и была несказанно счастлива. Онъ -- странствующій актеръ,-- это правда; онъ сынъ мѣдника, но для меня онъ былъ царемъ между людьми. Между тѣмъ Брюнотта крикливымъ голосомъ продолжала;
   -- Онъ меня убьетъ, можетъ быть, когда узнаетъ, что я вамъ все открыла, но я больше не могу и не хочу молчать.
   Я все еще не понимала ея намековъ и снова повторила свой прежній вопросъ, прибавивъ, что я не понимаю, зачѣмъ она меня гонитъ и недовольна тѣмъ, что ея брать обращаетъ на меня вниманіе.
   Брюнотта оглядѣлась кругомъ, чтобы убѣдиться въ томъ, что ее никто не слышитъ, и хитро улыбнулась какъ ребенокъ, когда онъ собирается разбить какую-нибудь дорогую игрушку.
   -- Синьорина,-- сказала она запинаясь,-- онъ мнѣ не братъ. Какъ могли вы повѣрить этой выдумкѣ? Но вы еще такой ребенокъ, что вамъ нужно прямо называть вещи по имени; я бы никогда, впрочемъ, и не сказала вамъ объ этомъ, но я вижу, что вы его любите и что онъ васъ любить какъ безумный. Но уходите только поскорѣе, и Паскарелли васъ навѣрно скоро забудетъ. Когда мы встрѣтили васъ въ лѣсу, Паскарелли спросилъ у меня: "за кого donzella принимаетъ тебя?" и я отвѣтила:-- она думаетъ, что я твоя сестра.-- "Пусть будетъ такъ", сказалъ онъ. "Смотри же, Брюнотта, я не хочу, чтобы ея слуха коснулось что-либо нечистое. Обѣщай мнѣ это". Я ему поклялась всѣми святыми, что сдержу слово, но это было свыше моихъ силъ; и вчера, когда онъ посмотрѣлъ на васъ такимъ влюбленнымъ взглядомъ, я сказала себѣ, что я сегодня же вамъ все открою и попрошу васъ или оставить насъ навсегда, или же остаться здѣсь, вмѣсто меня, съ Паскарелли; но вмѣстѣ намъ жить нельзя.
   Я была ошеломлена какъ послѣ сильнаго удара, не могла ни говорить, ни двигаться. Въ первый разъ въ моей жизни я была обманута -- и кѣмъ же? Человѣкомъ, за котораго я съ радостью отдала бы мою жизнь. И онъ ее любилъ, а потомъ полюбилъ меня! Ничтожною и низкою казалась я самой себѣ послѣ этого. Я инстинктивно чувствовала, что во мнѣ все умерло. Вѣроятно, въ моемъ лицѣ было что-то страшное въ то мгновеніе, когда я почувствовала, что вся прелесть моей молодой жизни погибла, потому что Брюноттой овладѣло чувство раскаянія и сожалѣнія ко мнѣ; она бросилась ко мнѣ, но я ее съ силою оттолкнула и убѣжала въ свою комнату наверхъ: я боялась каждую минуту услышать голосъ Паскарелли. У моего окна цвѣли розы, птицы громко распѣвали кругомъ, но я была холодна ко всему окружающему. Моя любовь умерла, и съ нею умерло все для меня.
   Я бросилась на свою кровать и вся отдалась безвыходному горю. Если бы я была старше, то я, можетъ быть, была бы въ состояніи все понять и, можетъ быть, простить Паскарелли. Но я не знала тогда, что мужчина можетъ отдаться женщинѣ, не чувствуя въ ней любви, и не знала, какъ тяжела можетъ быть такая связь и какъ трудно иногда разорвать ее. Я думала, что Паскарелли любилъ эту женщину, столь ничтожную въ моихъ глазахъ; при этой мысли возмущалась вся моя гордость. Ея ревность унижала меня въ собственныхъ моихъ глазахъ. Время шло, и я сознавала, что скоро наступитъ ночь, и тогда онъ вернется домой,-- во мнѣ и въ ней. Нѣтъ! Одну изъ насъ, по крайней мѣрѣ, онъ уже не найдетъ въ своемъ домѣ! Я услышала шумъ чьихъ-то шаговъ на моей лѣстницѣ. Мнѣ не оставалось больше времени для размышленія -- я бросилась въ окно, ухватилась за вѣтви дерева, росшаго у моего окна, и быстро спустилась по нимъ внизъ. Въ то же время я слышала голосъ Брюнотты, которая вошла въ мою комнату и искала меня. Было совершенно темно на дворѣ; я быстро удалилась изъ дома; маленькій Токко внизу у ограды распѣвалъ какую-то пѣсню и смотрѣлъ внизъ по направленію къ мосту, ожидая Паскарелли. Я подошла къ нему и вложила ему въ руку кольцо съ ониксомъ.
   -- Отдай это Паскарелли, когда онъ вернется,-- сказала я, и въ одно мгновеніе оставила его и пустилась бѣжать. Я слышала за собою голосъ Брюнотты, и мною еще болѣе овладѣло отчаянное желаніе скрыться куда-нибудь отъ всѣхъ нихъ. Я бѣжала безъ оглядки, спотыкаясь и падая; наконецъ я вышла на дорогу и услышала стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ: ѣхалъ въ телѣжкѣ какой-то старикъ; я подбѣжала къ нему и такъ усердно умоляла его взять меня въ телѣжку, что онъ согласился на мою просьбу. Горная дорога, ведущая отъ Фіезоле внизъ въ Флоренціи, извилистая и трудная, казалась мнѣ нескончаемой; телѣжка прыгала по каменистой дорогѣ; я была вся изранена, разбита, но моя душевная тоска была такъ велика, что я не чувствовала физической боли. Въ моихъ ушахъ раздавалась еще музыка рѣчей Паскарелли -- эта музыка, которой я теперь больше не услышу. Я чувствовала, что я вдругъ постарѣла, и была вся истерзана душевно и физически, когда старикъ высадилъ меня во Флоренціи. Было еще очень рано; начинался благовѣстъ къ заутрени, и я находилась около церкви Санта-Кроче. Едва я съ трудомъ сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ услышала за собою голоса и лошадиный топотъ. Я бросилась къ дверямъ церкви какъ раненая лань, ищущая спасенія отъ преслѣдующихъ ее охотниковъ. Голоса священниковъ глухо раздавались по обширному пространству церкви и подъ высокими ея сводами. Въ этой церкви покоится прахъ Михель-Анджело и Джіотто. До меня доносились голоса въ открытую дверь церкви; вдругъ предо мною пронеслась толпа людей, на которыхъ сверкало оружіе; снова раздался быстрый топотъ лошадей и все исчезло изъ виду; но я все-таки успѣла разглядѣть посреди этой суматохи блескъ смѣлыхъ, прекрасныхъ глазъ, тѣхъ глазъ, которые такъ недавно мнѣ улыбались въ тихую лунную ночь. Я быстро выбѣжала изъ церкви и схватила за руку перваго встрѣчнаго.
   -- Что съ вами, мой прекрасный ребенокъ?-- спросилъ онъ, и тотчасъ же отвѣтилъ на мой нетерпѣливый, отчаянный взглядъ.
   -- Не бойтесь, моя красавица! Все дѣло въ томъ, что австрійская полиція схватила Паскарелли и ведетъ его въ тюрьму, а народъ пытался освободить его. Паскарелли говорилъ иногда горькія истины, и легко придраться въ его рѣчамъ. Вчера здѣсь было волненіе въ народѣ, которое усмирилъ Паскарелли, а это именно и поставлено ему въ вину. Какое право имѣетъ онъ распоряжаться самовольно? За это въ мое время колесовали людей. Его арестовали вчера ночью, а теперь повели въ Подеста на судъ. Я думаю, что все дѣло кончится тѣмъ, что его посадятъ мѣсяца на три въ тюрьму.
   Я потеряла всякое сознаніе того, что вокругъ меня происходило, и упала за-мертво на камни мостовой.
   

XIV.

   Многимъ показалось бы невыносимо скучно въ старомъ Ольтрарно,-- въ этомъ историческомъ кварталѣ Флоренціи: онъ весь искрещенъ высокими стѣнами, не позволяющими проникать въ него лучамъ солнца; его улицы такъ узки, что двумъ экипажамъ нельзя проѣхать рядомъ; его дома похожи на скалы; мрачно смотрятъ громадныя арки надъ воротами его домовъ; но въ этомъ кварталѣ столько святыхъ воспоминаній о прошломъ, что всѣ тѣ, кому дороги памятники давно-прошедшихъ временъ, найдутъ въ немъ особенную прелесть.
   Я сдѣлалась невольною обитательницею итого историческаго квартала. Въ то время, когда я упала за-мертво на улицѣ, ко мнѣ подошла, какъ я узнала послѣ, старушка и отвела меня въ свою комнату, которую она занимала въ одномъ изъ домовъ въ кварталѣ Ольтрарно. Она была очень бѣдна и заработывала свой хлѣбъ единственно тѣмъ, что штопала шелковые чулки для танцовщицъ и богатыхъ барынь; она жила въ томъ маленькомъ кривомъ переулкѣ, гдѣ старикъ Тосканелли мечталъ о путешествія въ невѣдомый міръ черезъ океанъ, и веселый Боккачіо съ своею прекрасною, но циническою улыбкою любовался красотою флорентинскихъ дамъ, когда ихъ проносили въ ихъ раззолоченныхъ носилкахъ, одѣтыхъ въ драгоцѣнныя платья, на балы, дававшіеся въ дворцахъ Барди и Фрескобальди.
   Это была маленькая и опрятная старушка семидесяти лѣтъ; весь день она просиживала у окна съ чулкомъ въ рукахъ, и только по временамъ смотрѣла изъ окна на улицу. Тамъ, въ этой убогой комнаткѣ лежала я и боролась со смертью въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, безпрестанно бредя о цвѣтахъ, птицахъ, о лунной ночи; тамъ я снова понемногу пріобрѣтала свои силы, какъ это всегда бываетъ въ юности, даже когда этого вовсе не желаешь. Со своей постели я видѣла добрую старушку, постоянно сидѣвшую у окна, за своею работой; она штопала чулокъ и разговаривала вполголоса сама съ собою. Она дѣлала свои замѣчанія о каждой парѣ чулокъ, вынимая ихъ изъ корзинки, высказывала прекрасныя задушевныя мысли; это была одна изъ тѣхъ поэтическихъ натуръ, которыя хотя и не въ состояніи выражать на бумагѣ своихъ чувствъ, но могутъ сочувствовать всему прекрасному и чувствовать сильно. Но ея голосъ не утѣшалъ, а только раздражалъ меня,-- я была неблагодарна въ ней, жестоко неблагодарна! Такъ часто поступаютъ очень молодые люди; но по мѣрѣ же того, какъ мы становимся старше, столько ранъ открывается въ нашемъ сердцѣ, что мы съ благодарностью жмемъ руку даже тѣмъ, которые окажутъ намъ самую незначительную услугу, хотя знаемъ навѣрное, что не найдемъ исцѣленія для нашей душевной скорби.
   Старая Джіудетта продолжала штопать свои чулки у окна и горячо молилась за меня своей мадоннѣ, раскрашенной голубою и ярко-красною красками, хотя я и не выказывала ей ни малѣйшей признательности и только лежала и стонала по цѣлымъ часамъ и днямъ. Да, она была добра, какъ зналъ, эта бѣдная старушка! Она умерла, какъ мнѣ потомъ сообщили, черезъ годъ послѣ этого тяжелаго для меня времени, о которомъ я пишу,-- умерла, улыбаясь и держа свою штопальную иголку въ старческой рукѣ! Узнавъ объ ея смерти, я велѣла поставить надъ ея могилой бѣлоснѣжный крестъ, какой едва ли когда-либо бывалъ воздвигаемъ подъ тѣнью темныхъ кипарисовъ на вершинахъ Миніато, гдѣ покоился ея прахъ. Холодная и запоздалая благодарность!-- скажутъ многіе, и будутъ правы. Но чѣмъ хуже была моя благодарность той, которую выражаютъ націи, измѣряющія степень своей благодарности высотою и стоимостью своихъ каменныхъ монументовъ?
   Нѣтъ на свѣтѣ ничего болѣе эгоистическаго, какъ великое душевное горе. Я принимала все, что дѣлала для меня эта бѣдная женщина, совершенно равнодушно и какъ должное. Она была такъ бѣдна, что отказывала себѣ въ своей скудной пищѣ для того, чтобы купить мнѣ фруктовъ и вывести меня изъ моей апатіи ихъ видомъ и запахомъ. Я была такъ молода и такъ несчастна, что это ее тронуло, и она ухаживала за мною со всею самоотверженною любовью родной матери. Очень непроницательны тѣ люди, которые въ прекрасной улыбкѣ итальянокъ не видятъ отраженія доброты ихъ сердца!
   Не знаю, извѣстно ли всѣмъ моимъ читателямъ имя -- Синья Роза? Она была вдова, и жила сорокъ лѣтъ на морскомъ берегу около Ниццы. Это была щедушная, маленькая, очень красивая старушка; она носила головной уборъ и платье простой крестьянки и сама смотрѣла за всѣмъ своимъ хозяйствомъ; она выходила за ограду своего дома только за тѣмъ, чтобы идти къ обѣднѣ; но деревенскіе жители приходили къ ней толпами, ища у нея утѣшенія и прося совѣтовъ; въ ней, въ самомъ дѣлѣ, были сопряжены кротость горлицы и мудрость змѣи; она прекращала всякіе раздоры, и никто не уходилъ отъ нея, не почувствовавъ себя добрѣе и лучше. Такъ жила она около полустолѣтія, окруженная святостью монастыря, но сохраняя въ своемъ сердцѣ горячую любовь къ человѣчеству, трогательную вѣрность въ памяти умершаго мужа и пылкую материнскую любовь. Такъ жила она на берегу вѣчно голубого моря и подъ сводомъ вѣчно голубого неба, а когда она умерла, то десять тысячъ итальянцевъ провожали ее до могилы, и до сихъ поръ Италія благоговѣйно чтитъ ея имя, потому что Синья Роза была матерью Гарибальди! Италія никогда не имѣла бы такихъ сыновей, если бы въ ней не было такихъ матерей!
   Уже наступила зима со всѣми ея увеселеніями и суетою. Разъ утромъ насъ навѣстила знакомая Джіудетты; она подошла къ моей кровати и сказала.
   -- Вставайте, бѣдняжка, вы слишкомъ молоды для того, чтобы лежать тутъ, какъ покинутая матерью овечка; теперь начинается карнавалъ, и я сама всегда бываю весела въ это время, хотя мнѣ уже за семьдесятъ лѣтъ.
   На ней была надѣта новая юбка, и пунцовая лента красовалась въ ея серебристыхъ волосахъ.
   Но я только содрогнулась и отвернулась отъ нея. Въ моей памяти воскресло вновь воспоминаніе о прошломъ, столь памятномъ для меня карнавалѣ, и я была рада, что шумъ и веселье нынѣшняго карнавала не касаются моего слуха, такъ какъ центръ всѣхъ увеселевій былъ на той сторонѣ Арно. Наконецъ прошелъ и карнавалъ, и прошло еще много времени, прежде чѣмъ наступила весна, такая же весна, какъ та, которая встрѣтила меня такъ радушно, когда я вступала во Флоренцію.
   Три мѣсяца уже прошло съ тѣхъ поръ, какъ я лежала больная у Джіудетты. А такъ сильно перемѣнилась, что едва можно было бы узнать въ мнѣ того счастливаго ребенка, который такъ беззаботно наслаждался жизнью въ обществѣ Паскарелли. Мои золотистыя кудри были обстрижены, щеки впали и глаза сдѣлались еще больше, чѣмъ прежде. Разъ какъ-то тишина, царствовавшая въ старомъ Ольтрарно, была нарушена звуками множества веселыхъ голосовъ.
   -- Что бы это могло значить,-- воскликнула Джіудетга;-- всѣ кричать и бѣгутъ куда-то; въ рукахъ у многихъ трехцвѣтныя знамена, за которыя нѣсколько лѣтъ тому назадъ разстрѣливали народъ, и которыхъ такъ не любятъ патеры. Но вотъ идетъ маленькій Тиста; онъ намъ разскажетъ въ чемъ дѣло. Слушай, Тиста, что это дѣлается на улицѣ? Ужъ не папа ли ѣдетъ сюда?
   Съ улицы донесся до насъ звучный голосъ мальчика.
   -- Это мы веселимся,-- сегодня выпускаютъ изъ тюрьмы Паскарелли. Смотрите же, матушка Джіудетта, не забудьте къ вечеру вывѣсить фонарь у вашего окна, а то мы непремѣнно разобьемъ стекла въ вашемъ окнѣ!
   Я вскочила съ постели и подбѣжала къ окну; мое сердце билось какъ у пойманной птицы, я о я ничего не видала, кромѣ веселой толпы, куда-то спѣшившей; съ тѣхъ поръ, какъ я услышала давно знакомое мнѣ имя, я не могла оторваться отъ окна и все ждала, ждала, сама не знаю чего. Я -- горячо любила Паскарелли, но въ то же время я почти ненавидѣла его: онъ обманулъ меня, вотъ что меня терзало!
   Какъ много мужчинъ поступаетъ подобнымъ же образомъ: они обманываютъ женщинъ иногда даже изъ любви къ нимъ, тогда же изъ малодушнаго страха услышать упреки любимой женщины,-- страха, который не чуждъ самымъ храбрымъ въ другихъ отношеніяхъ людямъ. Мужчина иногда обманываетъ женщину не потому, что у него низкая натура, но потому, что боится оскорбитъ ее правдою, или боится сцены. Этотъ недостатокъ, къ сожалѣнію, часто встрѣчается у мужчинъ, и всегда влечетъ за собою плачевныя послѣдствія.
   Къ вечеру Джіудетга зажгла фонарь, повѣсила его у окна и, по своему обыкновенію, ушла въ вечернѣ; я же не отходила отъ окна и ждала возвращенія народа, забывая о томъ, что свѣтъ отъ фонаря падалъ мнѣ прямо на лицо. Наконецъ, я услышала еще вдали голоса ликующаго народа, они становились все громче, и наконецъ послышался шумъ множества шаговъ и голосовъ; вотъ, наконецъ, проходитъ мимо моего окна пестрая толпа народа, распѣвая веселыя пѣсни и держа надъ головами трехцвѣтныя знамена, а посреди ихъ идетъ Паскарелли со своимъ поэтическимъ, мечтательнымъ взглядомъ. Я вся высунулась изъ окна и слѣдила за ними, освѣщенная свѣтомъ фонаря. Паскарелли улыбался въ отвѣтъ на привѣтствія толпившихся у оконъ. Вдругъ его взглядъ упалъ на меня, онъ со страстнымъ крикомъ вырвался изъ толпы, взбѣжалъ по лѣстницѣ и очутился рядомъ со мною. Онъ вскричалъ отъ радости и крѣпко-крѣпко обнялъ меня...
   Много ли прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ снова со мною -- я не знаю; бываютъ годы, въ которые не живешь ни одной минуты настоящею жизнью, и есть минуты, когда переживаешь цѣлую вѣчность. Я впала въ какое-то забытье и сознавала только одно, что я желала умереть тогда же на его груди. Но этотъ восхитительный порывъ страсти прошелъ; я высвободилась изъ его объятій и вся вздрогнула. Онъ посмотрѣлъ на меня со страхомъ, и просилъ меня не глядѣть такъ на него. Что я ему сказала въ отвѣтъ -- я уже не помню: я осыпала его жгучими упреками, я была ослѣплена негодованіемъ и жестокостью; я забыла всю его безконечную доброту, забыла все, все. Онъ меня обманулъ,-- вотъ только о чемъ я помнила. Я жаждала его присутствія, его взгляда, его голоса, но вагѣмъ гордость моей натуры взяла верхъ надъ моимъ чувствомъ, и я показала ему одно только презрѣніе. Я не помню также, что отвѣчалъ мнѣ онъ, но онъ началъ цѣловать мои руки, мое платье и со всею краснорѣчивою страстностью своей порывистой натуры -- описалъ мнѣ всю душевную боль, которую онъ ощущалъ, и мука раскаянія.
   -- Дитя моя, радость моя,-- говорилъ Паскарелли,-- выслушайте меня, если вы только меня любите; ревнуйте меня скорѣе въ солнцу, которое меня грѣетъ, къ воздуху, которымъ я дышу, но нё ревнуйте меня къ этой бездушной женщинѣ,-- Брюноттѣ. Повѣрьте, что я самъ себя ненавижу за то, въ чемъ вы меня упрекаете.
   Паскарелли сталъ на колѣни у моихъ ногъ и продолжалъ:
   -- Развѣ я могъ быть съ вами вполнѣ откровененъ, cara mia,-- вы были такъ невинны и въ то же время такъ безпомощны и молоды; мнѣ не оставалось другого выбора, какъ взять васъ съ собою. Я знаю, что я виноватъ передъ вами, что я согрѣшилъ передъ вами; но, радость моя, вспомните, что я старался какъ только могъ усладить вашу жизнь. Простите же меня и забудьте мою ошибку.
   Я слушала его и готова была простить ему все; толпа народа громко кричала и звала Паскарелли. Я колебалась одну минуту, но гордость и эгоизмъ снова заговорили во мнѣ, и я отвернулась отъ него.
   -- Да, сказала я, вы краснорѣчивы,-- это я знаю. Нѣтъ, идите къ ней, въ вашей возлюбленной; я вамъ больше не вѣрю. Правда, не трудно было меня обмануть,-- я вамъ такъ безгранично вѣрила, и вы менд обманывали съ того самаго дня, когда вы возвратили мнѣ будто-бы мои деньги. Если вы любили бы меня въ самомъ дѣлѣ, то поступили бы иначе: вамъ слѣдовало бы отыскать моихъ родныхъ и возвратить меня въ ихъ кругъ, гдѣ я была бы окружена людьми хорошаго общества. Вы не должны были бы имѣть ни минуты покоя, не сдѣлавъ этого, и тогда я была бы увѣрена, что вы меня любите.
   Мужчины великодушны; они спокойно выслушиваютъ отъ насъ, женщинъ, иногда страшныя оскорбленія. Паскарелли спокойно выслушалъ всѣ мои горькіе, несправедливые упреки, не возражалъ мнѣ, не напомнилъ мнѣ всѣ его нѣжныя, незаслуженныя мною заботы о мнѣ! Онъ вдругъ поблѣднѣлъ; долго я пристально смотрѣлъ на меня: въ его глазахъ уже не было прежней страсти, въ нихъ выражалось только нѣмое отчаяніе. Я готова была броситься ему на шею и забыть все; но я дошла до крайности и не хотѣла уступить; я была обманута въ своемъ самомъ священномъ чувствѣ и стояла около Паскарелли молчаливая, съ презрѣніемъ на устахъ.
   -- Какъ я могу вѣрить вашему раскаянію,-- вы обманули меня. Да! вы говорите хорошо, но вѣдь это ваше ремесло; кто знаетъ, можетъ быть ваши рѣчи -- одна изъ тѣхъ ролей, которыя вы играли на вашей сценѣ!
   Паскарелли поднялся съ своего мѣста; все лицо его покрылось краскою, и онъ выпрямился съ свойственною ему одному граціею.
   -- Даже вамъ,-- сказалъ онъ,-- я не позволю повторить то, что вы сейчасъ сказали. Я услужу еще, можетъ быть, инымъ образомъ, во вы уже больше не увидите меня. Прощайте!
   Прежде чѣмъ я могла хорошенько понять весь смыслъ этого рокового слова, онъ уже выбѣжалъ изъ комнаты. Народъ, такъ долго ожидавшій его, тотчасъ подхватилъ его и понесъ на своихъ рукахъ. Я звала его назадъ, но напрасно,-- онъ не могъ даже услышать звуковъ моего голоса.
   

XV.

   Лѣто было въ полномъ разгарѣ, но я была равнодушна ко всему и желала одного -- умереть какъ можно скорѣе; а смерть, какъ и другія блага, именно тогда-то и не приходитъ, когда ее ищешь.
   Разъ утромъ ко мнѣ подошла Джіудетга, сѣла около меня и сказала:
   -- Знаете ли вы, что было время, когда я желала смерти, какъ, вѣроятно, вы ждете ее теперь; тогда все на свѣтѣ для меня было постыло. Слушайте же, что я вамъ разскажу: когда мнѣ было четырнадцать лѣтъ, я была танцовщицей въ здѣшнемъ театрѣ, который недалеко отсюда. Я была весела, счастлива, но очень бѣдна. Говорили, что я была недурна собою. Разъ вечеромъ, возвращаясь домой, я оступилась и упала на мосту; какой-то прохожій поднялъ меня и принесъ меня домой на своихъ рукахъ, такъ какъ я вывихнула ногу и не могла ходить. Я нѣкоторое время должна была отказаться отъ своихъ танцевъ. Незнакомецъ вскорѣ зашелъ ко мнѣ, чтобы узнать о моемъ здоровьѣ; послѣ этого онъ часто заходилъ во мнѣ. Онъ былъ изъ знатнаго французскаго семейства и служилъ въ военной службѣ. Прежде чѣмъ началъ цвѣсти виноградъ, мы уже любили другъ друга. Знакомые и сосѣди начали перешептываться и укорять меня; но это меня не смущало,-- я любила въ первый разъ въ моей жизни, и до тѣхъ поръ ни одинъ мужчина не касался даже моей руки. Я благодарю Бога за этотъ счастливый годъ: воспоминаніями объ одномъ такомъ годѣ можно потомъ прожить всю жизнь. Мой возлюбленный хотѣлъ подарить мнѣ много разныхъ дорогихъ вещей, но я постоянно отказывалась отъ нихъ и сказала ему разъ навсегда: "если я возьму отъ васъ хоть одинъ скудо, то чѣмъ же лучше буду я другихъ женщинъ, которыя продаютъ себя за деньги?" И онъ никогда ничего мнѣ не дарилъ, кромѣ букета розъ. Эти розы до сихъ поръ у меня, онѣ будутъ лежать въ моемъ гробу. Когда этотъ годъ прошелъ,-- отъ всего сердца благодарю Бога за этотъ годъ,-- начались война и великія смуты, и тотъ великій человѣкъ, котораго звали Наполеономъ, началъ, какъ говорили, свою послѣднюю войну на жизнь и на смерть. Тогда мой возлюбленный пришелъ ко мнѣ и сказалъ: "Джіудетга, Наполеонъ -- мой императоръ, я обязанъ ему многимъ и не могу спокойно сидѣть здѣсь, когда дѣло идетъ объ его жизни или смерти. Ты для меня -- дороже всего на свѣтѣ, но я не могу заглушить въ себѣ голоса чести".
   Я всѣми силами старалась уговорить его остаться со мною. Честь! Это слово звучитъ такъ холодно для насъ, женщинъ, и эта честь всегда выставляется мужчинами противъ насъ, женщинъ. Что я ни говорила, ничего не помогло. Онъ мнѣ сказалъ: "помни одно, что если я не возвращусь въ тебѣ черезъ годъ, то значитъ, что я убитъ на войнѣ? Онъ поцѣловалъ меня въ послѣдній разъ, и уѣхалъ. Наполеонъ, какъ мнѣ говорили, былъ разбитъ и посаженъ въ тюрьму; но онъ, мой возлюбленный, онъ уже больше не возвратился ни къ концу года, ни послѣ того, и я не получила отъ него ни одной строчки. Вотъ теперь уже прошло пятьдесятъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ это случилось. Тогда-то начали всѣ смѣяться надо мною: "хорошъ же твой женихъ", говорили они, "онъ уѣхалъ отъ тебя, потому что ты ему наскучила, и онъ обманулъ тебя". Я ничего не отвѣчала; я знала, что онъ умеръ, потому что иначе онъ возвратился-бы ко мнѣ. Да и что это была-бы за любовь, если-бы я ему не вѣрила безгранично"!
   Она остановилась на нѣсколько минутъ, склонила свою сѣдую голову и потомъ продолжала:
   -- Было время, когда я думала, что я сойду съ ума; я почти уже рѣшилась броситься въ рѣку и тѣмъ покончить съ своимъ горемъ; но потомъ я подумала, что, можетъ быть, я тогда ужъ не увижусь съ нимъ тамъ, на небесахъ, и я рѣшилась жить. Я больше уже не танцовала на сценѣ, я не была бы въ состояніи таецовать, потому что не хотѣла, чтобъ послѣ его ласкъ мною любовались другіе. Я начала тогда штопать чулки, что я продолжаю и теперь. Моя мать жила вмѣстѣ со мною, въ этой самой комнаткѣ. Она сердилась на меня за то, что я отталкивала отъ себя всѣхъ молодыхъ людей, и говорила, что я должна добыть о человѣкѣ, который самъ вѣроятно позабылъ о мнѣ, или же, можетъ быть, давно умеръ. Я хочу здѣсь же умереть, въ этой комнаткѣ. Онъ хотѣлъ, чтобъ я переѣхала жить на какую-нибудь красивую виллу, окруженную садами, но я всегда отказывалась отъ этого предложенія. Если бы я взяла отъ него хоть бездѣлицу, мнѣ бы все казалось, что онъ какъ-будто купилъ мою любовь, мои поцѣлуи. Я взяла отъ него однѣ только розы. Сколько-сколько лѣтъ я сидѣла у этого окна и все ждала, что онъ пройдетъ во мнѣ вотъ по этой улицѣ, въ полночь, когда всходила луна; и если-бы онъ былъ живъ, то навѣрное пришелъ бы ко мнѣ. Я иногда смотрю съ этою мыслью на улицу и теперь, и мнѣ все кажется, что я сейчасъ увижу его такимъ же молодымъ и прекраснымъ, какимъ онъ былъ тогда. А съ тѣхъ поръ прошло уже пятьдесятъ лѣтъ!
   Она замолкла и принялась опять за свой чулокъ. Прошло уже пятьдесятъ лѣтъ! На меня напалъ ужасъ. Неужели и я буду жить столько же лѣтъ и буду сидѣть, какъ она, всегда одна, сама съ собою и съ своими воспоминаніями, и также какъ она, доживу до того, что буду въ состояніи спокойно разсказывать грустную повѣсть моей жизни. Мнѣ во сто разъ казалось привлекательнѣе поддаться искушенію, которому подвергалась Джіудетта,-- обрѣсти себѣ успокоеніе въ быстротечной Арно.
   -- Неужели вы никогда, ни разу, не усомнились въ немъ; никогда не подумали, что, можетъ быть, онъ живъ и любитъ другую,-- спросила я, выведенная, наконецъ, изъ моей тупой апатіи разсказомъ старушки?
   Она посмотрѣла на меня съ нѣкоторымъ удивленіемъ и даже съ упрекомъ.
   -- Усомниться въ немъ! Вы вѣрно меня не поняли, дитя мое. Я любила его, и отдалась ему -- какъ же я могла сомнѣваться въ немъ послѣ этого?
   Ея отвѣтъ заставилъ меня покраснѣть за себя. Она, простая, неученая женщина, неумѣющая ни читать, ни писать, она жила здѣсь, одна, въ затворничествѣ, занимаясь штопаньемъ чулковъ, и въ ея чистой, старческой душѣ, сокрытая отъ всѣхъ, жила божественная, непоколебимая вѣра въ ея умершаго друга. Я чувствовала, что моя любовь ничтожна въ сравненіи съ ея великою любовью. Вотъ для меня примѣръ той великой, всепрощающей, вѣрующей любви, о которой когда-то мечталъ Паскарелли! И во мнѣ не было этой любви,-- моя любовь была ничто рядомъ съ самоотверженною любовью этой бѣдной, одинокой старушки, у которой осталась теперь одна только мечта, одно желаніе,-- чтобы ее похоронили вмѣстѣ съ розой, завядшей уже пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ!
   

XVI.

   Джіудетта была проворна и бодра; она постоянно хлопотала по своему хозяйству, или помогала сосѣдямъ. Разъ какъ-то она упала на лѣстницѣ и ушибла себѣ ногу; это ее очень огорчило, тѣмъ болѣе, что въ этотъ вечеръ она должна была отнести чулки къ одной танцовщицѣ, которая безъ нихъ не могла бы появиться на сценѣ. Моя совѣсть, наконецъ, заговорила во мнѣ, и я взялась отнести чулки, укутавшись предварительно въ темный плащъ старушки.
   Въ первый разъ послѣ шести мѣсяцевъ болѣзни я вышла на воздухъ. Вышедши изъ дома, я была почти оглушена. Я какъ будто въ первый разъ видѣла столь знакомыя мнѣ улицы, по которымъ я шла. Темные кипарисы на Оливето съ удивительною отчетливостью выступали на пурпурномъ небѣ. По дорогѣ шли крестьянки, возвращаясь съ работы домой. На встрѣчу мнѣ ѣхала, сидя на мулѣ, крестьянка, которая гнала передъ собою цѣлую стаю молодыхъ индѣекъ, и была вся поглощена своимъ дѣломъ; но вдругъ она остановила свой взглядъ на мнѣ, и вся поблѣднѣла: это была Брюнотта.
   -- Вы ли это, donzella! Да, въ самомъ дѣлѣ, это вы,-- вскричала она.-- Но какъ вы перемѣнились! Вы вѣрно очень бѣдны и голодны. Гдѣ же ваше прекрасное желтое платье, ваши золотые локоны и гордая, прелестная осанка, какъ у маленькой принцессы, которою всѣ такъ восхищались? Не сердитесь на меня, синьорина, за то, что я тогда вамъ сказала: какъ было мнѣ знать, что изъ всего этого выйдетъ? Я не знала, что Паскарелли былъ посаженъ въ тюрьму, и уже никакъ не думала, что вы убѣжите отъ насъ, какъ сумасшедшая. Какъ сердилась хозяйка за то, что вы сломали дерево у вашего окна! Приходите ко мнѣ; я не имѣю ничего противъ васъ; я васъ накормлю и дамъ вамъ комнатку у себя. Между мною и Паскарелли теперь уже давно все кончено; онъ такъ долго пробылъ въ тюрьмѣ, что я понемногу позабыла е немъ; а теперь я уже замужемъ за Боко; онъ, правда, не особенно уменъ, но это-то и хорошо въ мужѣ; онъ очень добръ ко мнѣ и, вѣроятно, будетъ тоже радъ, если вы поселитесь у насъ и поможете мнѣ по хозяйству.
   Я посмотрѣла на нее въ упоръ и отвернулась отъ нея со словами:
   -- Вы вѣроятно желаете мнѣ добра, благодарю васъ; но если вы себя сколько-нибудь бережете, то не показывайтесь мнѣ на глаза никогда!
   И есть люди, которые мучатся изъ-за такихъ женщинъ! На одну Гретхенъ, умирающую въ темницѣ, приходятся сотни женщинъ, которыя кончаютъ, какъ Брюнотта, и живутъ довольныя своею судьбой.
   Я пошла дальше и вспомнила о томъ, какъ я ходила здѣсь, по этимъ самымъ улицамъ, рука объ руку съ Паскарелли, и была такъ счастлива!
   Возвращаясь домой я увидала, что окна въ комнатѣ Джіудетты были освѣщены и оттуда доносились до меня звуки голосовъ; когда я вошла въ комнату, то какая-то темная фигура бросилась къ моимъ ногамъ и начала цѣловать край моей старой юбки.
   -- Милая, милая donzella,-- вскричалъ Флоріо, своимъ старческимъ, давно знакомымъ мнѣ голосомъ,-- наконецъ-то я васъ вижу передъ собою! Какъ долго я васъ искалъ, и все понапрасну. Какія новости у меня для васъ, синьорина! Подумайте только, вашъ отецъ теперь богатъ, страшно богатъ! Онъ получилъ въ наслѣдство громадное богатство, старинный домъ и титулъ. Когда мы были тамъ, на сѣверѣ, и вступали во владѣніе всѣмъ этимъ богатствомъ, когда мы думали о васъ и хотѣли во что бы то ни стало отыскать васъ, вдругъ къ намъ приходитъ бѣдный странствующій актеръ, тотъ самый, котораго я видѣлъ сотни разъ здѣсь, въ Италіи, на его маленькой сценѣ; онъ пришелъ усталый и весь въ пыли, но при всемъ томъ держалъ себя съ гордостью принца и потребовалъ тотчасъ же, не переодѣвшись, аудіенціи у вашего батюшки, милорда. Что они говорили между собою, мнѣ неизвѣстно, но, кажется, между нами шелъ крупный разговоръ, потому что Паскарелли вышелъ изъ комнаты милорда съ такимъ презрѣніемъ и гордостью на лицѣ, что мы, слуги, хотѣли его вытолкать, но побоялись его гнѣва. Черезъ нѣсколько времени вашъ батюшка позвалъ меня къ себѣ и велѣлъ отыскать васъ; и вотъ я здѣсь, синьорина, и могу васъ увѣрить въ томъ, что вы богаты теперь, какъ королева. Но что же вы не промолвите ни одного словечка вашему вѣрному, старому Флоріо; вы смотрите на меня съ такою грустью, что сердце разрывается глядя на васъ!
   Я слушала его молча; мое пламенное желаніе сбылось--я теперь, наконецъ, богата. Я высвободилась изъ рукъ Флоріо и упала на полъ, обливаясь слезами. На что мнѣ теперь богатство королевы? Одного, только одного я желаю теперь,--я. хочу гулять, какъ прежде, радостная и беззаботная, подъ жгучими лучами тосканскаго солнца, въ ту пору, когда на склонахъ горъ подъ гѣныо виноградныхъ лозъ цвѣтутъ голубыя лиліи и благоухаютъ маньоліи; я хочу идти рука объ руку съ нимъ, съ моимъ Паскарелли, смотрѣть въ его прекрасные глаза.
   Меня оставили на время у Джіудетты, и Флоріо приносилъ мнѣ туда сотни дорогихъ бездѣлушекъ, шелковыя и атласныя платья, дорогія украшенія и разныя лакомства, для того, чтобы я могла на дѣлѣ убѣдиться въ томъ, что я теперь, въ самомъ дѣлѣ, богата. Флоріо не могъ понять моего равнодушія при видѣ этихъ вещей, и очень оскорблялся имъ. Я оживлялась только тогда, когда онъ мнѣ говорилъ о Паскарелли.
   -- Какъ это странно, donzella, -- говорилъ Флоріо,--что вы напали на этого умнаго бродягу. Я его зналъ давно; многіе говорили, что изъ него выйдетъ знаменитый актеръ; но онъ самъ не захотѣлъ этого. Онъ бродяга по природѣ, и никогда не могъ ужиться съ кѣмъ бы то ни было. Но вѣрно онъ поступалъ съ вами не дурно, такъ какъ вы не жалуетесь на него. Общество Паскарелли было очень неподходящее для васъ, молоденькой аристократки, и вашъ отецъ строго запретилъ вамъ говорить о томъ, что съ вами было. Паскарелли велъ себя у насъ очень дерзко и надменно; но все-таки мы всѣ были тронуты тѣмъ, что онъ потратилъ столько времени и труда, чтобы отыскать вашего отца и пріѣхать къ нему такъ далеко на сѣверъ. А это было не легко, увѣряю васъ. Да, кромѣ того, другой на его мѣстѣ, пожалуй, захотѣлъ бы припрятать васъ и показывалъ бы ваше прекрасное личико на своей сценѣ, или же запросилъ бы большую награду за то, что нашелъ васъ. Что же касается Паскарелли, то вотъ что я вамъ скажу, donzella: вашъ отецъ -- знатный господинъ и не трусъ, но онъ никогда не посмѣлъ бы предложить какую-либо награду Паскарелли.
   -- Не плачьте, дорогая синьорина,-- продолжалъ Флоріо:--вы совсѣмъ захирѣли отъ голода и бѣдности, но скоро розы опять зацвѣтутъ на вашихъ щекахъ. Вы все еще прекрасны, douzella, хотя ваши глаза и смотрятъ такъ печально.
   Такъ говорилъ Флоріо, и все, о чемъ онъ разсказывалъ, я видѣла передъ собою такъ ясно, какъ будто это совершалось въ моихъ глазахъ. Я все поняла, и мысль о томъ, что Паскарелли сдѣлалъ для меня, убивала меня. Несмотря на мои горькіе упреки и безразсудныя слова, онъ все-таки бросилъ свою родину, свой народъ, свободную жизнь и отправился по бурному, сѣверному морю къ моему отцу, поддерживая свое существованіе тяжелымъ трудомъ, -- онъ былъ такъ бѣденъ! И у меня нашлось столько духу, чтобъ прогнать его съ презрѣніемъ отъ себя,--и все это произошло изъ-за той крикливой, пустой женщины, которая теперь утѣшилась такъ прозаически.
   Передъ самымъ моимъ отъѣздомъ изъ Флоренціи Флоріо оставилъ меня наединѣ съ Джіудеттой. Я сѣла у окна и глубоко задумалась; она подошла ко мнѣ и положила свои добрыя руки на мою склоненную голову.
   -- Вы уѣзжаете въ большой свѣтъ,-- сказала она,-- и будете теперь богаты. Но я вижу, что васъ это не радуетъ.. Что такое съ вами -- я не знаю, но скажу вамъ одно: если вы любили кого-нибудь, то не старайтесь забыть его и полюбить другого. Никогда не дѣлайте этого. Только тогда можете вы прожить и умереть спокойно, съ чистою душою и незапятнаннымъ тѣломъ, когда вы останетесь вѣрны человѣку, котораго вы любили.--Это я знаю, въ этомъ я увѣрена, хотя я и простая, неученая женщина и всю свою жизнь только штопала чулки здѣсь, во Флоренціи.
   Она поручила меня покровительству мадонны и ушла къ вечернѣ. Когда же совсѣмъ стемнѣло, у дверей послышался легкій стукъ, и въ комнату вошла босоногая дѣвочка, держа въ рукахъ большой букетъ розъ. Она положила ихъ ко мнѣ на колѣни и быстро удалилась. Это были такія же душистыя бѣлыя розы, какъ тѣ, которыя мнѣ были присланы въ Веронѣ. Вокругъ нихъ былъ обернутъ лоскутокъ бумаги и на немъ было написано: "Будьте счастливы. Addio!"
   Я прижала ихъ къ своему сердцу и облила ихъ горячими слезами, какъ это дѣлаютъ матери съ своими умирающими дѣтьми.
   И это былъ конецъ, конецъ всему, -- моей юности и всѣмъ моимъ радостямъ!
   

XVII.

   Но для романа тутъ только начинается его развязка,-- въ формѣ двухъ дневниковъ, которые ведутся параллельно, какъ Неллою, такъ и Паскарелли. Авторъ приводить отрывки изъ этихъ дневниковъ.
   ....Сегодня я посѣтилъ -- записываетъ Паскарелли -- въ горахъ виллу, которой больше четыреста лѣтъ. Тамъ поселился одинъ знакомый мнѣ извѣстный художникъ; его студій -- подъ зеленою листвою передъ виллою; на каменной лѣстницѣ лежитъ безпорядочная кипа рисунковъ и кистей; въ разбросанныхъ книгахъ открываются сами собой тѣ страницы, на которыхъ напечатаны извѣстные стихи Данте или выдержки изъ Боккачіо. Внизу стоить крестьянинъ съ лавровымъ вѣнкомъ въ рукѣ; онъ служить моделью для героя изъ Декамерона. Кто-то вблизи звонкимъ голосомъ поетъ неаполитанскую рыбачью пѣсню. Я иду къ художнику и становлюсь рядомъ съ нимъ.
   -- Вы могли бы служить лучшею моделью для моего Памфиліо,-- говоритъ онъ.-- Становитесь-ка на мѣсто Джіаконе, а онъ пусть идетъ къ своимъ виноградникамъ.
   Я бару лавровый вѣнокъ и говорю:
   -- Я не довольно молодъ для вашего Памфиліо!
   -- Вы,-- отвѣчаетъ художникъ,-- да вы будете вѣчно молоды!
   Художникъ молча продолжаетъ свою работу, а я задумался надъ его словами. Неужели я никогда не состарѣюсь душою? Не знаю, правъ ли онъ? На головѣ у меня лавровый вѣнокъ, пожелтѣвшій отъ наступающей зимы; такими всегда слѣдовало бы изображать лавровые вѣнки, потому что никто не пожинаетъ ихъ во время своей весны. Вогь и я пріобрѣлъ извѣстность и славу, но что мнѣ въ нихъ? Мой юморъ не имѣетъ для меня самого своей прежней соли. Меня называютъ великимъ артистомъ; пусть называютъ,-- но я самъ навѣрно знаю, что я былъ великъ именно тогда, когда игралъ подъ своимъ изорваннымъ полотнянымъ шатромъ. Артистъ дѣйствительно великъ только тогда, когда онъ живетъ идеальною жизнью, созданною его воображеніемъ; но когда его душа ноетъ, то развѣ возможна такая жизнь? Теперь я слышу похвалу моему таланту; великіе міра сего носятъ меня на рукахъ; мой портретъ продается на улицахъ вмѣстѣ съ портретомъ модной куртизанки и человѣка, недавно обвиненнаго въ убійствѣ. Это ли не слава! Да, правъ мой другъ, художникъ, рисуя лавры не зелеными, а желтыми; лавры какъ-то не вяжутся со счастіемъ. И эти лавры въ рукахъ Памфиліо хотя были сорваны въ садахъ наслажденія, но мнѣ чудится, что въ нихъ гдѣ-нибудь гнѣздится зародышъ безпощадной чумы. Неужели эти веселые разсказчики въ "Декамеронѣ" Боккачіо никогда не содрогались отъ ужаса, заливаясь во время чумы своимъ веселымъ смѣхомъ?
   Я знаю самъ, что я безразсуденъ, невѣроятно безразсуденъ. Что такое я нашелъ въ этой дѣвочкѣ, съ ея золотыми волосами и съ голосомъ, какъ у лютни? Что такое было въ ней, что заставляетъ меня теперь не походить на самого себя и не встрѣчать больше радости въ сообществѣ людей?
   -- Теперь пора намъ отдохнуть,-- говоритъ мой другъ, художникъ.-- Идите ко мнѣ, покурите; я сейчасъ вамъ велю подать вина и фруктовъ; а пока, не хотите ли взглянуть на мою послѣднюю работу?
   Мы идемъ въ комнату, и художникъ отдергиваетъ тяжелый занавѣсъ: предо мною портретъ женщины; за нею алѣютъ олеандры; она облокотилась на легкія перила балкона; ея платье какого-то необыкновеннаго, блѣдно-золотистаго цвѣта; въ корсажъ платья, у ея бѣлой открытой шеи, воткнутъ пучокъ алой гвоздики; у ея ногъ лежитъ разбитая лютня; ея глаза не улыбаются; глядя на нее, можно подумать, что она знаетъ, отчего струны порвались, отчего умолкла музыка!-- Лицо женщины поразительно прекрасно посреди этого блеска; оно какъ бы говоритъ, что послѣдняя, дорогая ея сердцу пѣснь любви была сыграна на этой разбитой лютнѣ. Глядя на это задумчивое лицо, можно тотчасъ же угадать, что вокругъ этой женщины царствуетъ таинственная, мертвая тишина.
   Смотря на портретъ, я погрузился въ думы; а мой другъ уже во второй разъ спрашиваетъ у меня: какъ мнѣ нравится портретъ? Я ему отвѣчаю на удачу, что, по моему мнѣнію, его олеандры слишкомъ ярки, что Тиціанъ всегда писалъ ихъ довольно блѣдными и что у него они кажутся холодными и безжизненными, рядомъ съ розами на щекахъ его женщинъ; такъ отвѣчаю я моему другу, но все думаю о другомъ, а глаза этой женщины смотрятъ прямо на меня. Художникъ что-то говоритъ мнѣ, но я смутно понимаю его слова. Можетъ быть, онъ хочетъ мнѣ разсказать исторію этого портрета; но развѣ тутъ нужно что-либо разсказывать? Достаточно взглянуть на разбитую лютню.
   -- Какъ зовутъ эту женщину?-- вдругъ спрашиваю я, и чувствую, что говорю какъ будто объ умершей.
   Художникъ громко засмѣялся:
   -- Такъ вы ничего не слышали изъ моего разсказа? Эту картину почти-что нельзя назвать портретомъ, хотя онъ поразительно похожъ на оригиналъ; такою она стояла переломною здѣсь, во Флоренціи, когда она сюда пріѣзжала въ послѣдній разъ. Я ничего не прибавилъ; я писалъ только то, что видѣлъ передъ собою. Я знаю, что тиціановскія розы всегда блѣдны, но эти олеандры, освѣщенные заходящимъ солнцемъ, такъ же ярко горѣли вокругъ нея, какъ они изображены здѣсь. Несмотря на весь этотъ блескъ, вы видите, что красота ея отъ этого не пострадала: она только-что одѣлась, готова ѣхать въ маскарадъ и въ ожиданіи чего-то вышла на балконъ, освѣщенный золотистыми лучами заходящаго солнца; я тотчасъ же набросилъ всю эту сцену такъ, какъ видѣлъ ее, и такимъ образомъ у меня родилась мысль нарисовать эіу картину. Пришедши къ этой молодой женщинѣ на другое утро, я принесъ съ собою старую лютню и просилъ ее сыграть что-нибудь въ то время, пока я постараюсь уловить выраженіе ея лица; она протянула руку за лютней, но лютня упала и разбилась о мраморный полъ. "Рисуйте ее такъ, какъ она есть", сказала она, указывая на лютню. Но какъ мнѣ назвать портретъ? Мнѣ пришло въ голову назвать картину именемъ возлюбленной Джіорджіоне; такъ представлялась мнѣ она всегда на балконѣ, въ Венеціи; тутъ же кстати лежитъ разбитая лютня; а вотъ тутъ, налѣво, надъ этимъ цвѣткомъ, вы увидите голову остеда, который можетъ служить символомъ чумы. Но когда я спросилъ у нея, не назвать ли мнѣ такъ картину, то она отвѣчала: "какъ хотите, это ужъ ваше дѣло; но мнѣ кажется, что возлюбленную Джіорджіоне слѣдовало бы нарисовать съ улыбкою на устахъ; она знала, что смерть будетъ милостива къ нимъ обоимъ и не разлучитъ ихъ; но, впрочемъ, дѣлайте, какъ знаете сами". И я рѣшился назвать свою картину такъ, какъ хотѣлъ, тѣмъ болѣе, что она подходитъ ближе въ венеціанскому стилю, чѣмъ въ флорентинскому.
   Тутъ художникъ быстро опустилъ занавѣсъ и скрылъ отъ моего взгляда весь этотъ огненный свѣтъ; его самолюбіе было задѣто тѣмъ, что я сказалъ о тиціановскихъ розахъ. А я стою и все еще вижу передъ собою алые олеандры и разбитую лютню, и глаза этой женщины, уже безъ той улыбки, которая должна была бы свѣтиться въ глазахъ возлюбленной Джіорджіоне. Мой другъ говорилъ что-то такое о томъ, что эта особа -- знатная дама. Да, конечно, это такъ и должно было случиться: я долженъ былъ увидѣть ее вновь, ее, мою прежнюю Неллу, не иначе какъ одѣтою въ золотыя одежды, съ ривьеромъ брилліантовъ на ея шеѣ и въ ея волосахъ; у ея ногъ -- разбитая лютня, и всего ея богатства недостанетъ для того, чтобы лютня вновь издавала свою старую, прелестную, нѣжную и простую мелодію! Вспоминаетъ ли она когда-нибудь о тѣхъ дняхъ, проведенныхъ нами на облитыхъ солнцемъ горныхъ склонахъ, у мелкихъ горныхъ ручьевъ и подъ виноградною листвою? Неужели она забыла все это такъ скоро, или же, можетъ быть, она вспоминаетъ съ краскою стыда на лицѣ о томъ, что я осмѣлился когда-то любить ее и ласкать ея маленькую ручку! Но никто по крайней мѣрѣ не узнаетъ отъ меня, что я все это помню. Я старался любить другихъ женщинъ; я клялся имъ даже въ своей любви; но не думаю, чтобы онѣ мнѣ вѣрили, и я самъ не вѣрилъ себѣ. Нѣтъ, я уже не молодъ душою, какъ прежде! Напротивъ, я чувствую, что я старикъ. На свѣтѣ есть вещи, забыть которыя долженъ заставить себя человѣкъ, или же по крайней мѣрѣ онъ долженъ считать ихъ какъ-бы забытыми. А забвеніе и всепрощеніе не суть ли аттрибуты старости?..
   Разъ какъ-то, уже нѣсколько времени тому назадъ, я гулялъ поздно вечеромъ по улицамъ Флоренціи. На душѣ у меня было необыкновенно тяжело. Едва ли не въ первый разъ еще я смотрѣлъ на Флоренцію другими глазами, не находя въ ней прежней красоты. Вѣдь способность восхищаться внѣшнею красотою почти всегда зависитъ отъ нашего душевнаго настроенія! Я шелъ безъ цѣли и не думая ни о чемъ особенномъ. Вдругъ моего слуха коснулась какая-то грустная, прелестная, фантастическая мелодія, которую кто-то игралъ на скрипкѣ. Я подошелъ ближе, и увидалъ болѣзненнаго, красиваго мальчика; онъ былъ очень бѣдно одѣтъ и страшно блѣденъ; вокругъ него собралась небольшая кучка народа, и я сталъ слушать его игру вмѣстѣ съ другими. Мелодія была необыкновенно хороша и трогательна. Вдругъ игра на скрипкѣ оборвалась, мальчикъ упалъ и выронилъ изъ рукъ скрипку. Я быстро подбѣжалъ къ нему, приподнялъ его голову и положилъ ее къ себѣ на колѣни. Судя по его лицу, можно было догадаться, что онъ ослабѣлъ отъ голода. Я снесъ мальчика въ ближайшую ресторацію и привелъ его въ чувство; онъ открылъ свои большіе, выразительные глаза и поразилъ меня своею красотою. Оправившись совсѣмъ, онъ разсказалъ мнѣ исторію своей жизни. Его звали Рафаэлино Бонтиста.
   -- Я пришелъ сюда изъ Вероны, мой добрый синьоръ,-- сказалъ онъ.-- Въ послѣднее время я былъ совсѣмъ одинокъ въ этомъ городѣ, такъ какъ моя мать умерла, а одна милая синьорина, которая была подругою моего дѣтства, еще раньше исчезла самымъ необыкновеннымъ образомъ; она была очень знатнаго происхожденія, но ея родные покинули ее на произволъ судьбы. У насъ поговаривали, что она утопилась въ Эчѣ, такъ какъ тамъ былъ найденъ трупъ молодой дѣвочки, около того же времени, какъ она исчезла; но я былъ убѣжденъ, что она жива, и у меня родилась мысль отыскать ее. Вотъ, съ тѣхъ поръ я брожу и все напрасно ищу ее. Разъ какъ-то въ Романьѣ мнѣ говорили объ одной дѣвушкѣ съ золотыми волосами, которую народъ называлъ "птичкою"; тогда я ободрился и сказалъ себѣ: "это -- она, такой другой дѣвушки нѣтъ на свѣтѣ"! И я шелъ дальше. Я не очень нуждался, потому что народъ былъ добръ ко мнѣ; но три послѣдніе дня я почти-что ничего не ѣлъ, и ослабѣлъ отъ голода. Теперь вы знаете все".
   Да, я дѣйствительно зналъ все! Развѣ я не слыхалъ о немъ сотни разъ отъ самой Неллы! Я не могъ не отнестись къ Рафаэлино, какъ къ человѣку близкому и дорогому моему сердцу. Въ то время, когда я встрѣтился съ нимъ, я самъ очень нуждался, но я не могъ оставить его и началъ обдумывать, какимъ бы образомъ пристроиться и этимъ помочь Рафаэлино. Я былъ тогда совершенно одинъ; даже маленькій Токко оставилъ меня и началъ заработывать хлѣбъ самъ по себѣ. Я былъ такъ одинокъ, что у меня не было ни одной души, для кого я желалъ бы работать; а не легко найти итальянца, который желалъ бы работать изъ одной только любви къ труду. Нѣтъ, такая работа не по насъ. Дайте намъ цѣль, и мы будемъ работать не хуже другихъ. Если мы, итальянцы, счастливы, мы лежимъ на солнцѣ и мечтаемъ объ этомъ счастьѣ; если же мы несчастливы, то и тогда ничего не можемъ придумать лучше этого far niente. Въ несчастьи итальянцы никогда не прибѣгаютъ къ самоубійству, почему -- я не знаю; можетъ быть они боятся дантовскихъ "круговъ", а можетъ быть просто изъ привязанности къ прозябанію. Когда же на меня легла забота объ этомъ мальчикѣ, я началъ обдумывать, за какую-бы работу взяться мнѣ. Я почти уже рѣшился отправиться съ Рафаэлино въ Каррару, гдѣ горный воздухъ возстановилъ бы его силы и гдѣ я всегда могъ бы разсчитывать получить работу въ мраморныхъ каменоломняхъ. Но судьбѣ угодно было распорядиться мною иначе. Я въ это время случайно встрѣтился съ однимъ моимъ старымъ знакомымъ, разбогатѣвшимъ въ послѣднее время и получившемъ мѣсто директора въ театрѣ Гольдони. Онъ очень обрадовался встрѣчѣ со мною и сказалъ, что сама судьба посылаетъ меня къ нему въ эту минуту, такъ какъ первый и знаменитый въ то время актеръ его труппы внезапно захворалъ. Въ тотъ день, когда я съ нимъ встрѣтился, былъ назначенъ спектакль, на который были ожидаемы принцы и другія внятныя особы. Онъ такъ началъ умолять меня занять мѣсто заболѣвшаго актера, что я, думая о бѣдномъ Рафаэлино, рѣшился принять его предложеніе. Двери театра Гольдони открываются въ восемь часовъ вечера; но я не нуждался въ репетиціи, такъ какъ зналъ хорошо предлагаемую мнѣ роль въ пьесѣ. Этотъ вечеръ рѣшилъ мою дальнѣйшую судьбу. Когда занавѣсъ упалъ, моя слава была упрочена. Съ этого вечера слава обо мнѣ распространилась не только по всей Италіи, но и въ другихъ странахъ. Меня заранѣе приглашали на зимніе сезоны и предлагали гораздо больше золота, чѣмъ сколько я заслуживалъ; но лѣтомъ я свободенъ и всегда возвращаюсь назадъ сюда, и играю для моихъ дорогихъ флорентинцевъ. Здѣсь я вновь принадлежу народу. Если бы я въ теченіе полугода не слыхалъ звучныхъ вибрацій итальянскаго грудного смѣха, то я, кажется, потерялъ бы всю свою бодрость духа и мужество. Кромѣ того, я желаю быть свободенъ лѣтомъ, когда по дорогѣ сверкаютъ свѣтляки и маньоліи покрываются бѣлыми цвѣтами. Можетъ быть, я немного лѣнивъ, но итальянецъ непремѣнно лѣнивъ цо своей природѣ.
   Въ одинъ лѣтній жаркій день я какъ-то встрѣтился съ почтальономъ, который галеръ свой кожаный мѣшокъ, наполненный письмами, въ шкафъ, а самъ торопился на ярмарку, отложивъ разноску писемъ до слѣдующаго дня. На мой вопросъ, не упрекаетъ ли его совѣсть въ томъ, что онъ дѣлаетъ, онъ спокойно и съ нѣкоторымъ удивленіемъ отвѣчалъ: "Che diamine signore! Лрмарка меня ждать не будетъ, а письма легко могутъ полежать въ шкафѣ. Никто не знаетъ, что такое въ нихъ написано, и, слѣдовательно, никто ничего не ожидаетъ отъ нихъ; да, кромѣ того, въ нихъ вѣрно все дурныя извѣстія, какъ всегда во всѣхъ письмахъ; слѣдовательно, тѣмъ еще лучше будетъ для бѣдныхъ людей, что они проведутъ лишній денёкъ въ покоѣ". И онъ съ весьма довольнымъ видомъ поспѣшилъ на ярмарку.
   Я самъ дѣлаю почти то же самое: я отказываюсь отъ блестящихъ предложеній на лѣтній сезонъ, и прихожу сюда, на свою ярмарку,-- на лѣто...
   Тамъ, на сѣверѣ, начинается война, и я доволенъ этимъ. Я иду къ себѣ домой, открываю ветхій комодъ и вынимаю оттуда мой старый ранецъ и старое ружье. Въ концѣ-концовъ, они всегда остаются нашими вѣрными друзьями, и когда человѣкъ
   

XIX.

   Опять отрывокъ изъ дневника Паскаредли:
   ...Это не войска, идущія на бой, это -- цѣлая нація, пробудившаяся отъ сна и взявшаяся за оружіе! Одна моя родина высылаетъ нѣсколько тысячъ тосканцевъ. Я пришелъ въ Геную въ маѣ; все здѣсь мрачно,-- и море, и небо, и воздухъ, и тѣни отъ горъ! Собирается буря. По улицамъ Генуи, по ея набережнымъ, толкутся по цѣлымъ днямъ тысячи и десятки тысячъ усталыхъ ногъ -- вся Италія и половина Франціи собрались сюда. Несмотра на дождь и туманъ, воиновъ привѣтствуютъ букетами цвѣтовъ, бросаемыми съ балконовъ. Старыя аркады и галлереи у морского берега наполнены войсками, остановившимися здѣсь иа краткій отдыхъ. Маленькія дѣти мелькаютъ то здѣсь, то тамъ; на каждомъ изъ нихъ непремѣнно надѣты или трехцвѣтный бантикъ, или шарфъ, и они кричатъ своими тоненькими голосами виваты королю и Италіи! Дождь льетъ цѣлый день, не переставая,-- небо какъ будто бы подкуплено Австріею; но на этотъ разъ дождь никого не гонитъ съ улицъ домой; хотя знамена уныло повисли, смоченныя дождемъ, но сердца не унываютъ; толпа суетится на улицахъ и посылаетъ громкія привѣтствіи войскамъ. Генуя служить мѣстомъ сборища для цѣлой возставшей націи. Здѣсь можно встрѣтить и зуавовъ съ загорѣлыми отъ африканскаго солнца лицами, неаполитанцевъ въ ихъ рыбацкихъ одеждахъ; тосканскихъ новобранцевъ съ едва пробивающимся пушкомъ надъ верхней губой; кирасировъ въ ихъ блестящихъ мундирахъ, итальянскихъ аристократовъ съ ихъ тиціановскими лицами и стройными фигурами въ простой одеждѣ волонтеровъ; французы безпрестанно смѣются и весело болтаютъ; итальянцы не отстаютъ отъ нихъ, но по временамъ вдругъ становятся очень серьёзными: для нихъ дѣло идетъ не о томъ, чтобы только выиграть или проиграть сраженіе, но рѣшается вопросъ о жизни цѣлой націи.
   Разъ я сидѣлъ, задумавшись, на улицѣ, держа въ рукѣ ружье; вдругъ ко мнѣ приблизился маленькій, щедушный человѣкъ; и узналъ въ немъ Рафаэлино: "Дорогой другъ, не опоздалъ ли я?", сказалъ онъ: "я иду съ вами".-- Ты,-- вскричалъ я,-- ты, на эту кровопролитную войну! Послѣ этого намъ остается только вербовать женщинъ и дѣтей.-- Это было грубо съ моей стороны, но я не могъ хладнокровно видѣть его здѣсь. "Если мужчины упадутъ духомъ", отвѣчалъ онъ, "то, пожалуй, вооружатся женщины и дѣти. Не сами ли вы сказали: не войско, а вся нація идетъ на войну!" Я замолчалъ. Какъ могъ я его упрекать за его любовь къ Италіи? Но я былъ почти увѣренъ, что послѣ перваго дня марша подъ палящимъ солнцемъ въ немъ изсякнуть всѣ его слабыя жизненныя силы. Рафаэлино смотрѣлъ на меня блестящими отъ радости глазами, и сказалъ:
   -- Другъ мой, она жива, я видѣлъ ее и говорилъ съ нею во Флоренціи; она приходила разъ въ нашу палатку во время представленія, но мы ничего не знали объ этомъ.
   Я зналъ о комъ онъ говорилъ, и отвѣчалъ ему холодно:
   -- Твоя donzella жива. Ну, что она, какъ ты ее нашелъ? Вѣроятно, она уже совсѣмъ не та, какая была прежде?
   -- Она перемѣнилась,-- сказалъ Рафаэлино,-- да, это вѣрно: она во сто разъ прекраснѣе, чѣмъ прежде, но мнѣ кажется, что она все-таки такая же, какою была тогда, когда я игралъ съ нею на улицахъ Вероны. Но она теперь -- знатная дама; пожалуй, такая перемѣна -- та же смерть; и эта смерть можетъ быть тяжелѣе для тѣхъ, у которыхъ она похищаетъ дорогое для нихъ существо. Она увидала меня на нашей сценѣ и послала за мною; я пошелъ въ ней, не зная, кто меня зоветъ въ себѣ; но когда она протянула мнѣ руки и вскричала: "Ино, Ино, неужели ты забылъ о нашихъ прошлыхъ дняхъ въ старой Веронѣ?" и засмѣялась, хотя по ея щекамъ струились слезы, тогда я узналъ ее и упалъ къ ея ногамъ. Я не думаю, чтобъ она измѣнилась въ душѣ; она такая же непокорная, повелительная, но великодушная и нѣжная дѣвушка, какою она была и прежде въ Веронѣ. Она меня называла братомъ, товарищемъ и другомъ. Съ виду она горда и неприступна, но со мною она была безконечно добра и ласкова. Она удержала меня цѣлый вечеръ и просила разсказать ей о моей жизни. Я ей все разсказалъ, и мнѣ кажется, что она васъ знаетъ, потому что когда я началъ говорить о васъ и разсказалъ ей, какъ вы снискали славу и почесть для того, чтобы помочь мнѣ, то слезы закапали изъ ея глазъ на цвѣты, которые она держала въ рукахъ. Потомъ она спросила у женя, гдѣ вы теперь, и когда я ей отвѣчалъ, что вы бросили славу и богатство и ушли съ войсками сюда въ Геную, то она сверкнула своими большими, гордыми глазами и посмотрѣла на меня такъ, что я никогда не забуду этого взгляда. "Какъ,-- вскричала она,-- онъ ушелъ, а ты здѣсь, и ты могъ его отпустить одного,-- ты, который умеръ бы на улицѣ отъ голода, какъ собака, безъ его помощи!" Она не знала, какъ больно мнѣ было это слышать, и я увѣренъ, что она не хотѣла меня огорчить; какое-то другое чувство волновало ее въ эту минуту. Я сказать ей, что я умѣю только играть на скрипкѣ. "Какъ", возразила она, "неужели ты думаешь, что талантъ долженъ дѣлать человѣка трусомъ! Во всякомъ случаѣ", не такъ думаетъ Леліо Паскарелли, и не онъ могъ проповѣдовать тебѣ это!" Она говорила такъ же, какъ говаривала, бывши ребенкомъ,-- гордо и порывисто. Но никто не въ состояніи хладнокровно слышать такія слова отъ женщины, и не перенесетъ повторенія ихъ! На прощанье она протянула мнѣ съ любовью обѣ свои руки, которыя я поцѣловалъ."
   Я записался въ волонтеры; мнѣ дали это платье и тяжелое ружье, и сегодня я пришелъ въ Геную вмѣстѣ съ другими волонтерами. Я знаю, что я не принесу особенной пользы, но donzella права,-- если я годенъ только на то, чтобы умереть, то мнѣ сладко будетъ умереть за Италію!
   Рафаэлино задумался, и мы оба молча пошли къ центру городафакелы и фонари освѣщали старые, мрачные дворцы; на каждою шагу намъ попадались подъ ногами лавры и цвѣты; съ террасъ доносились до насъ звуки голосовъ, пѣвшихъ гимнъ Гарибальди.
   -- Послушайте,-- говорилъ мнѣ Рафаэлино;-- она была права, совершенно права! Нѣтъ выше счастья, какъ умереть за Италію!
   Да, это была не армія, а цѣлая нація, которая стремилась черезъ Минчіо, чтобы схватиться съ своимъ старымъ, закоренѣлымъ врагомъ! Когда сердца милліоновъ людей воодушевлены однимъ желаніемъ, одною мыслью, тогда нація непоколебима; человѣкъ не можетъ побороть ее, а Богъ не допуститъ этого. Эта борьба между двумя непримиримыми врагами,-- Италіей и Австріей, уже стара, старѣе желѣзной вороны Ломбардіи. "Идемъ воевать съ имперіей!" это -- давнишній, всѣмъ знакомый боевой кличъ Италіи. И мы, можетъ быть, покажемъ себя достойными нашихъ отцовъ, нѣкогда защищавшихъ свою прекрасную Италію отъ когтей имперскаго орла.
   Міръ уже видѣлъ столько подвиговъ героизма, что они утомили его, и онъ больше не удивляется имъ; но нельзя было не подивиться тому страшному потоку людей, который стремился въ долину Минчіо съ такою же быстротою и обуреваемый тактъ же гнѣвомъ, какъ и сама Минчіо, когда она выступаетъ изъ береговъ и бурно несется изъ Гардскаго озера. Аристократъ сражался рядомъ съ простолюдиномъ; молодой маркизъ покидалъ свою мраморную виллу, сапожникъ -- свою мастерскую, князь шелъ рядомъ съ кузнецомъ. Вотъ почему мы, итальянцы, такъ сильны, сильны какъ цѣпь, каждое звено которой было закалено въ огаѣ; но даже итальянцы начинаютъ нѣсколько хмуриться, когда имъ приходится шагать по сырой, пропитанной осенними дождями землѣ, съ ружьемъ на плечахъ, пить воду грязнаго ручья, когда муравьи ползаютъ по ихъ несовсѣмъ зажившимъ ранамъ. Я могъ бы ободрить ихъ стихомъ изъ Леопарди или Джьусти, или же напомнить имъ мирную сельскую жизнь мотивомъ старой деревенской пѣсни, и я старался это дѣлать, но у меня самого было не легко на сердцѣ. У насъ была страшная схватка при Монтебелло. Въ воздухѣ было жарко и душно; грустно было смотрѣть на помятые виноградники и притоптанныя нивы. По временамъ зеленые луга покрывались облаками дыма, сквозь которыя виднѣлись черныя массы двигавшагося впередъ войска; все поле было покрыто сражавшимися. Мы укрѣпились въ покинутой виллѣ и отбивались отъ австрійцевъ; мы дрались отчаянно, такъ-какъ насъ было немного; ружейные залпы не умолкали; дымъ клубился столбами повсюду. Около меня стоялъ Рафаэлино; его полудѣтское, красивое лицо не гармонировало съ обстановкой. Мы ждали подкрѣпленія, но никто не шелъ къ намъ на выручку. Непріятель все ближе и ближе подступалъ къ намъ. Къ концу этого страшнаго дня, вокругъ меня тѣснѣе и тѣснѣе смыкалась толпа сражавшихся; на меня стали смотрѣть, какъ на начальника. Мое платье было пронизано пулями, но, странно, ни одна изъ нихъ даже не оцарапала моего тѣла. Намъ приходилось плохо; мы еще могли нѣсколько времени продержаться на внутреннемъ дворѣ и на лѣстницѣ виллы. За мостомъ, съ милю отъ того мѣста, гдѣ мы укрѣпились, стояли сардинцы, которые могли бы насъ выручить; но слѣдовало дать знать имъ о нашемъ положеніи. Рафаэлино, слѣдившій за выраженіемъ моего лица, понялъ мою мысль и сказалъ:
   -- Я могу незамѣтно пробраться подъ деревьями и добѣжать до моста.
   Я ему не отвѣтилъ ни слова; по дорогѣ стояли тирольцы, которые такъ же мѣтко стрѣляютъ въ людей, какъ и въ дикихъ козъ на горахъ.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я наконецъ, обращаясь въ Рафаэлино, это слишкомъ опасно,-- я запрещаю тебѣ идти.
   -- А я,-- вскричалъ Рафаэлино,-- не послушаюсь васъ; хоть вы и дороги мнѣ, но для меня дороже Италія!
   Онъ быстро побѣжалъ и исчезъ изъ виду въ густой зелени; я инстинктивно прошепталъ молитву объ его спасеніи... Австрійцы уже заняли дворъ, который мы отстаивали, и мнѣ оставалось сдѣлать послѣднее распоряженіе,-- собрать моихъ товарищей въ тѣсный кружокъ и держаться въ нижнемъ этажѣ виллы, сколько было возможно. Наступилъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ и ужасныхъ моментовъ въ моей жизни! Если сардинцы скоро не подоспѣютъ, думалъ я, тогда все кончено для насъ!
   Австрійцы нашли какую-то лѣстницу съ другого фасада виллы; нѣкоторые изъ нихъ взбѣжали по ней, отбрасывая насъ внизъ по лѣстницѣ, на огонь тирольцевъ, толпившихся съ противоположной стороны; такимъ образомъ, мы очутились между двухъ огней. Черезъ нѣсколько минуть, если бы не подоспѣла помощь, мы должны были погибнуть всѣ; но я думалъ не о томъ, мои мысли стремились къ смѣлому юношѣ, пробиравшемуся между тростникомъ, подъ липами. Вдругъ я увидалъ его въ нѣкоторомъ разстояніи отъ насъ. Онъ бѣжалъ, выпрямившись во весь ростъ, сбросивъ съ своихъ ногъ обувь, мѣшавшую его быстрому бѣгу; онъ поднялъ какое-то разорванное знамя съ цвѣтами свободной Италіи, махалъ этимъ знаменемъ и громко кричалъ: "продержитесь еще десять минуть и вы спасены, къ вамъ идутъ на помощь"! Въ то время, какъ онъ говорилъ, надъ его головой посыпались зеленые листья, потомъ онъ схватился за голову, зашатался и упалъ. Я не знаю, что тогда сдѣлалось со мною; помню только то, что я почувствовалъ въ себѣ всю ярость и силу раненаго льва. Смерть этого ребенка заставила меня отчаянно ринуться къ нему впередъ, подъ громомъ выстрѣловъ. Мое отчаяніе и жажда мести сообщились всѣмъ моимъ товарищамъ, и мы еще до прихода сардинцевъ выбили враговъ изъ виллы и окружающаго ее сада; ихъ ожидала вѣрная погибель отъ сабель сардинской кавалеріи. Я поспѣшилъ тогда къ дорогому мальчику, лежавшему на томъ же мѣстѣ, гдѣ онъ палъ, на восемъ изорванномъ знамени. Я поднялъ его; онъ былъ еще живъ, открылъ свои голубые глаза и улыбнулся; но я понялъ, глядя на него, что смерть уже была готова взять эту молодую жизнь. Онъ прошепталъ слабымъ голосомъ:
   -- Отдайте мою скрипку ей отъ моего имени; можетъ быть, она вспомнитъ обо мнѣ когда-нибудь!
   Его глаза сомкнулись навсегда...
   

XX.

   Романъ кончается дневникомъ Неллы:
   ...Мой отецъ велѣлъ мнѣ надѣть мое дорогое платье изъ пунцовой матеріи, усѣянной мелкими брилліантами; это платье въ самомъ дѣлѣ прекрасно; но все-таки мнѣ кажется, что ко мнѣ больше шло мое старое желтое платье. На душѣ у меня было тяжело, несмотря на весь этотъ блескъ брилліантовъ. А узнала, что Паскарелли стяжалъ себѣ славу на полѣ битвы; но меня безпокоила участь маленькаго Рафаэлино; я ничего не могла узнать о немъ, несмотря на всѣ мои старанія; я мучила себя мыслью, что мои безразсудныя слова, можетъ быть, заставили его идти на войну. Мое сердце сжималось при этой мысли.
   Вечеромъ пришелъ къ намъ мой родственникъ; онъ въ сотый разъ говорилъ мнѣ о своей любви; мнѣ наконецъ надоѣли эти приторныя рѣчи, и я просила его оставить меня, сказавъ ему разъ навсегда, что я его не люблю. Онъ мрачно улыбнулся и сказалъ: "берегитесь! Не отворачивайтесь отъ меня такъ презрительно. Знайте, наконецъ, что вы, несмотря на всю вашу гордость, не больше, какъ незаконнорожденная дочь вашего отца, который никогда и не думалъ жениться на флорентинской пѣвицъ -- вашей матери".
   -- Это ложь!-- вскричала я, вспыхнувъ отъ гнѣва.
   Онъ слегка поблѣднѣлъ и сказалъ:
   -- Подите къ вашему отцу; отъ него вы узнаете всю правду.
   Я не отвѣтила ему ни слова, и поспѣшно пошла въ отцу; лицо мое горѣло, я была сильно взволнована и смутно страшилась чего-то.
   Мой отецъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.
   -- Правда-ли,-- спросила я у него,-- что моя мать не была вашею женою?
   Онъ холодно улыбнулся и сказалъ:
   -- На что тебѣ знать это? Думай объ этомъ, какъ хочешь; другимъ же ничего неизвѣстно. Но, впрочемъ, если ты непремѣнно желаешь знать, то правда,-- я никогда не былъ мужемъ твоей матери. Она была пѣвица, зачѣмъ мнѣ было жениться на ней? Но ты бы ничего не узнала объ этомъ, еслибы не оттолкнула отъ себя твоего родственника; ему одному извѣстна эта тайна; такія вещи скрываются легко въ семействѣ, между своими; скрыть же ихъ отъ чужихъ гораздо труднѣе. Но пока свѣтъ ничего не знаетъ объ этомъ. Будь же благоразумна, Нелла, и не отказывай въ твоей рукѣ нашему родственнику. Я говорю это, желая тебѣ добра, потому что я тебя люблю; ты прекрасна макъ картина; твоя необузданность очаровательна и ты умѣешь кружить головы мужчинамъ. Выходи же замужъ поскорѣе, и все уладится; послушайся моего совѣта и не принимай этого такъ въ сердцу, Нелла. Теперь твоя участь въ рукахъ человѣка, который тебя любить, но можетъ все-таки жестоко отмстить тебѣ; подумай о томъ, что я сказалъ тебѣ, и поступи благоразумно.
   Мой отецъ всталъ и ушелъ въ другую комнату, утомившись отъ этой неинтересной для него темы разговора. Я же возвратилась въ свою комнату, сгорая отъ стыда; я не виню моей бѣдной матери; нѣтъ, я увѣрена въ томъ, что ея любовь была чиста, безкорыстна и невинна. Въ моей комнатѣ меня ждалъ мой родственникъ. Онъ встрѣтилъ меня со словами:
   -- Вы видите, что я вамъ сказалъ правду. Что-жъ, согласны вы быть моею женою теперь, или нѣтъ?
   Мною овладѣло страстное желаніе ударить его въ эту минуту.
   -- Нѣтъ,-- вскричала я,-- тысячу разъ нѣтъ! Неужели вы думаете, что мой страхъ сильнѣе моей ненависти къ вамъ? Скорѣе я умру, чѣмъ буду когда-нибудь вашею женою!
   Я ушла отъ него, заперлась въ своей спальнѣ и начала срывать и сбрасывать съ себя мои наряды и брилліанты; я смотрѣла на нихъ съ отвращеніемъ и негодованіемъ. Какъ мой отецъ отрекся отъ меня во время моего дѣтства, такъ теперь отрекалась отъ него я. Между нами было все кончено. Я стыдилась, что ѣла его хлѣбъ и тратила его золото. Мною овладѣло желаніе бѣжать изъ его роскошныхъ палатъ. Я -- нищая, но у меня все-таки остается мой голосъ. Имъ восхищались во дворцахъ, пусть же теперь имъ восторгается вся нація; я могу снова быть "птичкой" для народа. Между мною и моимъ отцомъ легла цѣлая пропасть,-- могила моей бѣдной, покинутой матери!
   Я оставила въ спальнѣ всѣ мои драгоцѣнности,-- все, что у меня было, надѣла темный плащъ, накинула вуаль на лицо и вышла изъ дома. Я была свободна! До утра никто не замѣтитъ моего отсутствія, думала я, а утромъ я уже буду далеко отсюда, и должна найти себѣ какое-нибудь занятіе, такъ какъ у меня не на что было купить себѣ кусокъ хлѣба. Какъ недавно тутъ же, во Флоренціи, я горевала о томъ, что не имѣла ни гроша денегъ. Но насколько же я была тогда счастливѣе! Тогда я была богата моими мечтами, а теперь у меня нѣтъ даже ни одной свѣтлой надежды!
   Весь городъ въ этотъ вечеръ былъ иллюминованъ и блисталъ тысячами огней; длинныя гирлянды цвѣтовъ соединяли одну сторону улицы съ другой; цвѣты падали сверху на улицы; жители Флоренціи толпились на улицахъ, празднуя побѣду надъ своимъ врагомъ,-- австрійцами. Я инстинктивно чувствовала, что возбуждала удивленіе своимъ мрачнымъ костюмомъ, не гармонировавшимъ со всѣмъ этимъ весельемъ. Предо мною сторонились съ почтеніемъ; вѣроятно думали, что я оплакиваю кого-нибудь изъ павшихъ на полѣ битвы; да, въ самомъ дѣлѣ, я оплакивала умершаго, убитаго моею же собственною рукою, и я была справедливо наказана. Но какъ жестока всегда бываетъ эта справедливость! Я шла впередъ и замѣтила, что толпа начала густѣть; вдругъ изъ толпы раздались радостные криви: "Паскарелли, Паскарелли!!" Мимо меня пробѣжала женщина, проговоривъ торопливо: "Паскарелли будетъ сегодня говорить рѣчь народу, на площади де-ла-Синьорія; онъ прославился на войнѣ!"
   Я еще больше закуталась въ свой плащъ и поспѣшила туда вмѣстѣ съ другими. Вся площадь уже была полна народомъ; на лѣстницѣ галлереи Орканьи, между двумя львами, стоялъ Паскарелли; онъ былъ въ простой одеждѣ тосканскихъ волонтеровъ, съ крестомъ на груди; у ногъ его лежали лавровые вѣнки и букеты лилій, которые ему бросалъ народъ. Паскарелли говорилъ, и народъ его слушалъ безмолвно; онъ всегда былъ любимцемъ народа, который смотрѣлъ теперь на него съ почтеніемъ. Я сѣла тутъ же и жадно ловила каждый звукъ его голоса.
   "Не забудемъ, что мы итальянцы; велико наше наслѣдіе, но и великъ нашъ долгъ!" такъ Паскарелли заключилъ свою рѣчь и, простоявъ нѣсколько минутъ съ обнаженной головой, молча сошелъ съ лѣстницы галлереи; народъ встрѣтилъ его громкимъ, восторженнымъ крикомъ. Когда онъ проходилъ мимо меня, я схватила его руку и поцѣловала ее; но такъ какъ многіе цѣловали ему руки, когда онъ проходилъ, то онъ не обратилъ вниманія на мой поцѣлуй.
   Я осталась одна на опустѣвшей площади, сѣла на лѣстницу и погрузилась въ думы. Я не думала о себѣ, о своей судьбѣ, о своей будущности; я думала только о немъ одномъ. Вдругъ я услышала чьи-то шаги; я встрепенулась, и увидала Паскарелли; онъ шелъ задумчивый и блѣдный; замѣтивъ меня, онъ остановился и сказалъ:
   -- Что съ вами, отчего вы сидите здѣсь такая печальная, когда весь городъ радуется?
   Я ему не отвѣтила, хотѣла бѣжать отъ него, но ноги мои какъ будто приросли въ мрамору, на которомъ я сидѣла.
   -- Вы вѣрно грустите о комъ-нибудь изъ друзей, погибшемъ на войнѣ?
   Я громко вскрикнула, и обняла его колѣни. Да, въ самомъ дѣлѣ, я плакала объ умершемъ для меня другѣ! Паскарелли сорвалъ вуаль съ моего лица,-- онъ меня узналъ. Съ той минуты для меня началась новая жизнь: мы больше не разлучались съ Паскарелли...

М. Ловцова.

"Вѣстникъ Европы", No 11--12, 1874

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru