Мелек-ханум
Из гарема к свободному труду

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказано Мелек-ханум, героиней романа Лоти.
    Текст издания: журнал "Мир приключений", 1926 г., No 4.

Из гарема к свободному труду

0x01 graphic

Рассказано МЕЛЕК-ХАНУМ, героиней романа Лоти.

   От редакции. И бытовой, и исторический, и чисто литературный элементы сочетались в этом очерке -- живом повествовании турчанки, здоровые инстинкты которой, несмотря на неблагоприятные условия знатности и богатства, все время повелительно звали ее к труду, и к труду самостоятельному, свободному. Теперь турецкая женщина освобождена, но эта свобода считается пока только днями, и очерк из недавнего прошлого приобретает уже характер исторический.
   У нас в России хорошо знали знаменитого французского писателя Пьера Лоти, поэтические романы которого "Азиадэ", "Мадам Хризантем" и др., всегда с этнографической окраской, выдержали много переводов. В рассказе Мелек-Ханум вскрывается любопытная литературная подробность: доселе неизвестная история нашумевшего романа Лоти "Разочарованные". В основу романа, оказывается, легли с одной стороны -- мистификация молодых девушек, с другой -- живые и яркие письма рвавшейся к свободе сильной женской души.

_____

   "Кисмет" -- тут уж ничего нельзя было поделать. В книге судеб было написано, что я буду портнихой. И я стала портнихой! Правда, роскошная жизнь дочери турецкого министра в гареме ее отца не была похожа на ту подготовку, которую получают профессиональные портнихи. И я, конечно, шла очень извилистыми путями к предназначенной мне цели. Но как бы то ни было, вот я портниха и не только портниха, но и первая турецкая женщина, серьезно занявшаяся трудом. Люблю я или нет свое дело, но я должна уже теперь быть портнихой. К счастью, я люблю это дело и, как это ни странно, еще в детстве больше всего любила шить платья.
   Но позвольте мне представиться вам. Мой дед, маркиз де-Блоссэ-де-Шатонеф принадлежал к одной из первых старых французских фамилий Сен-Жерменского предместья. Семья эта очень гордилась славой, которой она обессмертила свое имя во время крестовых походов, истребляя ненавистных турок. За это их благословил и Рим.

0x01 graphic

Мелек-ханум.

   С некоторым чувством благоговения и стыда я должна сказать, что я, "неверная турчанка", унаследовала от своего предка-крестоносца большой аристократический нос. Природа позволяет себе иногда забавные шутки и там, где мы меньше всего ожидаем этого.
   Мой дед, конечно, пошел на военную службу, следуя традициям старого французского общества. Он попал в первый раз в Турцию, исполняя какое-то военное поручение и почти тотчас же заинтересовался страной и привязался к туркам. Но он окончательно решил переменить национальность, отказаться от титула, отречься от своей веры и стать простым Решид-Беем, мусульманином, из любви к прекрасной черкешенке, моей бабушке. Другие, менее благосклонные люди, говорили, что его соблазнила перспектива иметь четырех жен. Может быть, это и было так. Ведь, он был француз! Во всяком случае, он вполне использовал разрешение пророка. Семья его была так велика, что он даже не знал всех своих детей, хотя они все и считались законными.
   Однажды к нему пришли сказать, что его ребенок умер. Но он совсем забыл этого ребенка и почти не помнил о существовании его матери. Увы! в этом случае он не был турком! Это было легкомысленной стороной перемены моим дедом национальности. Вообще же он был очень образованным человеком, его влияние чувствовалось и он, косвенным образом, положил начало всему современному турецкому движению.
   Дед мой был дружен с очень культурным турком, некиим Шинасси. Они вместе занимались наукой, и турок был в таком восторге от этих занятий, что не оставил камня на камне, пока не добился возможности ехать во Францию -- "посмотреть и учиться". В Париже у него положительно закружилась голова от всяких новых идей. Он изучал все новейшие движения, -- политические и литературные, -- и остановился на учении Руссо. Для него Жан-Жак Руссо был почти богом и, во всяком случае, больше, чем пророк. Он знал наизусть почти все произведения этого философа и, вернувшись, наконец, в Турцию после долгого пребывания во французской столице, привез с собой готовый план и стал сеять семена того, из чего родилось младотурецкое, а затем национальное движение. Он же повел и литературную кампанию, которая произвела переворот в турецкой литературе.
   Мой отец, Нура-Бей, был старшим сыном деда. Он поступил в турецкую дипломатическую службу и, в конце концов, стал министром иностранных дел при Абдул Гамиде. Только турок может понять, что значила такая высокая честь! Каждый радовался уже тому, что он еще жив во время этого ужасного режима. Все мы, мужчины и женщины, а больше всего -- министры всегда могли оказаться жертвами клеветы. Каждый лживый донос шпионов Абдул Гамида грозил нам всем смертью, изгнанием, раззорением. Утром никогда нельзя было сказать, что принесет конец дня. Никто не смел и отгадывать. Как это возможно, что в такой просвещенный век, как двадцатый, мог жить, царствовать и терзать нас всех это чудовище, Абдул Гамид?
   Но нас, девушек, главным образом, мучила уединенная, изнеженная жизнь, которую мы вели в гареме нашего отца. Казалось, частица европейской крови, которую мы унаследовали от деда, возмущалась против этого рабства, и мы были поэтому гораздо несчастнее, чем могли бы быть.
   Мой отец, ведь, был, в конце концов, только наполовину турок и в минуты досуга гораздо больше, чем на половину француз. Мы были зеницей его ока, и он гордился нашими жалкими маленькими талантами. Нас воспитывали английские, французские, немецкие и итальянские гувернантки, и мы скоро выучились говорить на пяти европейских языках, кроме трех восточных наречий, необходимых культурным туркам. Мы, кроме того, учились музыке, пению, рисованию и вышиванию. Наша мать ничего не понимала в этом странном воспитании. Она говорила только по-турецки и нисколько не интересовалась Европой, но никогда не подавала голоса, чтобы спросить каких-нибудь разъяснений у своего господина (нашего отца). Она согласилась бы на все, что угодно. Она была турчанкой старого закала и между ею и нами образовалась пропасть, через которую никак нельзя было перебросить мостика.
   В ужасные дни Абдул Гамида, в турецкой столице, конечно, не могло быть никакой общественной жизни. Эту жизнь заменяли отцу мы с сестрой. Когда к нему приезжали иностранные послы, мы с сестрой пели и играли им, скрытые за ширмой. Моя сестра, кстати сказать, была отличной музыкантшей. Принимая во внимание, что до приезда в Европу ей никогда не приходилось слышать других исполнителей, кроме себя самой, следует поздравить ее за ее совершенства.
   Отец дал нам европейское воспитание, сам не понимая, что он делает. Но он поступал так прежде всего для собственного удовольствия. Ему никогда не приходило в голову, что, когда мы станем турецкими женщинами, мы никогда не сможем быть ими на самом деле. Мы разукрашивали рассказы нашего отца про его любимую Францию, создали себе собственную Францию, которая не могла существовать на самом деле, и завидовали не только европейцам из посольства, но даже европейцам -- торговцам.
   В те дни турецкие дамы не ходили в магазины -- магазины приходили к ним. Предприимчивые французские модные дома посылали своих представительниц за заказами в гаремы и делали великолепные дела. Жены заказывали -- паши платили по счетам. Весьма понятен ответ остроумного паши, когда его спросили, почему исчезает многоженство.
   -- Когда пять жен означали пять участков земли, -- сказал он, -- тогда многоженство еще имело смысл, но оно никуда не годится, когда жены заказывают себе платья в Париже.
   Как я завидовала этим портнихам, которые родились свободными и могли ходить куда угодно и не закрывать лица! Не думала я тогда, что настанет день, когда я сама буду портнихой в Париже.
   Но в те дни моей юности я серьезно занялась шитьем. Мне это запрещалось, а, следовательно, имело особый интерес для меня, и я с настоящей страстностью увлекалась этим делом. Прежде всего я изучила анатомию по книгам, которые отыскала в библиотеке отца. Какое большое значение имеет для портнихи знание анатомии! Главным образом меня увлекали древняя греческая и старинная черкесская одежда. Эта одежда так красива и так гигиенична. Я думаю, что черкешенки сложены лучше всех женщин в мире. А кто не слышал про их золотые волосы и темные глаза? Не удивительно, что наши правители выбирали себе жен среди этих красавиц!
   Когда я овладела анатомией, я стала вырезать фигурки из картона и одевать их в платья из бумаги, пока, наконец, могла решиться резать ножницами очаровательные ткани моей родины. Тогда я стала одевать своих рабынь. Бедные малютки были в восторге! Во всем мире живет вечно -- женственное... Потом они расхаживали по комнатам, и я могу вас уверить, что эти женщины -- манекены моей юности -- были гораздо красивее моих парижских манекенш.
   Я чувствовала себя счастливой, увлекаясь своей работой. Но настал день, когда я себе сказала: ты только любительница, у тебя нет настоящего мастерства!
   После этого, я стала искать возможности достигнуть в этом деле совершенства. И вот, как я добилась своего. За очень большое вознаграждение гречанка, приходившая в наш гарем продавать свои товары, устроила мне возможность поработать в мастерской портнихи. Я выходила из гарема, одетая в старенькое пальто и чадру одной из рабынь, переодевалась в доме гречанки в юбку, кофту и шляпу и шла в мастерскую. Там никто не догадывался, кто я, и я с восторгом работала. Но какова была бы моя судьба, если бы меня поймали? Ведь, это легко могло случиться!
   Это увлечение заполняло пустоту моей жизни и я меньше тяготилась своим существованием. Правда, мы с сестрой должны были закрывать свои лица. До десяти лет мы жили, как европейские дети, -- танцевали, ездили верхом и играли со своими сверстниками -- европейскими мальчиками. Но когда мы одели чадру, -- кончилась наша свобода. С этого несчастного дня нас навещали только мужчины-родственники, а ведь никто никогда не ценит общество родственников. Только турецкая женщина может понять, что испытывает девушка, когда ей надевают чадру. С этого дня жизнь точно облекается в траур. Между вами и жизнью встает преграда. А этого не должно быть!
   Чадра погружала в траур наши души. Мы же были народом, который никогда не носил траура по своим умершим!
   Потом началась трагедия. Мою сестру выдали замуж по обычаям Востока. Для мыслящей женщины невозможно было перенести оскорбительность такого положения. Турчанка в первый раз видела своего мужа, когда уже был подписан контракт, поставлена печать, и она была связана на всю жизнь. Он, мужчина, мог стать свободным, сказав одну только фразу: "я развожусь с тобой". Жена должна была жить с ним, пока он этого хотел. Она была его собственностью, которую ему отдали, даже не спрашивая, желает ли она, и не находя нужным показать его ей.
   Надо отдать моему шурину справедливость: он был прекрасный человек. Добрый муж и благородный характер. Он делал блестящую карьеру и со временем стал министром иностранных дел. Он был тогда секретарем моего отца, который очень к нему привязался и решил, что это идеальный муж для его горячо-любимой дочери. Но только потому, что сестра была жертвой этих бесчеловечных обычаев, она возненавидела своего мужа и заставила и меня ненавидеть его. Бедный человек! Разве он был виноват? Вся система была неправильна и ее необходимо было изменить. Но кто бы это сделал? Мы решили, что мы возьмемся за это. Мы найдем пути, которые приведут к свободе турецкую женщину. И мы нашли!
   Но это было не легко! Кто мог нас услышать? Кто стал бы печатать наши статьи, если бы мы хотели прибегнуть к такому средству? Кроме того, про это узнали бы, и мы понесли бы наказание. А разве это улучшило бы положение дел? Таким потерпевшим был наш же сосед, поэт. У Абдул Гамида были короткие разговоры с людьми, умевшими держать в руке перо. Среди ночи шпионы его величества налетели на дом поэта и старательно перерыли все его бумаги. Нашли только самую невинную поэзию. Но и поэт, и вся его семья исчезли в эту ночь и долго никто не смел спрашивать, куда они девались. Нет, прибегать к помощи пера было невозможно. Мы должны были искать других путей.
   Со времени замужества моей сестры мы поклялись сделать что-нибудь для освобождения турецкой женщины. Мы каждый день встречались, чтобы говорить про наши горести. Мы читали про женщин других стран, читали все, что попадалось нам под руку -- хорошее, плохое и просто ненужное. Наша цель стала для нас религией. Мы устраивали обеды, конечно, только для женщин, -- и обсуждали нашу судьбу. Но, все-таки, мы не подвигались ни на шаг. Что могли мы сделать? Как раз в этот период наших стремлений Абдул Гамид запретил эти обеды и музыку, которая служила предлогом для наших собраний. На него было сделано очень серьезное покушение бельгийским анархистом. Как смели мы желать играть на рояли и петь, когда жизнь нашего "возлюбленного" монарха была в опасности! Весь народ был погружен в нечто вроде социального траура, в виде благодарственной жертвы за его "чудесное спасение".
   Но мы с сестрой, все-таки, продолжали работать для нашего дела. Мы говорили себе: как может цивилизованный мир помочь нашим страданиям, когда там не знают о том, как мы страдаем? Нам нужно было найти перо европейца, который понял бы нас, мог бы защищать и, главное, хотел бы это сделать. Судьба привела в то время к нашим берегам Пьера Лоти. Мы решили встретиться с ним и просить его о защите.
   Правда, Пьер Лоти был всегда другом турок. Он любил нашу культуру и мог помочь нам. Мы почти наизусть знали его произведения. Мы знали, что он поэт в прозе, хотя основой его романов и была всегда действительная жизнь. Так было с романами "Азиадэ" и "Мадам Хризантем", и мы понимали, что если бы он написал роман нашей жизни, то это должно было бы быть его романом. Нам самим нужно было сделать для него этот роман. И вот роман, который потом превратился в "Разочарованных", стал для нас центром нашей жизни. Начался он с того, что мы написали до востребования морскому офицеру Вио (Лоти) и устроили с ним свидание, которое совершенно правдиво описано в книге Лоти. Опасность этих встреч восхищала его. Он очень интересовался турецкими женщинами и длинные письма, подписанные в романе именами Зейнеб, Мелек и Дженам, были написаны моей сестрой и мной. Француженка, которой мы доверяли, исправляла их для нас. Но письма -- наши и это -- наш дневник.

0x01 graphic

Знаменитый французский писатель Пьер Лоти у себя дома в "турецком уголке".

   Роман "Разочарованные" был переведен на все языки и его очень много читали, но, быть может, все-таки, не мешает вспомнить его содержание. Три турчанки -- Дженам, Мелек и Зейнеб, воспитанные европейскими гувернантками, тяготятся своей судьбой. Одна из них замужем за человеком, которого ненавидит. Чтобы культурный мир узнал про их горести, они пишут известному французскому романисту, прося его сделать это доброе дело. Он заинтересован и приезжает в Константинополь. Но так как они мусульманки и не могут открыто с ним познакомиться, они устраивают самые необыкновенные встречи в уединенных местах. В то же время, они изливают ему в письмах всю свою душу. Потом Мелек умирает, Дженам убивает себя из любви к французскому романисту, который ни разу не видал ее без чадры. Остается одна Зейнеб. Вот содержание романа. Почти история нашей жизни, написанная волшебным пером Пьера Лоти и вставленная в рамку из самых дивных картин нашей прекрасной родины, которые когда-либо были переданы человеческим пером.
   Но кто же была Дженам? Да, собственно, никто определенно. Иногда это была одна из наших двоюродных сестер, другой раз -- другая. Нас всегда было три женщины с закрытыми лицами. Лоти в первый раз увидал наши лица, когда мы встретились потом в Париже.
   Нас обвиняли в том, что мы обманывали Пьера Лоти. Но это неправда. Ради этого романа Дженам должна была жить и умереть. Ради романа же Лоти должен был поверить, что она умерла от любви к нему. В землю был опущен гроб с воображаемой Дженам. В память ее Лоти воздвиг маленький алтарь у себя дома, в Рошфоре. Должны ли мы были убивать его иллюзии? И не прекраснее ли иная ложь самой жизни?
   Наша книга должна была быть лучшим из всех когда-либо появившихся в печати романов. Я, Мелек, не побоялась умереть, чтобы дать возможность Лоти описать живописные турецкие похороны. Почему бы не умереть и Дженам? Ее трагический конец был необходим для романа, и Лоти не написал бы так, если бы он только "воображал" ее смерть. Ведь, эта женщина излила ему всю свою душу, она умерла от любви к нему -- и борьба турецкой женщины за свободу стала с тех пор священна для Лоти в память Дженам. А этого-то мы и хотели.
   Каких только планов мы ни строили, чтобы наши свидания с ним были возможно романтичнее! Как мы старались, чтобы Лоти почувствовал всю грусть и пустоту нашей жизни! А какие письма мы писали! Напрасно Лоти говорит в предисловии, что героини никогда не существовали. Нас без труда узнали бы за легким покровом вымысла. Если мы хотели рисковать, нам необходимо было потом бежать. Если бы мы остались, нас ждала бы гибель. Если же мы убежим, у нас, все таки, есть надежда благополучно добраться до Парижа. И мы решили бежать, не откладывая. Мы знали, что это значит, может быть, на век проститься с Турцией. Мы никогда не сможем вернуться, пока на троне Абдул Гамид, но настанет же день, когда его смерть или революция освободят нас от этого отвратительного, преступного сумасшедшего и дадут женщине свободу!
   Мы говорили себе, что будем жить во Франции, с нашими французскими родственниками, и все будет хорошо. Но судьба пожелала другого. Нам нужно было пережить еще много трагических глав. Но этого нельзя было избегнуть. Так было написано. Кисмет!
   Нас часто потом упрекали, что мы не расчитали цену, которой придется расплачиваться за наш побег. Но разве кто-нибудь расчитывает перед лицом серьезной опасности? Нам казалось, что мы совершенно измучены этой безсмысленной гаремной жизнью и всегда мечтали о Франции. Мы воображали, что там все счастливы и свободны. Целью нашей жизни было работать для освобождения турецкой женщины, а бегство наше будет публичным протестом. Увы! нам и в голову не могло прийти, что мы всего только со сковороды бросаемся в огонь!
   Правда, у нас не было недостатка в смелости. Даже наши самые строгие критики не отказывают нам в этом. Турецкие женщины в те дни не путешествовали. За семьями крупных чиновников следили днем и ночью. За нами же особенно усердно следили из-за нашей французской крови.
   Наши слуги -- греки и армяне, -- были подкуплены и не отходили от нас. И, все таки, мы дошли до такого отчаяния, что решили бежать из этой страны, чтобы стать свободными.
   Прежде всего надо было, конечно, достать паспорта. Их мы купили у одной польки -- нашей учительницы музыки. К счастью для нас, она и ее две дочери уезжали в Египет, иначе она не могла бы продать нам паспорта. Одна из дочерей должна была ехать с нами в Париж, мать же уехала с фальшивыми паспортами с другой дочерью в Египет. Конечно, мы заплатили за это огромные деньги. Можно себе представить, сколько драгоценностей пришлось нам продать, чтобы уплатить по этому счету! Но другого выхода не было -- кто дал бы нам паспорта?
   Моя сестра была замечательной артисткой и великолепно исполняла роль матери. Она изучила все движения старой польки, переняла ее ужимки, интонации ее голоса и ее нарисованные горелой пробкой морщины и седые локоны были очаровательны. Я была ее дочерью и так как мне приходилось меньше разговаривать, я не так старательно, как она, изучала свою роль.
   Все было готово к бегству. Прислугу мы разослали с разными поручениями. Снаружи у двери в гарем мы поставили пару туфель, чтобы хозяин гарема думал, что у нас посетительница. Этикет требовал, чтобы он не входил, если в гареме есть гостья. Мы должны были на сутки отправиться к нашим родственникам в деревню. Это давало нам время перейти турецкую границу прежде, чем наше бегство будет замечено. Под взглядами полиции и тайной полиции мы храбро вышли из дома наших знакомых -- поляков и сели на восточный экспресс. Какое счастье, что никто не мог слышать, как бились наши сердца!

0x01 graphic

Под взглядами полиции и тайной полиции мы, переодетые, вышли из дома знакомых поляков.

   Мы очень старательно обдумали весь план, но он едва не потерпел крушения. В этот самый день отцу вдруг пришло в голову поехать вслед за нами к нашим родственникам в деревню. Оказалось, что они и не ждали нас. Но мы, все-таки, успели переехать через границу и были уже в Белграде, когда наши следы были найдены. Султан телеграфировал, чтобы нас арестовали, так как я была еще несовершеннолетняя, отец же поехал вслед за нами. Нас спасла только доброта наших сербских друзей, которые не желали, чтобы нас вернули на родину, где нас ждала неизбежная кара. В конце концов, мы добрались до Парижа -- цели всех наших мечтаний в течение стольких лет.
   Но мы ждали слишком многого, и Франция нас разочаровала. Конечно, Франция наших мечтаний не могла существовать!
   Наши французские родственники были холодно-вежливы с нами, бедными мусульманскими беглянками. Но мы были в Европе и хотели в Европе остаться. За это было заплачено дорогой ценой. Позор убил нашу мать. За ней вскоре последовал и отец.
   Главою семьи стал мой юный брат.
   Бедный отец! Мы не представляли себе, какой удар нанесем ему нашим бегством. Султан никогда уже больше не доверял ему. Но отец щедро снабжал нас деньгами до самой своей смерти. Он делал это, конечно, тайно, так как официально отрекся от нас.
   Вскоре после смерти отца я вышла замуж за поляка и тут началась новая глава моей жизни. Мой муж был талантливым композитором и его произведения исполнялись лучшими оркестрами. Я очень любила своего мужа и после пережитых бурь на время вошла в тихую гавань. Скоро на свет появились четыре новые жизни, и я возилась с своими детьми, как с куклами.
   У моего мужа были хорошие средства, и мы жили открыто. Мой муж много помогал музыкантам, артистам и писателям. Мы радовались, когда открывали талант и могли помочь его развитию. Те годы, которые так скоро промелькнули, могли бы быть рассказаны, как повесть о выдающихся мужчинах и женщинах, которые были нашими друзьями.
   Но счастье никогда не бывает долгим. Началась Великая война и сразу встала над нашей семьей черной тучей. Моя сестра, которая была мне верной подругой во всю мою жизнь, была выслана в Турцию. Я и моя турецкая семья были теперь врагами. Я должна была мечтать о поражении своей родины и близких мне людей. Нас с мужем война совершенно раззорила.
   Тут уж я больше не раздумывала. Я сразу же решила стать портнихой.
   Теперь я портниха и очень довольна своей судьбой. Хотела ли бы я вернуться в Турцию? Сделала ли бы теперь то, что сделала когда-то? Вот вопросы, которые мне постоянно задают любопытные клиентки! Я улыбаюсь и отвечаю:
   -- Если в книге судеб написано, что бы я сделала это еще раз, я это сделаю. Я фаталистка!

0x01 graphic

   Мои заказчицы, важные дамы, шепчутся о моих "лучших днях". Но мне кажется, что они употребляют не то выражение. Это были "другие дни", но я не знаю, были ли они лучше! Когда я слышу несколько слов по-турецки, произнесенных моими соотечественниками, передо мной встает вся моя юность, дворцы и берега Босфора, роскошь нашей жизни; наши драгоценности, незабываемые закаты солнца, и я спрашиваю себя, не была ли то какая-нибудь отдаленная родственница, которая вела эту странную жизнь. Иногда невольно польются из глаз слезы. Но я говорю себе тогда:
   -- Что мне до всего этого, если я вырощу честных граждан?
   Теперь, когда подводишь итоги, видишь, что наше бегство из Турции было необходимо. Ведь мы, с помощью Пьера Лоти, все-таки нанесли удар, который произвел впечатление во всем культурном мире. Теперь, когда турецкая женщина свободна и страшные дни Абдул Гамида вспоминаются, как, ужасный кошмар, наш шаг кажется слишком незначительным. Но мы дорого заплатили за него, и, все-таки, были пионерами!

0x01 graphic

---------------------------------------------------------------------

   Текст издания: журнал "Мир приключений", 1926 г., No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru