Лоти Пьер
На полях Шампани

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Декабря 1915 г.
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 4.

На полях Шампани
Пьера Лоти

С французского В. Д.

Декабря 1915 г.

   ...В этот день, пользуясь затишьем, генерал разрешил мне взять часа на 3--4 автомобиль, чтобы отправиться на розыски могилы одного из моих племянников, сраженного гранатой во время нашего последнего наступления в сентябре.
   По довольно скудным сообщениям я знал, что он должен лежать на случайном бедном солдатском кладбище, устроенном на другой день сражения в пяти или шестистах метрах от маленького городка Т..., развалины которого, все еще разрушаемые ежедневной канонадой, находятся на границе французской зоны, совсем близко от немецких траншей. Но я совершенно не знал, как были похоронены герои -- в общей ли могиле или под маленьким крестом, носящим имя убитого, что позволило бы найти его потом.
   Чтобы попасть в Т... -- сказал мне генерал -- вы должны сделать объезд через деревню Б...; на этой дороге вы менее рискуете быть замеченными. Если бы положение этого дня оказалось опасным, то в Б... вас, как заведено, остановит часовой. Тогда вы спрячьте автомобиль за какой-нибудь стеной и продолжайте путь пешком, -- конечно, с обычными предосторожностями.
   У моего верного слуги Османа, уже в течение двадцати лет разделяющего со мною опасности всех стран и ставшего теперь, как и все, солдатом, солдатом территориальным, в том же сражении, что и мой племянник, был убит двоюродный брат и похоронен, как ему сказали, на том же кладбище. Осман также получил разрешение сопутствовать мне в моих печальных поисках.
   ...Сегодня все в этой мрачной местности запорошено инеем, вся она затянута холодным туманом: в 60 метрах перед собой ничего не видно, а деревья, окаймляющие дорогу, пропадают, точно окутанные огромными, белыми саванами.
   После получасового пробега мы попадаем в самый ад фронта. Хаос, разрушение; все сломано, опрокинуто, стены обращены в мусор, дома в брешах, деревни сравнены с землей; нет больше" "статских", не видно ни женщин, ни детей; одни только солдаты, лошади, автомобили, но их столько, что продвигаешься с трудом. Два беспрерывных потока разделяют дороги: с одной стороны, все движется к огню, с другой -- возвращается оттуда. Тяжелые артиллерийские повозки, повозки Красного Креста с военными припасами, продовольствием, трясутся по оледеневшим колеям с оглушительным шумом, соперничая с грохотом непрекращающейся отдаленной канонады. А всевозможные лица, путешествующие на этих огромных движущихся машинах, дышат здоровьем и решимостью; тут и наши солдаты, носящие ныне каски синеватой стали, напоминающие старинные "шлемы" и возвращающие нас к древним временам; тут и белокурые бороды русских, смуглые лица индусов и бедуинов. Вся эта толпа идет, идет, таща груды предметов неправильной формы. Среди огромных колес тысячами пробираются лошади. Право, кажется, что живешь в эпоху общего переселения народов после того, как какое-нибудь страшное землетрясение изменило земную поверхность. Но, нет! это только дело рук великого Проклятого, спустившего с цепи варварство немцев; сорок лет положил он на подготовку чудовищного удара, который, по его расчету, должен был привести к апофеозу его бешеной гордости, но приведет только к падению в море крови и к презрению его всем миром...
   Сегодня полное затишье, так как даже в момент, когда затихает шум от железных повозок, не слышно канонады. Вероятно, причиной этому туман, который будет нам благоприятствовать. О, милый туман, ты явился к нам точно по зову.
   ...Вот мы и в деревне Б..., которую генерал считал конечным пунктом нашего путешествия на автомобиле. Стечение войск достигло своего апогея; между пробитыми стенами, среди сожженных кровель толпятся, двигаются синие каски и шинели. Все заполнено этими тяжелыми повозками, которые, приехав, делаются неподвижными или маневрируют, чтобы повернуть и уехать назад. Мы находимся на пороге пояса местности, куда решаются вступать только ночью, пешком, тихими осторожными шагами, если же днем, то по одному, чтобы не быть замеченными немецкими биноклями. В конце деревни жизнь круто обрывается, точно срезанная ударом топора, вдруг--ни души; правда, дорога продолжается к этому городку Т..., который является целью нашего путешествия, но она совершенно пуста и безмолвна. Меж двух рядов своих тощих, покрытых инеем деревьев она таинственно пропадает в густом, белом тумане и было бы неудивительно прочесть здесь на каком-нибудь столбе надпись: "Дорога Смерти".
   Минута колебания. Но я не вижу ни одного обычного останавливающего сигнала: ни красного павильона, ни ветки, воткнутой в землю, ни часового, который в виде тревожного сигнала подымает обеими руками ружье над головою: следовательно дорога считается сегодня безопасной, и на мой вопрос, ведет ли эта дорога в Т..., находящиеся тут унтер-офицеры, отдавая честь, нисколько не удивляясь, отвечают: "Да, г. полковник". И нам остается только ехать по этой дороге, конечно, осторожно и не быстро, чтобы не производить большого шума.
   И по одной этой тишине, в которую мы погружаемся, я мог бы сказать, что мы на передовых позициях, так как это одна из странностей новейшей войны, что трагическая зона, прилегающая к окопам варваров, имеет вид пустыни; на ней никого не видно, все спрятано, зарыто и кроме дней, когда Смерть начинает там выть своим ужасным голосом--на ней ничего не слышно.
   Мы все подвигаемся вперед, вперед, среди монотонной, мрачной обстановки, неизменной, туманной, с какой-то неплотной, точно состоящей из кисеи атмосферы; в пятидесяти метрах за нами она закрывается, сдвигается; на пятьдесят метров вперед она открывается по мере нашего приближения, но не меняет своего вида; все та же беловатая равнина, расплывающаяся, не открывая дали, все та же плотность этой холодной и белой ваты, заменяющей воздух, и тот же двойной ряд посеребренных инеем деревьев, похожих на большие метлы, которые точно обмакнули в соль прежде, чем воткнуть их рукоятками в землю. Однако можно заметить, что местность эта часто посещается огнем-порохом или чем-либо подобным. О, сколько деревьев раздробленных, искривленных, с оторванными и превращенными в щепы и лохмотья ветвями!
   Мы пересекаем французские траншеи, идущие направо и налево от дороги, лежащие напротив того неизвестного, к которому мы стремимся; они приготовлены тут в несколько рядов на случай, -- незначительного, впрочем, и невозможного -- отхода наших войск. Но траншеи эти пусты и все по-прежнему молчаливо кругом. Время от времени я останавливаю автомобиль, чтобы оглядеться кругом и прислушаться. Ничего; тишина такая, точно сама природа умерла от этого холода. Туман все усиливается и нет бинокля, который мог бы пронизать его. Самое большое, они могут разве только услыхать наше приближение. По карте нам остается еще по меньшей мере два километра. Вперед!
   Но вдруг кажется, точно появляются привидения: головы, ряд голов, покрытых синими касками, вдруг подымается из земли направо, налево, близко и далеко! О, черт возьми!.. Ведь это, конечно, наши; они только смотрят на нас, чуть-чуть приподымаясь. Но раз эти траншеи, мимо которых мы быстро мчимся, так хорошо населены бдительными солдатами, значит, мы очень близко от логовища людоеда. И все-таки мы продвигаемся еще немного вперед, раз нам помогает наш верный сообщник -- туман.
   Когда впереди остается только пятьсот метров, мне вдруг вспоминаются их микрофоны: -- они одни могут выдать нас, так как промерзшая земля и туман великолепные проводники звука. И у меня является сознание, что мы увлеклись, продвинулись слишком далеко, что меня окружает Смерть, что только один туман еще спасает нас, и ответственность за жизнь моих людей заставляет меня задрожать -- ведь я же сегодня не в командировке, а просто на прогулке и, случись с одним из моих солдат несчастье, угрызения совести всю жизнь не дадут мне покоя. Пора, пора оставить здесь автомобиль... А потом я буду продолжать путь в Т... пешком: там я добуду от наших, укрывающихся в подвалах руин, указания о местонахождении разыскиваемого мною кладбища.
   Но в этот самый момент предо мною на поле, налево от дороги, начинает вырисовываться густой ряд крестов из белого дерева, установленных плотными рядами; их так же много, как лоз в виноградниках Шампани; бедное солдатское кладбище, такое недавнее и вместе с тем такое большое, тоже все запорошенное инеем, как вся окружающая равнина, и страшно печальное на этой беловатой почве, без признака зеленой травки... Неужели это то, которое мы ищем?
   -- Да, конечно, это оно, -- заявляет Осман, -- это оно, потому что вот и могила моего бедного кузена, вот эта первая, господин полковник, у крайнего рва, я отсюда вижу надпись.
   И действительно, я тоже читаю: Пьер. Д...; надпись сделана крупными буквами и крест, точно более других и повернут к нам, как бы крича: "Стойте, мы здесь, не рискуйте ехать далее, слезайте."
   И мы слезаем, внимательно вслушиваясь в тишину. Ни звука, ни движения ни откуда, кроме падения нескольких игл инея с тощих деревьев дороги. Мы как будто в полной безопасности и тихо входим на кладбище, куда нас точно позвал этот скромный ' деревянный крест.
   Осман предусмотрительно приготовил две маленькие, запечатанные бутылочки с именами наших усопших, чтобы зарыть их в ногах у них из опасения, как бы снаряды не разрушили всех этих хрупких крестов с надписями. Правда, мы совершенно забыли о лопате, чтобы рыть землю, но что делать, обойдемся как-нибудь. Оба шофера выходят вместе с нами, так как, узнав, куда мы едем, они возымели прекрасную мысль захватить с собою фотографические аппараты, чтобы снять могилы. Пьера Д... мы нашли тотчас же; оставалось найти моего племянника среди этой молодой .замерзшей толпы.
   Чтобы выиграть время -- так как, надо сознаться, место было не из спокойных, -- мы разделились и решили идти поодиночке вдоль этих правильных рядов.
   Думаю, что ни одно человеческое воображение не способно представить себе что-либо более печальное этого обширного солдатского кладбища в такой заброшенности, в этой зловещей и предательской тишине, которая тем не менее живет, и в таком ужасном соседстве, откуда постоянно висит угроза смерти. Все бело или беловато, начиная с этой почвы Шампани даже без этих бесчисленных белых кристаллов льда, которыми она покрыта. Ни кустика, ни деревца, ни даже травки; одна только бледно-серая, как пепел, земля, в которой их похоронили. Двести пли триста маленьких узеньких холмиков, точно не хватило места; каждый отмечен жалким крестом из белого дерева. Все эти кресты, покрытые инеем, похожи на распростертые руки, точно окаймленные бедными тихими слезами, которые застыли, не успев упасть. А тумак так ревниво охраняет все, что не видно и конца кладбищу; последние кресты с бесчисленными белыми подвесками пропадают в бледной туманной дали. Точно весь мир кончается этим кладбищем со всеми мириадами печально блестящих игл, и нет ничего другого.
   Я уже нагнулся, по крайней- мере, к сотне могил, но мне все попадались чужие имена, часто даже ужасные слова: "не опознан". Говорю -- нагнулся, потому что иногда надпись вместо черной краски бывала выцарапана на маленькой цинковой дощечке -- за неимением лучшего -- выцарапана поспешно и ее с трудом можно было разобрать. Наконец-то нахожу несчастное дитя, которое ищу: "Сержант Жорж де Ф..." Вот он тут среди своих товарищей по молчанию. На его долю пришлась маленькая цинковая дощечка и имя его старательно написано чем-то острым, по всей вероятности, гвоздем и молотком. И, что здесь большая редкость, на его кресте висел венок, о! очень скромный венок из уже выцветших листьев, на память от любивших его солдат, так как я знаю, что Жорж был добр к ним.
   Чтобы приехать потом за его телом, я зарисовываю в свою записную книжку план кладбища, подсчитывая ряды могил и число могил в рядах... Ого! начинают свистеть пули. Три или четыре, одна за другой. Откуда они явились? Конечно, они предназначены нам, так как свист их оканчивается таким певучим: "Куй-у! Куй-у!" что всегда бывает, когда пули пролетают в вашем направлении и падают очень близко. Затем снова водворяется тишина, ноя начинаю поторапливаться со своим планом. И, по мере того, как я остаюсь тут, ужас этого места охватывает меня все сильнее. О, это кладбище, которое вместо того, чтобы кончиться, как всякий реальный предмет, все более и более заволакивается облаками тумана; все эти могилы с застывшими на них, точно слезы, льдинками; эта белизна почвы, белизна всего окружающего, и Смерть со слабым птичьим криком, предательски витающая здесь... Там на могиле Пьера Д... я вижу Османа, тоже совершенно расплывающегося в тумане: он нашел заступ, вероятно, забытый после погребения, и зарывает бутылочку с именем. Опять "Куй-у! Куй-у!" Место, очевидно, нездорово, как выражаются солдаты, и надо- поторапливаться покинуть его.
   Час от часу не легче! Теперь -- шрапнель. Не дожидаясь ее разрыва в воздухе, я узнаю ее по полету, отличающемуся от гранаты. Этот первый прицел взят слишком вправо, и снаряд падает в двадцати -- тридцати метрах на маленькие белые холмики. Но мы открыты, это ясно, и это сделали микрофоны. Теперь начнется стрельба, укрыться некуда: ни траншеи, ни малейшей впадины.
   "Нагибайтесь, нагибайтесь!" -- издали кричит мне Осман, который видит вторую приближающуюся ко мне шрапнель в то время, как мое внимание все еще приковано к могилам. Нагибаться, к чему? Это хорошо при гранате, но шрапнели ведь падают сверху. Теперь нам были бы необходимы наши стальные каски, но, не подозревая опасности, мы безрассудно оставили их вместе с масками в автомобиле. Надо бежать, это единственный выход. Осман подбегает ко мне с лопатой и второй бутылочкой. Я кричу ему: "Нет, нет, слишком поздно, беги!" О, Боже, а автомобиль еще не повернут! Но ведь это же элементарное правило: приехав, я должен был начать с этого.
   Сегодня -- черная серия безрассудств; где была моя голова? Но наш приезд на кладбище был так спокоен. И я кричу шоферам, еще занимающимся фотографией; "Бросайте все, бросайте! Бегите скорее, поворачивайте автомобиль! Все же не очень скоро, чтобы не производить много шума. Идите же, бегите!" Осман пользуется диверсией с шоферами и роет около меня.
   -- Нет, нет, оставь, говорю тебе; видишь, они продолжают стрелять, беги, спрячься за каким-нибудь деревом на дороге.
   -- Но у меня почти готово, господин полковник, и я кончу к моменту подачи автомобиля.
   В глубине души я доволен непослушанием Османа и тем, что дело сделано. Никогда так скоро не вырывалась яма, не опускалась бутылочка; после этого Осман засыпает все землей, прыгает на месте, чтобы заровнять землю и бросает заступ могильщика. И мы бежим по холмикам наших мертвецов, внутренне прося у них прощения. Нет ничего смешнее, ничего глупее бегства под огнем. Но я не один, я отвечаю за своих солдат и, задержав бегство хоть на минуту, чувствовал бы себя преступником.
   Шрапнели продолжают рваться, осыпая все кругом своим градом. И как странны все эти утонченности современной войны; эта Смерть, невидимо ищущая нас из глубины белой ваты горизонта. Ее посылают к нам люди, которых мы не видим и которые не видят нас, посылают наобум, но уверенные, что она нас настигнет.
   Мы подбегаем к автомобилю в ту самую минуту, как он только что повернул, бросаемся в него и, развивая полную скорость, мчимся вперед. Как ураган, пролетаем мимо населенных траншей, но на этот раз головы не показываются из-за стрельбы.
   Солдаты там вне опасности, но мы ее еще не избегли и все наше спасение в быстроте хода.
   Во время этой бешеной гонки, когда мне нечего делать, мысли мои еще интенсивнее уносятся к мрачному кладбищу и его мертвецам. А как удивительно ясно слышна шрапнель, шум ее полета в этой мертвой тишине и странном все усиливающемся тумане, точно в микрофоне. Впрочем, я слушаю их шум, пожалуй, в первый раз так solo, выделенный из другого обычного шума, если можно так выразиться, "интимно", ибо он сделал мне честь явиться лично для меня. Никогда еще до сих пор не испытывал я этого почти физического чувства безумной скорости этого маленького, тяжелого предмета, и каков должен быть удар от него в хрупкое препятствие--грудь или голову!..
   Шутка сыграна, и мы возвращаемся в деревню Б... Там уж шрапнели не достать нас, туда могут долететь только тяжелые снаряды. У нас ни царапины, ни разбитого стекла. Инстинктивно шоферы останавливают автомобиль в тот самый момент, когда я хочу сказать, что надо дать передохнуть машине, а нам прийти в себя и привести в порядок шинели, которые, брошенные в кучу, во время бешеной гонки танцевали дикую сарабанду вместе с фотографическими аппаратами, касками и револьверами.
   И вот, подобно людям, нашедшим какой-нибудь навес, чтобы спрятаться от заставшего их ливня, мы смотрим друг на друга и нас душит смех. Хочется смеяться, несмотря на свежее и грустное воспоминание о наших покойниках, смеяться над тем, что мы так ловко избежали опасности, что удачно выполнили задуманное, и особенно над тем, что провели дураков, стрелявших по нас...

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru