Лопатин Герман Александрович
Запись беседы с Г. А. Лопатиным от 3 ноября 1913 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания о Тургеневе.

   И. С. Тургенев в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 1. Изд. 2-е
   М.: "Художественная литература", 1983.-- (Серия литературных мемуаров).
   И. С. Тургенев. В воспоминаниях революционеров-семидесятников
   Собрал и комментировал М. К. Клеман
   Редакция и введение Н. К. Пиксанова
   М.,-- "АСАDЕМIА", 1930
   
   

Г. А. ЛОПАТИН

ВОСПОМИНАНИЯ О ТУРГЕНЕВЕ

ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С Г. А. ЛОПАТИНЫМ ОТ 3 НОЯБРЯ 1913 Г.

   Известный революционер народоволец Герман Александрович Лопатин (1845--1918) часто встречался с Тургеневым в Париже во второй половине семидесятых годов и вел с ним неоднократно продолжительные политические разговоры. П. Л. Лавров в биографии Г. А. Лопатина, рассказав о его бегстве из Сибири в 1873 году, писал: Лопатин "жил постоянно в Париже, где сблизился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, который очень полюбил его: в последней записке, полученной мною от Ивана Сергеевича и писанной карандашом за несколько дней до его смерти, Иван Сергеевич выражал желание видеть Лопатина, только что вернувшегося в Париж после бегства из Вологды. Он содействовал основанию Парижской библиотеки, был посредником между Тургеневым и ею, а также между ним и мною в период моего пребывания в Лондоне через его руки большею частью проходили вклады, вносимые Иваном Сергеевичем на продолжение "Вперед!"
   Г. А. Лопатин мог бы, без сомнения, рассказать многое интересное о Тургеневе и об его отношениях к эмигрантам. В уже цитированной биографии Лавров писал о нем: "Его жизнь была полна событий и приключений, которые вызывали интерес в людях, его вовсе не знавших. Среди знавших его в Петербурге, в Ставрополе, в Иркутске, в Вологде, в Ташкенте, в Париже, в Лондоне, в Швейцарии он имел всюду друзей и приятелей. Он вел обширную переписку. Его рассказы, полные блеска и юмора, чаровали слушателей. Поэтому и материал для его биографии мог бы быть очень богат и разнообразен. Но именно разнообразие мест и личностей, среди которых имели место разные эпизоды его жизни, здесь представляет затруднение... Лишь сам Лопатин был бы способен сгруппировать и распределить все эти эпизоды в надлежащей перспективе и гармонии. Его уговаривали не раз сделать это. Уговаривал его и Иван Сергеевич Тургенев, угадывавший в нем блестящий литературный талант. Уговаривали его и друзья. Ему было все некогда".
   Отсутствие мемуаров, написанных самим Лопатиным, восполняется в отношении Тургенева записью беседы с ним С.П. Петрашкевич-Струмилиной Беседа происходила 3 ноября 1913 года, и запись ее, просмотренная и снабженная собственноручными поправками Г. А. Лопатина, предназначалась для несостоявшегося второго выпуска "Тургеневского сборника", издававшегося Тургеневским кружком слушательниц Петроградских Высших женских курсов под редакцией Н. К. Пиксанова. Запись воспроизводится в настоящем сборнике в том же виде, как она была впервые опубликована в No 8 "Красной Нови" 1927 г. -- без литературной обработки, в диалогической форме, как она была положена на бумагу немедленно после беседы.

-----

   Я передала Герману Александровичу нашу просьбу: не может ли он написать свои воспоминания для нашего тургеневского сборника.
   -- Нет. Ни в каком случае. Я не испытываю ни малейшего "литературного зуда" -- одно из любимых выражений Ивана Сергеевича. Мне уже не раз делали подобные предложения, но, повторяю, у меня нет "литературного зуда"... Впрочем... если вы уже пришли, я расскажу вам, что помню.
   Начну словами самого Тургенева. Они свежи в моей памяти, так как еще недавно мне пришлось привести их по поводу одного современного романа -- "То, чего не было" Ропшина1. Слова эти были сказаны Тургеневым в одну из наших бесед с ним по поводу произведений Достоевского. Объясняя свое отрицательное отношение к роману "Бесы", Тургенев говорил:
   "Выводить в романе всем известных лиц, окутывая и, может быть, искажая их вымыслами своей собственной фантазии, это значит выдавать свое субъективное творчество за историю, лишая в то же время выведенных лиц возможности защищаться от нападок. Благодаря главным образом последнему обстоятельству, я и считаю такие попытки недопустимыми для художника".2
   -- В самом деле, -- пояснил Герман Александрович, -- публика может думать, что автор, выводя на сцену целое общественное направление и его представителей, добросовестно изучил все материалы, всесторонне ознакомился с этим течением и затем уже вынес перед лицом публики окончательный результат своих занятий. А ведь в действительности это сплошь и рядом только простое, далекое от исторической правды измышление автора.
   Возьмите "Бесов". Внешняя сторона совершенно совпадает с известными событиями. Это убийство Иванова в Петровско-Разумовском, пруд, грот и т. д. {В романе "Бесы" Достоевский широко использовал материалы, доставленные "делом о заговоре, составленном с целью ниспровержения существующего порядка управления в России" -- так назывался процесс Нечаева.}. Ну, а внутренняя, психологическая, -- совпадает ли с действительной психологией действующих лиц? Я знал лично Нечаева, знал многих из его кружка и могу сказать: никакого, ни малейшего сходства.
   Так же и герои Ропшина, ведь пальцами на них указывают: это Каляев, это покушение на Дубасова, или еще там кого. Всех по фамилиям называют. А правда? Где она? Все лица наделены той психологией, какую вздумалось дать им автору. Настоящим Каляевым там, быть может, и не пахнет. А публика понимает все просто. Написано -- значит правда.
   И что за лукавое название -- "То, чего не было". Кого хотел автор обмануть? Цензуру? Но, право, она не так глупа. Публику? Наивность какая! Ведь этот роман именно так и понимают, как то, что было, как подлинный человеческий документ. Какое это пустое выражение "человеческий документ". Все ведь "человеческий документ", все, к чему прикасалась рука человека.
   И еще вспоминается мне одно, столь же нелепое, как "человеческий документ", выражение, введенное в литературу Зола, это -- "экспериментальный роман". Художник теоретически ставит известное лицо в разные затруднительные в моральном смысле положения и фантазирует, что из этого выйдет. Занимается экспериментом над человеческой душой. Я понимаю эксперимент в науке. Там он проверяется и контролируется самой природой, ограничен строго определенными данными. А здесь? Никакого контроля, никакого ограничения. Мели, что хочешь. Мне возражали, что Ропшин задался в, своем романе разрешением определенной моральной проблемы. Боже мой, да разве это задача художника? Разве может художник так просто, здорово живешь, посидеть, посидеть, да и сказать себе: а сем-ка я изображу того-то так-то? или а сем-ка я поставлю того-то в такое-то положение и посмотрю, что будет?-- Нет. Образ должен владеть художником, а не какие либо другие соображения. Когда же от образов художник удаляется в область теоретических рассуждений, такие страницы обыкновенно бывают самыми слабыми местами романа. Возьмите вы рассуждения в "Войне и мире" Толстого. Разве ими хорош роман? Да нет. Хорош он бытовой и психологической разработкой образов.
   Прав Овсянико-Куликовский, деля художников на субъективистов и объективистов. Одни носятся с собою, себя поедают своим анализом, себя и выводят, а другие подмечают и вырисовывают чужую личность. Возьмем Тургенева и Толстого. Тургенев рисует нам не себя, не свою, а чужую личность. Толстой же, наряду с другими, в высшей степени художественными лицами, выводит всегда и себя. Причем может двоиться, троиться и т. д. Посмотрите: Левин и Вронский в "Анне Карениной". Ведь это сам Толстой с его переживаниями, моральными требованиями и т. д. Да, да... И Вронский -- он. Ведь в Толстом было много барских черточек. Ведь этот аристократизм Вронского присущ был и самому ему -- несомненно. Да и аскетизм Вронского в последней главе -- ведь это толстовский дух.
   И не правда ли, всегда, когда Толстой начинает теоретизировать, это наименее интересные, даже скучные страницы. Но раз только он рисует внутренние переживания живой личности -- сколько правды, сколько прелести в его образах! Анна Каренина! Я не могу ее увидеть без того, чтобы не усесться сейчас же и не начать читать и наслаждаться отдельными любимыми местами и сценами.
   И Герман Александрович оглядел свою почти пустую комнату, свой стол. -- Хорошо, что ее у меня нет, -- весело смеясь, сказал он.
   И как это можно решать моральные проблемы, не принимая на себя ответственности за их решение? Этого нельзя. Если Толстой пишет "Крейцерову сонату", то устами Позднышева он высказывает свой собственный взгляд на брак. Он готов отвечать и защищать этот свой взгляд. А теперь не так. Нам говорят, что Ропшин не ответственней за Жоржа, героя "Коня бледного". Что это, мол, так, просто теоретическое разрешение отвлеченного морального положения. Нет-с, извините, если я вижу, что этого авантюриста чистейшей воды, Жоржа, убившего мужа любимой женщины и готового совершить и еще целый ряд преступлений, автор любит, сочувствует ему -- это уже выходит не простое теоретическое разрешение проблемы. И писать все это тогда, когда у автора, казалось бы, должны были быть другие взгляды, когда он работал в партии... Примечательно и то, что "Заветы" напечатали этот роман на своих страницах. Скоро у нас будут помещать в партийных журналах все, что только литературно написано или, говоря языком последних лет, "читабельно".
   Я не возражаю против напечатания вообще какого угодно романа, но партийный журнал должен выдерживать направление во всех своих отделах и предоставлять все, не подходящее к этому направлению, печатать в других журналах...
   Однако, возвратимся к моим встречам с Тургеневым в Париже.
   Ходил я к Тургеневу по утрам, принимал он меня у себя наверху в своих маленьких комнатках на улице Дуэ. Приходя к нему, я не раз заставал у пего madame Виардо, с которой Тургенев читал по утрам по-русски3. Меня всегда поражали ее черные испанские глаза -- вот такие два колеса (Герман Александрович изобразил их широким жестом). Да и вся-то она была "сажа да кости", как говорил Глеб Успенский про одну грузинскую девушку.
   Надо сознаться, смотрела на эмигрантскую публику madame Виардо косо. Может быть, боясь, что они обирают Тургенева, а может быть, из боязни, что они могут набросить тень неблагонадежности на Ивана Сергеевича4. С обычным появлением таких гостей у Ивана Сергеевича она сейчас же спускалась к себе вниз. Там внизу у нее был свой салон, куда допускались русские баре, артисты, художники и в особенности музыканты. Я там не бывал, отчасти благодаря плохому знанию разговорного французского языка...
   Так вот, прихожу я однажды утром к Ивану Сергеевичу и застаю у него Салтыкова-Щедрина. Михаил Евграфович сердито хрипел:
   -- Ну, что ваши Зола и Флобер? Что они дали?
   -- Они дали форму,-- отвечал Тургенев.
   -- Форму, форму... а дальше что?-- допытывался Щедрин.-- Помогли они людям разобраться в каком-нибудь трудном вопросе? Выяснили ли они нам что-нибудь? Осветили тьму, нас окружающую? Нет, нет и нет... 5
   Тогда Тургенев, беспомощно разводя руками, спросил Щедрина:
   -- Но куда же нам-то, Михаил Евграфович, беллетристам, после этого деваться?
   -- Помилуйте, Иван Сергеевич, я не о вас говорю,-- возразил Щедрин,-- выв своих произведениях создали тип лишнего человека. А в нем ведь сама русская жизнь отразилась. Лишний человек -- это наше больное место. Ведь он нас думать заставляет.
   Надо вам заметить, что Тургенев до старости не потерял способности краснеть, как юноша. И тут он вспыхнул весь...
   Встает в моей памяти одна сцепка по поводу "Бесов", а именно -- по поводу карикатуры на Тургенева, помните... Кармазинов? "Merci" Достоевского -- злая пародия на Тургеневское "Довольно".
   В разговоре со мной о "Бесах" Иван Сергеевич заметил:
   -- Там и мне досталось.
   А я, представьте, совершенно забыл о Кармазинове. Во время чтения я почему-то не обратил на него внимания.
   -- Где же, Иван Сергеевич? Я что-то не помню. Это Верховенский-отец, что ли?
   -- Ай, нет!-- поморщился Иван Сергеевич.-- Чудной вы человек... Ну, как его? Ну, да этот...-- и что-то брезгливое пробежало по губам Тургенева,-- Кармазинов.
   Вдруг я вспомнил. И, сознавая, что это неприлично, неудобно, нехорошо, я, как ни крепился, как ни старался, не мог удержаться от душившего меня громкого, неудержимого смеха... Закрыв лицо руками вот так, я буквально катался по креслу от смеха... Так нелепа была фигура Кармазинова рядом с красивой фигурой стоявшего передо мною Тургенева...
   А какая умница был Тургенев! Вы почитайте его переписку с Герценом7. Какой проницательный ум! Какое всестороннее, широкое образование! Как знал он литературу не одного своего, но и других народов! Ведь он владел многими языками.
   Теперь мне вспоминается все отрывками, отдельными сценами... Знаете, человек всегда забывает одну истину -- все люди смертны. Кай -- человек, следовательно, Кай смертен. Мы, живые, никогда не помним этого.
   А о чем, о чем бы ни поговорил я с теми, с которыми уже не поговоришь... Да... Был я близок тоже, и даже ближе, с Марксом. Я испытывал на себе чисто отеческую любовь его ко мне. Часто видались мы с ним, горячились, спорили, случалось, говорили подолгу о пустяках... а многое, многое, очень важное, осталось невыясненным. Обо многом надо было узнать, попросить совета... 8
   И по отношению к Тургеневу у меня осталось тяжелое чувство невыполненного обещания. В свое время я не сделал того, что собирался, а потом уже не пришлось. Я расскажу вам это.
   Попав последний раз за границу, я в Париже получил письмо от Тургенева с. просьбой приехать к нему в Буживаль. А Буживаль ведь не близко от Парижа -- пять франков. Я привык в это время считать расстояние на франки. Я поехал. Встретила меня там madame Виардо далеко не любезно и не хотела пустить к Тургеневу, ссылаясь на его тяжелое состояние. Как пропуск я показал ей письмо Ивана Сергеевича и прошел.
   Время было неудачное. Тургенев корчился от боли. У него были ужасные боли где-то около позвоночника. Ему только что впрыснули морфий, и он должен был заснуть.
   Увидев меня, Тургенев обрадовался.
   -- Я не могу говорить сейчас,-- сказал он,-- но мне необходимо увидеть вас еще раз и переговорить с вами.
   Я хотел что-то сказать, по Иван Сергеевич остановил меня.
   -- Молчите, молчите,-- сказал он,-- дайте мне договорить, а то я сейчас засну. Вы приедете еще раз ко мне непременно.
   Я ушел и все собирался съездить. Но... пять франков! Вы понимаете?.. и вдруг я узнаю, что он умер... а несказанное так и осталось несказанным.
   Я долго потом ломал голову: о чем хотел переговорить со мной Тургенев, что он хотел сообщить мне, да так ничего и не придумал...
   -- Вы спрашиваете, были ли у меня письма Тургенева? Да, были. Но весь свой архив перед отъездом в Россию я оставил за границей, а потом он был уничтожен.
   -- В "Былом" мне попалась переписка Тургенева с, Лавровым по поводу вашего ареста и побега9. Это было, кажется, в...
   -- Эх, ну, стоит ли разбираться, когда это было, и устанавливать даты. Сидел я чуть ли не двадцать семь раз в восемнадцати разных тюрьмах -- всего сразу и не вспомнишь.
   Во время своих поездок за границу я каждый раз бывал у Тургенева. Познакомился я с ним по поводу дел журнала "Вперед!". Вам известно, что Тургенев субсидировал этот журнал. Сначала он давал тысячу франков в год10, а потом пятьсот. Так вот по поводу этих денег у меня и было поручение к Тургеневу от Лаврова.
   Тургенев далеко не разделял, конечно, программу "Вперед!". Но он говорил:
   -- Это бьет по правительству, и я готов помочь всем, чем могу.
   Тогдашний строй России давил Тургенева, и свобода нужна была ему не только как теоретический принцип, как программное пожелание. Он нутром страдал от отсутствия этой свободы у себя на родине и всем нутром жаждал наступления ее в России.
   Он был в лучшем смысле этого слова либерал. Ну, радикал. Он приветствовал каждую попытку выступления против старого строя.
   Тургенев допускал, что социализм, может быть, и будет венцом социального развития человечества11. Но социализм рисовался ему в такой дали, что еле верилось в него. Ему казалось, что ни технические, ни экономические, ни моральные предпосылки не созрели еще для проведения его в жизнь... А кроме того, его смущали сомнения, сможет ли социализм удовлетворить индивидуальным запросам и индивидуальным вкусам будущего общества.
   -- Ведь не будем же мы в самом деле,-- говорил Тургенев,-- ходить, по Сен-Симону, все в одинаковых желтеньких курточках с пуговкой назади?
   Сомневался Иван Сергеевич и в людской способности пока жить сообща, общинно: наша психика не подготовлена к этому. И все попытки жить коммунистически, даже людей хороших и интеллигентных, всегда кончались неудачей...
   В нас Тургенев ценил людей, ради идеи ставящих на карту жизнь свою.
   Было что-то неподдельно отеческое в отношении Тургенева вообще к молодежи. И, пожалуй, он больше любил "буйных" сынов своих. Ибо, по его понятиям, как было молодому человеку и не побуйствовать! "Буйные" были ближе и приятнее душе его.
   -- Но в то же время у Тургенева,-- сказала я,-- было ясное сознание трагической тщеты усилий русских социалистов того времени.
   -- Да, конечно, он знал, что мы потерпим крах, и все же сочувствовал нам.
   Вообще говоря, мы должны были погибнуть, но иногда случается ведь и невозможное.
   Помню в Шлюшине. Вы не слыхали? Так местные крестьяне называют Шлиссельбург. Так вот, помню, там наступил Новый год. Снизу мне постучал Конашевич {В. П. Конашевич -- народоволец. Осужден одновременно с Г. А. Лопатиным в 1887 г. по делу о руководящем кружке партии "Народная Воля" (процесс 21-го).}. Он сидел подо мной. Он поздравил меня с Новым годом. Я не ответил сразу. А потом простучал:
   
   Пусть славит год грядущий тот,
   Кто чает в нем себе отрады
   И от судьбы бездушной ждет
   За подвиг доблестный награды.
   
   Кто вновь надеется пожить,
   По всем умершим справить тризны
   И жертвы новые сложить
   На алтаре святой отчизны.
   
   А я свой дар уже принес,
   Мне новой не видать денницы
   И не восстать из-под колес
   Джагернаутской колесницы*.
   * Стихотворение датировано 1 янв. 1900 г. в сборнике "Г. А. Лопатин. Автобиография. Показания. Статьи. Стихотворения. Библиография литературы о нем. Ред. А. А. Шилова. П. 1921."
   
   ...Я думал не случится, а вот случилось...
   Тургенев любил молодежь и искренне интересовался ею. Когда я бывал в Париже, всегда заходил к нему. Он интересовался моими рассказами о России, в особенности после моих странствий.
   Бывал я у него и в Петербурге. В год так называемого "примирения" Тургенева с молодежью я был в Петербурге и о московских чествованиях только слыхал. Потом я узнал, что Иван Сергеевич приехал в Петербург.
   "Почему бы и не навестить мне его?" -- подумал я и отправился в Европейскую гостиницу.
   Прежде чем войти, я отправил ему свою визитную карточку, чтобы он узнал мою тогдашнюю фамилию. Кажется, Афанасием Григорьевичем Севастьяновым я был тогда.
   Вхожу. Увидал меня Тургенев и воскликнул: "Безумный вы человек! Можно ли так рисковать собой?.." Потом он рассказал мне о своем пребывании в Москве, о речах, о молодежи и чествовании.
   -- Ведь я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство.
   Тургенев красноречивым жестом показал, как это делается.
   -- Ну, и пусть в пусть, я очень рад,-- закончил Иван Сергеевич12
   Умный и скромный был человек Тургенев. Заходил я к нему и еще раз или два. Однажды прихожу я к Ивану Сергеевичу, а он встречает меня словами:
   -- Как я рад, что вы пришли! Вы нужны мне были. И, взяв меня за плечи, заговорил взволнованно:
   -- Безумный, отчаянный вы человек! Уезжайте, бегите отсюда! Скорее! Я знаю, я слышал, не сегодня завтра вы будете арестованы.
   И сколько было тревоги за меня и боязни, что я его не послушаю, в голосе И. С. Я упорствовал. Мне захотелось проверить источник слухов.
   Иван Сергеевич назвал мне фамилию.
   Я знал названного господина за труса. Этот господин встретился с одной важной особой. "А знаете, ваш-то Лопатин...-- огорошила его особа. При словах "ваш Лопатин" на лице моего знакомого появилось, конечно, выражение горячего протеста.-- Да нечего, нечего,-- продолжала особа,-- я ведь знаю, что вы там, за границей, с ним якшаетесь, ну, так не долго ему гулять, скоро его на веревочку посадят".
   Взвесив достоверность названного источника, я заявил:
   -- Нет, Иван Сергеевич, я не поеду.
   Иван Сергеевич сокрушенно качал головой. Ему больно было сознавать, что он не сможет убедить меня.
   Я остался. А через два дня меня арестовали... 13
   Я не мог тогда уехать. У меня были дела, вещи...
   Ко мне должны были прийти.
   Но до ареста я успел еще раз повидаться с Тургеневым. На другой день после нашего разговора я опять зашел к нему. Смотрю, вещи собирает.
   -- Иван Сергеевич, да куда же вы? Вы же хотели пожить здесь? А вечер в Дворянском собрании, на котором вас собираются еще чествовать?
   -- Нет, батюшка мой, оставаться больше не могу. Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: его величество интересуются знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу?
   -- А на такой вопрос,-- сказал Иван Сергеевич,-- может быть только один ответ: "Сегодня или завтра", а затем собрать свои вещи и отправиться 14.
   Тургенев уехал, а я пошел на концерт в Дворянское собрание. Увезла меня на него жена Станюковича. Сидели мы, по обыкновению, на хорах. На эстраде много пели, декламировали. Но особенно памятна мне песня, спетая Тартаковым. Это известное стихотворение Ал. Толстого:
   
   Спускается солнце за степи,
   Вдали золотится ковыль.
   Колодников звонкие цени
   Взметают дорожную пыль...
   
   Я люблю это стихотворение. Кто знает этапы, тот поймет, как верна эта картина 15. Музыка же этой песни Ли--ина полна для меня очарования. В аккомпанементе песни, там, где поют про дикую волю, врывается напев "Вниз по матушке по Волге". Как это хорошо!
   На том же вечере мельком видел я одного из знакомых Тургенева, художника Репина. Мы встречались с ним у Ивана Сергеевича в Париже16. Любопытно, недавно, вот в эти уже годы, на каком-то вечере подходит ко мне старичок. Здоровается со мной.
   -- Здравствуйте, Герман Александрович. Вспомните? Ведь мы встречались...
   -- Где? Не помню.
   -- В Париже художников, помните?
   -- Конечно, Поленов, Репин.
   -- Да ведь вот он, Репин, перед вами...
   -- Да разве вы Репин?
   Передо мною сухенький улыбающийся старичок. Я знал Репина, да не таким. Юношей кудрявым знал я его.
   Как не помнить мне Репина? Его картина "Не ждали" была моим последним впечатлением перед переселением моим туда. Помню, мне попалось объявление о выставке картин Репина. Я зашел. Остановился перед "Не ждали" и залюбовался...
   Блудный сын этот, вернувшийся к семье, я думаю, не политик. Он не за идею страдал, иначе не было бы у него такого виноватого лица. Просто, думается мне, проиграл он казенные деньги, побывал в Сибири. А может быть, у него "черносотенная", говоря современным языком, семья, и он не знает, как его примут. Как бы то ни было, но лица на этой картине удивительные. Мальчик этот, болтающий ногой под стулом... Все на этой картине, все до мельчайших подробностей, живет. Но я был поражен не только верностью лиц, поз и выражений, а главным образом выполнением внешней стороны картины. Вы заметили, как передана там перспектива,-- ведь воздух чувствуется! Вот одна комната, другая, а на пороге кухарка застыла, во второй комнате окно открыто, и там на дворе, за окном, на веревке белье сушится. И кажется, что его чуть-чуть ветерок покачивает. Это удивительно! 17
   Стоял я, любовался этой картиной, а рядом со мною любовались ею же два жандармских офицера. Это была случайность, конечно. На другой день, тоже по случайности, один из них допрашивал меня. И другой был тут же в этой комнате. Странное совпадение. Фамилия допрашивающего меня была страшная -- Лютов.
   Я сейчас же узнал их обоих и говорю им:
   -- А ведь мы встречались с вами, господа!
   У них вытянулись лица.
   -- Где?
   -- Припомните, вы вчера были на выставке?-- начал я их допрашивать.
   --?! Были.
   -- Вспомните, вы стояли перед картиной Репина?
   -- Да.
   -- Так я тоже вместе с вами любовался на эту картину...
   Вспоминается мне и еще один из русских художников в Париже -- Поленов.
   Помню, мы, русские, решили создать библиотеку в Париже, где бы мы могли собираться, читать. Попросили Тургенева устроить в пользу этой библиотеки утро18.
   По делам этой библиотеки у нас было заседание. На этот раз председателем был я. Я записывал ораторов кое-как, для себя, начальными буквами на клочке бумаги. Вдруг, слышу, из угла кричит мне кто-то:
   -- Поленов. Запишите 19.
   Записываю.
   -- Через ять, через ять,-- добавляет тот же голос из угла.
   Я засмеялся.
   Литературное утро состоялось. Оно происходило в доме Виардо. Madame Виардо вышла петь. Пела она романс Чайковского:
   Нет, только тот, кто знал
   Свиданья жажду, Поймет, как я страдал И как я стражду... Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око... Ах! кто меня любил и знал,-- далеко.
   Она была старухой. Но когда она произносила: "Я стражду", меня мороз подирал по коже, мурашки бегали по спине. Столько она вкладывала экспрессии. Ее глаза. Эти бледные впалые щеки... Надо было видеть публику!
   И еще стихотворение Фета спела она:
   
   Облаком волнистым
   Пыль встает вдали.
   . . . . . . . . . .
   Друг мой, друг далекий,
   Вспомни обо мне.
   
   Последние слова были полны такой еле сдерживаемой страстью, такой глубокой тоской, так звали к себе.
   Было спето: "Шепот. Робкое дыханье. Трели соловья". Но это уже не то. Ей удавались вещи с сильным, страстным чувством.
   На этом вечере, помню, захотелось мне курить. Но в доме Виардо это не разрешалось. Я знал расположение дома и вышел во двор. Стою, курю, смотрю: около меня тоже кто-то попыхивает папироской.
   -- Здравствуйте, Герман Александрович!
   -- Здравствуйте!
   А сам не знаю, кто это.
   -- Да кто же вы?-- спрашиваю.
   -- Поленов.
   -- Через ять, через ять,-- обрадовался я.
   Мы засмеялись.
   -- Да вы поймите, Герман Александрович,-- ведь всегда пишут мою фамилию через "е". Как же мне было не крикнуть вам?..
   Многие эмигранты обращались к Тургеневу за помощью, и он помогал.
   Однажды И. С. письменно предложил мне заведовать раздачей некоторой ежемесячной суммы этого фонда просителям.
   -- Вы знаете их,-- писал он,-- возьмите на себя труд помогать им. Если кто-нибудь обратится ко мне, я направлю к вам. Вы будете расходовать эту сумму по своему усмотрению.
   -- Нет, Иван Сергеевич. Сам лично я никогда не пользовался чужой помощью. Здесь необходима строгая отчетность. А кому я буду давать отчет? Ведь я лишен возможности отчитываться перед всеми публично. Сделаем мы так. Деньги останутся у вас, но просителей вы будете направлять ко мне за отзывом.
   Так и сделали.
   Однажды Тургенев познакомил меня с "Неждановым". Это некто Отто, Онегин. Он и сейчас жив.
   -- Это Жуковский?-- спросила я.
   -- Да, говорят, что он сын Жуковского. Настоящая его фамилия Отто. Это уже впоследствии он сделал из себя Онегина.
   -- Что же он за человек, расскажите, очень интересно,-- попросила я.
   -- Сопляк, простите за выражение,-- коротко ответил Герман Александрович.
   Пришел я к Тургеневу. Он говорит:
   -- Идите, я познакомлю вас с "Неждановым". Увидал я "Нежданова". Мы поздоровались.
   -- Вы не вспоминаете меня?-- обратился он ко мне.
   -- Нет.
   -- А ведь мы с вами вместе в университете учились.
   -- Да кто же вы?
   -- Отто.
   Так это Отто! Я вспомнил его. Это был розовый херувимчик. Такой незначительный. В Нежданове Тургенев, конечно, сильно опоэтизировал его.
   Я свиделся с Тургеневым, когда "Новь" уже печаталась. Тургенев дал мне прочесть ее еще ранее выхода книг "Вестника Европы". Разумеется, мое мнение уже не могло ничего изменить в тексте, сданном в печать20. Вообще говоря, Тургенев чутко прислушивался к мнению других.
   Типы молодежи нашей трудно поддаются изображению. В Базарове не укладывается, конечно, вся молодежь шестидесятых годов. Но, несомненно, такие бывали, в особенности с таким отношением к искусству. Мне было шестнадцать -- семнадцать лет, когда появились "Отцы и дети". В романе чувствовалось любовное отношение Тургенева к Базарову. Меня волновал только один вопрос: почему для Базарова не существовало искусства? Разве материализм несоединим с любовью ко всему прекрасному?
   И я и Герман Александрович устали. Разговор иссякал. Надо было уходить. Я чувствовала, что Г. А. рассказал ничтожную долю того, что знал. И то, что он рассказал, мне жаль было испортить своей передачей.
   -- Герман Александрович! А может быть, вы все-таки собрались бы сами написать свои воспоминания,-- начала снова просить я.
   -- Нет. Я не могу себя заставить взяться за перо по тысяче причин, которые было бы долго и скучно излагать. Чтобы писать, надо много знать. Вполне изучить, освоиться с этим предметом. А так, наброски. Нет. Я не охотник до этого.
   -- Последний вопрос. Скажите ваше мнение о Виардо. Она была злым или добрым гением Тургенева?
   -- Виардо? Добрый гений Тургенева? Она экспроприировала Тургенева у России... И что такое Виардо? Я знаю французское женское воспитание... Собрали вокруг нее своих знаменитых друзей и сделали ее такой, какой она была, ее муж и любовник, если таковым был Тургенев. Муж ее был очень умным господином. Это для нас, русских, monsieur Виардо только муж Полины Виардо, а для французов madame Виардо только жена Луи Виардо. Это был очень образованный и очень сведущий в литературе и искусстве человек. Интересовался он и политикой и смыслил в ней много. Французы знали его.
   Для русских очень заметна разница в произведениях Тургенева до встречи его с ней и после нее21. До -- у него был народ, а после -- уже нет. Изображение молодежи не вполне соответствовало действительности. Да и чем жил Тургенев? Как поглощала она его и влекла из России туда, где была она? Почитайте его письма к Виардо. Это одна тоска, один порыв к ней и к ней. Она отняла его у России. Любопытно было бы почитать его дневник22. Он должен быть в семье Виардо, если только они не продали его из жадности. У них же должны быть тургеневские наброски пером -- карикатуры23.
   -- Герман Александрович, скажите, вам не приходилось слышать о вызове Тургенева на допрос в Петропавловскую крепость? Я впервые встретилась с такой версией в воспоминаниях Павловского и не очень доверяю ему24.
   -- Право, не знаю. Следственная комиссия могла, конечно, заседать и в Петропавловской крепости (как, например, Верховный суд над каракозовцами) или в Третьем отделении, но мне он рассказывал лишь о своем вызове в сенат, кажется, в связи с делом Серно-Соловьевича.
   Тургеневу дали возможность заранее ознакомиться с теми вопросами, которые ему будут предложены, и с показаниями о нем. "И я,-- рассказывал Тургенев,-- читая эти показания и объяснения, так часто слышал в них тот "заячий крик", который так хорошо знаком нам, охотникам".
   
   

Г. А. ЛОПАТИН
ВОСПОМИНАНИЯ О ТУРГЕНЕВЕ

   С Германом Александровичем Лопатиным (1845--1918), выдающимся деятелем народничества, занявшим видное место в ряду корифеев революционного движения, Тургенев познакомился во второй половине 1873 года. В краткой биографии Г. А. Лопатина Лавров рассказывает: "Он жил постоянно в Париже, где сблизился с Иваном Сергеевичем Тургеневым, который очень полюбил его..." {П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин. Пг., 1919, с. 15--16.} Глеб Успенский, присутствовавший на одной из встреч Тургенева с Лопатиным, говорил о "великой радости", которую испытывал писатель от общения с молодым революционером {Г. И. Успенский. Полн. собр. соч., т. XIV. М., Изд-во АН СССР, 1954, с. 588.}.
   Тургенев, как человек и как художник, был увлечен редкой личностью Лопатина, "могучей индивидуальностью" этого "рыцаря духа", как его называли друзья. Удивительная, почти фантастическая биография Лопатина, русского "Овода", видимо, была хорошо известна Тургеневу, который пристально следил за его жизнью. Это ясно из скупых, но довольно частых упоминаний о Лопатине в письмах к Лаврову. Тургенев, угадывавший в Лопатине "блестящий литературный талант", просил его описать свою жизнь, полную событий, приключений, риска.
   П. Л. Лавров писал, что перед будущим биографом Лопатина развернется жизнь, имеющая "интерес рыцарского романа", он встретится "с личностью, которой предлагали кафедру при самом оставлении скамьи университета, с писателем, блестящие страницы писем которого восхищали Тургенева" {П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 40.}.
   Писателя связывали с Лопатиным и чисто деловые отношения. Лопатин, пишет Лавров, "содействовал основанию парижской библиотеки, был посредником между Тургеневым и ею, а также между ним и мною в период моего пребывания в Лондоне; через его руки проходили большею частью вклады, вносимые Иваном Сергеевичем на продолжение "Вперед!" {Там же, с. 43.}.
   При встрече с Лопатиным в марте 1879 года Тургенев предупредил его о грозившей опасности, о том, что его пребывание в столице известно полиции. Когда Лопатина арестовывают, он пытается изыскать пути, чтобы ему помочь. В последние дни своей предсмертной болезни он хочет видеть "несокрушимого юношу".
   Лопатин не раз в письмах к Лаврову говорил, что он не собирался писать воспоминания о Тургеневе (ЛН, т. 76, с. 240). Спустя тридцать лет после смерти Тургенева слушательница Петроградских Высших курсов С. П. Петрашкевич-Струмилина записала свою беседу с Лопатиным, носящую характер воспоминаний. Запись ее была просмотрена Лопатиным и, таким образом, авторизирована. "Открытое письмо" Лопатина в "Daily News" (по сути дела, статья) дополняет значительно более позднюю мемуарную запись. В отличие от живой беседы, легко переходящей от одного эпизода к другому, эта статья, написанная в год кончины Тургенева, более целенаправленна. Она четко выражает взгляд Лопатина на характер отношения Тургенева к революции. Тургенев, который не имел определенной политической программы, по глубокому убеждению Лопатина, готов был поддерживать любое выступление против деспотии, против самодержавия, "не разбирая программы и знамен". Ценность статьи в том, что она в главном подтверждает достоверность поздних воспоминаний (см. публикацию А. Н. Дубовикова "Герман Лопатин о Тургеневе".-- ЛН, т. 76, с. 235--254). Впервые запись беседы была опубликована в журнале "Красная новь", 1917, No 8. Печатается по журнальной публикации.
   
   1 Роман "То, чего не было" В. Н. Савинкова (Ропшина) впервые опубликован в журнале "Заветы" в 1912--1913 гг. (кн. 1--8 за 1912 г., кн. 1, 2, 4 за 1913 г.).
   2 О сложном и противоречивом отношении Тургенева к творчеству Достоевского см.: "История одной вражды. Переписка Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева". Л., "Academia", 1928, а также в воспоминаниях Н. А. Островской, А. Н. Луканиной в т. 2 наст. изд. В романе "Бесы" Достоевский использовал документальные материалы "нечаевского процесса".
   3 Ср. в воспоминаниях К--ко Н. (И. Я. Павловского) "Полина Виардо".-- "Русское слово", 1910, No 107, 12 мая.
   4 О настороженно-неприязненном отношении Полины Виардо к русским "нигилистам" сохранились свидетельства других современников Тургенева.
   5 Во время своего пребывания в Париже (апрель -- май 1879 г.) Салтыков-Щедрин часто встречался с Тургеневым. Отзывы о современном французском романе, и романах Золя в частности, см. в письмах Салтыкова-Щедрина к П. В. Анненкову, Н. А. Некрасову, Н. К. Михайловскому (Щедрин, т. 18--19).
   6 В образе Кармазинова в романе "Бесы" выведен Тургенев.
   7 Речь идет об изд. "Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену". Женева, 1892, подготовленном М. Драгомановым.
   8 О большой привязанности К. Маркса к Г. А. Лопатину вспоминает и П. Л. Лавров: "...О немногих людях Карл Маркс говорил мне и с такою теплою симпатией к человеку, и с таким уважением к силе его ума как о Германе Александровиче" (П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 29--30).
   9 В журнале "Былое", 1906, No 2, были опубликованы письма И. С. Тургенева к Лаврову. 22 февраля ст. ст. 1883 г. Лопатин бежал из вологодской ссылки, "собственной властью перевелся в Париж", как он шутливо называл свой очередной побег. "Радуюсь благополучному возвращению Лопатина,-- говорится в письме Тургенева к Лаврову от 24 марта и. ст. 1883 г.,-- и надеюсь скоро с ним свидеться" (Тургенев, Письма, т. XIII, кн. 2, с. 170).
   10 Неточность. Тургенев ни разу не вносил такой суммы. Он лишь высказал намерение давать ежегодно 1000 франков.
   11 В "Открытом письме" 1883 г. Лопатин более осторожно писал об отношении Тургенева к социализму. Тургенев "горячо и искренно любил наш простой народ, наше крестьянство и охотно мечтал о наступлении для него лучших дней, которые он представлял себе в довольно туманных, полусоциалистических, полуфантастических образах...". Это место своей статьи Лопатин считал настолько ответственным, что в письме к Лаврову от 22 октября 1883 г. он выражает опасение в недостаточной аргументации своих утверждений: "В моем поспешном письме о Тургеневе, есть фраза, где я говорю, что он представлял себе более счастливое будущее народа в довольно смутных -- "полусоциалистических, полуфантастических образах". Нельзя ли будет или сюпримировать ее, или изменить как-нибудь? Таково мое впечатление, но я не сумел бы подтвердить его никакими изречениями Тургенева, если бы у меня потребовали доказательств" (ЛН, т. 76, с. 246--247, 249).
   12 В статье Лопатина 1883 г. приводились почти те же самые слова Тургенева: "Я не так самонадеян, чтобы приписывать все эти овации моим скромным литературным заслугам. Я отлично понимаю, что русское общество, зная мои убеждения и мое исключительное положение, пользуются мною как первым попавшимся под руку чурбаном, чтобы бросить им в голову опостылевшему ему правительству" (ЛН, т. 76, с. 248).
   13 Последняя встреча Лопатина с Тургеневым в Петербурге произошла 21 марта/2 апреля 1879 г. (см. ЛН, т. 76, с. 244). Именно тогда-то Тургенев и предупредил Лопатина о грозившем ему аресте. Лопатин был вскоре арестован. Тургенев связывал арест Лопатина с тем, что он "оскорбил лично А. Н. (Александра II); это не прощается...". Во время пребывания Александра II в Лондоне весной 1874 г. Лопатин поместил в "Daily News" письмо, в котором разоблачал истинный смысл амнистии, объявленной 9 января в России. Эту статью он лично отправил Александру II с едким сопроводительным разъяснением. Выдал Лопатина некто Воронович, глупый и "безобразный кутила" (П. Л. Лавров. Герман Александрович Лопатин, с. 43).
   14 Тургеневу не только предложили уехать за границу, но запретили и публичные выступления. В ответ на приглашение студентов Горного института Тургенев сообщил, что ему "положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации" (Тург. в восп. рев., с. 83).
   15 Стихотворение известно под названием "Колодники".
   16 Репин встречался с Тургеневым в Париже в начале семидесятых годов, где он жил в качестве пенсионера Российской Академии художеств. Репин, так же как и Тургенев, был частым посетителем "вторников", которые устраивал президент Общества русских художников в Париже А. П. Боголюбов. Воспоминания И. Е. Репина о Тургеневе см. в т. 2 наст. изд.
   17 Картина "Не ждали" написана Репиным в 1884 г. Это главное произведение художника в ряду его работ, отразивших революционное движение в России семидесятых -- восьмидесятых годов.
   16 Русская библиотека в Париже была основана в феврале 1875 г. Тургенев, принимавший самое непосредственное участие в ее создании, рассматривал ее как своего рода "клуб" русской эмиграции. "Вообще в Париже И. С. делал много усилий, чтобы соединить русскую колонию вместе,-- говорится в мемуарах современника,-- создать для нее центр, где она могла бы собираться" (И. Я. Павловский. Воспоминания об И. С. Тургеневе (Из записок литератора).-- "Русский курьер", 1884, No 199, 21 июля). Литературно-музыкальное утро состоялось 15/27 февраля 1875 г. В нем участвовали: Полина Виардо, Н. Курочкин, Г. Успенский, Тургенев, скрипачи Н. В. Галкин, Г. Венявский и др. В агентурной записке III Отделения об этом вечере специально сообщалось: "В кругу студентов в настоящее время ходят усиленные толки по поводу музыкально-литературного вечера, данного И. С. Тургеневым в Париже с участием гг. Курочкина, Галкина, Венявско^ го и г-жи Виардо в пользу недостаточной русской молодежи, которая рассказывает, что Тургенев дал вечер этот исключительно с целью оказать вспомоществование русским эмигрантам, к которым он всегда будто бы относился с сочувствием" (ЛН, т. 76, с. 322).
   19 В. Д. Поленов, так же как и Репин, жил в Париже в качестве пенсионера Российской Академии художеств.
   20 Свое отрицательное мнение о романе "Новь" Лопатин высказал в предисловии к сборнику "Из-за решетки". См. коммент. 21 на с. 509.
   21 Такое скептическое мнение о роли Полины Виардо в жизни Тургенева было характерным для русских демократических кругов. Луи Виардо был широко образованным человеком, писателем, искусствоведом, переводчиком. Наиболее значительным и известным стал его пятитомный труд, созданный в результате многолетнего изучения картинных галерей и музеев Европы (Англии, Бельгии, Германии, Италии, Испании, России),-- "Musées d'Europe" (1860). Большой популярностью пользовались его работы по истории испанской литературы; его французский перевод "Дон-Кихота" считался классическим. Луи Виардо одним из первых познакомил Францию с произведениями Пушкина и Гоголя. Он всячески способствовал изданию во Франции произведений Тургенева.
   22 О существовании дневника Тургенева упоминается во многих воспоминаниях современников (Н. А. Островской, И. Я. Павловского и др.). См. об этом более подробно в публикации И. С. Зильберштейна "Последний дневник И. С. Тургенева" (ЛН, т. 73, кн. первая).
   23 Тургенев, прекрасный рисовальщик, увлекался "игрой в портреты", очень популярной в кругу семьи Виардо (см. ЛН, т. 73, кн. первая, с. 365--427).
   24 Версия Павловского о вызове Тургенева в Петропавловскую крепость ошибочна. В 1862 г. революционер-народник Н. А. Серно-Соловьевич был арестован и осужден к пожизненной ссылке в Сибирь по делу о лицах, "обвиняемых в сношениях с лондонскими эмигрантами". Тургенев, привлекавшийся к допросу по этому же делу, был обязан дать свои показания и о связях с Серно-Соловьевичем.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru