Аннотация: The Little Lady of the Big House.
Перевод Зинаиды Рагозиной (1924).
Джек Лондон. Маленькая хозяйка большого дома
Иллюстрации американского художника Говарда Чендлера Кристи (1873-1952) воспроизводятся по первому журнальному изданию романа: London J. The Little Lady of the Big House. -- N. Y.: The Cosmopolitan Magazine, April 1915 -- January 1916 (примеч. ред.).
Глава I
Проснулся он впотьмах. Просыпался он всегда просто, легко, без движения, если не считать за движение то, что он открыл глаза, причем и обнаружилось, что кругом еще темно. Большинству людей нужно еще прислушаться, припомнить, чтобы ориентироваться в окружающем мире; он же в самый момент пробуждения уже сознавал и место, и время, и собственное "я". Проспав несколько часов, он без усилия собирал концы прерванной нити своей жизни. Он сразу знал, что он Дик Форрест, владелец обширных угодий, заснувший за несколько часов перед тем, заложив спичкой страницы и погасив электрическую лампу у своего изголовья.
Где-то вблизи лениво плескал и журчал фонтан. Откуда-то издалека, уловимый только для очень тонкого слуха, доходил звук, заставивший его улыбнуться от удовольствия: он узнал могучее горластое мычание Короля Поло, его любимого премированного быка шортгорна, трижды провозглашенного чемпионом в Сакраменто, на скотоводных выставках штата Калифорния. Улыбка не скоро сошла с лица Дика Форреста, потому что мысль его остановилась на новых победах, которые он готовил Королю Поло на предстоящей в этом году выставке восточных штатов. Он покажет им, что бык, рожденный и выращенный в Калифорнии, вполне может выдержать состязание с лучшими, вскормленными на маисе быками штата Айова и даже с привезенными из-за моря.
Когда исчезла улыбка, на что потребовалось несколько секунд, он протянул в темноте руку и нажал первую из целого ряда кнопок. Таких кнопок было три ряда. Свет, молнией брызнувший из висящего под потолком огромного шара, озарил просторную, обращенную в спальню веранду, с трех сторон огороженную плотной сеткой из тончайшей медной проволоки. Четвертую сторону образовала стена дома из прочного бетона с большими окнами, служащими вместе с тем и дверями. Он надавил вторую кнопку, и мигом ярко осветилось одно место на этой стене, на котором рядом висели часы, барометр и два термометра -- Фаренгейта и Цельсия. Он почти одним взглядом прочел весь атмосферический бюллетень: "Время -- 4 часа 30 минут утра; давление воздуха -- 29,80, нормальное на такой высоте; температура -- 30о по Фаренгейту". Прочитав, он одним движением пальца снова погрузил свой метеорологический кабинет во мрак.
Третья кнопка дала свет в его читальную лампу, устроенную так, что он падал на книгу сверху и сзади, не ослепляя глаз. Затем первая кнопка погасила шар под потолком. Со стоявшего у кровати столика он достал кипу корректур, взял карандаш и, закурив сигару, принялся исправлять их.
Очевидно, это была спальня человека, привыкшего работать. Главной целью, преследуемой всем ее устройством далеко не спартанского типа, была приспособленность к труду, хотя не был забыт и комфорт. Кровать была железная, эмалированная, сероватая, под тон стены. На кровать было наброшено волчье одеяло с болтающимися хвостами. На полу перед кроватью, где оставалась пара туфель, была постлана в виде ковра мохнатая шкура горной козы.
На большом столе, нагруженном разложенными в порядке книгами, журналами, блокнотами, оставалось место для спичек, папирос, пепельницы и бутылки-термоса. Диктограф стоял на особой подъемной подставке, приделанной к стене, а под барометром и термометрами из круглой деревянной рамки глядело смеющееся девичье личико. Далее, между тремя рядами электрических кнопок и распределительной доской, из открытой кобуры высовывался приклад автоматического револьвера Кольта.
Ровно в шесть часов, когда серый полусвет начинал пробираться сквозь тонкую проволочную сетку, Дик Форрест, не отнимая глаз от корректурных листов, протянул правую руку и надавил кнопку во втором ряду. Через пять минут из дома появился китаец в мягких туфлях. В руках у него был маленький поднос из полированной меди, на котором он нес чашку с блюдцем, крошечный серебряный кофейник и такой же сливочник.
-- С добрым утром, О-Май, -- приветствовал его Дик Форрест, причем и глаза его улыбались, и губы улыбались, и все лицо.
-- С добрым утром, господин, -- откликнулся китаец, очищая на столике место для подноса и наливая кофе, после чего, не ожидая дальнейших приказаний и видя, что его господин одной рукой уже поднимает чашку, между тем как другою делает поправку на корректуре, поднял с пола розовый, легкий, как облачко, женский утренний чепчик и удалился.
Ровно в половине седьмого он вернулся с подносом больших размеров. Дик Форрест отложил корректуру, достал книгу, озаглавленную "Разведение лягушек для коммерческих целей", и приготовился есть. Завтрак был простой, но довольно сытный: опять кофе, фрукты, два взбитых яйца, выпущенных в стакан, тончайший ломтик непережаренной копченой свиной грудинки собственного копчения, от своей свиньи.
К этому времени солнце сквозь сетку уже заливало кровать. С наружной стороны к сетке прильнуло несколько мух раннего весеннего вывода, оцепеневших от ночного холода. Форрест между едой наблюдал, как охотятся за ними плотоядные осы: будучи сильнее пчел и не столь чувствительные к холоду, они усердно хлопотали около онемевших мух. С шумным жужжанием эти воздушные разбойники в своих желтых камзолах накидывались на беспомощных жертв, выхватывали добычу и победоносно уносили ее. Исчезла последняя муха, прежде чем Форрест выпил последний глоток кофе, заложил спичкой книгу о лягушках и снова взялся за корректуру.
Немного погодя мелодичный голос жаворонка, запевалы воздушного хора, отвлек его внимание. Он взглянул на часы: семь часов. Он отложил листы в сторону и начал ряд разговоров с разными лицами посредством распределительной доски, с которой он обращался как опытный оператор.
-- Хэлло, О-Джой! -- таков был первый его разговор. -- Мистер Тэйер встал?.. Хорошо, не беспокойте... Отлично; покажите ему, как обращаться с горячей водой; может быть, не знает... Прекрасно. При первой возможности достаньте еще боя... Конечно, по вашему усмотрению. До свидания!
Он повернул другую стрелку.
-- Мистер Хэнли? Да... Я думал об этой плотине. Хотел бы получить смету, во сколько обойдется возка гравия и дробление камня... Да, да; именно. Полагаю, что возка гравия будет стоить от шести до десяти центов на ярд дороже дробленого камня. Приготовьте мне цифры... Нет, раньше двух недель мы не сможем начать! Да, конечно. Новые тракторы, если подоспеют вовремя, избавят лошадей от пахания... Нет; об этом вам придется спросить мистера Эверэна. До свидания!
Третий разговор:
-- Мистер Даусон? Ха-ха-ха! У меня здесь, на веранде, 36о . Там, на ровных местах, наверно, все бело, -- покрыто инеем. Но это, вероятно, последние утренники в этом году... Да; они клялись, что тракторы будут доставлены еще два дня назад... Позвоните станционному смотрителю... Кстати, позовите к телефону Хэнли. Я забыл ему сказать, чтобы он разослал крысоловов со второй партией мухоловок... Да, сейчас же. Их дюжины две сегодня на заре сидело на моей сетке... Верно... До свидания!
Покончив с разговорами, Форрест соскользнул с постели в своей пижаме, сунул босые ноги в туфли и быстрыми, большими шагами пошел через стеклянные двери в ванную, где О-Май уже все приготовил. Минут через пятнадцать, успев и выбриться, он лежал опять в постели и читал о своих лягушках, между тем как О-Май массировал ему ноги.
Это были сильные, красивые ноги хорошо сложенного человека ростом в пять футов и десять дюймов, весом сто восемьдесят фунтов. Кроме того, на этих ногах можно было отчасти прочесть историю их владельца. Левая ляжка была изуродована шрамом в десять дюймов длиной; поперек левой лодыжки, от подъема ноги до пятки, было с полдюжины шрамов величиной с серебряный полудоллар . Когда О-Май чуть посильнее мял и вытягивал левое колено, Форрест невольно едва заметно вздрагивал. На правом колене виднелось несколько темных шрамов, а большой шрам под самым коленом углублялся в кость. Между коленом к пахом был след застарелой раны в три дюйма длиной, забавно испещренный мелкими точками от снятых швов.
На дворе вдруг раздалось веселое ржание, заставившее Форреста торопливо опять заложить страницы лягушечьей книги спичкой, и в то время, как О-Май начал одевать его, еще лежавшего в постели, он пристально устремил взор в ту сторону, откуда раздалось ржание. Там, по дороге, между тихо колышущимися ветвями сиреневых кустов, обремененными роскошными гроздьями цветов, на поводу у ехавшего рядом живописного ковбоя шагал громадного роста конь, разбрасывая во все стороны белоснежную пену, гордо вскидывая свою могучую голову, поводя по всему двору огненными глазами, между тем как трубный звук его любовного призыва разносился по весеннему воздуху.
Дик Форрест радовался, но в то же время его брала тревога: радовал его вид дивного животного, шагающего между сиреневыми кустами, но тревожила мысль, что жеребец мог разбудить девушку, прелестное смеющееся личико которой глядело на него со стены из круглой деревянной рамы. Он бросил быстрый взгляд через двор в двести футов длины на тенистую домовую пристройку. Шторы спальной веранды были опущены и не шевелились. Жеребец снова заржал, но ничто не шевельнулось, кроме стаи диких канареек, вспорхнувших из кустов и цветов, которыми был засажен двор.
Он пристально следил за жеребцом, пока тот не скрылся из вида за сиреневыми кустами, затем, по обыкновению, обратился к первому делу, стоявшему у него на очереди.
-- Что скажете о новом бое, О-Май? Привыкает?
-- Он, кажется, недурной малый, -- ответил китаец. -- Молод еще. Все для него ново, копается. Но со временем из него выйдет толк.
-- Почему вы так думаете?
-- Я уже четвертое утро бужу его. Спит крепко, что младенец. А проснется -- улыбается; совсем как вы. Это очень хорошо.
-- Разве я улыбаюсь, когда просыпаюсь? -- спросил Форрест.
О-Май усиленно закивал головой.
-- Много раз, много лет я вас будил. Всегда глаза ваши, как раскроются, так улыбаются, рот улыбается, лицо улыбается, весь вы улыбаетесь, скоро так, сразу. Это очень хорошо. Человек, если так просыпается, значит, ума много. Я знаю. Этот новый бой такой. Со временем, даже скоро, из него выйдет толк. Увидите. Его зовут Чжоу-Гам. А вы какое дадите ему название?
Дик Форрест задумался.
-- Какие у нас уже есть? -- спросил он.
-- О-Джой, А-Уэлль, A-Ми, О-Май, -- это я О-Май, -- скороговоркой отсчитал китаец. -- Почему бы не О-Хо? Имя хорошее.
-- Хорошо. Пусть будет О-Хо.
О-Май наклонил голову, быстро шмыгнул в открытую дверь и так же быстро вернулся с остальными частями туалета своего господина, помог ему облачиться в тонкую фуфайку и сорочку, набросил ему на шею галстук, пре-доставляя ему самому завязать его; сам же, опустившись на колени, надел ему штиблеты и прикрепил шпоры. Широкополая фетровая шляпа и плетка довершили костюм. Плетка была не простая, а весьма солидное орудие, плетеное на индейский лад из ремешков сыромятной кожи, с полуфунтом свинца, вплетенным в рукоятку, с ремнем, чтобы вешать ее на руку.
Глава II
Когда Дик Форрест из своей спальни вошел в дом, он прошел сперва через удобно обставленную уборную комнату с устроенными на подоконниках ди-ванными сиденьями, множеством шкафов, широким камином и дверью в ванную; потом через длинную комнату, служившую конторой или рабочим кабинетом, снабженную всеми деловыми принадлежностями, как то: письменными столами, диктофонами, шкафчиками с ящиками в алфавитном порядке для хранения бумаг, книжными шкафами и разделенными на клетки полками с отделениями до самого потолка, довольно низкого.
Дойдя до середины комнаты, Дик надавил кнопку, и часть нагруженных книгами полок повернулась на оси, а за нею открылась узенькая винтовая лестница, по которой он осторожно спустился, стараясь шпорами не зацепить возвращающихся на свое место полок. Внизу другая кнопка таким же порядком открыла ему доступ в длинную низкую комнату, все стены которой от пола до потолка были заняты полками с книгами. Он пошел прямо к одной полке и безошибочно вынул нужную ему книгу. С минуту он перелистывал ее, нашел требуемое место, с довольным видом кивнул головой и поставил книгу обратно на полку.
Из этой комнаты дверь вела в крытую галерею из квадратных бетонных столбов и поперечных брусьев калифорнийского красного кедра, соединенных более тонкими стволами того же дерева, с оставленной на них корой, похожей на темный морщинистый бархат.
Из того, что ему приходилось обойти несколько сотен футов бетонной стены расположенного на большом пространстве дома, было ясно, что шел он не по кратчайшей дороге. У тянувшейся под древними дубами длинной коновязи, вдоль которой утоптанная копытами земля с гравием свидетельствовала о множестве посещавших ее животных, он нашел кобылу бледно-гнедой, вернее, золотистой масти. Ее холеная шерсть огнем горела на утреннем солнце, косые лучи которого заглядывали под лиственный навес. Сложением она походила скорее на жеребца, и тянувшаяся вдоль хребта узкая темная полоска выдавала происхождение от длинного ряда степных диких мустангов.
-- Ну, как поживает Фурия сегодня? -- молвил Дик, снимая с ее шеи недоуздок.
Она прижала назад крошечные ушки и огрызнулась на него оскаленными зубами, сверкая злыми глазами. Потом она склонилась в сторону и взвилась на дыбы, чтобы не дать ему сесть, а когда он, несмотря на это, ловким прыжком все же сел, она боком заплясала по усыпанной гравием дороге, все еще порываясь встать на дыбы, и это ей удалось бы, если бы не мартингал , мешавший ей закидывать голову и в то же время предохранявший нос всадника от сердитых взмахов ее головы.
Он так свыкся с нею, что едва замечал ее проказы. Почти автоматично, едва прикасаясь поводом к ее выгнутой дугой шее, или слегка щекотя ее бока шпорами, или самым легким давлением шенкелей он подчинял ее своей воле. Она наконец так заплясала и закружилась, что сделала полный поворот, и он издали увидел Большой дом. Собственно, большим он скорее казался, в сущности же был совсем не так велик, только раскинулся по большому пространству. Один фасад растянулся на восемьсот футов. Но из этих футов много уходило на коридоры с бетонными стенами и черепичными крышами, связывавшими различные части здания. Были внутренние дворики и крытые ходы в соответственном числе, и вокруг стены с их многочисленными прямоугольными выступами и углублениями была масса зелени и цветов.
Архитектура Большого дома была, несомненно, испанского типа, но не того, который проник в Калифорнию через Мексику сто лет назад и был видоизменен новейшими архитекторами в современный, так называемый испанско-калифорнийский стиль. Большой дом технически скорее всего можно было бы по его смешанному характеру определить как испано-мавританский стиль, хотя многие эксперты горячо спорили и против этого названия.
Низкую расползшуюся постройку все же нельзя было назвать приземистой, и возвышающиеся одна над другой квадратные банши производили впечатление достаточной вышины, хотя их и нельзя было сравнивать с небоскребами. Основной чертой Большого дома была прочность. Он не боялся землетрясений. Солидный бетон был покрыт слоем кремовой штукатурки из не менее солидного цемента. Такая однообразность тона могла бы казаться утомительной для глаза, если бы ее не спасали от монотонности теплые красные тона многочисленных плоских кровель из испанской черепицы.
Одним беглым взором, покуда кобыла своевольно вертелась, Дик Форрест обнял весь Большой дом и на одну неуловимую секунду озабоченно остановил его на большом флигеле по ту сторону двухсотфутового двора, где спущенные шторы спальной веранды свидетельствовали, что хозяйка еще спит.
Вокруг него, на три четверти образуемого небосклоном круга, тянулась гряда низких, мягко-волнистых холмов, гладкоскошенных, разгороженных на пастбища, переходящих в более высокие холмы, более крутые лесистые склоны, которые в свою очередь поднимались все выше, все круче, оканчиваясь хребтом величественных гор. Последняя четверть круга не была ограничена холмами или горной стеной, а открывала взору необозримую плоскую даль.
Кобыла зафыркала. Дик крепче сжал ее коленями, выпрямил и заставил посторониться к краю дороги, по которой с легким топотом навстречу ему живой лентой двигалась какая-то длинная серебристая полоса. Он тотчас узнал свое стадо премированных ангорских коз, из которых каждая имела свою родословную, свою историю. Их должно было быть около двухсот, и он знал ввиду соблюдаемого строгого подбора и того, что их осенью не стригли, что блестящая тонкая шерсть тоньше волос на голове новорожденного, роскошной драпировкой падающая по бокам самой маленькой козочки, длиннее требуемых двенадцати дюймов; шерсть же с лучших коз, достигавшая двадцати дюймов, могла принять любую окраску и должна была продаваться по баснословным ценам.
Эта красота так пленила его, что он не мог оторвать глаз от протекавшей мимо него реки серебристого шелка, усеянной горящими, как яхонт, похожими на кошачьи глазами, которые с боязливым любопытством оглядывались на него и на его норовистую лошадь. Два пастуха замыкали шествие: смуглые, черноглазые, плечистые, приземистые, с живыми лицами и созерцательным, вдумчивым выражением. Они обнажили и наклонили перед хозяином головы. Форрест поднял правую руку с висящей на кисти плеткой и вытянутым указательным пальцем прикоснулся к краю своей широкополой шляпы, отдавая полувоенный привет.
Кобыла опять заплясала и закружилась, и он слегка подтянул повод и пригрозил шпорами, не сводя глаз со своих четвероногих сокровищ. Он знал, что значило их появление здесь. Наступила пора прироста, и их вели с пастбищ в горное подлесье, чтобы поместить на все критическое время в загоны и под навесы, где их ожидал заботливый уход при обильном, особо приспособленном корме. Глядя на них, он припоминал виденные им лучшие турецкие и южноафриканские породы, и его стадо вполне выдерживало сравнение с ними.
Поехал дальше. Со всех сторон раздавалось щелканье автобусов-удобрителей, раскладывавших удобрение по полям. В отдалении, на низких отлогих холмах, он видел множество упряжек, парных, троечных, -- это кобылы возили плуги взад и вперед, вдоль и поперек, вспахивая новину, выворачивая зеленый дерн горных склонов и обнаруживая роскошный чернозем, такой рыхлый, богатый животворными силами, что от собственной тяжести он почти рассыпался, образуя землю, точно просеянную и приготовленную для обсеменения. Эта земля назначалась для кукурузы и соргума . На других склонах, дождавшись своей очереди в строго соблюдаемом севообороте, ячмень стоял уже по колено, а на третьих еще зеленели всходы клевера и гороха.
Везде кругом большие и малые поля были в таком порядке, что порадовали бы сердце самого придирчивого сельскохозяйственного эксперта. Ни через один из заборов не могли бы пробраться свиньи или скот. Многие из ровных полей были засеяны альфальфоном . Другие, смотря по очереди севооборота, были или приготовлены к весеннему посеву, или засеяны еще с осени; а на тех, что поближе к загонам для маток, паслись круглобокие английские и французские мериносы или рылись исполинские белые племенные свиньи, радовавшие хозяйский глаз.
Дик проезжал через поселок, потому только не называвшийся селением, что не было в нем ни лавок, ни трактиров. Дома были солидной постройки, приятные для глаз; каждый был окружен садом, где наиболее выносливые цветы, не исключая и роз, смеялись над запоздалыми морозами. Дети уже бегали и возились среди цветов или шли на зов матерей завтракать.
Отъехав около полумили от Большого дома, он стал делать круг около него, проезжая мимо ряда разных мастерских. У первой -- кузницы -- он остановился и заглянул внутрь. Один кузнец работал у наковальни, другой, подковав переднюю ногу старой рабочей кобылы, тянувшей не меньше тысячи восьмисот фунтов, скоблил копыто, чтобы подравнять его с подковой. Форрест посмотрел, поклонился и поехал дальше, но, отъехав сотню футов, остановился и, достав из кармана памятную книжку, что-то в ней записал.
Проехал еще мимо нескольких мастерских: малярной, тележной, водопроводной, столярной. Пока он обозревал последнюю, мимо него быстро пронеслась какая-то несуразная махина, не то автомобиль, не то фургон, и, свернув на большую дорогу, покатила к станции, отстоящей отсюда миль на восемь. Он узнал грузовик, каждое утро принимавший продукты молочного хозяйства и отвозивший их на станцию для отправки с товарным поездом.
Большой дом представлял собой часть колеса, образуемого разными хозяйственными организациями. Дик Форрест, беспрестанно откланиваясь своим людям, галопом проскакал через молочный центр, состоявший из целой группы разных построек. Его не раз останавливали для краткого совещания деловитые с виду господа, украшенные значками высших учебных заведений, ехавшие верхом или на повозках: то были его управляющие, надсмотрщики, заведующие разными отраслями хозяйства, и говорили они так же кратко, как и он сам. Последний из них, ехавший на трехлетней кобылке, грациозной и дикой, как полуобъезженная арабская лошадь, поклонившись, хотел проехать мимо, но хозяин его остановил.
-- С добрым утром, мистер Хеннесси. А скоро ли она будет готова для жены? -- спросил Дик.
-- Дайте еще недельку, -- ответил Хеннесси. -- Она объезжена хорошо, как раз по желанию миссис Форрест; но она еще сильно нервничает, очень уж чутка. Так что не мешало бы еще недельку, чтобы дать ей немного остепениться, успокоить ее.
Форрест кивнул головой в знак согласия. Хеннесси, ветеринарный врач, продолжал:
-- Кстати, есть у меня два возчика -- сено возят, по-моему, им бы отказать.
-- А что?
-- Один новый, Хопкинс, бывший солдат; знаком, может быть, с казенными мулами, но наших лошадей совсем не понимает.
Форрест кивнул.
-- Другой у нас работает третий год, но запил и свою пьяную злобу вымещает на лошадях.
-- Это -- Смит: старого типа американец, гладко бритый, левый глаз слегка косит, -- перебил Форрест.
Ветеринар утвердительно кивнул.
-- Я наблюдал за ним, -- продолжал Форрест. -- Сначала он служил хорошо, но недавно вот свихнулся. Конечно, отказать. И тому, как бишь его, Хопкинсу, что ли. Кстати, мистер Хеннесси, -- Форрест достал свою записную книжку, оторвал последний исписанный листик и смял его в ладони, -- у вас там новый кузнец подковывает: каков, на ваш взгляд?
-- Рановато, не успел еще к нему присмотреться.
-- Так вот, отправьте-ка вы заодно и его. Он для вас не годится. Я сейчас видел, как он у старой Бесси с переднего копыта соскоблил до полудюйма, чтобы подкова плотнее сидела.
-- Думал -- сойдет, не заметят, а сам отлично знает, что так нельзя.
-- Вот и отправьте, -- повторил Форрест и, чуть-чуть пощекотав шпорами танцевавшую под ним лошадь, стрелой пустился по дороге.
Многое из того, что он видел, радовало его, кое-что и не нравилось; тогда сейчас же появлялась записная книжка. Объехав весь круг, он проехал еще на полмили дальше, до группы бараков и огороженных дворов или загонов (называемых по испанской старой памяти корраль -- corral). Это и была, собственно, цель его поездки: лазарет. Тут он нашел только двух телок, находившихся на испытании по подозрению в туберкулезе, да еще великолепного молодого двухлетнего джерсейского борова в блестящем состоянии. Несмотря на это, будучи недавно привезен из штата Айова, он, по неизменно установленному в имении правилу, проходил положенный карантин.
Отсюда он поехал по одной из тех дорог, которые, наподобие спиц колеса, расходились от Большого дома к кругу, представлявшему его ободок; тут он поравнялся с Креллином, заведующим свиным хозяйством, и в пять минут изложил ему, как содержать премированного борова на несколько месяцев вперед; кроме того, узнал, что Леди Айлтон, удостоенная голубой ленты на всех выставках от Аляски до Мексики, благополучно принесла одиннадцать поросят. Креллин объяснил, что он просидел при ней полночи и теперь едет домой принять ванну и позавтракать.
-- Я слышал, что ваша старшая дочь окончила курс средней школы и готовится поступить в Стэнфордский университет, -- вспомнил Форрест, сдерживая кобылу, которую только что собрался было пустить галопом.
Креллину было не более тридцати пяти лет, но на лице его глубоко отпечаталась долголетняя одинокая жизнь, что плохо вязалось с университетским значком и моложавостью человека, ведущего все время на открытом воздухе крайне умеренный образ жизни. Польщенный участием, выказанным ему хозяином, он слегка покраснел под густым загаром и утвердительно кивнул в ответ.
-- Обдумайте хорошенько, -- посоветовал Форрест, -- обратите внимание на статистику всех лично известных вам девиц, окончивших университет или даже содержимые Штатами высшие школы: сколько из них сделали карьеру и сколько повыходили замуж в первые же два года по окончании курса и занялись произведением на свет детей?
-- Елена очень серьезно относится к этому, -- заступился отец.
-- Помните, когда у меня был аппендицит и мне делали операцию? -- спросил Форрест. -- Ну-с, так у меня была тогда такая чудная сиделка, каких поискать, притом прелестная девушка на прелестнейших ножках. И что же? Четыре месяца после того мне пришлось послать ей свадебный подарок. Она вышла за представителя автомобильной фирмы и с тех пор ни разу не имела случая ухаживать за больным; даже из ее собственных детишек хотя бы один корью заболел! Зато бессовестно счастлива. Спрашивается: на что пригодился ей больничный курс? В биологии нет оправданий всей этой женской кутерьме из-за профессий и политических прав.
-- Но есть экономическое оправдание, -- защищался Креллин.
-- Положим, -- согласился Форрест, но тут же выставил новые возражения. -- Наша нынешняя промышленная система мешает бракам и вынуждает женщину искать себе профессию. Но помните, промышленные системы не вечны, тогда как биология была, есть и будет.
-- Трудновато нынче удовлетворить женщин одним браком, -- стоял на своем Креллин.
Дик скептически рассмеялся.
-- Насчет этого не знаю, -- сказал он. -- Но возьмем хоть вашу жену. У нее диплом. Да еще по классическому курсу. На что он ей? Что он ей дал? У нее два мальчика и три девочки, если не ошибаюсь. Причем тут диплом? А помните, вы говорили мне, что она дала вам слово еще на последнем курсе.
-- Верно, но, -- настаивал Креллин с лукаво загоревшимися глазами, -- но это было пятнадцать лет назад; к тому же влюбились. Не могли иначе. Я тогда не простирал своих мечтаний дальше звания декана земледельческого факультета, а у нее были задуманы какие-то неслыханные подвиги. И она все же пошла за меня. Но, повторяю, это было пятнадцать лет назад, а за пятнадцать лет слишком многое изменилось в стремлениях и идеалах нашей женской молодежи.
-- Не верьте! Говорю вам, мистер Креллин, -- статистика! Женщина остается женщиной вечно, неизменно. Когда наши девочки перестанут играть в куклы и любоваться в зеркале своими миловидными рожицами, тогда разве, не прежде, женщина станет не тем, чем она всегда была: во-первых, матерью, затем подругой и помощницей мужчины. Статистика.
-- Женщина, даже девочка, имея дело с мужчиной, всегда поставит на своем, -- пробормотал Креллин.
-- Да; и ваша девочка поступит в Стэнфорд, -- засмеялся Форрест, готовясь поднять кобылу в галоп. -- И мы с вами, и все мужчины до скончания века будем всячески помогать им ставить на своем.
Креллин усмехался про себя, взором провожая хозяина, пока от него осталась одна темная точка. Улыбку эту можно было перевести так: "А ну-ка, мистер Форрест, много ли у вас детей?". Он решил рассказать жене об этом разговоре за утренним кофе.
Еще одна встреча задержала Дика, прежде чем он доехал домой.
Он нагнал и окликнул Менденхолла, заведующего конным заводом и эксперта по части пастбищ и фуража.
Менденхолл объезжал пару жеребят. Остановил же его Форрест, чтобы поделиться с ним мыслью, которая пришла ему при взгляде за северный край долины, туда, где длинной волнистой линией на несколько миль простирался ряд низких, освещенных солнцем холмов, поражающих своей сочной темной зеленью там, где они врезались в долину реки Сакраменто.
Последовавший затем разговор был краток и состоял из выражений, понятных одним посвященным. Речь шла о травах. Говорилось о зимних дождях и о вероятности новых дождей, предстоящей поздней весной. Обсуждались передвижения стад и табунов, прошедших, настоящих и будущих; речь шла также о том, чего можно ожидать от засеянных травами дальних, высоко лежащих пастбищ, и подводился приблизительный подсчет сену, оставшемуся от зимы в отдаленных сараях, в укрытых горных долинах, в которых скот зимовал и кормился.
Под дубами Дику не пришлось самому трудиться привязывать лошадь. Выбежал конюх и принял ее от него; он же, наскоро бросив ему несколько слов, звеня шпорами, вошел в Большой дом.
Глава III
Форрест вошел в дом через массивную деревянную, усеянную железными гвоздями дверь, ведущую в пространство, которое можно было бы принять за вход в тюремную башню средневекового замка. Пол бетонный, и несколько дверей по разным направлениям. В одной из них появился китаец в белом фартуке и накрахмаленном поварском колпаке, и в то же время в комнату ворвался глухой гул динамо-машины. Он-то и отвлек хозяина от прямого пути. Дик постоял на месте, держа дверь полуотворенной, и заглянул в прохладную, освещенную электричеством бетонную комнату, в которой стоял длинный холодильник со стеклянным передом и стеклянными полками, а возле него находились машина для выделывания искусственного льда и динамо-машина. На полу в засаленной блузе сидел на корточках засаленный же маленький человечек, которому хозяин приветливо кивнул.
-- Ну что, Томпсон, что-нибудь у вас неладно? -- спросил он.
-- Прошло, -- коротко ответил тот.
Форрест запер дверь и пошел по коридору, напоминавшему туннель, куда слабый свет проникал через узкие, с железными решетками отверстия вроде бойниц в средневековых замках. В конце коридора другая дверь вела в длинную низкую комнату с бревенчатым потолком и камином таких размеров, что в нем свободно мог бы жариться целый бык. Огромное полено ярко пылало на красных угольях. Два бильярда, несколько карточных столов и миниатюрный бар составляли главную меблировку комнаты.
Двое молодых людей, натирая мелом кии, ответили на приветствие Форреста.
-- Здравствуйте, мистер Нэйсмит, -- шутливо обратился он к одному из них. -- А что, набралось еще материала для "Газеты скотоводов"?
Нэйсмит, молодой человек лет тридцати, гладко выбритый, в очках, сконфуженно улыбнулся.
-- Уэйнрайт вызвал меня, -- оправдывался он.
-- Другими словами, Люси и Эрнестина еще изволят почивать, -- засмеялся Форрест.
Юный Уэйнрайт не успел отшутиться, как хозяин уже отошел и через плечо обратился к Нэйсмиту:
-- Хотите в десять часов поехать со мной и Тэйером? Я его повезу в автомобиле осматривать йоркширов. Ему нужны бараны на десять вагонов. Вы в этой партии, наверно, найдете хороший материал для вашей газеты. Захватите с собой камеру. Видели вы сегодня Тэйера?
-- Он сошел завтракать, как раз когда мы уходили, -- вмешался Берт Уэйнрайт.
-- Скажите ему, если увидите его, чтобы был готов к десяти часам. Вас, Берт, не приглашаю. Девицы к тому времени, наверно, проснутся.
-- Риту-то вы лучше возьмите с собой, -- попросил Берт.
-- Удивительно, как редко братья по достоинству ценят своих сестер, -- заметил Форрест. -- По-моему, Рита -- славная сестренка. Чем нехороша?
Не дождавшись ответа, он затворил за собой дверь и зазвенел шпорами по коридору к винтовой лестнице с широкими бетонными ступенями. На верхней площадке его остановили звуки разыгрываемого на рояле веселого танца и взрыв девичьего хохота. Приотворив дверь, он заглянул в светлую, залитую солнцем комнату, где за роялем сидела молодая девушка в розовом кимоно и утреннем чепчике, тогда как другие две, в таких же костюмах, обнявшись, пародировали модный танец, которому уж наверно учились не в школе и который никоим образом не назначался для мужских глаз.
Пианистка заметила Дика, лукаво подмигнула ему и продолжала играть. Прошла добрая минута, прежде чем увидели его танцующие. Они испуганно взвизгнули, со смехом бросились друг другу в объятия, и музыка умолкла. Все трое были пышные здоровые молодые создания, и при виде их у Форреста загорелись глаза.
Тут поднялось пересмеивание, поддразнивание, как водится везде, где соберется счастливая беспечная молодежь.
-- И не вставали -- для него! -- возразила одна из танцевавших, живая юная красавица. -- Впрочем, и для вас тоже не вставали. Итак -- брысь! -- проваливайте!
-- Слушайте-ка, Люси, -- строго начал Форрест, -- из того, что я дряхлый старец, а вам восемнадцать лет, ровно восемнадцать, и вы случайно родились сестрой моей жены, -- из этого еще не следует, чтобы вы надо мной куражились. Не забудьте, что я несчетное число раз был вашим неутомимым гребцом и что если я, конечно, не так молод, как был когда-то, все же, -- тут он многозначительно ощупал мышцу на своей правой руке и сделал жест, как будто собирался засучить рукав, -- все же я еще не совсем развалина, и если вы меня слишком раздразните, то я, чего доброго...
-- Что -- "чего доброго"? Что? Говорите! -- подзадоривала его красавица.
-- Чего доброго, -- мрачно повторил он, -- чего доброго... Кстати, я должен с прискорбием вам заметить, что чепчик у вас криво сидит. К тому же нельзя сказать, чтобы он вообще-то был особенно удачным произведением искусства. Я сам даже во сне соорудил бы нечто гораздо более вам к лицу.
Люси задорно мотнула своей светло-русой головкой.
-- Однако, что же это такое! -- взбунтовалась она. -- Неужели нам, трем здоровым молодым женщинам, не справиться с одним пожилым мужчиной тучного сложения? Что скажете, девицы? А ну-ка, на него -- дружно, все разом! Ему ведь сорок лет, ни минутой меньше, -- и аневризм у него, -- хотя, конечно, семейные тайны выдавать не следовало бы.
Эрнестина, маленькая, но плотная блондинка, отскочила от рояля, и все трое совершили набег на глубокий, обращенный в диван подоконник. Правильным строем, держа в каждой руке по подушке, оставив между собой надлежащее расстояние, они планомерно двинулись на врага.
Форрест приготовился к контратаке. Одним могучим натиском он пробил фронт нападающих, и девицы отпрянули, но тотчас же напали на него с флангов и стали колотить его подушками. Он обернулся с широко распростертыми руками, десятью скрюченными пальцами которых он вцепился во всех троих. Бой превратился в водоворот, центр которого занимал вооруженный шпорами человек, а из этого центра во все стороны летели, развеваясь, легкие шелковые драпировки, туфли, чепчики, шпильки; вся эта кутерьма оживлялась глухим стуком подушек, ворчанием атакуемого, взвизгиваниями и вскрикиваниями девиц, пока эти звуки не заглушил громкий неудержимый хохот и треск разрываемых шелковых тканей.
Дик Форрест очутился на полу, задыхаясь до изнеможения от ловко бросаемых в него подушек, с оглушительным жужжанием в голове от этой расправы, а на одной руке волочился у него длинный, весь измятый, изорванный шелковый голубой пояс с вотканными в материю бледными розами.
В одной двери, с разгоревшимися щеками, насторожившись, как готовая бежать лань, стояла Рита. Другую дверь, с такими же пылающими щеками, в такой же позе, заняла Эрнестина в повелительной позе матери Гракхов , целомудренно задрапировав свой стройный стан остатками кимоно и придерживая его прижатыми к бокам локтями. Люси, забившись за рояль, пыталась бежать, но ее не пускал Форрест, который, поднявшись на четвереньки, ладонями неистово топал по деревянному полу, дико мотал головой, испуская удачное подражание рычанию разъяренного быка.
-- И люди все еще верят старому доисторическому мифу, -- возвестила Эрнестина со своей безопасной позиции, -- будто когда-то это жалкое подобие человека, распростертое в пыли, вело футбольную команду университета Беркли к победе над стэнфордцами!
Рояль был так называемый "миниатюр", прелестное роскошное сочетание золота и белой эмалировки, под стать всей отделке этой веселой комнаты, предназначенной для пребывания в ней в солнечные утренние часы. Он стоял поодаль от стены, так что Люси могла обежать его кругом. Форрест успел подняться на ноги, и его отделяла от Эрнестины только широкая плоская крышка инструмента. Он сделал вид, что собирается перепрыгнуть через нее, и Люси в ужасе вскрикнула:
-- Шпоры, Дик! На вас ведь шпоры!
-- Дайте мне время снять их, -- предложил Дик.
Когда он для этого нагнулся, Люси хотела шмыгнуть из-под рояля, но Дик оттолкнул ее назад.
-- Как хотите! -- буркнул он. -- Вы будете в ответе. Если будут царапины, скажу Паоле.
-- У меня есть свидетельницы, -- задыхаясь, заявила Люси, смеющимися синими глазами указывая на стоящих в дверях подруг.
-- Отлично, моя милая, -- проговорил Форрест, отступая от рояля и широко растопырив на крышке руки. -- Сейчас буду на вашей стороне.
Дело буквально совпало со словом. Форрест перепрыгнул, опираясь на руки, но, прыгая, как-то двинул тело в сторону от руки, и шпоры пролетели на добрый фут от блестящей белой поверхности. В ту же секунду Люси уже была под роялем, на четвереньках. К несчастью, она стукнулась головой, и, прежде чем успела опомниться, Форрест загнал ее в угол под роялем.
-- Выходите, -- приказал он, -- и получайте должную мзду.
-- Нельзя ли перемирие, славный рыцарь? -- взмолилась она. -- Во имя вашей возлюбленной и всех угнетаемых девиц.
-- Я не рыцарь, -- заявил Форрест самым густым, каким только мог, басом. -- Я людоед, самый настоящий, бессердечный людоед. Родился тут
недалече, в болотах. Отец мой был людоед, мать еще того больше. Я был вскормлен исключительно на крови юных дев из модного пансиона. Отец мой был не только людоед, но и калифорнийский конокрад. А я куда хуже отца. У меня зубов больше, чем у него.
-- Неужели ничто не в состоянии смягчить ваше свирепое сердце? -- молила Люси, в то же время высматривая, не удастся ли улизнуть.
-- Одно только на всем свете -- на земле, над землей и под бегучими водами, -- одно только способно влить успокоение в мое лютое сердце -- это "Молитва девы". Сумеете ли вы сыграть "Молитву девы"?
Радостные крики из обеих дверей помешали ответу, и Люси из-под рояля крикнула вошедшему Берту Уэйнрайту:
-- Выручайте, благородный рыцарь, выручайте!
-- Отпусти девицу! -- приказал Берт.
-- Кто ты есть такой? -- вопросил Форрест.
-- Георгий Победоносец!
-- В таком случае я буду твоим змием, -- вдруг смирился Форрест. -- Но пощади мою буйную голову!
-- Голову долой! -- хором скомандовали рассвирепевшие девицы.
-- Увы, пропала головушка! -- застонал Форрест. -- Вот и полагайся на христианское милосердие юных девичьих сердец в тысяча девятьсот четырнадцатом году, -- а ведь добьются политических прав, если доживут и не повыйдут замуж за иностранцев. Вот тебе моя голова! Умираю!
И Форрест с громкими рыданиями и всхлипываниями, с поразительным реализмом корчась, и барахтаясь ногами, и звеня шпорами, распростерся на ковре и "испустил дух".
Люси выползла из-под рояля, и все трое исполнили импровизированный триумфальный танец вокруг казненного.
Среди танца Форрест сел, протестуя, но в то же время многозначительно подмигнул Люси и крикнул ей:
-- Героя-то, героя не забудьте! Цветами увенчайте!
Все бросились венчать Берта цветами, взятыми из ваз, стоявших в комнате еще со вчерашнего дня. Когда пучок размякших в воде стеблей тюльпанов, воткнутый ему за ухо сильной рукой Люси, залил ему шею и вода струйками побежала ему за ворот, он бежал. Шум буйной погони гулко разнесся по коридору и вниз по лестнице; Форрест между тем оправился, привел себя по возможности в порядок и, усмехаясь во весь рот, пошел звенеть шпорами по Большому дому.
Он прошел по кирпичным дорожкам через два внутренних двора, крытых испанской черепицей, исчезающей под роскошной весенней листвой и цветами, и достиг своего флигеля, все еще не отдышавшись от возни. В конторе он нашел ожидавшего его секретаря.
-- С добрым утром, мистер Блэк, -- поздоровался он. -- Извините, что опоздал. -- Он взглянул на часы. -- Впрочем, всего на четыре минуты. Никак не мог раньше. Задержали.
Глава IV
От девяти до десяти часов Форрест занимался с секретарем корреспонденцией, куда входили письма ученым обществам, всевозможным садоводным и земледельческим организациям; это представляло такое количество работы, что обыкновенный деловой человек просидел бы за ней до полуночи.
Дело в том, что Дик Форрест был центром им самим созданной системы, которой он втайне очень гордился. Важные письма и документы он подписывал сам, своим размашистым почерком; на все прочее мистер Блэк накладывал печать резиновым штемпелем; кроме того, в течение этого же часа последний стенографически набрасывал заметки с указанием ответов на множество писем. Он был в душе убежден, что работал больше самого хозяина и что последний удивительно находчиво изыскивал для других работу.
Ровно в десять Блэк, нагруженный кипами писем, документов и фонографными цилиндрами, исчезал в свою собственную контору.
От десяти до одиннадцати входил и выходил целый ряд высших служащих. Все были строго вышколены в краткости речи и вообще в искусстве сберегать время. Дик Форрест тщательно приучал их к мысли, что проводимые с ним часы не должны посвящаться размышлениям, что к нему должны являться на доклад подготовившись. Бонбрайт, помощник секретаря, всегда являлся в десять часов на место Блэка, и его проворный карандаш записывал быстрый, как перестрелка, обмен вопросами и ответами, донесения и предложения новых планов. Эти стенографические заметки, переписанные в двух экземплярах на пишущей машине, составляли кошмар, а подчас и Немезиду для управляющих и смотрителей. Ибо, во-первых, Форрест обладал замечательной памятью; во-вторых, он во всякую минуту готов был проверить ее по этим запискам.
Часто случалось, что после пяти- или десятиминутного заседания тот или другой выходил из конторы весь в поту, разбитый, изнуренный. Между тем в течение этого часа напряженной работы Форрест всех приходивших к нему подвергал мастерской обработке, проявляя поразительное знание специальности каждого во всех мельчайших подробностях. Так, Томпсону, механику, он в какие-нибудь четыре минуты с ослепительной ясностью обнаружил, в чем состоит недостаток динамо-машины, действующей при холодильнике, и доказал ему, что виноват в этом он; продиктовал Бонбрайту заметку с цитатой (с указанием главы и страницы) из сочинения, которое Томпсон должен был достать из библиотеки; сообщил ему, что Паркмен, заведующий молочным хозяйством, недоволен последним ремонтом доильных машин и что холодильный аппарат в бойне плохо действует. Каждый высший служащий был специалист по своей части, между тем Форрест был общепризнанным мастером по всем их специальностям.
Ровно в одиннадцать часов Уордмен, заведующий овцеводством, удалился, получив приказание в половине двенадцатого ехать в автомобиле с Тэйером, покупателем из штата Айдахо, смотреть йоркширов. В одиннадцать часов, после того как Бонбрайт ушел с Уордменом, чтобы разработать свои заметки, Форрест остался один в конторе. Из плоской проволочной корзинки, наполненной разным еще недосмотренным материалом, он вынул изданную штатом Айова брошюру о свиной холере и принялся пробегать ее.
В это время в растворенные окна через широкий двор стали доноситься звуки, возвещавшие о пробуждении оригинала женской головки, смеющейся из деревянной рамки у его кровати, другими словами, молодой женщины, не так уж много часов до того оставившей у него на полу прозрачный розовый из газа и кружев чепчик, так осторожно подобранный внимательным О-Маем.
Дик слышал ее, потому что она, как птичка, просыпалась с песнью. Он слышал ее веселые трели и рулады, то громче, то слабее, через растворенные во всю длину ее флигеля окна; слышал, как она распевала в садике, занимавшем середину двора, где она на минуту прервала свою песнь, чтобы пожурить своего любимца, щенка-овчарку, обращавшего преступное внимание на японских золотых рыбок, снующих в бассейне фонтана.
Он ощущал заметное удовольствие от того, что она проснулась. Это чувство удовольствия никогда не притуплялось. Хотя сам он уже был на ногах давно, ему все казалось, что Большой дом не совсем проснулся, пока не раздавалась утренняя песенка жены.
Но, приятно осознав, что Паола проснулась, Дик, по обыкновению, забыл о ней, поглощенный своими делами. Она как будто ушла из его сознания, и он снова углубился в статистику о свиной холере в штате Айова.
-- С добрым утром, мой веселенький! -- услышал он через некоторое время неизменно обожаемый голос, и Паола, во всей свежести легкого утреннего кимоно, свободно облегающего не стесненный корсетом гибкий стан, впорхнула к нему и, обвив шею его одной рукой, присела к нему на колено, наполовину исчезнув в его объятиях. Он прижал ее к себе, и она не могла не почувствовать, какое наслаждение доставляет ему ее близость; но в то же время взор его еще с добрые полминуты не отрывался от подведенных ученым профессором итогов и заключений о произведенных в штате Айова опытах с холерной прививкой.
-- Скажите на милость! -- проговорила она тоном шутливого упрека. -- Какой ты счастливец! Прямо избыток богатств. Ты даже не удосужился сказать: "С добрым утром, малютка хозяюшка; сладко ли спалось?"
Дик оторвался от статистических столбцов, показавших результаты профессорских прививок, крепче прижал к себе жену, поцеловал ее, но указательный палец его правой руки упорно оставался на месте прерванного чтения.
Все же после полученного маленького упрека ему неловко было спрашивать ее о том, о чем ему следовало тотчас осведомиться, а именно: спокойно ли она почивала после того, как обронила у него в комнате чепчик. Он закрыл брошюру и обнял ее еще и правой рукой.
-- О! -- вдруг воскликнула она. -- О! О! Слушай!
Где-то засвистели перепела. Она прижалась к мужу и вся затрепетала от восторга, который вызывали в ней эти нежные сладкие нотки.
-- Начинается ток, -- улыбнулся он.
-- Это значит -- весна! -- радовалась Паола.
-- Да, и то, что пришла хорошая погода.
-- И любовь!
-- И витье гнезд, и кладка яиц, -- засмеялся Дик. -- Никогда я не замечал такой плодовитости в природе, как сегодня. Леди Айлтон принесла двенадцать штук здоровых поросят. Ангорских коз сегодня утром пригнали с гор, -- им тоже пришла пора. Жаль, что ты их не видела, и дикие канарейки тут у нас во дворе по часам заливались, обсуждая брачные вопросы. Мне сдается, что какие-нибудь проповедники свободной любви стараются расстроить блаженство единобрачия модными любовными теориями. Слушай! Опять пошли. Что это? Аплодисменты? Или бунт?
Поднялось тонкое пискливое щебетание и чириканье с резкими возбужденными вскрикиваниями, и Дик с Паолой в восторге прислушивались, как вдруг вся эта симфонии маленьких любовников в золотистом оперении утонула в могучей массе звука, не менее музыкального, не менее страстного, но необъятного, дикого, захватывающего дух своей мощью и обширностью.
Оба слушателя мгновенно обратили свои взоры на дорогу, ведущую через сиреневые кусты, в напряженном ожидании, когда появится громадный жеребец. Еще раз, невидимый, он издал ржание, словно трубный звук.
-- Спою я тебе песнь, моя надменная повелительница, мой ясный месяц. Песнь не моя. Сложил ее сам Удалой. Слушай же, перевожу его ржание на слова: "Внемлите! Я Эрос. Я попираю копытами холмы. Я наполняю собою широкие долины. Кобылы слышат меня и волнуются на своих мирных пастбищах, ибо они меня знают. Трава растет роскошнее; земля наливается обилием, сок поднимается в деревьях. Это -- весна. Весна -- моя. Я -- властелин моего царства. Кобылы помнят мой голос, как до них помнили его их матери. Внемлите! Я -- Эрос. Я попираю копытами холмы, и широкие долины возвещают о моем приближении".
Паола все теснее ластилась к мужу, а он ее прижимал к себе; губы ее касались его лба, и оба глядели на пустую дорогу среди сирени, как вдруг она наполнилась мощным, величественным видением: на нее выступил Удалой, а сидевший на нем человек выглядел ничтожным пигмеем; как дико глядели глаза, подернутые синим блеском, которым отличаются глаза породистых жеребцов; то, наклоняя шею дугой, он разбрасывавшим белую пену ртом касался лоснящихся колен, то, вскинув высоко гордую голову, издавал свой захватывающий дух и потрясающий воздух страстный призыв.
Почти как эхо издали донеслось в ответ нежное музыкальное ржание.
-- Это -- Принцесса! -- тихо молвила Паола.
Опять раздался трубный призыв Удалого, и Дик нараспев вторил ему:
-- "Внемлите! Я -- Эрос. Я попираю копытами холмы".
И вдруг мельком, меньше чем на секунду, Паола приревновала мужа к ве-ликолепному животному, которым он так непомерно восхищался. Но недоброе чувство мгновенно исчезло, и она весело воскликнула:
-- А теперь, Багровая Туча, спой песню про желудь.
Дик рассеянно перевел на нее взор от брошюры, к которой он уже опять невольно возвратился, но тут же спохватился и, мгновенно настроившись на тот же веселый лад, затянул дикий, монотонный индейский напев с положенными на него не менее монотонными словами:
Желуди падают с неба,
Я сажаю длинные желуди в долине,
Сажаю короткие желуди в долине.
Всходит дубовый желудь!
Всходит, всходит
Пока он пел, Паола все теснее прижималась к нему, но через минуту она уже почувствовала нетерпеливое движение руки, державшей свиную брошюру с заложенным в нее пальцем, и уловила беглый взгляд, невольно брошенный в сторону стоящих на письменном столе часов, показавших одиннадцать часов двадцать пять минут. Она сделала еще усилие удержать его, и невольно в слова ее прокралась нотка кроткого упрека.
-- Странный ты, удивительный человек, -- медленно заговорила она. -- Иной раз я почти убеждена, что ты в самом деле настоящий индеец Багровая Туча, сажающий желуди и в дикой песне изливающий свою дикую радость. Потом ты снова представляешься мне ультрасовременным человеком, который видит эпические подвиги в статистических столбцах и, вооруженный пробирными трубочками и спринцовками для подкожных впрыскиваний, вступает в гладиаторские состязания с загадочными микроорганизмами. Бывают и такие минуты, когда мне кажется, что тебе следовало бы быть лысым и носить очки...
-- И что я не имею права по дряхлости держать в объятиях такую прелесть, не правда ли? -- докончил он за нее, еще ближе притягивая ее к себе. -- Слушай же: у меня есть план. Через несколько дней...
Но план его так и остался невыясненным. За спиной у них раздался скромный кашель, и, когда обе головы зараз обернулись, Бонбрайт, помощник секретаря, входил с пачкой желтых листков.
-- Четыре телеграммы, -- вполголоса доложил он, как бы извиняясь. -- Мистер Блэк находит, что из них две очень важны. Одна относится к отправке в Чили партии быков, помните?
Паола медленно отдалилась от мужа и, встав на ноги, почувствовала, что он опять от нее ускользает к своим статистическим таблицам, накладным, к своим секретарям, управляющим и смотрителям.
-- Кстати, Паола, -- крикнул он ей вслед, когда она уже исчезла за дверью, -- я окрестил нового боя: он будет называться О-Хо. Как тебе нравится?
Ее шутливый ответ вызвал у него веселый смех, которому она вторила, скрываясь за дверь, и через минуту, разложив перед собой телеграмму, он погрузился в подробности об отправке в Чили трехсот голов годовалых быков с зарегистрированной родословной, по сто пятьдесят долларов за каждого, включая погрузку. И все же он полусознательно, со смутным чувством удовольствия слышал, как Паола пела, возвращаясь через двор в свои владения, но не заметил, что голос ее как будто капельку -- только капельку -- был тише обыкновенного.
Глава V
Ростом в пять футов и десять дюймов, обладая крепким мускулистым телом, весившим сто восемьдесят фунтов, Дик Форрест был далеко не заурядным явлением для сорокалетнего человека. Глаза у него были серые, большие, под нависшей лобной костью, с темными бровями и ресницами, при волосах светло-русого цвета. На щеках, под широкими скулами, были легкие впадины, неразлучные с такой формой лица. Смелое очертание нижней части лица все же нельзя было назвать массивным; нос прямой, не чрезмерно крупный, с большими ноздрями; подбородок довольно широкий, прямой, без ямки посередине, выражающий твердость без жестокости; рот почти женственно нежный, что не мешало губам при случае складываться линией, выражающей большую решимость. Кожа была гладкая, подернутая ровным загаром, бледнеющим только на лбу, защищенном от солнца полями шляпы.
В уголках глаз и губ притаился веселый бесенок, и на щеках около рта были линии, как будто проведенные частым смехом. Это не мешало, однако, всем вообще линиям лица среди различных характерных черт выражать большую уверенность. Так, например, протягивая руку за каким-либо предметом у себя на письменном столе, он был уверен, что она без колебания и без поисков достанет намеченный предмет, не промахнется ни на четверть дюйма; он был уверен, когда мозг его охватывал выдающиеся пункты монографии о свиной холере, что не пропустит ни одного; уверенность сказывалась в самой его позе, в его вращающемся кресле, -- уверенность ума и сердца в жизни, в труде, во всем, чем он обладал, и в самом себе.
И такая уверенность была вполне обоснованной. Тело, мозг, работа -- все у него давным-давно было точно распределено. Сын богача, он не промотал отцовских денег. Городской уроженец и питомец, он сел на земле -- и с таким успехом, что имя его вскоре стало с уважением произноситься скотоводами на всех их собраниях и совещаниях. Ему принадлежали нигде не заложенные двести шестьдесят тысяч акров земли ценностью местами от тысячи до ста долларов за акр, местами от ста долларов до десяти центов, а местами и ничего не стоившей. Работы, произведенные на этой земле: осушение лугов выложенными черепицей канавами, осушение целых болот с помощью землечерпательных машин, проведение хороших дорог и оросительной системы с распределением прав на воду за условленную плату, сооружение Большого дома и всех хозяйственных к нему построек -- все эти работы представляли такой капитал, от которого дух заняло бы у местных жителей, если бы они могли мысленно охватить его.
Все там было на широкую ногу и представляло последнее слово современности. Заведующие различными частями получали содержание сообразно своим знаниям и способностям и жили бесплатно в домах, стоивших от пяти до десяти тысяч долларов; зато это были первейшие специалисты со всего материка, от Атлантического до Тихого океана. Когда ему требовались газолиновые тракторы для возделывания низин, он выписывал их разом два десятка. Воду в своих горах он запруживал не иначе как на многие десятки миллионов ведер. Когда он брался осушать свои болота посредством канав, он не сдавал работу подрядчикам, а прямо покупал требовавшиеся для этого громадные землечерпалки, и, если у него не хватало работы, он брал подряды на осушение болот у соседних крупных землевладельцев, у скупающих земли компаний и корпораций миль на сто вверх по течению реки Сакраменто. Светлым умом своим он понимал, как важно располагать чужими мозгами, и за очень хорошие мозги охотно платил и хорошую премию сверх установленной рыночной цены. У него хватало ума, чтобы эти купленные по высокой цене мозги направлять к своей несомненной пользе.
Ему только что стукнуло сорок лет; с его ясными глазами, спокойным сердцем, сильно и ровно бившимся, он был в полной мужской силе. А между тем жизнь его до тридцати лет была в высшей степени беспорядочной и неусидчивой. Тринадцати лет он сбежал из дома, несмотря на то что этот дом принадлежал ему, так же как и изрядное число миллионов. Университет он окончил вполне успешно, когда ему еще не было двадцати одного года, после чего он объехал все моря и все важнейшие порты и с холодной головой, горячим сердцем и веселым смехом проделывал самые рискованные приключения, какими изобиловал тот дикий мир, в который он ушел от скучной монотонности трезвого закона.
В Старом Сан-Франциско имя Форрест представляло собой великую силу. Дворец того же названия был одною из первых построек на горе, которую облюбовала впоследствии местная денежная аристократия. Отец Дика, Ричард Форрест, прозванный Счастливцем, прибыл прямо из Новой Англии, где сооружение небольших судов давало слишком незначительную пищу его живому коммерческому уму; тотчас по прибытии в Калифорнию он заинтересовался приобретением земли вдоль морского берега, речным пароходством, конечно, и рудокопством, а впоследствии и осушением болот, и постройкой Южно-Тихоокеанской железной дороги.
Он играл крупно, были крупные выигрыши и крупные потери; но в конце он выигрывал всегда больше, чем терял, и если, ведя одну игру, он одной рукой выдавал деньги, то, ведя другую игру, другой рукой загребал их. Одно время
Счастливец Ричард наткнулся на целый ряд неудачных операций, в которых он было потерял весь заработок, так что в городе уже поговаривали о том, по какой цене пойдет его дворец с молотка. Но тут как раз он на последние крохи снарядил разведчика Дела Нельсона в Мексику. Как известно из истории края, результатом этих изысканий было открытие целой группы богатейших копей, прославившихся своей баснословной неисчерпаемостью. Дел Нельсон, ошалев от собственного успеха, меньше чем в год утопил себя в неимоверном количестве виски, оставив, впрочем, духовное завещание, в котором за полным неимением родни он предоставлял свою половину Счастливцу, а так как оспаривать завещание было некому, то на этом и остановились.
Дик Форрест был единственным сыном своего отца. Счастливец Ричард от двух браков не имел детей. В третий раз он женился в тысяча восемьсот семьдесят втором году, когда ему было уже пятьдесят восемь лет, и в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году жена его умерла, оставив ему сына, здорового крепыша, весившего двенадцать фунтов, одаренного замечательной силой легких, который рос в отцовском дворце на руках целого полчища нянек и бонн .
Мальчик был не по летам развитой, и в один год у домашнего учителя на-учился всему, на что в школе потребовалось бы три года, а весь излишек времени проиграл на открытом воздухе. Но отец его был демократ, и потому послал сына на последний год в народную бесплатную школу, чтобы он научился там настоящему равенству в сношениях с сыновьями и дочерьми рабочих, ремесленников, торговцев, политиканов.
Когда учителя спрашивали у него уроки, или устраивалось состязание в правописании или арифметике, отцовские миллионы не помогали ему побить Пэтси Хэллорэн, гениальную девочку-математика, отец которой был простым каменщиком, или Мону Сангвинетти, в жизни не сделавшей ошибки в правописании, мать которой, вдова, содержала зеленную лавчонку. Не помогали мальчику отцовские миллионы и дворец и тогда, когда он, сбросив куртку, голыми кулаками, с полным несоблюдением всяких правил дрался поочередно с целой гурьбой сверстников, которые через несколько лет странствовали по всему миру и собирали лавры и деньги, сделавшись кулачными бойцами, каких мог вырастить один Сан-Франциско в период грубой, но здоровой юности города.
Счастливец Ричард не мог сделать ничего умнее, как дать сыну эту демократическую шлифовку. В душе Дик никогда не забывал, что он жил во дворце; с другой стороны, он научился уважать кулаки истой демократии. И когда Тим Хэгэн оставил его на поле битвы с окровавленным носом и разодранным ртом, ослепшим, шатающимся, причем дыхание из разбитой груди вырывалось со свистом и хрипом, -- тут опять-таки мало проку ему было от отцовского дворца и его толстых банковых книжек. Именно тут, покрытый потом и кровью, Дик научился не сдаваться, как бы счастье ни было против него.
Ему здорово досталось с первого удара, но он выдержал до тех пор, пока не было решено, что одному с другим не справиться. После того противники подружились и вместе властвовали над школой.
Счастливец Ричард умер, как раз когда Дик кончил свой год в народной школе. Ему было тринадцать лет; он остался с двадцатимиллионным состоянием, а родных -- ни души. У него были дворец, слуги, паровая яхта, конюшни и летний дворец на самом конце полуострова, у моря, в летней колонии миллионера. Одним словом, приволье, если бы не опекуны.
Однажды летним днем в обширном отцовском кабинете Дик присутствовал при нервом заседании своих опекунов. Их было трое, все люди пожилые, с положением, все законники и дельцы, товарищи его отца. Слушая их объяснения, он получил такое впечатление, что хотя они и относятся к своим обязанностям вполне добросовестно, но у него с ними нет ничего общего. Он рассудил, что их собственная молодость прошла слишком давно. Кроме того, ему ясно было, что его, того именно мальчика, с которым они имеют дело, они совсем не понимают. Наконец, он со свойственной ему положительностью решил, что он один во всем мире в состоянии знать, что для него полезно.
Мистер Крокетт произнес длинную речь, которую Дик выслушал с подобающим вниманием, кивая головой каждый раз, как говоривший обращался непосредственно к нему. Мистер Дэвидсон и мистер Слокум тоже имели что сказать и были выслушаны не менее почтительно. Дик между прочим узнал, какой отец его был прекрасный, благородный человек и какую они, опекуны, установили программу с целью сделать из него такого же прекрасного, благородного человека.
Когда они совсем кончили свои объяснения, Дик в свою очередь попросил слова.
-- Я долго думал, -- объявил он, -- и прежде всего намерен путешествовать.
-- В свое время, дружок, но не теперь, -- ласково объяснил мистер Слокум, -- когда... ну да, когда вы будете готовы поступить в университет. Тогда год, проведенный за границей, будет весьма полезен.
-- Конечно, -- живо вмешался мистер Дэвидсон, заметив вспыхнувшую в глазах мальчика искру неудовольствия и бессознательно сомкнувшиеся в твердую линию губы, -- конечно, и до того вам можно будет иногда делать небольшие поездки, этак в летние каникулы. Мои коллеги, я уверен, согласятся со мной, что с должными предосторожностями и при надлежащем надзоре такие маленькие экскурсии могут оказаться даже благотворными.
-- Сколько, вы сказали, у меня состояния? -- как бы небрежно спросил Дик.
-- Двадцать миллионов, по самому умеренному подсчету, -- не задумываясь, ответил мистер Крокетт.
-- А что, если бы я сказал, что мне нужно сто долларов теперь, сейчас?
-- То есть как это? Гм... -- запнулся мистер Слокум и взглянул на коллег, ища совета.
-- Мы были бы поставлены в необходимость спросить вас, на что вам нужны эти деньги, -- ответил мистер Крокетт.
-- А если, -- очень медленно проговорил Дик, глядя ему прямо в глаза, -- если бы я ответил, что, к сожалению, не желаю сказать, на что они мне нужны?
-- В таком случае вы их не получили бы, -- объявил мистер Крокетт с такой поспешностью и резкостью, что в его словах послышалось нечто вроде упрямства и задора.
Дик медленно закивал головой, как бы давая этим словам глубже запасть в его сознание.
-- Но ведь, дружок, -- торопливо вступился мистер Слокум, -- вы, конечно, понимаете, что вы еще слишком молоды, чтобы иметь деньги в своем распоряжении.
-- Вы хотите сказать, что я без вашего разрешения грошом не могу располагать?
-- Ни грошом! -- опять отрезал мистер Крокетт.
Дик кивнул головой и молвил:
-- Н-да, понимаю.
-- Конечно, само собой разумеется... Этого даже требует справедливость... вам будет положено небольшое содержание, так сказать, карманные деньги, -- заметил мистер Дэвидсон, -- скажем, доллар... скажем, два доллара в неделю. По мере того, как вы будете становиться старше, это содержание будет увеличено. А к тому времени, когда вам будет двадцать один год, вы, без сомнения, будете вполне в состоянии -- конечно, не без совета старших -- сами управлять своими делами.
-- И до тех пор, пока мне не будет двадцать один год, я из моих двадцати миллионов не могу по своему усмотрению распорядиться сотней долларов?
Мистер Дэвидсон собирался ответить утвердительно, приискивая для того наиболее мягкие выражения; но Дик жестом руки заставил его замолчать и сам продолжал:
-- Насколько я понимаю, я не иначе могу на что-нибудь тратить деньги, как с вашего общего согласия?
Опекуны, все трое, утвердительно кивнули головами.
-- Значит, что мы вчетвером решим, то войдет в силу?
Опекуны снова кивнули.
-- Так вот, я хотел бы теперь, сейчас, получить сто долларов.
-- Вы попутешествуете в постель в девять часов, -- резко возразил Крокетт, -- и никаких ста долларов не получите. Дама, о которой мы вам говорили, к шести часам приедет. Как мы вам уже объяснили, вы будете состоять на ее постоянном попечении. В половине седьмого вы, по обыкновению, будете обедать, и она будет обедать с вами и будет наблюдать, чтобы в положенный час вы ложились спать. Как мы вам уже говорили, она займет при вас место матери: будет наблюдать, чтобы уши у вас были чистые, шея вымыта.
-- И чтобы по субботам мне была ванна, -- с удивительной кротостью дополнил Дик.
-- Совершенно верно.
-- Сколько же вы... сколько я плачу этой даме за ее услуги? -- спросил Дик тем озадачивающим своей напускной небрежностью тоном, который уже входил у него в привычку.
Мистер Крокетт в первый раз ответил не сразу.
-- Ведь я же плачу ей, не так ли? -- настаивал Дик.
-- Миссис Соммерстон -- "эта дама", как вам угодно ее называть, -- будет получать полтораста долларов в месяц содержания, или тысячу восемьсот в год, -- сказал мистер Крокетт.
-- Брошенные деньги, -- со вздохом молвил Дик. -- И это при полном содержании!
Дик поднялся со своего стула. И этот тринадцатилетний аристократ -- аристократ не родом, по наследству от десяти поколений, а по воспитанию и обстановке -- в эту минуту имел такой высокомерный вид, что его опекуны невольно тоже поднялись со своих глубоких, обитых дорогой кожей кресел и встали перед ним. Его поза была непринужденная, полная достоинства.
Рожденный от человека, пережившего дикую золотую лихорадку тысяча восемьсот сорок девятого года, росший аристократом во дворце и прошедший практический курс демократизма в народной школе, он своим ранним, но еще незрелым умом уже постиг разницу между кастами и массами и в то же время обладал громадной силой воли и спокойной уверенностью в себе, совершенно непонятными трем старикам, в руки которых были отданы он и его судьба и которые обязались увеличить число его миллионов, а из него самого сделать порядочного человека по своему общему образцу.
-- Благодарю вас за вашу доброту, -- обратился Дик ко всем троим. -- Я думаю, мы как-нибудь уживемся. Эти двадцать миллионов принадлежат мне, и вы, конечно, обязаны сберечь их для меня, так как я в делах ничего не смыслю.