Лондон Джек
Блудный отец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Prodigal Father.
    Перевод Зиновия Львовского.
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 4.

Блудный отец

Рассказ Джека Лондона

(Пер. Зин. Львовского)

I.

   Джозиа Чайльдс был обыкновенным, самым обыкновенным преуспевающим дельцом. Он носил обыкновенный костюм делового человека и удобную заказанную у хорошего сапожника обувь; его галстух, воротник и манжеты были именно такие, какие носят зажиточные купцы; его котелок ничем не отличался от котелков, которые носят большинство торговых людей.
   Окленд, находящийся в Калифорнии, не маленький, сонный город, и Джозиа Чайльдс, крупнейший бакалейщик шумной западной метрополии, насчитывающей около 300,000 жителей, жил, действовал и одевался, как подобало человеку его возраста и положения.
   Но сегодня утром его появление в магазине, до начала обычной сутолоки, носило настолько неожиданный характер, что взбудоражило всех служащих и в продолжение получаса служило предметом различных пересудов.
   Чайльдс милостиво ответил на поклон двух возчиков, нагружавших огромный фургон, предназначенный для утренней развозки товаров. Вслед за тем взор его остановился на громадной вывеске: Чайльдс, колониальный магазин. Буквы на вывеске были не велики и не малы, благородного, черного оттенка и с изящными золотыми украшениями. Одним словом, вывеска должным образом свидетельствовала о порядке п благосостоянии, царивших в магазине, -- что благоприятствовало повышению цен всего лишь па десять процентов. Заглядевшись на вывеску, Чайльдс не слышал того, что говорили возчики.
   -- Видел фигуру, Билль? -- спросил первый развозчик.
   -- А как тебе нравится его шляпа? -- возразил Билль. -- Уж не собирается ли он на маскарад?
   -- Не знаю! Монктон уверяет, что он едет прямо в Бостон.
   Продолжая обмениваться фразами, полными недоумения, оба возчика лениво продолжали работу.
   И действительно, у Джозиа Чайльдса был сегодня необычайный вид. Во-первых, на нем была светлая, рыжеватого оттенка шляпа с жесткими полями, окаймленными мексиканской кожей. Поверх синей фланелевой рубашки, повязанной у горла широким бантом, был грубо скроенный пиджак из рубчатого, бумажного бархата. Куски такого же бархата болтались над высокими зашнурованными башмаками, которые обыкновенно носят стражники, горные гиды и вообще калифорнийские горцы.
   Приказчик у ближайшего прилавка почти окаменел при виде хозяина. Монктон, на днях лишь назначенный заведующим гастрономического отдела, едва-едва подавил возглас недоумения и сохранил невозмутимый, равнодушный вид. Барышня за кассой взглянула поверх очков и тотчас же, чтобы скрыть улыбку, погрузила нос в приходо-расходную книгу.
   Джозиа Чайльдс прекрасно видел все, но не останавливал на этом своего внимания.
   Пусть их! Ведь мало кто из них знает, что пережил и видел он! И тотчас же в его памяти мелькнули былые картины, -- представился Восточный Фелльс, где он родился и жил в продолжение многих лет. Он знал, что Окленд отличается большими предрассудками, чем его родина, и заранее был готов ко всему тому, что происходило теперь на его глазах в магазине. Среди переполошенных служащих он один оставался невозмутимым и в сопутствии управляющего, внимательно выслушивающего последние наставления, он медленно, но твердо подвигался вперед. Он мысленно прощался со всеми мелочами этой близкой и дорогой ему обстановки, которую он из ничего создал собственными руками.
   И он, несомненно, мог гордиться: Чайльдс, колониальный магазин. Кто не знает теперь этого магазина и его владельца. А двенадцать лет назад тот же никому тогда еще неведомый Чайльдс прибыл в Окленд с 14 долларами и 43 центами в кармане. Центы не принимались на Западе, и после того, как доллары были проедены, он еще некоторое время, вероятно, для поддержания собственного достоинства и духа, побрякивал в кармане 43 центами. Однако, впоследствии, когда он получил место приказчика в маленьком колониальном магазине (11 долларов в неделю!) и отправил первый денежный перевод на имя некой Агаты Чайльдс, Восточный Фолльс, Коннектикут, -- он употребил в дело эти центы.
   После многих лет жизни в суровой и неприветливой Новой Англии, где в борьбе за существование приходилось напрягать все вилы и мысленные способности, он вдруг очутился на Западе, -- свободном, легкомысленном Западе, где бумажки в тысячу долларов -- обычное явление и где уличные мальчишки с презрением говорят о центах.
   Он было растерялся, ибо сразу увидел множество новых путей к обогащению. Шумный оклендский водоворот едва-едва не затянул его, но природная рассудительность взяла верх и удержала его от рискованных спекуляций. Он почувствовал определенное влечение к чему-то существенному и прочному. На свою работу приказчика за одиннадцать долларов в неделю он справедливо смотрел, как на первую ступень своей будущей карьеры. У него долго было такое состояние, точно после мучительной жажды он нашел бутылку холодного вина. Он провел 35 лет в Восточном Фолльсе, причем последние 15 лет служил в ничтожной бакалейной лавчонке, и вдруг попал в бурный, расточительный Окленд.
   Да, это ему стоило не малых усилий, но он овладел своей головой и подчинил себе свои порывы. Он старался не терять ни единой минуты и стал присматриваться к жизни Окленда -- к новой жизни незнакомого города, изучал жителей Окленда, следил за тем, как они наживали огромные состояния и как тратили их. Он ходил по главным улицам города, наблюдал за шумной толпой, приглядывался к тому, что всего охотнее она понукает, и все это заносил в голову, словно в какую-то записную книжку. Скоро он почти безошибочно мог определить доходы каждого магазина и одинаково хорошо знал положение дел в мелкой лавчонке и аристократическом магазине, с огромными зеркальными окнами, на Lake-Merrit'е.
   Его отдаленнейшей целью, к которой она, однако, стремился всеми силами, был магазин на Большой улице, но для этого прежде всего нужны были деньги, и он смирил свою жадность и начал с того, что открыл небольшую лавку в самом скромном и отдаленном городском районе. Спустя лишь полгода он вынудил закрыться три соседних лавки и сам снял соседнее помещение, в два раза превосходящее прежнее. Его руководящими принципами были: хороший товар и правильный развес. К тому же он усвоил себе секрет приманки публики. Раз в неделю он продавал что-нибудь с явной потерей для себя. Окрестные хозяйки толпами являлись за дешевкой и кстати покупали другие товары, на которых Чайльдс несомненно наживался.
   Джозиа Чайльдс легко мог впасть в целый ряд ошибок. Ему, что называется, повезло, а в таком состоянии всего легче свихнуться с пути. Однако Чайльдс счастливо избежал опасности.
   Его следующая лавка была на Adeline-Street, где проживал более зажиточный класс. Здесь товар у него был лучше и разнообразнее, но публику он привлекал теми же старыми, испытанными приемами. Он вошел в непосредственное сношение с крестьянами и поэтому его продукты славились не только высшим качеством, но и дешевизной.
   Его дела процветали, но, конечно, это мало удовлетворяло его. Его глаза по-прежнему были устремлены на Большую Улицу. Но ему пришлось перейти через еще одну промежуточную стадию и временно водвориться близ Ashland-Parc, где самая дешевая квартира шла в четыре тысячи долларов.
   И наконец -- Большая Улица! Его последний магазин во всех отношениях отличался от первых. Здесь не могло быть речи о том, чтобы торговаться. Товар был самый лучший, но в то же время и самый дорогой; быть может, последнее обстоятельство всего более привлекало капризную толпу. Его фургоны и лошади были самые дорогие, но и наилучшие в городе. Всем своим служащим он платил больше, чем какой-либо другой купец, но зато мог им довериться. Одним словом, дело было поставлено на широкую и прочную ногу.
   В довершение всего в Сан-Франциско произошло землетрясение, и население Окленда увеличилось ровно вдвое, -- что, конечно, отразилось на делах Чайльдса.
   Прошло ровно двенадцать лет, как Джозиа Чайльдс оставил Коннектикут и теперь его снова потянуло на родину. За все двенадцать лет он не получил от Агаты ни одного письма и не знал, что сталось с ней, что сталось с их сыном.
   Правда, они никогда не уживались с Агатой. Агата была слишком упряма, самоуправна, зла на язык и доверху начинена глупейшими предрассудками. Она была неприятна даже тогда, когда в правоте ее не имелось никаких сомнений. Собственно говоря, Джозиа сам не мог понять, почему он женился на ней. Она была на два года старше его и считалась на положении старой девы. До замужества она преподавала в местной школе и прослыла за самую строгую и придирчивую учительницу. После свадьбы она стала обращаться с мужем, как со школьником, и Джозиа безропотно покорился.
   Однажды дядя Исаак сказал:
   -- А знаешь, Джозиа, Агата, женив тебя на себе, смело могла похвастать, что укротила строптивого. Да, братец мой, ты потерпел самое постыдное поражение. Или, может быть, ты случайно сломал ногу и не мог убежать?
   -- Нет, дядя Исаак, -- ответил печально Джозиа: -- правда, я пытался бежать, но Агата погналась за мной и поймала... Ничего не поделаешь!
   -- Ничего не поделаешь! -- с улыбкой повторил дядя Исаак.
   -- И вот, мы женаты уже столько лет, и мне никак не удается ускользнуть от нее, -- меланхолично добавил Джозиа.
   -- И никогда уж не удастся! -- сказал дядя Исаак.
   Этот разговор произошел незадолго до отъезда Чайльдса, и уверенность, с которой говорил дядя Исаак, только усилила решимость Чайльдса. Только в присутствии Агаты он казался покорным. На самом же деле он был крепок, силен и здоров и жаждал жить и бороться. Ему было только тридцать три года. Он прожил лишь полжизни. Ему предстояло прожить еще тридцать три года и мысль о том, что эти тридцать три года, т. е. до самой могилы, он проведет в обществе Агаты ужасала его, как призрак холеры или чумы. И случилось так, что в один прекрасный день задолго до восхода солнца Джозиа Чайльдс исчез из Восточного Фолльса. Это произошло двенадцать лет назад и за это время Джозиа не имей от жены ни единой весточки. Впрочем, это происходило по его же вине, ибо он всегда старался так отправлять письма, чтобы почтовый штемпель сбивал с толку Агату. Адреса же своего он не сообщал.
   Однако двенадцать долгих лет и самоуверенность, пришедшая с успехом, смягчили воспоминаний Чайльдса. Помимо всего. Агата была матерью его сына и с другой стороны она по-своему стремилась к благу семьи. Теперь он меньше работал и у него оставалось достаточно досуга подумать кое о чем, помимо дел. И по мере того, как росло его благосостояние, усиливалось желание увидеть мальчика, сына, которого он почти не знал.
   К тому же пробудилась тоска по родине. Ведь в течение двенадцати лет он не видел снега. Часто вставила пред ним картины былой жизни в Новой Англии и растила страстное желание хоть раз до смерти взглянуть на все.
   И наконец простой долг звал его домой. Агата -- его жена, законная, Богом данная жена, которую он привезет с собой на Запад. Теперь он чувствует себя в силах совладать с пей или в крайности переносить ее присутствие. Теперь среди людей и он человек, и умная Агата сейчас же поймет и оценит это.
   И мысль о крайнем изумлении Агаты положительно опьяняли Чайльдса. Да, он, как блудный отец, возвращается на родину, возвращается по виду таким же голышом, каким ушел, -- и уже дело Агаты догадаться, какой золотой телец скрывается за его нищенским одеянием. С удрученным видом, с пустыми руками, как убогий путник, постучится сн Е дверь. Агата откроет ему. Она откроет ему и... и все остальное зависит от нее самой.
   Джозиа Чайльдс попрощался со своим магазином, со всеми служащими. С гордостью посмотрел он на следующие пять фургонов, доверху нагруженных товарами, бросил последний взгляд на свою вывеску и вскочил в вагон трамвая.

II.

   Из Нью-Йорка в Восточный Фолльс Джозиа Чайльдс отправился по железной дороге. В отделении для курящих он познакомился с несколькими дельцами. Он живо поддерживал разговор касательно дел на востоке, в Калифорнии. Как председатель Оклендской Коммерческой Палаты, он являлся в некоторой степени авторитетом. Он говорил толково, не торопясь и высказывал одинаково здоровые мысли о торговле в Азии, о Панамском канале, о китайских кули. Он скрывал это, но на него возбуждающе действовало то внимание, с которым западные купцы относились к его словам. Время прошло так быстро, что он почти незаметно доехал до Восточного Фолльса.
   Он один сошел в Восточном Фолльсе. Станция имела пустынный вид. Никто никого не поджидал. Только что упали хмурые январские сумерки. Налетел свежий, холодный ветер и убедил Чайльдса, что его костюм насквозь пропитан табачным дымом. Он невольно вздрогнул. Агата не переносит табачного дыма. Он сделал движение, точно хотел отбросить закуренную сигару, но тотчас же заметил, что подчиняется старым привычкам. Он решил бороться и с этой целью сжал сигару между зубами с той решимостью, которую приобрел за двенадцать лет пребывания на западе.
   Спустя несколько минут он вышел на жалкую Большую Улицу. Угрюмый, мертвенный вид неприятно поразил Чайльдса. У него создалось впечатление, точно все вокруг него замерло или каменело, и он с невольной тоской подумал о благоуханной Калифорнии. Только несколько совершенно незнакомых ему людей бродило по улице. Они окинули его неприязненным взглядом, и от этого взгляда Чайльдс весь сжался.
   Вдруг он почувствовал сильное изумление и изумление его усиливалось по мере того, как он стал сознавать свое душевное состояние. Конечно, в продолжение долгого пребывания на Западе, он неоднократно представлял себе всю ничтожность Фолльса, но то, что он увидел, было еще мельче, несравненно ничтожнее того, что он предполагал. Едва переводя дыхание, он остановился подле главного магазина городка и стал сравнивать это жалкое помещение со своими огромными складами, в самой незначительной части которых помещалось больше товару, чем во всей этой фолльской лавке.
   Чисто машинально, следуя воскресшей привычке, он повернул направо и потащился по грязной дороге.
   Тут же он решил первым делом обзавестись котиковой шапкой и перчатками. На одно мгновение его согрела мысль о возможности покататься на санях. Но эта радость быстро сменилась волнением при виде огромной площади, на противоположной стороне которой начинались жилые помещения.
   Джозиа Чайльдсу вдруг стало тоскливо. Его настроение упало при виде двойных рам и плотно замазанных окон, едва-едва пропускавших через крохотную форточку свежий воздух. Ему вдруг почудилась знакомая удушливая атмосфера комнат, и он брезгливо повел плечами.
   "Агата полюбит Калифорнию", подумал он и, закрыв на мгновение глаза, мысленно представил себе яркое, веселое калифорнийское солнце и множество цветов, живущих и радующих глаз в течение всех двенадцати месяцев года.
   Но светлое видение исчезло, исчезла и двенадцатилетняя давность пребывания на западе. Тяжелая атмосфера Фолльса спустилась на него, как густой, едкий туман... При виде дома Агаты он окончательно смутился и раньше, чем он мог дать себе отчет в том, что делает, и с поспешностью, равносильной страху, он бросил едва начатую сигару и быстро, по старой, очевидно, не забытой привычке, втоптал ее в снег.
   Он тут же опомнился и начал убеждать себя, что он -- глава фирмы "Чайльдс. Колониальный магазин", -- что он председатель Оклендской коммерческой палаты, что он повелитель доброй сотни служащих. Он вызывал видения черно-золотых букв вывески и до верху нагруженных фургонов. Напрасно! Он находился на расстоянии ста футов от дома Агаты, но резкий, как мороз, дух его жены уж давал себя чувствовать.
   И тогда он обратил внимание на то, что вопреки своему желанию он бросил сигару. Это навело его на ужасные мысли. Он снова увидел себя осторожно пробирающимся на задний двор, чтобы покурить. Оказалось, что время было бессильно и не могло уничтожить влияния Агаты.
   Но это невозможно! Он уже слишком стар, слишком привык к самостоятельности для того, чтобы так скоро и покорно всунуть голову в старое ярмо. Конечно, все завысит от того, как он поставит себя в первую минуту. С сегодняшнего же дня он должен начать курить повсюду. "Даже на кухне", слабо убеждал он себя.
   Агата сейчас увидит его с сигарой в руках! И мысленно проклиная холод, он вынул из кармана руку и закурил новую сигару. Казалось, вместе с яркой вспышкой огня к нему вернулось все его мужество. О, теперь он покажет ей, кто он такой! Агата тотчас же поймет, что все старое прошло и прошло безвозвратно.
   Джозиа Чайльдс родился в этом доме, который был выстроен еще задолго до его рождения. Через отверстие в каменной ограде Джозиа мог разглядеть пару ступенек, ведущих к кухонной двери, кухонную дверь, примыкающую часть задворка и несколько пристроек во дворе. Он только что прибыл оттуда, где все растет и меняется со скоростью, не поддающейся учету, и теперь был поражен, увидя родной угол точно таким же, каким он оставил его двенадцать лет назад. И вдруг ему представилось, что ничего не было, что не прошло столько лет, что он не уезжал и не вернулся... Он увидел себя мальчиком, рубящим дрова. Господи, сколько на этом самом задворке он разрубил, распилил и остругал дров!
   Он вдруг улыбнулся. Благодарение Господу Богу, все это теперь далеко позади...
   Видно было, что дорожка, ведущая к кухне, была недавно очищена от снега. В свое время и это входило в круг его обязанностей. Он подумал о том, кто теперь исполняет эту работу, и вдруг вспомнил, что его сыну больше двенадцати лет. Он готов был уже постучаться в дверь, но вдруг его внимание привлек лязг пилы на задворке. Он заглянул туда и увидел мальчугана за тяжелой работой. Очевидно, это и есть его сын! И, подаваясь нахлынувшей волне теплых ощущений и едва подавляя свое волнение, Джозиа Чайльдс обратился к мальчику:
   -- Отец здесь? -- коротко спросил он, пристально вглядываясь в лицо мальчика.
   "Он слишком высок для своих лет", -- в это время думал он; -- пожалуй, немного узок в плечах, вероятно, потому что быстро растет. Но лицо умное и приятное; глаза, как у дяди Исаака. Из него может выйти хороший парень!"
   -- Нет, сэр! -- ответил мальчик, на минуту отрываясь от своей работы.
   -- А где же он?
   -- На море, -- последовал ответ.
   Чайльдс почувствовал нечто в роде облегчения и на дне его души зашевелилось радостное чувство-. Очевидно, Агата вторично вышла замуж за моряка. Джозиа Чайльдс подумал о себе, как о герое. Да, он способен на геройский подвиг! Честное слово, он это сделает! Он попросту улизнет и с первым поездом вернется в Калифорнию. Агата никогда и ничего больше о нем не услышит.
   Однако эти соображения скоро сменились другими, менее радостными. Несколько странно... Агата была зла и сварлива, но никогда не давала повода сомневаться в своей честности п нравственности. Ведь она регулярно получала денежные переводы и знала, что, он, Джозиа Чайльдс, жив. Возможно, что она продала старый дом и что этот мальчик вовсе не его сын.
   -- Как тебя зовут? -- спросил Джозиа.
   -- Джони!
   -- Нет, твое полное имя!
   -- Чайльдс, Джони Чайльдс!
   -- А как имя твоего отца?
   -- Джозиа Чайльдс!
   -- И ты говоришь, что его нет здесь? Он находите/ в плавании?
   -- Да, сэр!
   Это окончательно сбило с толку Джозиа.
   -- А что за человек твой отец?
   -- О, сэр, это прекрасный человек! Мама говорит, что он хороший работник и что другого такого работника на свете нет. Он постоянно посылает домой деньги, и мама говорит, что он лучше всех людей. Он не курит, не пьет, не ругается и не делает ничего такого, чего не нужно делать. Он очень добрый человек и никогда никого не обижал. Мама говорит, что никого так не любили, как его.
   Сердце Джозиа защемило от боли. Конечно, о нем лично Агата не могла так отзываться. И, значит, зная, что ее первый муж жив, вышла вторично замуж. Прекрасно! Запад научил его великодушию. Он сейчас удалится отсюда и ничем не нарушит покоя Агаты. Но все-таки это очень низко с ее стороны...
   -- А как выглядит твой отец? -- спросил Джозиа, мысленно перебирая всех бывших знакомых и пытаясь определить, кого выбрала Агата в качестве своего мужа.
   -- Не знаю. Я никогда не видел его. Ведь он постоянно в море. Но я знаю, что он высок, что у него худое лицо и большие усы. У нас в альбоме его карточка.
   И прозрел наконец Джозиа. Да ведь это у него когда-то были длинные усы и худое лицо.
   -- Как, говоришь, зовут твоего отца? -- снова спросил он мальчика.
   -- Джозиа Чайльдс!
   Вот как! Значит, это он, Джозиа, примерный муж, который не пьет, не курит и не ругается! Значит, это он--отважный мореплаватель, память о котором так любовно хранит Агата.
   Дело принимало другой оборот и Джозиа снова смягчился.
   Очевидно, Агата сильно изменилась. Но сердце Джозиа снова сжалось при мысли о том, как трудно будет поддержать ту репутацию, которую создала о нем жена. Ведь этот мальчуган, с доверчивыми синими глазами, ждет от него Бог знает что. Хорошо, если он окажется достойным этой репутации! Агата была великодушна к его памяти и не пожалеет об этом!
   Он было направился к дому, но его решению не суждено было осуществиться, так как вдруг кухонная дверь приоткрылась и с порога послышался неприятный, резкий и раздраженный голос:
   -- Эй, Джони! Ты!
   Джозиа замер на месте. Как часто в былые дни он слышал подобные же восклицания: "Эй, Джозиа! Ты!"
   Он содрогнулся. Бессознательно, машинально, с видом провинившегося ребенка, он спрятал за спину дымящуюся сигару и при этом чувствовал, что весь дрожит и что ноги едва повинуются ему. Он стал вглядываться в жену. Это была та же Агата, та же неизменная Агата, с ее бесчисленными морщинками, с теми же презрительно опущенными углами рта, с теми же злыми, тонкими губами. Нет, пожалуй, губы стали еще тоньше, морщины еще глубже, а лицо еще озлобленней. Она окинула Джозиа неприязненным, насквозь пронизывающим взглядом и тотчас же обратилась к мальчику:
   -- Что ж ты думаешь, что твой отец тоже перестал бы работать для того, чтобы болтать с бродягами? -- спросила она Джони, который, по-видимому, дрожал не меньше Джозиа.
   -- Я не разговаривал, -- робко забормотал мальчик: -- я только ответил на вопрос. Он хотел узнать...
   -- И ты, конечно, уже все выболтал ему, -- со знакомым Джозиа выражением лица прошипела Агата, -- Постой, бездельник, я покажу тебе, как напрасно тратить время. Неужели же мне никогда не удастся, чтобы ты походил на своего отца!
   Джони низко опустил голову и снова пила с визгом вонзилась в дерево. Агата тем временем презрительно оглядывала мужа и по всему было видно, что она совершенно не узнает его.
   -- А вы проваливайте, -- резко прикрикнула она. -- Тут не подают. Нечего болтаться возле чужих домов.
   Джозиа почувствовал нечто в роде паралича или столбняка. Он облизал губы, пытался что-то пробормотать, но язык окончательно отказался повиноваться ему.
   -- Да убирайтесь же, говорю вам, -- снова крикнула Агата своим визгливым, режущим голосом: -- если вы сейчас не уйдете, я позову полисмена, и он живо справится с вами.
   Джозиа покорно повиновался и повернул. Он слышал, как за его спиной стукнула кухонная дверь. Как во сне, он открыл калитку ворот и переступил через высокий порог.
   Несомненно, все это только сон! Скоро, сейчас он проснется, туман рассеется и он облегченно вздохнет. Он потер виски и в нерешительности остановился. К нему доносился монотонный визг пилы.
   Если у мальчика есть хоть крошечная частица отцовского духа, он рано или поздно сбежит. Ни один человек на свете не в состоянии стерпеть иго Агаты. За эти двенадцать лет она совершенно -не изменилась -- или изменилась к худшему. Джони безусловно удерет от нее. Может быть, даже скоро. Может быть, сейчас.
   Джозиа Чайльдс выпрямился и горделиво откинул назад плечи. В нем воспрянула предприимчивость Запада, -- его отваг и полная беспечность.
   Он взглянул на часы и после того торжественно произнес вполголоса:
   "Я ничуточки не боюсь закона. Ни один закон на свете не разрешает терзать и мучить мальчика. Я ей буду высылать вдвое больше, вчетверо больше, чем посылал до сих пор, но Джони уйдет со мной. Если она захочет, она последует за нами в Калифорнию, но при условии, при письменном условии, что главой дома буду я".
   Он повернул, снова переступил порог ворот и отправился на задворок. Джони бросил на него мимолетный взгляд, но не отрывался от работы.
   -- Чего бы ты хотел больше всего на свете? -- спросил Джозиа дрожащим, тихим голосом.
   Джони заколебался, но не решался прекратить работу. Тогда Джозиа задержал его руку.
   -- Поехать на море! -- ответил Джони и добавил: -- к отцу!
   Джозиа задрожал:
   -- Ты, правда, хочешь этого? -- воскликнул он.
   -- Хочу ли я?
   И радостной блеск синих детских глаз положил конец всем сомнениям Джозиа.
   -- Послушай, Джони! Я -- Джозиа Чайльдс! Я -- твой отец! Хочешь убежать со мной? -- Джони радостно закивал головой. -- Ты уже большой, ты понимаешь...--быстро заговорил Джозиа.-- Ты должен бежать, потому что и я бежал. -- Он торопливо взглянул на часы. -- Мы еще можем поспеть к калифорнийскому поезду. Живо собирайся. В вагоне я тебе все расскажу и там же мы напишем маме. Если она захочет, она приедет к нам. Пойдем же, Джони!
   В голосе его послышалась мольба, которая покорила мальчика. И минуту спустя рука в руку отец с сыном пересекли двор, миновали ворота и вышли на улицу. Тотчас же они услышали, как отворилась кухонная дверь и вдогонку им полетела столь знакомое обоим восклицание:
   -- Эй, Джони! Ты! Почему ты не пилишь? Вот постой, я тебе покажу!

------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1916, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru