Война -- апоѳеозъ банальности. Все общепринятое -- страшная серьезность, ревностное соблюденіе условностей и все производное отъ нихъ -- стало вдругъ страшно важнымъ, важнѣй всего на свѣтѣ. Респектабельность, отсутствіе фантазіи, солидность, тупость и прочія спеціально британскія качества -- нынѣ вѣнецъ всѣхъ добродѣтелей и требуются отъ каждаго. Острота ума уступила почетное мѣсто находчивости и присутствію духа. Такъ я формулирую это для самого себя, хотя и до сихъ поръ дивлюсь, какъ я могъ повѣрить, что стѣны важнѣе обоевъ на стѣнахъ; что рисунокъ на вашей тарелкѣ менѣе важенъ, чѣмъ количество пищи на ней; что сила, хладнокровіе и самообладаніе, дѣйствительно, нужнѣе, чѣмъ умъ, хорошія манеры и умѣнье интересно болтать. Политика умерла, и слава Богу; но съ колоніями не шутите.
Такъ представляется дѣло съ одной стороны. Съ другой стороны дѣйствительность начинаетъ давать себя знать. Что думаетъ вашъ сосѣдъ о вашей садовой калиткѣ или о серебряномъ столикѣ въ вашей гостиной -- это теперь уже какъ-то неважно. Простодушная вѣра, въ трудныя минуты необычайно спасительная, и норманская кровь, которая жаждетъ пролиться, въ концѣ-концовъ, утвердили свое господство надъ деньгами, которыя хоть и необходимы, но спѣшатъ сами позабыть о своемъ существозаніи.
Какъ раса, мы, англичане, не любимъ принимать себя въ серьезъ и, когда дѣлаемъ это, подыскиваемъ себѣ оправданія. Намъ чрезвычайно нравится, во-первыхъ, чувствовать, что мы начали вырождаться, стали пристрастны къ роскоши и легкомысленны, а затѣмъ -- что въ любой моментъ мы можемъ круто повернуть обратно и показать, что мы, по существу, не таковы. Мы любимъ считать себя дрянными мальчишками, въ которыхъ есть однако-жъ кое-что хорошее. И намъ страшно весело доказывать, что, въ конечномъ счетѣ, мы сдѣланы изъ "добротнаго матеріала". Это только маленькая аффектація, совершенно невинная въ глазахъ того, кто не такъ глупъ, чтобы во всемъ и всюду принимать насъ а la lettre.
Но пусть мой маленькій мірокъ, въ которомъ я жилъ, былъ нелѣпъ, все же мнѣ жаль, что его отняли у меня. Такъ отняли, что его словно никогда и не было. Веселье и дилетантизмъ, сколько-нибудь систематически проводимый, стали немыслимы. А было такъ забавно во всемъ разыгрывать космополита. Шалости и проказы, вышучиваніе окружающаго, легкіе кутежи, напускное ребячество -- все, что дѣлало такой веселой и праздничной жизнь моихъ друзей и мою, внезапно прекратилось. Моя работа, къ которой я относился серьезно, въ которую вкладывалъ свою энергію и гордость, внезапно стала какой-то безвкусной и нелѣпой забавой. Одинъ или, быть можетъ, полдюжины, а можетъ, и полмилліона кровавыхъ тирановъ ограбили меня, и мнѣ пришлось искать прибѣжища въ банальномъ, заложенномъ во мнѣ самомъ. Долженъ сознаться, что оно оказалось неподдѣльнымъ, хотя ничто не убѣдитъ меня, что та, другая часть моего я, которая была моей радостью и надеждой, не была такой же неподдѣльной.
Мнѣ напомнили, что я большой и сильный и что, если мнѣ въ руки дать ружье, я могу хорошо стрѣлять (хотя я никогда этого и не пробовалъ).
Всего какой-нибудь мѣсяцъ назадъ мы потѣшались надъ Дугласомъ Сарраморомъ за его пристрастіе къ боксу и его чемпіонство; за то, что онъ увлекается спортомъ, требующимъ грубой силы; и публично, и въ интимной дружеской бесѣдѣ вышучивали нашего милаго Артура, ухитрявшагося совмѣщать пристрастіе къ охотѣ съ гончими съ любовью къ собиранію почтовыхъ марокъ. А теперь я не могу думать объ одномъ изъ нихъ безъ экзальтаціи и объ обоихъ безъ гнусной зависти. Помню, я все трунилъ надъ Дугласомъ за узость его взглядовъ, говорилъ, что онъ ходитъ въ шорахъ. О, Боже! въ шорахъ!...
Какъ вспомню все это, меня зло беретъ на Адріана Клоза, который все еще (думается мнѣ, наперекоръ самому себѣ, хоть я и не увѣренъ въ томъ) цѣпляется за прежнюю позицію и силится быть выше этого. Его письмо пришло въ самомъ началѣ, когда я гостилъ у Эдуарда Дюнкерэя -- брата Артура -- въ деревнѣ и внутри страны, слѣдовательно, въ полной безопасности.
"Повидимому, мы воюемъ, -- писалъ онъ.-- Это очень скучно и некстати, хотя вы объ этомъ и не слышите въ своемъ буколическомъ сельскомъ уединеніи. Вся эта смѣшная драка кошки съ собакой спеціально послана Провидѣніемъ", я не увѣренъ, что онъ не сказалъ: "добрымъ старымъ Провидѣніемъ" -- "на пользу желтой прессѣ".
За завтракомъ я разсказывалъ объ этомъ Эверарду. Лондонская почта въ его помѣстье приходитъ только къ завтраку.
-- Милый Адріанъ!-- усмѣхнулся онъ.-- Онъ великолѣпенъ. Что же еще онъ пишетъ? Конечно, издѣвается надъ "Типперари"? А я, знаете, въ глубинѣ души люблю все это: святки, ребятишекъ, расхаживающихъ по улицамъ, чувствительные старинные романсы и все такое. Ей-Богу, страшно все это люблю.
Восхитительный проблескъ неискренности. Эверардъ -- мастеръ на эти вещи. Но сколько, сколько же еще времени пройдетъ до того, какъ мы снова начнемъ болтать вздоръ? Это была послѣдняя слабая попытка со стороны Эверарда. А затѣмъ пошли все факты, факты, факты; жажда фактовъ, надежда или же боязнь, какъ бы то или другое не оказалось фактомъ.
Кстати о "Типперари". Мнѣнія объ этой пѣсеикѣ расходятся. Одни извиняются за грубый вкусъ нашихъ солдатъ; другіе серьезнѣйшимъ образомъ силятся доказать, что это -- своего рода музыкальный шедевръ. Никто не считается съ властью ассоціаціи. Въ началѣ лѣта жильцы дома напротивъ съ ума меня сводили исполненіемъ этого самаго "Типперари" на грамофонѣ, какъ разъ когда мнѣ нужно было работать и я не желалъ, чтобъ меня отвлекали. Такъ что я вначалѣ былъ предубѣжденъ. Но теперь, когда я знаю, что тысячи нашихъ солдатъ идутъ съ этою пѣсенкою въ бой, когда я думаю о томъ, что ждетъ ихъ,-- я способенъ найти въ этой пѣсенкѣ какія вамъ угодно тонкости. Внѣшнее веселье и скрытая подъ нимъ трагедія -- ну да, конечно, "Типперари" безсмертенъ, такъ и быть должно. Память объ этой пѣсенкѣ не должна умереть, объ этомъ надо позаботиться.
И здѣсь опять-таки я побѣжденъ. Музыка была одной изъ тѣхъ вещей, къ которымъ я относился серьезно. Не думаю, чтобы я былъ черезчуръ самомнителенъ въ своихъ сужденіяхъ о ней или черезчуръ рѣзокъ, и все же...
И все же при звукѣ этой пѣсенки изъ меня лѣзетъ наружу моя національность. Я прямо-таки способенъ расчувствоваться, слушая "Типперари". Оказывается, я-таки самый заурядный малый.
Въ томъ захолустьѣ, гдѣ мы жили съ Эверардомъ, каждое извѣстіе вызывало извѣстную сенсацію. Мы имѣли нѣкоторое представленіе о значеніи всего этого, но очень слабое. Подавляющая сила коллективныхъ ощущеній отсутствовала. Мы слышали, что дѣлается въ Лондонѣ, но толкомъ мы не знали. И твердили другъ другу, что такой войны еще не бывало, что ничего подобнаго не видывало человѣчество и не увидитъ. Но это все были слова. И слова, которыя были сказаны газетами до насъ. Мы даже нѣсколько гордились. Не всякому доводится быть свидѣтелемъ такихъ событій. Гордились, какъ гордятся знакомствомъ съ человѣкомъ, который дожилъ до пятаго царствованія или помнитъ похороны герцога Веллингтона; волновались, какъ волнуются отъ колоссальнаго зачета въ крикетъ или же грандіозной катастрофы въ каменноугольныхъ копяхъ. Но ощущенія эти были скорѣй пріятными. Просыпались смутныя воспоминанія о 1899 годѣ, но даже и тогда, даже и въ деревенской глуши мы сознавали разницу между тѣмъ временемъ и нынѣшнимъ.
А потомъ пошли плакаты, объявленія. На воротахъ конюшни, что возлѣ кирпичнаго завода, на длинной стѣнѣ у мельницы, гдѣ давнымъ-давно ничего не видывали, кромѣ объявленія о продажѣ съ публичныхъ торговъ того или другого участка земли, да розовыхъ афишъ, выхваляющихъ достоинства грудного чая, появились приказы о мобилизаціи съ совѣтами остерегаться подозрительныхъ иностранцевъ.
А затѣмъ, затѣмъ появился и первый солдатъ,-- Джимми Грэй, красный и потный, въ блузѣ, которая топорщилась надъ поясомъ, бѣгомъ бѣжавшій по деревенской улицѣ. Онъ записался добровольцемъ въ заграничныя войска. Его вызвали по телеграфу нынче утромъ, и онъ бѣжалъ на станцію, очень взволнованный и преисполненный сознанія собственной важности. Мы съ Эверардомъ жали ему руку и желали ему удачи. Мы надѣемся, что наше пожеланіе сбудется и онъ окажется хорошимъ солдатомъ. Садовникомъ онъ былъ чертовски сквернымъ, и мы никакъ не можемъ позабыть этого и представить себѣ Джими и въ образѣ героя... А затѣмъ, чудесно было итти пѣшкомъ пять миль или же катить на велосипедѣ за лондонской газетой, чтобы прочитать ее въ тотъ же день. Намъ хотѣлось тотчасъ же быть въ курсѣ всѣхъ событій; такой жадности до новостей мы оба, кажется, никогда еще не ощущали.
Къ чаю пришла Глэдисъ Денмель. Какъ всегда, озабоченная и восторженная. И разсказала намъ объ юномъ Паско-Пилѣ. Надняхъ онъ записался въ Н-скій полкъ и, разумѣется, пойдетъ на фронтъ. Юный Паско-Пиль, по ея словамъ, держалъ постоянную маникюру, которая каждый день приходила полировать ему ногти, и одѣвался, какъ никто. "Это выбьетъ у него всю дурь изъ головы". Я поддакнулъ, сказалъ, что, вѣроятно, выбьетъ. Это было измѣной самому себѣ, но я готовъ перенести всякое поруганіе своихъ личныхъ взглядовъ, лишь бы не спорить съ такой особой, какъ Глэдисъ Денмель. Она, если не ошибаюсь, участвовала въ международномъ теннисномъ турнирѣ со стороны Англіи; а въ хоккей, гольфъ и всѣ прочія игры играла ужъ и не знаю въ сколькихъ графствахъ и странахъ. Она такъ ужъ устроена, что не можетъ не презирать мечтателя, съ тонкой чувствительностью, съ утонченнымъ воспріятіемъ жизни, какъ юный Пиль. А теперь, вдобавокъ, она страшно важничаетъ.
-- Онъ, въ сущности, недурной малый, но хорошая встряска будетъ ему полезна.
Удивительно, до чего этого типа женщины презираютъ дэнди; онѣ не умѣютъ распознавать истиннаго выраженія мужского начала. Конечно, изъ человѣка, который такъ заботится о своихъ ногтяхъ, врядъ ли выйдетъ хорошій солдатъ -- это само собой. Я при этой женщинѣ нѣмѣю. Эверардъ смѣялся и не возражалъ. Не дочкѣ деревенскаго пастора вывести его изъ равновѣсія.
-- Единственная реальная разница, которую внесла война въ нашу жизнь,-- объявилъ онъ,-- въ томъ, что въ прежніе годы мы съ превеликимъ удовольствіемъ ругали министра финансовъ, теперь такъ же охотно ругаемъ императора Вильгельма.
Но съ тѣхъ поръ прошло много времени. Лишь по возвращеніи въ Лондонъ я началъ понимать, что все это значитъ и -- это было совсѣмъ ужъ ново -- что это значитъ лично для меня.
II.
Это было послѣ первыхъ двухъ недѣль паники.
Однажды утромъ я сидѣлъ и рисовалъ солдатъ во время боя. Я все время помнилъ, что публикѣ нравится штыкъ, изображенный въ раккурсѣ, и чтобы лица у солдатъ были свирѣпыя и дикія и глаза закатывали вверхъ, такъ чтобы видно было побольше бѣлка. Затѣмъ мнѣ предстояло приступить уже къ настоящей работѣ на большомъ кускѣ картона, и въ результатѣ воспроизведенія этихъ отдѣльныхъ фигурокъ должна была получиться атака -- на что именно, это выяснится потомъ. Я сидѣлъ и соображалъ, сколькихъ солдатъ изобразить мнѣ съ повязками на головахъ -- трехъ или четырехъ, и никакъ не могъ рѣшить, надо или не надо дать высокому унтеръ-офицеру въ руки саблю, которой онъ размахиваетъ, и вдругъ на меня нашло это -- внезапное прозрѣніе. Я понялъ вдругъ, что я сижу въ удобной позѣ у раскрытаго окна, сытно позавтракавъ (почками съ непальскимъ перцемъ, грибами и мармеладомъ изъ айвы), съ папироской въ зубахъ, окруженный всѣмъ, что тѣшитъ глазъ,-- сижу и рисую картинки, рисую картинки, а въ это время Артуръ и Дугласъ дерутся, какъ бѣшеные, въ какихъ-нибудь ста миляхъ отъ меня. Артуръ и прочіе, и всѣ, кромѣ меня, сражаются, дерутся...
Я здоровъ, здоровье такъ и претъ изъ меня; сегодня утромъ я поднялся рано, съ наслажденіемъ принялъ холодную ванну, выпилъ чашку чаю. На улицѣ свѣтитъ яркое солнце; въ лицо мнѣ вѣетъ легкій, душистый вѣтерокъ, а тамъ, гдѣ-то, Артуръ и Дугласъ, и остальные всѣ ходятъ измученные, грязные, небритые, голодные, изнемогая отъ жары и жажды; днемъ -- въ грязи неописуемой, ночью -- словно въ аду. И въ то утро я ужъ больше не могъ работать. Какая тутъ работа! Я снова взялся за газеты и прочелъ все, что можно было вычитать изъ нихъ о добровольной записи въ армію. Потомъ расхохотался, выругался и долго бранилъ себя за свое сумасбродство.
На другой день я пошелъ къ молодому Виктору Лезерселлю, владѣльцу и издателю газеты, на страницахъ которой я, въ силу условій даннаго момента, долженъ рисовать солдатъ во время боя, съ исхудалыми лицами и обнаженными штыками. Лезерселль -- одинъ изъ тѣхъ страшныхъ людей, которые превосходно умѣютъ дѣлать деньги, но въ то же время дѣлаютъ видъ, будто стыдятся этого. Онъ любитъ увѣрять себя, что онъ самый настоящій прирожденный литераторъ, съ душою выше вульгарныхъ международныхъ распрь. Онъ весь сіялъ отъ удовольствія.
-- Темочка у меня для васъ, я вамъ скажу, одинъ восторгъ!-- радостно сообщилъ онъ мнѣ.-- Сегодня утромъ мнѣ разсказывали. Пѣхотный капралъ ...ширскаго полка былъ раненъ въ первой же стычкѣ -- въ грудь навылетъ. Дѣло было въ окопѣ. Онъ съ усиліемъ сталъ на колѣни и началъ молиться, и молился до тѣхъ поръ, пока не отдалъ Богу душу. Мы это пустимъ на первой страницѣ, дружище,-- "какъ умираютъ истые британцы". Вы ужъ постарайтесь, чтобъ въ носъ било -- одинокая фигура молящагося, кругомъ мертвые неумирающіе...-- Онъ остановился, захлебнувшись отъ восторга.-- Мы сдѣлаемъ анонсъ заранѣе,-- прибавилъ онъ.-- Ну-съ, а теперь, не закусить ли намъ гдѣ-нибудь, а? Что вы объ этомъ скажете? На скорую руку -- мнѣ надо торопиться -- я сегодня играю четвертымъ въ теннисъ.
Не начать ли мнѣ "молиться" за Лезерселля и себя? Онъ говоритъ, что я слишкомъ все принимаю къ сердцу, и, когда я сдуру разсказалъ ему, какъ я вчера мучился совѣстью, онъ даже разсердился.
-- Вашъ долгъ и мой -- оставаться каждому на своемъ посту и дѣлать свое дѣло, точно такъ же, какъ наши храбрецы на фронтѣ. Быть стойкимъ -- въ этомъ все. Дѣло на первомъ планѣ, какъ всегда. Мы знаемъ, чортъ возьми, что они тамъ справятся и безъ насъ. Не забудьте, что это ихъ профессія. За это имъ и платятъ.
-- Да, это правда, за это имъ и платятъ, за это имъ и платитъ Лезерселль. А теперь, не закусить ли намъ?...
Отложивъ въ сторону на время мое отвращеніе (оно само по себѣ объясняетъ, что я подразумѣваю, говоря, что у меня украли мой маленькій мірокъ), мое отвращеніе къ Лезерселлю и его пріемамъ, я все же не могъ извлечь утѣшенія изъ той крупицы истины, которая, несомнѣнно, была въ его словахъ. Иной, быть можетъ, только и способенъ что на свою работу, и ничего другого не сумѣетъ дѣлать. Помимо вѣчнаго докучнаго вопроса о деньгахъ, вѣдь и другимъ нужно, чтобы работа была сдѣлана; зубы все-таки нужно рвать и нужно обличать мерзавцевъ... Но моя "работа"...
И потомъ, у многихъ же есть жены, матери, которыхъ надо содержать. Эти обязаны зарабатывать, какъ и прежде зарабатывали. Есть сотни тысячъ проблемъ, которыхъ не разрѣшишь пайкомъ...
Я немножко удивился, какъ это Лезерселль мнѣ не сказалъ: "если вы такъ это воспринимаете, почему же вы сами не идете въ солдаты?" И то, что онъ этого не сказалъ, меня нисколько не утѣшило. Въ сущности, это онъ извлекъ утѣшеніе изъ разговора со мной, если только его совѣсть нуждалась въ утѣшеніи, въ чемъ я сомнѣваюсь. По моему крайнему, разумѣнію, у него нѣтъ ничего, что бы его удерживало въ Лондонѣ. Онъ думаетъ, что и у меня нѣтъ ничего, что бы меня удерживало. Въ его глазахъ я -- его поля ягода, братъ по безоружности.
Я ни чуточки не сомнѣваюсь, что капралъ ...ширскаго полка былъ чудеснѣйшій малый, вѣрилъ въ Бога и умеръ, какъ мужчина и христіанинъ. И я не менѣе увѣренъ, что сержантъ X. (на которомъ Лезерселль на прошлой недѣлѣ очень недурно заработалъ) былъ смуглый, статный, превосходно сложенный юноша, что у него были ослѣпительно бѣлые зубы, и что его поведеніе при спасеніи французской дѣвушки было вполнѣ безкорыстнымъ и поистинѣ геройскимъ. О такихъ вещахъ надо разсказывать въ газетахъ просто и суховато, какъ разсказываютъ о нихъ солдаты,-- это даже необходимо, и для памяти, и для примѣра. Но что Лезерселль, съ его душою заурядной школьницы, разсказываетъ о нихъ такъ, какъ онъ это дѣлаетъ, ради собственной выгоды, вотъ это мнѣ противно и вызываетъ невольное глумленіе; и тотъ фактъ, что онъ при этомъ все время искренно волнуется и что его масляные глазки при этомъ увлажняются слезами, только подтверждаетъ мое мнѣніе о немъ. По-своему, онъ совершенно искрененъ. Онъ умѣетъ угождать грубымъ инстинктамъ другихъ людей, потому что они сидятъ въ немъ самомъ. Я говорилъ уже, что онъ иногда любитъ выставлять себя литераторомъ. Изъ этой позы онъ никакой денежной выгоды не извлекаетъ. Но и очень старается не прогадать на этомъ. Глупо, конечно, придираться къ той работѣ, которая даетъ намъ заработокъ, но когда дошло до дѣла, я предоставилъ рисовать молящагося солдата кому-нибудь другому. Но вѣдь и мнѣ придется. Офорты и акварельныя фантазіи сейчасъ никому не нужны. И хотя для себя лично я не вижу необходимости жить, но вѣдь это примѣнимо не ко всѣмъ.
III.
Тетушка Катерина, та самая, которая въ молодости высказывала сожалѣніе, зачѣмъ ея дѣти не родились лошадьми (по всей вѣроятности, дѣти ея и сами объ этомъ жалѣли), прислала мнѣ письмо съ запросомъ: что я намѣренъ предпринять? Къ сожалѣнію, тетушка отъ времени до времени начинаетъ чувствовать себя отвѣтственной за своего племянника и тогда пытается что-нибудь сдѣлать изъ меня. Въ промежуткахъ, цѣлыми мѣсяцами, она совершенно забываетъ о моемъ существованіи. И я бы предпочелъ, чтобъ это у нея стало хроническимъ.
На этотъ разъ она начала съ увѣдомленія, что у нея нѣтъ сына -- это уже большая милость, этимъ она какъ бы признаетъ наше родство. Я -- дитя неравнаго брака, но это никогда особенно меня не огорчало. Наоборотъ, нерѣдко я гордился этимъ. Обыкновенно тетушка говоритъ мнѣ, что у нея только дочери, но это, когда ей хочется, чтобы я что-нибудь сдѣлалъ непосредственно для нея. Теперь же ей хочется, чтобъ я сдѣлалъ кое-что непосредственно для себя самого, но косвенно для нея, и потому она подчеркиваетъ свою обездоленность. Первая половина письма написана въ увѣренности, что я запишусь добровольцемъ въ армію; тетушка сообщаетъ мнѣ фамилію и адресъ "милаго стараго друга, который постарается добыть тебѣ офицерскій патентъ и устроить тебя на подходящее мѣсто". Мнѣ нравится эта заботливость о "подходящемъ мѣстѣ". Надо отдать справедливость тетушкѣ Катеринѣ, -- эти первыя двѣ страницы проникнуты благоразуміемъ и сдержанностью. Зная ее, я не могу не ощущать, что она и сама это отлично сознаетъ и тѣшится своимъ благоразуміемъ и сдержанностью. Она разсчитываетъ пристыдить меня своей увѣренностью, что я пойду на войну. Вѣроятно, она поняла, а можетъ быть, и не поняла, что явная неувѣренность съ ея стороны была бы оскорбительной для меня. Въ концѣ, однако же, сквозь эти ухищренія проступаетъ память давнихъ обидъ.
-- "Ты самъ поймешь, конечно, какой это прекрасный случай загладить прежнія разочарованія, которыя ты заставилъ меня пережить". Она не можетъ мнѣ простить, что я художникъ и ни капельки не честолюбивъ, и не стремлюсь сдѣлать карьеру. Но только она напрасно тѣшитъ себя. Боюсь, что разочарованія тетушки Катерины очень мало меня огорчаютъ -- тѣмъ хуже для меня, такъ какъ она самая старая и самая почтенная изъ моихъ родственницъ.
"Немножко солдатчины было бы (не "будетъ" -- видите, какъ она не довѣряетъ мнѣ) для тебя очень полезно. Это закалило бы тебя и переродило. Ты черезчуръ привыкъ вкусно ѣсть и мягко спать".
Вполнѣ согласенъ съ ней, хотя забавно было мнѣ услыхать это отъ женщины, которая не разъ язвила меня моею жизнью впроголодь -- она не можетъ допустить, чтобъ художникъ не голодалъ. Но все-таки солдатчина -- чудеснѣйшая штука. Голодъ и усталость, несомнѣнно, были бы полезны для меня. Легкая жизнь становится порой скучной и стыдной.
И все же у этой женщины нѣтъ сердца. Она безчувственна, какъ дикарь. У нея вы ужъ не ищите приторной сантиментальности.
Я нимало не сомнѣваюсь, что тетя Катерина сумѣла бы пристроить меня офицеромъ въ британскую армію -- найти мнѣ подходящее мѣстечко. Но только мало было бы отъ этого пользы мнѣ, да и британской арміи тоже. Изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. Нельзя выучиться командовать другими. Можно пріучить себя повиноваться, да и на это, думается мнѣ, нужна нѣкоторая тренировка. Мнѣ кажется, есть три сорта людей, изъ которыхъ выходятъ хорошіе офицеры: люди, у которыхъ инстинктъ властвованія надъ другими людьми въ крови, какъ ихъ наслѣдственное достояніе, и въ которыхъ, кромѣ того, сидитъ какая-то особенная сила, самопроизвольная и загадочная, помимо всѣхъ ихъ прочихъ качествъ, дающая имъ умѣнье приказывать; люди, которые такъ хорошо изучили свое дѣло, опытомъ и тренировкой, что, хотя сами они и не вдохновляются, умѣютъ вдохновлять другихъ; и, наконецъ, гораздо меньшій классъ странныхъ людей, въ которыхъ сидитъ несомнѣнная сила и способность подчинять себѣ другихъ, но не наслѣдственныя, и которымъ некого и нечего благодарить за это, кромѣ собственной оригинальности.
Кромѣ тетки, въ военныхъ сферахъ у меня нѣтъ никого, кто бы могъ похлопотать за меня, и тетушка отлично это знаетъ и, конечно, жестоко обидится, если я этимъ не воспользуюсь и лишу ее возможности говорить своимъ друзьямъ или самой себѣ: "Я устроила Джорджа. Онъ, конечно, не стоитъ этого, но я, ужъ такъ и быть, оказала ему протекцію, ради покойной сестры". Теперь ей придется удовольствоваться заявленіемъ: "Ну, я сдѣлала все, что могла -- я была обязана это сдѣлать, въ память бѣдной Мэри -- но чего же можно ждать отъ такого человѣка? Дуракъ! Онъ даже не понимаетъ, какъ я для него старалась. Благодарность? На что мнѣ его благодарность? Право, я рада иногда, что бѣдняжка Мэри не дожила до этого. Я, право, сдѣлала все, что могла. Бѣдняжка Мэри!...", и въ заключеніе -- глубокій вздохъ.
Я отсюда слышу, какъ она говоритъ это, подчеркивая каждое слово, но только гораздо пространнѣе. И жалѣю, что я не могу обязать свою тетушку, ставъ ей обязаннымъ. Я дѣлаю это не по злобѣ, какъ она, несомнѣнно, думаетъ. Я охотно воспользовался бы ея протекціей, если-бъ она могла мнѣ хоть на что-нибудь пригодиться. Тѣмъ охотнѣе, что это хоть немножко искупило бы ея непрошенное покровительственное отношеніе къ моей матери и снисходительно терпимое -- къ отцу.
Моя мать и тетка были дочерьми удачливаго дѣльца, который, тѣша свое самолюбіе, прошелъ въ парламентъ. Когда мать вышла замужъ, онъ вычеркнулъ ея имя изъ своей духовной, такъ какъ отецъ мой положилъ добрый десятокъ тысячъ изъ его денегъ себѣ въ карманъ. Но не въ томъ суть, что онъ это сдѣлалъ, а въ томъ неприличномъ способѣ, какимъ онъ сдѣлалъ это. Отецъ былъ тренировщикъ. Онъ тренировалъ лошадей старика, которыя брали призы на скачкахъ... Но я естественно предубѣжденъ -- вѣдь это же былъ мой отецъ...
-----
Могу сказать, вполнѣ спокойно и сознательно: мнѣ все равно, что обо мнѣ скажутъ другіе. Мнѣ случалось ходить по улицамъ, гдѣ, я легко могъ встрѣтить весьма почтенныхъ людей, знающихъ меня и очень щепетильныхъ въ этомъ отношеніи, или же не чуждыхъ снобизма, въ обществѣ шарманщиковъ и не успѣвшихъ вымыться механиковъ. Мнѣ случалось бывать въ грязныхъ трущобахъ съ человѣкомъ, который всегда ходитъ въ цилиндрѣ. Я откровенно признавался въ аристократическихъ гостиныхъ, что люблю кровяной пуддингъ, а молодымъ людямъ, которые весь свой досугъ тратятъ на созерцаніе футбольныхъ матчей, заявлялъ, что терпѣть не могу футбола. Я не хочу сказать этимъ, что я такъ уже очень извращенъ и люблю всѣмъ перечить, или же что я проповѣдую свои взгляды тѣмъ, кто не желаетъ меня слушать. Нѣтъ, я просто хочу, чтобъ меня брали такимъ, каковъ я есть,-- брали или не брали, по желанію. И, несомнѣнно, мнѣніе тетушки Катерины обо мнѣ ничуть меня не удручаетъ. Но -- какъ уже сказано -- у меня отняли мой маленькій мірокъ, и иныя стрѣлы, болѣе смертоносныя, начинаютъ вонзаться въ мою шкуру. Оказывается, давленію общественнаго мнѣнія противиться труднѣе, чѣмъ я думалъ. Для самаго завзятаго индивидуалиста настаетъ время, когда оплотъ его самодовольства разрушается. Напримѣръ, что изъ всѣхъ людей именно Адріанъ такъ скоро сдался -- это одна изъ тѣхъ изумительныхъ вещей, которыхъ слѣдовало ожидать. Но буду разсказывать по порядку.
Тетушка Катерина первая напала на меня. А послѣ нея человѣкъ въ омнибусѣ. Это былъ довольно благодушный на видъ старикашка, должно быть, не безъ средствъ, застрахованный отъ военнаго риска своимъ жирнымъ, грузнымъ тѣломъ и лысою башкой. При немъ была унылая жена, которая, видимо, чувствовала себя все болѣе и болѣе неловко, по мѣрѣ развитія инцидента. Она, я увѣренъ, женщина съ душой, хоть у нея и нехватило духу показать это.
Всѣ мѣста въ омнибусѣ были заняты. Я сидѣлъ между барышней и юнымъ пѣхотинцемъ: напротивъ меня -- штатскій моихъ лѣтъ съ лицомъ точно изъ тѣста; возлѣ него два господина неопредѣленной внѣшности и, наконецъ, вышеупомянутый стариканъ. Помню, у старика была коротко подстриженная сѣдая бородка, очень красное лицо и бѣлый атласный галстукъ.
-- Люблю глядѣть на нихъ,-- говорилъ онъ, кивая на солдатика,-- какъ они собираются подъ старымъ знаменемъ. Сердцу отрадно видѣть ихъ. Вотъ на этакихъ кайзеръ осѣчку дастъ. Эти знаютъ, какъ варить сосиски.-- Онъ хрипло засмѣялся и засопѣлъ носомъ, подмигивая солдатику въ хакки.
-- Но много и такихъ,-- продолжалъ онъ,-- о которыхъ этого ужъ никакъ не скажешь. Молодые, статные, здоровые, всѣмъ молодцы, а не идутъ, "не тянетъ". Рѣшиться все никакъ не могутъ. Подтолкнуть ихъ надо, слегка что ли подтолкнуть, чтобъ мы и этими могли гордиться?
И онъ уставился на меня, къ чему я вовсе не былъ подготовленъ, а между тѣмъ, мнѣ некуда было укрыться отъ его взгляда. И не безъ назойливости докончилъ:
-- Я увѣренъ, что вы согласны со мной, молодой человѣкъ?
-- О да, вполнѣ согласенъ!-- сказалъ я, надѣюсь, не слишкомъ неудачно попробовавъ придать своему тону задушевность.
Но, разумѣется, мнѣ стало не по себѣ. Правду сказать, я передъ тѣмъ смотрѣлъ на юношу съ рыхлымъ, точно изъ тѣста, лицомъ, сидѣвшаго напротивъ меня, и думалъ о немъ то самое, что старикашка думалъ и высказалъ, наконецъ, обо мнѣ. Глядя, какъ этотъ юноша чистилъ себѣ ногти уголкомъ синяго билета, я думалъ о томъ, что военная дисциплина, если не война, могла бы сдѣлать его внѣшность болѣе привлекательной. И тотчасъ же я пожурилъ себя за эти мысли. Почемъ знать, можетъ быть, этотъ юноша содержитъ свою мать. Какъ бы то ни было, и онъ присоединилъ свои бѣлесоватые глаза ко всѣмъ другимъ, мрачно глядѣвшимъ на меня изъ всѣхъ угловъ.
-- Вотъ видите, и онъ со мной вполнѣ согласенъ,-- объявилъ старикъ, озираясь кругомъ съ вызывающей и довольно-таки дерзкою усмѣшкой.
Что я могъ возразить на это? Оставалось сидѣть и ждать конца пути. Не глядя на свою сосѣдку, я чувствовалъ, что барышня направо отъ меня смотритъ на меня съ глубочайшимъ презрѣніемъ. Отъ времени до времени я, расхрабрившись, взглядывалъ на главнаго своего противника. Я слыхалъ, что такіе случаи не рѣдкость въ наши дни. Возможно, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это оказываетъ и благотворное дѣйствіе. Насмѣшка -- болѣе вѣрное оружіе, чѣмъ гнѣвъ, и à la longue дѣйствуетъ вѣрнѣе, чѣмъ законъ. Человѣкъ, который идетъ въ солдаты, чтобъ избѣжать насмѣшекъ, по крайней мѣрѣ, не можетъ разыгрывать изъ себя мученика. Я готовъ отъ времени до времени терпѣть насмѣшки ради общаго блага. Да. Но не могу сказать, чтобы это мнѣ нравилось.
Быть можетъ, было малодушіемъ съ моей стороны начать оправдываться въ послѣдующемъ разговорѣ съ Адріаномъ Клозонъ, но моя рѣшимость была поколеблена предшествующимъ инцидентомъ, нервы взвинчены. Притомъ же я люблю Адріана.
Я только что кончилъ работу и прибиралъ у себя въ комнатѣ, готовясь отдохнуть часокъ за книгой,-- если дадутъ отдохнуть газетчики, выкрикивающіе новости за окномъ. Я упорно старался каждый день хоть ненадолго сосредоточивать свое вниманіе на чемъ-нибудь, не имѣющемъ отношенія къ войнѣ. Не скажу, чтобъ это особенно часто мнѣ удавалось. Мой дневной трудъ самъ по себѣ вѣчно кололъ мнѣ совѣсть и будилъ угрызенія, и я иной разъ не могъ смотрѣть безъ отвращенія на свой рисунокъ. Вонъ онъ лежитъ на столѣ,-- гнусная карикатура на кайзера. Лезерселль, навѣрно, придетъ въ восторгъ отъ нея, хотя, конечно, какъ практичный работодатель, постарается не показать мнѣ этого. Но ему лично карикатура должна очень понравиться, да и публикѣ, для которой она предназначается, тоже. А я, глядя на нее, не могъ не думать, что въ Simplicissimus и въ Jugend эти вещи дѣлаютъ много лучше. Хуже всего то, что популярности и дешевизны не такъ легко добиться, особенно, когда ваши собственные взгляды и идеалы и не дешевые (какъ вы надѣетесь), и далеко не популярные. Пріобрѣтеніе этихъ качествъ требуетъ продолжительныхъ усилій и трудной тренировки... Будетъ съ меня. Я закрылъ листомъ бумаги мой хлѣбъ для будущей седмицы и повернулся къ полкамъ съ книгами.
Мои двѣ комнаты въ Кенсингтонѣ въ первомъ этажѣ, и хорошіе знакомые, вродѣ Адріана, иной разъ окликаютъ меня съ улицы. Такъ онъ и сдѣлалъ въ этотъ вечеръ.
Адріанъ маленькаго роста и хромъ на одну ногу. Денегъ у него достаточно для прожитія, и онъ любительствуетъ по части различныхъ искусствъ. Въ этотъ вечеръ я сразу замѣтилъ, что онъ пасмурнѣе обыкновеннаго. Къ великому моему изумленію, онъ съ первыхъ же словъ заговорилъ о неизбѣжномъ.
-- Я сегодня навѣщалъ моего брата Вильсона. Его только что привезли. Нога раздроблена. Теперь будетъ до конца дней своихъ калѣкой, какъ и я.
-- Все же, по-моему, онъ еще легко отдѣлался. Сравнительно. Что же онъ говоритъ?
-- Да то же, что и всѣ: людей мало, чертовски мало; нужна еще уйма народу. Все такъ грязно и ужасно, что словами не разскажешь. Вильсонъ первый изъ тѣхъ, съ кѣмъ мнѣ случалось говорить, который самъ тамъ былъ и знаетъ.
-- Такъ что эта драка кошки съ собакой, какъ ты это называешь, начинаетъ задѣвать тебя за живое?
-- Ну да! Чортъ, я бы самъ пошелъ, если-бъ они согласились взять меня, и если-бъ отъ меня могъ быть какой-нибудь толкъ. Но я и тогда не шутилъ, когда писалъ тебѣ. У меня это не поза.
-- Нѣтъ, но согласись, что война все перевернула, въ томъ числѣ и благодушныя теорійки людей, которые были убѣждены, что мы всѣ -- кроткіе, цивилизованные и благожелательные по отношенію другъ къ другу. Они забыли, что въ человѣкѣ живы первобытные инстинкты.
-- Да, пришла война и преспокойно вышвырнула за окно братство народовъ.
-- Такъ и всегда будетъ, пока человѣкъ не переродится.
-- Не знаю. Ты вотъ говоришь о первобытныхъ инстинктахъ. Тотъ первобытный инстинктъ, который заставляетъ человѣка убивать своего врага и бороться за свою самку,-- не скажу, чтобъ онъ восхищалъ меня, но, несомнѣнно, онъ есть въ каждомъ человѣкѣ, и нельзя не признать, что, пока человѣкъ остается настолько животнымъ, чтобы имѣть подобные инстинкты, повинуясь имъ, онъ обнаруживаетъ лишь послѣдовательность. Но на войнѣ вовсе не эти инстинкты управляютъ человѣкомъ. Онъ -- просто рабъ грандіозной условности, вынуждающей милліоны совершенно безобидныхъ нѣмцевъ убивать милліоны одинаково безобидныхъ и ничѣмъ передъ ними не провинившихся англичанъ, въ силу причинъ, понятныхъ врядъ ли хоть единому изъ этихъ милліоновъ. Говорятъ, это уже издревле такъ ведется, что люди должны воевать между собой. Вѣрно, но вѣдь есть еще болѣе древнія преданія -- о хвостатыхъ людяхъ съ безносыми плоскими лицами. Почему же тогда не обожествить древнѣйшаго? Цивилизаціи, пресмыкающейся передъ условностью, подобаетъ довести свое безуміе до предѣла.
-- Все это прекрасно, Адріанъ. Но вѣдь шаръ уже брошенъ и катится, хоть насъ съ тобой и не спросили, когда его бросали, и, если мы не желаемъ очутиться лицомъ къ лицу съ очень и очень непріятными послѣдствіями, каждый изъ насъ долженъ приложить всѣ старанія. Притомъ же, если ужъ касаться личнаго, тутъ каждый убиваетъ своего личнаго врага и каждый защищаетъ собственную жизнь. И тутъ ужъ нѣтъ условностей, кромѣ весьма разумной, гласящей, что твоя жизнь цѣннѣе для тебя жизни того другого, въ котораго ты цѣлишься.
-- О да, конечно! Разъ шаръ ужъ катится, остается только подталкивать его и добросовѣстно. Я согласенъ, что, если насъ поколотятъ, послѣдствія будутъ ужасны. Вотъ почему я, такъ сказать, отрекся отъ своего прежняго взгляда. Послушай, но ты-то, ты вѣдь не хромаешь...
-- Совершенно вѣрно, я не хромаю.
-- И не женатъ. И на рукахъ у тебя никого нѣтъ, кого бы ты обязанъ былъ кормить. Физически ты годенъ. Что же держитъ тебя?
Отъ Адріана я этого не ожидалъ. Въ своемъ письмѣ ко мнѣ тогда, въ деревню, онъ притворялся такимъ blasé, такимъ отрѣшеннымъ отъ всего этого; я думалъ, что такимъ онъ и останется. Никогда не слѣдуетъ вѣрить на слово такимъ людямъ, какъ Адріанъ.
Должно быть, онъ угадалъ, о чемъ я думаю, такъ какъ усмѣхнулся и заговорилъ снова:
-- Да; тотъ грозный фактъ, что я по крови англичанинъ, начинаетъ напоминать о себѣ довольно назойливо. Наглость и безстыдство, не правда ли? Итакъ, что же тебя удерживаетъ?
Онъ откинулся на спинку кресла, стоявшаго возлѣ раскрытаго окна, и стряхнулъ пепелъ въ темноту за окномъ. Свой вопросъ онъ повторилъ съ такимъ видомъ, какъ будто я только что передъ этимъ пригласилъ его посидѣть со мной вечерокъ.
-- Что же тебя удерживаетъ? Дѣла у тебя особеннаго никакого нѣтъ; по правдѣ говоря, твоя работа даже перестаетъ быть нужной. Разумѣется, по вкусу тебѣ это не придется, но кому же это по вкусу? Я начинаю думать, что всякій, кто только можетъ, долженъ итти... Какая милая комната! Почему это у всѣхъ комнаты уютнѣе, чѣмъ у меня?
У Адріана была эта манера въ разговорѣ неожиданно перескакивать на другую тему. Это не значило, что онъ утратилъ интересъ къ тому, что раньше говорилъ, или же что между одной и другой темой была прикровенная связь. Вѣрнѣй, обѣ идеи рождались въ его умѣ одновременно, и онъ, формулируя болѣе важную, обрывалъ на половинѣ и переходилъ къ менѣе важной. Но случилось такъ, что въ моихъ мысляхъ была связь между обѣими темами. Моя уютная комната дѣйствовала на меня такъ же, какъ Лезерселль и его завтракъ. Я чувствовалъ, что какъ-то вульгарно пользоваться комфортомъ и уютомъ, когда тысячи и тысячи живутъ въ безмѣрномъ ужасѣ траншей.
Я оглядѣлся вокругъ. Вотъ мои книги, въ красныхъ, синихъ и коричневыхъ переплетахъ, съ тиснеными золотомъ корешками; японскія гравюры на стѣнѣ въ узенькихъ рамкахъ; простенькія занавѣси блекло-синяго цвѣта, такъ очаровательно мягко выдѣляющіяся на фонѣ слабо окрашенныхъ обоевъ. Посрединѣ комнаты лакированный столикъ съ гранеными бокалами, виски и папиросами. Кресла, глубокія и мягкія, въ которыхъ утонули мы оба, и ласковый осенній вѣтерокъ, приносящій запахъ цвѣтовъ изъ сада напротивъ.
-- Я страшно чувствителенъ къ звуку именъ, -- медленно заговорилъ Адріанъ, снова мѣняя тему.-- Монсъ, напримѣръ, и Ландреси -- тебѣ не кажется, что въ нихъ звучатъ ужасъ и отчаяніе? Ей-Богу же, мнѣ было жутко слышать ихъ и до того, какъ я узналъ, что тамъ происходило. Монсъ, вообще, какое-то грязное слово. Вродѣ новой уличной ругани. А Ландреси -- въ этомъ что-то холодное, сѣрое и жуткое. Вотъ Камбрэ -- нѣтъ, не знаю, почему. А Компьенъ -- и вовсе веселое словечко. Послушай, почему ты не идешь?
-- Какъ и все остальное, это прежде всего вопросъ монетъ. Если-бъ я могъ собрать порядочную сумму денегъ, я бы сейчасъ пошелъ и записался въ добровольцы. Но это мнѣ не удается.
-- Ты всегда былъ черезчуръ добросовѣстенъ. Долги? Пошли ихъ къ чорту. Теперь не время думать о мясникахъ и булочникахъ. Повѣрь, они отлично проживутъи безъ тебя.
-- Да я и не забочусь о нихъ, Адріанъ. Но на мнѣ лежитъ обязательство найти нѣкоторую сумму денегъ, и безъ этого я пойти не въ правѣ. Пока я здѣсь и работаю, я могу выработать, сколько нужно.
Адріанъ взглянулъ на меня и снова сталъ смотрѣть въ окно.
-- Разъ ты такъ говоришь, значитъ, у тебя есть основанія,-- выговорилъ онъ медленно и какъ-то неувѣренно.
Онъ, видимо, ждалъ отъ меня откровеннаго разговора, да мнѣ и самому хотѣлось разсказать кому-нибудь о своихъ огорченіяхъ. Адріану я могъ довѣриться. Удивительно, что я раньше ему не сказалъ, но даже человѣкъ съ такой гибкостью ума, какъ у него, склоненъ иной разъ въ такихъ дѣлахъ смотрѣть на вещи съ слишкомъ обычной точкой зрѣнія.
-- Конечно, я не говорилъ бы такъ, если-бъ у меня не было основаній,-- отвѣтилъ я и смолкъ.
Какъ разъ въ этотъ моментъ, словно нарочно, шарманка подъ окномъ захрипѣла "Типперари". Я взглянулъ на Адріана, но онъ сидѣлъ спиною къ свѣту, и лицо его ничего мнѣ не сказало. Я посидѣлъ немного молча, соображая, какъ мнѣ быть.
Въ то время мы еще очень мало знали. Но, дополняя воображеніемъ неоспоримо установленные факты, знали все-таки достаточно. И аккомпанементомъ ко всему было "Типперари". Монсъ, Ландреси -- да, Адріанъ былъ правъ. Въ звукѣ этихъ словъ чувствовался какой-то смутный ужасъ. И пѣсенка на мотивъ марша, которая вдругъ сдѣлалась такой популярной, казалась полною твердой рѣшимости вынести всѣ эти ужасы, которые они сулили.
Вечеръ былъ тихій, теплый; визгливый звукъ шарманки подхлестывалъ воображеніе и раздувалъ огонь моихъ желаній. Ибо тамъ, въ этомъ аду, созданномъ человѣкомъ, гдѣ сочетались безумная рѣшимость, героическое самозабвеніе и жестокое искусство, гдѣ жертва погоняла жертву и смерть считалась ни во что -- только тамъ было возможно дѣлать то, что надо было дѣлать.
...Самая обыкновенная мысль и очень грубая. Но въ томъ-то и штука, что сколько ни мочи военный хлѣбъ въ соусахъ всяческихъ веселостей, онъ все впитаетъ въ себя и останется невкуснымъ.
Мой бѣдный маленькій мірокъ отняли у меня -- въ немъ была не только поверхностная красота, не одни низменные идеалы. Но былыя надежды и былыя радости надо на время отложить, поставить ихъ на полку, вмѣстѣ со многимъ тривіальнымъ. Вмѣсто нихъ я стремлюсь къ тому же, къ чему и всѣ вокругъ. Больше всего цѣнятся теперь храбрость и сила, и та проклятая дьявольская наука, которая леденитъ сердце и убиваетъ рыцарство. И я чувствовалъ, что бороться незачѣмъ, что надо дать увлечь себя движенію, что на этотъ разъ линія наименьшаго сопротивленія ведетъ въ высшую плоскость. Говоря короче и добросовѣстнѣе, я чувствовалъ себя до противности ничтожнымъ, до жалости маленькимъ и одинокимъ. Не въ томъ дѣло, что мой образъ дѣйствій непопуляренъ -- съ этимъ я ни за что не соглашусь. И въ прежніе дни мои цѣли и цѣли, такъ сказать, общедоступныя были діаметрально противоположными. Но теперь явилась иная цѣль и общая, заслонившая собой всѣ другія. И упорно цѣпляться за свои особыя, личныя цѣли стало мелкимъ эгоизмомъ, слишкомъ низкимъ, слишкомъ гадкимъ и жалкимъ самомнѣніемъ. Бываютъ моменты, когда надо итти за толпой.
Ну и, конечно, стать подъ ружье и быть со всѣми, сражаться, воевать и пожинать обычныя награды. О, какъ это по-британски: люди кричатъ отъ радости и проливаютъ слезы, когда солдаты церемоніальнымъ маршемъ возвращаются домой; развѣвается старое знамя; рука у васъ на перевязкѣ (но уже загниваетъ); на груди у васъ ордена и медали, которые вы будете потомъ держать подъ стекломъ надъ каминомъ... Мнѣ казалось, что я слышу, какъ призракъ Адріана говоритъ все это, горько издѣваясь надо мной. Но издѣвался и вышучивалъ меня лишь призракъ Адріана. Самъ же Адріанъ сидѣлъ у моего окна, притихшій, и слушалъ, слушалъ "Типперари".
Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Шарманщикъ отошелъ, и намъ слышно было, какъ онъ снова завелъ свою шарманку въ сосѣдней улицѣ. Вѣтеръ сталъ прохладнѣе, и я закрылъ лицо. Адріанъ выпрямился и поглядѣлъ на меня.
-- Какая прелесть: я сегодня видѣлъ афишу на столбѣ, въ которой говорилось, что картины Дорэ не только лучшія въ мірѣ, но и по размѣрамъ самыя большія. Это въ 1914 году! Мы все еще цѣнимъ размѣры.
Я громко засмѣялся. Меня все еще тянуло иногда къ веселью, и я не прочь былъ поговорить о Дорэ, но Адріанъ снова перескочилъ на то, что было преобладающей мыслью насъ обоихъ.
-- А тебѣ, должно быть, здорово хочется пойти?
-- Еще бы! Но я не могу достать денегъ. Мои обязательства, такъ сказать, совершенно частнаго характера, и въ наше время большинство людей съ такими неоформленными обязательствами не считаются.
-- Нѣтъ, не считаются. Бѣдняга, не везетъ тебѣ: твои поступки могутъ перетолковать неправильно, а съ этимъ сейчасъ вотъ нельзя совсѣмъ ужъ не считаться.
-- Да, сейчасъ, какъ и всегда, люди чрезвычайно интересуются дѣлами ближняго и знаютъ о немъ всю подноготную. Только теперь они особенно безцеремонно показываютъ вамъ, что ихъ дѣло слѣдить за вами, но, по правдѣ сказать, меня это не задѣваетъ.
-- Конечно, нѣтъ; но все же обидно, когда тебя ругаютъ за то, что ты не сдѣлалъ того, что ты самъ жаждешь сдѣлать.
Я разсказалъ ему о моей встрѣчѣ въ омнибусѣ и о письмѣ тетки. То и другое въ обратной перспективѣ было забавно, и Адріанъ смѣялся.
-- Остается еще одна позиція, которую я попытаюсь взять приступомъ, прежде чѣмъ сдамся окончательно, -- сказалъ я,-- хотя заранѣе знаю, что это безнадежно,-- мои родственники.
-- Тогда ужъ лучше сразу повѣсь себѣ на шею самъ военный орденъ. Ну, скажи, о чемъ теперь можно говорить, не прибѣгая къ какой-нибудь военной метафорѣ?
Для того чтобы объяснить свое положеніе, мнѣ придется вернуться за годъ назадъ и даже больше.
То было время, когда каждый пенсъ былъ для меня цѣлымъ состояніемъ, и настроеніе мое было самое безнадежное.
Однажды я сидѣлъ безъ дѣла, угрюмо убѣждая себя, что ничего со мною не случится и нечего мнѣ ждать, кромѣ постепеннаго погруженія въ болото, которое представлялъ собою Викторъ Лезерселль и издаваемые имъ журналы. Тамъ можно было заработать деньги, хорошія деньги, легкія деньги, какъ настойчиво подчеркивалъ Лезерселль. Но мнѣ какъ-то не очень хотѣлось легкихъ денегъ. Мнѣ хотѣлось бы дѣлать то, что мнѣ нравится, и этимъ зарабатывать себѣ на жизнь. Но въ то время я никого не могъ найти, кто бы платилъ мнѣ за такую работу, какая мнѣ нравилась. Вскорѣ послѣ того все измѣнилось, но въ тотъ моментъ я былъ бѣденъ, какъ мышь, и очень удрученъ.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я выглянулъ въ окно и увидалъ семь восхитительныхъ колпаковъ надъ печными трубами. Я и раньше часто смотрѣлъ на нихъ и даже рисовалъ ихъ, такъ что зналъ ихъ наперечетъ. Моя комната была въ верхнемъ этажѣ и выходила во дворъ, а такъ какъ домъ былъ угловой, изъ моего окна былъ виденъ домъ, стоявшій въ улицѣ направо и отдѣленный отъ меня дворомъ. Этотъ домъ былъ ниже моего, и эти восхитительные колпаки находились въ полѣ моего зрѣнія. Они прикрывали собой неровный рядъ курьезно облупившихся дымовыхъ трубъ. Наискосокъ отъ нихъ шли, понижаясь, ряды тускло-красныхъ черепицъ, мѣстами сломанныхъ, кой-гдѣ лежавшихъ криво. Дальше тянулась старая водосточная труба, ужъ много лѣтъ не крашенная. Въ одномъ мѣстѣ труба проржавѣла насквозь, а такъ какъ здѣсь какъ разъ сходились два куска трубы, то въ дождливые дни вся вода съ крыши скоплялась здѣсь и каплями стекала внизъ по высокой свѣтлой стѣнѣ. Вслѣдствіе этого на разстояніи нѣсколькихъ футовъ скучное однообразіе этой желтой каменной стѣны прерывалось пятномъ, варіирующимъ цвѣтъ отъ ярко-зеленаго, травянистаго до чернаго. Пятно было премилое.
Краска на всѣхъ колпакахъ смылась и выцвѣла отъ дождей. Известка, въ которую они были вставлены, растрескалась, мѣстами отвалилась. Цвѣтъ ихъ былъ разной, отъ ярчайшей охры до теплой терракотты, а одинъ изъ нихъ, старшій въ семьѣ, былъ даже пестрый весь, какъ осенніе листья. Это былъ приземистый, толстый, неуклюжій малый, чуточку кривобокій. Изъ тѣхъ, помоему, которые не прочь повеселиться, посидѣть въ компаніи и даже выпить стаканчикъ въ субботу вечеромъ -- такъ, чуточку, только чтобъ прійти въ хорошее настроеніе и отъ хорошаго настроенія перейти ко сну, не сдѣлавъ ничего предосудительнаго. Рядомъ съ нимъ была его супружница, высокая, худая, чинная, для своихъ лѣтъ хорошо сохранившаяся, съ лицомъ, какъ наливное яблочко, и, повидимому, баба толковая, не вѣтреница. Какъ бы ни трескалась, ни осыпалась штукатурка съ другой стороны, около ея мужа, кусокъ, соединявшій ихъ, былъ проченъ и держался крѣпко. И дѣти, всѣ пять, не внушали никакихъ сомнѣній. Отъ Джека, ростомъ выше матери, но съ ея здоровымъ цвѣтомъ лица, сильнаго и крѣпко сложеннаго -- опоры семьи -- до неряшливой, вздорной маленькой Шарлотты, обѣщавшей стать современемъ ужасной дрянью, ихъ характеры и темпераменты были такъ же ясны и опредѣленны, какъ Мэншенъ Хоузъ. Блѣдное февральское солнце ласково коснулось ихъ скользящимъ, холоднымъ и яснымъ лучомъ и превратило ихъ жемчужный дымъ въ голубой, словно сквозь пленку проступавшій на грубо-синемъ фонѣ неба.
Семь великолѣпныхъ колпаковъ надъ печными трубами, всѣ врядъ. Помощи отъ нихъ, разумѣется, ждать было нечего. Но мнѣ случалось проводить въ ихъ обществѣ и болѣе веселые часы, и я до извѣстной степени привязался къ нимъ. Все остальное, что я видѣлъ, могло лишь привести въ уныніе -- грязныя заднія стѣны домовъ, веревки для развѣшиванія бѣлья, затѣйливо вульгарный шпицъ, хаосъ громоздящихся другъ на дружку крышъ, днемъ безобразныхъ и лишь въ обманномъ лунномъ свѣтѣ силившихся казаться привлекательными. Но эти милые колпаки надъ печными трубами, съ ихъ выцвѣтшей окраской и неправильной разстановкой, съ ихъ печатью нереспектабельности,-- бродяги, а не колпаки -- всегда были мнѣ утѣшеніемъ.
Немного погодя взглядъ мой упалъ на водосточный желобъ внизу подъ ними. И я не могъ не уподобить его теченію моей собственной жизни: недолгой, но гладкой,-- убійственно гладкой и ровной на протяженіи большей части пути,-- дороги, защищенной съ обѣихъ сторонъ дамбами, какъ разъ настолько крытыми, чтобы не то, что помѣшать мнѣ вылѣзть, но внушить мысль, что вылѣзать не стоитъ и труда. Затѣмъ внезапное паденіе,-- когда Адріанъ, сочувствовавшій и разжигавшій во мнѣ мое не слишкомъ-то пламенное стремленіе, кольнулъ меня стрекаломъ. Убійственно гладкій путь была моя служба; заработокъ, добываемый усиленнымъ трудомъ, зато надежный и вполнѣ респектабельный, съ пенсіей въ перспективѣ. О! вполнѣ надежный, вполнѣ респектабельный и сулящій жизнь такую гладкую, такую безмятежную!... И вдругъ я совершилъ прыжокъ въ невѣдомое. Отбросилъ отъ себя обезпеченную карьеру, какъ старую шляпу, презрѣлъ годы томительнаго обученія, нанесъ оскорбленіе всѣмъ здравомыслящимъ людямъ, въ томъ числѣ и тетушкѣ Катеринѣ,-- и все это ради какого-то жалкаго, вздорнаго искусства, которое даже не кормитъ.
Общепринятый взглядъ на такія нелѣпости мнѣ хорошо извѣстенъ; объ этомъ нѣтъ надобности, да нѣтъ у меня и желанія, распространяться. Я совершенно сознательно выбралъ для себя дѣло, которое мнѣ нравилось. Взвѣсилъ, что для меня важнѣе -- матеріальный комфортъ или идея, и соблазнитель Адріанъ сталъ вмѣстѣ со мною на вторую чашку вѣсовъ, чтобъ быть увѣреннымъ, что она перетянетъ. Передо мною былъ избитый путь, но я по натурѣ не склоненъ къ плагіату. Я сдѣлалъ это за свой страхъ и сожалѣлъ объ этомъ только въ минуты малодушія, навѣяннаго физическими неудобствами.
Да. Этотъ желобъ, на который я смотрѣлъ, неожиданно нырялъ внизъ; и я не безъ удовольствія думалъ о тысячахъ другихъ желобовъ въ Лондонѣ, не проржавѣвшихъ, не сломанныхъ, надежныхъ, представляющихъ собой непрерывную борозду для уловленія дождевой воды. Ха-ха! А мой желобъ вдругъ нырялъ книзу. Онъ былъ изъ меньшинства -- не популярный, не офиціальный желобъ.
-- Да,-- думалъ я, глядя на окно,-- тутъ онъ нырнулъ, а, можетъ, дальше онъ опять подпрыгнетъ кверху тамъ, за угломъ, куда мнѣ -- ужъ не видно. Это чрезвычайно интересно.
И тутъ мнѣ вспомнилось, что денегъ у меня еще остается достаточно, чтобъ уплатить за комнату и завтраки въ слѣдующую недѣлю. А за недѣлю мало ли что можетъ случиться. Мнѣ еще нѣтъ тридцати лѣтъ, здоровье у меня -- дай Богъ всякому. Что-нибудь да должно случиться. И, по правдѣ сказать, мнѣ было довольно безразлично, съ которой стороны бы мнѣ ни улыбнулось счастье, лишь бы только не цѣпляться за протянутую мнѣ руку Виктора Лезерселля.
И вотъ, въ этотъ самый моментъ случилось нѣчто, нѣчто такое, истинное значеніе чего мнѣ и сейчасъ неясно. Я хочу быть добросовѣстнымъ и потому набрасываю тѣнь сомнѣнія на то, что, въ концѣ-концовъ, можетъ быть и фактъ.
Какимъ образомъ распространяется вѣсть о скандалѣ? Какъ расходятся слухи о войнѣ? Во всякомъ случаѣ не всегда по причинѣ чьей-нибудь завѣдомой нечестности. Я люблю забавный анекдотъ. Люблю странныя совпаденія. Однажды -- я тогда былъ еще очень юнымъ -- я встрѣтилъ человѣка, который разсказалъ мнѣ, что одна его знакомая старуха -- онъ мнѣ назвалъ имя -- какъ разъ такого сорта женщина, которая способна оставить все свое состояніе, довольно крупное, на убѣжище для неизлѣчимо больныхъ кошекъ. На другое утро я прочелъ въ газетѣ, что какая-то старая лэди -- миссъ Кларкъ -- завѣщала нѣкоторую сумму денегъ на пріютъ для собакъ, потерявшихъ своихъ хозяевъ. Понятно, у меня сейчасъ же сложилась цѣлая исторія, которую я и разсказывалъ своимъ друзьямъ, пока и имъ, и мнѣ не надоѣло это. Но я посейчасъ не знаю, звали ли эту старую даму миссъ Кларкъ или какъ-нибудь иначе.
Точно такъ же я и посейчасъ не знаю, сколько именно было птичекъ. Конечно, мнѣ страшно хотѣлось, чтобъ ихъ было семь. Можетъ быть, ихъ и на самомъ дѣлѣ было семь. Но мое желаніе быть вполнѣ добросовѣстнымъ вынуждаетъ меня оставить это подъ сомнѣніемъ. Какъ бы то ни было, нѣсколько птичекъ прилетѣли, чирикая и щебеча, и усѣлись на колпаки надъ дымовыми трубами. И я искренно убѣжденъ, что это было такъ, что на каждый колпакъ сѣло по птичкѣ -- семь птичекъ на семи милыхъ колпакахъ.
Это было необычайно. Я сидѣлъ и смотрѣлъ, смотрѣлъ безъ конца. Въ этомъ дважды повторившемся числѣ семь было какое-то волшебство, доброе предзнаменованіе. Семь, семь, семь.
-- Клянусь Богомъ, я заговорю съ седьмымъ по счету человѣкомъ, котораго я встрѣчу,-- сказалъ я вслухъ.-- И онъ поможетъ мнѣ. Ужъ не знаю, какимъ кружнымъ путемъ, но онъ поможетъ мнѣ.
Но гдѣ же мнѣ искать его?
-- Ну, очевидно же, на седьмой улицѣ, которую я найду въ адресъ-календарѣ.
Черезъ минуту, весь захваченный этой новой, волнующей затѣей, я уже бѣжалъ внизъ разыскивать свою квартирную хозяйку.
-- Миссъ Трули!-- крикнулъ я ей въ дверь, ведущую въ погребъ.-- Миссъ Трули, я какъ будто видѣлъ у васъ давеча въ холлѣ лондонскій адресъ-календарь. Не одолжите ли вы мнѣ его на минутку?
-- Сдѣлайте милость, берите, сэръ,-- разслышалъ я отвѣтъ,-- только врядъ ли онъ пригодится вамъ. Онъ ужъ старый, выпущенъ семь лѣтъ назадъ.
Я чуть не заплясалъ отъ радости.
V.
На тротуарахъ была сутолока и давка.
Весь міръ точно сорвался съ цѣпи. Порывы вѣтра налетали одинъ за другимъ, валили съ ногъ, приносили невѣдомо откуда обрывки бумаги и наклеивали ихъ людямъ на ноги. Блѣдныя женщины морщились и ежились отъ холоднаго вѣтра; мужчины поднимали воротники и сутулились, пряча голову въ плечи, заворачивая за уголъ Оксфордъ-стритъ или же, некрасиво изгибаясь, бѣжали прочь отъ вѣтра, подгонявшаго ихъ. Торопливость превращалась въ сумасшедшую бѣготню.
Я стоялъ подъ прикрытіемъ выступа стѣны. Напротивъ меня сверкала огнями выставка кинематографа. Надъ верхнимъ этажомъ была выведена красными лампочками надпись: Совѣтъ смерти. Внизу, съ обѣихъ сторонъ, висѣли необычайно яркіе плакаты, изображавшіе сцену вышеупомянутаго совѣта. Я глядѣлъ на нихъ и усмѣхался. Когда, ужъ много времени спустя, мнѣ самому пришлось рисовать боевыя сцены по заказу Виктора Лезерселля, я на опытѣ узналъ, сколько труда, хлопотъ и тщательнѣйшаго обдумыванія нужно для того, чтобы создать такой плакатъ, и боюсь, что послѣ этого я усмѣхался еще болѣе иронически. Такія вещи доставляютъ удовольствіе (невинное, но дѣло вѣдь не въ этомъ) тысячамъ людей. Въ другомъ смыслѣ они доставили нѣкоторое удовольствіе и мнѣ. Такъ чего же топорщится этотъ самомнительный глупецъ? А именно потому, что онъ самомнителенъ. Помоги намъ, Господи! Нужна большая храбрость для того, чтобы остаться въ меньшинствѣ...
Рядомъ было большое зданіе, гдѣ жизнь къ вечеру замираетъ. А еще дальше ресторанъ, изъ оконъ котораго, смягченный спущенными занавѣсями, лился золотистый свѣтъ, теплый, уютный; и рядомъ съ нимъ игрушечная лавка съ висящими у двери тачками, серсо и веревочками для прыганья. Потомъ опять пробѣлъ, пустое мѣсто. Такимъ образомъ, улица вся была въ какихъ-то странныхъ пятнахъ, точно въ заплатахъ: тутъ яркій свѣтъ, а дальше темное пятно отъ неба до земли. Посрединѣ улицы съ грохотомъ проѣзжали омнибусы; подкатывали таксомоторы, останавливались и катили дальше. Грохотъ, свистки, пронзительные звуки автомобильныхъ рожковъ, завыванія вѣтра и людскіе крики,-- все это сливалось въ какой-то адскій шумъ.
Часы на Церковной башнѣ пробили семь,
Я съ закрытыми глазами развернулъ наудачу указатель и семь разъ ткнулъ въ него карандашомъ. И теперь ждалъ.
Только я хотѣлъ выйти изъ дому, какъ явился Дугласъ Сарраморъ,-- угораздитъ же человѣка прійти не во-время! Онъ пріѣхалъ въ Лондонъ не то покупать собаку, не то продавать лошадь. Въ результатѣ мнѣ пришлось истратить лишнихъ нѣсколько пенни (которыхъ у меня было такъ мало) на проѣздъ, чтобъ поспѣть во-время на мѣсто. И просить Дугласа не сопровождать меня. Нравственная поддержка дружбы была бы даже очень пріятной, но я боялся, какъ бы присутствіе третьяго человѣка не разбило чаръ.
Семь часовъ. Мимо меня, толкаясь и спѣша, сновали люди. Надо держать ухо востро, чтобы не просчитаться. Я долженъ заговорить съ седьмымъ по счету человѣкомъ, который пройдетъ мимо. Быть на-чеку и, какъ только онъ поравняется со мною, заговорить съ нимъ. Что я ему скажу, это я себѣ смутно представлялъ. Навѣрно, въ тотъ моментъ ужъ что-нибудь придумаю.
Женщины и дѣти въ счетъ не идутъ. Заговаривать съ незнакомыми, вообще, не принято, это считается нахальствомъ, такъ пусть ужъ, по крайней мѣрѣ, я провинюсь въ этомъ передъ поломъ, который можетъ постоять за себя. Я подумывалъ, не исключить ли мнѣ изъ счета и полицію, епископовъ, сандвичъ-мэновъ и пр., но нѣтъ. Пусть случай самъ рѣшитъ. Не надо мѣшать случаю.
Закрывъ глаза, я прислушивался къ бою часовъ неподалеку. И ждалъ послѣдняго удара. Не въ первый разъ мнѣ было дѣлать вещи, которыя не приняты, но тутъ я нервничалъ. Ибо для меня это была не только шалость. Незамѣтно въ душѣ моей выросло убѣжденіе, что я дѣлаю серьезнѣйшее въ моей жизни дѣло, что мнѣ предстоитъ услыхать велѣніе судьбы.
Послѣдній ударъ.
-- Газетку прикажете, сэръ!-- рявкнулъ мнѣ въ лицо долговязый парень и прошелъ мимо.
Одинъ.
Затѣмъ подъ руку прошли двое гонцовъ въ изумительныхъ шляпахъ и еще болѣе изумительныхъ кашнэ. Три.
Дальше прошло нѣсколько дѣвушекъ и мальчишка-газетчикъ, оравшій не хуже долговязаго парня. Затѣмъ, такъ быстро, что я едва успѣлъ сосчитать, прошли трое: близорукій, юркій, маленькій человѣчекъ въ цилиндрѣ, лихо сдвинутомъ на затылокъ; молодой человѣкъ въ шапочкѣ съ молодой женщиной въ шляпкѣ съ перьями, и свирѣпаго вида краснолицый субъектъ совсѣмъ безъ шляпы, такъ какъ ее сорвало вѣтромъ и швырнуло въ лужу.
Въ тотъ моментъ, когда мимо меня прошелъ шестой, я узналъ человѣка, стоявшаго у витрины кондитерской и разговаривавшаго съ барышней. Это былъ Бинфильдъ, гаденькій субъектъ, котораго мнѣ не разъ приходило желаніе отколотить. Случилось такъ, что въ этотъ моментъ ни справа, ни слѣва отъ меня не было видно ни души. Съ обѣихъ сторонъ на тротуарѣ вдали виднѣлись люди, но было очевидно, что пройдетъ нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ они поравняются со мной. Впереди всѣхъ былъ курьезный маленькій человѣчекъ, скрюченный въ вопросительный знакъ старостью или ревматизмомъ. Онъ бѣжалъ мелкими шажками, покручивая головой, словно что-то обдумывая. Было очевидно, что онъ и окажется седьмымъ по счету, но какъ разъ въ этотъ моментъ Бинфильдъ, какъ обожженный, отскочилъ отъ своей дамы и побѣжалъ по тротуару, опередивъ всѣхъ прочихъ.
Одинъ лишь мигъ я колебался, но затѣмъ рѣшилъ. Это могло быть только дурнымъ предзнаменованіемъ. Я не унижусь до того, чтобы заговорить съ Бинфильдомъ. Надо дойти ужъ до послѣдней крайности, чтобы искать помощи у него. Я отвернулся, уязвленный въ самое сердце тѣмъ, что моя блестящая идея такъ позорно провалилась, бѣсясь на этого скота Бннфильда за то, что онъ былъ причиною провала и что онъ -- то, что онъ есть. До сихъ поръ жизнь Бинфильда шла довольно гладко, благодаря тому, что у него были пышные, вьющіеся волосы, бѣлое лицо и глаза похотливаго зяблика. Онъ что-то писалъ, у него были какія-то свои идеи насчетъ собственности. Онъ находилъ, что это великое беззаконіе, когда человѣкъ владѣетъ деньгами, которыхъ онъ не заработалъ. Случись это съ нимъ, онъ счелъ бы себя измѣнникомъ идеѣ. Однако же, людямъ, которые кормили его даровыми обѣдами, онъ горько жаловался, если картофель былъ приготовленъ не по его вкусу. Однажды онъ написалъ сонетъ о сырой печенкѣ, которую онъ видѣлъ въ лавкѣ мясника. Меня онъ, слава Богу, не замѣтилъ и исчезъ въ толпѣ. Ничто, касавшееся Бннфильда, не могло, конечно, интересовать меня, но когда онъ исчезъ (и съ нимъ моя послѣдняя надежда), я невольно обратилъ вниманіе на дѣвушку, съ которой онъ стоялъ у витрины и которую, какъ я теперь сообразилъ, онъ такъ сердито и безцеремонно бросилъ,-- впрочемъ, чего и ожидать отъ такого невоспитаннаго человѣка! Дѣвушка стояла не шевелясь, точно приросши къ мѣсту, у окна кондитерской. Въ лицѣ ея было выраженіе, хорошо знакомое мнѣ и видѣнное мною много разъ, но въ данный моментъ я не могъ найти подходящаго ему опредѣленія.
Это была маленькая, хорошенькая куколка, съ вьющимися золотисто-каштановыми волосами, низко спущенными на лобъ, и шаловливыми завитками, ниспадавшими на уши. У нея былъ небольшой прямой носикъ и большіе, влажные, печальные голубые глаза. А по угламъ глазъ крохотныя морщинки, показывавшія, что она смѣшлива. Но сейчасъ углы ея рта были опущены. Стройное и тонкое, какъ у мальчика, тѣло ея было одѣто въ юбку и жакетъ изъ рыжевато-коричневой матеріи. Перо на шляпѣ послушно слѣдовало всѣмъ изгибамъ шляпы, и сама шляпка, казалось, составляла одно цѣлое съ головкой.
Я какъ взглянулъ на нее, такъ и не могъ оторвать глазъ. Я видѣлъ, какъ у нея дрожали губы и какъ она поджимала ихъ, чтобъ не расплакаться. И вдругъ я понялъ, что означаетъ этотъ курьезный, напряженный взглядъ и все выраженіе ея лица. И когда понялъ, для меня стало ясно, что седьмой по счету все же не прошелъ даромъ мимо. Эта дѣвушка была голодна. Она смотрѣла съ жадностью на пирожныя, выставленныя въ окнѣ кондитерской.
VI.
Въ моемъ представленіи голодъ всегда соединялся съ торговлей спичками въ-разносъ, съ Ватерлоо-Бриджемъ, съ районами, наводненными такъ называемыми благотворителями. Несчетное число разъ я видѣлъ голодныхъ людей и никогда не могъ видѣть ихъ равнодушно. Но до этого дня мнѣ и во снѣ не снилось, что голодъ можетъ имѣть что-нибудь общее съ красивой шляпкой. Это было такъ нелѣпо, что я и не повѣрилъ бы, если-бъ не видѣлъ своими глазами и не узналъ бы этого характернаго выраженія, котораго нельзя затушевать. И я былъ пораженъ. Это было ужасно, самое ужасное, что я до сихъ поръ видѣлъ. Дѣвушка была голодна. И Бинфильдъ, эта мелкая свинья, обошелся съ ней грубо.
Мое нелѣпое гаданье все-таки къ чему-то привело, и я склоненъ былъ итти дальше тѣмъ же путемъ, хотя путь этотъ былъ усыпанъ камнями. Самъ человѣкъ можетъ не считаться съ условностями, но очень глупо съ его стороны ждать того же отъ другихъ; а мнѣ не хотѣлось испортить самому свою игру. Теперь я твердо рѣшилъ довести ее до конца. Я былъ въ тискахъ нужды и ясно видѣлъ, что если ничего особеннаго не случится, недалеко то время, когда и я вотъ такъ же буду стоять гдѣ, нибудь у витрины и голодными глазами пожирать выставленныя въ ней яства. При одной мысли объ этомъ у меня начались спазмы въ желудкѣ. Какъ уже было сказано, у меня было въ запасѣ денегъ на недѣлю. Я самъ проголодался; но даже и быстрѣйшій омнибусъ не могъ бы доставить меня домой раньше, чѣмъ черезъ полчаса, а въ мои расчеты вовсе не входило требовать у моей квартирной хозяйки ѣды въ неуказанный часъ. Вѣдь мнѣ же надо заручиться ея снисходительностью на будущее время. Я рѣшилъ покормиться въ ближайшемъ ресторанѣ. Настоящій обѣдъ, съ горячимъ, хоть и будетъ стоить дороже домашняго, но онъ можетъ стать источникомъ вдохновенія; да и съ точки зрѣнія обыкновеннаго благоразумія это же лучше, чѣмъ полдюжины бутербродовъ, которыми все равно не насытишься. Но было бы гнусно съ моей стороны съѣсть его одному, по-свински сидѣть за столомъ и уплетать вкусныя вещи, когда рядомъ стоитъ голодный...
Ждать было некогда, а я не могъ придумать никакого предлога и оправданія себѣ, кромѣ одного, чрезвычайно мнѣ непріятнаго. Надо было воспользоваться именемъ Бинфильда. И я безъ колебаній, со всей развязностью, какая мнѣ была доступна, подошелъ къ дѣвушкѣ.
-- Извините, но если не ошибаюсь, съ вами былъ сейчасъ Бинфильдъ? Мнѣ показалось, будто это онъ, но потомъ онъ исчезъ въ толпѣ.
Она не сразу обернулась на звукъ моего голоса. У меня у самого упало сердце отъ этого вранья; но я вспомнилъ, какъ она поджимала дрожащія губки, и понялъ, что она собирается съ силами, чтобъ дать отвѣтъ.
Она, наконецъ, взглянула на меня и снова отвела глаза.
-- Да,-- выговорила она медленно,-- это былъ Бинфильдъ.
И самыя слова, и то, какъ они были сказаны, давали пищу мысли. Голосъ былъ тихій и нѣжный, акцентъ -- тотъ самый кокней {Cockney -- жаргонъ лондонскаго простонародья.}, который такъ терзаетъ уши учительницъ воскресныхъ школъ; но не мужицкій, грубый, сиплый и нагловатый кокней, а милый, интеллигентный, симпатичный. И потому именно было такъ удивительно слышать, что она сказала просто -- Бинфильдъ. Доведись мнѣ услыхать ея голосъ раньше, я прозакладывалъ бы свои сапоги, что она скажетъ: мистеръ Бинфильдъ, въ крайнемъ случаѣ: Гарри Бинфильдъ. Впрочемъ, объ этомъ обо всемъ я сталъ раздумывать уже потомъ.
-- Я... я только было хотѣлъ пригласить его пообѣдать со мной...-- продолжалъ я.
Обыкновенно я лгу не хуже всякаго другого, но тутъ я до нелѣпости смутился. Однако же, не сумѣлъ придумать ничего лучшаго. И продолжалъ:
-- А гдѣ онъ? Далеко ушелъ?
Дѣвушка снова подняла на меня глаза. Она стояла все на томъ же мѣстѣ.
-- Не знаю,-- должно быть, далеко. Вы другъ ему?
-- Я былъ знакомъ съ нимъ одно время, но, признаться, довольно давно не видался съ нимъ. Я даже не знаю, гдѣ онъ живетъ.
-- Это не удивительно. Я тоже этого не знаю, а я -- его жена.
Опять сюрпризъ, хотя я постарался не выказать своего удивленія. Что Бинфильдъ былъ женатъ, а я не зналъ объ этомъ, это меня не удивило: я видѣлся съ нимъ разъ въ годъ и нисколько не интересовался его дѣлами; но что онъ женатъ на этой дѣвочкѣ -- это было совсѣмъ другое дѣло. Это было гнусно.
Она сдѣлала порывистый жестъ, краснорѣчиво говорившій о томъ, какъ она зла на себя за то, что выдала его. Взглядъ ея говорилъ это яснѣе словъ; губы совсѣмъ побѣлѣли, глаза наполнились слезами.
-- Нѣтъ, вы подумайте!-- воскликнулъ я, постаравшись изобразить на лицѣ своемъ изумленіе и удовольствіе и словно не замѣчая всего того, что говорили ея взглядъ и тонъ.-- Такъ вы, оказывается, миссисъ Бинфильдъ? А знаете что? Вы не очень обидитесь, если я предложу вамъ...
Нѣтъ, я положительно не могъ продолжать въ этомъ шутливомъ тонѣ. Молодая женщина беззвучно зарыдала, видимо, дѣлая надъ собой невѣроятныя усилія, чтобъ удержаться, и не имѣя силы сдѣлать это. Въ такихъ случаяхъ самое лучшее итти напроломъ и напрямикъ, хотя это для меня какъ разъ всего труднѣе.
-- Идемте, миссисъ Бинфильдъ,-- сказалъ я,-- надѣюсь, безъ грубой фамильярности.-- Я страшно голоденъ. Не стоитъ больше ждать. Здѣсь неподалеку, черезъ дорогу, есть уютный ресторанчикъ.
При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, дойдя до этого, я испугался бы и началъ бы допытываться, увѣрена ли она, что я не обидѣлъ ея, и такимъ образомъ далъ бы ей возможность ускользнуть, которой она, безъ сомнѣнія, и воспользовалась бы. Но на этотъ разъ я заставилъ себя быть храбрымъ до конца (или, можетъ быть, это было нахальство, а не храбрость), и хоть и не рѣшился взять ее подъ руку или употребить насиліе, все же направился къ ресторану. И молодая женщина молча пошла за мной.
Ненавистная мысль о деньгахъ мелькнула снова, уже въ дверяхъ. У меня была впереди цѣлая спокойная недѣля съ обезпеченнымъ кровомъ и ѣдой,-- теперь ея не будетъ. Не бѣда. Налетѣвшій вѣтеръ, какъ всегда, унесъ съ собой благоразуміе. Что такое, спрашиваю я васъ, одна недѣля?
VII.
Долженъ сознаться, обѣдъ вышелъ не изъ пріятныхъ. Нанси Бинфильдъ ѣла съ жадностью, при этомъ нервничала, была близка къ истерикѣ, а я, дуракъ, велѣлъ еще вдобавокъ подать крѣпкаго краснаго вина.
Я никогда не считалъ обѣдовъ въ дешевыхъ итальянскихъ ресторанахъ необходимой принадлежностью романическихъ приключеній. Вообще, я откровенно предпочитаю болѣе солидный обѣдъ у себя дома, гдѣ я могу перейти съ кресла у стола на кресло у камина, не будучи обязаннымъ пройти для этого двѣ мили по холоду и по вѣтру. Я люблю, окончивъ обѣдъ, вставать изъ-за стола въ увѣренности, что все, въ чемъ я нуждаюсь (и въ чемъ можетъ нуждаться благоразумный человѣкъ), находится у меня подъ рукою и что усталымъ лошадямъ не придется тащить меня въ омнибусѣ, гдѣ всегда сквознякъ и можно простудиться, въ мою уютную раковинку. Терпѣть не могу суеты и толкотни. Обѣдъ въ трактирѣ всегда отравленъ для меня висящею надъ моей головой угрозой закрытія въ опредѣленный часъ заведенія, гдѣ я сижу. Я люблю сидѣть у огня и, не спѣша, курить толстую папиросу и говорить себѣ, что за пережитой день сдѣлана работа, на которую стоило потратить время, и что теперь я въ правѣ поставить ноги на рѣшетку и удобно расположиться въ креслѣ съ книгой, которой съ точки зрѣнія людей, предъявляющихъ къ литературѣ болѣе высокія требованія, чѣмъ я, читать не стоитъ.
Но этотъ вечеръ былъ особенный, причудливый и переворачивающій всѣ установленныя нормы жизни. Моя безумная затѣя завершилась настоящимъ приключеніемъ. И хотя я знаю, что приключеній въ жизни вдоволь для тѣхъ, у кого хватаетъ смѣтки подмѣтить, какъ они приходятъ, и что, обыкновенно, только тупицы вынуждены мостить имъ дорогу (да и тупицы въ такихъ случаяхъ сознаютъ, что самопроизвольности въ нихъ мало), однакожъ въ данномъ случаѣ, приключеніе явилось потому, что я искалъ его.
Въ тотъ вечеръ, разумѣется, я самъ себя морочилъ, какъ бы сказала Нанси, увѣряя себя, будто мнѣ очень весело. Но долженъ сказать, что разстояніе и время сдѣлали свое дѣло, и теперь я знаю, что обѣдъ былъ неудачнымъ. Вначалѣ Нанси почти не разговаривала со мной, да и я былъ всецѣло занятъ моимъ бифштексомъ, цыпленкомъ и черствыми пирожными. А затѣмъ вино начало оказывать свое дѣйствіе. Кстати, оно впервые дало мнѣ случай нѣсколько ознакомиться съ характеромъ моей дамы. Я хотѣлъ заказать Beaune Supérieur. Нанси, насильно взявшая у меня изъ рукъ грязную, съ завернутыми углами карту винъ, запротестовала, на томъ основаніи, что просто Beaune стоитъ четыре шиллинга, Beaune se Supérieur -- четыре шиллинга и девять пенсовъ.
-- А такъ какъ лакей все равно будетъ наливать изъ одного боченка, то какая разница?
-- Въ самомъ дѣлѣ, какая разница!
Нанси, видимо, была хорошо знакома съ итальянскими ресторанами. И тѣмъ не менѣе неосторожна. Она съ наслажденіемъ выпила два стаканчика и даже засмѣялась отъ удовольствія; блѣдное личико ея раскраснѣлось; движенія стали то быстрыми, порывистыми, безпокойными, то тягостно медлительными. Она то хохотала слишкомъ громко, то вдругъ лицо ея застывало въ недвижной чопорности, когда она оглядывала комнату.
У меня у самого немножко зашумѣло въ головѣ, и я спросилъ вторую порцію вина. За кофе мы съ лакеемъ, подававшимъ намъ, болтали, какъ старые друзья, не обращая вниманія на сидѣвшихъ за сосѣдними столикими, словно ихъ и не было. И тутъ я продѣлалъ нѣчто недопустимое. Началъ медлительно говорить въ носъ, цѣдя слова и издѣваясь надъ всѣмъ окружающимъ, чтобы посмѣшить мою даму.
Мы начали вышучивать всѣхъ, сидѣвшихъ поблизости. Зала была теперь почти полна, и два застѣнчивыхъ молодыхъ человѣка, спустившись съ лѣстницы, пугливо оглядѣлись и вновь устремились вверхъ. За маленькимъ столикомъ въ нишѣ сидѣли двѣ дѣвицы, одѣтыя пестро и въ низко вырѣзанныхъ платьяхъ. Одно платье было зеленое, другое -- горчичнаго цвѣта. Онѣ напомнили мнѣ два дешевыхъ изданія Рескина. Дѣвицы слышали мой смѣхъ и грустно переглядывались. Посрединѣ комнаты краснолицый мужчина съ нафабренными усами говорилъ по-французски съ неаполитанцемъ лакеемъ такъ долго, что я усталъ слушать; а за сосѣднимъ столикомъ компанія жирныхъ старыхъ толстяковъ съ аппетитомъ уничтожала свой обѣдъ, посапывая и причмокивая отъ удовольствія. У всѣхъ у нихъ затылки были красные и жирные, со складками, ниспадавшими на воротники; порой отвислая губа вытягивалась, чтобъ обсосать смоченные соусомъ усы.
-- Это люди сдѣлали Англію тѣмъ, что она есть,-- замѣтилъ я.
-- Но они же не англичане. Это слышно по разговору -- они не по-англійски говорятъ.
-- Все равно: вы понимаете, что я хотѣлъ сказать. (Я увѣренъ, что она не поняла.)
-- Такъ вы художникъ, м-ръ Ронъ? Подумайте! Мой мужъ знакомъ со многими художниками. Онъ говоритъ, что онъ и самъ художникъ; но это смѣшно, вѣдь онъ же никогда не рисуетъ картинъ. А вы какія картины рисуете, м-ръ Ронъ?
Я ей сказалъ, и она начала увѣрять, что видѣла мои картины въ самыхъ лучшихъ галлеряхъ. Тщетно пытался я разувѣрить ее. Затѣмъ она спросила меня, читалъ ли я когда-нибудь стихи Бинфильда, и насталъ мой чередъ безбожно лгать.
-- А музыку вы любите?-- допытывалась Нанси.-- Я -- да. И ямного играю на роялѣ. Вы не играете? Вотъ въ этомъ вся и штука. Мой мужъ совсѣмъ не музыкаленъ, по крайней мѣрѣ, онъ не любитъ, когда я много играю. И мнѣ приходится упражняться, когда его нѣтъ дома. Нельзя, конечно, требовать, чтобъ ему нравилось слушать гаммы и экзерсисы. Но онъ и вообще не музыкаленъ. Ну, знаете, и голодна же я была! Ужъ такъ и быть, признаюсь вамъ. И очень вамъ обязана...
Я поспѣшилъ перевести разговоръ на другую тему и заговорилъ объ ея шляпкѣ. Съ убѣдительной серьезностью я говорилъ о томъ, какое важное значеніе для женщины имѣетъ шляпка. Цѣлымъ рядомъ доводовъ, совершенно ясныхъ для меня, но почему-то трудно поддававшихся формулировкѣ, я ей доказывалъ, что отдѣлка, цвѣты, перья и ленты ничего не значатъ, что они ни къ чему и даже хуже, чѣмъ ни къ чему, если сущность, основа, первоначальная идея невѣрна и не подходитъ къ данной внѣшности.
-- О! вы это про фасонъ? Вы говорите совсѣмъ, какъ мой супругъ. Это онъ заставилъ меня купить эту шляпку. Вамъ она нравится? По-моему, дурацкая; то-есть она, какъ слѣдуетъ, конечно, но не броская, не бьетъ въ глаза, вы понимаете? Не скажешь, что за нее столько заплачено. Не такая, чтобъ другимъ женщинамъ захотѣлось выцарапать вамъ глаза отъ зависти. Надо будетъ немножко пріукрасить ее. Я вотъ, какъ моя лодочка привезетъ меня домой, насажу на нее побольше розъ.
Оказывается, это не у нея такой изящный вкусъ, а у Бинфильда. Животное! А знаетъ толкъ въ хорошихъ вещахъ. Чортъ бы побралъ этого франтика.
Рѣчь моей дамы становилась все медлительнѣе; затѣмъ, внезапно, вся кровь отхлынула отъ ея личика, и она склонила голову на руки. Я нагнулся къ ней черезъ столъ; все мое удовольствіе было отравлено.
-- Жирное здѣсь все такое, не привыкла я,-- лепетала она,-- обыкновенно желудокъ у меня ничего, исправный. Вы посидите тутъ минутку.
Съ этими словами она вскочила съ краснаго плюшеваго диванчика у стѣны, проскользнула мимо нея и, прижавъ платокъ къ губамъ, выбѣжала на лѣстницу. Лакей, прислуживавшій намъ, постоялъ въ нерѣшимости, какъ будто хотѣлъ пойти за нею, потомъ передумалъ и вернулся ко мнѣ. Двое-трое изъ сосѣдей, кажется, замѣтили, но (какъ мнѣ теперь кажется) не слишкомъ заинтересовались. Конечно, въ тотъ моментъ мнѣ казалось, что всѣ вокругъ глядятъ на меня съ изумленіемъ и ужасомъ. Я не смѣлъ поднять глазъ на большое трюмо напротивъ и сосредоточенно курилъ, съ напускной небрегкностью пуская кольца дыма. Лакей потревожилъ мое уединеніе. Моя дружба къ нему уже остыла. Я молча расплатился и самъ снялъ съ колышка пальто. Мнѣ не хотѣлось, чтобы лакей мнѣ подалъ его. Онъ слишкомъ много зналъ. И, казалось, была враждебность въ томъ, какъ онъ смахнулъ салфеткой крошки съ моего кресла. На краю тарелки, на которой онъ мнѣ подалъ сдачу, лежалъ порядочный кусокъ картофеля сотэ. И въ томъ, какъ онъ ловко и моментально сунулъ въ карманъ мое "на чай", было что-то грубое и грязное, почти испугавшее меня. Я тоже выбѣжалъ на лѣстнипу.
Нанси ждала меня внизу на тротуарѣ. Сквозь стеклянную дверь я еще раньше видѣлъ ея шляпку и подъ ней блѣдное, серьезное лицо.
-- На свѣжемъ воздухѣ полегче,-- пробормотала она.-- Всю наизнанку вывернуло. Теперь хоть начинай сначала. Охъ!
-- Самое лучшее теперь для васъ -- капелька коньяку,-- сказалъ я.-- Вернемся, а?
-- Какъ? въ залу? Но тамъ нестерпимо воняетъ кухней, и эти томаты! Вы не замѣтили? На блюдѣ у входныхъ дверей, уфъ! При одномъ видѣ ихъ меня опять едва не вывернуло.
-- Хорошо, въ такомъ случаѣ мы не пойдемъ туда смотрѣть на томаты. Но тогда придется зайти въ кабачокъ. Вы ничего не имѣете противъ?
Противъ чего?
И я повелъ ее въ ближайшій баръ-салонъ, гдѣ спросилъ рюмку коньяку и сухарикъ; она стала грызть его, сначала осторожно, потомъ съ большей увѣренностью.
Это дало мнѣ время сообразить, что мнѣ съ ней дальше дѣлать. за этотъ часъ, что мы провели вмѣстѣ, у насъ совсѣмъ не было разговора ни о чемъ практическомъ и непріятномъ. О Бинфильдѣ было упомянуто только въ связи съ шляпкой и музыкой. Въ самомъ началѣ Нанси мнѣ сообщила, что она рѣдко видитъ мужа, а затѣмъ мы оба болтали всякій вздоръ. По всѣмъ правиламъ игры, Нанси должно было предстоять провести ночь на набережной; а я долженъ былъ отвезти ее къ себѣ на квартиру и уступить ей свою кровать, а самъ отправиться бродить по улицамъ, что было бы, конечно, очень благородно, но не особенно пріятно. Для меня еще не совсѣмъ выяснились условія ея жизни, но я все же рѣшилъ поступить противъ правилъ. Не только потому, что я-таки побаивался миссъ Трули, но и потому, что мнѣ искренно де хотѣлось огорчать ее. Могу себѣ представить ея физіономію, если-бъ я объяснилъ ей утромъ.
-- Не знаю, что вы обо мнѣ подумаете,-- вдругъ сказала Нанси, поднимая головку надъ сухарикомъ.-- Если-бъ это случилось съ моимъ мужемъ, ну, это было бы понятно. У него всегда какія-нибудь недоразумѣнія съ желудкомъ. Фактъ тотъ, что я не привыкла такъ поздно ѣсть. Вотъ почему. А вообще со мной этого не бываетъ.
-- Ну, разумѣется! Должно быть, намъ какую-нибудь гадость подали въ этомъ поганомъ ресторанѣ. Что же... куда же вы думаете направиться теперь?
Она слегка повернула голову въ мою сторону и поиграла перчаткой.
-- Домой, я думаю!
Подождала немножко, словно рѣшая, сказать ли то, что ей хотѣлось мнѣ сказать, и, видимо, колеблясь.
-- Я вамъ скажу, что вышло. Глупо, если хотите. Придвиньтесь чуточку поближе, я не желаю, чтобъ эта дѣвица слышала. Сегодня я поѣхала къ сестрѣ. Она взяла къ себѣ на нѣсколько дней погостить Эми. Эми -- это моя дѣвчурка, ей два года. Сестра и говоритъ мнѣ; "Не найдется ли у тебя, Нэнсъ, пять шиллинговъ? Джекъ нынче утромъ ушелъ и забралъ съ собой всѣ деньги". Это похоже на него. Ну, я, недолго думая -- сестра всегда говоритъ, что я вѣчно мухъ считаю,-- вынимаю изъ кармана двѣ полкроны и отдаю ей. И только когда проѣхала уже нѣсколько миль въ омнибусѣ, сообразила, что у меня осталось всего только полпенни. А дома никакой ѣды нѣтъ. Я думала поѣсть у сестры, потомъ заторопилась, чтобъ не упустить Гарри. Гарри -- это мой мужъ,-- о, да вѣдь вы же знаете. А потомъ съ Гарри -- ну, онъ-то ужъ никогда не подумаетъ объ ѣдѣ, кромѣ какъ о своей. Поэтъ вѣдь онъ. И... ну, вотъ и ослабла. Какая я глупая, правда?
Отвѣтить на это было довольно трудно, принимая во вниманіе, что я помнилъ (а она не помнила) то, что она сказала мнѣ, когда я только что заговорилъ съ ней.
-- Вы совсѣмъ не глупая, только боюсь, что вы, дѣйствительно, очень ослабли. Хотя вы, должно быть, сочли за страшное нахальство съ моей стороны, что я такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, подошелъ и представился вамъ.
-- О, но вѣдь вы же другъ моего мужа, это же большая разница, не правда ли? Я думаю, что да! Надѣюсь! Вѣдь это же не все равно, что пуститься въ разговоръ съ совсѣмъ незнакомымъ человѣкомъ, какъ говорится. Вотъ почему. И вѣдь никто же изъ знакомыхъ не узнаетъ. А мнѣ стало получше все-таки. Не привыкла я какъ-то пить вино. Я всегда говорю: пейте, кому охота и кому это полезно. Ежели человѣкъ привыкъ, тогда ужъ это на него не дѣйствуетъ. А я вотъ не привыкла.
-- Сюрпризы иногда бываютъ намъ полезны,-- рискнулъ замѣтить я,-- и если вы можете устроить маленькій сюрпризъ своему желудку, это тоже можетъ быть ему полезно. Я такъ радъ, что вамъ лучше теперь. Вы мнѣ позволите проводить васъ домой?
-- Вы, право, были такъ добры ко мнѣ, что какъ же я скажу вамъ: "Нѣтъ"? Мужъ говорилъ, что онъ вечеромъ будетъ дома, такъ что вы и его увидите. Онъ въ послѣднее время рѣдко бываетъ дома. Правду сказать, мы съ нимъ сегодня немножко повздорили. Такой ужъ у него темпераментъ, какъ онъ говоритъ. Дѣло въ томъ, что онъ поэтъ,-- о, да вѣдь вы же знаете. Да,-- прибавила она съ удивительной непослѣдовательностью,-- у него богатая натура.
Нанси объявила, что она хочетъ быть на воздухѣ; поэтому мы сѣли на имперіалъ омнибуса, доходившаго до конца улицы, на которой она жила. Я не смѣлъ разспрашивать ее, но, сознаюсь, меня терзало любопытство. Разсудокъ говорилъ мнѣ, что надо проводить ее до двери, проститься съ нею и покончить съ этимъ, но инстинктъ толкалъ меня дальше, зайти къ ней, рискуя встрѣтиться съ Бинфильдомъ, и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Разсудокъ, благоразуміе, предусмотрительность -- все это качества, имѣющія дѣло съ фактами, и всегда тутъ на заднемъ планѣ попахиваетъ деньгами. Но этотъ вечеръ былъ уже отданъ цѣликомъ безразсудной затѣѣ, и инстинктъ не позволялъ мнѣ воспрепятствовать ея завершенію. Притомъ же пророчество о Седьмомъ Человѣкѣ вело меня путемъ, усѣяннымъ препонами и сулившимъ интересныя случайности, и хотя до сихъ поръ все было тривіально и довольно-таки непріятно, однакожъ впереди мерещилось что-то туманное и непредвидѣнное.
По мѣрѣ того, какъ автобусъ подвигался впередъ, навстрѣчу холодному, рѣзкому вѣтру, я все больше горѣлъ любопытствомъ, а моя спутница становилась все откровеннѣе.
-- Да, мы уже три года какъ женаты,-- говорила она.-- Мы улизнули вмѣстѣ, увезъ онъ меня. Объ этомъ мнѣ не хочется сейчасъ разсказывать. Мужъ тоже любитъ объ этомъ разсказывать, и мы всегда начинаемъ перебивать другъ друга и ругаться. Но онъ всегда не такъ разсказываетъ. Я, видите ли, дочь священника. Вы бы не подумали этого, глядя на меня, правда? Совсѣмъ не подхожу для этой роли. Но это правда! Я сама не очень религіозная, и не была никогда. Ребенкомъ слишкомъ много насидѣлась въ церкви. Да! Папочка служилъ въ Клеркенвеллѣ, въ церкви св. Михаила, что возлѣ фонтана. Нѣтъ, викаріемъ онъ не былъ, у него средствъ на это не было. Вѣдь викарію нужно представительство. Это не то, что ректоръ, правда? Всѣ эти подписки и общества, и все такое, для этого нужно имѣть большія средства. А шапочка былъ бѣдный. Вотъ почему онъ въ конторѣ служилъ, прежде чѣмъ пошелъ въ священники. Бѣдный папочка! Теперь его ужъ нѣтъ на свѣтѣ. Я часто думаю, что это онъ съ горя умеръ, что ему пришлось оставить службу. Должно быть, это все больше вышло изъ-за матери. Это вѣдь очень высокое положеніе въ церкви -- священникъ, не правда ли?
-- А ваша матушка жива?-- освѣдомился я.
-- Да! Она еще сто лѣтъ проживетъ. Мы съ нею, знаете, не ладимъ. Она не очень-то довольна была, что я вышла за Гарри. Недостаточно важный баринъ для нея, хотя ужъ литераторъ-то, во всякомъ случаѣ, не хуже кассира отъ Винтнера и Эдуарда, какъ я ей тогда и сказала.
Молодая женщина съ простонароднымъ акцентомъ, изголодавшаяся, ѣстъ за двоихъ, пьетъ больше, чѣмъ это ей полезно, до того, что ее "выворачиваетъ наизнанку", и оказывается дочерью священника -- вотъ такъ героиня для романическаго приключенія!
Великое дѣло юморъ, онъ помогаетъ брать и неприступныя съ виду позиціи. Притомъ же фактамъ надо смотрѣть въ лицо и вещи называть по имени: прелестные душистые цвѣты поливаютъ жидкимъ навозомъ; улыбка младенца только свидѣтельствуетъ, что у него вѣтры въ животѣ, и у природы, которая лелѣетъ распустившійся цвѣтокъ и драпируетъ дикимъ виноградомъ безобразнѣйшія зданія, тоже есть свои неизбывныя грязныя дѣла.
У Нанси, съ которой я впервые познакомился при такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, было милое личико и красивая шляпка (хоть и выбранная не ею). Мнѣ оставалось только отцѣдить существенное отъ случайнаго, и въ этомъ мнѣ помогли ея симпатичная внѣшность и смѣхъ, который внутренно душилъ меня.
VIII.
Та часть Лондона, гдѣ обитали Бинфильды, когда-то была модной, но теперь совсѣмъ испорчена. Богатые купцы, для которыхъ полвѣка тому назадъ были построены эти огромные дома, по большей части переселились въ пригороды, на дачи, тонущія въ зелени и снабженныя площадками для тенниса; еще болѣе разбогатѣвшіе продвинулись дальше въ центръ города. Потомъ въ моду вошли другіе районы, и все большее и большее количество людей стремится за городъ, гдѣ есть зелень и теннисныя площадки. Большимъ домамъ въ этомъ районѣ силою обстоятельствъ пришлось превратиться въ меблированныя комнаты; дома поменьше обыкновенно дѣлятся на двѣ квартиры, и обитаетъ въ нихъ довольно смѣшанное населеніе: не слишкомъ яркія звѣзды опернаго и опереточнаго небосклона, журналисты, находящіе, что въ Путней ѣхать черезчуръ далеко, евреи на пути изъ дешевыхъ кварталовъ въ дорогіе, адвокаты съ неважной практикой и разнаго рода люди, удалившіеся на покой, начиная отъ бывшаго торговца люстрами до представительницы древнѣйшей въ мірѣ профессіи.
Бинфильды, какъ я узналъ потомъ, уже съ полгода жили въ верхнемъ этажѣ одного изъ такихъ домовъ, причемъ нанимали квартиру съ мебелью. Это объясняетъ, почему ихъ стулья и столы не были превращены въ пиво и бифштексы.
Когда мы подошли къ самому мрачному изъ этихъ мрачныхъ домовъ, Нанси указала вверхъ, на освѣщенныя окна.
-- Мужъ, очевидно, дома. Удивительный человѣкъ! Недѣлю пропадалъ, если не больше. Я, такъ и быть, признаюсь вамъ, м-ръ Ронъ,-- вѣдь вы же другъ ему:-- онъ ищетъ мѣста. Поэзіей одною сытъ не будешь. Онъ замѣчательный поэтъ, увѣряю васъ, только онъ еще не составилъ себѣ имени. Вотъ почему.
Она повела меня по крутой и грязной лѣстницѣ къ двери, обитой темно-краснымъ войлокомъ, какъ я разглядѣлъ при свѣтѣ спички; у замочной скважины войлокъ протерся и видно было дерево. За этой дверью шла еще лѣстница, слабо освѣщенная лишь вѣерообразнымъ окошкомъ наверху. Не успѣли мы добраться до площадки, какъ дверь отворилась, и голосъ, который я сразу узналъ, окликнулъ насъ:
-- Вайолетъ, это ты? Какъ разъ во-время. У меня тутъ собралась чудесная компанія. Какъ я радъ, что ты вернулась! Я думалъ, ты застрянешь у сестры -- какая она некрасивая! Кто это съ тобой? Ахъ, Ронъ! Ронъ, гдѣ вы поймали Вайолетъ? Надѣюсь, не въ Шефтсбери-Авеню,-- тамъ такъ шумно и ярко.
-- Не обращайте на него вниманія, м-ръ Ронъ. Онъ любитъ ошарашить человѣка. Не дурачься же, милый. Ты даже не сказалъ м-ру Рону, какъ ты радъ его видѣть -- вѣдь онъ твой старый другъ. Ну вотъ. Кто тебѣ сказалъ, что меня можно цѣловать? Вы знаете, онъ всегда зоветъ меня Вайолетъ, м-ръ Ронъ.
Какъ я уже сказалъ, Бинфильдъ былъ маленькаго роста брюнетъ, съ волосами, какъ швабра. На немъ были сѣрыя фланелевыя панталоны, красныя спальныя туфли и красный же халатъ.
Онъ оказывался забавнѣе, чѣмъ я предполагалъ, и это злило меня. Онъ напускалъ на себя дѣтскую наивность, и это, въ связи съ его миніатюрной внѣшностью, придавало ему видъ маленькаго проказливаго эльфа. Такого изумительнаго враля я еще не встрѣчалъ; а я вращался не исключительно въ обществѣ школьныхъ учителей и агентовъ по продажѣ недвижимыхъ имуществъ.
Изъ комнаты позади него донеслись недовольные голоса.-- Войдите, Ронъ,-- сказалъ онъ.-- Давненько мы ужъ не встрѣчались. Какой вы стали мускулистый и свирѣпый! Это ужасный человѣкъ, Вайолетъ,-- страшный силачъ, крѣпышъ, вообще настоящій англичанинъ.
Не зная, что сказать на это, я тихонько засмѣялся, чтобы доставить ему удовольствіе; впрочемъ, съ Бинфильдомъ можно было и не разговаривать: онъ самъ болталъ безъ-умолку.
Пока я вѣшалъ пальто и шляпу, онъ мнѣ разсказывалъ:-- Тутъ намъ бѣдняга Максвелль читалъ стихи о Небузаръ-аданѣ и о картинѣ Уистлера "Старый Мостъ Баттерси". Къ счастью, я услыхалъ ваши шаги и какъ разъ въ это время вышелъ на лѣстницу.
До извѣстной степени подготовленный, я вошелъ вслѣдъ за Нанси въ довольно большую, но очень неуютную комнату, всю насквозь пропахшую духами и сквернымъ восточнымъ табакомъ. Въ комнатѣ дымъ стоялъ столбомъ, такъ что трудно было что-нибудь разглядѣть. Къ розовымъ обоямъ съ серебряными полосками изумительно не подходилъ коверъ, настоящій киддерминстеровскій {Киддерминстеръ -- мѣстность славящаяся производствомъ ковровъ.}. Надъ каминомъ висѣлъ темный шкафчикъ со множествомъ маленькихъ полочекъ и зеркалъ; рядомъ стояло піанино съ лѣпными украшеніями на карнизѣ. На стѣнахъ висѣли репродукціи намозолившихъ глаза картинъ. На буфетѣ стыла чашка кофе съ неразмѣшанными сливками. На плетеномъ стулѣ были навалены разныя принадлежности женскаго туалета. Огонь въ каминѣ почти погасъ.
Къ чести Бинфильда надо сказать, что въ этой комнатѣ не замѣчалось стараній произвести дешевый эфектъ. Въ четырехъ голыхъ стѣнахъ нетрудно выказать хорошій вкусъ. Но здѣсь стѣны были чужія, и онъ, по крайней мѣрѣ, не пытался украсить ихъ хорошими, но не подходящими къ нимъ картинами. Комната была прегнусная, но, по крайней мѣрѣ, ничто не подчеркивало ея гнусности, и это было даже симпатично. "Чудесная компанія" была, во всякомъ случаѣ, очень забавна.
Около дюжины человѣкъ сидѣло и лежало въ комнатѣ. Одѣты были почти всѣ въ халаты и капоты-кимоно, и я до сихъ поръ не могу взять въ толкъ, какъ они это устроили. Такъ и шли по улицамъ въ этихъ костюмахъ или же несли ихъ съ собой завернутыми въ бумагу? Вѣрнѣе, думается мнѣ, послѣднее.
Большинство были мужчины, но на полу рядышкомъ, одна возлѣ другой, лежали три женщины и поддразнивали плотнаго молодого человѣка съ выпученными глазами, наливавшаго абсентъ въ большой стаканъ, взятый съ ночного столика. Четвертая, сидя на коврикѣ у камина, мечтательно глядѣла вверхъ, должно быть, силясь разгадать душу Максвэлля, который кончилъ читать свои стихи и теперь сидѣлъ на полу, прислонившись спиною къ креслу, и безутѣшно курилъ.
Съ перваго взгляда это произвело на меня впечатлѣніе ужасающей оргіи. Въ дѣйствительности, эти милые люди просто-напросто читали вслухъ стихи (или поэзы, какъ они это называли), каждый свои, и усиленно старались изображать изъ себя французовъ.
Съ компаніей Бинфильда я уже встрѣчался раньше, и большинство присутствующихъ были мнѣ болѣе или менѣе знакомы. Среди нихъ, къ великому моему удовольствію, я узналъ Адріана Клоза, сидѣвшаго на краешкѣ стола и болтавшаго съ черноволосой дѣвушкой, только что отошедшей отъ абсента. Онъ развязалъ свой галстукъ, чтобы быть подъ стать другимъ, но, помимо этого, держался чопорно и чинно.
-- Ты принесъ чего-нибудь выпить?-- освѣдомился онъ.-- Мнѣ ничего не нужно, но у насъ уговоръ сегодня -- напитки каждый приноситъ свои.
-- Извиняюсь, но я не зналъ, что это такъ,-- сказалъ я.-- Я сейчасъ сбѣгаю принесу чего-нибудь.
Въ мои годы можно быть и умнѣе, но по мелочамъ во мнѣ накопилось за этотъ день столько задора, что я готовъ былъ истратить свой послѣдній фартингъ.
-- Чего же принести-то? Метиловаго спирта? пива?-- чего?-- допытывался я.