Линч Бохэн
Война

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВОЙНА.

Романъ Бохэна Линча.

Unofficial. By Bohun Lynch.

I.

   Война -- апоѳеозъ банальности. Все общепринятое -- страшная серьезность, ревностное соблюденіе условностей и все производное отъ нихъ -- стало вдругъ страшно важнымъ, важнѣй всего на свѣтѣ. Респектабельность, отсутствіе фантазіи, солидность, тупость и прочія спеціально британскія качества -- нынѣ вѣнецъ всѣхъ добродѣтелей и требуются отъ каждаго. Острота ума уступила почетное мѣсто находчивости и присутствію духа. Такъ я формулирую это для самого себя, хотя и до сихъ поръ дивлюсь, какъ я могъ повѣрить, что стѣны важнѣе обоевъ на стѣнахъ; что рисунокъ на вашей тарелкѣ менѣе важенъ, чѣмъ количество пищи на ней; что сила, хладнокровіе и самообладаніе, дѣйствительно, нужнѣе, чѣмъ умъ, хорошія манеры и умѣнье интересно болтать. Политика умерла, и слава Богу; но съ колоніями не шутите.
   Такъ представляется дѣло съ одной стороны. Съ другой стороны дѣйствительность начинаетъ давать себя знать. Что думаетъ вашъ сосѣдъ о вашей садовой калиткѣ или о серебряномъ столикѣ въ вашей гостиной -- это теперь уже какъ-то неважно. Простодушная вѣра, въ трудныя минуты необычайно спасительная, и норманская кровь, которая жаждетъ пролиться, въ концѣ-концовъ, утвердили свое господство надъ деньгами, которыя хоть и необходимы, но спѣшатъ сами позабыть о своемъ существозаніи.
   Какъ раса, мы, англичане, не любимъ принимать себя въ серьезъ и, когда дѣлаемъ это, подыскиваемъ себѣ оправданія. Намъ чрезвычайно нравится, во-первыхъ, чувствовать, что мы начали вырождаться, стали пристрастны къ роскоши и легкомысленны, а затѣмъ -- что въ любой моментъ мы можемъ круто повернуть обратно и показать, что мы, по существу, не таковы. Мы любимъ считать себя дрянными мальчишками, въ которыхъ есть однако-жъ кое-что хорошее. И намъ страшно весело доказывать, что, въ конечномъ счетѣ, мы сдѣланы изъ "добротнаго матеріала". Это только маленькая аффектація, совершенно невинная въ глазахъ того, кто не такъ глупъ, чтобы во всемъ и всюду принимать насъ а la lettre.
   Но пусть мой маленькій мірокъ, въ которомъ я жилъ, былъ нелѣпъ, все же мнѣ жаль, что его отняли у меня. Такъ отняли, что его словно никогда и не было. Веселье и дилетантизмъ, сколько-нибудь систематически проводимый, стали немыслимы. А было такъ забавно во всемъ разыгрывать космополита. Шалости и проказы, вышучиваніе окружающаго, легкіе кутежи, напускное ребячество -- все, что дѣлало такой веселой и праздничной жизнь моихъ друзей и мою, внезапно прекратилось. Моя работа, къ которой я относился серьезно, въ которую вкладывалъ свою энергію и гордость, внезапно стала какой-то безвкусной и нелѣпой забавой. Одинъ или, быть можетъ, полдюжины, а можетъ, и полмилліона кровавыхъ тирановъ ограбили меня, и мнѣ пришлось искать прибѣжища въ банальномъ, заложенномъ во мнѣ самомъ. Долженъ сознаться, что оно оказалось неподдѣльнымъ, хотя ничто не убѣдитъ меня, что та, другая часть моего я, которая была моей радостью и надеждой, не была такой же неподдѣльной.
   Мнѣ напомнили, что я большой и сильный и что, если мнѣ въ руки дать ружье, я могу хорошо стрѣлять (хотя я никогда этого и не пробовалъ).
   Всего какой-нибудь мѣсяцъ назадъ мы потѣшались надъ Дугласомъ Сарраморомъ за его пристрастіе къ боксу и его чемпіонство; за то, что онъ увлекается спортомъ, требующимъ грубой силы; и публично, и въ интимной дружеской бесѣдѣ вышучивали нашего милаго Артура, ухитрявшагося совмѣщать пристрастіе къ охотѣ съ гончими съ любовью къ собиранію почтовыхъ марокъ. А теперь я не могу думать объ одномъ изъ нихъ безъ экзальтаціи и объ обоихъ безъ гнусной зависти. Помню, я все трунилъ надъ Дугласомъ за узость его взглядовъ, говорилъ, что онъ ходитъ въ шорахъ. О, Боже! въ шорахъ!...
   Какъ вспомню все это, меня зло беретъ на Адріана Клоза, который все еще (думается мнѣ, наперекоръ самому себѣ, хоть я и не увѣренъ въ томъ) цѣпляется за прежнюю позицію и силится быть выше этого. Его письмо пришло въ самомъ началѣ, когда я гостилъ у Эдуарда Дюнкерэя -- брата Артура -- въ деревнѣ и внутри страны, слѣдовательно, въ полной безопасности.
   "Повидимому, мы воюемъ, -- писалъ онъ.-- Это очень скучно и некстати, хотя вы объ этомъ и не слышите въ своемъ буколическомъ сельскомъ уединеніи. Вся эта смѣшная драка кошки съ собакой спеціально послана Провидѣніемъ", я не увѣренъ, что онъ не сказалъ: "добрымъ старымъ Провидѣніемъ" -- "на пользу желтой прессѣ".
   За завтракомъ я разсказывалъ объ этомъ Эверарду. Лондонская почта въ его помѣстье приходитъ только къ завтраку.
   -- Милый Адріанъ!-- усмѣхнулся онъ.-- Онъ великолѣпенъ. Что же еще онъ пишетъ? Конечно, издѣвается надъ "Типперари"? А я, знаете, въ глубинѣ души люблю все это: святки, ребятишекъ, расхаживающихъ по улицамъ, чувствительные старинные романсы и все такое. Ей-Богу, страшно все это люблю.
   Восхитительный проблескъ неискренности. Эверардъ -- мастеръ на эти вещи. Но сколько, сколько же еще времени пройдетъ до того, какъ мы снова начнемъ болтать вздоръ? Это была послѣдняя слабая попытка со стороны Эверарда. А затѣмъ пошли все факты, факты, факты; жажда фактовъ, надежда или же боязнь, какъ бы то или другое не оказалось фактомъ.
   Кстати о "Типперари". Мнѣнія объ этой пѣсеикѣ расходятся. Одни извиняются за грубый вкусъ нашихъ солдатъ; другіе серьезнѣйшимъ образомъ силятся доказать, что это -- своего рода музыкальный шедевръ. Никто не считается съ властью ассоціаціи. Въ началѣ лѣта жильцы дома напротивъ съ ума меня сводили исполненіемъ этого самаго "Типперари" на грамофонѣ, какъ разъ когда мнѣ нужно было работать и я не желалъ, чтобъ меня отвлекали. Такъ что я вначалѣ былъ предубѣжденъ. Но теперь, когда я знаю, что тысячи нашихъ солдатъ идутъ съ этою пѣсенкою въ бой, когда я думаю о томъ, что ждетъ ихъ,-- я способенъ найти въ этой пѣсенкѣ какія вамъ угодно тонкости. Внѣшнее веселье и скрытая подъ нимъ трагедія -- ну да, конечно, "Типперари" безсмертенъ, такъ и быть должно. Память объ этой пѣсенкѣ не должна умереть, объ этомъ надо позаботиться.
   И здѣсь опять-таки я побѣжденъ. Музыка была одной изъ тѣхъ вещей, къ которымъ я относился серьезно. Не думаю, чтобы я былъ черезчуръ самомнителенъ въ своихъ сужденіяхъ о ней или черезчуръ рѣзокъ, и все же...
   И все же при звукѣ этой пѣсенки изъ меня лѣзетъ наружу моя національность. Я прямо-таки способенъ расчувствоваться, слушая "Типперари". Оказывается, я-таки самый заурядный малый.
   Въ томъ захолустьѣ, гдѣ мы жили съ Эверардомъ, каждое извѣстіе вызывало извѣстную сенсацію. Мы имѣли нѣкоторое представленіе о значеніи всего этого, но очень слабое. Подавляющая сила коллективныхъ ощущеній отсутствовала. Мы слышали, что дѣлается въ Лондонѣ, но толкомъ мы не знали. И твердили другъ другу, что такой войны еще не бывало, что ничего подобнаго не видывало человѣчество и не увидитъ. Но это все были слова. И слова, которыя были сказаны газетами до насъ. Мы даже нѣсколько гордились. Не всякому доводится быть свидѣтелемъ такихъ событій. Гордились, какъ гордятся знакомствомъ съ человѣкомъ, который дожилъ до пятаго царствованія или помнитъ похороны герцога Веллингтона; волновались, какъ волнуются отъ колоссальнаго зачета въ крикетъ или же грандіозной катастрофы въ каменноугольныхъ копяхъ. Но ощущенія эти были скорѣй пріятными. Просыпались смутныя воспоминанія о 1899 годѣ, но даже и тогда, даже и въ деревенской глуши мы сознавали разницу между тѣмъ временемъ и нынѣшнимъ.
   А потомъ пошли плакаты, объявленія. На воротахъ конюшни, что возлѣ кирпичнаго завода, на длинной стѣнѣ у мельницы, гдѣ давнымъ-давно ничего не видывали, кромѣ объявленія о продажѣ съ публичныхъ торговъ того или другого участка земли, да розовыхъ афишъ, выхваляющихъ достоинства грудного чая, появились приказы о мобилизаціи съ совѣтами остерегаться подозрительныхъ иностранцевъ.
   А затѣмъ, затѣмъ появился и первый солдатъ,-- Джимми Грэй, красный и потный, въ блузѣ, которая топорщилась надъ поясомъ, бѣгомъ бѣжавшій по деревенской улицѣ. Онъ записался добровольцемъ въ заграничныя войска. Его вызвали по телеграфу нынче утромъ, и онъ бѣжалъ на станцію, очень взволнованный и преисполненный сознанія собственной важности. Мы съ Эверардомъ жали ему руку и желали ему удачи. Мы надѣемся, что наше пожеланіе сбудется и онъ окажется хорошимъ солдатомъ. Садовникомъ онъ былъ чертовски сквернымъ, и мы никакъ не можемъ позабыть этого и представить себѣ Джими и въ образѣ героя... А затѣмъ, чудесно было итти пѣшкомъ пять миль или же катить на велосипедѣ за лондонской газетой, чтобы прочитать ее въ тотъ же день. Намъ хотѣлось тотчасъ же быть въ курсѣ всѣхъ событій; такой жадности до новостей мы оба, кажется, никогда еще не ощущали.
   Къ чаю пришла Глэдисъ Денмель. Какъ всегда, озабоченная и восторженная. И разсказала намъ объ юномъ Паско-Пилѣ. Надняхъ онъ записался въ Н-скій полкъ и, разумѣется, пойдетъ на фронтъ. Юный Паско-Пиль, по ея словамъ, держалъ постоянную маникюру, которая каждый день приходила полировать ему ногти, и одѣвался, какъ никто. "Это выбьетъ у него всю дурь изъ головы". Я поддакнулъ, сказалъ, что, вѣроятно, выбьетъ. Это было измѣной самому себѣ, но я готовъ перенести всякое поруганіе своихъ личныхъ взглядовъ, лишь бы не спорить съ такой особой, какъ Глэдисъ Денмель. Она, если не ошибаюсь, участвовала въ международномъ теннисномъ турнирѣ со стороны Англіи; а въ хоккей, гольфъ и всѣ прочія игры играла ужъ и не знаю въ сколькихъ графствахъ и странахъ. Она такъ ужъ устроена, что не можетъ не презирать мечтателя, съ тонкой чувствительностью, съ утонченнымъ воспріятіемъ жизни, какъ юный Пиль. А теперь, вдобавокъ, она страшно важничаетъ.
   -- Онъ, въ сущности, недурной малый, но хорошая встряска будетъ ему полезна.
   Удивительно, до чего этого типа женщины презираютъ дэнди; онѣ не умѣютъ распознавать истиннаго выраженія мужского начала. Конечно, изъ человѣка, который такъ заботится о своихъ ногтяхъ, врядъ ли выйдетъ хорошій солдатъ -- это само собой. Я при этой женщинѣ нѣмѣю. Эверардъ смѣялся и не возражалъ. Не дочкѣ деревенскаго пастора вывести его изъ равновѣсія.
   -- Единственная реальная разница, которую внесла война въ нашу жизнь,-- объявилъ онъ,-- въ томъ, что въ прежніе годы мы съ превеликимъ удовольствіемъ ругали министра финансовъ, теперь такъ же охотно ругаемъ императора Вильгельма.
   Но съ тѣхъ поръ прошло много времени. Лишь по возвращеніи въ Лондонъ я началъ понимать, что все это значитъ и -- это было совсѣмъ ужъ ново -- что это значитъ лично для меня.
   

II.

   Это было послѣ первыхъ двухъ недѣль паники.
   Однажды утромъ я сидѣлъ и рисовалъ солдатъ во время боя. Я все время помнилъ, что публикѣ нравится штыкъ, изображенный въ раккурсѣ, и чтобы лица у солдатъ были свирѣпыя и дикія и глаза закатывали вверхъ, такъ чтобы видно было побольше бѣлка. Затѣмъ мнѣ предстояло приступить уже къ настоящей работѣ на большомъ кускѣ картона, и въ результатѣ воспроизведенія этихъ отдѣльныхъ фигурокъ должна была получиться атака -- на что именно, это выяснится потомъ. Я сидѣлъ и соображалъ, сколькихъ солдатъ изобразить мнѣ съ повязками на головахъ -- трехъ или четырехъ, и никакъ не могъ рѣшить, надо или не надо дать высокому унтеръ-офицеру въ руки саблю, которой онъ размахиваетъ, и вдругъ на меня нашло это -- внезапное прозрѣніе. Я понялъ вдругъ, что я сижу въ удобной позѣ у раскрытаго окна, сытно позавтракавъ (почками съ непальскимъ перцемъ, грибами и мармеладомъ изъ айвы), съ папироской въ зубахъ, окруженный всѣмъ, что тѣшитъ глазъ,-- сижу и рисую картинки, рисую картинки, а въ это время Артуръ и Дугласъ дерутся, какъ бѣшеные, въ какихъ-нибудь ста миляхъ отъ меня. Артуръ и прочіе, и всѣ, кромѣ меня, сражаются, дерутся...
   Я здоровъ, здоровье такъ и претъ изъ меня; сегодня утромъ я поднялся рано, съ наслажденіемъ принялъ холодную ванну, выпилъ чашку чаю. На улицѣ свѣтитъ яркое солнце; въ лицо мнѣ вѣетъ легкій, душистый вѣтерокъ, а тамъ, гдѣ-то, Артуръ и Дугласъ, и остальные всѣ ходятъ измученные, грязные, небритые, голодные, изнемогая отъ жары и жажды; днемъ -- въ грязи неописуемой, ночью -- словно въ аду. И въ то утро я ужъ больше не могъ работать. Какая тутъ работа! Я снова взялся за газеты и прочелъ все, что можно было вычитать изъ нихъ о добровольной записи въ армію. Потомъ расхохотался, выругался и долго бранилъ себя за свое сумасбродство.
   На другой день я пошелъ къ молодому Виктору Лезерселлю, владѣльцу и издателю газеты, на страницахъ которой я, въ силу условій даннаго момента, долженъ рисовать солдатъ во время боя, съ исхудалыми лицами и обнаженными штыками. Лезерселль -- одинъ изъ тѣхъ страшныхъ людей, которые превосходно умѣютъ дѣлать деньги, но въ то же время дѣлаютъ видъ, будто стыдятся этого. Онъ любитъ увѣрять себя, что онъ самый настоящій прирожденный литераторъ, съ душою выше вульгарныхъ международныхъ распрь. Онъ весь сіялъ отъ удовольствія.
   -- Темочка у меня для васъ, я вамъ скажу, одинъ восторгъ!-- радостно сообщилъ онъ мнѣ.-- Сегодня утромъ мнѣ разсказывали. Пѣхотный капралъ ...ширскаго полка былъ раненъ въ первой же стычкѣ -- въ грудь навылетъ. Дѣло было въ окопѣ. Онъ съ усиліемъ сталъ на колѣни и началъ молиться, и молился до тѣхъ поръ, пока не отдалъ Богу душу. Мы это пустимъ на первой страницѣ, дружище,-- "какъ умираютъ истые британцы". Вы ужъ постарайтесь, чтобъ въ носъ било -- одинокая фигура молящагося, кругомъ мертвые неумирающіе...-- Онъ остановился, захлебнувшись отъ восторга.-- Мы сдѣлаемъ анонсъ заранѣе,-- прибавилъ онъ.-- Ну-съ, а теперь, не закусить ли намъ гдѣ-нибудь, а? Что вы объ этомъ скажете? На скорую руку -- мнѣ надо торопиться -- я сегодня играю четвертымъ въ теннисъ.
   Не начать ли мнѣ "молиться" за Лезерселля и себя? Онъ говоритъ, что я слишкомъ все принимаю къ сердцу, и, когда я сдуру разсказалъ ему, какъ я вчера мучился совѣстью, онъ даже разсердился.
   -- Вашъ долгъ и мой -- оставаться каждому на своемъ посту и дѣлать свое дѣло, точно такъ же, какъ наши храбрецы на фронтѣ. Быть стойкимъ -- въ этомъ все. Дѣло на первомъ планѣ, какъ всегда. Мы знаемъ, чортъ возьми, что они тамъ справятся и безъ насъ. Не забудьте, что это ихъ профессія. За это имъ и платятъ.
   -- Да, это правда, за это имъ и платятъ, за это имъ и платитъ Лезерселль. А теперь, не закусить ли намъ?...
   Отложивъ въ сторону на время мое отвращеніе (оно само по себѣ объясняетъ, что я подразумѣваю, говоря, что у меня украли мой маленькій мірокъ), мое отвращеніе къ Лезерселлю и его пріемамъ, я все же не могъ извлечь утѣшенія изъ той крупицы истины, которая, несомнѣнно, была въ его словахъ. Иной, быть можетъ, только и способенъ что на свою работу, и ничего другого не сумѣетъ дѣлать. Помимо вѣчнаго докучнаго вопроса о деньгахъ, вѣдь и другимъ нужно, чтобы работа была сдѣлана; зубы все-таки нужно рвать и нужно обличать мерзавцевъ... Но моя "работа"...
   И потомъ, у многихъ же есть жены, матери, которыхъ надо содержать. Эти обязаны зарабатывать, какъ и прежде зарабатывали. Есть сотни тысячъ проблемъ, которыхъ не разрѣшишь пайкомъ...
   Я немножко удивился, какъ это Лезерселль мнѣ не сказалъ: "если вы такъ это воспринимаете, почему же вы сами не идете въ солдаты?" И то, что онъ этого не сказалъ, меня нисколько не утѣшило. Въ сущности, это онъ извлекъ утѣшеніе изъ разговора со мной, если только его совѣсть нуждалась въ утѣшеніи, въ чемъ я сомнѣваюсь. По моему крайнему, разумѣнію, у него нѣтъ ничего, что бы его удерживало въ Лондонѣ. Онъ думаетъ, что и у меня нѣтъ ничего, что бы меня удерживало. Въ его глазахъ я -- его поля ягода, братъ по безоружности.
   Я ни чуточки не сомнѣваюсь, что капралъ ...ширскаго полка былъ чудеснѣйшій малый, вѣрилъ въ Бога и умеръ, какъ мужчина и христіанинъ. И я не менѣе увѣренъ, что сержантъ X. (на которомъ Лезерселль на прошлой недѣлѣ очень недурно заработалъ) былъ смуглый, статный, превосходно сложенный юноша, что у него были ослѣпительно бѣлые зубы, и что его поведеніе при спасеніи французской дѣвушки было вполнѣ безкорыстнымъ и поистинѣ геройскимъ. О такихъ вещахъ надо разсказывать въ газетахъ просто и суховато, какъ разсказываютъ о нихъ солдаты,-- это даже необходимо, и для памяти, и для примѣра. Но что Лезерселль, съ его душою заурядной школьницы, разсказываетъ о нихъ такъ, какъ онъ это дѣлаетъ, ради собственной выгоды, вотъ это мнѣ противно и вызываетъ невольное глумленіе; и тотъ фактъ, что онъ при этомъ все время искренно волнуется и что его масляные глазки при этомъ увлажняются слезами, только подтверждаетъ мое мнѣніе о немъ. По-своему, онъ совершенно искрененъ. Онъ умѣетъ угождать грубымъ инстинктамъ другихъ людей, потому что они сидятъ въ немъ самомъ. Я говорилъ уже, что онъ иногда любитъ выставлять себя литераторомъ. Изъ этой позы онъ никакой денежной выгоды не извлекаетъ. Но и очень старается не прогадать на этомъ. Глупо, конечно, придираться къ той работѣ, которая даетъ намъ заработокъ, но когда дошло до дѣла, я предоставилъ рисовать молящагося солдата кому-нибудь другому. Но вѣдь и мнѣ придется. Офорты и акварельныя фантазіи сейчасъ никому не нужны. И хотя для себя лично я не вижу необходимости жить, но вѣдь это примѣнимо не ко всѣмъ.
   

III.

   Тетушка Катерина, та самая, которая въ молодости высказывала сожалѣніе, зачѣмъ ея дѣти не родились лошадьми (по всей вѣроятности, дѣти ея и сами объ этомъ жалѣли), прислала мнѣ письмо съ запросомъ: что я намѣренъ предпринять? Къ сожалѣнію, тетушка отъ времени до времени начинаетъ чувствовать себя отвѣтственной за своего племянника и тогда пытается что-нибудь сдѣлать изъ меня. Въ промежуткахъ, цѣлыми мѣсяцами, она совершенно забываетъ о моемъ существованіи. И я бы предпочелъ, чтобъ это у нея стало хроническимъ.
   На этотъ разъ она начала съ увѣдомленія, что у нея нѣтъ сына -- это уже большая милость, этимъ она какъ бы признаетъ наше родство. Я -- дитя неравнаго брака, но это никогда особенно меня не огорчало. Наоборотъ, нерѣдко я гордился этимъ. Обыкновенно тетушка говоритъ мнѣ, что у нея только дочери, но это, когда ей хочется, чтобы я что-нибудь сдѣлалъ непосредственно для нея. Теперь же ей хочется, чтобъ я сдѣлалъ кое-что непосредственно для себя самого, но косвенно для нея, и потому она подчеркиваетъ свою обездоленность. Первая половина письма написана въ увѣренности, что я запишусь добровольцемъ въ армію; тетушка сообщаетъ мнѣ фамилію и адресъ "милаго стараго друга, который постарается добыть тебѣ офицерскій патентъ и устроить тебя на подходящее мѣсто". Мнѣ нравится эта заботливость о "подходящемъ мѣстѣ". Надо отдать справедливость тетушкѣ Катеринѣ, -- эти первыя двѣ страницы проникнуты благоразуміемъ и сдержанностью. Зная ее, я не могу не ощущать, что она и сама это отлично сознаетъ и тѣшится своимъ благоразуміемъ и сдержанностью. Она разсчитываетъ пристыдить меня своей увѣренностью, что я пойду на войну. Вѣроятно, она поняла, а можетъ быть, и не поняла, что явная неувѣренность съ ея стороны была бы оскорбительной для меня. Въ концѣ, однако же, сквозь эти ухищренія проступаетъ память давнихъ обидъ.
   -- "Ты самъ поймешь, конечно, какой это прекрасный случай загладить прежнія разочарованія, которыя ты заставилъ меня пережить". Она не можетъ мнѣ простить, что я художникъ и ни капельки не честолюбивъ, и не стремлюсь сдѣлать карьеру. Но только она напрасно тѣшитъ себя. Боюсь, что разочарованія тетушки Катерины очень мало меня огорчаютъ -- тѣмъ хуже для меня, такъ какъ она самая старая и самая почтенная изъ моихъ родственницъ.
   "Немножко солдатчины было бы (не "будетъ" -- видите, какъ она не довѣряетъ мнѣ) для тебя очень полезно. Это закалило бы тебя и переродило. Ты черезчуръ привыкъ вкусно ѣсть и мягко спать".
   Вполнѣ согласенъ съ ней, хотя забавно было мнѣ услыхать это отъ женщины, которая не разъ язвила меня моею жизнью впроголодь -- она не можетъ допустить, чтобъ художникъ не голодалъ. Но все-таки солдатчина -- чудеснѣйшая штука. Голодъ и усталость, несомнѣнно, были бы полезны для меня. Легкая жизнь становится порой скучной и стыдной.
   И все же у этой женщины нѣтъ сердца. Она безчувственна, какъ дикарь. У нея вы ужъ не ищите приторной сантиментальности.
   Я нимало не сомнѣваюсь, что тетя Катерина сумѣла бы пристроить меня офицеромъ въ британскую армію -- найти мнѣ подходящее мѣстечко. Но только мало было бы отъ этого пользы мнѣ, да и британской арміи тоже. Изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. Нельзя выучиться командовать другими. Можно пріучить себя повиноваться, да и на это, думается мнѣ, нужна нѣкоторая тренировка. Мнѣ кажется, есть три сорта людей, изъ которыхъ выходятъ хорошіе офицеры: люди, у которыхъ инстинктъ властвованія надъ другими людьми въ крови, какъ ихъ наслѣдственное достояніе, и въ которыхъ, кромѣ того, сидитъ какая-то особенная сила, самопроизвольная и загадочная, помимо всѣхъ ихъ прочихъ качествъ, дающая имъ умѣнье приказывать; люди, которые такъ хорошо изучили свое дѣло, опытомъ и тренировкой, что, хотя сами они и не вдохновляются, умѣютъ вдохновлять другихъ; и, наконецъ, гораздо меньшій классъ странныхъ людей, въ которыхъ сидитъ несомнѣнная сила и способность подчинять себѣ другихъ, но не наслѣдственныя, и которымъ некого и нечего благодарить за это, кромѣ собственной оригинальности.
   Кромѣ тетки, въ военныхъ сферахъ у меня нѣтъ никого, кто бы могъ похлопотать за меня, и тетушка отлично это знаетъ и, конечно, жестоко обидится, если я этимъ не воспользуюсь и лишу ее возможности говорить своимъ друзьямъ или самой себѣ: "Я устроила Джорджа. Онъ, конечно, не стоитъ этого, но я, ужъ такъ и быть, оказала ему протекцію, ради покойной сестры". Теперь ей придется удовольствоваться заявленіемъ: "Ну, я сдѣлала все, что могла -- я была обязана это сдѣлать, въ память бѣдной Мэри -- но чего же можно ждать отъ такого человѣка? Дуракъ! Онъ даже не понимаетъ, какъ я для него старалась. Благодарность? На что мнѣ его благодарность? Право, я рада иногда, что бѣдняжка Мэри не дожила до этого. Я, право, сдѣлала все, что могла. Бѣдняжка Мэри!...", и въ заключеніе -- глубокій вздохъ.
   Я отсюда слышу, какъ она говоритъ это, подчеркивая каждое слово, но только гораздо пространнѣе. И жалѣю, что я не могу обязать свою тетушку, ставъ ей обязаннымъ. Я дѣлаю это не по злобѣ, какъ она, несомнѣнно, думаетъ. Я охотно воспользовался бы ея протекціей, если-бъ она могла мнѣ хоть на что-нибудь пригодиться. Тѣмъ охотнѣе, что это хоть немножко искупило бы ея непрошенное покровительственное отношеніе къ моей матери и снисходительно терпимое -- къ отцу.
   Моя мать и тетка были дочерьми удачливаго дѣльца, который, тѣша свое самолюбіе, прошелъ въ парламентъ. Когда мать вышла замужъ, онъ вычеркнулъ ея имя изъ своей духовной, такъ какъ отецъ мой положилъ добрый десятокъ тысячъ изъ его денегъ себѣ въ карманъ. Но не въ томъ суть, что онъ это сдѣлалъ, а въ томъ неприличномъ способѣ, какимъ онъ сдѣлалъ это. Отецъ былъ тренировщикъ. Онъ тренировалъ лошадей старика, которыя брали призы на скачкахъ... Но я естественно предубѣжденъ -- вѣдь это же былъ мой отецъ...

-----

   Могу сказать, вполнѣ спокойно и сознательно: мнѣ все равно, что обо мнѣ скажутъ другіе. Мнѣ случалось ходить по улицамъ, гдѣ, я легко могъ встрѣтить весьма почтенныхъ людей, знающихъ меня и очень щепетильныхъ въ этомъ отношеніи, или же не чуждыхъ снобизма, въ обществѣ шарманщиковъ и не успѣвшихъ вымыться механиковъ. Мнѣ случалось бывать въ грязныхъ трущобахъ съ человѣкомъ, который всегда ходитъ въ цилиндрѣ. Я откровенно признавался въ аристократическихъ гостиныхъ, что люблю кровяной пуддингъ, а молодымъ людямъ, которые весь свой досугъ тратятъ на созерцаніе футбольныхъ матчей, заявлялъ, что терпѣть не могу футбола. Я не хочу сказать этимъ, что я такъ уже очень извращенъ и люблю всѣмъ перечить, или же что я проповѣдую свои взгляды тѣмъ, кто не желаетъ меня слушать. Нѣтъ, я просто хочу, чтобъ меня брали такимъ, каковъ я есть,-- брали или не брали, по желанію. И, несомнѣнно, мнѣніе тетушки Катерины обо мнѣ ничуть меня не удручаетъ. Но -- какъ уже сказано -- у меня отняли мой маленькій мірокъ, и иныя стрѣлы, болѣе смертоносныя, начинаютъ вонзаться въ мою шкуру. Оказывается, давленію общественнаго мнѣнія противиться труднѣе, чѣмъ я думалъ. Для самаго завзятаго индивидуалиста настаетъ время, когда оплотъ его самодовольства разрушается. Напримѣръ, что изъ всѣхъ людей именно Адріанъ такъ скоро сдался -- это одна изъ тѣхъ изумительныхъ вещей, которыхъ слѣдовало ожидать. Но буду разсказывать по порядку.
   Тетушка Катерина первая напала на меня. А послѣ нея человѣкъ въ омнибусѣ. Это былъ довольно благодушный на видъ старикашка, должно быть, не безъ средствъ, застрахованный отъ военнаго риска своимъ жирнымъ, грузнымъ тѣломъ и лысою башкой. При немъ была унылая жена, которая, видимо, чувствовала себя все болѣе и болѣе неловко, по мѣрѣ развитія инцидента. Она, я увѣренъ, женщина съ душой, хоть у нея и нехватило духу показать это.
   Всѣ мѣста въ омнибусѣ были заняты. Я сидѣлъ между барышней и юнымъ пѣхотинцемъ: напротивъ меня -- штатскій моихъ лѣтъ съ лицомъ точно изъ тѣста; возлѣ него два господина неопредѣленной внѣшности и, наконецъ, вышеупомянутый стариканъ. Помню, у старика была коротко подстриженная сѣдая бородка, очень красное лицо и бѣлый атласный галстукъ.
   Онъ говорилъ, обращаясь къ женѣ, громкимъ, гнусавымъ голосомъ, который явственно былъ слышенъ всѣмъ. Началъ онъ съ казовой стороны.
   -- Люблю глядѣть на нихъ,-- говорилъ онъ, кивая на солдатика,-- какъ они собираются подъ старымъ знаменемъ. Сердцу отрадно видѣть ихъ. Вотъ на этакихъ кайзеръ осѣчку дастъ. Эти знаютъ, какъ варить сосиски.-- Онъ хрипло засмѣялся и засопѣлъ носомъ, подмигивая солдатику въ хакки.
   -- Но много и такихъ,-- продолжалъ онъ,-- о которыхъ этого ужъ никакъ не скажешь. Молодые, статные, здоровые, всѣмъ молодцы, а не идутъ, "не тянетъ". Рѣшиться все никакъ не могутъ. Подтолкнуть ихъ надо, слегка что ли подтолкнуть, чтобъ мы и этими могли гордиться?
   И онъ уставился на меня, къ чему я вовсе не былъ подготовленъ, а между тѣмъ, мнѣ некуда было укрыться отъ его взгляда. И не безъ назойливости докончилъ:
   -- Я увѣренъ, что вы согласны со мной, молодой человѣкъ?
   -- О да, вполнѣ согласенъ!-- сказалъ я, надѣюсь, не слишкомъ неудачно попробовавъ придать своему тону задушевность.
   Но, разумѣется, мнѣ стало не по себѣ. Правду сказать, я передъ тѣмъ смотрѣлъ на юношу съ рыхлымъ, точно изъ тѣста, лицомъ, сидѣвшаго напротивъ меня, и думалъ о немъ то самое, что старикашка думалъ и высказалъ, наконецъ, обо мнѣ. Глядя, какъ этотъ юноша чистилъ себѣ ногти уголкомъ синяго билета, я думалъ о томъ, что военная дисциплина, если не война, могла бы сдѣлать его внѣшность болѣе привлекательной. И тотчасъ же я пожурилъ себя за эти мысли. Почемъ знать, можетъ быть, этотъ юноша содержитъ свою мать. Какъ бы то ни было, и онъ присоединилъ свои бѣлесоватые глаза ко всѣмъ другимъ, мрачно глядѣвшимъ на меня изъ всѣхъ угловъ.
   -- Вотъ видите, и онъ со мной вполнѣ согласенъ,-- объявилъ старикъ, озираясь кругомъ съ вызывающей и довольно-таки дерзкою усмѣшкой.
   Что я могъ возразить на это? Оставалось сидѣть и ждать конца пути. Не глядя на свою сосѣдку, я чувствовалъ, что барышня направо отъ меня смотритъ на меня съ глубочайшимъ презрѣніемъ. Отъ времени до времени я, расхрабрившись, взглядывалъ на главнаго своего противника. Я слыхалъ, что такіе случаи не рѣдкость въ наши дни. Возможно, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это оказываетъ и благотворное дѣйствіе. Насмѣшка -- болѣе вѣрное оружіе, чѣмъ гнѣвъ, и à la longue дѣйствуетъ вѣрнѣе, чѣмъ законъ. Человѣкъ, который идетъ въ солдаты, чтобъ избѣжать насмѣшекъ, по крайней мѣрѣ, не можетъ разыгрывать изъ себя мученика. Я готовъ отъ времени до времени терпѣть насмѣшки ради общаго блага. Да. Но не могу сказать, чтобы это мнѣ нравилось.
   Быть можетъ, было малодушіемъ съ моей стороны начать оправдываться въ послѣдующемъ разговорѣ съ Адріаномъ Клозонъ, но моя рѣшимость была поколеблена предшествующимъ инцидентомъ, нервы взвинчены. Притомъ же я люблю Адріана.
   Я только что кончилъ работу и прибиралъ у себя въ комнатѣ, готовясь отдохнуть часокъ за книгой,-- если дадутъ отдохнуть газетчики, выкрикивающіе новости за окномъ. Я упорно старался каждый день хоть ненадолго сосредоточивать свое вниманіе на чемъ-нибудь, не имѣющемъ отношенія къ войнѣ. Не скажу, чтобъ это особенно часто мнѣ удавалось. Мой дневной трудъ самъ по себѣ вѣчно кололъ мнѣ совѣсть и будилъ угрызенія, и я иной разъ не могъ смотрѣть безъ отвращенія на свой рисунокъ. Вонъ онъ лежитъ на столѣ,-- гнусная карикатура на кайзера. Лезерселль, навѣрно, придетъ въ восторгъ отъ нея, хотя, конечно, какъ практичный работодатель, постарается не показать мнѣ этого. Но ему лично карикатура должна очень понравиться, да и публикѣ, для которой она предназначается, тоже. А я, глядя на нее, не могъ не думать, что въ Simplicissimus и въ Jugend эти вещи дѣлаютъ много лучше. Хуже всего то, что популярности и дешевизны не такъ легко добиться, особенно, когда ваши собственные взгляды и идеалы и не дешевые (какъ вы надѣетесь), и далеко не популярные. Пріобрѣтеніе этихъ качествъ требуетъ продолжительныхъ усилій и трудной тренировки... Будетъ съ меня. Я закрылъ листомъ бумаги мой хлѣбъ для будущей седмицы и повернулся къ полкамъ съ книгами.
   Мои двѣ комнаты въ Кенсингтонѣ въ первомъ этажѣ, и хорошіе знакомые, вродѣ Адріана, иной разъ окликаютъ меня съ улицы. Такъ онъ и сдѣлалъ въ этотъ вечеръ.
   Адріанъ маленькаго роста и хромъ на одну ногу. Денегъ у него достаточно для прожитія, и онъ любительствуетъ по части различныхъ искусствъ. Въ этотъ вечеръ я сразу замѣтилъ, что онъ пасмурнѣе обыкновеннаго. Къ великому моему изумленію, онъ съ первыхъ же словъ заговорилъ о неизбѣжномъ.
   -- Я сегодня навѣщалъ моего брата Вильсона. Его только что привезли. Нога раздроблена. Теперь будетъ до конца дней своихъ калѣкой, какъ и я.
   -- Все же, по-моему, онъ еще легко отдѣлался. Сравнительно. Что же онъ говоритъ?
   -- Да то же, что и всѣ: людей мало, чертовски мало; нужна еще уйма народу. Все такъ грязно и ужасно, что словами не разскажешь. Вильсонъ первый изъ тѣхъ, съ кѣмъ мнѣ случалось говорить, который самъ тамъ былъ и знаетъ.
   -- Такъ что эта драка кошки съ собакой, какъ ты это называешь, начинаетъ задѣвать тебя за живое?
   -- Ну да! Чортъ, я бы самъ пошелъ, если-бъ они согласились взять меня, и если-бъ отъ меня могъ быть какой-нибудь толкъ. Но я и тогда не шутилъ, когда писалъ тебѣ. У меня это не поза.
   -- Нѣтъ, но согласись, что война все перевернула, въ томъ числѣ и благодушныя теорійки людей, которые были убѣждены, что мы всѣ -- кроткіе, цивилизованные и благожелательные по отношенію другъ къ другу. Они забыли, что въ человѣкѣ живы первобытные инстинкты.
   -- Да, пришла война и преспокойно вышвырнула за окно братство народовъ.
   -- Такъ и всегда будетъ, пока человѣкъ не переродится.
   -- Не знаю. Ты вотъ говоришь о первобытныхъ инстинктахъ. Тотъ первобытный инстинктъ, который заставляетъ человѣка убивать своего врага и бороться за свою самку,-- не скажу, чтобъ онъ восхищалъ меня, но, несомнѣнно, онъ есть въ каждомъ человѣкѣ, и нельзя не признать, что, пока человѣкъ остается настолько животнымъ, чтобы имѣть подобные инстинкты, повинуясь имъ, онъ обнаруживаетъ лишь послѣдовательность. Но на войнѣ вовсе не эти инстинкты управляютъ человѣкомъ. Онъ -- просто рабъ грандіозной условности, вынуждающей милліоны совершенно безобидныхъ нѣмцевъ убивать милліоны одинаково безобидныхъ и ничѣмъ передъ ними не провинившихся англичанъ, въ силу причинъ, понятныхъ врядъ ли хоть единому изъ этихъ милліоновъ. Говорятъ, это уже издревле такъ ведется, что люди должны воевать между собой. Вѣрно, но вѣдь есть еще болѣе древнія преданія -- о хвостатыхъ людяхъ съ безносыми плоскими лицами. Почему же тогда не обожествить древнѣйшаго? Цивилизаціи, пресмыкающейся передъ условностью, подобаетъ довести свое безуміе до предѣла.
   -- Все это прекрасно, Адріанъ. Но вѣдь шаръ уже брошенъ и катится, хоть насъ съ тобой и не спросили, когда его бросали, и, если мы не желаемъ очутиться лицомъ къ лицу съ очень и очень непріятными послѣдствіями, каждый изъ насъ долженъ приложить всѣ старанія. Притомъ же, если ужъ касаться личнаго, тутъ каждый убиваетъ своего личнаго врага и каждый защищаетъ собственную жизнь. И тутъ ужъ нѣтъ условностей, кромѣ весьма разумной, гласящей, что твоя жизнь цѣннѣе для тебя жизни того другого, въ котораго ты цѣлишься.
   -- О да, конечно! Разъ шаръ ужъ катится, остается только подталкивать его и добросовѣстно. Я согласенъ, что, если насъ поколотятъ, послѣдствія будутъ ужасны. Вотъ почему я, такъ сказать, отрекся отъ своего прежняго взгляда. Послушай, но ты-то, ты вѣдь не хромаешь...
   -- Совершенно вѣрно, я не хромаю.
   -- И не женатъ. И на рукахъ у тебя никого нѣтъ, кого бы ты обязанъ былъ кормить. Физически ты годенъ. Что же держитъ тебя?
   Отъ Адріана я этого не ожидалъ. Въ своемъ письмѣ ко мнѣ тогда, въ деревню, онъ притворялся такимъ blasé, такимъ отрѣшеннымъ отъ всего этого; я думалъ, что такимъ онъ и останется. Никогда не слѣдуетъ вѣрить на слово такимъ людямъ, какъ Адріанъ.
   Должно быть, онъ угадалъ, о чемъ я думаю, такъ какъ усмѣхнулся и заговорилъ снова:
   -- Да; тотъ грозный фактъ, что я по крови англичанинъ, начинаетъ напоминать о себѣ довольно назойливо. Наглость и безстыдство, не правда ли? Итакъ, что же тебя удерживаетъ?
   Онъ откинулся на спинку кресла, стоявшаго возлѣ раскрытаго окна, и стряхнулъ пепелъ въ темноту за окномъ. Свой вопросъ онъ повторилъ съ такимъ видомъ, какъ будто я только что передъ этимъ пригласилъ его посидѣть со мной вечерокъ.
   -- Что же тебя удерживаетъ? Дѣла у тебя особеннаго никакого нѣтъ; по правдѣ говоря, твоя работа даже перестаетъ быть нужной. Разумѣется, по вкусу тебѣ это не придется, но кому же это по вкусу? Я начинаю думать, что всякій, кто только можетъ, долженъ итти... Какая милая комната! Почему это у всѣхъ комнаты уютнѣе, чѣмъ у меня?
   У Адріана была эта манера въ разговорѣ неожиданно перескакивать на другую тему. Это не значило, что онъ утратилъ интересъ къ тому, что раньше говорилъ, или же что между одной и другой темой была прикровенная связь. Вѣрнѣй, обѣ идеи рождались въ его умѣ одновременно, и онъ, формулируя болѣе важную, обрывалъ на половинѣ и переходилъ къ менѣе важной. Но случилось такъ, что въ моихъ мысляхъ была связь между обѣими темами. Моя уютная комната дѣйствовала на меня такъ же, какъ Лезерселль и его завтракъ. Я чувствовалъ, что какъ-то вульгарно пользоваться комфортомъ и уютомъ, когда тысячи и тысячи живутъ въ безмѣрномъ ужасѣ траншей.
   Я оглядѣлся вокругъ. Вотъ мои книги, въ красныхъ, синихъ и коричневыхъ переплетахъ, съ тиснеными золотомъ корешками; японскія гравюры на стѣнѣ въ узенькихъ рамкахъ; простенькія занавѣси блекло-синяго цвѣта, такъ очаровательно мягко выдѣляющіяся на фонѣ слабо окрашенныхъ обоевъ. Посрединѣ комнаты лакированный столикъ съ гранеными бокалами, виски и папиросами. Кресла, глубокія и мягкія, въ которыхъ утонули мы оба, и ласковый осенній вѣтерокъ, приносящій запахъ цвѣтовъ изъ сада напротивъ.
   -- Я страшно чувствителенъ къ звуку именъ, -- медленно заговорилъ Адріанъ, снова мѣняя тему.-- Монсъ, напримѣръ, и Ландреси -- тебѣ не кажется, что въ нихъ звучатъ ужасъ и отчаяніе? Ей-Богу же, мнѣ было жутко слышать ихъ и до того, какъ я узналъ, что тамъ происходило. Монсъ, вообще, какое-то грязное слово. Вродѣ новой уличной ругани. А Ландреси -- въ этомъ что-то холодное, сѣрое и жуткое. Вотъ Камбрэ -- нѣтъ, не знаю, почему. А Компьенъ -- и вовсе веселое словечко. Послушай, почему ты не идешь?
   -- Какъ и все остальное, это прежде всего вопросъ монетъ. Если-бъ я могъ собрать порядочную сумму денегъ, я бы сейчасъ пошелъ и записался въ добровольцы. Но это мнѣ не удается.
   -- Ты всегда былъ черезчуръ добросовѣстенъ. Долги? Пошли ихъ къ чорту. Теперь не время думать о мясникахъ и булочникахъ. Повѣрь, они отлично проживутъи безъ тебя.
   -- Да я и не забочусь о нихъ, Адріанъ. Но на мнѣ лежитъ обязательство найти нѣкоторую сумму денегъ, и безъ этого я пойти не въ правѣ. Пока я здѣсь и работаю, я могу выработать, сколько нужно.
   Адріанъ взглянулъ на меня и снова сталъ смотрѣть въ окно.
   -- Разъ ты такъ говоришь, значитъ, у тебя есть основанія,-- выговорилъ онъ медленно и какъ-то неувѣренно.
   Онъ, видимо, ждалъ отъ меня откровеннаго разговора, да мнѣ и самому хотѣлось разсказать кому-нибудь о своихъ огорченіяхъ. Адріану я могъ довѣриться. Удивительно, что я раньше ему не сказалъ, но даже человѣкъ съ такой гибкостью ума, какъ у него, склоненъ иной разъ въ такихъ дѣлахъ смотрѣть на вещи съ слишкомъ обычной точкой зрѣнія.
   -- Конечно, я не говорилъ бы такъ, если-бъ у меня не было основаній,-- отвѣтилъ я и смолкъ.
   Какъ разъ въ этотъ моментъ, словно нарочно, шарманка подъ окномъ захрипѣла "Типперари". Я взглянулъ на Адріана, но онъ сидѣлъ спиною къ свѣту, и лицо его ничего мнѣ не сказало. Я посидѣлъ немного молча, соображая, какъ мнѣ быть.
   Въ то время мы еще очень мало знали. Но, дополняя воображеніемъ неоспоримо установленные факты, знали все-таки достаточно. И аккомпанементомъ ко всему было "Типперари". Монсъ, Ландреси -- да, Адріанъ былъ правъ. Въ звукѣ этихъ словъ чувствовался какой-то смутный ужасъ. И пѣсенка на мотивъ марша, которая вдругъ сдѣлалась такой популярной, казалась полною твердой рѣшимости вынести всѣ эти ужасы, которые они сулили.
   Вечеръ былъ тихій, теплый; визгливый звукъ шарманки подхлестывалъ воображеніе и раздувалъ огонь моихъ желаній. Ибо тамъ, въ этомъ аду, созданномъ человѣкомъ, гдѣ сочетались безумная рѣшимость, героическое самозабвеніе и жестокое искусство, гдѣ жертва погоняла жертву и смерть считалась ни во что -- только тамъ было возможно дѣлать то, что надо было дѣлать.
   ...Самая обыкновенная мысль и очень грубая. Но въ томъ-то и штука, что сколько ни мочи военный хлѣбъ въ соусахъ всяческихъ веселостей, онъ все впитаетъ въ себя и останется невкуснымъ.
   Мой бѣдный маленькій мірокъ отняли у меня -- въ немъ была не только поверхностная красота, не одни низменные идеалы. Но былыя надежды и былыя радости надо на время отложить, поставить ихъ на полку, вмѣстѣ со многимъ тривіальнымъ. Вмѣсто нихъ я стремлюсь къ тому же, къ чему и всѣ вокругъ. Больше всего цѣнятся теперь храбрость и сила, и та проклятая дьявольская наука, которая леденитъ сердце и убиваетъ рыцарство. И я чувствовалъ, что бороться незачѣмъ, что надо дать увлечь себя движенію, что на этотъ разъ линія наименьшаго сопротивленія ведетъ въ высшую плоскость. Говоря короче и добросовѣстнѣе, я чувствовалъ себя до противности ничтожнымъ, до жалости маленькимъ и одинокимъ. Не въ томъ дѣло, что мой образъ дѣйствій непопуляренъ -- съ этимъ я ни за что не соглашусь. И въ прежніе дни мои цѣли и цѣли, такъ сказать, общедоступныя были діаметрально противоположными. Но теперь явилась иная цѣль и общая, заслонившая собой всѣ другія. И упорно цѣпляться за свои особыя, личныя цѣли стало мелкимъ эгоизмомъ, слишкомъ низкимъ, слишкомъ гадкимъ и жалкимъ самомнѣніемъ. Бываютъ моменты, когда надо итти за толпой.
   Ну и, конечно, стать подъ ружье и быть со всѣми, сражаться, воевать и пожинать обычныя награды. О, какъ это по-британски: люди кричатъ отъ радости и проливаютъ слезы, когда солдаты церемоніальнымъ маршемъ возвращаются домой; развѣвается старое знамя; рука у васъ на перевязкѣ (но уже загниваетъ); на груди у васъ ордена и медали, которые вы будете потомъ держать подъ стекломъ надъ каминомъ... Мнѣ казалось, что я слышу, какъ призракъ Адріана говоритъ все это, горько издѣваясь надо мной. Но издѣвался и вышучивалъ меня лишь призракъ Адріана. Самъ же Адріанъ сидѣлъ у моего окна, притихшій, и слушалъ, слушалъ "Типперари".
   Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Шарманщикъ отошелъ, и намъ слышно было, какъ онъ снова завелъ свою шарманку въ сосѣдней улицѣ. Вѣтеръ сталъ прохладнѣе, и я закрылъ лицо. Адріанъ выпрямился и поглядѣлъ на меня.
   -- Какая прелесть: я сегодня видѣлъ афишу на столбѣ, въ которой говорилось, что картины Дорэ не только лучшія въ мірѣ, но и по размѣрамъ самыя большія. Это въ 1914 году! Мы все еще цѣнимъ размѣры.
   Я громко засмѣялся. Меня все еще тянуло иногда къ веселью, и я не прочь былъ поговорить о Дорэ, но Адріанъ снова перескочилъ на то, что было преобладающей мыслью насъ обоихъ.
   -- А тебѣ, должно быть, здорово хочется пойти?
   -- Еще бы! Но я не могу достать денегъ. Мои обязательства, такъ сказать, совершенно частнаго характера, и въ наше время большинство людей съ такими неоформленными обязательствами не считаются.
   -- Нѣтъ, не считаются. Бѣдняга, не везетъ тебѣ: твои поступки могутъ перетолковать неправильно, а съ этимъ сейчасъ вотъ нельзя совсѣмъ ужъ не считаться.
   -- Да, сейчасъ, какъ и всегда, люди чрезвычайно интересуются дѣлами ближняго и знаютъ о немъ всю подноготную. Только теперь они особенно безцеремонно показываютъ вамъ, что ихъ дѣло слѣдить за вами, но, по правдѣ сказать, меня это не задѣваетъ.
   -- Конечно, нѣтъ; но все же обидно, когда тебя ругаютъ за то, что ты не сдѣлалъ того, что ты самъ жаждешь сдѣлать.
   Я разсказалъ ему о моей встрѣчѣ въ омнибусѣ и о письмѣ тетки. То и другое въ обратной перспективѣ было забавно, и Адріанъ смѣялся.
   -- Остается еще одна позиція, которую я попытаюсь взять приступомъ, прежде чѣмъ сдамся окончательно, -- сказалъ я,-- хотя заранѣе знаю, что это безнадежно,-- мои родственники.
   -- Тогда ужъ лучше сразу повѣсь себѣ на шею самъ военный орденъ. Ну, скажи, о чемъ теперь можно говорить, не прибѣгая къ какой-нибудь военной метафорѣ?
   Бѣдный Адріанъ, онъ умиралъ отъ любопытства узнать, въ чемъ дѣло.
   

IV.

   Для того чтобы объяснить свое положеніе, мнѣ придется вернуться за годъ назадъ и даже больше.
   То было время, когда каждый пенсъ былъ для меня цѣлымъ состояніемъ, и настроеніе мое было самое безнадежное.
   Однажды я сидѣлъ безъ дѣла, угрюмо убѣждая себя, что ничего со мною не случится и нечего мнѣ ждать, кромѣ постепеннаго погруженія въ болото, которое представлялъ собою Викторъ Лезерселль и издаваемые имъ журналы. Тамъ можно было заработать деньги, хорошія деньги, легкія деньги, какъ настойчиво подчеркивалъ Лезерселль. Но мнѣ какъ-то не очень хотѣлось легкихъ денегъ. Мнѣ хотѣлось бы дѣлать то, что мнѣ нравится, и этимъ зарабатывать себѣ на жизнь. Но въ то время я никого не могъ найти, кто бы платилъ мнѣ за такую работу, какая мнѣ нравилась. Вскорѣ послѣ того все измѣнилось, но въ тотъ моментъ я былъ бѣденъ, какъ мышь, и очень удрученъ.
   Раздумывая обо всемъ этомъ, я выглянулъ въ окно и увидалъ семь восхитительныхъ колпаковъ надъ печными трубами. Я и раньше часто смотрѣлъ на нихъ и даже рисовалъ ихъ, такъ что зналъ ихъ наперечетъ. Моя комната была въ верхнемъ этажѣ и выходила во дворъ, а такъ какъ домъ былъ угловой, изъ моего окна былъ виденъ домъ, стоявшій въ улицѣ направо и отдѣленный отъ меня дворомъ. Этотъ домъ былъ ниже моего, и эти восхитительные колпаки находились въ полѣ моего зрѣнія. Они прикрывали собой неровный рядъ курьезно облупившихся дымовыхъ трубъ. Наискосокъ отъ нихъ шли, понижаясь, ряды тускло-красныхъ черепицъ, мѣстами сломанныхъ, кой-гдѣ лежавшихъ криво. Дальше тянулась старая водосточная труба, ужъ много лѣтъ не крашенная. Въ одномъ мѣстѣ труба проржавѣла насквозь, а такъ какъ здѣсь какъ разъ сходились два куска трубы, то въ дождливые дни вся вода съ крыши скоплялась здѣсь и каплями стекала внизъ по высокой свѣтлой стѣнѣ. Вслѣдствіе этого на разстояніи нѣсколькихъ футовъ скучное однообразіе этой желтой каменной стѣны прерывалось пятномъ, варіирующимъ цвѣтъ отъ ярко-зеленаго, травянистаго до чернаго. Пятно было премилое.
   Краска на всѣхъ колпакахъ смылась и выцвѣла отъ дождей. Известка, въ которую они были вставлены, растрескалась, мѣстами отвалилась. Цвѣтъ ихъ былъ разной, отъ ярчайшей охры до теплой терракотты, а одинъ изъ нихъ, старшій въ семьѣ, былъ даже пестрый весь, какъ осенніе листья. Это былъ приземистый, толстый, неуклюжій малый, чуточку кривобокій. Изъ тѣхъ, помоему, которые не прочь повеселиться, посидѣть въ компаніи и даже выпить стаканчикъ въ субботу вечеромъ -- такъ, чуточку, только чтобъ прійти въ хорошее настроеніе и отъ хорошаго настроенія перейти ко сну, не сдѣлавъ ничего предосудительнаго. Рядомъ съ нимъ была его супружница, высокая, худая, чинная, для своихъ лѣтъ хорошо сохранившаяся, съ лицомъ, какъ наливное яблочко, и, повидимому, баба толковая, не вѣтреница. Какъ бы ни трескалась, ни осыпалась штукатурка съ другой стороны, около ея мужа, кусокъ, соединявшій ихъ, былъ проченъ и держался крѣпко. И дѣти, всѣ пять, не внушали никакихъ сомнѣній. Отъ Джека, ростомъ выше матери, но съ ея здоровымъ цвѣтомъ лица, сильнаго и крѣпко сложеннаго -- опоры семьи -- до неряшливой, вздорной маленькой Шарлотты, обѣщавшей стать современемъ ужасной дрянью, ихъ характеры и темпераменты были такъ же ясны и опредѣленны, какъ Мэншенъ Хоузъ. Блѣдное февральское солнце ласково коснулось ихъ скользящимъ, холоднымъ и яснымъ лучомъ и превратило ихъ жемчужный дымъ въ голубой, словно сквозь пленку проступавшій на грубо-синемъ фонѣ неба.
   Семь великолѣпныхъ колпаковъ надъ печными трубами, всѣ врядъ. Помощи отъ нихъ, разумѣется, ждать было нечего. Но мнѣ случалось проводить въ ихъ обществѣ и болѣе веселые часы, и я до извѣстной степени привязался къ нимъ. Все остальное, что я видѣлъ, могло лишь привести въ уныніе -- грязныя заднія стѣны домовъ, веревки для развѣшиванія бѣлья, затѣйливо вульгарный шпицъ, хаосъ громоздящихся другъ на дружку крышъ, днемъ безобразныхъ и лишь въ обманномъ лунномъ свѣтѣ силившихся казаться привлекательными. Но эти милые колпаки надъ печными трубами, съ ихъ выцвѣтшей окраской и неправильной разстановкой, съ ихъ печатью нереспектабельности,-- бродяги, а не колпаки -- всегда были мнѣ утѣшеніемъ.
   Немного погодя взглядъ мой упалъ на водосточный желобъ внизу подъ ними. И я не могъ не уподобить его теченію моей собственной жизни: недолгой, но гладкой,-- убійственно гладкой и ровной на протяженіи большей части пути,-- дороги, защищенной съ обѣихъ сторонъ дамбами, какъ разъ настолько крытыми, чтобы не то, что помѣшать мнѣ вылѣзть, но внушить мысль, что вылѣзать не стоитъ и труда. Затѣмъ внезапное паденіе,-- когда Адріанъ, сочувствовавшій и разжигавшій во мнѣ мое не слишкомъ-то пламенное стремленіе, кольнулъ меня стрекаломъ. Убійственно гладкій путь была моя служба; заработокъ, добываемый усиленнымъ трудомъ, зато надежный и вполнѣ респектабельный, съ пенсіей въ перспективѣ. О! вполнѣ надежный, вполнѣ респектабельный и сулящій жизнь такую гладкую, такую безмятежную!... И вдругъ я совершилъ прыжокъ въ невѣдомое. Отбросилъ отъ себя обезпеченную карьеру, какъ старую шляпу, презрѣлъ годы томительнаго обученія, нанесъ оскорбленіе всѣмъ здравомыслящимъ людямъ, въ томъ числѣ и тетушкѣ Катеринѣ,-- и все это ради какого-то жалкаго, вздорнаго искусства, которое даже не кормитъ.
   Общепринятый взглядъ на такія нелѣпости мнѣ хорошо извѣстенъ; объ этомъ нѣтъ надобности, да нѣтъ у меня и желанія, распространяться. Я совершенно сознательно выбралъ для себя дѣло, которое мнѣ нравилось. Взвѣсилъ, что для меня важнѣе -- матеріальный комфортъ или идея, и соблазнитель Адріанъ сталъ вмѣстѣ со мною на вторую чашку вѣсовъ, чтобъ быть увѣреннымъ, что она перетянетъ. Передо мною былъ избитый путь, но я по натурѣ не склоненъ къ плагіату. Я сдѣлалъ это за свой страхъ и сожалѣлъ объ этомъ только въ минуты малодушія, навѣяннаго физическими неудобствами.
   Да. Этотъ желобъ, на который я смотрѣлъ, неожиданно нырялъ внизъ; и я не безъ удовольствія думалъ о тысячахъ другихъ желобовъ въ Лондонѣ, не проржавѣвшихъ, не сломанныхъ, надежныхъ, представляющихъ собой непрерывную борозду для уловленія дождевой воды. Ха-ха! А мой желобъ вдругъ нырялъ книзу. Онъ былъ изъ меньшинства -- не популярный, не офиціальный желобъ.
   -- Да,-- думалъ я, глядя на окно,-- тутъ онъ нырнулъ, а, можетъ, дальше онъ опять подпрыгнетъ кверху тамъ, за угломъ, куда мнѣ -- ужъ не видно. Это чрезвычайно интересно.
   И тутъ мнѣ вспомнилось, что денегъ у меня еще остается достаточно, чтобъ уплатить за комнату и завтраки въ слѣдующую недѣлю. А за недѣлю мало ли что можетъ случиться. Мнѣ еще нѣтъ тридцати лѣтъ, здоровье у меня -- дай Богъ всякому. Что-нибудь да должно случиться. И, по правдѣ сказать, мнѣ было довольно безразлично, съ которой стороны бы мнѣ ни улыбнулось счастье, лишь бы только не цѣпляться за протянутую мнѣ руку Виктора Лезерселля.
   И вотъ, въ этотъ самый моментъ случилось нѣчто, нѣчто такое, истинное значеніе чего мнѣ и сейчасъ неясно. Я хочу быть добросовѣстнымъ и потому набрасываю тѣнь сомнѣнія на то, что, въ концѣ-концовъ, можетъ быть и фактъ.
   Какимъ образомъ распространяется вѣсть о скандалѣ? Какъ расходятся слухи о войнѣ? Во всякомъ случаѣ не всегда по причинѣ чьей-нибудь завѣдомой нечестности. Я люблю забавный анекдотъ. Люблю странныя совпаденія. Однажды -- я тогда былъ еще очень юнымъ -- я встрѣтилъ человѣка, который разсказалъ мнѣ, что одна его знакомая старуха -- онъ мнѣ назвалъ имя -- какъ разъ такого сорта женщина, которая способна оставить все свое состояніе, довольно крупное, на убѣжище для неизлѣчимо больныхъ кошекъ. На другое утро я прочелъ въ газетѣ, что какая-то старая лэди -- миссъ Кларкъ -- завѣщала нѣкоторую сумму денегъ на пріютъ для собакъ, потерявшихъ своихъ хозяевъ. Понятно, у меня сейчасъ же сложилась цѣлая исторія, которую я и разсказывалъ своимъ друзьямъ, пока и имъ, и мнѣ не надоѣло это. Но я посейчасъ не знаю, звали ли эту старую даму миссъ Кларкъ или какъ-нибудь иначе.
   Точно такъ же я и посейчасъ не знаю, сколько именно было птичекъ. Конечно, мнѣ страшно хотѣлось, чтобъ ихъ было семь. Можетъ быть, ихъ и на самомъ дѣлѣ было семь. Но мое желаніе быть вполнѣ добросовѣстнымъ вынуждаетъ меня оставить это подъ сомнѣніемъ. Какъ бы то ни было, нѣсколько птичекъ прилетѣли, чирикая и щебеча, и усѣлись на колпаки надъ дымовыми трубами. И я искренно убѣжденъ, что это было такъ, что на каждый колпакъ сѣло по птичкѣ -- семь птичекъ на семи милыхъ колпакахъ.
   Это было необычайно. Я сидѣлъ и смотрѣлъ, смотрѣлъ безъ конца. Въ этомъ дважды повторившемся числѣ семь было какое-то волшебство, доброе предзнаменованіе. Семь, семь, семь.
   -- Клянусь Богомъ, я заговорю съ седьмымъ по счету человѣкомъ, котораго я встрѣчу,-- сказалъ я вслухъ.-- И онъ поможетъ мнѣ. Ужъ не знаю, какимъ кружнымъ путемъ, но онъ поможетъ мнѣ.
   Но гдѣ же мнѣ искать его?
   -- Ну, очевидно же, на седьмой улицѣ, которую я найду въ адресъ-календарѣ.
   Черезъ минуту, весь захваченный этой новой, волнующей затѣей, я уже бѣжалъ внизъ разыскивать свою квартирную хозяйку.
   -- Миссъ Трули!-- крикнулъ я ей въ дверь, ведущую въ погребъ.-- Миссъ Трули, я какъ будто видѣлъ у васъ давеча въ холлѣ лондонскій адресъ-календарь. Не одолжите ли вы мнѣ его на минутку?
   -- Сдѣлайте милость, берите, сэръ,-- разслышалъ я отвѣтъ,-- только врядъ ли онъ пригодится вамъ. Онъ ужъ старый, выпущенъ семь лѣтъ назадъ.
   Я чуть не заплясалъ отъ радости.
   

V.

   На тротуарахъ была сутолока и давка.
   Весь міръ точно сорвался съ цѣпи. Порывы вѣтра налетали одинъ за другимъ, валили съ ногъ, приносили невѣдомо откуда обрывки бумаги и наклеивали ихъ людямъ на ноги. Блѣдныя женщины морщились и ежились отъ холоднаго вѣтра; мужчины поднимали воротники и сутулились, пряча голову въ плечи, заворачивая за уголъ Оксфордъ-стритъ или же, некрасиво изгибаясь, бѣжали прочь отъ вѣтра, подгонявшаго ихъ. Торопливость превращалась въ сумасшедшую бѣготню.
   Я стоялъ подъ прикрытіемъ выступа стѣны. Напротивъ меня сверкала огнями выставка кинематографа. Надъ верхнимъ этажомъ была выведена красными лампочками надпись: Совѣтъ смерти. Внизу, съ обѣихъ сторонъ, висѣли необычайно яркіе плакаты, изображавшіе сцену вышеупомянутаго совѣта. Я глядѣлъ на нихъ и усмѣхался. Когда, ужъ много времени спустя, мнѣ самому пришлось рисовать боевыя сцены по заказу Виктора Лезерселля, я на опытѣ узналъ, сколько труда, хлопотъ и тщательнѣйшаго обдумыванія нужно для того, чтобы создать такой плакатъ, и боюсь, что послѣ этого я усмѣхался еще болѣе иронически. Такія вещи доставляютъ удовольствіе (невинное, но дѣло вѣдь не въ этомъ) тысячамъ людей. Въ другомъ смыслѣ они доставили нѣкоторое удовольствіе и мнѣ. Такъ чего же топорщится этотъ самомнительный глупецъ? А именно потому, что онъ самомнителенъ. Помоги намъ, Господи! Нужна большая храбрость для того, чтобы остаться въ меньшинствѣ...
   Рядомъ было большое зданіе, гдѣ жизнь къ вечеру замираетъ. А еще дальше ресторанъ, изъ оконъ котораго, смягченный спущенными занавѣсями, лился золотистый свѣтъ, теплый, уютный; и рядомъ съ нимъ игрушечная лавка съ висящими у двери тачками, серсо и веревочками для прыганья. Потомъ опять пробѣлъ, пустое мѣсто. Такимъ образомъ, улица вся была въ какихъ-то странныхъ пятнахъ, точно въ заплатахъ: тутъ яркій свѣтъ, а дальше темное пятно отъ неба до земли. Посрединѣ улицы съ грохотомъ проѣзжали омнибусы; подкатывали таксомоторы, останавливались и катили дальше. Грохотъ, свистки, пронзительные звуки автомобильныхъ рожковъ, завыванія вѣтра и людскіе крики,-- все это сливалось въ какой-то адскій шумъ.
   Часы на Церковной башнѣ пробили семь,
   Я съ закрытыми глазами развернулъ наудачу указатель и семь разъ ткнулъ въ него карандашомъ. И теперь ждалъ.
   Только я хотѣлъ выйти изъ дому, какъ явился Дугласъ Сарраморъ,-- угораздитъ же человѣка прійти не во-время! Онъ пріѣхалъ въ Лондонъ не то покупать собаку, не то продавать лошадь. Въ результатѣ мнѣ пришлось истратить лишнихъ нѣсколько пенни (которыхъ у меня было такъ мало) на проѣздъ, чтобъ поспѣть во-время на мѣсто. И просить Дугласа не сопровождать меня. Нравственная поддержка дружбы была бы даже очень пріятной, но я боялся, какъ бы присутствіе третьяго человѣка не разбило чаръ.
   Семь часовъ. Мимо меня, толкаясь и спѣша, сновали люди. Надо держать ухо востро, чтобы не просчитаться. Я долженъ заговорить съ седьмымъ по счету человѣкомъ, который пройдетъ мимо. Быть на-чеку и, какъ только онъ поравняется со мною, заговорить съ нимъ. Что я ему скажу, это я себѣ смутно представлялъ. Навѣрно, въ тотъ моментъ ужъ что-нибудь придумаю.
   Женщины и дѣти въ счетъ не идутъ. Заговаривать съ незнакомыми, вообще, не принято, это считается нахальствомъ, такъ пусть ужъ, по крайней мѣрѣ, я провинюсь въ этомъ передъ поломъ, который можетъ постоять за себя. Я подумывалъ, не исключить ли мнѣ изъ счета и полицію, епископовъ, сандвичъ-мэновъ и пр., но нѣтъ. Пусть случай самъ рѣшитъ. Не надо мѣшать случаю.
   Закрывъ глаза, я прислушивался къ бою часовъ неподалеку. И ждалъ послѣдняго удара. Не въ первый разъ мнѣ было дѣлать вещи, которыя не приняты, но тутъ я нервничалъ. Ибо для меня это была не только шалость. Незамѣтно въ душѣ моей выросло убѣжденіе, что я дѣлаю серьезнѣйшее въ моей жизни дѣло, что мнѣ предстоитъ услыхать велѣніе судьбы.
   Послѣдній ударъ.
   -- Газетку прикажете, сэръ!-- рявкнулъ мнѣ въ лицо долговязый парень и прошелъ мимо.
   Одинъ.
   Затѣмъ подъ руку прошли двое гонцовъ въ изумительныхъ шляпахъ и еще болѣе изумительныхъ кашнэ. Три.
   Дальше прошло нѣсколько дѣвушекъ и мальчишка-газетчикъ, оравшій не хуже долговязаго парня. Затѣмъ, такъ быстро, что я едва успѣлъ сосчитать, прошли трое: близорукій, юркій, маленькій человѣчекъ въ цилиндрѣ, лихо сдвинутомъ на затылокъ; молодой человѣкъ въ шапочкѣ съ молодой женщиной въ шляпкѣ съ перьями, и свирѣпаго вида краснолицый субъектъ совсѣмъ безъ шляпы, такъ какъ ее сорвало вѣтромъ и швырнуло въ лужу.
   Въ тотъ моментъ, когда мимо меня прошелъ шестой, я узналъ человѣка, стоявшаго у витрины кондитерской и разговаривавшаго съ барышней. Это былъ Бинфильдъ, гаденькій субъектъ, котораго мнѣ не разъ приходило желаніе отколотить. Случилось такъ, что въ этотъ моментъ ни справа, ни слѣва отъ меня не было видно ни души. Съ обѣихъ сторонъ на тротуарѣ вдали виднѣлись люди, но было очевидно, что пройдетъ нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ они поравняются со мной. Впереди всѣхъ былъ курьезный маленькій человѣчекъ, скрюченный въ вопросительный знакъ старостью или ревматизмомъ. Онъ бѣжалъ мелкими шажками, покручивая головой, словно что-то обдумывая. Было очевидно, что онъ и окажется седьмымъ по счету, но какъ разъ въ этотъ моментъ Бинфильдъ, какъ обожженный, отскочилъ отъ своей дамы и побѣжалъ по тротуару, опередивъ всѣхъ прочихъ.
   Одинъ лишь мигъ я колебался, но затѣмъ рѣшилъ. Это могло быть только дурнымъ предзнаменованіемъ. Я не унижусь до того, чтобы заговорить съ Бинфильдомъ. Надо дойти ужъ до послѣдней крайности, чтобы искать помощи у него. Я отвернулся, уязвленный въ самое сердце тѣмъ, что моя блестящая идея такъ позорно провалилась, бѣсясь на этого скота Бннфильда за то, что онъ былъ причиною провала и что онъ -- то, что онъ есть. До сихъ поръ жизнь Бинфильда шла довольно гладко, благодаря тому, что у него были пышные, вьющіеся волосы, бѣлое лицо и глаза похотливаго зяблика. Онъ что-то писалъ, у него были какія-то свои идеи насчетъ собственности. Онъ находилъ, что это великое беззаконіе, когда человѣкъ владѣетъ деньгами, которыхъ онъ не заработалъ. Случись это съ нимъ, онъ счелъ бы себя измѣнникомъ идеѣ. Однако же, людямъ, которые кормили его даровыми обѣдами, онъ горько жаловался, если картофель былъ приготовленъ не по его вкусу. Однажды онъ написалъ сонетъ о сырой печенкѣ, которую онъ видѣлъ въ лавкѣ мясника. Меня онъ, слава Богу, не замѣтилъ и исчезъ въ толпѣ. Ничто, касавшееся Бннфильда, не могло, конечно, интересовать меня, но когда онъ исчезъ (и съ нимъ моя послѣдняя надежда), я невольно обратилъ вниманіе на дѣвушку, съ которой онъ стоялъ у витрины и которую, какъ я теперь сообразилъ, онъ такъ сердито и безцеремонно бросилъ,-- впрочемъ, чего и ожидать отъ такого невоспитаннаго человѣка! Дѣвушка стояла не шевелясь, точно приросши къ мѣсту, у окна кондитерской. Въ лицѣ ея было выраженіе, хорошо знакомое мнѣ и видѣнное мною много разъ, но въ данный моментъ я не могъ найти подходящаго ему опредѣленія.
   Это была маленькая, хорошенькая куколка, съ вьющимися золотисто-каштановыми волосами, низко спущенными на лобъ, и шаловливыми завитками, ниспадавшими на уши. У нея былъ небольшой прямой носикъ и большіе, влажные, печальные голубые глаза. А по угламъ глазъ крохотныя морщинки, показывавшія, что она смѣшлива. Но сейчасъ углы ея рта были опущены. Стройное и тонкое, какъ у мальчика, тѣло ея было одѣто въ юбку и жакетъ изъ рыжевато-коричневой матеріи. Перо на шляпѣ послушно слѣдовало всѣмъ изгибамъ шляпы, и сама шляпка, казалось, составляла одно цѣлое съ головкой.
   Я какъ взглянулъ на нее, такъ и не могъ оторвать глазъ. Я видѣлъ, какъ у нея дрожали губы и какъ она поджимала ихъ, чтобъ не расплакаться. И вдругъ я понялъ, что означаетъ этотъ курьезный, напряженный взглядъ и все выраженіе ея лица. И когда понялъ, для меня стало ясно, что седьмой по счету все же не прошелъ даромъ мимо. Эта дѣвушка была голодна. Она смотрѣла съ жадностью на пирожныя, выставленныя въ окнѣ кондитерской.
   

VI.

   Въ моемъ представленіи голодъ всегда соединялся съ торговлей спичками въ-разносъ, съ Ватерлоо-Бриджемъ, съ районами, наводненными такъ называемыми благотворителями. Несчетное число разъ я видѣлъ голодныхъ людей и никогда не могъ видѣть ихъ равнодушно. Но до этого дня мнѣ и во снѣ не снилось, что голодъ можетъ имѣть что-нибудь общее съ красивой шляпкой. Это было такъ нелѣпо, что я и не повѣрилъ бы, если-бъ не видѣлъ своими глазами и не узналъ бы этого характернаго выраженія, котораго нельзя затушевать. И я былъ пораженъ. Это было ужасно, самое ужасное, что я до сихъ поръ видѣлъ. Дѣвушка была голодна. И Бинфильдъ, эта мелкая свинья, обошелся съ ней грубо.
   Мое нелѣпое гаданье все-таки къ чему-то привело, и я склоненъ былъ итти дальше тѣмъ же путемъ, хотя путь этотъ былъ усыпанъ камнями. Самъ человѣкъ можетъ не считаться съ условностями, но очень глупо съ его стороны ждать того же отъ другихъ; а мнѣ не хотѣлось испортить самому свою игру. Теперь я твердо рѣшилъ довести ее до конца. Я былъ въ тискахъ нужды и ясно видѣлъ, что если ничего особеннаго не случится, недалеко то время, когда и я вотъ такъ же буду стоять гдѣ, нибудь у витрины и голодными глазами пожирать выставленныя въ ней яства. При одной мысли объ этомъ у меня начались спазмы въ желудкѣ. Какъ уже было сказано, у меня было въ запасѣ денегъ на недѣлю. Я самъ проголодался; но даже и быстрѣйшій омнибусъ не могъ бы доставить меня домой раньше, чѣмъ черезъ полчаса, а въ мои расчеты вовсе не входило требовать у моей квартирной хозяйки ѣды въ неуказанный часъ. Вѣдь мнѣ же надо заручиться ея снисходительностью на будущее время. Я рѣшилъ покормиться въ ближайшемъ ресторанѣ. Настоящій обѣдъ, съ горячимъ, хоть и будетъ стоить дороже домашняго, но онъ можетъ стать источникомъ вдохновенія; да и съ точки зрѣнія обыкновеннаго благоразумія это же лучше, чѣмъ полдюжины бутербродовъ, которыми все равно не насытишься. Но было бы гнусно съ моей стороны съѣсть его одному, по-свински сидѣть за столомъ и уплетать вкусныя вещи, когда рядомъ стоитъ голодный...
   Ждать было некогда, а я не могъ придумать никакого предлога и оправданія себѣ, кромѣ одного, чрезвычайно мнѣ непріятнаго. Надо было воспользоваться именемъ Бинфильда. И я безъ колебаній, со всей развязностью, какая мнѣ была доступна, подошелъ къ дѣвушкѣ.
   -- Извините, но если не ошибаюсь, съ вами былъ сейчасъ Бинфильдъ? Мнѣ показалось, будто это онъ, но потомъ онъ исчезъ въ толпѣ.
   Она не сразу обернулась на звукъ моего голоса. У меня у самого упало сердце отъ этого вранья; но я вспомнилъ, какъ она поджимала дрожащія губки, и понялъ, что она собирается съ силами, чтобъ дать отвѣтъ.
   Она, наконецъ, взглянула на меня и снова отвела глаза.
   -- Да,-- выговорила она медленно,-- это былъ Бинфильдъ.
   И самыя слова, и то, какъ они были сказаны, давали пищу мысли. Голосъ былъ тихій и нѣжный, акцентъ -- тотъ самый кокней {Cockney -- жаргонъ лондонскаго простонародья.}, который такъ терзаетъ уши учительницъ воскресныхъ школъ; но не мужицкій, грубый, сиплый и нагловатый кокней, а милый, интеллигентный, симпатичный. И потому именно было такъ удивительно слышать, что она сказала просто -- Бинфильдъ. Доведись мнѣ услыхать ея голосъ раньше, я прозакладывалъ бы свои сапоги, что она скажетъ: мистеръ Бинфильдъ, въ крайнемъ случаѣ: Гарри Бинфильдъ. Впрочемъ, объ этомъ обо всемъ я сталъ раздумывать уже потомъ.
   -- Я... я только было хотѣлъ пригласить его пообѣдать со мной...-- продолжалъ я.
   Обыкновенно я лгу не хуже всякаго другого, но тутъ я до нелѣпости смутился. Однако же, не сумѣлъ придумать ничего лучшаго. И продолжалъ:
   -- А гдѣ онъ? Далеко ушелъ?
   Дѣвушка снова подняла на меня глаза. Она стояла все на томъ же мѣстѣ.
   -- Не знаю,-- должно быть, далеко. Вы другъ ему?
   -- Я былъ знакомъ съ нимъ одно время, но, признаться, довольно давно не видался съ нимъ. Я даже не знаю, гдѣ онъ живетъ.
   -- Это не удивительно. Я тоже этого не знаю, а я -- его жена.
   Опять сюрпризъ, хотя я постарался не выказать своего удивленія. Что Бинфильдъ былъ женатъ, а я не зналъ объ этомъ, это меня не удивило: я видѣлся съ нимъ разъ въ годъ и нисколько не интересовался его дѣлами; но что онъ женатъ на этой дѣвочкѣ -- это было совсѣмъ другое дѣло. Это было гнусно.
   Она сдѣлала порывистый жестъ, краснорѣчиво говорившій о томъ, какъ она зла на себя за то, что выдала его. Взглядъ ея говорилъ это яснѣе словъ; губы совсѣмъ побѣлѣли, глаза наполнились слезами.
   -- Нѣтъ, вы подумайте!-- воскликнулъ я, постаравшись изобразить на лицѣ своемъ изумленіе и удовольствіе и словно не замѣчая всего того, что говорили ея взглядъ и тонъ.-- Такъ вы, оказывается, миссисъ Бинфильдъ? А знаете что? Вы не очень обидитесь, если я предложу вамъ...
   Нѣтъ, я положительно не могъ продолжать въ этомъ шутливомъ тонѣ. Молодая женщина беззвучно зарыдала, видимо, дѣлая надъ собой невѣроятныя усилія, чтобъ удержаться, и не имѣя силы сдѣлать это. Въ такихъ случаяхъ самое лучшее итти напроломъ и напрямикъ, хотя это для меня какъ разъ всего труднѣе.
   -- Идемте, миссисъ Бинфильдъ,-- сказалъ я,-- надѣюсь, безъ грубой фамильярности.-- Я страшно голоденъ. Не стоитъ больше ждать. Здѣсь неподалеку, черезъ дорогу, есть уютный ресторанчикъ.
   При всякихъ другихъ обстоятельствахъ, дойдя до этого, я испугался бы и началъ бы допытываться, увѣрена ли она, что я не обидѣлъ ея, и такимъ образомъ далъ бы ей возможность ускользнуть, которой она, безъ сомнѣнія, и воспользовалась бы. Но на этотъ разъ я заставилъ себя быть храбрымъ до конца (или, можетъ быть, это было нахальство, а не храбрость), и хоть и не рѣшился взять ее подъ руку или употребить насиліе, все же направился къ ресторану. И молодая женщина молча пошла за мной.
   Ненавистная мысль о деньгахъ мелькнула снова, уже въ дверяхъ. У меня была впереди цѣлая спокойная недѣля съ обезпеченнымъ кровомъ и ѣдой,-- теперь ея не будетъ. Не бѣда. Налетѣвшій вѣтеръ, какъ всегда, унесъ съ собой благоразуміе. Что такое, спрашиваю я васъ, одна недѣля?
   

VII.

   Долженъ сознаться, обѣдъ вышелъ не изъ пріятныхъ. Нанси Бинфильдъ ѣла съ жадностью, при этомъ нервничала, была близка къ истерикѣ, а я, дуракъ, велѣлъ еще вдобавокъ подать крѣпкаго краснаго вина.
   Я никогда не считалъ обѣдовъ въ дешевыхъ итальянскихъ ресторанахъ необходимой принадлежностью романическихъ приключеній. Вообще, я откровенно предпочитаю болѣе солидный обѣдъ у себя дома, гдѣ я могу перейти съ кресла у стола на кресло у камина, не будучи обязаннымъ пройти для этого двѣ мили по холоду и по вѣтру. Я люблю, окончивъ обѣдъ, вставать изъ-за стола въ увѣренности, что все, въ чемъ я нуждаюсь (и въ чемъ можетъ нуждаться благоразумный человѣкъ), находится у меня подъ рукою и что усталымъ лошадямъ не придется тащить меня въ омнибусѣ, гдѣ всегда сквознякъ и можно простудиться, въ мою уютную раковинку. Терпѣть не могу суеты и толкотни. Обѣдъ въ трактирѣ всегда отравленъ для меня висящею надъ моей головой угрозой закрытія въ опредѣленный часъ заведенія, гдѣ я сижу. Я люблю сидѣть у огня и, не спѣша, курить толстую папиросу и говорить себѣ, что за пережитой день сдѣлана работа, на которую стоило потратить время, и что теперь я въ правѣ поставить ноги на рѣшетку и удобно расположиться въ креслѣ съ книгой, которой съ точки зрѣнія людей, предъявляющихъ къ литературѣ болѣе высокія требованія, чѣмъ я, читать не стоитъ.
   Но этотъ вечеръ былъ особенный, причудливый и переворачивающій всѣ установленныя нормы жизни. Моя безумная затѣя завершилась настоящимъ приключеніемъ. И хотя я знаю, что приключеній въ жизни вдоволь для тѣхъ, у кого хватаетъ смѣтки подмѣтить, какъ они приходятъ, и что, обыкновенно, только тупицы вынуждены мостить имъ дорогу (да и тупицы въ такихъ случаяхъ сознаютъ, что самопроизвольности въ нихъ мало), однакожъ въ данномъ случаѣ, приключеніе явилось потому, что я искалъ его.
   Въ тотъ вечеръ, разумѣется, я самъ себя морочилъ, какъ бы сказала Нанси, увѣряя себя, будто мнѣ очень весело. Но долженъ сказать, что разстояніе и время сдѣлали свое дѣло, и теперь я знаю, что обѣдъ былъ неудачнымъ. Вначалѣ Нанси почти не разговаривала со мной, да и я былъ всецѣло занятъ моимъ бифштексомъ, цыпленкомъ и черствыми пирожными. А затѣмъ вино начало оказывать свое дѣйствіе. Кстати, оно впервые дало мнѣ случай нѣсколько ознакомиться съ характеромъ моей дамы. Я хотѣлъ заказать Beaune Supérieur. Нанси, насильно взявшая у меня изъ рукъ грязную, съ завернутыми углами карту винъ, запротестовала, на томъ основаніи, что просто Beaune стоитъ четыре шиллинга, Beaune se Supérieur -- четыре шиллинга и девять пенсовъ.
   -- А такъ какъ лакей все равно будетъ наливать изъ одного боченка, то какая разница?
   -- Въ самомъ дѣлѣ, какая разница!
   Нанси, видимо, была хорошо знакома съ итальянскими ресторанами. И тѣмъ не менѣе неосторожна. Она съ наслажденіемъ выпила два стаканчика и даже засмѣялась отъ удовольствія; блѣдное личико ея раскраснѣлось; движенія стали то быстрыми, порывистыми, безпокойными, то тягостно медлительными. Она то хохотала слишкомъ громко, то вдругъ лицо ея застывало въ недвижной чопорности, когда она оглядывала комнату.
   У меня у самого немножко зашумѣло въ головѣ, и я спросилъ вторую порцію вина. За кофе мы съ лакеемъ, подававшимъ намъ, болтали, какъ старые друзья, не обращая вниманія на сидѣвшихъ за сосѣдними столикими, словно ихъ и не было. И тутъ я продѣлалъ нѣчто недопустимое. Началъ медлительно говорить въ носъ, цѣдя слова и издѣваясь надъ всѣмъ окружающимъ, чтобы посмѣшить мою даму.
   Мы начали вышучивать всѣхъ, сидѣвшихъ поблизости. Зала была теперь почти полна, и два застѣнчивыхъ молодыхъ человѣка, спустившись съ лѣстницы, пугливо оглядѣлись и вновь устремились вверхъ. За маленькимъ столикомъ въ нишѣ сидѣли двѣ дѣвицы, одѣтыя пестро и въ низко вырѣзанныхъ платьяхъ. Одно платье было зеленое, другое -- горчичнаго цвѣта. Онѣ напомнили мнѣ два дешевыхъ изданія Рескина. Дѣвицы слышали мой смѣхъ и грустно переглядывались. Посрединѣ комнаты краснолицый мужчина съ нафабренными усами говорилъ по-французски съ неаполитанцемъ лакеемъ такъ долго, что я усталъ слушать; а за сосѣднимъ столикомъ компанія жирныхъ старыхъ толстяковъ съ аппетитомъ уничтожала свой обѣдъ, посапывая и причмокивая отъ удовольствія. У всѣхъ у нихъ затылки были красные и жирные, со складками, ниспадавшими на воротники; порой отвислая губа вытягивалась, чтобъ обсосать смоченные соусомъ усы.
   -- Милые старички! ишь какъ стараются!-- смѣялась Нанси.
   -- Это люди сдѣлали Англію тѣмъ, что она есть,-- замѣтилъ я.
   -- Но они же не англичане. Это слышно по разговору -- они не по-англійски говорятъ.
   -- Все равно: вы понимаете, что я хотѣлъ сказать. (Я увѣренъ, что она не поняла.)
   -- Такъ вы художникъ, м-ръ Ронъ? Подумайте! Мой мужъ знакомъ со многими художниками. Онъ говоритъ, что онъ и самъ художникъ; но это смѣшно, вѣдь онъ же никогда не рисуетъ картинъ. А вы какія картины рисуете, м-ръ Ронъ?
   Я ей сказалъ, и она начала увѣрять, что видѣла мои картины въ самыхъ лучшихъ галлеряхъ. Тщетно пытался я разувѣрить ее. Затѣмъ она спросила меня, читалъ ли я когда-нибудь стихи Бинфильда, и насталъ мой чередъ безбожно лгать.
   -- А музыку вы любите?-- допытывалась Нанси.-- Я -- да. И я много играю на роялѣ. Вы не играете? Вотъ въ этомъ вся и штука. Мой мужъ совсѣмъ не музыкаленъ, по крайней мѣрѣ, онъ не любитъ, когда я много играю. И мнѣ приходится упражняться, когда его нѣтъ дома. Нельзя, конечно, требовать, чтобъ ему нравилось слушать гаммы и экзерсисы. Но онъ и вообще не музыкаленъ. Ну, знаете, и голодна же я была! Ужъ такъ и быть, признаюсь вамъ. И очень вамъ обязана...
   Я поспѣшилъ перевести разговоръ на другую тему и заговорилъ объ ея шляпкѣ. Съ убѣдительной серьезностью я говорилъ о томъ, какое важное значеніе для женщины имѣетъ шляпка. Цѣлымъ рядомъ доводовъ, совершенно ясныхъ для меня, но почему-то трудно поддававшихся формулировкѣ, я ей доказывалъ, что отдѣлка, цвѣты, перья и ленты ничего не значатъ, что они ни къ чему и даже хуже, чѣмъ ни къ чему, если сущность, основа, первоначальная идея невѣрна и не подходитъ къ данной внѣшности.
   -- О! вы это про фасонъ? Вы говорите совсѣмъ, какъ мой супругъ. Это онъ заставилъ меня купить эту шляпку. Вамъ она нравится? По-моему, дурацкая; то-есть она, какъ слѣдуетъ, конечно, но не броская, не бьетъ въ глаза, вы понимаете? Не скажешь, что за нее столько заплачено. Не такая, чтобъ другимъ женщинамъ захотѣлось выцарапать вамъ глаза отъ зависти. Надо будетъ немножко пріукрасить ее. Я вотъ, какъ моя лодочка привезетъ меня домой, насажу на нее побольше розъ.
   Оказывается, это не у нея такой изящный вкусъ, а у Бинфильда. Животное! А знаетъ толкъ въ хорошихъ вещахъ. Чортъ бы побралъ этого франтика.
   Рѣчь моей дамы становилась все медлительнѣе; затѣмъ, внезапно, вся кровь отхлынула отъ ея личика, и она склонила голову на руки. Я нагнулся къ ней черезъ столъ; все мое удовольствіе было отравлено.
   -- Жирное здѣсь все такое, не привыкла я,-- лепетала она,-- обыкновенно желудокъ у меня ничего, исправный. Вы посидите тутъ минутку.
   Съ этими словами она вскочила съ краснаго плюшеваго диванчика у стѣны, проскользнула мимо нея и, прижавъ платокъ къ губамъ, выбѣжала на лѣстницу. Лакей, прислуживавшій намъ, постоялъ въ нерѣшимости, какъ будто хотѣлъ пойти за нею, потомъ передумалъ и вернулся ко мнѣ. Двое-трое изъ сосѣдей, кажется, замѣтили, но (какъ мнѣ теперь кажется) не слишкомъ заинтересовались. Конечно, въ тотъ моментъ мнѣ казалось, что всѣ вокругъ глядятъ на меня съ изумленіемъ и ужасомъ. Я не смѣлъ поднять глазъ на большое трюмо напротивъ и сосредоточенно курилъ, съ напускной небрегкностью пуская кольца дыма. Лакей потревожилъ мое уединеніе. Моя дружба къ нему уже остыла. Я молча расплатился и самъ снялъ съ колышка пальто. Мнѣ не хотѣлось, чтобы лакей мнѣ подалъ его. Онъ слишкомъ много зналъ. И, казалось, была враждебность въ томъ, какъ онъ смахнулъ салфеткой крошки съ моего кресла. На краю тарелки, на которой онъ мнѣ подалъ сдачу, лежалъ порядочный кусокъ картофеля сотэ. И въ томъ, какъ онъ ловко и моментально сунулъ въ карманъ мое "на чай", было что-то грубое и грязное, почти испугавшее меня. Я тоже выбѣжалъ на лѣстнипу.
   Нанси ждала меня внизу на тротуарѣ. Сквозь стеклянную дверь я еще раньше видѣлъ ея шляпку и подъ ней блѣдное, серьезное лицо.
   -- На свѣжемъ воздухѣ полегче,-- пробормотала она.-- Всю наизнанку вывернуло. Теперь хоть начинай сначала. Охъ!
   -- Самое лучшее теперь для васъ -- капелька коньяку,-- сказалъ я.-- Вернемся, а?
   -- Какъ? въ залу? Но тамъ нестерпимо воняетъ кухней, и эти томаты! Вы не замѣтили? На блюдѣ у входныхъ дверей, уфъ! При одномъ видѣ ихъ меня опять едва не вывернуло.
   -- Хорошо, въ такомъ случаѣ мы не пойдемъ туда смотрѣть на томаты. Но тогда придется зайти въ кабачокъ. Вы ничего не имѣете противъ?
   Противъ чего?
   И я повелъ ее въ ближайшій баръ-салонъ, гдѣ спросилъ рюмку коньяку и сухарикъ; она стала грызть его, сначала осторожно, потомъ съ большей увѣренностью.
   Это дало мнѣ время сообразить, что мнѣ съ ней дальше дѣлать. за этотъ часъ, что мы провели вмѣстѣ, у насъ совсѣмъ не было разговора ни о чемъ практическомъ и непріятномъ. О Бинфильдѣ было упомянуто только въ связи съ шляпкой и музыкой. Въ самомъ началѣ Нанси мнѣ сообщила, что она рѣдко видитъ мужа, а затѣмъ мы оба болтали всякій вздоръ. По всѣмъ правиламъ игры, Нанси должно было предстоять провести ночь на набережной; а я долженъ былъ отвезти ее къ себѣ на квартиру и уступить ей свою кровать, а самъ отправиться бродить по улицамъ, что было бы, конечно, очень благородно, но не особенно пріятно. Для меня еще не совсѣмъ выяснились условія ея жизни, но я все же рѣшилъ поступить противъ правилъ. Не только потому, что я-таки побаивался миссъ Трули, но и потому, что мнѣ искренно де хотѣлось огорчать ее. Могу себѣ представить ея физіономію, если-бъ я объяснилъ ей утромъ.
   -- Хо-хо! Вотъ какъ! Миссусъ Бинфильдъ? Миссусъ? Хо-хо! Ну, знаете...
   -- Не знаю, что вы обо мнѣ подумаете,-- вдругъ сказала Нанси, поднимая головку надъ сухарикомъ.-- Если-бъ это случилось съ моимъ мужемъ, ну, это было бы понятно. У него всегда какія-нибудь недоразумѣнія съ желудкомъ. Фактъ тотъ, что я не привыкла такъ поздно ѣсть. Вотъ почему. А вообще со мной этого не бываетъ.
   -- Ну, разумѣется! Должно быть, намъ какую-нибудь гадость подали въ этомъ поганомъ ресторанѣ. Что же... куда же вы думаете направиться теперь?
   Она слегка повернула голову въ мою сторону и поиграла перчаткой.
   -- Домой, я думаю!
   Подождала немножко, словно рѣшая, сказать ли то, что ей хотѣлось мнѣ сказать, и, видимо, колеблясь.
   -- Я вамъ скажу, что вышло. Глупо, если хотите. Придвиньтесь чуточку поближе, я не желаю, чтобъ эта дѣвица слышала. Сегодня я поѣхала къ сестрѣ. Она взяла къ себѣ на нѣсколько дней погостить Эми. Эми -- это моя дѣвчурка, ей два года. Сестра и говоритъ мнѣ; "Не найдется ли у тебя, Нэнсъ, пять шиллинговъ? Джекъ нынче утромъ ушелъ и забралъ съ собой всѣ деньги". Это похоже на него. Ну, я, недолго думая -- сестра всегда говоритъ, что я вѣчно мухъ считаю,-- вынимаю изъ кармана двѣ полкроны и отдаю ей. И только когда проѣхала уже нѣсколько миль въ омнибусѣ, сообразила, что у меня осталось всего только полпенни. А дома никакой ѣды нѣтъ. Я думала поѣсть у сестры, потомъ заторопилась, чтобъ не упустить Гарри. Гарри -- это мой мужъ,-- о, да вѣдь вы же знаете. А потомъ съ Гарри -- ну, онъ-то ужъ никогда не подумаетъ объ ѣдѣ, кромѣ какъ о своей. Поэтъ вѣдь онъ. И... ну, вотъ и ослабла. Какая я глупая, правда?
   Отвѣтить на это было довольно трудно, принимая во вниманіе, что я помнилъ (а она не помнила) то, что она сказала мнѣ, когда я только что заговорилъ съ ней.
   -- Вы совсѣмъ не глупая, только боюсь, что вы, дѣйствительно, очень ослабли. Хотя вы, должно быть, сочли за страшное нахальство съ моей стороны, что я такъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, подошелъ и представился вамъ.
   -- О, но вѣдь вы же другъ моего мужа, это же большая разница, не правда ли? Я думаю, что да! Надѣюсь! Вѣдь это же не все равно, что пуститься въ разговоръ съ совсѣмъ незнакомымъ человѣкомъ, какъ говорится. Вотъ почему. И вѣдь никто же изъ знакомыхъ не узнаетъ. А мнѣ стало получше все-таки. Не привыкла я какъ-то пить вино. Я всегда говорю: пейте, кому охота и кому это полезно. Ежели человѣкъ привыкъ, тогда ужъ это на него не дѣйствуетъ. А я вотъ не привыкла.
   -- Сюрпризы иногда бываютъ намъ полезны,-- рискнулъ замѣтить я,-- и если вы можете устроить маленькій сюрпризъ своему желудку, это тоже можетъ быть ему полезно. Я такъ радъ, что вамъ лучше теперь. Вы мнѣ позволите проводить васъ домой?
   -- Вы, право, были такъ добры ко мнѣ, что какъ же я скажу вамъ: "Нѣтъ"? Мужъ говорилъ, что онъ вечеромъ будетъ дома, такъ что вы и его увидите. Онъ въ послѣднее время рѣдко бываетъ дома. Правду сказать, мы съ нимъ сегодня немножко повздорили. Такой ужъ у него темпераментъ, какъ онъ говоритъ. Дѣло въ томъ, что онъ поэтъ,-- о, да вѣдь вы же знаете. Да,-- прибавила она съ удивительной непослѣдовательностью,-- у него богатая натура.
   Нанси объявила, что она хочетъ быть на воздухѣ; поэтому мы сѣли на имперіалъ омнибуса, доходившаго до конца улицы, на которой она жила. Я не смѣлъ разспрашивать ее, но, сознаюсь, меня терзало любопытство. Разсудокъ говорилъ мнѣ, что надо проводить ее до двери, проститься съ нею и покончить съ этимъ, но инстинктъ толкалъ меня дальше, зайти къ ней, рискуя встрѣтиться съ Бинфильдомъ, и посмотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Разсудокъ, благоразуміе, предусмотрительность -- все это качества, имѣющія дѣло съ фактами, и всегда тутъ на заднемъ планѣ попахиваетъ деньгами. Но этотъ вечеръ былъ уже отданъ цѣликомъ безразсудной затѣѣ, и инстинктъ не позволялъ мнѣ воспрепятствовать ея завершенію. Притомъ же пророчество о Седьмомъ Человѣкѣ вело меня путемъ, усѣяннымъ препонами и сулившимъ интересныя случайности, и хотя до сихъ поръ все было тривіально и довольно-таки непріятно, однакожъ впереди мерещилось что-то туманное и непредвидѣнное.
   По мѣрѣ того, какъ автобусъ подвигался впередъ, навстрѣчу холодному, рѣзкому вѣтру, я все больше горѣлъ любопытствомъ, а моя спутница становилась все откровеннѣе.
   -- Да, мы уже три года какъ женаты,-- говорила она.-- Мы улизнули вмѣстѣ, увезъ онъ меня. Объ этомъ мнѣ не хочется сейчасъ разсказывать. Мужъ тоже любитъ объ этомъ разсказывать, и мы всегда начинаемъ перебивать другъ друга и ругаться. Но онъ всегда не такъ разсказываетъ. Я, видите ли, дочь священника. Вы бы не подумали этого, глядя на меня, правда? Совсѣмъ не подхожу для этой роли. Но это правда! Я сама не очень религіозная, и не была никогда. Ребенкомъ слишкомъ много насидѣлась въ церкви. Да! Папочка служилъ въ Клеркенвеллѣ, въ церкви св. Михаила, что возлѣ фонтана. Нѣтъ, викаріемъ онъ не былъ, у него средствъ на это не было. Вѣдь викарію нужно представительство. Это не то, что ректоръ, правда? Всѣ эти подписки и общества, и все такое, для этого нужно имѣть большія средства. А шапочка былъ бѣдный. Вотъ почему онъ въ конторѣ служилъ, прежде чѣмъ пошелъ въ священники. Бѣдный папочка! Теперь его ужъ нѣтъ на свѣтѣ. Я часто думаю, что это онъ съ горя умеръ, что ему пришлось оставить службу. Должно быть, это все больше вышло изъ-за матери. Это вѣдь очень высокое положеніе въ церкви -- священникъ, не правда ли?
   -- А ваша матушка жива?-- освѣдомился я.
   -- Да! Она еще сто лѣтъ проживетъ. Мы съ нею, знаете, не ладимъ. Она не очень-то довольна была, что я вышла за Гарри. Недостаточно важный баринъ для нея, хотя ужъ литераторъ-то, во всякомъ случаѣ, не хуже кассира отъ Винтнера и Эдуарда, какъ я ей тогда и сказала.
   Молодая женщина съ простонароднымъ акцентомъ, изголодавшаяся, ѣстъ за двоихъ, пьетъ больше, чѣмъ это ей полезно, до того, что ее "выворачиваетъ наизнанку", и оказывается дочерью священника -- вотъ такъ героиня для романическаго приключенія!
   Великое дѣло юморъ, онъ помогаетъ брать и неприступныя съ виду позиціи. Притомъ же фактамъ надо смотрѣть въ лицо и вещи называть по имени: прелестные душистые цвѣты поливаютъ жидкимъ навозомъ; улыбка младенца только свидѣтельствуетъ, что у него вѣтры въ животѣ, и у природы, которая лелѣетъ распустившійся цвѣтокъ и драпируетъ дикимъ виноградомъ безобразнѣйшія зданія, тоже есть свои неизбывныя грязныя дѣла.
   У Нанси, съ которой я впервые познакомился при такихъ непріятныхъ обстоятельствахъ, было милое личико и красивая шляпка (хоть и выбранная не ею). Мнѣ оставалось только отцѣдить существенное отъ случайнаго, и въ этомъ мнѣ помогли ея симпатичная внѣшность и смѣхъ, который внутренно душилъ меня.
   

VIII.

   Та часть Лондона, гдѣ обитали Бинфильды, когда-то была модной, но теперь совсѣмъ испорчена. Богатые купцы, для которыхъ полвѣка тому назадъ были построены эти огромные дома, по большей части переселились въ пригороды, на дачи, тонущія въ зелени и снабженныя площадками для тенниса; еще болѣе разбогатѣвшіе продвинулись дальше въ центръ города. Потомъ въ моду вошли другіе районы, и все большее и большее количество людей стремится за городъ, гдѣ есть зелень и теннисныя площадки. Большимъ домамъ въ этомъ районѣ силою обстоятельствъ пришлось превратиться въ меблированныя комнаты; дома поменьше обыкновенно дѣлятся на двѣ квартиры, и обитаетъ въ нихъ довольно смѣшанное населеніе: не слишкомъ яркія звѣзды опернаго и опереточнаго небосклона, журналисты, находящіе, что въ Путней ѣхать черезчуръ далеко, евреи на пути изъ дешевыхъ кварталовъ въ дорогіе, адвокаты съ неважной практикой и разнаго рода люди, удалившіеся на покой, начиная отъ бывшаго торговца люстрами до представительницы древнѣйшей въ мірѣ профессіи.
   Бинфильды, какъ я узналъ потомъ, уже съ полгода жили въ верхнемъ этажѣ одного изъ такихъ домовъ, причемъ нанимали квартиру съ мебелью. Это объясняетъ, почему ихъ стулья и столы не были превращены въ пиво и бифштексы.
   Когда мы подошли къ самому мрачному изъ этихъ мрачныхъ домовъ, Нанси указала вверхъ, на освѣщенныя окна.
   -- Мужъ, очевидно, дома. Удивительный человѣкъ! Недѣлю пропадалъ, если не больше. Я, такъ и быть, признаюсь вамъ, м-ръ Ронъ,-- вѣдь вы же другъ ему:-- онъ ищетъ мѣста. Поэзіей одною сытъ не будешь. Онъ замѣчательный поэтъ, увѣряю васъ, только онъ еще не составилъ себѣ имени. Вотъ почему.
   Она повела меня по крутой и грязной лѣстницѣ къ двери, обитой темно-краснымъ войлокомъ, какъ я разглядѣлъ при свѣтѣ спички; у замочной скважины войлокъ протерся и видно было дерево. За этой дверью шла еще лѣстница, слабо освѣщенная лишь вѣерообразнымъ окошкомъ наверху. Не успѣли мы добраться до площадки, какъ дверь отворилась, и голосъ, который я сразу узналъ, окликнулъ насъ:
   -- Вайолетъ, это ты? Какъ разъ во-время. У меня тутъ собралась чудесная компанія. Какъ я радъ, что ты вернулась! Я думалъ, ты застрянешь у сестры -- какая она некрасивая! Кто это съ тобой? Ахъ, Ронъ! Ронъ, гдѣ вы поймали Вайолетъ? Надѣюсь, не въ Шефтсбери-Авеню,-- тамъ такъ шумно и ярко.
   -- Не обращайте на него вниманія, м-ръ Ронъ. Онъ любитъ ошарашить человѣка. Не дурачься же, милый. Ты даже не сказалъ м-ру Рону, какъ ты радъ его видѣть -- вѣдь онъ твой старый другъ. Ну вотъ. Кто тебѣ сказалъ, что меня можно цѣловать? Вы знаете, онъ всегда зоветъ меня Вайолетъ, м-ръ Ронъ.
   Какъ я уже сказалъ, Бинфильдъ былъ маленькаго роста брюнетъ, съ волосами, какъ швабра. На немъ были сѣрыя фланелевыя панталоны, красныя спальныя туфли и красный же халатъ.
   Онъ оказывался забавнѣе, чѣмъ я предполагалъ, и это злило меня. Онъ напускалъ на себя дѣтскую наивность, и это, въ связи съ его миніатюрной внѣшностью, придавало ему видъ маленькаго проказливаго эльфа. Такого изумительнаго враля я еще не встрѣчалъ; а я вращался не исключительно въ обществѣ школьныхъ учителей и агентовъ по продажѣ недвижимыхъ имуществъ.
   Изъ комнаты позади него донеслись недовольные голоса.-- Войдите, Ронъ,-- сказалъ онъ.-- Давненько мы ужъ не встрѣчались. Какой вы стали мускулистый и свирѣпый! Это ужасный человѣкъ, Вайолетъ,-- страшный силачъ, крѣпышъ, вообще настоящій англичанинъ.
   Не зная, что сказать на это, я тихонько засмѣялся, чтобы доставить ему удовольствіе; впрочемъ, съ Бинфильдомъ можно было и не разговаривать: онъ самъ болталъ безъ-умолку.
   Пока я вѣшалъ пальто и шляпу, онъ мнѣ разсказывалъ:-- Тутъ намъ бѣдняга Максвелль читалъ стихи о Небузаръ-аданѣ и о картинѣ Уистлера "Старый Мостъ Баттерси". Къ счастью, я услыхалъ ваши шаги и какъ разъ въ это время вышелъ на лѣстницу.
   До извѣстной степени подготовленный, я вошелъ вслѣдъ за Нанси въ довольно большую, но очень неуютную комнату, всю насквозь пропахшую духами и сквернымъ восточнымъ табакомъ. Въ комнатѣ дымъ стоялъ столбомъ, такъ что трудно было что-нибудь разглядѣть. Къ розовымъ обоямъ съ серебряными полосками изумительно не подходилъ коверъ, настоящій киддерминстеровскій {Киддерминстеръ -- мѣстность славящаяся производствомъ ковровъ.}. Надъ каминомъ висѣлъ темный шкафчикъ со множествомъ маленькихъ полочекъ и зеркалъ; рядомъ стояло піанино съ лѣпными украшеніями на карнизѣ. На стѣнахъ висѣли репродукціи намозолившихъ глаза картинъ. На буфетѣ стыла чашка кофе съ неразмѣшанными сливками. На плетеномъ стулѣ были навалены разныя принадлежности женскаго туалета. Огонь въ каминѣ почти погасъ.
   Къ чести Бинфильда надо сказать, что въ этой комнатѣ не замѣчалось стараній произвести дешевый эфектъ. Въ четырехъ голыхъ стѣнахъ нетрудно выказать хорошій вкусъ. Но здѣсь стѣны были чужія, и онъ, по крайней мѣрѣ, не пытался украсить ихъ хорошими, но не подходящими къ нимъ картинами. Комната была прегнусная, но, по крайней мѣрѣ, ничто не подчеркивало ея гнусности, и это было даже симпатично. "Чудесная компанія" была, во всякомъ случаѣ, очень забавна.
   Около дюжины человѣкъ сидѣло и лежало въ комнатѣ. Одѣты были почти всѣ въ халаты и капоты-кимоно, и я до сихъ поръ не могу взять въ толкъ, какъ они это устроили. Такъ и шли по улицамъ въ этихъ костюмахъ или же несли ихъ съ собой завернутыми въ бумагу? Вѣрнѣе, думается мнѣ, послѣднее.
   Большинство были мужчины, но на полу рядышкомъ, одна возлѣ другой, лежали три женщины и поддразнивали плотнаго молодого человѣка съ выпученными глазами, наливавшаго абсентъ въ большой стаканъ, взятый съ ночного столика. Четвертая, сидя на коврикѣ у камина, мечтательно глядѣла вверхъ, должно быть, силясь разгадать душу Максвэлля, который кончилъ читать свои стихи и теперь сидѣлъ на полу, прислонившись спиною къ креслу, и безутѣшно курилъ.
   Съ перваго взгляда это произвело на меня впечатлѣніе ужасающей оргіи. Въ дѣйствительности, эти милые люди просто-напросто читали вслухъ стихи (или поэзы, какъ они это называли), каждый свои, и усиленно старались изображать изъ себя французовъ.
   Съ компаніей Бинфильда я уже встрѣчался раньше, и большинство присутствующихъ были мнѣ болѣе или менѣе знакомы. Среди нихъ, къ великому моему удовольствію, я узналъ Адріана Клоза, сидѣвшаго на краешкѣ стола и болтавшаго съ черноволосой дѣвушкой, только что отошедшей отъ абсента. Онъ развязалъ свой галстукъ, чтобы быть подъ стать другимъ, но, помимо этого, держался чопорно и чинно.
   -- Ты принесъ чего-нибудь выпить?-- освѣдомился онъ.-- Мнѣ ничего не нужно, но у насъ уговоръ сегодня -- напитки каждый приноситъ свои.
   -- Извиняюсь, но я не зналъ, что это такъ,-- сказалъ я.-- Я сейчасъ сбѣгаю принесу чего-нибудь.
   Въ мои годы можно быть и умнѣе, но по мелочамъ во мнѣ накопилось за этотъ день столько задора, что я готовъ былъ истратить свой послѣдній фартингъ.
   -- Чего же принести-то? Метиловаго спирта? пива?-- чего?-- допытывался я.
   -- Тсс...-- Адріанъ предостерегающе поднялъ палецъ.-- Сейчасъ опять будутъ читать. Пива,-- шопотомъ добавилъ онъ.
   Я обрадовался перерыву, боясь, что Адріанъ начнетъ разспрашивать меня, какъ я попалъ сюда, а мнѣ не хотѣлось разсказывать ему.
   Поднялся розовый, свѣтловолосый мальчикъ, съ переконфуженнымъ лицомъ, и, усиливаясь не фыркнуть, вытащилъ большой листъ толстой бумаги, на которомъ посрединѣ мелко-мелко написано было строчекъ двѣнадцать его собственнаго производства, описывавшихъ его ощущенія при наблюденіи надъ газометрами близъ Ноттингэма.
   Мальчикъ, повидимому, не могъ рѣшить, самъ ли онъ, по доброй волѣ, валяетъ дурака, или же слушатели издѣваются надъ нимъ. Одинъ разъ, я замѣтилъ, онъ нервно прижалъ руку къ лицу, какъ бы закрываясь отъ стыда. Потомъ, для отвода глазъ, почесалъ за ухомъ, но очевидно было, что онъ хотѣлъ просто-напросто закрыться, потому что ему было совѣстно. Бѣдняжка весь измучился, пока прочелъ свои стихи -- надо отдать ему справедливость, прескверные -- о скучныхъ зеленыхъ газометрахъ въ Ноттингэмѣ...
   -- Очень интересный метрическій эфектъ,-- отчетливо и вѣско выговорилъ Бинфильдъ, когда чтеніе кончилось.
   Розовый мальчикъ, съежившись, забился въ кресло и о чемъ-то заговорилъ скороговоркой съ растерзанной молодой женщиной, пожиравшей глазами Максвелля.
   -- Теперь вашъ чередъ, Джонсъ,-- сказалъ Бинфильдъ.
   Повидимому, Джонсъ былъ единственный изъ всей компаніи, еще не выступавшій со своими произведеніями, если не считать Адріана, наотрѣзъ отказавшагося читать при постороннихъ. До тѣхъ поръ онъ сидѣлъ въ уголкѣ, и я не замѣчалъ его, что было тѣмъ страннѣе, что изъ всѣхъ это была единственная личность, обращавшая на себя вниманіе. Джонсъ былъ пожилой, крупный и вульгарный, въ общепринятомъ значеніи этого слова. Грязный, небритый, съ недобрымъ прыщеватымъ лицомъ; отъ него за версту разило водкой. Для полноты картины недоставало только пальто съ поддѣльнымъ мѣховымъ воротникомъ и подлиннаго брилліантоваго кольца.
   Онъ вышелъ изъ угла и, сердито вращая глазами, оглядѣлся вокругъ.
   -- Не знаю, чего вы ждете отъ меня,-- началъ онъ сердито.-- Если вамъ нужно что-нибудь красивенькое, вы бы раньше мнѣ сказали. А теперь получайте то, что я написалъ здѣсь, въ этой комнатѣ. Ну, слушайте.
   И мы стали слушать -- всѣ, за однимъ исключеніемъ. Среди этой компаніи Джонсъ настолько выдѣлялся, что его нельзя было оставить безъ вниманія. Не слушала одна только черноволосая дѣвица, грузная, растрепанная, неряшливо одѣтая и сосредоточившая все свое вниманіе на Бинфильдѣ. Я замѣтилъ это сразу, какъ только вошелъ, но не былъ увѣренъ, замѣтила ли Нанси. Она все время входила и выходила, должно быть, хлопоча по хозяйству. Изъ гостей она, повидимому, знала не всѣхъ и не проявляла особаго желанія; узнать.
   И манера читать Джонса, и его взглядъ на искусство были не таковы, чтобы поправиться этой аудиторіи.
   Въ глубинѣ души все это были милые, кроткіе люди, поскольку эти качества не противорѣчили ихъ интересамъ. И, въ большинствѣ, это были люди утонченные. Чисто интеллектуальнымъ путемъ они убѣдили себя въ истинѣ и превосходствѣ соціалистическихъ ученій. Но Джонсъ былъ грубъ, шершавъ и грубо нетерпимъ. Это былъ анархистъ. Онъ ругался невозможно. У него былъ видъ пьяницы, да и на самомъ дѣлѣ онъ былъ пьяницей. Но зато въ немъ былъ и неподдѣльный огонь.
   Вытягивая шею изъ грязнаго воротника, ероша сѣдые волосы, вращая желтыми глазами и ядовито усмѣхаясь, онъ точно плевалъ намъ въ лицо своими стихами. Человѣкъ этотъ, несомнѣнно, владѣлъ даромъ сатиры. Это маленькое сборище чистенькихъ маленькихъ людей раздражало его, какъ раздражаетъ муха большого двороваго пса. Этимъ людишкамъ мѣсто въ Политехникумѣ, или въ гимназическомъ кружкѣ дебатовъ, или въ провинціальномъ клубѣ. Ихъ бездарность, ихъ убогая афектированность не казались Джонсу забавными, но пробуждали въ немъ неистовую ярость. Потомъ мнѣ разсказали, что Бинфильдъ подобралъ его въ сосѣднемъ кабачкѣ, заговорилъ съ нимъ о поэзіи и о политикѣ, заинтересовалъ его и затащилъ къ себѣ: Джонъ чувствовалъ, что его околпачили. Его поэма -- если только это можно назвать поэмой -- была шедевромъ ругательной поэзіи. Размѣръ стиха былъ необычный и затѣйливый, то протяжный, то отрывистый, самъ по себѣ тревожный. Онъ въ порошокъ стеръ всю эту маленькую, безобидную, претенціозную компанію поэтиковъ, спалилъ ее огнемъ своего негодованія, ругалъ ихъ всѣхъ и обезьянами, и червяками, и фатишками, и мартышками, и засѣданіемъ креветокъ. Это былъ, верхъ нахальства, но сдѣлано великолѣпно.
   У Адріана видъ былъ совсѣмъ убитый. Онъ добрякъ, и ему не могло нравиться такое издѣвательство надъ его компаніей. Бинфильдъ же забавлялся отъ души. Онъ любилъ, когда люди чувствовали себя не въ своей тарелкѣ. Что касается остальныхъ, одни пылали гнѣвомъ, другіе приняли видъ напускного равнодушія. Максвэлль -- тотъ просто не сообразилъ, въ чемъ дѣло. Черноволосая дѣвица не слыхала.
   Начали расходиться. Адріанъ съ мальчикомъ, любителемъ газометровъ, ушли первыми. Джонсъ опять забился въ уголъ и смотрѣлъ то на бумагу, на которой были записаны его стихи, то на окружающихъ, злобно и пытливо вглядываясь въ ихъ лица. Мрачный взоръ его остановился, наконецъ, на мнѣ, и онъ властнымъ жестомъ подозвалъ меня къ себѣ.
   -- Молодой человѣкъ,-- онъ взялъ меня за пуговицу,-- я не знаю, какого чорта вы здѣсь и какого чорта я попалъ сюда. Вы не подходите къ этой компаніи. Уходите отсюда. Сколько у васъ денегъ?-- Онъ наклонилъ ко мнѣ свое непріятное, нечистое лицо и уставился на меня.
   -- Нѣсколько шиллинговъ,-- отвѣтилъ я, спрашивая себя, ужъ не собирается ли онъ ограбить меня.
   -- При себѣ или вообще?
   -- И вообще, и при себѣ. Все мое достояніе у меня въ карманѣ.
   -- Выпить охота. Угостите меня?
   -- Ладно,-- выговорилъ я слабо, безъ особаго восторга.
   -- Согласны? Тогда идемъ.-- И онъ взялъ меня подъ руку. Мнѣ слѣдовало бы обрадоваться тому, что онъ изумился, увидѣвъ меня въ этой компаніи. Джонсъ, очевидно, хотѣлъ сказать мнѣ комплиментъ. Я знаю, что я смотрю здоровякомъ, а не жалкимъ заморышемъ, какъ эти юные поэтики -- это оттого, должно быть, что я пошелъ въ отца.
   Мнѣ не особенно хотѣлось уходить. Мнѣ хотѣлось еще увидѣть Нанси, а она мало показывалась въ этотъ вечеръ. И хотѣлось также увидѣть ее вмѣстѣ съ Бинфильдомъ. И еще хотѣлось знать, какъ поведетъ себя его черноволосая поклонница. Но я подумалъ, что это все можно устроить и въ любой день, а съ Джонсомъ я, пожалуй, больше и не встрѣчусь. И, хотя онъ былъ чрезвычайно мнѣ антипатиченъ, я вдругъ почувствовалъ, что встрѣча наша не спроста, что этотъ человѣкъ имѣетъ какое-то отношеніе къ моей затѣѣ и мнѣ не слѣдуетъ пренебрегать имъ. И потому я наскоро простился съ Нанси -- Джонсъ не счелъ нужнымъ проститься съ хозяйкой дома -- и ушелъ.
   Мой спутникъ молча потащилъ меня въ ближайшій кабачокъ. Заказалъ себѣ большую порцію ирландскаго виски, развелъ его всего только наполовину водою изъ графина на столѣ, отпилъ немного и заговорилъ. Я схитрилъ и попросилъ буфетчицу налить мнѣ полпниты пива въ кружку, разсчитанную на пинту, сдѣлавъ при этомъ видъ, будто я выпилъ половину до того, какъ сѣлъ за столикъ. Это -- для того, чтобъ Джонсъ не потребовалъ черезъ минуту, чтобъ я спросилъ вторую порцію. Онъ тѣмъ временемъ излагалъ мнѣ свои взгляды на соціальный строй, политику, любовь и войну. Ничего оригинальнаго въ нихъ не было, а самомнѣніе и бахвальство этого человѣка бѣсило меня до того, что кровь кипѣла въ моихъ жилахъ. Онъ, повидимому, неспособенъ былъ ничего писать, кромѣ ядовитыхъ стиховъ да отчетовъ объ убійствахъ -- его конекъ и вмѣстѣ съ тѣмъ его профессія. Діагнозъ, поставленный мною нѣсколько минутъ тому назадъ, оказался невѣренъ. Я принялъ его за бывшаго чемпіона футбола.
   -- Вы поэтъ?-- неожиданно спросилъ онъ.
   Я объяснилъ приблизительно, что я такое.
   -- Такъ. Но рисовать-то вы можете? Или вы футуристъ, или что?... Еще такую же,-- сказалъ онъ буфетчицѣ, протягивая руку съ короткими толстыми пальцами и обгрызанными ногтями.-- Я хочу сказать: вы гдѣ-нибудь учились? Или считаете ниже себя учиться и работать? Можете вы нарисовать этотъ сифонъ?
   Почуявъ работу и въ то же время дивясь, что анархистъ цѣнитъ соблюденіе законовъ перспективы, я старательно зарисовалъ сифонъ на оборотной сторонѣ конверта. Надо замѣтить, что я люблю свое дѣло, и все, что дѣлаю, дѣлаю тщательно. Сифонъ вышелъ у меня очень мило, и я только было хотѣлъ изобразить игру свѣта на его поверхности и фонъ, какъ Джонсъ выхватилъ у меня Изъ рукъ бумагу.
   -- Довольно. Слушайте теперь... Рисовать вы умѣете достаточно хорошо... Теперь глядите.
   Изъ кармана жилета онъ вытащилъ кучу визитныхъ карточекъ, толстыхъ, согнутыхъ и не очень чистыхъ. На всѣхъ большими буквами было напечатано его имя. На трехъ изъ нихъ онъ нацарапалъ фамиліи и адреса, съ обычною припиской: "Податель сего"...
   -- Кто вы, какъ васъ зовутъ?
   Я назвалъ себя
   -- Джорджъ Эдуардъ Ронъ -- трижды приписалъ онъ внизу. "Онъ умѣетъ рисовать". А когда я говорю, что вы умѣете рисовать, этого достаточно. Поняли? Еще порцію виски, живо!-- скомандовалъ онъ буфетчицѣ.
   Я поблагодарилъ его; онъ снова обозлился и началъ ругать и проклинать весь міръ. Хвастался своими стихами, своимъ умѣньемъ пить и не пьянѣть, своими любовными приключеніями, своей ученостью и въ доказательство несъ невозможнѣйшую ерунду. Въ угоду ему я наговорилъ много неискренняго и кое-что искреннее -- объ его стихахъ, которые онъ намъ читалъ сегодня. Его налитые кровью глаза сверкнули радостью... Ибо лесть -- что масло: каши не портитъ. Потомъ онъ совсѣмъ раскисъ и началъ хвастаться своей женой. Не разъ я пробовалъ прервать его и спрашивалъ, къ кому онъ далъ мнѣ рекомендательныя карточки. Но онъ игнорировалъ мои вопросы и до самаго закрытія кабачка не отпускалъ меня, разсказывая о себѣ, о ссорахъ, изъ которыхъ онъ выходилъ побѣдителемъ, и о своей собакѣ, которую онъ, повидимому, имѣлъ привычку колотить.
   Я заплатилъ за него, еще разъ поблагодарилъ его и послѣ нѣсколькихъ успѣшныхъ съ его стороны попытокъ насильно удержать меня возлѣ себя, наконецъ ускользнулъ отъ него и побрелъ пѣшкомъ домой, дивясь тому, какъ странно у меня сложился этотъ вечеръ, и все же смутно памятуя о своемъ трудномъ положеніи.
   

IX.

   На другой день я пошелъ повидаться съ Адріаномъ, у котораго тогда была -- да и сейчасъ есть -- премилая квартирка неподалеку отъ моей теперешней въ Кенсингтонѣ. Я разсказалъ ему о Джонсѣ и показалъ карточки. У Адріана знакомство самое разнообразное, и я думалъ, что онъ сумѣетъ мнѣ помочь. Одинъ изъ тѣхъ, къ кому мнѣ Джонсъ далъ рекомендательную карточку, былъ издателемъ иллюстрированнаго журнала; двое другихъ -- какія-то неопредѣленныя личности, но съ внушительными адресами.
   -- Издателя оставь напослѣдокъ,-- посовѣтовалъ Адріанъ.-- А насчетъ двухъ другихъ бросимъ жребій. Ты будешь м-ръ Фоксъ, а я м-ръ Левисъ -- къ счастью, въ дѣйствительности, это не такъ. Ну вотъ. Орелъ или рѣшетка? Что у тебя? орелъ? Отлично: значитъ, м-ръ Фоксъ первый будетъ имѣть удовольствіе отклонить твои услуги. Желаю тебѣ удачи.
   Мнѣ хотѣлось разсказать Адріану о семи дымовыхъ колпакахъ и обо всемъ, что произошло изъ-за нихъ; но не хотѣлось говорить о Бинфильдахъ, а безъ этого не обошлось бы. Многое въ ихъ исторіи было для меня еще не выяснено. Въ поведеніи и рѣчахъ Нанси была непослѣдовательность, которую можно было объяснить ея усталостью или вліяніемъ вина. Но почему же передъ тѣмъ, какъ я заговорилъ съ ней въ первый разъ, мужъ грубо отшвырнулъ ее отъ себя, а когда она вернулась домой, два часа спустя, встрѣтилъ ее поцѣлуемъ? И какъ могло случиться, что она была такъ голодна? Правда, ея разсказъ давалъ этому объясненіе, но мнѣ онъ показался выдуманнымъ и, въ смыслѣ вранья, очень неискуснымъ.
   Поразмысливъ, я пришелъ къ выводу, что дѣло, по всей вѣроятности, обстоитъ такъ: Бинфильды сидятъ безъ гроша; имъ приходится очень круто. Ребенка взяла на свое попеченіе сестра Нэнси. Бинфильдъ цѣлыми днями пропадаетъ изъ дому. Можетъ быть, ищетъ работы, а можетъ, и не ищетъ, но ужъ навѣрное гдѣ-нибудь, болѣе или менѣе регулярно, кормится на чужой счетъ, предоставляя своей женѣ справляться, какъ она умѣетъ; а она -- . глупенькая и безпомощная и совершенно не умѣетъ постоять за себя.
   Я болталъ безъ-умолку, стараясь отвлечь вниманіе Адріана, но онъ, конечно, все-таки поставилъ мнѣ неизбѣжный вопросъ. Когда я вошелъ, онъ сидѣлъ за роялемъ и лѣниво импровизировалъ, но теперь неожиданно круто повернулся ко мнѣ на табуреткѣ.
   -- Скажи, пожалуйста, какъ это вышло, что ты вчера попалъ къ Бинфильду? Мнѣ казалось, что ты терпѣть его не можешь.
   -- Такъ оно и есть, но онъ бываетъ иной разъ очень забавенъ, а я ужъ нѣсколько лѣтъ не видалъ его, такъ что и забылъ объ его непріятныхъ сторонахъ. Я заходилъ къ нимъ раньше, но онъ тогда ужасно торопился и попросилъ меня пойти погулять съ его супругой. Я и не зналъ, что онъ женатъ.
   -- Она красивая, не правда ли? Но я отъ нея и трехъ словъ не могъ добиться, только и говоритъ, что "да" и "нѣтъ". Интересно знать, сколько это у нихъ протянется. По-моему, это безсовѣстно со стороны Бинфильда. Ты видѣлъ эту рослую дѣвицу, съ которою я разговаривалъ? Она очень дружна съ Бинфильдомъ, слишкомъ дружна. А бѣдная жена не замѣчаетъ этого. По крайней мѣрѣ, не видать, чтобъ она замѣчала. Хорошо еще, что у нихъ нѣтъ дѣтей!
   -- Какъ нѣтъ? Есть. Двухъ лѣтъ. Дѣвчонка.
   -- Господи помилуй! Гдѣ же они ее прячутъ? Я и не зналъ, что у нихъ есть ребенокъ. Они никогда не говорятъ о немъ.
   -- Онъ у нихъ гдѣ-то въ деревнѣ.
   -- Тѣмъ лучше для него, или, вѣрнѣе, для нея, разъ ты говоришь, что это дѣвочка. Впрочемъ, я былъ у нихъ всего раза два-три, такъ что это не удивительно, что я не зналъ.
   -- Какъ ты столкнулся съ ними? Вѣдь, они, кажется, недавно здѣсь живутъ.
   -- Недавно. Невѣдомо, откуда появились. Его я встрѣтилъ какъ-то въ читальнѣ музея и заинтересовался имъ; ты вѣрно говоришь: онъ иной разъ бываетъ очень занятный. Только не въ большой дозѣ.
   -- Чѣмъ они живутъ?
   -- А кто жъ ихъ знаетъ.
   -- Ну, я иду къ Фоксу. Можетъ, заглянешь ко мнѣ сегодня вечеркомъ, я разскажу тебѣ о результатахъ.
   Такъ какъ разсказъ мой гораздо ближе касается семейства Бинфильдъ, чѣмъ моихъ дѣлъ съ м-ромъ Фоксомъ, я разскажу о нихъ по возможности короче. Мистеръ Фоксъ очень интересовался объявленіями, которыя онъ называлъ сокращенно: "ад" (ему было слишкомъ дорого время, чтобы употреблять длинныя слова), и очень бы желалъ найти художника, умѣющаго рисовать плакаты такъ, чтобъ они приковывали взоръ, не будучи (вотъ что всего страннѣй) вульгарными. А я какъ разъ въ этотъ періодъ времени тоже интересовался плакатами и нерѣдко подолгу простаивалъ на платформѣ станціи подземной желѣзной дороги или передъ какимъ-нибудь плакатомъ на стѣнѣ, наблюдая дѣйствіе духа времени: въ общемъ это искусство, несомнѣнно, совершенствовалось; были плакаты прежняго типа, мало интереснаго; были такіе, что и хуже прежняго, но были -- хоть и въ меньшинствѣ -- такіе, что дѣйствительно ласкали взоръ. У меня самого была куча замысловъ въ этой области, и я заговорилъ о нихъ. Я захватилъ съ собой портфель съ набросками. Мистеръ Фоксъ потратилъ немалую крупицу своего драгоцѣннаго времени, доказывая мнѣ, какъ непригодна для его цѣлей большая часть моихъ рисунковъ; для меня это было лишнее доказательство того, что нынѣ -- вѣкъ спеціалистовъ, и что спеціалисты -- это люди, которые стоятъ передъ щелью въ двери и упорно смотрятъ только въ эту щель, не удостоивая заглянуть въ замочную скважину. Какъ бы то ни было, въ концѣ-концовъ онъ выискалъ рисунокъ красками такого сорта, какой ему требовался, и далъ мнѣ соотвѣтствующую работу -- объявленіе о занавѣсяхъ и шторахъ Шинглинга, что дало мнѣ возможность насадить слишкомъ много оконъ въ очень красивый залъ. И съ этого дня до тѣхъ поръ, пока я, такъ сказать, вышелъ въ люди, благодаря своимъ гравюрамъ, и нѣсколько возмнилъ о себѣ, я имѣлъ заработокъ у м-ра Фокса -- все благодаря Джонсу, который, кстати, не любилъ, когда его называли "мистеромъ". Это не значитъ, что я сразу перешелъ отъ безденежья къ избытку, но все же я могъ заработать достаточно себѣ на пропитаніе и до сего дня не использовалъ другихъ рекомендательныхъ карточекъ, данныхъ мнѣ Джонсомъ. Докучать ему благодарностями я не могъ, такъ какъ адресъ его былъ слишкомъ расплывчатаго свойства, чтобы найти себѣ мѣсто на его визитной карточкѣ.
   Я такъ былъ взвинченъ это время, что, кажется, только получивъ съ м-ра Фокса деньги за первую работу, я сообразилъ, что случилось. Мой опытъ съ цифрой семь привелъ меня кружнымъ путемъ къ выходу изъ моихъ тогдашнихъ затрудненій. Но и работа, и плата за нее казались мнѣ теперь вопросами второстепенной важности, да такъ оно и было. Седьмой человѣкъ, встрѣченный мной, былъ Бинфильдъ, и, хоть и не непосредственно, онъ пробудилъ во мнѣ любопытство, создалъ мнѣ новый интересъ,-- а вѣдь только это и придаетъ вкусъ жизни. Тотъ же замыселъ, съ которымъ я первоначально вышелъ изъ дому, отодвинулся на второй планъ, какъ это всегда бываетъ.
   Я уже говорилъ, что инстинктъ, а не разумъ, толкнулъ меня на тотъ путь, который привелъ къ достиженію моей первоначальной цѣли. Въ началѣ этого знаменательнаго вечера я былъ унылъ и угнетенъ, такъ какъ мнѣ было скучно и у меня не было денегъ. А эти двѣ невзгоды всегда находятся въ зависимости одна отъ другой, и не знаю, которая въ большей зависимости. Какъ бы то ни было, я послѣдовалъ внушенію Инстинкта для разрѣшенія моихъ денежныхъ затрудненій, но тутъ Инстинктъ неожиданно повернулся ко мнѣ со словами: "Я велъ тебя торной дорогой, боковою улочкой и узкимъ переулкомъ, и въ немъ, наконецъ, ты нашелъ, чего искалъ. Такъ и всегда бываетъ. Большія дороги не всегда ведутъ туда, куда намъ нужно. Или, по крайней мѣрѣ, не все время. Приходится сворачивать. Я повелъ тебя сокращеннымъ путемъ. При чемъ поставилъ на твоемъ пути соблазны -- красивую женщину, курьезное сборище. Съ настойчивостью, за которую не могу не похвалить тебя, ты какъ уцѣпился за край моей одежды, такъ и держался за нее все время, не глядя ни вправо, ни влѣво, или, во всякомъ случаѣ, особенно не заглядываясь. И въ результатѣ получилъ то, чего желалъ. Смотри же, не испорти теперь всего, возвратившись назадъ, къ дорожнымъ балаганамъ". И, сказавъ такъ, Инстинктъ, мнѣ думается, не безъ сожалѣнія удалился на покой. А въ моихъ ушахъ загалдѣли зазывающіе голоса:
   -- Сюда пожалуйте -- за входъ пенни, одинъ только пенни. Спеціальные аттракціоны. Зайдите поглядѣть на длинноволосаго поэта. Зайдите полюбоваться миловидной дамочкой въ прелестной шляпкѣ. Дамочка презанятная,-- когда въ бѣдѣ, плачетъ на улицѣ и ждетъ рыцаря-избавителя -- кто первый подошелъ, съ тѣмъ и пойдетъ. Одинъ пенни, всего одинъ лишь пенни.-- Потомъ, тономъ пониже: "Эй, господинъ, вотъ вы, что пробираетесь впередъ, работая локтями -- у васъ локти острые -- пожалуйте, ваше счастье. Одинъ только пенни".
   У дьяволенка Пошлаго Любопытства голосъ сипленькій, но вкрадчивый. И я, прислушиваясь къ нему, невольно спрашивалъ себя: достаточно ли остры мои локти?
   

X.

   Школа, гдѣ я наглотался премудрости, послѣ которой всю жизнь потомъ долженъ былъ принимать духовную касторку, сама себя считаетъ и считается военными властями въ Олдершотѣ (которымъ хочется, чтобы въ ежегодныхъ гимнастическихъ турнирахъ участвовало побольше народу) школой привилегированной. Снобы же и тупицы окружающаго міра называютъ ее школой спеціально для дѣтей мелкихъ служащихъ изъ Сити. Мой отецъ отдалъ меня туда потому, что, помимо одного случая въ его жизни,-- когда онъ сдѣлалъ предложеніе моей матери,-- онъ зналъ свое мѣсто... Бинфильдъ попалъ туда потому, что въ другой школѣ, гдѣ онъ раньше былъ, мальчики имѣли довѣрчивое обыкновеніе оставлять кошельки въ карманахъ брюкъ, переодѣваясь для футболла. Я объ этомъ узналъ уже послѣ того, какъ мы оба вышли изъ школы, но это только укрѣпило во мнѣ давно сложившееся убѣжденіе. Какъ бы то ни было, Бинфильдъ и въ первый годъ своего поступленія къ намъ не казался новичкомъ. Классъ не любилъ его -- онъ слишкомъ выдвинулся сразу и, хотя былъ трусливъ и слабъ физически, но возмѣщалъ это находчивостью, проворствомъ мысли и колкостью языка. Онъ всегда былъ хитеръ и умѣлъ во-время удрать. Директоръ нашъ однажды, въ своей рѣчи къ конфирмующимся, высказалъ ужасающее убѣжденіе, что черты характера, обнаруженныя мальчикомъ въ возрастѣ отъ пятнадцати до девятнадцати лѣтъ, остаются у него на всю жизнь. Бинфильдъ на моей памяти -- единственный примѣръ, сколько-нибудь подтверждающій справедливость этого изреченія. Послѣ окончанія школы я изрѣдка встрѣчался съ нимъ, до его брака. Онъ началъ съ того, что пошелъ въ актеры, но скоро бросилъ сцену. Живописное вымогательство подъ знаменемъ поэзіи кормитъ не хуже, а труда требуетъ гораздо меньше.
   Нѣсколько дней спустя послѣ моего перваго успѣшнаго визита къ м-ру Фоксу, питавшему пристрастіе къ тому, что бьетъ въ глаза и въ то же время тѣшитъ глазъ, я пошелъ къ Бинфильдамъ. И послѣ этого сталъ бывать часто. Нанси представляла собой курьезнѣйшую смѣсь незауряднаго и даже очень зауряднаго. Бинфильдъ, когда онъ бывалъ дома, почти всегда смѣшилъ меня. Онъ могъ, когда хотѣлъ, быть очень милымъ, хотя вы чувствовали, что все это дѣлается умышленно, для того, чтобъ очаровать васъ. Онъ много говорилъ о томъ, какъ имъ трудно живется, но не замѣтно было, чтобъ это очень огорчало его. Была ли Нанси также равнодушна къ этому, я не могъ рѣшить.
   Около мѣсяца спустя послѣ моего вечерняго приключенія я однажды пришелъ къ нимъ къ чаю съ гостинцемъ. Нанси любила песочныя пирожныя, которыя пекутъ въ Чельси, а я похвасталъ, что я одинъ знаю, гдѣ ихъ достать. Она отворила мнѣ дверь, поглядѣла на меня, словно не узнавая, потомъ пригласила войти. Она похудѣла за эти дни, что я ея не видѣлъ; видъ у нея былъ нездоровый, глаза заплаканные. Очевидно, что-то случилось. Такъ какъ мнѣ было уже извѣстно, что за птица мистеръ Бинфильдъ, я нимало не удивился. Дивиться, собственно, можно было только тому, что Судьба снова подогнала такой моментъ къ моему появленію на сценѣ.
   Исторія, которую мнѣ повѣдала Нанси, была довольно интимнаго свойства. Но она почему-то сразу стала относиться ко мнѣ, какъ къ старому другу. У меня, повидимому, есть особенность -- хорошимъ людямъ внушать довѣріе, даже симпатію; а вотъ дурные, но блестящіе -- тѣ сторонятся отъ меня.
   -- Это началось съ того вечера, какъ вы въ первый разъ были у насъ,-- говорила она усталымъ голосомъ.-- Всѣ гости ушли, и Люси Мастерсъ съ ними. Я легла спать, но почему-то не могла уснуть. Я думала, что мужъ мой сидитъ въ залѣ и читаетъ. Потомъ, немного погодя, я услыхала голоса, встала и пошла взглянуть. Охъ! лучше бы я не вставала. Оказалось, что она не ушла. Или, можетъ быть, вернулась, я ужъ не знаю... Потомъ пошло все дальше-больше... А теперь они удрали.
   Я не могъ разобрать, огорчена она или сердита, или же просто ей противна вся эта исторія. Она умолкла, посмотрѣла на меня и, должно быть, прочтя въ лицѣ моемъ смѣсь всѣхъ этихъ разнорѣчивыхъ чувствъ, сочла необходимымъ пояснить:
   -- Люси Мастерсъ -- это та толстая, черноволосая, которая сидѣла на полу. Бинфильдъ познакомился съ нею на одномъ артистическомъ турнэ. Она актриса, часто выступаетъ. Играетъ на роялѣ. Онъ всегда заставлялъ ее играть на этой нашей разбитой кастрюлѣ, говоря, что это помогаетъ ему писать стихи -- понимаете?-- вдохновляетъ его. Въ этомъ-то вся и штука. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, онъ потомъ всегда работалъ, хоть немножко. Люси говоритъ, что ей всегда даютъ роли, гдѣ надо сидѣть за роялемъ, когда занавѣсъ подымается. Для актрисы это очень выгодно, когда она умѣетъ играть на роялѣ.
   Ну еще бы! Я такъ живо представлялъ себѣ все это. Актриса, рослая, съ разухабистыми манерами, да еще музыкантша -- понятно, Бинфильдъ восхищался ея игрой въ присутствіи своей жены, которая, несомнѣнно, играетъ плохо. Они, не стѣсняясь, любезничали, и Люси Мастерсъ говорила съ Нанси покровительственнымъ тономъ, поглядывая при этомъ на ея супруга.
   -- Такая ужъ ея профессія,-- сказалъ я.-- У такихъ людей, какъ мы съ вами, работа, а у нихъ -- "профессія".
   Усмѣшка, скользнувшая по лицу Нанси, сказала мнѣ, что она еще не признаетъ себя побѣжденной.
   -- О, она вообще считаетъ себя гораздо образованнѣй меня. Говоритъ, растягивая слова и все такое. Мужъ всегда подтрунивалъ надъ тѣмъ, какъ я говорю, но, вѣдь, я правильно говорю -- развѣ нѣтъ? Я иначе не умѣю. Но мать всегда, бывало, жаловалась, что отецъ, для священника, нехорошо говоритъ, такъ что, можетъ-быть, онъ и правъ. Скажите, я очень по-простонародному выговариваю?
   -- Вы говорите такъ, что я съ ума схожу, кажется, скоро начну ломать стулья.
   -- Я люблю, когда мужчина сердится.
   Я сообразилъ, въ чемъ дѣло. Бинфильдъ, очевидно, или дулся, или удиралъ. Но до правды я еще не добрался.
   -- Вы говорите, они удрали? Когда же это?
   -- Вчера. Она пришла сюда съ нимъ вмѣстѣ. Я была въ кухнѣ. Знала, что они здѣсь, но не сочла нужнымъ выйти. Тогда она пришла ко мнѣ на кухню.-- Ахъ, милая, я такъ и знала, что вы здѣсь. Не сыграете ли вы что-нибудь? А то я совсѣмъ завладѣла вашимъ роялемъ.-- Я отвѣтила, что мнѣ не хочется играть, и повернулась къ ней спиной. Надо было бы ей какую-нибудь шпильку подпустить, но я ничего не могла придумать. Стою, какъ дура, и чувствую, что вотъ сейчасъ расплачусь, и боюсь, какъ бы она не увидала. И вижу, что она издѣвается надо мной, а -- а сказать ничего не могу.
   Тутъ Нанси, уже не стыдясь меня, горько заплакала, жалуясь на свою слабость и на жестокость къ ней судьбы.
   И здѣсь опять-таки для меня все было ясно. Люси сама боялась, какъ бы не проявить чрезмѣрной грубости. Я видѣлъ эту дѣвушку. Она не изъ тѣхъ, которыя донимаютъ соперницу нахальствомъ. Она знала, что выйдетъ побѣдительницей изъ борьбы, и, по-своему, добросовѣстно старалась быть великодушной къ своей жертвѣ. Но нельзя же было требовать отъ Нанси, чтобъ она разобралась въ этомъ. Я нимало не сомнѣвался, что Нанси совершенно не умѣла поставить себя съ Бинфильдомъ.
   Нѣкоторое время я молчалъ. Нелѣпо говорить "не плачьте" женщинѣ въ положеніи Нанси.
   -- Онъ сказалъ, что онъ ужъ не вернется ко мнѣ. Что онъ не можетъ жить съ женщиной, которая... которая не артистка и не умѣетъ играть на роялѣ. И оставилъ меня совсѣмъ безъ денегъ.
   -- Нанси, а вы сыграйте, для меня сыграйте. Это будетъ полезно намъ обоимъ. А потомъ попьемъ чайку и подумаемъ, что намъ дѣлать.
   У меня есть сестра, младшая, замужняя -- слава Богу, она теперь живетъ въ Канадѣ. Немало она терзала меня въ былое время своей игрой на фортепіано. Но Нанси была еще несравненно хуже -- Нанси была ужасна. Она колотила по клавишамъ немилосердно, работая и локтями, и плечами. И даже увлеклась такъ, что на время, несомнѣнно, позабыла свои огорченія. Я готовъ былъ побить ее.
   Наконецъ, эта пытка кончилась. Я помолчалъ немного, какъ бы потрясенный, затѣмъ принялся аплодировать.
   -- Прелюдія Рекмениноффа. Вы знаете ее? Веселенькая. Подбодряетъ,-- замѣтила она съ кривой усмѣшкой.
   Затѣмъ мы пили чай. Я вспомнилъ потомъ, хотя въ то время не обратилъ вниманія, что къ чаю ничего не было подано, кромѣ принесенныхъ мною пирожныхъ,-- въ то время я не обратилъ вниманія. Не знаю, можетъ ли подбодрить Рахманиновъ -- я не увѣренъ въ томъ,-- но за чаемъ мы оба, несомнѣнно, подбодрились.
   -- А знаете, -- сказала Нанси, -- я думаю, что онъ скоро вернется. Я вѣдь привыкла къ его фокусамъ.
   -- Я не ожидалъ, что...-- началъ было я и запнулся, не зная, какъ продолжать.
   -- О, я вовсе не хочу, чтобъ онъ вернулся. Но надо же подумать и объ Эми, о моей дѣвочкѣ. Она теперь временно у моей сестры -- я же вамъ говорила. Но вѣдь не можетъ же Дорисъ вѣчно возиться съ нею, да у нея и средствъ нѣтъ. Кромѣ того, она сама опять ждетъ маленькаго, -- гдѣ же ей справиться съ троими. Эми очень развитая дѣвочка для своихъ лѣтъ и страшная шалунья. И все-таки мой мужъ, когда берется за работу, немножко зарабатываетъ. Не стихами -- разсказами. Вотъ почему. Вы понимаете -- вся штука тутъ въ ребенкѣ.
   -- А ваша матушка?
   -- О, мама страшная чудачка. Она бѣдная, держитъ нахлѣбниковъ. Гдѣ же ей помогать мнѣ, по крайней мѣрѣ, такъ, чтобы на все хватало. Но она будетъ рада, если мы съ Эми переѣдемъ къ ней, подъ условіемъ, что я начну новую жизнь -- буду ходить въ церковь и все такое и ничего не дѣлать по воскресеньямъ. Она увѣряетъ, что это большой грѣхъ -- читать романы въ воскресенье, что въ воскресный день можно читать только Библію и еще душеспасительныя брошюрки, которыхъ у нея полонъ домъ.-- Нанси помолчала немного, играя ложечкой.-- Конечно, я могла бы помогать ей по хозяйству...
   Я думалъ о томъ, какъ люди любятъ заключать между собою сдѣлки, хорошія -- съ Господомъ Богомъ, плохія -- со своими ближними.
   -- Ну, не можетъ же быть, чтобы ваша матушка стала притѣснять васъ въ этомъ,-- сказалъ я, и сердце мое сжалось.
   -- Вы не знаете мамы. Притомъ же она и не приметъ меня, если я не дамъ слова.
   Моя недобросовѣстность была посрамлена.
   -- А я не могу, -- продолжала Нанси.-- Ни за что. Лучше умереть.
   -- Но ваша маленькая дочка...
   Я увидѣлъ передъ собой новую Нанси. Она вскочила раскраснѣвшаяся, съ заблестѣвшими глазами.
   -- Лучше пусть и она умретъ. Это значитъ, что ее научатъ презирать собственную мать, и цѣлый день пѣть гимны; одѣвать будутъ уродливо, локоны завивать не позволятъ. Ужъ я знаю, что значитъ жить у мамы. И не хочу этого. Не хочу и не хочу! Я найду себѣ работу -- какъ-нибудь прокормлю и ребенка, и себя. Я не такъ уже плохо стряпаю, хотя Бинфильдъ и жалуется,-- ну, что-жъ, въ кухарки пойду, какъ мамина сестра, которая недавно умерла.
   Она умолкла, вдругъ испугавшись того, что сказала.
   -- Ну вотъ, я и это вамъ выболтала. Но что за бѣда!
   -- Бѣды, конечно, никакой, но найти мѣсто кухарки не такъ легко, а быть ею еще труднѣе. Вы не такъ воспитаны.
   -- Нѣтъ; въ томъ-то и штука. Ничему меня не научили. Когда мы жили побогаче нынѣшняго, мать ничего не позволяла дѣлать мнѣ по дому -- по ея мнѣнію, настоящей лэди это не пристало.
   -- Еще одно слово, и я скажу что-нибудь грубое о вашей матери,-- замѣтилъ я.-- Но, послушайте, это же непрактично съ нашей стороны, мы должны думать о сегодняшнемъ днѣ, а не о завтрашнемъ. Надо какъ-нибудь выпутаться изъ создавшагося положенія.
   И безъ особаго труда мнѣ удалось убѣдить Нанси.
   Такъ это началось. А потомъ пошло дальше-больше... И все же, все же,-- какъ правильно говоритъ Адріанъ,-- обидно, когда васъ ругаютъ за то, что вы не дѣлаете того, что вы сами стремитесь сдѣлать.
   

XI.

   Говорятъ, платье не мѣняетъ человѣка. А, по-моему, даже и очень. Въ старомъ, мѣшковатомъ фланелевомъ костюмѣ, съ носовымъ платкомъ, повязаннымъ вокругъ таліи, я могу чувствовать себя очень недурно, бродя по окрестностямъ Лондона съ ящикомъ красокъ подъ мышкой, или распивая чаи съ пирожными въ обществѣ Нанси, но я не ощущаю въ себѣ ни задора, ни увѣренности въ успѣхѣ. Но въ хорошо сшитомъ костюмѣ, въ котелкѣ и подтяжкахъ я могу съ важнымъ видомъ расхаживать по Керзонъ-стритъ и ощущать страстное желаніе разбить голову Виктору Лезерселлю и благосклонно бесѣдовать съ полисменомъ. И въ тотъ день, когда Адріанъ сидѣлъ у меня подъ окномъ и слушалъ "Типперари" въ изуродованномъ исполненіи шарманки, часъ спустя, идя съ нимъ по Чэрингъ-Кроссъ-Родъ, я стучалъ тросточкой по фонарнымъ столбамъ и мысленно отвоевывалъ Бельгію, проливая потоки крови. И настроеніе у меня было такое, что, какъ говорится, мнѣ и чортъ не братъ.
   Разговоръ о вчерашнемъ вечерѣ не возобновлялся, и любопытство Адріана, которое я, можетъ-быть, напрасно считалъ не очень сильнымъ, осталось неудовлетвореннымъ. Онъ ходилъ по лавочкамъ букинистовъ и покупалъ книги, а я сопутствовалъ ему, не скажу, чтобы съ большой охотой.
   -- Я собираю поэзію 1894 года,-- говорилъ Адріанъ.-- Ахъ, вотъ еще!-- И онъ принялся рыться въ ящикѣ, полномъ доверху небольшими томиками, стоявшемъ передъ лавочкой на тротуарѣ, подъ гравюрой, изображавшей Наваринскій бой.
   Я не могъ безъ сожалѣнія, безъ чисто физической боли въ сердцѣ вспомнить, какъ часто во времена мира (хоть и не изобилія) я хаживалъ этой самой кружной дорогой, безпечный и счастливый. Свернешь, бывало, въ переулокъ возлѣ Уиндгэмскаго театра и пойдешь зигзагами до Кембриджскаго цирка, потомъ дальше... Иногда я разыскивалъ по этимъ книжнымъ лавочкамъ что-нибудь, намѣченное заранѣе, но чаще соблазнялся тѣмъ, что попадалось подъ руку. Во время одной изъ такихъ экскурсій я пріобрѣлъ мою любимую гравюру на деревѣ "Убійца!" съ фигурою Карла на первомъ планѣ, а позади -- эшафотъ и рѣшетчатыя окна Уайтхолла. Въ другой разъ мнѣ попались bons mots Сиднея Смита и Шериданъ, изукрашенный гротесками Бёрдслея -- крохотная книжечка, но сколько радости она дала мнѣ! Вмѣстѣ съ Адріаномъ или одинъ я нерѣдко часами ходилъ въ лѣтніе солнечные дни отъ лавчонки къ лавчонкѣ, въ одну сторону, потомъ въ другую, тамъ роясь самъ, здѣсь допытываясь у приказчика. Здѣсь я столкнулся съ Артуромъ Дэнкереемъ, который покупалъ Джоррокса,-- случайно наткнувшись какъ разъ на то изданіе, которое онъ давно разыскивалъ, а потомъ въ тотъ же день, только на другой улицѣ, купилъ рядъ выпусковъ Сесиль Олдинъ. Трудно было не расчувствоваться, сравнивая тѣ дни и эти. Ахъ, будь теперь со мной Артуръ -- спокойный, хладнокровный, никогда не теряющійся, смѣющійся въ бѣдѣ и негодующій, когда у него развяжется башмакъ... онъ бы ужъ сумѣлъ придумать что-нибудь. Недавно я получилъ отъ него казенную открытку (впрочемъ, въ конвертѣ), изъ которой, при помощи однихъ вычеркиваній и безъ всякихъ добавленій, онъ ухитрился сдѣлать нѣчто въ высокой степени неприличное. Воображаю, какъ онъ смѣялся, составляя её!...
   Кто-то пошелъ мимо, насвистывая незнакомую мелодію.
   -- Я теперь на каждомъ шагу слышу это,-- замѣтилъ Адріанъ.-- Что это такое? ты не знаешь?-- напоминаетъ Шотландскіе Колокольчики, если ихъ играть отъ конца къ началу.
   -- Большая британская штыковая атака!-- выкрикнулъ прямо мнѣ въ ухо мальчишка-газетчикъ. И сразу стало невозможнымъ увѣрить себя, будто Чэрингъ-Кроссъ-Родъ осталась все такой же, какъ и прежде.
   -- Большая британская...
   -- Въ такое время, какъ сейчасъ,-- говорилъ Адріанъ,-- каждый фатально мѣряетъ квартерами тамъ, гдѣ онъ годами мѣрялъ квартами. Теряешь чувство мѣры и въ этомъ, какъ во всемъ остальномъ. Вотъ почему я покупаю поэмы 1894 года.
   Я усмѣхнулся. Въ другомъ настроеніи я бы пришелъ въ восторгъ отъ этихъ словъ. Но въ тотъ день я чувствовалъ себя злымъ и несчастнымъ. Притомъ же Адріанъ сказалъ это только, чтобы позондировать почву.
   -- Ты совершенно правъ, -- замѣтилъ я, -- но только это все равно, что пускать дымъ въ лицо человѣку, которому докторъ запретилъ курить. Я тоже охотно перевернулъ бы вмѣстѣ съ тобой вверхъ дномъ весь этотъ ящикъ, но что же дѣлать, если я прямо-таки не могу?
   -- Лучшее, что ты можешь сдѣлать, это постараться добыть себѣ офицерскій чинъ, а остальное какъ-нибудь устроится. Ты можешь, напримѣръ, явиться къ своимъ родственникамъ и заявить имъ: "Вотъ, молъ, почтеннѣйшій дядюшка или тетушка, мнѣ обѣщали офицерскій патентъ, но я не могу взять его, пока..." -- можетъ быть, дядюшка и согласится устранить помѣху. Не такъ ли?
   -- Да. Если бы рѣчь шла объ офицерскомъ чинѣ. Въ томъ-то и штука. Но нельзя же прійти къ своимъ родственникамъ и сказать: "Мнѣ обѣщали принять меня рядовымъ въ Соммерсетскій пѣхотный полкъ...".
   -- Но почему же тебѣ не пойти въ офицеры? Теперь это совсѣмъ не трудно,-- вакансій сколько хочешь.
   -- Напрасно, милый Адріанъ. Я не чувствую никакой охоты быть властью предержащею. Даже боюсь этого. Это можетъ разбудить во мнѣ сноба. Я не выношу дисциплины. То-есть вынести ее могу конечно, но я хочу сказать, что не люблю ея, а именно тѣ, кто ненавидитъ всякую муштру, не умѣютъ заставить себя слушаться и, ради поддержанія собственнаго достоинства, начинаютъ муштровать своихъ подчиненныхъ и раздражать ихъ мелкими придирками. Да и помимо этого, изъ меня вышелъ бы прескверный офицеръ. И никакой бы отъ меня не было пользы, Адріанъ; въ этомъ вся штука.
   И я развилъ ему свою теорію о трехъ категоріяхъ хорошихъ офицеровъ.
   -- Дайте мнѣ въ начальники добраго стараго сержанта, съ Ледисмитомъ позади, произведеннаго въ офицеры послѣ Монса, и я пойду за нимъ хоть въ пекло, такъ какъ онъ знаетъ свое дѣло, а я цѣню и уважаю опытъ; но такого, какъ я, молокососа я слушаться не сталъ бы. И ненавижу представляться не тѣмъ, что я есть. Я какъ-ни-какъ артистъ, а это -- одно изъ немногихъ, сравнительно, призваній, не позволяющихъ человѣку даже и пробовать стать чѣмъ-нибудь другимъ. Изъ патентованнаго счетовода можетъ выйти недурной лейтенантъ флота. По крайней мѣрѣ, такъ мнѣ кажется. Не знаю. Но изъ художника -- совершенно не представляю себѣ, какъ это художникъ превратился бы вдругъ въ морского офицера. Развѣ если онъ очень ужъ плохой художникъ. И мнѣ было бы очень непріятно, хотя бы временно, командовать людьми, которые смотрятъ на меня сверху внизъ, зная, что въ частной жизни я бы могъ войти къ нимъ въ домъ развѣ только съ чернаго хода. Говорятъ, будто такія мелочи, какъ разница общественнаго положенія, сглаживаются высокимъ благородствомъ эпохи, которую мы переживаемъ. Такъ ли это?
   -- Можетъ быть, и не такъ. Но все-таки ты ерунду говоришь,-- засмѣялся Адріанъ, хоть и отлично понимая, къ чему я веду.-- Ты не таковъ, иначе ты не говорилъ бы такъ. И, по-моему, художнику вовсе не подобаетъ быть простымъ рядовымъ.
   -- О! я вовсе не рисуюсь. Касательно своей особы я могу быть правдивъ донельзя. Но тѣмъ не менѣе я снобъ. И знаю это. Самый заурядный или обыкновенный садовый снобъ.
   Напримѣръ, когда я познакомился съ Артуромъ, я былъ очень польщенъ знакомствомъ съ внукомъ лорда Блисби. Личность Артура тогда еще не играла въ этомъ никакой роли. Я похлопывалъ себя по спинѣ, хваля себя за такое знакомство, ибо отецъ мой былъ наѣздникомъ и объѣзжалъ Малеколо этого самаго лорда Блисби -- лошадь, взявшую всѣ призы въ тотъ годъ, когда я родился. Потомъ я, разумѣется, и позабылъ объ этомъ, поддавшись плѣнительности общенія съ самимъ Артуромъ.
   И тѣмъ не менѣе то, что я говорилъ о себѣ, въ связи съ офицерскимъ патентомъ, было искренно и правдиво. И ложной скромности тутъ не было. Я терпѣть не могу проталкиваться впередъ, какъ и отецъ мой не любилъ этого. Онъ былъ джентльменомъ отъ природы, а это, что бы тамъ ни говорили, лучшій сортъ джентльменства. Его очень любили, очень баловали, но испортить не могли. Единственный разъ, когда онъ воспользовался благосклонностью, оказываемою ему, это было, когда онъ женился на моей матери; но и тутъ онъ, въ простотѣ души, едва ли смотрѣлъ на это, какъ на большую честь для себя. Какъ сказала бы Нанси, чѣмъ манежъ хуже прилавка? Но не думаю, чтобы отецъ мой радъ былъ видѣть меня офицеромъ. Можетъ быть, въ первый моментъ онъ и возгордился бы, но потомъ покраснѣлъ бы, сконфуженный такой моей самонадѣянностью.
   -- Ну что-жъ, не хочется тебѣ быть офицеромъ, иди, какъ Томми, простымъ рядовымъ. Въ концѣ-концовъ, не все ли равно. Ну что, пробовалъ ты взять приступомъ своихъ родныхъ? Погоди, что такое Имка?
   Онъ остановился и неопредѣленно указалъ пальцемъ куда-то впереди себя.
   -- Огненная реклама, должно быть, супа или мыла. Ага, теперь вижу. Я такъ ужасно близорукъ. Это не слово, только начальныя буквы. Y. М. С. А. Слушай, Джорджъ Эдуардъ, что же это такое можетъ быть?
   -- Удивительное дѣло,-- сказалъ я, игнорируя его вопросъ,-- сколько на свѣтѣ добродѣтельныхъ людей. Одинъ достойный молодой человѣкъ давеча произнесъ рѣчь или что-то въ этомъ родѣ. И въ заключеніе предлагаетъ три раза прокричать "ура". Какъ вы думаете: кому?-- вопрошаетъ онъ застѣнчиво.-- Ну, нѣкоторые думали, что королю; другіе -- лектору. "Нѣтъ,-- говоритъ,-- не угадали. Оказывается, это онъ предлагалъ кричать "ура" Господу Богу".
   -- Надѣюсь, они прокричали потомъ еще четвертый ему самому,-- замѣтилъ Адріанъ.-- Однако, ты тутъ все болтаешь, а я, слушая тебя, и позабылъ о поэзіи 1894 года. Теперь мы перескочимъ черезъ двадцать лѣтъ и за чаемъ побесѣдуемъ о русскихъ. Тутъ есть поблизости кафэ. Поди туда и вели подать пирожковъ, а я пока куплю газету. Алло! да это Мидъ.
   Мидъ, съ которымъ я и до того встрѣчался раза два, подошелъ къ намъ, очень нарядный въ своемъ хакки.
   -- А, Клозъ! какъ поживаете? Я? На той недѣлѣ надѣюсь уѣхать на фронтъ. Время горячее, люди нужны. Слыхали о флинтшайрскихъ? О, да конечно нѣтъ. Это было всего третьяго дня. Ни одного человѣка не осталось; перебили всѣхъ начисто, абсолютно всѣхъ до единаго. Мнѣ нынче утромъ говорилъ пріятель изъ французскаго штаба. Да. Но, разумѣется, мы одолѣемъ ихъ. Это вопросъ недѣль, даже не мѣсяцевъ. Въ-чистую одолѣемъ. Этотъ Жоффръ -- чудо что такое! Ужасно жаль флинтшайрцевъ. Бѣдный старый Бобби! Ну, прощайте, я спѣшу.
   Мидъ отошелъ, и мы слышали оба, какъ онъ надменно бросилъ: "Нѣтъ!" мальчишкѣ-газетчику, какъ бы говоря: "На что газета мнѣ?"
   -- Скажи, пожалуйста,-- обратился ко мнѣ Адріанъ,-- у сэра Джона Френча вѣдь людей, кажется, много?
   -- Почти столько же, сколько миѳическихъ русскихъ прошло черезъ Ченстоу.
   -- Война, можетъ, и много радостей заставила поблекнуть, но зато сколько она даетъ удобныхъ случаевъ для тѣхъ, кто любитъ, чтобъ ими восхищались. Попробуй на минутку принять въ серьезъ Мида. Не знаю, вѣритъ ли онъ этой сказкѣ, не знаю, вѣрю ли я самъ ей, но не показалось ли тебѣ, что его огорченіе было совершенно изглажено радостью, что онъ имѣетъ возможность повѣдать намъ объ этомъ?
   Вотъ то же самое и съ родственниками. Ты не можешь себѣ представить, сколько теперь у всѣхъ у насъ развелось кузеновъ, о которыхъ раньше мы никогда и не упоминали, и какъ трогательно мы волнуемся за нихъ теперь. У меня тоже есть такіе, и у тебя, навѣрно, тоже. Ты не можешь себѣ представить, сколько интереснаго и значительнаго я слышалъ о войнѣ отъ интересныхъ и значительныхъ людей. И я такой же, какъ и всѣ. Скверная мы порода, Адріанъ. Нужно нѣсколько лѣтъ войны, чтобы сколько-нибудь облагородить насъ. Налей. Дай-ка мнѣ еще чашку чаю и скажи, гдѣ ты видѣлъ непріятельскій воздушный флотъ.
   

XII.

   Не называя именъ, я прошлой осенью, когда гостилъ у Эверарда Денкерея, говорилъ съ нимъ о Нанси. Вотъ какъ это вышло. Эверардъ женатъ уже нѣсколько лѣтъ, и за его нравственность я готовъ поручиться. Но, подобно многимъ людямъ, много худшимъ, чѣмъ онъ, онъ любитъ иной разъ поговорить о прежнихъ своихъ любовныхъ увлеченіяхъ, и притомъ съ сожалѣніемъ, неискреннимъ и потому совершенно неизвинительнымъ. Пришлось и мнѣ (или, по крайней мѣрѣ, такъ мнѣ казалось, что это было нужно) выудить что-нибудь соотвѣтствующее изъ своего прошлаго. И я разсказалъ ему о Нанси, описавъ ее въ яркихъ краскахъ и безъ тѣхъ деталей, которыя отравляютъ мнѣ воспоминаніе о нашей первой встрѣчѣ.
   Тогда Эверардъ ничего почти не сказалъ на это: онъ спѣшилъ перейти къ слѣдующему эпизоду въ лѣтописи своихъ собственныхъ любовныхъ приключеній и немножко даже досадовалъ на то, что я, хоть и съ добрымъ намѣреніемъ, прервалъ его. Но, должно быть, потомъ онъ задумался надъ моимъ разсказомъ и пришелъ къ заключенію, что онъ нуждается въ комментаріяхъ. Онъ писатель, а не разговорщикъ; блестящіе отвѣты на шаблонные вопросы и остроумныя дерзкія реплики имѣются въ достаточномъ количествѣ въ его разсказахъ, но въ разговорѣ не всегда подвертываются во-время. Онъ любитъ все сперва обдумать и ощущать, такъ сказать. Эверардъ не имѣетъ привычки торопиться.
   И вотъ, добрую недѣлю спустя послѣ того, какъ я уѣхалъ отъ него, когда я уже почти позабылъ объ этомъ разговорѣ, онъ счелъ нужнымъ написать мнѣ. Это было за годъ до войны, когда мы съ Нанси были знакомы всего лишь нѣсколько недѣль.
   "Красота существуетъ только въ нашемъ воображеніи,-- говорилось въ его письмѣ.-- Не подходи черезчуръ близко къ прекрасному созданію твоей фантазіи, чтобъ оно не разсыпалось. Пятна есть и на солнцѣ, должны быть. Издали можешь поклоняться прелестной женщинѣ, съ которой ты столкнулся, и твое почтительное восхищеніе постепенно будетъ сглаживать ея недостатки, и, по мѣрѣ того какъ ты самъ будешь совершенствоваться въ этомъ направленіи, дитя твоей фантазіи будетъ становиться все краше и устойчивѣе. Ибо повѣрить тебѣ на слово, чтобы то, что ты видишь, само по себѣ было неизмѣнно прекрасно, этого я не могу. И ты не торопись и не подходи слишкомъ близко -- пока. Дѣло не въ добродѣтели или порокѣ. Сладости добродѣтели ты не извѣдалъ..." И т. д.
   Заботливость обо мнѣ Эверарда, или его страсть къ писанію писемъ, оказала на меня двойное дѣйствіе: вызвала во мнѣ досаду на него и, одновременно съ тѣмъ, желаніе отнестись серьезнѣе къ тому, что я до сихъ поръ, не задумываясь, бралъ, какъ оно есть,-- къ моей дружбѣ съ Нанси. До разговора съ Эверардомъ, когда возникала надобность разсказать о себѣ какую-нибудь любовную исторію, я иначе и не смотрѣлъ на это, какъ на дружбу, но тогда, взвинченный виномъ и нѣкоторымъ чувствомъ соревнованія, я выдумалъ совершенно новую точку зрѣнія на нашу близость. И потомъ почти забылъ объ этомъ, но письмо Эверарда снова воскресило во мнѣ это настроеніе.
   Ахъ, сколько вреда приносятъ люди, ухитряющіеся дѣлать изъ мухи слона!
   Минуло нѣсколько недѣль, а Бинфильдъ не подавалъ признаковъ жизни; оставалось предположить, что онъ нашелъ болѣе или менѣе прочное удовлетвореніе запросамъ своего поэтическаго темперамента въ Люси Мастерсъ. До сихъ поръ я комментировалъ это только въ томъ смыслѣ, что вотъ, молъ, какая дрянь этотъ Бинфильдъ; но теперь, когда письмо Эверарда подтолкнуло меня, положеніе представилось мнѣ въ новомъ свѣтѣ. Мнѣ вдругъ припомнилось, что съ того дня, какъ я принесъ Нанси пирожныхъ, она подбодрилась, повеселѣла и стала ужъ не такъ блѣдна. Ей было чѣмъ занять свою головку: Эми вернулась къ ней; она пріобрѣла большого пестраго кота и свое одиночество переносила бодро, такъ сказать, распѣвая за стиркой.
   Все это я не могъ приписать исключительно бодрящему воздѣйствію Рахманиновскаго Прелюда. Я боялся лишь одного, что Люси Мастерсъ, убѣдившись, что она хуже знаетъ людей, чѣмъ она думала, приволочетъ обратно Бинфильда, хоть и брыкающагося, и сдастъ его съ рукъ на руки женѣ. До этого, долженъ сказать, ни Нанси, ни Бинфильдъ не разсказывали мнѣ исторіи своего романтическаго брака съ похищеніемъ невѣсты; и хотя потомъ Нанси и заговаривала не разъ объ этомъ, коря себя за свою глупость и приводя примѣры, я всегда спѣшилъ перемѣнить разговоръ. Короче говоря, Нанси, избавившись отъ своего гнуснаго супруга, стала совсѣмъ другою женщиной.
   Вечеромъ въ тотъ день, какъ пришло письмо Эверарда, я стоялъ на темной лѣстницѣ, у тускло красной двери, и ждалъ съ большимъ, чѣмъ обыкновенно, нетерпѣніемъ, чтобъ Нанси отворила мнѣ.
   А она, какъ нарочно, медлила. Я позвонилъ второй разъ и послѣ второй паузы услыхалъ шаги на лѣстницѣ.
   У подъѣзда я столкнулся съ тощимъ молодымъ человѣкомъ въ шапочкѣ блиномъ, на козырекъ которой искусно были зачесаны его волосы; онъ вышелъ, насвистывая, и бросилъ мнѣ: "Желаю удачи". А когда я съ изумленіемъ оглянулся, онъ мнѣ подмигнулъ и перекинулъ ногу черезъ велосипедъ, прислоненный къ тумбѣ. "Смотрите, не теряйте времени",-- прибавилъ онъ и запѣлъ:-- "Туда-сюда, туда-сюда, скорѣе, господа, ди-дидди-ди, дидидди-ди, ди-ди..." Припѣвъ замеръ вдали; велосипедистъ прибавилъ ходу.
   Внѣшность этого юноши мнѣ не понравилась и вызвала во мнѣ тревогу, которая теперь еще усилилась.
   Нанси отворила дверь и уставилась на меня. Мнѣ никогда не забыть Нанси, какой она предстала предо мной въ эту минуту, словно позируя для какой-то трагической картины, въ жанрѣ L'Assiette au Beurre, набросанной рѣзкими карандашными штрихами, въ которыхъ чувствуются краски. Одной рукой держась за дверь, другую прижимая къ щекѣ, съ широко раскрытыми, какъ бы застывшими глазами; вьющіеся волосы въ безпорядкѣ упали на уши; бѣлая блузка надъ темно-зеленой юбкой разстегнута у ворота, а на заднемъ планѣ желтоватая стѣна и уходящая въ тѣнь лѣстница, покрытая изорваннымъ старымъ линолеумомъ. Фигура Нанси вся была въ тѣни.
   -- Я думала, это еще кредиторъ. Я... я рада, что это вы, но я думаю, вамъ лучше не заходить...
   -- Гораздо лучше,-- сказалъ голосъ Бинфильда сверху.
   Въ смутномъ свѣтѣ, падавшемъ съ потолка, я разглядѣлъ, что лицо Нанси снова было блѣдное и вытянутое, а рука, державшаяся за дверь, дрожала. Она вся съежилась, услыхавъ голосъ мужа.
   -- Не стоитъ разговаривать съ нимъ,-- шепнула она.-- Лучше уходите.
   -- Когда вы кончите бесѣдовать съ своимъ возлюбленнымъ,-- раздался голосъ сверху, теперь звонкій и вздрагивающій,-- я буду очень вамъ обязанъ, если вы закроете дверь. Здѣсь страшно дуетъ.-- Затѣмъ, уже другимъ тономъ, грубо и рѣзко:-- Закрывай дверь, тебѣ говорятъ, сука!
   Тогда я отстранилъ Нанси и взбѣжалъ по ступенькамъ. Бинфильдъ стоялъ посрединѣ гостиной.
   -- Извинитесь передъ вашей женой, -- сказалъ я.-- Тогда я уйду.
   Онъ засмѣялся принужденно, и я замѣтилъ, что у него дергается все лицо.
   -- Вотъ онъ герой, сильный и молчаливый англичанинъ:
   Онъ былъ близокъ къ истерикѣ, руки его какъ-то дергались, онъ то садился, то вставалъ, ни минуты не могъ побыть въ покоѣ.
   -- Убирайтесь вонъ отсюда!-- взвизгнулъ онъ.-- Не нужно мнѣ здѣсь конюховъ. Вонъ, говорятъ вамъ!-- И онъ разразился потокомъ брани, съ тѣми же деликатными упоминаніями о моемъ происхожденіи.
   На столѣ стояли астры въ вазочкѣ. Я выхватилъ цвѣты и плеснулъ ему водой въ лицо.
   Онъ ахнулъ, смолкъ и принялся утираться антимакассаромъ.
   -- Прошу васъ извиниться передъ вашей женой за то, что вы сказали, тогда я уйду.
   Нанси стояла у дверей, испуганная и безмолвная. Я въ первый разъ замѣтилъ, что верхняя губа ея распухла и кровоточитъ.
   Бинфильдъ съ ядовитой усмѣшкой посмотрѣлъ на меня, потомъ на жену.
   -- Прошу извиненія. У меня было много непріятностей сегодня, и я вышелъ изъ себя. Ну-съ, а теперь, кажется, я уйду. Не вижу надобности Рону уходить.
   Съ этими словами онъ быстро прошелъ мимо жены, не бросивъ ей ни слова, схватилъ чемоданчикъ, стоявшій за дверью, и сбѣжалъ внизъ по лѣстницѣ.
   Я поглядѣлъ на Нанси и отвелъ глаза.
   -- Я лучше завтра приду къ вамъ пить чай. Что Эми? Здорова она?
   -- Да. Она играетъ въ сосѣдней комнатѣ съ дѣвочкой изъ нижней квартиры. Вы... какъ вы думаете, останется у нея это въ памяти?... вѣдь, она еще маленькая.
   -- Навѣрно, не останется. Что значитъ...
   Я хотѣлъ спросить, что такое случилось съ роялемъ, но запнулся, сообразивъ, въ чемъ дѣло. Пюпитръ, сорванный съ одной петли и сломанный, лежалъ на клавишахъ. А неизбѣжная Прелюдія, изорванная въ куски, валялась на полу.
   -- Я играла, когда онъ вошелъ,-- медленно пояснила Нанси.-- И не слышала, какъ отворилась дверь. А онъ подошелъ сзади, рванулъ ноты съ пюпитра и порвалъ ихъ. Онъ пришелъ посмотрѣть, нѣтъ ли у меня денегъ; а вслѣдъ за нимъ пришелъ еще какой-то отъ Гобдэя. Онъ, должно быть, видѣлъ, какъ вернулся Гарри, и... и сталъ требовать, чтобъ я заплатила ему. Я сказала, что ничего не должна Гобдэю, что я всегда беру на наличныя. "Ты, можетъ быть, и не должна, но я долженъ",-- возразилъ Гарри.-- "Вѣрно; два фунта тридцать",-- подтвердилъ приказчикъ.-- "Ладно! получайте",-- сказалъ Гарри. И, прежде чѣмъ я успѣла сообразить, что онъ хочетъ дѣлать, онъ схватилъ со стола мой кошелекъ, вынулъ три фунта, расплатился и получилъ сдачу.-- "Но эти деньги не мои, -- не подумавши, сказала я.-- Ихъ далъ мнѣ взаймы м-ръ Ронъ. Ты долженъ возвратить ихъ ему". Ну, тутъ онъ набросился на меня и сталъ говорить такіе ужасы...-- Она запнулась.-- Но я все-таки отдамъ вамъ эти деньги, какъ только смогу.
   Тѣмъ временемъ я подобралъ разорванныя странички нотъ и попросилъ ее не говорить вздора.
   -- Ну-съ, я бѣгу.
   -- А ноты вамъ зачѣмъ же? Что вы хотите дѣлать съ ними?
   -- Хочу подклеить ихъ, чтобъ вы могли играть.-- И я говорилъ искренно.
   -- Не уходите,-- сказала она.
   

XIII.

   Въ теченіе послѣдующихъ двѣнадцати мѣсяцевъ я не имѣлъ вѣстей о Бинфильдѣ, кромѣ одного раза, когда Адріанъ обратилъ мое вниманіе на замѣтку въ воскресной газетѣ объ его попыткѣ надуть какого-то извозчика въ Бристолѣ, при чемъ въ замѣткѣ его называли актеромъ и упоминалось о томъ, что онъ былъ подъ вліяніемъ наркотиковъ. Скажу кстати, что послѣ того я больше такъ и не слыхалъ о Бинфильдѣ, да и не стремлюсь слышать. Нанси я не сказалъ объ этомъ. Къ чему? Гораздо лучше, думалъ я, предоставить всему итти своимъ чередомъ, а тамъ видно будетъ. Довлѣетъ дневи злоба его, и эта злоба пока въ достаточной мѣрѣ заполняла всѣ наши мысли. Ввѣряясь случаю, я рѣшилъ, что не буду вмѣшиваться въ его игру. И пока не жалѣлъ объ этомъ. Случай снабдилъ меня работой въ достаточномъ количествѣ для того, чтобъ содержать не одного себя. Обнаруживать практичность, думать о будущемъ, предвидѣть его -- все это было непріятно, потребовало бы рѣшительныхъ поступковъ и, по всей вѣроятности, совѣщаній съ адвокатомъ. Меня при одной мысли въ дрожь бросало. Возможно, что на моемъ мѣстѣ другой, обременившій себя Нанси и ея дѣлами,-- я не говорю, что такъ и слѣдовало поступить,-- постарался бы войти въ сношенія съ Бинфильдомъ и узнать отъ него, что онъ намѣренъ дѣлать. Я даже думаю, что многіе на моемъ мѣстѣ такъ бы поступили. Но это потребовало бы писанія писемъ и всякихъ дѣловыхъ шаговъ. Безъ сомнѣнія, иной разъ бываетъ и необходимо насильно подтолкнуть впередъ рѣшеніе вопроса, но насколько же пріятнѣе, когда вопросы разрѣшаются сами собой. Я утверждаю, что нашъ вопросъ отлично могъ бы разрѣшиться самъ собой, если бы тутъ не замѣшалась война.
   Самый осторожный путникъ можетъ неожиданно для себя попасть въ ловушку, и неожиданное неизмѣнно случается, ибо воображеніе наше слишкомъ слабо, чтобы предвидѣть его. Человѣкъ можетъ, по опыту, представлять себѣ всякія возможности, но рѣдко ему удается скачкомъ мысли прійти къ какой-нибудь грозной увѣренности, не имѣя на то никакихъ основаній. Война была единственной случайностью, которая могла перевернуть всѣ мои планы, если-бъ они у меня были. Пришла война и все перевернула вверхъ дномъ.
   Въ Истъ-Эндѣ, быть можетъ, и найдется викарій, способный отказаться отъ драки съ грузчикомъ изъ доковъ; директоръ Англійскаго банка можетъ посовѣтовать вамъ вложить свои деньги въ спекуляцію съ винокуренными заводами въ Никарагуа; среди итонскихъ школьниковъ, можетъ, и есть такіе, которые говорятъ о своихъ классныхъ наставникахъ: "мой воспитатель". Все это чрезвычайно невѣроятно, но все-таки можетъ случиться. Можетъ, и я еще пойду въ солдаты. Если-бъ меня спросили объ этомъ годъ тому назадъ,-- но въ томъ-то и штука, что никто не спросилъ.
   До этого года, я вмѣстѣ съ няньками и бабушками и всякими премудрыми людьми, былъ твердо убѣжденъ, что и черезъ сто лѣтъ жизнь у насъ будетъ такая же. Теперь я развѣ только рискну сказать, что при счастливомъ стеченіи обстоятельствъ черезъ двѣсти лѣтъ кое-что, можетъ быть, и останется такимъ же, какъ теперь.
   Какъ я уже говорилъ раньше, вся моя жизнь перемѣнилась, въ томъ числѣ и мои заказчики. Забросивъ на время работу у м-ра Фокса, я пробовалъ было потомъ вернуться къ нему, но онъ меня не принялъ, отговорившись тѣмъ, что очень занятъ, потомъ по телефону говорилъ со мной учтиво, но очень сухо, а такъ какъ теперь мнѣ приходилось думать не только о себѣ, то я и вынужденъ былъ обратиться къ Виктору Лезерселлю. Къ счастью для моего кармана, мы съ нимъ случайно встрѣтились на улицѣ, и онъ первый мнѣ предложилъ работу, раньше чѣмъ я раскрылъ ротъ (всего минутой раньше), чтобъ попросить работы у него. Вотъ бы онъ обозлился, если-бъ узналъ это! Когда-нибудь я ему это скажу.
   Въ половинѣ лѣта умерла мать Нанси. Ея имущества только-только хватило на уплату ея долговъ, а оставшихся отъ продажи его денегъ -- на приданое будущему младенцу ея старшей дочери -- при расчетливости и умѣньѣ покупать. Она и теперь ждала маленькаго, какъ въ прошломъ году въ это время, и потому было только справедливо отдать всѣ деньги, сколько ихъ тамъ было, ей. Изъ наслѣдства матери она дала Нанси только брошку камею, да и та оказалась скверной поддѣлкой.
   Я еще до войны далъ Нанси одинъ практическій совѣтъ -- извѣстить родителей Бинфильда о томъ, какъ онъ поступилъ съ своей женой. Но Нанси объяснила мнѣ, что они уже нѣсколько лѣтъ какъ отказались отъ чести, которую я намѣревался предложить имъ письменно или устно; и я не настаивалъ, чтобъ Нанси не подумала, что она мнѣ въ тягость. Удивительно непрактична она для англичанки. Она даже считать не умѣетъ какъ слѣдуетъ, и мнѣ не хочется учить ее. Есть у нея, кажется, записная книжка, куда она отъ времени до времени записываетъ суммы, которыя беретъ у меня,-- когда не забываетъ сдѣлать этого.
   Вскорѣ послѣ финальнаго появленія Бинфильда Нанси перебралась на другую квартиру, поменьше, не такую мрачную, но зато и не въ такомъ аристократическомъ кварталѣ. Квартирка была крохотная, но особнякъ, даже съ отдѣльнымъ входомъ, о чемъ Нанси всегда мечтала, и Нанси, очень довольная, называла ее "bijou". Здѣсь не было ни лѣстницъ, на которыхъ всегда гулялъ сквозной вѣтеръ и по которымъ нужно было спускаться и за углемъ, и для того, чтобъ принять ванну, при чемъ она оказывалась мыльною послѣ одного изъ жильцовъ нижнихъ этажей и приходилось мыть ее, прежде чѣмъ пользоваться ею. Теперь у нея была дома собственная ванна, кухня, гостиная, спальня и темный шкафъ, который именовался спальней No 2. Сосѣди благоразумно не напоминали о себѣ. За угломъ былъ отличнѣйшій кинематографъ, гдѣ можно было посмотрѣть не только, какъ выращиваютъ гвоздики для продажи (картина, имѣющая воспитательное значеніе), но и прослѣдить всю исторію Короля Воровъ (драматическая). Въ концѣ улицы проходилъ трамвай.
   Возникъ вопросъ о мебели. За всю свою жизнь Нанси ни разу не доводилось сидѣть на стулѣ, который она могла бы назвать своимъ, и теперь она была въ восторгѣ при мысли завести собственную мебель. Она предлагала купить ее въ разсрочку. Я указалъ ей на непріятныя стороны такого рода комбинаціи и воспользовался случаемъ побесѣдовать съ ней о достоинствахъ простоты и о грѣховности роскоши, когда она не настоящая. Когда мы въ первый разъ вмѣстѣ смотрѣли эту квартирку, мнѣ тогда же пришло въ голову, какъ можно было бы удобно ее обставить и украсить за цѣну, отъ которой разинули бы рты всѣ обитатели Тоттенгэмъ-Кортъ-Родъ. Конечно, въ результатѣ квартира не имѣла бы аристократическаго вида и не смотрѣла бы дамскимъ гнѣздышкомъ, но была бы очень мила. Я подѣлился своей идеей съ Нанси.
   -- Здѣсь, въ холлѣ, ничего не нужно. Прежніе жильцы были такъ милы, что оставили вамъ крючки. Мы поставимъ сюда только подставку для зонтиковъ и столикъ, самый маленькій, изъ тѣхъ, какіе берутъ подъ туалеты, неопредѣленнаго бураго цвѣта. Его можно расписать черной краской. Въ спальнѣ -- желѣзная кровать, комодъ, рядъ крючковъ, прикрытыхъ занавѣской, и надъ ней доска, чтобы предохранить платье отъ пыли,-- она же будетъ служить и полкой. Кухню устраивайте сами, хотя м-ссъ Трули говоритъ, что кухонную посуду всю можно купить за грошъ. Теперь гостиная -- это самое важное. Вотъ здѣсь у стѣны поставьте небольшой кухонный столикъ и накройте его простымъ синимъ сукномъ. Цыновокъ не стоитъ класть -- онѣ не грѣютъ, но коврикъ для камина нуженъ и еще, скажемъ, другой, посрединѣ. Пара удобныхъ креселъ -- подержанныхъ, но, если знать, откуда они, это ничего -- еще маленькій столикъ и книжный шкафъ. На каминной доскѣ пара мѣдныхъ подсвѣчниковъ, ну и еще что-нибудь дѣйствительно, по-настоящему хорошее -- ну, положимъ, угловой буфетъ, такихъ размѣровъ, чтобы отъ него, дѣйствительно, могла быть польза. И, разумѣется, піанино, небольшое черное. Это можно взять напрокатъ. Картины я вамъ дамъ. Обои всюду бѣлые.
   Я такъ увлекся своимъ описаніемъ, такъ былъ доволенъ собой, что не сразу замѣтилъ, какъ Нанси присмирѣла и у нея вытянулось лицо. Какъ назло, сейчасъ же вслѣдъ затѣмъ мы прошли мимо магазина мебели; у Нанси сразу заблестѣли глазки, и она не могла удержаться, чтобъ не остановиться передъ витриной, въ которой выставлена была обстановка гостиной, заполнявшая собой все окно. Ножки у стульевъ были такія тоненькія, что, казалось, онѣ сломаются, какъ только сядешь на нихъ. Шифоньерка очень сложная, со множествомъ украшеній и зеркалъ. Все это подъ красное дерево. Кресла обиты какой-то пестрой матеріей, зеленой съ розовымъ и бѣлымъ (парчою, какъ потомъ пояснилъ мнѣ продавецъ) и съ какими-то аркадскими картинками -- мило и просто -- купидонъ, играющій сердцемъ, задрапировинныя нимфы, пляшущія въ лѣсу. Въ жанрѣ Ватто.
   Нанси тихонько ахнула, но тотчасъ же рѣшительно отвернулась и пошла со мной рядомъ, терпѣливо выслушивая мои сатирическія рѣчи, впрочемъ, скоро изсякнувшія...
   ...Я никогда не видѣлъ ничего прекраснѣе радости Нанси, когда я привелъ ее однажды въ ея квартирку и втолкнулъ въ гостиную, гдѣ была разставлена мебель, видѣнная ею въ витринѣ.
   

XIV.

   Вернувшись изъ деревни -- это было невдолгѣ послѣ начала войны,-- я въ тотъ же вечеръ пошелъ повидать Нанси. Она тоже только въ это утро вернулась, проживъ съ Эми три недѣли на берегу моря, подъ одной кровлей съ семьей своей сестры.
   Когда я пришелъ, Эми уже была уложена въ постельку и спала; поденщица, помогавшая прибрать квартиру, ушла, а Нанси, какъ она сказала мнѣ, сидѣла и думала. Вечерняя газета лежала на парчевой обивкѣ кресла. Я чуть не заплакалъ, увидавъ, что піанино исчезло.
   Сказать, что Нанси ничуть не удивилась, узнавъ, что я не записался въ добровольцы, было бы слишкомъ мало. Ей даже и на умъ не приходило, что я могъ поступить иначе, и въ этотъ вечеръ я почувствовалъ, что объ этомъ съ нею даже и намекомъ говорить нельзя. Она относилась къ войнѣ, какъ къ чему-то, что совершенно ея не касалось. Это, разумѣется, современемъ надо будетъ исправить. Пріятно было все-таки знать, что Нанси не была захвачена паникой, царившей еще такъ недавно. Можетъ, это и лучше, что во время объявленія войны она жила не въ Лондонѣ и подъ опекой здравомыслящей сестры. (Я ни разу не видалъ этой сестры, но почему-то убѣжденъ, что она женщина солидная.) Но плохо то, что Нанси даже въ голову не приходило, что война можетъ, такъ сказать, стать ея личнымъ дѣломъ.
   По возможности спокойнѣе, чтобы не взволновать ея, я сообщилъ ей, что сейчасъ гравировальное искусство почти не находитъ себѣ примѣненія.
   -- Что будетъ дальше, сказать довольно трудно. У меня отложено нѣсколько фунтовъ, но очень мало. Надо будетъ пооглядѣться и сообразить, что дѣлать. Но мы должны быть экономны.
   Я сидѣлъ на полу; она стояла у окна, разглядывая плакатъ, который несъ газетчикъ.
   -- Онъ все вертится то въ одну сторону, то въ другую, и я не могу разобрать, что тамъ написано. Какъ будто по-нѣмецки.
   -- Весьма возможно. Нанси, я хочу, чтобы ты вдругъ стала совсѣмъ взрослой и выслушала меня внимательно.
   Я поднялся, сталъ у камина, и, облокотясь на каминную полку, повторилъ
   -- Придется тебѣ, Нанси, перестать быть маленькой дѣвочкой и сдѣлаться взрослой, хотя бы на сегодня.
   Я видѣлъ, какъ испугъ блеснулъ въ ея глазахъ, а губки сжались, какъ всегда, когда она предчувствовала что-нибудь дурное.
   -- О, Господи!-- шепнула она и подошла ко мнѣ съ опущенной головкой.

-----

   -- Не знаю, что ты думалъ обо мнѣ,-- говорила она потомъ, все еще плача, но храбро глядя мнѣ въ глаза.-- Неужели ты вправду думалъ, что я... что я даже не пробовала найти себѣ работу?
   Мнѣ это даже въ голову не приходило; я такъ ей и сказалъ. Такъ нелѣпо было представить себѣ Нанси "за работой". Вѣдь ей же нужно смотрѣть за Эми.
   -- Помнишь, я разъ сказала, что я попробую пойти въ кухарки.
   Я вспомнилъ и засмѣялся
   -- Это, конечно, было глупо, но я пробовала другое, да только ничего не вышло. Я не хотѣла говорить тебѣ объ этомъ, пока все не устроится. Я думала,-- я думала, что тебѣ это будетъ пріятно. А потомъ, послѣ того, какъ я какъ-то не могла сказать тебѣ, ну, прямо, не могла себя заставить... Это было въ январѣ, когда ты уѣзжалъ работать въ Оксфордъ. Я такъ старалась найти себѣ какое-нибудь мѣсто. И, наконецъ, нашла -- въ бѣльевой. Не думала я, что придется дойти до этого. Бѣдный папочка! если бы онъ зналъ... Но больше ничего не находилось. Вотъ почему. На машинкѣ писать я не умѣла и вѣдь въ концѣ-концовъ, какъ ты мнѣ часто говорилъ, не такъ ужъ важно, чѣмъ заработать себѣ кусокъ хлѣба. И... ну, словомъ, я пробыла тамъ недѣлю...
   Она отвернула головку и заплакала.
   Дѣйствительно, мы съ ней не разъ толковали на эту тему, и я ей говорилъ, что хотя нѣкоторыя работы сушатъ душу, а другія портятъ платье, все же не слѣдуетъ судить о людяхъ по той работѣ, которую они дѣлаютъ ради хлѣба насущнаго. Я ей разсказывалъ объ одномъ благородномъ лордѣ, который, до полученія имъ наслѣдства, былъ взломщикомъ (работалъ на сломкахъ) и отъ этого не сталъ менѣе благороднымъ. Я приводилъ примѣры пастуховъ, которые были философами, фальшивомонетчиковъ, которые нѣжно любили своихъ собакъ, и статистиковъ, не лишенныхъ чувства юмора. "Не слѣдуетъ презирать человѣка,-- говорилъ я,-- за то только, что онъ мететъ улицу. У него можетъ быть чудеснѣйшій розовый садъ. Самое ужасное, когда превосходный мусорщикъ вообразитъ, что онъ также отлично можетъ выращивать розы, или, по крайней мѣрѣ, что это гораздо болѣе почетное занятіе. Это огромная ошибка. Сынъ Божій былъ плотникомъ и былъ доволенъ своей участью, но это не причина, чтобы каждый сынъ плотника долженъ былъ воображать себя Богомъ".
   Но тутъ я вспомнилъ объ ея отцѣ, священникѣ, которому пришлось стать за конторку, и пожалѣлъ о своей опрометчивости. Оказалось все же, что мои уроки не пропали даромъ. Однако Нанси разсказала мнѣ еще не все. Что же случилось?-- спрашивалъ я себя.-- Ужъ не встрѣтила ли она въ магазинѣ какого-нибудь священника, прежде служившаго съ ея отцомъ, или, можетъ быть, ей пришлось продавать его женѣ тесьму и кости для корсета?
   Какъ же я, однако, мило поступилъ съ ней! Разыгрывалъ изъ себя рыцаря и былъ очень доволенъ собой, и ни разу даже не подумалъ, что Нанси тоже не лишена гордости. Я помогалъ ей, и это было мнѣ очень пріятно. Но мнѣ не приходило въ голову, что Нанси можетъ предпринять что-нибудь, чтобы стать на собственныя ноги.
   Снова она подняла голову и посмотрѣла на меня.
   -- О Боже! какая я глупая, никогда мнѣ не заработать себѣ на жизнь, нечего даже и пытаться. Не такъ меня воспитывали -- ничему не выучили. Это страшно обидно. Я была такая неповоротливая, все путала. Хозяинъ -- онъ старался быть снисходительнымъ ко мнѣ и старшая барышня тоже, но я потомъ сама увидѣла, что я имъ ни къ чему. Они говорили, что я ужасно непонятливая, только отнимаю у нихъ время. Я такъ ужасно злилась на себя...
   -- Бѣдняжка Нанси! Не повезло тебѣ, но это не твоя вина. Откуда же тебѣ было знать, какъ надо браться за такое дѣло. Нѣтъ, это ты уже предоставь мнѣ. Экономить придется, это правда, хоть я этого и терпѣть не могу. Но ничего не подѣлаешь -- война. А ты должна смотрѣть за Эми и заботиться о томъ, чтобъ ей жилось возможно лучше.
   Эми, кстати сказать, была спокойная, но очень тупая дѣвочка, бравшая отъ жизни то, что она давала ей, безъ надежды, безъ страха и безъ особеннаго интереса.
   -- Да, но все-таки кое-что я могу сообщить тебѣ, кое-что искупающее мою неудачу въ магазинѣ, а то бы я не стала тебѣ о ней разсказывать. Помнишь, я говорила, что не умѣю писать на машинкѣ? Ну вотъ, теперь я выучилась.
   -- Да не можетъ быть! Нанси, голубка моя, да ты героиня! Воображаю, какъ болитъ твоя бѣдная спинка. Нанси, какъ же ты это ухитрилась?
   -- Что же, мнѣ кажется, это хорошо, что я выучилась, если правда то, что ты говоришь о войнѣ. Ты знаешь Мэджъ?
   Я зналъ Мэджъ. Это была подруга Нанси, еще въ то время, когда она жила въ Клеркенвеллѣ. И не одобрялъ этой дружбы.
   -- У нея есть пишущая машинка. И она выучила меня писать. А ты и не догадывался?
   -- А я и не догадывался.
   У меня нехватило духу вылить на нее холодный душъ, заговоривъ о неизбѣжныхъ неудачахъ. У этой Мэджъ, можетъ быть, и золотое сердце, но врядъ ли она можетъ гарантировать Нанси "постоянную работу", выдать ей дипломъ или свидѣтельство, а вѣдь теперь война...
   -- Я сегодня дала имъ знать, чтобъ они взяли назадъ піанино. Все-таки лишній расходъ.
   Большаго доказательства самоотверженности она не могла мнѣ дать. Я сказалъ ей, что я объ этомъ думаю, и это въ значительной степени вознаградило ее за утрату. Нанси любитъ, когда ей говорятъ, что она пай-дѣвочка.
   Я былъ очень удрученъ этимъ разговоромъ, ибо передо мной была своя проблема, требовавшая разрѣшенія, а попытки Нанси найти себѣ работу, хоть онѣ и были мнѣ пріятны, все же оказывались очень жалкими, и только лишній разъ убѣдили меня въ томъ, что мнѣ слѣдовало съ самаго начала знать, т.-е. что Нанси совершенно неспособна быть самостоятельной. Она будетъ стараться добросовѣстно, но она слишкомъ безпомощна. Я невольно съ укоризною думалъ о священникахъ, которые воображаютъ, что санъ ихъ не позволяетъ имъ учить своихъ дочерей какому-нибудь ремеслу. И даже дошелъ до того, что нарисовалъ на эту тему аллегорическую картинку, которую я потомъ подарилъ Адріану. На заднемъ планѣ, помню, была причудливая церковь св. Мартына базарнаго, очень претенціозно изукрашенная. А внизу, надъ ризницею -- вывѣска закладчика.
   

XV.

   Викторъ Лезерселль былъ одинъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ можно сказать, что они скорѣе франтоваты, чѣмъ изящны, скорѣе красивы, чѣмъ привлекательны, скорѣе откровенны, чѣмъ правдивы. О такомъ человѣкѣ вы не скажете, что онъ хвастунъ, а хвастунишка, не скажете, что онъ уменъ, а что онъ ловкій малый. Одѣвался онъ у хорошаго портного, а между тѣмъ платье на немъ сидѣло такъ, что онъ былъ похожъ на куклу въ витринѣ магазина готоваго платья. Я часто удивлялся, что не вижу болтающагося у него на шеѣ ярлычка съ цифрами 47/9. Усы у него всегда были нафабрены, жесты напыщенны. Онъ всегда былъ превосходно освѣдомленъ и всегда давалъ вамъ это почувствовать. Обращеніе у него было открытое, привѣтливое.
   Однажды я телефонировалъ ему въ контору, предупреждая, что мнѣ нужно побесѣдовать съ нимъ по дѣлу, собственно, не моему. Онъ пригласилъ меня зайти вечеромъ въ его клубъ. То-есть не самъ пригласилъ, а поручилъ пригласить. Обыкновенно, когда онъ сидитъ у себя за письменнымъ столомъ, какъ только раздается звонокъ по телефону, онъ передаетъ трубку барышнѣ, писавшей письма подъ его диктовку, и говоритъ ей, что отвѣтить. Это все для пущей важности.
   Придя въ клубъ, я сразу увидалъ Лезерселля, стоявшаго передъ доской, на которой вывѣшивались послѣдніе списки убитыхъ и раненыхъ. Я подошелъ къ нему и только что хотѣлъ съ нимъ поздороваться, какъ онъ шумно вздохнулъ. Я подождалъ, пока онъ обернется. Онъ опять вздохнулъ. Такъ продолжалось довольно долго, пока это ему самому не надоѣло.
   -- Бѣдный, бѣдный!..-- пробормоталъ онъ и покачалъ головой.
   Потомъ обернулся.
   -- А, это вы, дружище? Какъ живете? Я не зналъ, что вы здѣсь.
   Налѣво отъ доски висѣло зеркало. Въ немъ онъ отлично видѣлъ, какъ я вошелъ въ холлъ. И я видѣлъ въ зеркалѣ, что онъ замѣтилъ мой приходъ и тотчасъ пересталъ разглядывать пятнышко у себя на подбородкѣ и сосредоточилъ свое вниманіе на спискахъ. Слѣдующіе полчаса мнѣ пришлось выслушивать описаніе тѣхъ чертъ характера убитаго лорда NN, которыя Лезерселль счелъ долгомъ подчеркнуть.
   Я зналъ однажды человѣка, который кормился тѣмъ, что писалъ личныя воспоминанія объ извѣстныхъ людяхъ, какъ только ихъ опускали въ могилу. Съ однимъ онъ ѣхалъ отъ Лондона до Эдинбурга, съ другимъ сидѣлъ рядомъ на обѣдѣ у лорда такого-то. Но тотъ дѣлалъ это куда же лучше Лезерселля.
   Я, наконецъ, не выдержалъ и перевелъ разговоръ на то, за чѣмъ пришелъ. Я считалъ его довольно добрымъ человѣкомъ и началъ разговоръ не безъ надежды на успѣхъ.
   -- У меня есть знакомая, молодая женщина, которая ищетъ работы. Интеллигентная, умѣетъ писать на машинкѣ и все такое. Не найдется ли у васъ чего-нибудь для нея? Мужъ ее бросилъ; а у нея ребенокъ и ей приходится довольно-таки трудно.
   Стоило мнѣ произнести слово "работа", какъ привѣтливость Лезерселля исчезла и смѣнилась дѣловитой сухостью.
   -- Послушайте,-- сказалъ онъ,-- давайте говорить на чистоту. Нѣкая лэди, ваша пріятельница, ищетъ работы. Отлично. Но вы, я полагаю, знаете, что времена теперь плохія. Самыхъ умѣлыхъ и опытныхъ работницъ дюжинами выкидываютъ за бортъ.
   -- О, развѣ? Я думалъ, что на дѣлахъ война не отразилась, что штаты служащихъ всюду остались тѣ же и т. д.
   -- Ничего подобнаго, дружище. Это немыслимо. Мы каждый день несемъ убытки. Но давайте обсудимъ по порядку. Вы говорите, она интеллигентная? Ну, это мы увидимъ; что она пишетъ на машинкѣ. Съ какою скоростью?
   -- О, довольно быстро.
   -- Довольно быстро?-- онъ расхохотался, откинувшись на спинку кресла.-- Ну, боюсь, что не очень-то быстро она у васъ пишетъ. А стенографировать она можетъ? Какая скорость? Не знаете? Однако стоитъ вамъ поручать доставать работу. Послушайтесь, дружище, моего совѣта. Въ такое время каждый долженъ заботиться о себѣ. Не разыгрывайте изъ себя рыцаря, защитника сиротъ и не тратьте понапрасну чужого времени. Конечно, между старыми друзьями это не считается. Но вы понимаете, что я хочу сказать. Вы только сами себѣ повредите, испортите себѣ отношенія съ людьми.
   Я понялъ. Что человѣкъ можетъ нисколько не бояться повредить себѣ -- для Лезерселля это было, разумѣется, непостижимо. А такъ какъ заработокъ мой шелъ отъ того же Лезерселля, мнѣ было невыгодно сбавлять его, пока (но только пока) на работу Нанси и вовсе нѣтъ цѣны.
   -- О да,-- продолжалъ онъ,-- я знаю, что вы рыцарь, второй сэръ Галахэдъ. Зачѣмъ подчеркивать, что ваша пріятельница брошена мужемъ и что у нея есть ребенокъ. Дѣло вѣдь не въ этомъ. Вы о чемъ со мной ведете рѣчь -- о дѣлѣ или о благотворительности? Это двѣ вещи разныя. Сегодня утромъ является ко мнѣ въ контору одинъ изъ служащихъ и начинаетъ говорить о томъ, что у него жена больна и не могу ли я выдать ему впередъ хоть часть жалованья. Мнѣ было очень жаль, что у него больна жена, но если бы я сталъ всѣмъ выдавать жалованье впередъ -- пфа!
   -- Вы сдѣлали бы это, если-бъ человѣкъ этотъ былъ вамъ нуженъ.
   -- О, я не отрицаю, что у меня для разныхъ людей и мѣрка разная. Натурально, иному можно и оказать снисхожденіе. Но я къ тому веду, что если ваша пріятельница, дѣйствительно, хорошая работница, она, можетъ быть, и найдетъ себѣ работу, хотя, какъ я уже докладывалъ вамъ, времена теперь плохія. Но только вы въ другой разъ не подчеркивайте того факта, что ее бросилъ мужъ.
   -- Слушаю.
   -- Но, разумѣется, какъ человѣкъ,-- тонъ его снова измѣнился и онъ нагнулся ко мнѣ съ добродушной улыбкой,-- какъ человѣкъ, я не могу не сочувствовать. На свѣтѣ столько горя -- и было, и будетъ... Скажите вашей пріятельницѣ, чтобъ она какъ-нибудь зашла ко мнѣ. Только, разумѣется, сперва пускай позвонитъ и условится. Я посмотрю, что для нея можно устроить. Но, помните, это я дѣлаю только для васъ. И лично я не питаю надежды, что ее можно пристроить. Кстати, можетъ быть, она пишетъ?
   -- Не слыхалъ отъ нея объ этомъ, но возможно, что и пишетъ.-- Теперь я уже сталъ осторожнѣе.
   -- Можетъ быть, въ области искусства?...
   -- Нѣтъ. Это-то нѣтъ.
   Затѣмъ Лезерселль вернулся къ вопросу о войнѣ и, подстрекаемый мною, началъ хвастать огромнымъ тиражомъ своей газеты, и закончилъ такой информаціей относительно передвиженій Экспедиціоннаго Корпуса, которую можно было получить только отъ посвященнаго.
   -- И еще одно. Я знаю навѣрное -- замѣтьте: это фактъ -- въ Марсели стоитъ триста транспортовъ для перевозки войскъ, подъ паромъ, каждую минуту готовыхъ къ отходу, если только они уже не вышли въ море. Какъ вы полагаете, зачѣмъ они?
   -- Что-жъ, если Италія присоединится къ Австріи...
   -- Нѣтъ!
   -- О да! Мнѣ говорила жена, одного полковника -- это была правда,-- а она должна знать. Да вы только взгляните на карту, Лезерселль.
   И Лезерселль занялся картой.
   У меня очень мало такихъ знакомыхъ, у которыхъ можно получить работу, такъ что мои хлопоты о Нанси по необходимости были ограничены. Но къ Виктору Лезерселлю у меня были основанія пойти. Хоть онъ объ этомъ и не зналъ, я свелъ дружбу съ однимъ изъ служащихъ въ его конторѣ. Познакомился съ нимъ въ сосѣднемъ кабачкѣ, и онъ заинтересовалъ меня. Эта добрая душа наставила меня на умъ,-- употребляя излюбленное выраженіе ея хозяина. Мой пріятель предупреждалъ меня, что Лезерселль много не дастъ. Но я думалъ, что все же этого будетъ достаточно, чтобъ Нанси могла поселиться у сестры или у какихъ-нибудь хорошихъ людей. А я все же буду немножко помогать ей, если все устроится такъ, какъ мнѣ хотѣлось, чтобъ оно устроилось.
   Затѣмъ я далъ Нанси урокъ, какъ держать себя съ человѣкомъ, у котораго можно получить работу. Я припомнилъ всѣ правила добраго поведенія, которыя люди умѣлые и опытные когда-либо старались вдолбить въ мою непокорную голову. Старался ей внушить, что на вопросы надо отвѣчать точно и опредѣленно. Былъ очень краснорѣчивъ, очень авторитетенъ, трясъ головой, помогалъ пальцемъ. Нанси сидѣла и смотрѣла на меня широко раскрытыми глазами, впитывая въ себя всю эту премудрость и обѣщаясь не позабыть ея.
   -- Если онъ спроситъ тебя, умѣешь ли ты то или другое, никогда не говори, что не умѣешь. Ты все должна знать и все умѣть. Не забывай, что, всего вѣроятнѣе, онъ и самъ не сумѣлъ бы отвѣтить на многіе свои вопросы. Ты ошарашь его немножко. Одѣнься пошикарнѣе. Держись независимо, чуточку даже дерзко. Захвати съ собой въ сумочку папиросы и спроси его, не мѣшаетъ ли ему запахъ дыма.
   Нанси, торжественная и внимательная, обѣщала сдѣлать все, что я велю ей. Я подумалъ, что пора уже выяснить ей мое положеніе, чтобъ она не подумала, что я изъ эгоистическихъ соображеній гоню ее работать.
   -- Нанси, голубка моя,-- началъ я, придвигая къ ней большую чашку, которую она снова наполнила чаемъ,-- тебѣ развѣ не приходило въ голову, что есть извѣстная группа людей, которые могутъ нуждаться во мнѣ? Имъ страшно хочется платить мнѣ по полкроны въ день и заставить меня носить очень неудобные сапоги, и...
   -- О! ты не пойдешь. Зачѣмъ тебѣ итти? Есть тысячи и тысячи моложе тебя, для которыхъ это будетъ много легче, чѣмъ для тебя. Ты вѣдь не разъ говорилъ еще до войны, что ты не рожденъ быть солдатомъ. Почему же ты вдругъ такъ измѣнился?
   -- Не я измѣнился -- обстоятельства измѣнились...-- И я принялся вразумлять ее общеизвѣстными и неопровержимыми доводами.
   -- Я же не говорю, что я иду; но ты должна понять, дорогая моя, что можетъ случиться такъ, что я и пойду. Во всякомъ случаѣ, пойти бы слѣдовало -- въ этомъ не можетъ быть сомнѣній.
   Она не находила этого. Боюсь, что Нанси не типичная англичанка въ этомъ смыслѣ.
   Затѣмъ она перевела вопросъ на личную почву. Просто она надоѣла мнѣ, и это не удивительно. Я выручилъ ее, когда ей пришлось круто, и, конечно, она страшно мнѣ обязана, и то, и се -- ну, словомъ, массу она нашла во мнѣ всякихъ совершенствъ, которыхъ я и не подозрѣвалъ. А затѣмъ принялась бранить себя.
   Я утѣшилъ ее, какъ могъ, потомъ ушелъ къ себѣ, чтобы снова клясть свою судьбу и строить планы. Это было вскорѣ послѣ встрѣчи съ тѣмъ непріятнымъ господиномъ въ омнибусѣ.
   На другой день Нанси отправилась къ Виктору Лезерселлю. Я поджидалъ ее въ сосѣднемъ кафэ, чтобы узнать о результатахъ, въ наивности души предполагая, что Лезерселль дастъ ей добрый совѣтъ или, по крайней мѣрѣ, заинтересуется ея судьбой. Она пришла черезъ три четверти часа.
   -- Ну, садись и разсказывай. Что ты будешь пить -- чай или кофе?
   -- Да нечего разсказывать. Все это время я сидѣла и ждала; потомъ, наконецъ, пришелъ мальчикъ и повелъ меня въ кабинетъ. М-ръ Лезерселль сидѣлъ тамъ и курилъ, просматривая какія-то бумаги,-- какой онъ грубый, страшный невѣжда,-- потомъ говоритъ: "Это вы, миссисъ Бинфильдъ? Ну, миссисъ Бинфильдъ, боюсь, что я сейчасъ не могу вамъ предложить ничего заслуживающаго вниманія, впослѣдствіи, можетъ быть,-- позвольте, записанъ у меня вашъ адресъ". Я, разумѣется, сказала, что для меня все будетъ заслуживающимъ вниманія.
   -- Ну, разумѣется. О, Нанси! а я такъ усердно училъ тебя...
   -- Но вѣдь это же правда, что я взяла бы всякую работу.
   -- Да, да, я знаю. Нѣтъ, Нанси, не годишься ты для торговаго дѣла. И слава Богу. Ну, можетъ быть, онъ все-таки потомъ дастъ знать тебѣ, хотя долженъ сказать, что мало вѣрю этому. Или, можетъ быть, онъ это нарочно, чтобы дешевле заплатить. Дѣла, мой другъ, дѣла. Хочешь еще пирожнаго?
   До брака и потомъ всю жизнь свою Нанси, благодаря своей вопіющей безпомощности, ухитрялась заставлять другихъ людей работать за нее. Не знаю, какъ она жила съ Бинфильдомъ. И не могу безъ ужаса подумать о томъ, что съ нею будетъ безъ меня. Она совершенно безпомощна, ровно ничего не умѣетъ -- прелестная, очаровательная идіоточка! Голодать ей, конечно, долго не пришлось бы. Для этого она черезчуръ "добренькая". Кто-нибудь позоветъ ее съ собою, и она пойдетъ. А потомъ пойдетъ по рукамъ... Это ребенокъ, совершенное дитя, безотвѣтственное, милое, невѣроятно простодушное. Ее будутъ топтать ногами...
   

XVI.

   Мой дядя Эрнестъ съ гордостью говоритъ о себѣ, что онъ удалился на покой -- отъ какихъ дѣлъ, я въ точности не знаю: не то кондитерская, не то кружева. Онъ столпъ господствующей церкви. Молодежь очень его уважаетъ. Въ его столовой надъ каминомъ виситъ собственный его портретъ, на которомъ дядюшка изображенъ очень внушительнымъ и строгимъ; одной рукой онъ слегка опирается на столъ; на столѣ стоитъ большая серебряная чернильница -- кажется, о такихъ принято говорить, что онѣ массивныя -- и лежитъ раскрытая библія съ красной закладкой. На портретѣ онъ кажется выше ростомъ, чѣмъ онъ есть на самомъ дѣлѣ, и лицо его имѣетъ надменное, пренебрежительное выраженіе; типичное лицо джонъ-буля, но только курносаго.
   Хотя, можетъ быть, мнѣ и не слѣдовало бы говорить этого, но я могъ бы написать гораздо лучшій портретъ его, только дядюшкѣ не пришло это въ голову. Онъ подписывается: "Эрнестъ Рованъ". Это меня смѣшитъ, хотя я самъ думаю, что "Ронъ" -- испорченное имя. Мнѣ думается, что нашъ родъ шотландскаго происхожденія, хоть мы объ этомъ и не знаемъ, и что дѣдушка мой, выучившись писать, не могъ справиться съ "дёббль-ю" и потому сталъ выпускать его. Позднѣе дѣдушка перекочевалъ на Западъ, гдѣ его фамилію стали выговаривать уже просто "Ронъ". Но дядя все-таки смѣшитъ меня.
   -- Джорджъ, голубчикъ, какъ я радъ!-- говорилъ дядя.-- Мы столько времени жили съ тобой, какъ чужіе. Я получилъ твое письмо съ извѣщеніемъ, что ты пріѣдешь -- вотъ оно,-- и говорю твоей теткѣ: "Ну вотъ, что я тебѣ говорилъ. Я былъ увѣренъ, что мой племянникъ выполнитъ свой долгъ, такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что я сижу здѣсь". Гвенъ, вѣдь я говорилъ тебѣ?
   -- Развѣ?-- откликнулась тетушка.-- Пять, шесть, семь -- напрасно ты перебиваешь меня, когда я считаю стежки -- восемь, девять...
   -- Вотъ она всегда такъ.-- И дядюшка лукаво покосился на жену.-- Итакъ, мой мальчикъ, ты идешь сражаться? Поздравляю тебя, горячо поздравляю. Ахъ, если бы я былъ моложе! Я бы счелъ это за честь, за счастье для себя. Ну, да что говорить. Старость; братъ, ничего не подѣлаешь... Мы также дѣлаемъ свое, что можемъ. Такъ оно и быть должно -- не можешь отдать себя, давай деньги, хотя, долженъ сознаться, для этого приходится нѣсколько урѣзывать себя... Дальше будетъ, пожалуй, еще труднѣе...
   Я видѣлъ цифру, стоявшую противъ дядюшкинаго имени въ газетѣ, и тогда же подумалъ, что дядюшка могъ бы пожертвовать и больше.
   -- Мнѣ надо потолковать съ вами, дядя Эрнестъ,-- сказалъ я,-- такія вещи намъ всю жизнь переворачиваютъ...
   -- И ты пришелъ спросить совѣта дяди Эрнеста? Что жъ, это очень благоразумно съ твоей стороны, очень умно и мило. Не перейти ли намъ въ мой кабинетъ? Тамъ будетъ удобнѣе. При дамахъ какъ-то плохо говорится о дѣлахъ. Ты это возьми себѣ за правило, мой мальчикъ: при дамахъ о дѣлахъ не говорить. Идемъ же.
   Онъ сѣлъ за письменный столъ, соединилъ кончики пальцевъ и пристально взглянулъ на меня. Должно быть, вдругъ сообразилъ, что у меня можетъ хватить нахальства сдѣлать то, за чѣмъ я собственно и шелъ къ нему. Въ этой позѣ онъ мнѣ напомнилъ Виктора Лезерселля въ клубѣ, когда я произнесъ слово "работа".
   -- Дѣло вотъ въ чемъ, дядюшка. Я хочу записаться добровольцемъ въ армію, простымъ рядовымъ...
   -- Ты мнѣ писалъ объ этомъ. И это очень хорошо съ твоей стороны -- дѣлаетъ тебѣ честь. Многіе молодые люди на твоемъ мѣстѣ, съ твоими связями и имѣя кучу друзей, не пошли бы иначе, какъ офицерами. Но я люблю, когда молодой человѣкъ скроменъ и готовъ начать съ низовъ, чтобы пробить себѣ дорогу. Я тоже началъ почти что съ низовъ, а кончилъ...-- Онъ величественно повелъ рукой.
   -- Да, я предпочитаю поступить нижнимъ чиномъ, но тутъ есть одно затрудненіе. Дѣло въ томъ, что я взялъ на себя обязательство выплачивать ежемѣсячно извѣстную сумму денегъ. Пока я дома и работаю, это не трудно, но если я уѣду... Вотъ я и пришелъ просить васъ, дядюшка, помочь мнѣ. Видите ли, если я не добуду этихъ денегъ, я не смогу пойти.
   Всякое добродушіе исчезло съ дядюшкина пухлаго лица.
   -- Не понимаю, о чемъ ты говоришь, какое обязательство? Долги?
   -- Долгъ чести.
   -- Какъ же ты осмѣливаешься являться сюда и требовать, чтобъ я платилъ твои карточные долги? Ты знаешь, какъ я смотрю на игру. Долгъ чести! Пфа!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дядя. Я въ жизнь свою не бралъ картъ въ руки, увѣряю васъ. Не то. Я васъ хотѣлъ просить, не согласитесь ли вы мнѣ помочь, такъ сказать, взять на себя рискъ, въ томъ случаѣ, если я буду убитъ. Если я возвращусь живымъ и невредимымъ, тогда все наладится. До войны я зарабатывалъ очень недурно, и нѣтъ никакихъ причинъ, почему бы мнѣ и потомъ не зарабатывать достаточно. Но сейчасъ мнѣ только-только удается сводить концы съ концами.
   Старикъ все время смотрѣлъ въ сторону, пока я говорилъ; теперь онъ повернулъ ко мнѣ багровое лицо съ маленькими глазками, блестѣвшими, какъ пуговицы отъ сапогъ.
   -- На какую же сумму тебѣ угодно, чтобъ я принялъ на себя этотъ рискъ?
   По его тону я уже видѣлъ, что продолжать не стоитъ. Но мнѣ надлежало пріучать себя къ безстрашію и притомъ же хотѣлось, по крайней мѣрѣ, объяснить ему, въ чемъ дѣло.
   -- Это, дядюшка, трудно опредѣлить.-- Я всячески старался придать твердость и спокойствіе своему голосу.-- Много зависитъ отъ того, сколько протянется война.
   -- Трудно опредѣлить, говоришь? Ну-съ, въ такомъ случаѣ другой вопросъ: какія гарантіи ты можешь предложить мнѣ?
   -- Да, конечно, это рискъ, я знаю. Но я даю вамъ слово, что верну вамъ деньги, какъ-только смогу.
   -- Ты даешь слово?-- Онъ презрительно фыркнулъ.-- Что же это за долгъ такой у тебя... или, можетъ быть, и это трудно сказать?
   Я внезапно почувствовалъ, что даже очень трудно -- много труднѣе, чѣмъ я думалъ.
   -- Это длинная исторія. Одинъ мой знакомый женился на прелестной дѣвушкѣ и годъ тому назадъ бросилъ ее съ ребенкомъ. У нея нѣтъ ни гроша за душой и нѣтъ родныхъ. Я единственный другъ ея.-- Я замолчалъ. Исторія оказалась въ дѣйствительности не очень длинной. Больше мнѣ нечего было прибавить.
   -- А тутъ пришла война, и тебѣ захотѣлось поиграть въ солдатики, и ты являешься къ своимъ роднымъ съ просьбой содержать твою любовницу, пока тебя не будетъ? Ловко! Небось, пока тебѣ не пришлось круто, ты и не вспоминалъ о своихъ родственникахъ. Фыркалъ на нихъ. Ни разу къ нимъ не заглянулъ. Теперь послушай-ка меня. Я выслушалъ тебя, хоть это мнѣ и было не легко, потому что у меня правило -- дать человѣку высказаться. Я человѣкъ справедливый. Теперь ты выслушай меня. Нравственной стороны всего этого я касаться не буду. Это дѣло твоей совѣсти, если она у тебя есть; хотя отецъ твой былъ безупречныхъ нравовъ, да и меня, смѣю сказать, упрекнуть не въ чемъ. Не будь ты мой племянникъ, я не сталъ бы и разговаривать съ такимъ распутникомъ. Хочешь вѣрь, хочешь не вѣрь -- это какъ знаешь. Но мнѣ хочется вразумить тебя, чтобы ты понялъ, что ты дѣлаешь. Ты приходишь ко мнѣ, дѣловому человѣку, и требуешь, чтобъ я платилъ этой... этой особѣ, пока ты будешь исполнять свою долгъ -- долгъ, замѣть. Ты знаешь, какъ это называется? Нѣтъ? Я тебѣ скажу. Это называется безстыдной наглостью. Что тебѣ, спрашивается, мѣшаетъ сегодня же пойти и записаться добровольцемъ? Да ничего -- ни вотъ столечко.-- Онъ щелкнулъ пальцами передъ самымъ моимъ носомъ.-- Ты просто-напросто отлыниваешь, больше ничего. Тебѣ не хочется итти. Ты трусишь. Что тебя держитъ? Эта женщина? Пфа! Она отлично проживетъ и безъ тебя.
   Я всталъ и хотѣлъ возразить. Но дядя Эрнестъ указалъ мнѣ рукой на стулъ. Онъ такъ взвинтилъ себя, что ужъ долженъ былъ высказаться до конца.
   -- Моя идея такова,-- я старался говорить возможно спокойнѣе,-- что, какъ бы я тамъ ни поступилъ въ прошломъ, хорошо или дурно, все же я не имѣю права обречь эту женщину на голодную смерть.
   -- Твоя идея?! Да ты пойми, что мы имѣемъ теперь дѣло не съ идеями, а съ фактами. Война -- это фактъ. И ты обязанъ выяснить свое отношеніе къ ней. Его идея!.. Всѣ эти ваши идеи -- дурацкіе сантименты и ничего больше. Если ты поступилъ безнравственно, самое лучшее, что ты можешь сдѣлать,-- искупить это -- ты знаешь, какъ.
   -- Вы напрасно такъ презираете идеи, дядюшка. Въ конечномъ счетѣ, тѣ, кто сложилъ свою голову въ эту войну, умерли за идею, да если ужъ на то пошло, и Христосъ умеръ за идею.
   Дядюшка уставился на меня, онѣмѣвъ отъ ужаса.
   -- Ты еще вдобавокъ и богохульствуешь? Это ужаснѣйшее богохульство. Послѣ этого я не могу больше съ тобою разговаривать. Прощай.

-----

   Таковъ былъ исходъ моего свиданія съ однимъ изъ родственниковъ, на которыхъ я разсчитывалъ. Я ушелъ огорченный и сердитый, но въ поѣздѣ, вспомнивъ объ его оскорбленной добродѣтели, я хохоталъ безъ удержу. Разумѣется, если-бъ дядюшка даже не перебилъ меня, я не сумѣлъ бы выяснить ему своего положенія.
   Нѣтъ, искать помощи у родственниковъ -- это верхъ нелѣпости. Дядя Эрнестъ правъ. Я годами не вспоминалъ о нихъ. Воротилъ носъ отъ нихъ, пока мнѣ не пришлось круто. И мое теперешнее обращеніе къ нимъ было грубымъ и унизительнымъ пріемомъ, подсказаннымъ любовью и войной, противорѣчащимъ собственнымъ моимъ убѣжденіямъ. Я былъ наказанъ по заслугамъ; но я не могъ отдѣлаться такъ сразу отъ привычки разсчитывать на тѣхъ, съ кѣмъ я былъ связанъ узами кровнаго родства. Притомъ же родственники мои были всѣ зажиточные люди, а мои друзья бѣдны. И ни за что на свѣтѣ я не сталъ бы выпрашивать у нихъ денегъ.
   Послѣ перваго неудачнаго визита я уже почти безъ надежды на успѣхъ (что предопредѣляетъ собой неуспѣхъ) переходилъ отъ одного къ другому. Всѣ они отнеслись къ моей дилеммѣ одинаково, только по-разному высказывали свое мнѣніе. Для нихъ это вовсе и не было дилеммой: на ихъ взглядъ у меня не было никакихъ обязательствъ и ничто меня не удерживало. За исключеніемъ дяди Эрнеста, они всѣ готовы признать, что я хочу поступить благородно, но не находили этого обязательнымъ и возмущались, что я не согласенъ съ ними. Разубѣждать ихъ былъ напрасный трудъ, утомительный и безполезный. Я издѣвался надъ ними въ душѣ, но помнилъ, что люди почти всѣ таковы и приходится считаться съ этимъ. Я никогда не перестану удивляться тому, какъ много есть людей на свѣтѣ, которые любятъ думать и говорить дурно о своихъ ближнихъ, особенно о женщинахъ. И каждый наперерывъ спѣшитъ бросить первый камень.
   Тетушку Катерину, какъ самую сварливую и неподатливую, я оставилъ напослѣдокъ. Тѣмъ болѣе, что съѣздить къ ней мнѣ стоило всего дороже.
   Въ смыслѣ непосредственныхъ результатовъ, я ушелъ отъ тетушки съ тѣмъ же, съ чѣмъ и пришелъ. Но она преподнесла мнѣ сюрпризъ, за который я премного ей обязанъ.
   Я изложилъ ей обстоятельства дѣла совершенно откровенно, и, къ удивленію моему, она отвѣтила не сразу. Нѣкоторое время она молча глядѣла на меня и когда, наконецъ, заговорила, тонъ ея былъ менѣе обыкновеннаго рѣзокъ.
   -- Я не могу помочь тебѣ, Джорджъ. Ты долженъ самъ понимать. У меня дочери, и одинъ Богъ знаетъ, до чего насъ доведетъ эта война. Я не богата, хотя ты, можетъ быть, и считаешь меня богачкой. И посовѣтовать тебѣ не знаю что (совѣтовъ я и не просилъ у нея) -- это твое личное дѣло. Ты ужъ какъ-нибудь самъ выпутывайся.
   У нея были въ этотъ день свои огорченія -- кухарка отказалась отъ мѣста или лошадь захромала, что-то въ этомъ родѣ -- и этимъ, безъ сомнѣнія, объяснялась нѣкоторая мягкость ея обращенія со мной, какой я до этого не видѣлъ отъ нея. Но все-таки пріятно было убѣдиться, что и тетушка можетъ говорить по-человѣчески, и что она воздержалась отъ безплодныхъ нападокъ на злосчастную героиню моей грустной повѣсти.
   Уходя отъ нея, я говорилъ себѣ: "Вотъ и конецъ. Больше я ничего не могу сдѣлать. Приходится остаться и самому заботиться о Нанси". Но, говоря это, я какъ-то самому себѣ не вѣрилъ.
   

XVII.

   Въ этотъ періодъ, когда я не работалъ дома, я проводилъ все время у Нанси или у Адріана, избѣгая такимъ образомъ встрѣчъ съ знакомыми, которые косились на мое штатское платье. Я со стыдомъ замѣтилъ, что всѣ мои мысли сосредоточены на собственной особѣ. Я зналъ, что мое появленіе въ обществѣ, такъ сказать, въ синемъ галстукѣ будетъ замѣчено и обратитъ на себя общее вниманіе, такъ какъ это сейчасъ же будетъ приведено въ связь съ моимъ возрастомъ, ростомъ и общимъ здоровымъ видомъ. Я чувствовалъ себя страшно одинокимъ. И былъ глубоко благодаренъ случаю, надѣлившему Адріана хромой ногой.
   Я зашелъ къ нему однажды -- это было уже въ то время, когда люди, поговоривъ пять минутъ о платьѣ, о погодѣ, о прислугѣ или о собственныхъ недугахъ, поворачивались другъ къ другу и начинали удивляться, какъ же это они до сихъ поръ не заикнулись о войнѣ. Словомъ, это было время, когда люди уже освоились съ войной.
   У Адріана сидѣла гостья, милая старушка, лэди Люффингэмъ, которую я и раньше встрѣчалъ у него, одна изъ тѣхъ, которыхъ ничего не стоитъ плѣнить, высказавъ въ ихъ присутствіи взгляды въ духѣ Тори, заведя разговоръ о Собачьемъ клубѣ, прозрачно намекнувъ, что вы держитесь взглядовъ господствующей церкви, или же просто соглашаясь съ ними. Она привела съ собой двухъ огромныхъ и свирѣпыхъ псовъ, которыя сидѣли и поглядывали на столъ, притворяясь безобидными. Мы поговорили объ этихъ псахъ, о родословной ихъ, объ ихъ послѣднихъ эскападахъ, потомъ перешли къ книгѣ Адріана о Лондонѣ, которую я иллюстрировалъ. Я что-то сказалъ о поэзіи, а старая лэди сказала что-то о миссъ Поттеръ. Адріанъ неожиданно спросилъ меня:
   -- Имѣешь ты какія-нибудь извѣстія о Бинфильдѣ?
   -- Никакихъ.
   -- Вы это о комъ -- о Гарри Бинфильдѣ? Онъ, говорятъ, ужасный негодяй. Вѣдь, если я не ошибаюсь, это сынъ викарія церкви Св. Троицы, что въ Годжъ-стритъ?
   Эта поучительная деталь намъ не была извѣстна.
   -- Ужасный сорви-голава! Я когда-то встрѣчалась съ его матерью, но это было уже много лѣтъ назадъ. А потомъ слышала о немъ отъ нашихъ друзей Стьюмъ-Фаберовъ -- они, кажется, въ какомъ-то родствѣ съ Бинфильдами.-- Ну да. Сэръ Дэвидъ Стьюмъ-Фаберъ женатъ на урожденной Рэдлей или что-то въ этомъ родѣ. Но этотъ юноша -- надѣюсь, онъ не другъ вамъ, Адріанъ?
   -- Нѣтъ, но я знакомъ съ нимъ. И Джорджъ тоже. Онъ вѣдь не другъ намъ, правда, Джорджъ?
   -- Ну, нѣтъ.
   -- Онъ и въ дѣтствѣ былъ пресквернымъ мальчишкой,-- продолжала м-ссъ Люффингэмъ:-- вѣчно, бывало, ввяжется въ какую-нибудь исторію. Мальчикъ долженъ быть смѣлый, живой, даже шалунъ, иначе это нездорово -- но такъ шалить, какъ мастеръ Гарри! И потомъ эта его несчастная женитьба,-- вы, навѣрное, знаете о ней? Ему бы жениться на хорошей, разумной дѣвушкѣ изъ своего же круга, которая бы иной разъ и приструнила его. А онъ подобралъ гдѣ-то какую-то ужасную особу, которая даже и присмотрѣть-то за нимъ не умѣетъ, да и вообще ничего не умѣетъ.
   -- Ну, это вы напрасно, м-ссъ Люффингэмъ,-- съ живостью возразилъ Адріанъ,-- я ее знаю; она очень милая. Онъ не достоинъ чистить ея башмаки. И вдобавокъ онъ ее бросилъ съ ребенкомъ безъ копейки денегъ. Одному Богу извѣстно, какъ онѣ живутъ...
   Должно быть, чутье подсказало Адріану эти добрыя слова въ защиту Нанси. Я страшно растерялся, все нахальство соскочило съ меня, и видъ у меня, должно быть, былъ растерянный. Я видѣлъ, какъ Адріанъ искоса поглядѣлъ на меня и, должно быть, въ этотъ моментъ угадалъ правду или хотя бы часть ея.
   Немного погодя м-ссъ Люффингэмъ стала прощаться и Адріанъ пошелъ усаживать гостью и ея псовъ въ такси. Такъ что мнѣ дано было нѣсколько минутъ на то, чтобы сообразить, что дѣлать.
   Разсказывать такую исторію, какъ моя, можно только, будучи заранѣе увѣреннымъ въ сочувствіи слушателя; иначе смысла нѣтъ разсказывать. Но вѣдь я уже сообщилъ ея фактическую сторону полдюжинѣ родственниковъ, которые, въ силу своей природы, не могли отнестись къ ней иначе, какъ несочувственно, причемъ заранѣе было ясно, что я сочувствія у нихъ не встрѣчу. Такъ зачѣмъ же таить отъ лучшаго моего друга то, чѣмъ я дѣлился съ чужими? На минуту я почувствовалъ себя невѣрнымъ дружбѣ. Но тотчасъ же понялъ, что мнѣ не за что бранить себя. Дядюшкамъ, теткамъ и кузинамъ я разсказывалъ это съ опредѣленной и утилитарной цѣлью; Адріану я могъ бы разсказать лишь для того, чтобъ подѣлиться съ нимъ, зная, что онъ выслушаетъ внимательно и у него я найду если не матеріальную помощь, то духовное утѣшеніе. Какъ глупо, что я раньше этого не сдѣлалъ, не довѣрился ему. Меня удерживали чисто условныя соображенія. Мужчина, выдающій имя женщины, которая близка ему, всегда представлялся мнѣ презрѣннѣйшимъ изъ негодяевъ. Условная честь сковывала мой языкъ. Условность для каждаго случая въ жизни имѣетъ готовую формулу, которою она и надѣляетъ своихъ слугъ, избавляя ихъ отъ труда думать самимъ. Въ большинствѣ случаевъ для практическихъ цѣлей это очень удобная система. Но въ данномъ случаѣ никакихъ практическихъ цѣлей у меня не было, и, слѣдовательно, къ чорту условность! Адріанъ, ужъ, конечно, чуждъ пошлаго любопытства, горитъ желаніемъ выказать мнѣ свое сочувствіе, по всей вѣроятности, даже обиженъ тѣмъ, что я до сихъ поръ не обратился къ нему.
   -- Ты очень занятъ?-- спросилъ я его, когда онъ вернулся.-- Если занятъ, я уйду и не буду мѣшать тебѣ. А то я хотѣлъ посидѣть еще и разсказать тебѣ все по порядку.
   Онъ не такой идіотъ, чтобы спросить: "о чемъ?"
   И я разсказалъ ему всю исторію Нанси и Бинфильда, обо всемъ, что случилось въ прошломъ и чего я опасался въ будущему. Онъ выслушалъ, не прерывая меня, и, когда я кончилъ разсказывать, замѣтилъ:
   -- Я такъ и думалъ, что тутъ что-нибудь въ этомъ родѣ. Прости, пожалуйста, что я объ этомъ думалъ. Не уходи!-- Онъ помолчалъ немного.
   -- Тебѣ вѣдь все равно, придется самому рѣшать; ты борешься съ самимъ собой, такъ что отъ моихъ разсужденій тебѣ большой пользы не будетъ. Ты воображаешь, что передъ тобой дилемма, такъ какъ ты долженъ выбрать одно изъ двухъ и въ обоихъ случаяхъ это будетъ проявленіемъ нѣкотораго донкихотства. И какъ бы ты ни рѣшилъ, то, отъ чего ты отказался, будетъ стоять укоромъ передъ твоими глазами и мучить твою совѣсть. Если ты пойдешь на войну, ты будешь терзаться увѣренностью -- вѣдь ты говоришь, что увѣренъ въ этомъ -- что Нанси пойдетъ по рукамъ. Если останешься, чтобы работать для нея, эта работа станетъ тебѣ ненавистной, потому что ты, какъ говорится, не внесешь своей лепты и, кромѣ того, тебя будутъ задирать люди, которые не знаютъ фактовъ, да если бы и знали, не сумѣли бы понять тебя. И послѣднее, по всей вѣроятности, будетъ для тебя горше перваго.
   -- Ну, о себѣ-то я не думаю.
   -- Но я думаю. И ты думаешь -- т.-е. о томъ, какъ тебѣ надлежитъ вести себя, если ты примешь то или иное рѣшеніе. А тебѣ слѣдуетъ думать не объ этомъ, а о томъ, кому ты нужнѣе -- британской арміи или Нанси. Мнѣ думается, Нанси ты нужнѣй, чѣмъ британской арміи. И я тебѣ говорю: оставайся.
   -- Вотъ этого я ужъ никакъ не ожидалъ. Но ты, Адріанъ, совершенно правъ. Что за грязная тварь человѣкъ! нельзя открыто проявить своего эгоизма, такъ надо какъ-нибудь въ обходъ. Я думаю, ты правъ. Солдатъ изъ меня выйдетъ преплохой, а Нанси я кормить могу.
   -- Не думаю, чтобъ изъ тебя вышелъ очень ужъ плохой солдатъ. Но вѣдь не въ томъ дѣло. Предположимъ, что солдатъ изъ тебя выйдетъ самый заурядный, и тѣмъ не менѣе, при тѣхъ условіяхъ, какія имѣются налицо -- надо сказать, довольно исключительныя -- тебѣ лучше остаться и заботиться о Нанси. Кстати, хотя это, конечно, не мѣняетъ дѣла, ты привязался къ ней, т.-е. ты любишь ее!
   -- О да, конечно.
   -- Нѣтъ, я хочу сказать -- любишь по-настоящему?
   Я пожалъ плечами.-- Ну, этого я не знаю.
   -- Бѣдный ты мой!-- Тонъ и манера Адріана неожиданно измѣнились.-- Какой же я, однако, скотъ! Ты прости, я не хотѣлъ тебя обидѣть. Я очень, очень искренно и глубоко сочувствую тебѣ. И я такъ хорошо понимаю, какъ тебѣ трудно приходится, и что Нанси жилось за тобой, какъ за каменной стѣной.
   -- Ну, не очень-то каменной.
   -- И при этомъ ты даже не создаешь себѣ иллюзій. О, будь она проклята, эта война.
   -- Вотъ именно: будь она проклята. Но ничего не подѣлаешь. Съ фактами нужно считаться, какъ говоритъ мой дядюшка.
   -- Пожалуйста, если ты ничего не имѣешь противъ, не будемъ говорить о твоемъ дядюшкѣ. Грубость его точки зрѣнія такъ возмутительна, что я готовъ стать на опрокинутый сигарный ящикъ въ паркѣ и завопить во весь голосъ. Какая низость, какая жестокость, какое убогое преклоненіе передъ респектабельностью и судомъ буржуевъ! Если люди вѣнчались въ церкви -- все равно, въ какой церкви -- если церковь благословила ихъ союзъ, они вольны жить, какъ хотятъ и какъ угодно строить свою жизнь... Но попробуй сбѣжать съ чужой женой или дѣлить жизнь съ женщиной, которая не носитъ твоего имени -- у буржуевъ только одно названіе для этого и одно толкованіе. Не говори мнѣ, пожалуйста, что для твоего дядюшки обрядъ вѣнчанія священенъ. Бракъ для него такая же коммерческая сдѣлка, какъ и всякая, другая. Не думай, что я защищаю распущенность. Это было бы глупо. Меня бѣситъ не бракъ, а взглядъ на бракъ твоего дядюшки. Но я никогда не перестану удивляться тому, что нѣкоторые умы -- и не обязательно недоумки -- всѣ загадки человѣческаго чувства и самыя незаурядныя его причуды разрѣшаютъ однимъ словомъ -- похоть.
   -- Спасибо тебѣ, Адріанъ, на добромъ словѣ. Я самъ думаю то же. Но вѣдь подъ тѣмъ же угломъ зрѣнія разсматривается все -- и бракъ, и война, и все остальное. Ты думаешь, мой дядя способенъ оцѣнить героизмъ или самопожертвованіе? Онъ только и думаетъ, что о своихъ засаленныхъ денежныхъ мѣшкахъ. И очень доволенъ, что онъ платитъ британской арміи за то, чтобъ она охраняла неприкосновенность его денежныхъ мѣшковъ.
   -- Я такъ представляю себѣ основную идею войны -- хотя, собственно, намъ съ тобой приходится заниматься не основными идеями, а деталями, добавочными слѣдствіями, а не первопричиной: британская армія борется за то, чтобъ насъ не опруссачили, за то, чтобъ насъ не вышвырнулъ на мостовую первый попавшійся уродъ въ мундирѣ, за то, чтобъ ты могъ попрежнему зарабатывать себѣ пропитаніе гравюрами, а я заниматься, чѣмъ мнѣ вздумается, или полдюжиной вещей заразъ. Словомъ, въ дѣйствительности, мы отстаиваемъ каждый собственные свои эгоистическіе интересы, и вотъ почему всѣ заинтересованные обязаны принять участіе въ защитѣ ихъ.
   -- Должно быть, существуетъ какая-то скрытая враждебность между нами и германцами, которая и вызвала эту войну,-- замѣтилъ я.-- Хотя одновременно тутъ могло дѣйствовать и пятьдесятъ другихъ причинъ. Для каждаго своя, смотря по тому, что его конекъ -- исторія или же ариѳметика. Тотъ фактъ, что Германіи стало тѣсно, сыгралъ лишь такую же роль, какъ взрывчатое вещество въ снарядѣ. А сараевское убійство было одной изъ зажигательныхъ частицъ.
   -- Возможно. Но намъ оно навязано богачомъ, которому принадлежитъ вся власть и въ рукахъ котораго сосредоточены всѣ пружины. И мы съ тобой, какъ Лазарь, иной разъ чувствуемъ, что лоно Авраамле слишкомъ отдаленная компенсація. Твой дядя говоритъ о чести Англіи и о святости договоровъ. Конечно, мы съ тобой ничего еще какъ слѣдуетъ не знаемъ, можетъ быть, никогда и не узнаемъ, и потому не имѣемъ права говорить, но мнѣ сдается, что тутъ честь Англіи, дѣйствительно, была въ большой опасности. Жалко, что я не могу поѣхать за границу и послушать, что о насъ говорятъ тамъ, а не то, что передаютъ наши газеты. Это было бы весьма пользительно. Но и за границей теперь страшный кавардакъ, и у меня нѣтъ ни малѣйшаго желанія одной рукой придавливать себѣ животъ, а другой щупать, цѣлы ли глаза, или же стоять на перекосившейся палубѣ въ то время, какъ какой-нибудь плагіаторъ кричитъ въ мегафонъ: "спасайте женщинъ и дѣтей!"
   -- Послушай, а вѣдь ты опять виляешь. Вспомни, что ты сказалъ тогда вечеромъ у меня. Что ты пошелъ бы, если-бъ могъ.
   -- Чѣмъ же я рисковалъ, говоря такъ? Интересно провѣрить, сколько людей, завѣдомо негодныхъ къ службѣ, говорятъ то же. Это было съ моей стороны бахвальство и ничего больше. И я беру его назадъ, такъ какъ я самъ не знаю, какъ бы я поступилъ, если-бъ обстоятельства сложились иначе.
   -- Не сердись, Адріанъ. Я готовъ держать пари на что угодно, что ты пошелъ бы, если-бъ былъ совсѣмъ здоровъ. Ты не могъ бы не пойти. Наслѣдственный инстинктъ.
   Я не могъ удержаться, чтобы не бросить взгляда на портретъ акварелью, висѣвшій надъ его книжнымъ шкафомъ. Портретъ былъ плохонькій и не у мѣста въ комнатѣ, гдѣ нѣсколько превосходныхъ картинъ самоновѣйшей школы, однако все же сдерживавшей свои взлеты, не были вытѣснены изъ поля зрѣнія чрезмѣрнымъ обиліемъ мебели. Въ портретѣ жизни не было: краски блеклыя, рисунокъ грубый. По всей вѣроятности его писала какая-нибудь влюбленная дѣвица лѣтъ сто назадъ. Но все же онъ изображалъ красиваго молодого солдата съ бровями, широко раздвинутыми надъ большими глубоко ушедшими въ орбиты глазами, съ типичнымъ римскимъ носомъ, чувственнымъ и въ то же время дѣвичьимъ ртомъ, до нелѣпости похожаго на Адріана.
   -- Наслѣдственный инстинктъ,-- повторилъ я.
   -- Можетъ быть, пристрастіе къ хорошей дракѣ?
   -- Нѣтъ, любовь къ родинѣ.
   -- Ты полегче съ этой любовью къ родинѣ. Сколько въ ней непритворнаго и непосредственнаго и сколько подсказаннаго ходячими мнѣніями, стереотипными взглядами, фразами, заимствованными у другихъ. Сколько ихъ снесено банками въ Ломбардъ-стритъ, высижено газетчиками въ Флитъ-стритъ, а потомъ преподнесено обывателямъ всѣхъ сословій, какъ ихъ собственныя дѣтища. Мы подбираемъ ихъ, выращиваемъ, выкармливаемъ, выдаемъ за свои, а потомъ сами гогочемъ. Это называется воспитаніемъ. Все это потому, что мы умѣемъ читать и заучивать наизусть и обезьянничать. Взять хоть тебя -- сколько въ твоемъ патріотизмѣ твоего собственнаго и сколько взято изъ газетъ? Не вѣрю я въ братство народовъ и во всю эту ерунду. Я не германофилъ. Но идея фатерланда чисто германская. Всю жизнь германцевъ, какъ народъ, учатъ жертвовать собою за отечество. Вотъ имъ не нужно ждать такой встряски, какъ эта война; чтобы въ нихъ проснулся патріотизмъ.
   -- Въ томъ-то и дѣло, Адріанъ. Ихъ учатъ. А они воспринимаютъ. Они, вообще, послушные ученики. А собственныхъ взглядовъ у нихъ нѣтъ и не полагается имѣть. Имѣть собственное мнѣніе въ Германіи считается великимъ преступленіемъ, а выразить его -- за это полагается кара еще тягчайшая. Я не выношу, когда люди дѣлаютъ видъ, будто презираютъ своихъ враговъ и отдѣлываются отъ нихъ шуточками. Я самъ повиненъ въ этомъ. Но все-таки они, пруссаки,-- забіяки и хвастуны. Отбросивъ въ сторону преувеличенія, они сущіе черти. Ты слышалъ, что имъ приказано убивать, жечь и грабить? Ужъ не знаю, поэтому ли, или потому, что они голодны и пьяны, и опьянены запахомъ крови, но только они такъ и дѣлаютъ. Разъ ты допускаешь возможность войны, цивилизаціи уже не существуетъ. Война есть прославленіе звѣря въ человѣкѣ и отрицаніе всего прочаго. Уничтоженіе прекрасныхъ зданій, которое мы видимъ, очень трогательно, но все-таки оно наноситъ меньшій уронъ цивилизаціи, чѣмъ тотъ, который недѣля войны наноситъ умственному и художественному прогрессу человѣчества. Этого не наверстаешь и столѣтіемъ. Германцы въ Бельгіи показали себя во весь ростъ. А все-таки у нихъ есть идеалъ. Они боготворятъ своего кайзера, какъ роялисты боготворили Карла... Однако мы далеко ушли отъ Нанси. Ты говоришь, что она можетъ получить работу?
   -- Врядъ ли, очень мало шансовъ. Какая ужъ она работница! У меня на этотъ счетъ установившееся мнѣніе.
   -- Почему ты не можешь убѣдить себя въ томъ, что и ты непригоденъ для войны, какъ она для работы? Для меня это очевидно. Тебя могутъ и не убить, но искалѣчить. Представь себѣ, что у тебя оторветъ ядромъ правую руку,-- какъ ты тогда будешь писать картины? Не забудь, что ты иллюстрируешь мои произведенія, мнѣ безъ тебя зарѣзъ.
   -- Это очень любезно съ твоей стороны, но разъ идешь въ солдаты, приходится рисковать,-- возразилъ я.
   -- Конечно. Но какой же ты солдатъ? Ты художникъ, артистъ, не только по профессіи, по ремеслу, но прирожденный. И потому не можешь быть солдатомъ. Ты можешь притвориться имъ на время. Но все-таки это будетъ только притворство.
   -- На это, думается мнѣ, отвѣтъ можетъ быть только одинъ: я прежде всего человѣкъ и не имѣю права отказываться отъ отвѣтственности, лежащей на каждомъ человѣкѣ.
   -- Ахъ, какой ты! Не хочешь ты посмотрѣть въ лицо правдѣ. И самъ себѣ пишешь обвинительный приговоръ. Все это очень благородно съ твоей стороны, но какъ же ты не понимаешь, что ты совершенно не годишься въ рядовые Китченеровской арміи. Omne ignotem... etc., что означаетъ, что все то, чего не знаешь, кажется страшно легкимъ.
   Я пытался прервать его, но онъ твердилъ свое.
   -- Вѣдь не каждый умѣетъ, какъ ты, владѣть карандашомъ и кистью. Зачѣмъ же понапрасну тратить силы? Взгляни на бѣднаго Дугласа. Конечно, онъ и былъ военнымъ, и этого слѣдовало ожидать. Но все-таки, по-моему, это ужасно, когда такой человѣкъ, какъ онъ, оказывается выброшеннымъ за бортъ. Много ли такихъ, какъ онъ, знатоковъ стариннаго фарфора? Или мой младшій братъ -- онъ, положимъ, другого сорта человѣкъ, но все-таки никогда ужъ онъ больше не будетъ танцовать, кататься на конькахъ или дѣлать то, что онъ единственно считаетъ цѣннымъ и пріятнымъ для себя. Онъ не такой выдающійся человѣкъ, какъ Дугласъ. Но, все же, онъ вѣдь еще мальчикъ. Какъ ему не повезло!.. Но я говорю общими мѣстами. Личныя чувства, пожалуй, въ наше время и недопустимы. Охъ, ужъ эта мнѣ война! Сколько грязи и крови!... Джорджъ Эдуардъ, брось ты эту затѣю. Не ходи. Останься съ нами -- съ Нанси и со мной.
   На улицѣ противъ окна, освѣщенный яркимъ свѣтомъ электрическаго фонаря, блестѣлъ плакатъ, призывавшій записываться въ добровольцы. Мимо сновали люди то въ багряномъ туманѣ, то въ золотистой дымкѣ, но никто не останавливался передъ плакатомъ, не взглядывалъ на него. Они привыкли. А для меня каждая красная буква зловѣщимъ знакомъ танцовала на стѣнѣ. Никакихъ ухищреній не было въ этомъ плакатѣ, ничего живописнаго, утонченнаго -- все самое простое, правдивое, идущее прямо къ цѣли. И я подумалъ, что плакатъ этотъ -- полезное противоядіе противъ словъ Адріана.
   

XVIII.

   Вечеромъ, когда я завернулъ домой поѣсть, старушка, завѣдывавшая моимъ хозяйствомъ, обнаружила желаніе вступить со мною въ разговоръ. Она была много искуснѣй въ своемъ дѣлѣ, но менѣе сердечна, чѣмъ миссъ Трули, у которой я жилъ на чердакѣ, любуясь крышами и трубами. Она все время суетилась, озабоченно и дѣловито, но съ такимъ лицомъ, которое какъ будто говорило: "Я дѣлаю это потому, что это мой долгъ, а вовсе на потому, что такъ мнѣ нравится".
   -- Какой позоръ -- эта война! Не правда ли?-- говорила она, тщательно вытирая дно тарелки, прежде чѣмъ поставить ее на столъ. Она старалась дѣлать это такъ, чтобы я видѣлъ, какъ добросовѣстно она работаетъ.-- И что они все топчутся на мѣстѣ -- ни взадъ, ни впередъ? Людей, должно быть, мало. Какой стыдъ! народу гибель, а воевать некому! Мой младшій племянникъ -- тотъ, что служилъ у Коля, на Церковной улицѣ, -- онъ сегодня уѣхалъ. Онъ, приблизительно, однихъ лѣтъ съ вами.
   Нѣкоторые люди умѣютъ говорить самыя простыя вещи такъ, что онѣ звучатъ напоминаніемъ. Я ужъ не помню, что она еще говорила, но поддерживать разговоръ о войнѣ я больше уже не могъ. И если ея упоминаніе о своемъ племянникѣ было не случайнымъ, а укоромъ по моему адресу,-- боюсь, что послѣ этого разговора я еще ниже упалъ въ ея глазахъ.
   Въ карманѣ у меня все время лежала открытка отъ Артура Денкерея. Я прочелъ ее, какъ только остался одинъ. Артуръ писалъ, что возвращается, что его долгое время продержали въ лазаретѣ въ Булони, что ему было очень плохо -- это чувствовалось и въ почеркѣ, очень еще неувѣренномъ, и я зналъ объ этомъ отъ Эверарда,-- но что теперь онъ поправляется.
   Наскоро закусивъ, я вышелъ изъ дому повидать Нанси. Я предполагалъ ѣхать по круговой желѣзной дорогѣ, по метрополитену, потомъ сѣсть въ трамвай, но большую часть этого дня я провелъ взаперти и, какъ только очутился на воздухѣ, мнѣ захотѣлось пройтись.
   Вечеръ былъ довольно пріятный. На тротуарахъ множество прохожихъ. На углу Холландъ-стритъ я увидалъ кучку бельгійцевъ, повидимому, не знавшихъ, какой дорогой имъ итти, и даму, на какомъ-то невѣроятномъ французскомъ языкѣ пытавшуюся объяснить, куда они должны свернуть.
   Мнѣ вдругъ припомнился вопросъ Адріана: "Ты въ самомъ дѣлѣ, по-настоящему любишь ее?" И -- "конечно, это не дѣлаетъ разницы". Или, по крайней мѣрѣ, не должно дѣлать. До сихъ поръ я даже не пытался разобраться въ своихъ чувствахъ. Вначалѣ я видѣлъ въ Нанси хорошенькую женщину, съ которой дурно обращались потомъ она стала забавой для меня. Она была удивительно нелѣпое созданіе. Она не раздѣляла ни одного изъ самыхъ моихъ завѣтныхъ убѣжденій; въ томъ, что было всего важнѣе для меня, ея сужденія жестоко задѣвали меня. Но я, изъ какого-то ложно понятаго великодушія, на все это смотрѣлъ сквозь пальцы. И какія бы ужаснѣйшія преступленія противъ эстетики ни совершала она, я не старался обратить ее въ свою вѣру. Радуясь, что у меня самого такой изысканный, утонченный и культивированный вкусъ, такіе высокіе идеалы, я смотрѣлъ на нее сверху внизъ и только забавлялся ея глупостями. Это было непростительно. Я, какъ фарисей, благодарилъ Бога за то, что я не таковъ, какъ Нанси. И гладилъ себя по головкѣ за то, что подарилъ ей безвкуснѣйшую мебель, которая ей нравилась. Причины, побудившія меня сдѣлать это, были двоякія: мнѣ хотѣлось и ей доставить удовольствіе, и полюбоваться собственнымъ великодушіемъ. Я самъ себѣ представлялся героемъ и съ довольной улыбкой думалъ о томъ, что Нанси никогда не узнаетъ, чего мнѣ стоило -- мнѣ, съ моимъ тонкимъ вкусомъ, такимъ требовательнымъ къ обстановкѣ!-- покупать такую рыночную дрянь. Что же это было съ моей стороны, какъ не фарисейство, потребность заслужить свое же собственное одобреніе?
   Но мои страхи за Нанси не разсѣивались. Ее затравятъ, доведутъ до нищеты, и, когда передъ нею встанетъ призракъ голода, она не устоитъ. "За что же Эми-то будетъ страдать? Вѣдь она маленькая",-- скажетъ она себѣ. И потомъ будетъ объяснять: "Вотъ изъ-за чего -- у меня есть дочурка, маленькая -- вѣдь я изъ-за нея..." И, дѣйствительно, она сдѣлаетъ это изъ-за Эми. А заглядывать въ будущее -- гдѣ же ей!... Я не льстилъ себя надеждой, что Нанси очень любитъ меня. Но я зналъ, что со мной она въ безопасности. Она не была честолюбива, не стремилась къ головокружительнымъ высотамъ и не требовала отъ окружающихъ большей доли поклоненія, чѣмъ та, на какую она имѣла право. Съ своимъ ребенкомъ и въ своей квартиркѣ она чувствовала себя вполнѣ счастливой. Ума у нея было ровно настолько, чтобъ понимать, какъ ее глупо воспитали. Снобизма въ ней особеннаго не было, хоть она и гордилась немножко тѣмъ, что отецъ у нея былъ пасторъ. Съ другой стороны, хоть ей и начинили голову афоризмами и библейскими и просто-напросто житейскими, и сама она нерѣдко говорила общими мѣстами, ту ходячую мудрость, которой была набита ея голова, ей и на умъ не приходило примѣнять на дѣлѣ.
   И тѣмъ не менѣе Нанси съ ея идіотской довѣрчивостью, ея трогательной откровенностью, ея великодушіемъ, способностью отъ всякаго пустяка приходитъ въ восторгъ, ея дѣтской серьезностью и грустнымъ личикомъ, была прелестна и достойна любви. И, извинившись передъ нею мысленно за свое возмутительное поведеніе, я на время пересталъ думать о ней, хоть и продолжалъ итти по направленію къ ея квартирѣ.
   По пути я зашелъ въ лавочку, откуда мнѣ по утрамъ приносили газету и гдѣ я привыкъ покупать табакъ. Лавочку содержалъ человѣкъ съ песочнаго цвѣта волосами и заика, неизмѣнно сообщавшій мнѣ сенсаціоннѣйшія вѣсти о войнѣ.
   Сегодня онъ встрѣтилъ меня сіяющій и сразу началъ: "Слыхали вы послѣдній анекдотъ о кайзерѣ? Въ Вечернихъ Новостяхъ. Я вамъ сейчасъ прочту".
   Онъ никогда мнѣ не навязывалъ газетъ, наоборотъ, всегда старался прочесть мнѣ вслухъ самое интересное, чтобы избавить меня отъ расхода.
   Я кротко выслушалъ это мучительное чтеніе, потомъ спросилъ четвертку табаку и коробку моихъ любимыхъ папиросъ. Со времени начала войны я отказался отъ нихъ. Теперь мнѣ показалось вдругъ, что это было глупо съ моей стороны.
   Двѣ женщины, вошедшія въ лавочку послѣ меня, выбирали поздравительныя карточки къ Рождеству, продолжая начатый раньше разговоръ.
   -- Бѣдняжка! Да. Это ужасно грустно. Папаша страшно огорченъ. Они, вѣдь, школьные товарищи. Страшные были оба проказники. Вотъ что значитъ война!
   Другая поглядѣла на нее строго.
   -- У меня есть знакомый, который говорилъ съ кайзеромъ.
   Она не прибавила: "На-ка, выкуси!" Но видъ у нея былъ такой, какъ будто она это думала. Первая женщина, должно быть, почувствовала себя уничтоженной, но мнѣ какъ разъ въ этотъ моментъ подали сдачу, и я вышелъ изъ лавочки, такъ что отвѣта ея уже не слыхалъ.
   Я недолго думалъ объ этихъ женщинахъ, но логическое развитіе мыслей, которымъ былъ данъ толчокъ этимъ маленькимъ инцидентомъ, скоро привело меня обратно къ Адріану.
   Въ послѣднія недѣли я много слышалъ отъ него о Британской имперіи, газетахъ и войнѣ. Онъ отказывался быть рабомъ ходячихъ мнѣній. Но не особенно громогласно провозглашалъ и свои собственныя. По всей вѣроятности, страха онъ не зналъ, но и не находилъ, чтобы это давало ему право каждому шипѣть въ лицо: "Я никого на свѣтѣ не боюсь". Онъ находилъ это вульгарнымъ.-- "Притомъ же,-- говаривалъ онъ мнѣ не разъ,-- если ты начнешь давать людямъ добрые совѣты и вѣчно съ ними приставать, можетъ случиться, что ими и воспользуются, а ты подумай, что это будетъ за ужасъ. Жизнь станетъ прѣсной и безвкусной".
   Адріанъ -- одинъ изъ немногихъ, увѣренныхъ, что у нихъ хватаетъ смѣлости разсмотрѣть вопросъ съ обѣихъ сторонъ.
   До этого злополучнаго августа я въ жизни своей не читалъ передовицъ о нашемъ флотѣ, не слушалъ ораторовъ и не интересовался вопросомъ, когда у насъ снова будутъ общіе выборы въ парламентъ. Меня занимали только личныя дѣла, мои собственныя и моихъ друзей. Меня могли волновать лишь такіе вопросы, какъ, напримѣръ, новѣйшія теченія въ декоративномъ искусствѣ. Сверхмѣрные налоги, быть можетъ, такъ же огорчительны, какъ и сверхчеловѣки, да мнѣ-то какое до этого дѣло? Ирландскій вопросъ не находилъ отклика въ моей душѣ, и Ближній Востокъ интересовалъ меня лишь роскошью своихъ костюмовъ. но какъ только разразилась война, я даже и въ самомъ началѣ не могъ похвастать такой отрѣшенностью отъ злобы дня, какъ Адріанъ.
   Идя по тускло освѣщеннымъ, таинственнымъ уличкамъ Кенсингтона, мимо тихихъ маленькихъ домиковъ и намокшихъ деревьевъ, съ которыхъ капала вода, я думалъ о томъ, правъ ли Адріанъ. Если-бъ возможно было убѣдить обывателя въ томъ, что онъ живетъ чужимъ умомъ и говоритъ чужими словами, изрекая готовая истины, цѣнности которыхъ онъ отнюдь не провѣряетъ, онъ пришелъ бы въ такой же ужасъ, какъ человѣкъ, внезапно утратившій вѣру въ Бога, или же дѣти, у которыхъ явились серьезныя причины усомниться въ своей матери. Особенно, если бы эти чужія, готовыя мнѣнія касались его религіи, его понятій о добрѣ и злѣ или же его патріотизма. Но зауряднаго обывателя переубѣдить невозможно. Предположимъ даже, что Британская имперія и вправду не что иное, какъ колоссальнѣйшее коммерческое учрежденіе, съ магазинами, складами, товарами, продавцами и покупателями, эксплоатируемое коммерсантами, по большей части евреями. Предположимъ, что абстракція, видимою эмблемой которой является британскій флагъ,-- всего только живописный аксессуаръ этого огромнаго торговаго дѣла, имѣющій цѣлью позолотить пилюлю для тѣхъ, кто не имѣетъ отношенія къ торговлѣ, и самимъ торговцамъ давать возможность напоминать себѣ, что они преслѣдуютъ не однѣ лишь цѣли матеріальной выгоды. Предположимъ, что именно британскій лавочникъ и былъ причиною войны. Можетъ быть, все это и такъ, но что же изъ того? Развѣ интенсивность эмоцій, вызванныхъ тѣмъ, что во всемъ этомъ есть нематеріальнаго, не возрастала день за днемъ, атомъ за атомомъ, поддерживаемая здѣсь живой поэмой, тамъ сокрушеннымъ сердцемъ, утѣшеннымъ любовью къ родинѣ, и развѣ постепенно идея великой Британіи не сдѣлалась наглядной, осязаемой, чѣмъ-то такимъ, ради чего не только стоитъ сражаться -- идеи большей частью таковы -- но и чему обязательно служить?
   Какой-то дьяволенокъ внутри меня силился подыскать для меня оправданіе, указывая мнѣ слабыя стороны въ теоріи, мало понятной для меня. Я прогналъ дьяволенка и взглянулъ прямо въ лицо положенію. Не будь тутъ Нанси, осложнившей это положеніе, для меня было бы ясно, что мнѣ дѣлать. Мысль стать солдатомъ, какъ и вначалѣ, улыбалась мнѣ. Сознаюсь, даже и чисто народное представленіе о наградѣ воина казалось мнѣ очень и очень привлекательнымъ. Вернувшись изъ окоповъ, пройти церемоніальнымъ маршемъ по Лондону подъ восторженные клики восторженной толпы -- вѣдь это же очаровательно; пасть въ бою -- несомнѣнно, лучшій способъ уйти изъ этого міра. Промежуточныя возможности -- рана съ раздробленіемъ кости, мучительная жажда, запахъ хлороформа, крѣпкая бѣлая рука хирурга... перспектива сдѣлаться сандвичъ-меномъ -- тогда еще не приходили мнѣ на умъ.
   Смертный бой со стороны можетъ казаться звѣрствомъ, возмутительною бойней, но участники его далеко не всегда, и даже не часто, доходятъ до озвѣрѣнія. Нигдѣ такъ ярко не проявляются и свойственныя лишь человѣку качества -- самоотверженность и рыцарство, какъ на войнѣ, нигдѣ не поднимаются они на такую божественную высоту. Несомнѣнно, въ войнѣ есть своя красота и она окружаетъ человѣка ореоломъ славы. Потомъ будетъ, по крайней мѣрѣ, на что оглянуться назадъ, какъ говорится, чему порадоваться въ прошломъ, надъ чѣмъ посмѣяться.-- "Участвовалъ ли я въ великой войнѣ? Ну, разумѣется, почти всѣ были тамъ. Не были только жалкіе людишки"...
   Нѣсколько дней тому назадъ я видѣлъ счастливыя, радостныя лица раненыхъ, которыхъ везли съ Чаринхъ-кросскаго вокзала. Я не былъ бы человѣкомъ, если бы не позавидовалъ имъ.
   Луна, почти достигшая предѣла своей полноты, выглянула на мигъ изъ-за сердито сталкивавшихся мелкихъ тучекъ, посеребривъ ихъ разорванные края, потомъ спрятала ликъ свой за ихъ безпорядочную битву, но все же иногда просвѣчивала сквозь скользящее облачко. Повсюду небо было почти ровнаго сѣраго цвѣта, грозившаго дождемъ, но всюду съ чуть подернутыми дымкой глубокими прорывами лазури.
   Но вѣдь война состоитъ не изъ однихъ только героическихъ приступовъ и бурнопламенныхъ атакъ; въ ней больше, много больше утомительныхъ переходовъ и еще болѣе томительнаго ожиданія; приходится и голодать, и холодать, и мокнуть подъ дождемъ, и стоять по колѣни въ водѣ въ вонючихъ ямахъ; гнуть спину надъ канцелярскою работой и по цѣлымъ днямъ раскатывать въ моторахъ по невозможнѣйшимъ дорогамъ.
   Не бѣда. Все это нужно, и великое сознаніе необходимости, пользы того, что дѣлаешь, должно придать всему романтическую окраску.
   Снова и снова я задавалъ себѣ вопросъ: что долженъ испытывать человѣкъ, впервые очутившійся подъ огнемъ? Викторъ Лезерселль на-дняхъ устроилъ конкурсъ для раненыхъ подписчиковъ, возвратившихся съ фронта. Наиболѣе ярко описавшимъ свои впечатлѣнія будутъ выданы призы: папиросы, шоколадъ или деньги -- половина объявленной стоимости папиросъ и шоколада. Должно быть, мой ловкачъ-издатель вошелъ въ какое-нибудь соглашеніе съ поставщиками этихъ роскошей. Я лично думаю, что я бы приросъ къ землѣ отъ страха, если-бъ надъ моей головой рвались снаряды. Вѣроятно, ощущеніе было бы вродѣ того, какое я однажды испыталъ, когда, карабкаясь на обрывистый бокъ утеса, схватился рукой за камень, а онъ оторвался... Но мнѣ все-таки кажется, что, если идешь на войну безъ заботы на душѣ, кромѣ какъ о собственной шкурѣ, если можешь сказать себѣ: "Я никѣмъ особенно не дорожу, да и меня никто не любитъ",-- шрапнель кажется не такой уже страшной. Но пока Нанси не обезпечена, я не могу такъ разсуждать.
   Адріанъ говоритъ: "Сиди дома". Но какое же право имѣетъ Адріанъ рѣшать за другихъ? Развѣ я просилъ его объ этомъ? Хотѣлъ ли я, чтобъ онъ мнѣ подсказалъ именно этотъ отвѣтъ на мои сомнѣнія, или же я повѣдалъ ему свою исторію лишь для того, чтобы самому со стороны посмотрѣть на свое положеніе и увидѣть его въ надлежащемъ свѣтѣ? Едва ли мнѣ нужны были его совѣты. Мнѣ хотѣлось только участія, хотѣлось бы услышать отъ него: "Бѣдняга! Однако, здорово ты влопался!" Рѣшать здѣсь долженъ я одинъ, и съ помощью одной лишь Нанси, Вѣдь есть же все-таки возможность, что она какъ-нибудь пристроится. Вѣдь время еще не ушло. Понадобятся новые и новые отряды добровольцевъ. Что-нибудь неожиданное можетъ случиться... И тутъ я понялъ, наконецъ, до какой степени мнѣ хочется пойти...
   Холодный воздухъ вечера бодрилъ меня; я быстро шагалъ по темнымъ, таинственнымъ улицамъ; Найтсбриджъ въ этомъ тускломъ освѣщеніи казался глубокимъ проваломъ, а Пиккадилли -- неосвѣщенной эспланадой надъ моремъ тумана. И все же Лондонъ былъ прекрасенъ. Этотъ кошерный рай, неосвѣщенный, казался романтическимъ, облагороженнымъ. На-дняхъ Викторъ Лезерселль жаловался мнѣ на это. Онъ, конечно, недоволенъ: "Ну, я васъ спрашиваю, какъ разсудительнаго человѣка: къ чему погружать городъ во мракъ? У насъ и безъ того не весело на душѣ, и вѣдь это хоть на кого можетъ нагнать уныніе. Чѣмъ меньше свѣта -- тѣмъ мрачнѣе на душѣ. Вѣдь это же нелѣпо. Какой смыслъ? Вы думаете, нѣмцы не знаютъ Лондона, какъ свои пять пальцевъ, и куда лучше, чѣмъ мы его знаемъ? Вы думаете, цеппелины очень огорчатся, если мы погасимъ нѣсколько лишнихъ лампъ? Какъ бы не такъ! Я не стыжусь признаться, дружище, что меня это удручаетъ. Достаточно пройти по Лейстеръ-скверу, чтобъ расхныкаться. А намъ нужно подбадривать себя. Вы видѣли мое письмо въ Вечерней Почтѣ?"
   Болѣе пожилымъ и мудрымъ это напоминало ихъ молодые годы.
   Но окунуться въ это романтическое настроеніе надолго было трудно. Война брала свое. Не только на каждомъ шагу попадались люди въ защитной формѣ, но и чувствовалась разница между ними теперь и годъ назадъ: въ выраженіи лицъ, въ увѣренности поступи, въ глазахъ, уже заглянувшихъ въ лицо опасности. И если необычна была тьма на улицахъ, то еще необычнѣе, были порой прорѣзывавшіе ее лучи свѣта. Я только сталъ спускаться по ступенькамъ къ Мэллю, гдѣ огромная колонна врѣзывалась въ мракъ, какъ меня рѣзнулъ по глазамъ, дрожащій свѣтъ, голубоватый и холодный: Я перешелъ черезъ Конногвардейскій плацпарадъ и увидалъ брошенные бараки, въ которыхъ теперь записывали добровольцевъ. Нѣсколько человѣкъ безцѣльно блуждали около нихъ. Должно быть, томимые тою же мыслью, какъ и я. За день они не успѣли прійти къ опредѣленному рѣшенію и теперь бродили въ нерѣшимости, то становясь въ самый конецъ длиннаго хвоста ждавшихъ очереди,-- хотя теперь ужъ не такого длиннаго, какъ въ первые дни,-- то отходя. Казалось, вотъ-вотъ они надумаются, войдутъ въ баракъ -- и выйдутъ оттуда ужъ солдатами.
   Быть можетъ, завтра же они надумаются. А я -- когда же я надумаюсь?...
   Огромный домъ -- какое-то казенное зданіе -- высился мрачною громадой, оплотомъ добрыхъ намѣреній, неисповѣдимыхъ плановъ и закопченаго камня. Тамъ, гдѣ крыша чуть замѣтной полоской отдѣлялась отъ неба, свѣтился желтоватый огонекъ. Отъ времени до времени гдѣ-то наверху звенѣлъ электрическій колокольчикъ. Чувствовалось, что гдѣ-то происходитъ что-то важное, чреватое послѣдствіями; объ этомъ звенѣлъ колокольчикъ наверху, объ этомъ шепталъ вѣтеръ. По Даунингъ-стритъ я прошелъ въ Уайтхоллъ. Часы пробили полночь. Итти къ Нанси было уже поздно. Я рѣшилъ повернуть домой. Но остановился передъ мрачною громадой военнаго министерства, лишь съ нѣсколькими освѣщенными окнами. "Изъ всѣхъ зданій на свѣтѣ,-- думалъ я,-- сегодня это, быть можетъ, самое важное". Я медленно прошелъ мимо трактира, еще открытаго. Выскочившій изъ двери посыльный чуть не сшибъ меня съ ногъ и сломя голову помчался дальше. Я остановился и поглядѣлъ ему вслѣдъ. Куда это онъ такъ спѣшитъ? Въ мирное время посыльные, навѣрно, такъ не бѣгали. На Трафальгарскомъ скверѣ я взлѣзъ на имперіалъ омнибуса, гдѣ нѣсколько шумливыхъ юныхъ Томми отводили душу пѣснями.
   Какъ только я запишусь добровольцемъ, мой уголъ зрѣнія сразу измѣнится, и, вмѣсто того, чтобъ видѣть многое снаружи, я буду видѣть весьма немногое, но изнутри. Рядовому солдату изъ интеллигентовъ, думается мнѣ, приходится довольствоваться собственнымъ обществомъ. Подготовительная стадія, тренировка, обученіе будутъ-де легкими: тутъ дѣло до только въ утомительности -- это вопросъ настойчивости и крѣпости мускуловъ, но вся эта скука ожиданія, невѣжественные товарищи...
   Я думалъ обо всемъ, что мнѣ придется бросить. Въ концѣ-концовъ, жизнь привлекательна, даже и во время войны. И Нанси съ ея нелѣпою очаровательностью, и работа...-- вѣдь не для одного же только Лезерселля я работаю. Покончивъ съ тѣмъ, что мнѣ приходилось дѣлать безъ вдохновенія и по обязанности, съ какой-нибудь жалкой насмѣшкой надъ германцами, я откладывалъ это въ сторону и рисовалъ эскизы мѣломъ, или иллюстрацію къ будущей книгѣ Адріана, или же портретъ Эми,-- вѣрнѣй, карикатуру масляными красками и преплохую,-- но Нанси требовала, чтобъ я написалъ портретъ ея дочурки. А затѣмъ, чуть не каждый день, бесѣды съ Адріаномъ, этимъ лучшимъ изъ друзей, который самъ нуждался въ моемъ обществѣ и убѣждалъ меня остаться. Мягкая постель и вкусная и во-время ѣда теперь меньше кололи мою совѣсть. И любимыя папиросы я снова разрѣшилъ себѣ. Подобно большинству людей, я начиналъ охладѣвать къ войнѣ. Новостей почти не было, что-либо волнующее чрезвычайно рѣдко. Хорошо было бы принять участіе въ бою, убить пруссака, совершить "геройскій подвигъ". Но если мнѣ придется и остаться дома, чтобы заботиться о Нанси, -- это не такъ ужъ плохо. Надо постараться усвоить себѣ Адріанову теорію объ имперіи и войнѣ и самому освоиться съ ней. Тогда я буду счастливъ, хотя бы всѣ вокругъ и презирали меня.
   

XIX.

   На другой день я пошелъ къ Нанси. Утромъ ко мнѣ забѣжалъ Адріанъ, по дорогѣ къ мастеру, который вставлялъ ему картины въ рамки, и пригласилъ меня на чай, прося и Нанси захватить съ собою.
   -- Она, навѣрное, скучаетъ, ей слова сказать не съ кѣмъ, кромѣ какъ съ тобой.
   Я немножко смутился, зная, что послѣ давешняго разговора Адріанъ, сознательно или безсознательно, но непремѣнно будетъ разсматривать ее словно подъ микроскопомъ большой силы. Однако же принялъ приглашеніе.
   -- Въ такомъ случаѣ купи къ чаю песочныхъ пирожныхъ, и ты разъ навсегда купишь ея благоволеніе. Вотъ не знаю, какъ. быть съ ребенкомъ. Иной разъ ей удается оставить Эми дома, но не всегда.
   Кромѣ поденщицы, приходившей по утрамъ дѣлать всю черную работу, у Нанси бывала иной разъ въ распоряженіи еще какая-то дѣвица, на которую она иногда оставляла Эми, взамѣнъ чего дѣвица получала чай съ сардинками.
   Я нашелъ Нанси въ ея крохотной кухонькѣ, стряпающей что то на газовой плитѣ. "Дѣвица" только что привела Эми съ утренней прогулки, просунула ея толстенькія ножонки подъ защитную перекладину креслица и теперь завязывала ей нагрудничекъ. Я присѣлъ на край стола, наблюдая за этой процедурой. Я не могъ заставить себя особенно заинтересоваться туповатой Эми, но, не будучи ни хорошенькой, ни привлекательной, она все же была здоровымъ ребенкомъ, исправно ѣла и спала и характера была ровнаго и усидчиваго. Когда я вошелъ, ей только что прочли нотацію за то, что она подошла слишкомъ близко къ печкѣ и взяла въ руки коробку спичекъ.
   -- Осторожнѣй, дѣтка, ты обожжешься,-- говорила Нанси.-- Положи коробочку. Слышишь? Сейчасъ положи! Надо слушаться маму. Боженька не будетъ любить тебя, если ты не будешь слушаться мамы.
   Въ маленькую головку Эми уже внѣдряли начатки религіи возмездія.
   -- Ѣсть хоцца,-- монотонно и спокойно повторяла Эми.
   -- Не "хоцца", а хочу, милочка,-- поправляла Нанси.-- Это она отъ дѣвочки перенимаетъ,-- прибавила она, когда "дѣвочка" вышла изъ комнаты.-- Нехорошо, Эминька, говорить "хоцца". Надо говорить: хочу.
   -- Хочу,-- покорно повторила Эми.
   И снова затянула свое: "ѣсть хоцца".
   -- Эми,-- вмѣшался я,-- если ты будешь такъ говорить, ты никогда не будешь принята ко двору и не выйдешь замужъ за принца, и не получишь шоколадки. Слышишь? Смотри же, это тебѣ предостереженіе: никогда такъ не говори, если только, конечно, это не войдетъ въ моду.
   -- Секоладки хоцца.
   -- Напрасно вы это сказали,-- нахмурилась на меня Нанси.-- Теперь она не успокоится, покуда не получитъ шоколадку.
   -- Ничего. У дяди Джорджа есть въ карманѣ шоколадинки. И если Эми будетъ умницей послѣ обѣда...
   Нанси нагнулась, обвернувъ свои пальчики старымъ чулкомъ, который она нарочно для этого держала въ кухнѣ, и вытащила изъ печки небольшую сковородку.
   -- Какой вкусный обѣдъ мама приготовила своей бэбинькѣ!
   -- Не бэбинькѣ,-- дѣвоцкѣ,-- возразила Эми, но, увидя рыбу, сваренную въ молокѣ, больше не стала спорить.
   -- Надо будетъ заняться Эми, она совсѣмъ не умѣетъ сидѣть за столомъ,-- рѣшительно сказала Нанси.
   -- Ну что, Лезерселль не подаетъ признаковъ жизни?
   -- Нѣтъ, и не подастъ, навѣрно, хоть жди его до окончанія вѣка. Нѣтъ, правда, онъ ужасно грубый.
   -- Кто его знаетъ! Съ нѣкоторыми людьми надо къ нимъ непремѣнно приставать, напоминать имъ, а другихъ лучше не трогать. Если до конца недѣли онъ не напишетъ и не позвонитъ, я зайду къ нему, будто случайно, и тогда, можетъ быть, онъ самъ что-нибудь скажетъ. Но только, пожалуйста, не думай объ этомъ и не огорчайся. Право же, не стоитъ.
   Нанси соскользнула съ кресла на коверъ -- этотъ разговоръ происходилъ уже въ гостиной -- и, опираясь локтемъ на мое колѣно, смотрѣла въ огонь. Ея кудрявые свѣтлые волосы растрепались отъ возни на кухнѣ; на ней все еще былъ синій кухонный передникъ; маленькія ручки ея были красны; откуда-то торчалъ кусочекъ бѣлой тесемки. Мнѣ ужасно хотѣлось потянуть за него. Полулежа, полусидя, она изогнулась необычайно граціозно.
   -- Нѣтъ, стоитъ,-- возразила она,-- что бы ты тамъ ни говорилъ, мнѣ необходимо найти работу. Сказать по правдѣ, я сейчасъ читала очень подходящую ко мнѣ исторію.-- Она указала на затрепанную дешевую книжонку съ завернутыми углами, валявшуюся на полу.-- Смѣшно, не правда ли? Я не придаю значенія такимъ выдуманнымъ разсказамъ, какъ и ты, а все-таки если похоже, иной разъ запомнится. Когда я читала эту книжечку,-- тамъ героиня тоже дочь священника, и онъ былъ такой же бѣдный, какъ и папочка,-- мнѣ все казалось, что это про меня написано; только, конечно, авторъ вѣдь меня не знаетъ. Кое-чему-таки научишься изъ книгъ.
   -- Нанси,-- рѣзко прервалъ я ее,-- если ты хочешь учиться, учись у меня, а не по этимъ глупымъ книжонкамъ. Ничего въ нихъ путнаго ты не найдешь.
   -- А знаешь, вчера у меня была сестра; утромъ я получила отъ нея открытку съ предупрежденіемъ, что она пріѣдетъ. Смѣшная она, знаешь. Впрочемъ, ты еще не знаешь ея. Иной разъ нѣсколько недѣль пройдетъ -- она и не вспомнитъ обо мнѣ, а потомъ вдругъ является. Ну, словомъ, вчера она пріѣхала, стала вотъ тутъ, у камина, оглядѣлась вокругъ, оглядѣла меня и говоритъ: "Нанси, я всегда знала, что ты добромъ не кончишь. Ты паршивая овца въ нашей семьѣ". Я, конечно, спрашиваю у нея, что она хочетъ этимъ сказать. А она засмѣялась, т.-е. не то, что засмѣялась, а какъ-то фыркнула, совсѣмъ, какъ мама -- она въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ очень похожа на покойницу маму -- и говоритъ: "Ты что же это красная вся стала, точно свекла?" А мнѣ и правда краска бросилась въ лицо, должно быть, оттого, что совѣсть нечиста. Ну, думаю, догадалась. Да и какъ же не догадаться?... "Сколько же, спрашиваетъ, онъ тебѣ даетъ?" Ну, я обидѣлась: "Тебѣ какое дѣло?" "Да я, говоритъ, ничего, только ты лучше прежняго живешь; прежде вы хуже жили. Вѣдь я же знаю, что Гарри отъ тебя ушелъ. Должно быть, онъ хорошо зарабатываетъ и даетъ тебѣ достаточно". Понимаешь? Оказывается, это я изъ-за своей глупой совѣсти такъ вся зардѣлась. Я думала, она говоритъ о тебѣ... Ну, тутъ я разсмѣялась. Она больше объ этомъ и не говорила, только все убѣждала меня найти себѣ работу. "Это, говоритъ, будетъ тебѣ полезно, а то одинъ ребенокъ не заполняетъ всего твоего времени". Я ей прямо въ глаза сказала, что съ меня и одного достаточно. И сказала, что я ищу работы. "Это хорошо, Нэнсъ". Она вѣдь старше меня, моя сестра, Дорисъ. И, разумѣется, у нея четверо, такъ она думаетъ, что и всѣмъ это нужно; ну и Джекъ, ея мужъ, любить, чтобы все было корректно, какъ ты говоришь. Правда, у него хорошее мѣсто. Его фирма имѣетъ теперь кучу заказовъ, благодаря войнѣ. Но все-таки Дорисъ ужасно какая строгая. Положимъ, она-таки и лучше меня, но все-таки... Если-бъ она узнала, она была бы очень шокирована, но много разговаривать не стала бы... По-своему она вѣдь очень любитъ меня, больше, чѣмъ я ее. Мнѣ такъ передъ ней совѣстно. Она говоритъ, что, если-бъ я достала себѣ хоть какую-нибудь работу, чтобы немножко платить за свое содержаніе, я могла бы жить у нихъ.
   Я воспроизвожу эту рѣчь Нанси безъ тѣхъ вставныхъ словечекъ и репликъ, которыми я помогалъ ей, сколько могъ.
   -- Тебѣ развѣ хочется жить у нихъ?-- спросилъ я съ какой-то странной, непослѣдовательной ревностью.
   -- Хочется?! Что за вопросъ! Совсѣмъ мнѣ этого не хочется, но какъ же быть? Джекъ, ея мужъ, надѣется что-нибудь найти для меня. Одинъ его пріятель -- только онъ служитъ въ другомъ мѣстѣ -- можетъ быть, устроить меня на мѣсто, прислуживать въ одномъ изъ кафе Маркгэма. Конечно, жалованье небольшое. И лучше даже не думать, что бы на это сказала покойница мама. Но вѣдь надо же мнѣ что-нибудь дѣлать. А Дорисъ не обидитъ Эми, и ей будетъ веселѣй съ другими дѣтьми.
   Съ минуту я смотрѣлъ въ огонь.
   -- Такъ грустно думать, что все это придется бросить!-- продолжала Нанси.-- Но мебель, которая получше, можно поставить въ складъ, до окончанія войны, по крайней мѣрѣ, ту, что въ этой комнатѣ, и остальное продать.
   -- Ты что же, хочешь совсѣмъ со мной разстаться?
   При этихъ словахъ она обернулась, заглянула мнѣ въ глаза и спрятала лицо у меня на груди. И, обнимая ее, я горячѣе, чѣмъ когда-либо желалъ, чтобы войны никакой не было.
   -- Ты самъ знаешь, самъ знаешь, -- повторяла она.-- Но это такъ гадко, такъ жестоко съ моей стороны сидѣть у тебя на плечахъ. Я же знаю, что ты самъ бѣдный. Но, ты увидишь, это ненадолго. Когда кончится война, но до тѣхъ поръ ты самъ уйдешь отъ меня... Мы будемъ видѣться отъ времени до времени... Дорисъ незачѣмъ знать...
   -- Твоя сестра, повидимому, недурная женщина,-- сказалъ я, чтобы выиграть время,-- но, видишь ли, прислуживать посѣтителямъ въ чайной, мнѣ кажется, совсѣмъ для тебя неподходящее дѣло.
   -- Но зато тамъ ничего не надо знать. Вотъ почему. Тамъ не нужно ни стенографіи, ни французскаго языка, хотя французскій я немножко знаю.
   -- Зато тамъ нужно многое другое, о чемъ ты не имѣешь представленія. Но, ради Бога, сейчасъ не будемъ больше говорить объ этомъ. Это никуда не уйдетъ.
   Она снова зарылась лицомъ въ мой пиджакъ и угнѣздилась у меня на колѣняхъ.
   -- А я сказала сестрѣ, что я согласна.
   -- Нанси, ты не должна дѣлать такихъ вещей, не посовѣтовавшись со мной. Ты совершенное дитя, гораздо больше дитя, чѣмъ Эми. Напиши своей сестрѣ, что ты передумала или, по крайней мѣрѣ, что съ этимъ можно повременить. И не будемъ больше говорить объ этомъ.
   -- Милый, не могу. До сихъ поръ я и не сознавала, какъ мнѣ хорошо было съ тобой и какой ты чудный. О, зачѣмъ тебѣ эта твоя квартира въ Кенсингтонѣ? Почему бы тебѣ не поселиться здѣсь, со мной? Я -- мнѣ такъ хотѣлось, съ самаго начала, жить съ тобою вмѣстѣ,-- мнѣ все равно, что про меня будутъ говорить. Вѣдь это даже неестественно, что мы такъ, врозь... Вѣдь все равно; ужъ грѣхъ, такъ грѣхъ. Коіда ты уходишь вечеромъ, мнѣ такъ всегда бываетъ грустно. Я всякій разъ иду къ окну и прислушиваюсь къ твоимъ шагамъ на улицѣ. И думаю иной разъ, что ты, навѣрное, не любишь меня; если-бъ любилъ, не оставлялъ бы меня такъ, одну...
   Я ей сказалъ, что я люблю ее; но въ словахъ моихъ не было души.
   -- Милая моя дѣвочка, даже и въ этой части города такія вещи вызываютъ массу непріятныхъ замѣчаній.
   -- Ну да, конечно; это было глупо съ моей стороны. Вѣдь я же знаю, что ты это ради меня... Но мнѣ прежде всегда было плевать на то, какъ про меня будутъ говорить люди. Теперь, пожалуй, нѣтъ. Видишь ли, когда кого-нибудь очень любишь, только онъ и важенъ, остальное не идетъ въ счетъ. Мнѣ мучительно думать, что ты такъ много тратишься на меня, я долго не могла бы жить такъ. Вотъ почему я все стараюсь достать себѣ работу и сказала Дорисъ, что я пойду къ Маркгэму.
   -- Нанси, никогда больше не говори со мной о деньгахъ и о тратахъ... Слышишь? Я этого не выношу. Такихъ счетовъ не должно быть между людьми, которые любятъ другъ друга.
   -- Это правда. Да меня прежде и не стѣсняло, что я живу на твой счетъ; только теперь, съ этой войной, когда все такъ вздорожало и не знаешь, что будетъ дальше...
   -- Нанси, дурочка! Когда же ты будешь готова?
   Перспектива пить чай у Адріана очень плѣнила ее. Хотя ея знакомство съ нимъ было случайное, и она уже около года не видала его, а только слышала о немъ отъ меня, ей было любопытно увидать этого человѣка, которымъ я такъ восхищаюсь, у него дома.
   -- Пойдемъ пораньше и выйдемъ изъ омнибуса на углу Гайдъ-Парка. Вечеръ такой пріятный и въ паркѣ всегда масса раненыхъ катается на моторахъ, и мы увидимъ ихъ.
   -- Отлично. А ты потомъ опиши свои впечатлѣнія и отдай Лезерселлю. Онъ напечатаетъ и, въ видѣ иллюстраціи, приложитъ фотографію капрала съ перевязанной ногой, съ кошкой на плечѣ, съ ребенкомъ на колѣняхъ и женою сзади, которая опирается на спинку его стула.
   -- Премиленькая вышла бы картинка,-- сказала Нанси.
   

XX.

   -- А теперь, право же, вы должны сыграть намъ что-нибудь,-- уговаривалъ Адріанъ, уже не въ первый разъ.
   -- О, я не смѣю,-- отнѣкивалась Нанси.-- Я Богъ знаетъ ужъ сколько времени не упражнялась. И я ничего не играю наизусть. А ваши ноты врядъ ли мнѣ знакомы.
   Это было уже послѣ чаю. Адріанъ былъ очарователенъ. Очень мило разспрашивалъ про Эми, хотя объ ея существованіи узналъ только отъ меня, разсуждалъ о воспитаніи дѣтей, какъ будто у него у самого ихъ было семеро, зналъ, что для нихъ полезно и что вредно, разсказалъ Нанси, какъ однажды нянька обкормила его лепешками съ коринкой и какъ ужасны были для него послѣдствія.
   -- Вотъ ужъ не думала, что вы знаете и такія вещи!-- удивлялась Нанси, которой это, повидимому, напомнило кое-что изъ ея дѣтства.
   Затѣмъ онъ сталъ показывать ей фотографіи, собранныя въ двухъ большихъ альбомахъ: деревенскіе пикники, его сестра на четверенькахъ и на спинѣ у нея крохотный мальчуганчикъ; собаки и еще собаки, сельская церковь, и въ самыхъ разнообразныхъ позахъ и мѣстахъ; другіе люди, совершенно незнакомые, которыхъ онъ ей называлъ по именамъ. И все это ей страшно нравилось.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не уходите. вы должны сыграть намъ. Джорджъ Эдуардъ, скажи ей, чтобъ она сыграла.
   До этого мы чувствовали себя оба превосходно; да и нельзя было иначе. Но я зналъ, что Адріанъ любитъ похвастать своимъ роялемъ. А я, на горе, восхваляя Нанси и не предвидя, къ чему это можетъ привести, сказалъ ему, что она играетъ на роялѣ.
   Конечно, Нанси была польщена и, заставивъ себя еще немножко поупрашивать, подошла къ роялю, усѣлась и забарабанила неизбѣжную Прелюдію. Я сѣлъ поодаль и, прикрывъ лицо ладонью, сквозь пальцы наблюдалъ за Адріаномъ. Но онъ сидѣлъ, какъ каменное изваяніе. У него былъ очень выразительный ротъ, и дай онъ себѣ волю, онъ непремѣнно выдалъ бы себя.
   Нанси еще не кончила, когда снизу донесся звонокъ и стукъ отворявшейся двери. А затѣмъ -- шелестъ платья, стукъ отъ паденья зонтика и густой басъ Эверарда Денкерея. Черезъ минуту онъ и жена его -- одна важная, степенная, другой -- живой и суетливый -- вошли въ гостиную. Къ этому времени Нанси уже сидѣла въ креслѣ, а Адріанъ, стоя передъ ней, благодарилъ ее. Нѣсколько секундъ ушли на здорованье и наказы Адріана его глухой домоправительницѣ -- заварить свѣжаго чаю.
   -- Какъ хорошо, что мы нашли здѣсь Джорджа!-- радовался Эверардъ.-- Это называется убить двухъ зайцевъ однимъ камнемъ. Адріанъ, только пожалуйста не вздумай барабанить при мнѣ эту треклятую, -- прошу извиненія, господа,-- какъ бишь ее? забылъ названіе, и слава Богу!-- да еще такъ, что ее слышно за милю...
   Я не смѣлъ отвести глазъ отъ этого идіота. Но видѣлъ, какъ жена толкнула его подъ локоть. Она была не дура.
   -- Онъ ужасный медвѣдь, м-ръ Клозъ. Пожалуйста, не слушайте его. При мнѣ вы никогда еще такъ мило не играли.
   -- Мы пріѣхали повидаться съ бѣднымъ Артуромъ,-- пояснилъ Эверардъ, когда всѣ усѣлись, и Адріанъ принялся съ горя развязывать ленточку на коробкѣ шоколада, приготовленной для Нанси.-- Я надѣюсь увидѣть его завтра. Онъ только что вернулся.
   Эта вѣсть страшно взволновала меня. Я зналъ, что Эверардъ и жена его собираются пріѣхать въ Лондонъ, чтобы повидаться съ Артуромъ, но не зналъ, что Артуръ уже пріѣхалъ, и что черезъ нѣсколько дней и я увижу его, какъ только онъ немножко устроится. По ихъ словамъ, онъ чувствуетъ себя недурно: раны его почти зажили.
   -- Но бѣдный мальчикъ страшно много выстрадалъ,-- разсказывала м-ссъ Эверардъ.-- Его всего жестоко искромсали. Кажется, онъ раненъ осколкомъ разрывной гранаты. Да, подъ Ипромъ. Только чудомъ спасся отъ смерти. Мы очень боимся, что ѣздить верхомъ ему ужъ не придется. Сейчасъ доктора еще но могутъ сказать ничего опредѣленнаго.
   Подали чай, и, хотя мнѣ еще хотѣлось поговорить объ Артурѣ, другіе, болѣе учтивые, завели общій разговоръ. Немного погодя я отошелъ къ окну, вмѣстѣ съ Артуромъ и Эверардомъ. Они бесѣдовали о Лувэнѣ и Монсѣ; Эверардъ разсказывалъ намъ, какое дивное зданіе монсская ратуша, какая тамъ чудесная старинная мебель и каменная балюстрада надъ каминомъ, который онъ, для пущей наглядности, тутъ же и нарисовалъ на оборотной сторонѣ конверта.
   -- Теперь все это, навѣрное, разможжено... черти проклятые!
   Но я не очень слушалъ его. Краюшкомъ глаза я слѣдилъ за его женой, бесѣдовавшей съ Нанси за чайнымъ столомъ.
   Нанси краснѣла и крутила въ рукахъ свои перчатки, превращая ихъ въ сырой комочекъ. М-ссъ Эверардъ разсказывала ей о часовыхъ, охранявшихъ линію желѣзной дороги, которыхъ они видѣли наканунѣ, во время своего путешествія. По-моему, ея веселость была напускная. Нанси отъ времени до времени вставляла: "Да что вы"?"Право?", но поддержать разговоръ, бѣдняжка, не могла и, видимо, сидѣла, какъ на горячихъ угольяхъ. Мнѣ вспомнилась моя первая встрѣча съ м-ссъ Эверардъ. Тонъ ея голоса и тогда, и теперь былъ одинаковъ, чуть-чуть лишь отличаясь отъ ея обычнаго тона. У меня не было перчатокъ въ рукахъ, которыя бы я могъ крутить, но я тогда чуть не ободралъ у себя кожу на пальцахъ около ногтей. Я до смерти боялся м-ссъ Эверардъ. Она была такъ удивительно спокойна, такъ увѣрена въ себѣ. Потомъ я акклиматизировался. Теперь бѣдная Нанси, готовая провалиться сквозь землю, терпѣла ту же муку.
   М-ссъ Эверардъ въ полномъ смыслѣ слова хорошій человѣкъ. Ей, дѣйствительно, все равно, съ кѣмъ она говоритъ, изъ какого общества эти люди и какъ они воспитаны, лишь бы только это были милые люди и интересные. Я зналъ это отъ Эверарда, который жаловался мнѣ однажды, что жена его подружилась съ однимъ старымъ кучеромъ и что все, имѣющее какое бы то ни было отношеніе къ лошади, плѣняетъ ее. А потомъ самъ готовъ былъ откусить себѣ языкъ. Жена его чрезвычайно тактична и совершенно искренна,-- эти два качества не такъ несовмѣстимы, какъ они кажутся,-- но съ Нанси, какъ она ни старалась, она не могла быть вполнѣ естественной. Ея ли вина? Будьте сантиментальной соціалисткой или сантиментальной тори, вы не сможете говорить, какъ съ равной, съ женщиной, которую вы видите въ первый разъ и которая соединяетъ сознательность съ акцентомъ простолюдинки. И Нанси, и м-ссъ Эверардъ, и я -- всѣ мы были натянуты и чувствовали это. И я конфузился не меньше Нанси, особенно когда Адріанъ, съ деревяннымъ лицомъ, снова принялся завязывать коробку съ шоколадомъ.
   -- Да,-- запинаясь, говорила Нанси,-- только одинъ, насколько мнѣ извѣстно. Онъ гдѣ-то во Франціи. Онъ мнѣ приходится двоюроднымъ братомъ, но я, какъ говорится, мало съ нимъ знакома. Нѣтъ, не думаю, чтобы онъ былъ въ полку.
   -- Ахъ, тогда онъ, вѣроятно, въ штабѣ,-- рѣшила м-ссъ Эверардъ.-- Это и лучше: больше шансовъ уцѣлѣть.
   Нанси покраснѣла до ушей и еще больше растерялась.
   Ея кузенъ былъ бомбардиръ, но не могъ же я объяснять это всѣмъ.
   Мы все-таки ушли, наконецъ, и всю дорогу до дому я лихорадочно болталъ о чемъ попало, только-бъ не молчать. А передъ тѣмъ, какъ уйти, взялъ Нанси за плечи и пожурилъ ее еще разъ за то, что она отдала назадъ рояль.
   -- Ты стоишь этого. Ты никогда еще не играла такъ хорошо, какъ сегодня.
   Она повѣрила.
   -- Нѣтъ, правда? Ахъ, я такъ нервничала! А потомъ пришелъ м-ръ Денкерей и говорилъ такія вещи. Онъ, должно быть, не любитъ Рекмениноффа. Я чуть не фыркнула,-- такое у него было смѣшное лицо.
   Идя домой, я проклиналъ себя за малодушіе и глупость. Сегодня за чаемъ у Адріана я стыдился Нанси.
   

XXI.

   Какъ правильно замѣтилъ Эверардъ, въ томъ, что Артуръ такъ страшно былъ израненъ, была одна хорошая сторона -- больше ему ужъ не придется воевать, если только война не продлится еще несчетное число лѣтъ.
   -- Я лично думаю, что она кончится весной,-- говорилъ Эверардъ совершенно съ такою же увѣренностью, какъ онъ ранѣе говорилъ, что война кончится къ новому году.-- И конецъ будетъ внезапный. Конечно, я не знаю, можно ли разсчитывать,-- теперь такое время, когда нельзя вѣрить тому, что слышишь, и только половинѣ того, что видишь своими глазами,-- но все же я знаю это отъ...
   Мнѣ нравилась въ Эверардѣ его скромность, гораздо болѣе пріятная, чѣмъ наглая самоувѣренность человѣка, который увѣряетъ васъ, что онъ вчера обѣдалъ съ четырьмя министрами.
   Но съ Артуромъ я собирался говорить не о такихъ важныхъ вещахъ. Мнѣ хотѣлось бы получить отъ него, если возможно, точное описаніе его собственной, сравнительно небольшой, но очень жуткой доли участія въ войнѣ. Но я зналъ, что Эверардъ подыметъ шумъ и будетъ увѣрять, что его брата нельзя безпокоить.
   -- Ну, хорошо; я подожду.
   -- Но это и тогда взволнуетъ его. Съ Артуромъ, вѣдь, ты знаешь, очень трудно. Разсказывать онъ мастеръ. Умѣетъ создавать настроеніе. Онъ много мнѣ помогъ въ моей работѣ. Для военнаго у него очень развита фантазія. Но если онъ заберетъ себѣ въ голову быть скромнымъ или еще какую-нибудь нелѣпость въ этомъ родѣ, изъ него и дюжиною лошадей не вытянешь разсказа.
   -- Ну, лошадьми-то вытянешь. Противъ лошадей онъ не можетъ устоять,-- онъ слишкомъ любитъ ихъ.
   Однако же, когда дошло до дѣла, я былъ пораженъ не только разговорчивостью, но прямо-таки болтливостью Артура, такъ война подрываетъ искусственныя добродѣтели.
   -- ...Да, полное бездѣйствіе въ теченіе многихъ дней, ничего, кромѣ ожиданія. Это ужасно разбиваетъ нервы. Потомъ былъ у насъ бой, довольно-таки жаркій. Занятно. Весело. Эти мерзавцы здорово умѣютъ цѣлиться. Ну да и наши -- молодцы. Дай имъ только возможность показать себя, они покажутъ.
   -- Я? Невредимъ. Ни единой царапины. Это меня потомъ хватило, уже нѣсколько дней спустя, такъ, въ маленькой, случайной стычкѣ. Подвезло, что называется. Пристрѣлялись.
   Навѣстивъ Артура въ лазаретѣ, я засталъ его одного. Онъ былъ еще очень слабъ, не могъ обходиться безъ посторонней помощи, и это раздражало его. Никакъ не могъ, напримѣръ, раскурить самъ трубку, и мнѣ пришлось нѣсколько разъ чиркать спичкой, снова и снова поднося ее къ табаку. Не легкое дѣло раскурить чужую трубку.
   Артуръ какъ-то странно перемѣнился. Точно ему сразу вмѣсто тридцати лѣтъ стало сорокъ. Не то, чтобы онъ говорилъ иное или по-иному, чѣмъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Тутъ что-то болѣе тонкое, труднѣе уловимое. Ужасъ былъ въ томъ, что хотя онъ былъ теперь развалиной, измученнымъ страдальцемъ, глубоко достойнымъ сожалѣнія, онъ былъ менѣе прежняго симпатиченъ. Я не могъ обмануть себя и не могъ отрицать этого. Быть можетъ, это непріятное ощущеніе изгладится современемъ, когда война отодвинется, и его изуродованное тѣло вновь станетъ здоровымъ.
   Сбираясь въ лазаретъ, я радовался при мысли, что увижу Артура, но радость моя вмигъ погасла, когда я вспомнилъ о себѣ. Артуръ былъ горячимъ сторонникомъ всеобщей воинской повинности. Онъ находилъ, что каждый обязанъ нести свою долю общей тяготы. Я зналъ, что онъ не спроситъ меня ни о чемъ, только будетъ "коситься" на меня, употребляя его собственное выраженіе. А въ разговорѣ даже не затронетъ этой темы. Наоборотъ, будетъ разспрашивать меня, какъ идутъ мои офорты. Будь у него сынъ, онъ бы пристыдилъ его и заставилъ бы повиноваться себѣ, хотя и противъ воли, именно этимъ отказомъ затрогивать спорную тему.
   Но когда я пришелъ къ нему, онъ вовсе не косился на меня, а говорилъ о прошломъ больше, чѣмъ я ожидалъ, и вспоминалъ разные забавные случаи изъ области общихъ нашихъ переживаній.
   За дверью раздался голосъ сестры, громкій и ясный, видимо отвѣчающій кому-то, кто говорилъ шопотомъ. Черезъ минуту дверь начала потихонечку отворяться.
   -- Ахъ, ради Бога, да входите же, если вы входите!-- раздражительно крикнулъ Артуръ.
   Въ дверяхъ появилась женская голова подъ огромной шляпкой, и рука, силившаяся поднять вуаль, уронила ридикюль. Вслѣдъ затѣмъ въ комнату проскользнула худенькая маленькая женщина лѣтъ пятидесяти.
   -- Гостья къ вамъ, -- выговорила она лукаво.-- Какъ вы думаете: кто? Не угадаете.
   -- Что-жъ тутъ угадывать, когда я вижу,-- молвилъ Артуръ; появленіе худенькой женщины, видимо, и сердило, и забавляло его,-- Пожалуйте, тетя Эмили; присаживайтесь. У васъ шляпка съѣхала набокъ.
   -- Это неважно. Богъ съ ней, со шляпкой! Я пришла ненадолго, тебѣ не надо докучать.-- Она все еще говорила шопотомъ.-- Ну, какъ же чувствуетъ себя мой милый, дорогой племянничекъ? Бѣдный, мужественный мальчикъ! Ты очень страдаешь, дорогой мой? Ахъ, да я же знаю. Бѣдненькій!
   И она положила руку на его подушку.
   И отъ избытка чувства улыбнулась мнѣ.
   -- Пожалуйста, не уходите! и не думайте уходить!-- взмолилась она, когда я поднялся со стула.-- Я знаю, что вы большой другъ Артура, и потому считаю васъ какъ бы и моимъ другомъ,-- можно? Я хорошо знаю ваше лицо по фотографіямъ. У меня нѣсколько есть карточекъ въ моемъ альбомѣ, гдѣ вы сняты вмѣстѣ съ Артуромъ. Знаешь, Артуръ, я нынче утромъ видѣла твоего милаго брата; онъ остановился въ отелѣ. Въ отеляхъ, по-моему, такъ всегда неудобно. Онъ мнѣ сказалъ, что я могу зайти къ тебѣ, но только на минутку. Его милой жены я не видала,-- вы знаете мою племянницу Фрэнсисъ, м-ръ Ронъ?-- у нея голова болитъ. Боюсь, что это все отъ ужаснаго лондонскаго шума. Къ сожалѣнію, она очень подвержена головнымъ болямъ.
   М-ссъ Эверардъ, дѣйствительно, страдала головными болями, особенно передъ приходомъ тетушки Эмили.
   -- Но что же это, я все сама болтаю, а ты еще ничего не разсказалъ мнѣ о себѣ. Ты, должно быть, очень тяжело раненъ,-- страшно тяжело!-- причитала старушка заунывнымъ голосомъ.-- О, Боже! Боже! Какіе они гадкіе, эти германцы! А твоя бѣдная нога, полегче ей? Эверардъ говоритъ, что теперь она больше всего мучитъ тебя. Тебѣ бомба попала въ ногу?
   -- Да нѣтъ же. Совсѣмъ не бомба. Просто я повредилъ себѣ ногу, когда на отдыхѣ играли въ чехарду,-- растянулъ сухожиліе, ничего больше.
   -- Еще и это въ придачу ко всѣмъ твоимъ раненіямъ! Какой ужасъ!
   -- Да нѣтъ же, тетушка Эмили. Я былъ раненъ позже. Теперь ужъ все проходитъ. Вы не тревожьтесь обо мнѣ.
   -- Какой онъ мужественный, правда?-- пропѣла она тонкимъ голоскомъ.-- Этотъ ужасный кайзеръ! Богъ покараетъ его страшной карой, ужъ я знаю. День возмездія настанетъ!
   -- Вы позволите закурить?-- спросилъ Артуръ.-- Джорджъ, спички.
   -- Конечно, кури, сколько угодно, дорогой мой. Для меня загадка, почему это мужчины всѣ такъ любятъ курить. Должно быть, это имъ нравится. И, вѣроятно, успокаиваетъ нервы. Вы тоже много курите, м-ръ Ронъ? Но женщинамъ, по-моему, не слѣдуетъ курить. Это страшно неженственно. Но, можетъ быть, вы находите меня очень старосвѣтской?
   -- Кстати, о ногахъ, тетушка Эмили. Вамъ не разсказывалъ Эверардъ, какъ мы однажды взорвали нѣмецкій окопъ рукой подать отъ насъ. Конечно, все разворотили. Между прочимъ оттуда выкинуло человѣческую ногу: она взлетѣла на воздухъ и упала въ нашъ окопъ. Вотъ бы вы поглядѣли, какъ наши солдаты шарили по карманамъ, ища денегъ.
   -- Какой ужасъ! Человѣческая нога! И что же: много тамъ было денегъ? Артуръ, милый, теперь, когда тебѣ все-таки чуточку получше, ты разрѣшишь мнѣ попросить м-ра Эрлея навѣстить тебя? Онъ такой хорошій! И я увѣрена, что онъ будетъ въ восторгѣ. Самый голосъ его дѣйствуетъ такъ успокоительно...
   Я никогда раньше не слыхалъ имени м-ра Эрлея, но мнѣ нетрудно было угадать его профессію,-- или, можетъ быть, надо сказать: призваніе?
   -- Нѣтъ, не думаю, чтобъ я сейчасъ могъ переварить м-ра Эрлея,-- довольно рѣзко возразилъ Артуръ и застоналъ:-- О, ради Бога! скажите имъ, чтобъ они не давали хлопать этой проклятой двери!
   Лицо тети Эмили приняло еще болѣе горестное выраженіе, и она прошептала:
   -- О, Боже!
   Двери нигдѣ не хлопали, но Эверардъ предупредилъ меня: очевидно, намъ пора было уходить. Солдатамъ, эвакуированнымъ съ поля битвы, все время чудится хлопанье дверей, пушечные выстрѣлы и всевозможные звуки и шумы, которые мучительно ихъ раздражаютъ.
   -- Ладно,-- сказалъ я, какъ бы отвѣчая на знакъ, сдѣланный мнѣ Артуромъ.-- Я скажу сестрѣ, чтобъ она распорядилась. Я сейчасъ.
   Только при содѣйствіи сестры намъ удалось отдѣлаться отъ тетушки Эмили.
   Я проводилъ ее до ближайшаго омнибуса.
   -- Бѣдный, бѣдный мальчикъ! Вѣдь это онъ такъ отъ слабости раздражается... Какой ужасъ! Но Богъ вернетъ ему здоровье и силы, я увѣрена. Какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобъ онъ побесѣдовалъ съ м-ромъ Эрлеемъ! Я все-таки поговорю съ нимъ.
   -- На вашемъ мѣстѣ я бы не сталъ этого дѣлать, право,-- сказалъ я, какъ могъ, мягче.-- Погодите, пока Артуръ совсѣмъ поправится. Сейчасъ это можетъ только раздражить его. Я даже увѣренъ, что такъ будетъ.
   -- Я не могу понять, чѣмъ же тутъ раздражаться. Такой пріятный человѣкъ, такой деликатный; онъ привыкъ къ хорошему обществу, хоть и работаетъ преимущественно среди бѣдняковъ. Но, можетъ быть, вамъ лучше знать.
   Вечеромъ я обѣдалъ въ ресторанѣ, вмѣстѣ съ Эверардомъ и его женой, и, когда они спросили меня о моемъ визитѣ къ Артуру, я сказалъ имъ.
   -- Надо что-нибудь сдѣлать, какъ-нибудь предупредить повтореніе,-- замѣтилъ Эверардъ.
   -- Да, дорогой мой. Ты бы поговорилъ съ ней,-- предложила его жена.
   -- Да, что-нибудь надо будетъ сдѣлать,-- уже менѣе рѣшительно повторилъ Эверардъ.
   Но, разумѣется, онъ ничего не сдѣлалъ, да и что тутъ можно сдѣлать? Съ такими вещами невозможно бороться.
   

XXII.

   -- Мистеръ Лезерселль дома?-- освѣдомился я.
   -- Ваша фамилія, будьте любезны?
   Я сказалъ -- Фараонъ, оказывается, не зналъ Іосифа.
   -- Я доложу ему. Но онъ сегодня очень занятъ. Вы бы лучше условились заранѣе, письмомъ или по телефону.
   Это, дѣйствительно, было бы лучше, но я зашелъ случайно, проходя мимо.
   Въ этотъ день Лезерселль менѣе обыкновеннаго страдалъ маніей величія и, кромѣ того, какъ потомъ оказалось, хотѣлъ распечь меня, поэтому заставилъ меня ждать не больше десяти минутъ, по истеченіи которыхъ молоденькая горничная учтиво пригласила меня пройти въ кабинетъ.
   -- Я самъ хотѣлъ васъ повидать по поводу вашего послѣдняго рисунка,-- угрюмо началъ Лезерселль.
   И изъ груды рисунковъ, лежавшихъ на его письменномъ столѣ, онъ извлекъ мой.
   Рисунокъ изображалъ нападеніе отряда молодцовъ-казаковъ на австрійскій полкъ надъ краемъ пропасти въ Карпатахъ.
   -- Больше надо людей,-- говорилъ онъ, кончикомъ сигары указывая на австрійцевъ.-- Чтобъ видно было, какъ неравны силы. Вы понимаете, что я хочу сказать? Конечно, теперь ужъ нельзя мѣнять, но на слѣдующій разъ примите къ свѣдѣнію -- какъ можно больше фигуръ, чтобъ было впечатлѣніе количества. Вотъ о чемъ я хотѣлъ съ вами поговорить.
   Я увидалъ на столѣ экземпляръ его брошюрки въ красномъ переплетѣ: "Маленькіе афоризмы о любви". Она выпущена уже давно, но Лезерселль, повидимому, не можетъ досыта налюбоваться ею. Мнѣ вспомнилось нѣсколько его афоризмовъ: "Любовь -- отдыхъ для мужчины, для женщины -- необходимость", "Мужчина, когда онъ любитъ,-- герой для самого себя; та, кого онъ любитъ,-- героиня для всѣхъ другихъ". "Бракъ по любви -- полное сліяніе двухъ индивидуальностей". И еще нѣсколько тому подобныхъ изреченій, блещущихъ остроуміемъ и новизной.
   -- Я хотѣлъ васъ спросить, не нашли ли вы какой-нибудь работы для моей пріятельницы, м-ссъ Бинфильдъ. Она вѣдь, кажется, была у васъ?
   -- Вашей пріятельницы? Ахъ, да, м-ссъ Бинфильдъ, такъ, такъ; теперь я вспомнилъ. Вѣдь я, помнится, далъ вамъ отвѣтъ еще раньше, чѣмъ она была у меня. Можетъ быть, потомъ, современемъ, когда все немножко наладится, я и придумаю что-нибудь для нея; но, по совѣсти говоря, дружище, врядъ ли. Вы не сочтете меня черезчуръ жестокимъ? Я вполнѣ понимаю ваши чувства и раздѣляю ихъ, но въ такое время, какъ теперь, всякому впору думать о себѣ. Вы понимаете, что я хочу сказать? Гораздо лучше не помогать вовсе, чѣмъ помогать не такъ, какъ надо.-- Онъ уже сѣлъ на своего конька.-- Напрасно вы и присылали ее ко мнѣ. Ни она не подходитъ намъ, ни работа, которую я могъ бы ей дать, не подойдетъ ей, хотя бы она и заслуживала всякаго сочувствія. Конечно, она славная и прехорошенькая, э? Ахъ вы, художники! Везетъ вамъ! Но вѣдь не это же отъ нея требуется. Ну, скажите по совѣсти, развѣ вы не согласны со мной?
   -- Да, пожалуй, я и напрасно посылалъ ее къ вамъ. Но все же... Она могла бы пригодиться вамъ. Она, оказывается, можетъ править корректуру. (Этому я, дѣйствительно, научилъ ее.)
   -- Да, да, но это вѣдь и всѣ умѣютъ. Слушайте, Ронъ, у меня у самого очень чувствительное сердце, но я проученъ опытомъ,-- о, опытъ у меня огромный! И этотъ опытъ говоритъ, что неумѣстная жалостливость можетъ причинить больше вреда, гораздо больше, чѣмъ откровенная жестокость. Это я и имѣлъ въ виду, когда мы разговаривали съ вами въ клубѣ. Само собой, я былъ бы очень радъ оказать содѣйствіе всякому, кого вы пошлете ко мнѣ, если-бъ только это было возможно.
   -- Я увѣренъ, что вы постарались бы,-- отвѣтилъ я, зная отъ своего пріятеля-конторщика, что въ его конторѣ есть еще одно свободное мѣсто для барышни.
   -- Да, несомнѣнно; но, голубчикъ мой, но вѣдь эта же ваша маленькая пріятельница до смѣшного, какъ бы это сказать,-- ну, неспособна серьезно отнестись къ работѣ; и съ вашей стороны послать ее ко мнѣ такой же смыслъ, какъ мнѣ послать васъ къ Френчу, прося, чтобъ онъ васъ принялъ въ свой штабъ. Вы понимаете? Кстати, подъ Верденомъ-то, оказывается, плохо...
   И тутъ, въ самый рѣшительный моментъ, совсѣмъ какъ въ тѣхъ романахъ, которые печатаются изо дня въ день въ газетѣ Лезерселля, нашъ разговоръ былъ прерванъ приходомъ завѣдующаго объявленіями, и вниманіе моего издателя сосредоточилось на болѣе важныхъ дѣлахъ. Это былъ рыхлый толстякъ, котораго звали М'Овенъ, съ очень румянымъ лицомъ и очень блестящими черными волосами, завитыми барашкомъ. Ноздри его были расположены почти подъ прямыми углами ко рту, и говоръ у него былъ сильно картавый.
   -- Ну, старина!-- Лезерселль протянулъ мнѣ руку.-- Увидимся за завтракомъ? Нѣтъ? Жаль, ну, всего лучшаго...

-----

   Затѣмъ мы стали отвѣчать на объявленія. Нанси относилась къ этому, какъ ребенокъ къ новой игрѣ. Дѣйствительно, это было забавно. Я пришелъ къ ней однажды утромъ съ пачкой бумаги и конвертовъ, съ цѣлой кипой газетъ и съ сотней марокъ по одному пенни. Ну и задали же мы работы почтѣ! Письменныя принадлежности у Нанси были въ самомъ ужасномъ видѣ. Кусочекъ промокательной бумаги нашелся гдѣ-то въ ящикѣ вмѣстѣ съ кускомъ пергамента, въ который заворачиваютъ масло, частью изжеваннымъ Эми, и вся та часть, которая не была залита чернилами, оказалась промасленной. Крохотную скляночку съ чернилами иной разъ можно было (а иной разъ и нельзя) найти на каминѣ.
   Я разостлалъ газеты на полу и началъ вычитывать адреса. А Нанси записывала ихъ на длинномъ листѣ, разлинованномъ на четыре части. Мы рѣшили выписывать адреса всѣхъ, кому требовались секретари, гувернантки, бонны и помощницы по хозяйству. Составивъ себѣ по имени и адресу нѣкоторое представленіе о томъ, что это за люди, я диктовалъ соотвѣтствующія письма. Два-три объявленія въ газетахъ мы даже помѣстили отъ себя.
   На второй день, посвященный этому милому занятію,-- отвѣтовъ на письма пока не было,-- къ намъ явился нежданный гость. И ужасно некстати: какъ разъ въ то время, когда Эми настойчиво требовала обѣда, а Нанси еще не кончила приготовлять его. Я все еще лежалъ на полу въ гостиной и читалъ газеты, но уже не объявленія, а отчеты о выставкахъ. Въ это время въ дверь громко постучали. Я самъ пошелъ отворять. За нѣсколько дней до того какой-то разносчикъ нагрубилъ Нанси, которая была одна дома, и я надѣялся, что это пришелъ тотъ самый.
   На площадкѣ лѣстницы было темно, и я могъ только различить высокую фигуру въ шляпѣ, сдвинутой на затылокъ. Мы довольно долго съ одинаковымъ изумленіемъ смотрѣли другъ на друга. Затѣмъ онъ заговорилъ первый, и запахъ водки, исходившій отъ него, напомнилъ мнѣ этого человѣка.
   -- Я васъ теперь припоминаю. Только фамилію вашу забылъ, ну, да это неважно. Это вы, рисовальщикъ-то? Альбертъ Джонсъ.
   Я протянулъ руку. Альбертъ Джонсъ былъ не очень трезвъ, но я обрадовался ему.
   -- Я никакъ васъ не могъ найти, а мнѣ такъ хотѣлось поблагодарить васъ за рекомендательныя письма, которыя вы мнѣ тогда дали, по крайней мѣрѣ за одно изъ нихъ. Другія я не пробовалъ утилизировать. Вы къ м-ссъ Бинфильдъ? Войдите же.
   Я объяснилъ, чѣмъ занята въ настоящее время Нанси, и усадилъ гостя на почетное мѣсто въ гостиной.
   -- А я на-дняхъ проходилъ мимо того дома, гдѣ они прежде жили, и мнѣ вздумалось зайти повидать Бинфильда. Все-таки онъ занятный малый. Въ этомъ паренькѣ что-то есть, хоть и не очень много. Онъ непокорный, какъ и я. Чертовски трудно было разыскать ихъ новый адресъ. Онъ мнѣ сказалъ, что когда мнѣ захочется выпить, я всегда могу зайти къ нему, а мнѣ какъ разъ хотѣлось выпить. Вотъ почему.
   Онъ откашлялся и плюнулъ, видимо нацѣлившись въ огонь, но не особенно удачно.
   Я разсказалъ ему, что можно было и что я нашелъ нужнымъ, о перемѣнѣ въ жизни Нанси. Онъ нисколько не удивился, что я здѣсь, и принялъ это, какъ должное. Онъ вѣдь былъ анархистъ.
   -- Если вы подождете пять минутъ, я сбѣгаю, принесу вамъ чего-нибудь выпить. Здѣсь никакихъ напитковъ нѣтъ.
   -- Развѣ нѣтъ? Ну тогда сбѣгайте.
   Я на такія вещи не обижаюсь. Вотъ когда Лезерселль описываетъ мнѣ какого-нибудь своего пріятеля, называя цифру его годового дохода: "Милый старый Бобби, онъ зарабатываетъ шесть тысячъ въ годъ, какъ одинъ пенни", вмѣсто того, чтобы сказать, что Бобби рыжій и любитъ бедлингтонскихъ терьеровъ; или, какъ это разъ со мною было, когда съ золотой галлереи св. Павла передо мной раскинулся весь міръ въ серебрѣ и фіоли, а проводникъ въ это время велѣлъ мнѣ посмотрѣть въ ту сторону, куда онъ мнѣ указалъ, и я увидалъ передъ собою Тристаль-Паласъ,-- вотъ отъ такихъ вещей у меня кровь приливаетъ къ щекамъ и руки сами собой сжимаются въ кулаки. А когда Джонсъ попроситъ сбѣгать ему за пивомъ, это меня нисколько не обидитъ. Я не такъ щепетиленъ.
   Вернувшись, я засталъ въ гостиной Нанси, которая урвалась на минуточку изъ кухни, бросивъ кухонный фартукъ на стулъ въ передней, но еще не успѣвъ спустить засученные рукава (у нея никогда не бываетъ все въ порядкѣ). Широко раскрывъ глаза отъ изумленія, она слушала Джонса, который ей разсказывалъ, какъ возмутительно англійскіе офицеры обращаются съ нижними чинами.
   -- А чѣмъ солдатъ хуже его?-- съ паѳосомъ восклицалъ онъ.-- Какое право имѣетъ какой-то офицеришка съ игрушечною сабелькою на боку третировать людей, какъ какую-то грязь подъ ногами, когда они ничуть не хуже его? Не все ли равно, что солдатъ, что офицеръ?
   -- Значитъ, не все равно,-- вмѣшался я,-- иначе офицеровъ не было бы. Ну, вотъ вамъ пиво. Я сейчасъ принесу стаканъ.
   Это дало мнѣ возможность выйти изъ комнаты раньше, чѣмъ онъ успѣлъ придумать сокрушительную реплику. Послѣ этого онъ на время занялся пивомъ, а Нанси, скорчивъ мнѣ гримаску, ушла снова въ кухню. Когда Джонсъ поднесъ къ губамъ третій стаканъ, я воспользовался этимъ, чтобы прервать потокъ его бичующихъ рѣчей и молвилъ:
   -- Послушайте-ка, Джонсъ, вы давеча мнѣ помогли найти работу, не можете ли вы найти ее и для м-ссъ Бинфильдъ? Она очень нуждается въ работѣ, а по нынѣшнимъ временамъ найти мѣсто не такъ-то просто.
   -- Вы правы: далеко не просто. Я-то знаю. А она что дѣлаетъ, то же, что и вы?
   Говоря это, онъ рылся грязными, трясущимися пальцами въ пачкѣ писемъ и бумагъ, вытащенныхъ имъ изъ кармана пиджака. Найдя, что ему было нужно, онъ позабылъ о Нанси и уставился на меня налитыми кровью глазами.
   -- Слушайте-ка, я вамъ прочту. Я сегодня до двухъ часовъ ночи сочинялъ разсказъ, а потомъ у меня явилось вдохновеніе -- и вотъ результатъ. Настоящій талантъ всегда такъ -- внезапно его осѣняетъ вдохновеніе -- берите примѣръ съ меня. Вотъ послушайте.
   И мнѣ пришлось съ довольнымъ видомъ выслушать пятнадцать стансовъ, болѣе или менѣе близко касавшихся битвы на Энѣ. Повидимому онъ, подобно Адріану, не одобрялъ войны и кровопролитія. И совѣтовалъ въ двадцать четыре часа разстрѣлять всѣхъ зачинщиковъ,-- будь то короли, прелаты или генералы. Причемъ риѳмы у него были иной разъ совершенно необычайныя, такъ какъ французскія слова онъ произносилъ по-англійски.
   -- Ну, что вы скажете объ этомъ?
   Это было прескверно, несравненно хуже того, что онъ написалъ экспромтомъ на вечерѣ поэтовъ, но не могъ же я такъ и сказать ему. Пришлось солгать самымъ безбожнымъ образомъ.
   -- Вы знаете, что это? то, что я вамъ прочелъ? Это лучшая поэма о войнѣ, когда-либо написанная. Лучшая... нѣтъ, стопъ, я ошибаюсь. Есть лучше, хотя и эта хороша. Какъ бишь ее?... Вотъ вылетѣло изъ головы! Ага, вспомнилъ!... Нѣтъ, опять забылъ. Ну, Богъ съ нимъ, съ Гомеромъ. Незачѣмъ тревожить его прахъ. Въ сущности она не такъ ужъ и хороша...
   Я воспользовался случаемъ, чтобы напомнить Джонсу о Нанси.
   -- Не придумаете ли вы что-нибудь для нея? Нѣтъ, она не художница. Между нами, она возьмется за всякую работу, какую только сумѣетъ дѣлать. Она и сейчасъ пишетъ отвѣтныя письма на объявленія.
   -- А чѣмъ плоха та работа, которую она теперь дѣлаетъ?
   -- Да она сейчасъ ничего не дѣлаетъ.
   -- Она вѣдь съ вами живетъ?
   -- Нѣтъ!-- рѣшительно воскликнулъ я.
   -- А я думалъ, что это вы тутъ пристроились. Вы тутъ совсѣмъ, какъ дома. Такъ вы говорите, ей все равно, что секретаремъ быть, что бонной? Вы что не пьете? Пейте. Ну, скажемъ, бонной. Моя жена говоритъ, что ей нужна бонна; говоритъ, что дѣти и хозяйство -- это ужъ черезчуръ много для нея,-- онъ начиналъ путаться въ словахъ.-- Не знаю. Пожалуй, надо ее спросить сначала. А то бы я сейчасъ это устроилъ. Вы женаты? Какой это ужасъ быть женатымъ, имѣть семью! Ахъ, такъ! Вы не женаты? Такъ, такъ.-- Онъ подтянулся нѣсколько.-- Такъ. Значитъ, вы не женаты? Такъ, что ли? Вы говорите, что вы не..
   Такъ продолжалось нѣсколько минутъ.
   Неожиданно онъ поднялся и направился къ двери, даже не пошатываясь на ходу,
   -- Приходите ужинать. Къ восьми. Не позже. И прихватите съ собой вашу... Ахъ, да. Она вамъ не... Ну, словомъ, приходите оба къ восьми. Я вамъ это устрою. Ужъ я постараюсь. Это мнѣ плевое дѣло. Домъ очень комфортабельный.
   Онъ нырнулъ въ узкій коридоръ и, повидимому, благополучно выбрался на площадку. Шляпу его разыскивать не было надобности. Она все время была у него на головѣ.

-----

   -- Онъ навѣрное уже позабылъ объ этомъ приглашеніи. Вотъ попомни мое слово,-- говорила потомъ Нанси.
   -- Если и не позабылъ, отъ этого не легче,-- отвѣтилъ я,-- по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, онъ мнѣ не оставилъ адреса.
   -- Ты не спросилъ его? Какъ это на тебя похоже! А другая какая же причина?
   -- Есть разные типы хозяевъ и работодателей, которые могутъ быть пріемлемы для тебя, душа моя, но, во всякомъ случаѣ, Джонсъ не изъ ихъ числа.
   Однажды случай избралъ своимъ орудіемъ этого самаго Джонса, и я былъ глубоко признателенъ обоимъ. Но дальше это не должно итти. Да я вѣдь въ данномъ случаѣ и не разсчитывалъ на случай. Не спрашивалъ совѣтовъ у колпаковъ надъ трубами и не гадалъ на число семь. Ввѣряться случаю -- это, можетъ быть, хорошо для меня, но для Нанси это вовсе не годится. Она не изъ тѣхъ людей, которые могутъ продѣлывать эксперименты; для нея все должно быть предусмотрѣно, устроено и комфортабельно устроено. Я видѣлъ теперь, что моя лѣнивая медлительность, непредпріимчивость была не только недостаткомъ, но даже и большимъ грѣхомъ. То, что мы даже не считались съ фактомъ существованія Бинфильда, теперь давало себя знать, и, какъ всегда, наиболѣе страдающей стороной являлась женщина. Все это давно слѣдовало измѣнить, устроить и скрѣпить офиціально по законамъ страны, гдѣ мы живемъ. Теперь было ужъ слишкомъ поздно. Если обратиться къ содѣйствію закона, Нанси, несомнѣнно, могла бы получить разводъ, но когда? Если ей очень повезетъ, можетъ быть, она ко дню заключенія мира и добьется этого. Если бы мы подумали объ этомъ во-время, мы до сихъ поръ давно уже были бы женаты и все устроилось бы превосходно -- и удобно, и пріятно. Всѣ говорили бы мнѣ: "Ахъ, нѣтъ, какъ же такъ, вамъ нельзя итти, и думать нечего, вы должны содержать жену". Или: "Конечно, паекъ для женъ нельзя сказать, чтобъ очень щедрый, но все же тутъ и малость пригодится, не правда ли?" Вотъ именно.
   Но мы оба виляли и оттягивали. Намъ не хотѣлось трогать Бинфильда. Не слѣдуетъ разворачивать грязь, чтобы не услышать вони.
   Но за послѣдніе полтора года мое отношеніе къ этому постепенно измѣнилось, и только война мнѣ уяснила это. Вначалѣ я не зналъ, что думать, и не особенно этимъ тревожился. Теперь приблизительно зналъ.
   Домашнюю жизнь Джонса я представлялъ себѣ довольно ясно.-- "Бѣдный папочка!-- по утрамъ всегда въ дурномъ настроеніи, а по вечерамъ всегда немножко нездоровъ. У бѣднаго папочки такіе ужасные друзья -- это они все соблазняютъ его"... Или: "Нечего сказать, въ хорошемъ видѣ вы, сударь, являетесь къ дѣтямъ. Что-то на это скажетъ барыня? А, какъ вы думаете?". "Барыню" я не умѣлъ себѣ представить, но, по всей вѣроятности, она принадлежала къ одному изъ двухъ опредѣленныхъ типовъ. И оба не годились для Нанси.
   Я начинаю убѣждаться, что нищіе ужасно требовательны. Что дѣлать! Такъ трудно все время помнить, что ты нищій, пока это тебѣ въ новинку.
   

XXIII.

   День, когда я пришелъ, наконецъ, къ опредѣленному рѣшенію, былъ холодный, сырой и непріятный. До полудня я занимался иллюстрированіемъ приложенія къ газетѣ Лезерселля. Надо было изобразить деревенскую лавочку съ чайными цибиками и банками варенья, съ конфетами на окнахъ и жестянками пикулей на прилавкѣ -- луковички сквозь стекло блестѣли, точно глаза людоѣда. Съ потолка свѣшивались окорока ветчины, пучки метелокъ и колышковъ для развѣшиванія бѣлья. За прилавкомъ стоялъ усатый, загорѣлый, бравый вояка, съ лѣвой рукой на перевязи, надѣтой такъ, что она не скрывала креста на груди. Правой рукой онъ закрывалъ глаза старушкѣ, содержательницѣ лавки, которая, видите ли, была глуха и не слышала, какъ онъ вошелъ. Въ полуотворенную дверь на заднемъ планѣ виднѣлась бѣгущая въ лавку кудрявая дѣвочка, протягивающая руки къ возвратившемуся; впереди нея жирная собачонка, а позади нея добрый старый ректоръ, благодушно улыбающійся. Картина должна была называться: "Кто это?" Спѣшу прибавить, что, какъ и всегда, идея ея принадлежала Лезерселлю.
   Остающіеся до завтрака часы я намѣревался посвятить настоящему искусству, хоть и не имѣющему сбыта на рынкѣ. Мнѣ приглянулся одинъ уголокъ въ Дептфордѣ; я собралъ набросанные заранѣе эскизы и началъ обдумывать планъ композиціи, когда вошелъ Адріанъ. Скверная погода угнетала его; ему не было необходимости работать изъ-за куска хлѣба и хотѣлось съ кѣмъ-нибудь поболтать.
   -- Какъ это мило! Очень мило!-- говорилъ онъ, прислоняя къ грудѣ книгъ большую доску, на которой была намалевана моя картина, и начиная разбирать ее тономъ критика-любителя.
   -- Такъ правдиво, такъ жизненно!-- умильно говорилъ онъ.-- Нѣтъ, право, м-ръ Ронъ, какая удачная мысль вамъ пришла въ голову. Удивительно трогательно. Прямо слеза прошибаетъ... А знаешь, Фрэнсисъ Денкерей любитъ эти твои картинки. У нея ихъ собрана цѣлая коллекція. Разумѣется, Эверарду она не смѣетъ въ томъ сознаться. Но разъ онъ у нея нашелъ одинъ такой рисунокъ и прямо-таки глаза вытаращилъ. Это мнѣ напоминаетъ старушку Люффингемъ, которая покупала "Modern Society" и сдирала обложку. Какіе мы бараны всѣ! Какъ мы всѣ пресмыкаемся у ногъ своихъ кумировъ -- кто Демоса, кто Моды, кто богатства. Ни у кого изъ людей, мнѣ знакомыхъ, нѣтъ гражданскаго мужества даже въ такомъ размѣрѣ, въ какомъ имъ обладаетъ любой мелочный торговецъ.
   -- У мелочныхъ торговцевъ, навѣрно, есть -- должны быть, свои правила этикета.
   -- Да; но у нихъ принято любить то, что имъ нравится, а не то, что имъ велятъ любить другіе. Я, напримѣръ, нахожу эту твою картинку прямо-таки возмутительной. Въ ней есть слезливая сантиментальность и композиція прескверная. Самое ужасное, что ты работалъ надъ ней. Это сразу замѣтно. И даже основательно работалъ. Ты, вообще, чрезвычайно добросовѣстно изображаешь сценки, которыя Лезерселль и его публика изволятъ находить правдивыми, а можетъ быть, и искренно думаютъ, что онѣ вѣрны жизни. А между тѣмъ, вѣдь, это ты же сдѣлалъ гравюру Флитъ-стритъ такой, что, хотя въ ней нѣтъ ни единаго карикатурнаго штриха, на нее страшно смотрѣть,-- до такой степени ты сумѣлъ выявить значеніе этого мѣста.
   Сказанная гравюра виситъ на почетномъ мѣстѣ въ гостиной Адріана. Сознаюсь, я порядочно-таки горжусь ею.
   -- Я совѣтовалъ Лезерселлю,-- возразилъ я Адріану,-- изобразить мать и ребенка просматривающими списки убитыхъ и раненыхъ, которые вывѣшиваются въ военномъ министерствѣ. Но онъ и слышать не хотѣлъ.
   -- Ой, берегись: ты кончишь тѣмъ, что будешь рисовать картинки для премій къ какао, какія выдаются при четырехъ жестянкахъ, купленныхъ на Рождество, или же вербовочные плакаты. Что ты дѣлаешь?-- вскричалъ онъ, заглянувъ черезъ мое плечо.-- Не трогай этой линіи -- такъ хорошо!-- испортишь. Первыя мысли -- самыя удачныя. Какъ только моментъ вдохновенія прошелъ, ты уже не увѣренъ въ себѣ. Конечно, сразу вещь не всегда удается, но лучше уже рискнуть неудачей. А то начнешь раздумывать и передѣлывать до безконечности, и совсѣмъ ничего не выйдетъ. Ты, вообще, ужасный паинька. Всегда подумаешь, прежде чѣмъ дѣйствовать -- совсѣмъ, какъ тебя учили въ дѣтствѣ.
   -- Положимъ, не всегда; я часто поступаю необдуманно и даже сейчасъ расплачиваюсь за это.
   -- Сказать тебѣ, почему?-- Потому что у тебя нехватило мужества и дальше поступать по вдохновенію. Ты точно робкій мальчикъ, который вдругъ рѣшился нагрубить учителю, а потомъ сконфузился и ужъ не можетъ довести дѣло до конца. Ты сдѣлаешь что-нибудь безразсудное, недопустимое -- и красивое, а потомъ все это разваливается, такъ какъ ты не можешь удержаться на первоначальной позиціи. Вотъ и съ этимъ рисункомъ тоже.
   -- Я думалъ, ты, вообще, говоришь о рисункѣ. (Я этого совсѣмъ не думалъ.) Пожалуйста, не наскакивай на меня съ аллегоріями безъ предупрежденія. Я этого не выношу. Ну вотъ: ты долженъ согласиться, что это много лучше.
   Я близко знаю Адріана и друженъ съ нимъ ужъ много лѣтъ, но узнать его полностью мнѣ предстояло еще впереди; или, вѣрнѣе, я могъ бы знать его, но какъ-то своихъ наблюденій надъ нимъ не относилъ къ себѣ. Я зналъ, что онъ нерѣдко говоритъ просто такъ, ради удовольствія болтать, но не задумывался надъ тѣмъ, къ чему это иной разъ можетъ привести.
   Въ тотъ же день я пошелъ къ Лезерселлю снести ему рисунокъ. И на обратномъ пути мнѣ вздумалось навѣстить Артура. Я не видалъ его ужъ дня четыре. Съ Нанси я обѣщалъ провести вечеръ; теперь ея нѣтъ дома -- она ходитъ по объявленіямъ, а ни общество Эми и ея няньки, ни разговоры съ моей квартирной хозяйкой не сулили успокоенія взволнованной душѣ. Артуръ все-таки лучше. Если онъ въ дурномъ настроеніи, угнетенъ или раздражителенъ, это для меня случай выказать мою тактичность и сочувствіе. Если же онъ въ хорошемъ настроеніи и склоненъ вспоминать, что мы дѣлали годъ тому назадъ, онъ, можетъ быть, разскажетъ мнѣ такое, что я навострю оба уха; можетъ быть, онъ даже разскажетъ мнѣ то, что онъ запомнилъ о своемъ переѣздѣ съ британскаго фронта въ Булонь. Кстати, я досталъ для него книгу, которую ему давно слѣдовало прочесть и которой онъ не читалъ.
   Въ лазаретѣ мнѣ сказали, что я могу пройти прямо къ Артуру. Раньше мнѣ приходилось ждать и просить разрѣшенія у старшей сестры. Очевидно, сегодня былъ одинъ изъ его хорошихъ дней.
   Снаружи лазареты всегда нагоняютъ на меня страхъ и жуть. Проходя мимо, я не могу не представлять себѣ тѣхъ ужасовъ, которые творятся за закрытыми дверями операціонныхъ залъ, и женщинъ, пугливо ждущихъ у подъѣздовъ или за дверьми рѣшенія участи своихъ близкихъ. Мнѣ представляются гробы, выносимые украдкой, подъ покровомъ ночной темноты. Самое страшное тутъ -- эта проклятая цивилизація, холодъ науки, ужасъ сознательности. Внезапное пролитіе крови, несчастный случай, разможженная голова, рука, разрѣзанная во время работы или притиснутая дверью,-- все это грубо, но въ порядкѣ вещей, естественно и потому не страшно. Тутъ та же разница, что между пулей и петлей удавленника.
   Однако же, какъ только я вхожу, на меня дѣйствуютъ успокоительно тишина и распорядительность, безупречная чистота, бѣготня сидѣлокъ, нарушающая жуткое впечатлѣніе полнаго безмолвія, гравюры въ холлѣ, копіи Маркуса Стона и Ландсира, какая-нибудь неожиданная и неумѣстная корзина съ бѣльемъ на площадкѣ или самая обыкновенная горничная со шваброй и ведромъ. Мнѣ начинаютъ внушать уваженіе закругленные углы, въ которыхъ негдѣ скопляться пыли, и даже запахъ лизоля, или сидѣлка съ грудой перевязочнаго матеріала на подносѣ, который она несетъ въ стерилизаторъ, не пугаютъ меня. Въ первомъ этажѣ я встрѣтилъ сидѣлку, которая ухаживаетъ за Артуромъ, худенькую, черноволосую женщину съ удивительно умными глазами, ямочкой на подбородкѣ и громкимъ смѣхомъ.
   -- О, онъ чувствуетъ себя великолѣпно, -- отвѣтила она на мой вопросъ.-- Докторъ сказалъ сегодня, что черезъ три мѣсяца, если ничего неожиданнаго не случится, онъ можетъ опять скакать верхомъ. Онъ, пожалуй, лучше всѣхъ здѣсь поправляется, хоть иной разъ и капризничаетъ. А, вотъ опять Прыгунъ поетъ. Мы его, конечно, не въ глаза, зовемъ здѣсь Прыгуномъ.
   Изъ сосѣдней палаты доносился жалобный, надтреснутый голосъ. Кто-то напѣвалъ, если только можно назвать это пѣніемъ:
   
   "Then heave a something, my hear-ties, and if you wish to know;
   I'll spin yoy a yarn, from stem to-ho starn, yo-ho, little girls, yo-ho".
   
   -- Бѣдняжка!-- вздохнула сидѣлка.-- Ему больше нечего дѣлать. Онъ, кажется, всѣ пѣсни на свѣтѣ знаетъ, но ни одной, какъ слѣдуетъ. Бѣдный Прыгунчикъ! Ему очень плохо. Да, обѣ руки, и не только руки. Вы вѣдь знаете, какъ пройти въ палату капитана Денкерея? Ой, какъ это ужасно!...
   Это восклицаніе было вызвано новымъ не то завываніемъ, не то карканьемъ, донесшимся изъ сосѣдней палаты:
   "О смерте, гдѣ жало твое? Адо, гдѣ твоя побѣда?... О смерте, гдѣ..."
   Эти слова распѣвались на самый веселый мотивъ, какой только можно себѣ представить, тоненькимъ, скрипучимъ, до смѣшного нелѣпымъ голоскомъ. Въ жизнь свою не слыхалъ оптимистическихъ взглядовъ, высказываемыхъ такимъ голосомъ.
   -- Если только я что-нибудь смыслю въ этомъ, онъ скоро узнаетъ гдѣ,-- сказала сидѣлка, идя впереди меня по лѣстницѣ.
   И, энергично кивнувъ мнѣ головой, скрылась за дверью, на которой чернѣла жуткая надпись: "Операціонная".
   Напротивъ меня была другая, раскрытая дверь. Поставивъ ногу на верхнюю ступеньку, я нагнулся завязать ботинку и услыхалъ знакомый голосъ. Голосъ принадлежалъ Адріану. Я не зналъ, что сегодня и онъ будетъ у Артура. Я услыхалъ свое собственное имя и продолжалъ завязывать ботинку. Я подслушивалъ совершенно сознательно. И, хотя никто не видѣлъ меня, передъ самимъ собой оправдывался тѣмъ, что мнѣ нужно завязать шнурокъ на ботинкѣ.
   -- О, Джорджъ здоровъ, какъ быкъ, -- говорилъ Адріанъ.-- Нѣтъ. Не въ этомъ дѣло. Но онъ, какъ бы это сказать... ну, темпераментъ у него неподходящій, что ли.
   -- Нѣтъ, отчего же,-- возразилъ Артуръ.-- Сколько я наблюдалъ, савраски всѣ хорошія лошадки {Игра словъ: Roan -- значитъ саврасый.}.
   -- Да я, вѣдь, не говорю, что онъ не хорошій. Ну, и потомъ -- тутъ еще деньги примѣшались. Джорджъ вбилъ себѣ въ голову, что у него есть обязательства, а онъ ужасно совѣстливый.
   -- Я не понимаю, о чемъ ты.
   -- О женщинѣ, конечно. Но у него все перемѣшано. Вообще, онъ, если вдуматься, неподходящій человѣкъ. Слишкомъ чувствительный. Онъ бы не выдержалъ.
   -- Вздоръ, старина: масса такихъ идетъ и выдерживаетъ отлично.
   -- Да, но милый старый Джорджъ не таковъ. Въ немъ нѣтъ врожденнаго инстинкта, который бы подталкивалъ его.
   -- Чепуха. Онъ былъ бы тамъ очень полезенъ. Такіе-то и нужны. Что?
   Адріанъ перебилъ его какой-то фразой, которой я не разслышалъ.
   -- Ничего. Но если ты вглядишься, ты найдешь истину на днѣ именно этого колодца.
   Я повернулся и, тяжело опираясь на перила, молча сталъ спускаться съ лѣстницы.
   Особенно я ни о чемъ не думалъ. Но на душѣ у меня было нестерпимо тоскливо; я чувствовалъ себя одинокимъ и заброшеннымъ.
   

XXIV.

   Съ огорошивающей внезапностью я понялъ, что все это время, пока шла война, я жилъ, въ сущности, обычною своею жизнью. Никакой коренной перемѣны не произошло; были только изрѣдка случайныя отклоненія. Съ первыхъ дней августа я не испытывалъ никакихъ эмоцій, которымъ бы я не могъ подыскать аналогіи въ моихъ воспоминаніяхъ до этихъ дней. Я только слушалъ, что мнѣ говорили газеты и другіе люди, но постепенно во мнѣ зрѣли новыя настроенія. Война была только темой для разговоровъ, но она усилила и обострила давно копившееся во мнѣ недовольство. Это была крупная случайность, заслонившая собой множество мелкихъ.
   А вотъ теперь мой маленькій мірокъ, дѣйствительно, былъ разрушенъ до основанія. Все какъ-то вдругъ отпало отъ меня. Явилось страстное желаніе не быть одному, имѣть товарищей -- все равно, какихъ, только бы новыхъ, найти людей, съ которыми у меня была бы общая цѣль, растворить въ нихъ свою личность.

-----

   Дождь пересталъ; вѣтеръ дулъ мнѣ въ лицо, но я почти бѣжалъ,-- такъ торопился я домой. Мнѣ нужно было тамъ кое-что сдѣлать. А затѣмъ -- полусознательно -- я уже рѣшилъ, что я буду дѣлать дальше.

-----

   На Чарингъ-Кроссѣ я остановился какъ разъ противъ вокзала. Мнѣ нужно было сосредоточить свое вниманіе на другихъ людяхъ, чтобы, слѣдя за ними, забыть о себѣ.
   Я стоялъ и смотрѣлъ на прохожихъ, сновавшихъ мимо меня по темнѣющимъ улицамъ. Здѣсь были бельгійцы въ мундирахъ и безъ мундировъ, веселые и говорливые; были новобранцы, длинной колонной марширующіе по направленію къ Стрэнду; двѣ-три сестры милосердія съ краснымъ крестомъ на груди; молоденькій мичманъ, ведшій подъ руку свою мать; люди въ хакки всѣхъ ранговъ и всѣхъ родовъ оружія, и сотни самыхъ обыкновенныхъ, будничныхъ людей. И меня поражало, до чего всѣ они были поглощены обыкновенными, будничными интересами. Здѣсь, у Чарингкросскаго вокзала, средоточія всего романтическаго въ Лондонѣ, центра, куда стекались всѣ живыя рѣки съ сѣвера и юга, съ востока и запада, гдѣ факты войны чувствовались всего ощутительнѣе, гдѣ поминутно вспыхивали и гасли лучи прожекторовъ и толпились солдаты, готовые итти защищать родину или пріѣхавшіе отдохнуть отъ боя,-- даже здѣсь женщины говорили между собой о прачкахъ и о горничныхъ, а мужчины заходили въ лавки и выходили оттуда съ пакетами.
   Въ табачной лавочкѣ, куда я зашелъ купить спичекъ, матросъ, облокотившись на прилавокъ, разговаривалъ съ лавочникомъ. Онъ былъ миніатюрный, съ птичьимъ личикомъ, большими добрыми глазами и удивительно пѣвучимъ голосомъ.
   -- Самоа? Да, о да,-- говорилъ онъ нараспѣвъ, какъ всѣ сѣверяне.-- Вы правы. Былъ ли я тамъ? Я-то? Еще бы! Природа! Купанье! О! Все, что хотите, -- все подъ рукой. Тамъ покупной любви не знаютъ.-- Пожалуйста, полфунтика варенья;-- да, лучше въ жестянкѣ.-- А дѣвушки какія! Король-дѣвки. Высокія, статныя, пять футовъ роста, а грудь -- что у твоего дромадера! Краса-а-ви-ицы. Табакъ средній -- да, спасибо.-- Да. Я очень радъ, что пріобрѣли эти острова. Такъ, благодарю васъ.
   Когда я выходилъ изъ лавочки, мимо, меня прошла пара -- высокая женщина съ блестящими темными волосами и руками въ карманахъ макинтоша, веселая, живая, быстрая въ движеніяхъ, и съ нею какой-то уродъ съ четырехугольною физіономіей, въ невозможной шляпѣ, хлопавшей по вѣтру обвислыми полями, съ закоптѣлою трубкой въ зубахъ.
   -- Идемъ, идемъ!-- торопила она.-- Надо спѣшить, иначе мы опоздаемъ къ обѣду, а сегодня требуха, требуха, требуха!
   И она, приплясывая, увлекала за собой своего спутника.
   Я не въ состояніи былъ дольше ждать. Для другихъ еще были возможны жизнь и веселье и разныя мелкія радости.
   Я повернулся и быстро зашагалъ по направленію къ конногвардейскимъ казармамъ.
   

XXV.

   Когда все было сдѣлано, на мигъ я возгордился, но только на мигъ. Почти непосредственно вслѣдъ за тѣмъ, какъ я лишилъ себя свободы выбора, налетъ глупой досады, навѣянной обиженнымъ тщеславіемъ, слетѣлъ съ меня. Я сдѣлалъ шагъ, послѣ котораго ужъ не было возврата, сдѣлалъ то, чего клялся себѣ не дѣлать,-- позволилъ руководить моими поступками мнѣнію другихъ людей лишь для того, чтобы потѣшить свое уязвленное самолюбіе. Подслушанное мной наполнило меня стыдомъ и горечью, и гнѣвомъ. Адріанъ, котораго я такъ любилъ, посмѣялся надо мной въ присутствіи третьяго лица. И я убѣдился, что онъ втайнѣ презираетъ во мнѣ какъ разъ то, что, какъ я думалъ, внушило ему симпатію ко мнѣ. Въ немъ нѣтъ врожденнаго инстинкта, который бы толкалъ его,-- вѣдь это издѣвательство надъ моимъ происхожденіемъ. И кто же издѣвался? Адріанъ, который увѣрялъ, что для него происхожденіе -- звукъ пустой! Какъ просто было для него унизить меня... Я думалъ, мы лучше знаемъ другъ друга. Вотъ Артуръ -- тотъ вступился за меня. Савраски, говоритъ, всегда добрые кони. Онъ, должно быть, спросилъ Адріана, почему я до сихъ поръ въ штатскомъ. Ну, тотъ ему и объяснилъ.
   Въ моей жизни никто никогда не игралъ такой роли, какъ Адріанъ. Во многихъ отношеніяхъ мы были двумя полюсами: и воспитаніе наше было разное, и мнѣнія нерѣдко прямо противоположны. Изъ-за всякаго пустяка мы грызлись, какъ собаки. И все же въ главномъ мы сходились. Онъ и я были центромъ того маленькаго мірка, въ которомъ мы жили оба. Два года тому назадъ онъ ѣздилъ на нѣсколько недѣль въ Италію. Никогда не забуду, какъ я волновался, рано утромъ идя встрѣчать его на вокзалъ Викторія, ни его сонной и радостной улыбки при видѣ меня. Ревнивый по натурѣ, я уже начиналъ вѣрить, что онъ такъ же любитъ меня, какъ я его.
   Артуръ Денкерей познакомился съ нимъ черезъ меня. У нихъ, безспорно, много общаго, и я чуточку завидовалъ этому, но все же думалъ, что эта общность лишь поверхностная. Адріанъ могъ говорить съ Артуромъ о вещахъ, пріятныхъ для него, о своемъ дѣтствѣ, проведенномъ въ деревнѣ, объ охотничьихъ подвигахъ своего отца, о родственникахъ своей матери, которые были друзьями Артура. Но меня съ Адріаномъ связывало искусство, общіе взгляды, вкусы, образъ жизни; нашу дружбу скрѣпляло еще и то, что мы видѣлись чуть ли не каждый день.
   Теперь же я вдругъ убѣдился, что принадлежность къ одному и тому же кругу, общность воспитанія и родственныхъ связей связываютъ сильнѣе, держатъ крѣпче. Въ мирное время цѣпкій усикъ искусства могъ соединить насъ. Но война требуетъ болѣе прочныхъ узъ. Кровь все-таки гуще и краски, и воды.
   Артуръ и Адріанъ, оба они были что называется люди изъ общества, изъ хорошей семьи. О, мнѣ знакомъ жаргонъ этого культа! (Я называлъ это жаргономъ, но это не утѣшало меня.) Человѣка должно бодрить сознаніе, что онъ наслѣдовалъ извѣстныя традиціи, которыя поддержатъ его въ трудную минуту, которыя онъ, въ свой чередъ, обязанъ хранить. Они не говорили объ этомъ, но нерѣдко въ ихъ словахъ сквозила эта священная тайна. Они считали неудобнымъ упоминать объ этомъ при мнѣ, такъ какъ я случайно былъ человѣкомъ иного круга. И не могли ожидать, чтобъ я сталъ на ихъ точку зрѣнія. Это мнѣ понять было не трудно. Но мнѣ и въ голову не приходило, что они способны были такъ разбирать меня по косточкамъ.
   Вѣдь Адріанъ, въ сущности, сказалъ, что я трусъ, что я не смѣю итти драться и провѣрить свое мужество. Онъ, конечно, не сказалъ этого словами, предоставивъ дополнить остальное воображенію Артура, или, можетъ быть, я просто не слыхалъ этого, но самый этотъ фактъ только подчеркивалъ значеніе сказаннаго.
   Конечно, гнусно было съ моей стороны подслушивать. но какъ только онъ произнесъ мое имя, во мнѣ шевельнулось смутное, низкое подозрѣніе -- то, что оно случайно оправдалось, не дѣлало его менѣе низкимъ. А затѣмъ я въ отчаяніи убѣжалъ, позабывъ все на свѣтѣ, кромѣ себя, своего идіотскаго самомнѣнія и самолюбія. Мой другъ измѣнилъ мнѣ, вѣроломно предалъ меня. И я ушелъ съ готовымъ рѣшеніемъ. Я трусъ по-твоему? Такъ я же тебѣ покажу, какой я трусъ!
   Въ результатѣ, я сдѣлалъ то, чего не надо было дѣлать, и по причинѣ, которую самъ нахожу неуважительной. Какое же я, и въ самомъ дѣлѣ, мелкое дрянцо! Вѣдь это было сознательно дурно съ моей стороны -- пойти и сдѣлать рѣшительный шагъ, идущій вразрѣзъ съ моимъ твердымъ и продуманнымъ убѣжденіемъ, что солдатъ изъ меня выйдетъ плохой и что я гораздо нужнѣе дома.
   И теперь, когда было ужъ слишкомъ поздно, я узналъ то, чего раньше не зналъ навѣрное. Теперь я могъ отвѣтить на вопросъ Адріана: люблю ли я по-настоящему Нанси. "Конечно, это не дѣлаетъ разницы", прибавилъ онъ тогда, чтобы показать, что онъ мнѣ сочувствуетъ. Это не должно было составить никакой разницы въ смыслѣ моего поведенія, но для меня-то лично это составляло огромнѣйшую разницу. Инстинктъ, внезапно озарившій меня, несравненно болѣе мудрый, чѣмъ всякія мудрствованія, расчеты и подсчеты pro и contra, подсказалъ мнѣ то, чего я не могъ рѣшить умомъ. Я зналъ теперь, что я люблю Нанси.
   Да, я люблю ее. Она нужна мнѣ. Я хочу быть все время съ нею, оберегать ее, жить для нея. Отлично знаю, что она слабенькая, глупенькая, неумѣлая, совсѣмъ ко мнѣ не подходящая. И все-таки несмотря на все это, а можетъ быть, именно потому, люблю ее. Она женщина, она красива. Она любитъ меня. Она заботится обо мнѣ. Сама до жалости безпомощная, она все время думаетъ, какъ бы помочь мнѣ. Она ребенокъ и сердце у нея ребячье. И любить ее надо, какъ ребенка. Я именно такъ и люблю ее.
   И, разъ она такая, мнѣ слѣдовало бы остаться съ нею и смотрѣть за тѣмъ, чтобъ ея никто не обидѣлъ, чтобъ она была счастлива и могла воспитывать, какъ ей хочется, свою Эми.
   Нанси, Нанси... Даже и теперь, когда я понялъ, что я натворилъ, когда отчаяніе блѣдными пальцами стиснуло мое сердце, это сердце прыгало отъ восторга, и кровь быстрѣе бѣжала по моимъ жиламъ отъ сознанія, что я люблю ее.
   

XXVI.

   -- Что это, какъ ты поздно!-- говорила Нанси, впуская меня.-- Эми только что пошла бай-бай, она сегодня такъ капризничала. Понимаешь, я обѣщала ей, что ты придешь и построишь ей домикъ для Долли изъ новыхъ кубиковъ, и она все плакала: "Гдѣ дядя Джорджъ? Я хочу дядю Джорджа!" Я едва не побила ея. "Если ты, говорю, будешь все ревѣть, то у тебя лицо такъ и останется навсегда плаксивымъ". Она очень къ тебѣ привязана. Вотъ почему...
   Я снялъ пальто въ маленькой темной передней и вслѣдъ за Нанси прошелъ въ гостиную. Говоря это, она полуобернулась ко мнѣ, и я неожиданно зажалъ ей ротъ неистовыми поцѣлуями.
   -- Это не часто съ тобой бываетъ, -- говорила она, тяжело дыша, когда я, наконецъ, отпустилъ ее.-- Постой, въ чемъ дѣло? Что случилось? Ты бѣлый, какъ стѣна.-- И она испуганно прижалась ко мнѣ, заглядывая мнѣ въ лицо, не выпуская моихъ рукъ.-- Скажи мнѣ, что случилось?
   -- Погоди. Сядемъ вотъ здѣсь, у огня. Такъ уютнѣе.-- И я погасилъ электричество.-- Мнѣ много надо тебѣ разсказать.
   Я взялъ ее за локти и усадилъ въ кресло, а самъ сталъ противъ нея, спиной къ огню.
   -- Сиди вотъ такъ, откинувшись. Какая ты прелестная! Какія у тебя милые, смѣшные кудрявые волосики. Они точно играютъ съ отсвѣтами огня. Постой, да на тебѣ старая твоя зеленая юбка. Я люблю старыя платья, Нанси.
   -- Да ты скажи мнѣ, что случилось.
   Затуманенные синіе глазки жалобно смотрѣли на меня.
   -- Я записался добровольцемъ.
   Широко раскрывъ глаза, она молча смотрѣла на меня, смотрѣла такъ долго, что я не могъ этого вынести. Я обнялъ ее, опустился на колѣни и спряталъ лицо у нея на груди. Тогда и она обвилась вокругъ меня руками, крѣпко-крѣпко, и зарыдала, вздрагивая всѣмъ своимъ покорнымъ, гибкимъ тѣломъ.
   -- Голубка моя! Тысячи и тысячи женщинъ переживаютъ это.-- Что же другое могъ я ей сказать?-- Вспомни француженокъ, бельгіекъ, русскихъ,-- всѣмъ надо терпѣть.
   -- Вотъ, въ томъ-то и дѣло: имъ надо, а тебѣ не надо. И даже не предупредилъ! Ты бы хоть... О, почему же ты мнѣ раньше не сказалъ? Ты никогда мнѣ ничего не говоришь. Я знаю, что я глупая. Но могъ же ты прійти ко мнѣ хоть посовѣтоваться. Вѣдь ты же знаешь,-- знаешь, какъ я люблю тебя.
   -- Да. Теперь знаю.
   Она слегка ослабила объятіе и посмотрѣла на меня; слезы струились по ея лицу.
   -- Ты имъ не нуженъ, милый мой, любимый. Ты слишкомъ, слишкомъ нервный, слишкомъ чувствительный для того, чтобы быть солдатомъ.
   Я вздрогнулъ при этомъ словѣ,-- Адріанъ говорилъ буквально то же самое.
   -- А ты не можешь взять это обратно?
   Я покачалъ головой и принудилъ себя улыбнуться, не особенно удачно.
   -- Дѣвочка моя милая, какъ ты думаешь, что бы сказалъ Китченеръ, если-бъ онъ слышалъ это? Нѣтъ. Такихъ рѣшеній не берутъ обратно. Но я вѣдь въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ буду жить здѣсь. И приходить къ тебѣ.
   -- А потомъ?
   -- А потомъ, можетъ быть, и войнѣ конецъ. Можетъ быть, мнѣ и не придется итти. И если даже я пойду,-- взглядъ ея становился все пристальнѣе и настойчивѣе.-- если даже я и пойду, вѣдь это же не надолго... это не можетъ быть надолго.
   Она опустила голову и снова зарыдала.

-----

   Ласками и нѣжными словами мнѣ удалось, наконецъ, успокоить Нанси. Я сказалъ, что я голоденъ, и оказалось, что она, ослабшая отъ слезъ, тоже проголодалась. Мы накрыли столъ для ужина передъ каминомъ, и, пока она возилась въ кухнѣ, я сбѣгалъ за фруктовыми консервами и крохотной бутылочкой кюрасо.
   -- Ахъ, что можетъ быть лучше милаго прошлаго!-- говорила Нанси, усиленно жуя твердый и липкій ренклодъ.-- Это напоминаетъ мнѣ, какъ ты разъ принесъ такую же баночку -- это было годъ тому назадъ -- съ такими же цвѣтами на крышкѣ. Красиво они это дѣлаютъ. И какъ ловко складываютъ бумагу по краямъ. Точно огромный шиллингъ... Ахъ, какъ я была счастлива въ прошломъ году!
   Она усѣлась ко мнѣ на колѣни, и мы, прижавшись лицомъ другъ къ другу, вмѣстѣ смотрѣли въ огонь.
   -- Ты вѣдь знаешь, до встрѣчи съ тобой мнѣ не очень-то сладко жилось. Я хочу сказать: въ дѣтствѣ, да и потомъ... Съ Гарри сначала было очень хорошо, мѣсяца два-три, совсѣмъ такъ, какъ въ романахъ пишутъ, а потомъ... Я думала: вотъ теперь я вырвалась на свободу, могу дѣлать все, что хочу,-- ну, ты понимаешь, развлекаться, принимать моихъ друзей и все такое. А вмѣсто того... ну, да ты знаешь самъ. Можетъ быть, ты находишь, что мнѣ не слѣдовало бы говорить о немъ съ тобой? Конечно, это какъ-то не очень деликатно. Но вѣдь я и раньше говорила съ тобой, и ты не сердился вѣдь такъ? Въ конечномъ счетѣ...
   -- Послѣднимъ посмѣялся я, не правда ли?
   И она безъ словъ подтвердила это.
   -- Не очень-то мнѣ везло въ жизни,-- продолжала она.-- О, какъ это ужасно бывало иногда! Онъ по нѣскольку дней подъ-рядъ дулся, не говорилъ со мной ни слова. Только буркнетъ, что необходимо. И, разумѣется, онъ никогда не любилъ меня по-настоящему. Чуть ли не съ первыхъ же дней у него всегда былъ еще кто-нибудь. А на меня онъ только злился. Что я ни сдѣлаю, все неладно. То къ одному придерется, то къ другому. И какъ онъ ядовито насмѣхался! Ужъ за словомъ онъ въ карманъ не полѣзетъ. И потомъ эти вѣчныя исторіи изъ-за рояля... Бывало, я иной разъ прямо-таки не выдержу, заплачу, такъ онъ начинаетъ трясти меня за плечи или руки мнѣ выкручиваетъ. А сколько разъ онъ билъ меня, прямо-таки кулакомъ! Я, бывало, уйду въ ванную, только тамъ и можно было всласть наплакаться... А тогда, въ тотъ вечеръ, я, дѣйствительно, была голодна. Ты помнить? Я наврала тебѣ, будто Дорисъ отобрала у меня всѣ мои деньги. Ну, разумѣется, это была неправда. Я и на глаза-то ей показаться не смѣла. Вѣдь она Эми держала даромъ. И въ тотъ день у меня съ утра маковой росинки во рту не было. Какъ со мной еще хуже чего-нибудь не приключилось. Ты, навѣрно, подумалъ, что я... Милый, родной мой, а тебѣ тоже было хорошо со мной?
   Она глубоко заглянула мнѣ въ глаза.
   -- Но этотъ-то, послѣдній годъ, была ты счастлива?
   -- Счастлива? О, да! Этотъ годъ искупилъ все. Я не умѣю сказать тебѣ, чѣмъ ты былъ для меня.
   Это только кольнуло меня напоминаніемъ о томъ, чѣмъ бы я могъ быть для нея.
   Нанси всегда говорила то, что у нея было на душѣ. Она не умѣла иначе. Въ этотъ вечеръ она все время сравнивала свое недавнее и болѣе отдаленное прошлое, вспоминала хорошее и дурное въ своей жизни, отдѣльные эпизоды и разсказывала ихъ мнѣ. Многое удивительно некстати, принимая во вниманіе обстоятельства даннаго момента. Но Нанси всегда какъ-то ухитрялась соединять великое съ смѣшнымъ.
   -- Почему мы не могли жить, какъ жили? Ты очень недурно зарабатывалъ у Лезерселля; и, по-моему, что ты тамъ ни говори, эти твои картинки, которыя ты для него рисуешь, очень милыя. Ты видѣлъ, я повѣсила вонъ ту, большую, такъ, чтобъ она закрыла пятно отъ верхушки піанино на стѣнѣ. И теперь его почти не видать.
   -- А, знаешь, я бы предпочелъ пятно... Но объ этомъ спорить теперь не стоило.
   -- Что ты тамъ ни говори, а теперь ты пишешь много лучше прежняго. Но что проку въ картинахъ и во всемъ, когда ты... О, я не вынесу этого! Попадись мнѣ только этотъ подлый кайзеръ!...
   -- Видишь ли, я все время зналъ, что такіе молодые здоровые люди, какъ я, должны итти. Но когда дошло до дѣла, я все сдѣлалъ на-спѣхъ. Должно быть, изъ опасенія, что иначе я вовсе этого не сдѣлаю. Мнѣ слѣдовало подождать немного, все устроить...
   -- Прежде всего, тебѣ слѣдовало меня предупредить. И я бы доказала тебѣ, что тебѣ слѣдуетъ остаться дома.
   -- Я такъ боялся, что ты убѣдишь меня...
   -- Это какъ со мною относительно Маркгэма. Я сказала Дорисъ, что согласна, даже словечкомъ не предупредивъ тебя. Но это же другое. Я не могла такъ продолжать... А ты насчетъ чего говоришь, что надо было сперва устроить?
   -- Да насчетъ комнатъ и всего. Я забѣгалъ домой передъ тѣмъ, какъ прійти къ тебѣ, и сказалъ своей квартирной хозяйкѣ, что я сдѣлалъ. А она въ отвѣтъ: "Лучше поздно, чѣмъ никогда".
   -- Ну, скажи она это мнѣ, я бы сумѣла отчитать ее. Старая нахалка! Ей-то какое дѣло, спрашивается? Что она въ этомъ смыслитъ!
   -- Какъ бы то ни было, она не обидѣлась, что я такъ, вдругъ, бросаю комнаты, и даже лишнихъ денегъ не потребовала.
   -- Ну, значитоъ, у нея на примѣтѣ есть уже жилецъ. Но если-бъ только это... Мнѣ всегда было досадно, что ты живешь отдѣльно отъ меня и такъ далеко. Ужасно непріятно. И я совсѣмъ не видѣла въ этомъ необходимости.
   -- Надо будетъ подыскать покупателя на мою мебель,-- скорѣе всего, Адріанъ возьметъ кое-что. Тамъ есть кое-что цѣнное; напримѣръ, японскія гравюры стоятъ большихъ денегъ.
   -- Эти уродцы? Да не можетъ быть! По-моему, онѣ страшно ненатуральныя. Но я знаю, ты ихъ любишь. Жалко продавать вещи, которыя любишь.
   -- Ну что за пустяки! Конечно, я продамъ, что поцѣннѣе, а остальное ты возьмешь себѣ. По крайней мѣрѣ, у тебя будетъ кое-что припасено на черный день, хоть и не много.
   -- Себѣ? И не подумаю! Тебѣ и самому понадобятся деньги. Неужели ты вправду думаешь, что я тебѣ позволю сдѣлать это?
   -- Молчи. Молчи и слушай. Я все устрою. Тебѣ съ этимъ хлопотъ не будетъ.
   Такъ, дѣйствительно, можно было собрать нѣкоторую сумму, а долговъ у меня почти что не было. Но, правду говоря, мысль разстаться съ японскими гравюрами раньше мнѣ не приходила въ голову. Я такъ сжился съ ними. Другія мои вещи, менѣе цѣнныя, сколько разъ странствовали къ закладчику и обратно, а эти все висѣли. Я какъ-то и забылъ, что онѣ цѣнныя. И теперь, вспомнивъ, очень обрадовался. Если только кому-нибудь теперь нужны японскія гравюры, это дастъ кругленькую сумму.
   -- Разскажи мнѣ подробнѣй объ этомъ мѣстѣ у Маркгэма,-- сказалъ я какъ могъ небрежнѣе.-- Что собственно тебѣ тамъ надо дѣлать? На побѣгушкахъ бѣгать? Рубить мясо на рагу?
   -- Что? Ну да. Прислуживать, подавать. Конечно, бываютъ мѣста и лучше, но что-жъ подѣлаешь. По крайней мѣрѣ, тамъ никакихъ особыхъ знаній не спрашивается.
   -- Нанси, а ты будешь помнить обо мнѣ, подавая яйца пошотъ молодымъ нахаламъ въ высокихъ воротничкахъ? Ты знаешь, вѣдь они будутъ ухаживать за тобой или, по крайней мѣрѣ, задирать тебя, острить и все такое.
   -- Да. Они всегда воображаютъ, что съ дѣвушками, которыя прислуживаютъ въ ресторанахъ, можно фамильярничать. Ну, такъ что-жъ такое? Я умѣю постоять за себя, хотя и не люблю этого. О, милый, милый мой! зачѣмъ ты это дѣлаешь, зачѣмъ тебѣ нужно итти!
   -- Нанси, голубка, слушай. Такой войны у насъ еще никогда не было. Тамъ, въ арміи, на фронтѣ, нужны люди. Говорятъ, исторія не знаетъ примѣровъ такой выносливости, мужества, вообще доблести, какую проявила наша маленькая британская армія во Франціи. Она дралась великолѣпно, все время при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. И, ты понимаешь, каждый долженъ взять на себя часть тяготы, чтобы прочимъ было легче. Неужели же ты не понимаешь этого?
   -- Я понимаю. Но все-таки эта война прямо ужасная -- это такой грѣхъ. Неужели тѣ, важныя шишки, не понимаютъ, какой это грѣхъ?
   -- Не знаю. Не могу сказать. Знаю только, что они изъ кожи лѣзутъ, чтобы выдержать до конца.
   Мы мало разговаривали. Впервые за все наше знакомство мы понимали другъ друга безъ словъ. Сидѣли молча, рука объ руку, и смотрѣли въ огонь или въ глаза другъ другу. И, можетъ быть, не отдавая себѣ въ томъ отчета, но Нанси была счастлива, увѣрившись вполнѣ въ моей, да и въ своей любви. Огонь, зажегшійся въ моей душѣ, воспламенилъ и ея душу. Быть можетъ, современемъ она сознаетъ это. Лучше бы не сознала, ибо тогда она почувствуетъ жестокую иронію всего этого.
   -- Ой, какъ я спать хочу! Который теперь часъ?-- Она взглянула на небольшіе часики, добродушно тикавшіе на каминѣ.-- Не могу разглядѣть, а ты? Но не все ли равно. Я бы могла сидѣть такъ вѣчно. Мнѣ даже пошевелиться не хочется -- только бы быть съ тобой. Вѣдь это нашъ послѣдній вечеръ. О, нѣтъ! не можетъ быть! Мой дорогой, любимый... А все-таки я спать хочу.
   И она снова прильнула ко мнѣ.
   Минуту спустя, когда я взглянулъ на нее, она уже спала.
   Не выпуская ея изъ объятій, я смотрѣлъ на нее, на ея мѣрно вздымавшуюся грудь, на прелестное раскраснѣвшееся личико совсѣмъ близко отъ моего лица, и чувствовалъ на своихъ губахъ ея дыханіе. Она была ребенкомъ и уснула, какъ ребенокъ, усталая отъ слезъ, устроившись уютно у меня на колѣняхъ, пригрѣтая моею лаской. Она любила меня -- о! я зналъ, что она любитъ меня. Ей мучительна была мысль о разлукѣ со мной; ей страшно было остаться одной, какъ ребенку безъ матери. Дѣйствительно, въ жизни ей не очень-то везло. Ея дѣвичьи годы были сплошной борьбой съ пунктуальностью, респектабельностью и прочими мѣщанскими добродѣтелями. Потомъ замужество за Бинфильдомъ, романтическій побѣгъ изъ дому -- и домашній адъ вмѣсто рая ханжей.
   Этотъ годъ она была счастлива со мной. И мнѣ же предстояло убить ея счастье. Ей даже въ голову не приходило, что я могу вернуться и жениться на ней, что война можетъ кончиться... Она была ребенкомъ. До этого она почти не знала горя. Это первое горе измучило ее. И отъ усталости она забыла все, кромѣ своей любви и того, что сейчасъ она со мной.
   Она улыбалась во снѣ; растрепавшіеся кудряшки упали ей на лобъ. Ея головка склонилась ко мнѣ на плечо, и я разбудилъ ее поцѣлуями.
   -- Нанси, красавица моя, мнѣ надо уходить. Еще много предстоитъ сдѣлать, а времени немного. Мнѣ придется всю ночь укладываться, писать письма...
   Я всталъ и поднялъ ее.
   -- Ну, пожелай же мнѣ спокойной ночи.
   -- Спокойной ночи. Ты уходишь?-- Ея сонные глазки засіяли, какъ сапфиры.-- Доброй ночи. О, я, кажется, уснула. Я такъ утомилась. Ну да, уснула. Почему ты уходишь? Останься у меня.
   -- Ужъ страшно поздно. Я приду еще, завтра, ненадолго.
   И, обнявъ ее рукой за талію, я повелъ ее къ двери.
   Она подняла ко мнѣ свое полусонное личико.
   -- Спокойной ночи, моя милочка. Ложись скорѣе.
   -- Спокойной ночи, милый. Ты ненадолго уйдешь? Мнѣ такъ скучно безъ тебя.
   Она слегка зѣвнула и улыбнулась мнѣ. Дитя -- она уже почти забыла. Совсѣмъ дитя съ этимъ раскраснѣвшимся личикомъ, разсыпавшимися кудряшками и сонными глазами.
   -- Доброй ночи!
   

XXVII.

   Окончательно меня привела въ себя старая табакерка, замѣнявшая мнѣ портсигаръ. Выйдя изъ трама, ходившаго всю ночь съ того конца города, гдѣ жила Нанси, до Чарингъ-Кросса, я вынулъ ее и, держа въ рукѣ, открывая и закрывая крышку, съ удовольствіемъ ощущая подъ пальцами ея пріятный выгибъ, я какъ бы предвкусилъ то, что буду испытывать, вернувшись въ свои комнаты.
   На крышкѣ табакерки были иниціалы "Ж. Р."-- изъ-за этихъ иниціаловъ Адріанъ и купилъ ее для меня. И дома все, куда бы я ни повернулся, напомнитъ мнѣ объ Адріанѣ. И книги, имъ подаренныя, и миніатюрная фигурка святого, вырѣзанная изъ слоновой кости и нѣкогда служившая рукояткой кинжала и, его большой фотографическій портретъ, вставленный въ паспарту.
   Я медленно шагалъ прочь отъ рѣки, думая о Нанси и Адріанѣ. На южной сторонѣ Трафальгаръ-сквера я остановился. Пробило четыре. Занималось утро холодное, но ясное, веселое. Съ того мѣста, гдѣ я стоялъ, видна была колокольня св. Мартина, серебряный шпицъ рядомъ съ громадой Нельсоновой колонны. Полная луна, еще сіявшая на небѣ, разрѣзывала величавыя зданія, обступившія площадь, на ровныя и плоскія полосы пурпура и серебристой сѣрости; на темно-синемъ фонѣ сѣвернаго неба выступали низкіе купола, шпицы и громоздящіяся одна на другую крыши, и между ними жемчужные просторы, блистательныя выси, темные провалы.
   Фонари, свѣтъ которыхъ тонулъ въ этомъ сіяньи ночи, казались просто свѣтлыми кружочками, игрушками, невѣдомо зачѣмъ разбросанными надъ городомъ.

-----

   Можетъ быть, мнѣ слѣдовало еще постоять, послушать. Можетъ быть, послѣ того, какъ я кубаремъ скатился съ лѣстницы, Адріанъ сказалъ Артуру что-нибудь такое, что хотя бы отчасти выкупало слышанное мною. Быть можетъ, то, что было сказано имъ раньше и чего я не слышалъ, придавало иной смыслъ всему. Но нѣтъ: вдумываясь, я убѣждался, что этого не можетъ быть: обрывокъ разговора, случайно подслушанный мною, былъ самъ по себѣ законченнымъ цѣлымъ.
   Но вѣдь еще надо принять въ расчетъ Артура. Онъ такой милый, что съ нимъ никому не охота спорить. И всякій, кто его любитъ, спѣшитъ съ нимъ согласиться, стать на его точку зрѣнія. И -- ну, и все тутъ. Глухая обида, давившая мнѣ сердце, вдругъ растаяла. Слезы сладостнаго облегченія выступили на глазахъ. Ну, разумѣется, Адріанъ просто немного трусъ, немного малодушенъ, какъ и я, въ конечномъ счетѣ. Онъ боится того, что о немъ можетъ сказать Артуръ. Ему хочется угодить Артуру, подладиться къ нему. Хочется показать, хотя бы за мой счетъ, что, несмотря на его пристрастіе къ бумагомаранью и музыкѣ, онъ все же настоящій мужчина. Я просто случайно поймалъ его на этомъ, какъ ловилъ иной разъ и самого себя, на малодушествѣ, готовности поддакивать чужому мнѣнію, желанію заслужить похвалу тѣхъ, кто сильнѣе меня. Ну да, конечно. Въ сердцѣ его нѣтъ вѣроломства. Нѣтъ и не можетъ быть. Только это малодушество, и его страсть къ болтовнѣ, къ удачнымъ репликамъ, заставили его сказать: "Ты найдешь истину на днѣ именно этого колодца". Милый старый Адріанъ! какъ я могъ обидѣться на него?
   Сознаться ему развѣ, что я подслушалъ его разговоръ съ Артуромъ? Эта мысль вначалѣ соблазнила меня,-- можно было бы вышутить его. Но, въ концѣ-концовъ, я отказался отъ нея не потому, чтобы боялся завести объ этомъ рѣчь, но потому, что это было бы обидно для него. Онъ могъ бы не повѣрить, что во мнѣ обида совсѣмъ уже погасла.
   Сестра, конечно, скажетъ имъ обоимъ, что я шелъ къ нимъ, что я ужъ поднялся по лѣстницѣ. Такъ что, когда мы увидимся завтра, я долженъ быть такимъ же, какъ всегда, и показать Адріану, что я дѣйствовалъ по собственному убѣжденію. Я надѣялся, что сестра ничего не скажетъ и что, во всякомъ случаѣ, Адріанъ повѣритъ мнѣ.
   Нанси и Адріанъ -- весь міръ заключался для меня въ нихъ двоихъ.
   Я постоялъ немного, укрывшись въ тѣнь подъѣзда. Было тихо кругомъ. Лишь по временамъ долеталъ издали отзвукъ шаговъ, грохотъ телѣги, ѣдущей по Стрэнду.
   ...Здѣсь была Нанси, моя любовь, моя работа, а тамъ -- война. Мнѣ предстоитъ отбросить отъ себя все, что мнѣ дали боги, и забыть о самомъ себѣ. А помнить только, что и любовь, и красота, и счастье -- все это должно быть завоевано, закрѣплено за собой на полѣ битвы. Помнить, что я творилъ только предметы роскоши, ненужные для жизни, что міръ свободно можетъ обойтись безъ моихъ эскизовъ лондонскихъ улицъ или затѣйливыхъ плакатовъ для импрессіонистскихъ пьесъ; что счастье хорошенькой женщины и пріятные софизмы остроумнаго товарища значатъ меньше, чѣмъ гвоздь въ солдатскомъ сапогѣ, содравшій кожу пѣхотинца, чѣмъ кружка съ чаемъ, разбитая шальною пулей. Я долженъ убѣдить себя, что все есть и останется благополучнымъ для тѣхъ, кто дорогъ мнѣ...
   Тишину нарушила пѣсня. Мимо меня прошелъ маленькій мальчикъ; онъ шелъ совсѣмъ одинъ и пѣлъ. Совсѣмъ маленькій мальчикъ, съ кашнэ на шеѣ и руками, спрятанными въ карманы. Я не могъ разглядѣть его лица. Но слова пѣсни были итальянскія, и мелодія мнѣ знакома. Откуда взялся тутъ, на Трафальгарской площади, этотъ крошка-южанинъ, распѣвающій, какъ будто луна свѣтила надъ оливковыми рощами, а вдали на склонѣ холма бродили козы, позвякивая колокольцами?
   Мелодическій голосокъ прозвучалъ и замеръ вдали. И я понялъ, что романтизмъ не умеръ, что красота нетлѣнна и ничто -- ни война, ни моръ, ни смерть, царящая вокругъ, не побѣдили ихъ: остались только краски, свѣтъ, неясность формъ и упоительная пѣсня.

Съ англійскаго перев. З. Журавская.

"Русская Мысль", кн. I--IV, 1917

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru