Лезе-Марнезуа Клод-Франсуа
Ландшафты или Опыт о сельской природе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЛАНДШАФТЫ
ИЛИ
ОПЫТЪ
О СЕЛЬСКОЙ ПРИРОДѢ

ПОЭМА

Клавдія-Франсоа-Адріана-Лезай Марнезія.

   Естьли и никто не станетъ читать меня потерялъ ли я мое время, занимая столько часовъ праздныхъ разсужденіями столь полезными и столь пріятными.

МОНТАНЬ T. II. Гл. VIII.

Перевелъ съ французскаго
Евстафій Станевичь.

Съ дозволенія Санктпетербургскаго Цензурнаго Комитета.

ВЪ САНКТПЕТЕРБУРГѢ,
Печатано въ Медицинской Типографіи,
1805 года.

   
   Et quand personne ne me lira, ai-je perdu mon temps de m' être entretenu tant d'heures oifives à pensemens fi utiles et fi agréables.

MONTAIGNE, T. II. С. VIII.

   

ЕГО ВЫСОКОРОДІЮ
СТАТСКОМУ СОВѢТНИКУ,
и
КАВАЛЕРУ
ГРИГОРІЮ РОМАНОВИЧУ
ШИДЛОВСКОМУ,
УСЕРДНѢЙШЕЕ ПРИНОШЕНІЕ.

   

Милостивый Государь!

   Примите приписаніе сей поэмы какъ вѣрный, хотя слабый знакъ моей къ вамъ благодарности. Естьли дни, въ которые оказываютъ благодѣянія не потеряны для сердецъ чувствительныхъ, то и для Васъ не потерянъ тотъ день, въ которой Вы оказали мнѣ добро. Продолжайте такъ украшать Вашу жизнь; ибо нѣтъ по истиннѣ лучшаго для смертныхъ украшенія, какъ благотвореніе, оказываемое ближнимъ. Естьли же тѣ, кои будутъ имѣть случай пользоваться Вашими пособіями, не все учениками будутъ Музъ, по крайней мѣрѣ всѣ они будутъ имѣть сердца нѣжныя для благодарности, а въ этомъ и состоитъ сладкая пища души и награда смертнаго, поставленнаго судьбою выше многихъ и фортуною надѣленнаго. Я знаю отличать благодѣянія, ибо одни изъ бныхъ недостойны, чтобы принималъ ихъ человѣкъ души благородной; они суть тѣ самые, о коихъ говоритъ Д'аламбертъ весьма справедливо: "оказанное благодѣяніе, почитается обыкновенно нѣкоторымъ преимуществомъ, правомъ обладать тѣмъ, коего обязываютъ, дѣйствіемъ самовластія, во зло употребленнаго, дабы привести нещастнаго въ зависимость. Много писали справедливо противъ неблагодарныхъ, но благотворителей оставляли въ покоѣ, и вотъ глава недостающая къ исторіи тирановъ...
   "Какое зло причиняютъ самимъ талантамъ, продолжаетъ сей писатель, благодѣянія подло принимаемыя! они сообщаютъ человѣку уничиженіе, нечувствительно ослабѣвающее ихъ мысли, и коимъ въ послѣдствіи отзываются ихъ сочиненія."
   Я изливаю сіи строки и приношу въ нихъ должную дань Вашему сердцу. Отъ Васъ зависитъ распространять свѣтлыя ряды дней Вашихъ и приближаться къ глубокой старости и даже ко вратамъ смерти цвѣтами дѣлъ добрыхъ, подобно какъ природа изливъ всѣ щедроты на землю, одѣвается уже тогда въ одежду зимы хладной. Людямъ стоило бы чаще вникать въ природу, чтобъ научится больше любить ее, а съ любовію къ ней, быть добрѣе къ людямъ: ибо то и другое весьма тѣсно соединено между собою. Природа есть, обширная наука нравственности, и нѣтъ въ ней ни одной былинки, которая не научала-бы насъ благодарности къ Создателю и состраданію къ ближнимъ. При сей мысли невольно приходятъ мнѣ на мысль прекрасные стишки Ваши:
   
   Съ тобою буду жить въ разлукѣ,
   Ты былъ отрадой мнѣ:
   Одинъ остался здѣсь я въ скукѣ;
   Не слышу птичекъ по веснѣ.
   Когда-жъ поютъ онѣ согласно,
   Встаю искать тебя напрасно,
   И не найду кому сказать,
   Чтобъ птичкамъ въ дружбѣ подражали;
   У нихъ бы жить перенимали.
   
   Такія чувствованія раждаются при воззрѣніи на птицъ, и словомъ на все, что окружаетъ насъ въ природѣ. Такъ склоняетъ насъ все къ нѣжности. Но по мѣрѣ удаленія отъ природы, мы равно удаляемся отъ первоначальной доброты сердца.
   Не въ силахъ инымъ чемъ показать Вамъ, сколь сильно чувствую сдѣланное Вами мнѣ добро, посвящаю Вамъ переводъ сей, и чрезъ то отдавая Вамъ должную справедливость, охотно исполняю тѣмъ долгъ благодарности, съ каковымъ чувствованіемъ навсегда пребудетъ почитающій Васъ

Переводчикъ.

   

ПОСЛАНІЕ
КЪ
АЛЕКСАНДРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ
ПАЛИЦЫНУ,
ДОСТАВЛЕННОЕ ПРИ ПЕРЕВОДѢ
ПОЭМЫ
О
ЛАНДШАФТАХЪ,
или
ОПЫТА
О СЕЛЬСКОЙ ПРИРОДѢ.

   
                       Проходитъ быстро все! чѣмъ нынѣ наслаждались,
             Смотри на завтра съ тѣмъ на долго мы растались;
             О, естьли то еще растались не на вѣкъ!
             Коль жалкое, увы! созданье человѣкъ!
             Коль жалокъ паче онъ, когда онъ равнодушенъ,
             Лишь къ свѣту суетну, а сердцу вѣкъ послушенъ.
             Стенать, терзаться есть часть горькая ево:
             Мученья извлекать онъ станетъ изъ всево.
             Онъ въ нѣжности души поставитъ верьхъ блаженства,
             А въ здравомъ разумѣ увидитъ совершенства;
             Но самыя сіи достоинства ему,
             Толь мало межъ людьми извѣстныя кому,
             Преобратятся въ казнь и свѣтѣ во тьму преложатъ,
             И скорьби, кои насъ и безъ тово тревожатъ,
             Умножатся еще для пущихъ бѣдъ его.
             Вотъ нѣжность, здравый смыслѣ пригодны для чево!
             Въ златыя времена, мы кои въ басняхъ знаемъ,
             Они сей скорбный свѣтъ творятъ прекраснымъ раемъ;
             Во дни-жъ развратности, когда имъ всякой чуждъ,
             Они источникомъ лютѣйшихъ золъ и нуждъ.
             Жестокими людьми терзаемъ повсечасно,
             У мудрыхъ станешь ты искать защитъ напрасно.
             Со всею лютостью отъ перьвыхъ обвиненъ,
             Хоть будешь отъ другихъ великимъ нареченъ,
             Однако и они творя тебѣ упреки
             Лишь странными почтутъ тѣ чувствія высоки.
             И естьли принужденъ ты злобою людской,
             Стать недовѣрчивымъ и къ дружбѣ ихъ самой,
             Не станутъ возходить къ источнику прямому,
             Къ растлѣнію сердецъ, людей къ пороку злому,
             Къ ихъ коловратности во нравахъ и умахъ,
             Но бѣдства всѣ твои найдутъ они въ мечтахъ,
             Воображенія воспламененна, лжива. (1)
   (1) Смотри Делилева сочиненіе, Les malheurs delа défiance.
             Такъ мысль о насъ людей быть можетъ справедлива!
             Чѣмъ мыслишъ здравѣе и чувствуешь сильнѣй,
             Чѣмъ всѣ пути твои похвальнѣй и прямѣй,
             Чѣмъ независимость свою возлюбитъ паче,
             Тѣмъ жизнь ты проведешъ нещастнѣй, въ горькомъ плачѣ.
             Таковъ, о, Палицынъ! непостоянный свѣтъ,
             Исполненный тревогъ, неправды и клеветъ.
             Щастливъ, когда еще кто уголъ свой имѣетъ,
             И жить умѣренно, тебѣ равно, умѣетъ.
             Отъ свѣта удалясь и не грустя по немъ,
             Въ уединеніи спокоенъ онѣ своемъ;
             И изъ убѣжища пріятна, вожделенна,
             Гдѣ мысль его всегда свѣтла, непринужденна,
             Онъ съ хладнокровіемъ, достойнымъ мудреца,
             Взираетъ на сей градъ, гдѣ бѣдствамъ нѣтъ конца,
             Гдѣ непрерывный шумъ покоя насъ лишаетъ,
             А злоба ближняго преслѣдуетъ, терзаетъ.
             Щастливъ, коль все сіе заранѣй испытавъ,
             Онъ съ большей вѣрностью чтитъ естества уставъ.
             На лонѣ тишины пройдутъ его здѣсь годы,
             Въ сообществѣ друзей, въ объятіяхъ свободы,
             Въ бесѣдѣ чистыхъ Музъ и добрыхъ поселянъ,
             Далече отъ градскихъ, докучныхъ обезьянъ.
             Такая жизнь одна достойна человѣка;
             Прошла такъ твоего большая часть здѣсь вѣка!
             А мнѣ назначено въ разлукѣ быть съ тобою,
             Бѣжать драгихъ полей и въ градѣ жить съ тоскою.
             Чѣмъ болѣе его я чувствую тщету.
             Тѣмъ пуще чувствую природы красоту;
             Тѣмъ испытую здѣсь сильнѣй несносну скуку,
             Тѣмъ горестнѣй сношу съ природою разлуку.
             Но естьли должно быть сему: пусть будетъ такъ.
             И осушимъ пока слезящій скорбью зракъ.
             Для добрыхъ душъ вездѣ есть нѣкая отрада,
             То въ заключеньи-ли, въ темницѣ-ли, внутрь града?
             Пустынникѣ дорогой! ты самъ отрадой мнѣ
             Содѣлался уже въ сей суетной странѣ.
             Пускай въ разлукѣ мы, но прелюбезны Музы,
             Крѣпятъ разлукою сугубо дружбы узы.
             Сей самый переводъ и Сельской житель мой,
             Не есть-ли для меня уже залогъ драгой,
             Прекрасныхъ оныхъ дней, когда я жилѣ съ тобою,
             Въ твоемъ убѣжищѣ, подъ крышкою одною,
             Когда и ты, любя пріятныя труды,
             Переводилъ для насъ Делилевы сады,
             И Элоизы вновь былъ занятъ исправленьемъ?
             Съ какимъ встрѣчали мы желаньемъ, утѣшеньемъ,
             Часѣ утра свѣжаго и жаркаго полдня,
             Гулянье и покой съ трудами съединя!
             На мѣдленность часовъ безумно не жалѣли,
             Но паче быстрый бѣгъ ихъ видя, мы болѣли
             О томѣ, что время такъ невидимо течетъ
             И наслаждаться намъ собою не даетъ,
             Или претитъ вкушать пріятность въ полной мѣрѣ.
             О сей жалѣли мы единственной потерѣ.
             Годѣ цѣлый, мнился быть сліяннымъ въ мигъ одинъ.
             Но днесь велѣніемъ суровымъ мнѣ судьбинъ.
             Какъ въ морѣ врѣющемъ, гдѣ буря такъ ужасна,
             Вращается ладья: такъ жизнь моя нещастна,
             Смятенія полна мой движетъ слабый духъ.
             Не пѣнье сладкое птицъ услаждаетъ слухъ,
             Не шумъ віющихся въ долинахъ водѣ плѣняетъ,
             Не стадо на лугахъ мой взоръ увеселяетъ,
             Не рощи темныя манятъ меня подъ тѣнь,
             Не съ Музами уже проходитъ быстрый день,
             Не воскрыляется душа луны восходомъ,
             Звѣздами блещущимъ во мракѣ нощи сводомъ;
             Все нынѣ стало то далече отъ меня,
             Равно и по тебѣ, грущу, въ разлукѣ я.
             На мѣсто зрѣлища полей и рощей мрачныхъ,
             И между ихъ холмовъ покатистыхъ и злачныхъ,
             Я каждой разъ, когда пойду теперь гулять,
             То хладныхъ богачей я долженъ повстрѣчать,
             То видѣть нищету ужасну, безобразну,
             То юность безъ вождей стремящуюсь къ соблазну.
             Когда-же утомясь, захочешь отдохнуть,
             И для бесѣдъ склонишь къ пріятелю свой путь,
             Не лучше зрѣлище и тамъ найдетъ конечно;
             И что зашелъ, о томъ раскается сердечно.
             Начни лишь говорить, услышишъ толкъ кривой,
             О всемъ томъ, что тебя вело въ восторгъ святой.
             Всѣ добры качества быть кажутся прекрасны,
             Тогда лишь, какъ людей съ поступками согласны;
             Любовь къ отечеству въ то время хороша,
             Коль ближнихъ ко вреду жить можетъ ихъ душа.
             И естьли къ языку страны своей ты страстенъ,
             И заблужденіямъ въ немъ новымъ не подвластенъ,
             Тогда писателей сообщества бѣги;
             Иль прежде знай, твои то будутъ всѣ враги.
             На мѣсто дружества въ пріятныхъ разговорахъ
             увидишь ты одно презрѣніе въ ихъ взорахъ.
             Вотъ состояніе словесности у насъ.
             И диво-ль, что теперь безплоденъ такъ Парнасъ?
             Однако обо мнѣ ты во все не крушися,
             А паче, дорогой Пустынникъ, веселися,
             Какъ не развратенъ свѣтѣ, всегда мы въ немъ найдемъ,
             Людей ступающихъ лишь правоты путемъ.
             И стоитъ намъ самимъ распутства удалиться,
             И къ доброму всему душею пристраститься,
             Такъ въ жизни, бѣдѣ среди, пріятный часѣ мелькнетъ,
             И здраву опытность неопытность найдетъ.
             И мнѣ скучающу, осиротѣвшу въ градѣ
             Позволила судьба узнать тово къ отрадѣ,
             Кто къ строгой честности, уваженной отъ всѣхъ,
             Прибавилъ Музъ драгихъ премножество утѣхъ.
             Кто непорочною къ отчизнѣ страстью дышетъ,
             И къ славѣ языка полезны книги пишетъ.
             Кто вникнулъ съ пользою въ нашъ старой, новый слогъ,
             И въ дальныхъ тѣмъ странахъ себя прославить могъ. (*)
   (*) Смотри, Sennische allgemeine Litteratnr-Zeitung, den 21 Februar, 1804, N. 44. Erster Jahrgang: смотри также, le Moniteur и Courier de Londres.
             Но, ахъ! къ стыду для насъ, ково мы тѣмъ почтили,
             Что гнусной бранію не медля уязвили.
             Такая часть прямыхъ достоинствъ на земли!
             Но жить въ потомствѣ имъ, Зоиламъ быть въ пыли:
             Таковъ законѣ временъ: неправда потребится,
             А истинный талантѣ свѣтлѣе тѣмъ явится.
             Какъ мнѣ пріятенъ часѣ, что съ нимъ я провожу,
             И сколько для себя я пользы наxoжу.
             Довольно ужъ сего, чтобъ примириться съ градомъ;
             И въ благѣ семъ, уже быть престаетъ онъ адомъ.
             Такъ добродѣтельный не рѣдко человѣкъ,
             Средь самыхъ мрачныхъ бѣдъ насъ озлащаетъ вѣкъ;
             И естьли злобные, составя милліоны,
             Насъ гнать не престая и исторгая стоны,
             Склонилибъ къ жалобамъ нашъ духъ противъ Творца,
             Единый взоръ и гласъ такого мудреца,
             Тогда бы отклонилъ ихъ помыслы лукавы,
             И намъ бы возвратилъ духъ чистый, разумъ здравый.
             Намъ мужа праваго довольно одного,
             Чтобъ злобныхъ всѣхъ презрѣть для блага своего.
             О! коль пріятное на свѣтѣ семъ явленье,
             Въ комѣ съ доброю душой находимъ просвѣщенье;
             Сей смертный лишь грядетъ въ слѣдъ истинны святой,
             И зависть предъ его погибнетъ правотой.
                       Такъ чтя незримаго десницу всеблагую,
             Себя я самаго день каждой испытую
             Во твердости средь золѣ и мудрость возлюбя,
             Во всемъ я нахожу ученье для себя.
             Здѣсь наставляюся талантомъ, смысломъ здравымъ,
             Какъ не скорбѣть о насъ сужденіемъ неправымъ;
             Тутъ безобразіе увидѣвши страстей,
             Гнушаться болѣе распутствами людей.
             Тамъ встрѣтя молодость чрезъ случай напыщенну,
             И зрѣлой старости безумно предпочтенну,
             Вникаю въ тайны царствѣ и больше тѣмъ скорблю,
             Чѣмъ пламеннѣй свое отечество люблю,
             Когда отъ оной въ немъ бываютъ неустройства.
             Слабѣетъ ревность тамъ и дремлетъ духѣ геройства!
             Гдѣ похищаютъ часть ихъ дерзостной рукой.--
             И твердъ ли можетъ быть и царства тамъ покой?
             Скорблю, скорблю въ душѣ тѣ видя безпорядки,
             И чувствую сильнѣй, сколь быть должны пресладки,
             Минуты, кои ты проводишъ на поляхъ,
             На пользу трудишся, роскошствуешъ въ мечтахъ;
             И видя издали всѣ суеты людскія,
             Благодаришъ стократъ судьбы къ тебѣ благія,
             За то, что ранѣе ты въ мирну пристань вшелъ,
             И пылкимъ помысламъ поставилъ въ ней предѣлъ.
             Какъ здравый сельскій Кринъ цвѣтетъ душей и тѣломъ,
             И занятъ лучшимъ сталъ въ поляхъ, чѣмъ въ градѣ, дѣломъ,
                       О! мой возлюбленный, украинской Делиль,
             Когда мой духъ тѣснитъ здѣсь смрадъ и зной и пыль,
             Когда неправды зракъ мои смущаетъ взоры,
             У дряхлой старости не вижу я подпоры,
             И безпомощную повсюду бѣдность зрю,
             Невольно ко Творцу тогда мольбы творю,
             Да возвратитъ меня скорѣй, скорѣй природѣ,
             И Музамъ и полямъ, покою и свободѣ,
                       Живи въ убѣжищѣ, храня твой мирный нравъ,
             Не бывъ свидѣтелемъ насильства гнусныхъ правъ,
             Утѣшься тѣмъ, что путь избралъ заранѣй правый.
             И молодъ бывъ еще, ты возлюбилъ уставы,
             Природы щедрыя и вѣрной и благой,
             Дарующей за ту любовь къ ней вѣкъ драгой.
             Живи и естьли мнѣ жить суждено во градѣ,
             Воспомни обо мнѣ души моей къ отрадѣ,
             Воспомни какъ съ тобой предъ тѣмъ трудился я,
             Делиля и другихъ Творцовъ переводя,
             Желая имъ равно въ соотчичей любезныхъ,
             Вдохнуть любовь къ полямъ и къ мирнымъ днямъ, безслезнымъ,
             Которые легко въ природѣ обрѣсти,
             И можно съ пользою спокойно провести.
             Симъ равные труды любимцамъ Музъ пристойны,
             И памятниками остаться здѣсь достойны.
   

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

                       Пою, разсудку внявъ, оставя шумъ людей,
             Искуство украшать убѣжище полей;
             Искустиво всякихъ мѣстѣ въ природѣ не чуждаться,
             Не столько зрѣніемъ какъ сердцемъ наслаждаться.
             Лѣса, источники и горы вопрошать.
             Ихъ разновидностью жилище украшать.
             Содѣлать лучшими садовъ разположенья,
             Которы вкусъ избралъ пріятствъ для умноженья.
                       Въ Мароновыхъ поляхъ Делилъ гдѣ прежде жалъ,
             Тамъ стебли жатвъ по немъ я только собиралъ;
             Цвѣты, которые съ легка почтилъ онъ взоромъ,
             Послужатъ для моихъ садовъ простымъ уборомъ.
                       Внемли природа мнѣ, наставь, склони твой слухъ,
             И чтущаго тебя возвыси слабый духъ!
             Премѣнна ставъ какъ ты, да смѣла кисть, да взоры,
             Тебѣ послѣдуютъ въ лѣса, въ моря, на горы.
             Весела-ль, мрачна-ль ты, прелестна иль страшна,
             Надъ смертнымъ съ чувствомъ власть твоя вездѣ равна:
             То бывъ задумчивымъ, онъ въ рощахъ заблуждаетъ,
             О другѣ, коего лишился, воздыхаетъ.
             То яблонь усмотря чертитъ своей рукой,
             Близь имя своего и имя дорогой.
             Въ пещерахъ, въ дебряхъ-ли, философъ дерзновенной,
             Онъ углубляется въ законы всей вселенной.
             Услышъ природа гласъ, пролѣй ко мнѣ твой свѣтъ,
             Да оживлю тотъ край, гдѣ мудрый жизнь ведетъ!
             Увидятъ красоты твои неухищренны,
             Съ пригожствомъ простоты прелестно сопряженны.
             Я пышность отъ тебя потщуся удалить:
             Не льзя пріятностью и блескомъ вдругъ плѣнить.
             О ты, котораго умъ твердый, кротки нравы,
             Отрадой были мнѣ средь горестной отравы;
             Ты, утѣшитель мой среди печальныхъ дней,
             Наставникъ, вѣрный другъ во слабости моей;
             Ты къ коему, мой взоръ я устремляю слезный,
             Почтенный мужъ святый, но болѣе любезный, (1)
             Воспомни тѣ брега; гдѣ Роны слышенъ стонъ,
             Какъ сидя на скалѣ, гдѣ блещетъ небосклонъ,
             Мы зрѣлищъ красотамъ дивились повсемѣстнымъ,
             Неравнымъ и притомъ въ премѣнахъ толь прелестнымъ.
             Ты взорѣ мой изощрялъ; и ставъ учитель мой,
             Ты Музу подружило тамъ съ сельской красотой.
             Чтобъ пѣсни оживить не удалялся съ нею
             Въ сады толь славные размѣрностью своею, (2)
             Гдѣ Нотръ въ величествѣ богатства своего,
             Передъ природою не значитъ ничего;
             Гдѣ правильны красы и зримое искуство,
             Вливаютъ въ мысли хладъ и ослабляютъ чувство.
             Но воды быстрыя гдѣ грозный вторятъ ревъ,
             Подѣ тѣнью мрачною густыхъ, священныхъ древъ,
             Гдѣ Готфовъ, Римлянъ, Галъ встрѣчаются остатки, (3)
             Или гдѣ на горахъ цвѣты льютъ запахъ сладкій,
             Межъ злачныхъ тѣхъ долинъ, гдѣ я съ тобой блуждалъ,
             Гдѣ на холмахъ меня ты въ нравахъ назидалъ,
             Тамъ ты одинъ внушалъ начать сіе творенье.
             Такъ въ пѣсняхъ сихъ прими мое благодаренье.
                       Когда Богъ съ вѣчностью единой пребывалъ,
             Пространству времени предѣлъ Онъ назначалъ.
             Когда къ ничтожеству рекъ: существуй, будь свѣтомъ,
             Онъ видѣлъ смертнаго своихъ щедротъ предметомъ;
             И по любви къ Царю, отдавъ сей свѣтъ совсѣмъ
             Въ жилище сладостно нарекъ ему Эдемъ
             О ты, всѣхъ прелестей небесное собранье,
             Эдемъ, какъ возмогу воспѣть твое созданье?
             Единъ Мильтонъ явивъ безсмертны красоты,
             Воспѣлъ тебя въ стихахъ такъ чистыхъ какъ цвѣты.
                       Ставъ созданъ человѣкъ кѣмъ все дышати стало,
             Какъ могъ забыть свое божественно начало?
             Зри игры первыхъ лѣтъ: въ щастливой вѣкъ, златой,
             Младенецъ тамъ съ своей веселою сестрой,
             Покинувъ комнаты, гдѣ золото блистаетъ,
             Искать забавъ подъ сводъ древесный убѣгаетъ.
             Потребно что еще желаньямъ ихъ такимъ?
             Тѣнистый вязъ тогда весь свѣтъ являетъ имъ.
             Шумъ, крики вѣрнаго садовника всѣ тщетны!
             Гвоздика, Анемонъ и Амарантъ безсмертный,
             Предметы милые его заботъ предъ тѣмъ
             Срываются дѣтьми въ восторгахъ ихъ при немъ.
             Прельстясь корыстію ужѣ землю разрываютъ,
             И вскорости цвѣтникъ свой ими украшаютъ.
             Чтобъ оживить его, то силой ихъ трудовъ,
             Ужѣ извиваются ручьи вокругъ цвѣтовъ.
             Нужна-ль имъ рощица? не долго размышляютъ,
             И вѣтки съ листьями ту рощу составляютъ,
             Уже и роза тамъ для дни того цвѣтетъ,
             Въ которой съ нѣжностью отецъ ихъ обойметъ,
             За ихъ къ нему любовь и нѣжны попеченья,
             И приметъ связь цвѣтовъ въ слезахъ отъ восхищенья (4).
             Безъ правилъ планы ихъ, а случай трудъ ихъ весь:
             Искуства-жъ нашего ихъ стоитъ часто смѣсь.
             Блаженство перьвыхъ лѣтъ въ примѣръ себѣ поставимъ,
             И щастье мудраго изъ ихъ утѣхъ составимъ.
             О дѣти милыя! Ахъ! скоро въ горькій часъ,
             Со щастьемъ отлетятъ и игры тѣ отъ васъ.
             Предвижу вашу часть: мнѣ опыты вседневны,
             Являютъ въ будущемъ и къ вамъ судьбины гнѣвны.
             Урокъ и должность тамъ, наставникъ здѣсь гнететъ,
             Забавы свѣтлыя прекрасныхъ вашихъ лѣтъ.
             Прольете слезы вы: такъ тихая Аврора,
             Съ росой являетъ день для обольщенья взора.
             Но быстрые часы все скоро увлекутъ,
             И легку вашу скорбь и скуку тѣхъ минутъ:
             Падутъ оковы съ васъ..... Увы! мечта напрасна;
             Владычеству земля Эолову подвластна.
                       Внимательный свой взоръ на цѣлый свѣтъ простремъ,
             Познанья нужныя со всѣхъ краевъ сберемъ.
             Растенья ихъ беречь, искуство то излишно;
             Ученье ихъ равно и медленно и пышно,
             Что климаты всѣхъ странъ спрягаетъ силой вдругъ,
             На чудо намъ явя съ Помоной зимній пухъ.
             Не стану научать, ножемъ какъ управляютъ,
             И какъ фіалку цвѣсть скорѣе заставляютъ,
             Чтобъ бѣлизну собой украсила снѣговъ:
             Обширнѣй виды суть предметъ моихъ стиховъ.
                       Отъ моря льдистаго, гдѣ людямъ жизнь несносна,
             До благовонныхъ мѣстъ Эфрата плодоносна;
             Отъ Сены до тѣхъ странъ, гдѣ шелъ Эстенъ войной,
             Различный нравами, но склонности одной,
             Повсюду человѣкъ природу обожаетъ;
             Вездѣ надъ ней трудясь, вездѣ и воспѣваетъ:
             Но сколь отъ сильныхъ дѣйствъ онъ удаленъ еще,
             Чтобы восхитить духъ и чувства не вотще,
             Чтобы обширный садъ съ поэмою сравнялся, (5)
             Премѣнчивъ въ прелестяхъ и образахъ являлся,
             Поперемѣнно тѣмъ производя въ душахъ,
             Надежду и любовь, смятеніе и страхъ;
             Чтобъ всюду Существо казалъ непостижимо,
             Лишь только въ благостяхъ, въ щедротахъ нами зримо,
             Которое во всемъ вѣщало-бъ для сердецъ,
             Познай, о смертный! ты, я Богъ твой и Отецъ.
                       Почто мнѣ чуждъ вашъ даръ, о Томсонъ, Геснеръ славный!
             Я свѣтомъ правилъ бы чрезъ пѣсни вашимъ равны.
             Такъ слезный токъ исторгъ съ улыбкою Пуссинъ,
             Удачной смѣсію тѣней, цвѣтовъ картинъ:
             Я чтя художества, природу обожая,
             Отъ прелестей ея убранствы ей слагая,
             Ужъ-ли не возмогу, создатель бывъ искуствъ.
             По волѣ возрождать движенья, страсти чувствъ,
             Съ нимъ лавры раздѣлять и славой той ласкаться,
             Чтобъ живописцемъ мнѣ, поэтомъ называться!
                       Но въ слабыхъ сихъ стихахъ восторги укротимъ;
             Свой взоръ на гордаго Британца обратимъ.
             Въ Сенатѣ, при дворѣ и въ Паркахъ отдаленныхъ,
             Повсюду тотъ-же онъ во свойствахъ неизмѣнныхъ.
             Какъ горы сѣверны, что вѣчный огнь таятъ,
             Хоть вѣчные снѣга надъ ними и лежатъ:
             Онъ сердце пламенно въ угрюмости скрываетъ,
             Какъ хладный философъ въ молчаньи разсуждаетъ.
             Къ искуствамъ страстенъ бывъ, не чтитъ законовъ ихъ,
             Равно глядитъ на вкусъ и на Царей своихъ.
             Имѣвъ духъ творческій онъ скоръ и заблудится.
             Высокъ онъ иногда, но чаще страненъ зрится.
             И правилъ въ красотахъ не тщася сохранить,
             Тѣмъ власть обычая онъ чаетъ побѣдить.
             Системой увлеченъ къ предметамъ чуднымъ, дикимъ,
             Онъ въ крайности такой быть престаетъ великимъ;
             И прежнихъ видѣвши ошибки онъ садовъ
             Погрѣшностей другихъ внесъ множества родовъ.
             По правдѣ формою наскучивъ равномѣрной,
             Веревкой, циркулемъ и точностью чрезмѣрной,
             Въ жару своемъ тогда сѣкиру онъ схватилъ,
             И липу ниспровергъ и сосну сокрушилъ.
             Увы! погибъ тотъ сводъ и храмы тѣ древесны,
             Что время и труды, старанія чудесны,
             Такъ медленно взнести успѣли до небесъ:
             Днесь дернъ ихъ замѣнилъ, являя для очесъ,
             Пустой, обширной лугъ, на коемъ взоръ скучаетъ;
             Гдѣ все естественно, но все и отвращаетъ.
             Тамъ изо рѣдка древа какъ будто въ рознь бѣгутъ,
             Лишенны ставъ красотъ къ унынію влекутъ.
             Хоть правда пышный вязъ красуется надъ лугомъ,
             Почто-жъ хотѣть творить все раболѣпнымъ духомъ?
             Искуству верьхъ даютъ предъ истинной такой,
             Не смѣющей въ цвѣтахъ сокрыть свой видъ нагой.
             Разцвѣтшей розы блескъ хоть пышенъ и торжественъ,
             Но Хлои тѣмъ нарядъ не меньше простъ, естественъ.
             Но такъ-ли въ Англіи, гдѣ злата не щадятъ,
             Гдѣ въ кучѣ, такъ сказать, чертогъ огромный зрятъ,
             Небрежны хижины, столбы ужъ сокрушенны,
             Пещеры, олтари въ остаткахъ сбреженны,
             Сраженный громомъ дубъ, цвѣты между полей,
             Призраки страшные ужаснѣйшихъ смертей? (6).
             Льзя-ль въ хладной Англіи мнѣ до того забыться,
             Чтобъ въ храмѣ Пафоса могъ щастьемъ насладиться,
             Когда близъ ротъ любви, среди прекрасныхъ странъ,
             Высоки башни зрю я храма Христіянъ?
             Напрасно скажутъ мнѣ: въ томъ прелесть вся природы;
             Что вазы тѣ, мосты, надгробны камни, своды,
             Въ безчисленныхъ красахъ зрятъ Рима на поляхъ,
             И Франція равно являетъ ихъ въ садахъ.
                       Возможно съ образцовъ писать картины точно,
             Но подражаніе то слабо и непрочно. (7)
             Насъ случай не введетъ въ пріятный сей обманъ,
             Но обольщать глаза искуству способъ данъ,
             Искуству, кое такъ великій умъ скрываетъ,
             Что всякъ прельщаясь имъ его не примѣчаетъ.
             Почто-жъ отвергъ его ты гордый Албіонъ?
             Проводитъ лишъ оно далеко безъ препонъ.
             Не уменьшая твой огонь толь благороденъ,
             Ты-бъ справедливѣй сталъ, бывъ также превосходенъ.
             Уроки чтя его, познай единство ты;
             Оно обильное начало красоты.
             Верьховный разумъ то образовалъ начало,
             Что правиломъ искуствъ, закономъ Бога стало.
                       Прости, коль я открылъ ошибки здѣсь въ стихахъ,
             Которы ты въ своихъ соединилъ садахъ.
             Ошибки вышшихъ душъ насъ часто исправляютъ;
             И храмы охуждавъ Боговъ не оскорбляютъ.
             Такъ вкусъ равно, чтобы искуства очищать,
             Талантовъ долженъ онъ погрѣшность замѣчать.
                       Стремлюсь въ Батавію воззрѣть на блата влажны!
             Слегка расмотримъ сей народъ толико важный
             Толь хладный, суетный среди цвѣтовъ своихъ,
             Тщеславный блесками, и лишъ красами ихъ.
             Зря побѣдителей Филиппа, улыбался,
             Что съ честью ихъ тюльпанъ такъ тѣсно сопрягался:
             Бѣжа, вдыхаетъ онъ геоздикъ пріятный духъ,
             Щитая ни за что все что ни видитъ вкругъ,
             И пестры цвѣтники, древѣ стрижины верьхушки,
             И станомъ легкія свинцовыя пастушки,
             И слѣпки гипсовы актеровъ площадныхъ,
             Въ одеждахъ розовыхъ и также голубыхъ;
             Бумажны воины, которыхъ взоръ, доспѣхи,
             И въ робкихъ изъ дѣтей не страхѣ, внушаютъ смѣхи;
             И слава на конѣ, что на стѣнѣ стоитъ,
             Въ рукахъ держа трубу, въ златыхъ словахъ гласитъ,
             Владѣльца оныхъ мѣстъ, и съ именемъ вмѣщенны,
             Несмѣтны чудеса, умомъ его рожденны.
                       Но, Муза! порицать на время удержись;
             Для лучшихъ видовъ ты въ Батавію стремись.
             Вотще стихіи тамъ, тирановъ власть несносна,
             Надѣли на нее цѣпь рабства толь поносна;
             Тирановъ одолѣвъ, смиривъ моря вокругъ,
             Великимъ дѣйствомъ симъ свѣтъ удивила вдругъ.
             Подъ небомъ пасмурнымъ, сама бывъ край безплодный,
             Власть въ Азію внесла, въ Европу духъ свободный.
             Плодами Индіи, цвѣтами насъ дивитъ,
             Ихъ ароматными въ стеклѣ она хранитъ.
             Подъ именемъ ея мы тѣ темницы знаемъ,
             Въ которыхъ дальныхъ странъ растенья сберегаетъ,
             Гдѣ дѣйство теплоты безъ помощи небесъ,
             Льститъ обонянію, прельщаетъ взорѣ очёсъ;
             Гдѣ вѣчная весна насъ грѣетъ, утѣшаетъ,
             Какъ солнце удалясь дуть бурямъ не мѣшаетъ.
                       Къ чему свои сады Батавцамъ разширять?
             Торговли жезлъ златой ихъ долженъ покорять.
             Владыками ставъ волнъ, еще-ль не все явили,
             Коль грады въ житницы вселенной обратили?
             Отъ ярыхъ волнъ земля укрывшись межъ плотинъ,
             Бергему и Метцу внушала тьмы картинъ. (8)
             Волшебной властью такъ они мѣста создали,
             На мѣсто ста садовъ одинъ образовали.
             О прошлыхъ торжествахъ, искуствахъ, славѣ ихъ,
             Батавцамъ я глашу во дни печалей злыхъ,
             Когда ликующи и Флорѣ посвященны,
             Поля ихъ могутъ быть вновь кровью напоенны.
             Филиппы новые имъ ставятъ браней ковъ:
             Бывъ вольны, внукамъ ли зрѣть стыдъ дадутъ оковъ.
                       О, Вольность! сохрани ихъ олтари священны.
             Тобой мы держимся, тобою просвѣщенны;
             Внуши намъ твердъ законъ и мудрый твой уставъ,
             Явя въ нихъ власть Царей, предѣлъ народныхъ правъ.
             Отъ свѣта изжени тирановъ и крамольство,
             И силой мышцъ твоихъ повергни своевольство.
                       Отъ пышныхъ тѣхъ гвоздикъ, жезминовъ, розъ прейдемъ
             Къ Германцамъ, коихъ мы столь мудрыми зовемъ.
             Любезна простота! вѣковъ краса и сладость!
             Народовъ сихъ удѣлъ и щастіе и радость!
             Позволь твоихъ красотъ хотя здѣсь часть явить,
             И слабыя мои тѣмъ пѣсни оживить.
             Пусть отдыхи они не въ шумѣ провождаютъ,
             Пусть наша роскошъ ихъ, пиры не услаждаютъ;
             Пускай въ ихъ обществахъ сатиръ лукавый видъ,
             Подъ шуткой искренней пріязни не язвитъ.
             Но дружество живетъ межъ ними постоянно;
             Амура Гименей прелестнѣй несказанно.
             И ахъ! гдѣ царствуешъ невинность, кротость чувствѣ,
             Ужли оплачемѣ тамъ отсудствіе искуствъ?
             Увы! почто дары они тамъ расточаютъ,
             Гдѣ нравы изъ сердецъ народы исключаютъ?
             Но сонмъ уже друзей взорѣ можетъ отличать,
             Тамъ мудрости чело спѣшащихъ увѣнчать.
             Въ спокойствіи души Германцевъ слава зрима;
             Въ нихъ виденъ Грековъ вкусъ и всѣ искуства Рима:
             Въ убѣжищахъ найдемъ талантовъ тамъ труды;
             Съ Поэтами у нихъ возникнутъ и сады.
             Я видѣлъ какъ поля Германцевъ сихъ нещастныхъ,
             Страстями правимыхъ Царей войной ужасныхъ,
             Покрылись войсками для сѣчь рожденныхъ въ свѣтѣ,
             И коихъ къ мужеству постыдный хлѣбъ ведетъ:
             Безъ гнѣва люты бывъ и кровію не сыты,
             Которой ихъ мечи убивственны покрыты,
             Какъ токи огненны, что въ долъ изъ горъ текутъ,
             Они и на поля плачевны страхѣ несутъ.
                       Симъ страшнымъ зрѣлищамъ тогда во утѣшенье,
             Картины Геспера поставилъ я въ сравненье.
             Задумчивъ, я одинъ по рощамъ заблуждалъ
             И сердце прелестьми Идиллій наполнялъ.
             Какъ вдругъ отчаянья услышалъ крики громки;
             Бѣгу: нещастныхъ зрю, гдѣ ихъ жилищъ обломки;
             И гдѣ они, стеня, бездыханны лежатъ,
             При свѣтѣ пламени ужаснѣйшаго зрятъ,
             Какъ буйныхъ воиновъ мечи сквозь дымъ блистаютъ,
             Губя ихъ хижины, стада ихъ побиваютъ;
             И женъ ихъ и дѣтей..... О! день ужасныхъ бѣдъ...
             Почтенный пастырь тутъ на небо взоръ возвелъ,
             Спокоенъ, тихъ еще среди убивствъ, злодѣйства,
             Съ слезами ихъ молилъ скончать ихъ люты дѣйства:
             Вотще! не чтутъ они ни санъ его святой,
             Ни старости, ни видѣ его брады сѣдой.
             Полмертва дщерь его, блѣдна предъ нимъ стенала,
             И поношенія несносна трепетала.
             Едва бѣгущихъ къ ней злодѣевъ я узрѣлъ,
             Какъ пущена стрѣла, на помощъ полетѣлъ.
             О, сколь начальника непобѣдима сила!
             Вѣщаю и въ тотъ мигъ ихъ должность усмирила:
             Объята страхомъ ставъ и слыша строгій гласъ.
             Скрывается толпа разсѣянна отъ глазъ.
                       О ты! которую я спасъ въ сей день убивства,
             Отъ звѣрства, бѣшенства, ругательства, насильства,
             Когда бывъ трепетна и видя алчну смерть,
             Ко мнѣ въ слезахъ твой взоръ не смѣла ты простертъ;
             Когда послѣдній лучь слабѣющей надежды,
             Оставить былъ готовъ твои прекрасны вѣжды,
             Безгласна и безъ чувствѣ, представить-ли могла,
             Чтобъ вмѣсто воина любовника нашла?
                       Приди въ ту рощицу, о Линданира мила!
             Въ любезну рощу ту, гдѣ ты меня плѣнила,
             Гдѣ сердца твоего я тайну всю узнанъ,
             И гдѣ твой первый вздохъ въ себѣ мой рай вмѣщалъ:
             Щастливѣй бывъ меня, ты въ томномъ размышленье,
             Приводишь въ мысль любовь души во облегченье;
             Ты мшисту зришъ скалу прельщающую глазъ,
             Гдѣ съ именемъ твоимъ свое спрягалъ не разъ;
             Ты зришъ и тотъ ручей гдѣ сладость мы вкушали,
             Какъ голосъ свой съ его журчаньемъ съединяли.
             Ты Линданира зришъ, ты зришъ мѣста утѣхъ,
             Гдѣ въ нѣжной страсти я щастливѣе былъ всѣхъ.
                       Укрась ту рощицу; твой долгъ то Линданира,
             И образъ въ ней поставь въ слезахъ Амура сира.
             Пусть легки вѣтерки отсель къ тебѣ лѣтятъ,
             Вздыханія мои съ твоими съединятъ.
             Быть можетъ нѣкогда..... Ахъ! нѣтъ надежды болѣ...
             Намъ суждено стонать отсудствія въ злой долѣ:
             Но будешь ты моихъ желаній всѣхъ предметъ.
             Любовь невинная во вѣкѣ въ сердцахъ живетъ.
                       Удобно Франція свой вкусъ распространяетъ,
             И всѣ художества себѣ усыновляетъ.
             Чтобъ сотворить сады, заемлетъ отъ стиховъ,
             Прелестны виды рощъ, протоковъ и лѣсовъ,
             Торжественныхъ пустынь, гдѣ тиху скорбь питаютъ.
             Сады Поэзіи одни стихи внушаютъ.
                       Поля безплодны тамъ украсилъ Жерарденъ:
             Въ нихъ сталъ безсмертнаго Мильтона рай вмѣщенъ.
             Искуство онъ призвалъ. Богатъ безъ ухищренья,
             умѣлъ природу чтить, придать ей украшенья.
             Искусно онъ собравъ, лѣсъ, горы, воды, лугъ,
             Обширныя страны красы представилъ вдругъ.
             Я мнилъ быть восхищенъ въ Аркадію безбѣдну,
             И мнилъ достойнымъ быть вести въ нихъ жизнь невредну.
             Я заблужденія, пороки, градъ забылъ,
             И первыхъ пастуховъ тамъ нравы ощутилъ.
                       Быть въ рощицахъ твоихъ Эрменонвиль достойно!
             Какъ кротки мысли въ нихъ, какъ сердце въ нихъ спокойно!
             Какъ воды ручейковъ, тамъ коихъ видятъ дно,
             Такъ тихо, чисто такъ бываетъ тамъ оно.
             Какъ по твоимъ лугамъ безъ цѣли заблуждаешъ,
             Пріятны для души еще мечты питаешъ.
             Цвѣты и мурава, и роскошъ и любовь,
             И всѣ дары весны волнуютъ чувства, кровь.
             Тѣ пѣсни нѣжныя, тѣ птичекъ хоры страстны,
             Любви являютъ власть и ей часы подвластны:
             Тотъ запахъ сладостный душистыхъ травъ, цвѣтовъ,
             Возноситъ фиміамъ любви до облаковъ:
             Съ листочками кустовъ, тамъ кои лишь раскрылись,
             И перьвы дни любви уже вообразились.
             Сей дубъ, что съ липою. какъ бы въ любви растетъ,
             О Филимонѣ мысль съ Бавкидой подаетъ.
             Любовь! вездѣ тебя въ Эдемѣ семъ встрѣчаетъ!
             По Габріелеинымъ слѣдамъ ступать въ немъ чаетъ:
             Свободно по скалѣ бродить даетъ глазамъ;
             Тутъ имя Генриха и Габріеллы тамъ.
             Въ прелестныхъ сихъ мѣстахъ я щастьемъ наслаждаюсь,
             И Эпикуровымъ ученьемъ убѣждаюсь.
                       Но естьли важная среди тумановъ, бурь,
             Къ намъ осень низойдетъ, сокрывъ небесъ лазурь,
             Оставитъ увядать отъ хлада долы злачны,
             И на поля простретъ свои покровы мрачны;
             Когда она зимы намъ мразы возвѣститъ,
             И съ блѣдной зеленью цвѣтъ яркій съединитъ
             Топаза, золота, блестящихъ желтымъ цвѣтомъ
             Рубины пріобща съ ихъ яркимъ, краснымъ свѣтомъ;
             Когда въ послѣднія хоръ птичекъ пропоетъ,
             Ихъ звуки съ ревомъ водъ и съ свистомъ бурь сольетъ;
             Тогда торжественный, печальный и высокой
             Сей видъ еще внушитъ духъ мудрости глубокой,
             Нашъ умъ возносится среди полей нагихъ:
             Такъ бралъ надъ страстью верьхъ Зенонъ въ мѣстахъ пустыхъ
                       Въ убѣжище себя лишь превосходитъ смертный.
             Тамъ видитъ пользу онъ и видитъ блески тщетны.
             Покоенъ все забывъ, или о томъ скорбитъ,
             Что нравовъ ко вреду другому свѣтъ сей льститъ.
             Коль добродѣтель чтитъ и славитъ свѣтъ Минервы,
             То и на дѣлѣ то онъ исполняетъ первый.
             Въ Фернѣе такъ Волтеръ, какъ свѣтъ сей просвѣщалъ
             Отъ узъ Калласовъ онъ, Сирвеновъ облегчалъ (9).
                       Льзя-ль добрыми не быть, когда въ себя вникаемъ?
             Къ верьховной благости мы духомъ возлетаемъ.
             Гдѣ дубы гордые сплетаются въ вѣнецъ,
             Тамъ сходитъ истинна во глубину сердецъ.
             Сіона древняго всѣ пѣсни арфѣ священныхъ,
             Внимаемъ мы еще подъ сводомъ древъ почтенныхъ:
             Во мрачности дубравъ Гомеръ у Датчанъ пѣлъ, (10)
             И Галлеръ и Мильтонъ возвыся гласъ, гремѣлъ.
             Они воспѣли намъ на вдохновенной лирѣ!
             Поэтами творецъ прославленъ сталъ въ семъ мірѣ.
             Тогда поэзіи блеснулъ прекрасный лучь,
             И слаще зашумѣлъ по рощамъ свѣтлый ключь.
             Мудрецъ спѣшитъ равно внутри лѣсовъ тѣряться,
             И тайнамъ естества въ ихъ тѣняхъ поучаться.
             Открытой для него сама природа ставъ,
             Въ порядкѣ зрѣть даетъ своихъ пружинъ составъ:
             Причину и конецъ ихъ дѣйствія являетъ,
             И книгу передъ нимъ судьбины раскрываетъ.
             Однимъ закономъ все хранится и растетъ:
             Довольно и зерна, чтобъ изъяснить сей свѣтъ.
             Философъ зритъ во всемъ тутъ истинну превѣчну.
             Вселенной Зодчаго премудрость безконечну,
             Онъ средь поблекшихъ ротъ и въ дебряхъ познаетъ.
             Ничто не гибнетъ тутъ и къ жизни смерть ведетъ.
                       Эрменонвильскіе сады такъ пробѣгая,
             И мысль блуждающу остановить желая,
             Священна острова явился берегъ мнѣ,
             Гдѣ памятникъ стоялъ въ безмолвной тишинѣ.
             Знакъ скорьби нѣжныя, деревья тамъ стояли,
             И бѣлизну его надъ дерномъ возвышали.
             Блескѣ кроткія луны на урну упадалъ:
             Въ пустынный островъ сей я внитти поспѣшалъ.
             Въ молчаньи гробъ драгой обнять я устремился.
             Въ минуты тѣ мой духъ съ Руссовымъ духомъ слился,
             О сладость горести! еще я слезы лилъ,
             Какъ гробъ сей первый лучь Авроры позлатилъ.
             Исторгнувшись оттоль, я въ томъ уединеньѣ,
             Руссово лишь одно встрѣчалъ изображенье.
             Гдѣ только я ступалъ, его слѣдами шелъ,
             Гдѣ видѣлъ древній дубъ, мечталъ, онъ тутъ сидѣлъ.
             И мрачныхъ горъ хребты, гдѣ сосны тѣнь сгущали,
             Наполненныя имъ пустыни мнѣ являли.
   

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

                       Привѣтствуя тебѣ, страна мужей преславныхъ
             Вселенной даровавъ владыкъ самодержавныхъ.
             Ты стала свѣтомъ ей и славой на земли.
             Изъ храминъ Кесарей искуства въ свѣтъ изшли.
                       На высотахъ твоихъ Авзонія обильна,
             О, коль природа тамъ чудесна и всесильна!
             Разительны красы прельщая всякой часъ,
             Дивятъ великій умъ и движутъ чувства въ насъ.
             Вершины горъ она цвѣтами оживляетъ:
             На жаждущи поля шумящій Тибръ свергаетъ;
             Здѣсь ели гордыя возноситъ къ облакамъ,
             А съ небомъ, кажется, спрягаетъ землю тамъ.
             Роскошствуя въ частяхъ и въ видахъ многобразныхъ,
             Отважна въ мѣлочахъ, въ громадахъ преужасныхъ.
             Величіе вездѣ хранитъ съ пространствомъ симъ,
             И въ безпредѣльности своей превѣчный зримъ.
                       Когда Италіи, прекрасный взоръ природы,
             Одушевилъ поля, луга, лѣса и воды,
             То сколь сильнѣе духъ сталъ ею проліянъ,
             Въ щастлива жителя блаженныхъ оныхъ странъ?
             Ей соревнуя онъ и ей творя подобно.
             Превысилъ подлинникъ ей подражавъ удобно.
             Стихи и кисть и звонъ, металлъ, древа, цвѣты,
             Онъ занялъ, чтобъ создать всѣ роды красоты.
             Земля, на гласъ его, къ убѣжищамъ раскрылась,
             Гдѣ Римлянъ кротка жизнь въ величествѣ катилась,
             Свободна отъ заботъ и шума городовъ.
                       Люблю я Римлянъ зрѣть, когда среди садовъ,
             Они забывъ мечты и власти санъ высокой,
             Вкушали щастіе лишь въ тишинѣ глубокой.
             И западъ и востокъ стеня подъ игомъ ихъ,
             Взращали имъ, какъ день, растенья странъ своихъ.
             Древа далекихъ мѣстъ Герои похищали,
             И оными свое наслѣдство приращали.
             Такъ вишня сладкая, сей Церазонской плодъ, (1).
             Равно Израильтянъ смолы душистой родъ, (2).
             Почтили торжество Лукуллово и Тита,
             И лавровъ паче тѣмъ ихъ слава знаменита.
                       Внимало Римлянъ все. Ихъ волю совершить,
             Искуство, естество законъ ихъ стали чтить.
             Любимца Августа они сады творили,
             И Римлянъ роскоши тогда охотно льстили,
             Гдѣ отъ всходящаго свѣтила холмъ блестѣлъ,
             На ономъ Меценатъ свой пышный домъ имѣлъ;
             Рѣзвяся Граціи съ пріятностью свободной,
             Убрали зодчество красою превосходной:
             Покою посвященъ, онъ все въ себѣ вмѣщалъ,
             Чѣмъ онъ лишь вкусу льстилъ и чувства восхищалъ.
                       Владычица цвѣтовъ съ улыбкою любезной,
             Дыханіемъ любви живила край всемѣстной.
             Любовникъ тамъ ее жесминами обвитъ,
             На персяхъ у нее утѣхами дышитъ.
             Быть мраморъ пересталъ холоднымъ и безъ чувства
             Въ него жизнь проліялъ всемощный духъ искуства:
             Изъ камня грубаго изникнулъ сонмъ Боговъ,
             Роскошныхъ и младыхъ въ вѣнкѣ любви цвѣтовъ.
             Лобзанья часты ихъ обильнѣй слезъ Авроры,
             Раждали всякой часъ, всегда плѣняя взоры,
             Лилеи, розаны, которыя собой,
             Мрачили померанцъ гордящійся красой.
             Струяся въ тишинѣ Бландузскій ключь играетъ, (3)
             По благовоннѣйшимъ долинамъ провождаетъ,
             Въ прекраснѣйшій лѣсокъ стоятъ уединенъ,
             Что нѣжну дружеству и миру посвященъ.
                       Вельможа скуча всѣмъ и презря горды своды,
             Желалъ-бы отдохнуть въ объятіяхъ природы;
             Но рабъ златую цѣпь и чести возлюбилъ,
             И на природу взоръ онъ обращать забылъ.
             Онъ даже и красотъ ея не постигаетъ,
             И чая украшать лишь прелести стираетъ:
             Докуку пышную влача въ поля съ собой,
             Какъ самъ, онъ любитъ зрѣть въ неволѣ ихъ такой.
             Великолѣпіе съ размѣромъ сопрягая,
             Все грозну циркулу, веревкѣ подвергая,
             Онъ дѣйства зрѣлищъ всѣхъ и рушитъ и гнететъ,
             И на прекраснѣйшій предметы хладъ свой льетъ.
             Все гибнетъ. Но любя и при Царѣ природу,
             Оставилъ Меценатъ въ поляхъ своихъ свободу.
             Подобье Геніевъ, тамъ воды возмутясь
             Съ Тибурскихъ гордыхъ скалъ въ потоки обратясь,
             Со трескомъ, съ быстротой свергался съ вершины,
             Несли обиліе со ужасомъ въ долины.
                       Склонясь ко западу дремучій лѣсъ стоитъ,
             Гдѣ смертный молчаливъ, а естество гласитъ;
             Гдѣ Нума въ мрачности тѣней уединялся,
             Гдѣ древнихъ Римлянъ слѣдъ на долго сохранялся.
             Казалось, въ подлинну его таинственъ мракъ
             Латынянъ Божества скрывалъ священный зракъ.
             Зря дубы отъ громовъ еще не сокрушенны,
             Ихъ вѣтхи пни плющомъ и мхами покровенны,
             Изсохши вѣтьвія, которы вѣтръ срывалъ,
             О власти времени невольно разсуждалъ.
             Оставивъ бурный міръ и вдавшись въ размышленья,
             Искалъ глубокаго мудрецъ уединенья,
             Гдѣ блѣдный, горестный и тихій лучь любилъ,
             Считая щастье въ томѣ, когда онъ слезы лилъ.
             Прельщался въ душѣ онъ тишиной всемѣстной,
             Скорбь сладкую питалъ тамъ съ мыслію прелестной;
             Гдѣ дикія красы и горѣ неровный ходъ,
             Остатки отъ гробовъ и мшисты бреги водъ,
             Чернѣющи древа сраженныя громами,
             Сливали мракъ тѣхъ мѣстъ съ ужасными мечтами.
             Но бывъ равно великъ возвышенной душей,
             Онъ разумѣ отвращалъ отъ пагубныхъ страстей.
             Тамъ мысль его была сильнѣй и благороднѣй,
             И свѣта за предѣлъ стремилася свободнѣй.
                       Но видъ сей замѣнитъ пріятнѣйшій предметъ:
             Въ излучинахъ стезя къ бесѣдкамъ тамъ ведетъ;
             Въ густыхъ чащахъ онѣ свой видъ перемѣняли
             И тамъ любовниковъ щастливыхъ укрывали.
             Въ сихъ храмахъ роскоши при слабости лучей,
             Любовникъ и мудрецъ равно искалъ тѣней.
             И смертный въ сихъ мѣстахъ не такъ чуждался смертныхъ,
             Коль Рима не видалъ страстей, крамолъ примѣтныхъ.
             Тамъ жалости богачъ дивясь души своей
             Взиралъ на пахаря сквозь слезный токъ очей;
             Учавствовалъ въ его покоѣ и работахъ,
             Въ невинности самой, въ надеждѣ и заботахъ.
             Въ бесѣдкахъ изъ цвѣтовъ философъ тамъ мечталъ,
             И сердца въ глубину онъ смертнаго вникалъ.
             Щастливѣй ставъ его Тибулъ завидной частью,
             На персяхъ Деліи вздыхалъ со всею страстью;
             Желанья пламенны блаженствомъ умножалъ,
             И чтобъ утѣхи пѣть къ утѣхамъ прибѣгалъ.
             Здѣсь робкимъ голосомъ, стремясь къ едину виду,
             Виргилій повторялъ безсмертну Энеиду.
             Судья прямыхъ стиховъ, Горацій средь похвалъ,
             Забывши критику съ Дидоною стеналъ;
             Онъ имени его безсмертье предвѣщаетъ,
             И друга славою плѣняясь, обнимаетъ.
                       Когда свѣтило звѣздъ, предъ коимъ ночь грядетъ,
             Забавы съ тишиной ведя послѣ суетъ,
             Какъ божество любви лучь кроткій изливало,
             И свѣтомъ таинства утѣхъ не возмущало:
             Тогда среди довольствъ любитель всѣхъ пріятствъ,
             Наперстникъ Августовъ и властелинъ богатствъ,
             Талантовъ, вкуса бывъ защитникъ и ревнитель,
             Поборникъ всѣхъ искуствъ, любови страстный чтитель,
             Преславный Меценатъ отъ сладка сна бѣжалъ,
             И лучшими себя изъ Римлянъ окружалъ.
                       Октавій въ сихъ пирахъ любовью всѣхъ прельщался,
             Монаршій санъ тая, какъ другъ тогда являлся:
             Онъ быть съ Гораціемъ, съ Виргиліемъ любилъ,
             И съ Меценатомъ тутъ свои часы дѣлилъ;
             Сложа верьховну власть, зрѣлъ благо въ томъ единомъ,
             Чтобъ свѣтомъ властвуя, быть съ ними гражданиномъ.
             Изъ рукѣ у Деліи Наксоской некторъ взявъ,
             Шутили съ остротой словамъ всю волю давъ;
             Прекрасные стихи въ веселіи раждались,
             И звуки радостны въ пространствахъ раздавались.
                       Но образъ щастія уже бѣжитъ отъ нихъ,
             Скрывая бѣдствія лишь въ тучахъ громовыхъ;
             Глицера, Меценатъ печалію сраженны,
             Любовника одна, сей друга ставъ лишенны,
             Въ одеждахъ горести идутъ за гробомъ въ слѣдъ.
             Во храмѣ памяти Горацій ужъ живетъ;
             Осталися по немъ одни стихи и слава.
             Для друга, коего постигла зла отрава,
             Отрада та слаба! Тамъ Меценатъ въ слезахъ,
             Поставилъ памятникъ ему въ своихъ садахъ.
             Въ тѣхъ рощахъ, кои зрѣть отъ мѣстъ стекались дальныхъ,
             Блуждаетъ Меценатъ между деревъ печальныхъ,
             Питая въ сердцѣ скорбь средь мрачныхъ тѣхъ тѣней,
             Охотно сѣтуетъ о тратѣ онъ своей.
             Одинъ въ пристанищѣ безмолвномъ лютой смерти,
             Превыше суеты стремится духъ простерти.
             На урну преклонясь онъ зритъ всего тщету,
             И жизни краткія призраки и мечту.
             Уже на свой конецъ безтрепетно взираетъ,
             И грозной вѣчности пучину измѣряетъ,
             Желая, что когда въ ней будетъ поглощенъ,
             Чтобъ съ прахомъ друга былъ его прахъ положенъ (4).
             Онъ украшаетъ смерть въ семъ нѣжномъ заблужденье,
             Что въ гробѣ ощутитъ его о немъ жалѣнье.
             О, сладость дружества!.... Но тщетно хочетъ онъ,
             Чтобъ время для него забыло свой законъ:
             Не избѣжитъ ничто его всемочной власти.
             Все съ нами гибнетъ здѣсь, какъ естьли смертной части,
             Мы въ добродѣтеляхъ не можемъ пережить.
             На древнихъ Римлянъ намъ взоръ стоитъ обратить;
             Увидимъ мы тогда ихъ урны сокрушенны,
             И памятники ихъ и грады истребленны.
             Вселенной обладавъ чрезъ множество вѣковъ,
             Едва оставили обломки отъ гробовъ.
             Несмѣтнымъ родамъ здѣсь послѣдовали роды.
             Но имена друзей искуства, музъ, свободы,
             И смертныхъ, славой дѣлѣ наполнившихъ сей свѣтъ,
             Изъ рода въ родъ любовь потомству предаетъ;
             Бѣгуща времени остановивъ теченье,
             Возноситъ храмы имъ заслугъ на прославленье.
                       Хотя Авзонія гремитъ уже не такъ,
             Но прежней пышности еще являетъ знакъ;
             И днесь храня сама установленны законы,
             Не ищетъ въ чести средствъ порабощати троны:
             Довольствуясь красой талантовъ управлять,
             Желаетъ разумы безъ страха удивлять.
                       Щастливы жители Италіи прелестной!
             Въ обильной толь землѣ, гдѣ блещетъ сводъ небесной,
             Все очищаетъ мысль и пламя вашихъ чувствъ.
             Сравнится-ль съ вами кто въ пріятности искуствъ?
             Безъ вашего огня живописать-ли можно?
             Но кисти-ли одной, у васъ дивиться должно,
             Которой сильныя, живыя толь черты,
             Прекраснѣйшихъ картинъ явили красоты?
             Вездѣ для васъ цвѣты. Велите: и въ мгновенье,
             Пустынный край земли лежащій въ отдаленье,
             Гдѣ классы тощіе трудовъ являя потъ,
             Печальнымъ пахарямъ не воздаютъ работѣ;
             Сей край и Пафоса и Книда приметъ виды.
             Вы правите жезломъ волшебныя Армиды.
             Изобрѣтеніе его даруетъ вамъ.
             Когда дивимся мы искуства красотамъ,
             Оно-то ихъ своей игрой одушевило.
             Оно убѣжища блестящи сотворило;
             Тѣ гордые сады, тѣ замки средь луговъ,
             Гдѣ укрываяся куренія льстецовъ,
             Первосвященники по шумѣ отдыхаютъ,
             И сладостныхъ цвѣтовъ куренія вдыхаютъ;
             Гдѣ тягость пурпура стараются сложить,
             И скуку пышную величества забыть.
             Коль злато отъ Святынь они тамъ уклоняютъ,
             Съ неменьшей славою богатства расточаютъ (5).
                       Когда искать древесъ палящій нудитъ день,
             То благотворную сгущаютъ вѣтьви тѣнь.
             Зелены лавры вкругъ и померанцѣ цвѣтущій.
             Смягчаютъ солнца блескъ и лучь толико жгущій.
             Ихъ вѣтьви въ верьхъ стремясь изъ круга низкихъ травъ,
             И тѣнь на воздухѣ между вершинъ собравъ,
             Великолѣпный сводѣ сплетаютъ надъ главою,
             Соединяя тамъ прохладу съ темнотою,
             И сладкія мечты съ полдневной тишиной:
             Все согласуется съ унылою душой.
             Подъ куполами ихъ, вѣкъ зеленью блестящихъ,
             Коль остановитъ взоръ твоихъ очей блудящихъ,
             То ветхи зданія ихъ скоро привлекутъ,
             Остатки знатности и суетныхъ минутъ;
             Хотя въ прахъ временемъ они и обращенны,
             Душѣ-жъ безмолвные глаголы ихъ священны;
             И ихъ ужасное витійство мудрый чтитъ.
             Внимательный туда онъ разумъ свой стремитъ.
             Гдѣ Цирки грозные въ развалинахъ сокрыты,
             Гдѣ Храмы и столпы лежатъ уже разбиты.
             Межъ тѣмъ какъ онъ слѣды печальны видитъ тѣ,
             Тамъ вѣки славные открылись въ красотѣ;
             Они предъ нимъ собравъ всѣ чудеса искуства,
             Хотятъ наперерывъ очаровать въ немъ чувства.
             Чтобъ ихъ плѣнять всегда, то должно, можетъ быть,
             Тамъ сельскихъ прелестей по больше сохранить;
             Не часто зрѣть давать Перикла, Аполлона,
             Венеру, Марса, Музъ, Сократа и Солона.
             Но съ лишкомъ о красахъ въ Италіи рачатъ,
             И силою убранствъ природы видъ тягчатъ.
             Любезной простоты ея не примѣчая,
             И лишъ съ пристрастіемъ искуства расточая,
             Являютъ въ рощахъ намъ, то хитрость, то труды:
             Природы же нигдѣ не видны тамъ слѣды.
             И мягкій дернъ покрывъ лишь бюстами, столпами,
             Собранье древностей они зовутъ садами.
             Гдѣ прежде ручейки бѣжа свободно въ лугъ,
             Журча по камышкамъ несли обилье вкругъ,
             По прихотямъ текутъ въ иныхъ брегахъ глубоко;
             То въ блещущихъ снопахъ ихъ плещетъ токъ высоко,
             И въ перлахъ двигаясь бесѣдками блестятъ,
             Или по мрамору Пароскому шумятъ,
             Нептуна древняго въ даль волны мещутъ съ силой:
             То вдругъ согласіе занявъ Евтерпы милой,
             Наяда чтитъ законъ волшебства иногда:
             На трубы раздѣлясь во множествѣ тогда,
             Раждаетъ, музыку органовъ въ той неволѣ.
             Ахъ! съ меньшимъ бы трудомъ она плѣнила-бъ болѣ.
             Струяся по песку излучистый ручей,
             Не удивляетъ такъ, но тѣмъ всегда милѣй.
                       Художникъ жаденъ бывъ къ великимъ одобреньямъ,
             Нерѣдко къ истиннымъ небреженъ украшеньямъ:
             Обманутъ суетной народной похвалой,
             Чтобъ нравится, то льститъ изысканной красой.
             Любезенъ даръ, когда онъ легокъ безъ усилій.
             Марини чѣмъ скучнѣй, пріятнѣй тѣмъ Виргилій.
             Но съ мѣлкимъ вкусомъ симъ, и ложнымъ и пустымъ,
             Противнымъ разуму и красотамъ простымъ,
             Блестящимъ иногда умышленнымъ несходствомъ
             Все садъ Италіи прельщаетъ благородствомъ.
             Для пущей, кажется, щедроты къ тѣмъ странамъ,
             Природа съ временемъ на вѣкъ спряглася тамъ.
             Великолѣпствуетъ единая съ пріятствомъ,
             И разновидности еще хранитъ съ богатствомъ:
             Другое собрало остатки всѣхъ родовъ,
             И чтущихъ скиптръ племенъ и скрывшихся вѣковъ.
             Различны образы, красивы положенья,
             Растѣній и плодовъ удобность размноженья,
             Обилье быстрыхъ водъ, утесы страшныхъ горъ:
             Все имъ способствуетъ прельщать въ картинахъ взоръ.
             Чертоговъ Кесарей развалины почтенны,
             Случайно на поляхъ мѣстами размѣщенны,
             Величество и власть вселяютъ имъ въ мечты.
             Твореній Греціи отмѣнны красоты,
             И пышные столпы и вазы ихъ прелестны,
             И мраморѣ дышущій и урны мрачны, слезны,
             И славныхъ толь Мужей еще слѣды вокругъ,
             Надъ ними дѣйствуютъ и покоряютъ духъ.
             Предметовъ силою онъ вдавшись въ размышленье,
             Приводитъ въ мысль себѣ при всякомъ представленье,
             То славныя дѣла, то рѣдкій образецъ.
             Воспламеняяся восторгомъ наконецъ,
             Къ Катону строгому, къ Емилію и Титу
             Онъ постигаетъ ихъ доброту знамениту.
             Новѣйшій времена равно блистаютъ тамъ,
             По превосходнѣйшимъ искуства образцамъ,
             И Мишель-Анжеля особо отличаютъ,
             Съ Лизиппомъ на ряду, съ Мирономъ поставляютъ.
             Любитель страстный тамъ вѣковъ и мѣстъ драгихъ,
             Не видитъ скораго теченья дней своихъ,
             И лишъ пріемлетъ ихъ за быстрыя мгновенья.
             Онъ видитъ важныя, высоки украшенья,
             И купно легкость ту, которая собой;
             Тѣмъ отличаетъ ихъ лишъ съ большей красотой;
             И то безцѣнное и рѣдкое искуство,
             Чтобы безъ скуки вѣкъ плѣнять и взоръ и чувство,
             И что во Франціи извѣстно не совсѣмъ.
                       Но живописцемъ бывъ вездѣ въ саду своемъ,
             Художникѣ часто тѣмъ въ Италіи блистаетъ,
             Что презря правила, онъ Генію внимаетъ.
             Во Франціи того еще робчае ставъ
             Чтутъ рабски изстари введенный въ ней уставъ:
             Всегда за образецъ себѣ Царей пріемлютъ,
             И отъ примѣра ихъ свой вкусъ и смыслъ заемлютъ,
                       Какъ Августъ Франціи ко славѣ громкихъ дѣлъ,
             И пальмы Генія съ лилеями преплелъ,
             Тогда по долгомъ снѣ, Науки въ Римѣ чтимы,
             На Сенскихъ берегахъ во блескѣ стали зримы,
             Чтобъ новую красу Монарху тѣмъ придать.
             На гласъ Лудовико, сталъ мраморъ тамъ дышать,
             И грубо полотно подъ кистью оживилось:
             Пюгетъ, Суеръ, Пуссинъ, то вами все свершилось.
             Соперниковъ узрѣлъ Витрувій наконецъ.
             Искуства-жъ самаго прелестнаго Творецъ,
             Еще несмѣлый Нотръ, но полный превосходства, (6).
             Размѣра, важности, ума и благородства,
             Съ величествомъ сады хотя и созидалъ,
             Которыми онъ градъ пространный украшалъ,
             Безъ духа-жъ творческа былъ только раболѣпенъ.
             Въ Парижѣ долженъ онъ быть простъ, великолѣпенъ,
             Чтобъ съ пышностью творя, онъ вымысломъ игралъ.
             Хотя поверьхности мѣстами возвышалъ
             И удивлялъ террасъ обширностью взоръ жадной,
             Однако вопреки той симетріи хладной,
             Смѣлъ въ начертаньи былъ и всѣхъ плѣнилъ красой.
                       Превознесенъ въ свой вѣкъ, но въ нашъ покрытъ хулой,
             Нотръ вкуса робкаго и чистаго держался,
             Съ линѣйкою всегда и съ Ватерпасомѣ знался,
             Онъ планы сочинялъ, картинъ же никогда, (7).
             Раставивши въ длину деревья въ два ряда,
             Площадку между нихъ песками усыпая,
             Стрижа, ломая ихъ, вершины наклоняя?
             Ихъ вѣтви гибкія въ бесѣдки обращалъ.
             И солнцу проницать подъ сводъ ихъ запрещалъ.
                       Въ садахъ Версальскихъ нотръ все циркулемъ устроилъ,
             И скуку заключить въ ихъ стѣны удостоилъ.
             Рожденный къ стати сей художникъ для Царей,
             Превыше времени несмѣвъ взнестись душей,
             Природу возстенать заставилъ отъ размѣра,
             Уже Наяду тамъ не мрачная пещера
             Скрываетъ въ глубинѣ; она оттоль бѣжитъ,
             И водѣ своихъ кристалъ, блестя, далеко мчитъ;
             Толь новыхъ прелестей гордясь она сіяньемъ,
             Смиренныхъ прежнихъ блатъ не чтитъ вспоминаньемъ:
             Такъ на брегахъ ее стѣсняюща пруда,
             Надмѣнныхъ юношей встрѣчаютъ иногда
             Надежныхъ на себя и ловкихъ въ обращеньѣ,
             Которые въ своемъ безумномъ ослѣпленьѣ,
             Лишь помня новый блескъ, веселіе, суету,
             Забыли темный родъ и предковъ нищету.
                       Питаясь отъ трудовъ народа утѣсненна,
             Въ обширны города ставъ роскошъ удаленна,
             Свой зиждетъ въ нихъ престолъ и пишетъ свой уставъ,
             Съ избыткомъ золото для пользѣ своихъ мѣтавъ.
             Художникъ ослѣпленъ дышитъ ея веленьемъ;
             Внявъ голосу ея Нотръ чуждымъ украшеньемъ,
             Всѣ виды правильны одушевить желалъ;
             Искуство и труды онъ всюду расточалъ,
             И мраморѣ дорогой и всѣ металлы рѣдки.
             Дорожки частыя, зеленыя бесѣдки,
             Ваятеля рукой украсилъ по мѣстамъ,
             Въ полкружіи потомъ являетъ онъ очамъ,
             Латынскихъ мудрецовъ, боговъ, героевъ славныхъ.
             Но Риму-ль Францію снабжать въ предметахъ равныхъ?
             Великихъ-ли мужей и мудрыхъ нѣтъ у насъ?
             Когда гремѣлъ Тюренъ, то должно-ль всякой часъ,
             Черты лишь Кесаря однѣ являть народу?
             О Франція! твоихъ Героевъ славныхъ роду
             Сплетенья-ль ложныя Олимпа предпочтешъ!
             Нѣтъ, съ большимъ чувствіемъ и жаромъ тамъ поешь,
             Гдѣ Kamuнama зришъ и мудра Фенелона,
             На мѣсто ваяній Белонны, Аполлона.
                       Такъ древнимъ образцамъ дивясь, ихъ сохранимъ,
             И между новыми для блеску помѣстимъ.
             Но добродѣтелямъ мы посвятимъ искуства,
             Плѣнившія собой нашъ духѣ и мысль и чувства;
             Тѣмъ добродѣтелямъ, которыя у насъ,
             Съ такимъ сіяніемъ блистали столько разъ.
             Сей славы мы права въ стѣнахъ своихъ воставимъ.
             Изъ саду Лудовикъ, гдѣ блескѣ и роскошь славимъ,
             Гдѣ въ радостяхъ народъ волнуется, стѣсненъ,
             И вмѣстѣ зря себя, тѣмъ паче удивленъ,
             Боговъ отъ Греціи и Рима удаляетъ,
             И предковъ образы французамъ представляетъ. (8)
                       Уже мечтается, что юный тамъ Герой.
             Вобанъ, о, славный Мужъ! зря образъ твой драгой,
             Смягчается въ душѣ, огнемъ пылаетъ брани,
             Кляня погибши дни, когда постыдни дани,
             Онъ сладострастію, любови посвящалъ.
             Тотъ мраморъ оживетъ; и гдѣ нашъ духъ дремалъ,
             Тамъ нашихъ мудрецовъ, Героевъ сонмъ возникнетъ,
             И въ сердцѣ наше ихъ пресвѣтлый лучь проникнетъ.
             Прольетъ, о Монтескю! твой зракъ сугубый свѣтъ.
             Къ престолу Божества нашъ духъ Паскаль взнесетъ.
                       Такъ образы мужей великихъ представляя
             Превыше насъ самихъ чрезъ то насъ поставляя,
             Причисль къ нимъ Лудовикъ! Плебеянъ мудрыхъ сихъ,
             Довольныхъ съ честію несть чинъ гражданъ простыхъ,
             Которыхъ мрачный родъ заслугами прославленъ,
             И коимъ внутрь сердецъ храмъ памяти поставленъ.
             Что, въ томъ, что въ жилахъ ихъ течетъ незнатна кровь?
             Коль добродѣтельны, въ нихъ кровь течетъ Боговъ.
                       На пользу устремленъ, тѣмъ Шамузетпъ почтеннѣй,
             Чѣмъ гнусная толпа та кажется презрѣннѣй,
             Что отъ изнѣженныхъ отцовъ свой родъ ведетъ:
             Стыдъ предковъ ставъ, ихъ стыдъ равно на внукъ падетъ.
                       Всѣхъ знаковъ пышности, величества лишенный,
             Стрегомый милостью и благомъ воруженный,
             Постави Лудовикъ! межъ нашихъ стѣнъ твой зракъ,
             Щастливыхъ, кроткихъ дней французамъ вѣрный знакъ!
             Дай дѣтямъ видѣть ихъ отца имъ образъ милый.
             Ты разуму придашъ въ то время новы силы;
             Онъ, лѣпотой твоей блестя, не страхъ внушитъ,
             Но озаритъ умы и души просвѣтитъ.
             Тогда любя тебя возлюбятъ также нравы.
             Вельможи вѣрные святя Твои уставы,
             Послужатъ образцомъ грядущимъ временамъ.
             Владыки будущи, познаютъ, что Царямъ,
             Великими никакъ на свѣтѣ быть не можно,
             Коль правды въ выборѣ не чтутъ они, какъ должно.
             Безсмертіемъ народъ минуты тѣ почтилъ,
             Какъ Некеръ Францію блаженствомъ озлатилъ.
                       Вѣщая такъ, да тѣмъ народы благодарны,
             Монарха бы черты почтили лучезарны,
             Которой удаливъ отъ трона скопъ льстецовъ,
             Для жизни изберетъ единыхъ мудрецовъ,
             И имя тѣмъ свое предастъ вѣкамъ со славой;
             Да не рекутъ, что самъ храня языкъ лукавой
             Творю обѣты здѣсь, несходственны съ душей:
             Превыше нужды бывъ, мудрецъ среди полей,
             Я Царь въ моемъ саду: подъ древомъ рай вкушаю;
             Владѣть собой умѣвъ, желанья укрощаю.
             Собравши вкругъ себя забавы, игры, смѣхъ,
             Сокровищей ищу въ невинности утѣхъ.
   

ПѢСНЬ TPЕTIЯ.

                       О вы! которые среди забавъ, богатства,
             Не истребили вкусъ и чувствѣ добра пріятства,
             Спѣшите на поля Цереру обожать,
             Обрѣсть ея любовь и нивы угобжать.
             Монарха слабаго тиранѣ и бичь народный, (1)
             Еще духъ Ришелье творитъ мечты безплодны.
             Доброту и примѣръ онъ Сюллія презрѣлъ,
             И замки сельскіе въ ничтожество привелъ.
             Ко рабскимъ почестямъ вельможи привлекались,
             И подло у двора и въ градахъ пресмыкались;
             Достоинство мрача именъ и давнихъ лѣтъ,
             Ихъ благородный духъ со нравами падетъ.
             Увы! тогда поля во скудости явились,
             Владѣльцы лишъ отъ нихъ на гибель удалились.
                       Наслѣдникъ мудрости и Карлова {Карла V.} вѣнца,
             И чтитель ревностный Отечества отца {Лудовикъ XII.}
             Отдай, о Лудовикъ! ты пахарямъ стѣсненнымъ,
             Отцовъ ихъ и друзей; а селамъ днесь презрѣннымъ
             Ихъ Ангеловъ благихъ опять ты возврати. (2)
             И вы, внемлите мнѣ, что славы на пути,
             Вельможи! васъ поля на помощъ призываютъ,
             Вамъ блага истинны, невинность, миръ вручаютъ.
             Какъ вашу знатность тамъ и древній родъ почтутъ!
             Какъ ваши милости, дары превознесутъ,
             Когда оставя дворъ и градъ по доброй волѣ,
             При нравахъ станете вы жить въ щастливой долѣ!
             Искуства съ мудростью предыдутъ вамъ туда,
             Украсятъ жизнь и васъ утѣшатъ навсегда.
             Тамъ мирный земледѣлъ чтя ваши всѣ заслуги,
             Не пощадитъ въ поту своей для васъ натуги;
             Гордяся украшать онъ вашъ спокойный кровъ,
             Вамъ время раздѣлитъ различіемъ трудовъ.
             То твердою рукой творя въ скалахъ проломы,
             Подъ ними проведетъ онъ молніи и громы,
             И съ трескомъ, пламенемъ взнесетъ ихъ вверьхъ въ кускахъ,
             Ломая и дробя сокроетъ въ облакахъ.
             Гдѣ ужасъ царствовалъ, гдѣ были рвы едины,
             Тамъ станутъ рвать цвѣты, одѣнетъ злакъ долины.
             Отъ страшныхъ камней ставъ очищена земля,
             Преобразуется въ роскошныя поля:
             То ископаетъ онъ каналы тамъ глубоки,
             Осушитъ блата тѣмъ, прольетъ ключи, протоки,
             Пріятную траву на ихъ брегахъ взраститъ,
             И вдругъ унылый видѣ природы оживитъ.
             Посильный трудъ его украситъ все собою,
             Коль будутъ править имъ искусною рукою.
             Но гдѣ же вкуса нѣтъ, безплодны тамъ труды.
                       Сей вкусъ необходимъ, чтобы творить сады.
             Безъ своенравія, но узъ освобожденный
             Разсудкомъ правимый, наукой утвержденный,
             Онъ сходенъ съ фаросомъ блистающимъ въ ночи:
             Художникъ, къ коему онъ льетъ свои лучи,
             Искуства своего успѣхи разширяетъ,
             И Геометру лишь холодному вручаетъ,
             Веревку, угломѣръ и скучный ватерпасъ.
             Обширно, трудное, обильное для насъ
                       Искуство то еще прелестнѣй становится,
             Когда другихъ искуствъ любитель устремится,
             Познаньемъ естества его обогатить,
             И живописи кисть чудесну приложить.
             Свободенъ бывъ всегда, всегда плѣняя вѣрно,
             Разсудка строгова онъ чтитъ законъ безмѣрно.
             Желалъ бы онъ луга, лѣсъ, воды такъ вмѣстишь,
             Чтобъ видя новый рай, намъ мысль пришлабъ въ немъ жить.
             Но мы-ль пріятѣйшихъ душѣ жилищъ лишимся?
             Отъ праха предковъ мы уже ли удалимся?
             Горя любовью къ нимъ, ихъ гробы соберемъ,
             И добродѣтелей ихъ тамъ плоды пожнемъ.
             Они любить себя заставили удобно:
             Такъ насъ для нихъ, для насъ дѣтей почтутъ подобно.
             Ахъ! станемъ вѣчно жить въ священныхъ тѣхъ мѣстахъ,
             Гдѣ сердцу все твердитъ: тамъ нашихъ предковъ прахъ.
                       Все можно украшать. Полямъ неплодоноснымъ,
             Долинамъ безъ лѣсовъ, горамъ на видъ несноснымъ,
             Поблекшимъ рощицамъ и глыбамъ топкихъ блатъ,
             Изобрѣтеніе придастъ красы стократъ.
             Какъ дерзостный орелъ, оно на верьхъ взлетаетъ,
             Необозримое пространство обтекаетъ;
             Одинъ потребенъ мигъ ему, чтобъ съ быстротой,
             Увидѣть и обнять и планъ составить свой.
             Искусно съединивъ, согласно части строитъ,
             Смягчаетъ, трогаетъ и движетъ и покоитъ:
             Представивъ съ легкостью въ умѣ предметы тѣ,
             Ихъ сноситъ межъ собой въ прямой имъ красотѣ,
             И такъ творитъ оно, начально подражая.
             Обширныя мѣста мгновенно обнимая,
             Ихъ избираетъ вдругъ и вѣрный судъ даетъ.
             Владычеству его подвластенъ цѣлый свѣтъ.
             Подобно какъ Бергемъ, Вернетъ, Лоренъ чудесный,
             Художникѣ, въ коемъ лучь горитъ его небесный,
             Стремится лучшее съ прелестныхъ мѣстъ собрать,
             Чтобъ свой ландшафтъ потомъ изъ ихъ красотъ создать,
             На коемъ кажда часть, что вкусъ располагаетъ,
             Особенно блеститъ, особенно плѣняетъ:
             Искуство кажется не смѣло быть притомъ,
             Но сельской легкій видъ является во всемъ.
             Не удивляяся, любуется всечасно,
             Но станешъ новаго искать ты въ немъ напрасно:
             Все видишъ только то, что прежде видѣлъ ты,
             Лишь больше прелестей и больше красоты.
             Трудовъ усилія тѣмъ нравятся надежнѣй
             Когда природа въ нихъ свободнѣй и небрежнѣй.
             Со тщаньемъ скрывъ труды искуства твоего,
             Удобнѣй имъ придашъ пригожство отъ того.
             Коль мыслишъ быть творцомъ, къ землѣ ты обращайся,
             Изслѣдуй, вопрошай, суди и восхищайся.
             Путеводителемъ имѣй ее во всемъ,
             Одушевляяся всегда ея огнемъ.
             Не премѣнять ее, но украшать намъ можно.
             Земля вѣщаешъ всѣмъ: внимая ей какъ должно,
             Безтрудно человѣкъ придастъ богатства ей,
             И сдѣлаетъ ее разительнѣй, милѣй.
                       Прохлада, тишина, спокойство сей долины,
             Склоняютъ кроткій духъ на горести едины.
             Разсѣянна всегда, безъ отдыху совсѣмъ,
             Блуждаетъ быстра мысль въ уединеньи семъ.
             Удобна развлекать, она не возвышаетъ;
             При наслажденіяхъ желанія внушаетъ:
             Но красоты ея пріемлютъ лучшій видъ
             Когда духъ творческій къ нимъ трудѣ свой пріобщитъ.
             Онъ болѣе придастъ имъ силы и пріятства.
             Воспламѣняяся, творитъ онъ безъ препятства.
             Щастливѣй ставъ тогда убѣжище сіе,
             Роскошнѣй, веселѣй бываетъ въ тишинѣ.
             Тамъ травы сдѣлались прохладнѣй и живѣе,
             И волны берегѣ свой лобзаютъ тамъ нѣжнѣе.
             Протоковъ чистыхъ ключь цвѣтами сталъ покрытъ,
             А дернъ богатствами и красотой блеститъ;
             Пушистыхъ, мягкихъ ивъ къ прохладѣ тѣнь ложится,
             И храмъ изъ листіевъ любовію творится.
             Но естьли хочетъ кто любовниковъ плѣнить,
             Такъ долженъ стариковъ равно умѣть смягчить:
             Привесть на память имъ въ воспоминаньяхъ сладкихъ,
             Блаженные часы зари лѣтъ тихихъ, краткихъ.
             Онъ трогать можетъ-ли уныло сердце ихъ,
             Остановляя взоръ ихъ на цвѣтахъ однихъ?
             Плѣняетъ хладный умъ и чувство притупленно,
             Прекрасное тогда какъ съ пользой сопряженно.
             Чтобъ разумѣ обольстить, то Граціи рукой,
             Межъ классовъ ставится и Флоры тронъ златой.
             Обманутый старикъ искуствомъ толь удачнымъ
             Дивится чаетъ онъ лугамъ и нивамъ злачнымъ.,
             Богатствамъ, кои трудъ вѣнчаютъ на поляхъ,
             Но роскошь лишь одну въ тѣхъ милыхъ зритъ мѣстахъ.
             Блуждая медленно, гдѣ брегъ покрытъ цвѣтами,
             Онъ духомъ носится межъ сладкими мечтами:
             Безъ страха, горести протекши годы зритъ,
             И сердцу льстящія свои труды въ нихъ чтитъ.
             Въ преклонности ужъ лѣтъ безъ зависти, терзанья,
             Съ улыбкою на мысль приводитъ дарованья
             Прекрасныхъ дней его спокоивши часы,
             Тѣмъ новыя на жизнь излившія красы.
             Таланта своего пріемника онъ любитъ,
             И слѣдовать себѣ въ немъ большій жаръ сугубитъ,
             Завистливымъ ни какъ не будетъ человѣкъ,
             Коль въ чистыхъ радостяхъ его проходитъ вѣкъ.
             Живущіе въ градахъ, въ заботѣ повседневной,
             Во сладострастіи и въ пустотѣ душевной,
             Раскаянье и грусть въ послѣдствіи влекутъ
             И въ мрачномъ щастіи своемъ другихъ клянутъ.
             Но мудрый житель селъ, любя долины красны,
             Въ покоѣ, въ тишинѣ ведетъ минуты ясны.
             Помону возлюбивъ и флорины красы,
             Въ блаженствѣ видѣлъ онъ сѣдѣющи власы;
             И бывши при концѣ дней мирныхъ, многолѣтныхъ,
             Соплещетъ вкусу онъ ліющу свѣтъ на смертныхъ,
             Оставя юношамъ искуство то блюсти,
             Какъ съ большей прелестью велѣть садамъ цвѣсти.
                       Художникъ, коему вѣковъ дѣла извѣстны,
             Владѣя мыслію, хвалы пріемлетъ лестны.
             Разсудку покоренъ, плѣненъ пріятнымъ онъ,
             Отъ чувствъ беретъ свой свѣтъ, и отъ утѣхъ законъ.
             Безъ блеску пышенъ бывъ и простъ безъ небреженья,
             Спрягаетъ съ прелестью онъ легкость украшенья:
             Но замковъ пышности и роскошь городовъ,
             Не преселяетъ онъ въ луга и средь лѣсовъ.
             Чтобъ успокоить взоръ богатствомъ пресыщенный,
             Чтобъ чувства пробудить въ забавахъ притупленны
             Въ самой природѣ онъ заемлетъ красоты,
             Чѣмъ ихъ творитъ живѣй не тратя простоты.
             Но власти онъ еще не вдавшись вображенья,
             Мечтаетъ въ тишинѣ, сличаетъ наблюденья,
             И мысли онъ даетъ расти и созрѣвать,
             Дотолѣжъ дѣйствовать не смѣетъ начинать.
             Не обольщался успѣхомъ тутъ мгновеннымъ,
             Желаетъ нравится потомкамъ отдаленнымъ,
             Для коихъ хочетъ онъ картины начертать,
             Оставя времени ихъ больше украшать.
             Согласія законъ храня повсюду вѣрно,
             Естественъ въ красотахъ, и въ дѣйствахъ простъ безмѣрно.
             Послушенъ, но не рабъ, всегда единство чтитъ,
             И всюду зрѣть даетъ непринужденный видъ.
             Все мрачно безъ того: пустой обрядъ, вкусъ ложный
             Украсить всуе мнятъ здѣсь рабства видѣ ничтожный:
             Искуства властнаго усиліямъ въ укоръ
             Они стѣсняютъ духъ и отвращаютъ взоръ.
                       Въ сихъ паркахъ роскошью, богатствомъ насажденныхъ,
             Безпечностью всегда и скукой населенныхъ,
             Гдѣ дерево одно въ ряду съ другимъ стоитъ,
             Гдѣ пламенный песокъ при корнѣ ихъ сушитъ,
             Уже-ли Лутербургъ одушевлять удобенъ?
                       Но гдѣ терновый кустъ бесѣдкѣ ставъ подобенъ,
             Во благовоніи, разширяся, ростетъ;
             Гдѣ быстрый ручѣекъ играючи течетъ,
             И въ многихъ по травѣ изгибахъ заблуждаетъ:
             На лиру преклонясь Грессетъ одинъ мечтаетъ,
             Взоръ къ небу устремя, внимаетъ Музѣ тамъ,
             Вдыхающей въ него чистѣйшій жаръ къ стихамъ.
             Къ безсмертію его она гласитъ, онъ пишетъ;
             Прелестный стихъ его природой милой дышетъ;
             Отъ ней заемлетъ онъ блестящія цвѣты,
             И ландшафтовъ своихъ толь рѣдки красоты,
             Которыхъ краски такъ пріятны и согласны,
             И сильны и свѣжи, и легки и прекрасны,
             Что память предадутъ грядущимъ временамъ,
             И будутъ нравиться дальнѣйшимъ племенамъ.
                       Увы! когда сіи стихи начертаваю,
             О смерти я его съ прискорьбіемъ внимаю:
             О! Музы сихъ лѣсовъ, днесь пѣть престаньте вы;
             Печальный кипарисѣ обвейте вкругъ главы.
             Да въ семъ убѣжищѣ печально эхо стонетъ!
             Рыдайте Музы вы, да стонѣ вашъ рощи тронетъ.
             Наслѣдникѣ Мохусовъ предъ коимъ Малъ Шолье,
             Увы! Грессетъ свое окончилъ бытіе.
                       Согласіемъ Поэтъ и Живописецъ страстный,
             Не тамъ пойдутъ искать свой образецъ прекрасный,
             Гдѣ видны хладныя размѣра красоты,
             Гдѣ симетріи лишь являются черты:
             Ихъ кисть и стихъ обнять всецѣлое удобны,
             Гдѣ части сносятся ни въ чемъ не бывъ подобны;
             Гдѣ виды разные сливаясь межъ собой
             Премѣнчивость таятъ согласною игрой.
             Любители садовъ! такъ рощи украшайте;
             Вы Живописцу въ томъ, Поэту подражайте,
             Чтобъ блески вашему убѣжищу придать.
             Ахъ должно-ль способы искуства презирать?
             Плѣняйте, трогайте въ картинахъ несравненныхъ;
             Одушевляйте ихъ въ частяхъ соединенныхъ.
             Коль дарованіе имѣетъ кто въ удѣлъ,
             Потребно, чтобы тотъ и чувствовать умѣлъ.
                       Оставя комнаты искуствомъ украшенны,
             Воззрите на луга цвѣтами испещренны:
             Свободно и легко устройте свой цвѣтникъ,
             Чтобъ не былъ съ лишкомъ пестръ, ни слишкомъ густъ и дикъ.
             Пусть всѣхъ краевъ блестятъ на немъ дары небрежно,
             Пускай согласія цвѣтовъ толь дѣйство нѣжно,
             Пусть излетающій изъ нихъ сладчайшій духъ,
             И томный шумъ ключей віющихся вокругъ,
             Чистѣйшей роскошью всѣ чувства напаяютъ,
             И городовъ бѣжать желаніе вселяютъ.
                       Любезныя мѣста, что Флорѣ въ власть даны.
             Искуства вымысломъ быть убраны должны:
             Не такъ бывъ робкимъ пусть оно блеститъ богатствомъ,
             Соединяя блескѣ съ небрежностью, съ пріятствомъ.
             Цвѣтникъ есть оный храмъ, гдѣ Флора и Зефиръ,
             Изъ собственныхъ даровъ творятъ охотно пиръ.
             Не терпятъ тамъ они, чтобъ пышность ихъ томила,
             Съ дарами ихъ свои фортуна съединила;
             Чтобъ позлащенна мѣдь и мраморъ дорогой,
             Межъ нѣжныхъ ихъ цвѣтовъ слѣпили взоръ собой:
             Великолѣпіе пусть роскошь расточаетъ;
             Сперьва оно разитъ, но послѣ отвращаетъ.
             Приводитъ намъ на мысль прискорбну разность ту,
             Которая дѣлитъ съ богатствомъ нищету.
             Умножимъ съ розами лилѣи драгоцѣнны.
             Да въ красотахъ цвѣты различны и премѣнны,
             Любезны зрѣлища представятъ всѣхъ временъ,
             И бѣдный намъ равно тамъ будетъ всѣмъ прельщенъ.
             Гвоздика и жонкиль съ сіяніемъ Авроры,
             Восхитятъ прелестью его и наши взоры;
             Ихъ благовонія Зефиры разнесутъ,
             И мы почтимъ его утѣхами за трудъ.
                       Да имъ искуснѣйшій садовникъ управляетъ;
             Да плодоносную онъ землю украшаетъ,
             Которая-бъ всегда и цвѣтъ и плодъ дала,
             И новыя дары на всякой день несла.
             Презрѣвши угломѣръ, желѣзо и веревку,
             И симетріи всю удачную уловку,
             Садовъ любитель чтитъ порядокъ только тотъ
             Гдѣ виденъ съ разумомъ прекрасной мысли плодъ:
             Не терпитъ цвѣтниковъ стѣсненныхъ въ равны стѣны,
             Но оживляетъ ихъ свободно всѣ премѣны.
             Онъ призываетъ вкусъ, чтобъ цѣлому дать видъ;
             И съ пользой для того его законъ хранитъ.
             Съ цвѣтами размѣсти богатства огородны,
             Обилія въ саду являетъ разнородны:
             Такъ наслаждался дѣйствительнымъ плодомъ
             Надеждой онъ еще питается кругомъ.
             Сей день сокровища его рукой пожаты,
             На завтря вновь ему избытки льстятъ богаты.
             Съ какой онъ радостью свой пробѣгаетъ садъ!
             Щастливымъ бывъ отцомъ онъ мещетъ жадный взглядъ,
             На всѣ растѣнья вкругъ: плоды, цвѣты срываетъ,
             Поднесть начатки ихъ въ восторгъ поспѣшаетъ,
             Любезнѣйшимъ дѣтямъ, супругъ дорогой,
             Чьи нѣжности ему даруютъ вѣкъ златой.
                       Селъ роскошъ, сладкой миръ, труды душѣ пріятны,
             Всѣ ваши прелести въ столицахъ непонятны!
             Въ концѣ преклонныхъ лѣтъ Волтеръ лишъ васъ позналъ
             Когда убѣжищемъ себѣ Ферней избралъ.
             Обманутъ я, онъ рекъ, хвалы насъ обольщаютъ,
             И ветихи дни во гробъ скорѣе увлекаютъ.
             Почто оставилъ я любезну тишину,
             И суеты опять повергся въ глубину?
             Что въ славѣ мнѣ пустой и льстивомъ ѳиміамъ!
             Поставленъ выше всѣхъ я памяти во храмъ.
             Ужъ шесть десятковъ зимѣ бывъ лавромъ осененъ,
             Почто спокойныхъ мѣстъ я нынѣ удаленъ?
             Почто оставилъ тѣнь деревѣ взращенныхъ мною,
             Подъ коей немощной и слабою рукою
             Жилище-бъ украшалъ, увы! спокойно я?
             Жилище райское щастлививше меня
             Мнѣ болѣе тебя зрѣть Парка не судила,
             Далеко отъ тебя день смерти положила.
             Я блага истинны, которыя стяжалъ,
             На кроху ладана хвалъ смертныхъ промѣнялъ. (5)
             При сихъ словахъ его печали духъ стѣснили,
             И крѣпкую еще связь тѣла сокрушили,
             Когда-бъ не ускорилъ онъ смертію своей,
             Которая къ нему шла мѣдленной стезей.
                       Убѣжища полей удобримъ и прославимъ,
             И роскошь суетну мы городовъ оставимъ,
             Для мира побѣда, для выгодъ обладавъ,
             Разширимъ власть свою лишь нивы угобжавъ:
             Борею грозному и быстру Аквилону,
             Ограду твердую поставимъ въ оборону:
             Какъ станетъ утра лучь пріятно ударять,
             Удобныя мѣста съ нимъ станемъ украшать.
             Природы нѣжный другъ и живописецъ вѣрный,
             Виргилій намъ подалъ въ томъ образецъ примѣрный;
             Прелестна кисть его изображая садъ,
             Резвясь представила блаженства вертоградъ.
             Послѣдуемъ ему и легкими трудами,
             Принудимъ оныя древа цвѣсти съ плодами;
             Ихъ вѣтьви гибкія подчистимъ, сохранимъ,
             Однако всякое насильство удалимъ:
             Ихъ слабость съ каждымъ днемъ ждетъ новыхъ попеченій.
             Колико чувствуешъ ты сладкихъ утѣшеній
             Когда оставленно младенчество сберегъ!
             Уже отъ легка пня стремится вдругъ побѣгъ;
             Густой ложится листъ, вершину опушаетъ,
             И тѣнь съ прохладою по дерну растилаетъ,
             Зной солнца укротя средь густоты деревъ,
             Длитъ долѣе красы весеннія цвѣтовъ.
             Дубъ древній много лѣтъ презрѣвъ судьбы суровы,
             Съ возвратомъ зефира пріемлетъ силы новы:
             Авроры сладкій сокъ тамъ нѣжный отпрыскъ пьетъ,
             Вздымается, ростетъ, багрѣетъ и цвѣтетъ.
             Тамъ множество цвѣтовъ надъ зеленью пестрѣютъ,
             Бросая яркій цвѣтъ румянятся, бѣлѣютъ:
             Прельщенный видитъ глазѣ въ нихъ образъ красоты,
             Блестяща юноши прелестныя черты.
             И съ наслажденьями надежды не проходятъ;
             Весеннія дары намъ осень въ мысль приводятъ
             Съ великолѣпіемъ несущую плоды:
             Оттоль гдѣ солнца зрятъ горящія слѣды,
             Нисходитъ лучь на нихъ и къ зрѣлости готовитъ,
             И тѣннолиственны бесѣдки намъ становитъ.
             Въ прохладѣ яблоней покоиться любя,
             Зефировъ ароматъ вдыхаемъ мы въ себя.
             На мягкой муравѣ разнѣжась на свободѣ,
             Поемъ на лирѣ мы все лутчее въ природѣ,
             Являющу на то какъ будто кругъ временъ,
             Чтобъ лучше зрѣлищъ видъ даровъ былъ оживленъ.
             Нѣтъ лѣта болѣе: осеннія богатства,
             Весны свершаютъ всѣ обѣты и пріятства;
             Гордятся ужъ древа сокровищемъ своимъ,
             И нивы золотомъ покрылися однимъ.
                       Сей плодовитый садъ, цвѣтникъ красой единственъ,
             И рощи тѣ, куда сокрылся смѣхъ таинственъ,
             Которые всегда такъ жаднымъ взорамъ льстятъ,
             И нуждамъ, скудости приближиться претятъ;
             Достойны чтобъ любовь, вниманье ихъ почтили,
             И руки бы труды надъ ними приложили.
             Искуства хитрости явите въ сихъ мѣстахъ,
             Не бывъ излишними въ ихъ милыхъ красотахъ:
             Пусть Грацій выдумка ихъ прелестьми вѣнчаетъ,
             И только здравый вкусъ тѣ виды премѣняетъ.
                       На тѣсной той землѣ, исполненной прикрасъ,
             Гдѣ любопытный твой остановился-бъ глазъ,
             Являй безъ роскоши пристойны украшенья,
             Производя въ душѣ пріятныя движенья;
             Содѣлай всюду ихъ непринужденнымъ видъ,
             И пусть улыбкою природа ихъ почтитъ;
             А чтобъ тѣ зрѣлища могли образоваться,
             Деревья и цвѣты наперерывъ стремятся,
             Тебѣ вручить на то блестящій свой уборъ.
             Къ прелестной смѣси сей плѣняющей твой взоръ,
             Когда прибавится токъ чистый изъ пещеры,
             То рощи узришь ты и Флоры и Венеры;
             Но чтобъ сильнѣй плѣнить любезной простотой,
             Природа милая прочь гонитъ блескѣ пустой.
                       Когда на строгій судѣ Богини три предстали
             Къ младому пастуху, онѣ равно плѣняли
             Смущенный взоръ его во вступленьи чувствъ:
             Но въ шлемѣ золотомъ Богиня Музъ, искуствъ,
             Парисовы глаза не долго привлекала;
             Блестяща броня всѣхъ Грацій испугала,
             И смѣхи скрылися далеко отъ нее.
             Юнона все открывъ сіяніе свое,
             Могла въ величествѣ повелѣвать Богами,
             Но не Амурами носящимись толпами.
             Пріяла яблоко Венера отъ него
             Плѣняя простотой убора своего:
             Віющіясь власы, цвѣты и поясъ чудный,
             При нѣжной красотѣ рѣшили споръ сей трудный!
                       Умѣйже, какъ она, и ты равно блистать,
             И кротки прелести со блескомъ сопрягать
             Въ пустыняхъ, на поляхъ или близь грозна Понта.
             Пастушкой нарядясь Царица Амафонта,
             На злачныхъ берегахъ, гдѣ волны мчитъ Цефей
             Понравится всегда надежнѣй и скорѣй.
             Она Олимпу шумъ и пышность оставляетъ:
             Въ щастливѣйшій Пафосъ къ ней роскошь притекаетъ,
             И тамъ уже принявъ божественный свой видъ,
             Богиня красоты умышленно таитъ,
             Которы познаютъ и въ простотѣ Амуры.
             Художникъ такъ въ садахъ, любитель ставъ натуры,
             Искуства силою искуство тщится скрыть,
             И въ немъ послѣднюю тѣнь красокъ утаить.
             Не знать, гдѣ кончилъ онъ и гдѣ началъ трудиться:
             И такъ прелестная картина имъ творится.
   

ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

                       Оставь завистный свѣтъ, подвластный заблужденью,
             Гдѣ зло раждаетъ зло людей ко поврежденью;
             Гдѣ добродѣтели не твердо храмъ стоитъ
             Гдѣ посреди толпы, имущей праздный видъ
             Пустыню любящій веселый взоръ являетъ,
             И улыбается, хоть грусть его терзаетъ;
             Среди лютѣйшихъ скукъ печальны дни ведетъ:
             Приди Черути! здѣсь тебя природа ждетъ.
             Приди ты на поля спокойствомъ насладиться,
             Чистѣйшимъ воздухомъ на холмахъ укрѣпиться,
             И запахомъ цвѣтовъ всѣ чувства усладить;
             На лонѣ дружества вновь сердце оживишь.
             На вѣтхи дни мои пролей блаженство ново,
             Да время старости, болѣзнями сурово,
             Мы съ меньшей слабостью почувствуемъ, мой другъ,
             Взаимно укрѣпя стѣнящій, томный духъ.
             Да взоры видѣть смерть тутъ вмѣстѣ привыкаютъ,
             Какъ въ бурю на море ко пристани взираютъ.
                       Кто можетъ прелести въ природѣ находить,
             Природа также съ тѣмъ умѣетъ говорить.
             То въ страхъ его ведетъ, то паки ободряетъ,
             То часто милыми мечтами провождаетъ,
             То часто во слезахъ являетъ сладку часть.
             Имѣетъ всякой край свой голосъ, прелесть, власть.
             Желаешъ ли его ты видѣть въ украшеньи?
             Лови ты мысль его при тихомъ вдохновеньи:
             Пусть сердце для него внушаетъ красоты,
             И въ немъ лишъ почерпай ты краски и цвѣты.
                       Гдѣ благочестіе, щедрота и богатство,
             Воздвигли среди блатъ Сенфонское Аббатство,
             Тамъ дремлющи пруды и тихая рѣка,
             Тамъ страшныя бугры лежаща вкругъ песка,
             И обща тишина лѣсовъ уединенныхъ,
             Питаютъ скорбь въ душахъ къ молитвамъ устремленныхъ.
             Въ пустынѣ сей, гдѣ все молчаніе хранитъ,
             Въ пощеньи строгомъ ихъ вся роскошь состоитъ.
             Печали медленно вкушать онѣ желаютъ,
             И долгомъ чтя стенать, въ томъ щастье полагаютъ. (1)
                       Въ плѣняющихъ собой и сельскихъ тутъ мѣстахъ,
             Гдѣ волны мчитъ Линіенъ въ чудесныхъ берегахъ,
             На зеленѣющихъ лугахъ, въ тѣни древесной,
             Изображалъ Урфе пастушекъ сонмъ прелестной;
             Астрею кроткую создалъ въ долинахъ тѣхъ;
             Здѣсь нѣжнымъ пламенемъ и чистымъ онъ возжегъ
             И Леонида и Сильвандра, Селадона; (2).
             Избавя отъ заботъ, досадъ и скуки трона,
             Ихъ увѣнчалъ вѣнкомъ сплетеннымъ изъ цвѣтовъ,
             На память дни привелъ Монарховъ-пастуховъ.
             Простыя рѣчи ихъ природа имъ влагала,
             Для украшенія пріятный смыслѣ внушала.
             Но близъ сихъ грозныхъ горъ, изъ коихъ нѣдръ текутъ,
             Потоки огненны, и страхъ и смерть несутъ,
             Мѣшая трескъ громовъ и томной шумъ, унылой,
             Съ колеблющей сей шаръ, но неизвѣстной силой;
             Оттоль къ симъ озерамъ течетъ, клубясь волной,
             Дымящаясь смола съ тлѣтворною водой,
             Гдѣ сѣра съ клокотомъ въ парахъ густыхъ взлетаетъ,
             Свѣтило дня въ покровъ печали облекаетъ.
             Воображенье тамъ средь ужасовъ однихъ:
             Паря поверьхъ гробовъ, заемлетъ мрачность ихъ.
             Оно являетъ адъ, и въ вымыслахъ ужасныхъ
             Обворожаетъ духъ расказомъ о нещастныхъ;
             Изображаетъ намъ ихъ мрачныя черты,
             Какъ средь всемѣстныя геенны темноты,
             Богъ смерти роковой скиптръ держитъ на престолѣ:
             Унылыхъ звуковъ власть волшебна по неволѣ,
             Являетъ смертному, смятенному душей,
             Одно владычество блуждающихъ тѣней;
             Уже тамъ преданныхъ грѣховъ на муки вѣчны
             Онъ чаетъ слышать здѣсь стенанья безконечны. (3)
                       Великій мужъ себя колико-бъ не скрывалъ,
             По блещущимъ очамъ его бы всякъ позналъ;
             Проникъ бы внутрь души его, добромъ прелестной,
             И добродѣтелью, талантами извѣстной,
             И вопреки ему въ ней тайну бы прочелъ,
             И Брута въ немъ всегда, иль Кесаря узрѣлъ:
             Но человѣкъ простой безмолвенъ-ли бываетъ,
             Или сомнительны къ намъ взоры простираетъ:
             Въ немъ душу слабую безтрудно всякой зритъ.
             Такъ равно и земля не всякая плѣнитъ;
             Не всякой край ея, со прелестью и силой
             Внутрь сердца нашего раждаетъ образъ милой.
             Одинъ художникъ лишъ по чувству вдохновенъ,
             Иль нѣжной страстію любитель оживленъ
             Изъ непримѣтныя красы творитъ картины.
                       Когда румянный лучь зари холмовъ вершины,
             И тихихъ древъ вѣнцы начнетъ златить собой;
             Въ часы, когда земля питался росой,
             Является свѣжей, въ ночи ставъ прохлажденна,
             И кратковременнымъ покоемъ оживленна,
             Пріемлетъ новый блескъ, и отъ своихъ цвѣтовъ,
             Возноситъ ароматъ до самыхъ облаковъ;
             Не зришъ-ли въ щастьи семъ ты юности забавы,
             Любезну искренность ея и нѣжны нравы?
             Не тронется-ль тогда ты мыслью дней своихъ,
             Протекшихъ въ радостяхъ, утѣхахъ дорогихъ?
             Иль тишиной лѣсовъ, плѣняяся лугами,
             Не увлечется ли ты сладкими мечтами?
             Вѣщаетъ вкусъ тебѣ: чтобъ сей украсить край,
             Прелестной кисти въ томѣ Альбана подражай.
                       Когда въ окрестности богатой, необъятной,
             Влечетъ тебя предметъ и важной и пріятной;
             Иль небосклонъ лѣса дремучіе тѣснятъ,
             И взорѣ твой на поля обширны обратятъ;
             Когда обильная рѣка съ горъ упадаетъ
             Съ величествомъ свой токъ и тихо совершаетъ,
             И плодородіе приноситъ на бразды;
             Когда обрушенныхъ ты зданій зришъ слѣды;
             Иль грады пышные и замки взоръ плѣняютъ,
             Что съ гордостью свой блескъ съ тѣмъ мѣстомъ сопрягаютъ;
             И наконецъ, когда вольшебны виды вкругъ,
             Природой собраны, твой оживляютъ духъ,
             Возносятъ, трогаютъ, творятъ его свободнѣй,
             А мысли важныя пышнѣй и благороднѣй;
             Тогда лишь разуму и вкусу ты внимай,
             Великолѣпный планѣ свой смѣло составляй.
                       Но дарованія восторгамъ предавайся,
             И перемѣнчивой землею восхищайся,
             Которой образомъ, чудеснымъ, смѣлымъ ты,
             Умѣй смягчать ея надмѣнны красоты.
             Соединяй на ней съ пріятностью и дикость,
             Чтобъ свойство главное была одна великость.
             Тогда-то силою волшебной всякъ предметъ,
             Твой духъ и мысль твою тамъ выше вознесетъ.
             Гдѣ зеленѣющи древа, скалы ужасны,
             Тамъ пламенный восторгъ внушитъ стихи прекрасны;
             И мудрый привлеченъ зыбями межъ бреговъ,
             Изъ ихъ прелестнѣйшихъ и видовъ и цвѣтовъ
             Богатый свой языкѣ усиливши, составитъ
             И украшенья Музъ къ разсудку онъ прибавитъ,
                       Какъ можно чаще то я долженъ вспоминать,
             И не могу о томъ довольно повторять,
             Чтобы земля сама во всемъ васъ провождала,
             И дерзски вымыслы картинамъ сообщала,
             Убранства чуждыя всѣ тягостны для ней;
             Пускай она блеститъ одеждою своей.
             Что въ вашей выдумкѣ? Что блески всѣ наружны?
             Намъ прелести ея простыя только нужны.
                       Когда жестокой рокъ, талантъ гнѣтущій мой,
             Даруетъ мнѣ опять дни свѣтлы и покой;
             Когда изъ бурныхъ нѣдръ громовыхъ тучъ сгущенныхъ,
             Блеснетъ къ отрадѣ свѣтъ въ лучахъ мнѣ вожделенныхъ;
             Тогда пойду, но ахъ! далеко отъ тѣхъ горъ,
             Гдѣ юность протекла, гдѣ мой плѣнялся взоръ;
             Тѣхъ горъ, гдѣ нѣжности всемъ сердцемъ предавался,
             И ложнымъ чувствіемъ, обманутый прельщался,
             И горестной любви безъ страха вдался я.
             Пойду далеко, но увы! пойду стеня,
             Отъ тѣхъ священныхъ мѣстъ, гдѣ прахъ отцовъ хранится,
             И берегѣ чуждый мнѣ слезами оросится.
             О дщерь! сыны мои! спѣшу къ вамъ мысль простертъ;
             Для васъ хочу я жить и съ вами умереть.
                       Подъ небомъ блещущимъ мнѣ край земли извѣстенъ,
             Уединеніемъ и тишиной прелестенъ,
             Гдѣ тучны нивы вкругъ и холмы облежатъ;
             Долины мирныя утѣхами манятъ:
             Займемъ ихъ; да въ садахъ явятся плодородныхъ,
             Какія создалъ Богъ для смертныхъ первородныхъ.
                       На высотѣ, горы плѣняющей нашъ духъ
             Которой легкой скатъ въ обширный сходитъ лугъ,
             Гдѣ твердый ставитъ дубъ и вязъ собой препону
             Стремящемуся къ нимъ бурливу Аквилону,
             Гдѣ улыбается цвѣтущая весна;
             И медленно отколь, богатствами полна
             Отходитъ осень прочь, и виды гдѣ чудесны,
             Раждаютъ мысли въ насъ и чувствія прелестны.
             Тамъ роскоши бѣжа и больше не стеня
             О, дѣти милыя, любезныя друзья!
             Познаемъ прелести невинныхъ душъ, простыя
             Но берега ручьевъ и тѣни древѣ густыя,
             Не станемъ пышностью палатъ обремѣнять:
             Насъ зодчество должно любезное плѣнять,
             Толико славное въ блестящи грековъ годы.
             Поставимъ на поляхъ мы храмъ простой природы.
             Законами ея и вкусомъ озарясь,
             Жрецами будемъ мы тамъ вмѣстѣ съединясь,
             И вновь сладчайшія найдемъ утѣхи съ нею.
             Мы сотворимъ мѣста, чтобъ прелестью своею,
             Они равнялись тѣмъ, гдѣ самъ Виргилій пѣлъ,
             Когда въ идилліяхъ вѣнки пастушкамъ плелъ.
             Откроемъ мы вокругъ пріятны виды оку;
             Составимъ изъ деревъ тѣнь мрачну и глубоку;
             Да Геснеръ, Сенламберъ, Виргилій новый тамъ
             Свободны отъ суетъ склоняются къ мечтамъ.
                       И сей песчаный холмъ, палимый солнцемъ знойнымъ,
             Вниманья вашего покажется достойнымъ,
             Онъ ждетъ, чтобы ему вы дали жизнь и цвѣтъ.
             Вакхъ требуетъ того: онъ въ ближній садъ ведетъ,
             Являя виноградъ, Вамъ грозди обѣщаетъ.
             Да сей безплодный кряжъ лишъ вами процвѣтаетъ,
             И вы увидите въ благословенный годъ,
             Висящій тамъ въ кистяхъ надъ доломъ спѣлый плодъ.
             Межъ виноградныхъ лозъ разсѣянныхъ мѣстами,
             Людей веселыхъ сонмъ, живущихъ лишь трудами,
             Плѣнитъ васъ щастіемъ, любезнымъ въ простотѣ;
             И радость каждый годѣ почтитъ побѣды тѣ,
             Которы торжествомъ Тесписъ украситъ снова.
             И вскорѣ, гдѣ была едина часть сурова,
             Тамъ ужъ убѣжища по скату низскихъ горъ,
             Съ пріятствомъ той страны манить вашъ станутъ взоръ.
             Въ жилищѣ тишины, невинности, покоя,
             Разсудкомъ и трудомъ избытокъ вкругъ устроя,
             Въ садахъ обильныхъ плодъ пожнете наконецъ,
             Гдѣ прежде росъ бурьянъ, колючій тернъ, волчецъ.
                       Да оживится все раченія по волѣ!
             Къ бѣгущему ручью въ лугахъ и въ чистомъ полѣ,
             Пускай изобрѣтетъ пріятства новый родъ;
             Движеніе искуствъ придастъ движенью водъ.
             Въ стѣсненныхъ берегахъ пусть волны ихъ сребрятся,
             Ревутъ и пѣняся со трескомъ въ низъ стремятся,
             Надъ наковальнею подъемлютъ тяжкій млатъ,
             И отъ ударовъ, стонъ по рощамъ вторятъ, мчатъ:
             Имъ въ дѣйство грозный мѣхъ Вулкановъ приведется,
             Смягчится крѣпка сталь и мѣдь рѣкой польется.
             Разженны уголья мрача небесный сводъ,
             Смѣшаютъ пламень свой со кроткимъ блескомъ водъ,
             И съ нѣжной зеленью луговъ уединенныхъ.
             Чудесно дѣйствіе стихій сихъ укрощенныхъ,
             Вашъ изумленный взоръ восхититъ и плѣнитъ.
                       Сколь видѣ прелестнѣе насъ къ симъ брегамъ манитъ!
             Все дышетъ, движется, все будто-бы смѣется.
             Тамъ въ рощу мѣльница прелестно подается,
             И только изъ-за древъ мѣлькаетъ иногда;
             Но томный шумъ ея вкругъ слышится всегда.
             Веселыхъ поселянъ бесѣды тамъ нескучны;
             Тамъ многочисленны стада отъ паствы тучны:
             Тамъ щастье въ тишинѣ и во трудахъ однихъ;
             Зоветъ къ утѣхамъ все въ мѣстахъ пріятныхъ сихъ.
             Тутъ нѣжности свое я сердце открываю,
             И чувствію меня влекущу уступаю:
             Такъ, межъ щастливцами себя я заключу;
             Я сдѣлать то могу, иль паче я хочу.
             Ставъ поселянъ отцомъ, защитникомъ и Титломъ,
             Хочу, чтобъ жили всѣ во щастіи открытомъ;
             Чтобъ нѣкогда мнѣ кто на гробѣ написалъ:
             Онъ сѣялъ здѣсь добро и во немъ любовь пожалъ.
                       Приди о роскошь! Жить съ любителемъ природы;
             Не оставляй его еще и въ поздны годы.
             Одни суровыя сердца тебя бѣгутъ,
             Въ нечувствіи своемъ, ожесточась, клянутъ:
             Онъ болѣе любя трудами заниматься,
             Чѣмъ въ мрачности они всѣмъ благомъ, наслаждаться,
             Обниметъ будуще съ покойною душой,
             И дряхлой старости зря дѣйство надъ собой,
             Деревья посадя, онъ скажетъ къ утѣшенью,
             Мнѣ будутъ правнуки обязаны сей тѣнью. {Стихъ Лафонтена.}
             Такъ въ будущемъ одномъ онъ человѣка зритъ,
             И сердца нѣжностью уже къ нему горитъ,
             Къ намѣреньямъ своимъ и видамъ пріобщаетъ,
             И щастье съ нимъ свое сугубо разширяетъ.
                       Мечту прелестную любови сохранимъ:
             Хотя огнемъ ея мы землю оживимъ.
             Кустарники изъ нѣдръ ея возникнутъ нѣжно,
             И вѣтьвія свои соединятъ небрежно,
             Влекомы будучи взаимностью одной.
             Подобно и въ садахъ плѣнятъ они красой;
             Назначимъ имъ мѣста для вящей намъ прохлады,
             Предвидя пользу ихъ, устроимъ ихъ громады.
                       Умѣйте каждому часу пріятность дать.
             Какъ утро изъ-за горъ начнетъ едва блистать,
             Колеблемый тогда весь воздухъ чистъ бываетъ,
             И ароматами цвѣтовъ благоухаетъ;
             Отягощенъ росой онъ землю вновь живитъ,
             И мысли освѣживъ, въ насъ томный духъ бодритъ.
             За общей тишиной спокойной, тихой нощи,
             Чредой восходитъ шумъ и солнце изъ-за рощи;
             Еще вельможу тамъ во снѣ лилѣетъ пухъ,
             Какъ птицы утренней прельщаетъ пѣснь мой слухъ.
             Супругъ, отецъ и вождь, быкъ гордый взоръ возводитъ,
             И стадо кроткое, мыча, въ лѣса выводитъ;
             За робкою овцой бѣжитъ ягненокъ въ слѣдъ,
             Послушенъ мальчику, которой ихъ пасетъ.
                       Брегитесь помрачать сгущенными тѣнями,
             Картины утренни блестящія красами:
             Вотъ время, въ кое взорѣ утѣхой дорожитъ,
             И съ жадностью въ поляхъ обширнѣйшихъ паритъ;
             Онъ любитъ зрѣть, какъ свѣтъ по степенямъ родится,
             И кроткому небесъ величеству дивится.
                       Но въ полдень какъ уже отъ высоты своей,
             Свѣтило пламенный прольетъ потокъ лучей,
             Въ поляхъ до глубины отъ зноя раскаленныхъ,
             Разсѣдшихся въ жару отвсюду обнаженныхъ,
             Гдѣ скучныхъ зрѣлищъ ты страшишся обрѣсти,
             Умножъ кустарники и тѣни ихъ сгусти;
             Устрой ихъ для себя полезнѣе, нѣжнѣе,
             Содѣлавъ ихъ чащи прохладнѣй и темнѣе.
                       И въ мѣсяцъ Юлію, что Римомъ посвященъ,
             Въ палящій день, когда небесный сводъ возженъ,
             Сіяетъ въ чистотѣ, и сѣрными парами,
             Сей окружаетъ тарѣ и блескомъ и огнями:
             Тогда ставъ томенъ, слабъ, унылъ, уединенъ,
             Бездѣйства тяжкаго подъ игомъ удрученъ,
             Ищу въ часы сіи лѣсовъ и водѣ въ отраду;
             Едва вошелъ туда, ужѣ чувствую прохладу,
             Отъ множества ручьевъ блудящихъ по лугамъ.
             Я тихо слѣдую излучистымъ брегамъ,
             И съ ними въ густоту дубравы углубляюсь.
             Подъ мрачны своды ихъ я мѣдля уклоняюсь,
             Во храмѣ безмолвія мечтая проникать,
             Чтобъ въ тишинѣ всѣхъ чувствѣ прохладою дышать,
             Я больше ничего въ покоѣ не желаю.
             Я чувствую, что вновь въ тѣхъ рощахъ оживаю.
                       Когда-же обошедъ свѣтило неба сводъ,
             При западныхъ вратахъ спѣшитъ скончать свой ходъ,
             И тѣнь вечерняя по верьхъ холмовъ ложится,
             Отъ косвенныхъ лучей взоръ хочетъ отвратиться:
             Не закрывайте ихъ со всѣмъ уже въ тѣни;
             Но пусть межъ рѣдкихъ древъ мелькаютъ и они.
             То вѣтьвей пусть въ чащахъ темнѣютъ, изчезаютъ,
             То съ новымъ блескомъ вдругъ сквозь тѣни проникаютъ,
             Пускай дыханіемъ зефиръ листы дѣлитъ,
             И по желанію свѣтъ зыблющій даритъ.
             Однако ихъ разширь, открывъ поля широки,
             И солнца пламенныхъ лучей яви намъ токи,
             И злато и лазурь и пурпуръ и кораллъ,
             Чтобъ царь свѣтилъ еще скрываяся, сіялъ.
             Я каждый вечеръ зрю, когда онъ отдыхаетъ,
             Какъ въ велѣлепіи онъ съ пышностью блистаетъ,
             И мнѣ рекутъ еще: что Бога въ мірѣ нѣтъ;
             Что вѣра есть обманѣ, что слѣпо все идетъ.
             Умолкни дерзостный, о ты! богохулитель.
             Пади и обожай Творца, ставъ Вѣры чтитель.
             Свѣтило каждое для вящихъ лишъ уликъ,
             Не посрамляетъ-ли коварный твой языкъ?
             Гдѣ липы древнія стоятъ для украшенья,
             Приди и ты свои усердныя хваленья,
             Тамъ къ гимнамъ сладостнымъ вселенной пріобщить,
             Гдѣ твари тщатся всѣ Творца превозносить.
             И ты подобно имъ невинностью плѣняйся,
             И въ лонѣ отческомъ любовію питайся.
                       Кротчайши прелести земля намъ зрѣть даетъ.
             Любезно Божество, Задумчивость, грядетъ;
             Сіяетъ Цинтпія на сребренномъ престолѣ,
             На землю ниспустивъ пріятный свѣтъ оттолѣ.
                       Сопутникъ тишины, отрада, рай души,
             Награда сладкая за трудъ, о Сонъ! спѣши.
             Сойди подъ сельскій кровъ на мягкихъ ночи крылахъ;
             Ахъ! ты одно добро, котораго не въ силахъ,
             Отнять у пахарей тиранъ, держа въ цѣпи:
             Томящую ихъ жизнь, Сонъ мирный, укрѣпи.
             И злыхъ на бѣшенство ты наложи оковы!
             Подъ тяжестью твоей смири ихъ злостны ковы;
             На ихъ смущенный одръ покою дай сойти!
             А вы, о смертные, что правды на пути,
             Спѣшите въ хижины средь рощъ уединенныхъ,
             Твореньями мужей великихъ оживленныхъ,
             Подобно имъ любя мы сельскіе сады,
             Собрали для картинъ ихъ лучшія труды.
                       Близь злачныхъ холмиковъ разсѣянныхъ въ долинахъ,
             Дубъ, липа, ольха, кленъ красуются въ вершинахъ;
             По мягкимъ муравамъ лежитъ ихъ длинна тѣнь,
             Являя изрѣдка въ сумракахъ слабый день.
             Спокойна озера тамъ воды чисты дремлютъ,
             Недвижны виды ихъ въ струяхъ своихъ объемлютъ.
             Луна глядится въ нихъ, и съ звѣздной высоты
             Блестятъ по верьхъ зыбей небесны красоты.
             Покой и тишина сего уединенья,
             Влекутъ нашъ духъ въ страны химеръ воображенья.
             Еще мечта мила, сей цвѣтъ златыхъ временъ,
             Хоть вѣкъ отъ ней, увы! тщетою раздѣленъ.
             Еще чувствительность ее возобновляетъ.
             Съ довѣріемъ въ сердцахъ невинность обитаетъ.
             Бѣжитъ порокъ отъ насъ: и тяжести цѣпей,
             Тамъ съ добродѣтельныхъ уже падутъ людей.
             Паритъ, поднявъ чело, свобода преблаженна,
             До толѣ скованна, а нынѣ пробужденна.
             Преобращается вселенна паки въ рай.
             Мечтанье лестное! плѣнять такъ продолжай.
             Продли любезныя ты сердцу заблужденья,
             И въ тиху ночъ приди пролить намъ утѣшенья.
             Быть можетъ нѣкогда твой образъ дорогой,
             Для мудрыхъ станешъ быть лишъ истинной одной.
             Не зрѣли-ли уже отважнаго Бостона,
             Какъ по внушеніямъ Франклина, Вашингтона,
             Онъ рабства гнуснаго оковы разрывалъ,
             И мужествомъ себя безсмертіемъ вѣнчалъ?
                       Чтобы смягчить вашъ духъ и обратить вниманье,
             Плѣняющихъ картинъ готово здѣсь собранье!
             Но хочетъ вкусъ еще, чтобъ вашъ спокойный кровъ,
             Явилъ любовниковъ и Музъ средь пастуховъ.
             Чтобъ сельской роскошью вашъ болѣ духъ восхитить,
             Онъ хочетъ липу, вязъ изъ нутрь лѣсовъ похитить;
             Бесѣдки темныя для васъ образовать.
             Онъ хочетъ разныя сѣмейства вкругъ собрать,
             Дубовъ, сихъ горъ владыкъ и ясеновъ красивыхъ;
             А паче требуетъ для вымысловъ щастливыхъ,
             Чтобъ подлѣ нихъ росли кудрявыя кусты;
             Растѣнья рѣдкія носящія цвѣты.
             Плоды и мягкій листъ, которыхъ разны роды
             И прелесть чувствъ творятъ и роскошь всю природы, (4)
             Подъ каждымъ деревомъ обилья виденъ храмъ,
             Гдѣ нѣжность съ роскошью являются очамъ.
             Вмѣщаетъ кажда вѣтвь щастливыя сѣмейства,
             И пѣсни радостны согласны множатъ дѣйства.
             Ихъ зрѣлища любви искуства смыслѣ влекутъ,
             И дарованія пріятныя зовутъ:
             Ахъ! Музы-ль сельскія не узрятъ ѳиміама?
             Сей мирный лавиринфъ останется-ль безъ храма,
             Плѣняющій своей такъ сильно простотой,
             Не отъ искуствъ, но лишь въ природѣ занятой?
             Наружность убери цвѣтами полевыми,
             Травами, вѣтьвями и классами златыми,
             А образы пѣвцовъ временъ внутри поставь.
             Въ блаженныхъ сихъ мѣстахъ отъ шума убѣжавъ,
             Какъ сладко въ ихъ тѣняхъ ты будешь заблуждаться,
             И Сенланбертовымъ твореньемъ восхищаться;
             Дивиться Томсону, которой въ пѣсняхъ могъ,
             Явить кисть нѣжную и вмѣстѣ гордый слогъ;
             Берниса похвалять блестящія рѣченья!
             Бъ поляхъ межъ травъ, цвѣтовъ пріятны испаренья,
             Или средь листвіевъ зеленыхъ всякой часъ,
             Цвѣтущихъ, блещущихъ, исполненныхъ прикрасъ,
             Подобно какъ стихи Делилевы прекрасны,
             Своей улыбкою пѣвецъ садовъ согласный
             Почтитъ съ Виргиліемъ и Попіемъ вашъ долъ. (5)
             И ты, Рушеръ, равно безсмертіе обрелъ:
             Уже отъ Нимфъ лѣсныхъ увѣнчанъ ты цвѣтами,
             Воспѣвши мѣсяци намъ стройными стихами;
             Душисты травы, лавръ и розы твой вѣнецъ:
             Награда слабая тебѣ, о, другъ сердецъ. (6).
                       Чувствительность отъ васъ желаетъ, чтобъ бесѣдки,
             Въ таинственныхъ тѣняхъ скрываясь, были рѣдки;
             И чтобъ убѣжища спокойныя суля,
             Являли издали пестрѣющи поля.
             Кто въ жизни нужды сей не испыталъ стократно,
             Какъ въ горести питать задумчивость пріятно;
             Кто общества утѣхъ сто разъ не убѣгалъ,
             И удаленныхъ рощъ въ замѣну не искалъ,
             Гдѣ бы онъ вдаться могъ въ мечтанія любезны,
             И сердцу не мѣшать... смягчась, лить токи слезны?
                       Дубравы мрачныя! днесь ищетъ васъ Морваль,
             Обманутъ, хочетъ онъ продлить свою печаль.
             Супруга нѣжная его, полна смущенья,
             Подобно требуетъ пустынь уединенья.
             Обѣтовъ больше ихъ священный бракъ не чтитъ,
             И узы имъ на казнь цѣпями тяготитъ.
             Примѣромъ пагубнымъ Орфиза увлеченна,
             Жила среди забавъ нещастьемъ удрученна;
             Морвалю бывъ чужда подъ крышкою одной,
             Заботы не однѣ, имѣла вкусъ другой.
             Но въ сердцѣ у нея гласѣ совѣсти раздался,
             Вѣщая строго къ ней: "Твой мирный вѣкъ промчался,
             "Ахъ! бурны дни на дни сладчайши промѣняй,
             "И щастье обрѣсти въ супругѣ поспѣшай...
                       Бѣдами, мудростью Морваль ставъ наученный,
             Стеналъ; подъ бременемъ сей жизни угнетенный.
             Обманы дружества, невѣрности любви,
             Чрезъ годы многіе таили ядъ въ крови.
             Но наконецъ себя разсудкомъ укрѣпляя,
             Отторгшись отъ людей, но все любовь питая,
             Онъ въ тишинѣ полей напасти забывалъ,
             Живя лишь для себя, спокойствіемъ дышалъ.
                       Подъ сводомъ внутрь скалы, изсѣченной природой,
             Зелено-вѣчный плющъ по ней вился съ свободой;
             Онъ многи отрасли отъ вѣтхости пустилъ,
             И блески хрусталей съ ихъ мрачнымъ цвѣтомъ слилъ.
             Свѣтила слабый лучь въ нее лишь проникаетъ,
             И нѣжный вѣтерокъ едва въ ней дуть дерзаетъ;
             Тамъ медлѣнно струи по камешкамъ бѣгутъ,
             И чувства прохладивъ, ко сладку сну влекутъ.
                       Межъ тѣмъ какъ зной небесъ вездѣ распространялся,
             Спокойнымъ сномъ Морваль въ пустынѣ наслаждался;
             Улыбка кроткая играла на устахъ:
             Конечно сонъ тогда въ пріятнѣйшихъ мечтахъ,
             Далъ случай щедрой быть его душѣ высокой.
             Орфиза далѣе въ пещерѣ той глубокой,
             Казалось въ мрачну мысль повержена была,
             И слезы изъ очей въ отчаяньи лила.
             Глава ее на длань печально преклонялась,
             Растрепанными грудь власами покрывалась.
             Ахъ! сколь она тогда была еще милѣй.....
             Въ печальны тѣ часы и въ горести своей,
             Унылой взорѣ она къ Морвалю устремила;
             Но въ быстромъ чувствіи вдругъ оной отвратила;
             Румянецъ на щекахъ являлся отъ стыда,
             Открывъ смятенье, страхъ въ ея душѣ тогда.
             По близости ихъ сынъ безпечно забавлялся,
             И сидя на травѣ цвѣтами утѣшался.
             Онъ былъ въ томъ возрастѣ весеннихъ жизни лѣтъ,
             Когда задумчивость власть чувствовать даетъ.
             Онъ какъ Аврора свѣжъ и дня милѣй былъ ясна:
             Венеры посреди и Марса толь прекрасна,
             Въ немъ всякой бы тогда Амура зрѣть мечталъ.
             Съ улыбкой нѣжною онъ на отца взиралъ,
             И воздохнувъ, свой взоръ потомъ на мать возводитъ,
             Съ надеждой, робостью и страхомъ къ ней подходитъ;
             Прижавъ ее къ груди, къ супругу онъ влечетъ,
             И вкругъ ее цвѣты имъ сорванные вьетъ.
             Какое сладкое Морвалю то мгновенье!
             Какое для его то сердца пробужденье!
             Онъ чаетъ зрѣть еще мечты пріятна сна.
             Но сынъ, кѣмъ вся душа его была полна,
             Взявъ за руку его, слезами орошаетъ,
             И поцѣлуями ихъ съ жаромъ осыпаетъ.
             Блѣдна и трепетна его супруга тутъ,
             Отъ нѣжности искавъ щастливѣйшихъ минутъ,
             Великодушнаго прощенья ожидала,
             И съ жалостью его смягчиться убѣждала.
             Смущенъ, взираетъ онъ, колеблется еще,
             И хочетъ перервать молчаніе вотще.
             Все взоръ его сказалъ. Супруга, сынъ любезный,
             Въ его объятіяхъ ужъ чувствуютъ токъ слезный.
             Орфиза между тѣмъ, средь нѣжныхъ сихъ тревогъ,
             Воскликнула къ нему, въ святый пришедъ восторгъ:
             "Дражайшій мой супругъ, клянусь въ сей часъ безцѣнной,
             "Клянусь любовію мнѣ нынѣ толь священной;
             "Клянусь тобой самимъ и нѣжнымъ сыномъ симъ,
             "Что впредь принадлежать я буду вамъ однимъ.
             "Ты зрѣть мнѣ далъ, Морваль, спокойство совершенно;
             "Тебѣ обязана за щастье вожделенно.
             "Ты сердце мнѣ мое вторично возвратилъ,
             "Коль съ чувствіемъ меня его ты примирилъ,
             "Пребудемъ, я хочу, пребудемъ въ сей пустынѣ.
             "Съ тобой я поживу здѣсь щастливо отъ нынѣ.
             "Природа и любовь должны обѣтъ свершить:
             "Найду утѣхи я съ утѣхою любить.
   

ПѢСНЬ ПЯТАЯ.

             Любители дворовъ! оставьте пышны кровы:
             И позлащенные оковы, все оковы.
             Великость ложная васъ скукою гнететъ.
             Что вы передъ Царемъ? незначущій предметъ.
             Придите-жъ возблистать въ объятіяхъ природы;
             Придите возвратить полямъ щастливы годы:
             И посвятивъ досугъ, труды, утѣхи чувствъ.
             Для рода лучшаго изъ нашихъ всѣхъ искуствъ,
             Подвластныхъ, страждущихъ мученья облегчите,
             Да вновь о Франціи, презрѣвъ Парижъ, рачите.
             Уже стремитесь вы!.... о, сладкій день для насъ!
             Довольныхъ пахарей веселый слышу гласъ.
             Какое торжество! васъ видятъ: и предъ вами
             Смягченные до слезъ текутъ они толпами.
             Младенецъ, юноша и старецъ между нихъ,
             Не могутъ отвратить отъ васъ очей своихъ;
             За щедро Божество они васъ принимаютъ:
             Сердца ихъ храмъ одинъ вамъ вмѣстѣ представляютъ.
             Любите съ нѣжностью сихъ новыхъ вы друзей,
             Рача о ихъ трудахъ, ихъ пользѣ и своей.
             Бывъ чадами земныхъ Боговъ, вы громъ сложите.
             Чтобъ властвовать землей, ее вы нарядите.
             Бездѣйствіе на смерть лишь можетъ походить:
             Намъ должно скалъ бѣжать, и къ пристани спѣшить.
             Ахъ! естьли милый другъ жизнь вашу украшаетъ,
             Которымъ нѣжность чувствѣ и мудрость управляетъ;
             Которой озаренъ разсудкомъ, въ городахъ,
             Зритъ тѣсноту темницъ, мученья, казни, страхъ,
             Да вами привлеченъ онъ ставъ къ полямъ любезнымъ,
             Соединитъ любовь со щастьемъ быть полезнымъ.
                       Когда день множится въ ущербѣ ночныхъ тѣней,
             И съ трепетомъ зима бѣжитъ уже съ полей,
             При тихомъ вѣяньи пріятнаго зефира,
             Подобно какъ земля дотоль печальна, сира,
             Съ возвратомъ вдругъ весны пріятностьми блеститъ,
             И нѣдра теплотой всемѣстною живитъ,
             Прекрасну изъ цвѣтовъ одежду составляетъ,
             Съ улыбкой жениха пресвѣтлаго встрѣчаетъ,
             Которой бытіе ей прежнее даритъ:
             Да все такъ вашу власть присудства ощутитъ.
             Да съ каждымъ видомъ мнятъ, на каждомъ мѣстѣ чаютъ,
             Что всюду Божества слѣды тамъ примѣчаютъ.
             Не ослѣпляйтеся однакожъ до тово,
             Чтобъ чудеса творить могли изо всево.
             Храните съ кистью вы и простоты богатства,
             Съ величествомъ спрягать умѣйте всѣ пріятства.
             Да красоты бреговъ прельщаящія васъ,
             Влекутъ васъ къ вымысламъ, къ трудамъ по всякой часъ.
             Пролейте воды тамъ, долины оживите,
             Украсьте сѣни въ нихъ, картины сотворите,
             Но должно вамъ искуствъ блестящихъ убѣгать,
             И въ самомъ храмѣ ихъ природѣ подражать.
             Я слышу гласѣ ея: "О! человѣкъ надмѣнный,
             "Твой слабый смыслъ и умъ предѣлами стесненный,
             "Рожденъ-ли созидать? Довольно щастливъ ты,
             "Коль въ наслажденіи ты зришъ свои мечты.
             "Продерзостный Пигмей, ты мыслишъ съ буйнымъ правомъ,
             "Превысить власть мою, играть моимъ уставомъ;
             "Тѣ сокрушать скалы, что твой не теритъ взоръ.
             "Но злато все твое, твой гордый духъ, топоръ
             "И всѣ орудія они лишъ презираютъ.
             "Твои-ль усилія песками тамъ играютъ?
             "Поддѣльная гора подъята надъ землей,
             "Долины портитъ видъ ничтожностью своей.
             "Ты роешъ для рѣки желаемой каналы,
             "Но нудишъ тѣмъ жалѣть, что чистыхъ водъ кристалы,
             "Свое движенье въ нихъ и свой стѣсняютъ бѣгъ,
             "И льютъ прохладу, жизнь на ихъ безплодный брегъ.
             "Сокровища мои разсѣяны, всемѣстны,
             "Вездѣ даютъ тебѣ богатства видѣть лестны.
             "Желать ихъ преносить лишъ значитъ рушить ихъ.
             "Ищи познать прямой смыслъ въ таинствахъ моихъ...
             Да будетъ даръ ея руки прещедрой сладокъ,
             Расѣевшей вездѣ съ величествомъ порядокъ;
             Мы насладимся имъ: но для хвалы пустой,
             Не станемъ портить планъ ея чрезъ планъ другой.
             Внимательнѣе ставъ, ей будемъ удивляться,
             И мыслить, вопрошать, потомъ одушевляться.
             И въ томъ найдемъ уже мы щастіе свое.
             Жилище на тотъ разъ оставимъ мы сіе,
             Какъ естьли видами восхитимся какими:
             Тогда свои труды употребимъ надъ ними;
             Замѣтимъ, сохранимъ мы каждой въ нихъ предметъ:
             Пусть все обширной тамъ картины видъ возметъ.
             Пусть отдаленности теряясь безпредѣльно,
             Съ собою сносятся и въ цѣломъ и раздѣльно.
             Намъ каждая страна тогда принадлежитъ.,
             Когда ее намъ даръ и разумъ покоритъ.
                       Парижемъ скучившій, гдѣ гибнетъ добродѣтель,
             И гдѣ, кто властенъ, тотъ бываетъ зла содѣтель;
             Гдѣ бѣдствуетъ народъ не столько нищетой,
             Какъ нравовъ наглостью и буйностью одной;
             Гдѣ жадный къ золоту всегда коваренъ въ дѣйствахъ,
             Гласъ совѣсти презрѣвъ спокоенъ и въ злодѣйствахъ;
             Гдѣ въ своенравіяхъ богатый закоснѣвъ,
             И къ удовольствіямъ въ распутствахъ охладѣвъ,
             Въ безправіи себѣ отрады ищетъ бренной.
             Тамъ слабый Селикуръ примѣромъ увлеченной
             Къ раскаянью всякъ часъ изъ вихря преходилъ,
             И о себѣ самомъ всякъ вечеръ слезы лилъ.
             Но разумъ рѣкъ ему: онъ тяжки рветъ оковы;
             Для щастія въ себѣ находитъ силы новы.
             Бѣжитъ къ супругѣ онъ, ласкаетъ, къ сердцу жметъ,
             И вскорѣ первую въ ней нѣжность познаетъ:
             Утѣшенъ Гименей, о нихъ ужъ не стонаетъ,
             И узы новыми цвѣтами украшаетъ.
             Благополучныхъ дней блеститъ для нихъ заря,
             Уже тамъ Селикуръ по мыслямъ планъ творя,
             Въ душѣ своей его любуется красами.
             Супруга вмѣстѣ съ нимъ плѣняяся полями,
             Среди спокойныхъ селъ однихъ блаженство зритъ,
             И всѣ желанія, смягчаясь, съ нимъ дѣлитъ.
             Готово все; они пространство обтекаютъ,
             И за собой въ пути, подъемля пыль, сгущаютъ;
             Уже прешли мѣста, отъ коихъ занималъ,
             Всѣ прелести Тибо, какъ пѣсни онъ слагалъ.
             О! нѣжно зрѣлище; о, радость! о, мгновенье!
             Уже имъ Мозеля является теченье;
             Во отдаленности лазурной, средь полей,
             Ужъ вѣтхій замокъ зрятъ въ сіяніи лучей
             Склоняющагося за дальный холмъ свѣтила.
             Румяность яркая весь воздухъ озлатила,
             И блескъ лишь возмущалъ вечерню тишину.
             Пріѣхали они въ желанную страну:
             Вкругъ колесницы ихъ Селяне обступаютъ,
             И радость новую сердца ихъ ощущаютъ.
                       О! какъ въ невинности спокоенъ сонъ для вѣждъ!
             Какъ сладостны мечты средь сладостныхъ надеждъ!
             Однако Селикуръ одръ мягкій оставляетъ,
             И солнце упредя самъ въ полѣ поспѣшаетъ.
                       Подобно какъ когда любовникъ обольщенъ,
             И заблужденіемъ щастливымъ увлеченъ,
             Творитъ любезную, чтобъ озлатить дни слезны,
             Для большихъ ей красотъ даетъ черты любезны,
             Въ нихъ прелести вмѣстивъ, съ какими ни одна,
             На свѣтѣ красота еще не создана;
             Какъ новый Прометей огнь съ неба похищаетъ,
             Онъ свойствами Боговъ ее одушевляетъ;
             И образа сего онъ ставъ прельщенъ мечтой,
             Уже съ презрѣніемъ на образъ зритъ живой.
             Воображеніе такъ портитъ видъ природы,
             Когда ей придаетъ убранствъ различны роды;
             Излишествомъ такимъ ее онъ тяготитъ,
             Отъемлетъ силу ту, природа чемъ разитъ.
             Въ Парижѣ Селикуръ природой восхищался,
             И сильнымъ краскамъ онъ Поэтовъ удивлялся;
             Но зря оставленну ее межъ слабыхъ рукъ,
             Дающу съ жалостью свой плодородный тукъ
             Какъ равная рѣка струяся межъ лугами,
             Сушила, крыла ихъ безплодными песками;
             Какъ тщетно земледѣлъ трудъ къ нивамъ прилагалъ,
             И бѣдный въ потѣ хлѣбъ съ уныніемъ вкушалъ;
             Смягченный Селикуръ воскликнулъ въ сожалѣньѣ:
             "Такъ всюду видны лишь бѣды и преступленье!
             "Куда, куда бѣжать? что дѣлать на конецъ?
             "Полезный человѣкъ..... Или какой мудрецъ...
             При сихъ словахъ душей и сердцемъ укрѣпился;
             Причину золъ тѣхъ мѣстъ зритъ въ томъ, что удалился:
             Чрезмѣрной роскошью ихъ ввергнулъ въ-нищету,
             И въ хижинахъ простеръ ужасну пустоту.
             Но ихъ востановить пріемлетъ онъ желанье;
             И вскорѣ тамъ его полезно пребыванье,
             Пріятность, радости съ обильемъ всюду льетъ.
             Обширный планъ уже картинамъ онъ даетъ.
             Онъ съ Уателитомъ мнитъ, а паче разсуждаетъ;
             Какъ землю украшать, онъ также помышляетъ.
             Онъ сильно чувствуетъ согласіе ее,
             И зритъ величество въ мгновеніе сіе:
             Онъ разширяетъ мысль, талантъ свой повседневно.
             Вотще съ небрежностью тамъ зрѣлище плачевно
             Великолѣпіе тѣхъ мѣстъ мрачитъ собой;
             Какъ Царь наслѣдственна вѣнца лишенъ судьбой,
             Разитъ и въ рубищѣ насъ саномъ величавымъ:
             Природа для того, кто здѣсь со вкусомъ здравымъ,
             Такъ красоты полна, величества въ частяхъ;
             Блистаетъ на горахъ, въ долинахъ и въ лѣсахъ;
             Является съ рѣкой въ пространствахъ превеликихъ,
             И даже нравится въ мѣстахъ печальныхъ, дикихъ.
             Что-жъ можетъ намъ открыть ея прекрасной чинъ?
             Часть золота, труды, искусный властелинъ:
             Онъ тутъ и се земля послушной въ злакѣ зрится;
             Смѣется вкругъ, родитъ, и мысль его творится.
                       Презрѣвши ложный толкъ, что дышетъ кровью весь,
             Секольда, Мунсера послѣдователи днесь, (2).
             Смиреннѣй ставъ, въ трудахъ полезныхъ дни проводятъ,
             И въ добродѣтеляхъ блаженство все находятъ;
             Въ покоѣ съ тучныхъ нивъ сбираютъ сладкій плодъ.
             Оплотомъ содержа теченье быстрыхъ водъ,
             Болоты топкія искуству покоряютъ,
             И въ плодоносныя поля ихъ обращютъ.
             Чтобъ волны покорить, то Селикуръ ихъ мчитъ,
             Отъ Реина къ брегамъ, гдѣ Мозель токъ струитъ:
             Трудами, знаніемъ въ брегахъ содержитъ воды,
             И нужные рѣкѣ даетъ для выгодъ ходы.
             Въ безвѣстности она струи впредь не польетъ,
             Но съ плодоносіемъ въ долины понесетъ;
             Бѣгъ оной утвердитъ плотина земляная,
             Надъ коей листъ ветла пушистой распуская
             Изгибами ея плѣнитъ пріятно взоръ.
             Сребристы тополы, красивый осокоръ,
             Красуясь вѣтьвями покроютъ бреги чисты;
             Судовъ купеческихъ зрю паруса волнисты,
             Бѣлѣя надъ водой, свой цвѣтъ мѣшаютъ тамъ,
             Съ веселой зеленью деревъ по берегамъ.
             Краса и честь рѣки, плѣняющее зданье
             Ты бѣднымъ лучшихъ дней одно знаменованье.
             О, добрый Лагаре! о, сирыхъ щедрый другъ! (3)
             Послѣдуя тебѣ лишь входятъ щастья въ кругъ.
             И Селикуръ какъ ты нещастныхъ призираетъ,
             И слезы бѣдности охотно отираетъ:
             Бывъ жалостливъ душой, предвидитъ нужды въ мигъ;
             Онъ вкусу сердца внутрь святилище воздвигъ.
                       Стада и пастыри въ долинахъ заблуждаютъ,
             И солнца знойнаго, страша ея, убѣгаютъ.
             Изъ вяза, липы онъ, орѣховыхъ кустовъ,
             Готовитъ имъ въ тѣни гостепріемный кровъ.
             Подъ сводомъ сплетшихся ихъ вѣтвій, волъ мычащій,
             И гордый конь и песъ подлѣ овецъ лежащій,
             И юный тамъ пастухъ покоятся, лежатъ,
             Прохладой вѣтерка, ослабленны, дышатъ.
             Случайно будто бы тѣ группы помѣщенны,
             Красою новой взоръ прельщаютъ удивленный.
             Разнообразіе предметы тѣ пестритъ;
             Правдоподобными ихъ прелести творитъ.
                       О! земледѣліе, умножъ твои богатства,
             Полямъ оставленнымъ ихъ возврати пріятства.
             Ужъ кони крѣпкіе по нивамъ плугъ влекутъ.
             При пѣсняхъ земледѣлъ пріемлется за трудъ:
             Здоровѣй, веселѣй онъ трудность побѣждаетъ,
             И мочною рукой тамъ чудеса рождаетъ.
                       Сколь щедра смертнаго велика всюду власть!
             Онъ ближнихъ и полей творитъ пріятнѣй часть:
             Въ немъ роскошъ есть добро; полезные расходы,
             Его обогативъ, даютъ обильны годы.
             Чтобъ льстить тщеславію и взоромъ угождать
             Ужли искуства всѣ онъ долженъ истощать?
             Пусть населяетъ онъ людьми поля нагія,
             Но изваянія да удалитъ пустыя.
             Благотворитель селъ, наставникъ ихъ и щитъ,
             Онъ къ радости своей, все къ пользѣ обратитъ:
             Альпійскихъ жителей присвоивши искуства,
             Онъ разностью богатствъ плѣнитъ глаза и чувства.
             Подлѣ изникнувшей едва пшеницы тамъ,
             Гордится золотомъ колраби по мѣстамъ.
             Съ пшеничкой далѣе картофель солнце грѣетъ,
             Плодъ коего въ землѣ питается и зрѣетъ.
             Цвѣтами пышный макъ близъ конопли стоитъ,
             И въ простотѣ ея онъ самъ ярчей блеститъ.
             Тамъ для красавицъ ленъ готовъ ужъ распуститься,
             Увѣренъ, что ихъ взоръ на немъ остановится.
                       Искуства виденъ смыслъ во блещущихъ коврахъ,
             Гдѣ злато, изумрудъ, рубины на поляхъ;
             Онъ землю пышными цвѣтами одѣваетъ,
             И блески цвѣтниковъ на нивахъ представляетъ.
             Духъ творческій его въ стѣпяхъ плоды раститъ,
             И множествомъ картинѣ край тотъ-же веселитъ.
             Коль не владѣетъ ты обширными странами,
             То царствуй видами и побѣждай трудами:
             За траты всѣ твои тамъ зрѣлища вокругъ,
             Прельстятъ пріятностьми твой взоръ и сердце вдругъ.
             Ахъ! не жалѣй о нихъ, и коль любовь ихъ тратитъ,
             Любовь тебѣ опять сугубо ихъ заплатитъ.
             Твой домикъ близъ села для бѣдныхъ ставъ покровъ,
             Отъ собственныхъ тогда украсится даровъ.
                       На мѣсто деревень творимыхъ лишь мечтою,
             Гдѣ пышность сельскою прикрыта простотою,
             Гдѣ дару скромному и бѣдности честной,
             Во оскорбленіе зрятъ роскошъ съ суетой;
             Тѣмъ духомъ правимый, которымъ возносился
             Салентъ, когда людей ко благу онъ творился,
             Возноситъ Селикуръ вновь кровы поселянъ,
             И строитъ щастіе межъ ихъ смиренныхъ странъ.
             Жилища стали тѣ пріятны и покойны,
             Убѣжищемъ утѣхъ и нравовъ быть достойны,
             Разбросаны они и бѣлизной блестѣвъ,
             Заемлютъ свѣжесть вдругъ отъ травъ и отъ деревъ.
             Ихъ крышки зеленью увѣнчанны прекрасной,
             И ручаекъ катитъ въ низу протокъ свой ясной;
             Питающа земля овечекъ и ягнятъ,
             Свой обновляетъ злакъ отъ тука ихъ стократъ.
             Тамъ яворъ блещущій прохладну тѣнь сгущаетъ,
             И птичекъ въ густотѣ своихъ листовъ скрываетъ;
             Мѣшается ихъ гласъ въ часъ позднихъ вечеровъ,
             Со звукомъ Гальскихъ лиръ, съ свирѣлью пастуховъ;
             И каждый разъ еще, какъ нѣжная супруга,
             Любуяся дѣтьми среди зелена луга,
             Въ забаву пѣсни имъ пріятныя поетъ,
             Любезный соловей звукъ также подаетъ.
                       Въ семъ огражденіи холмъ зрится вознесенный:
             Благотворителя стоитъ тамъ домъ священный.
             Но храмы городовъ, гдѣ мраморъ помѣщенъ
             Гдѣ блещетъ золото, ахъ! съ давнихъ ужъ временъ,
             Великолѣпныя пустыни только стали;
             О помощи просить тамъ слабые престали;
             Раскаянье уже не проливаетъ слезъ;
             И смертный со Творцомъ, въ забвеніи небесъ,
             Не сообщается ни совѣсти терзаньемъ;
             Ни исправленія спасительнымъ желаньемъ.
             Съ ягненкомъ на рукахъ, Богъ нашихъ мирныхъ нивъ,
             Сзывая пастуховъ, пастушекъ пригласивъ:
             "Во мнѣ, гласитъ онъ имъ, вы пастыря лишь зрите;
             "Покоя, щастія искать ко мнѣ идете"
             Они спѣшатъ во храмъ, къ мольбамъ туда текутъ;
             И добродѣтели съ вѣнками въ даръ кладутъ;
             Ужъ слышитъ Селикуръ ихъ къ небесамъ обѣты,
             Да длятся тутъ его благополучны лѣты.
                       Какъ благодарности пріятна похвала!
             Благотворителю награда въ ней мила;
             И сердце, кое такъ съ его здѣсь сердцемъ сходно,
             Благодѣяніемъ его даритъ подобно.
                       Блаженство Селикуръ средь оныхъ мѣстъ вселилъ,
             Предъ тѣмъ въ бездѣйствіи поля онъ оживилъ.
             Безплодность мрачная и лѣнь тогда сокрылись;
             Обиліе, труды на гласъ его явились.
             Преобратился въ рай обширный кругъ полей,
             Для прежня дружества, супруги и дѣтей.
             Пространство цѣлое онъ нынѣ украшаетъ,
             И предковъ храбрыхъ онъ тамъ замокъ убираетъ;
             Тотъ замокъ, что по днесь сосѣдамъ страхомъ былъ,
             Онъ мудрости одной убѣжищемъ явилъ.
             Обруштесь грозныя ограды башней страшныхъ,
             Жилища лютости и ужасовъ всегдашнихъ.
             Тамъ царствуетъ любовь съ покоемъ общихъ правъ,
             И правосудіе тамъ пишетъ свой уставъ,
             Правленья гнуснаго жестокость посрамляя;
             Владѣльцы грубый вкусъ и нравы умягчая,
             Ставъ просвѣщеннѣе хотятъ любимы быть,
             И страхи изъ сердецъ для блага истребить;
             Зубцы и терема столь грозны и ужасны,
             Преобращаются на зрѣлища прекрасны;
             Сверьхъ стѣнъ, что алебастръ бѣлѣющій покрылъ,
             Блестящую лазурь тамъ аспидъ отразилъ;
             И на красивые простѣнки раздѣленны,
             Въ проемахъ стеклами внутрь стали освѣщенны.
             Но хладный Скудери даръ скучный пусть хранитъ,
             Стихами длинными всѣ украшенья чтитъ;
             Фестонги хвалитъ пусть, поетъ карнизы смѣлы:
             Мы сельской простотой украсимъ наши селы;
             Великолѣпный домъ блестящій на поляхъ,
             Несносенъ между нихъ при чуждыхъ имъ красахъ,
             О нихъ печется вкусъ, дабы тѣ длинны стѣны,
             Не заграждали тамъ природы перемѣны,
             Онъ хочетъ, чтобъ одинъ онъ мѣсто украшалъ,
             И тѣмъ его отъ мѣстъ крестьянъ лишь отличалъ.
             Защитой рвы, плетень вы употреблять брегитесь,
             Но благодарностью вѣрнѣе оградитесь.
             Гдѣ прежде стража садъ и день и ночь стрегла,
             Содѣлайте, чтобъ плодъ его любовь блюла.
             Британскихъ пахарей заемля все досужство,
             Принесъ въ страну свою ихъ Селикуръ искуство:
             Траву и дернъ въ коврахъ обширныхъ разложилъ;
             Долину тучную съ холмомъ соединилъ,
             Но скату коего ручей играетъ, вьется,
             И плодоносными потоками несется,
             Кристальны воды мча въ дань юнымъ деревамъ,
             Разсѣяннымъ въ дали кустами по мѣстамъ.
             Надъ берегомъ блеститъ трилистникѣ златовидный,
             Между живыхъ цвѣтовъ Іудиныхъ древъ видный;
             Куренье травѣ и птицѣ пріятный, нѣжный гласъ,
             Чистѣйшей роскошью питаютъ чувства въ насъ.
             Невинна Клея тамъ веретено вращаетъ,
             Старинну пѣснь за нимъ безпечно воспѣваетъ,
             Желая то въ душѣ, чтобы на гласъ такой
             Подъ тѣнь древесную пришелъ ее драгой:
             Ужъ эхо льстивое разноситъ звукъ унылой,
             И Палемонъ спѣшитъ къ своей пастушкѣ милой.
             Мѣшаются стада ихъ между стадъ другихъ;
             Въ близи прозрачныхъ водъ на берегахъ крутыхъ,
             Забвенныя отъ нихъ, пасутся безъ боязни:
             Межъ тѣмъ какъ пастухи въ залогъ своей пріязни,
             Безтрудно гибкую орѣшину віютъ;
             И иву и тростникъ корзиною плетутъ:
             При легкихъ сихъ трудахъ любовь ихъ ободряетъ;
             Онъ ихъ любовницѣ стыдливой предлагаетъ.
             За это все, то взглядъ съ улыбкой дорогой,
             То сладкой поцѣлуй былъ сладкою цѣной.
                       Преклонныхъ лѣтъ Эліаръ, сидѣлъ въ уединеньѣ,
             Подъ древнимъ яворомъ, которой въ прохлажденье
             На мирну хижину густую тѣнь бросалъ.
             Въ слезахъ онъ на страну щастливую взиралъ,
             И съ нѣжностію рѣкъ: "давно всего лишенный,
             "Я шесть десятковъ лѣтъ жилъ скорбью удрученный
             "Отъ всѣхъ оставленный, надеждою самой:
             "Ахъ! съ каждымъ вечеромъ, стѣня подъ злой судьбой
             "Тягчайшихъ мукъ и бѣдъ, напастей устрашался;
             "Но благотворнѣйшій звѣзды лучь показался,
             "Отрадный свѣтъ на дни мои послѣдни льетъ:
             "Единый человѣкъ то щастье мнѣ даетъ.
             "Отъ нынѣ взоры я спокойно простираю,
             "И щастіемъ дѣтей себя лишь утѣшаю."
                       Движенье, жизнь полей, и ихъ красивый чинъ,
             Аркадіи самой являютъ блескъ картинъ.
             На мягкой муравѣ въ долинахъ тѣхъ прохладныхъ,
             Надъ брегомъ свѣтлыхъ водъ и въ рощицахъ отрадныхъ,
             Въ Темпею будто бы любовь приходитъ къ нимъ,
             Ставъ нѣжныхъ пастуховъ тамъ Божествомъ однимъ.
                       Близь замка виноградъ посаженный съ раченьемъ,
             Тамъ служитъ зрѣлищу богатымъ украшеньемъ.
             Сначала на тычкахъ прелестно онъ виситъ;
             Но листвія простря потомъ въ плодахъ блеститъ.
             Здѣсь персикъ нѣжится, на вкусъ тамъ сладки сливы;
             Богатство Мозеля, тутъ абрикосъ красивый,
             Качаютъ полныя сокровища вѣнцы,
             И новы отрасли сгущаютъ ихъ концы.
             Для винограда холмъ еще когда взнесется,
             По разнымъ вѣтьвіямъ сплетеннымъ сокъ польется:
             Гордяся крѣпостью, онъ въ воздухъ вознесетъ
             Багровы гроздія и въ даль листы простретъ;
             Равно какъ на поляхъ Етруріи прекрасной,
             Съ пріятнымъ вязомъ тамъ онъ станетъ ростъ согласно.
             Такими прелестьми и видовъ красотой,
             Искуству не претитъ заняться вкусъ прямой;
             Пусть будетъ иногда оно и обнаженно;
             Пусть зрѣлище полей блеститъ непринужденно.
                       По скату той горы орѣшены ростутъ,
             И отъ вѣтьвей густыхъ въ долину мраки шлютъ;
             Молчанью, тишинѣ, спокойству посвѣщенна,
             Быть кажется она отъ свѣта отдѣленна.
             Всемѣстной зелени единый только цвѣтъ,
             По всей обширности далеко взоръ несетъ;
             Изъ соснъ составленно тамъ низменно строенье,
             Долины сельской той одно есть украшенье:
             Единъ и пастырь тамъ; послушны всякой часъ,
             Безчисленны стада его внимаютъ гласъ;
             Слѣдъ пастыря одинъ, видъ хижины единой
             Спокойство мѣсту шлютъ, вселяютъ духъ пустынной
             И лучше чувствовать задумчивость даютъ:
             О! роскошь мудрецовъ, которыя бѣгутъ
             Здѣсь вѣтренны умы, прелестно размышленье!
             Ты любишь мѣстъ такихъ одно уединенье.
             И человѣкъ себя лишь можетъ тамъ познать;
             Познать, что можетъ онъ, о чемъ ему стенать,
             Тамъ можетъ онъ мечтать, надѣяться, сражаться,
             Испытывать себя, и къ славѣ возвышаться
                       Ужасные слои лежатъ на высотахъ;
             Громады страшныя, тамъ горы на горахъ;
             Изъ лона твердыхъ скалъ, земли тамъ чада грубы,
             Восходятъ къ небесамъ стоящи вѣки дубы;
             Кривые вязы тамъ, каштановы древа,
             Которыхъ далеко покоится глава.
             Ихъ гордые верьхи и мрачны пни и черны,
             Презрѣли вихри бурь и солнца жаръ безмѣрный;
             При корняхъ ихъ шумятъ потоки въ низъ стремясь,
             По каменисту дну порогами крутясь,
             И пѣняся, ревутъ, гремятъ въ отзывахъ страшныхъ.
             Тѣ горы грозныя, въ премѣнахъ ихъ всегдашнихъ,
             Въ смѣшеньи чудномъ семъ плѣняютъ взоръ собой,
             И купно дикою и рѣдкою красой.
             Въ самой ихъ гордости власть человѣка зрится!
             Онъ чаетъ сыномъ быть Творца, кѣмъ все творится,
             Кто въ грозномъ естествѣ то далъ ему узрѣть,
             Что мужествомъ, трудомъ онъ можетъ одолѣть;
             А паче, что ему духъ творческій откроетъ.
             Тамъ чтя его уставъ протокъ путь въ камняхъ роетъ.
             Свергается со скалѣ и движетъ звучный млатъ;
             Шумъ вторятъ мельницы и жернова стучатъ.
             Тамъ мраморъ и гранитъ пилою раздѣленны,
             Богатства тщетные, сокровища презрѣнны,
             Со всѣмъ ненужные въ спокойныхъ сихъ мѣстахъ
             Питаютъ роскошью искуства въ городахъ.
                       Подъ мхами влажными, почти ужъ сокрушенный
             Друидовъ памятникъ возносится почтенный:
             Всѣ вѣки, всѣ мѣста вливая страхъ въ сердца,
             Ко смертному гласятъ, не льзя быть безъ Творца.
             Великолѣпнѣе быть храму невозможно,
             Гдѣ поклоняются Еговѣ смертнымъ должно.
   
             Тамъ ужасомъ святымъ душа объята бывъ,
             Возносится, паритъ, кичливу мысль смиривъ.
             Лобзаетъ Селикуръ величество священно:
             Безсмертіе его во всемъ напечатлѣнно.
                       Въ безмолвіи и въ тѣни ведетъ его стезя,
             Въ лѣсокъ пріятнѣйшій, вѣнчающій поля;
             Весны наперсница, въ сей рощицѣ веселой,
             На каждомъ деревѣ въ кистяхъ виситъ плодъ спѣлой,
             На каждомъ тамъ стеблѣ пріятный блещетъ цвѣтъ;
             Какъ въ славныхъ пристаняхъ, торговля гдѣ цвѣтетъ,
             Различны паруса зрятъ вмѣстѣ къ удивленью:
             Такъ на одномъ дерну возносятся къ плѣненью,
             Растѣнья рѣдкія различныхъ, дальнихъ странъ.
             Тамъ простираетъ вѣтвь свою лѣсной каштанъ,
             Имущій въ Азіи свое произхожденье;
             Онъ держитъ жимолость, Австразіи растѣнье;
             Калина чистая, ротъ нашихъ красота,
             Со Критской розою убранствомъ чтитъ мѣста;
             Тамъ нѣжная листомъ Акація смиренна,
             Къ Американскому тюльпану наклоненная
             И словомъ всѣхъ краевъ деревья тамъ блестятъ,
             Мѣшаясь межъ цвѣтовъ шлютъ въ воздухъ ароматъ.
             Спокойно въ ихъ тѣняхъ ручьи, струясь играютъ,
             Которые изъ скалъ свой токъ туда склоняютъ,
             И будто медленнѣй свои въ нихъ токи льютъ,
             Щастливы, что уже въ тѣхъ рощицахъ текутъ,
             И что извѣстнѣйшихъ Мужей черты священны,
             Являютъ воды ихъ въ брегахъ невозмущенны;
             Мужей, чьи образы народы чтутъ въ сердцахъ,
             И въ изваяніяхъ возносятъ ихъ въ садахъ.
                       Къ талантамъ и къ добру имѣя нѣжно чувство,
             Желаетъ Селикуръ, чтобъ вѣрное искуство,
             Героевъ образы поставило въ садахъ,
             Толико славные на Мозельскихъ брегахъ.
                       Тамъ дубомъ осѣненъ, увѣнчанный цвѣтами,
             Титъ Лотарингіи пребудетъ чтимъ вѣками.
             Воспоминанія любезны для сердецъ,
             Представятъ Леопольдъ народамъ твой вѣнецъ; (4)
             И слезы къ твоему престолу принесутся:
             Граждане оныхъ мѣстъ французами зовутся.
             Ко щастью своему узрятъ Тосканцы вновь,
             Что въ дѣтяхъ Леопольдъ оставитъ къ нимъ любовь.
             Въ изображеніи тамъ дышетъ, мнится, камень;
             Къ оружію склонясь, въ глазахъ являетъ пламень:
             Всѣ тѣ черты Жандаркъ, дѣвицы рѣдкой той,
             Что Францію спасла, прославила собой.
             Съ копьемъ въ рукѣ, она побѣды вспоминаетъ,
             И кажется еще судьбой повелѣваетъ.
             Позорные стихи съ презрѣньемъ зритъ у ногъ,
             Таланта стыдъ и срамъ, хоть ихъ прекрасенъ слогъ:
             Ахъ! должно-ль подвергать таланты поруганью,
             И ими и плѣнять и влечь къ негодованью!
             Граждане мудрые, которыхъ Римъ родилъ,
             И коихъ Фебъ огнемъ священнымъ озарилъ,
             По вдохновенію Героевъ прославляли,
             И тѣмъ Героевъ вновь.во свѣтъ приготовляли. (5)
                       Обязанъ всѣмъ себѣ безсмертный тамъ Шевертъ,
             Поставленъ близъ нее и гдѣ стоитъ Фабертъ;
             Обрѣвъ трудами все, чрезъ подвиги отмѣнны,
             Свой темный родъ они включили въ родъ почтенный.
             Подъ лаврами Бово и славой осѣненъ,
             Близъ добродѣтели тамъ зрится помѣщенъ. (7)
                       Пилатра мочный духъ мечтами устрашаетъ,
             И взоръ возведъ, его онъ силу измѣряетъ;
             Дерзаетъ въ выспрь летѣть, оставя страхѣ въ умахъ,
             И славу съ смертію находитъ въ небесахъ. (8)
                       Съ свѣтильникомъ любви и крылъ ея подъ тѣнью,
             Душъ нѣжныхъ Графиньи живетъ ко украшенью; (9)
             Въ близи стоитъ Калотъ, что вкуса не имѣлъ,
             Но грубостью рѣзца дать мѣди жизнь умѣлъ. (10)
             И края своего по имени извѣстный,
             Съ Австразіи Лоренъ снимаетъ видъ прелестный, (11)
             Героевъ и мужей великихъ должно чтить,
             Чтобъ жертвой сей могли мы ихъ достойны быть.
             Прославленныхъ мужей насъ движетъ каждый камень!
             Творя насъ лучшими, къ добру сугубитъ пламень.
             Тѣ знаки вѣчныя любови нашей къ нимъ,
             Что въ благодарности ихъ славѣ посвятимъ,
             Превознесутъ Боговъ и тѣхъ, кто ихъ поставитъ;
             Въ нихъ доблесть древнюю грядущій родъ прославить:
             Почтенны тѣ слѣды ихъ вѣки сохранятъ,
             И свѣтомъ оныхъ вновь народы.озарятъ. (12.)
                       Ко Леопольдову склонясь изображенью,
             Смягченный Селикуръ взираетъ къ утѣшенью,
             На окрестны поля на щастья видъ, труды,
             И видитъ сладкіе своихъ заботъ плоды.
             Два пятилѣтія прошли и долы мрачны,
             Печальныхъ послѣ дней одѣлись въ ризы злачны.
             Вездѣ обиліе, повсюду жизнь видна,
             И дѣйствами земля и прелестьми полна.
             Съ правами человѣкъ возносится и мыслитъ,
             И болѣе себя въ числѣ скотовъ не числитъ:
             Ужъ разумъ всѣ его досуги озарилъ;
             Онъ сталъ предвидѣть все..... онъ больше учинилъ:
             Къ изобрѣтенію въ немъ сила пробудилась,
             И опытамъ его земля та покорилась;
             Ему наградой ставъ, дары сугубитъ всѣ,
             И въ новой для него является красѣ.
             Онъ нужды для того лишь только ощущаетъ,
             Да удовольствія чрезъ то сильнѣй вкушаетъ.
             О, сладость роскоши! тамъ въ радостяхъ кругомъ,
             Блаженствомъ Селикуръ равняется съ Творцомъ.
             Въ Парижѣ горести, оставилъ онъ смятенье,
             Творецъ полей, онъ зритъ повсюду утѣшенье.
             Щастливѣе Царей, Владыка мирныхъ странъ,
             Спокойно дѣйствуетъ ко благу поселянъ.
             И власть его, есть власть души къ щедротамъ нѣжной,
             Ужѣ эхо пробудясь любовію прилѣжной,
             Повсюду въ пѣсняхъ тамъ признаніе гласитъ,
             И Селикурова въ нихъ имя всюду мчитъ.
             Такъ, я щастіемъ ему подобно наслажуся;
             Въ уединеніи я также поселюся.
             Увижу тѣ лѣса, тѣ горы, тѣ луга,
             И тѣ пріятныя цвѣтущія брега,
             Которыя всегда мнѣ были такъ любезны,
             И лилъ о коихъ я такъ долго токи слезны.
                       Уже раскрывъ красы, весна въ поля грядетъ,
             Къ утѣхамъ истиннымъ, къ природѣ насъ зоветъ.
             О, вѣрные друзья! о пахари мнѣ милы!
             Откройте мнѣ сердца, оставя видѣ унылый;
             Я сердце вамъ свое равно готовъ открыть,
             И лиру съ вашею свирѣлью согласить.
             Ужъ новый Амфіонъ {Г. Фонтанъ.} послѣдуетъ за мною.
             Онъ селъ спокойствіе прославитъ Музъ игрою:
             Онъ пѣлъ Боговъ, а днесь онъ станетъ рвать цвѣтки,
             И для убранствѣ изъ нихъ пастушкамъ плесть вѣнки.
             Яжъ Уателита самъ займуся тамъ ученьемъ,
             Украшу вамъ поля жатвъ вашихъ съ умноженьемъ.
   
   Слободско-украинской Губерніи, въ деревнѣ Поповкѣ,
   что близь д. Желѣзнека. 1803 года.
   

ПРИМѢЧАНІЯ.

I. Почтенный Мужъ святый, но болѣе любезный.

   Сіе посвященіе приписано Епископу Белейскому. Никогда не было оно употреблено лучше. При добродѣтели и кротости Фенелоновой признали бъ въ немъ и его таланты, естьли бъ скромность позволила ему издать свое сочиненіе въ родѣ Телемака, гдѣ разумъ и истинная философія украшены всѣми богатствами щастливаго воображенія. Я видѣлъ сего духовнаго въ его Епархіи, какъ Отца обожаемаго посреди своего семейства.
   Какъ правъ великій Мужъ, когда, желая преобразить Францію, онъ предложилъ ей изъ уединенія своего самые вѣрные способы къ благоустройству цвѣтущаго состоянія; какъ правъ онъ, говоря: "Прелестное зрѣлище видѣть Епископа посреди многочисленной своей Епархіи, непрестанно занимающагося сохраненіемъ въ ней по, рядка и согласія; поощряющаго къ христіанскимъ добродѣтелямъ какъ своими увѣщаніями такъ и примѣрами; успокоивающаго бунтующую совѣсть; распространяющаго съ кротостію все то, что Вѣра имѣетъ любезнаго и утѣшительнаго; наконецъ ищущаго повсюду нещастнаго, дабы помочь ему и исполнить всѣ обязанности, благочестиваго хранителя наслѣдія бѣдныхъ...
   

2. Въ сады толь славные размѣрностью своею.

   Подъ словомъ садѣ должно разумѣть не одно то мѣсто, которое занимали до сего времени для произращенія питательныхъ растѣній, но цѣлое пространство принадлежащее къ замкамъ или важнымъ сельскимъ строеніямъ, содѣлывающее жилище ихъ пріятнымъ, привлекательнымъ и даже превосходнымъ тогда, когда дарованіе и вкусъ соединятъ въ немъ всѣ части для составленія одной обширной картины. Картины щи, какъ совершеннѣйшія между всѣми, потому, что составлены изъ самыхъ щастливыхъ дѣйствій самой природы, и доставляютъ наслажденія вдругъ всѣмъ чувствамъ, требуютъ, чтобъ ихъ устроивали люди съ воображеніемъ обширнымъ, живымъ, дѣятельнымъ, пылкимъ, однако притомъ и благоразуміемъ управляемымъ. Легче показать образцы, нежели дать правила къ составленію ихъ: но и самые образцы сіи введутъ въ обманѣ тѣхъ, кои захотятъ подражать имъ раболѣпно; ибо самыя разительныя и истинныя красоты въ тѣхъ мѣстахъ гдѣ природа ихъ помѣстила, становятся несвойственными и несовершенными тамъ, гдѣ она требовала другихъ красотъ. И такъ чувство сходства, сношенія и согласія несравненно еще нужнѣе для искуства садовъ, нежели для самой живописи. Какъ бы планъ обширенъ не былъ, онъ будетъ всегда недостаточенъ и въ противорѣчіи съ окружающими его мѣстами, естьли слишкомъ удалится отъ мѣстнаго ихъ свойства Для того полотно живописца имѣетъ рамы, отдѣляющія Ландшафтѣ его отъ остатка вселенной, и не оставляютъ къ сравненію предметовъ.
   

3. Гдѣ Готфовъ, Римлянъ, Галлъ встрѣчаются остатки.

   Нѣтъ земли, гдѣ бы больше находили разнообразія и необыкновенныхъ гордыхъ видовъ, какъ въ той части Богея, которая отъ Савои раздѣляется рѣкою Роной. Самыя превосходныя мѣстоположенія сдѣлались романтическими отъ остатковъ, древними народами тамъ оставленныхъ. Край сей привлекаетъ Естествослововъ, ученыхъ, философовъ, а особливо живописцевъ и стихотворцовъ.
   

4. И приметъ связь цвѣтовъ въ слезахъ отъ восхищенья.

   Я наслаждался сими по истиннѣ роскошными зрѣлищами. Я видѣлъ моихъ дѣтей щастливыхъ надеждою украсить день праздника моею. Когда наступалъ столь долю ожидаемый ими день, они бросались въ мои объятія, покрывала меня цвѣтами и поцѣлуями; а я орошалъ ихъ отъ восхищенія слезами. Какъ пріятна была жизнь моя въ сей тишинѣ сельскихъ упражненій, въ изліяніи дружества и въ восторгахъ любви отеческой! увы! мнѣ не осталось ничего болѣе отъ сихъ благополучныхъ дней, кромѣ одного воспоминанія и надежды, что мои дѣти, будучи менѣе нещастливы обстоятельствами, возлюбятъ ноля, поселяйся на нихъ, будутъ въ состояніи дѣлать добро, и въ недрахъ природы найдутъ истинныя, непорочныя и чистыя наслажденія. Лучше служишь Гесперу образцомъ въ Идилліи, чѣмъ быть Героемъ величайшей Эпической Поэмы.
   

5. Чтобы обширный садъ съ Поэмою сравнялся.

   Лирическіе Поэты старались однимъ совершенно волшебнымъ зрѣлищемъ произвесть въ дѣйство сію прекрасную мысль, и стеченіемъ только всѣхъ искуствъ чаяли возбудить всѣ желаемыя ощущенія и родить всѣ чувствованія. Однако живопись, танцованіе, музыка и Поэзія тщетно соединялись; онѣ не могутъ сопрягаться. Чаще бываютъ онѣ соперницами, вредными другъ для друга, нежели друзьями взаимно полезными своими прелестьми. Соединенныя красоты ихъ слишкомъ разительны, но весьма мало естественны для произведенія истиннаго очарованія: онѣ подражаютъ произвольно, ничто не опредѣляетъ точнаго способа ихъ подражанія и при каждомъ разсужденіи ослабѣваетъ ихъ обольщеніе. Строители садовъ не имѣютъ нужды побѣждать тѣже препятствія; память и воображеніе имъ служатъ; представляя особые предметы, они ослѣпляютъ, но не удивляютъ сильно; возбуждаютъ больше прежнія понятія, нежели открываютъ новыя. Удачное соединеніе, какое они предлагаютъ, представляетъ душамъ пламеннымъ и чувствительнымъ въ дѣйствіи мысли изящныя, къ коимъ привыкли онѣ возвышаться. Потому-то живописецъ-Садовникъ, не будучи мечтательнымъ, можетъ надѣяться удовольствовать вдругъ всѣ чувства, и по своему желанію возбуждать чувствованія.
   Кто не видѣлъ, или лучше сказать, кто не воображалѣ прелестныхъ мѣстоположеній, гдѣ взоръ носится надъ разными плѣнительными зрѣлищами; гдѣ благоуханія множества растѣній сливаются для растворенія воздуха сладостію своего запаха; гдѣ птицы соединяютъ свое пѣніе съ шумомъ источниковъ, съ свирѣлью и отдаленными голосами пастуховъ; гдѣ деревья влекутъ и удовлетворяютъ зрѣніе, вкусѣ и обоняніе, предлагая имъ самые свѣжіе, пышные и вкусные плоды? Чьи рѣсницы не орошались слезами, чье сердце не смягчалось среди сихъ наслажденій? Кто не тужилъ о дняхъ невинности, не воспоминалъ о нервной любви своей, не заблуждалъ съ пріятнымъ призракомъ своего друга? Кто не взывалъ къ любезнымъ тѣнямъ не окружалъ себя ими? Кто не помышлялъ быть лучше? Наконецъ, кто не возсылалъ гимновъ благодарности и любви, или не возносился ко Творцу въ сихъ щастливыхъ убѣжищахъ.
   Всѣ источники, всѣ способы открыты строителю съ способностію для того, чтобы усилить ощущенія наши, обогатить или перемѣнить наши мысли. Одною дерева, поставленнаго къ стати, довольно иногда, чтобы надолго погрузить насъ въ задумчивость. Всѣ предметы доставляемые ему природой, служатъ толикими же выразительными знаками, которые онъ можетъ употребить и составить для сочиненія Поэмы; а располагая еще самовластно искуствами, онъ ими пользуется, чтобъ придать ей больше силы, перемѣнчивости, выраженія и важности.
   

6. Призраки страшные ужаснѣйшихъ смертей.

   Духъ Шекеспировъ, кажется, носится еще надъ Англіею и повелѣваетъ ей хранить нелѣпыя и странныя произведенія всѣхъ искуствъ. Агличане имѣя нужду въ сильныхъ потрясеніяхъ, впадаютъ въ излишества, возмущающія другіе народы, у которыхъ вкусъ прссшѣе, чистѣе и несравненно справедливѣе. Вмѣсто того, чтобы отдалять, скрывать или умягчать непріятные предметы, они любятъ ихъ показывать, размножать и дѣлаютъ еще ужаснѣйшими. Греки, Римляне, французы, хотѣли въ сочиненіяхъ своихъ достигнуть превосходства мыслей, коихъ составленіе находится въ щастливомъ воображеніи; а Агличане стремятся къ мыслямъ ужаснымъ, которыхъ легко достигать, но весьма непріятно видѣть. Потому-то удивительный нашъ Расинъ изображая въ прекрасныхъ стихахъ смерть Героя, исторгаетъ изъ сердца слезы тогда, какъ Шекеспиръ влача предъ глазами зрителей трупѣ, покрытый кровію и пылью, обезображенный багровыми знаками, возбуждаетъ горесть къ тяжкимъ стонамъ.
   Чтобъ разлить сладкое уныніе на одно сельское представленіе, то Пуссинъ помѣщаетъ въ отдаленіи гробъ съ нѣжною надписью: естественная и чувствительная мысль сія, не терзая души, оставляетъ въ ней пріятное, глубокое и несравненно продолжительное чувствованіе, нежели чрезмѣру сильныя впечатлѣнія, произведенныя могилами или висѣлицами, которыхъ ужасныя подражанія Агличане не страшатся помѣщать въ садахъ своихъ,
   

7. Но подражаніе то слабо и не прочно.

   Правило сіе столь неоспоримо, что всѣ искуства представляютъ весьма частые тому примѣры. Въ искуствѣ садовъ, коего правила еще такъ самопроизвольны, они умножены до излишества. Владѣльцы будучи больше богаты и расточительны нежели просвѣщены, слѣдуютъ планамъ всѣхъ извѣстныхъ въ Европѣ садовниковъ, и хотятъ изъ нѣсколькихъ деревѣ, водометовъ и камней, сотворить картины: но будучи несмысленны и жадны, они взгромождаютъ безъ выбора, составляютъ безъ вкуса и Соединяютъ въ одно мѣсто четыре части свѣта, чемъ въ маломъ видѣ представляютъ Хаосъ. Они снимаютъ съ точностію всѣ предметы, нужные имъ для украшенія тѣснаго ихъ мѣста; всѣ подробности вѣрны: но соединеній не правдоподобны; помѣщенія неправильны, оскорбляющія вкусъ и разумъ. Прискорбно видѣть, что всѣ тѣ усилія, издержки и старанія напрасны. Надмѣнный владѣлецъ требуетъ однако, чтобъ удивлялись его саду, который почитаетъ онъ новымъ и прекраснымъ, потому, что всѣ вѣки и всѣ страны способствовали къ его составленію. Онъ называетъ его непринужденнымъ, ибо для содѣлянія его какъ можно менѣе сходнымъ съ симегорическими садами, онъ свергнулъ иго всякаго согласія, отвергъ всѣ наставленія разсудка и своенравіе назвалъ дарованіемъ.
   Не удаляясь отъ Парижа, легко можно найти образцы странныхъ садовъ сего рода, гдѣ встрѣчаютъ чертоги, храмы, развалины, парки, пагоды, пирамиды, крѣпости, мѣльницы, статуи, словомъ все, выключая прекрасной зелени, чистыхъ водъ и мѣста. Признаюсь, что холодныя Нотровы красоты, хотя совсѣмъ некстати поставленныя на поляхъ и безъ образца въ природѣ, я предпочитаю гораздо болѣе отступленію воображеніе, смѣшивающаго вмѣстѣ безъ всякой связи всѣ разсѣянныя части превосходнаго въ природѣ и въ искуствахъ. Мнѣ ненужны тогда смѣшныя Калотовы карикатуры, когда я ищу картинѣ Рафаэловыхъ и Мишель-Анжелевыхъ
   

8. Бергему и Метцу внушала тьмы картинъ.

   Бергемъ, превосходный Пейзажистъ, родился въ Амстердамѣ. Природа, которую старался онъ узнавать и которую любилъ страстно и даже до изступленія, была его главною школою. Онъ перенесъ на полотно пріятные виды, какими окруженъ былъ въ дворцѣ Бентемскомъ, гдѣ жилъ онъ долго. Величайшее достоинство картинъ его состоитъ въ богатствѣ изобрѣтеній, въ пріятности, живости и въ точности цвѣтовъ.
   Метцъ былъ нестолько обильный какъ исполненный живости и прелести живописецъ. Картины его, весьма отыскиваемыя знатоками, стали дорогой цѣны, и должны дѣйствительно почитаться неоцѣненными.
   

9. Отъ узъ Калласовъ онъ, Сирвеновъ облегчалъ.

   Всѣмъ извѣстна мужественная и непримиримая Волтерова ненависть противъ гоненій. Доводить до отчаянія, посрамлять, низлагать утѣснителей; утѣшать, подавать помощь и защищать утѣсненныхъ, было, послѣ славы, первою страстію чувствительной и пламенной души его. Жертвы предразсудка, неправосудія и корысти повергались всегда въ его объятія, и онъ надѣлялъ ихъ всегда щедро своею силою, награждалъ деньгами и сочиненіями.
   Онъ преклонилъ народѣ къ общему участію въ Калласахъ и Сирвенѣ, сокрушилъ ихъ оковы, востановилъ ихъ честь и въ души ихъ излилъ по крайней мѣрѣ тѣ утѣшенія, какія они могли еще чувствовать въ самой ужасной пропасти бѣдствій.
   Не посреди городскаго разсѣянія жалость производитъ глубокія и продолжительныя впечатлѣнія. Оплакивая на театрѣ вымышленныя нещастія, въ вихрѣ общества остаются холодными къ самимъ существеннымъ бѣдствіямъ. Въ Парижѣ занимался бы Волтеръ больше желаніемъ нравиться, предался бы съ излишествомъ страсти умножать успѣхи свои и гораздо меньше бы смягчался. Въ Фернѣе, гдѣ онъ чаще бывалъ съ самимъ собою, а потому былъ чувствительнѣе и добрѣе, человѣколюбіе управляло имъ совершенно; онъ поддерживалъ человѣчество, возстановлялъ права его, и его гласъ отъ подножія Альповъ поражалъ цѣлую Францію. Колико несправедливыхъ постановленій онъ исправилъ! колико сокрушилъ вредныхъ предразсудковъ, уничтожилъ варварскихъ учрежденій! кто знаетъ, не ему ли обязаны, по крайней мѣрѣ отъ части, за тотъ прекрасный законѣ, которымъ возвращено достоинство человѣка свободнаго множеству нещастныхъ, доведенныхъ во многихъ областяхъ Государства до жалкаго состоянія невольниковъ? Однако, едва повѣритъ тому потомство, что справедливый и отеческой законъ сей, не вписанъ во всѣхъ Парламентахъ; ибо есть между ими такой, которой отвергаетъ крикѣ народа, гласѣ разсудка, природы и жалости. Но мысли сильныя, мужественныя и прямо полезныя людей съ дарованіями, наконецъ повелѣваютъ отечествомъ, а потомъ и вселенною управляютъ.
   Да не подумаютъ, чтобъ жертва принесенная мною великому человѣку, была дѣйствіемъ ослѣпленнаго восторга; будучи врагомъ всякаго изступленія, признаюсь, что я весьма удаленъ отъ того, чтобъ питать къ Волтеру то безпредѣльное, нѣжное и глубокое почтеніе, какое внушаютъ Корнелій, Расинѣ, а особливо Фенелонъ, соединявшіе въ себѣ съ превосходствомъ таланта чистосердечіе и откровенность добродѣтели: но еще гораздо того болѣе я удаленъ отъ безразсудной несправедливости, лишающей удивленія и признательности, должныхъ самому обильному, разнообразному блестящему и даже самому здравому, справедливому и полезному разуму, естьли бы онъ не былъ совращенъ ненавистью, внушаемой ему постановленіями, которыя бы онъ чтить долженствовалъ; соперничествами, которыхъ надлежало бы ему страшишься, и сатирами, которыя бы онъ презрѣть былъ долженъ.
   

10. Во мрачности дубравъ Гомеръ у Датчанъ пѣлъ.

   Превосходная поэма, Мессіада, поставляетъ Клопштока наряду съ величайшими эпическими Поэтами; а получаемыя имъ отъ Датскаго Правительства ободренія, дѣлаютъ сего великаго человѣка самаго Датчаниномъ, хотя онъ родился въ Кведлинбургѣ, въ Княжествѣ Галберштатскомъ. Симъ только средствомъ, Лудовикъ XIV, учинилъ столько иностранцевъ французами.
   

ПРИМѢЧАНІЯ
КО ВТОРОЙ ПѢСНИ.

1. Такъ вишня сладкая, сей Церазанской плодъ.

   Лукуллу приписываютъ славу, что онъ принесъ къ Римлянамъ вишневое дерево; сіе заблужденіе освящено въ сихъ прекрасныхъ стихахъ Аббата Делилля:
   
   Когда изъ Азіи Лукуллъ съ побѣдой вшелъ,
   На злато, мраморъ, мѣдь, весь Римъ съ восторгомъ зрѣлъ;
   Но мудрый болѣе той вишней любовался,
   Съ которою Лукуллъ въ тріумфѣ показался.
   Пepев. Александра Палицына
   
   Пробѣгая лѣса наши невозможно не убѣдиться, видя тамъ множество вишенъ, что сіе дерево не природное. Можетъ быть въ царствѣ Понтійскомъ, плодъ его былъ усовершенствованъ посредствомъ прививанія, и что Лукуллъ обогатилъ тѣмъ Римлянъ. Предки наши пребывая долгое время варварами и воинами, умѣли разрушать, и не радѣли о первомъ и самомъ щастливомъ искуствѣ, земледѣліи.
   

2. Равно Израильтянъ смолы душистый родъ.

   Плиній, въ главѣ IV, книги XII, своей Естественной Исторіи, дѣлаетъ подробное описаніе деревцу, производящему смолу и научаетъ способу его воспитывать. Жиды почитали его столь драгоцѣннымъ, что по ненависти къ Римлянамъ, прежде нежели они покорены были, старались всѣми силами истребить оное, и только одними побѣдами сіи послѣдніе могли сохранить его. Сколько крови пролито для завоеванія гораздо маловажнѣйшихъ вещей нежели полезное растѣніе! Деревцо, производящее Мекскую смолу тоже самое, о которомъ говоритъ Тацитъ.
   

3. Струяся въ тишинѣ Бландузскій ключъ играетъ.

   Тибурской источникѣ, прославляемый часто въ стихахъ Горація.
   

4. Чтобъ съ прахомъ друга былъ его прахъ положенъ.

   Съ тишиною на земли, Меценатъ, еще болѣе предавался своей страсти къ искуствамъ. Въ чертогѣ своемъ, въ Римѣ, а особливо въ прекрасномъ своемъ Тибурскомъ домѣ, онъ окружалъ себя всѣми тѣми, кои въ оныхъ съ успѣхомъ упражнялись Съ удовольствіемъ воображаетъ соединенныхъ въ прекраснѣйшіе сады во вселенной, Виргилія, Горація, Проперція, Полліона, Варія, Тибулла, то есть, величайшихъ Поэтовъ, произведенныхъ Римомъ, а съ ними такого философа каковъ Анцій, и такихъ Витій, каковы Корвиній, и Публиколла. Царствовавшее между толикимъ числомъ великихъ людей согласіе, можетъ быть, удивительнѣе еще и самаго ихъ соединенія.
   Свѣтъ единожды только наслаждался подобнымъ зрѣлищемъ, ибо нельзя сравнить гордаго Министра Лудовика XIII, покровительствовавшаго какъ властитель науки, съ любимцемъ Августа, которой какъ другъ лилѣялъ ихъ, а еще того менѣе ученыхъ безъ дара, льстившихъ Ришелье со всею подлостію, съ тѣми великими людьми, коихъ похвалы сдѣлали Мецената безсмертнымъ. Какія имена противуположить Проперцію, Тибуллу, Горацію, Виргилію? Одни имена Коллета Касенья, Боазроберта и Шапелена! Корнелій былъ современникомъ Ришелье; но онъ былъ слишкомъ гордъ для того, чтобъ быть наперстникомъ Министра, имѣвшаго слабость завидовать его славѣ, и чтобъ присоединишься къ людямъ неизвѣстнымъ и раболѣпнымъ.
   Остроумный, нѣжный, а больше чувствительный Меценатъ, соѣралъ въ своихъ садахъ лучшія произведѣнія всѣхъ искуствъ; и мѣста, прежде дикія, какъ Тибуръ, болотныя, скучныя и нездоровыя по причинѣ гробовъ, ихъ покрывавшихъ, стали подобны представленной Виргиліемъ восхитительной картинѣ полей Елисейскихъ. Природа никогда неухищренная а всегда украшенная, одушевляла больше тамъ чувство, а чувство придавало новыя прелести природѣ. Въ недрахъ ее, посреди своихъ рощей, Меценатъ желалъ быть погребенъ подлѣ Горація, коего прахъ онъ собралъ и гробъ оросилъ слезами.
   Мужи ученые, не наперстники, но друзья Меценатовъ, потому, что въ прекрасные дни Рима, никто не почиталъ себя довольно для того великимъ, чтобъ покровительствовать таланты, друзья Меценатовы, охотно прославляли его имя, и предавали безсмертію питаемыя къ нему ихъ чувствованія. Рабиній посвятилъ ему свое твореніе о Садахъ; Виргилій свои Георгики; Горацій и Проперцій приписали ему многія изъ своихъ Поэмъ: и Педонъ, въ одной Елегіи, которая намъ осталась, оплакалъ смерть его. Меценатъ чтилъ искуства, а искуства прославили Мецената.
   

5. Съ небольшей славою богатства расточаютъ.

   Уваженіе какимъ Кардиналы наслаждаются въ Римѣ, безпрестанное ихъ пребываніе между древними памятниками и новѣйшими превосходными произведеніями, возвышаютъ ихъ душу, и внушаютъ имъ чувствованіе и любовь къ искуствамъ. Естьли они, можетъ быть, слишкомъ удаляются отъ простоты апостольской и отъ путей Святаго Карла Боромея, то по крайней мѣрѣ не на прихоти роскоши они расточаютъ свои богатства. Они употребляютъ ихъ по истиннѣ съ благородной щедростію, и принуждаютъ чтить ее даже и тѣхъ, которые болѣе всѣхъ готовы осуждать ихъ! Безсомнѣнія, поступили бы они лучше, питая бѣдныхъ и давая примѣръ христіянской любви, нежели созидать чертоги, покрывать ихъ стѣны картинами обогащать ихъ статьями: но гораздо величественнѣе, гораздо прекрасѣе собирать произведенія великихъ талантовъ, награждать щедро художниковъ и присоединять имя свое ко славѣ искуствъ, чѣмъ въ безъизвѣстности содержать въ столицѣ тунеядцовъ и украшать тамъ чуждыя дамы съ раззорительнымъ великолѣпіемъ, проводить дни безъ всякой пользы, а можетъ быть, и безъ истинныхъ удовольствій. Какъ бы щастливъ былъ свѣтъ, естьлибъ богатые не для разврата сближались, и когда бы не старащали они источниковъ злата отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ они протекать долженствуютъ.
   

6. Еще несмѣлый Нотръ, но полный превосходства.

   Нотръ превосходный въ искуствѣ совершенно почти до него оставленномъ, пріобрѣлъ должную себѣ славу. Его чертежи, хотя занятые у Италіагцевъ, показались столь новыми, обширными и прекрасными, что цѣлая Европа ихъ приняла. Но о)ъ только сдѣлалъ перемѣнчивѣе правильность до того уже введенную Цвѣтники его лучше устроенные, его бесѣдки съ большимъ искуствомъ расположенныя, его парки благороднѣйшій видъ получившіе, никогда не удалялись отъ симетріи. Ее почитали нужною, потому, что Нотръ не могъ перестать быть Геометромъ и сдѣлаться живописцемъ; почему съ искуствомъ садовъ случилось тоже, что и со всѣми изящными искуствами; громкая молва художника остановляла почти всегда ихъ. успѣхи 5 ибо помѣрѣ таланта изобрѣтателя, ограничивали самое искуства.
   

7. Онъ планы сочинялъ, картинъ же никогда.

   Можетъ быть- сей упрекъ покажется любителямъ чадовъ симетрическихъ слишкомъ колкимъ; однако онъ справедливъ. Пусть они скажутъ мнѣ, естьли хотя одинъ садъ изъ всѣхъ садовъ Нотровыхъ, а ихъ весьма довольно, такой, гдѣ бы живописецъ захотѣлъ искать нѣжныхъ зрѣлищъ и пріятныхъ дѣйствій, куда Поэтъ приходилъ бы одушевляться? Краски бы однихъ высохли, воображеніе другихъ не возпламенилось бы посреди сихъ хладныхъ и прекрасныхъ составленій. Не взирая однако на сіе примѣчаніе, я почитаю Нотра величайшимъ художникомъ; но я удивляюсь ему въ саду Гюльерійскомъ, а не въ тѣхъ, которые сравнялъ онъ около замковъ. Въ Парижѣ поступилъ онъ такъ, какъ ему поступить надлежало. Предположивъ соединить въ обширномъ огражденіи всѣхъ гражданъ и иностранцевъ всѣхъ земель, онъ правъ, что употребилъ правильные виды, и составилъ цѣлое, обнять удобное. Онъ не могъ, да и не долженъ былъ плѣнять перемѣнчивостію, а потому чувствовалъ необходимость поражать величествомъ и простотою пространства, останавливать красотою громадъ, удивлять богатствомъ и пышностью украшеній. Онъ желалъ и успѣлъ воздвигнуть изъ деревъ великолѣпный храмъ; изваяніе украсило его; блескъ посѣщающихъ величественные сіи своды, дѣлается также весьма свойственною какъ и самою привлекательною частію сего зрѣлища, поистнѣ единственнаго. Нотръ полагалъ, что они привлекутся туда любопытствомъ и тщеславіемъ, что всякой захочетъ видѣть и что почти всѣ пожелаютъ быть видимы: онъ помышлялъ также о томъ, что надлежало и для нравовъ; онъ открылъ длинныя прямолинейныя свои аллеи и сдѣлалъ ихъ одна другой соотвѣтствующими; онъ повѣсилъ потолоки изъ зелени, умѣрилъ жаръ солнца, не отнимая совсѣмъ его свѣта и не хотѣлъ ничего совершенно сокрыть отъ взоровъ.
   Когда Нотръ произволъ въ дѣйство сію простую и высокую мысль, онъ думалъ, что изобрѣтенный имъ родъ былъ одинъ справедливый. Его почитатели участвовали въ заблужденіи его, и можетъ быть родили оное. Восхищенные Тюльерійскими красотами, они старались перенести ихъ въ поля_свои. Они стѣснили великими издержками обширныя мѣста, окружа ихъ стѣнами; насадили пространныя, прямыя и единообразныя аллеи, которыя стали длинными и скучными пустынями; возвысили огромныя терассы, и обременили ихъ грубыми статуями; они пустили воды безъ величества, устроили водоемы безъ всякаго украшенія, и кончили тѣмъ, что окружили себя обломками, скукою и уныніемъ.
   Между тѣмъ, какъ Нотръ заключалъ и ограждалъ воды, лишалъ деревья вѣтьвей и листьевъ, терзалъ по правиламъ, раздиралъ около ихъ землю со всѣмъ великолѣпіемъ и исторгалъ у всѣхъ восторги предъ красотами часто ложными потому, что онѣ были не у мѣста, они оставляли празднымъ Дюфренея, имѣвшаго настоящій даръ садовъ какъ равно въ комедіи.
   

8. И предковъ образы французамъ представляетъ.

   Сія мысль неновая. Титонъ дю Тиллетъ предложилъ, какъ извѣстно, опредѣлить мѣсто посреди котораго возвышалася бы гора, Парнасъ французской, называемая. Онъ напечаталъ для того рисунки, памятникъ его славы и стыда народа, не принявшаго великаго сего изобрѣтенія. Его упрекали въ мечтательности. Дѣйствительно будетъ такимъ, когда осмѣлится въ нѣкоторыхъ странахъ и въ нѣкоторые вѣки мыслить какъ человѣкъ великой.
   

ПРИМѢЧАНІЯ
КЪ ТРЕТЕЙ ПѢСНИ.

1. Монарха слабаго тиранъ и бичь народный.

   Ришелье, которому такъ удивлялись и коего такъ превозносили, не столь бы знамѣнитъ былъ, естьли бъ былъ добродѣтельнѣе. Дарованія его были обширны, но онъ былъ и свойства пламеннаго, непоколебимаго и самовластнаго, дозволявшаго ему на все осмѣлиться: ибо онъ соединялъ твердость съ мужествомъ: онъ побѣждалъ всѣ препятствія, удивляя разумы. Онъ достигалъ ко всему скорѣе, все сокращалъ, не потому, чтобы избиралъ средства человѣка добродѣтельнаго, но предпочитая тѣ, какія казались ему удобнѣе и надежнѣе. Какъ Александръ, онъ не распутывалъ, но разсѣкалъ узлы; а сіи узлы составляли часто головы. Будучи слишкомъ справедливъ, чтобы скрывать великія его качества, я бы изобразилъ ихъ, естьли бъ исторія, а особливо обширное собраніе рѣчей академическихъ, не довольно уже прославили ихъ. Я удовольствовался бы тѣмъ, чтобъ въ немногихъ строкахъ собралъ упреки, какіе потомство въ правѣ сдѣлать ему.
   Загляни въ царствованіе Лудовика XIII, въ опытѣ о нравахъ и разумѣ народовъ, Г. Волтера; собери всѣ дѣла до Ришелье касающіяся; послѣднѣе, самое маловажное изъ нихъ, подастъ вамъ справедливое понятіе о его характерѣ.
   Осудивши Сенкмара, и добродѣтельнаго Ту, невиннаго соучастника его, на смерть, Кардиналъ велѣлъ нести себя въ Парижъ на плечахъ его стражи, въ убранной комнатѣ въ которой могли помѣститься подлѣ его кровати для человѣка. Стрижи его смѣнялись, сбивали часть стѣнъ, чтобъ онъ могъ спокойнѣе входить въ города. Такимъ образомъ шелъ онъ умереть въ Парижѣ, оставивъ Короля, довольнаго тѣмъ, что его лишился и приведеннаго въ замѣшательство отъ того, что сталъ владыкою.
   Не причиняя столько безпокойства, сей Министръ, естьлибъ былъ менѣе высокомѣренъ, могъ бы оставить стѣны въ цѣлости и велѣть себя нести въ городскія вороты: онъ могъ бы также удерживать Вельможъ, людей сильныхъ и народѣ въ границахъ должности, не наполняя бастиліи и всѣхъ темницъ Королевства, не воздвигая эшафотовъ въ главныхъ городахъ, не умерщвляя рукою палачей, столь знатнаго числа людей знаменитыхъ, изъ моихъ одни были невинны, а другіе могли прощены быть, или по крайней мѣрѣ осуждены на легкое наказаніе безъ малѣйшей опасности для Государства. Онъ могъ не угнетать Королевской фамиліи, не изгонять вдовы Генриха IV, матери его Короля, его благотворительницы, претерпѣвавшей въ Колонѣ недостатокъ, часто въ самомъ нужномъ, гдѣ она скончала бѣдственные дни свои; не заключать сына великаго Генриха, Кесаря де Вандома, великаго Пріора, въ Винсенскомъ замкѣ, коего стѣны разломалъ Лудовикъ XVI; не доводить царствовавшей и Королевы до постыдной необходимости, или до послѣдней слабости объявить себя предъ цѣлымъ совѣтомъ, виновною въ томъ, чего она не дѣлала. Наконецъ, онъ могъ, ибо изъ примѣчанія не должно сочинять книги, быть великимъ безъ жестокости, произвесть въ дѣйство намѣренія души великой, глубокомысленной и обширной, не употребляя средствѣ насильственныхъ и жестокихъ, и не заставлять ненависть и ужасѣ соединиться для удивленія. Онъ имѣлъ все, кромѣ терпѣнія и человѣколюбія. Его память безсмертна; подобно Силлѣ, онъ будетъ удивлять и устрашать отдаленнѣйшее потомство.
   Величайшее зло, сдѣланное имъ Франціи и болѣе всего нужное исправить, есть то, что онъ похитилъ помѣщиковъ отъ земель ихъ. Съ тѣхъ порѣ, какъ они перестали жить на нихъ, города стали гораздо развратнѣе, поля несравненно скуднѣе.
   Нельзя также не привести словѣ Лудовика XIII, несравненно ужаснѣйшихъ изрѣченія Вителлія. Извѣстно, что онъ всегда называлъ Сенкмара Любезный другъ: когда часъ казни сего нещастнаго пришелъ, Король посмотрѣвъ на часы, сказалъ: Я думаю, въ эту минуту любезный другъ гораздо морщится, холодная сія жестокость омерзительнѣе и самаго преступленія.
   

2. Ихъ Ангеловъ благихъ опять ты возврати.

   Генрихъ IV, почитавшій качество дворянина за самое лучшее его достоинство, не любилъ, чтобъ владѣльцы оставляли свои земли для безполезнаго приращенія двора его; онъ смѣялся надъ тѣми, которые, какъ онъ говаривалъ, носили на себѣ лѣса и мѣльницы, чтобъ нѣсколько дней блестѣть около него.
   

3. Гдѣ сердцу все твердитъ: тамъ нашихъ предковъ прахъ.

   Когда вкусъ къ простымъ и прямымъ удовольствіямъ притупится, когда перестаютъ чувствовать прелести невинности, деревни теряютъ для насъ свои пріятности и когда оставляютъ жилище отцевъ своихъ, тогда чувство нравственности слабѣетъ еще скорѣе нежели чувство естественное; для возбужденія сего потребны только питательная пища, крѣпкія напитки; но когда перьвое огрубѣетъ, то оно не иначе исправляется, какъ посредствомъ сильныхъ впечатлѣній, искуственныхъ наслажденій, движеніемъ и внезапной перемѣной предметовъ. Тогда народы упадаютъ; безпокойство и скука становятся всегдашнимъ положеніемъ богатыхъ; не быть съ самимъ собою бываетъ вѣчною для нихъ нуждою; всѣ ихъ старанія къ тому клонятся, чтобы толпиться въ городахъ, съ коими вмѣстѣ послѣдуетъ въ нихъ забвеніе нравовъ; презрѣніе правилѣ, всѣ страсти раждаемыя безпорядкомъ общества, недостаткомъ честныхъ упражненій и истинныхъ выгодѣ. Равновѣсіе между разными состояніями народа рушится; необходимыя связи изчезаютъ, а постыдныя заступаютъ ихъ мѣсто; богатые развращаются своимъ богатствомъ, а бѣдные своего нищетою; порокъ и нещастіе, уныніе и угрызенія совѣсти становятся наконецъ общею участью. Чѣмъ помочь злу сему? единымъ возвращеніемъ нравовъ тѣхъ временъ, когда человѣкъ жилъ простѣе и благополучнѣе.
   

4. Увы! Грессетъ свое окончилъ бытіе.

   Я писалъ дѣйствительно сіи стихи въ маленькомъ строеніи, называемомъ Ермитажъ, поставленномъ въ самомъ уединенномъ мѣстѣ садовъ моихъ, когда принесли ко мнѣ вѣдомости, возвѣстившія о смерти Грессета; увлеченный чувствованіемъ, рожденнымъ во мнѣ сею печальною и странною встрѣчею, я хотѣлъ предать его памяти и бросить нѣсколько цвѣтовъ на гробъ одного изъ любезнѣйшихъ стихотворцевъ, коего достоинство особенно чувствуютъ души нѣжныя.
   

5. На кроху ладона хвалъ смертныхъ промѣнялъ.

   Сіи слова почти тѣже, что Волтеръ написалъ къ Ваньеру, Секретарю своему за нѣсколько минутѣ до своей смерти. Какое глубокое чувство придаютъ имъ обстоятельство и человѣкъ, у коего они исторглись.
   Слава бываетъ, безъ сомнѣнія, величайшимъ благомъ, когда она служитъ наградою произведеніямъ великаго дарованія или цѣною великихъ добродѣтелей; она свидѣтельствуетъ посланіе тѣхъ, кои родились управлять умами и производишь на землѣ щастливыя перемѣны; но она бываетъ величайшимъ зломъ, или лучше сказать, она ни что иное есть какъ одна знаменитость, похищающая ее имя, и лишаетъ насъ самихъ и другихъ покоя; когда злоупотребляя власть свою, она становится гибельною, разрушаетъ полезныя мнѣнія, низпровергаетъ нужныя правила, жертвуетъ добродѣтелью насмѣшкѣ, нарушаетъ порядокъ и ускоряетъ поврежденіе нравовъ уничтоженіемъ всякаго обузданія.
   Волтеръ былъ, можетъ быть, самый удивительный человѣкъ, какого свѣтъ когда-либо произвесть могъ, и онъ родился въ самое благопріятное время для своего дарованія: все было создано, все было для него пріуготовлено; онъ все распространилъ, все просвѣтилъ, все украсилъ.
   

ПРИМѢЧАНІЯ
КЪ ЧЕТВЕРТОЙ ПѢСНИ.

1. И долгомъ чтя стенать, въ томъ щастье полагаютъ.

   Сенфонское Аббатство, принадлежащее Бернардинцамъ, лежитъ въ Бурбонѣ, въ мѣстахъ болотистыхъ и почти безплодныхъ: окружающія его горы совершенна почти покрь ты лѣсами, и взоръ тамъ останавливается на песчаной равнинѣ, пересѣкаемой рѣкою, едва имѣющей теченіе. Нѣсколько прудовъ, совсѣмъ безъ движенія, вмѣсто того, чтобы оживить сіе зрѣлище, придаютъ ему еще болѣе тишины и мрачности.
   Герцогъ Бурбонской счелъ сіе мѣсто удобнымъ для уединенія святыхъ Анахоретовъ, основалъ тамъ монастырь. Строгость, можетъ быть выше мѣры, введенная съ первыми монашескими учрежденіями, не долго сохранялась въ Сенфонскомъ Аббатствѣ, какъ и въ другихъ домахъ сего ордена, и послабленіе столь же чрезмѣрное какъ и начальная ревность, вкралась туда. Евстафій де Бофоръ, который въ 17 вѣкѣ былъ въ немъ первенствующимъ Аббатомъ, хотѣлъ исправить его; но онъ могъ достигнуть къ тому однимъ только позволеніемъ, даннымъ монахамъ итти въ другіе монастыри, весьма отступившіе отъ первоначальнаго постановленія. Молва о его добродѣтеляхъ; великое пріуготовленіе покаянія, поражающее воображеніе пламенное, призывающее равно людей виновныхъ и набожныхъ, привлекли къ нему великое число новообращенныхъ: онъ покорилъ ихъ началу изумляющему разумъ, можетъ быть осуждающему оное со трепетомъ. Однако онъ не можетъ не одобрить царствующей въ семъ гостепріимномъ домѣ любви и щедрости. Имѣя меньше двадцати тысячъ ливровъ доходу, Аббатство сіе питаетъ болѣе ста сорока человѣкъ тамъ живущихъ, изливаетъ въ бѣдные сосѣдственные сѣмейства великія милостыни, и печется трое сутокъ о тѣхъ, кои пожелаютъ пробыть въ немъ. Должно замѣтишь, что сіи монахи, коихъ строгость кажется, превышаетъ слабость человѣческую, находятъ, съ избыткомъ приверженцовъ и одни они сохраняютъ свѣтлыя лицы, показывающія покой души ихъ.
   Философія востающая противъ всякаго чрезмѣрнаго излишества, желала бы, чтобъ уничтожили или по крайней мѣрѣ облегчили правило, которое кажется ей быть слишкомъ строгимъ; однако, естьли размыслить о толикихъ немощахъ душевныхъ и тѣлесныхъ, коимъ люди подвержены то она должна позволить всѣ, монастырскія постановленія, а осуждать только безрассудные обѣты, которые дѣлаютъ выборѣ непремѣннымъ.
   Одно изъ правилѣ Св. Бернарда состояло въ томѣ, чтобъ всѣ свои монастыри строить на влажныхъ и болотистыхъ мѣстахъ, и чтобъ монахи, страдая чаще болѣзнями, имѣли всегда предъ собою образъ смерти. Сія странная и варварская мысль въ человѣкѣ обширнѣйшаго дарованія, (ибо не льзя сего отнять у того, который изъ мрачности монастыря, единой силою слова, управлялъ главами церкви, народами и Государями, и который такъ сказать, слилъ Европу съ Азіею); сія мысль, говорю я, доказываетъ, что нѣтъ такой мысли, какъ бы она безразсудна ни была, которая не могла-бы притти въ голову человѣка великаго, и чтобъ она не была принята великимъ числомъ его обожателей.
   

2. И Леонида и Сильвандра, Селадона.

   Повѣсть обѣ Астреѣ, твореніе воображенія нѣжнаго, замысловатаго и чувствительнаго, столь же у французовъ прославила берега Линью ккіе, какъ Греческіе стихотворцы долину Темпейскую. Сіи пріятныя мечты доказываютъ, что естьли кроткіе нравы и непорочныя чувствованія не суть удѣломъ людей соединенныхъ въ большія общества, то по крайней мѣрѣ изображеніе оныхъ всегда имъ любезно При всѣмъ своемъ развращеніи, они не перестанутъ любить изображенія сельской жизни, невинной и спокойной, и всегда взираютъ на нее съ любовію и сожалѣніемъ.
   Гоноре д,Урфе, творецъ пастушеской сей повѣсти, отъ части растянутой, но наполненной прелестными представленіями, произошелъ изъ знатнаго дому страны Форезской.
   

3. Онъ чаетъ слышать здѣсь стенанья безконечны.

   Между множествомъ примѣровъ о царствѣ привидѣній, Сицилійское болѣе всѣхъ поражаетъ ими. Сія чудная земля по удивительной ея разнообразности и по силѣ ея противуположностей, представляетъ, въ немногихъ разстояніяхъ, самыя прекрасныя мѣста и ужаснѣйшія пустыни. Въ однихъ, воображеніе, подобно природѣ улыбающейся, заставило вздыхать и пѣть щастливыхъ пастуховъ, помѣстило пребываніе тѣней праведныхъ, которыя въ прохладѣ ротъ, на берегахъ свѣтлыхъ источниковъ, на благовонныхъ дернахъ, наслаждаются вѣчнымъ блаженствомъ. Въ другихъ мѣстахъ ужасныхъ, подобно Вулканамъ освѣщающимъ ихъ тусклыми огнями, или печальныхъ, мрачныхъ, безмолвныхъ какъ озера, коихъ тлѣтворныя пары разносятъ болѣзни и смерть, оно произвело гнусныхъ Циклоновъ, сотворило страшный адѣ, вмѣщающій въ себѣ всѣ казни.
   Легко замѣтить, что только въ мѣстахъ, лишенныхъ долгое время благотворнаго дѣйствія прекраснаго неба, гдѣ земля непокорная, съ трудомъ и болію раждаетъ, возникли самыя пагубныя суевѣрія, нелѣпыя басни и постыднѣйшія страхи. Туда-то приходятъ мертвецы обремененныя оковами, покрытыя рубищами; тамъ устрашаютъ привидѣнія, ужасъ. изобрѣтаетъ каждую ночь самыя смѣшныя, и жалкія повѣсти, а обманѣ утверждаетъ призраки страха; равно какъ только въ земляхъ изобильныхъ, посреди пріятныхъ полей, веселіе царствуетъ съ надеждой, воздухѣ наполняется пѣснями землепашцевъ, и трудъ награждается удовольствіемъ. Иногда стоитъ лишь сойти съ горы, чтобы увидѣть поразительное несходства во нравахъ у подошвы горы Юры ты найдешь плодоносныя долины, деревья отягченныя плодами, обширные и богатые луга и знатныя многочисленныя селы. Сѣмейства, населяющія ихъ добронравны и спокойны, незнаютъ почти ссоръ, наслаждаются безъ зависти и жалости, и умѣютъ доставать себѣ забавы легкія и часто необходимыя. Каждое стадо повинуется голосу свирѣли, каждый пастухъ повторяетъ пѣсни, иногда замысловатыя, но всегда невинныя, сочиненныя по нарѣчію той земли, гдѣ оно нѣжно и пріятно: и во всякой деревни, играющій на волынкѣ, заставляетъ въ праздничные дни плясать мальчиковъ и дѣвочекъ къ удовольствію ихъ родителей. Живущіе на горахъ, несравненно грубѣе, хотя хитрѣе, и досужнѣе, не имѣютъ такого богатства, а и того менѣе такихъ нравовъ; они жестоки, важны, жадны, а особливо завистливы.
   

4. Творятъ и прелесть чувствъ и роскошь всю природы.

   Нѣтъ ничего легче, какъ украшать съ пріятностію опушки и аллеи рощей; для сего нужно только перенесть изъ лѣсовъ кустарники, равно плѣняющія прекрасными цвѣтами и блестящими плодами. Къ тому служатъ дикія яблони, благовонныя акаціи, бузинныя кусты, коихъ кисти блещутъ бѣлизною снѣга, а послѣдующія имъ ягоды имѣютъ сильный алый цвѣтъ рубиновъ; цѣвошникъ, который блеститъ осенью пурпуромъ поверьхъ изумрудной сѣточки: рябина, которой листы и кисти украшаютъ поперемѣнно всѣ времена года и множество птицъ привлекаютъ; наконецъ, всѣ тѣ деревца, кустарники и кусты, которыми природа надѣляетъ насъ. Мы не радѣемъ о нихъ, мы даже ихъ не знаемъ, или выписываемъ изъ далека, и весьма дорого покупаемъ у садовниковъ, продающихъ намъ ихъ за весьма рѣдкія и драгоцѣнныя, между тѣмъ какъ они растутъ около насъ въ изобиліи. Съ терпѣніемъ и вкусомъ гораздо больше можно сдѣлать, нежели съ большими деньгами а съ малымъ раченіемъ: но богатые большею частію почитаютъ несравненно удобнѣе приказывать и платишь, нежели соображать и мыслить; они желаютъ лучше все сдѣлать легкимъ, скорымъ и насильственнымъ образомъ, чѣмъ наслаждаться медлительнѣе и щастливѣе, употребляя въ дѣйство свой разумъ.
   

5. Почтитъ съ Виргиліемъ и Попіемъ вашъ долъ.

   Аббатѣ Делиль, переводчикѣ Попія и Виргилія, переносилъ часто ихъ красоты въ свои стихи, а нерѣдко придавалъ имъ еще болѣе блеска своими цвѣтами. Сіи три Стихотворца имѣютъ неоспоримыя права на удивленіе и благодарность, которыя помѣстятъ ихъ, какъ божества покровительствующія, въ садахъ любителей нѣжныхъ и чувствительныхъ.
   Попій, нетокмо подалъ въ прекрасныхъ стихахъ правила въ искуствѣ садовъ, но еще сотворилъ самъ такой, коего онъ по чрезвычайной скромности, называлъ лучшимъ своимъ произведеніемъ и коимъ онъ болѣе всего гордился. Въ тѣсномъ пространствѣ пяти десятинъ, онъ представилъ перьвый, а можетъ быть и самый удачный образецъ, какъ составлять сады, естественнѣе и красивѣе тѣхъ, которымъ Агличане послѣдуютъ. Можетъ быть онъ сдѣлалъ еще болѣе и воспламенилъ духъ и образовалъ вкусъ славнаго Кента. По крайней мѣрѣ очевидно, что рисунки садовъ Каргоя-Гауеза, принадлежащіе Гэльскому Принцу, здѣланы были въ подражаніе садовъ Попія, что въ Твикенгамѣ. Поезія есть небесный огнь, одушевляющій всѣ изящныя науки.
   

6. Награда слабая, тебѣ, о! другъ сердецъ.

   Чѣмъ больше извѣстные творцы пріобрѣтаютъ новаго, рѣшительнаго и отличнаго таланта, тѣмъ болѣе кажется потребна для другихъ твердость, для смѣлѣйшаго имъ возданія справедливости. Горестная сія Истинна подтверждается многими опытами, чему не страшуся привести новое доказательство. Г. Рушеръ, послѣ того, какъ былъ принять съ удивленіемъ и восхищеніемъ людьми наиболѣе извѣстными въ учености, послѣ того, какъ возвѣстили о немъ во Франціи, въ цѣлой Европѣ, съ иступленіемъ, до излишества можетъ быть доведеннаго, кажется, сталъ менѣе дорога для славы. Какъ будто бы заговорѣ составился противъ его таланта, и что тѣ самые голоса, которые возвысились для опредѣленія ему заслуженной имъ славы, соединились теперь, призываютъ другихъ и силятся истребить тѣ мнѣнія, которыхъ утвержденію они сами способствовали. Сіе противорѣчіе легко объяснить: но здѣсь не мѣсто тому, а еще того менѣе, чтобъ разбирать стихотворческій даръ Г. Рушера. Довольно, естьли я повторю только то, что они сами признать принужденными были.
   Г. Рушеръ, Науку составленія стиховъ нашихъ, сдѣлалъ ученѣе и вѣрнѣе; онъ возвелъ нашу поэзію на такую степень совершенства, до которой достигнуть едва бы могла она и обогатилъ ее выраженіями, удачно имъ самимъ составленными, или къ стати занятыми изъ священныхъ книгъ или у народовъ чужеземныхъ; наконецъ онъ сдѣлалъ смѣлою, до тово слишкомъ робкую, Поэзію. Однако, странною судьбою, Г. Рушеръ подобенъ тѣмъ основателямъ, которыхъ многочисленные приверженцы остаются въ неизвѣстности; въ тайнѣ учатся ему со всѣмъ тщаніемъ, и больше нежели подражая, присвоиваютъ безъ всякой осторожности его богатства и бъ тоже время со всей несправедливостію и неумѣренностію охуждаютъ его стихи, которымъ Буало и Расинъ болѣе отдали бы справедливости; но равно Расину, Рушеръ будетъ отмщенъ своими еще современниками, а особливо потомствомъ.
   

ПРИМѢЧАНІЯ
КЪ ПЯТОЙ ПѢСНИ.

1. Онъ съ Уателитомъ мнитъ, а паче разсуждаетъ.

   Не должно смѣшивать Г. Уатели, творца Англинскаго о Теоріи новыхъ садовъ, съ Г. Вателетомъ, члена Академіи французской, котораго смерть похитила у наукъ, художествѣ и дружества. Первый сочинилъ свою книгу послѣ многаго размышленія; его правила равно глубокомысленны какъ и вѣрны. Прилагая метафизику къ искуству садовъ, онъ сдѣлалъ изъ сего искуства такую науку, которая научаетъ человѣка нетокмо созидать обширныя картины, но еще познавать власть внѣшнихъ предметовъ надъ душею, и которая, посредствомъ расположенія земель, дѣлаетъ его, такъ сказать, полнымъ властителемъ надъ чувствами и мыслями. Его книга есть Поэзія искуства садовъ, научающая, подобно Аристотелевой, восходить къ причинамъ сильныхъ ощущеній и производить великія дѣйствія; но равно какъ тому философу, потребны и ему ученики съ отличными способностями.
   Г. Вателетъ писалъ также о садахъ; творенія его показываютъ человѣка любезнаго, видѣвшаго все съ разсудкомъ, и научающаго сочинять легко и пріятно.
   

2. Секольда, Мунсера послѣдователи днесь.

   Мунсгръ, одинъ изъ знамѣнитѣйшихъ учениковъ Лютера, присоединилъ къ себѣ Секольда, и сталъ начальникомъ Анабаптистовъ. Извѣстно, какимъ излишествамъ предались сначала сіи расколы; но послѣдователи загладили жестокости своихъ предшественниковъ. Свирѣпые львы стали кроткими агнцами; Анабаптисты не имѣя теперь иной науки кромѣ книгѣ священныхъ и другаго искуства, кромѣ землепашества, сдѣлались хорошими отцами, превосходными супругами, нѣжными сыновьями и друзьями постоянными; наслаждаются всѣми пріятностями жизни, и исполняютъ всѣ добродѣтели Патріаршеской жизни. Большая часть изъ нихъ плѣняютъ и удивляютъ здравымъ своимъ разсудкомъ; они всего болѣе поселились въ Монбельярѣ, въ Порентурѣ и въ Альзасѣ; они упражняются тамъ въ земледѣліи съ такимъ тщаніемъ, которое имъ однимъ свойственно; подъ ихъ руками, степи, болота и скалы оплодотворяются, и полѣ Анабаптиста между всѣми другими узнать можно. Особливо способны они давать направленіе водамъ, отвращать ихъ наводненія, принуждать ихъ къ изобилію во всѣхъ мѣстахъ, куда они ихъ провождаютъ, или не вредить тамъ откуда отклоняютъ. Буду и простосердерчными и добрыми, они имѣютъ нравы добродѣтельныхъ Троглодитовъ, и достойны также пера Монтескюева для Noписанія ихъ.
   

5. О добрый Лагаре! о сирыхъ щедрый другъ!

   Имя Лагаре есть одно изъ тѣхъ, о которыхъ весьма часто вспоминаютъ и всегда съ чувствомъ, нѣжностію и глубокимъ и священнымъ почтеніемъ. Лагаре былъ самый прекрасный и превосходный образецъ добродѣтели, и имѣлъ достойнаго ея и себя живописца. Щастливый образецъ и живописецъ! нешокмо останутся они на всегда въ памяти человѣковъ, но привлекутъ взоры Божества.
   

4. Представитъ Леопольдъ народамъ твой вЬнецъ.

   Чтобъ управлять хорошо, довольно души чувствительной, здраваго разсудка и безмѣрной любви къ порядку, для Государя нѣсколькихъ областей; онъ можетъ все самъ собою видѣть, сохранить и усовершенствовать. Онъ подобенъ отцу многочисленнаго сѣмейства, котораго всѣ дѣти пекутся другъ о другѣ, вспомоществуютъ взаимно, и многіе изъ коихъ могутъ просвѣщать его. Для содѣланія своихъ подданныхъ щастливыми ему нужна, такъ сказать, одна его воля, а чтобъ сдѣлаться великимъ, ему стоитъ быть добрымъ и справедливымъ. Леопольдъ былъ таковъ и Леопольдъ безсмертенъ; народъ желаетъ любить и гордится именемъ своихъ Государей.
   

5. И тѣмъ Героевъ вновь во свѣтъ приготовляли.

   Великія имена, и какого еще больше какъ имя Волтерово, заслуживаютъ глубокаго почтенія; но нравственность народная должна быть еще болѣе уважаема; унижать-же Героевъ отечества и предавать посмѣянію предметы справедливаго его почитанія, значитъ, быть преступникомъ противъ величества народнаго: заставлять народъ смѣяться тогда, какъ онъ долженъ удивляться и обожать, есть тоже, что и научать его издѣваться надъ всѣми правилами, презирать мнѣніе, не уважать славы, лишаться почтенія другихъ народовъ и съ лишеніемъ онаго понизить свое возвышеніе, потерять власть свою и погубить свои нравы.
   Воздвигнемъ вѣчные памятники удивленія и благодарности пѣвцу Генриха; но отдавая справедливость прелестямъ, игривости слога, очаровательному таланту великаго стихотворца, обратившаго въ поруганіе Орлеанскую дѣвицу и отнявшаго у Епопеи единственный предметѣ по истиннѣ Епическій, какой только исторія Франціи могла ему представить, откажемъ ему безъ всякаго опасенія въ почтеніи къ такому творенію, которое должно было причинить угрызеніе совѣсти творцу онаго, или паче возстенаемъ о слабости отъ которой первѣйшіе даже умы не исключаются, препятствующей пожертвовать обольщающею ихъ мыслію, и презрѣть успѣхѣ, хотя порочный, но болѣе блистательный и несомнѣнный.
   Жанъ д'Аркѣ, родилась въ Домреми, близь Вокулера, что въ Лоренѣ. Она заслужила по всей справедливости заступить первое мѣсто между людьми прославившими страну, произведшую толико мужей знаменитыхъ.
   

6. Свой темный родъ, они включили въ родъ почтенный.

   Франсоа де Шевертъ родился въ Вердунѣ 21 февраля 1695 года; изъ простаго солдата онъ дослужился до Генералъ-Лейтенанта. О его жизни можно прочесть въ словарѣ знаменитыхъ мужей, въ которомъ однако забыли сказать о побѣдѣ при Лутцербергѣ, его мужествомъ и распоряженіемъ одерженной, и послѣ которой Принцъ Субизъ получилъ жезлъ фельдмаршала Франціи. Шевертъ умеръ въ Парижѣ 24 Генваря 1769.
   Авраамъ Фабертъ родился въ Метцѣ; онъ былъ сынѣ книгопродавца. Отецъ его гото'вилъ его въ стряпчіе, но онъ опасался судей, страхѣ оправданный цошомъ Кашинатомъ, записался самъ въ военную службу, гдѣ онъ такъ прославился, что народѣ, готовый всегда вѣрить больше навожденію діявольскому, нежели дарованію великаго человѣка, обвинялъ его въ томъ, что онъ водился съ нечистыми духами и что онъ неиначе, какъ сверьх-естественнымъ образомъ, могъ сдѣлаться великимъ человѣкомъ.
   

7. Близь добродѣтели тамъ зрится помѣщенъ.

   Маршалѣ Бово одинъ изъ тѣхъ людей, которыми Лоренъ будетъ всегда славится: мѣсто его между отличившимися воинами, истинными сынами отечества и просвѣщенными друзьями словесности. Для чего иногда не позволяютъ говорить такъ, какъ станетъ говорить потомство?
   

8. И славу съ смертію находитъ въ небесахъ.

   Франсоа Пилатръ де Розье, родился въ Метцѣ 1756, и умеръ дѣйствительно въ небесахъ 15 Іюня 17861 повыше Болонія надъ моремъ. Никогда никто не имѣлъ болѣе его сей жажды къ славѣ и сей страсти, которая раждаетъ дѣла великія. Онъ первый полетѣлъ на воздухѣ; и его-то, публика, по причинѣ невольнаго замедленія, отъ противнаго направленія вѣтровъ произшедшаго, обвиняла въ малодушіи и робости. Безпечная и легкомысленная публика, не вѣдаетъ до чего она жестока, и сколько стали жертвою безразсудныхъ словъ ея; они умертвили Пилатра де Розье, и можетъ быть на цѣлой вѣкѣ умедлили удивительнѣйшимъ открытіемъ.
   

9. Душъ нѣжныхъ Графиньи живетъ ко украшенью.

   Франциза д'Иссембургъ, супруга Франсоа Гюго де Графиньи, Камергера герцога Лоренскаго, родилася въ Нанси, къ концѣ 17 вѣка: отецъ ея былъ Маіоромъ конныхъ войскъ Лорена, а ее мать была двоюродною внукою славнаго Каллота. Долгое время сносила она терпѣливо и съ кротостію худые поступки своенравнаго и вспыльчиваго своего мужа, и потомъ въ силу законовъ съ нимъ развелася. Освобожденная отъ сихъ ужасныхъ узъ, она пріѣхала въ Парижѣ съ дѣвицею де-Гизъ, первою женою Ришелье. Начальныя ея опыты были новости и небольшіе романы, о которыхъ уже забыли, они не обѣщали превосходныхъ писемъ Перувіанки. Сіи письма новаго роду, чувствованія глубокаго, метафизики остроумной, но простой и естественной, дарованія разнообразнаго и блестящаго; наполи:нныя новыми картинами, дѣйствія и выраженій щастливыхъ и часто изобрѣтенныхъ, имѣли удивительный и должный успѣхѣ; они были переведены и одобрены на всѣхъ языкахъ.
   Театральное сочиненіе Цинія, въ пяти дѣйствіяхъ въ прозѣ, есть одно изъ лучшихъ въ родѣ патетическомъ. Дочь Аристита, другое сочиненіе въ пяти дѣйствіяхъ въ прозѣ, больше служитъ для чтенія нежели для театра.
   Графиньи умерла въ Парижѣ въ 1758, на шестьдесятъ четвертомъ году.
   

10. Но грубостью рѣзца дать мѣди жизнь умѣлъ.

   Каллотово имя есть одно изъ тѣхъ, которыя никогда не погибаютъ, ибо они священы образцовыми красотами, изобрѣтай и будешь безсмертенъ, весьма справедливо сказалъ Міеръ: Каллотъ безсмертенъ, ибо, при отмѣнномъ дарованіи, онъ не подражалъ никому, родился въ Нанси 1593. Нравѣ его подобенъ былъ его таланту; онъ былъ человѣкѣ необыкновенный, а его приключенія странны. Идучи въ Римѣ, присталъ онъ за не имѣніемъ денегъ; къ Богемцамъ; и возвратясь къ своему сѣмейству, убѣжалъ снова; потомъ съ согласія отцовскаго опять поѣхалъ, которой почувствовалъ наконецъ, что есть характеры, которыми управлять невозможно. Каллотъ былъ въ Римѣ, во Флоренціи и нерѣдко былъ щастливъ въ Государяхъ; онъ былъ принятъ Комомъ и, покровителемъ всѣхъ искуствъ; возвратясь въ Лорень, пріобрѣлъ удивленіе и дружество своего Государя. Лудовикъ XIII, призвалъ его для представленія осады при Рошель и также острова Ре. Онъ хотѣлъ потомъ заставить его вырѣзать взятіе Нанси:, а я скорѣе соглашусь, сказалъ Каллотъ, дать отрѣзать у себя палецъ, нежели что либо сдѣлать противъ чести моего Государя и отечества... Вотъ подданные, пріобрѣтаемые добрыми Государями. Лудовикъ XIII, для удержанія при себѣ Каллота, предложилъ ему большое жалованье; но онъ не могъ похитить его у отечества; онъ умеръ въ немъ 1635 года, на сорокѣ второмъ году отъ рожденія.
   

11. Австразіи Лоренъ снимаетъ видъ прелестный.

   Клавдій Желе, извѣстный болѣе подъ именемъ Лореня, былъ величайшимъ Пейзажистомъ въ свѣтѣ; онъ чувствовалъ, какъ и всѣ великіе люди, свое дарованіе. Рожденный въ Епархіи Туль, отъ весьма бѣдныхъ родителей, онъ былъ въ дѣтствѣ почти глупъ; воспитываясь у пирожника, онъ не могъ никогда успѣть и столько, чтобъ сдѣлать пирогъ. Будучи въ Римѣ, онъ послѣдовалъ внутреннему своему побужденію: къ щастію его и художествѣ онъ помѣщенъ былъ у Тасси, искуснаго живописца, опредѣлившаго его терѣть краски и удостоившаго дать ему нѣсколько уроковъ; съ начала имѣли они мало успѣха; но въ послѣдствіи сѣмя дарованія его прозябло. Картины Лореновы стали образцами, привели въ отчаяніе другихъ художниковъ и будутъ всегда украшеніемъ любителей живописи.
   Лоренъ служитъ примѣромъ власти людей Государей надъ Искуствами. Станиславъ любилъ ободрять ихъ, и все искуства любили окружать его; пышенъ отъ своей бережливости, онъ сдѣлалъ Нанси лучшимъ въ Европѣ городомъ. Удивитѣльнымъ образомъ умножилъ онъ памятники своего благотворенія и вкуса, и не употреблялъ иныхъ ремесленниковъ и художниковъ кромѣ Лоренскихъ.
   

12. И свѣтомъ онаго народы озарятъ.

   По истиннѣ великая мысль выставлять образы великихъ людей, прославившихъ свое отечество, для обожанія потомства. Въ Римѣ и въ Греціи, камни раждали людей.
   Я желалъ бы, чтобъ во всѣхъ провинціяхъ, сады вельможъ вмѣщали въ себѣ рощицу посвященную войнамъ, гражданскимъ чиновникамъ, писателямъ и художникамъ, сдѣлавшимъ ихъ знаменитыми. Подъ деревьями, которыя осѣняли бы ихъ изваянія, дарованія распространялися бы, мысли становилися бъ многочисленнѣе а чувствованія сильнѣе. Представимъ въ одномъ щастливѣйшемъ положеніи Бургоня, сады, гдѣ на прекрасномъ дерну, пересѣкаемомъ свѣтлыми ружьями и увѣнчанномъ великолѣпными деревьями и драгоцѣнными кустарниками, нашли бы подобіе Елисейскихъ полей и собраніе изъ бѣлаго мрамора или гранита, или инаго твердаго камня, статуи знаменитыхъ мужей той провинціи. Какія прелестныя, важныя и высокія мысли, какія величественныя воспоминанія предстали бы посреди изваяній Боссюета, предстателя человѣковъ у Творца, служителя Божія у человѣковъ, повелѣвавшаго именемъ неба и умолявшаго отъ лица земли; Вобана, Архимеда. войны, создавшаго и положившаго твердые предѣлы Наукѣ укрѣпленія и соединившаго усердіе и дальновидность правителей ревностныхъ къ отечеству съ наукою воиновъ; Севинье, которой материнская любовь внушила столько дарованій, коей письма стали образцомъ для всѣхъ слоговъ, и которая ни мало о томъ не помышляя, сравнилась съ первыми писателями; Кребильона, которой, проложивъ новую и ужасную стезю, умѣлъ быть великимъ послѣ Корнеліа, Рассина; Рамо, пріобучившаго слухъ французовъ къ музыкѣ и ставшаго Невтономъ гармоніи; Пирона, остраго безъ злобы, и заставившаго надѣяться, что онъ откроетъ тайну Мольера; и Бюфона, который своею славою заставляетъ насъ быть уже потомками.
   Возвышается самъ когда ступаетъ по землѣ, по которой великіе люди ступали и вмѣстѣ воспламеняется благороднымъ желаніемъ сравняться съ ними; нѣкоторые люди являлись толико вышше другихъ, что казалось они принадлежали къ превосходнѣйшему созданію. Означая слѣды ихъ, достигли бы, можетъ быть, къ возрожденію человѣколюбія, чему и начала еще не здѣлано,
   Я желалъ бы, чтобъ на всякомъ мѣстѣ даже въ самой маловажной деревнѣ, гдѣ родится человѣкъ достойный общаго уваженія, воздвигали ему въ честь памятникъ.
   Въ хорошемъ и въ худомъ, примѣръ всего болѣе дѣйствуетъ.

КОНЕЦЪ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru