Лесевич Владимир Викторович
По поводу "Молль Флендэрс" Даниэля Дефо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

  
   "Печатается множество новыхъ книгъ; хорошо-бы перепечатать иныя, старые, замѣчаетъ Тенъ въ одномъ изъ своихъ критическихъ очерковъ. И въ самомъ дѣлѣ, нельзя не согласиться, что перепечатка или переводъ такой старой книги, которая вѣка и вѣка признавалась особенно выдающеюся,-- дѣло хорошее; но едвали можно представить основательныя возраженія и противъ перепечатки или перевода такой книги, которую хотя и нельзя счесть особенною и выдающеюся, но которая все-же не погибла окончательно "въ пропасти забвенья" и заключаетъ въ себѣ нѣчто, дающее ей права на память потомства. Такою книгою можно, какъ я думаю, признать между прочими ту, у которой нельзя отнять извѣстной роли въ эволюціи того или иного литературнаго рода. Такая книга и не обладаетъ, пожалуй, первостепенными достоинствами, авторомъ ея значится не Шекспиръ, не Сервантесъ, не Вольтеръ; ее произвелъ на свѣтъ писатель второстепенный, но она была введена этимъ писателемъ въ такой или иной эволюціонный рядъ столь основательно, что ее оттуда не выкинешь. Знать ее только по наслышкѣ согласенъ не всякій, а потому ее приходится перепечатывать или переводить. Перепечатки и переводы уготовляютъ книгѣ этой совсѣмъ исключительную участь: въ первомъ изданіи книга могла казаться совсѣмъ заурядною; кто только не читалъ ее? Теперь у нея совсѣмъ особый, "свой" читатель: книга вѣдь имѣетъ интересъ главнымъ образомъ въ силу опредѣленнаго соотношенія ея къ предшествовавшимъ ей и послѣдующимъ за нею звеньямъ цѣпи того литературнаго рода, къ которому она относится. Въ этомъ соотношеніи выражается ея историческое значеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ представляются данныя для сужденія о ростѣ и разцвѣтѣ того литературнаго рода, въ области котораго идутъ наши изслѣдованія.
   "Молль Флендерсъ" принадлежитъ къ числу книгъ этой категоріи: ее перепечатывали нѣсколько разъ даже въ настоящемъ столѣтіи и въ послѣдній, разъ въ нынѣшнемъ году въ ряду другихъ произведеній Дефо, вышедшихъ въ изящномъ изданіи Dent'а въ 16 томахъ, съ предисловіемъ Aitken'а и прекрасными иллюстраціями Yeats'а; въ прошломъ году она была переведена на французскій языкъ и выпущена отдѣльною книгою; второе изданіе появилось вскорѣ послѣ перваго. Въ самомъ дѣлѣ, "Молль Флендэрсъ" представляется однимъ изъ звеньевъ очень длиннаго ряда однородныхъ ей литературныхъ произведеній, и такъ какъ рядъ этотъ относится къ любимѣйшему большою публикою литературному ряду, именно -- роману, то одно изъ промежуточныхъ звеньевъ этого ряда не можетъ не найти своихъ читателей и цѣнителей. "Молль Флендэрсъ", появившаяся въ январѣ 1722 года и отвѣчавшая потребностямъ и вкусамъ своего времени, представляетъ, въ силу условій мѣста и времени, которыя я постараюсь выяснить далѣе, ту своеобразную зачаточную форму, которую реалистическій романъ, за рѣдкими исключеніями, имѣлъ повсемѣстно,-- форму автобіографіи фиктивной личности, по положенію своему принадлежащей къ общественнымъ подонкамъ. Въ настоящемъ случаѣ -- профессіональной воровки и распутной женщины, повѣствующей о своемъ паденіи, своихъ похожденіяхъ и приключеніяхъ и своемъ будто-бы чистосердечномъ раскаяніи,-- все это въ высшей степени просто, естественно, правдоподобно.
   Если мы отъ "Молль Флендэрсъ" и однородныхъ ей произведеній въ Англіи перейдемъ къ первоисточнику всѣхъ ихъ -- испанской повѣсти "въ плутовскомъ родѣ" (género picarésco), то намъ встрѣтится много ума, таланта, остроумія и "выдумки" на протяженіи этого пути. Въ Англіи на этомъ поприщѣ слѣдуетъ отмѣтить Хеда (1660--1685) и Томаса Нэша съ его "Злополучнымъ Странникомъ" (1594); во Франціи -- Скаррона, Сореля, Фюретьера и Лесажа, въ Испаніи -- цѣлый рядъ писателей, начиная съ де-Рохаса съ его Селестиной (1499), о которой первый ея французскій переводчикъ замѣтилъ, что "le fruict que produict ее livre pour vieillir ne perd jamaise saison", до Кеведо съ его "Исторіей великаго плута" (1726). Тутъ блещутъ и доселѣ не забытыя въ отечествѣ ихъ имена Эспинеля, Матео Алемана, Солорсано, Эстеванильо Гонсалеса, неизвѣстнаго автора "Ласарильо де-Тормесъ" и др., и, наконецъ, и до сихъ поръ читаемаго во всемъ свѣтѣ Сервантеса.
   Итакъ, длинный рядъ, въ который включается "Молль Флендэрсъ" (1499--1722), выступаетъ въ исторіи литературы съ испанскою повѣстью въ плутовскомъ родѣ -- novela picaresca -- во главѣ. Съ нея мы и начнемъ.
   Избравъ міръ отверженныхъ своимъ центральнымъ пунктомъ, "novela picaresca" не замыкается, однако-же, въ немъ исключительно, но попутно захватываетъ и многіе другіе, соприкасающіеся съ этимъ міромъ общественные элементы. Реагируя при этомъ противъ искусственности и вычурности романовъ въ рыцарскомъ и пастушескомъ вкусѣ, новый родъ стремится къ вѣрному изображенію дѣйствительности, къ естественности, простотѣ и правдивому освѣщенію выводимыхъ лицъ и событій. Воодушевляясь этимъ стремленіемъ, новый романъ неизбѣжно перегибается въ сатиру, жаждущую дать почувствовать силу своего бича всѣмъ тѣмъ, ложь, лицемѣріе и склонность къ насилію которыхъ являлись источникомъ бѣдствій для всѣхъ обездоленныхъ. Въ лицѣ такого геніальнаго писателя, какъ Сервантесъ, мы встрѣчаемъ творца блестящихъ образцовъ "плутовского вкуса" и находимъ въ нихъ признаки полнаго сознанія цѣлей, которыя принадлежали этому роду литературы, и средствъ, которыми возможно было пользоваться для достиженія этихъ цѣлей въ данное время. "Novela picaresca" явно находится уже на томъ пути, который приведетъ ее ко всестороннему изображенію дѣйствительной жизни, словомъ, къ осуществленію задачи современнаго романа. Горько чувствуется еще необходимость "прикусывать себѣ языкъ", какъ замѣчаетъ одинъ изъ собесѣдниковъ знаменитаго "Coloquio de los perms", вполнѣ чувствуя и понимая при этомъ, что высказаться необходимо, "такъ какъ слова слетаютъ на языкъ, какъ мухи на сладкое вино, а долгъ писателя повелѣваетъ называть вещи ихъ настоящими именами, такъ какъ честно сказанныя или написанныя слова служатъ признакомъ честности высказавшаго ихъ"... А между тѣмъ, "чтобы молчать по-испански и говорить по-латыни, потребно благоразуміе". Теперь и понятно, почему центромъ дѣйствія въ новаго рода повѣсти становится міръ отверженныхъ: "подставные нищіе, фальшивые калѣки, карманные воры, развратники", словомъ, всѣхъ родовъ и видовъ "picaros". Отсюда ужъ дѣлаются набѣги въ сопредѣльныя области, которыя непосредственно къ міру плутовъ и не прилегаютъ.
   Произведенія перечисленныхъ выше авторовъ живо и ярко представляютъ намъ этотъ своеобразный и возбуждающій горькія чувства міръ. Женщины не составляютъ въ немъ исключенія, и "Плутовка Хустина" Лопесъ де Уведа и "Севильская Ласочка" Алонсо де Кастильо Солорсано пользуются и теперь въ Испаніи большою извѣстностью. Послѣдній изъ названныхъ романовъ въ настоящемъ случаѣ особенно намъ интересенъ, такъ какъ онъ имѣетъ ближайшее отношеніе къ "Молль Флендерсъ". Руфяна -- героиня романа и есть "Севильская Ласочка"; она прозвана такъ потому, что обладаетъ хищническими свойствами этого животнаго. "Поведенія была она вольнаго и распутнаго; ея отецъ и мать отличались такою нравственностью, что и думать нечего было объ исправленіи недостатковъ дочери; она и вышла поэтому очень напоминающею своихъ родителей: безпутныя наклонности, непомѣрная вольность и доходящая до дерзости смѣлость были выдающимися ея свойствами. Движимая такими необузданными побужденіями, она въ молодые еще годы проявляла необычайную неустрашимость: не было такого кошелька или такого сундука, которые не открылись бы отмычками ея проницательности и ключами ея ловкости. Да послужатъ же читателямъ предостереженіемъ выхваченная изъ жизни картина того, что постигаетъ иной разъ такого рода личностей; я здѣсь всѣхъ ихъ сплетаю воедино, и пусть легкомысленныя воздержатся, смѣлыя получатъ назиданіе, беззаботныя поостерегутся, такъ какъ описываемое мною не вымышлено, а дѣйствительно совершилось въ наше время".
   Переходя вслѣдъ на этимъ вступленіемъ къ описанію похожденій своей героини и проведя ее черезъ длинный рядъ преступленій, авторъ заканчиваетъ тѣмъ, что поселяетъ ее въ Сарагосѣ, гдѣ она открываетъ лавку, въ которой и занимается торговлей втеченіе всѣхъ остальныхъ годовъ своей жизни, "посвящаемой ею съ этого времени добрымъ дѣламъ, чтобы хотя отчасти загладить свои прежнія прегрѣшенія". (См. "La Garduna de Sevilla" въ 33-мъ томѣ "Biblioteca de autores espanoles").
   Въ приведенной характеристикѣ передъ читателемъ развертывается та общая канва, по которой тотъ или другой авторъ -- испанскій, французскій, англійскій -- можетъ выводить тѣ или другіе узоры. Эту канву можно считать общею у "Севильской Ласочки" и "знаменитой лэди" Дефо. Я не говорю, что у Дефо -- "сюжетъ заимствованъ", въ томъ смыслѣ, въ какомъ мы привыкли понимать это выраженіе. Дефо заимствовалъ не сюжетъ, а только общую его идею. Самый "сюжетъ" вырабатывался обыкновенно у него сложнымъ процессомъ аккумулированія самого разнообразнаго матеріала: тутъ были, случайно, и заимствованія, но тутъ находились и плоды личныхъ наблюденій, и припоминанія слышаннаго отъ арестантовъ Ньюгэтской тюрьмы, бывшихъ нѣкогда товарищей его по заключенію, и свѣдѣнія почерпнутыя изъ судебныхъ хроникъ и интервью съ важными преступниками, и результаты обширнаго и разнообразнаго чтенія, удерживаемаго замѣчательно памятью. Все это подъ общимъ воздѣйствіемъ схемы испанскихъ новеллъ вообще и "Севильской Ласочки" въ особенности складывалось, быть можетъ, и въ чисто свою, оригинальную, а, можетъ быть, и отчасти только оригинальную "выдумку". Англійскіе историки литературы находятъ, по крайней мѣрѣ, что въ произведеніяхъ Дефо такъ много загадочнаго, что нѣтъ никакой возможности опредѣлить, какіе именно элементы заимствовавы и какіе принадлежатъ самому Дефо, какая комбинація можетъ счесться плагіатомъ, а какая представляетъ "выдумку" самого автора. Дефо очень ужъ безцеремонно бралъ все, что находилъ для себя подходящимъ, а все для себя подходящее считалъ своимъ. Въ концѣ концовъ получалось нѣчто, носившее его собственный отпечатокъ, нѣчто усвоенное одною, извѣстною, выдержанною обработкою, и нѣчто чисто-англійское, представлявшее нравы, обычаи, мысли и чувства, свойственныя людямъ начала прошлаго вѣка, и повѣствованіе въ извѣстномъ смыслѣ выходило оригинальнымъ {Рѣшеніе вопроса о вліяніи на Дефо испанскихъ писателей нисколько не зависитъ отъ того, зналъ ли онъ испанскій языкъ или не зналъ. Онъ увѣрялъ, что зналъ, но однако этого увѣренія, конечно, совершенно недостаточно. Быть можетъ и не зналъ, если допустилъ своихъ испанцевъ произносить такія странныя испанскія слова, какъ "bon veyajo" (вм. bueno viaje); но переводовъ испанскихъ повѣстей было въ Англіи такое множество, что возможно было обойтись безъ оригиналовъ.}.
   Ободренный успѣхомъ "Удивительныхъ приключеній Робинзона Крузе, написанныхъ имъ самимъ" и переполненныхъ морализированіемъ, Дефо, выступая теперь съ записками "Молль Флендерсъ", заботится прежде всего объ установленіи подлинности этихъ записокъ и уясненіи ихъ правильнаго значенія. Хорошо понимая, что подлинность авторства "знаменитой лэди" можетъ быть лишь условною, онъ говорить, что долженъ былъ переработать первоначальныя записки и до извѣстной степени измѣнить ихъ тонъ. "Всевозможное стараніе было приложено", говоритъ онъ, онъ тому, чтобы устранитъ всякую непристойную мысль, всякій нескромный оборотъ рѣчи. Въ этихъ видахъ описаніе наиболѣе порочной части ея жизни, какъ такой, которую невозможно передать, не переступая границъ скромности, было почти сплошь опущено, а нѣкоторыя другія части значительно сокращены. То, что оставлено, не смутитъ, какъ надо полагать, самаго строгаго читателя, а такъ какъ самая дурная часть этой повѣсти направлена къ нравственному назиданію читателя, то онъ и отнесется къ ней серьезно, даже и въ томъ случаѣ, когда самый разсказъ и не побуждалъ бы его къ тому непосредственно. Представить завершенною раскаяніемъ порочную жизнь возможно только при томъ условіи, чтобы порокъ былъ выведенъ во всей своей наготѣ и раскаяніе получило бы такимъ образомъ подобающее освѣщеніе. Исторія раскаянія поэтому и является тутъ самою лучшею и свѣтлою и излагается съ соотвѣтственною живостью и яркостью".
   Съ содержаніемъ "Молль Флендэрсъ" читатель ознакомится изъ предложенаго ему перевода этого романа и резюмировать его теперь было-бы излишне. Но "Молль Флендэрсъ" не стоитъ особнякомъ: она имѣетъ въ исторіи литературы настолько совмѣстную роль съ другими двумя романами Дефо -- "Полковникомъ Джэкомъ" и "Роксаною", но и представляетъ вмѣстѣ съ ними какъ-бы рядъ метаморфозъ одного и того-же "picaro", являющагося сперва воплощеннымъ въ женщинѣ низшаго общественнаго класса, затѣмъ -- въ женщинѣ средняго круга и, наконецъ, въ уличномъ мальчикѣ, до половины жизни переживающемъ тѣ-же похожденія, которыя могли бы пережить и "знаменитыя лэди". Жизнь Джэка изложена въ формѣ программы, представляющей, по обычаю того времени, заглавіе книги. Для моей цѣли его будетъ достаточно. Оно изложено такъ: "Исторія замѣчательной жизни достопочтеннаго полковника Джэка, который родился дворяниномъ, поступилъ въ обученіе къ карманному вору, двадцать шесть лѣтъ жилъ воровствомъ, былъ завербованъ въ Виргинію, возвратился купцомъ, былъ пять разъ женатъ на четырехъ публичныхъ женщинахъ, принималъ участіе въ военныхъ дѣйствіяхъ и оказалъ при этомъ храбрость, повышался въ чинахъ и былъ произведенъ въ полковники, дезертировалъ и бѣжалъ за-границу, гдѣ и понынѣ протекаетъ его, полная удивительныхъ приключеній, жизнь, окончить которую онъ надѣется въ чинѣ генерала". Заглавіе перваго изданія было еще длиннѣе и еще рекламистѣе. Дефо измѣнилъ его потому, что содержавшееся въ немъ указаніе на службу Джэка въ русской арміи, "дѣйствовавшей противъ турокъ", въ самой книгѣ подтвержденія не имѣло: авторъ нашелъ, по всей вѣроятности, что книга и безъ того достаточно объемиста. Но и послѣ этой поправки конецъ книги всеже оказывается не соотвѣтствующимъ тому, что значится въ заглавіи. Каковы-бы ни были однако-же эти подробности, общій характеръ существенно тотъ-же, что и автобіографіи Молль Флендэрсъ, и если послѣдняя является какъ своего рода pendant къ "Севильской Ласочкѣ", то прототипомъ "Полковника Джека" въ испанской литературѣ служитъ не одинъ какой-нибудь изъ романовъ "плутовского рода", а цѣлый рядъ ихъ. Исторія "Полковника Джэка", какъ и всѣхъ романовъ этого рода, является автобіографіей этого самаго Джэка и сопровождается обычнымъ у авторовъ "плутовского романа" морализированіемъ, натянутость и блѣдность котораго совершенно стушевываются, впрочемъ, передъ яркостью картинъ, иллюстрирующихъ порочную жизнь героя.
   Заглавіе "Роксаны" не столь пространно: "Счастливая метресса или исторія жизни и разнообразнѣйшихъ приключеній мадемуазель де-Бело, впослѣдствіе называвшейся въ Германіи графиней Винцельсгеймъ, особы, извѣстной во времена короля Карла II подъ именемъ Роксаны". Исторія счастливой метрессы, въ общихъ чертахъ, заключается въ нижеслѣдующихъ похожденіяхъ и приключеніяхъ. М-lle de-Beleau -- дочь французскаго эмигранта -- была привезена въ Англію въ 1683 году, когда ей было всего 10 лѣтъ отъ роду. Въ свое время она вышла замужъ за нѣкоего пивовара, человѣка зажиточнаго, но взбалмошнаго. Состояніе молодоженовъ было значительно, такъ какъ приданое г-жи Бело доходило до 2,000 ф. стерл. По прошествіи восьми лѣтъ ихъ супружества, когда въ семьѣ считалось уже пятеро дѣтей, мужъ разорился и молодой красавицѣ предстояло самой принять на себя заботу о средствахъ къ жизни. Обладая извѣстною дозою житейской мудрости, она вскорѣ забрала въ руки владѣльца дома, въ которомъ жила, и попала въ весьма хорошее положеніе. Къ несчастью, по переѣздѣ во Францію, она лишилась своего новаго друга, измѣннически убитаго, и долго бѣдствовала, пока не попала на содержаніе къ весьма важной особѣ, обозначенной ею подъ вымышленнымъ именемъ графа де Клерака, съ которымъ она имѣла случай познакомиться въ Парижѣ. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ сожительства графъ созналъ незаконность своего поведенія и разошелся съ своею метрессою, которая, вмѣстѣ съ однимъ парижскимъ купцомъ, направилась въ Голландію. Купецъ этотъ предлагалъ авантюристкѣ выйти за него замужъ, но она отвергла это предложеніе и поселилась въ Лондонѣ въ качествѣ фешенебельной куртизанки. Здѣсь она стала давать блистательные балы и на одномъ изъ нихъ, въ присутствіи короля Карла II, плясала характерный танецъ, восхитила короля и получила отъ него при этомъ случаѣ прозваніе Роксаны, которое и осталось за нею навсегда. Въ теченіи трехъ лѣтъ послѣ этого приключенія она была на содержаніи у одного важнаго лица, имя котораго она не находитъ возможнымъ открыть... Подаркамъ и приношеніямъ, полученнымъ ею за это время, и счету не было... Сцены полученія нѣкоторыхъ изъ нихъ описаны ею не безъ цинизма. Послѣ разрыва съ неназванной особой, начинается для Роксаны новая жизнь; сперва она поселяется у нѣкоторой квакерши, представляющей рѣзкій контрастъ съ нею, потомъ выходитъ замужъ за купца, который дѣлалъ ей предложеніе еще въ Амстердамѣ. Пріобрѣтеніе купцомъ этимъ графскаго титула даетъ ей возможность называться графиней фонъ-Винцельсгеймъ. Послѣ этой новой метаморфозы она опять ѣдетъ въ Голландію, но здѣсь "послѣ немногихъ лѣтъ счастья", -- говоритъ она въ заключеніе -- попала въ жестокія тиски бѣдствій... И я опять пала такъ низко, что мое раскаяніе казалось лишь слѣдствіемъ моего злосчастья, такъ же точно, какъ мое злосчастье представлялось вытекающимъ изъ условій моей преступной жизни".
   Предисловіе къ этой исторіи тоже не обошлось, конечно, безъ увѣреній въ подлинности записокъ и дѣйствительномъ существованіи описываемыхъ лицъ и происшествій, а также и не безъ обычнаго морализированія. Предисловіе это стоитъ того, чтобы остановиться на немъ нѣсколько долѣе. "Предлагаемое читателю повѣствованіе о жизни прекрасной леди",-- говорится тутъ,-- "само за себя говоритъ. Если оно не такъ прекрасно, какъ сама леди, если оно не такъ занимательно, какъ того желалъ бы читатель, и гораздо занимательнѣе, чѣмъ онъ можетъ съ достаточнымъ основаніемъ ожидать, и если всѣ занимательнѣйшія части его не приспособлены къ его назиданію и поученію, то происходитъ это отъ той неудовлетворительности, съ которою докладчикъ повѣствованія исполнилъ свое дѣло, представя разсказъ свой въ нарядѣ, уступающемъ тѣмъ, которые сама леди держала въ готовности для появленія въ свѣтъ".
   "Онъ беретъ на себя смѣлость заявить, что это повѣствованіе отличается отъ многихъ другихъ подобныхъ, появлявшихся въ свѣтъ въ послѣднее время и встрѣтившихъ все же-таки весьма хорошій пріемъ. Я говорю: оно отличается отъ нихъ существеннѣйшимъ образомъ тѣмъ, что основаніемъ ему послужили истинные факты. Такимъ образомъ сочиненіе это можно счесть не беллетристикой, а исторіей".
   "Сцена дѣйствія въ этой исторіи указана въ столь близкомъ отъ истиннаго мѣстѣ, что пришлось скрыть настоящія имена дѣйствующихъ лицъ, чтобъ не оживить въ памяти тѣ событія, которыя въ извѣстной части общества еще не могли быть совершенно забыты, такъ какъ многіе изъ остающихся въ живыхъ могутъ узнать выводимыхъ въ повѣсти лицъ по тѣмъ даннымъ, которыя объ этихъ лицахъ теперь сообщаются"...
   ..."Авторъ заявляетъ, что онъ былъ близко знакомъ съ первымъ мужемъ этой леди -- пивоваромъ -- и его отцомъ, и хорошо зналъ ихъ трудныя обстоятельства; онъ можетъ утверждать поэтому, что первая часть повѣствованія согласна съ истиной. Это заявленіе можетъ служить порукою за истину остального; хотя вторая часть исторіи протекаетъ заграницей и не можетъ быть удостовѣрена въ такой же мѣрѣ, какъ первая. Принимая же во вниманіе, что сама леди передавала ее автору, мы теряемъ почву для сомнѣнія въ правдивости ея и должны признать столь же достовѣрною, какъ и первую".
   "Не слѣдуетъ упускать изъ виду при этомъ, что повѣствовательница не настаиваетъ на оправданіи себя ни въ первой, ни во второй части. Еще менѣе представляетъ она свое поведеніе, за исключеніемъ, впрочемъ, всего того, что относится съ ея раскаянію, какъ нѣчто достойное подражанія. Напротивъ того, она нерѣдко распространяется о справедливости осужденія и порицанія ея поступковъ. Сколько разъ принимается она горячо упрекать себя въ томъ, что было совершено, побуждая насъ при этомъ къ серьезнымъ размышленіямъ во всѣхъ случаяхъ жизни, подобныхъ тѣмъ, которые здѣсь описаны".
   "Злодѣянія имѣли, правда, неожиданный успѣхъ; но и на самыхъ верхнихъ ступеняхъ достигнутаго ею благосостоянія она не разъ подтверждаетъ, что удовольствія, обусловленныя ея порочностью, не вознаграждали горечи угрызеній совѣсти, и что всѣ поблажки ея прихотямъ, всѣ радости, внушаемыя пользованіемъ благами жизни,-- словомъ, все ея богатство не было въ состояніи утишить упреки, возникавшіе въ ея душѣ, и не могли доставить и часу спокойнаго сна именно въ то время, когда ее мучили тягостныя размышленія".
   Въ заключеніе Дефо увѣряетъ, что онъ старался выводить порокъ не въ привлекательныхъ образахъ и постоянно имѣть въ виду поученіе читателя. "Если же читатель все-таки дастъ приводимымъ фактамъ ложное освѣщеніе и превратное толкованіе, то вина будетъ на сторонѣ порочности самого читателя".
   Останавливаясь сперва только надъ вопросомъ о подлинности записокъ и достовѣрности всей исторіи, придется прежде всего обратить вниманіе на то обстоятельство, что Эткенъ въ своемъ предисловіи къ новому изданію Роксаны, о которомъ я имѣлъ уже случай упомянуть, утверждаетъ, что связать "Роксану" Дефо съ какою бы то ни было дѣйствительною личностью невозможно. "Да стоило ли и искать?" можетъ спросить всякій, убѣдившійся изъ разъясненій Минто и Лесли Стивена въ фиктивности всѣхъ вообще героевъ Дефо, которые его манерою, его слогомъ и не забывая даже его любимыхъ словечекъ, считали долгомъ излагать свои "подлинныя" записки и достовѣрные мемуары.
   Дѣло въ томъ, что такія подлинныя и достовѣрныя "исторіи" шли очень ходко на книжномъ рынкѣ, а Дефо владѣлъ въ совершенствѣ искусствомъ "правдоподобно лгать". Онъ даже дважды поплатился за приложеніе этого искусства не къ беллетристикѣ, а къ жизни, а именно, когда онъ выступалъ съ памфлетами, предназначаемыми имъ для достиженія намѣченной цѣли посредствомъ заранѣе задуманной симуляціи, въ первый разъ по вопросу о диссидентахъ (The shortest way with the dissenters) и второй -- о претендентѣ (What if the pretender comes). Пользованіе даромъ симуляціи до такихъ предѣловъ, какъ то было у Дефо, показываетъ, по мнѣнію Лесли Стивена, что въ періодъ младенческаго состоянія романа, также какъ и во время младенчества живописи, считалось ужъ великомъ торжествомъ и то, что птицы прилетали клевать изображенный на картонѣ виноградъ. Этихъ птицъ очень ловко умѣлъ подманивать искусный симуляторъ и, утомленный долгою жизненною борьбою, на половину протекшею во всякаго рода двойственной игрѣ, онъ на старости принимается за болѣе безопасное и спокойное симулированіе фиктивныхъ героевъ и является передъ публикой то "знаменитой лэди" -- Молль Флендерсъ, то "прекрасной лэди" -- Роксаной, то "раскаявшимся воромъ" -- Джэкомъ... Матеріалъ для всѣхъ этихъ метаморфозъ стягивался самый разнообразный. Какъ для "Моль Флендэрсъ" и "Джэка" получили особенное значеніе разсказы ньюгэтскихъ арестантовъ и уголовная хроника судовъ, такъ для "Роксаны" несомнѣнно важны "Мемуары Граммона"; -- къ тому же это были псевдо-мемуары, сочиненные. Гамильтономъ, и, слѣдовательно, являлись моментомъ возбуждающимъ и образцомъ, достойнымъ подражанія. Они появились въ 1713, а "Роксана" въ 1723; могъ ли Дефо воздержаться, чтобы ими не попользоваться? Такъ или иначе, и въ мемуарахъ найдется не мало такихъ элементовъ, которые въ другомъ сочетаніи и съ богатою примѣсью другихъ подобныхъ, вошли, опять же какъ элементы, въ "правдивое" повѣствованіе Дефо. Въ калейдоскопическихъ этихъ звѣздочкахъ какъ нельзя ярче сказывается искусство Дефо "фабриковать повѣствованія и навязывать ихъ публикѣ, какъ истину",-- искусство, подмѣченное еще современникомъ Дефо злополучнымъ Мистомъ. И такъ, въ мемуарахъ Граммона разсказана масса тѣхъ стеклышекъ, которыя можно найти въ калейдоскопѣ автора "Роксаны". Здѣсь повѣствуется, напримѣръ, исторія пресловутой актрисы Нэль Гьюинъ, стоившей Карлу II несмѣтныхъ суммъ; разсказывается о другой актрисѣ, прославившейся исполненіемъ роли Роксаны и получившей это прозвище; упоминается о характерномъ танцѣ съ кастаньетами, исполяявшемся одной изъ фрейлинъ королевы -- француженкой по происхожденію -- на придворномъ балу... Такіе факты носились, впрочемъ, миріадами въ дни веселаго Стюарта, и Дефо съ юныхъ лѣтъ не могъ не слышать преданій объ этой оргіи, такъ какъ въ годъ смерти Карла будущему автору исторіи счастливой метрессы было 16 лѣтъ. Автобіографія фиктивныхъ героевъ Дефо являлась формою въ высшей степени благодарною для задуманныхъ имъ въ старости литературныхъ произведеній: она давала ему возможность нанизывать на одну нитку все, что у него было подъ рукою, и не дѣлало обязательнымъ никакой планъ, никакую послѣдовательность -- приплетаемое же ими морализированіе позволяло ему не стѣсняться и качествомъ имѣвшагося въ его распоряженіи матеріала, такъ какъ и двусмысленные эпизоды выдавались за нравоучительные. Его никогда не покидала увѣренность, что жаждущій "истинныхъ происшествій" читатель окажется падкимъ къ его "подлиннымъ мемуарамъ", и что сбытъ ихъ можно считать разъ навсегда обезпеченнымъ. Дефо шелъ такимъ образомъ навстрѣчу вкусамъ публики, охотно читавшей переводы иностранныхъ романовъ во вкусѣ "picaresque" и вполнѣ готовой поощрять пересадку этого рода беллетристическихъ произведеній на родную почву.
   Итакъ, повинуясь воздѣйствію внѣшнихъ вліяній и побуждаемый своеобразіемъ своего таланта, Дефо, хотя и лишенный дара художественнаго творчества, становится въ Англіи родоначальникомъ реалистическаго романа, продолжающаго жить и развиваться и по настоящее время. Автобіографіи своихъ фиктивныхъ героевъ онъ сооружаетъ изъ матеріала, заимствуемаго или изъ жизни непосредственно, или изъ документовъ, тѣсно къ ней примыкающихъ. Онъ старается придать этимъ произведеніямъ такую степень правдоподобія, чтобы публика могла принять ихъ за подлинные мемуары и записки несомнѣнно существовавшихъ личностей, и это ему въ высшей степени удается. Онъ даже самую основную схему свою заимствуетъ у той беллетристической школы, которая была первою въ Европѣ отрѣшившеюся отъ искусственности, фальши и лжи рыцарскаго и пастушескаго романа и поставила жизненную правду краеугольною своею основою. Изъ этого видно, что всѣ условія литературной производительности Дефо сложились въ пользу водворенія жизненной правды въ тѣхъ самыхъ автобіографіяхъ, которыя нельзя не считать лживыми и фиктивными по отношенію къ достовѣрности, которую онъ имъ приписывалъ и которая была имъ, какъ извѣстной формѣ романа вовсе не нужна. Ошибочно оцѣнивая значеніе рѣшаемой имъ задачи, Дефо, само собой разумѣется, не могъ пустить въ дѣло правильные пріемы; романы его представляютъ собою въ начальной формѣ развитіе этого литературнаго рода, но при всемъ этомъ, заслугу его въ исторіи романа слѣдуетъ признать весьма важною и перестать видѣть въ немъ -- писателѣ разнообразномъ и плодовитомъ -- автора "Робинзона" и только.
   Вотъ какимъ окольнымъ путемъ шла первоначальная выработка основного характера реалистическаго романа; вопреки узости пути, по которому ему довелось дѣлать свои первые шаги, вопреки личному характеру дѣятеля, занимающаго въ исторіи его развитія такую важную и видную роль, романъ заключалъ уже въ себѣ тѣ задатки, благодаря которымъ онъ сталъ зеркаломъ всей многосложности жизни и поднялся на ту высоту, на которой получилъ свое великое общественное значеніе. Личная роль Дефо въ этомъ процессѣ до такой степени опредѣляется соціально-психологическими условіями эволюціи этого рода литературы, что ее можно считать только дополняющею и довершающею то, къ чему влекла равнодѣйствующая этихъ условій, а не проявляющею какое-нибудь активное, направляющее значеніе. И въ самомъ дѣлѣ, индивидуальными свойствами Дефо не опредѣляется тяготѣніе его къ художественному возсозданію жизни, а намѣчаются лишь черты второстепенныя, частныя, которыя, какъ бы онѣ ни измѣнялись, оставляютъ коренныя черты повѣствованія неизмѣнными. И эти оттѣнки основного даннаго, а не избраннаго цвѣта, эти особенности характера неизбѣжнаго "picaro" выплываютъ на поверхность лишь постольку, поскольку они безъискусственны, поскольку они обнаруживаютъ свойства самого автора, безсознательно вскрывавшаго свою душу въ выводимыхъ имъ герояхъ. "Дефо", какъ замѣтилъ Минто, "входитъ въ такія подробности хитрыхъ плутней своихъ героевъ и проявляетъ при этомъ такое неподдѣльное участіе, которое было бы совершенно невозможно, если бы все это не обладало для него извѣстною прелестью. Плутовской цинизмъ проглядываетъ очень часто и изъ-за его проповѣдей, и если у него никогда не хватало смѣлости на откровенность, то онъ нерѣдко отводилъ душу, доказывая тождественность мотивовъ порядочнаго человѣка и негодяя. По этой то причинѣ воры и пираты у Дефо мало отличаются отъ его примѣрныхъ торговцевъ; въ руководящихъ началахъ поведенія тѣхъ и другихъ оказывается много общаго: своекорыстіе стоитъ на-сторожѣ, а самоувѣренность правитъ рулемъ". Перебирая его героевъ, можно убѣдиться, что онъ не обладалъ достаточною силою для усвоенія себѣ иной точки зрѣнія, кромѣ своей собственной, иного міровоззрѣнія, кромѣ своего собственнаго, иныхъ побужденій, кромѣ своихъ собственныхъ. Смутное сознаніе тождества своего со своими героями могло только усиливать его побужденіе настаивать на дѣйствительности ихъ существованія, на несомнѣнной подлинности ихъ автобіографій и на своемъ будто бы осторожномъ и осмотрительномъ отношеніи къ каждой написанной ими строки. Дефо видѣлъ однако же, что одного голословнаго увѣренія еще мало, а потому онъ пускалъ въ ходъ особенные, якобы хитрые, пріемы для внушенія читателю этой увѣренности окольнымъ путемъ, и, достигали ли пріемы своей цѣли, или нѣтъ, онъ все же таки намѣчалъ повѣствованію своему ту самую задачу, которую рѣшаетъ теперь преслѣдующее художественную правду искусство. Въ предисловіи къ Роксанѣ, онъ утверждаетъ, что былъ близко знакомъ съ первымъ мужемъ этой лэди и его отцомъ и хорошо зналъ ихъ трудныя обстоятельства, такъ это можетъ настаивать на согласіи съ истиной первой части автобіографіи. Это заявленіе можетъ, въ свою очередь, служить порукою за истину остального". Все строится здѣсь авторскимъ удостовѣреніемъ, но почему само оно достойно вѣры -- не поясняется. Подобный же фокусъ продѣлывается и по вопросу исправленій рукописи другой знаменитой лэди -- Молль Флендерсъ. Рукопись эту пришлось сократить, проредактировать, смягчить... мало ли еще что. Остается впечатлѣніе, что рукопись несомнѣнно существовала; но впечатлѣніе это не можетъ перейти въ убѣжденіе, такъ какъ никакихъ доказательствъ дѣйствительной наличности рукописи не представлено. Заурядному читателю ихъ, впрочемъ, и не надо: онъ радъ, что можетъ почитать подлинныя записки знаменитой воровки и проститутки и готовъ проститъ издателя ихъ за легкія исправленія, хотя и сожалѣетъ о пропускахъ. Иногда этотъ обычный пріемъ строить на пескѣ достигаетъ комическаго апогея. Такъ въ предисловіи къ "Мемуарамъ Кавалера" Дефо говорятъ: "не подлежитъ сомнѣнію, что никто не могъ дать описанія отступленія отъ Мэрстонъ-Мура къ Рочдэлю и далѣе, черезъ болото, къ сѣверу, въ такихъ вѣрныхъ и точныхъ очертаніяхъ, какъ тотъ, кто дѣйствительно совершилъ этотъ переходъ". Это безспорно; но слѣдуетъ ли изъ этого, что это вѣрное и точное описаніе сдѣлано именно этимъ лицомъ, которому оно приписывается. Мало ли кто ходилъ по этимъ дорогамъ и видѣлъ эти мѣста? Дефо не унываетъ однако же и имѣетъ на то серьезныя основанія: многіе его вымыслы долго сходили за описанія истинныхъ происшествій, фиктивные мемуары за подлинные, а память о Молль Флендэрсъ долго жила въ стѣнахъ Ньюгэта. "Какъ ни просты всѣ эти уловки", говорятъ Лесли Стивенъ, "но ею пользуются, однако жъ, и въ настоящее время всѣ сочинители сверхъестественныхъ побасенокъ. Цѣпь никогда не бываетъ крѣпче ея слабѣйшаго звена, но если вы станете разсматривать искусное соединеніе однихъ, то навѣрно забудете провѣрить прочность связи тѣхъ, которыя были отъ васъ скрыты, но значеніе которыхъ не менѣе существенно, чѣмъ значеніе предоставленныхъ вашему разсмотрѣнію".
   Такъ, хлопоча объ одной только удачѣ подлога, Дефо старался увлечь читателя не необычностью, не фантастичностью, не вычурностью сюжета, а его обыденностью, простотой, заурядностью и достовѣрностью. пріемы его ложно направлены, но поразительны по своимъ результатамъ, и если они скоро и устарѣли и перестали оказывать услуги авторамъ повѣстей и романовъ реалистическаго характера, то потребность въ тѣхъ результатахъ, которые нѣкогда ими достигались -- сила впечатлѣнія отъ прочитаннаго какъ бы отъ пережитаго или видѣннаго -- осталась, и слѣдующему поколѣнію беллетристовъ предстояло, оставивъ погоню за фиктивною достовѣрностью и мнимою подлинностью, давать публикѣ не апокрифы, а сознательныя произведенія искусства. Эволюція романа, двигавшаяся какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, не прямолинейно, а затѣйливыми зигзагами, счастливо прошла этотъ трудный фазисъ и не только не застряла въ немъ, но могла еще и утилизировать столь противорѣчащія ея духу и смыслу извращенія истины и подсовываніе подлога.
   Ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ Дефо не могло бы произнести тѣхъ словъ, которыя въ уста своего героя вкладываетъ одинъ изъ современныхъ беллетристовъ: "я художественная конденсація, дьявольское созданіе человѣческой мысли, стремящейся творить изъ слова то, что въ мірѣ физическомъ сотворено изъ матеріи; я новый экземпляръ тѣхъ фальсификацій человѣка, которыя споконъ вѣка выносятся на рынокъ людьми, слывущими у толпы подъ именемъ художниковъ и поэтовъ". Дефо, хотя и шелъ къ этому конечному результату, навѣрно протестовалъ бы противъ такой profession de fua: онъ прежде всего хотѣлъ убѣдить читателя, что герои его "существуютъ въ мірѣ физическомъ" и что онъ и не помышляетъ "творить ихъ изъ слова". И въ самомъ дѣлѣ, онъ не былъ поэтомъ, и пріемы у него были совсѣмъ особенные и ни о какой художественной конденсаціи въ его произведеніяхъ не можетъ быть и рѣчи. Дефо представляетъ еще ранній фазисъ развитія романа; онъ "фальсифицируетъ" не человѣка, а пока только еще рукописи этого предполагаемаго человѣка, и въ этой фальсификаціи онъ не пытается еще конденсировать такое или иное "нѣчто" силою художественнаго вдохновенія;-- онъ только накопляетъ тамъ и сямъ собираемые факты, наращиваетъ эпизоды, облѣпляетъ ихъ всякими деталями и считаетъ дѣло свое сдѣланнымъ, если изъ рукъ его выходитъ что нибудь совершенно правдоподобное, что нибудь такое, что всякій могъ видѣть ранѣе или встрѣтить позже, что нибудь совершенно реальное, живое, чуть не осязаемое. Ни о какой художественной конденсаціи не было и помину, никакой намекъ на поэзію не былъ допущенъ при этомъ процессѣ, а въ результатѣ все же таки имѣется такое нѣчто, которое, и помимо намѣренія автора, чрезвычайно приближается къ тѣмъ фикціямъ, которыя впослѣдствіи вызывались силою художественнаго творчества и поэтическаго вдохновенія. Да и какъ могло быть иначе, если, при всей примитивности пріемовъ Дефо" у него не было иного источника, какъ только жизнь во всей ея пестротѣ и развообразіи? Характеры, правда, однообразны, психологическій анализъ почти отсутствуетъ, описанія внѣшности заполняютъ картину до краевъ, обиліе подробностей подчасъ утомительно, число и мѣра даже аксессуарныхъ вещей нерѣдко комичны: но все именно таково, какимъ всякій видѣлъ его и знаетъ, и торжество иллюзіи получается, быть можетъ, большее, чѣмъ ожидалось. "Робинзонъ", напримѣръ, разсчитанъ былъ сперва на одинъ томъ, а потомъ успѣхъ этого произведенія побудилъ автора утроить первоначальный размѣръ, да и вдобавокъ написать еще одинъ томъ "Новаго путешествія вокругъ свѣта". Реализмъ въ беллетристикѣ одерживалъ побѣду по всей линіи и послѣдствія этой побѣды оказались поразительными.
   "Оцѣнивая повѣствованія Дефо съ художественной точки зрѣнія", говоритъ Эткенъ, "нельзя не указать прежде всего на нескладность ихъ формы. Имъ не достаетъ единства, столь необходимаго въ высшихъ произведеніяхъ искусства и у нихъ нѣтъ при этомъ центральнаго кульминаціоннаго пункта. Ихъ можно удлинить до двойного противъ теперешняго размѣра, можно и укоротить на половину;-- художественное достоинство ихъ отъ того нисколько не упадетъ. Они очень часто слѣдуютъ по стопамъ старинной "picaresque novel": даютъ описаніе цѣлой нити плутовскихъ приключеній; оборвать эту нить можно, гдѣ вздумается. Самъ Дефо тянулъ, какъ видно, нить эту какъ разъ столько, сколько нужно было для пополненія извѣстнаго числа страницъ. Но существуетъ однако же и оборотная сторона, которою можетъ представиться вамъ бьющая въ глаза безформенность этихъ повѣстей. Цѣль Дефо заключалась въ приданіи своимъ описаніямъ характера отчетовъ о дѣйствительныхъ событіяхъ, а ничто не придаетъ произведеніямъ искусства отпечатка дѣйствительности въ такой мѣрѣ, какъ безъискусственность, отступленія, растянутость, оборванность эпизодовъ, небрежность. Разсказъ Дефо подобенъ жизни, а жизнь всего прежде безформенна (amorphous)".
   Связывая всѣ три романа Дефо въ одну группу по множеству присущихъ всѣмъ имъ общимъ чертамъ, надо отмѣтить въ заключеніе и различающіе ихъ оттѣнки. Прежде всего нельзя не остановиться надъ тѣмъ, что только "Молль Флендэрсъ" представляетъ произведеніе цѣлостное и законченное; "Роксана" обрывается довольно внезапно, а "Джекъ" является во всей второй половинѣ представителемъ того типа, полное выраженіе котораго выводится въ "Мемуарахъ Кавалера". Обработка характера Молль Флендэрсъ тщательнѣе, чѣмъ обработки главныхъ характеровъ въ двухъ другихъ романахъ. Все это приводитъ къ окончательному выводу, согласному съ высказаннымъ извѣстнымъ историкомъ литературы и біографомъ Дефо Джорджемъ Сентебери, что "Молль Флендерсъ" принадлежитъ въ этой трехчленной группѣ первое мѣсто. По мнѣнію Сентебери, послѣднее въ ней мѣсто надо отвести"Джэку".
   Отъ выхода въ свѣтъ "Молль Флендэрсъ" прошло болѣе 170 лѣтъ, европейскій романъ изъ новеллы "плутовского" рода, изъ автобіографіи мошенниковъ и негодяевъ, изъ простого повѣствованія о похожденіяхъ всякаго рода "picaro", процвѣтавшихъ не въ одниъ только низшихъ слояхъ общества, сталъ широкимъ и всестороннимъ отраженіемъ жизни, сложнымъ и тонкимъ произведеніемъ высокаго искусства, плодомъ творчества цѣлаго ряда геніальныхъ талантовъ. Онъ сталъ вмѣстѣ съ тѣмъ любимымъ чтеніемъ публики: даже Гладстонъ читаетъ романы и пишетъ о нихъ. Это не исключаетъ, конечно, и легкомысленнаго и вздорнаго отношенія къ этому роду литературы, хотя, быть можетъ, даже и въ этихъ случаяхъ романъ приноситъ пользу читателю въ большей степени, нежели вредъ.
   Что же касается до самого "picaro", какъ героя романа, то онъ не только живетъ, но и привлекаетъ къ себѣ вниманіе и заботу и писателя, и читателя, еще въ большей степени, чѣмъ въ прежнее время. "Picaro" въ качествѣ криминальнаго типа озабочиваетъ, впрочемъ, не однихъ только, такъ или иначе прикосновенныхъ къ беллетристикѣ: люди науки обратили на него заслуживаемое имъ вниманіе: заговорили о наслѣдственности, о вырожденіи и неуравновѣшенности, о границахъ психопатіи, о нравственномъ помѣшательствѣ, о всѣхъ тѣхъ степеняхъ психическаго разстройства, которыя хотя и не очевидны, не рѣзки, не ярки, но все же серьезны и въ нормальной жизни даютъ себя очень чувствовать. Вопросъ о криминальномъ типѣ выдвинулъ цѣлый рядъ другихъ, тѣсно связанныхъ между собою, общественныхъ вопросовъ и всѣ заинтересовались психопатологіей вообще и криминальной психопатологіей въ особенности. Все это не можетъ не воздѣйствовать на беллетристику. Отнынѣ, беллетристъ, исключающій изъ области своего вѣдѣнія всю обширную психопатологическую область, уклоняющійся отъ руководительства научныхъ теорій, рискуетъ даже и при большомъ талантѣ запутаться въ своихъ собственныхъ, импровизированныхъ теоріяхъ, а при маломъ -- показаться наивнымъ или пошлымъ, не способнымъ удовлетворить даже и средняго читателя. Такимъ образомъ, пріемами Дефо съ современнымъ "picaro" ничего нельзя подѣлать. Къ тому же, и "picaro" сталъ уже иной: онъ уже и во времена Дефо соприкасался съ міромъ "Роксанъ", теперь сцена его дѣйствія стала еще шире. Его надо умѣть распознать подъ всевозможными оболочками: "сердце его облечено въ желѣзную броню, у него крѣпкія челюсти для пережевыванія своего хлѣба и чужого, онъ обладаетъ ненасытнымъ желудкомъ, который онъ изловчается держать всегда туго набитымъ, у него неоросимые слезами глаза, глухіе къ скорби ближняго уши, поспѣвающія за слабѣйшимъ ноги, цѣпкія руки"... Можно ли перечислить всѣ его признаки? Не онъ ли увѣрялъ, что "умный человѣкъ не можетъ быть не плутомъ"; не онъ ли жаловался на козни враговъ и уподоблялъ себя кораблю, носящемуся по волнамъ бурнаго моря; не онъ ли каялся въ прегрѣшеніяхъ, держа камень за пазухой, не онъ ли торжествовалъ побѣду въ "первой борьбѣ" и не знаю еще что?... О, онъ, разумѣется, торжествуетъ и теперь, и похваляется,-- и въ десятый и въ сто-десятый разъ!.. Передъ романистами разстилается безграничная область, видятся безчисленные оттѣнки героя отъ Диккенсонскаго Фэгина до несравненнаго де-Sergy незабвенной Хвощинской. Но если реалистическій романъ, представивъ въ картинѣ живой и яркой побѣдное шествіе этого вѣчно юнаго "picaro", исполнитъ долгъ свой до конца, то онъ изобразитъ вамъ когда-нибудь,-- надо надѣяться,-- и его пораженіе и паденіе, если только, конечно, романъ, вѣрный самому себѣ, сможетъ сдѣлать это, оставаясь, какъ и прежде, реалистическимъ.

В. Лесевичъ.

"Русское Богатство", No 1, 1896

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru